Звездная месть
Предисловие - рецензии
elninjo_3
«Самое главное — занимательная история, а не тот, кто ее рассказывает»
Роберт Льюис Стивенсон
Наверное, не один российский роман, не вызывает столько жарких споров, как «Звездная месть». Причем как поклонники, так и противники просто брызжут слюной обвиняя друг друга. И главная причина даже не само произведение, а неоднозначность его автора – Юрия Петухова. «Русский писатель, философ, публицист, идейный антисемит, патриот» — это запись в Википедии и добавить здесь нечего. Петухову неоднократно предъявляли иски за «ксенофобию», книги признавались экстремистскими. В итоге — «либералы» его ненавидят, «патриоты» и «евразисты» считают героем. Я не хочу в отзыве что-то писать про самого автора и про его взгляды. Я считаю, что человек имеет право думать то, что хочет и писать то, что считает нужным, а наше право – читать или не читать.
Но вот что меня раздражает, так это когда негатив, направленный на автора и его идеи переносят на его произведения. Для меня фантастика измеряется не литературным слогом, не «бытовухой» в одной придуманной вселенной, а уровнем фантазии автора. Роман «Звездная месть», точнее одну его часть («Бунт вурдалаков») я, как и большинство, прочитал в детстве и только в 2010 я скачал наконец-то весь цикл из 5-ти книг. Прочитал все на одном дыхании, причем восторг был еще большим, чем в детстве (что, сами понимаете, необычно). Затем я взялся за «Геперион» Дена Симмонса и «Пламя над бездной» Вернона Винджа. И я скажу честно, что эти два наиболее значительных зарубежных фантастических романа последних десятилетий по сравнению с творением Петухова меня не впечатлили. А некоторые идеи Симмонса так вообще мне показались сворованы (намеренно или нет) у Петухова.
Никогда ни до ни после я не читал ничего подобного, я вообще не могу понять, как в голове у обычного человека может родиться столько идей (Харханы, Пристанище, Преисподния, довзрывники, Осевое, воплощения). Да, там чувствуется влияние более ранних фантастов (идеи с перемещением в другие ярусы, Осевое и др.), но такой структуры вселенной и ее обитателей я никогда не встречал. Да ладно бы структура мира, но ведь в этом цикле присутствует огромное количество оригинальных гаджетов, приборов, оружия, которого хватило бы на несколько романов современных классиков. Я помню, что меня совершенно поразило продуманность поведения искусственных интеллектов космических кораблей и капсул. Из-за одной только фантазии автора стоит признать этот роман гениальным.
Многочисленным критикам, в том числе и ниже отписавшимся, не нравится религиозные и политические вставки. Но нельзя забывать, что роман написан в начале 90-х, когда общее настроение в стране было невероятно мрачным. По духу, я бы сравнил «Звездную месть» с «Жизнью насекомых» и «Generation P» Пелевина. Другое дело, что эти вставки небольшие и для особо возмущающихся их просто можно пропускать (что я в детстве благополучно и делал), тем более, что на сюжет романа они не очень влияют.
Другой аргумент критиков, который меня умиляет – это невозможность того, что «нищая и беспомощная Российская Федерация к XXV веку превратилась в богатую и могущественную Великую Россию» (автор нижеотписавшийся) и то, что главного героя зовут Иван (а не Джон, например) и что он суперкосмодесантник-смертник, к тому же спасающий мир. Назовите меня квасным патриотом, но мне противно видеть фильмы и читать книги, в которых русские могут только бухать водку в шапке-ушанке, в то время как бравые американские герои нас убогих спасают . Поэтому, я считаю, что это как раз плюс романа.:box:
ИТОГ: прочитав этот цикл, вы либо его возненавидите, либо навсегда влюбитесь в миры Петухова. Мое мнение — роман «Звездная месть» гениален, но с вычетом публицистических вставок автора и того, что 5-я часть «Меч вседержителя» все же лишняя. Да, язык не всегда литературен и политкорректен. НО! Главный плюс романа в том, что вы ничего подобного никогда не читали. Его фантастическая составляющая захватит и не отпустит до последней строчки! А это самое важное!"
Mitgarda
"Недавно вновь прочитал цикл романов Ю.Петухова «Звёздная месть». Что здесь сказать... Невероятно, грандиозно, поразительно. Гениально. Эта пенталогия поистине явление уникальное как для отечественной так и для зарубежной литературы в целом. Обладая формальными признаками космической оперы «Звёздная месть» тем не менее отходит от её общепризнаных канонов, разработанных американскими писателями-фантастами в 30-60 г.г. В первую очередь благодаря своему стилю написания. Критики охарактериализовали его как «сверхреализм». Точнее фантастический сверхреализм и новая волна «чёрной» фантастики. Действительно, Ю.Петухову мастерски удалась визуализация. Читая эти книги словно смотришь фильм- не больше и не меньше. Автор очень убедительно рисует сверхтехнологическую земную цивилизацию двадцать пятого века. Все описания выполнены подробно и реалистично- словно автор видел всё места действия своими глазами. Герои выписаны тщательно. Не картинки а настоящие живые персонажи. Сильные, смелые, умеющие любить. И в то же время не лишённые слабостей, сомнений, даже некоторых пороков. Читая «Звёздную месть» проживаешь вместе целую жизнь. И когда некоторые из них погибают на глаза наворачиваются слёзы.
Что касается сюжета. Автор описывает сверхцивилизацию людей, распространившую свою власть практически на всю Вселенную. Поистине невообразимые масштабы. В большинстве подобных произведений место действия ограничено «всего» одной- двумя галактиками. Главный герой- космодесантник Иван последовательно раскрывает планы некой сверцивилизации из параллельного мира начать вторжение в нашу вселенную и замыслы Тайного мировогоправительства (состоящего из представителей секретных лож, напоминающих масонские) уничтожить человеческую расу чтобы расчистить путь для обитателей страшных инфернальных миров, веками, пытавшихся проникнуть к нам. Также в романах затронуты темы путешествия во времени, размышления о путях развития человечества, исторические теории, посвящённые этногенезу русского народа. Нашлось там место не только для научной фантастики но и для мистики. Традиции русских народных сказок тоже нашли там своё отражение. Иван- добрый молодец, сражающийся с нечистью; Елена Прекрасная; Кощей Бессмертный- мягкие аллюзии на персонажей русского народного творчества. Хочу заметить- не лубок, перенесённый на фантастическую почву, не пародия и не юмор. Там нет ничего гротескного или юмористического. Зато много трагического, много боли и мрачности, жестокости. Главный герой в своих странствиях по невероятным мирам много раз рискует погибнуть и физически и духовно. Он не всегда побеждает врага (ещё один отход от канонов)
Впечатляет описание технологий далёкого будущего. Оружие, звездолёты, бронетехника, защитная экипировка солдат- невольно начинаешь верить, что всё это рано или поздно обязательно изобретут. Кстати, «Звёздная месть»- это своеобразная технологическая палемика с другим грандиозным циклом- «Хрониками Реликта» В.Головачёва. Там описываются квазиживые аппараты и механизмы (похожие на те, которые мы можем встретить на страницах братьев Стругацких «Малыш» и «Парень из преисподней») Технология же XXV века, описанная Петуховым- «голая» сталь, «железо», но тоже почти неуничтожимое и управляемое мысленно.
Стиль «Звёздной мести» очень красочен, ярок. Автор нагнетает обстановку, но при этом далёк от «ченухи». Он умело дозирует «ингредиенты». Его реализм мрачен, но не тосклив. Реализм- но не грубая натуралистичность. Эротика, но не порнография. Грубое словцо- но не мат. Разбойники, но благородные. Автор нигде не пересупает черту, не фальшивит.
Как же охарактеризовать «Звёздная месть»? Космическая опера новой формации? Патриотическая фантастика новой чёрной волны? Теряюсь в догадках.
«Звёздные войны» остаются далеко позади от пенталогии Петухова. В сравнении с ней они напоминают сентиментальные детские сказки. Но справедливостиради стоит отметить, что они имеют между собой некоторое портретное сходство.
Итак, как же всётаки охарактеризовать романы о похождениях космодесантника-смертника Ивана? Рискну предложить своё определение. Космическая опера чёрной волны, содержащая в себе элементы мистики и ужаса. Да, да, в какой-то мере это и научно-фантастические ужасы. Но только отчасти. (Кто не знает, к НФ-ужасам относится например фильм «Чужой» но не думайте, что он похож на «Звёздную месть») Раз уж мы заговорили о похожести и непохожести то не лишним будет перечислить произведения, обладающие некоторым сюжетным сходством с эпопеей Петухова. В первую очередь это уже упоминавшийся мной «Реликт» Головачева. И там и там вторжение из иных миров называют Большой Игрой. И там и там главные герои- космические разведчики, наделённые родовой памятью росичей. Упоминаются и жители Арктиды- гиперборейцы. И в обоих эпопеях Земля подвергается разрушению от происков инопланетного разума.
Из зарубежных произведений хочу отметить сходство с романом «Язва»- творением французской писательницы русского происхождения Натали Хеннеберг. И там и там описывается глобальный заговор, направленный на уничтожение человечества. Чудовищные агрессоры, перемещающиеся с планеты на планету без помощи звездолётов. Бесноватые люди- Ночные, убивающие ради убийства. Наподобие трехглазых монстров Системы. Есть так же и подобие Пристанища. Аномальная космическая зона в созвездии Лебедя. Описывается и горящая, бушующая Земля, подпавшая под власть тёмных сил. В общем кому интересно прочитайте, сравните. Так же в «Звёздной мести» прослеживаются идеи, схожие с романом Колина Кэппа «Оружие Хаоса» и даже- только не надо смеяться- с Сагой о Ленсманах Э.ДокаСмита. Но, повторяю в очередной раз, сходство поверхностное.
Скажу ещё несколько слов о моментах, которые вызвали у меня недоумение. Не о недостатках- их просто нет в этой гениальной эпопее. Скорее это места, которым автор уделил мало внимания. Например почему земляне являются самой развитой расой Вселенной? Не считая довзрывников, конечно. Наверное стоило изобразить их как одну из нескольких сверхрас. Иначе получается не совсем правдоподобно. За миллиарды лет наверняка должны были возникнуть как минимум равные в своём развитии землянам инопланетяне. Тем более должны присутствовать и более развитые. Петухов изображает инопланетян сплошь кровожадными грубыми дикарями. Такое впечатление что он стоит на позициях грубого антропоцентризма, хотя от него такого тртдно ожидать.
Далее, во время нашествия монстров не совсем ясно кто именно подвергся их агрессии. Только планеты людей или же вообще все обитаемые миры вселенной. В последнем романе тема путешествий во времени становится невнятной, мало внимания уделяется хронопарадоксам.
В остальном всё ясно. Белых пятен нет. Захватывающая антология будущего, но содержащая в себе злободневные темы нашего сегодня. Гениальное произведение гениального писателя. Читать рекомендую всем, особенно людям верующим и любящим Россию.
P.S. Думаю что экранизация «Звёздной мести» при всех технических возможностях современного кинематографа затмила бы «Звёздные войны», «Аватара» и «Трансформеров» вместе взятых. А каждый из пяти романов- это готовый сценарий компьютерной игры."
Ангел Возмездия (Звездная месть-1)
Пролог. КАЗНЬ
Периферия Системы. Видимый спектр. 2235-ый год, июль.
Три огромных мутных глаза смотрели сверху на Него. В этих глазах не было жизни. Но в них не было и смерти. Это были холодные нечеловеческие глаза, такие могли быть у насекомого, у ящера, глубоководной рыбины... хотя нет, ни у одной земной твари, даже самой мерзкой и отвратительной, не могло быть таких безжизненных и страшных глаз. И все же в черных матово поблескивающих зрачках с золотистыми ромбовидными прорезями-диафрагмами угадывался разум – непонятный, чуждый, но разум.
Он еще ничего не понимал. Он смотрел вверх, смотрел словно околдованный, не мигая, не жмурясь. А память все отмечала, запечатлевала, закладывала в вечные хранилища подсознания, преобразуясь тем самым из обычной рассудочной памяти в нечто более глубокое и емкое, чему нет названия, но что несет запечатленное через поколения – от отца к сыну, внуку, правнукам.
Он поднял руку, махнул ею, пытаясь отогнать жуткое видение, открыл рот, раздумывая, надо ли кричать, звать на помощь или еще рано, не стоит, все и так обойдется... И не закричал. В этом мире все было ново для Него. И потому Он пока не умел пугаться по-настоящему, до судорог и оцепенения, до крика и слез. Он даже вытянул губы, скривил рот в улыбке, рассчитывая, что огромное и непонятное существо ответит тем же, что они улыбнутся друг другу, рассмеются, и все будет хорошо. Но трехглазый не улыбнулся. Кто знает, может быть, он вообще не умел улыбаться, а может, просто не хотел.
Отец с матерью куда-то подевались. Он долго лежал молча. Потом долго звал их. Потом появились эти три неожиданных глаза, и Он не мог оторваться от них, не мог избавиться от изучающего леденящего взгляда. Он был очень доверчив. И Он еще не знал, что в мире существует Зло.
Что-то холодное и колючее обхватило Его тело, сжало, сдавило. Он почти сразу взлетел вверх – теперь трехглазое лицо смотрело на него в упор. Он откинул голову назад, чтобы не видеть этих ужасных недобрых глаз. Но в затылок уперлись сразу два острия, надавили, не дали Ему отвернуться. Почти одновременно мелькнула какая-то тень, и Он почувствовал резкую боль над переносицей и у виска. Что-то липкое и теплое потекло сверху... Тело сдавило еще сильнее. Но даже и тогда Он не закричал.
Их было трое на этой дикой и глухой окраине. Все осточертело им до невозможности, но деваться было некуда. В патрульную службу шли как на каторгу, смены ждали с первого же дня, проклиная все на свете, включая и саму Систему. Еще бы не проклинать! Для патрулирования периферийных зон вполне достало бы автопатрульщиков, так ведь нет, какие-то там инструкции требовали, чтобы кроме киборгов на станциях присутствовали и живые! Они ненавидели инструкции. Но они им подчинялись.
– А с этим гаденышем что делать? – спросил Первый.
В вытянутой руке он держал маленькое голенькое существо, покрытое настолько нежненькой светленькой пленочкой-кожицей, что казалось, надави чуть – из-под нее брызнет жидкость, жижа.
– Ты его совал в анализатор? – поинтересовался Второй.
– Да.
– Ну так чего же задаешь дурацкие вопросы! – Второй был сильно раздражен. Да и как иначе вместо спокойного пребывания на станции и ожидания смены, они вынуждены были возиться с этим примитивным корабликом, попавшим в незримые сети патрульных служб. Второй много раз посылал наверх бумаги-рапорты, он считал, что если поставить в узловых точках на подходах к Системе автоаннигиляторы, пускай даже с дублями на всякий случай, то вообще можно было бы обойтись без патрулирования – зачем оно, кому нужно! Надо жечь всю эту мерзость на подступах, а не отвлекать от дела... Но все его бумаги оставались без ответа, видно, наверху сидели или безмозглые тупицы или... о другом Второй боялся и помыслить, нет, он не хотел в это верить, просто его апорты не доходили до тех, кто может решать сам, вот и все.
– Что показал анализатор?
Первый потряс голышом в руке – брезгливо, держа тельце подальше от себя. Рот его скривился.
– Падаль! Низшая раса, предпоследняя ступень; на самом пределе, ниже только безмозглые твари.
Вмешался Третий:
– Это все ясно и без анализаторов! Пора кончать с ними, и так мы слишком долго валандаемся тут с этой жестянкой. Пошли!
– Ты в бортовую машину занес данные?
– Не тот случай!
– Ну, как знаешь, – пригрозил Второй.
И Третий понял, что сегодня же наверх пойдет бумага, что опять ему влетит. И поплелся к тумбе бортового журнала-компьютера, нажал кнопку перевода информации, снятой со всех анализаторов. Хотя он и знал, что от одной капли океан не становится полнее.
– Порядок!
– Второй кивнул, но не посмотрел в сторону Третьего.
– Так что же делать с выродком? – снова спросил Первый.
– Да вышвырни ты его! И не приставай!
– Нет, я просто думаю, ему будет интересно посмотреть, как мы поступим с его папашей и мамашей, а?
Второй выразительно поглядел на Первого, поскреб морщинистые брыли.
– Ты слишком высокого мнения об умственных способностях этих животных... – проговорил он негромко. – А впрочем поступай, как знаешь.
– А я предлагаю устроить маленькое развлечение! Имеем мы право немного позабавиться или нет?! – сказал Третий, заглядывая в лицо голышу. – У них там три капсулы, три катерка... Но нам потребуется всего-навсего один, поняли мысль?
– Все это дешевка! – брюзгливо прохрипел Второй. – Палить в мишень, заранее зная, что попадешь в нее в любом случае, нет, это не по мне. Не стоит переводить зарядов!
Первый осторожно, всеми восемью пальцами, сложенными лопаточкой, погладил голыша по голове. Причмокнул.
– А заряд мы сэкономим на папаше с мамашей, – сказал он.
– Годится! – отозвался Третий.
Они прекрасно друг друга понимали, хотя всякий раз переходя из Невидимого спектра в Видимый, теряли часть своих способностей и свойств.
– Пошли! – приказал Второй. И добавил: – Только накинь на него поле, чтоб не сдох раньше времени!
Первый когтем мизинца ткнул в черную кнопочку, торчавшую из массивного желтого браслета, сжимающего кисть правой руки, той самой, в которой он держал голыша, – и вокруг беленького тельца разлилось свечение.
– Не сдохнет! – заверил Первый. И тут же поправился: – Раньше, чем ему положено!
Они вышли в Пространство.
Шестиногие стройные киборги, как и было им приказано, привязали чужаков к поручням смотровой площадки их же корабля. Широко раскинув руки, будто распятые, висели пришельцы на горизонтальных металлических трубах, предназначавшихся вовсе не для распятий. Опутанные ноги крепились к поперечным стойкам. Тела были напряжены, казалось, их сводит судорогой – то ли пришельцы никак не желали смириться со своей судьбой и пытались вырваться из пут, то ли их ломало и корчило в звездной лихорадке, не щадящей ни одно живое существо в Пространстве. Лица чужаков скрывались за темными, почти не просвечивающими стеклами шлемов.
– Ну, как тебе это нравится, малыш? – поинтересовался Первый, поглядывая не столько на голыша, сколько на Второго и Третьего. – Нет, ты только погляди! Ну разве амебы должны разгуливать в Пространстве, а? – Не дождавшись ответа, Первый поучительно и мягко произнес: – Амебы должны сидеть в своей грязи и не высовываться! Для собственной же пользы, малыш!
Первый знал, что голыш все равно не понимает его слов. Но ему было приятно ощущать себя добрым и всемогущим наставником. Тем более, что на этой дикой глухой окраине была такая скукотища!
Чуть светящееся защитное поле предохраняло тельце голыша от смертных объятий Пространства. Да и сами патрульщики вышли налегке, без скафандров – они не собирались долго пребывать в пустоте, и их внутренних жизненных сил вполне хватало, чтобы какое-то время не ощущать холода Космоса, отсутствия внешнего давления и дыхательной смеси, они не были «амебами».
Послушные киборги выполнили телепатический приказ Второго и подогнали почти вплотную к стоящим капсулу-катерок из подвесного бункера корабля чужаков.
Первый собрался было положить голыша в капсулу – в единственный ее жилой отсек: анабиокамеру. Но Третий остановил его.
– Пусть поглядит!
Первый приподнял руку повыше, теперь голыш словно бы парил в черноте Пространства. Но по его живым и почти осмысленным глазенкам было видно, он что-то понимает, ощущает, он, скорее всего, даже признал своих распятых родителей, он смотрит на них и только на них, и лицо его меняет выражение...
Первый допускал, что и животным дано ощущать кое-что, пусть рефлекторно, инстинктивно, но что-то они ведь чувствовали, ведь и амебе, когда ее давят, тоже неприятно, а как же! Но Первый знал и другое – амебам не место в Пространстве! И уж тем более на подступах к Системе!
– Включай!
Третий не прикоснулся к капсуле. Но из ее двигателей вырвалось пламя – еще небольшое, напряженно подрагивающее, не достигающее пока распятых, и все же страшное, безжалостное. В пустоте Пространства не было слышно его рева, гула. И от этого оно казалось еще страшнее. Третий немного отодвинулся – сквозь чешую голени он почувствовал надвигающийся жар.
– Чего тянешь?! – не выдержал Первый. Ему надоело держать в вытянутой руке трепыхающееся тельце голыша.
Второй недовольно посмотрел на него.
– Все должно быть по инструкции, – сказал он твердо, непререкаемо.
Языки пламени выросли. В их ненормальном, неестественно ярком, ослепительном свете фигуры чужаков проявились контрастнее, словно стали больше, словно вырастали в размерах. Стекла шлемов утратили дымчатую пелену, и сквозь них проглянули лица – двуглазые, обтянутые такой же тоненькой светленькой пленочкой как и у голыша.
Второй, стараясь придать голосу безразличие и монотонность, врастяжку проговорил:
– В соответствии с тридцать четвертым пунктом Всеобщей инструкции, непосвященные, достигшие пределов Системы, а также представители всех низших рас и всех пограничных подвидов высшей расы без исключения для их же блага подлежат разложению на составляющие или, в случае отсутствия аннигиляционных средств, обычному уничтожению в срок не позднее двух мегелей с момента обнаружения, исключения не допускаются...
– Кончай, и так все ясно!
Отблески пламени заиграли на чешуе и комбинезонах патрульщиков, на металлопластиковых конструкциях станции, на бледном личике голыша.
Он их узнал сразу. Даже сквозь темные стекла он увидел их родные добрые лица. А может Ему только показалось, что Он их видит. Страшная холодная рука продолжала держать Его на весу. Но Он не боялся упасть.
Ему казалось, что вот сейчас, через мгновение эта непонятная и неприятная игра закончится, что все будет как прежде, что Его подхватят большие теплые и мягкие руки, прижмут к груди, и Он забудет про все на свете, уснет, растворится в тепле.
Но ничего этого не происходило. Наоборот, становилось все страшнее, непонятнее. Он молчал. Только смотрел, смотрел, смотрел, и... запоминал.
Он не кричал, не плакал, не звал на помощь. Он лишь тянул руки к тем, кого любил. Но они не сдвигались с места, они не спешили Ему навстречу, не подхватывали Его, не прижимали к себе. Они только смотрели, смотрели на Него. И в ослепительном свете их лица становились все белее. Они что-то кричали – рты открывались, широко, но беззвучно. И Он не мог понять – почему они кричат, почему они так смотрят на Него, страшно, безысходно?! Почему в их широко раскрытых глазах застыл ужас?! И вообще – почему все это, зачем?!
И когда белое вздрагивающее пламя полностью скрыло от Его глаз тех двоих, без которых Он не мог жить, которые были для Него всем, Он закричал.
Закричал так громко, пронзительно, надсадно как не кричал никогда. Но Он сам не услышал собственного крика.
– Слабо! Очень слабо! – недовольно проворчал Второй. – Так дела не делаются. В следующий раз я не пойду у вас на поводу. Надо их разлагать аннигилятором, как положено!
Первый уже укладывал голыша в капсулу – старался не повредить его покровов и внутренностей, какой интерес стрелять по мертвой мишени, по железяке!
Нерожденные, как их называли в Системе, или по документации – киборги, отгоняли корабль чужаков на приемные пирсы станции – там с ним немного повозятся, поизучают, потом пустят на распыл. Металлические поручни внешней смотровой площадки корабля были слегка оплавлены, но чисты, будто на них и не распинали никого.
– Хватит уже возиться! Отправляй его! – почти выкрикнул Третий.
Всем им порядком надоела эта никчемная, пустая суета. Даже те тусклые крохи интереса, что охватил их было, куда-то вдруг пропали. Навалилась скукотища, тоска.
– Придавил бы его – да и дело с концом! – посоветовал Второй.
Первый не ответил. Он возился у аннигилятора. Потом повернулся к Третьему.
– Зарядов нет. Пошли-ка там кого за батареями, а?!
– Да иди ты! – неласково отозвался Третий.
Нерожденные поднесли батареи, вставили в пазы. Но и на Первого навалилась вдруг апатия. Он отодвинул от лица окуляры, отвел прицел дальнего боя – и вправду, какой интерес стрелять, когда знаешь, что точно попадешь, причем попадешь с первого же раза?!
Второй мысленно включил дальний обзор. Увидал, что капсула на предельной скорости удаляется из периферийных приграничных областей Системы.
И все же он телепатическим приказом отключил ее работающие двигатели.
Отвернулся.
– Гаденыш сам сдохнет, – произнес он тусклым голосом и принялся разглядывать черный матово поблескивающий коготь на седьмом пальце левой руки, раздумывая, не пора ли его подточить немного или пока и так сойдет?
Решил, что сойдет и так.
До смены было еще далеко. Но обо всей этой каторжной маяте не хотелось думать, чего зря голову забивать! Вахты, смены, патрули... Коли уж выпало отбывать свой срок, надо набраться терпения, все равно раньше времени не вернешься.
Второй вздохнул тяжело, откинулся на спинку кресла. И все-таки достал из нагрудного кармана пилку.
Земля. Россия. Областной мнемоцентр. 2477-ой год, октябрь.
Когда экраны погасли и в помещение вернулся привычный полумрак, ведущий мнемоаналитик центра подъехал на кресле к столу, заглянул в глаза своему давнему приятелю, внештатному консультанту. И спросил, неуверенно, почесывая подбородок:
– Слушай, а у него в роду не было шизофреников или паранойиков?
Вопрос был не просто непрофессиональным, он был предельно наивным, более того, он был глупым. И все же после увиденного на экране друг-консультант не удивился вопросу. Он пожал плечами, ответил совершенно серьезно:
– Этот парень прошел через такие проверки, что нам и не снилось.
Нулевая группа годности, четырнадцать лет работы на переднем крае, сверхскоростник, испытатель, шестнадцать ранений и ни единого срыва, ни одного сбоя... нет, таких на Земле больше трех десятков не сыщешь! Может, с аппаратурой что-то случилось? – Консультант помолчал, потом добавил: – Если нет, то мы сами шизоиды!
Лицо мнемоаналитика стало не просто задумчивым, оно сделалось углубленно сосредоточенным, будто у роденовского «мыслителя». Казалось, еще миг, и на нем заиграют блики озарения, раздастся выдох, а то и крик: «эврика!» Но ничего подобного не случилось. Аналитик пробыл в позе «мыслителя» минуты три. И сказал:
– С вашим последним замечанием, коллега, вынужден согласиться. Пора бы нам и на покой! Но шутки в сторону, – он обернулся к ассистенту: – Что там в истории болезни?
Ассистент развел руками.
– Нет никакой истории.
– Совсем?
– Совсем, шеф. Он здесь третий день, отпуск коротает, сами, наверное, слышали – после геизации Гадры.
Аналитик поморщился.
– Слыхал чего-то, не припомню.... Нам другое важно, пускай они там какие угодно подвиги совершают, пускай оземлянивают иные миры и носятся на своих сверхскоростниках, пускай, это их дело, это все внешнее, а нас их внутренности интересуют, понял? Вот из этого и исходи.
Помощник не обиделся, он давно привык не замечать брюзжания шефа.
– Поступил вчера с жалобой на провал в памяти, пришел сам. Попросил сделать глубинную мнемоскопию. После первого сеанса из транса не вышел.
Сейчас лежит в реанимации без сознания. Все!
– Бредятина какая-то! – аналитик стукнул кулаком по столу. – Я понимаю, если б это у него были заложено на последних уровнях, ну ладно, чего у них там не бывает! Но ты обратил внимание, где у него все это лежит?!
Консультант успокаивающе погладил приятеля по руке, он не был склонен предаваться отчаянию, выходить из себя. Он навидался за свой век много разного, тысячи больных прошли через его руки. И все же случай особый, да и интуиция подсказывала – здесь нет и следов болезни, этот парень здоровяк, каких поискать! И потому он решил пойти по самому простому пути.
– Надо запросить Центр, – предложил он.
Аналитик вытаращил на него глаза.
– Ага, разбежался, сейчас они тебе выложат подноготную! – почти выкрикнул он в лицо другу.
Помощник не вмешивался в этот разговор. Ему своих забот хватало. По показаниям датчиков реанимационной он знал, что пациент так и не пришел в себя. И все же он почти машинально набрал на клавиатуре кодированный запрос в Центр и теперь, держа указательный палец между двух кнопок – сброса и отсыла – ждал, какая поступит от шефа команда.
– Ты переучился, мой милый, – наступал аналитик, – ты позабыл арифметику! Этому парню сейчас тридцать шесть, так? Уровень восприятия – преднулевой, сам знаешь! То есть он видел все это, если он вообще что-то видел, в самом раннем младенчестве, так?! А глубина – свыше двухсот лет. Ну что, считать разучился?!
Консультант не сдавался.
– А если он вместе с мамой и папой участвовал в голопредставлении, а? Как думаешь? Там ведь сценарии самые безумные бывают!
– Ага! Участвовал в голопредставлениях двести лет назад, когда ни его самого на свете не было, ни представлений этих дьявольских!
– Не горячись! Иногда решения бывают настолько простыми, что потом сам себя будешь ругать за горячность, чего ты распсиховался? Мало ли что, попался непредвиденный, вариант... а до этого у тебя всегда, что ли, были готовые рецепты?! И потом, не хочешь делать запроса, перекинь ты его к центровикам, пускай у них мозги скрипят!
Аналитик разом успокоился, даже обмяк как-то, расплылся в своем передвижном кресле. Но отступать ему было стыдно. И он махнул ассистенту.
– Ладно, бухнемся еще разок в ноженьки, давай, запрашивай!
Палец помощника уперся в кнопку отсыла. Что-то буркнуло, щелкнуло.
Ответ появился на экране почти сразу:
ВНИМАНИЕ! ВРАЧЕБНАЯ И ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА! ИНФОРМАЦИЯ МОЖЕТ БЫТЬ ИСПОЛЬЗОВАНА ЛИШЬ В МЕДИЦИНСКИХ ЦЕЛЯХ С ПОСЛЕДУЮЩИМ ИЗЪЯТИЕМ ИЗ ПАМЯТИ! ПОДТВЕРДИТЕ СОГЛАСИЕ.
– Нет, я уж лучше выйду! – заявил ассистент.
Никто не имел права удерживать его. И он вышел.
– Я тоже пойду, – тихо проговорил консультант.
Губы аналитика скривились в горькой усмешке.
Он подался вперед.
– Заварил кашу и бежишь теперь?!
– Ты и один справишься, – сказал консультант и закрыл за собой дверь.
Аналитик подъехал к клавиатуре машины. Положил на нее длинные ухоженные пальцы. Он размышлял совсем недолго – на его месте было бы смешно отказаться после запроса, он потерял бы к себе уважение, если бы отказался. Оставалось одно – дать согласие, которого от него никто не требовал, но которое могло хоть в какой-то степени прояснить картину. И он его дал.
Экран высветился на несколько долей секунды. Но аналитик успел прочитать то, что появилось на нем:
ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА – ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ. ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗГЛАШЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ.
Длинные пальцы нервно забегали по клавиатуре. В Центр полетел запрос: «О какой памяти идет речь – родовой, передаточной, надслойной...» Ответ вспыхнул, казалось, еще прежде, чем закончился вопрос:
ДВЕСТИ СОРОК ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ – ГЛУБИНА ЛИЧНОЙ ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА. ПО ИСТЕЧЕНИИ ДВУХ ЧАСОВ С МОМЕНТА ПОЛУЧЕНИЯ ИНФОРМАЦИЯ БУДЕТ ИЗЪЯТА ИЗ ВАШЕГО МОЗГА. ПРИСТУПАЙТЕ К ОПЕРАЦИИ.
ВНИМАНИЕ! ПАЦИЕНТ НЕ ДОЛЖЕН ЗНАТЬ РЕЗУЛЬТАТОВ МНЕМОСКОПИИ!
По лицу аналитика, сверху вниз, ото лба к подбородку, пробежала капля пота, затем еще одна и еще... Он утерся рукавом халата, переключил экраны на реанимационную. Надо было начинать операцию.
Но он никакие мог собраться, руки дрожали, перед глазами все мелькало.
И принес же черт этого парня именно к нему! Ну почему так получилось?! За что?! Он будет знать об этих всех делах лишь два часа, потом он навсегда забудет о них! Но надо выдержать эти два часа, надо заставить себя лишить этого парня его же личной памяти, пускай и совсем далекой, пускай и младенческой, неосознанной... но почему должен сделать это именно он?! И какого черта он полез в Центр со своими запросами! Какого черта он сегодня решил пригласить эту старую свинью, своего давнишнего приятеля, так ловко улизнувшего! Нет, все это ерунда, эмоции! Надо делать дело! С такой памятью жить нельзя! Если она вырвется из-под гнета, выльется в сознание из тайников подсознательных хранилищ, этот парень или свихнется или наложит на себя руки! Возвращение такой памяти искалечит его, изуродует нравственно, психически! Как он будет жить? И сможет ли он вообще жить, не наложит ли на себя руки?! Нет, там в Центре все знают, там давно все решили, и они правы – нельзя допустить, чтобы он все вспомнил, это станет трагедией для него! Это будет его казнью! Длительной, растянутой на всю жизнь! А может, и совсем короткой, кто знает, как он будет реагировать на все, эта жуть его захлестнет, удушит мгновенно, а может, она будет тисками сжимать его мозг – день за днем, неделя за неделей, год за годом?! Нет, он не имеет права обрекать этого парня на лютую и жестокую казнь! Он – обязан вытравить из его мозгов всю мерзость, что застряла в них! И он это сделает!
Аналитик оторвал глаза; от покрытого крупной плиткой пола. И уставился в экран.
Там, в реанимационной, на самом краю бескрайней автобиокровати сидел мускулистый и жилистый мужчина. Сидел и смотрел прямо в глаза. И трудно было поверить, что всего несколько секунд назад этот человек лежал без сознания, был полумертвым.
Аналитик невольно, подался назад, откинулся на спинку кресла.
Непредвиденное обстоятельство могло лишь осложнить дело. Хотя по большому счету для мнемохирурга не имело значения – в сознании ли пациент или без сознания. Какая разница – ткань мозга совершенно бесчувственна, в ней нет нервных окончаний, способных засвидетельствовать боль... Вот сейчас он подключится к психоусилителю, нащупает нужный участочек – совсем крохотный, для которого миллиметры и микроны это исполинские величины, и блокирует его, а потом и погасит, умертвит вместе с хранящейся в нем совершенно ненужной информацией. И все это-дело нескольких минут, пациента не надо будет переводить в операционную, ведь поле психоусилителя действует на всей территории мнемоцентра. Да, пора!
Но аналитик – мнемохирург не мог оторваться от этих спокойных и невероятно глубоких серых глаз, он не мог оторваться от созерцания этого самого обычного русского лица, каких встретишь сплошь и рядом тысячами: небольшой прямой нос, прямые ровные брови, без взлетов и выгибов, прямые полусжатые губы, сомкнутые, но не стиснутые, не змеящиеся, не стремящиеся облобызать, а обычные, простые, человеческие, волевой подбородок, явно не «агрессивный», не выпирающий утюгом вперед и потому не обязывающий хозяина пыжиться и строить из себя супермена, но и не покатый, характерный для мягкотелых женственных особ, а тот, который можно была бы назвать именно «золотой серединой», славянские скулы, не вздымающие щеки к глазам, а ровные, почти не приметные, высокий лоб, без залысин, уходящих к макушке, и морщин, ровный, чистый... чистый, если не считать белого шрама, идущего от переносицы над правой бровью к виску, шрама заметного, бросающегося в глаза, но не уродующего лица, а лишь придающего ему своеобразность и мужественность... Да лицо было самым обычным, простым, такие можно повстречать в любом уголке мира и не заметить, мимо пройти. Но аналитик совершенно ясно видел, что мимо человека с этим лицом он никогда бы не прошел, обязательно бы оглянулся, ибо при простоте и даже русской мягкости черт оно было наполнено чем-то настолько глубоким, внутренним, что приковывало к себе – в этом лице, особенно в этих чистых глазах жила память вовсе не тридцати шести лет, и даже не двухсот сорока с лишним, а память самого народа, сохранившего себя, пронесшего свое естество сквозь тысячелетия, через века мук, войн, боев, побед и поражений, песен и слез, через десятилетия беспощадного геноцида, направленного на полное уничтожение всех и всякого, народа выжившего, вздохнувшего полной грудью и сказавшего на весь мир: мы все братья! Но было в глазах и свое, личное, выстраданное, накопленное за непростую жизнь... Теперь ко всему этому прибавлялось и еще что-то, непонятное, невыразимое и оттого пугающее.
Аналитик вдруг понял, что свершилось то, чего не должно было свершиться, чего нельзя было допустить: крохотная капелька памяти, занявшая всего около часа экранного времени, вытекла из тайников подсознания, проникла в самое сознание, стала реальностью, живущей в мозгу этого очнувшегося человека... И аналитик понял еще одно, вернее, он догадался об этом – невидимая микроскопическая капелька или сожжет, или разъест это большое и сильное тело, высушит мозг или разорвет его изнутри мощнейшим зарядом. И он включил психоусилитель. Операция должна быть сделана, чтобы ни произошло, какие бы он ни испытывал сомнения, какие бы терзания ни мучили его душу. Он обязан пустить в ход спасательный психоскальпель, ради торжества самого Добра, ради того, чтобы вычеркнуть из этого человека, а значит, и из этого мира пускай и небольшую по мировым меркам, но все же существующую часть Зла.
Он резко усилил напряженность поля, подкатил свое кресло к угловой стойке, над которой сферой покачивался белый хирургический шлем с вмонтированным в него телепсихоскальпелем – незримым, проникающим сквозь любые материальные преграды, будь то кирпичная, бетонная или свинцовая стена, или же костная ткань черепа, кожа, мышцы, оболочка мозга... Протиснул седеющую голову в узкое отверстие шлема, сразу почувствовал себя увереннее, спокойнее, позабыл о страхах, тревогах, сомнениях. Подключил шлем к блоку нейроанализаторов, отрегулировал видимость, будто разом уменьшившись в миллионы раз, погрузился в глубины мозга пациента, не вставая при этом из собственного передвижного кресла. Он знал заранее направления, по которым ему надо следовать, чтоб не заблудиться в дебрях и переплетениях, он ориентировался в человеческом мозгу не хуже, чем ориентируется заправский охотник в родном, пусть и бескрайнем, дремучем лесу. И он шел, он спешил к тому самому участочку, который надо было убрать из этого здорового могучего леса, который своей гнилью и разложением мог погубить весь лес, мог превратить его в дряблое и булькающее болото, страшное своими трясинами, омутами... этого нельзя было допустить.
Но почти сразу же он почувствовал, что сам мозг сопротивляется ему, что он не желает вмешательства в свою сущность, в свое естество, пусть это вмешательство будет и самым доброжелательным, исцеляющим. И это было новым в его практике! Аналитик-хирург вдруг ощутил совершенно определенно, что и его самого и неуловимо-призрачный психоскальпель выталкивает из мозга какая-то необъясненная и необъяснимая сила. Он насторожился, увеличил почти вдвое напряженность психополя, ринулся вперед к страшному очагу будущей болезни...
Но не сдвинулся и с места, напротив, его стало вдруг выталкивать наружу, медленно, но неостановимо и жестко. Это было непостижимо, это выходило за все существующие грани. Сегодня все выходило за грани! И он не мог больше позволять себе удивляться. Он лишь сопротивлялся этой невидимой и непонятной силе, пытался преодолеть ее. Но не хватало ни его усилий, ни мощности психоусилителя. Он опоздал! Надо было делать операцию, когда этот человек лежал беспомощным, с отключенным сознанием!
Впрочем, и сейчас не поздно сделать необходимое, исправить ошибку. Он послал вызов ассистенту... Но в тот же миг почувствовал, как хирургический шлем поднимается вверх – сам по себе, без его воли. И он увидел этого человека, пациента, стоящего перед ним и держащего шлем в руках.
– Не надо ничего делать, – сказал пациент мягко, – не надо. Все будет нормально, все будет в порядке, я себя чувствую значительно лучше, доктор, а я себя знаю, поверьте!
Пациент повесил шлем на место. Подошел к клавишному пульту психоусилителя, отключил питание. Аналитик следил за каждым его движением и не верил глазам своим.
– Для нас обоих сегодня многое открылось, – сказал пациент, щуря серые глаза. – Но для меня открылось чуть больше, чем для вас, доктор. И я не хочу ничего забывать. Я и так прожил тридцать шесть лет, многого не зная о самом себе. А теперь вот узнал.
Он присел в кресло, на котором до того сидел друг-консультант, расслабился. Он уже успел натянуть на себя простенький летный комбинезончик, серый и неприметный, легкие ботиночки, и потому совершенно не был похож на пациента Мнемоцентра, на больного или страждущего. Только у виска подергивалась нервически маленькая жилка. Да губы были сжаты плотнее обычного. Но он вполне владел собой. Аналитик это видел ясно.
– Если бы вчера мне кто-то сказал, что я родился двести сорок два года назад, я бы не стал даже смеяться над глупой шуткой! Но мне и сейчас не смешно, поверьте! – Его глаза были и впрямь серьезны, а лицо даже мрачно. – Ну да ладно, доктор! Вы все равно через час и двадцать минут обо всем забудете. Так что я вам доскажу конец истории. Того самого малыша подобрал тридцать шесть лет назад автомат-транспортник за триста парсеков от ядра нашей Галактики, в такой глухомани, что никто здесь на Земле не поверит никогда даже в саму возможность существования такой глуши! Но не в этом дело! Транспортнику пришлось сожрать все собственное топливо и весь транспортируемый груз, чтоб сигануть сквозь сверхпространственные структуры к Солнцу. Он чуть не накрылся, но он доставил малыша на Землю. И вот, видите! – Пациент развел руками. – Никто не скрывал, что мои родители погибли в Дальнем Космосе, мне так и говорили... Не говорили только, что было со мной и как они погибли. И вот я узнал! С вашей помощью. И я не хочу вновь обретать беспамятства, нет! Так что вы, доктор, извините меня.
Аналитик слушал, кивал, поддакивал, но в голове у него вертелось свое, неприятное и тягостное. Мало того, что этот парень так и останется непрооперированным, несущим в себе болезненную память, ему самому, старому и опытному врачу, влепят хорошенько по первое число за допущенные промахи, обязательно влепят. Ну и пусть! Аналитик отмахнулся от навязчивых мыслей.
Что он, мальчишка, что ли, разве ему привыкать!
– Да вы совсем меня не слушаете, – проговорил пациент и заглянул в глаза собеседнику. – Что с вами? Вам плохо?
– Не обращайте внимания, продолжайте, – ответил аналитик.
Пациент грустно и натянуто улыбнулся.
– Да, собственно, у меня – все, – сказал он. – Теперь дело за вами.
– За мной?
– Да, именно за вами, – подтвердил пациент. – Мне нужна точная мнемограмма, доктор. Надеюсь, вы меня понимаете?
Аналитик не понимал ровным счетом ничего. У него начинала болеть голова от переизбытка впечатлений за сегодняшний день. И он ничего не делал, чтобы избавиться от этой боли, терпел ее покорно и безропотно. Он был не в себе.
– Я должен совершенно точно знать координаты того места, доктор.
– Зачем они вам?
Пациент отвел взгляд, положил руки на колени. Его пальцы стали выбивать легкую ритмичную дробь, в такт которой покачивалась голова и мысок левого ботинка.
– Зачем они вам; что вы задумали? – переспросил аналитик, подаваясь вперед.
Пациент посмотрел на него с почти нескрываемой иронической улыбкой.
– Вы же психолог, специалист в области душ человеческих и всякого такого... неужели вам надо объяснять? – сказал он тихо.
– Я не имею права! – уперся аналитик.
Улыбка пациента стала шире.
– Не надо, доктор, зачем нам толковать о каких-то там правах, мы не правоведы. К тому же, на сей счет пока что юриспруденция не обогатила себя определенными параграфами, не так ли?
Аналитик и сам сообразил, что по части прав вопрос очень и очень непростой, что главное – право распоряжаться собственной судьбой – остается всегда за человеком, и только за ним. Он решился.
– Ложитесь!
– Вот это дело! – оживился пациент.
– Но учтите, мнемограммы могут и не получиться. Я вот, например, когда делал вам мнемоскопию, не думал о каких-то там координатах, по-моему, вообще ни черта не было видно на небе, что может видеть младенец?!
– То же самое, что и взрослый, – доктор, вы это знаете лучше меня, а все пытаетесь как-то... – пациент прищелкнул пальцами, подбирая слова.
– Да ладно, не утруждайтесь, – разрядил обстановку аналитик, – все и так ясно. Какой участок брать?
– Только тот, где в открытом пространстве. Но со всех сторон: выход, повороты, когда держали, когда укладывали в капсулу.
– Все! Начинаем! – голос аналитика прозвучал твердо и резко. Но тут же осекся, будто на горло говорившему набросили удавку. Последнюю фразу аналитик не проговорил, а просипел: – Учтите, вам придется все пережить снова!
Пациент кивнул, не открывая глаз от серого пластикового потолка. Он лежал в откидном кресле под параболическим зеркалом приемника-мнемографа, но взгляд его блуждал выше, будто он уже присматривался к незнакомым звездным россыпям, запоминая их.
– Ничего, доктор, у меня крепкие нервы. Начинайте!
Через полчаса, когда пациент очнулся, аналитик протянул ему пачку твердых, но очень тонких карточек.
– Здесь только снимки неба, ничего такого... сами понимаете! – сказал он.
– Спасибо, доктор, – отозвался пациент, – мне и нужно только небо – небо, которое со всех сторон! А об остальном не беспокойтесь, я и так помню все до последнего штришка, попробовали бы вы на моем месте забыть это!
Аналитик подошел к окну. Поднял штору.
– Я не хотел бы оказаться на вашем месте, – еле слышно прошептал он.
Но никто ему не ответил, никто его не услышал. Пациента уже не было в Мнемоцентре.
Прошло еще минут двадцать пять, прежде чем аналитик надел на себя сферический шлем и подогнал свое кресло к экранам. Ему не пришлось ждать долго. Надпись мигнула и погасла, оставив в глазах зеленые пятнышки. Надпись была короткой:
СРОК ИСТЕК. ВНИМАНИЕ! ПРИГОТОВИТЬСЯ К ОПЕРАЦИИ!
Никакой подготовки к операции не требовалось, аналитик это знал прекрасно. И все же он прикрыл глаза, расслабился.
Консультант вошел в помещение совсем тихо, будто крадучись. За ним тенью следовал ассистент.
– Ну что? – спросил первый.
Аналитик ответил не сразу. Он повернул голову, долго смотрел на вошедших, будто не узнавая их. Потом вяло проговорил:
– Да ничего, ерунда. Такие вещи случаются, когда кто-то слишком много и напряженно работает, а потом вдруг на него обрушивается абсолютный покой.
Это все от перенапряжения.
– А память?
– Что, память?
– Личная память?
– Провалялся в анабиозе две сотни лет, вот и вся память!
– Но ведь что-то было?!
Аналитик отмахнулся.
– Это не нашего ума дело. Там в Центре разберутся!
Ассистент удивился, наморщив лоб.
– А он что, уже там?
– Ну, а где ж еще, по-твоему?!
Они все вместе вышли на воздух. Аналитик расправил затекшую спину, потер поясницу. Широко зевнул. Все вокруг было обыденным, приевшимся – и ряды деревьев, и сосновая хвоя под ногами, и проглядывающие сквозь листву деревянные домики, и тем более лица этих двоих, стоявших рядом. С утра вроде мелькнуло что-то новое, интересное своей неожиданностью, да так и пропало вместе с необычным, явно перенапрягшим свои мозги пациентом. И снова накатило неопределенное и малоприятное состояние, именуемое в просторечьи тоскою.
Периферия Системы. Видимый спектр. 2235-ый год, июль.
Мужчина повернул голову к женщине ровно на столько, на сколько смог, ему мешали почти вывернутые суставы рук и плечей, каждое малейшее движение приносило острую боль.
– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это или дурацкий розыгрыш или какое-то недоразумение. Скоро все это кончится и мы вместе посмеемся! А я еще и врежу пару разиков этим зарвавшимся комедиантам!
Не бойся!
Он старался, чтобы голос звучал уверенно. Но он знал, его слова обычная утешительная ложь. И она знала об этом. Знала и молчала.
Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, все что-то подправляли, переделывали, что-то замеряли с таким деловым видом, будто это не они прикрутили их с поистине бесчеловечной жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Ни один робот или кибер на свете не имел права, да и просто не мог так вести себя по отношению к человеку, он бы тут же самоотключился, утратил способность двигаться и вообще что-то делать! А эти прикручивали их к железякам, будто имели дело с куклами или мешками с опилками. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.
– Они там, с ним, – проговорила она. И, ее голос по внутренней связи прозвучал в его шлемофоне сдавленно, неестественно. – Понимаешь, он там, с ними!
– Его они не тронут, успокойся. Даже дикие звери, на Земле или на любой другой планете, сама знаешь, не трогают детей!
– Эти совсем другие, они хуже зверей! Они нелюди!
– Не надо делать преждевременных выводов.
– Смотри! Не-е-ет!!!
Он оглох от ее крика. Но еле удержался сам. То, что они видели, было невыносимым зрелищем. Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов, да и без самих скафандров, в одних сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывавшими чешуйчатое тело, какие-то наросты, когти... Головы выбравшихся наружу были усеяны темными словно бы шевелящимися пластинами, их лица были неописуемо ужасными – трехглазыми, с широкими растянутыми по всей плоскости лица носами, имеющими по четыре подрагивающих рваных отверстия.
Сплюснутые подбородки и брыластые обвисающие многослойные щеки были усеяны отвратительными бородавками и густыми пучками щетинистых черных волос. Загримироваться так было просто невозможно! Даже вообразить себе такую маску, а тем более сотворить ее, тоже было нельзя!
Но не это вырвало крики из горла женщины и сдавило сердце мужчины. Нет, совсем другое! У последнего из вылезших был зажат в жуткой, когтистой лапе с множеством корявых изогнутых пальцев-крючьев их малыш! И на нем не было ничего!!!
Мужчина рванулся что было силы. Но лишь потерял зрение из-за страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.
Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок льда... Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.
– Вот видишь, – сказал он женщине, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть какое-то силовое поле, предохраняющее от всех этих дел.
– Неважно, что у них есть! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?
Мужчина все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали к чешуйчатым катерок, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Нет, это была не игра. Он даже, не желая того, проговорил вслух:
– Это конец...
Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.
– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас! Главное, чтобы он остался жить!
Понимаешь, главное, чтобы – он!!!
Вырвавшееся из отверстий капсулы пламя, казалось, дохнуло жаром в лицо.
Но это лишь казалось, пламя было еще слишком маленьким, слабеньким. И они старались не смотреть на него, они смотрели на своего ребенка, своего такого нежного, открытого, беззащитного малыша – такого невероятно, слишком живого на фоне мертвого и пустынного Космоса. Они не видели нелюдей, они и не желали их видеть.
А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов... Скоро этот жар будет непереносимым.
– Прощай, – сказала она ему.
– Прощай! – ответил он.
И снова рванулся из пут.
– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо! Пусть видят, что нам наплевать на них, пусть знают!
– Ты права! – простонал он. Боль становилась невыносимой.
– За нас еще отомстят! Я верю!
– Нет!
– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему?! Нет! Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда! Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!!! Он зовет нас!!!
Но она уже не видела своего малыша, своего единственного ребенка.
Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, но стараясь удерживаться сколько это будет возможным на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела почти зло, не по-женски:
– И я верю – он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое проклятье...
Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью – пластиком, оно вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ.
Часть первая. АНГЕЛ ВОЗМЕЗДИЯ
Земля. Объединенная Европа. Триест. 2477-ой год, ноябрь.
Удар был сокрушительным. Иван даже не успел понять, что произошло, как оказался на мостовой. Мелькнула мысль – сшибло машиной. Но тяжеленный кованный башмак, ударивший в челюсть, развеял иллюзии, машины и прочая техника тут были не причем. Следующий удар пришелся по печени. Его били человек пять одновременно, никак не меньше. Но нападавшие, наверное, не совсем понимали, с кем имеют дело. Двоим он перебил голени мгновенно, одним движением. Они рухнули на мостовую, но не издали ни звука, лишь шипели и цедили ругательства себе под нос. Иван понял, – что они боятся крикнуть, привлечь внимание, а значит: он имеет дело с обыкновенными громилами. И это, разумеется, было уже неплохо.
Он извернулся, вскочил на ноги.
Две недели назад, неделю, он бы их за доли секунды разнес в щепу, будь их хоть десять, хоть двадцать. Но теперь, после тринадцати дней безмерных возлияний, длившихся с утра до ночи и с ночи до утра, он был слаб как никогда. У него кружилась голова и подгибались колени. И все же он мог за себя постоять.
Поднявшись, он первым делом перебил ключицу самому здоровому из нападавших – двухметровому детине в черной кожаной куртке. Детина упал на колени и тихо заверещал. Иван не стал его добивать, лишь пнул ногой, чтоб не мешался на дороге. Но за детиной оказались еще четверо парней, у двоих в руках тускло поблескивали какие-то железяки.
– Ну что, фраер, – процедил один из них, наголо остриженный, с бычьей шеей, – будешь трепыхаться или как?
– Потрепыхаемся немного, – спокойно ответил Иван.
Это спокойствие давалось ему огромным трудом. Затянувшийся запой, первый запой в его немалой жизни, выбил из колеи. Никогда ему не было так погано, как в эти дни. А сейчас вообще – хоть в гроб ложись! Перед глазами мелькали круги, загогулины, чьи-то рожи, хари – казалось, они выплывают из темноты, из небытия, выплывают и потешаются над ним, бывалым космолетчиком, человеком, которому сам черт не брат! Не было сил терпеть эту похмельную гадость. А тут еще вполне реальные хари и рожи! Да с кастетами, ножами, обрезками труб.
Иван прыгнул вперед, развернулся в полете и ногой врезал стриженому в грудь. Промазал! Хотел ниже, в солнечное сплетение... Один из стоявших успел перехватить ногу, и Иван грохнулся на мостовую.
– Мочи его! – просипел кто-то сзади.
Иван резко обернулся. И в тот же миг потерял сознание. Боли он почувствовать не успел, просто потемнело в глазах, и все пропало.
Память вернулась к нему не сразу. Он долго не мог понять, где находится: у себя, в одноместном гостиничном номере, или в каком-нибудь очередном притоне.
В последние дни он просыпался в самых различных местах. Но всегда с дикой головной болью, всегда в одежде. Иногда рядом сопела помятая и не менее похмельная девица, иногда не было никого, а раз он прочухался на груде тел, вповалку лежавших на пластиковом настиле ночлежки. Все эти пробуждения перепутались в его голове, смешались, и он не знал, где лучше, где хуже ему, нигде не было покоя. Он пил с утра до вечера. Его не тошнило и не рвало, и он мог выглушить за сутки полведра самого крепкого пойла. Только легче не становилось, память переставала жечь, лишь когда он проваливался в полуобморочную черноту забытья. А с пробуждением все начиналось по-новой.
Вот и теперь, еще прежде чем он раскрыл глаза, под веками что-то замельтешило, задергалось, набухло... и из мрака пространства выплыло нелепое нагромождение металлических конструкций, его сменило трехглазое равнодушно-спокойное, даже какое-то окаменелое лицо, но и оно уплыло в бок, освободив место двум фигурам в скафандрах... Иван резко мотнул головой, в затылке ударил тяжелый молот, виски сдавило. Он приоткрыл глаза.
Обстановка была незнакомой. Одно ясно, это не отель и не притон, даже не ночлежка. Единственным, что он видел, было переплетение ржавых труб, переплетение совершенно немыслимое и беспорядочное. Похоже, его запихали в какой-то подвал или что-то наподобие. Пахло сыростью. Даже в таком состоянии он смог отметить это. И было неестественно тихо – так тихо могло быть лишь под землей или в барокамере.
Он попробовал приподнять голову. Не получилось. Напряг мышцы рук, дернулся всем телом, попробовал подтянуть колени к животу. Но все с тем же успехом. Связали! Иван мотнул головой в другую сторону и ударился о выступ трубы. Связали, сволочи! Он вдруг все вспомнил. Но почему?! Эта свора должна была по идее обчистить его и смотаться... хотя, что там обчищать – в карманах, дай Бог, если наберется с полсотни евромарок, гроши! Но все равно было непонятно, зачем он им?!
Сильно хотелось пить, глотка пересохла, язык тяжелым сухим кляпом лежал во рту. Иван скосил глаза, насколько смог выгнул шею. Но так ни черта и не рассмотрел – прикрутили его на совесть!
– Эй, кто там! – крикнул он.
Изо рта вырвался не крик, а жалкий сип, в затылок будто ломом долбанули.
Откуда-то сверху прямо на нос упала капля воды. Иван поднял глаза – потолок был невысоким, темным, и по нему шли переплетенные трубы. Мелькнула гнусная мысль – а может, эти ублюдки привязали его тут, подальше от глаз людских, а сами смотались, пускай, мол, подыхает? Могло быть и так!
Настроение упало до нуля, хотя, казалось, ниже падать было некуда.
– Эй, вы! – снова закричал Иван. – Сучье семя! Трусы паршивые! Да откликнитесь же кто-нибудь, мать вашу!
Он уже начинал ощущать собственное тело, мог даже пошевелить кончиками пальцев. Ничего, еще полчасика, и он придет в себя, выпутается! Не из таких переделок выбирался! Но напускная бодрость тут же исчезла, и им завладевала апатия, перед глазами снова начинали мельтешить всякие зигзаги, молнии, уродцы, хари, рожи, казалось, – еще немного и галлюцинации совсем оттеснят явь, и тогда он или спятит окончательно, или впадет в долгую бредовую немочь, или просто подохнет прямо тут, привязанным к трубам. В мозгу застучала прилипчивая короткая фраза: труп на трубах, труп на трубах... и от нее никак не удавалось избавиться.
– Вы все – дерьмо и подонки! – заорал он, не щадя пересохшей глотки. -Ну ничего, твари, мы еще посчитаемся! Мы еще с вами поговорим по душам!
От крика он снова потерял сознание. Но в этот раз не надолго. Очнулся от резкого прикосновения к губам чего-то холодного. Приоткрыл глаза.
Стриженный здоровяк тыкал ему прямо под нос горлышком длинной вытянутой бутыли. Он, наверное, только что вытащил ее из холодильника – горло было ледяным.
– Пей, паскудина!
В рот ударила струя жидкости. Иван глотнул раз, другой... Горло свело судорогой от холода, но он глотал и глотал, казалось, он никогда не напьется. Он даже не ощущал, что именно он пьет, ему это было без разницы.
Уже позже, когда жидкость хлынула из горла обратно, заливая грудь, ноги, он увидал этикетку на бутыли – это была обыкновенная шипучка. Да и не похоже, чтобы ему подсовывали что-то не то, никто вроде бы не собирался его отправлять на тот свет таким сложным образом, достаточно ведь было просто ножичком пырнуть или оставить привязанным. Но Ивану в эти минуты было на все наплевать. Он ощущал почти блаженство от этих нескольких не вылившихся обратно глотков шипучки. В голове загудело, зашумело...
– Ну что, напился? – поинтересовался стриженный.
Иван не удостоил его ответом.
– Ну тогда отдохни, парень!
Стриженный с размаху ткнул его кулачищем в солнечное сплетение. Иван задохнулся, вытаращил глаза, дернулся всем телом. Но тут же получил удар в челюсть. И опять провалился в темноту.
– Ничего, это тебе вместо наркоза, – сказал стриженный и ушел.
Еще три недели назад Иван был в Москве, с утра до ночи бегал с высунутым языком по приемным, кабинетам, все пытался что-то объяснить, доказать. На него смотрели как на не в меру обнаглевшего баловня судьбы, решившего вдруг, что весь мир вертится вокруг его носа, а кое-кто намеками, а то и впрямую давал понять это.
Старый приятель, друг, однокашник Толик Ребров, заведовавший в Космоцентре сектором Дальнего Поиска, заявил без обиняков:
– Кончай блажить, Ваня! У нас план расписан до трехтысячного года, а ты лезешь, понимаешь, с ребячьими фантазиями! Ты что, думаешь, ежели ты известная личность, любимец публики и герой-испытатель, так для тебя все на слом пустят, так, что ли. Щас тебе прямо, по-щучьему велению, экспедицию снарядят, фонды выделят, людей подберут, технику: давай, мол, Ваня, валяй, – куда глаза глядят! Слушай, ну тебе же не двенадцать лет! Чего ты мозги занятым людям пудришь?!
Иван и сам понимал, что его затея безнадежна. Умом понимал, а вот сердце в это отказывалось верить.
Его отовсюду гнали – и по-доброму, и с шуточкой, и с посулами, и по-всякому, но гнали. Был, правда, один выход. Надо лечь на обследование, чтоб провели самую глубокую, скрупулезную мнемоскопию, все изучили, разобрались, решили, постановили и так далее. Но у Ивана была всего-навсего одна жизнь, он не мог ждать годами и десятилетиями, ждать неизвестно чего. И потому он не раскрывался. Хотя и подозревал, что данные областного мнемоцентра уже давным-давно поступили куда надо, обрабатываются, и что он сам на крючке, просто его не хотят раньше времени тревожить. И тогда он решил порвать со всем – сил не хватало! Он подал рапорт через голову Толика Реброва высшему начальству. Рапорт, как это и должно было случиться, вернулся к Толику. Тот вызвал сразу.
– Ладно, старина, я тебя понимаю, – сказал задушевно, – Другой бы на твоем месте лет десять назад сломался. Все, не тужи! Клянусь тебе, что выбью отпуск еще на полгода, лады?!
Иван отрицательно мотнул головой.
– А чего же ты хочешь?
– Все того же!
– Ну, ты даешь, старина! Я ж тебе тыщу раз объяснял, ну кто тебе отвалит такую сумму за здорово живешь?! Ты же прекрасно знаешь, сколько стоит переброска в такую даль средней поисковой лохани! Знаешь?!
– Знаю, – согласился Иван. Конечно, он знал, что со своей затеей сожрет процентов десять, а то и двенадцать, всей энергии, отпускаемой Космоцентру на год, и тем самым сорвет несколько запланированных полетов. Но что ж ему теперь, вот так и сидеть с протянутой рукой оставшиеся годы! Нет, он был не согласен с подобной арифметикой. Но он не мог полностью раскрывать карт.
– А чего тогда, понимаешь, прицепился? Тебе, Ваня, надо отдохнуть, ты, старина, утомился... Или, хочешь, переходи к нам, в аппарат, я тебе местечко найду, а?
– Не надо ничего, давай-ка рапорт визируй! – проворчал Иван.
Ребров пошевелил густыми бровями, поерзал в удобном обтекающем его кресле и сказал:
– Рапорт твой я убираю. Вот сюда, видишь! – он приоткрыл дверцу в стене-сейфе. – На хранение, понимаешь. Ты у нас нонче где по графику?
Иван отвернулся. Уставился в стену с вмонтированным в нее огромным океанариумом, в котором резвились уродливые рыбы с шипастыми лапами и выпущенными глазищами. Одну из рыбин он собственноручно привез для Толика с проклятой, и притягательной Гадры, где чуть было не остался навсегда. Но сейчас было не до сентиментальных воспоминаний.
– Ты в отпуске, старина, – сам ответил на свой вопрос Толик, – вот и отдыхай! А когда вернешься, мы с тобой поговорим о твоем дурацком рапорте, лады?
Иван встал, пошел к дверям.
– Эй, погоди! – Толик выскочил из-за стола, преградил ему путь. – Ты чего, рехнулся совсем, что ли?! В бабу превратился истеричную?! Ты ж космолетчик, мужик! Забыл, как мы с тобой загибались в рудниках Сельмы, а?!
Мы же с тобой не супились и не морщились тогда, Ванюша! А чего ты сейчас скис, живи и радуйся!
– Пусти! – Иван плечом оттолкнул начальника.
– Нервишки шалят? Ладно, старина, любительскую капсулу я тебе выделю и... – Толик помедлил, вздохнул тяжко, – и шесть разгонных баков. Больше не могу, сам знаешь, меня и так за глотку возьмут, прижмут сектор.
– Пусти, я тебе сказал – Иван оттолкнул Толика, распахнул двери. На выходе бросил зло, отрывисто: – Ты отлично знаешь, что там, куда я собираюсь, не хрена делать в этой твоей детской кроватке. Э-эх, ты! Да ведь я капсулу сам могу взять напрокат, в любом бюро путешествий, ну ... прощай!
Толик отшатнулся, лицо его перекосилось.
– Возьмешь! Не спорю! – закричал он вслед. – А кто тебе, дураку, баки даст, а?! – Но он быстро остыл, на то и был, видно, заведующим сектором, человеком, обязанным ладить с людьми. И крикнул уже вниз, вдогонку: – Отдыхай, неврастеник, потом еще поговорим, может, чего и подыщем!
Только Ивану было не до отдыха. С каждым днем давило все сильнее и сильнее. И додавило!
Когда он очнулся в очередной раз, тело не было таким разбитым и непослушным, как до этого. Да и голова постепенно светлела. Молот больше не колотил от виска к виску и по затылку. Стриженный снова дал воды. Но бить не стал. Ушел, также молча, как и пришел.
Ивану начинала надоедать эта глупая игра. Терять ему было нечего.
– Эй вы, дерьмоеды! – заорал он что было мочи. – Или вы пришьете меня сейчас, или я через денек вырвусь и разнесу к чертовой матери ваше паршивое гнездо! Оглохли? Ублюдки поганые!
Издалека послышались тяжелые шаги. Потом прозвучало ворчливо:
– Кто это там такой грозный? Ой, как страшно, аж поджилки трясутся!
Иван собственным ушам не поверил. Это была скорее всего слуховая галлюцинация. Он ничего еще не видел, не мог повернуть головы, но уже готов был отдать левую руку на отсечение, что этот брюзжащий грубый голос принадлежит его давнишнему знакомцу, разведчику второго класса, которого вышибли за буйный нрав из Объединенного Космофлоа Земли, с которым они коротали почти год на Гадре, а потом бывали в таких переплетах, что и вспоминать к ночи не следует.
– Щя мы поглядим, кто тут разносить нас собирается, щя-я!
Да, это был голос Гуга Хлодрика, Иван узнал бы его из многих тысяч голосов.
– Я, наверное, спятил! Это ты, Гуг?!
– Мы все тут чокнутые, – отозвался пришедший, – конечно, это я, какой дурак еще полезет в этот проклятый лабиринт! Оклемался?
– Хорош вопросик для первой встречи после стольких лет! – возмутился Иван.
Гуг хрипато, засмеялся, смех его был похож на отрывистый, хронический кашель.
– Прям-таки уж и первой! – выдавил он, подойдя вплотную и заглядывая Ивану в лицо. – Ну что? Порядок? Я знал, что ты не загнешься!
Гуг Хлодрик был на полголовы выше Ивана и раза в полтора шире. А теперь его и вовсе разнесло, он обзавелся внушительным животом и двойным подбородком, который не могла скрыть даже всклокоченная полуседая борода.
Лицо у Гуга и в молодости имело красноватый оттенок, а ныне стало набрякшим, багровым – Иван сразу отметил это, несмотря на полумрак. Да, Хлодрик совсем не был похож на того молодцеватого богатыря-викинга, каким казался десять лет назад, он сильно сдал. И все же это был именно он.
– Ну-у, привет, дружище! – просипел Гуг в ухо Ивану. И по-приятельски стукнул кулаком плечо. – Чего зенки пялишь, не ожидал?! Или, думаешь, я тебе в бреду привиделся, а?!
– Здорово, Гуг, – тихо сказал Иван и улыбнулся. Он был рад этой встрече. Хлодрик не раз его выручал, может, и сейчас он заявился столь неожиданно, чтобы спасти его – от этой банды подонков.
– Ну-у, признал! – обрадовался Гуг. – Ванюшка, дружище, чертушка! – Он ткнулся лбом в лоб Ивана, сдавил огромными лапами затекшие плечи.
Ивану показалось, что Хлодрик плачет, он почувствовал щекой сырость его щеки. Но голос у Гуга не дрожал.
– А вот в первую-то встречу ты меня и не признал, Ванюша, гад ты этакий! Щас, небось, и не помнишь, как засветил мне прямо под глаз, а?
– Не помню, Гуг, – сознался Иван. Он на самом деле почти ничего не помнил; мало ли чего могло случиться за эти две угарные недели.
– Это было в кабаке одноглазого Сайруса, ты там выдавал такие фортели, что только держись! Полгорода до сих пор ходит в синяках и шишках. Ваня, а местное бабье тоскует – куда подевался этот ухарь?! По простоте своей я хотел унять тебя, ну и получил по морде. Эх, придушить бы тебя, гада! Так к старым товарищам не относятся, Ваня! Ну, да ладно, я отходчивый, прощаю!
Иван только теперь сообразил, что надо не языки трепать, а дело делать.
– Развяжи меня, – попросил он Гуга.
– А буянить не будешь, – поинтересовался Гуг без оттенка шутливости.
– Развязывай давай!
– Хорошо, только ты не дергайся!
Хлодрик запустил свои лопатообразные руки за трубы, принялся там ковыряться, нащупывая узлы, пытаясь их ослабить. Но он все-таки спросил:
– Вот я тебя развяжу, а чего ты делать станешь, а?
Иван усмехнулся.
– Первым делом перекалечу этих недоносков! – сказал он угрюмо.
– Каких таких этих?
– Которые меня вырубили там, наверху, и приволокли сюда! Гуг, не будь глупей, чем ты кажешься!
Хлодрик не обиделся, наоборот как-то повеселел, вновь на него напал странный полукашель-полусмех.
– Уж если кто из нас дурак, так это ты, Ваня! Любой безмозглый кретин на твоем месте давно бы догадался, что к чему! – Хлодрик отер испарину со лба, тяжко вздохнул, обдавая Ивана перегаром. – Это мои парни, понимаешь?
Мои!
У Ивана внутри все перевернулось. Он готов был убить Гуга, ярость захлестнула его, переполнила, даже слов не нашлось, чтобы выразить ее.
– Точняк, Ванюша, мои! Да ты не трепыхайся, сам же мне и мешаешь, паскудина ты эдакая! Здорово они тебя примотали. Но иначе, Ванюша, никак нельзя было – ты б или сам накрылся, или бы тебя накрыли, понял?! Дурачина ты, Ванюша, и простофиля, пить ведь тоже уметь надо, это тебе не по Пространству шастать, это тебе не на Гадре со звероящерами в бирюльки играть, это тебе... Ну чего язык в задницу заткнул?! Обиделся, что ли! Ну и болван! Я тебя же и спас, Ваня! Ты на меня БОГУ молиться должен и по гроб жизни пойлом накачивать! А ребятки мои, Ваня, мои. Я в тутошнем околотке, Ванюша, масть держу, так что ты не удивляйся, мимо меня здесь не проскочишь... – приговаривая так, Гуг Хлодрик распутывал узлы. Но он явно не спешил, ждал, пока старинный приятель немного поуспокоится. – Я когда по первому разу в психушку попал, Ваня, меня две недели в смирительной рубахе держали, так-то! Еле отошел, думал, кранты мне! А ты за четыре денька прочухался, тебе, Ваня, надо при жизни памятник ставить...
Иван все понял. Обижаться было на самом деле глупо.
– Ладно, помолчи немного, – пробурчал он почти дружелюбно.
– Во-о! Ну, ты молодец! – Гуг как-то сразу вдруг справился с неподдающимися узлами, веревки, опутывавшие тело Ивана, сползли вниз. – Ты только это, не дергайся, Ваня, не трепыхайся, надо, чтоб кровь по жилам разошлась. На-ка, вот лучше, глотни чуток! – Гуг ткнул фляжкой под нос. Из ее отверстия несло сивухой.
– Убери! – сказал Иван и отвернулся.
Он чувствовал, как миллиарды иголок впились в руки, ноги, поясницу, во все тело. Но он умел терпеть, он знал, как надо бороться с болью.
Расслабившись до предела, он не отходил от стены, так и стоял, привалившись к ней спиной, не шевелясь.
– Ну и молодчага, Ваня, – осклабился Гуг. – Теперь я вижу что ты и в самом деле пришел в ум! Хавать хочешь?
– Нет, – вяло ответил Иван. Есть ему почему-то совсем не хотелось.
– Ну и ништяк, – согласился Гуг, – помнишь, на Гиргее в пещерах, а? Два месяца без жратвы сидели, у меня тогда, Ваня, ребра не то что к позвоночнику, а к затылку прилипли, и ведь высидели же! Без жратвы можно прожить, Ваня! А вот без моего Элексира, без этого паршивого пойла, Ванюша, сложнее. Ты как хочешь, а я глотну малость.
Гуг вскинул флягу и в один прием опустошил ее, крякнул, откашлялся, потом бросит флягу под ноги и смял ее своим пудовым башмаком.
– Все, Ваня! Завязываю! – Гуг ухмыльнулся плутовато. – До сегодняшнего вечера – Но тут же посерьезнел, насупил белесые жидкие брови. – А тебе не советую, не стоит и вечером развязывать, слишком это мне дорого, Ваня, обходится, ты же мне троих лучших парнишек искалечил, нехорошо это!
Иван опустился на корточки. Иголки перестали колоть его, но слабость в теле сохранялась. Ему почему-то подумалось, что вот уйдет он из Отряда, размякнет, через пару лет станет таким же как Гуг, и все ему будет до фени, на все будет плевать! Может, так и стоит сделать, ну их всех! Надо гнать лишнее из мозга, из памяти, мало ли чего и где случается, что ж всем беситься, рвать нервы?! Так они же не из титанопластика, их и вообще позагубить недолго... Нет, врешь, оборвал он сам себя, нервы у человека покрепче и погибче титанопластика, это уж точно, иначе бы и человечества на Земле давненько бы не осталось, все бы в истериках да психозах сошли с земной колеи! А что касается Гуга Хлодрика, так он его точно, спас, вовремя он его окоротил, в самый раз, еще бы через недельку, глядишь, и опоздал бы.
Иван положил руку на плечо Гугу.
– Ты был прав! – сказал он коротко.
И они поняли друг друга.
Хлодрик предложил пройти в его, как он сказал, конуренку. Таковая оказалась совсем рядышком, шагах в трехстах. Они прошлепали это расстояние по замусоренному и залитому водой коридорчику, напоминавшему своей безотрадностью и неприглядностью ход подземных коммуникаций, и уперлись в железную дверь, на которой красовалось полустертое изображение черепа. Там Гуг и жил, за этой дверью.
– Я бы не советовал твоим парням попадаться мне на глаза, – предупредил Иван.
Гуг неопределенно хмыкнул.
– Я их давно отослал наверх, не волнуйся, мордобоя больше не будет.
И они вошли внутрь.
Заставленная пустой посудой, какими-то невзрачными и потрепанными коробками комнатушка и впрямь заслуживала названия конуры. Потолки были высокими, но с них свисал такой слой паутины, что казалось, будто над ней вообще нет никаких перекрытий, что она бесконечна. Окон в комнатушке не было. Зато стояла кровать с шарами-набалдашниками и голой панцирной сеткой.
Вот на эту кровать и плюхнулся со всего маху Гуг Хлодрик. Сетка на все лады заскрипела, заскрежетала под ним.
– Хором я, Ванюша, не нажил, – признался Гуг, без особого сожаления. – Но ты не подумай, что я бедный человек, нет, у нас тут бывает ха-ароший клев...
– Заткнись! – оборвал его Иван. – Я не желаю знать про твои делишки!
Докатился, космолетчик!
– Ну, давай, давай, я с удовольствием послушаю воскресную проповедь.
– Обойдешься!
Ивана вдруг прорвало. Он выложил о себе всю правду, рассказал столько, сколько никому не рассказывал, слова вырывались из него будто лава из вулкана. И сдержаться он уже не мог.
Гуг сидел с полуоткрытым ртом и вытаращенными красными глазами.
Впечатление было такое, словно его только что вытащили из подводных рудников Гадры, его распирало как глубоководную рыбину, казалось кровь вот-вот брызнет из пор кожи, а глаза вылезут из орбит.
– Первые дни я держался, Гуг, все было нормально! Я говорил себе – у тебя есть воля, разум, держись, космолетчик, иначе цена тебе – грош! И ведь держался, Гуг, держался! А потом навалило... Да так навалило, что хоть в петлю, хоть в окошко! Не поверишь, но это было выше человеческих сил, неделю я не спал вообще, ни единой минуты, ни секунды. Ну ладно, нас обучали не спать сутками, сам помнишь, как было в Школе, но ведь это легко, когда просто не спишь, понятно, просто! А когда мозги набекрень, когда перед глазами одно и то же, Гуг, это совсем другое дело, хоть башкой об стену! У меня был план, я поклялся отомстить этим тварям, добраться до них во что бы то ни стало! Сдохнуть, но добраться! Но не так-то это просто, мнемограммы показывать, сам знаешь, шумиху поднимут, подопытным кроликом сделают, на слово само-собой никто не верит, да и попробуй раскройся, высмеют, сочтут за блаженного. Куда ни сунься, везде труба, Гуг! Но не это главное, это все дело понятное, не привыкать. А вот память жжет, сил нету, хоть под психоскальпель ложись! Вот тогда, Гуг, я и стал понемногу прикладываться, а где немного, там и все остальное... Погулял я здорово, от Марселя до Тегерана, а потом залетел в эту дыру, черт бы ее побрал. Только время зря потерял. А мне бы сейчас набрать надежных ребят, пробить разрешение, хотя бы под видом свободного поиска в Пространстве, ну ты знаешь, да и махнуть туда! Иначе, Гуг, загнусь, не выдержу. Ты можешь меня считать неврастеником, бабой-истеричкой, но это не передать словами, это не под силу человеку!
Гуг замахал рукой, разинул рот, еще шире разинул.
– Ничего я не считаю, – проговорил он. Но ты забудь про свои замыслы, ни черта не выйдет! И ни один из нормальных парней с тобой не пойдет на это дело, можешь даже не пробовать уговаривать, тебя сочтут помешанным, Ваня, вот и все! Я сам думаю, что у тебя крыша поехала... Ладно, не трепыхайся, я чего думаю, то и думаю, крутить не собираюсь. А чем смогу, помогу! Только ведь нечем. Ежели башли нужны, сотен шесть-семь подкину... но это тебе на полбака. Можно, конечно, и побольше наскрести, на разгон всегда можно наскрести, а как обратно выбираться будешь? Не-е, коли тебя в Космофлоте не поддержат, и рыпаться не стоит! Или к частникам на поклон иди!
– А что я им предложу? – спросил Иван.
– В том-то и дело, что предложить тебе нечего. Ни один из частников благотворительностью в космических масштабах заниматься не станет, Ваня. Но гляди, старина, пока ты будешь по миру побираться, крохи выпрашивать, тебя точняк засекут, может, ты уже под колпаком.
– Все может быть, – понуро согласился Иван.
И поглядел на груду бутылок, валяющихся в углу.
– В это время из-за двери послышались торопливые тяжелые шаги, сама она почти сразу распахнулась, на пороге застыли две фигуры в зеленоватой форме и касках, блеснули стволы автоматов-парализаторов.
– Легки на помине, сучары! – тоскливо пробурчал Гуг Хлодрик, но не пошевельнулся.
Иван смотрел на служащих Европола и не мог понять, что их сюда привело.
Гуг? Его шайка? Иван не знал, что надо делать, и потому не делал ничего.
– Ты сиди на месте, – холодно сказал тот, что стоял слева, указывая стволом на Хлодрика, – а русский пойдет с нами.
Иван привстал.
– И попрошу соблюдать спокойствие, это в ваших же интересах.
– В наших интересах, – с ленцой процедил Гуг, упирая руки в колени, – совсем другое, дорогие легаши!
– И что же именно? – с ухмылкой поинтересовался стоявший справа.
– А то, чтобы гости, навещающие нас, были немного повежливее, понял?! Если не понял, могу разъяснить, сучий потрох!
Иван не видел, как ампула вылетела из дула. Но он видел, как она ударила в грудь Гугу Хлодрику и разлетелась на мелкие осколки. И он понял – у Гуга под курткой был надет панцирь. Все дальнейшее произошло мгновенно:
Хлодрик вскочил на ноги, будто был не восьмипудовым верзилой, а пушинкой, взметнувшейся под струей воздуха. Европоловцы рухнули на грязный заплеванный пол, уткнулись в него лицами. Гуг выскочил за дверь и через минуту, после непродолжительной возни, вскриков, сопенья и скрежета зубов, втащил в комнатушку еще двоих парней в зеленоватой форменке. Он их держал за воротники. И как те ни упирались, вырваться им не удавалось.
– Еще трое валяются там, у входа, – доложил Хлодрик Ивану извиняющимся тоном.
– Нехорошо все это, – высказался Иван. Ему совсем не нравилось происходящее. И он никак не мог понять, зачем он европоловцам? Может, он успел натворить чего-нибудь такого, за что надлежит отвечать по местным законам. Все может быть, разве упомнишь! Только ему не хотелось попадать в клетку, какая бы причина на то ни была.
– Еще бы! Конечно, нехорошо! – согласился Гуг. – Но мы сейчас сделаем так, что все будет хорошо!
Он заорал на вырывающихся парней так, как не орал в свое время на звероноидов Гадры, медленно отжиравших у него левую ногу. Эти гнусные твари тогда именно отжирали его конечность, не отрывали, не отъедали, не отгрызали; они привязали самого Гуга к железному крюку, вбитому в стену пещеры, и не торопясь, со смаком и явным удовольствием, чавкая и обливаясь слюной, жрали ногу у живого и дико орущего Гуга Хлодрика. Иван поспел вовремя. Но тогда Гуг не орал так дико.
– Я вас, твари, гниды паршивые, напополам поразрываю, ежели вы через две минуты не вытащите всю эту падаль наверх, чтоб она не воняла в хоромах благородного Гуга – Игунфельда Хлодрика Буйного! Поняли, суки?! В моей старой и дырявой шкуре сидят сорок поколений свирепейших викингов, и я от их имении поручению размажу ваши вонючие мозги по стенам! А ну, брысь!!!
Он притопнул ногой. И выпустил парней. Не прошло и минуты, как в конуренке стало тихо и покойно, никто не стоял в ней из непрошенных гостей, никто не лежал на полу. Иван выглянул наружу – лишь валяющаяся у стены каска с зеленоватым отливом да отпечаток кровавой пятерни почти под самым потолком напоминали о случившемся.
Он вернулся в комнату. Поглядел на тяжело дышащего Гуга исподлобья, неодобрительно.
– И все-таки, дружище, тебя не зря вышвырнули из Космофлота, ты и впрямь Буйный. Зачем тебе лишние неприятности? Может, дело шло о штрафе за погром в кабаке одноглазого Сайруса или еще о каких-нибудь таких мелочах! А ты кулаками махать начинаеш, викинг хренов!
Гуг не обиделся, не рассердился. Он снова плюхнулся на скрипящую кровать, откинулся к стене. И сказал:
– Не-е, старина, у тебя точно разжижение мозгов! Вспомни-ка, о чем ты тут рассуждал только что, а?
– О чем? – не понял Иван.
– Балбесина, пока ты думаешь, что за тобой могут установить слежку, тебя уже взяли под колпак, дошло?!
– Ты уверен?
– Еще бы! – лицо Гуга было совершенно непроницаемо и серьезно. – А за скандал и потасовку в кабаке Сайруса, да и иных местах, о которых ты изолил забыть, я заплатил столько, что ребятам придется изрядно попыхтеть месячишко-другой, прежде чем мы восстановим нажитое... Не думай, что твои пьяные истерики были бесплатным развлечением! Тебе надо мотать отсюда, понял! За океаном сейчас совсем хреново, не скроешься от легавых. А в России, я думаю, тебя не сразу сцапают. Вали домой, Ваня! Никто тебе здесь не поможет. Но одну штуковину я тебе дам, глядишь, пригодится!
Иван уставился на Гуга иронически, скривил губы.
– Это какую же? – спросил он с явным сарказмом. – Фомку? Кастет? Отмычку? Чего ты мне можешь дать сейчас, Гуг Хлодрик Буйный, предводитель шайки грабителей и алкашей?! Чего у тебя есть за душой и вне ее – канистра виски? Или, может быть, ржавый парализатор? Мне в нашей всесильной конторе ни черта не смогли предложить, кроме любительской капсулы, понял! А остальное мне и задаром не нужно!
Гуг поднял руку.
– Не спеши, Ванюша, отказаться всегда успеешь. Я не знаю, как ты доберешься до того проклятого места, до этой окраины Метагалактики, это все твое дело... но ежели ты доберешься до нее, ежели ты решишь потолковать с местной братией, которая угробила твоих родичей, то тебе эта штуковина ох как пригодится... Да и все равно продать ее некому! Бери, Ваня!
Пора было собираться, уходить отсюда. Иван знал, что европоловцы вернутся с подкреплением и зададут им жару. Но апатия держала его в своих тисках. Он не мог встать, решиться на что-то.
– Вот, гляди! – Гуг долго ковырялся в стене за кроватью, наконец вытащил что-то неопределенное, завернутое в тряпицу. Вид у него был весьма самодовольный. – Мы тут год назад подломили парочку сейфов в одном пришвартовавшемся судне. Дело было мокрое, пятерых охранничков пришлось в воду сунуть с камешками, но, Ваня, они сами виноваты, зашебуршились не ко времени, задергались... А суденышко-то оказалось лабораторией засекреченной, усек? Я как допер, так чуть не сверзился от беспокойства, но поздно было – тут или пан, или кичман! Я грешным делом, подумал, ридориумом удастся разжиться, Ваня! Это ж раз в жизни! Грамм – и гуляй до могилы со всей оравой, еще и останется столько же!
– Раньше ты был другим, – вставил Иван. – Я жалею, что не удержал тебя в Отряде, очень жалею!
– Поздно, Ваня, поздно, жизнь не переделаешь! Да и все относительно, старина. Ты меня жалеешь, а я вот сейчас тебя жалею, не дай Бог, Ваня, на твоем месте быть, не дай Бог! Но слушай! Какой там к черту ридориум – пустые сейфы за семью бронированными дверями, а в одном – вот это яйцо! Гляди-ка, может, слыхал чего про такие!
Он развернул тряпицу, в огромной мясистой ладони оказалось обычное яйцо, чуть больше куриного, но цветом такое же, покрытое какими-то пятнышками, а может, и просто засиженное мухами. Иван понял, что самый обычный дурацкий розыгрыш.
– Не-е, ты носа-то, не вороти, дурачина! – Гуг явно занервничал. – Из-за этой штуковины вместе с нашими восемь душ отлетело к небесам, а ты нос воротишь. Ну скажи, вам там самую последнюю технику дают, самые новейшие всякие хреновины...
– Тебе тоже давали в свое время, – вставил Иван.
– Да ладно, я же не спорю! И не горюю, Ваня! Но ты скажи, такие хреновины давали?
– Нет!
– То-то!
– Не тяни, мне пора уходить отсюда.
Гуг Хлодрик рассмеялся ему прямо в лицо.
– На, Ваня, держи! С этой штукой ты уйдешь от кого угодно, даже от самого дьявола! И помни, какие у тебя друзья, а коли вернешься... – в глазах у Гуга появились грусть, он судя по всему, не верил, что Ивану доведется вернуться. Но он старался, чтобы это неверие не выплескивало наружу. – А коли вернешься, отдашь. Я с тебя за нее строго спрошу, понял?!
– Понял! Оставь себе.
Иван собирался встать. Но Хлодрик остановил его, усадил напротив.
Задышал тяжело, взволнованно, будто должно было произойти нечто необычное.
– Гляди!
Гуг прижал яйцо острым концом к шее, прямо под сивой бородищей, надавил. Поначалу ничего не изменилось, и Иван поневоле подумал, что старый приятель свихнулся от пьянства, от всего этого дичайшего и непотребного образа жизни, и он хотел толкнуть его рукой в плечо, чтобы очнулся от бреда, пришел в себя... Но рука его застыла в воздухе. То, что Иван увидал, было ни на что не похоже, если только на галлюцинацию. Лицо Гуга, да и его фигура, начали на глазах меняться: щеки втягивались, бледнели, плечи сужались, живот пропадал и одежда начинала обвисать складками несмотря на панцирь, скрываемый под нею, нос из набрякшего и непомерного превращался в тонкий, правильной формы, борода, вся до волоска, исчезла, оставив на своем месте недельную щетину...
Иван машинально провел ладонью по подбородку, щекам – он тоже не брился давненько, щетина торчала наждаком. Но не это озадачивало его. Гуг становился похожим на кого-то очень знакомого, он не просто утрачивал свой обычный облик, он превращался в кого-то. Но в кого?! Ивану показалось, что он сходит с ума! Перед ним сидел его собственный двойник, не надо было зеркала! Только теперь Иван сообразил, что к чему, но поверить, что это происходит на яву, не мог, не верилось! Да и не могло быть такого!
– А ты ущипни себя! – проговорил вдруг тот, кто был прежде Гугом Хлодриком. – Ущипни за ляжку! А хочешь, за нос! Глядишь, и проснешься.
Иван словно загипнотизированный последовал дурацкому совету. Но щипки не помогали – он чувствовал боль и не просыпался.
– Что скажешь?
Иван тысячи раз слышал собственный голос в записях. И теперь он готов был спорить на что угодно, что прозвучал именно его голос, это не могло быть ошибкой, в этом во всем была какая-то закономерность.
– Гуг, это ты? – спросил он, глуповато улыбаясь.
– А кто же еще, конечно, я – Гуг Хлодрик! – ответил сидящий напротив – Ивановым голосом. – Ты только чувств не лишись, ладно? А то стал чувствительным больно, как барышня! Ну, Ваня, отвечай, пока я добрый, нужна тебе эта хреновина или нет?!
Иван замялся. Он думал о множестве вещей и не мог сразу найти нужного.
И все-таки, спросил:
– Сколько времени она действует вот так?
– Столько, сколько надо тебе!
– А обратно?
Иван-двойник оторвал яйцо от шеи, сунул его тупым концом в рот, надул щеки и почти сразу же превратился в обрюзгшего и краснорожего Гуга Хлодрика.
– Вот как! – заявил Гуг надменно, оттопыривая губу.
Но Иван не мог поверить в чудо, случившееся у него на глазах.
– Слушай, Хлодрик, а может, это гипнолокатор, – предположил он, – может, ничего на самом деле не меняется, просто нам начинают видеться всякие вещи...
Гуг сплюнул под ноги, почесал за ухом...
– Все проверено, не будь занудой, Ваня. Держи!
Он сунул яйцо в руку Ивану.
– Только зря не экспериментируй с ним, не стоит. Штуковина непонятная, может, в ней еще чего есть, откуда нам знать. Вон Лысый, ну ты его должен знать, тот, что тебя брал, доэкспериментировался – щас по ходам бегает, на четырех лапках и с длинным голым хвостом!
– Врешь!
– Ей-Богу, Ваня! Эта хреновина, видать, настраивается на самый активный, биоактивный, объект в радиусе своего действия. Ну этот дурашлеп позавчера и доигрался – поймал крысу, здесь их полно, сам видал, приставил к горлышку яичко, и поминай как звали – только хвостиком вильнул, Ваня! Где его теперь отлавливать, а? Может, сам возвернется? Хорошо еще, что я подобрал... Так что ты не дури, не надо!
Ивану вдруг показалось, что все это продолжение алкогольного бреда, белой горячки. Но рука его сжимала вполне материальное и даже какое-то живое на ощупь яйцеобразное тело неизвестного происхождения. И от этой реальности деваться было некуда. Он обтер яйцо о штанину, сунул в боковой карман комбинезона.
– Но должны же быть какие-то инструкции? – предположил он, поглаживая колючий подбородок.
– Ванюша, у тебя нулевой допуск, а ты болтаешь о такой ерунде! Ну где ты видал, чтобы засекреченные штуки хранили вместе с инструкциями, чертежами, техдокументацией, ты наивный человек. Ваня. Если и были какие инструкции, так на другом суденышке за семью замками, а то и вообще у черта на рогах! Давай-ка, собирайся, пора уматывать, теперь я чую недоброе, меня чутье не подводит!
Он привстал, подтянул штаны. Подошел к двери, снял с пояса связку огромных ключей – этой связкой можно было проломить череп слону – и долго возился с замками. Потом со скрежетом и лязгом задвинул три гигантских засова, опустил сверху металлический занавес и, видно, для пущей надежности придвинул вплотную к двери непомерный стальной сейф, сработанный еще лет пятьсот назад. После этого выдохнул тяжело, но удовлетворенно:
– Порядок!
– Ты чего, танковой атаки ждешь? – поинтересовался Иван.
– Это мы поглядим, – неопределенно ответил Гуг.
– А как же сами выбираться будем?
– Не волнуйся, Ваня! – Гуг Хлодрик повел глазами куда-то ввысь, за паутину, – Выберемся.
Он прильнул к стене ухом. Лицо приняло настороженное выражение.
– Что там?
– Идут, сучары! Я все точно рассчитал. Но ты, Ваня, не робей! Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного голыми руками не возьмешь! Гляди!
Он подошел к противоположной стене, подогнул колени, напрягся и подскочил метра на три вверх, вцепился обеими руками во что-то невидимое, подтянулся... послышался треск, что-то загремело, заскрипело. И Гуг многопудовым мешком свалился вниз, на пол. Он сидел весь в обрывках паутины и с недоумением разглядывал чугунную старинную решетку, которую держал в руках. На концах этой решетки болтались куски цемента, кирпичей.
– Во-о! Оторвалась, падла! – произнес Гуг, будто еще сомневаясь в случившемся. Но тут же отбросил решетку в угол комнатушки.
В дверь застучали.
Гуг попробовал встать. Лицо его исказилось гримасой боли, он ухватился обеими руками за левую ногу, застонал.
Иван сразу понял в чем дело. После того, как звероноиды отожрали Гугу половину голени и всю ступню, ему пришлось ложиться на биорегенерацию в Центре. Но живой протез получился неважным, он то и дело подводил хозяина.
Видно, что-то подобное произошло и теперь.
Иван подхватил Гуга под мышки, приподнял.
– Ничего, я тебя подсажу, выберемся Гуг, лишь бы ход был.
– Ход есть, Ваня, но я не полезу, ну его на хрен! Надоело бегать!
В дверь принялись колотить прикладами. Потом как-то сразу все стихло. И послышался приглушенный голос:
– Именем закона требую открыть дверь!
– Ага, щас, разбежался, – прокомментировал требование Гуг. И повернул голову к Ивану: – Там все просто, по лесенке наверх – шесть ярусов, потом по туннелю до упора, и в тридцать восьмую дверцу по левой стороне! Гляди, не сбейся! Ни одна собака тебя не отыщет в этих лабиринтах, будь спокоен!
– Мы пойдем вместе! – твердо заявил Иван.
Гуг рассмеялся своим прерывистым кашлем-смехом, утер выступившие слезы.
– Ванюша, вместе мы сможем пойти только на кичу, понял?! А тебе надо еще кое с кем расквитаться, об этом тоже не забывай! Что касается старого буйного викинга, так за него, Ваня, не переживай, не родился еще на Земле-матушке тот, кто покорителя Гадры за хобот возьмет!
В дверь опять забарабанили. Голос стал громче.
– Эй, Гуг Хлодрик, отпирай! Ты арестован! На этот раз ты крепко влип, Буйный!
– Щас ты у меня влипнешь, дерьмо вонючее! – отозвался Гуг. – Ты как смеешь так говорить со мной, щенок! Ну, давай, высаживай дверцу, я тебя жду со всей твоей кодлой!
Ивана передернуло.
– Гуг, зря ты их поливаешь, – сказал он, – у них же такая служба, работа.
– Ваня, мы разберемся, мы старинные знакомые. Ты иди. Нет, постой! Я тебя напоследок спросить хочу, а как ко всей этой истории с твоим мщением относится твоя же ненаглядная, сто лет не видал твоего Светика, неужто она тебя благословит на подвиги, что-то не верится мне в это. Ну да все равно, ты ей от меня самый горячий братский поцелуй передавай, ладушки?!
У Ивана внутри все перевернулось, сердце трепыхнулось, застучало сильнее, будто в его раскрытую рану плеснули раскаленным маслом. Но он сдержался, он понял, что Хлодрик просто-напросто ни о чем не знал, что он оторвался от мира со своей воровской бандой, что он, видно, не смотрел визора, не читал газет, а потому и злиться на него не стоит.
– Ее давно нет, – проговорил совсем тихо.
– Где нет? – удивился Гуг.
– Нигде нет, старина! Она погибла четыре года назад, там в Пространстве, на выходе из Осевого измерения ее капсулу разнесло в пыль! Так-то, Гуг. Светы давно нет, мне не у кого отпрашиваться.
– Извини! – буркнул Хлодрик себе под нос.
В дверь перестали стучать; и она вдруг завибрировала, задрожала мелко-мелко. Иван поглядел на Гуга, дело принимало нешуточный оборот.
– Ты пойдешь со мной!
Он обхватил Хлодрика за плечи, оторвал от кровати, подпихнул к стене, вцепился обеими руками в пояс, напрягся и подкинул тело к дыре. В глазах потемнело, колени задрожали. Но на этот раз Гуг не свалился вниз, видно, уцепился за что-то. Сверху послышались совершенно непередаваемые ругательства и отборный старинный мат.
Дверь ходуном ходила. Это было заметно даже сквозь железные ставни.
Наконец, в ее центре появилось темное пятнышко.
Пятнышко все время меняло форму, расширялось, пока его не прорвало и в образовавшуюся дыру не пробилось синее холодное на вид пламя. Европоловцы прожигали дверь плазменным резаком, каким-то образом, а может, и совсем не случайно, им удалось обогнуть массивный стальной сейф, заслонявший ее снизу до половины. Дыра увеличивалась на глазах. Больше рисковать не стоило.
И Иван прыгнул вверх, еще не зная толком, что его там ожидает.
Пригодилась подготовка, полученная в Школе, пригодилась, несмотря на все, что было с ним в последние дни, несмотря на беспробудную двухнедельную пьянку, на четыре голодные дня в связанном достоянии, на затекшие мышцы.
Все-таки он был космолетчиком экстра-класса. И он вновь доказал это!
Гуг подхватил его, вцепился мертвой хваткой в кисть, втащил в какую-то темную дыру. И все же Иван успел оглянуться, свесить голову вниз. Он увидал, как в конуренку Гуга Хлодрика ворвались четверо европоловцев с пулеметами в руках, заметались по ней... но стрелять уже было не в кого!
– Ну и как я полезу по лестнице? – просипел в ухо невидимый в темноте Гуг.
– Вспомни, как ты лазил на Гадре! – отрезал Иван.
– Ага, на руках можно проползти вверх сотню метров, а здесь шесть ярусов, обалдуй! Это же больше километра?
– На черта было забираться в такую глубь?
– Ваня, ты всегда ходил поверху, ты не знаешь, как охотятся за нашим братом, понял?! Не надо учить старого честного разбойника, где ему прятаться от властей, поползли уж лучше!
– Вот это дело! – прошептал Иван.
Он ощупал рукой карман – на месте ли яйцо. Оно было там, где и полагалось ему быть. Иван вцепился рукой в железную скобу, подтянулся, перехватился. Потом спрыгнул вниз.
– Ты полезай первым, – сказал он Хлодрику. – В случае чего, я подсоблю.
Но пока силы есть, чтоб сам лез! Нечего ныть и надеяться на нянек!
– Лады, на ярусах будем отдыхать понемногу!
Гуг, сопя, ругаясь, обливаясь потом, полез вверх, помогая себе единственной здоровой ногой. Иван еле успевал за ним. Снизу начали стрелять в лаз. Пули крутились волчками у входа в трубу, визжали, рикошетили, выбивали отчаянную психопатическую дробь, но до беглецов не долетали.
– Щя, Ваня, погоди, – просипел вдруг сверху Гуг, – пригнись маленько, старина, прижмись к скобам!
Иван начинал привыкать к темноте. Он разглядел, как Хлодрик вытащил что-то из кармана, – покрутил в руке и очень аккуратно, выверенным движением, бросил вниз.
– Ловите подарочек, гниды! – сказал он беззлобно. И зашелся в кашле-смехе.
Внизу здорово громыхнуло. Взрывная волна докатилась и до Ивана, шибанула в ступни, заставила вздрогнуть.
– Зря ты все это делаешь, Гуг! Сам ты дурак порядочный! – разозлился он.
– А ты не заступайся за этих ребятишек, Ваня! Они не ангелы! И не стражи порядка и законности! Ежели бы ты знал, как они повязаны с евромафией, чего они вытворяют тут, ты бы помалкивал, Ваня! Вот ты меня чистил на чем свет стоит Божий, а ведь я, Ваня, ягненок невинный по сравнению с ними, чего же ты меня обижаешь...
– Ладно, потом разберемся. Шуруй давай, не задерживайся, ангел!
Через полтора часа еле живые, обессиленные, вымотанные на нет, они вылезли в предповерхностный туннель. Последние триста метров Иван тащил Хлодрика на себе. Тот, конечно, помогал ему изо всех сил, цеплялся за скобы, отпихивался ногой, но помощь была слабоватой.
– Все, чтоб им пусто было! – выдохнул Гуг.
И они повалились на пол, покрытый толстым слоем ржавчины, пыли и какой-то вонючей дряни. Снизу никаких звуков не доносилось, по всей видимости, их решили вылавливать другим способом, перекрывая ходы, а может, про них уже забыли... нет, этого быть не могло, Иван не стал утешать себя простодушной мыслью. Расслабляться не следовало.
– Пошли! – сказал он, вставая на колени.
– Щя, еще чуток полежим... Или нет, ты сбегай пока на разведку, коли шустрый такой, а я, передохну. Тридцать восьмая дверь по левой стороне!
– Да помню! – отрезал Иван.
Он быстро нашел нужную дверь. Потянул ручку на себя. Но оказалось, что дверь открывается вовнутрь. Он пихнул ее и оказался в довольно-таки вместительном помещении с низким сводчатым потолком. Посреди помещения стоял длинный стол, заставленный бутылками, стаканами, рюмками, фужерами, тарелками и тарелочками с остатками самой разнообразной снеди... Похоже, здесь совсем недавно отчаянно пировала веселая и многочисленная компания.
Пол был также завален объедками, осколками, окурками, тут же стояли и лежали перевернутые стулья, кресла.
Но больше всего поразила Ивана огромная облезлая крыса, сидевшая на самом краю стола и пристально следившая своими умными колючими глазками за каждым его движением. Иван махнул рукой на крысу. Но та не испугалась. Тогда он подошел ближе, поднял с пола бутылку из-под виски и швырнул ею в крысу, бутылка не попала в цель, крыса с легкостью увернулась.
Иван вдруг вспомнил про яйцо, вытащил его. Заметил, что крыса подалась вперед, – задрожала. Он подошел еще ближе, вытянул руку с яйцом. Крыса недоверчиво, но как-то бесшабашно и слепо, будто ее тянуло магнитом, поползла к яйцу, ткнулась в его тупой конец усатой дрожащей мордой, замерла.
Иван сжал яйцо рукой. И произошло то, на что он был уже настроен, чего ждал невольно – крыса пропала, словно ее и не было. На краю стола, свесив толстые крепкие ноги с совершенно обалделой рожей сидел, стриженный здоровяк с бычьей шеей, тот самый. В глазах его стоял такой восторг, будто он только что вопреки всем законам природы и Божественному Промыслу воскрес из мертвых.
Иван подошел вплотную. Спрятал яйцо в карман, предварительно обтерев его платком. Платок выбросил. А потом коротко и сильно ударил стриженного и челюсть. Тот упал со стола, застыл в нелепой, позе посреди кучи объедков и битого стекла. Иван взял наполовину пустую бутылку шампанского, полил стриженного сверху. Тот продрал глаза, потер ладонью челюсть.
– Это я тебе должок вернул, не обижайся!
– Чего об такой ерунде говорить, – отозвался снизу стриженный, – это я тебе теперь должен по гроб!
В эту минуту в комнату на трех конечностях, пыхтя и сопя, вполз багроволицый непомерно толстый Гуг Хлодрик.
– О-о-о, кого я вижу! – заорал он, с порога. – Лысый, падла! Как ты себя чувствуешь, крысеныш поганый?!
Стриженный здоровяк подбежал к Гугу, помог ему подняться, усадил в кресло. Чувствовалось, что он уважает «пахана».
Иван встрепенулся.
– Слушай, а вправду, как ты себя ощущал в этой шкуре, а? – спросил он с заметным интересом.
– Нормально, – ответил Лысый, – все путем, даже лучше как-то, вроде бы и шустрее, и сильнее, и нервишки не так шалят.
– Да нет, я не о том, – оборвал его Иван, – кем ты себя чувствовал: человеком или крысой?
Лысый обиделся, надулся.
– Чего ты, издеваться надумал? Скажешь еще крысой! Не, ты, мужик, меня не задевай, я нервный!
Дальнейших объяснений Ивану не требовалось. В нем вдруг разыгрался бешенный аппетит. Он присел к столу и набросился на объедки, выбирая нетронутые, посвежее. Запивал только шипучкой, которая давным-давно выдохлась, к спиртному не притрагивался. Гуг поглядывал на жующего Ивана с ехидцей, перемигивался с Лысым – им, наверное, было что вспомнить.
Едва он немного насытился, как раздался лязг. Какие-то скрытые верхние люки одновременно распахнулись. И в комнату, будто военный десант с небес, спрыгнули одновременно человек тридцать в одинаковых зеленоватых форменках и касках.
Лысого, попытавшегося приподняться над стулом, срезали очередью из пулемета без предупреждения.
Он упал с удивленно вытаращенными глазами, наверное, так и не разобравшись перед смертью, что же случилось.
Гуг Хлодрик сидел спокойно, не дергался. Но на него тут же набросили мелкоячеистую пластиконовую сеть – набросили в три или четыре слоя, Иван не успел сосчитать. Прямо в лицо ему смотрело черное холодное отверстие ствола пулемета.
Высокий усатый человек, с золотой посверкивающей фиксой во рту и темными очками, скрывающими глаза, подошел совсем близко, отвел рукой ствол пулемета. И произнес официальным напыщенным тоном:
– Вам предлагается в течение полутора часов покинуть территорию Объединенной Европы. Предупреждаю, неисполнение требования поставит вас вне закона, а тогда... – он развел руками. – Тогда мы вам ничем не сможем помочь!
Гуг Хлодрик зашевелися под слоем сетей.
– Иван – сказал он мягко, но убежденно. – Я тоже думаю, тебе надо проваливать отсюда, не спорь с ними! Уматывай в Россию, пока цел!
– А ты? – спросил Иван.
– С ним особые счеты, – ответил за Гуга усатый, – не волнуйтесь, мы никого не обидим.
– Это точно, Ваня, они меня не обидят, им на Гадре очень кстати опытные работнички, что делать, Ваня, надо ведь и кому-то выдавать на гора руду с ридориумом, верно?
– Не буду спорить, – согласился усатый. – Работники нужны и на Гадре, и на Сельме, и на Гиргее... Скажи спасибо, Хлодрик, что смертная казнь отменена, что тебе еще будет позволено таскать твое жирное брюхо на твоих протезах.
Гуг засопел, заерзал.
– Мы с тобой, легавая гадина, еще обсудим эти вопросы, – процедил он раздельно и зло, – при первой же встрече тет-а-тет, ты уж не сумлевайся любезный мой!
– Ладно, хватит болтать! Не позорься при посторонних!
– Это вы для него посторонние, легаш!
Усатый повернулся к Ивану.
– В вашем распоряжении остается один час и двадцать четыре минуты. Я вам советую долго не раздумывать, до границы лету тридцать одна минута, да пока доберетесь до стоянки... Поспешите!
Иван виновато поглядел на Гуга Хлодрика, опутанного словно он дикий зверь, будто он беснующийся птицекальмар с Гиргеи. Бросать старого друга в таком положении не хотелось.
– Или ты хочешь со мною, на рудники? – спросил Гуг.
Нет, у Ивана были совсем иные планы. Он не мог распоряжаться собою, как ему вздумается. Он был обязан выполнить свой долг.
– Давай, Ваня, возвращайся к себе. И прощай, может, не свидимся боле!
– Прощай, Гуг! – еле слышно ответил Иван. Он чувствовал, как яйцо – превращатель в кармане давит прямо на печень. Он удивлялся, что его не обыскивают и вообще не трогают. Но он знал, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. – Прощай!
На выходе он спросил у сопровождавшего его усатого человека в темных очках:
– Но вы можете объяснить, почему вдруг мне нельзя находиться в Объединенной Европе?
– Приказ, – безжизненным голосом ответил усатый и сверкнул фиксой.
– Я понимаю, что приказ. Но должна же быть и причина для приказа?
– Там, наверху, ее, наверное, знают. А я маленький человек, я исполнитель, – усатый заулыбался во весь рот. – Скажу только одно: видно, вы крепко насолили кому-то из этих, понимаете, о ком я говорю?
– Я ни черта не понимаю! – разозлился Иван.
– У нас такой порядок – со всеми поддерживать дружественные отношения и ни во что не вмешиваться. А про вас поговаривают, что вы влезли в дела, где замешаны неземляне, понятно, надеюсь? Ну вот, вижу, что понятно. Сами подумайте, зачем Объединенной Европе встревать между вами и иной цивилизацией, если она, конечно, есть?! Что скажете?
Ивану было нечего сказать. Он недоумевал – откуда им стало известно! Да и мало ли что! Какое они имеют право на таком шатком, полуреальном основании третировать его! Нет, бред, паранойя, шизофрения, алкогольный психоз! Причем тут Европа! Причем тут все они?! Его горло перехватило от ярости и обиды. И он ничего не ответил.
– А кое-кто поговаривает, что эта самая цивилизация тыщ на пять лет обогнала нас в развитии, чуете, чем пахнет?! Нет, вы уж сами там разбирайтесь. Только я вам скажу честно, от души, – голос усатого стих, стал проникновенным, дружеским, – никто вам не поможет – ни здесь в Европе, ни за океаном, ни у вас, в России. Не найдете безумцев. А моя бы воля, засадил бы я вас в психушку, где-нибудь подальше от людей, на одном из спутников Нептуна, всем бы покойнее было. Это ж надо, на такое замахнуться! Ну да прощайте, не нам вас карать, не нам и миловать. Надеюсь, с вами разберутся дома, не оставят без внимания, посадят, куда положено... а мы не причем.
Прощайте!
Иван уже не слушал усатого. Тот стал ему неинтересен. Напоследок он обернулся к Гугу Хлодрику и помахал ему рукой.
– Мы еще увидимся, старина, – сказал он, четко выговаривая каждое слово, – назло всем им увидится! До встречи, Гуг!
Земля. Россия. Москва. 2478-ой год, май..
Внутри Храма было прохладной тихо. Иван сделал от дверей три шага, остановился, собираясь с мыслями, настраиваясь на нужный лад, потом размашисто и неторопливо перекрестился, склонил голову. Он не знал толком ни одной молитвы, не был знаком с обрядовой стороной: что и когда надо делать, куда идти в первую очередь, куда потом, кому и в каких случаях ставить свечу... Но это не смущало его ни в малейшей степени, последние полгода покой и умиротворение нисходили на него лишь в полумраке церквей, когда, отрешась от земной суеты и бестолковой мирской возни, он представал пред ликом Всевышнего, освобождал сознание от злобы и ненависти, зависти и желаний. В эти короткие мгновения бытия перед ним открывалось Вечное, и он ощущал в себе полную свободу, раскованность, он воспарял в выси горний, хотя, казалось, куда ему, космолетчику, избороздившему пол-Вселенной, воспарять! Но значит, было куда, он это чувствовал, он это понимал – не все постиг ум человеческий в Пространстве. И не все ему, видно, дано постичь! Всегда останется Тайна, пред которой надо найти мужество спокойно и с чувством собственного достоинства преклонить колени.
Еще каких-то полтысячи лет назад человечество кичливо заносилось, объявляя себя и свои составляющие венцами творения, заявляя, преисполнясь гордыней, что нет ничего непознаваемого в мире, и что почти все уже познано им, осталась, дескать, самая малость... Малость обернулась такими неизведанными глубинами, что Человечество, отринувшее гордыню и антропоцентризм, осознало недолговечность свою и преходящесть, задумалось, стоя над бездной, удержалось на краю – надолго ли? Превознося себя и глумясь на Извечными Силами Природы, человечество неостановимо падало вниз, умаляясь с каждым горделивым, кичливым словом. Осознав же свою малость и ничтожество во Вселенной, ощутив себя младенцем – несмышленышем, ползающим у подножия Престола Неизьяснимого, Человечество возвысилось и обрело свое собственное место в Пространстве. Дух обарывал Материю, доказывая первородство и неистребимую жизнестойкость, не было на его пути преград и заторов, ибо все преграды и заторы материальны, Дух же вездесущ и всепроникающ, границ для него нет, пределов – не положено.
Но не пришел еще, видно, тот час, когда вместилище частицы Духа – душа человеческая, обретет светоносную сущность и чистоту подлинную. И в 2478-м году душа эта оставалась ристалищем для Сил Добра и Зла, ведущих извечную борьбу. Не каждому дано понять смысл Борьбы этой, познать долю Ее, а то и просто догадаться о том, что идет Она. Ивана же Истина коснулась краешком своего белоснежного легкого крыла.
Он не понимал этого, не осознавал, он лишь чувствовал легкость и истинность прикосновения. И с него было достаточно и такой малости. К Ивану подошла невысокая и худенькая пожилая женщина, заглянула в глаза, добро и вопрошающе.
– Вы, наверное, впервые здесь?
– Да, – сознался Иван, – половину жизни провел в Москве, особенно в детстве, юности, а вот как-то не доводилось... все, знаете ли, издали любовался.
Женщина кивнула.
– Храм Божий – вместилище Духа. Как бы ни был он снаружи хорош, а внутри всегда лучше, – сказала она мягко, – хотите я вас проведу, познакомлю... Жаль вот только служба закончилась, ну да ничего, на первый раз вам, к этого достанет.
Иван поклонится, поблагодарил. Но от помощи отказался.
– Хочется побыть одному, – сказал он, – проникнуться, вы меня простите.
– Не за что. Бог в помощь!
Женщина отошла, примкнула к молящимся у иконостаса. А Иван как стоял, так и остался стоять. Он постепенно привыкал, присматривался. Огромное внутреннее пространство ничуть не подавляло, наоборот, как бы растворяло в себе, поднимало, приобщало к Вечному и Высокому. Под сводами куполов могла бы уместиться колокольня, Ивана Великого, но своды эти были естественны как свод небесный. В Храме не было привычного для небольших церквей полумрака, ровный и приятный свет заполнял его. Иван чувствовал, как этот свет проникает в него самого, озаряет душу. И ему становилось легче.
Сколько раз за свою немалую жизнь он проходил мимо Храма, давая себе слово, непременно в него заглянуть в следующее посещение. И не держал этого слова. Возвращаясь из Дальнего Поиска, он любовался сверкающими над Москвой золотыми куполами, и у него щемило сердце, на глаза набегали слезы, он радовался, что снова видит эту неизъяснимую красоту... но зайти внутрь белокаменного чуда не решался, все откладывал. А может, и правильно делал?
Может, еще рано было тогда заходить в сам Храм? Иван не знал ответов на эти вопросы, да они его не слишком и волновали. Главное, теперь он здесь, в Храме. Теперь, когда это случилось не по мимолетной прихоти и не из любопытства праздного, а по велению души и сердца!
Он стоял, и не мог заставить себя сдвинуться с места. Ему казалось, что он не стоит на мозаичном узорчатом полу, равном размерами доброму полю, а парит над ним, в высоте, где-то не под самыми сводами, но немного ниже, на уровне вертикалей стен, то чуть приподнимаясь, то опускаясь. И парение это было сказочно прекрасным. Он даже утратил на время ощущение неизбывной муки, преследующей его последние полгода, терзающей его, растравляющей душу каленым железом. Облегчение пришло незаметно и внезапно, совместившись в несовместимом.
– Собою оживляющий, оживи мя, умерщвленного грехами... – произнес он вслух вспомнившуюся строку молитвы, – воскреси души наши!
Если бы Ивана спросили сейчас, верит ли он, навряд ли бы дождались ответа. Он и сам пока не понимал этого, ему трудно было сразу отказаться от многого предшествующего, от взглядов, привычек... Но он не ответил бы и отрицательно. Пусть он не проникся пока исцеляющей верой полностью, пусть, зато он отринул неверие. А то уже было немалым!
Ему много пришлось пережить после того, как службы Европола вышвырнули его из своих пределов. Он думал, что на родине забудется, успокоится, что боль утихнет, а ему самому помогут. Но помощь в таких случаях не давала результатов. Боль не утихала. И ничего не забывалось. Наоборот!
Всю зиму провел на родине своих родителей. Сам он появился на белый свет за миллионы километров от Земли, во мраке Вселенной, сжимавшей со всех сторон маленькую трехместную капсулу-корабль. Но он не считал себя гражданином Вселенной, родина его отца и матери была и его родиной. Пусть он поздно узнал о них, но ведь узнал же!
Большое и богатое село под Вологдой жило своей наполненной жизнью и, казалось, ничего не хотело знать о Дальнем Поиске, об окраинах Пространства и всех их обитателей. Своих забот хватало! И были эти заботы не менее насущными, чем добыча ридориума на рудниках Гадры или освоение никому в селе не известной и уже совершенно не нужной сельчанам Гиргеи.
Иван долго пытался разыскать родственников. Да только за двести с лишним лет многое изменилось, перемешались роды и семьи, и концов отыскивалось так много, что куда ни кинь, всюду были его родичи! Иван оставил свою затею, теперь он на каждого смотрел как на брата или сестру, отца или мать, деда или бабку, сына или дочь, хотя и был фактически намного старше всех живущих.
У них со Светой детей не было, все откладывали на потом, вот и дооткладывались... Да что ныне горевать, поздно, ее не вернуть, да и самому не до витья семейного гнездышка!
По ночам его терзала память. Днем иногда удавалось отвлечься, забыться.
Он узнал, что когда-то, давным-давно, не только село это, не только вологодская, но и вся землюшка Русская была разорена и опустошена до крайности, народ почти истреблен, а тех, кто уцелел, позагоняли в дымные и смрадные города. Из них было лишь две дороги – на кладбища, которые с периодичностью в десять-пятнадцать лет закатывали асфальтом, дабы память не теребила никого, или же в разбросанный по всей стране гигантский архипелаг «лечебно-трудовых профилакториев», откуда мало кто возвращался живым и здоровым. Села обезлюдели, вымирали последние старики и старушки...
казалось, конец пришел земле Русской. Но отвел Господь напасть, вновь ожили села, стали подниматься, повырубленные леса, химические производства постепенно позакрывали, и пошла-поехала возобновляющаяся жизнь на древней российской земле, испытавшей все, что только можно испытать за свою историю многотысячелетнюю! Личная память Ивана соединялась с памятью народной, вековечной, и казалось, груз ее непомерен, неподсилен даже богатырю. Но что оставалось делать? Надо было терпеть. И Иван терпел.
Он мог бы остановиться в огромной пустующей гостинице, срубленной по последней моде и стародавнему обычаю из здорового по своей сути и для людей дуба, сработанной под средневековый княжий терем с просторными клетями, горницами, привольными гульбищами, бревенчатыми крытыми башенками. Он мог бы остановиться и в сверхсовременном, торчащем на одной-единственной длинной ноге отеле. Но его приютил старик-священник – добрая русская душа, бессребренник и говорун-рассказчик. От него вообщем-то Иван и узнал о вере предков. В интернате им обо всех этих делах говорили вскользь, мимоходом, в Школе и вовсе были иные заботы, там только поспевали за инструкторами! А позже закрутился, завертелся, все шло комом со снежной высоченной горы! А теперь вот остановился вдруг, огляделся... и заметил неожиданно для себя, что жизнь-то не так и проста, что в ней есть множество вещей, о которых он и слыхом не слыхивал, а если и знал что-то, так было это пустым абстрактным знанием, ничего не давало сердцу и душе. Старик-священник и окрестил его в одной из православных церквей поселка. Собственноручно повесил на шею простенький железный крестик на тоненькой и не менее простой цепочке. Приказал не снимать, хранить веру отцов. Иван, еще не совсем проникшись, но чувствуя, что за всем этим стоит нечто большее, чем ему видится поперву, дал слово – не снимать. Во время разговоров со священником на него сходило умиротворение, пропадало желание мстить, убивать, наказывать... Но потом, ночами, снова накатывало – он не мог погасить в груди жгущий его пламень, все представлял, как он встретится с этими нелюдями, как будет сладострастно, долго, много и жестоко убивать их, сокрушать их жилища, давить их детенышей... И не мог охладить его пылающей груди холодный железный крестик. К утру немного отпускало. Обессиленный и мокрый от холодного пота Иван засыпал беспробудным тяжелым сном.
Подаренное Гугом яйцо он все время носил с собой. Но ни разу не пытался даже опробовать его, не до того было. Толик расщедрился, выделил-таки шесть разгоночных баков. Но всего этого было мало, совсем мало! Он уже договорился и насчет капсулы – обещали дать старенькую, подержанную, но с классным почти неизношенным профессиональным переходником – а это было более чем половинной гарантией успеха предприятия. Теперь бы еще три-четыре бака, да возвратный блок, да из снаряжения кое-чего! Много надо! А можно не успеть. Иван ощущал на себе заботливый, ненавязчивый глаз. Но он знал, что пока ведет себя смирно, никто его трогать не будет, по крайней мере здесь, в России, где нет ни глобополов, ни европолов, ни вообще никаких служб слежения за гражданами.
Здесь можно было просидеть всю жизнь! А можно было и вернуться на свою работу, снова уйти в Дальний Поиск, никто бы и слова поперек не сказал... А там – угнать бы суперкосмолет последней модели, и рвануть без оглядки! Нет, Иван сразу отгонял подобные мысли, он не вор. Даже Гуг Хлодрик не стал бы угонять космолета у своих, для этого нужно быть законченным подонком...
Ладно, обойдется своими средствами! Иван знал, к лету все будет готово, и если его не перехватят сами космофлотчики из Управления, только его и видали!
В видеогазетах он читал о Гуте Хлодрике. Совсем короткая была заметочка. Но суть-то ясна: старинного приятеля под конвоем отправили на подводные шахты Гиргеи, в бессрочную каторгу. Иван понимал, для Гуга это крышка, никогда ему не выбраться с этой проклятой планеты! Но что он мог поделать? Только скрежетать зубами в бессилии? Нет, нервы надо было беречь для дела. И все же он не тратил времени зря, раздобыл и припрятал автомат-парализатор, десантный лучемет, кое-какие боеприпасы... Если бы он в селе показал кому-нибудь эти штуковины, никто бы не понял, для чего вся эта железная дребедень – уже двести с лишним лет не было войн, даже местного характера, охота на животных давным-давно вышла из моды, на охотника посмотрели бы как на недоумка. Обзавелся он и спецмедикаментами, запасом стимуляторов, нейтрализаторов... К нелюдям с голыми руками не попрешься! К ним и вооруженным до зубов было идти не слишком-то безопасно. И вообще, что он о них знал? Да ровным счетом ничего! Но Иван утешал себя мыслью, что вот и узнает! А там видно будет!
Его жгло изнутри, разъедало. И он не мог справиться с той бесовской, неукротимой силой, что поселилась в его груди. Не помог ему и старичок-священник. Не помог, но немного облегчил существование, благодаря ему Иван увидал в конце длинного, нескончаемого темного туннеля проблеск света.
В Москву он прилетел на два дня. Больше выжидать не стоило, больше выжидать ему не позволяла гнетущая, безжалостная память. Он стоял в Храме, отрешенный и завороженный, он был готов простоять так всю жизнь. Это был целый мир в мире. Вселенная во Вселенной! Этому Храму было без малого шестьсот лет. Он был воздвигнут народом и для народа. На белом свете не существовало ничего равного ему. Были строения выше, шире, массивнее и грандиознее. Но гармоничнее и одухотвореннее не было, ни в прошлом, ни в настоящем. Не предвиделось таковых и в будущем. В этом Храме воплотился тысячелетний гений народа-страдальца, народа-защитника. Его невозможно было уничтожить, стереть с лица этой святой земли. Его можно было лишь временно разрушить, разнести на куски, что и сделали варвары-изверги двадцатого века, века тотального геноцида и мракобесия вселенских масштабов.
Но власть вандалов и убийц оказалась недолгой. Храм же был вечен – он возродился в конце этого кровавого, но выдохшегося на последних десятилетиях века, возродился во всем своем великолепии и нетленности, по воле народа и вопреки доживающей в роскоши и страхе кучке плутократов-узурпаторов. И его возрождение стало началом Возрождения полузадушенной многострадальной земли – десятки тысяч храмов засверкали над городами и селами золотыми куполами, освещая российскую землю, утверждая в ней своим величием и открытостью мир и покой, терпимость и доброту. В считанные годы поднялась из праха полуразрушенная страна, ожила, окрепла, обрела второе дыхание, еще более глубокое, чем первое, более ровное, животворящее. И стоял в сердце этой великой и могучей страны, дающей все человеку любой крови и веры, обеспечивающей всем покой и благоденствие, светлый, возносящийся к небесам Храм – главная обитель Духа Возрождения России и всего православного христианского мира, средоточие Добра и Веры в Добро – Храм Христа Спасителя, Неразрушимая Святыня. Стоял, отражая своими куполами Огонь Небесный, бросая его блики на людей – в их сердца и души.
Иван сошел со своего места, ничего не видя вокруг, ничего не слыша, побрел к иконостасу. Он понимал, что пора уходить, что ему нельзя расслабляться, размякать душой. Но ничего не мог с собой поделать. Он хотел в последний раз – в первый и последний! – заглянуть в глаза Тому, кто единственный не бросит его, не оставит в самую трудную и тяжкую минуту. И он видел уже Этот Взгляд. И он понимал, что и его видят.
– Огради меня. Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста, – прошептал он, почти не разжимая губ. – И сохрани меня от всякого зла.
Краем глаза он увидал какого-то священослужителя, приближавшегося к нему. Но он не мог оторвать взгляда от Лика Того, к кому обращался. Он ждал Знака.
И ему показалось, что дождался. Лик вдруг утратил суровость и непреклонность, стал добрым, даже простодушно добрым, словно приоткрывая завесу, скрывавшую Его подлинное выражение от непосвященных.
Иван вздрогнул. Отвел глаза. С него было достаточно.
– Что ты ищешь, сын мой? – спросил полушепотом священнослужитель.
Он был еще совсем не старый, лет под семьдесят, с длинной темно-русой, но уже полуседой бородой и близорукими добрыми, почти детскими глазами. Его голову облегал белый и странный какой-то, на взгляд Ивана, клобук с маленьким крестиком наверху.
Иван совершенно не разбирался в церковных чинах и званиях, не мог отличить митрополита от рядового батюшки, дьякона от семинариста, а кто в каких одеяниях и по какому случаю должен был предстать перед паствою, он и вообразить не мог. Надо было, конечно, все это разузнать запомнить. Но Ивана больше влекло внутреннее, глубинное, нежели внешнее, наружное.
– Правду ищу, – сказал он.
– Значит, ты ищешь Бога, – вымолвил священнослужитель, – ибо Бог не в силе, а в Правде! Ты понял меня?
Иван кивнул головой, не ответил. Но он понимал, куда клонит священнослужитель.
– Я знаю про тебя, – сказал тот, – почти все знаю. И еще знаю главное – ты пришел сюда неспроста. Ты уже готов?
Иван вздохнул. Он решал, надо ли отвечать, стоит ли? Все про него знали! Лишь он один ничего еще толком не знал.
– Вижу, что готов. Когда отлет?
– Через два дня.
– Два дня срок немалый, – сказал священнослужитель, оглаживая бороду, опустив глаза долу. – За два дня может многое измениться... Не передумаешь?
Иван выразительно поглядел в его глаза.
– Значит, не передумаешь. Ну что же, отговаривать тебя не стану. Тем более, удерживать! Иногда удержать человека, обуздать его, приневолить – все одно, что сломать. Церковь же человека возвышать должна, открывать перед ним мир необъятный и неизведанный, окрылять, но не путы накладывать. Поступай, как знаешь. Но помни то, с чего начали не в силе Бог, а в Правде! А еще это понимай так: не с сильными Бог, а с правыми!
Поначалу Иван внутренне напрягся, что-то в душе сопротивлялось проповедям и нравоучениям, не желало принять их – с какой это стати его, взрослого человека, прошедшего сквозь такие передряги, что и не снились большинству землян, начинают вдруг поучать, наставлять словно мальца безусого?! Но почти тут же раздражение, порожденное гордыней, угасло. Ведь слышал он сейчас не поучения ментора, а то, что постоянно звучало в его мозгу, то, о чем кричала в нем самом Совесть! Только теперь это был не внутренний голос, а внешний. И потому внемлить ему следовало с удвоенным вниманием, сопоставляя со своим, отринув гордыню и раздражительность. И ему стало легко, хорошо. Он склонил голову, как бы соглашаясь с неизвестным ему священнослужителем, признавая правоту его слов.
– Большинство мирян живет просто, как трава растет, – продолжил священнослужитель, – они грешат понемногу, каятся, а в общем их души чисты, не запятнаны большими и смертными грехами, им легко жить на белом свете. Но иногда в мир приходят люди иного склада – сильные, цельные, одержимые. И они несут в этот мир с собой или Большое Зло или Большое Добро. Не сразу становится видно, что именно, лишь со временем раскрывается их сущность, и тогда люди обычные могут сказать: да, это поводырь и праведник, очистивший мира от скверны, или же – это обольститель, влекущий за собой в пропасть адскую. Мне, грешному, не дано быть провидцем, предрекать, кто есть кто на свете. Но я вижу, что путь твой не прост, что в тебе заключены зародыши и Большого Зла и Большого Добра. Они еще не вступили меж собой в битву за Душу твою, они пока только примериваются друг к другу, но когда они сойдутся в безжалостной и лютой схватке, душа твоя содрогнется. И тебе придется принять решение, с кем ты, на чьей стороне! Будь готов к этому, сын мой. Тебя ждут страшные испытания. Я не знаю, кто в тебе одержит верх, может, и тот, кого в Храме Божием вслух лучше не называть. Но Церковь не отрекается и от падших... ты же пока не пал и не вознесся. Ты стоишь на перепутье. И перед выбором твоим прими мое доброе напутствие и благословение. Благословляю тебя, сын мой.
Священнослужитель замолчал, заглянул в глаза Ивану и перекрестил его. С минуту они простояли в тишине. Иван не знал, как полагается отвечать в таких случаях, что делать. Он лишь опустил голову. Но даже теперь он ощущал на себе испытующие и одновременно напутствующие взгляды, обращенные на него с Иконостаса. Не только Сам Вседержитель, но и Богородица, Архангелы, Святые, казалось глядели на него, вопрошая, прожигая насквозь его душу, но вместе с тем и благославляя, поддерживая, даже ободряя. И перед ними душа не могла лгать.
– Большую тяжесть в себе несу, – проговорил он с трудом, не поднимая головы, – не знаю, может, это и есть то самое зло, не знаю, а может, просто – боль, обида, тоска!
– Вырвавшаяся наружу боль порождает новую боль, обида – обиду, тоска становится неизбывной. Ты же помнить обязан, что горя жаждой мщения, выплескивая наружу обиду, принесешь в мир Зло. Тебе будет казаться, что борешься с этим Злом, что ты истребитель этого Зла, но истребляя и обарывая его силой, будешь лишь умножать его. И настанет день, час, когда ты перестанешь понимать, где кончается Добро и начинается Зло, и сам станешь воплощением Зла! Это будет страшный день для тебя и страшный час, не дай Бог, чтобы они настали, ибо не помогут тебе тогда ни Животворящая Сила Креста Господня, ни мои напутствия и добрые слова. Помни, в какой бы мир ты не вознамерился вступить, не меч в него ты привнести должен, не злобу и ненависть, вражду и раздоры, а одну любовь только. Добро на острие меча не преподносят. Ты же, сын мой, собираешься в чужой мир идти с мечом. Подумай обо всем хорошенько. Благословляю тебя на свершение праведных дел!
Священнослужитель снова осенил Ивана большим крестным знамением. Потом положил ему руку на плечо, привлек к себе и трижды поцеловал.
– Иди!
Он отстранил Ивана резким движением.
– И знай, что Святая Церковь Православная с тобой и в тебе! Но помни, о чем я говорил, о чем говорила тебе твоя совесть, ибо если вступишь на дорогу Зла и отринешь Добро, будешь проклят на веки вечные. Иди! И да будь благословен!
Иван поклонился священнослужителю. Перекрестился, еще раз воздев голову и образам. Повернулся. Пошел к выходу.
У самых дверей храма его нагнала пожилая женщина, та самая, что предлагала Ивану свою помощь. Она молча заглянула в лицо ему, потом быстро и мелко, трижды перекрестила.
– Вы не знаете, кто это был? Вы, наверное, видели, в таком белом головном уборе, седой? – спросил Иван.
Женщина укоризненно покачала головой. Произнесла с нежимом, словно отчитывая нерадивого ученика:
– Это был Патриарх Всея Руси! Ну да Бог простит ваше незнание! -
женщина замялась, но все-таки спросила неуверенно: – Что он вам сказал? Я все видела – он вас благословил. Он вам сказал доброе слово, да?
Иван вдруг растерялся, он не знал, что ответить. И он отвернулся, поспешно вышел из Храма. В глаза ударило ослепительное майское солнце.
И именно в эту минуту он отчетливо, до боли в груди, понял, что пути назад нет, что он должен лететь туда, что не будет ему места на Земле, пока не исполнит он своего долга, что не будет покоя даже в самой покойной и уютной норе, что избегнуть того часа, когда сойдутся в смертельной схватке Добро и Зло, ему не удастся, что он должен сделать свой выбор.
Иван обернулся. Поднял голову. Ярче миллионов солнц горели в небесной выси золотые купола Несокрушимого Храма Христа Спасителя.
Земля – Эрта-387 – Дубль-Биг-4 – Осевое измерение. 2478-ой год, июнь.
– И все-таки ты дурак, Ваня! – сказал Толик Ребров, и его густые брови нависли над самыми глазами, почти скрывая их. – Ты все себе поломаешь, о карьере я вообще не говорю, пиши, пропало! Через пять-шесть лет ты бы сел в удобное и мягкое кресло, а там бы и в Управление попал... Не-е, расстанься с мечтами об этом, Ваня!
– А я вообще-то ни о чем таком и не мечтал, – сказал Иван, – ты мне свои грезы не приписывай.
Толик надул щеки, побагровел.
– Ладно, держи бумагу, – сказал он и сунул Ивану в руку белый листок с какой-то печатью, – на Эрте получишь баки. Но учти, я тебе их даю для прогулочных целей. Вот, гляди, – он вытащил из стены-сейфа другой листок, – это продление отпуска, как обещал, на полгодика. Но не больше, Ваня!
Отдохнешь, развеешься... А где, меня не касается, понял! Все, Ваня, вали, куда тебе надо! Но на меня не пеняй!
Шипастая рыбина подплыла к самому стеклу, и уставилась на Ивана выпученными красными глазищами, тяжело задышала. Потом она разинула клыкастую черную пасть и долго облизывалась огромным желтым языком с водянистыми присосками. Ивану всегда становилось не по себе при виде этих облизывающихся гиргейских рыбин. И он отвернулся.
Толик подошел к аквариуму, залез по боковой лесенке на самый верх, к маленькому задвижному лючку, и бросил рыбине какую-то гадость в кормушку. Он всегда сам заботился об обитателях аквариума. Рыбина набросилась на кусок падали, словно ее целый год не кормили. Про Ивана она тут же забыла.
– Ну чего ты сидишь? – крикнул сверху Толик. – У меня ты больше ничего не выклянчишь! Нету ничего, Ваня, понимаешь, нету!
Иван встал. Ему захотелось вдруг прижать к шее Гугово яйцо и превратиться в клыкастую рыбину, чтобы сожрать друга – Толика. Но проситель должен быть смиренным, он это уже давно понял.
– Ты хочешь, чтоб я остался там? – спросил он не своим жалобным голоском.
– Я вообще ничего не хочу! Поезжай в деревню и отдыхай! А хочешь, смотайся на Тилону, там сейчас классные развлекатели поставили! С гипнолокаторами, Ваня, и шикарными психотренажерами! А какие там девочки собираются, Ваня! – Толик чуть не свалился от чувств с лесенки. Но успел ухватиться за поручень – выучка космолетчика пригодилась. – Я бы махнул туда, не раздумывая!
– Мне нужен возвратник!
– Чего нет, того нет.
– Гад, ты, Толик, и все! – сорвался Иван. – Пока!
– Стой, простофиля!
Толик в мгновенье спустился вниз, схватил Ивана за плечи.
– Ну правда, нет! Старье списали, а новые, сам знаешь, на лоханках стоят. Где я тебе возьму?! – Лоб у Толика покрылся испариной.
Иван неожиданно для себя отметил, что Толик стареет, что его скоро уже и не назовешь Толиком, и стареет, и матереет, вон какой солидный стал, прямо туз! А ведь совсем недавно мальчиком прыгал по лугам Сельмы, гонялся с камерой за фантомами-упырями. Иван тяжело вздохнул. И ткнул кулаком в большой и мягкий живот Толика.
– Ладно, старик, – пробурчал он, – нет, так нет. Давай лапу, может, не вернусь, может, последний раз видимся!
Его рука утонула в широченной ладони. По щеке у Толика побежала слезинка, и он не стал ее смахивать.
Лишь у самых дверей он окликнул Ивана.
– Эй, постой! Есть выход!
Иван встрепенулся. Но оборачиваться не стал.
– Ты по дороге на Дубль загляни, тамошние парни тебе помогут! Ну, да ты их знаешь... не откажут! Я свяжусь с Дилом. Ежели он тебе не даст возвратника, пусть на Землю не возвращается, я его и за океаном разыщу да рожу надраю. Ну ладно, Ваня, давай уже – отваливай, не жми из меня слезу, я и так уже рыдаю!
– До встречи! – сказал Иван. И вышел.
Проводов ему не устраивали. Удерживать не пытались. Слежки судя по всему не было. Позабыт, позаброшен! Но оно и к лучшему.
До Эрты Иван тащился на антигравитаторах, приходилось экономить каждую каплю топлива. Он лежал на полу капсулы лицом вниз и, не отрываясь, смотрел на удаляющуюся Землю сквозь пластиконовую прозрачную обшивку. Он ограничил радиус прозрачности двумя метрами. Но все равно – казалось, что это не капсула, а он сам, раскинув руки и ноги, парит над огромным затянутым белыми облаками шаром.
Шар уменьшался в размерах постепенно, скорость была невелика. Но Иван лежал и глядел. Он сам не знал, что именно хотел увидать напоследок. А может, просто не мог налюбоваться родной планетой. Каждое расставание с ней отдавалось в груди щемящей болью. Правда, раньше, в предыдущие отлеты, Иван был полностью, непоколебимо уверен – он обязательно вернется, обязательно увидит этот голубовато-белый шар, а потом и ступит на его поверхность... В этот раз такой уверенности почему-то не было.
И все-таки он не напрасно лежал на прозрачном полу и ждал чего-то.
Когда Земля уменьшилась до размеров обычного яблока, подернутого легкой просвечивающей местами пеленой, когда все на ней уже должно было слиться и пропасть в зыбком удаленном мареве, вдруг пробился сквозь заслоны пелены тоненький золотой лучик, сверкнул – чисто, ясно, путеводно – и пропал.
Только тогда Иван понял, чего он ждал, и сразу же почувствовал облегчение.
Нет, рано еще его отпевать, рано хоронить! Еще поглядим, чья возьмет, кому суждено вернуться, а кому и нет. Он с силой сжал виски ладонями, зажмурил глаза. Полежал так с минуту. Потом оттянул край ворота, вытащил маленький железный крестик, приник к нему губами. И почти сразу спрятал его обратно, словно застеснявшись. Встал... Отключил прозрачность. Впереди его ждал системный перевалочный спутник-заправочная, уже лет триста болтавшийся между орбитами Юпитера и Сатурна, злополучная развалюха, последнее пристанище спивающихся космолетчиков и администраторов Флота, допотопная прабабушка нынешних заправочных станций – Эрта-387.
Иван не собирался задерживаться на Эрте – была охота! Он думал прицепить баки и гнать прямиком до Дубля, за возвратником. Но давнишний знакомец по гадрианским болотам Хук Образина, затащил его в одну-единственную на Эрте гостиную. Он волок упирающегося Ивана по коридору и приговаривал:
– Все-е, попался, Ванюша! От меня быстрехонько не уйдешь, мимо меня скорехонько не проскочишь! Экий ты мерзавец, Ваня! В кои-то годы повстречались, а ты норовишь улизнуть! Не-е, нехорошо это.
От Хука разило за версту. Но держался он молодцом – не качался, не падал, только трясся беспрестанно. В последнюю их встречу Хук выглядел значительно хуже, Иван думал, он загнется, не переможет себя.
Не загнулся Хук Образина. Но и не скажешь, что выправился. Он был изможден до последней стадии измождения, казалось, ребра сквозь комбинезон проглядывают, а на лицо было страшно смотреть – это было не лицо, это была высохшая маска, натянутая на череп мертвеца, пролежавшего в гробу не меньше года.
– Сейчас мы с тобой, Ванюша, раздавим пузыречек, побеседуем по душам, вспомним житье-бытье. Нам ведь есть чего вспомнить, а?
Им было, что вспомнить. Три года вместе на Гадре, да не сейчас, когда там все улеглось и утихомирилось, а когда только начиналась геизация. Ивану и самому было страшно думать о тех временах, второй раз его бы в такое дело не втравили!
– Вот и притопали, Ванюша, а ты упирался, голубь!
Посреди гостиной, называвшейся когда-то, в романтические годы освоения Пространства, кают-компанией, прямо на полу валялся мертвецки пьяный Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский – золотой медалист Школы и гроза звероноидов. Арману предрекали невиданные свершения на ниве Дальнего Поиска, а в итоге – кресло Главного Управляющего Космофлотом. Отличник с блеском прошел Гадру, Гиргею, но сломался на Сельме, паршивой планетенке, где без труда делали себе карьеру бывшие второгодники и неудачники. Иван никогда не дружил с Арманом, они издавна испытывали неприязнь друг к другу, а потому он и не переживал особо падение баловня судьбы.
– Ты его тока не буди, Ваня, ладно? – предупредил Хук и побежал к столу, откупорил новую бутылку.
На бутылку была пришлепнута коньячная этикетка, но Иван знал, что это мишура, внутри наверняка разведенный спирт – вонючий, технический, ведь держать на станциях-заправочных спиртное не полагалось.
– Ну, вздрогнули, Ваня!
Хук, не дожидаясь совместного «вздрога», опрокинул стакан в горло, побелел до невозможности. И тут же налил себе еще.
– А ты чего? – поинтересовался он заплетающимся языком.
Иван замешкался, стал обдумывать, как бы потолковее все разъяснить Хуку, а потом вдруг решил, что ничего разъяснять не надо, и выпалил:
– Я, Образина, на дело иду, понимаешь? На дело надо идти сухим!
– Да ладно уж, загнул! Ты и раньше, Ваня, был никудышным борцом с зеленым змием, видать жизнь-то не исправила тебя. Ну да не беда! Я за тебя стакашек хлопну, лады?!
– Ты бы сначала баки прицепил.
– Обижаешь, Ваня! У нас третий год как все на авторежиме. Ты не гляди, что Эрта старушка, тута недавно реконструкция была, понимаешь? Понаехало народищу – пропасть! Человек шесть. И давай все переколпачивать. Мы с Крузей месяц по подсобкам жались, втихаря стаканили. Ой, тяжко, Ваня, было! Ну да миновали лихие денечки!
Иван видел совершенно ясно, что Хуку не протянуть больше года, от силы-двух. Но ведь не скажешь, – не полезешь в душу! Не такие уж и долгие были их года, а однокашники один за другим сходили с орбиты, гнулись, а то и вовсе погибали. И как ни ломал себе голову Иван, он не мог понять, почему так происходит. Ведь вроде бы самые сильные, ловкие, натренированные, отважные, все как на подбор умницы и даже по-своему таланты. И на тебе!
Странное дело, странное и непонятное. Серые лошадушки тянули себе понемногу, волокли свой воз полегоньку – и не видно им было износу, а тут... вот и иди после этого в герои-комолетчики. Нет, хватит ныть! Поздно горевать!
– Включи экраны! – настоял Иван.
– Ух ты какой, недоверчивый! – Хук щелкнул клавишей. Она скрипнула словно старинная несмазанная дверь. – Гляди, Ваня!
На экране два бочкообразных безголовых кибера крепили к Ивановой капсуле разгонные баки. Работали они вяло, без энтузиазма. Но Иван уже понял, здесь никого и ни за что не подгонишь, только нервы тратить!
Он присел к столу. Но стул-кресло чуть не развалился под его тяжестью, видно было все тут запущено до предела, заброшено, некому было заняться обустройством. Иван пересел на широченный обитый желтым кожзаменителем диван, раскинул руки.
– Воще-то, Ваня-я, – с укоризной протянул Хук, – мог бы и привезть кой-чего старым друзьям-собутыльникам! Не уважаешь?! Да ладно уж, я шучу.
Эй!
Он легонько пнул ногой в бок Армана. Но тот даже не пошевельнулся, только застонал спросонья.
– Дрыхнет, – сделал вывод Хук. – Хорошо ему! Я бы тоже отключился на часик-другой... не не могу, Ваня, у меня бессонница – вторую неделю не смыкаю глаз. Вот только этим и держусь!
Он налил себе еще.
– Ты бы погодил немного, – проворчал Иван, зная, что его все равно не послушают.
Разговора не получалось. Да и какой там разговор! Хук глядел на Ивана мутными желтушечными глазами, тряс головой. И невозможно было поверить, что несколько лет назад он один в течение трех суток с половиною сдерживал круговую атаку гиргейских псевдоразумных оборотней. Вот тогда он на самом деле не спал, попробуй усни! За эти сутки Иван с Гугом Хлодриком восстановили последний не изуродованный аборигенами возвратник – да только нужда в нем отпала. Хук Образина отбил-таки атаку оборотней, и из Центра сразу же пришел приказ оставаться до зимы на своих позициях. Легко им там в Центре было распоряжаться! Помнил ли Хук о тогдашнем? Иван и спрашивать не решался, никак в его мозгу не мог совместиться тот румянощекий чистоглазый здоровяк с этим трясущимся стариком.
– В отпуск? – поинтересовался Хук. И громко икнул.
– Ага, – ответил Иван.
– Не ври! Я ведь все знаю, Ваня, меня не проведешь! А ну-ка, выкладывай – на черта старое ворошить удумал?!
Иван закинул ногу за ногу, поморщился. Все-то они знают! Прямо, всезнальцы какие-то! К кому ни сунься – все ведомо, все наперед известно, не говоря уж про прошлое! Один он ничего толком не знает, ничего понять не может – чехарда какая-то бестолковая! Уж скорее бы баки цепляли, скорее бы отсюда удочки сматывать!
– Ну, не хочешь говорить – не говори, я не настаиваю, – Хук чуть не выпал из кресла, он был предельно пьян. – Но я тебе окажу, Ваня, дружескую услугу, цени! – он снова громко и противно икнул, выпучил бессмысленные глаза. – Ванюша, – у этого хмыря, – Хук качнул носком башмака в сторону лежащего Крузербильда-Дзухмантовского, – еще с Гиргеи плазменный резачок припасен, поня-ял?!
Хук вывалился все же из кресла. Но не расстроился и не попытался взобраться обратно. А так и остался на полу в полускрюченном положении.
Голова его выбивала чечетку по засаленному подлокотнику кресла. Голос же был тверд и сипат.
– Не дергайся, Ваня! Я киберам сказал, чего надо, они сами все путем упакуют, значитца, и укладут, куда положено, а ты у нас гость, вот и сиди себе гостем! Я на тебя, Ваня, гляжу – и душою отдыхаю, такой ты простой, свойский парень. Но одно я тебе скажу прямо, в глаза, как другу!
– Чего?
– Дурак ты, Ваня, набитый! Вот тебе и весь мой сказ! Оставайся с нами, пропадешь ведь!
Иван усмехнулся. Но было ему невесело.
– Может, с вами-то я еще быстрей пропаду.
– И так может статься, – согласился Хук.
Он снова нажал на клавишу, предварительно совершив титаническое усилие и на четвереньках добравшись до пульта. Там и обмяк.
Киберы монтировали переходник для восьмого бака. Иван вздохнул облегченно – худо-бедно, а дела делались. И только теперь он заметил висевшее на противоположной стене прямоугольное зеркало, каких и у антикваров не сыщешь. Вгляделся в отражение – то ли свет был неважный, то ли он сам неважно выглядел, но из зеркала на него смотрел усталый и совсем не молодой человек с кругами под глазами, почти безгубым напряженным ртом. Иван посмотрел прямо в глаза человеку – и ему стало не по себе: глаза были отрешенными, неживыми, будто что-то потухло у этого человека внутри.
Но наваждение длилось недолго. Иван встряхнулся, пришел в себя. Уставился на лежащего между ним и зеркалом Армана-Жофруа. От пульта гостиной доносился хлюпающий, с присвистом храп Хука Образины.
Иван вытащил из кармана яйцо, подержал его на ладони. И неожиданно, словно решившись, вдруг, прижал его острым концом к шее – над самым кадыком. Сдавил. Яйцо стало мягким. Но лишь до определенной степени. Чем сильнее он сжимал его, тем тверже оно становилось. И не сразу сообразил, что смотреть-то надо в зеркало, а не на эту хитрую штуковину. Когда он поднял глаза, отражавшийся в мутноватой поверхности человек был уже мало похож на него – лишь лоб с шрамом оставался прежним да прямой нос... Но нос на глазах вырастал, обретал горбинку. Подбородок тяжелел, выдвигался вперед. На щеках появлялся синюшный оттенок. Волосы редели и темнели, начинали курчавиться, местами седеть. Тело наливалось тяжестью – неприятной, излишней. Он превращался в Крузербильда-Дзухмантовского – но не в того отчаянного малого, при виде которого звероноидов бросало в дрожь, а в нынешнего – оплывшего, размякшего, опустившегося. При этом Иван оставался Иваном, он не чувствовал ни каких изменений в психике, сознание его оставалось прежним... Превращение произошло в считанные секунды.
Иван оторвал яйцо от шеи, сунул в карман. Заглянул краем глаза на экран – безголовые киберы заканчивали свое дело: капсула была почти подготовлена, даже менее опытный человек понял бы – этих баков, если они, разумеется, не пусты, вполне хватит для начального разгона и входа в Осевое измерение.
Иван собирался уже встать. Но услышал вдруг странное гудение. Он повернул голову. Хук Образина стоял на коленях и отчаянно тер глаза, переносицу, надбровные дуги. Одновременно он на одной ноте, протяжно и совершенно не по-людски выл.
– Ууууу-ааа-у... – вырывалось у него то ли из горла, то ли из ноздрей, – уууууу-ааааа-уу!
Оставив глаза в покое, Хук принялся тыкать в Ивана корявым красным пальцем. И Хука и его палец вместе с рукой трясло будто на вибростенде.
– Ты чего, Образина? – спросил Иван, прикрывая лицо руками.
– Обо-о-ууууууууу-оооооротень!!! – провыл Хук. И для наглядности ткнул несколько раз поочередно то в Ивана, то в мирно посапывающего Армана-Жофруа.
– Нет, Образина, старина, нет, – проговорил мягко Иван, – тут тебе не Гиргея, тут нет никаких оборотней. Просто ты допился, вот тебе и мерещится всякое, понял?
Хук, не переставая выть, пополз на карачках к лежащему в семи метрах от него Арману. Полз он медленно, с опаской поглядывая на Ивана-Жофруа дер и так далее. Хука явно не устраивала версия о начавшейся у него белой горячке.
И он тянулся к последней соломинке.
– Ладно, я пошел! – сказал Иван вставая.
– Ты оборотень! – процедил Хук. Глаза у него были безумными. – Ты сначала прикинулся Иваном. А сейчас под Крузю работаешь! Я все понял. Сгинь!
– Щас сгину!
Иван подошел к столу, собрал с него бутылки, стаканы и бросил их в утилизатор.
– Так-то лучше будет!
По щекам Хука побежали слезы. Но он не стал отвлекаться. Он перевернул Армана-Жофруа на спину и почти с восторгом победителя ткнул тому пальцем в лоб.
– Вот он Крузя! Настоящий! А ты – оборотень. Сгинь!
От прикосновения к лицу Арман пробудился, отпихнул от себя Хука. Потом две минуты кряду пялился на Ивана осоловелыми и дикими глазами-буркалами, челюсть его отвисала все ниже, крылья носа начинали мелко и порывисто дрожать, по лбу потек пот, наконец он вскочил, заревел как дикий раненый вепрь и, ничего не видя, не разбирая дороги, наступив на Хука и опрокинув три стула, выбежал из гостиной. Но еще долго, из распахнутой двери доносился
его жуткий нечеловеческий рев, усиленный эхом пустых коридоров.
Иван с помощью яйца вернул себе прежний облик. Подошел к трясущемуся Хуку. Взял его за плечо.
– Прощай, старина, – сказал он. – Спасибо тебе за резак. Думаю, он пригодится. Ну что ты? Опомнись! Образина!
Хук настороженно взглянул на него снизу. Но тут же зажмурился.
– Сгинь, нечистая сила! Сгинь! – выкрикнул он.
Иван распрямился, улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.
– Ну что же, – проговорил он, – придется исполнить твое пожелание. Прощай, Хук, навряд ли когда увидимся!
Он немного побродил по станции, по ее коридорам и отсекам. Но Армана так и не нашел. Да и что бы он ему сказал, если бы и нашел? Прощаться со сверстниками, однокашниками, старыми приятелями по Школе и другим, менее спокойным, местам было всегда нелегко. Особенно с живыми.
Надо было рвануть на ускорителях. Но куда рванешь без возвратника. Иван, закусив губу, повернул к Дублю – будет, так будет, нет, так нет – в любом случае назад он возвращаться не станет.
Старую капсулу потряхивало. Ее обшивка иногда начинала вибрировать ни с того, ни с сего. Иван не тужил, он знал, что за колымага ему досталась. Ну да ничего! Это на антигравитаторах трясет, потом, в Осевом и до него, перестанет. Если, конечно, раньше времени не развалится!
Сама обсерватория еще не появилась на экранах, как внутри капсулы пророкотал восторженный и бодрый голос:
– Ваня, дорогой! Рад тебя видеть в наших краях. Заходи, Дубль-Биг-Четвертый ждет тебя!
Как бы ни корежили приемники сигнал, а мембраны голос, Иван сразу узнал Дила Бронкса. Его глуховатый бас нельзя было не узнать.
– Привет, Дил! – отозвался он. – Встречай, коли не шутишь!
Бронкс был непосредственным человеком и, наверное, потому принял слова Ивана всерьез. Через три минуты после приглашения он самым беззастенчивым образом вперся в капсулу, неведомо как обхитрив сторожевую автоматику в шлюзовой камере. Если кто не изменился за все эти годы хотя бы на каплю, так именно Бронкс. Он лишь почернел еще больше, несмотря на то, что чернеть было уже некуда.
– Ну, ты даешь, Дил! – удивился Иван. – Такой скачок станет тебе в триста монет, не меньше!
– Плевать, для хорошего человека не жалко! Кроме того, я частник, Ваня, мне за мои монеты отчитываться нет нужды.
Они обнялись. Уселись в кресла. Попутно Бронкс набрал на клавиатуре пульта код пристыковки к обсерватории. Он был весел и беспечен. Белозубая широченная улыбка не сходила с его антрацитового лица. Иван помнил, что даже звероноиды в присутствии Дила становились добродушнее, а главное, доброжелательнее. Хотя как-то раз он пошутил совсем некстати. Это было на Сельме. Бронкс прилетел к ним всего-то на недельку, с проверкой. Но через два дня заскучал, а на третий, вырядившись под фантома-упыря, увешав себя водорослями и прочей дрянью, с гиком и посвистом ворвался в базовый блиндаж – пошутил. Его шутки не поняли, а самого с перепугу изрешетили с четырех сторон из десантных спаренных пулеметов. Семьдесят восемь пуль выковыряли из бронепластиковой кольчуги, четырнадцать из самого Дила. Но и когда из него шипцами, без наркоза, тащили свинец, Дил хохотал во все горло, скалил лошадиные зубы и тыкал во всех пальцами. «Чтобы увидать ваши идиотские рожи в тот момент, рожи до смерти перепуганных дебилов, – приговаривал он, захлебываясь смехом, – не такое можно было отмочить!» Дила Бронкса все любили. И очень жалели, когда он послал Космофлот и Землеуправление внепланетных сношений куда подальше и стал частником, завел собственную обсерваторию. Ему предрекали неминуемое разорение. Но не таким уж и бесхитростным был Бронкс на самом деле. Он умудрился сколотить солидный капитал на частных исследованиях, не забираясь далеко от Солнечной системы.
Он оказался на поверку много умнее советчиков и пророков.
– Только условимся сразу, – выпалил Дил, едва его спина коснулась спинки кресла, – все начистоту и без обиняков!
Иван усмехнулся. Он ожидал совсем другого, он думал, что Дил сейчас ему заявит менторским тоном: «Ваня, можешь ничего не говорить, я сам все знаю... и не советую». А потому он потянулся к стойке-столу, набрал шифр, щелкнул задвижкой и вытащил стопку мнемограмм.
Дилу Бронксу не надо было ничего объяснять. Он сам мог объяснить, что к чему, когда дело доходило до космографии. И потому он, лишь бегло взглянув сначала на мнемограммы, потом на Ивана, присвистнул и впервые за время их встречи сомкнул свои толстенные синюшного цвета губы.
– Ваня, ты сокрушался, только что – о моих монетах, об этой жалкой кучке, – сказал он с расстановкой, будто говорил с недоумком, – а ты знаешь, сколько тебе надо будет, чтоб сигануть в эту дыру?!
Иван не ответил.
– Толик со мной сязывался, жаловался на тебя, дескать, всю кровь из жил высосал! – продолжал Бронкс. – И ведь это правда, Ваня! Я видал твои баки, я все понимаю – из-за тебя Толик всех посадил лет на пять на сухой паек, до тебя это доходит?
– Брось, Дил! Я не на прогулку собираюсь. Мне нужен возвратник! – Иван решил брать быка за рога.
Но Бронкс не отозвался. Он все больше выкатывал свои и без того выкаченные глаза, казалось, что они вот-вот вывалятся или лопнут.
– Это же больше, чем полмиллиарда монет, Ваня! Нет, как лицо частнособственническое, я тебя не понимаю. По-моему, ты просто дурак, Ваня!
Ну вот, начинается снова, подумалось Ивану. Он включил обзор. Капсула подходила к обсерватории. Ах, что это была за обсерватория, что за игрушечка! Иван много чего повидал, но таких ухоженных и до предела нашпигованных даже снаружи всякой всячиной станций он не видывал. И впрямь Дил Бронкс был прирожденным хозяином. Обычные и радиотелескопы торчали во все стороны будто стволы орудий крейсера, локатор выпирал, казалось, из локатора, немыслимые хитросплетения солнечных батарей раскинулись на десятки километров чуть ли не во все стороны от станции, но они ничего не заслоняли.
– все было фантастически гармонично, даже не верилось! Теперь пришла очередь присвистнуть Ивану.
– Дам я тебе возвратник, дам, – вдруг обиженно проворчал Бронкс. Но сквозь обиду проступало иное – он явно видел, какой сногсшибательный эффект произвела на гостя его обсерватория, а потому и прятал настоящие чувства за показными.
Иван сразу же оторвался от экранов.
– На вот, держи! – Бронкс протянул ему плоский диск на ремешке. – Я не зря прихватил – думал, чего будет у парня душа болеть, надо сразу дать, чтоб не мучился. Держи!
Иван взял диск в руку, пригляделся – фирменных знаков что-то не было видно: и не разберешь, где сработан – за океаном, в Европе, России.
– Какая модель? – спросил он вместо благодарности.
– Последняя, – махнул рукой Бронкс, – если не нравится, давай назад.
– Нет, что ты, Дил! Я тебе очень благодарен. Ты сам не представляешь, как меня выручил! – опомнился Иван.
– Да чего там! – Бронкс снова улыбался от уха до уха. – Я же тебе не просто так даю.
– А как же?
– Ну-у, привезешь чего-нибудь оттуда, – после некоторых раздумий ответил Бронкс.
– Например?
– Да не морочь ты мне голову, Ваня! Чего попадется под руку, то и привезешь! Так что ты того, не думай, что я благотворительностью промышлять начал, нет, Ваня, у частнособственнических акул навроде меня на уме одно – нажива!
Иван расхохотался, хлопнул Бронкса по массивному обтянутому титанопластиковой тканью плечу.
– Годится, Дил! – сказал он. – Ну, а коли не вернусь, считай, что ты прогорел!
– Еще бы!
Капсулу чуть качнуло. Они пристыковывались к приемному узлу обсерватории. Дверь сразу же распахнулась, в капсулу влетело шесть, а и то восемь, многоногих и многоруких биокиберов. Они засуетились, замельтешили, подхватили на руки и Ивана, и Дила Бронкса, и понесли их в обсерваторию с таким видом, будто несли героев-триумфаторов, вернувшихся на родину.
На ходу Иван сунул диск с ремешком за пазуху. И подумал – не окажется ли гостеприимство Дила чересчур навязчивым. Биокиберы несли их не спеша, торжественно. Ивану хотелось поднять руку и поприветствовать незримые толпы встречающих, в такой роли он еще не выступал, не доводилось, но был в ней особый вкус, изыск.
Внутри станция была ухожена не менее, чем снаружи. А встречать их вышла одна только Таека, жена и помощница Бронкса. Была она крошечного роста, неулыбчива и замкнута. Ей как никому другому шла роль затворницы на этой обсерватории. Таека поздоровалась и тут же выскользнула из огромного сферического приемного зала, такого лишнего на научно-исследовательской станции, но вполне уместного в частном космодворце.
– Вот так и живем, Ваня, учись! – сказал Дил без назидательства, добродушно, но все же с подтекстом. – А ты, небось так ничего и не скопил, ничем не обзавелся, да?
– Что правда, то правда, – вынужден был признаться Иван. – Даже наоборот, многое утратил.
Они помолчали минуту – в память о Свете. Дил знал ее, ценил – а он разбирался в женщинах.
Но долго грустить не полагалось.
– Ладно, сейчас с дорожки обмоемся, и за стол! – заявил Бронкс тоном, не терпящим возражений.
Часа полтора они парились в прекрасной и самой натуральной русской бане, выскакивая наружу, плюхаясь в псевдоснег, почти не отличающийся от настоящего земного снега, ныряя в прорубь, выскакивая будто осатанелые обратно.
– А вот глубина не та! – выкрикнул Иван в запале. – Надо, чтоб до дна – метров шесть было, тогда самый смак!
– Да ладно, – Дил не обиделся. Он видел, что гостю все нравится.
Еще бы, у кого на станции найдешь такое: зальчик – сто на сто метров, в нем травяной покров, тут же снег, полынья, а посредине чудо-чудесное: срубленная из настоящих земных бревен русская банька с печкой, со всем, что полагается... Нет, умел Дил Бронкс жить!
– А это у тебя чего? – Ваня, никак уверовал?
Иван прикрыл рукой крестик. Не стал отвечать на шутку. Он знал, что Дил охальник, безбожник и насмешник. Только в этот раз тот не стал зубоскалить, наоборот надул свои пухлые губы и изрек:
– Понимаю, Ваня. Ежели бы я шел на такое дело, я б в чего угодно уверовал... Но вот поможет ли?! Ну ладно, ладно, не серчай!
Когда они уселись за богатый и необъятный стол в следующем зале, зале – столовой, к ним присоединился еще один старый знакомый – Серж Синицки, который, как выяснилось, работал на станции без малого два года. Ивана он встретил без восторга, спокойно. Сначала даже не узнал. Лишь потом раскинул руки, широко – широко раскинул... но не обнял однокашника, а тут же опустил их. Точно так же сошла с узких губ улыбка.
– О-о! – воскликнул Серж. – Это есть ти, Ванья? Майн готт?! Якой шорт приносиль тэба сьюда?!
Иван видел, что Серега Синицкий, уроженец Новорыбинска, обасурманился окончательно, до беспамятства и полуутраты языка. Но корить за это не счел нужным. К тому же, Серега мог просто придуриваться, он частенько чудачил – хорошая была пара астрофизиков на Дубль-Биге-Четвертом! Негр Бронкс говорил на чистейшем русском – недаром в Школе заколачивали в головы слушателей все существующие языки, заколачивали на уровне перехода к подсознанию, так что не вытравишь. Но русскому Сереге Синицкому его родного языка не внедряли в мозг искуственными методами, и потому, что осталось с детства и юности, то осталось, а чего не осталось – увы!
– Какой погод есть родина? – поинтересовался Серж.
Иван сжал ему предплечье, заглянул в глаза.
– На родине, Серый, всегда хорошая погода. Жаль ты этого так и не понял!
Серж и сейчас ничего не понял. Но когда Бронкс в двух словах, рассказал об Иване, Серж сбегал к себе в каюту и приволок целый мешок всякой всячины.
– Их тэбе есть брать, Ванья, – проговорил он и прослезился.
Иван хотел было заглянуть в мешок. Но Серж его оторвал.
– Ин тэ дорога есть разбираль, Ванья! Сэт момэнт нэ шукай! – проговорил он. – Пэрэд расставанья – наша есть гудят будымо!
Серж был невысок и плотен. Ранние залысины тянулись аж к самому затылку – они были еще со школярской поры, когда он говорил вполне нормально. Потом, после двенадцати лет пребывания в Отряде, Сержа оставила жена, двое детей почти не узнавали его или же не желали узнавать. И он решил начать жизнь по-новой, устроился к Бронксу, стал копить на свою станцию. Рисковые дела Сержа не манили. Но и он после «гульбы», которая вылилась в двухчасовой плотный обед, сказал, с сожалением глядя на Ивана, кривя губы и делая лицо скорбным:
– Не сэт па, Ванья! Ихес тьотрэзан ломоть! Их есть отвыкать от ваша мова! Ту компранэ? Наин? Их предлогаль. Ванья, гуторить по-аглицки, уи? Кочешь?
– Не хочу, – ответил Иван. Ему надо было чего-нибудь подарить Сереге в ответ. Но никаких подарков он с собой не прихватил, только самое необходимое. И от этого он чувствовал себя неловко.
Серж покачал пальцем у самого носа Ивана. Он был абсолютно трезв. Но его движения были порывисты, неуравновешенны.
– Найн, Ванья! Экутэ муа! Слышишь?!
– Слышу, слышу! – отозвался Иван. – Чай не через реку перекликаемся.
Серж успокоился, снова скривил губы.
– Окей, Ванья! Экутэ! Ты есть отшень большой и отшень глюпый дурак, Ванья! Ты не есть туда! – он помахал рукой в неопределенном направлении. – Ты есть идти нах хауз, Ванья!
– Вот тут я согласен, – пробурчал Дил Бронкс. – Или, хочешь, оставайся у меня? Я тебе такой оклад положу, что в вашем Космофлоте и начальникам управлений, не снилось!
– Не хочу.
Серж надулся до предела.
– Иль ньячэго нэ кочэт! Иль есть крэзи!
– Ну ладно, спасибо за добрые слова, – проговорил Иван, – только мне пора. И не думай ничего такого, Дил, я обязательно вернусь и обязательно привезу тебе какую-нибудь хреновину оттуда, самую необычайную, – все от зависти передохнут!
– Ну и договорились!
И Дил и Серж Синицки глядели на Ивана как на живого покойника, будто стояли у изголовья гроба. Затягивать эту скорбную сцену Ивану как-то не хотелось.
В коридоре его остановила Таека.
– Вот! – сказала она и протянула черный шарик с присоской. – Забирай, Ваня. Ты ведь такой беспечный и легкомысленный, что наверняка позабыл выписать в управлении переговорник! Ведь верно?
– Верно, – согласился Иван. Он только сейчас вспомнил про столь немаловажную вещицу.
– Нельзя быть таким безалаберным и ленивым! – Таека сузила и без того узкие глазки и, казалось, еще сильнее пожелтела, но теперь не от природы, а от негодования. – А вернешься, прямиком к нам, ясно?!
– Так точно! – Иван обнял затворницу, поцеловал в щеку.
Дил Бронкс легонько прихлопнул его по спине. Засверкал своей знаменитой на все Пространство улыбкой.
– А тебе не пора отчаливать, соблазнитель коварный?! – прошептал он почти в ухо, сжав в своих ручищах обоих.
– Пора!
– Ну, заодно и возвратник испробуешь, – присоветовал Дил.
Иван вытащил из-за пазухи возвратник, прикрепил ремешком выше локтя, сдвинул диск под мышку.
– Прощай, Иван! – пропищала Таека.
– Гуд бай, геноссэ Ванья! – сквозь слезы просопел Серж.
– До встречи! И не забывай про обещанное! – сказал Дил. На лице его не было улыбки.
– Мы еще увидимся.
Иван прижал руку плотнее к телу. Возвратник сработал.
Он стоял посреди своей развалюхи-капсулы, и никого рядом не было. В полупрозрачную боковую стену было видно, как удаляется от него сказочная, почти игрушечная обсерватория Дила Бронкса, фантастически прекрасная станция Дубль-Биг-4.
Но это был обман зрения. На самом деле обсерватория оставалась на месте. А удалялся от нее Иван вместе со своей капсулой, разгонными баками и всем прочим хозяйством.
Толик не подвел. И топливо оказалось неплохим. Иван сразу все это почувствовал, стоило лишь ему выверить направление и врубить разгонку. Капсула начала набирать скорость. Да еще как набирать! Ивану, человеку привычному, космолетчику экстра-класса, пришлось залезать в гидрокамеру. Но это и ничего, до выхода в Осевое измерение он как раз собирался хорошенечко выспаться. А в Осевое не войдешь, пока к световухе не приблизишься. То есть, время было.
Ни одна попытка выхода в Осевое измерение на досветовых скоростях не приносила успеха. Это было выверено досконально. Все те бредни, о коих писали столетия назад романисты, не нашли в жизни даже отблеска воплощения, несмотря на то, что существовали и подпространства, и надпространства, и нульпространства, и сверхпространства... Переместиться можно было в любом из этих пространств, техника даже XXIII-го столетия позволяла сделать это. Но вот куда? Ориентиров во всех этих пространствах не было, испытателей-смельчаков выбрасывало невесть где, а чаще всего, и вообще не выбрасывало – участь их была неизвестна. Сквозь все эти под– и надпространства можно было лишь вернуться в исходную точку, туда, где ты был когда-то. Но попасть в место новое, как попасть на лайнере в определенный космопорт – нет уж! Дудки! Пространство не подчинялось воле сочинителей, оно жило по своим законам! И во всем этом неизмеримо огромном, бесконечно-конечном Пространстве существовал один единственный, известный землянам, путь – Осевое измерение. Оно было столбовой дорогой многопространственного Пространства. Только идя по этой дороге, можно было выйти к намеченному пункту. Человечество заплатило страшную цену на подступах к этой столбовой дороге и на ней самой – неизмеримые материальные, энергетические ресурсы были затрачены на прокладывание дорожек к этой Дороге, каждый шаг – и шажок окроплены человеческой кровью: давно не было на Земле войн, но шла все одна, беспрестанная Война – война с Пространством. И всегда побеждало Пространство, не принимая ни правил ведения войны, ни ультиматумов. Всегда человечеству приходилось подлаживаться, подстраиваться, приспосабливаться под нечто Высшее. А потому и войною это в полном смысле слова нельзя было назвать, ибо не может слон воевать с муравьем, а амеба с океаном. Гордыня человеческая бросала на убой десятки тысяч самых смелых, умных, способных, и если нескольким удавалось выжить на путях своих, они вели следом все новых и новых – не покоряя Пространства, а учась жить в Нем!
Первые странники по Осевому возвращались больными, сумасшедшими ли полусумасшедшими. Они рассказывали ужасающие вещи. Они не жили долго – редко кто протягивал больше двух-трех лет после «прогулки» по столбовой дороге Пространства. Их уважали, пытались любить, лелеять, но им не верили, их боялись, от них шарахались. Матери заказывали своим детям стезю космолетчиков. Профессия эта становилась не только не престижной, но и малопривлекательной, пугающей, грузной. Лишь самые отчаянные, презрев общественное мнение, отвергнув насмешки, укоры, обвинения в неприспособленности и неспособности к чему-то иному, шли в испытатели. А через какое-то время часть их возвращалась – трясущимися, облезшими, поседевшими, в гнойных, струпьях и язвах, с безумными стариковскими глазами и парализованными конечностями. Но их места занимали другие – среди шестнадцати миллиардов жителей Земли всегда находилась тысяча-две одержимых и неистовых. Невидимую стену пробивали вполне осязаемыми, реальными людскими головами – на войне как на войне!
Дорогу давно освоили, попривыкли к ее страстям. Матери больше не пугали детей испытателями. Все налаживалось. Но желающих пройтись этой дорогой по собственной воле находилось совсем немного. Кому хотелось копошиться в своей памяти?! Кому хотелось участвовать в жутком мороке?! Нет, мало таких было, если уж и шли, так по работе или ради очень важного, неотложного дела. Не было лучшего испытания для космолетчика, для профессионала, чем пройтись по Осевому. Если человек ломался, не выдерживал – не могли его спасти ни восемь лет Предполетной Школы, ни стаж работы в обычном измерении, ни поддержка начальства – один путь ему оставался, менять профессию и устраиваться где-то на Земле или ближайших планетах, спутниках.
Иван семьдесят шесть раз ходил по Осевому измерению. И каждый раз он, проклиная все на свете, ругаясь последними словами, изнемогая в предсмертном ужасе, давал себе слово, страшную, и ненарушимую клятву, что никогда и ни за что не сунется больше в Осевое, хоть режь его живьем на куски, хоть жги каленым железом! И всякий раз он нарушал собственную клятву, забывая о леденящих кровь кошмарах, о наваждениях, призраках, голосах, муках, обо всем! Он не мог жить без Дальнего Поиска. А в дальний Поиск на антигравитаторах не уйдешь!
Вот и сейчас он проглотил шесть доз снотворного, накачался психотропными, завалился в гидрокамеру, чтобы проспать до самого выхода – мозг должен был быть свежим, чистым, незамутненным, сновидения должны очистить его от накопившегося мусора, иначе – гибель! Иначе вся эта дрянь выползет наружу и задушит его! Иначе ему не выбраться из Осевого! Ах, если бы можно было и в этом проклятом пространстве столбовой дороги спать, оставаться бесчувственным мешком из плоти! Но нет, по непонятным законам, существовавшим в непонятном измерении, человек или бодрствовал в нем или его просто выворачивало наизнанку в самом прямом смысле. Никто не знал, что испытывали спящие в Осевом – рассказать об этом было некому. Явь же была чудовищна!
Десятки тысяч раз на протяжении столетий ставили записывающую аппаратуру: видео, звуковую, мнемографическую и все прочие... Но Осевое не оставляло после себя ничего! Из мозга человека можно было вытащить и заснять всю его жизнь, бытие во чреве матери, можно было размотать по ниточке мнемограммы его предков – вплоть до первобытных Адама и Евы. Это обходилось в немалую копеечку и делалось в редчайших случаях. Но это было возможно, доступно! Из памяти человека, побывавшего в Осевом невозможно было добыть абсолютно ничего, хотя сам он сохранял обрывочные воспоминания, какие-то тени воспоминаний. Загадка была неразрешимой, бились над ней безуспешно! Существовал даже какой-то сверхсекретный проект Дальнего Поиска в самом Осевом измерении. И существовал уже не одно десятилетие. Но никто толком ничего не знал. И хотя Иван догадывался, что двое или трое из его однокашников работали в Осевом, выяснить ничегошеньки не удавалось – лишь только речь заходила об изучении самой Дороги, начинали сыпаться бессмысленные шуточки или на него пялили якобы непонимающие глаза. Нерукотворная Дорога оставалась немым и холодным сфинксом.
Он проснулся за сорок минут до перехода. Шесть микроскопических игл-шлангов вонзились в вены рук, ног, шеи. Три минуты ушло на очищение крови и всего организма от остатков снотворного, психотропных веществ и прочего, расслабляющего, усыпляющего. Ровно столько же понадобилось, чтобы накачать его до предела стимуляторами, подготовить к предстоящей схватке с неведомым. На седьмой минуте Иван почувствовал себя невероятно здоровым, бодрым, даже могучим, словно он не спал долго и беспробудно. Мышцы налились поистине богатырской силой, голова прояснилась, натяжение пружин-нервов ослабло... Ивану все это было не впервой! Но всегда приходил ему на ум сказочный Илья Муромец, просидевшем сиднем на печи тридцать лет и три года, но в единочасье воспрявший к жизни от глотка из ковшика калик перехожих.
Правда, в данном случае «глоток» был внутривенным, да ведь это дела не меняло!
Иван поглядел на табло – приборы показывали предсветовую скорость. Пора было выбираться из гидрокамеры. Он включил отлив, и камера начала пустеть, жидкость закачивалась в специальные резервуары, она еще пригодится. Потом скафандр со всех сторон обдуло теплыми, почти горячими воздушными струями, высушило внешнюю поверхность. Иван откинул шлем назад. Вдохнул. Приподнялся с кресла-лежанки, оторвал руки от подлокотников – иглы-шланги тут же с легким шуршанием втянулись в кресло, на поверхности скафандра не осталось даже следов от их пребывания внутри.
Иван свесил ноги, расправил плечи, потянулся. Он был готов к бою. Но и как всегда в таких случаях никто не знал, что за «бой» ему предстоит, чего ждать! Осевое было непредсказуемым! Иван спрыгнул с лежанки. До перехода оставалось двадцать девять минут.
Он немного подержал в руках шлем. Решил, что снова его напяливать на себя не стоит – от Осевого материальной защиты не существует – и положил шлем в изголовье. Вышел из гидрокамеры.
В рубке все было нормально. Автопилот делал свое дело – гнал капсулу к световухе, оставалось совсем немного до переходного барьера. Табло высвечивало меняющиеся цифры – последние показывали, что скорость капсулы достигла двухсот девяносто трех тысяч километров в секунду. В баках оставалось топлива чуть больше, чем требовалось. Иван мысленно поблагодарил Толика. Но его уже начинали мучать страхи, предчувствия. Нервы постепенно натягивались.
Иван уселся в кресло. Включил передние и боковые экраны. В капсуле сразу стало светлее. На предсветовых скоростях чернота Пространства исчезала, само оно становилось освещеннее, ярче, пока не вспыхивало ослепительнейшим светом мириадов солнц. И это было знакомым Ивану. Он проверил защитные поля, здесь все было в норме. Немного барахлило левое крыло гравищита, но и в этом месте запас прочности был семидесятикратным. Иван включил капсулу на полную прозрачность – и разу оказался будто летящим без какой бы то ни было поддержки и защиты в сияющей бездне. Впереди уже высвечивалась малиновая точка-кружок. Там был барьер! Переходник он заранее подключил к системе управления. И теперь ждал. У барьера никакая автоматика не срабатывала, там можно было надеяться только на себя – промедлишь долю секунды, исчезнешь навсегда, нажмешь раньше – барьер отступит, вход в Осевое закроется, и начинай все сначала! Оставалось двенадцать минут. Иван вытащил из подлокотника черный поблескивающий тюбик.
Откусил зубами крышечку, выдавил содержимое тюбика в рот. Все его чувства сразу же обострились, глаза стали зорче, нюх и слух тоньше, мышцы вздулись крутыми буграми, тело сделалось не просто сказочно сильным и выносливым, но и необыкновенно послушным. Он летел с непостижимой скоростью навстречу увеличивающемуся в размерах малиновому кругу. И казалось, что он не летит, а парит бездвижно посреди бесконечного Пространства, в самом центре его, что все и вся вертится вокруг него, что бесчисленное множество звезд, туманностей, галактик, квазаров, пульсаров, коллапсаров и прочего межзвездного хозяйства свернулось в сверхгигантскую спираль, закружилось в исполинском вихре... а потом эти частички Мироздания, словно одухотворенные существа, в которых вселился невидимый, но всевластный ужас, вдруг бросились от него врассыпную, бросились со скоростями, близкими к скорости света, и он остался в пугающе светлой незаполненной ничем бездне один. Один на один с надвигающимся малиновым кругом Барьера.
За две минуты до перехода, чтобы предельно сосредоточиться, Иван зажмурил глаза. И принялся считать:
– Шестьдесят... пятьдесят девять... пятьдесят восемь...
Счет всегда помогал ему собраться, хотя и не было в этом счете особой нужды. Двумя руками он вцепился в рычаги переходника, и руки невольно задрожали. Тело напряглось, одеревенело.
– ...тридцать четыре ...тридцать три ...тридцать два....
В эти последние секунды – не должно было присутствовать в голове ни единой лишней мысли. Не должно было быть ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Все существовало только в эти мгновения, и всем было – он сам и малиновый Барьер.
На счете «девять» Иван открыл глаза: пылающий круг уже не был кругом, чудовищная по размерам стена беснующегося пламени полыхала по всему Пространству, оставляя ослепительно белый свет Предбарьерья позади. Табло пульта высвечивало скорость: двести девяносто девять тысяч восемьсот сорок километров в секунду. Малиновое пламя рвалось к лицу, телу. Языки его
охватывали невидимую прозрачную капсулу и лишь совсем немного не доставали до находящегося в ней. Защита работала. Работала, несмотря на то, что эта старая развалюха была списана из Флота пять лет назад и ни один нормальный космолетчик ни за какие посулы не отправился бы на ней к Барьеру.
Иван стиснул губы. Подался вперед. Руки его окостенели на рычагах. Но было еще рано. Пока рано! Через миг будет поздно!
– Укрепи меня и сохрани, не дай погибнуть прежде срока! – прошептал он, почти не вдумываясь в смысл произносимого, не отрываясь от созерцания чего-то невидимого в бушующем огне, чувствуя, как сердце сжимается в тисках.
– Ноль!!!
Он рванул на себя рычаги. И в тот же миг все пропало – и малиновое пламя, и ослепительный свет, и ощущение стремительного полета и одновременного парения в центре Мироздания, все!
Он сидел в полутемной капсуле, откинувшись на спинку кресла, весь в холодном поту, дрожащий, усталый... Но слабость была временной. Иван это знал. Стимуляторы делали свое дело в организме. Иначе бы его давненько не было на этом свете. Иван вздохнул, провел ладонью по лицу. Все! Он в Осевом измерении! Барьер позади!
Он полулежал в кресле и не шевелился. Он не знал, сколько времени на этот раз будет отведено ему незримыми силами на отдых. Но надо было использовать каждую секунду. Включать обзор в Осевом было бессмысленно – экраны не работали в нем, прозрачность высвечивала лишь мрак – черный, беззвездный.
В последний раз он блаженствовал целых полчаса. Иван четко это помнил, несмотря на то, что все последующее вымыло из его памяти, оставив лишь смутные какие-то ощущения вины, тяжести, да лица двух или трех погибших на Гадре товарищей. Все запомнившееся совершенно не связывалось. Иван старался просто не думать, мало ли чего могло привидеться в Осевом – те, кто задумывался, сходили с ума, бросали работу в Пространстве.
Он рассчитывал, что хотя бы не полчаса, но пять, десять минут ему будут даны, пусть бы и в награду за предбарьерное напряжение. Но Осевое распорядилось иначе.
Иван расслышал протяжный скрип позади – словно отворяли дверцу старинного и проржавевшего сейфа. Он не стал оборачиваться, Он знал, лучшее, что можно было сделать, это не реагировать ни на что... если, конечно, получится.
Скрип стих. Раздались легкие, но гулкие шажки – их было неестественно много, казалось, что шагавший идет не по небольшой капсуле, а по какому-то длинному и пустому, а оттого гулкому, коридору. Иван закрыл глаза. Зажал их сверху ладонями. Но все было напрасно, он это прекрасно знал, ибо в Осевом было видно и с закрытыми глазами, в Осевом действовали свои законы.
Легкая рука легла ему на плечо. Иван вздрогнул.
– Вот я и пришла повидаться. Ты мне не рад?
Иван опустил руки. Захотел встать из кресла. Но не смог.
Перед ним стояла его жена, погибшая четыре с половиною года назад.
– Что тебе надо? – спросил он, цедя слова сквозь зубы.
– Ничего. Я просто пришла посмотреть на тебя.
Иван знал, что все это бред, жуткая смесь зрительных, слуховых, осязательных галлюцинаций и еще чего-то, чему в земных языках нет названия.
Он знал, что каждое произнесенное им слово будет лишь усугублять ситуацию, что он притянет призрака к себе, что потом будет невозможно от него избавиться... Но молчать он не мог.
– Смотри. И убирайся, откуда пришел! – почти выкрикнул он.
– У тебя нервы шалят, Иван. Погляди, это же я, твоя Света. Ну погляди же!
Иван уставился на нее в упор. Да, это была вылитая Светлана – от кончика носа до кончиков ногтей. Она смотрела на него своими печальными светло-голубыми глазами, и в них светился немой укор. Русые волосы волнами спадали на плечи, растекались по ним, прядями свисали ниже – она всегда любила ходить с распущенными волосами. И волосы и глаза у нее были русалочьи.
– Ну, убедился?
Он понял – не отвяжешься, поздно! Но все же прохрипел:
– Проваливай отсюда!
Света улыбнулась, опустилась на колени и прижалась щекой к его руке, сжимающей подлокотник кресла. Он почувствовал тепло ее кожи.
– Не груби мне, ладно? Я не хочу, чтобы ты был злым. Ведь я-то тебе всегда и все прощала, Иван. Зачем ты кричишь на меня?
Она терлась щекой о его руку и еле заметно улыбалась. И он не мог оторвать своей руки от подлокотника.
– Погладь меня. Ну же, я жду, ты ведь любил меня, Иван?!
– Любил, – сознался он. И после короткого молчания добавил: – Если и ты меня любила, уходи, я тебя очень прошу! Не надо этих встреч!
Она засмеялась – тоненько, заливисто. Поцеловала его руку. И прошептала еле слышно:
– А я так долго ждала этой встречи, Иван. Ты себе не представляешь, как я ее ждала! Ты почти год не выходил в Осевое, я уже не знала, что и думать, больше всего боялась, что тебя списали из Флота и никогда не пустят в Пространство. Знаешь, как мне было тяжело...
– Тебя нет! – твердо заявил Иван.
– Как нет?! Ты же видишь меня, слышишь, ты чувствуешь мои прикосновения, ты можешь меня погладить, обнять... Ну же, не будь безжалостным и черствым. Я так тебя ждала!
Сердце у Ивана билось, словно он только что вылез из Гуговых подземелий на поверхность. Он начинал дрожать и задыхаться. Всего этого невозможно было терпеть.
– Ну, успокойся же! – она обхватила руками его колени, уткнулась в них.
Но не надолго. Почти сразу же приподняла лицо – на ее глазах были слезы. – Иван, не гони меня! Приласкай, я тебя прошу! Ты не представляешь, как мне холодно и неуютно здесь, среди этих теней и призраков. Я не могу среди них оставаться! Забери меня! Прижми меня к себе, прижми как можно крепче! И не выпускай, не отдавай меня никому!
Она опустила его колени, обхватила за талию, уткнула голову в грудь.
Она рыдала, ее тело сотрясалось от нервного, прерывистого плача. Иван чувствовал на руках сырость ее слез.
– Расскажи, что с тобой было? – попросил он.
– Потом! Все потом!
Она расстегнула комбинезон на его груди, припала щекой к коже. Ивану в голову ударил колдовской запах ее густых чистых волос. Он задрал подбородок, голова кружилась. Но он понимал, краешком действующего и в этой обстановке сознания, что все вокруг мираж, что это выверты Осевого измерения.
– Нет! – строго проговорил. – Ты расскажешь обо всем сейчас, говори!
Она приподняла голову, уставилась ему в глаза. Как он мог не верить этим глазам?! Это же были ее глаза! Ее лицо! Таких не найдешь нигде в Пространстве. Это же была она – настоящая, живая, теплая, влекущая. Губы ее были полураскрыты и влажны, они поблескивали.
– Говори! – повторил он.
– Я не хотела вспоминать об этом. Но раз ты просишь, слушай! Ах, какая это все нелепица, зачем она нам?! Ладно! Я опоздала включить переходник у Барьера, понимаешь?! Вот и все! Те, кто говорил, будто я погибла на выходе из сверхпространственных структур, все врут! Откуда им знать! Я не выжала эти проклятые рычаги, чтоб было пусто тому, кто конструирует эту пакость!
Вот и все! Меня занесло сюда, понимаешь? Я теперь здесь! Среди теней! Но я не хочу оставаться среди них, забери меня отсюда! Я живая, Иван! Потрогай, ну!
Он погладил ее по спине. Спина ответно вздрогнула будто по коже под его ладонью пробежала нервная волна. Он прижал ее к себе и стал гладить, целовать в щеки, лоб, губы. Она была живая, гибкая, легкая, трепетная, самая настоящая Света, его жена, еще бы, ему не знать своей жены! Он знал ее до каждой впадинки на теле, до мельчайшей морщинки на чистой и упругой коже.
Это была она! Ивана охватило упоение. Он опять начал дрожать, но уже по другой причине, он не мог поверить в свершившееся чудо. Но как не верить, когда вот она, на его коленях, Светка, самая живая и самая любимая, единственная, неповторимая, любящая его. Он осыпал поцелуями ее шею, вжимая ее в себя, причиняя, наверное, боль, изгибая ее податливое тело.
– Погоди, – сказала она, оторвавшись, уперевшись в него обеими руками. – Как я счастлива, что ты поверил мне, что ты узнал меня! Я так тебя люблю, Иван! Погоди!
Она вскочила на ноги. Застыла перед ним на мгновенье. И мягко нажала пальцем на автозастежку комбинезона. Серовато-зеленая плотная ткань сползла вдоль тела, к ногам. Она стояла перед ним обнаженная, красивая в своей открытости и беззащитности как никогда. У Ивана все поплыло перед глазами.
Он протянул к ней руки. И она опять уселась ему на колени, обвила рукой талию, другой огладила щеку.
– Люби меня, – прошептала она, – люби! Я хочу быть любимой!
Ее тело было горячим и послушным. Руки Ивана перестали трястись, он ласкал ее спину, бедра, плечи, живот, он целовал ее, и ему было мало, мало.
Он положил руку на ее грудь, большую упругую и вместе с тем трепетную, волнующую, сдавил ее – по телу побежали горячие волны. Она прижималась к нему все плотнее, все крепче, ее руки неторопливо, но уверенно стягивали с него комбинезон.
– Я люблю тебя, безумно люблю! – прошептал он.
Она не ответила, лишь обдала его жарким дыханием, да что-то содрогнулось внутри ее горячего тела, что-то отозвалось на его слова – он понял, что и она его любит, не обыденно, по-домашнему, по-привычному, а страстно, безумно, до скрежета зубовного и перехваченного дыхания. Да, это была она, его сумасшедшая Светка! Только она, да и то не всегда, а лишь в минуты встреч после долгих расставаний умела так любить, так желать, быть такой настойчивой и властной, а вместе с тем послушной и податливой.
Она наконец стащила с него комбинезон, опрокинула на откинувшуюся спинку кресла, навалилась сверху, припала к губам, охватила ладонями его виски, сдавила. Его руки скользили по ее телу и не могли насладиться им, в эту минуту он жалел, что у него не десять, не тысяча рук, он целовал ее, задыхался, пытался оторваться от ее губ... ему это удалось, и он припал к ее грудям, спрятал свое лицо между ними, сдавил их руками, и целовал, целовал, целовал... но она изогнулась, снова сжала его голову и совершенно неистово, с какой-то безумной страстностью опять впилась в его губы... Он ничего не видел, не слышал, не понимал, для него она была теперь всем миром, всей Вселенной – она и только она! Ничего больше! Он и Она – всепроникающая и страстная Вселенная Любви и Экстаза. Он изнемогал, теряя остатки сил, чувствовал, что если это острейшее блаженство продлится еще хотя бы минуту – то он умрет, не выдержит! Но он не умирал, а лишь восходил все выше и выше по лестнице сладчайшего на свете чувства. Это было уже невыносимо!
Но это было сказочно приятно! Если бы только она не была столь безжалостна! Столь страстна! Нет, всему же есть предел... Иван попытался оторваться от ее губ, вдохнуть воздуха, хоть на мгновенье выйти из этой Вселенной. Но она не дала ему вырваться, она еще сильнее впилась в его губы – до боли, почти до крика! Он чувствовал прикосновение ее жемчужно белых идеальных зубов. Но это прикосновение становилось все сильнее, настойчивее, неумолимее. Нет, и в страсти должен быть предел, это уже никуда не годится! – промелькнуло в голове у Ивана. И он дернул головой. Боль пронзила его, кожа полопалась, и из нее потекла кровь, он так и не сумел высвободиться, Он ничего не понимал, почему она столь жестока, почему она страстна до садизма?! И почему эти зубки так остры, почему они иглами пронзают его губы, рот, шею... Он начинал приходить в себя не сразу. Но лютая боль отрезвляла его. Он еще раз дернулся – теперь уже всем телом, уперся руками ей в плечи, хотел отстранить. Но не тут-то было!
Он вдруг совершенно неожиданно почувствовал, что это вовсе не ее плечи, трепетные и горячие, а что-то совсем другое – мерзкое, холодное, липкое. Он не мог оторваться от ее лица, заглянуть, что там с плечами, что вообще происходит?! Она держала его мертвой хваткой – рот был пронзен, сдавлен, щеки и шея тоже, в виски впивались какие-то ледяные трясующиеся острия. Нечто чавкающее и прихлюпывающее сладострастно дышало в лицо, обдавая зловонием и тленом. И оторваться от этого нечто не было ни малейших сил.
Да, это была вовсе не она! Он отпустил плечи, руки стали ощупывать тело. Первое, на что он наткнулся был острый и бугристый хребет, скользкий, извивающийся... Руки вязли в чем-то липучем, гадком. Он сдавил с обеих сторон это непонятное трясущееся тело, нащупал тонкие отростки, волдыри или бородавки. Ребристая гадина, лежавшая на нем, тяжело и учащенно дышала, сопела, потела, она была слизисто-мокрой, отвратительной. Но главное, все же заключалось в том, что она не выпускала его головы, не давала оторвать лица от своей страшной и зубастой рожи.
Иван напрягся из последних сил и вывалился из кресла вместе с гадиной. Тут же вскочил на ноги и принялся волчком кружиться. Он не держал теперь этого омерзительного тела, он обеими руками отрывал от своего лица невидимую пасть. Не так-то просто было это сделать. И все же он умудрился нащупать указательными пальцами глазища твари, надавил на них, что было мочи, проткнул – по лицу потекла отвратительная жижа, дыхание перебило окончательно...
Он уже падал без сознания, когда гадина оторвалась от него и, огласив пространство капсулы жутким, звериным, воем, прыгнула в единственный угол сферического помещения, туда, где сходился борт гидрокамеры и шлюзовой блок. Иван не мог оторвать рук от лица и взглянуть на тварь, причинившую ему столько страданий, воспользовавшись обликом самого любимого существа во Всем Пространстве, обликом его жены. Лицо заливала кровь, оно горело невыносимо. Пальцами Иван ощупывал его – но там не было ни единого живого места, кожа клочьями свисала вниз, проступали открытые кости, пульсировали какие-то сосудики, жилки.
Иван уже не понимал, где он находится, что с ним происходит. Он искал руками, на ощупь, предмет, которым можно было бы убить себя. Он желал лишь одного смерти. Боль была непереносимой – судя по всему, гадина не просто изорвала его своими зубами, она, видно, вспрыснула ему под кожу, да и глубже, какой-то сильный яд, который причинял ужаснейшие страдания.
Иван упал на пол – его били жесточайшие судороги. Он катался по ребристому полу, не замечая ударов, наносимых самому себе, он готов был лезть на стену, но для этого не хватало сил... Гадина тихохонько подвывала из угла, но нападать на беснующегося явно не решалась, а может, просто выжидала более удобного момента.
Иван рвал руками кожу на груди, стонал, хрипел, он готов был задушить себя собственными руками, но не получалось. Когда боль начала понемногу стихать, ему в ладонь попался холодный железный предмет, совсем маленький, угластый, он даже не понял, что это такое и почему это вдруг оказалось на его груди. Но почти сразу же вернулась память. А вместе с ней и какое-то подобие успокоения. Приподнявшись сначала на колени, он встал, вполз на кресло, скрючился в нем, сжался в комок.
Теперь он мог смотреть, кровь больше не заливала глаза, она запеклась и лишь немного сочилась отовсюду, из каждой раны. Иван смотрел в угол и ничего не понимал. В углу, где еще секунду назад билась отвратительная тварь, чем-то похожая на упыря-фантома с Сельмы, но еще гаже и страшнее, сидела его жена, Светка. Сидела и тихо, беззвучно плакала, прижимая к глазам мокрый платочек.
Иван смотрел долго, в упор, не мигая. И когда она приподняла глаза на него, он понял – это были глаза упыря, прозрачные и пустые, это были вовсе не ее глаза, а значит, это – была не она. Ему сразу стало легче. Он встал, пошел к сейфу за лучеметом. Но его тут же опрокинул мощнейший удар. Он повалился обратно.
Над креслом нависал голый по пояс, невероятно широкий и белокожий Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный. Глаза его были налиты. Кулаки сжаты. На запястьях висели обрывки цепей.
– Если ты, сучий потрох, гнида поганая, еще раз обидишь эту святую женщину, – взревел носорогом Гуг и потряс руками, – я разорву тебя, ублюдок паршивый, пополам! Понял?!
Иван мотнул головой.
– Ты что, Гуг, сбежал с каторги? – спросил он невпопад. И тут же получил еще удар – прямо в лоб.
– Немедленно иди к ней!
Иван утер рукавом лицо, он опять почему-то был в комбинезоне, проморгался.
– Знаешь что, Гуг, не учи меня любить собственную жену, которой давно нет на свете! – сказал он со злостью в голосе.
Гуг врезал ему еще раз – сверху по самой макушке пудовым кулачищем.
– А ну встать! – заорал он, брызжа слюной. – Встать, мразь вонючая!
Иван встал и резко ткнул указательным пальцем под яблочко Гугу. Тот рухнул замертво на пол. Иван не стал его добивать, хотя и следовало бы. Он ждал, что будет дальше. Гадина, притаившаяся в углу, продолжала рыдать. Он сделал три шага к ней. Но гадина вдруг заверещала пронзительным голосом, выставила вперед – когтистые полупрозрачные лапы, из ее пасти стала сочиться зеленая гнусь, в углах губ надувались кровавые пенящиеся пузыри. Иван остановился, в сердцах плюнул под ноги.
– Ты сукин сын, Ваня! – раздалось сзади.
Это Гуг прочухался. Но, он не глядел на Ивана. Он встал на четвереньки и покачивая из стороны в сторону белым, необъятным пузом, пополз в сторону гадины-вампира. Он полз и ругал Ивана на чем свет стоит. А когда до твари оставалось два-три шага, он вдруг сам прямо на глазах обрел очертания точно такой же гадины, но еще более омерзительной, жирной, покрытой язвами и лишаями.
Псевдо-Гуг дополз-таки до упыря, обнял его, прижал к себе, и они уже вдвоем затлелись, задергались, вжимаясь в угол и не сводя с Ивана водянистых глаз.
Иван вернулся к креслу, плюхнулся в него, испытывая отвращение ко всему на свете. Он дал себе клятву – ненарушимую, смертную клятву, что если он выберется из этой переделки живым, никогда и никто не сможет его заставить вновь прогуляться по Осевому. Он заглянул на табло – там все было перемешано и перепутано, ни один из приборов не работал. Но так бывало всегда. Иван знал, что когда он достигнет цели, все образуется, он знал, что на самом деле сейчас никакого мрака и фантомов нет, что все это жуткие выверты Осевого, что он мчится с уму не постижимой скоростью по оси, в которой сходятся все до единого пространства Вселенной, что скорость эта не поддается даже измерению, что на преодоление маленького отрезочка, который он проходит сейчас за минуту, при движении на околосветовых скоростях понадобилось бы миллионы лет. Он все это знал, понимал. Но это совершенно не меняло дела!
С потолка свешивались непонятно откуда взявшиеся лиловые водоросли, а может, и не водоросли, а какие-то щупальца. Они мешали сосредоточиться, лезли в глаза, уши, и Ивану все время приходилось отталкивать их. Но водоросли-щупальца не пугали его, это была ерунда. Он уже собирался встать, как вдруг кресло словно бы осело под ним. Он даже не сообразил, что произошло, как оказался в вязкой отвратительной массе пурпурного цвета. Масса затягивала, не давала поднять ни ноги, ни руки. Этого еще не хватало! Он закричал так, что тут же сорвал голос, осип. От крика не стало легче. Его засасывала непонятная кошмарная трясина. Как он ни рвался наружу, она не отпускала его, затягивая все глубже, лишая возможности даже шевельнуться. Иван почувствовал вдруг – это конец! он не выберется на этот раз!
Из угла скрипучим сатанинским смехом засмеялись обнявшиеся и по-прежнему трясущиеся упыри-фантомы. Они тянули свои лапы-крючья, скалили звериные клыкастые пасти, раздували ноздри. Иван все видел. Они даже привстали, явно намереваясь наброситься на беспомощного... Но Иван опередил их. Это был единственный выход – он резко, с головой погрузился в пурпурную пузырящуюся массу. На минуту потерял ориентацию, способность дышать, слышать, видеть... но понял, он поступил верно. И как сразу не догадался?!
Ведь еще в детстве его учили – если попадешься во время купания в реке в сильный водоворот, не сопротивляйся ему, не дергайся, ныряй прямо в него да поглубже, и только тогда выберешься, спасешься. Иван и нырнул в эту жуткую клоаку, образовавшуюся на месте его собственного кресла. На ощупь продрался сквозь нагромождение каких-то трубок, трубочек, через заполненное слизью пространство и выскочил наверх в полутемном помещении. Попробовал сдвинуться, но у него ничего не вышло – со всех сторон его сдавливали жесткие металлические ребра. Тогда он с силой ударил ногой – не глядя, прямо вперед. Что-то с треском вылетело от его удара наружу, а следом, не удержавшись, вылетел он сам. Упал, перевернулся через голову. Но еще на лету догадался: он выскочил из ремонтного отсека капсулы в основное помещение, где и был до того, выскочил, вышибив люк-заглушку. Это было наваждение! Иван знал, что нельзя ничему этому верить. Но он все это видел, ощущал – как же ему не верить?! Когда он тонул, то он тонул самым жутким образом, когда из него сосали кровь, он от бессилия и боли, не мог по-настоящему сопротивляться... Так что же это – бред, галлюцинации, реальность?! Иван не мог это объяснить. Пускай объясняют те парни, что занимаются Осевым измерением по секретному проекту, пускай! А ему лишь бы выбраться по добру, по здорову!
Он вскочил на ноги, бросился к сейфу. И все-таки вытащил лучемет. Первым делом он сжег пузырящуюся пурпурную трясину вместе с креслом или тем, что от него осталось. Красноватая пена еще долго шипела на полу. Но он водил и водил стволом слева направо, вверх и вниз. С одним дело было покончено. Не в силах сдержать обуявший его нервной дрожи, дико оскалясь и дергая головой, он развернулся к упырям. Палец лег на спусковой крюк.
– Ты чего это охренел, старина? – спросил его Гуг Хлодрик невозмутимо.
Он сидел на полу и, придерживая рыдающую Свету за плечо, утешал ее. Он был спокоен. Зато она с каждым его утешительным словом начинала рыдать пуще прежнего.
– Убирайтесь вон! Не то я испепелю вас!!! – почти завизжал Иван. Он не сомневался, что перед ним распоясавшиеся, обнаглевшие фантомы. Но рука не поднималась на них. – Во-он!!!
– Ты дурак, Ваня! – сказал Гуг и приподнялся.
– Еще шаг, и я прикончу тебя!
– Нет, Ваня, ты не посмеешь стрелять в своего лучшего друга, не посмеешь!
– Я сожгу тебя, Гуг! Предупреждаю, оставайся на месте, если ты не желаешь убираться! – голос Ивана опять сорвался до сипа.
– Нет! Ничего ты не сделаешь! Гляди, у меня за спиной твоя жена, она плачет... Ты не посмеешь жечь ее из лучемета! Ты никогда себе это не простишь потом, Ваня! И не надейся, ты этого никогда в жизни не забудешь! Тебя измучает память! Она вгонит тебя в гроб!
– Стой!!!
Гуг приближался. Их разделяло всего четыре метра.
– Не стреляй в него, Иван! – дрожащим голоском попросила из угла Света.
– Ради нашей любви, ради меня, не надо! Ты же любил меня?!
– Я убью его как паршивого крысеныша! – завопил Иван, теряя выдержку. – Не подходи!!!
– Поздно, Ваня! – процедил Гуг.
И метнулся вперед. Он мгновенно выбил лучемет из рук Ивана. Схватил за горло, сжал его. Иван почувствовал, что не выдержит и полминуты.
Сопротивляться чудовищной силе он не мог. Но Гуг тут же отпустил горло. Нагнулся и ухватил Ивана за щиколотки, перевернул, встряхнул и стал без намека на жалость и сострадание бить его головой об пол. На этот раз Иван почти не чувствовал боли – все в нем уже омертвело, отупело. Он лишь сотрясался в такт ударам и не мог оторвать взгляда от псевдосветы. Это невообразимое существо с головой и волосами его жены, тянуло сейчас к нему полупрозрачную корявую когтистую лапу и без передышки хохотало – истерически, взахлеб.
Но лапа не успела дотянуться до Ивана. Один из ударов оказался последним – Иван почувствовал, что Гуг добился-таки своего и пробил им днище капсулы. Иван вылетел в рваное отверстие наружу. Его должно было разорвать в безвоздушном пространстве. Но его почему-то не разорвало. Он летел в черноте и пустоте. Он видел, как удаляется от него потрепанная, списанная, но все же вполне пригодная для полетов капсула. Но даже в этом положении он не пожалел, что затеял всю эту историю.
Когда капсула скрылась из виду, Иван еще раз поклялся, что в Осевом измерении его ноги больше не будет!
В следующий миг он очнулся в своем кресле. На коленях у него сидел раздутый до прозрачности Гуг. Он напоминал трехметровый воздушный шар с руками, ногами и головой. И в его брюхе просвечивалось что-то живое, подвижное. Приглядевшись, Иван увидал костлявого, ребристого и мерзкого упыря, того самого. Упырь пытался ему что-то сказать, он приникал пастью к прозрачной стерке-коже, шевелил тонкими губами, скалился, но слова не проникали наружу. Гуг тихо и тяжело сипел. Он был сыр и вонюч.
Иван ударил Гуга прямо в живот... и живой шар лопнул, разбрызгивая по стенам слизь, растекаясь по креслу, по комбинезону... Больше сил терпеть не было. Иван застонал. На коленях у него сидела жена – покойница. И глаза у нее были не русалочьи, и не вампирьи. Глаза у нее были ее собственные. Она с нежностью, любовью и каким-то еле уловимым оттенком жалости глядела на Ивана, гладила его теплой легкой рукой по щеке.
– Видишь? Ты выдохся за какой-то час. Я здесь постоянно, я здесь навсегда, я не могу больше оставаться здесь, это свыше моих сил! Ну неужели ты ничего не понимаешь, Иван? Ведь мы так любили друг друга... Спаси меня, я тебя умоляю, мне больше некого просить, не оставляй, спаси меня! Забери с собой! Прижми к себе, сильно-сильно, накрепко прижми... и я вырвусь отсюда с тобой! Я верю, что вырвусь только бы ты этого хотел!
Иван неожиданно для самого себя прижал ее к груди, сдавил в объятиях ее хрупкое, теплое тело. И он услышал не ушами, а своим собственным сердцем, как учащенно и загнанно бьется ее сердце. Волна нежности и щемящей боли захлестнула его. Он уткнулся лицом в копну пряных душистых волос.
– Я никому тебя не отдам, никому, – прошептал он, обращаясь не столько к ней, сколько к себе самому. – Мы выберемся отсюда вместе! Назло всем выберемся!
Он прижал ее к себе еще сильнее, до боли, до хруста в костях. И она тоже обхватила его, вжалась в твердое мускулистое тело, замерла.
– Ну! – закричал Иван в пространство, оторвав голову от ее волос. – Что же вы?! Что вы тянете?! Давайте! Я не боюсь вас!
Ничего не изменилось ни в капсуле, ни в нем, ничто не сдвинулось с места, не пропало, не появилось... лишь высветились вдруг на табло светло-зеленые цифры. И исчезла она, исчезла сразу, словно ее и не было – он смотрел на свои руки, которыми только что обнимал ее, прижимал к груди. Они застыли в неестественном положении – она исчезла из неразомкнутых объятий!
Значит, ничего и не было, подумал он. Откинулся на спинку кресла. И только теперь почувствовал, насколько выдохся: тело отказывалось подчиняться ему, мысли разбегались, от слабости тряслись колени. Но он пересилил себя, достал из стойки небольшое квадратное зеркало, посмотрел на свое лицо. На нем не было ни порезов, ни рваных ран, ни даже шрамов, кроме того, единственного, что остался над бровью с младенчества. Комбинезон был чист и цел, на руках – ни царапинки. Он выдохнул из себя воздух в бессильном, апатичном облегчении... Все! Полный порядок! Он выскочил из Осевого измерения. Выскочил живьем! А это уже половина дела!
Он решил встать, но ноги не слушались его. Тогда он подкатил на кресле к центральной стойке, вытащил мнемограммы. Но прежде, чем включить прозрачность, обшарил взглядом стены капсулы. Что-то ему не понравилось, что-то навевало непонятные и страшные ассоциации. Но он не мог сообразить, какие именно и почему. На стенах подсыхала какая-то слизь, подсыхала и пропадала прямо на глазах. Иван силился вспомнить, что-то, но ничего не вспоминалось. Лишь всплыла в памяти последняя объемная фотография жены.
Всплыла и пропала. Он тряхнул головой – всегда после этого проклятого Осевого, после этой чертовой Столбовой дороженьки в голове оставалось что-то
тягостное, неприятное! Он смахнул с коленей несколько длинных, непонятно как оказавшихся здесь волосков. И опять что-то невнятное промелькнуло в мозгу.
Но он отогнал видение. Сейчас было не до переживаний и копаний в душе. Надо было определяться.
Темные круги плыли перед глазами, тошнило, в висках кололо, на сердце был тяжелый, плотный обруч. Иван понимал, что единственное спасение это сон, глубокий, крепкий, исцеляющий сон. И все же он, перед тем как провалиться в забытье, успел включить полный обзор. Стены капсулы пропали. Высветились редкие звезды. Иван, пересиливая навалившуюся дрему, вгляделся в звездное черное небо. Не было нужды сопоставлять его с тем, что на мнемограммах. Капсула вынырнула из Осевого измерения именно там, где ей и надлежало вынырнуть.
Периферия Системы. Видимый спектр. 2478-ой год, июнь.
Пространство везде Пространство, даже на глухих окраинах Вселенной оно не меняет своей сущности, оставаясь столько же холодным и мертвым, как и в шаровых скоплениях, в ядрах галактик. И неважно, что вокруг – обманчивый блеск миллиардов мигающих звезд или же черная пустота с редкими, будто случайно просыпанными на черную скатерть беленькими крохотными крупинками. Неважно! Пространство одинаково убийственно повсюду. Оно несет смерть всему живому, оно враг самой Жизни. Но есть места в этом безликом и бесконечно протяженном поле смерти, где плотность враждебности достигает предела. И в таких местах Пространство прорывается под натиском сконцентрированного Зла и образует невидимые исполинские воронки, в просторечии именуемые коллапсарами или «черными дырами». Зло истекает через эти воронки в иные измерения и иные пространства. Но навстречу ему движется поток еще более страшного Зла, чуждого, необъяснимого, ибо воронки раскрыты в обе стороны, ибо Всеобщее Движение Добра и Зла всенаправлено и неостановимо, оно не желает укладываться даже в самые емкие теории, создаваемые существами, пытающимися постичь его. Существам этим положен предел. Движение же и Пространство – беспредельны. Их можно описывать тысячами, миллионами формул, миллиардами теорий... и все равно описанное будет составлять бесконечно малую часть Существующего. Живущим среди формул и книг кажется, что они постигли все или почти все, что они вот-вот до самого донышка познают Мир. Но они и не представляют, что ползают среди Бесконечной Ночи жалкими светлячками, ничего и никого не освещая вокруг, неся свой свет только на себе и в себе. Ночь же существует помимо них. Она не замечает ползающих в Ней, ибо в сравнении даже с капелькой Ее тьмы весь сон этих самонадеянных букашек просто ничто. Незамеченными рождены они в Ночи этой, незамеченными будут и поглощены Ею. Но пока они живут – они есть!
Радиоастрономические локаторы капсулы засекли «черную дыру» всего лишь в полумиллионе километров от точки выхода. Иван не ожидал обнаружить здесь столь опасную соседку. Он не рассчитывал перебираться в Чужое Пространство. С него и так хватало передряг! Но мозг уже связал наличие здесь воронки и присутствие негуманоидов.
Только теперь он начинал смутно догадываться, с кем ему предстоит иметь дело. Да, сюда надо было приходить на суперкрейсере последней модели, на боевом корабле, а не на этой дырявой лоханке, которая развалится при подходе к коллапсару!
И все же он не счел нужным расстраиваться. Что есть, то и есть. И один в поле воин! Даже если он практически безоружен и гол, все равно! Была бы воля, была бы вера!
Иван решил, что медлить не стоит. Он вытащил подаренный Таекой переговорник, этот крохотный черный шарик на присосочке, сунул его в рот, прикрепил к небу, попробовал языком – шарик держался прочно, не мешал, наверняка он пригодится. Яйцо-превращатель лежало в кармане. Но он еще раз провел рукой по нему, проверил. Потом расстегнул молнии и до отказа набил внутренний пояс, облегавший талию, медикаментами, стимуляторами и прочей необходимой мелочью, туда же заложил несколько шестичасовых кислородных баллончиков – мало ли что, на всякий случай.
После сна он чувствовал себя прекрасно. Последний переход по Осевому был на редкость легким, почти безболезненным в сравнении с предыдущими – в те разы ему иногда приходилось неделями выкарабкиваться из коматозного состояния, а сейчас он был свеж на третьи сутки. И главное, память его была чиста после Осевого. Может, в нем ничего такого не было, а может, она и без того пресытилась, не вмещала в себя тягостного.
Отступать Иван не собирался. Его вдруг покинуло благодушие, напутственные слова почти позабылись, в груди поселился огонь. Он не вмещался в сердце, он рвался наружу. Иван с трудом его сдерживал. Нет, и Добро должно быть вооруженным! Он проникся этой мыслью как-то сразу, неожиданно. И она заполнила его и заполнила доверху, она рвалась из него вместе с неистовым огнем наружу. Но она и удивляла своей нереальной чистотой, прозрачностью – она была неестественно точной, всеобъемлющей. И это пугало Ивана несмотря на его одержимость, казалось бы, предельно простой и справедливой идеей. Идеей мщения Злу! Он твердил себе с беспощадной уверенностью, с гипнотической страстью: Добро должно быть сильным! Оно должно иметь крепкую грудь, мощные ноги, сильные руки, сокрушающие кулаки, холодную голову! Оно должно быть могучим, всепроникающим, необоримым, неудержимым, действенным, напористым, если надо, и наглым, жестоким, глухим к мольбам олицетворений Зла, оно должно быть смелым, беспощадным... Он чуть было не сказал: «злым»! Но вовремя остановился, задумался. Это было временное замешательство. Иван тут же оправился, сейчас он не в том положении, когда надо предаваться философствованию, сейчас надо действовать!
Он достал из сейфа лучемет и автомат-парализатор. Положил их на стойку у кресла. Побрел к шкафчику за десантным спаренным пулеметом. Он еще и представить толком не мог, с кем собирается сражаться. Но он готовился к этому сражению. Он был готов постоять за себя! Перед глазами мелькали тенями какие-то трехглазые рожи, чешуйчатые руки и ноги, корявые когтистые лапы – все то, что запомнилось во время мнемоскопии. Он гнал навязчивые видения прочь. Но на душе было неспокойно. Одно дело на Земле планировать, предаваться горячечным грезам, и совсем другое – здесь, на краю Неведомого. Ведь он даже не знал, с чего начнет, куда направится и что вообще он должен предпринять.
Чтобы немного охладиться, рассеяться, он присел на кресло и принялся разбирать мешок Сержа Синицки. Чего там только не было! Судя по всему, Серж еще со времен работы в Отряде отличался незаурядным скопидомством – то, что парни обычно бросали на перевалочной базе сразу же после Поиска, он тщательнейшим образом сортировал, раскладывал по пакетикам, коробочкам, баночкам... ведь не могло же быть так, что он успел за несколько минут все так рассортировать и уложить! Поначалу Иван разбирал все по порядку: гипноусилители мембранные – в одну сторону, нейтрализаторы – в другую, усыпители одноразовые – третью, антигравитаторы миниатюрные быстрого действия – в четвертую... Но ему это надоело, и он, расстегнув скрытые карманы на икрах, бедрах, предплечьях, груди напихал в них всякой Серегиной всячины, не запоминая даже, где что лежит. Потом ему пришлось стаскивать с себя комбинезон со всем содержимым и натягивать на тело бронепластиковую кольчугу, снова облачаться в комбинезон, накладывать предохранительные гибкие пластины, зашивать гигроиглой швы, разрезы молний... Закончив и с этим делом, Иван попрыгал – все было прилажено и подогнано на совесть, не тряслось, не дергалось, не мешало. Но он почувствовал себя тяжелее – самое меньшее на полпуда.
Вспомнив про подарок Хука Образины, он отвинтил задвижку внешней привески, выкатил тяжеленный свинцовый ящик, сохранявшийся на Эрте, видно, с незапамятных времен, долго возился с замком, но достал-таки массивный, почти неподъемный плазменный резак, авось и он пригодится.
Резак положил в кресло. Сам пошел обряжаться в скафандр. Процедура эта была непростой и нудной. Иван не любил ее, да куда денешься! Надо было полностью себя подготовить к встрече с чужаками. Он знал точно, что эта встреча состоится. И еще он знал, что скорее всего ему не придется предпринимать каких-то особых мер для ее осуществления. Непонятным чутьем он чуял, чужаки заявятся сами, как в тот раз!
Минут восемь ушло на возню со скафандром. Но теперь Иван был экипирован почти полностью. Титанопластиковая шестимиллиметровая ткань облегала его тело, покрывая собой кольчугу, комбинезон, пластины и все прочее. Голову полностью закрыл округлый твердый шлем с секторной прозрачностью. Такой шлем мог выдержать вес динозавра и не смяться, его не брал плазменный резак, не говоря уже о лучеметах, пулеметах и прочих ручных трещетках.
Локаторы работали на пределе. И Иван не боялся, что его застигнут врасплох. Он знал, что если и удастся чужакам подкрасться на две-три тысячи километров к капсуле, то и в этом случае у него будет минута, не меньше. Как бы ни стара и изношена была капсула, но ее изготовили в двадцать пятом веке от Рождества Христова, она была значительно совершеннее и неприступнее, чем тот жалкий кораблик, на котором рискнули отправиться в странствие его родители, заброшенные вселенскими катаклизмами в непостижимую для их времени даль. Нет, автоматика капсулы не подпустит чужаков!
Он заварил швы скафандра плазмосваркой. И принялся увешивать себя боеприпасами: зарядные вставки лучемета распихал по поясному карману, обоймы парализатора и ручных дезинтеграторов засунул в набедренные кобуроячейки. Обмотал вокруг груди пулеметные ленты, два магазина со свернутыми повесил за спину, туда же перекинул блок обеспечения... Подошел к бортовой машине, подключился к ней – системы жизнеобеспечения работали в нужном режиме. Но он подзарядил их, ведь могло случиться и так, что он пробудет в скафандре месяц, а то и все три! В такой ситуации не следовало пренебрегать даже самой последней мелочью. Иван это знал по опыту. Ему бы не пришлось две недели на Гадре провести в обществе звероноидов, если бы он тогда не поленился прихватить с базы парочку баллончиков с сжиженным озоном.
Он еще долго возился – минут сорок, прежде чем не прекратил свое нудное и утомительное занятие. Снова попрыгал. Все было в норме. Лишь весу еще на полпуда прибавилось. Но для тренированного и отдохнувшего тела это было не столь серьезно. Иван согнул колени, подпрыгнул до потолка, перевернулся дважды в воздухе и упал на руки, спружинил, постоял немного, проверяя, не отвалилось ли что, не отстегнулось ли. Нет. Все было в полнейшем порядке. Он прошел на руках к стойке. Запрыгнул на нее с пола, не меняя неудобной позы. Потом спрыгнул на пол, повалился набок, несколько раз перевернулся вокруг оси – все держалось, ничто не мешало. И он резко вскочил на ноги. Взял в левую руку плазменный резак, с усилием поднял его над головой, потом еще и еще раз. Подача кислорода в шлем сразу увеличилась, все сочленения скафандра послушно свертывались и развертывались, сама ткань была словно невесомой. Он решил, что хватит. Все и так подогнанно, прилажено. Он уселся в кресло. Уставился на приборы.
Табло показывало, что кроме зияющего зева воронки ничего подозрительного, опасного поблизости не было. Иван расслабился. И минут двадцать предавался психотренингу. Потом разом встряхнулся.
Протянул руку к клавишному пульту. Надо было поближе подойти к «черной дыре», заглянуть хотя бы с краешку в ее утробу, чего сидеть выжидать! И Иван почти уже нажал нужную клавишу... Но вдруг вспомнил про возвратник. Лицо его исказились гримасой! Черт бы побрал всех и все! Теперь снова придется разоблачаться чуть ли не догола, привешивать на руку, под мышку этот проклятый возвратник, чтоб ему рассыпаться на молекулы! Ивану было страшно даже подумать об этой утомительной двойной процедуре. Но что делать, надо было вставать и идти к сейфу – без возвратника вообще все его труды были бы напрасными, без возвратника можно хоть сейчас взять резак и навести струю себе на грудь, чтобы погибнуть сразу, без мучений... относительно без мучений. Да, хочешь не хочешь, надо вставать!
Иван уже чуть подался вперед, руки его уперлись в подлокотники. Но в последний миг произошло нечто совершенно непонятное, неожиданное – раздался дикий скрежет и лязг, будто капсулу раздирали грубо и беспощадно, разрывали ее с чудовищной силой на части. Давление резко упало, и Ивана вместе с остатками воздуха чуть не выбросило наружу, он мертвой хваткой вцепился в подлокотники, удержался о кресле. Все у него внутри похолодело, со лба потек холодный пот, затылок оцепенел. В ушах, усиленное переговорником и внутренними мембранами, проскрипело металлически, отрывисто:
– Что я тебе говорил, эта амеба не ждала нас в гости!
Иван резко развернулся вместе с креслом. И он не удивился увиденному: большой кусок бронированного борта капсулы был выдран с клочьями, рваные края были разворочены и иззубрены. А на фоне черноты Пространства стояли двое.
Они стояли уверенно, по-хозяйски, ничего и никого не страшась, ни на секунду не сомневаясь в своем превосходстве, в своей силе и своей власти. Были они кряжисты, и как-то нечеловечески устойчивы. Комбинезоны не закрывали их ног ниже бугристых коленей и руко-лап, из под матово-серой ткани виднелась чешуйчатая поблескивающая кожа, если только ее можно было назвать кожей. Ноги заканчивались морщинистыми ступнями, из которых торчали ничем не прикрытые уродливые пальцы с огромными изогнутыми когтями – по четыре пальца на каждой. Даже в музеях у доисторических ящеров Иван не видал таких страшных лап. Но он помнил! Он все помнил! Он помнил даже эти жуткие восьмипалые руки – ведь точно такие когда-то нависали над его лицом, а потом такая лапа сжимала его тело, когтем именно такой лапы была рассечена его бровь. Нет, он ничего не забыл! Он помнил эти уродливые лица, эти немигающие черные глазища с диафрагмами и желтыми ромбиками по середине, помнил эти расплющенные четырехдырчатые носы, эти обвисающие морщинистые щеки-брыла, эти плоские сплюснутые подбородки и безгубые рты, чешуйчатую завесу над глазами, голые черепа, одним словом – все! Даже взгляды трехглазых чужаков были теми, прежними – нечеловеческими, таких глаз не могло быть у живых существ, наделенных хотя бы самой примитивной душонкой или ее подобием. Это были глаза нелюдей!
– Он еще трепыхается! – ударило в уши. – Слизняк!
Рот почти не открывался, образовалась совсем узкая длинная щель. Но Иван увидал усеянную желтыми пластинами пасть. И его передернуло. Оцепенение начало сходить. В голове все кипело, бурлило, мысли набегали одна на другую: как они могли подойти незамеченными! Как преодолели защитные поля?! Бред! Нелепица! Галлюцинация! нет, это наверное, продолжение шуток Осевого измерения, не может быть это реальностью! Ни кому не под силу так разворотить капсулу! Нет, это все кажется! Иван разом отогнал сумбурные мысли, заставил себя успокоиться. Все происходило на самом деле, в реальности! И нечего уговаривать себя – он не ребенок, да и с ним похоже не в детские игры играют!
– Я думаю, не стоит тащить эту рухлядь на станцию, – проговорил тот, что молчал прежде. – У нас есть заботы поважнее! Давай, распыляй!
Иван увидал, как стоявший слева стал поднимать руку с зажатым в ней каким-то небольшим, навроде яблока, шаром. Но решил опередить чужака. Ему не светило быть распыленным.
Струя плазмы ударила в плечо чужаку – Иван дал полную нагрузку. Но рука отлетела не сразу. Это было необъяснимо, но это было так! Она медленно, будто нехотя отваливалась, отслаивалась под струей, которая без труда прожигала трехметровую сталь. Но она все же отделилась от тела, исчезла в черноте вместе с «яблоком».
Чужаки явно опешили. И секундная передышка спасла Ивана. Он направил струю в грудь другому, стоявшему справа, и одновременно схватил спаренный пулемет со стойки, упер его в спинку кресла – безостановочная очередь ударила прямо в рожу левому. Но он не падал, держался каким-то чудом. Иван не верил собственным глазам – эти твари без скафандров, без какой-то защиты выдержали то, что не может, не должно выдержать живое существо!
Преодолевая напор струи, правый двинулся на Ивана – медленно, подгибая кривые толстые лапы, упираясь, наклонив костистую усеянную шишками голову. Левый тоже стронулся с места, стал приближаться. Они шли, неся с собой смерть и сами умирая, они уже были полутрупами. Видно, они решили прихватить на тот свет и Ивана, у них доставало еще сил для этого. Но Ивану было рано умирать.
Он бросил на пол пулемет и резак. Сунул руки в стойку. Вытащил две гранаты, сжал их в руках, ломая взрывательные предохранители, швырнул... и тут же крутанулся на кресле.. Его ударило об клавишный пульт, спинка кресла навалилась сзади – это была взрывная волна, кратковременная, но страшная даже в безвоздушном пространстве – в каждой гранате было по двенадцать кубометров сжатого водорода.
Скафандр спас Ивана, спинка кресла прикрыла. Но он сразу же развернулся обратно. Чужаков в изуродованной полураскрытой капсуле не было – их вышвырнуло во мрак!
Иван подполз к рваной дыре, заглянул в нее. Две маленькие сероватые фигурки удалялись от капсулы, будто падали в черную бездонную пропасть. Кроме них ничего в Пространстве не было.
Иван вернулся в кресло. Набрал код ремонтного блока капсулы. Задвижка отворилась, из-за стены выполз безголовый четырехпалый и двурукий кибер, потащился к зияющей дыре. Надежды на него было мало.
Иван сидел и думал о чужаках. Он не ждал повторного нападения в ближайшие минуты. Надо было осмыслить случившееся.
Как они подкрались? Что за чертовщина? Только этот вопрос мучал его сейчас. Не поразительная жизнестойкость, ни возможность пребывания в открытом Пространстве без скафандров, не бессмысленная и непонятная жестокость, а именно это – почему они появились столь внезапно? Если так будет всегда, он обречен!
Ничего, путного в голову не приходило. Иван следил за кибером, следил машинально. Тот штопал дыру, приваривая к краям продольные и поперечные ребра. За двадцать минут работы, несмотря на неповоротливость ему удалось приварить ребер семьдесят. Покончив с ними, кибер принялся затягивать дыру пленкой – он укладывал слой за слоем, как заведенный. Когда он проварил края пленки, Иван пустил воздух в капсулу. Приборы показывали, что герметичность сохраняется, что давление восстанавливается. Еще несколько минут, и он сможет стащить с себя скафандр, прицепить возвратник. А тогда, тогда с ним ничего не сделаешь! Тогда его можно будет убить мгновенно, из-за спины, но если он будет видеть опасность, он увернется от убийцы, в самую последнюю секунду, в последнее мгновение он нажмет на возвратник и только его видали!
Иван встал, пошел к сейфу. Его рука уже снимала блокировку автозастежки. Ноги дрожали, по спине тек пот. Но это были мелочи, ерунда! Вот сейчас он откроет дверцу, вытащит возвратник, расстегнется... Лязг и хруст раздираемого металла заставил и его обернуться. Полураздавленный кибер лежал на полу. А чьи-то невидимые, сатанински сильные руки раздирали обшивку – дыра разрасталась, увеличивалась на глазах, она уже была вдвое шире прежней, рваные острые края причудливо изгибались словно лепестки фантастического цветка. Воздух в миг вырвался из капсулы, унося всякую мелочь. В дыре появилась бесстрастная трехглазая рожа, она нащупала взглядом Ивана и жутко оскалилась. Когтистая лапа вцепилась в край обшивки, за ней другая...
Иван схватил в охапку лучемет, пулемет, парализатор, резак и опрометью бросился в шлюзовую камеру. За спиной у него что-то прогрохотало, разорвалось. Но он не оглянулся, он прыгнул головой вперед, пробил шлемом предохранительную мембрану и свалился через открывшийся лючок прямо в одноместную шлюпку. Не разжимая рук, он ткнул локтем в пломбу, сшиб ее, И еще раз ткнул – прямо в пусковую клавишу. Его тут же опрокинуло на заднюю стенку. От удара в голове помутилось. Но он не почувствовал боли, он знал – шлюпка пулей вырвалась из капсулы, а значит, он спасен!
И только тогда он разжал руки, и все оружие посыпалось на пол с грохотом и лязгом. Он сел в креслице, включил экраны. В шлюпке было очень тесно, она не предназначалась для жилья. Но в ней было все же лучше, чем в открытом Пространстве.
Он нащупал радарами покинутую капсулу, развернулся и пошел на сближение с ней. Снаружи капсула представляла из себя жалкое зрелище – она была разодрана словно консервная банка, антенны болтались переломанными и изогнутыми прутьями, фермы крепления баков были искорежены, сами баки пробиты, из них вытекало в Пространство шарами и шариками всех размеров топливо, остатки топлива. Иван понял, капсула ему больше никогда не пригодится. Не летать ему на ней!
Но внутри был сейф, приваренный к полу и стене. А в сейфе – возвратник. И ради этого стоило немного повоевать! Надо во что бы то ни стало уничтожить жуткую тварь, забравшуюся внутрь капсулы. Уничтожить и вытащить возвратник.
Иван резко развернул шлюпку перед самой дырой. Остановил. Включил двигатели на полную мощность, развернув одновременно боковые вперед, чтобы они уравновешивали шлюпку, не давали ей оторваться от дыры. Целый океан пламени ударил внутрь капсулы. Ничто живое не могло бы выдержать такой огненной атаки.
За сейф Иван не волновался, тот был сделан из тугоплавких металлов, переложенных керамикой.
И потому он не спешил. Надо было хорошенько прожарить внутренности старой лоханки. Иван увлекся. Он уже ликовал. И потому не сразу заметил когтистую восьмипалую лапу, появившуюся на экране. Но он отшатнулся назад, когда вслед за лапой в эран ткнулсь жуткая трехглазая морда – чужак цеплялся за шлюпку снаружи, он рвался внутрь! Он каким-то чудом выскочил из капсулы, не погиб в огне. Но Иван видел, что он весь изранен; что половина пластин содрана с его головы, оторвана нижняя челюсть и вывернута левая нога. Но чужак не сдавался, он нащупывал слабое место в обшивке шлюпки. И Иван решил, что медлить не стоит. Он включил антигравитаторы – чужака отшвырнуло от шлюпки. Иван мгновенно надавил на рычаг автоматической пушки. Той не надо было указывать цель, она нащупывала ее сама – чужака разнесло в клочья с первого же снаряда.
Ну вот, подумалось Ивану, теперь порядок, теперь они отомщены! Теперь ему нечего здесь делать, ведь он выполнил свой долг. И он не желает больше проливать крови, чьей бы она ни была. Нет! Хватит! Довольно! Слишком много смертей, слишком много зла! Он не так все себе мыслил, не так представлялось ему и грезилось! Нет, не бывать ему мстителем, он другой, он не рожден для мщения, и ему совсем не подходит роль Ангела Возмездия. Надо убираться вон отсюда! Надо было вообще не приходить сюда! Это была ошибка, страшная ошибка, и ему говорили об этом! Все правильно – Зло умножает Зло, все верно – Зло порождает Зло! И вместо того, чтобы разомкнуть эту чудовищную цепочку, он свел несводимые сами по себе концы, он привнес в этот мир Зло! Но теперь поздно, теперь, все – ему теперь нечего делать тут! Ему нужен возвратник, чтобы покинуть этот страшный мир, и ничего больше! Назад! Домой!
Он подрулил на шлюпке к развороченной и обожженной капсуле, зацепился внешним манипулятором за рваный край. Приготовился к выходу.
Медлить не стоило. Кровь стучала в висках, затылок ломило, перед глазами опять поплыли темные круги. Он распахнул люк, выбрался наполовину. В глазах совсем потемнело, пальцы начали разжиматься. Он почувствовал, что теряет сознание, в ушах загудело, зашумело. И одновременно зазвучал отдаленный, совсем слабый женский голос, чем-то знакомый, близкий, но неузнаваемый, голос, доносящийся не снаружи, а звучавший изнутри: «...он не придет сюда мстителем, нет! Он не умножит зла! А если будет так, то ляжет на него мое проклятье!»
Иван удержался на кромке сознания. Но внутри у него словно перевернулось все. – Ему стало страшно. Не за себя, не за жизнь свою, а просто – страшно до жути, до оцепенения, до паралича. Он безвольно осел вниз. Люк закрылся – крышка автоматически задвинулась. Он сидел, опустив руки, склонив голову. Он знал, что каждая секунда промедления может грозить ему гибелью. Но ничего поделать с собой не удавалось.
Ему не в чем было обвинять себя. Он защищался. Он имел на это полное право! В конце концов, он обязан был защитить себя, ведь не для того, он проделал долгий путь, чтобы сразу же, у порога неизведанного, погибнуть?! Да, все было так. Но под черепной коробкой раскатами громыхало: «помни, в какой бы мир ты ни вознамерился вступить, не меч в него ты привнести должен, не злобу и ненависть, не вражду и раздоры, а одну любовь только. Добро на острие меча не преподносят... если вступишь на дорогу Зла и отринешь Добро, будешь проклят на веки вечные. Иди!»
Куда идти? Как? Где дорога сама? Ответов на эти вопросы не было. Одно Иван знал – хочешь, не хочешь, а выбираться из шлюпки и идти в капсулу за возвратником надо. Он встал. Сдвинул крышку люка, высунулся. И тут же обрушился вниз, ломая спинку кресла, ударяясь о переборки, рычаги, приборы, теряя сознание.
Невидимый спектр. Вход в Систему – "Система – Хархан-А. 123-ий год 8586-го тысячелетия Эры Предначертаний, месяц цветения камней
Ему снилось что-то невообразимо далекое, может быть, никогда не существовавшее, а лишь привидевшееся в грезах, придуманное или навеянное чем-то, а может, и бывшее с ним... он не пытался разобраться, да и не мог, наверное, даже если бы и очень захотел.
Он был невесом в этом сновидении. И его подбрасывало вверх что-то теплое, нежное, сильное. Он взлетал под белый недосягаемый купол, замирал на мгновенье – оно было сладостным и ощутимым – и падал вниз, в тепло и нежность, чтобы снова взлететь, снова замереть, испытывая и восторг и страх одновременно, чтобы застыть в парении хотя бы на миг, насладиться этим мигом и постараться задержать его. Было несказанно хорошо, как наяву не бывает, ему не хотелось ни кричать, ни говорить, он открыл рот, чтоб только вздохнуть поглубже; падая, он зажмуривал глаза, взлетая, раскрывал широко-широко. И все было прекрасно! Но последний раз взлетев и застыв на мгновенье, он опустился не в мягкое и нежное, он вообще не опустился... он упал на что-то холодное, колючее, непонятное. И это непонятное сжало его тело, сдавило грудь, остановило полет. Сверху выплыли из-за белых сводов три пугающе мертвых глаза...
Иван вздрогнул. Очнулся. Он лежал в полуразвалившемся кресле шлюпки. Болела нога – наверное, он ее здорово ушиб при падении. Он все помнил. И он догадывался, что за сила швырнула его обратно, когда он пытался вылезти. Но ему оставалось лишь поблагодарить ее, что совсем не пришибла.
Иван включил обзорный экран. И обомлел! Ничего подобного он не видал в своей жизни, хотя избороздил Пространство вдоль и поперек. Это было невероятно. Или это просто казалось. Бескрайняя, необъятная чернота за обшивкой шлюпки была пронизана вдоль и поперек, вширь и вкось какими-то светящимися кристаллическими структурами – он даже не мог подобрать им названия. Структуры были столь многосложны и затейливы, что усмотреть в них системность, расположение в определенном порядке было невозможно. И тем не менее, вопреки глазам и логике, какой-то порядок высочайшего уровня угадывался – все эти переплетения, ребра, узлы не могли быть случайным нагромождением, они были явно искусственного происхождения. Но их масштабы! Иван видел сквозь исполинскую ячеистую многомерную сеть проблескивающие звезды, туманности – ничто ничему не мешало, все было увязано в единое гармоническое целое, фантастическое согласие естественного и искусственного было просто непостижимым! Иван невольно потянулся руками к глазам, намереваясь их протереть, – и наткнулся на броню шлема. Нет, это не было продолжением сна, это существовало на самом деле!
И еще одно он увидел. Ближайшие, самые крупные части структуры, ее ребристые поперечные и продольные оси, со всеми исходящими из них ответвлениями, сочленениями надвигались на него – надвигались достаточно быстро, грозя столкновением, ударом... Но всякий раз шлюпка, будто сама собой или же подчиняясь чьей-то воле, уклонялась от удара, проскальзывала в ячею... Иван даже – не сразу сообразил, что двигались не структуры, а его крохотное и утлое суденышко, лавировавшее между ними. И все это было настолько ни на что не похожее, настолько нереально, что мозг отказывался принимать это за явь – хотелось закрыть глаза, отмахнуться.
Проплывая мимо очередного бледнолилового ребра, несущего множество отростков и отросточков, Иван увидал, что сам ствол ребра совсем немного вздымается, утолщается, но тут же опадает, будто он живой, словно он дышит. И это вообще не укладывалось в голове. Иван даже позабыл про свои ушибы, про отчаянное положение свое. Он глядел в экраны и думал, что сходит с ума.
Никакой определенной цели, к которой могла бы стремиться его шлюпка, на экранах не было. Локаторы работали нормально, и бортовая машина показывала, что в них нет поломок, что все в порядке. Но локаторы ничего не показывали, они не реагировали на эти сочленения и отростки, они вообще казалось не замечали раскинутой в Пространстве Многомерной ячеистой сети!
И все-таки какая-то цель была! Его явно вели куда-то, именно вели, в крайнем случае, волокли, тянули на невидимом экране или же толкали – ведь двигатели шлюпки были выключены. Она не должна была двигаться!
При ближайшем рассмотрении Иван заметил, что поверхность структур во всех их ответвлениях не гладкая и ровная, а как бы поросшая чем-то наподобие мха. Мох этот и создавал наверное видимость какого-то движения, шевеления, дыхания. В зависимости от угла подлета менялись цвета: из лиловых переходили в серые, потом зеленовато-желтыми становились и начинали светлеть, высвечиваться изнутри до почти чистой желтизны. У него начинало рябить в глазах, но он смотрел, запоминал, пытался осмыслить хоть как-то непонятное явление, проанализировать его. Нахлынувшее любопытство изгнало из сознания страхи, волнения. Он позабыл о прошлом, о неведомом грядущем. Его занимало только непонятное настоящее.
Отрезвил скрипучий низкий голос, отчетливо прозвучавший под шлемом, голос нудный и раздраженный:
– Эй, Гнух, ты заснул, что ли? Тебе не кажется, что эта амеба излишне любознательна, а? Или ты ее решил поразвлекать немного перед распылением?! Не будь ребенком. Гнух, выруби слизняка!
Иван ничего не почувствовал. Но чудесная и непостижимая картина вдруг пропала. Он глядел на экраны обзора и видел лишь черное бездонное Пространство да крупинки звезд в нем, никаких сетей, ячеек, структур в этой пустынной черноте не было. И даже показалось, что их и вообще никогда не было, что они плод его воображения.
Но ему не пришлось углубиться в размышления. Он вдруг увидал нечто такое, что отвлекло его от всего предыдущего. Прямо по курсу на фоне вселенской черноты чернело огромное пятно округлой формы. Казалось, нет ничего чернее черноты Пространства. Однако он явственно видел, что эта чернота насыщенней, глубже – такой черноты и такого мрака Иван не видал никогда, он предположить не мог, что все это где-то существует: ни одна звезда не просвечивала сквозь убийственный мрак. Даже на краю бездонной жуткой пропасти невозможно было испытать тот ужас, что испытал Иван заглянув во вселенскую пропасть «черный дыры». Перед ним был коллапсар!
Теперь он понял, куда вели шлюпку невидимые лоцманы. И горло его перехватило судорогой. Это был конец! Из коллапсара нет выхода назад! Иван рванул на себя рычаги управления – двигатели вздрогнули, из них вылетели язычки пламени. Но на этом дело и кончилось. Иван нажимал подряд все клавиши, кнопки, пытался запустить в ход машинное управление... все было впустую, шлюпка не подчинялась ему.
Пятно увеличивалось в размерах с невероятной скоростью, будто он приближался к нему не на жалкой космолодочке, а на сверхскоростном суперкрейсере.
Иван был бессилен что-либо предпринять. Ему оставалось лишь одно – сидеть в полуразломанном кресле и ждать гибели. Исполинская воронка засасывала его. Ни одна звезда уже не высвечивалась на экране. Он падал в бездну «черной дыры». И он знал, что ее страшной влекущей силе не могло сопротивляться ничто во Вселенной, в его Вселенной. Иван был обречен.
Умереть надо было достойно. Он глубоко вдохнул, задержал воздух в легких, перебарывая слабость, дрожь. Потом гулко выдохнул. Попробовал расслабиться. Не получилось. Тогда он скрестил руки на груди, выпрямился. Он не закрывал глаз, не щурился, старался не моргать. Он хотел встретить смерть с открытыми глазами, заглянуть в ее безликое лицо, в ее безсущностную сущность. И никакая бы сила на свете не заставила его сейчас смежить веки!
Что-то угластое, легкое, но твердое уперлось в кожу груди. Иван не сразу понял – что. Он развел скрещенные руки, положил ладонь на грудь. И прошептал, почти не разжимая губ:
– Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста, и сохрани меняет всякого зла... а коли нет мне прощения, так укрепи душу мою, даруй готовность принять муки и смерть безропотно и смиренно! О, Господи, простирается ли твоя власть и на этот край Мироздания, на эту вселенскую преисподнюю?! Или эта тьма уже за границами Твоих владений?! Прости, если что не так сказал...
Он мысленно распрощался со всеми друзьями, близкими, вспомнил о жене, уже пребывавшей за порогом жизни, о казненных родителях, которых он почти не помнил... да и совсем бы не знал без случайного сеанса мнемоскопии, он простился с сельским знакомцем старичком-священником и с Патриархом, с пожилой женщиной и непросыхающим Хуком Образиной, со всеми... Ой хотел встретить смерть с чистым и успокоенным сердцем, с погашенным в груди огнем тщеславия и гордыни, со смирением, как и подобает сильному, волевому человеку, осознающему себя не прахом преходящим, но существом, наделенным душою, частицей Души.
Но смерть не приходила. Он все падал и падал в бездонный зев коллапсара. И несмотря на то, что по всем законам материи его давно уже должны были смять, раздавить гравитационные поля, он совершенно не ощущал их воздействия, наоборот, он как бы парил под уходящим в неведомую высь куполом. И этот миг парения был бесконечен! Казалось, что это продолжение того самого нереального сна, навеянного то ли воспоминаниями, то ли воображением. Он пока парил. Но он знал, что падение будет страшным.
Холодное, колючее, непонятное сдавило его сердце. Острые иглы пронзили тело – не сразу, сначала они надавили остриями на кожу, потом прорвали ее, углубились в мышцы, вены, сухожилия, достигли аорты и артерий, прокололи сердце, легкие, печень, почки... Возникло ощущение, что они вышли с другой стороны, перекрестившись, натыкаясь одна на другую. Но он не умер. Он даже не шелохнулся. Он стоял, стиснув зубы, одеревенев, превратившись в каменное изваяние. Он ни на миг не закрыл глаз. Он все видел. И он был готов ко всему.
И так же неожиданно, как появилось перед ним пятно мрака, впереди вдруг стал высвечиваться сначала крохотный, но потом все разрастающийся кружок звездного неба. Сверкающих крупинок становилось все больше, они множились, оттесняли непроглядный мрак, разгоняли его. Расположение звезд было не просто незнакомым, оно было каким-то необычным, неестественным. Иван впервые видел звездное небо такого типа, усыпанное почти правильными рядами алых мерцающих светил. Но это было не главным. Главное, шлюпка, проскочив воронку коллапсара на неимоверной скорости, выскочила целой и невредимой по его другую сторону, в Иной Вселенной.
Полет продолжался долго. Иван начал уставать. Ему хотелось спать. Он вдруг обмяк после длительного вынужденного напряжения. Он ничего не понимал и не мог ничему сопротивляться. Для сопротивления надо было знать основное – с кем ты имеешь дело, кто противник, где он. Иван ничего этого не знал. И у него не было ни малейшей возможности выяснить это.
Но прежде чем дрема его оборола, шлемофоны вдруг опять проснулись, проскрежетали занудно, тоскливо на два почти неразличимых голоса:
– Гнух! Какого дьявола ты тянешь?!
– У меня нет указаний на счет амебы, отвяжись! Тебе лучше знать, куда его расписали: на распил, в Систему или Систему?
Голова у Ивана была тяжелой, чугунной, но его все же удивило это непонятное: «систему или систему». Что они имели в виду под одним и тем же словом? Впрочем, какая разница! Скорее всего ни о каких «системах» ему мечтать и не следует, надо готовиться к «распылу», на этот раз он не сможет защитить себя. Ну и пусть!
Уже засыпая, он сообразил, что слышит телепатические переговоры, расшифрованные и переведенные для него переговорником. Но он не мог больше бороться со сном.
– Эти чистюли из диспетчерской, Гнух, говорят, что слизняку надо пройти небольшой карантинчик в Системе, ты слышишь меня? – на этот раз в голосе кроме скрежета и занудливости просквозила изрядная доля иронии, особенно когда невидимкой произносилось слово «система».
Иван почти сквозь сон услышал голос. Он не заметил иронии. Все голоса сейчас мешались в его голове с голосами внутренними, с голосами пробужденного сном подсознания.
– Наше дело маленькое, – отозвался Гнух, – куда приказано, туда и поместим. Чего ты вообще разволновался? Амеба – она и есть амеба, какая ей разница, где подыхать!
Проснувшись, Иван не сразу понял, где он находится. Засыпал он в шлюпке, в полуразвалившемся неудобном кресле. А сейчас ни кресла, ни самой шлюпки не было видно. Он лежал на серой землистой поверхности, и перед самым его носом торчало серое корявое растение в три вершка. Оно не имело ни ствола, ни ветвей, ни листьев, оно было одним большим изъеденным или обгрызенным листом.
Иван отодвинул его рукой. Осмотрел себя – на скафандре не было царапин, вмятин и вообще каких-то видимых повреждений. Да и системы жизнеобеспечения работали как положено – воздуху хватало, было в меру тепло и сухо.
В нескольких метрах торчало еще одно растение, но значительно большее. А вот шлюпки нигде не было. Он встал, прошел полсотни метров, огибая торчащие растения-листья. Наткнулся на валяющийся в ложбинке пулемет – свой собственный, спаренный, десантный. Поднял его, осмотрел – пулемет был изрядно запылен, измазан чем-то глинистым, но вполне пригоден для дела. Чуть подальше Иван набрел на первый обломок шлюпки, потом на второй, третий... В одной куче лежали искореженное кресло, рычаг, вырванный из пульта, автомат-парализатор, лучемет – все это было перепутано ремнями, проводами, вырвавшимися из кресла пружинками, еще чем-то, и наверное, благодаря этому не разлетелось по сторонам. Но следов удара шлюпки о поверхность нигде не было видно, она развалилась на подлете. Сбили? Сама разорвалась? У Ивана болела голова, он не мог думать обо всем этом.
Небо было низким, давящим и таким же серым как и земля, растения. Ни единого пригорочка, выступа – на сколько хватало глаз, простиралась ровная безжизненная пустыня.
Иван включил поясной анализатор: воздух был разреженным, мало пригодным для дыхания, в почве и растениях оказалось столько тяжелых металлов и прочей дряни, что было непонятно, как здесь растут эти изгрызенные лопухи. Иван понавешал на себя собранное оружие и побрел, куда глаза глядят.
Шел он долго. Начали болеть ноги, затекать спина. Да и не удивительно – с такой-то тяжестью на себе и за плечами! Но пустыня не кончилась, она казалась бескрайней. В конце концов, вся эта гнусная планета могла быть одной сплошной пустыней, таких полубезжизненных планет и по ту сторону воронки было хоть отбавляй. Даже ближайшие к Земле планеты до их геизации представляли из себя нечто подобное. Иван видал в атласах и учебных фильмах Марс начала двадцать первого столетия – та же картина, только краски иные: там красновато-багровые, здесь серые, да еще там лопухов не было и местами возвышались сглаженные временем склоны кратеров, темнели редкие трещины... а так, один к одному! Стоило лететь ради этого к черту на рога!
Небо становилось все более низким, гнетущим. Поднимался ветер, Иван почувствовал его налетающие, пока слабенькие порывы даже сквозь скафандр и все, что было под ним. Но Иван сейчас был рад любым переменам.
Ветер становился все сильнее. И когда Ивана сзади мягко, но сильно толкнуло в спину, он не удивился – значит, налетел шквал, значит, скоро буря. Он даже не повернул головы. Но его вдруг толкнуло сильнее. И он полетел на землю. Черная тень промелькнула над головой.
Иван перевернулся на спину. И застыл. Он ожидал чего угодно и кого угодно. Но то, что он увидал было нелепой фантазией, невозможной в этом чуждом мире. Прямо над ним, в каких-то десяти метрах над поверхностью нависал гигантский ящерообразный и перепончатокрылый дракон-птеродактиль. Ивана не поразило то, что у дракона было две головы на длинных извивистых шеях, две жуткие усеянные острейшими зубами пасти, он не удивился и тому, что крылья были полупрозрачны и сквозь них виднелось почти черное пасмурное небо... его ошеломило другое – в этой разреженной атмосфере не могло летать ни одно существо: даже комар или муха здесь сразу бы упали вниз, как бы ни трепыхали своими крылышками, ни одна птица бы не удержалась здесь на лету. А эта огромная мерзкая тварь висела словно на подвесках, она лишь лениво взмахивала сорокаметровыми крыльями, концы которых были усеяны шипами. Она висела свободно и легко, не прилагая для этого видимых усилий, так, словно в брюхе у нее был вмонтирован антигравитатор средней мощности.
Но Иван ясно видел, что тварь живая, что никаких антигравитаторов в ней быть не может. Он машинально, на ощупь подтянул к себе за ремень пулемет, слетевший при падении, упер его прикладом в землю, снял предохранитель. Но он решил не спешить.
При каждом взмахе гигантских крыльев Ивана прижимало к земле, вихревыми потоками гнало на него пыль, песок, камни – даже крупные тяжелые булыжники срывались с места, перекатывались, половину же лопухов просто посрывало, и они унеслись вдаль, половина приникла к поверхности, изъеденные листья дрожали, трепыхались.
Двуголовая гадина медленно снижалась. Иван никак не мог сосчитать, сколько же острейших когтей торчало из каждой лапы, казалось, их бессчетное множество – все они изгибались, то сжимаясь, то разжимаясь, словно они уже рвали чье-то тело. И все эти когти были нацелены на него. Но он лежал, надеясь, что дракон-птеродактиль сочтет его, заключенного в скафандр, за неживое, за часть этой мертвой каменистой поверхности, что он побрезгует столь непривлекательной поживой. Иван знал по Гадре и Гиргее натуры всех этих ящерообразных гадин: их лучше было не трогать, не задевать, они реагировали лишь на движущиеся предметы, ибо были предельно безмозглы и тупы. И потому он ждал.
Дракон снизился еще на метр. Взмахнул крыльями – Ивана чуть не перевернуло. Огромное чешуйчатое тело нависало живым дирижаблем, головы тянулись вниз. Дракон рассматривал непонятное существо. Но ни в одном из четырех застывших ярко-зеленых глаз не было ни любопытства, ни вообще какого-то интереса. Широченные полукруглые ноздри раздувались и опадали. Ивану казалось, что он чувствует горячее и вонючее дыхание. Но он конечно ничего не ощущал, шлем предохранял его от подобной мерзости.
Из пастей капала желтая слюна. Зеленые языки – змеистые и волдыристые – плотоядно подрагивали. А зубы были ослепительно, неестественно белы – будто их начищали, надраивали сутки, кряду! Ивану не нравились эти зубы – самый маленький был не меньше его локтя.
Шеи изгибались, головы опускались все ниже. Они были уже в трех метрах от Ивана, он слышал какое-то утробное чавканье и хлюпанье, вырывавшееся из пастей. Сиплое дыхание гадины обдавало его. Слюна уже не капала, она стекала пенистыми рваными дрожащими мочалами, заливала скафандр.
Иван не выдержал. В любой миг гадина могла его проглотить, именно проглотить, сожрать со всеми потрохами. Каким бы крепким ни был скафандр, но оказаться, даже будучи в нем, внутри чрева дракона-птеродактиля Иван не хотел. Очередь ударила сразу из обоих стволов. Иван стрелял в разинутую пасть левой головы, стрелял без передышки, стараясь, чтобы пули ложились в одну точку. Голова дернулась, и вслед за хрипом и бульканьем Ивана залило водопадом зеленой густой дряни, наверное, это была кровь гадины. Иван не стал разбираться. Он тут же перевернулся несколько раз вокруг себя, прижимая пулемет к груди. И вовремя – правая зубастая морда ткнулась в то место, где он только что лежал, с лязгом клацнули огромные зубы, челюсти сомкнулись.
Иван выставил стволы – теперь он палил в голую морщинистую шею с таким упорством и остервенением, будто вознамерился перебить ее напрочь. Крылья взмахнули как-то особенно сильно, и его отбросило на три метра. Но он зацепился за основание лопуха, развернулся, перезарядил пулемет. И снова на него потекла зеленая жижа, ослепляя, лишая возможности ориентироваться. Иван отбросил пулемет, счет шел на секунды, не до перезарядки! Сорвал с плеча, парализатор и выпустил подряд двенадцать ампул прямо вверх, в чешуйчатое брюхо. Его снова обдало липкой и клейкой жижей. Он бросил парализатор, потянулся к висевшим на бедрах ручным дезинтеграторам... Но не успел. Когтистая страшная лапа ухватила его поперек тела, сжала, оторвала от земли.
Теперь Иван был бессилен – костистые, крюкообразные пальцы сдавливали его, не давали высвободить рук. И в этих пальцах была заключена неимоверная сила, но ни один из когтей не коснутся шлема, поверхности скафандра.
Забились с неожиданной быстротой могучие просвечивающие крылья. Звериным ревом огласились окрестности. Ивана прижало к чешуйчатому брюху, И он увидел, как удаляется поверхность, как уменьшается в размерах брошенный пулемет, как он исчезает из виду. В брюхе булькало, клокотало, кипело что-то, переливаясь и храпя, содрогаясь и передергиваясь. Исполинские крылья ритмично взлетали, вверх и опускались. Простреленная голова безжизненно свисала, качаясь в такт взмахам. Они летели.
У Ивана было время осмыслить свое положение. Но что толку в том! Гадина могла в любой миг разжать лапу, сбросить его на глинистую почву – тут никакой скафандр не спасет от удара. А могла и сдавить посильнее. Мало ли чего она могла! Иван с огромным трудом высвободил правую руку, вцепился ею в морщинистый палец, обхватывавший грудь. Палец был толщиной в хорошее бревно, совладать с ним не было никакой возможности. И Иван оставил свою затею. Лучше до поры до времени не трепыхаться, авось все обойдется!
Он поглядывал вниз, прикидывал, сколько метров до поверхности. Точно высчитать не удавалось, но высота была приличной – не меньше километра. Летела гадина довольно-таки быстро, несмотря на ранения и потерю крови.
Ивану становилось не по себе от этой живучести, несокрушимости. Он пока еще встретился лишь с двумя типами живых представителей этого мира. Но судя по ним, мир был изрядно жизнестоек. В нем нелегко придется землянину. Даже такому, как он, прошедшему курсы спецподготовок, закончившему Школу. Если вообще ему удастся, конечно, выжить в этом мире с самого начала. Он уже забыл о переходе, о пролете воронки, о раздраженно-нудных голосах, о «системах» и всем прочем – эти вещи отодвинулись на задний план, ушли в область воспоминаний. Еще бы, когда такая жуткая действительность навалилась почти с первых часов на этой паршивой гладенькой планетенке...
Впрочем планета оказалась не такой уж и гладкой. Чем дольше и дальше они летели, тем чаще стали попадаться сначала холмики, а потом и холмы, переходящие в горы, еще небольшие, и уступчатые скалы. Над одной из таких дракон-птеродактиль замер. И разжал лапу.
Иван упал в огромное черное гнездо, сложенное из каких-то кривых балок, металлической арматуры явно искусственного происхождения и вообще непонятных предметов. Еще на лету, преодолевая боль в руках и теле, он вырвал дезинтеграторы и выстрелил вниз. Что-то там запищало задергалось.
Иван лежал на клубке извивающихся змеенышей. Было их не меньше десяти. Каждый имел по две головы и был толщиной с годовалого теленка. Прожорливые змееныши тянули к нему свои беззубые и безразмерные, растягивающиеся пасти. Но им не удавалось совладать со скафандром и шлемом. Один, самый большой и толстый, вознамерился было заглотнуть Ивана целиком, но не получилось – то ли челюсть у него вышла из пазов черепа, то ли еще чего, но он вдруг заперхал, заквохтал обиженно и запрокинул одну свою головенку набок. Особо наглых Иван усмирял лучами дезинтеграторов. Вверх он не смотрел, не успевал.
Черная тень накрыла гнездо. Стало совсем темно. Иван мог бы включить индивидуальное освещение, но он опасался делать это – мало ли как прореагирует на неожиданную вспышку раненная гадина и ее мерзкие гаденыши. Наоборот, он старался затеряться меж них, слиться с ними. Он проскользнул в самый низ гнезда – в сырость и липкую жижу. Сверху на него давили, напирали, царапали ткань скафандра остренькими коготками – но повредить ее не могли, лишь доставляли общее беспокойство, нервировали.
Надо было найти какую-нибудь щель в гнезде. И Иван почти сразу нащупал ее, ведь все гнездо было выложено не очень-то плотно подогнанными длинными предметами, неопределимыми в темноте. Иван сунул руку в дыру. Но до противоположного края не дотянулся. Тогда он пнул ногой в поперечную балку – она поддалась. Он пнул еще раз, потом еще – балка съехала. Теперь Иван мог по пояс влезть в дыру. Он так и поступил. Но снова ему что-то преградило дорогу– ощупав преграду, он определил: она глухая и плотная. Свесился вниз насколько мог, но краев у преграды не было. Зато в самом центре торчал, почти упираясь ему в лицо, изогнутый штырь. Иван толкнул штырь на себя, тот не поддался. Он попробовал свернуть его влево, вправо – с тем же результатом. Иван уже подумал, не пора ли вылезать и начинать искать другой путь из гнезда. Но для пробы, на всякий случай он дернул штырь на себя. Тот еле слышно скрипнул. Тогда Иван дернул сильнее, вцепившись в штырь обеими руками... И произошло непонятное: глухая плотная преграда вдруг обрушилась вниз и одновременно куда-то в сторону. Иван повис на ней, мертвой хваткой вцепившись в штырь, а все, что было над ним – бревна; блоки, весь мусор и жижа, извивающиеся голодные гаденыши – все обрушилось вниз: лавиной, водопадом. Обрушилось с грохотом, писком, визгом, треском, скрипом, лязгом, хрипами... Его несколько раз ударило в спину чем-то твердым, что-то вцепилось в шлем, но тут же соскользнуло, жижа потекла по обзорным секторам шлема, концом балки больно ударило по руке. И все же Иван не выпустил штыря, он удержался.
Сразу стало светло, относительно светло – по сравнению с кромешным мраком. Наверное, весь этот шум и треск напугал дракона, и тот приподнялся над гнездом. Ивану некогда было выяснять причины. Ему надо было спасаться. Но как?!
Оскаленная зубастая пасть нависла над провалом. В тьму его заглянули зеленые бессмысленно-жестокие глаза. Ивана передернуло. Снова эта гадина смотрела на него в упор сверху. Придерживаясь одной рукой за штырь, он потянулся к дезинтегратору.
Но и дракон-птеродактиль не дремал. Он опускал свою неповрежденную голову все ниже, намерения его были ясны. Пена, перемешанная со слюной и кровью, пузырилась по краям пасти, зеленая гнусь свисала почти до Ивана, ноздри раздувались с бешенством и злобой – дракону явно не понравилось, что его гнездо провалилось в тар-тарары!
Огромные белые зубы клацнули в полуметре от Ивановой головы. Он саданул вверх из дезинтегратора – левый верхний ряд зубов гадины пожелтел, обтрескался от мощного залпа. Дракон взвыл – и этот леденящий сердце вой слился с доносящимся снизу грохотом: там все еще падали обломки гнезда, что то гремело, рвалось, стонало, а может, это уже эхо доносило отголоски свершившегося.
Дракон выдернул голову из провала. У Ивана появилась секунда, чтобы оглядеться. Он сразу включил встроенный прожектор. Луч высвечивал сырые и похоже проржавевшие стены округлого колодца. Стены были голыми. Дорога наверх и тем более была отрезана.
Пышущая яростью голова снова свесилась в провал, теперь клыки щелкнули трижды подряд, но Ивана не задели. Его лишь обдало волной смрадного дыхания да залило едкой противной слюной. Он снова надавил на спуск дезинтегратора – на этот раз дракон лишился глаза, тот вытек мгновенно, оставив пустую черную глазницу. Но голова не убралась. Зубищи клацнули над самым шлемом, в каких-то трех сантиметрах. Иван прямо в пасть выпустил последний заряд. Луч прожектора нащупал что-то похожее на скобу. И Иван, не раздумывая ни секунды, прыгнул, оттолкнувшись от стены к этой скобе. Он пролетел четыре метра в воздухе, ударился о ржавую поверхность, соскользнул... но успел зацепиться левой рукой. Ненужный дезинтегратор полетел вниз. Иван вздохнул облегченно, ему не хотелось попасть в отвратительную пасть гадины. Уж лучше что-то другое, только не это!
Но он рано обрадовался. Наверное, шея у дракона была безразмерная – жуткая голова опускалась все ниже. Глаз от ярости налился багряным, зеленая кровища текла ото всюду, черная глазница зияла пустотой. Иван еле увернулся от зубов. На второй раз они скрипнули по ткани скафандра возле самого локтя, на третий с легкостью – перекусили пополам дезинтегратор, который Иван выставил вверх. Теперь у него оставался один лишь лучемет. Но он был перекинут за спину, скреплен там ремнями – в такой обстановке достать его было невозможно. Изломанные и растрескавшиеся зубы сомкнулись на шлеме, что-то хрустнуло, отломилось. Иван подумал, что это конец. Но шлем выдержал.
Иван взглянул, вверх – пасть раззявилась для нового нападения. И он, зная, что на этот раз целиком окажется в поганой пасти, что ему не увернуться, выпустил скобу из руки, полетел вниз... Но падение было недолгим, уже через шесть или семь метров Иван ударился ногами обо что-то, подогнул их, сорвался, схватился руками. Это была точно такая же скоба как и наверху. Иван повис. Чудовищная изуродованная голова дракона-птеродактиля извергала сверху рев, вой, посвист, вниз летели ошметки пузырящейся желтой слюны, стекала по стенкам зеленая жижа. Чудовище бесновалось наверху, оно было разъярено и озлоблено до последней стадии озверения. Но оно не могло пролезть в слишком узкий для него лаз.
Иван включил прожектор, нащупал внизу – опять метрах в семи – еще одну скобу, спрыгнул. Спрыгнул более удачно, без ушибов. Теперь он мог не волноваться – дракон-птеродактиль был ему не страшен.
Он провисел минут двадцать, не обращая внимания на истошный рев, на гулкое эхо, на неудобную позу. Он отдыхал. Он умел отдыхать в самых сложных условиях – этому также учили в Школе. Надо было сосредоточиться и понять наконец-то, что же происходило?!
А происходило нечто непонятное и необъяснимое. Он попался в руки представителям очень развитой цивилизации, сейчас даже трудно было определить степень ее развития, но вне всякого сомнения опережавшей земную. С ним вытворяли непонятные вещи, с ним обращались как с низшим существом, потом вообще швырнули на какую-то планетенку и, похоже, оставили на произвол судьбы. Но как-то не вязалась сверхцивилизация с фантастически древним, полусказочным драконом, со всей этой галиматьей! Обычно такие твари вымирали задолго до того, как появлялся на белый свет субъект, способный нести в себе заряд разумности. Может, это был совсем другой мир, не имеющий отношения к сверхцивилизации?! Поди узнай! Иван не стал ломать голову. Все, что необходимо, выяснится по ходу дела. Во всяком случае, колодец этот обшит железом, имеет скобы и в своих боках внутренних, стало быть, он дело рук разумных существ.
Иван спрыгнул еще на пролет ниже, потом еще. Дыра со свисающей в нее головой дракона осталась далеко вверху.
Он приглушил свет прожектора, чтобы не слишком привлекать к себе внимания. Но от этого не стал менее заметным. Спустившись еще немного, он достал-таки из-за спины лучемет, чтоб всегда был под рукою, повесил его на сгиб руки. И заскользил вниз, почти не останавливаясь, но успевая притормаживать падение у каждой скобы.
Скользил он очень долго. Труба была просто бесконечной. И у Ивана начали появляться сомнения, правильно ли он поступает? надо ли стремиться туда, в самые недра этой негостеприимной планетки? а вдруг там окажется еще хуже, чем на поверхности?! Но ведь хода наверх не было. И Иван спускался вниз, той же самой дорогой, что и несчастные змееныши. Разница была лишь в том, что они проделали этот путь значительно быстрее и лежали сейчас на дне.
Но о чем бы ни думал Иван, мысли его постоянно возвращались к одному. Перед глазами стояла развороченная и обгорелая капсула. Там, внутри нее – практически вечный, неуничтоженный сейф. А внутри сейфа лежал в пластиконовой коробочке несерийный, но отлично работавший возвратник. Где теперь он? Где капсула? Иди, ищи их в Пространстве, где тебе вздумается – хоть по эту сторону воронки, хоть по другую! И все же Иван не мог смириться с мыслью, что путь назад отрезан, что он никогда не вернется к бледно-голубому, занавешенному белой дымкой облаков шару, что он не увидит больше ни России, ни золотых куполов, сияющих над ней. Если бы он хоть на миг смирился с этой подлой мыслишкой, он тут же разжал бы руки, и все кончилось бы самым лучшим образом – его бездушное тело осталось бы лежать среди истлевающих змеенышей, в груде балок и железок, прутьев, арматуры, обломков зубов дракона, камней, пыли, песка, спекшихся сгустков зеленой крови и прочего мусора. Он так и не достиг дна. Руки отказывались слушаться его, они перестали цепляться за прутья скоб. Надо было дать им передышку. Иван скользнул в последний раз. И почувствовал удар в пятки. Он стоял на крошечной, шириной не более двадцати сантиметров, площадочке. Пропасть внизу была бездонна – луч прожектора во всяком случае не мог дна нащупать, растворялся во мраке. Зато прямо перед Иваном в стене колодца была какая-то круглая зарешеченная дверца с маленькой задвижкой. Дверца явно куда-то вела.
Иван сдвинул задвижку, распахнул дверцу – за ней был ход, настолько узкий, что страшно было в него залезать. Но Иван решился. Он подтянул тело к краю дыры, заполз внутрь и, прижимая лучемет к боку, пополз вперед. Свет он выключил. Сейчас надо было быть предельно осторожным.
Несмотря на всю бдительность, развязка оказалась неожиданной – лаз кончился столь внезапно, что Ивану показалось, будто часть трубы под ним обломилась. И он полетел вниз, не успев ни за что уцепиться. Падение было недолгим – почти сразу же Иван упал на спину во что-то мягкое, пористое. Он потрогал это что-то руками, но определить ничего не смог. Было такое впечатление, что он сидит то ли на большой куче сена, то ли на толстом куске поролона. Иван качнулся, потом привстал, подпрыгнул... и тут же провалился сквозь эту мяготь.
Теперь он лежал на зеленой и сочной траве в каком-то очень большом освещенном помещении, а может, и вообще на открытом пространстве. Во всяком случае, он не видел потолка, стен, если не считать небольшого навесика, крепящегося к трем на вид бетонным столбам. Навес тянулся куда-то вдаль и пропадал за растениями, имеющими густую, разросшуюся листву... Иван смотрел вверх, но в навесе не было ни дыры, ни пролома, сквозь которые он мог вывалиться. Все было непонятно и туманно.
Он вышел из-под навеса, задрал голову – перекрытий и сводов не было. Но не было и ощущения прозрачности высокого неба, не было облаков, не было светила, не было ничего определенного, Ивану тут понравилось еще меньше, чем в Колодце. Он не любил больших и открытых пространств, особенно в чужих мирах. Такие пространства всегда таили в себе угрозу. И все-таки у него возникло смутное ощущение, что этот мир замкнут, что он просто не видит в сгущающейся пелене далеких стен и сводов. Впрочем, все это могло и казаться.
Иван подошел к ближайшему дереву. Потрогал рукой ствол. Он был гладкий, розоватый лоснящийся. Тоненькие веточки отходили во все стороны от ствола и терялись в густейшей листве, даже непонятно было, как они ее выдерживают. Меж деревьями росли уже знакомые лопухи, повыше, поостойчивее. И были они не серыми, а светло-зелеными, мясистыми, но не менее изгрызенными и обломанными по краям, чем их родственнички на поверхности. Иван огляделся – все деревья и все лопухи росли тут явно не сами по себе, они были расположены в строгом геометрическом порядке. Да, это был явно не лес, не подлесок, это был парк, а может быть, и сад.
Иван взял лучемет наизготовку – его перестали прельщать неожиданные встречи. Да и вообще надо было быть поосмотрительнее, ведь в любую минуту могли показаться те, кто аккуратненько рассаживал эти деревья. А он уже встречался с обитателями «системы», знает, что почем! Но в то же время Иван ощущал, нет, знал точно, что ему просто грех жаловаться, что он должен радоваться, ведь мог бы уже трижды или четырежды за последние сутки погибнуть, а пока что судьба к нему благосклонна и все идет не так уж и плохо, к чему Бога гневить!
Но самоуговоры не подействовали. Беспокойство прочно поселилось в его груди, не выгонишь, не вытравишь.
Он остановился под ближайшим деревцем, присел. И немного перекусил – трубки с пищей и жизнеобеспечивающим раствором выдвинулись из пазов, вплотную придвинулись к губам. Ему оставалось лишь прикладываться то к одной, то к другой. Пока сидел, дал возможность немного поработать анализатору. Тот показал, что воздух вполне терпимый, что вредных вирусов, бактерий и прочей опасной невидимой дряни нету, а значит, можно откинуть шлем. Но Иван не торопился разоблачаться. После небольшого обеда он проглотил подряд три стимулятора. Проверил еще раз лучемет. Хотел сбросить оставшиеся пулеметные ленты – зачем они ему теперь – но не решился оставлять следа.
Ничего, он еще выберется, найдет капсулу, пристегнет к руке возвратник! Все будет самым лучшим образом, только не надо терять присутствия духа. И надо быть готовым ко всему! Иван встал. Огляделся, хотя у него не было ощущения, что за ним следят, а просто по привычке.
Пройдя еще четыреста шагов, он наткнулся на какие-то подобия клумб с незатейливыми синенькими и фиолетовыми цветочками без лепестков, с цельными головками-бутонами. Чем дальше он продвигался, тем больше становилось таких клумб, тем ухоженнее были на них цветы, причудливее разнообразнее. С деревьев здесь свисали сферические желтые плоды, издалека похожие на лимоны, но значительно крупнее и более плоские.
Наконец Иван уткнулся в затейливый резной заборчик. Он долго его изучал, даже пытался отковырнуть кусочек и запихнуть его в анализатор. Но не удалось. Заборчик был чуть выше колена. Но тянулся он насколько хватало глаз, слева направо, бесконечной и извивающейся немного беленькой змейкой. Иван перешагнул через него. Пошел дальше. Теперь трава начинала расти прямо на глазах – если полкилометра позади она чуть касалась щиколоток, то теперь тянулась почти к коленям. Стволы деревьев потолстели. Цветы уже не умещались в клумбах, выпирали из них. Да это был самый настоящий сад.
Из-за стволов Иван видел не дальше, чем на двадцать метров. Но он не снижал темпа. Остановился лишь у небольшого, но очень чистенького, кристально прозрачного ручейка, пересекшего его путь. Попробовал влагу анализатором – оказалась самая обычная и вполне пригодная для питья вода. Иван полежал пять минут у ручейка, любуясь им, заглядывая в воду. Ему даже показалось на время, что он на Земле, больше того, на своей родине, что он лежит беспечно в редком лесочке, прислушивается к пенью птиц, принюхивается к запаху трав, а журчащая водичка течет себе мимо, течет завораживающе, маня. И так хорошо ему стало, что разомлел, раскис, захотелось быть добрым, ласковым, щедрым, захотелось обнять всех на свете, простить виноватых и самому повиниться, да пригласить сюда, к журчащему ручейку. Он размотал ленты, стащил их с себя и забросил далеко-далеко, даже не поглядев, куда именно. Потом скинул коробки с патронами. Пускай валяются – все одно его найдут, не скроешься! Стало легче, но не намного.
Иван снова присел у ручейка, откинулся на локти. Остаться бы тут, в этом садике, лишь бы не трогали и не досаждали! А остальное все образуется... Он откинул шлем, вдохнул полной грудью – воздух был свеж и чист, безопасен, зачем же тратить дыхательную смесь! Он зачерпнул пригоршней из ручья, поднес к губам, глотнул, а потом допил и остатки. Вода была холодной, вкусной, он давненько не пил такой водицы. Конечно лучше было бы пить ее не из руки, обтянутой пластиконовой перчаткой, ну да ничего – и так годилось. Иван опрокинулся на спину, забросил руки за голову, предварительно сдвинув в сторону шлем. Все было хорошо, все было почти как дома... но вот небо подкачало! Да и небо ли это было! Иван смотрел в белесую пелену и не ощущал за ней подлинной глубины, бездонности – было в нем такое ощущение, какое бывает под низкими тучами, закрывающими для взора высоту поднебесную. И все же здесь было значительно лучше, чем в Осевом или в воронке, здесь было не так пустынно и одиноко, как на поверхности. И никакой погони! Никакой слежки!
Иван расслабился. Закрыл глаза. И ему вдруг почудилось, что он слышит отдаленные женские голоса, совсем тихие, но нежные и приятные словно журчание этого маленького ручейка.
Он встрепенулся, привстал на коленях. Голоса ему явно не мерещились. Но разобрать слов он не мог. Да и какие слова тут, какие женские голоса?! Иван даже опешил. У них, если и есть женщины, думал он, так наверняка не слишком далеко ушедшие внешне и внутренне от тех «мужичков», с которыми он встречался. Нет, он не верил в то, что чужаки, будь они хоть трижды женского пола, могли обладать столь журчащими и приятными для слуха голосами.
Он пошел на голоса. Пошел, не забывая об осторожности, стараясь держаться за деревьями – благо, их здесь было значительно больше, да и рассажены они были близко одно от другого. Воздух был чист и прозрачен, слышимость, судя по всему, тоже была прекрасной. И все-таки Иван знал по опыту разговаривавшие недалеко!
Лучемет он держал в руке, упирая его прикладом в бок. В любое мгновение он мог защитить себя. Но было непохоже, что кто-то собирается напасть на него. По дороге Иван перемахнул еще через три заборчика – каждый последующий был выше предыдущего на ладонь, все резные, узорчатые, беленькие. Вот узоры были только не слишком богаты, пересекались простенькие геометрические фигурки, бежали прямые или слегка змеящиеся ложбинки, торчали вверх крохотные шарики-пупырышки... Иван и не глядел на них. Он весь был устремлен вперед.
Голоса становились явственней. Иван стал разбирать отдельные слова. И не поверил ушам своим. Он даже прижал к небу переговорник, отключив его на несколько секунд, чтобы убедиться. И убедился, что не ослушался – говорили на земных языках! Это было невообразимо. Но это было так.
Он замедлил шаг. И на всякий случай пригнулся. Шлем болтался за спиной на шарнирах – Иван не стал его надевать, не верилось в серьезную опасность. Теперь он слышал обрывки фраз.
– ...мне всегда было хорошо, – говорила невидимая женщина, обладавшая низким грудным голосом приятного бархатного тембра, – всегда и везде... и я не считаю, что эти уродцы хуже наших... – далее последовало такое соленое земное ругательство, что Иван остановился и энергично почесал себе переносицу, от неожиданности он чуть не расчихался. И все-таки эти голоса не могли быть слуховой галлюцинацией. Не могли и все!
– Ты просто дура! – отвечал голосок потоньше.
– Чего-о?!
– Что слышала! Держи в своей глупой башке свои дурацкие мыслишки, глядишь, и за умную примут!
Ивану стало не по себе. Лететь за миллион световых лет, к черту на рога, пересекать Пространство, нырять в гнусный и трижды проклятый коллапсар и выныривать посреди Иной Вселенной – и для чего, спрашивается, чтобы подслушивать бабьи склоки, чтобы быть свидетелем назревающего скандала?! Это было свыше его сил!
Но Иван тихонько пошел вперед, прячась за стволами, крадучись и ощущая себя не в своей тарелке, эдаким подслушивателем и подглядывателем ощущая. Правда, о подглядывании было еще рановато говорить.
– Мне вообще непонятно, зачем мы им сдались! На фига эта жирная ящерица нас тут охраняет и для кого?! Если это зоопарк, так должны быть посетители, которые глазеют. Если гарем, так... сама понимаешь, для чего в гареме держат. А тут?! – обладательница высокого голоса была возмущена, ей не хватало дыхания, слов, она все время сбивалась.
– Ничего, привыкнешь! – заверил низкий голос. – Тут все привыкают. А потом поймешь, для чего ты им нужна! Только те, кто понял это до конца, сюда почему-то больше не возвернулись, милочка моя, так-то!
– Да ладно вы! – вмешался третий голос, немного хрипловатый, но от этого не менее женственный, может даже и более, наполненный какой-то внутренней силой, энергией. – Ладно вам! Уймитесь. Все равно нас не спросят.
– Это точно, – согласилась обладательница грудного, низкого, – Марту увели, а я помню, она улыбалась, радовалась, шептала мне, вот дескать, три с половиной года маялась в этом садике, обрыдло все до невозможности – хоть куда! Ты, милочка, посидишь еще с месяцочек и тоже привыкнешь.
– Нет!
– Привыкнешь! Я поначалу головой билась обо все подряд, волосы рвала... Они, знаешь, чего сотворили?! Я бы не видала своими глазами, никогда бы не поверила, сказала бы бабьи враки!
Иван стоял совсем рядом. Его отделяло от женщин не больше десятка метров и резной заборчик. Но из-за густой листвы, стволов он так ничего толком и не видел. А приближаться опасался. Надо было привыкнуть немного, пооглядеться.
– Расскажи? – попросила хрипатая.
– Да чего там... Дело было так. Мы шли на трейлере в район Арктура, на базу! Эх, чтобы я еще хоть раз в жизни связалась с Космотрансом, с этой чертовой конторой, ну уж нет!
– Да ты не бойся, не свяжешься больше! – успокоила ее хрипатая.
– Чего-о?! Ты меня рано хоронить удумала, подруженька дорогая!
– Заткнитесь вы обе! – осекла ее обладательница высокого голоса. – Надоели! Начала травить, так трави!
После долгого сопенья и вздохов, тяжелых, громких, рассказ был продолжен. Иван приблизился еще на три шага. И теперь различал говоривших – это и впрямь были самые настоящие земные женщины. Выглядели они в этом саду очень беззащитно, по-домашнему, даже более того, они были почти обнаженными, лишь легкие полупрозрачные, повязки прикрывали их бедра – если полупрозрачные повязочки можно было только назвать прикрытием. Лиц и деталей Иван пока не видел – все терялось в листве, все ускользало. Но в горле у Ивана вдруг пересохло.
Рассказывала полная, смуглокожая женщина, выглядевшая значительно моложе, чем на то намекал ее грудной усталый голос.
– А чего говорить. Я в этих делах не слишком-то сильна, – продолжала она, – мне что – подай, прими, налей. Я в буфете подрабатывала. Я ни черта не поняла этих... – она снова выругалась довольно-таки крепко, – а они говорили чего-то про изгиб пространства, про какой-то провал... короче, мы вляпались в такое дерьмо, что и они не хрена разобраться не могли! Всех распихали по анабиокамерам, и меня тоже – говорят, спи, детка, и ни о чем не думай, пускай тебе твой женишок приснится в самой обольстительной позе... мужланы! Дурачье!
Светленькая и тоненькая, очень подвижная, все время меняющая положения своего тела, и оттого почти не видимая женщина, вставила:
– И когда ж это было?
– В семнадцатом! – последовал ответ.
– Что, в семнадцатом? Совсем свихнулась тут с жиру и безделья?! Тебе ж не восемьдесят!
– Заткнись! – оборвала ее грубо смуглокожая. – Это было в две тысячи семнадцатом году, у меня пока что башка кумекает!
Иван потрогал ладонью лоб. Тот был мокр. Он чуть не присвистнул, услыхав дату. Уж ежели он себя считал стариком, так кем же считать тогда эту симпатичную и высокогрудую толстушку, которой на вид больше тридцати ни за что не дашь.
– Сбрендила она, я давно это подозревала! – проговорила сипатая обладательница изумительной фигуры, от которой Иван не мог отвести глаз, явно обделяя в этом плане двух других женщин. – Точняк – сверзилась! Эти шкафы дольше трехсот лет никогда не держали режима, а сейчас – две тысячи четыреста семидесятый, я уж года считать не разучилась...
– Ну и считай! Только свои считай! – ехидно вставила смуглая.
Иван обратил внимание на то, что сиплая красавица, увешанная связками жемчужных бус непонятного происхождения, была его современницей. И это как-то приободрило. Если в такой ситуации можно было сохранять бодрость.
– Ну так вот, с вами и не доскажешь, – смуглая взяла что-то в щепоть с плоской тарелочки, пихнула в рот, пожевала. – Никто меня не спрашивал – говорят; полезай и помалкивай, потом спасибо скажешь! Втиснули в камеру. Я и отключилась сразу. И никакие женишки мне не снились, вранье все это! У меня и не было женишков! Два полюбовничка сбежали еще до рейса, а новым не обзавелась покуда. Короче, отключилась тра-та-та-та, – ругательства были отменными и многоступенчатыми. – А как прочухалась, не знаю. Только дверца вдруг открывается, и стоит вот такое чучело чешуйчатое, – она куда-то махнула рукой, но Иван не понял куда, зачем. – Я снова с копыт! В себя прихожу – рожа трехглазая, мурло брыластое – я в отключку! На третий раз удержалась, А они меня за собой, вдоль всего коридорчика по анабиоотсеку. И вытаскивают – одного за другим вытаскивают! Наших в трейлере было человек под сорок, много. Так они чего тра-та-тата! Они – бабу в сторонку, ко мне впритычку, а как мужика вытянут – хвать его когтищами от горла до... – смугляночка все называла своими именами, и Ивану становилось не по себе от этого физиологизма начала двадцать первого века. Но он слушал. – Так вот, комбинезончик вместе с кожей сантиметров на пять вглубь – хряк! А потом с двух сторон подняли, дернули, встряхнули – и вылетай родимый из собственной шкуры голышом!
– Фу, что за гадости ты говоришь! Слушать невозможно! – возмутилась стройненькая, тоненькая.
– Чего было, то и говорю! Я их, что ли, обдирала, ты чего на меня бочку катишь, стервозина?! Слушай и не возникай! Вот так вот всех и обошли! А нас-то волокут, мы идем... – страшно, наступить некуда – повсюду освежеванные дрыгаются, дергаются, какие и ползают, живые, не сразу вырубались. А эти твари прямо по ним когтищами, запросто, у них, видать, такое дело обычное, не привыкать. Меня еще раза три вырубало. Только у этих ящериц не забалуешь, сами знаете, только чего – коготь под задницу или еще куда, и аля-улю! только попрыгивай себе! По колено в кровище, меж тел ободранных... Ох, не приведи Господь! А потом за баб взялись, какие поплоше да постарше – головешку набок! Так-то вот. А тебе тут не нравится, видишь ли, цаца какая!
Иван подошел почти вплотную. Его отделяли от женщин три-четыре метра. Он выбрал очень удобную позицию – за свисающей с дерева ветвью, покрытой густейшей листвой. Он полностью был уверен, что его не заметят.
Женщины были ухожены и хороши, видно, их холили и лелеяли в этом садике. И какие бы оттенки не имела их кожа, кожа эта была гладкой, упругой, чистой, чуть поблескивающей, что говорило и об отменном питании, и о достатке витаминов, и, возможно, о массажах, душах и прочем, прочем. Блестящие пышные волосы – у одной иссиня-черные, у другой – белокурые, у третьей – русые с пепельным налетом, говорили о том же. Что же касалось их фигур, то у Ивана просто дух захватывало, он готов был стоять здесь до полного изнеможения и любоваться этими волнительными полными бедрами, стройными и сильными ногами, гибкими талиями, высокими и налитыми грудями, чуть покачивающимися при каждом движении. Он уже позабыл, где находится, позабыл про опасности и тревоги. Он был с ними, он ничего не видел кроме них. Чувство одиночества сразу пропало, исчезло, улетучилось. Он вглядывался в их живые ясные глаза, в открытые прекрасные лица, упивался их голосами, иногда и грубыми, резкими, но не менее влекущими от того. И он не обращал внимания на ожерелья из жемчуга. Да и откуда здесь мог взяться этот самый жемчуг! Он не видел алмазных нитей на их шеях, в волосах, не замечал тоненьких витых браслетиков, поблескивающих на запястьях и лодыжках. Ничего из всех этих и многих других украшений он просто не видел, точнее, видел, конечно же, но не в отдельности, не сами по себе они воспринимались им, а лишь как вполне естественное продолжение этих тел, рук, ног, как органичная часть кожи... Да, после всех передряг картина была отрадная.
И все-таки Иван сразу выделил одну – ту, что имела чуть охрипший голос и пепельно-русые волосы, ту, что вспомнила о семидесятом годе их столетия. Она была необыкновенна, она была сказочно хороша. И не той картиночной, журнальной смазливостью, что считается эталоном и нравится всем без исключения, а обаянием, женственностью, даже какой-то нескладностью, проглядывавшей в движениях, Иван внимательно слушал смуглянку, а смотрел на другую. И потому все у него мешалось в голове, все плыло перед глазами. Он даже не удивился, что не первым из землян оказался в этой самой непонятной «системе».
– И до вас тут сидели строптивые бабенки, – тянула свое смуглянка, – все возникали по каждому поводу-то им не то, это – не это! А толку, тра-тата-та! Повозникают, повозникают – и ломаются. А как созреют, видать, так и уводят! Вон, Марту же увели при вас, так?!
– Чего же тебя не трогают тогда, а? Ты ведь все сроки пересидела, в перестарках уже ходишь? – ехидно вопросила беленькая.
Смуглянка бросила в нее каким-то круглым желтым плодом, но промахнулась. Надула губки.
– Сама ты дура старая! – пробасила она после некоторой заминки. – Меня на десерт берегут! И они все втроем рассмеялись.
Иван тоже не смог сдержать улыбки, хотя в словах смугляночки был резон – она вполне годилась «на десерт».
– Во-о! Нет, вы только поглядите! – смуглянка снова махнула рукой, указывая на кого-то. – И эта жирная ящерица хохочет! Нет, я не выдержу этого!
Иван встрепенулся, он и не подозревал о присутствии здесь еще кого-то. Он сразу же опустился на траву, переполз к стволу соседнего деревца, всего на полтора метра. Осторожно встал. Высунул голову. И обомлел. И как он мог так опростоволоситься?? Еще бы немного – и он уткнулся носом в спину негуманоиду, точно такому же, как те, что встречали его возле коллапсара.
Негуманоид сидел спиной к Ивану, опираясь на беленький резной заборчик, забросив на него чешуйчатую длинную руку с морщинистыми пальцами, унизанными перстнями, кольцами. Он лениво шевелил пальцами, словно перебирая что-то невидимое, и отблески поигрывали на матово черных когтях. Был негуманоид спокоен и вял.
Лишь со второго взгляда Иван понял, что он немного отличался от тех бравых ребят, что разодрали его капсулу будто консервную банку. Те были крепкие, подтянутые несмотря на врожденную корявость. А этот растекся по сиденьицу жирной задницей, обтянутой сереньким комбинезоном. Бока у него свисали по обе стороны от ремня. Затылок был гол и шишкаст, лишь чешуйчатые темные пластины будто завесь шлема ложились на спину. Но и из-за них были видны обрюзгшие, висящие явно ниже подбородка щеки-бырла, усеянные бородавками и седыми толстыми волосками. Негуманоид был стар и мерзок. Судя по всему, его не интересовали женские прелести, да, наверное, и женщины как таковые его тоже совершенно не интересовали... И могли ли вообще эти «ящерицы» хоть как-то реагировать на земных женщин? Может, у них были свои понятия о привлекательности, красоте? Иван не стал ломать голову.
Он вдруг пожалел, что так бездарно использовал парализатор! Сейчас бы эта штуковина ох как пригодилась! Лезть в пояс за усыпителями одноразовыми не хотелось. Иван спрятался за ствол.
На какое-то мгновение толстяк обернулся, пошарил глазами в листве, зевнул с присвистом и сапом, отвернулся. Рожа его была на редкость противна: нос блямбой свисал ниже верхней губы, изо всех его четырех отверстий текло, глаза были не черны и бессмысленно-жестоки как у тех парней, а мутны, болезненны.
– Ишь ты, насторожился! – сказала смуглянка. – Услышал чего-то!
– Чучело – оно и есть чучело! – заключила бесповоротно беленькая. – Лан, ты чего загрустила?
Лана, русоволосая красавица, не ответила, она водила перед носом голубеньким цветочком, потом коснулась его губами, кончиком языка... и отбросила.
– Мерзость! Тут все мерзость! – проговорила она в сторону, ни к кому не обращаясь.
Она закинула руки за голову, и тяжелые шары грудей колыхнулись, спина прогнулась, талия стала еще тоньше... Не будь здесь этого гнусного вертухая-евнуха, Иван бы не удержался, подошел бы к женщинам, подошел бы к ней, необыкновенной и грустной Лане. Но не следовало забывать, что ты не у себя дома, не на Земле.
Она чуть изогнула шею, повернула голову... и они встретились взглядами. Ивана бросила в дрожь. Но он заметил, что и у нее резко расширились зрачки – она испугалась, оторопела от неожиданности. Но не вскрикнула.
– Ты чего это? – поинтересовалась светленькая.
– Ничего, – еле слышно произнесла Лана. Голос ее в эту минуту совершенно сел.
Иван приложил палец к губам. Она еле заметно кивнула в ответ.
– Точно, сбрендила, – заключила смуглянка, зевнула и улеглась на спину.
Иван, не сводя глаз с Ланы, на ощупь, расстегнул пояс, запустил руку внутрь скафандра. Ему пришлось лезть в набедренный карман, чтобы вытащить усыпитель. Он согнулся, но головы не опустил. Краешком глаза он следил за обрюзгшим охранником, Тот сидел в прежней безвольной позе, шевелил пальцами... Шарик усыпителя разорвался над его бабьим покатым плечом – розовенькое облачко тут же растворилось в воздухе. Иван не сомневался в успехе – ведь усыпитель одноразовый был проверенным средством, многоцелевым и многокомпонентным, в горошинке содержались сильнодействующие усыпители, в основном, газообразные, рассчитанные на самые разные живые организмы – не сработает один, другой, третий... десятый даст результат!
Евнух-вертухай сполз по сиденьицу наземь, почти бесшумно, словно мешок с мякиной. Только пластинчатая голова легонько стукнулась о край заборчика. И шумок этот не остался незамеченным.
– Чего это! – всполошилась смуглянка и вскочила на ноги. – Ой, глядите, девочки!
– Тихо ты! – прошипела русоволосая Лана.
– А чего?! – не поняла смуглянка. – Чего-о?!
Она вдруг увидала выпрыгнувшего из-за укрытия Ивана и заорала, заголосила с такой силой, будто была не живой и слабой земной женщиной, а по меньшей мере сиреной с бронехода.
Но Ивану было поздно отступать. Да и некуда! Он пнул безвольное тело жирного евнуха, заглянул в глаза – те были закачены, евнух явно не притворялся. На всякий случай Иван связал ему руки за спиной, ткнул носом в землю – пускай полежит.
– Вот это да-а! – на одном дыхании выдала беленькая. И свалилась без сознания.
Лана зажимала рот смуглянке, которая, видно, от неожиданности потеряла остатки ума. Но удерживать ее было нелегко.
– Вы откуда? – спросила Лана, тяжело дыша, отдувая прядь, лезшую в глаза.
– Оттуда, – ответил Иван невразумительно.
Но они поняли друг друга.
Смуглянка вырвалась и заорала пуще прежнего. В коротеньком перерыве между двумя воплями она вставила, обращаясь к русоволосой.
– Дура! Дурища! Ты чего – подыхать надумала из-за него?! Ну нет!!!
Иван, не обращая внимания на истеричку, подошел к Лане, взял за руку.
– Пойдем!
– Куда? – удивилась она. – Отсюда нет выхода.
– Выход всегда есть, – заверил ее Иван, – всегда и отовсюду. Пойдем!
Он сжал ее руку. И по телу его пробежала волна теплой, приятной дрожи. Он верил, что им удастся выбраться из этой чертовой непонятной «системы».
А она стояла перед ним такая беззащитная, нежная, красивая. Стояла и не пыталась даже прикрыть наготы. И в глазах ее было удивление, но не только оно, в глазах стояла какая-то странная, почти сумасшедшая радость. Иван сразу понял – она за ним пойдет на край света.
– Не будем терять времени! – сказал он.
И в эту же минуту ему в спину уперлось что-то твердое.
Иван замер. Он знал, что лучше не двигаться, что все выяснится само собой, может, это смугляночка шутит, что-то ее не видно... На спину надавили сильней. Он не отпускал ее руки. Он не верил, что все кончено, не хотел в это верить.
Но по ее глазам он увидал – да, это свершилось. Радость и удивление исчезли из ее глаз, а на их месте поселился страх, почти ужас, причем явно не за себя, ибо она не сделала даже попытки отстраниться, прикрыться, отойти. Ей было страшно за него.
– Руки за голову, слизняк! – проскрипело сзади. – Ну, живей! Не заставляй себя ждать!
Иван не мог выпустить ее руки. И тогда она сама выдернула ладонь и, будто опомнившись неожиданно, прикрыла обеими руками грудь. Но все равно было видно, как тяжело она дышит.
– Ничего, – проговорил Иван, стараясь, чтобы голос звучал спокойнее, – ничего, это лишь начало. Не бойся!
– Руки!
Он заложил руки за голову. И сразу почувствовал, что запястья и шея чем-то обхвачены, что его сковали какими-то непонятными наручниками, крепящимися к не менее непонятному жесткому, наверное, металлическому ошейнику. Он не ожидал такого!
– Они убьют тебя! – ужаснулась Лана.
И лицо ее исказилось гримасой.
Неожиданно из-за ветвей вынырнула смугляночка. И заявила надсадно:
– И не будет лезть, куда не след! Чего он лезет?! Поделом получит, не плачься!
– Они убьют тебя! – повторила русоволосая, не обратив ни малейшего внимания на слова смуглянки. – А я даже не знаю, как тебя зовут, как звали...
– Не бойся, – Иван улыбнулся, – если бы они хотели меня убить, так давно бы это сделали.
– Ты не знаешь их!
– Тут и знать ничего не надо.
– У них совершенно иная логика.
Иван почувствовал сильный удар в поясницу, следом еще один – меж лопаток. Но он не обернулся.
– Скажи хоть, как зовут тебя?
– Ну, вот это уже веселей... а то – звали, надо же! Меня зовут Иван, – сказал он с непонятной оживленностью, почти выкрикнул, – и меня еще долго будут так звать. И я буду откликаться, веришь?
Глаза ее стали тоскливы и пусты.
– А ты верь! – повторил Иван. – Верь!
Завороженность сошла с него. Он был готов к действию и лишь выжидал момента. Но никто его не торопил, будто ему специально давали наговориться власть перед чем-то таким, о чем лучше не думать.
– Я хочу верить, но не могу, – просипела русоволосая. И из глаз ее потекли слезы. Она оторвала руки от груди, стала утирать их. Но слезы текли все сильнее.
Иван решил, что пора. В конце концов, он космолетчик или нет! Какими бы ни были неуязвимыми эти твари, а и он не лыком шит.
– Не надо, – прошептала она, угадав его намерения.
– Надо!
Иван резко подпрыгнул на два метра, развернулся в воздухе и всей тяжестью тела, всей силой ноги обрушил пятку на плечо противника. Почти сразу же полыхнула струя пламени, вырвавшаяся из ствола – у русоволосой срезало прядь, сама она шарахнулась в сторону, чуть не упала; И в этот миг Иван почувствовал, как треснуло что-то в плече негумоноида – он не знал, есть ли у них что-то наподобие ключиц или нет, но прием оказался верным. Лучемет вылетел из когтистых лап. Его хозяин ухватился за плечо, взвыл. Но Иван не дал ему опомниться – сбил с ног мощным ударом в грудь. Только после этого он упал на землю. Оттолкнулся спиной. Тут же вскочил.
Противник был повержен. Он не мог подняться, крутился волчком в траве, выл, визжал, непонятно ругался. Он был явно не столь вынослив и неубиваем как первые чужаки.
Иван не терял времени.
– Снимай! Быстро! – приказал он русоволосой и повернулся к ней спиной.
Она подняла руки, принялась расстегивать ошейник-наручники. Но ничего у нее не получалось. Она нервничала, торопилась, плакала...
– А ну тихо!
Иван увидал, что прямо ему в грудь направлен лучемет. Тот самый, что обронил негуманоид. А держала его смуглянка. Держала твердо, уверенно, будто она всегда ходила с оружием и умела его применять.
– Не дергайся!
– Ты что-о!!! – заорала из-за спины Ивана Лана.
– И ты, сука, стой! Не трепыхайся! Я не промахнусь!
Губы у смуглянки кривились, веко левого глаза подергивалось. Но она была уверена в себе.
– Брось лучемет, – попросил Иван мягко, – брось, ты же наша, ну!
Смуглянка широко и плотоядно улыбнулась, обнажив два ряда идеальных белых зубов.
– Была ваша, – проговорила она врастяжку, щуря глаза.
– Как это? – поинтересовалась вдруг сквозь слезы Лана, – Ты что, спятила? Брось, кому говорю, брось пушку.
– Что здесь происходит? – поинтересовалась очнувшаяся стройная блондиночка. – Мы на Земле?
– Цыц, гнида! – осекла ее смуглянка. – Мы в... – она выругалась и усмехнулась, – ясно?!
Иван напряг мышцы, он знал, что делать. Но его опередили.
– Не дергайся, мальчик, кому сказала! – с угрозой процедила смуглянка, и в черных глазах ее промелькнула искра. – Не трепыхайся, милый! Ежели у тебя коленка хоть на чуть согнется, я эту суку пополам пережгу, ахнуть не успеешь!
– Нет, я ничего не понимаю, – снова удивилась беленькая, она встала, подошла к смуглянке, протянула руку, – дай мне эту штуковину, не надо нажимать ни на что, я тебя умоляю!
Смуглянка даже не качнулась, просто ее правая нога вдруг взлетела на уровень живота блондинки, дрыгнулась, тут же вернулась на место, будто и не было ничего. А миротворица уже лежала в траве, рядом со стонущим негуманоидом.
– Одна сучка напросилась и получила, чего надо, – прокомментировала смуглянка. – Щя с другой разберемся!
Лана сдернула – таки оковы с шеи и запястий Ивана. Но тут же схватила его за плечи, прижалась.
– Так ты на них работаешь, гадина? – спросила она из-за спины, сверля смуглянку одним глазом.
– А то на кого ж! – ответила та нагло. – Я всегда работала на тех, чья сила, ясно, лахудра грошовая?!
Иван вздрогнул:
– Стоять!
– А если никто не придет? – поинтересовался Иван. – Что будет, а?
Смуглянка утробно засмеялась, почти неслышно, но сотрясаясь всем телом. Ее огромные груди, которых она и не пыталась даже прикрыть, затряслись в такт этому смеху.
– Придут, дружок, не сумлевайся, обязательно придут!
– И сколько тебе платят? – со злостью спросила русоволосая. – Ах ты тварь поганая! Я всегда чувствовала неладное, недаром ты все наше хаяла, гадина!
– С тобой вообще разговору нету, – равнодушно проговорила смуглянка и расставила ноги еще шире. Она была самонадеянна до предела, а может, она знала, что в любом случае последнее слово за ней. – Ты молчи, сука! Твое дело, знаешь какое?
Лана вышла из-за спины. Но она не отпустила своих рук, она продолжала удерживать Ивана – левой за локоть, правой – обвив шею. Лицо ее было сухим, глаза – злыми.
– Какое?
– А такое... – смуглянка выдала старинным отборным двухэтажным матом. – Твое дело – в своем брюхе выращивать да вынашивать ихних мальков, поняла?! Поймешь еще! Вот как заберут тебя, уведут, так сразу поймешь. Подвесят, нашпигуют, чем положено, трубок навставляют, растворчиков подведут и будешь раз в полгода, по ускоренному графику, выдавать из утробы по сотне зародышей, мать твою!
У Ивана в глазах померкло, в голове помутилось. Он уже знал, каким приемом собьет с ног эту продажную тварь, пусть она хоть трижды женщина. Он был готов.
– Стоять!
Чуть не в самое лицо ударил сноп пламени. Но оно тут же отхлынуло. Это был предупредительный залп.
Лана сильнее прижалась к Ивану, она чуть не задушила его. Но голос ее прозвучал твердо.
– И ты, гадина, надеешься, что тебя минует общая судьбина, если это вообще все правда? – проговорила она, почти не разжимая губ. – Думаешь, тварь, тебе не висеть в трубках?!
– Может, и висеть, – прямо ответила смуглянка, – но я повисну последней, ясно?! Пошевели-ка мозгами, дуреха, да прикинь, сколько еще таких попадется в сети, а? Думаешь, ты последняя?!
– Ты и впрямь гадина!
– Я убью тебя!
– Нет!
– Убью!!
– Не посмеешь!
– Ладно, не шурши, – проворчала вдруг смуглянка устало, – конечно, я тебя не убью. Им нужны живые бабы, им нужны живые инкубаторы... Но, знаешь, чего, – голос повеселел, – немного поуродовать, покалечить могу. Это запросто! Им же не нужны твои глазки, ножки, ручки, им на хрен твои губки и носик! Им нужно лишь твое брюхо, сука, ясно? Так что подумай хорошенько, прежде чем трепыхаться. И ты дружок, подумай!
Это был тот самый момент, когда надо было действовать – смуглянка расслабилась. Иван сильно пихнул от себя русоволосую и одновременно прыгнул вперед. Прыгнул, на лету перевернулся через голову, вышиб рукой лучемет у смуглянки – тот взлетел вверх, разбрызгивая фонтаны пламени, крутясь фейерверочным колесом. Он был, видно, заклинен. Но это уже не интересовало Ивана.
Иван не тронул смуглянку и пальцем, не ударил, не коснулся. Он просто встал рядом. И она поняла, что к чему. Она поняла, что оказывать сопротивление этому парню не просто бесполезно, но смешно.
Подкравшегося негуманоида, который еще минуту назад не мог подняться из травы, Иван отбросил назад ударом ребра ладони по шее. Теперь не было никакой угрозы.
– Побежали! Тут нельзя оставаться! – Иван протянул руку.
– Да, побежали! – она сама подошла к нему, положила ладонь на ладонь. Но тут же выдернула. – Ты хочешь оставить эту гадину жить?! Ну уж нет!
Она заглянула Ивану в глаза. В ее взгляде не было ни милосердия, ни готовности прощать.
Иван положил ей руки на плечи, привлек к себе, поцеловал в губы. И только после всего этого прошептал прямо в лицо:
– Не мы ей давали жизнь, понимаешь? Не нам ее и лишать, жизни, не нам!
– Я сама убью ее!
– Нет!
Иван с силой сжал ее плечи, встряхнул.
– Отпусти! Больно!
– Пойдем, не то мы останемся тут навсегда! – сказал он. – Мы и так слишком долго возимся, пойдем!
Он не стал ждать, пока она решится. Он легко вскинул ее тело вверх, поймал, рассмеяся, осторожно положил себе на плечи, стараясь не поцарапать нежной кожи о грубую ткань скафандра. Пнул ногой для проверки бездыханного евнуха-вертухая. Тот лежал студнем, не подавая признаков жизни.
– Все равно вы подохнете! – зло бросила в спину смуглянка. И выругалась столь изощренно, что Ивана передернуло.
Но он не стал отвечать. Он уже бежал. Бежал, куда глаза глядят, подальше от места происшествия к навесу, к дыре – может, им удастся выбраться через трубу или, хотя бы, спрятаться от погони на какое-то время, переждать.
Но пробежать ему удалось совсем немного – не больше трехсот метров. Все получилось неожиданно – из-за десятка деревьев вышли как по команде десять негуманоидов, одинаково неприглядных, одинаково корявых, в одинаковых комбинезонах, открывающих руки и ноги, с одинаковыми лучеметами. Они молчали. Но Иван понял, что с ним не шутят. Он остановился.
– Ну что?! Чего повыскакивали?! – бросил он нервно, с вызовом.
– Не надо злить их, – из-за спины прошептала Дана. Она снова стояла на земле, снова прижималась к нему, к ее единственной в этом мире защите.
– А они разве умеют злиться?! – поинтересовался Иван из озорства. Но тут же сообразил, что время шутить прошло.
– Эй, слизняк! – проскрипел средний негуманоид, ничем не отличавшийся от других, трехглазый, носатый, корявый. – Ты понимаешь нас? Не молчи! Мы же видим, что ты завладел переговорным устройством. Говори, у кого украл?
Это было слишком.
– Вы чересчур самонадеянные! – выкрикнул Иван.
– Молчи! – ткнула его кулачком в бок Лана. – Ты с ума сошел!
Негуманоиды, словно по команде, переглядываясь, вдруг начали скрежетать, скрипеть. Плоские подбородки у них поотвисали, блестящие пластины клыкожвал обнажились. Скрип и скрежет становились все громче, раскатистей, неудержимей. Иван не сразу понял, что они смеются, что они заразительно и беспечно хохочут. Над кем?!
Смех-скрежет оборвался внезапно.
– На землю! – крикнул средний.
– Ложись, – шепнула в ухо Лана.
– Сейчас лягу, разбежались! – процедил Иван.
– Ты не слышишь, мразь, амеба безмозглая?! Тебе уши прочистить надо?! На землю!
Лана опустилась на колени, вцепилась в его ноги, потянула вниз. Она смотрела, задрав голову, безумными глазами. Ей было страшно.
– Иван, я прошу тебя, ляг на землю. Они же убьют нас обоих!
Негуманоиды, подчиняясь неслышимой телепатической команде, сделали разом по три шага вперед.
Стволы лучеметов поднялись, нацелились Ивану в грудь.
– Ну, чего же вы ждете! – выкрикнул он. И надвинул висевший сзади на шарнирах шлем на голову. Он знал, что с первого захода титанопластиковую ткань скафандра и сам шлем лучеметами не прожжешь. А там он успеет сделать кое-что...
Струя пламени ударила под ноги. Лана испуганно вскочила, снова спряталась за его спину. Она дрожала, но молчала, не молила ни о чем, не плакала. И он вдруг отчетливо и ясно понял, что может как угодно распоряжаться своей жизнью, лезть хоть на лучеметы, хоть на острия копий, но подвергать опасности жизнь этой русоволосой доверчивой женщины он не имеет права.
Иван откинул шлем. И уселся на траву, сложил руки на коленях. Она прижалась щекой к его плечу, окаменела.
Иван не смотрел вверх. Он видел лишь толстые кривые лапы, покрытые почти черной, матово поблескивающей чешуей, он видел морщинистые и голые словно у стервятников пальцы, выходящие из коротких округлых стоп, изогнутые жуткие когти... И так все это не вязалось с зеленой сочной травой, что и смотреть не хотелось.
Негуманоиды медленно, вразвалочку, с ленцой и неспешностью существ, всегда одерживающих победу, берущих верх, приближались.
Иван не знал, куда увели русоволосую Лану. Да и как это узнаешь! Его бросили в темный и сырой подвал. Причем произошло все очень обыденно и просто – двое корявых крепышей там же в садике подошли к ближайшему дереву, навалились на ствол, и дерево запрокинулось, открывая черную дыру.
Иван не сопротивлялся. Его подвели к дыре. И столкнули вниз. Он спружинил на ногах, но не удержался, упал на спину. И сразу уставился наверх. Он ждал, когда тем же путем отправят русоволосую, ждал, чтобы подхватить ее, поддержать. Но через некоторое время просвет наверху исчез, и он остался один во тьме, сырости, грязи. Подвал был заброшенный, а может, он и должен был быть таким, может, здесь считали, что узников не стоит баловать? Иван включил встроенный прожектор, огляделся. Стены были выложены камнем, казалось, что этой подземной постройке тысячи лет, настолько грубо был обтесан камень и настолько он порос мохом, лишайником. От стены до стены было не больше семи метров. Потолок был тоже каменным. Иван не смог нащупать лучом того места, где должна была быть дыра – словно ее успели заложить. Зато он увидал большой крюк, свисавший с потолка. До крюка было метров пять, не больше. При желании можно подпрыгнуть, оттолкнуться ногами от стены и как-нибудь зацепиться за него, а там и нащупать верхний лаз. Но Иван не стал спешить, успеется!
Он обшарил лучом углы подвала. И ему стало не по себе. В самих углах, да и вдоль стен валялось множество костей. Кости были разные. Но Ивану показалось, что большая часть из них принадлежала людям. В грязищи лежало несколько черепов. Иван не стал их трогать, хотя ему очень хотелось понять, что здесь такое, откуда тут эти черепа. Он присел на корточках перед ними. Один был явно человеческий, этого нельзя было не заметить. А другие – Иван таких никогда не видал – имели по три глазницы, были шишкасты, пластинчатозубы... Они принадлежали местным жителям, какие сомнения! Значит, темница годилась для всех? Иван не успел ответить на свой вопрос.
Часть стены вдруг рухнула, словно обвалилась. В проломе, стояли два негуманоида. В руках они держали цепи.
– А он тут неплохо устроился – со светом! Гляди-ка! – толкнул один другого в бок.
– Ничего, мы его щас еще лучше устроим. На землю, падаль!
Иван и не думал подчиняться. Но он не заметил мощного броска – один из стоявших без размаха швырнул что-то в ноги. Ивана чуть не сшибло. Он качнулся, нагнул голову – на ногах замкнулось тяжелое металлическое кольцо, охватывая обе щиколотки сразу. От кольца тянулась к пролому толстенная цепь.
– Ну как? – поинтересовался негуманоид и заскрежетал.
Иван только теперь увидал, что стена вовсе не рухнула, не обвалилась, что это просто опустился на железных подвесках целый каменный блок, опустился резко, будто упал вовнутрь. Такие конструкции можно было встретить в средневековых замках, для сверхцивилизации они были странны и нелепы. Но выводов делать Иван не стал.
– И что дальше? – спросил он равнодушным голосом. Для убедительности даже зевнул, прикрывая рот ладонью, блуждая взглядом по стенам.
– Эта амеба интересуется, что дальше! Оба негуманоида заскрипели-заскрежетали. Им было смешно.
Иван не увидал и второго броска. Он лишь услышал лязг – это другой конец цепи ударился о потолочный крюк. Цепь загремела. И в долю секунды земля ушла из-под ног Ивана, он взлетел вверх, повис вниз головой.
Негуманоид подошел к нему, сжал восьмипалую лапу. И ударил в челюсть. Иван даже потерял ориентацию на секунду, в глазах потемнело. Его качнуло как маятник. Он хотел подняться, уцепиться руками за цепь, подтянуться к потолку, к крюку... Но еще три сильнейших удара обрушились на голову. И тут же его руки сдавил обруч.
– Подтяни немного, – прогундосил один раздраженно.
– Иди! Не командуй!
Иван почувствовал, что его приподняли. Он дернулся, но не тут-то было! Гундосый уже крепил к ручной цепи что-то круглое тяжелое.
– Ничего, амеба, повисишь, отдохнешь! – бормотал он под нос, будто уговаривая Ивана. – Кровища твоя поганенькая, слизнячья, прильет к твоей пустой головешке, глядишь, и мозги лучше варить начнут. Ведь так, амеба?
– Так, так, – отвечал за Ивана другой. – Это ему только на пользу.
Гиря, подвешенная к рукам, весила не меньше двух пудов. Иван попробовал ее подтянуть – силы-то в руках хватило бы и на значительно больший вес, но в спине что-то хрустнуло, и он решил не рисковать.
– Виси, фрукт, – сказал на прощанье гундосый. – Авось, созреешь!
И они вышли, затворив за собой блок, подтянув его на железяках.
– Куда Лану дели! – крикнул им вслед Иван. – Эй, твари, где она?!
Ответом его не удостоили. Да и некому было ответить.
Иван провисел минуты две, прежде чем понял – его просто обрекли на смерть: ведь с таким грузом, вниз головой, ни одно существо не выдержит больше трех часов. Да что там трех! Уже через час приливающая кровь разорвет глазные яблоки, хлынет горлом... и все!
Нет, Ивана не устраивала такая перспектива.. Сейчас не время было предаваться философствованиям, надо было действовать.
– Паскудины! – выругался сквозь зубы Иван. Осторожно, чтобы не повредить чего-нибудь в позвоночнике, он стал подтягивать груз. Не тут-то было – спину пронзила острая боль. Иван сразу ослабил руки.
В голове начинало шуметь. Сердце билось учащенно, но справлялось пока. Да и стимуляторы еще действовали. Иван попробовал выдернуть кисти рук из обруча – и так, и этак вертел ими, вдавливая одну в другую, поджимал. Но и с этой затеей ничего не вышло – обруч был плотным.
Иван пригорюнился. Навалились мрачные мысли. Пришла вдруг тяжелая и безысходная тоска. Подумалось о смерти, о малопривлекательной, позорной смерти в этом сыром темном подвале, где и до него умирали в мучениях, в страхе, в ускользающей надежде... Нет, он не желал «созревать».
Он стал медленно сгибать ноги в коленях, подтягиваясь на них. Спина – при этом болела не так сильно, держала вес. Он уже согнул ноги до предела и стал сгибаться в поясе, подтягивая к ногам все тело, скрючился – теперь тяжесть ложилась не на позвоночник, она была распределена по мышцам. И Иван резко вскинул руки с грузом... Спина тут же разогнулась, ноги дрогнули. Но дело было сделано – нижняя наручная цепь захлестнула верхнюю, ножную, теперь груз болтался у головы. Иван рассмотрел его внимательнее – это был чугунный шар с толстым ушком, к которому крепилась цепь. Оторвать шар от цепи не стоило и пробовать.
Иван снова согнулся, подтянул тело к ступням – на этот раз, без груза, ему было значительно легче. Обеими руками он вцепился в ножную цепь, подтянулся, потом дважды перехватил цепь, поднимаясь все выше. Вздохнул с облегчением. Кровь отлила от головы. Он был почти под самым потолком. Но в любую минуту цепи могли соскользнуть, и тогда все пришлось бы начинать с начала, если только ему не вырвет при падении рук и ног из суставов, если не разорвет позвоночник.
– Ничего, выберемся! – успокоил сам себя вслух Иван. – Выпутаемся, не в таких переделках бывали.
С ним и на самом деле происходили вещи значительно более страшные, там, на Гадре и Гиргее. Но предаваться воспоминаниям не стоило. Иван передохнул с полминуты. Потом перехватился сжатыми руками еще дважды, подтянулся... и, оторвав обе руки, бросил цепь на крюк. Его уже повлекло вниз, но звено цепи зацепилось-таки за острие крюка, и падение резко замедлилось, прервалось, Ивана встряхнуло, резануло обручем по кистям. Да только это были мелочи! Он добился главного! Теперь он выберется!
Иван подтянулся к крюку, закинул на него гирю, зацепив ее ушком. Еще передохнул. Потом сам зацепился поясом. Принялся за ножной обруч. Он долго вертел, крутил ногами, сдавливал ладонями ступни, прежде чем ему удалось высвободить левую ногу. С правой широкий обруч слетел сам, так и не расстегнувшись. Теперь только ручная, цепь да гиря мешали Ивану.
Но он не стал откладывать основного. Он, все еще тяжело дыша и превозмогая боль в мышцах, в спине, начал ощупывать каждый квадратный сантиметр слизистого заросшего грязью потолка. Должна же где-то здесь быть дыра! Не сквозь камни же он провалился!
Шар пришлось отцепить от крюка, чтоб не сдерживал движений. Иван умудрился затолкать его в шлем, руки оставались почти свободными. И он не давал им покоя. Он давил и жал на слизистые камни – и с одной стороны, и с другой от крюка, и с третьей. Должен быть выход, должен!
Наконец один из камней поддался. Иван уперся ногами в крюк, навалился на эту глыбину всем телом, плечами, спиной – она неожиданно легко поехала вверх, пропала... послышался шум, будто упало что-то. Иван подумал о самом вероятном – это завалилось дерево, как в тот раз, завалилось, освобождая проход. А значит, он спасен. Он вытащил шар из откинутого шлема, раскачал его на цепи и забросил верх. Первые две попытки оказались неудачными. Но с третьей то ли шар, то ли конец цепи застряли в чем-то. Иван подергал, убедился в надежности крепления, отпихнул крюк ногой – и полез наружу.
Этот бросок дался ему огромным напряжением всех сил. Он взмок от пота, сердце чуть не вырвалось из груди, не хватало воздуха, мышцы каменели, отказывались слушаться, пальцы деревенели и не желали сгибаться... И все-таки он добрался доверху, перекинул свое тело через край дыры, увидал шар с концом цепи, обмотанный вокруг какой-то арматурины, торчавшей из того блока, что сам собой ушел вверх. Больше разглядывать что-либо сил не было. Иван замер на поверхности лицом вниз, передыхая, сдерживая нервную дрожь, пытаясь расслабиться, усмирить сердце.
Он лежал и не мог понять, откуда взялись эти мраморные плиты, почему он лежит на этих холодных плитах, ведь там была трава! Самая обыкновенная, очень густая, упругая, зеленая трава! Там не было в радиусе километра на три – Иван головой мог поручиться – никаких плит!
Он заметил, что каменный блок вдруг сам собой пополз к провалу, встал на свое место, закрыв провал точно такой же мраморной плитой, как и та на которой лежал Иван. Арматуринка выскользнула из блока, освободила цепь с шаром. Иван дернул цепь, и шар подкатился к нему, стукнул чугунным боком под ребра.
Иван начинал приходить в себя. Он вообще обладал способностью почти мгновенно восстанавливать утраченные силы, этому не только обучили в Школе, это было его врожденным свойством, наверное, благодаря этому он смог попасть в Дальний Поиск, не только попасть, но и удержаться в нем. И все-таки чудовищное напряжение давало знать о себе.
Иван, опираясь на руки, привстал сначала на колени, огляделся. Никакого сада с деревьями и ручейками не было и в помине. Он находился посреди огромного зала, выложенного светлыми мраморными плитами. Потолок в зале был низкий и черный. Его поддерживало множество круглых колонн, стоявших по периметру.
Иван уставился в этот черный потолок. В голове его не укладывалось все происходящее. Даже если сад был ярусом выше, над залом, над его потолком, то как он, Иван, мог пролететь это расстояние – от потолка до пола – и ничего не увидать! Нет, это походило на бред!
Иван встал на ноги. Подтянул цепь, ухватился левой рукой за ушко гири. Всмотрелся в дальний, торцевой конец зала. И обомлел! То, что поначалу показалось ему чем-то навроде какой-то сумбурно и безвкусно раскрашенной статуи-куклы на постаменте, было живым, невероятно уродливым существом, сидевшим на сказочно величественном узорчатом троне посреди большой полукруглой ниши. Иван застыл в изумлении.
Громовой голос прозвучал внезапно и будто бы со всех сторон:
– Ну что, жалкий червь, радуешься, что выполз наверх?!
Горло перехватило, и Иван не смог ответить. Он сделать пять шагов вперед. Вгляделся. Существо, сидевшее на троне, заметно отличалось от остальных негуманоидов. Его голый шишкастый череп увенчивали два массивных коротких рога, чуть загнутых, витых. Три круглых глаза смотрели, не мигая, злобно и высокомерно. Четырехдырчатый нос был шире, выпуклей, чем у тех, кого Иван встречал прежде. И пряма из-под носа, из-под брыластых щек, без всякого намека на рот, подбородок и вообще нижнюю челюсть, свисал ряд клыко-жвал разной длины. Жвалы поблескивали, подрагивали при каждом слове. Острые плечи поднимались к мочкам звериных, рысьих ушей. Две пары рук лежали на подлокотниках – нижние, вцепившись в круглые набалдашники, верхние, сжимая длинный и короткий жезлы, поигрывая ими. Растопыренные кривые ноги, которые скорее можно было назвать лапами ящера, упирались в подножие трона, когтями царапали блестящую поверхность.
До четырехрукого было метров двадцать пять. Иван стоял и прикидывал, за сколько прыжков он сможет добраться к трону и придушить это напыщенное страшилище. Расчет получался верным. Но Иван знал, что дальше расчета дело пойдет – он всегда пропускал самый важный, самый нужный момент, всегда предоставляя право выбора противнику. И поделать с таким свойством своего характера ничего не мог.
– Где я нахожусь? – спросил он дрогнувшим голосом.
Четырехрукий заскрежетал – и надолго. Его прямо-таки распирало от смеха. Обрюзгшее тело содрогалось, голова тряслась, плечи ходуном ходили, когти на нижних лапах сжимались и разжимались, не касаясь поверхности пьедестала, казалось, что рогатый уродец вот-вот лопнет... Лишь руки его недвижно лежали на подлокотниках.
Наконец он успокоился. И объявил с невиданным апломбом:
– Гнусный и жалкий червь, ничтожная амеба, мы понимаем, что при твоем скудоумии ты не сможешь осознать и прочувствовать, где находишься. Но скажем, ибо велики и благодушны даже с ползающим во прахе слизнем...
– Не слишком ли много эпитетов?! – грубо вставил Иван.
Но голос разросся почти до грома, заглушил его возмущение.
– Ты находишься в пределах непостижимой твоему уму Системы, на Хархане-А! Что, слизняк, ты понял?! Ничего ты не понял. И не поймешь! Ибо видимое тобой – лишь часть существующего, а существующее вне тебя – лишь часть Сущего! И мозг твой объемом и способностями равен предмозжечку обитателя Системы. Не тщись понять ее, амеба! Потуги твои бесцельны и бессмысленны. Одно лишь продлило миг твоего гнусного и ничтожного существования, одно!
Иван подошел еще на два шага к трону. Спросил:
– И что же именно?
Двурогий начал было захлебываться скрежетом. Но тут же стих, словно поперхнулся. И ответил надменно, раздуваясь до невозможности, воспаряя над троном:
– Ты оказался в Системе в сто двадцать третий год восемь тысяч пятьсот восемьдесят шестого тысячелетия Эры Предначертаний, понял подлый мозгляк?!
Иван не стал реагировать на очередное унизительное прозвище. Хотя надо было бы уродцу преподать урок вежливости. Он вставил:
– Ну и что?
– А то, амеба, что этот год завершает тринадцатитысячелетний цикл Воздания Добродетелям и зовется он годом Всеобщих Лобызаний и Братской Любви!
– Не ощутил на себе лобызаний, – признался Иван, – да и любовь какая-то странная!
– Неблагодарный червь! – в грохочущем голосе четырехрукого послышались нотки негодования, словно его лично обидели. – Неучтивая мразь! В другое время ты был бы предан длительнейшим мучениям и по истечении их умерщвлен! А в этот благостный год, в месяц цветения камней, ты удаляешься от жалкого конца. Благодари же, слизняк, и восхваляй благодетелей своих за оказанное тебе добро!
– У нас несколько разные понятия о добре, – ответил Иван.
Он примеривал к руке шар на цепи. Думал, успеет ли подбежать к четырехрукому, вспрыгнуть на пьедестал и закатить этой высокомерной гадине чугунной чушкой промеж рогов. Впрочем, дальше прикидок дело опять-таки не шло.
Ивану что-то не нравилось на Хархане-А, он вполне бы обошелся без всеобщих лобызаний и братской любви, какой бы там ни был год на местном календаре, даже если в этот год и в этот месяц и на самом деле цветут камни.
Часть вторая. ПОД КОЛПАКОМ
Предварительный ярус. Уровень первый. Хархан-А. Год 123-ий месяц цветения камней
Могуч был сидящий на троне. Могуч и страшен. Теперь-то Иван видел, что это вовсе не раскрашенная кукла, не увешанный драгоценностями манекен, а владыка, властитель. И все, лежащее, висящее, стоящее вокруг трона подчеркивало силу и величие восседающего на нем. Все будто кричало, вопияло – пади ниц, презренный, устрашись и распластайся, смирись и безропотно ожидай решения участи своей!
У подножия трона, по бокам от него, да и позади, наверное, грудами, пирамидами лежали какие-то полупрозрачные шары. Иван на них поначалу и внимания не обратил – лежат себе и лежат, значит, так надо. Но чем ближе он подходил, тем все более уверялся в догадке – внутри шаров были заключены головы... он не мог еще разобрать – двуглазые или трехглазые – но точно, головы разумных существ, или людей, или обитателей системы, харханановцев.
Двурогий заметил его взгляд, растерянность. И провозгласил почти добродушно:
– Не трепещи, червь, твоя безмозглая голова не удостоится такой чести! Там заключены вельможи и сановники, лица влиятельные и мудрые. Нам иногда бывает приятно взглянуть на них, вспомнить деяния их, взгрустнуть и расслабиться. Созерцание же твоего уродства может лишь прогнать аппетит и вызвать раздражение.
– И на том спасибо, – ответил Иван. И тут же перешел в атаку: – И все-таки, о мудрейший, видящий то, чего не видят амебы, черви, слизняки и прочие твари, ответь, зачем меня здесь удерживают и что от меня хотят, кому я нужен?
Ответ был прост.
– Никому не нужен! Ничего не хотят! Никто не удерживает! У тебя болезненное самомнение, ничтожный, тебя здесь просто терпят. И не более того!
Ивану припомнилось, как его бросали в подземелье, подвешивали за ноги... Хорошенькое терпение, нечего сказать! Но он не стал накалять обстановки.
– Так в чем же дело, – произнес он почти смиренно, – не стоит утруждаться, зачем терпеть такого-то червя? Отправьте его восвояси и дело с концом!
Двурогий подтянул лапы, скрестил их под собой. Подался вперед, вперив в Ивана черные бесстрастные глазища.
– Ты глуп, безнадежно глуп, слизняк! – произнес он медленно и разборчиво, словно пытаясь объяснить что-то бестолковому ученику. – Ну, представь себе – в великолепный, бескрайний и многолюдный зал собраний залетел жалкий комаришка. Он мерзостен, пакостен, гадостен, он вызывает легкое раздражение, если попадается на глаза кому-то... Но даже этот комаришка не настолько туп, чтобы думать, вот сейчас все повскакивают со своих мест, начнут гоняться за ним, бегать, стараться прихлопнуть его или выпроводить, нет, он – и то соображает, что ради него пошевельнется лишь тот, кому он слишком будет досаждать. Понимаешь разницу между этим безмозглым существом и тобой?! Ты на порядок безмозглее – вот и вся разница! Да на два порядка самонадеяннее! Мы не можем даже жалеть тебя, ибо ты не достоин жалости, как недостойна ее амеба, гибнущая под пяткой.
Иван сделал еще шаг вперед. Теперь он видел, что и в колоннах замурован кто-то, точнее, чьи-то тела – можно было разобрать, где руки, туловища, головы, лапы... но деталей видно не было. Иван не претендовал на роль натуралиста-исследователя.
– Ну, так что же проще, – сказал он с вызовом, – откройте форточку – и жалкий комаришка вылетит сам!
Двурогий начал было скрежетать, но снова поперхнулся.
– Форточка открыта. Лети!
– Куда? – поинтересовался Иван.
– С тобой тяжело, комаришка, ты утомляешь! Неужто ты можешь в гордыне своей помыслить, что ради такой жалкой твари кто-то поднимет руку, укажет направление?! Ты смешон!
– Сам болтаешь со мной уже полчаса! И это не в тягость. А указать, куда лететь, не под силу, вставать лень?
– Указать можно тому, кто видит указываемое направление. Это первое, червь. – Двурогий вытащил из-под себя когтистую нижнюю лапу, изогнулся, достал ею один из шаров, поднес к глазам. Голос его стал напевным, отвлеченным. – А второе заключается в том, что с тобой разговаривает лишь часть нашей множественной сущности, которая предается отдыху в зале Блаженства. Целого ты никогда не увидишь, тебе его даже нечем увидеть! Что же касается нашего разговора с тобой... Ты видал, наверное, как поймавший комаришку за лапку или крылышко разглядывает трепещущее тельце. Насколько же хватает любопытства, подумай? Секунда, две, три, не больше, потом он или давит, или просто отбрасывает ничтожное насекомое.
Иван вздохнул. Он как-то с трудом входил в роль комара.
– Стало быть, интереса нету, контакт невозможен, точек соприкосновения не найти, верно? – поинтересовался он.
Двурогий долго не отвечал. Он был поглощен созерцанием шара. Ивану даже показалось на мгновение, что он разговаривает с головой, заключенной в прозрачную сферу. Но двурогий все же ответил. Слова прозвучали словно из-за стены:
– Какой контакт может быть у амебы и пятки? Ну, пошевели своим засохшим предмозжечком?
Иван не стал углубляться в размышления по части возможных контактов. Он поступил проще.
– Ну что же, тогда я пойду? – сказал он полувопросительно, поглядывая по сторонам, ища выход.
Двурогий не отвечал минут восемь. Потом один его глаз посмотрел на Ивана. Восьмипалая лапа с жезлом оторвалась от подлокотника, вытянулась вперед.
– Иди, амеба. Мы тебе укажем направление! Жезл непонятным образом вытянулся, чуть не ударив Ивана в лицо. Что-то на его конце сверкнуло – и...
И Иван снова оказался висящим на цепи в мрачном и сыром подземелье. Привиделось, подумал он, в бреду привиделось, от прилива крови к голове. Но развить свою мысль он не успел, так как неожиданно заметил, что висит вовсе не по-прежнему, что теперь он растянут на четырех цепях, две из которых, прикрепленные к лодыжкам, уходили вверх, к двум крючьям, а две другие, охватывавшие своими концами запястья, крепились к толстенным скобам, вбитым в каменный пол.
– Дела-а, – протянул он в изумлении. Дергаться и трепыхаться не было смысла. Он счет нужным подвести некоторый итог, и заключил: – С комарами-то эдак не обращаются, перебор тут, одного железа сколько! А трудов?!
Голос двурогого прозвучал в ушах:
– А нам и это не в труд, сам видал, слизняк. Повиси, глядишь, и созреешь, дойдешь! А если серьезно, считай, что на первый раз от тебя отмахнулись, помни, какой нынче год-то, благодари избавителей и благодетелей своих. А чтоб не скучно было – вот тебе развлеченьице!
Голос пропал. А вместо него вдруг перед лицом Ивана появился висящий прямо в воздухе прозрачный шар. Иван даже не понял, зачем он здесь и что внутри. Но когда ошеломление прошло, он увидал, что внутри сферы заключена голова его русоволосой знакомой, голова прекрасной Ланы. И смотрела эта голова на Ивана вполне живыми, влажными глазами... Иван зажмурился, укусил себя за губу, встряхнул головой. Но видение от этого не исчезло. Лана смотрела на него немигающим застывшим взглядом.
– Неужели они и на это способны?! – процедил сквозь зубы Иван. – Изверги!
Он отвернулся. Но перед его глазами ослепительно засиял другой шар – втрое больший. Из груди Ивана вырвался стон.
Иван хотел отвернуться, зажмурить глаза, но не мог, не давалось это никакими силами – внутри большого шара проглядывались на фоне мрака две фигурки в скафандрах. Они были совершенно недвижны, лишь раскинутые крестами руки создавали впечатление, будто распятые или летят куда-то, или парят в черноте Пространства... Память огнем полыхнула в мозгу. И чем больше Иван вглядывался в шар, отчетливее и больше становились фигуры его отца и матери, казалось, даже лица их начинали высвечиваться сквозь стекла шлемов. Но и мрак становился все гуще, все насыщенней, заполняя и без того мрачное подземелье, заглушая сияние самого шара. Пространство прорывалось сюда, сквозь слизь и грязь, сквозь каменные стены и мраморные перекрытия, оно заполняло все... и Иван уже летел в этом Пространстве, сам раскинув руки словно большая и усталая птица, летел с пустой грудью, в которой ничего не билось и не сокращалось, летел, не ощущая тяжести цепей и собственного веса, не оборачиваясь туда, где застыла парящая, почти живая голова Даны, сопровождающая его повсюду.
И он летел бы так, наверное, до бесконечности, до самой погибели своей и растворения в этом бездонном Пространстве. Но в какой-то миг ему вдруг показалось, что распятые вздрогнули, напряглись, словно пытаясь освободиться от пут, что головы их закинулись назад... И что-то лопнуло внутри у Ивана, какое-то нечеловеческое остервенение охватило его. Он до скрипа сжал зубы, рванулся... он уже не летел в Пространстве, он висел в сыром подземелье и бился в цепях, как птица бьется в сетях. Шары разом пропали. Иван дернул на себя что было силы правую руку – суставы прожгло дикой болью, цепь вместе с вырванным каменным блоком рухнула на пол. Ивана чуть не разорвало на две части. Но он успел проделать то же самое и с левой рукой – на этот раз цепь лопнула, и ее обрывком ударило прямо в плечо. Иван повис над сырым полом, не доставая его на несколько вершков.
Грохот обвалившегося блока отвлек внимание Ивана. Он повернул голову в сторону этой средневековой двери. Но никого за ней не оказалось. Блок с не меньшим грохотом и скрипом вернулся на место. Зато в каменном, затянутом слизью полу вдруг образовалась круглая дыра – надсадно скрипя, отвалилась в сторону ржавая не видимая до того крышка люка, прогремела, высовываясь краем, железная лестница. И выбрался наверх негуманоид, тот самый, гундосый.
– Гляди-ка, – промычал он словно бы в изумлении, – трепыхается!
Следом вылез его напарник.
– Да, Гмых, – пробормотал он сокрушенно, – вот и делай после этого добро всяким! Уж скорее бы, что ли, этот проклятый год лобызаний кончался, надоело!
– Не говори, – согласился гундосый Гмых, – он и у меня костью поперек горла, сам понимаешь, старина Хмаг!
Они ухватили Ивана за руки – Гмых за правую, Хмаг – за левую. И разом дернули. Иван взвыл от боли.
– Ишь нежный какой!
– Слизняк он и есть слизняк!
Они дернули еще раз.
С грохотом, дребезгом, лязгом, со всеми тяжеленными цепями, на лету свивающимися в кольца, с камнями, песком, пылью, какими-то непонятными обломками и осколками. Иван упал наземь. Но ему не дали опомниться.
– Проваливай, падаль! – завопил гундосый как сирена бронехода.
Иван, позабыв про все боли, ссадины, царапины, ушибы, поднял в недоумении глаза вверх. Как, куда, каким образом ему следовало проваливать?!
– Изыди, гнида, с этого яруса! – взвыл не слабее Гмыха Хмаг. – Убирайся! Вон!! Вон отсюда!!!
Первый удар пришелся Ивану по затылку, второй по хребту. Но он не смог среагировать – после долгого висения у него и руки и ноги словно отнялись. Он вообще не понимал, чего от него хотят. А удары сыпались и сыпались сверху.
Наконец оба негуманоида, уверившись в непонятливости узника, вскочили на его спину своими лапоногами. И принялись бить, топтать, вколачивать Ивана в пол. И это продолжалось бы еще долго, если бы Гмых вдруг не вскрикнул совершенно идиотски: «сопа!!!», и они бы разом, по этой команде не подпрыгнули над Иваном. Когда они опустились, удар был таков, что Иван прошиб каменные плиты подземелья и куда-то провалился.
Он лежал на зеленой густой траве. И сверху на него никто не падал – ни Гмых, ни Хмаг, ни камни. Только обрывки цепей валялись рядом. Но и они не сдавливали ни запястий, ни лодыжек.
Иван вскочил на ноги. Он стоял посреди того самого садика где журчал когда-то ручеек, журчали дивные женские голоса, где сидел у заборчика вертухай-евнух. Наверху все так же зыбко колебалась и переливалась далекая-далекая пелена. Рядышком стояло расщепленное дерево – его будто разорвало изнутри. Ивану даже подумалось, может, он и сам был участником этого «расщепления». Но опять додумать до конца не удалось, отвлекли.
Иван смотрел на срастающееся на глазах дерево. А сам прислушивался к далеким голосам. Этого не могло быть! Но это было! Иван почти бегом бросился туда, вперед, на лету стараясь поймать обрывки слов.
– ...и тогда они повылазили все, мать их... – рассказывала смуглянка, это был ее голос, Иван его ни с каким другим не спутал бы ни за что, низкий, грудной, – и давай за свое! Дверцу отворяют – и в морду! и в морду! Как прочухается, когтем шмырь от горла до самого низа! Да как дернут с обеих сторон-то! И все – готовенький, освежевенький! Вот так-то, бабы!
– Да ладно, хватит этих мерзостей! – подала голосок тоненькая, светленькая. – Ты будто смакуешь гадости всякие!
– Ишь, фифа какая выискалася, ишь, ты недотрога! Да я тебе щас зенки-то повыцарапываю – по-другому запоешь!
– Прекратите! Немедленно прекратите! Надоели донельзя, склочницы!
Иван узнал голос русоволосой и замер как вкопанный. Бред! Точно бред! Ее же нет в живых! Он сам видел ее отрезанную голову в шаре, в этой сверкающей сфере! Нет! От неожиданности у него чуть колени не подогнулись.
– И чего нас тут вообще держат, не пойму? – удивилась ни с того, ни с сего не видимая пока блондиночка. – Зачем?
Иван подкрался на пять метров. И все теперь видел. Женщины сидели почти на том же месте, что и прежде, почти в тех же позах, лениво брали что-то непонятное с тарелочек, из ваз, пережевывали, переговаривались, они явно скучали, старались хоть как-то развеселиться, но у них самих это не получалось.
В семи шагах сидел обрюзгший охранник, перебирал длиннющими холеными пальцами – драгоценные камни перстней переливались внутренним блеском. И заборчик был тот же, и растения, и цветочки.
Но все это Иван видел боковым зрением. Он смотрел, не отрываясь, на Лану, не мог наглядеться. Да, она была жива! И это было самой настоящей сказкой! Он был готов претерпеть еще тысячи мучений, тысячи издевательств и всего прочего, лишь бы с ней ничего не случалось, лишь бы она вот так сидела и скучала.
– Зачем, зачем, – передразнила русоволосая, – узнаешь еще, не торопись!
Смуглянка рассмеялась низким грудным смехом.
– Вон, Марта-то, дуреха, тоже все спрашивала: зачем? Да почему? Да и по какому-такому, дескать, праву? А ее взяли и увели! Вот и тебя уведут! А ты радуйся, что не выпотрошили, что живешь вон, паскудина, да цветочки нюхает!
– Кончай уже! – оборвала ее русоволосая.
Иван оторопел. Они ничего не помнили! Они все забыли! До него только теперь дошло. Это было невозможно, невероятно! Но это было.
Надо же было им рассказать, чтобы они вспомнили все, чтобы... Нет! Он остановился – поди, расскажи, объясни! И тут же все пойдет как по писанному, тут же выскочит еще один охранник, тут же завоет сиреной эта смугляночка, тут же повыпрыгивают из-за деревьев ребятки с лучеметами... и все по-новой!
– А еще говорят, что они тут сами рожать разучились, правда? – поинтересовалась блондиночка язвительно и бросила в рот целую горсть чего-то мелкого, сыпучего.
Смуглянка замахала на нее рукой.
– Поди, врут! Я не верю болтунам! – изрекла она.
Евнух-вертухай заскрежетал, заскрипел. Ему ни с того, ни с сего стало смешно. Но и он вскоре затих, так и не приподняв толстого, расплывшегося по сиденьицу зада.
Иван смотрел на Лану. И ему не хотелось уходить отсюда. Но надо было уйти. Ради себя. Ради нее.
Он резко развернулся и, стараясь не шуметь, тихо, мягко, на носках, побежал прочь.
На пути Ивану не попалась ни единая живая душа. Лишь у ручейка он остановился. Встал на колени, зачерпнул пригорошней родниковой прозрачной воды, напился. Но тут же вскочил и побежал дальше. К навесу он подбежал, когда начинало темнеть. Ничего себе, удивился почему-то Иван, и тут темнеет, и тут действуют законы цикличности?! И сразу же сделал вывод: значит, и здесь можно жить! Чтобы ни происходило, какой бы бредятиной ни оборачивалась местная жизнь, но раз тут всходит и заходит солнце, значит, живому существу местечко всегда найдется!
Его план был предельно прост, бесхитростен. Но иного плана не было. По бетонному столбу Иван вскарабкался наверх и ткнул кулаком в поддон навеса. Кулак уперся в твердое, решетчатое. Разбираться, что да как, было некогда, неудобно было разбираться в такой неудобной позе. И Иван, не раздумывая, вцепился обеими руками в невидимую решетку, подтянулся – дыры не оказалось на месте. Ему пришлось долго перебирать руками, подтягиваться, висеть, прежде чем он не нащупал нужного места. И сразу же он сунулся головой в поддон – голова прошла через нечто мягкое, почти неосязаемое. Да, он был именно в той самой трубе, откуда не так давно вывалился в этот прекрасный мир Хархана-А. И вывалился, как выяснилось в самое удачное для себя время.
Иван вполз в дыру. Включил прожектор – совсем слабенько включил, чтоб тот не сжирал столь необходимую сейчас энергию. На этот раз он очень долго полз. Проклинал все на свете, ругался, злился, но полз, пока чуть не вывалился в колодец. Там было по-прежнему гулко и пусто. И никакого просвета наверху – наверное, дракон-птеродактиль уже успел свить себе новенькое гнездышко.
Иван прицепился поясом к скобе. И стоя на узенькой площадочке, начал не спеша, основательно и деловито, с необыкновенной и не свойственной ему тщательностью разоблачаться. Со скафандром он провозился минут двадцать пять. Но зато он был полностью уверен, что ничего не повредил, что все в полном порядке. Он аккуратно скатал скафандр в трубку, сложил его втрое, впихнул в шлем и повесил на скобу. Снял с пояса комбинезона нож-резак, повесил рядышком со шлемом. Отдыхал. Потом с не меньшей тщательностью стянул с себя комбинезон со всем содержимым его полостей, карманов и кармашков. Долго не мог выскользнуть из бронекольчуги – не так-то просто это было сделать в полувисячем положении. Но выскользнул. Свернул и ее.
Отдышался. Заглотнул шарик стимулятора. Поверх узких, облегающих трусов натянул широкий пояс, снятый с комбинезона, переложил туда яйцо-превращатель, несколько усыпителей одноразовых, пригоршню стимуляторов, застегнул. Сверху повесил нож-резак. Задумался.
Но ничего иного в голову не приходило. Надо было действовать только так! Может, эти «мудрейшие» и «многосущностные» и могли бы в его положении придумать что-то более разумное и заведомо обрекающее на успех, но он не мог! Не мог, и все тут! Нет, надо только так! Иван отбросил сомнения. Отцепил пояс скафандра от скобы, прикрепил к нему все свое хозяйство, вытащил резак из ножен. Постоял с минуту. И прыгнул вверх.
У него еле хватило запаса, чтобы уцепиться тремя пальцами за верхнюю скобу. И все-таки он ухватился за нее, подтянулся, вскарабкался, встал одной ногой на узенькую железяку. И снова прыгнул. На этот раз, чтобы не рисковать, еще прежде чем он коснулся очередной скобы, Иван другой рукой с силой всадил в железную стену колодца свой нож-резак. Тот воткнулся пробил железо как фольгу. Иван резко развернул нож плашмя, чтоб не прорезал железа не соскочил. И подтянулся. Выше забираться не стоило.
Он выбрал подходящее место подальше от скобы. Выбрал на ощупь, так как встроенный прожектор находился вместе со всей энергобазой в скафандре, не доставать же его! Резак был отменный, но Ивану пришлось хорошенько попотеть, прежде чем он вырезал в железе почти ровный круг, размерами чуть больший шлема. Немного он не дорезал, оставил сантиметров семь-восемь, чтобы круглая крышка не отвалилась. Вцепился рукой в противоположный край, отогнул. Пошарил в темноте – за стеной колодца была пустота – рука дважды натыкалась на глинистую основу, но места для скафандра и прочего вполне хватало. Иван протолкнул скрученное снаряжение в дыру, закрепил поясом за край, проверил, надежно ли. И с натугой, преодолевая сопротивление железа, затворил круглую крышку тайника. Дело было сделано. Самое маленькое и первоначальное дело. Остальные были впереди. Ну да ничего, он еще разберется со всеми местными чудесами! А заодно и с самими чудотворцами!
Спускаться вниз по этой дурацкой лесенке, рассчитанной явно на существо не менее восьми метров ростом, было все же полегче. К тому же у Ивана был некоторый опыт в этой области.
Голышом в трубе – не то, что в скафандре! Иван мигом преодолел расстояние до навеса, плюхнулся в мягкое, неопределенное, то ли в солому, то ли в поролон. Полежал. Потом высунул голову наружу сквозь решетку. На дворе была ночь.
Ивану взгрустнулось, как и почти всегда ночами. Стало тоскливо и вместе с тем сладостно как-то. Точно такая ночь могла быть и там, дома, на родине. Темная, беспросветная, беззвездная, таящая в себе загадку... Впрочем, по части загадок здешние места не уступали никаким иным. И все же ночь была почти земная. Вот только не было тех таинственных и пряных ночных запахов, что всегда присутствовали в земных ночах. Не было неожиданного и всегда несущего приятную свежесть дуновения ветерка. А так – ночь как ночь!
Иван повис на решетке, поболтал в воздухе ногами. Посмотрел вниз – в такой темнотище разве углядишь чего! И прыгнул на траву... Но травы не оказалось, его ступни уперлись во что-то холодное, бугристое. Он хотел пригнуться и пощупать руками, куда же это столь неожиданно вляпался. Но не успел. Кто-то с обеих сторон подхватил его под локти.
В ухо проскрипел отвратный скрежещущий голос:
– Ну уж нет, дорогой ты наш слизнячок! Здесь, на предварительном ярусе, ты никому не нужен! Понял?!
– Отпустите! – процедил Иван. Он и не пытался защищаться.
– Еще чего! Давай-ка, парень, обратно! Опа!!! Его резко подбросило. Головой Иван пробил поддон навеса, потом еще что-то значительно более плотное. И застыл на соломе-поролоне. Положение было неприятным, более того, оно было гнусным и мерзопакостным, словно все происходило не в жизни, а в каком-то пошлом водевиле. Иван с силой сжал виски, прикусил губу. Еще б немного и его нервы не выдержали, он закричал бы во всю глотку, послал бы во всеуслышание этот препоганейший из миров туда, куда он заслуживает быть посланным.
Но именно в этот момент над соломой-поролоном засиял слабоватый, будто от лучины, желтенький свет. Его хватило, чтобы Иван огляделся, успокоился немного. Все здесь было похоже на старый запыленный чердак. Три метра вперед, два – направо, три – налево, а дальше сплошняком: мрак, паутина, обшарпанные стены, рванье какое-то, тряпье, хлипкие стропила, что-то дряблое, свисающее с них, хлам, мусор, грязь... И сам Иван сидел вовсе не на соломе-поролоне, а на огромной куче мягкого полусгнившего тряпья, рухляди, праха, сквозь которые без труда проходила рука, да и, как Иван убедился, при желании все тело. Под ногами валялись ржавые железяки, что-то навроде пуговиц, мочалок, пружинок, битых тарелок и прочей дребедени.
Шагах в пяти прямо перед Иваном стоял колченогий, низенький стульчик, скорее даже, нечто вроде грубосколоченного табурета со спинкой. Иван не обращал внимания на табурет, все разглядывал вокруг да около. А тем временем над табуретом вдруг стал высвечиваться совершенно непонятным образом чей-то силуэт. Иван встрепенулся лишь, когда силуэт приобрел вполне конкретные очертания.
Иван от неожиданности даже протер глаза. Это не влезало вообще ни в какие рамки. Прямо перед ним сидел сконденсировавшийся из воздуха Хук Образина. Сидел и строил отвратительные гримасы. На Хука и так-то было страшно смотреть. А теперь он был вылитым скелетом, обтянутым желто-зеленой кожей. Желтушечные болезненные глаза нагоняли кручину, были полны беспредельной тоской. Набрякший сизый нос висел перезрелой грушей, казалось, сосудики, прорезавшие его кожу вот-вот лопнут. Тоненькие, в ниточку, губы могли принадлежать лишь стосорокалетнему старцу. Обвислый и безвольный подбородок трясся, как тряслись и раздутые красные руки, как тряслось и все изможденное тело.
– Хук, чертова образина, ты когда сюда прилетел? – спросил Иван и сам поразился бестолковости своего вопроса.
Хук смотрел на него и помалкивал.
– Ничего не понимаю! – разнервничался Иван. – Может, это я никуда не улетал?! Может, это я в сумасшедшем доме сижу, и все мне мерещится?! Идиотизм, натуральный идиотизм! Он в сердцах ударил себя кулаком по колену.
– И не поймешь, Ванюша, – пропитым, хриплым голосом ответил Хук. – Не поймешь никогда и ни за что, потому как, Ванюша, ты – самый настоящий дурачок! Дурачина и простофиля! Тебе еще много-много надо узнавать, чтобы понабраться хоть толики ума-разума, ясно? Ничего тебе не мерещится. И ни в каком дурдоме ты не сидишь, Ванюша! Все происходит на самом деле, в реальности. Ты, Ваня, на Хархане-А! В Системе! А если быть точным, в ее малой частичке. Вот так-то, Ваня!
Хук Образина выдал всю эту длиннющую речь на одном дыхании. И от него совсем не разило перегаром. Это было странным.
– А как ты тут оказался? – спросил Иван недоверчиво.
– Тебе все расскажи!
– А все-таки?
– Ваня, не будь занудой, не приставай! – почти без хрипа протянул Хук.
– А ну, Образина, достань-ка свою походную фляжку! Давай хлебнем по глоточку! – язвительно произнес Иван, почти утвердившись в своей догадке. – По чутку – для бодрости духа и компанейской беседушки, а?!
Хук не достал фляжки, только похлопал себя по карманам. Виновато развел руками. Видно, не предусмотрел. И это опять-таки было не похоже на него.
– Ты не Хук! – сказал вдруг Иван грубо, с вызовом. И уставился в глаза сидевшему напротив.
Тот засмущался, крякнул, принялся надсадно кашлять, прикрываясь ладошкой и не переставая трястись. Из глаз покатили слезы, нос стал, казалось, еще больше, ноги нервно заелозили под табуретом.
– Да, вы правы, я не Хук Образина, – сознался сидящий на табурете. – Простите меня за мой маскарад, в нем нет злого умысла.
– Да что вы говорите, – со злой иронией сказал Иван, – нет злого умысла?! Вы что же, ко мне с братской любовью и всеобщими лобызаниями пожаловали в честь этого... как он там у вас, в честь месяца цветения камней?! И под чужой личиной?!
Незнакомец – вылитый Хук Образина, замялся, уткнул набрякшее лицо в ладони, потом принялся вдруг скрести ногтями лысую морщинистую голову, откинулся назад, подтянул ноги под себя, скрестил их – ему, видно, было так удобнее. И разом обмяк, расслабился, словно решившись на что-то важное.
– Видите ли, – произнес он очень тихо и без малейшего сипа, – это совершенно не имеет никакого значения, как я выгляжу, в чьем облике... Ведь я бы мог явиться вам в любом виде, понимаете? И мне показалось, что наиболее благоприятным и терпимым для вас будет облик одного из ваших знакомых, во всяком случае, это не отвернет вас от собеседника. Ну вот я и выбрал из вашей памяти этот образ, его манеры, его лексикон... чего-то не учел, поймите, это не так просто, как кажется. А вы сразу грубить! Так нехорошо, молодой человек.
– Я вас сюда не звал, – раздраженно буркнул Иван. И пояснил пространнее: – Если вы и явились сюда, так не мешало бы представиться, это во-первых, не читать морали, тому, кто в ваших проповедях не нуждается, это во-вторых, и главное, в-третьих, вы могли бы явиться сюда и в собственном обличий, у меня достаточно крепкие нервы, раз уж вы знаете мое имя, моих друзей, копаетесь в моей памяти, значит, вы должны представлять, с кем имеете дело!
Лже-Хук надул щеки, выдохнул залпом. Глаза его неожиданно прояснились, перестали быть желтушечными и тоскливыми.
– Я согласен с вами по части двух первых пунктов. И еще раз приношу вам свои извинения! – сказал он чисто и внятно, таким голосом, какой был у Образины в молодости, во время учебы в Школе, когда все его звали не Образиной, а Красавчиком. – Что же касается третьего, то я не мог явиться вам в своем собственном обличии. У меня его нет.
– Как нет? – удивился Иван.
– Ну вот нету, и все! – ответил незнакомец. – Вам это сразу трудно будет понять, Иван, Это на первый взгляд только кажется, что наши миры устроены одинаково – звезды, вроде бы, как звезды, небо как небо, земля как земля... Это все совсем не так, здесь другой мир, Иван. И его надо понять. Тут свои законы, о которых в вашей Вселенной и не слыхивали... Ну, ладно, я сразу как-то размахнулся. Так вот, Иван, у меня нет своего обличья. А если точнее, это у вас нет таких органов восприятия, чтобы узреть и ощутить мое обличие, понимаете?
Иван и до того сидел голым перед этим незнакомцем, в одних трусах да при поясе, но он не чувствовал своей наготы, он вообще не страдал комплексами. А тут вдруг ни с того, ни с сего почувствовал себя голым, будто его в зоопарке напоказ выставили.
– Вы хотите сказать, что я хуже вас? Что я, как уже говорил кое-кто, червь и слизняк, комар, низшая раса? – выпалил он, кляня себя за собственные же слова, вырвавшиеся поневоле, в раздражении. Лже-Хук ответил спокойно и мудро:
– Нет, вы не хуже и не лучше, вы иной, и все ваши – иные. Тут нет степеней сравнения, как нет и самой сравнимости... вот скажите, что, на ваш взгляд, лучше – слон или муравей? То-то, молчите!
Иван снова вспылил:
– И все же я не могу вас видеть, а вы меня можете – и не только снаружи, но и изнутри, так?
– Так, все так, – согласился Лже-Хук, – но я не все в вас вижу, понимаете? Есть вещи, для меня закрытые... да и для всех обитателей нашего мира. И когда вы это сами прочувствуете, ваша немощь пропадет.
– Мудрено слишком, – ответил Иван, не вдумываясь в слова незнакомца.
– Так вы, Иван, как я изволил выражаться по неосторожности, дурак...
Иван поглядел на Лже-Хука выразительно. И вот снова замялся, затеребил багровый нос, заелозил на табурете. Но все же продолжил.
– Нет, ради всего для вас святого, не обижайтесь, я ведь не хотел вас обидеть и оскорбить, ни в коем случае. Ведь вы, Иван, являетесь, по моему разумению, форменным дурачиной и простофилей, не потому, что глупы и безнадежны, а потому лишь что не пытаетесь вникнуть в сущность вещей и в их суть! Вы перескакиваете с одного на другое, не утруждая даже себя возможностью чуточку осмыслить первое... Понимаете?
– Нет, – признался Иван.
Лже-Хук покачал головой, состроил гримасу.
– Ну зачем вас понесло на Предварительный ярус, скажите?
– Куда?
– Туда, откуда вас вышвырнули с полчаса назад силой!
Иван поморщился, привстал. Подошел ближе к незнакомцу, остановился в шаге.
– А можно я вас потрогаю рукой? – спросил он вежливо.
– Можно, – ответил Лже-Хук.
Иван постоял, будто не решаясь на такой смелый поступок, но потом вытянул правую руку – она прошла сквозь Хука Образину как сквозь воздух. Тогда Иван нагнулся и потрогал табурет. Тот был вполне осязаем.
– Понятненько, – проговорил он, хотя ему было ровным счетом ничего не понятно.
– Ответьте на мой вопрос – зачем вы прыгнули в дыру, зачем?!
– А может, ты подосланный от этих? – Иван махнул рукой в неопределенную сторону. – Может, выведываешь?
– Эти все и так знают, не надо их мешать сюда. Отвечайте! Ну! Я же ведь хочу вам помочь разобраться в этом мире.
– Прыгнул, и все тут! – заявил Иван. – Откуда мне знать, где у вас какие ярусы! Мне надо было в сад, на траву!
Лже-Хук ухмыльнулся, почесал переносицу. Но сказал без ехидства, серьезно:
– Так и надо было прыгать, как положено, понимаете?
– Ни черта я не понимаю. И не пойму никогда! Я прыгнул так, как можно прыгнуть вниз – вот и все!
Незнакомец помолчал и выразительно поглядел на Ивана ясными незамутненными глазами. И была в тех глазах добрая усталость.
– Иван, здесь все другое, постарайтесь понять это – и вам будет легче.
– А что это вы так заботитесь обо мне? – спросил Иван. – Что за интерес такой? Что вы вообще хотите от меня?!
Глаза прикрылись. Голос прозвучал глухо.
– Вы это потом поймете. Потом, когда вам удастся выбраться отсюда...
Иван насторожился – речь вроде бы заходила о деле.
– ...но только в том случае, если вам удастся вообще выбраться, понимаете?! Это не так-то просто.
– Меня уже пугали.
– Я вас не пугаю. Я вам говорю то, что есть! – голос снова стал чистым, прозрачным, будто голос сильного и звучного музыкального инструмента. – Так вот, Иван, это у вас можно выйти из какой-то комнаты через какую-то дверь и не заботиться, как потом попасть обратно, зная, что в любом случае, если откроешь дверь, так и в комнату попадешь. Здесь не так. Здесь надо знать, как открыть дверь – иначе не попадешь в комнату, а коли и попадешь, так совсем в другую, понимаете? Здесь свои законы, Иван! Здесь иная Вселенная! Она живет по этим законам, также как ваша Вселенная живет по вашим законам. Их невозможно изменить, их нельзя переделать, но ими можно научиться пользоваться. И тогда вы выберетесь отсюда. Но не раньше! Впрочем, впрочем может быть, разумеется, и удачное совпадение событий, все может быть... Но к делу – вспомните, как вы прыгали в первый раз?
– Я просто-напросто провалился – с ходу, с лету, вниз головой... – ответил Иван.
– Вот видите – вниз головой. А в последний?
– Я немного повисел, потом...
– Потом вас зашвырнули обратно, Иван. Вы не так вошли в ту же самую дверь, понимаете? Но это еще не все – ведь и дверь открывать можно по-разному, и входить в нее по всякому, и...
Иван не дослушал незнакомца. Он ему мало доверял. Да и выслушивать подобное можно было лишь с большой долей скептицизма. И все же... Он решился. Высота не столь страшная, все должно быть в порядке. А уж назад он вскарабкается по бетонному столбу в доли секунды!
– Одну минуту! – сказал Иван вполне вежливо.
И прыгнул в кучу хлама вниз головой, выставив вперед руки, словно он прыгал в воду с вышки или крутого берега.
Сразу стало темно – хоть выколи глаза. Иван плюхнулся в высокую густую траву. В воздухе он успел перевернуться – и упал сначала на ноги, потом на бок и на спину. Не соврал незнакомец! Ивана аж затрясло от радости – теперь ему все нипочем! Он вскочил, подбежал к тому месту, где должен был стоять бетонный столб. Но столба не было.
Никакого заборчика на месте не оказалось. Прямо посреди сада под гирляндой тускленьких разноцветных лампочек стоял огромный шар, оплетенный толстой сеткой. На его вершине сфинксом сидел евнух-вертухай, В этом нереальном свете он выглядел изваянием. Глаза были полуприкрыты морщинистыми дряблыми веками. Иван не мог определить, видит ли охранник его или нет. Сам он стоял совершенно открыто, не прячась за стволами – благо, темень скрывала все.
– ...и вот тогда они меня хвать! – продолжала свой бесконечный рассказ смуглянка, голос ее был усталым, полусонным. – Ну все, думаю, пришел мой конец... – она изощренно и витиевато выругалась. – А я и в отруб, бац, и нету! Прихожу в себя, а перед мною рожа – страшней войны! И как начали открывать кабинки! как начали всех вывертывать да вытряхивать из шкур собственных, тут я снова в отключку!
– Да заткнись уже! – вяло вставила блондинка.
– Пускай травит, – подала голос русоволосая.
Они сидели подле шара. И похоже не собирались спать. Вертухай временами приподнимал веки и начинал скрежетать. Но внимания на него не обращали.
Ивану захотелось подбежать, схватить русоволосую за руку, утешить, увести, украсть ее! Он еле сдержал себя, смирил нервную дрожь. Потом пригляделся к обрюзгшему и мерзкому вертухаю. Нет, тот не годился для его плана, совсем не годился.
– ...и тогда я как заору! А он мне когтем под зад! Да так, будто в подушку! А сама – по колено в кровище! А эти, освежеванные, ползают, шевелятся! Бабы орут! Одна в истерике бьется! А я нет, я теперь молчу, я не дура, чтоб вопить да дергаться! Нетушки, мне везде хорошо!
Иван развернулся и пошел во тьму. Все приходилось начинать с самого начала. Он шел и думал, хоть бы один выскочил из-за дерева, ну, где же вы, други-негуманоиды?! Откликнитесь! Его рука покоилась на округлом предмете, лежащем в поясе. Он был готов. Но никто не вышел ему навстречу.
Когда он добрался до навеса, столбы стояли как ни в чем не бывало на своих местах. Иван полез наверх, вцепился в решетку, просунул голову сквозь кучу хлама. На чердаке все было без изменений – так же горел лучинный свет, так же стоял колченогий табурет посреди мусора. Незнакомца что-то не было видно. Но Иван не опечалился из-за его отсутствия.
Какие бы тут ни были ходы и выходы, решил он, какие бы дверцы и двери не распахивались в самые разные комнаты, а тропку и здесь проложить можно. Главное, не гнать, не спешить – в этом Иван был согласен с неизвестным доброжелателем.
Он посидел немного на табурете. Дождался, пока улягутся в голове беспокойные и суетные мысли. И опять полез в поролоно-соломный хлам. Но уже вниз ногами. Он специально подольше повисел на решетке, пораскачивался, поболтал ногами, словно пытаясь привлечь к себе внимание. И только потом спрыгнул.
Стопы ощутили мягкость и упругость травы. Иван чуть не взвыл от досады – снова придется лезть наверх, снова придется прыгать вниз... водевиль, гнусный, поганый водевиль! Чтоб разорвало эту Вселенную со всеми ее дурацкими законами! Чтоб ее вывернуло наизнанку!
Иван подошел к белому бетонному столбу, вцепился в него руками. И тут же отпрянул. Из-за столба вышел негуманоид с витой плетью в руке и прогундосил:
– Везде и всему должна быть мера, я ясно выражаюсь?
Иван кивнул.
– Так в чем же дело, гнида паршивая?!
Иван схватился за резак, от нахлынувшего внезапно бешенства кровь ударила в голову. Но броситься на гундосового он не успел. Сзади ожгло чем-то – ожгло так больно, что Иван застонал, сквозь зубы, подскочил и, не глядя, рубанул назад резаком. Длинное и широкое лезвие просвистело в воздухе и ничего, никого не задело. А Ивана ожгло с другой стороны.
– Проваливай отсюда! – заорал невидимый в темноте Хмаг.
Иван кинулся, на голос и с размаху всадил нож во что-то упруго-твердое. Его тут же откинуло. Но рукояти он не разжал. Прислонился спиной к столбу, еле различая перед собой два смутных силуэта в шести шагах, не дальше.
– Гмых, он меня пропорол насквозь, – пожаловался Хмаг обиженно и грустно.
– Заживет к утру, не возникай!
– Да нет, я к тому, что некрасиво все это, не по-нашему, – слезливо продолжил Хмаг, – разве ж так поступают, а? Да еще в такой год, в такой месяц?! Нет, Гмых, что ты ни говори, а это нехорошо.
Гмых прочистил глотку, посопел, но гундосости своей не утратил.
– А я всегда говорил. – пробурчал он, – не хрена возиться с этими амебами! Ну посуди, зачем они тут, в Системе?!
– Вот и я так считаю, – обрадовался Хмаг, ощутив поддержку. – Гнать их отсюда поганой метлой! А ну, падаль, во-о-н!
На этот раз плеть просвистела у самого лица Ивана, оставила рубец на груди. Это было свыше его терпения. Иван подпрыгнул вверх на два метра, оттолкнулся ногами от столба, молнией пролетел отделявшие его от обидчика шесть шагов, сбил с ног, не пытаясь даже разобраться кто это – Хмаг или Гмых. И резанул по горлу, потом всадил острие ножа в верхний глаз, крутанул рукоять. В лицо и грудь ударило что-то холодное, липкое. Но Иван все бил и бил, нанося удар за ударом, не обращая внимание на жгучую боль, перекрещивающую спину то слева направо, то справа налево, то сверху вниз. Он перестал колоть и рубить лишь когда ощутил, что тело под ним размякло. Да, он убил эту мерзкую, отвратительную гадину! А надо будет, и еще убьет – вторую, третью, двадцатую... Иван был вне себя от злобы. Он вскочил на ноги, резко развернулся и перерубил взвившуюся в воздухе плеть.
– Вот ты как? – вяло возмутился гундосый.
– Так! – выкрикнул Иван. И бросился на него с резаком, позабыв про свой план, про русоволосую, про все на свете. Ему было сейчас совершенно все равно, что произойдет через минуту, через час, через день. Ему хотелось крушить, бить, убивать сейчас, именно сейчас, когда его довели до последнего предела, когда терпеть нельзя, когда уже преступно прощать и отступать.
Гундосный Гмых сбил его с ног мощным ударом в лоб. Иван сам не заметил, как оказался на траве.
– А с ним еще хотели по-людски! – проскрипел из-за спины Хмаг!
У Ивана челюсть отвисла – воскрес? Не может быть?! Наваждение! Чертовщина! Война с призраками! Он даже не сделал попытки приподняться. Что-то вдруг лопнуло в нем, оборвалось. Нож-резак выпал из руки.
Четыре когтистые лапы приподняли его, подбросили в воздух и с силой шмякнули об землю – плашмя, всем телом. Потом еще раз, и еще. Иван потерял сознание.
Он не знал, сколько пробыл в забытьи. Но когда приоткрыл глаза, уже светало. Хмаг и Гмых стояли над ним, что-то жевали, чем-то запивали, протягивая друг другу по очереди пузатую бутылочку.
– Надо его сдать, и дело с концом, предложил Хмаг, не переставая жевать, сопя, глотая, бубня.
– Угу! – согласился Гмых. И поглядел вниз. – Смотри-ка очухался!
– Не может быть!
Хмаг без долгих раздумий обрушил бутылку на Иванов лоб. Она тут же разбилась вдребезги. Но Иван почти не почувствовал боли, он еще находился в состоянии полнейшего отупения и бесчувственности.
– Зря ты это, – посетовал Гмых, – там еще на донышке оставалось чуток.
Хмаг вместо ответа предложил:
– Ну что, взяли?
– Взяли!
И они подхватили Ивана под руки, волоком оттащили к столбу, прислонили стоймя. И начали его мордовать без тени жалости, не заботясь похоже даже о собственных кулаках.
Голова у Ивана болталась из стороны в сторону. Он ничего не понимал, полностью потерял ориентацию, не осознавал, где находится и вообще, что происходит. Его еще никогда столь деловито и методично не били.
– Хватит... – пролепетал он еле слышно.
– Нет, рано покуда, – самым серьезным образом отозвался гундосый Гмых.
– Мы только еще начали! Мы только еще во вкус вошли! – поддержал напарника Хмаг.
Ивану казалось, что его голова превратилась в огромный пустой котел, по которому били с двух сторон железными рельсами. Котел беспрестанно увеличивался в размерах, разбухал, гудел, звенел, дрожал, ухал, раскачивался, дребезжал... а по нему все били и били, словно созывали на какое-то важное дело глухих. Терпеть не было никакой мочи. Но ничего другого не оставалось. У Ивана не хватало сил приподнять руки, прикрыться. Он того и гляди мог свалиться под ноги деловитым мордобойцам. Но падать ему не хотелось. И он удержался.
– Хватит...
– Щас, погоди, еще первый раунд не кончился, – миролюбиво протянул Гмых.
– Ага, гонга не было! – поддакнул Хмаг. И врезал в очередной раз по уху.
Иван почти не слышал слов, они долетали как сквозь свинцовую стену. Котел гудел, вибрировал, грозил лопнуть, разорваться в любую минуту.
– Ты все-таки очень непорядочная амеба, – бубнил Хмаг, – ты мне всю шкуру исцарапал! Нет, парень, так себя в гостях не ведут!
Гмых ударил в скулу, отошел, полюбовался. И сказал:
– Ничего, впредь вежливее будет, мы наставнички с опытом. Вона как – себя не жалеем, все учим, стараемся! Нам бы за это на третий уровень пора, а нас все в Предварительном ярусе держат.
– Везде нужны мастера своего дела, – осадил напарника Хмаг. И залепил Ивану такую плюху, что у того искры из глаз посыпались.
– Хватит... – Иван готов был признаться во всех несуществующих грехах, взять на себя вину, смысла которой он понять, хоть убей, не мог, он был готов почти на все, лишь бы его прекратили избивать.
– Вот теперь хватит! – сказал Гмых и напоследок врезал Ивану под ребра. – Теперь передохнем малость.
Иван задохнулся, скорчился – ноги его перестали держать. Он сидел у столба на корточках и ловил воздух разинутым ртом. Было уже почти светло.
– Делу время, потехе час, – многозначительно проговорил Гмых. И уселся на травку в трех шагах от Ивана.
Хмаг присоединился к нему. И снова напарники что-то жевали, что-то лакали из непонятно откуда взявшихся пузатых бутылочек. Ворчливо переговаривались.
Кровь заливала Ивану лицо. Глаза заплыли, и он почти ничего не видел. Половину зубов он выплюнул на траву, еще стоя. Сейчас выплевывал оставшиеся. Язык не ворочался, он торчал во рту разбухшим кляпом. Где были губы, щеки, нос, надбровные дуги, челюсти, уши, Иван не знал, он их не ощущал по отдельности, все горело одним огнем, в одном кипящем месиве внутри разбухшего котла и снаружи его. Ребра и ключицы были переломаны, дышалось с трудом, с хрипом, с кровавой пеной на губах. В самом центре огромного котла-головы звенели три слова, повторяясь до бесконечности, сливаясь, теряя очередность: «да будет проклят да будет проклят да будет проклят да...» Иван уже не понимал их значения, он вообще ничего не понимал, он уже не был тем, кем был прежде... И все же какой-то непонятный позыв внутреннего естества, уже и не принадлежавшего ему, двинул его рукой, заставил ее шевельнуться, сжать пальцы, потом распрямить их, потом распрямиться в суставе. Превозмогая острую боль, он дотянул руку до пояса – с таким трудом, будто пояс этот находился за версту отсюда. Нащупал кругляш. С четвертого раза расстегнул молнию-невидимку и, чуть не выронив из окровавленной ладони, ставшее сразу скользким яйцо-превращатель, рывком вскинул руку к горлу, сдавил упругий кругляш.
– Это твое дело, Хмаг, – цедил гундосый, – а я вахту отбарабаню, и все! И на покой! Осточертели здесь! Скукотища!
– Хорошо тебе помелом мести! – злился Хмаг. – А мне каково?! Мне пыхтеть еще до пособия четверть цикла, окачуриться можно.
– Работай, ты молодой! – хихикал Гмых. И булькал из бутылочки.
Иван ощущал, как уходила куда-то в небытие, далеко-далеко боль. А вместе с ней и немощи, потерянность, опустошение, безволие, беспамятство. Он оживал, оживал, с непостижимой быстротой, наливался силой, даже какой-то непонятной и незнакомой, диковинной для него мощью. Он ощущал эту мощь каждой клеточкой тела, каждым нервом. Еще минуту назад он почти не мог разлепить залитых кровью век. А теперь он бы одним махом вырвал из земли бетонный столб. Во всяком случае ему так казалось. Это было сказкой. Но это было!
– А я возьму себе участочек на мирной планетенке по ту сторону дыры, заведу хозяйство, живность какую-никакую и буду просиживать день-деньской на скамеечке, глядеть на солнышко да радоваться, – мечтал Гмых. – Или нет, замкнусь в зале отдохновений и буду балдеть, пока шарики за ролики не зайдут, и ни одна тварь в Системе не сможет меня оттуда выгнать, так-то!
Хмаг вздыхал, кивал, охал, поддакивал. А потом заявил:
– Так оно, видать, и будет, коли нас эти слизняки проклятые раньше времени в землицу не уложат! Ведь это ж какие нервы надо иметь, чтоб с ними работать, а?!
– Точно, никаких нервов на них не хватит!
И оба вздохнули горестно и тяжело, оглядели припухшие кулаки, поглядели в глаза друг другу сочувственно.
– Ну ладно, допивай, и пора браться за дело! – наконец прервал молчание Гмых.
– Дело превыше всего! – торжественно как-то провозгласил Хмаг.
Иван открыл глаза и оглядел себя. Ему стало жутко настолько, что он тут же зажмурился. Охлопав себя руками, убедился, что пояс на месте, и запихал в него яйцо. Застегнул молнию. И только тогда вновь открыл глаза. Он чувствовал себя прежним Иваном, не было никаких изменений, никаких новых и странных ощущений за исключением, возможно, необычайного прилива сил, свежести. А глаза говорили о другом: плотное и необыкновенно крепкое тело было скрыто под комбинезоном без длинных рукавов и штанин, точно таким, какие носили негуманоиды-харханяне, чешуйчатые руки, ноги оставались открытыми – Иван смотрел на эту темную, с зеленым отблеском чешую на собственных руках, и ему было не по себе. Ноги заканчивались морщинистой голой стопой, имевшей четыре толстых, с большими черными когтями, пальца. Все это было непривычно. Но Иван чувствовал каким-то непонятным чутьем, что этой ного-лапой можно действовать как рукой, а то и получше. Он поднес к глазам руку – восемь длинных гибких, но вместе с тем сильных и костистых пальцев были послушны его воле, он их сжал, разжал, потом пошевелил каждым в отдельности и всеми вместе. Он не видел своего лица, но он уже знал, что оно точно такое же как у Гмыха или Хмага – трехглазое, брыластое, завешенное сверху пластинами... В новой шкуре было непривычно, больше того, страшновато. Но в ней можно было жить!
– Чего это? – поинтересовался Хмаг, поворачивая голову к Ивану-оборотню. – Чего?! Ах, слизняк, шутковать надумал!
– Не забалует, – проворчал Гмых. И тоже обернулся. Нижняя челюсть у него сразу отвисла, обнажив ряд пластин.
Иван потрогал языком шарик – переговорника на небе – тот был на месте и, судя по всему, работал. Тянуть резину не следовало. Надо было опробовать себя в новом теле. Философствовать и докапываться до причин всех событий можно будет потом, на покое.
Иван вскочил на ноги. И не рассчитав силы, взлетел на полтора метра над травой. Вот это да, подумалось ему, вот это тело, в таком можно жить! Никогда в жизни, даже в самые лучшие дни и годы, даже под воздействием самых сильных стимуляторов, Иван не ощущал себя столь могучим, переполненным силой. И он не стал зря тратить времени.
– Ну что, гниды?! – взревел он громогласно.
Гмых с Хмагом выпучили глазища, привстали.
– Где слизень? – спросил один.
– И ты кто такой? – поинтересовался другой:
Иван не ответил. Первым ударом он опрокинул обратно наземь Гмыха, вторым подбросил вверх Хмага. Но не дал тому далеко улететь, подхватил его, вцепился в ногу у самой стопы, перехватил чуть выше другой рукой – и со всего маху обрушил тяжелое и плотное тело на лежащего Гмыха. Тот только крякнул.
– Ну что, – спросил Иван, – как вам нравится ваш ученик? Что примолкли?!
– Я чего-то не пойму, что происходит, – прохрипел снизу Гмых, – это что, из второго яруса, что ли? Или инспекция?!
Хмаг ни о чем не спрашивал. Он лежал с закрытыми глазами и помалкивал.
– Считай, что инспекция, – ответил Иван. Вцепился когтистой ногой в ворот комбинезона, рванули содрал серое одеяние с лежащего, только ткань затрещала. – Вот проинспектирую вас и к другим отправлюсь.
– А где документ? – вопросил строго голый чешуйчатый Гмых. – Почему не по правилам?!
– Щас! Будет тебе и документ и правила!
Иван ухватил Гмыха за лодыжки, вскинул его над собой и обрушил испробованным приемом на Хмага. Удар был знатный, аж в ушах затрещало! А Хмаг тут же приоткрыл глаза и завопил. Он даже не пытался защищаться.
Ивану пришлось согнуться в три погибели и навесить сверху по разику каждому, для острастки. Хмаг сразу смолк. А Гмых прошипел подозрительно:
– Нет, ты не из инспекции, ты все врешь!
И почти без усилий встал, пригнулся, выставил вперед руки, пошел на Ивана. Тут же вскочил на ноги и опомнившийся Хмаг. Он похоже как и его напарник не особо пострадал в маленькой потасовке.
– Щас мы узнаем, откуда ты, – злобно заверил Гмых.
– Это изгой! – сказал Хмаг. – Его надо брать!
– Вот и возьмем!
Иван понял, что рисковать больше не стоит. С такими парнями надо быть поосторожнее, каким бы сильным и смелым ты себя не ощущал. Нет, пора! С ними можно будет и в следующий раз потолковать.
– На землю! – заорал он тоном, не терпящим возражений, властным и грубым.
Напарники остановились, переглянулись.
– А ну, мразь!
– Чего ты шумишь-то? Давай разберемся, побеседуем, – примиренчески предложил Гмых. – Куда нам торопиться-то?
– Оставь! – оборвал его Хмаг. – Это не наш, точно! Я его телепатом не слышу, понимаешь, совсем нету!
– Ах, вот оно что-о! – протянул Гмых. – Вон оно ка-ак! Он нас дурить собрался?! Ну уж нет, будем брать. Давай!
Иван опередил их на миг. Он стрелой бросился к столбу, прыгнул, обхватил его, полез. Что-то твердое и звонкое клацнуло под ним. Что-то сорвалось и шмякнулось. Но он ничего уже не видел и не слышал. Он пробивался сквозь решетку, хлам. Он был на чердаке, на спасительном чердаке.
На отдых ушло не больше трех минут. После этого Иван решил заняться собою основательно. Он ощупал голову – каждый квадратный миллиметр, каждый бугорочек, каждую впадинку. Да, голова была типическая, негуманоидская. Но стоило оторвать от нее руки, и Иван ощущал ее своей собственной прежней головой, человечьей, двуглазой, обтянутой мягкой и упругой кожей, а не пластинами, наростами, щетинистой шерстью. Все было очень странно. Но Иван не забыл мысленно поблагодарить Гуга Игунфельда Хлодрика Буйного, верного друга, так пригодившегося своим необыкновенным подарком. Гуг ворочал ныне гидромолотом на подводных шахтах... Ну да ничего, Иван поклялся вызволить его оттуда! Дай только Бог самому выбраться!
Он прощупывал и осматривал свои новые руки, ноги, пытался понять – из чего эта чешуя, из чего пластины. Хитин ли это, или роговые поверхности, а может, просто уплотненная кожа? Но так и не сумел разобраться. Больше всего поверхностные ткани напоминали хитин. Но нужен был анализатор, а анализатора у Ивана не было. У него вообще сейчас ничего почти не было.
– И все же вы, молодой человек, спешите, – прозвучал вдруг голос ного и неспившегося Хука Образины, – вы совершаете ошибку за ошибкой. Ну разве так можно?!
Иван завертел головой. Но ничего и никого не увидал.
– Не ищите! Я не буду вас смущать чужими обличиями. Вы ведь помните меня?
– Еще бы! – отозвался Иван.
Голос звучал от табурета. Но на том никто не сидел.
– Так вот, Иван, если бы вы не своевольничали, не вели бы себя неподобающим образом, вас еще бы, как они выразились, раунда три-четыре поиспользовали бы в качестве тренировочной груши, а потом бы отправили восвояси... предварительно, конечно, лишив памяти, ясно?! А вы все напортили!
Иван пропустил мимо ушей суть сказанного. Его зацепило другое.
– Мне непонятно вот что, – сказал он недовольно, – иная Вселенная, ладно! Иные законы, ладно! Но почему эти наши «раунды», «гонги», «груши» и прочие вещи, которых у вас не должно быть, что все это означает?!
Незнакомец громко и протяжно вздохнул.
– Конечно, у нас ничего этого нет, Иван, но в разговоре с вами мы употребляем ваши понятия, это же так просто, вы же имеете переговорник, знаете принцип работы... ну что вам скажет наше слово «рйяхй», а? Как его передаст переговорник?
– Ясно, не надо разжевывать! – Ивана захлестнула волна раздражения.
– Как хотите.
– Я хочу лишь одного – убраться отсюда как можно быстрее! – сорвался Иван. Но тут же вспомнил про Лану, осекся.
– Вот видите! – проговорил незнакомец извиняющимся тоном, будто он был виноват во всех Ивановых бедах. – Вы уже связаны с этим миром кое-какими ниточками, вам не так-то просто будет их сразу перерезать.
– Это моя забота, – грубо ответил Иван. – И вообще, кто вы такой?! Чего вы привязались ко мне? Если помогать вдруг надумали в честь этого вашего года всеобщих лобызаний, так помогайте, только без нравоучений и глупых советов! А нет, так проваливайте туда, откуда появились! Не больно-то нуждаемся в помощничках, понятно?!
Невидимый Хук Образина вздохнул тяжко и проскрипел своим обычным запьянцовским голосом:
– А все, ж таки дурак ты, Ванюша! Ну, как знаешь!
Иван в сердцах пнул ногой табурет – тот подлетел к потолку, даже застрял на миг в тенетах густейшей паутины, но рухнул вниз, увлекая за собой немалую ее часть. Ударил Иван машинально, совсем позабыв, что он не в башмаках теперь, а босиком. Но боли не почувствовал – кожа на стопах и когтистых пальцах была толстая, грубая, непрошибаемая.
Он осмотрел кармашки своего новенького непривычного комбинезона, имевшего коротенькие рукава и штанины. Ничего в них не было. Иван хотел было переложить в нагрудный карман из пояса, обтягивавшего его талию под комбинезоном, главное сокровище – яйцо-превращатель. Но потом раздумал – хоть и дольше доставать при необходимости, да зато целее будет, надежнее.
Он немного походил по чердаку, попрыгал на одном месте, потом присел несколько раз, отжался от пола, встал на руки, подпрыгнул на них, перевернувшись в воздухе дважды, потом проделал тройное сальто, оттолкнувшись ногами – новое тело было послушным, сильным, гибким. Для пробы Иван ухватился за ножку табурета, сжал ее в полсилы – ножка хрустнула и разлетелась, словно была сделана из сверхпористого пенопласта. Иван нагнулся и ткнул пальцем в сиденье – крепкую трехдюймовую плаху – и прошиб мореное дерево насквозь, не оцарапав при этом ни ногтя, ни пальца. Нет, ему положительно нравилось в этом новом необычайно приспособленном к тяготам жизни теле. Но предаваться восторгам он не собирался. Так же как не собирался и оплакивать свое прежнее изуродованное и истерзанное тело.
– Эх, была, не была! – буркнул он себе под нос. И без разбега прыгнул вниз головой в кучу хлама.
Хархан-А – Ярус-Чистилище – Харх-А-ан. Перпендикулярные уровни. Год 123-ий, месяц ядовитых трав
Смуглянка была неистощима.
– А когда я прочухалась и зенки свои распялила, мать моя! Не поверите! – наматывала она своим низким грудным голосом на невидимый обод бесконечную цепь своего рассказа. – Это ж сверзиться можно в два счета, какие страсти! В коридорчике по колено кровавой жижи, а в ней ползают ободранные, бултыхаются, рты разевают, зенки пялят, хрипят, стонут, ногтями по обшивке скрежещут... А эти, трехглазые, снова – щелк замочком! Чик – сверху донизу! Шварк – прямо в месиво! Ну прямо как неживые какие, вот ведь сволота! А я снова с копыт – брык! И в отключку! Так-то вот, бабоньки, это вам не то, что здеся изюм жевать!
Рассказ был утомительным. Но Иван обрадовался ему, обрадовался, услыхав низкий голос еще издалека. Все, порядок, значит он приземлился на этот раз там, где и надо! Черт бы побрал эту дурацкую планетенку! На, да ничего, ничего...
Он не стал долго прислушиваться, приглядываться. Евнух-вертухай сидел все в той же гнусной позе все на том же шаре, оплетенном не поймешь чем, сидел да поскрипывал, пошевеливал длиннющими пальцами.
Иван выпрыгнул из зарослей внезапно. Не обращая внимания на визги перепугавшихся женщин, он подскочил к шару, мигом вскарабкался наверх и, ухвативши охранника за руку, сдернул его вниз – да так, что тот всем своим ожиревшим увесистым телом шмякнулся об землю – тарелочки, вазы, кувшинчики, стоявшие прямо на траве, подскочили, перевернулись, рассыпая и разливая содержимое.
– Да что ж это делается?! – завопила сиреной смуглянка. – На помощь!
– А-а-а-а!!! – заголосила блондиночка с несоответствующей ее миниатюрной фигуре мощью.
Русоволосая Лана молчала. Но глаза ее были округлены, зрачки расширены, а вид она имела такой, будто ее парализовало от ужаса.
– Охрана-а-а – вопила смуглянка.
Но Иван не обращал на крики внимания. Он наступил мощной лапой на горло жирному вертухаю, сдавил его когтистыми пальцами – но не до конца, не ломая позвоночного столба, не давя хрящей.
Вертухай захрипел, задергался. Однако в непроницаемых его глазах невозможно было прочесть ни малейших чувств, во всяком случае Ивану этого сделать не удалось. Но он понял, что охранничек хочет что-то сказать, и чуть ослабил хватку.
– Ну зачем так? – просипел вертухай, тяжело дыша, захлебываясь. – Ежели тебе эти бабы нужны, забирай! Я б и так их отдал, нехорошо! Ивану стало не по себе.
– А зачем вы их тут вообще держите? – поинтересовался он, еще больше ослабляя зажим. – Отвечай, паскудина, не то удавлю!
– Не надо давить! Не надо! – заверещал по-бабьи вертухай – И вообще, кто это – мы?! Я один тут! Не держу никого! А там, у нижних сам спрашивай, наше дело маленькое – чего поручат, то и выполняем. Отпусти ты меня лучше, ведь ненароком жизни лишишь, а?!
– Успеется!
Иван жестом подозвал русоволосую. Он не стал ей признаваться, напоминать – все равно она бы ему сейчас не поверила. Он властно и даже грубо сказал:
– А ну, живо сними с этого борова пояс и лямки! Да свяжи-ка вон ту! – Он кивнул на смугляночку, прижавшуюся спиной к ребристо-узорчатой поверхности шара и без умолку вопящую. – Да быстро, быстро!
Русоволосая застыла в растерянности.
– Не верь ему! Не слушай! – заорала басом смуглянка. – Врет он все! Он не тот, за кого выдает себя. Охрана-а-а!
Изящная блондиночка лежала в траве без чувств. Иван строго посмотрел в глаза русоволосой.
И та все поняла. Она в два движения стащила с лежащего вертухая пояс и помочи, чуть не с корнями выдирая их из ткани комбинезона. И медленно пошла на смуглянку.
– Стой, сука! Убью! – захрипела та совсем тихо, но с неженской злобой.
Русоволосая на миг застыла.
– Вяжи! – бросил ей в спину Иван.
– Вас всех прикончат! Всех повытряхивают из шкур, твари! Падлы! Суки!
Русоволосая неожиданно сильным и резким ударом сбила смуглянку с ног, ткнула лицом в землю, завернула за спину сначала одну руку, потом другую, начала их связывать – неумело и совсем слабенько.
– Ты помнишь меня? – спросил Иван, спросил мягко, голос его предательски дрогнул.
– Не знаю, – ответила русоволосая, не поворачивая головы. – Не помню. Тут все не так, тут все не такие... Но, кажется, я слыхала где-то твой голос... Нет, нет, не может быть!
– Ладно, потом разберемся! У тебя готово?
– Готово.
Смуглянка дернулась, взбрыкнулась.
– Все равно вам крышка, тупари! Дура! Дура!!! Ты же сдохнешь с ним! Это же оттуда, это же с Земли! Не поняла, что ль?! Они и тебя с ним заодно угробят! И нас! Развяжи, сучье вымя, развяжи, тварь, поганая, гнида, зараза паршивая, кому говорю! Развязывай, не то поздно будет! Охрана-а-а!!!
– Заткни ей глотку, – сказал Иван.
Русоволосая перевернула связанную на спину – тяжело колыхнулись два упругих шара грудей, забилась жила на шее. Под рукой ничего не оказалось, и русоволосая сгребла ладонью связки бус, висевших на шее смуглянки, рванула. И весь этот большой, рассыпавшийся ком пихнула в губы, рот, не щадя зубов, безжалостно. Крики сразу прекратились.
– Что здесь происходит? – поинтересовалась очнувшаяся блондиночка.
– Все идет по расписанию, не волнуйтесь, – успокоил ее Иван.
Но блондиночка снова закатила глазки, уронила прелестную головку в траву.
– Придавить этого? – посоветовался Иван с русоволосой.
– Ни в коем случае – самым серьезным тоном ответил придавленный вертухай. – Как вы уйдете отсюда, ежели придавите?!
– А я думаю, надо придавить! – сказала Лана зло, сужая глаза. На нее вообще напало нечто непонятное, Ивану нехорошо даже становилось от ее вдруг прорвавшейся жестокости.
– Ладно, черт с ним, – бросил он раздраженно, разжал нижнюю лапу. – Побежали! – И схватил русоволосую за руку, потянул на себя. Та отпрянула, попыталась вырваться.
– Я не знаю тебя! Чего ты хочешь?! – выдавила она растерянно.
– Да я же Иван! Не удивляйся ничему! Потом поймешь! Потом я тебе все объясню. Побежали!
Русоволосая снова сделала попытку вырваться.
– Не знаю никаких Иванов! Отпусти!
– Ну хорошо, сейчас ты не помнишь, потом вспомнишь, ты же должна чувствовать, я не такой как эти... – Иван путался, сбивался, трудно было в нескольких словах рассказать обо всем. И так они потеряли много времени, слишком много. – Ну?! Даже эта паскудина и то сообразила, что я с Земли, а ты не веришь! Побежали скорей! Я знаю где выход!
Связанная смуглянка, извиваясь, перекатываясь, содрогаясь всеми своими открытыми и внушительными прелестями, ползла к шару. Евнух-вертухай тяжело дышал, отдувался и не предпринимал никаких попыток к действию. Похоже, ему было все до фонаря.
– Там нет выхода! – твердо заявила Лана.
– А я тебе говорю – есть! – заорал Иван. Он начинал терять терпение. – Есть, чтоб тебя!!!
– Отпусти!
– Нет!
– Я тебя на руках унесу! Не зли меня!
– Неси! Неси, раз ты сдвинутый! – русоволосая мотнула головой, и ее длинные пряди совсем скрыли лицо.
– Не надо никуда бежать, – плаксиво посоветовал вертухай, – зачем бежать?! Не надо!
Иван подхватил русоволосую на руки. И побежал к навесу.
Бежал он легко, быстро, будто и не было на его плече никакой ноши. Бежал, отмечая про себя, сквозь раздражение, досаду и одновременную радость, что это приобретенное тело не только невероятно сильно, послушно, но и удивительно выносливо.
– Дурацкая затея! – злилась русоволосая и колотила кулачками в спину. – Кто бы ты ни был, землянин или же местный черт трехглазый, ты самый настоящий набитый дурак! Понял?!
Ивану уже порядком надоели все эти бессчетные оскорбления. Он даже приостановился. Вопросил грозно:
– Кто-о?!
– Дурак – вот кто! – крикнула ему в ухо русоволосая. – Тупой и безмозглый дурак! Олух и обалдуй!
Иван счел за лучшее не вступать в пререкания. И сорвался с места. Потом разберемся, успеется! – утешал он себя. – Потом прояснится, кто из нас умный, кто не очень, а кто и вовсе дурак набитый, как она говорит. Ясно одно, сейчас уматывать надо, а не болтовней заниматься пустопорожней. До столбов оставалось совсем немного.
– Ну как ты не поймешь, что здесь один лишь выход! И один вход! – продолжала злиться русоволосая. – Чего, так и будешь бегать кругами?! Сам не знаешь ни черта, так умных людей слушайся!
– Ничего, разберемся! – ехидно ответил Иван. И застыл на месте. Никаких столбов, а тем более навеса перед ним не было. Хотя должны были быть! Обязательно должны!
Он пробежал еще с полкилометра, потом взял левее, правее. Деревьев здесь, на окраине сада, было совсем мало, окрестности просматривались далеко... Но ничего похожего на навес!
– Ну-у?! Убедился?! – злорадно поинтересовалась русоволосая.
– Ничего не понимаю!
Иван стоял в растерянности. Он мог бы бежать еще долго, очень долго, и не с такой ношей, а потяжелее, но... куда?!
– Давай назад, пока не поздно!
– И что там?
– Узнаешь что!
Ивану оставалось одно – подчиниться. Не скитаться же вечно по этому полупустынному саду в поисках пропадающих столбов и навеса. Уж лучше туда, к черту на рога. Хотя наверняка там уже собралась вся охранная команда, и его ждут, не дождутся.
– Побежали! – сказал он твердо.
– Вот, видишь, – обиженно протянула русоволосая, – не надо было убегать! Давно б внутри были!
– Внутри чего?
– А кто их тут разберет! Ты лучше скажи, ты и вправду землянин, а?!
– Ну, а кто ж еще? – возмутился Иван.
– Кто, кто! По виду самый настоящий хархановец! Может, ты мне просто голову морочишь, а?!
– Ладно, потом будем отношения выяснять, лучше скажи, почему здесь все так? – голос Ивана звучал ровно, спокойно, он совсем не сбивался от бега.
– Я и сама ничего не понимаю, – ответила Лана, – это ненормальный мир. Если ты по этому садику пойдешь – туда, вглубь, никогда никуда не придешь, хоть сто лет бреди в любую сторону, тут уже многие пробовали, думаешь, ты один такой умный, что ли! Не поверишь, да только ни конца, ни краю! И не держит никто. Это чучело жирное – оно ж для виду только сидит...
Иван вспомнил про смуглянку, еще про тот самый случай, когда она чуть не сожгла их лучеметом. И не очень-то поверил рассказу Ланы. Но спросил:
– А что с Мартой было?
– Откуда ты знаешь? – удивилась русоволосая. – Подслушивал?!
Иван не ответил.
– А как ваша темненькая, толстенькая лапушка, та самая, которой ты недавно ручки вязала, нас с тобою на распыл пустить собиралась, тоже не помнишь? Как она призналась, в какие игрища тут играет и на кого работает, забыла?
Лана надолго умолкла. Потом сказала тихо, неуверенно:
– Снилось что-то навроде... нет! Бред все это! Мы с ней давно тут торчим, она такая же как и все.
– Чего ж ты ей тогда руки вязала? Меня испугалась?! Непохоже что-то.
– Да ладно, не вороши! Было чего-то, не упомню, тут все перемешивается, может, и сейчас мне все снится. Ущипнуть?
– Попробуй! – рассмеялся Иван.
Она нащупала уязвимое место под подбородком и больно ущипнула за кожу. Иван вскрикнул – но больше притворно, чем по-настоящему.
– Нет, Лана, мы не спим! – сказал он.
Евнух-вертухай по-прежнему сидел на шаре. Только вид у него был не столь вальяжным. Выпутавшаяся смуглянка лупцевала по щекам блондиночку, приговаривала:
– Я тебя, тварь, за неоказание содействия со свету сживу! Усекла?
– На землю! – завопил Иван не своим голосом. И его послушались. Смуглянка ткнулась лицом в траву рядом с блондиночкой – спины у обоих были блестящими от пота, видно, притомились, выясняя отношения. Жирный охранник сполз с шара. И тоже уткнулся в землю обрюзгшей сонной рожей.
– Куда дальше? – поинтересовался Иван у русоволосой.
– В шар!
Иван подбежал к шару, начал тыкаться в него со всех сторон, обежал два раза вокруг, потом вспрыгнул наверх, не выпуская русоволосой.
– Дурак, дурак, – та вновь наколачивала его по спине, – чего ты мечешься! Зови жирного!
– А я тута! – заявил подползший на карачках вертухай. – Тута я, и готов выполнять ваши приказания.
Иван посмотрел на него ошалело.
– Да не стой ты! – прошипела Лана в ухо. – Приказывай!
– Чего?!
– Чтоб в шар шел, вот чего!
– Зачем?!
Русоволосая ударила его кулачком по пластинчатому затылку.
– А затем, что мы вовнутрь только за ним пройти сможем, иначе дверь не откроется!
Иван сразу сообразил что к чему.
– Давай-ка, друг любезный, топай вперед, то есть, внутрь! – проговорил он не слишком уверенно. – Пошел!
Вертухай как был на карачках, так и пополз к шару.
– Да отпусти ты меня, – шепнула в ухо Лана. Иван поставил ее на землю. И русоволосая сразу же опустилась на четвереньки.
– Давай и ты! – пригласила она.
– Все равно сдохните! – зло процедила из травы смуглянка.
Иван вдруг увидал странную вещь: евнух-вертухай дополз до боковины шара, но не остановился, не перестал сучить жирными лапами... и голова его стала пропадать в шаре, за ней плечи, туловище, задница...
– Ну?! – крикнула Лана.
Иван встал на карачки. Но вперед подтолкнул русоволосую. Да та и сама уже скрывалась за ребристой и очень твердой на вид поверхностью шара, в которой не было ни двери, ни дверки, ни трещинки, ни щелки. Раз – мелькнула пяточка. И пропала.
Иван ткнулся головой в бок шара, думая, что сейчас набьет себе шишку и отскочит назад. Но нет, голова свободно прошла внутрь, в темноту.
Последнее, что Иван услыхал из внешнего мира, было проклятие смуглянки.
– Чтоб вам всем в корчах передохнуть, суки поганые! – рычала она совсем не женским, звериным рыком. – Чтоб ни возврату, ни спасения! Чтоб вас там живьем изжарили и слопали!!!!
В кромешной тьме ничего не было видно. Иван нащупал руку Ланы. Притянул женщину к себе, обнял. От прикосновения ее теплого и нежного тела его сразу бросило в дрожь, в голове помутилось. Но она отпрянула... Иван дернулся следом. Но тут же остановился – ее можно было понять, ведь она прижалась не к человеку, не к мягкой и упругой коже, а к шершавым пластинам, к холодной чешуе. Она права! Но руки Иван не отпустил.
– Ну, я полез, что ли? – спросил глуховато невидимый евнух-вертухай.
– Куда?
– Обратно! Куда ж еще? Мне туда дороги нет! – обиженно протянул вертухай.
Иван даже почувствовал на себе его зловонное, мертвенное дыхание. Отшатнулся.
– А нам куда же?! – спросил он зло. – Завел, гад, и назад, деру давать!
– Тут так положено, – с расстановкой ответил вертухай, – ежели желаете за мной вылазьте. А нет, так лезьте туда – вход-то один! Я тута не причем получаюсь!
Лана подтолкнула Ивана. Но он ничего не видел.
– Здеся надо бы метров сорок вверх по лесенке подняться, – проинструктировал вертухай, – а потом по трубе проползти чуток. И прямиком в нижний люк – там будет Ярус-Чистилище. Ну, а коли через него проберетесь, так и попадете сразу куда вам надобно!
Иван не знал – куда ему надобно. Но вопросил:
– Какие еще сорок метров? Чего голову морочишь – шар-то всего ничего, в три обхвата, а ты говоришь, сорок метров! Запутать хочешь?! Лана ткнула его в бок кулаком.
– Помалкивай!
– А хотите, назад давайте – в садике ведь тоже неплохо, жить-то можно, а?! – просипел вертухай. – Чего тут раздумывать – бери себе любую из баб, да живи на радость! А хочешь, так и всех бери! – Вертухай надолго заскрипел, засопел. – Мы народ не ревнивый, нам это все до фени! У нас другие заботы!
Иван, не глядя, на звук, ткнул его кулаком в рожу. И вертухай сразу замолк.
– Полезли! – Предложила русоволосая.
– Полезли, – согласился Иван, хотя был абсолютно уверен, что через три-четыре шага по невидимой лесенке стукнется макушкой о внутреннюю оболочку шара.
Лана дернула его за рукав.
– Иди сюда!
Иван нащупал скобу. Подтянулся. Потом еще и еще раз. Русоволосая поднималась рядом, иногда прижимаясь к нему своим упруго-трепетным телом, но тут же отстраняясь. И Ивану было обидно это. Ни во что он не уперся, ни обо что не стукнулся, хотя уже они по логике вещей должны были подняться над самим шаром метров на десять. Снизу раздался приглушенный голос вертухая:
– Вы там только Хранителя не задевайте, не надо! Еще ни один из тех, кто его задел, внутрь-то не проскакивал, понятно?! – вертухай совсем осип, голос сорвался до хрипа. – А так-то он никого не трогает, смирный!
Иван пошарил по карманам – бросить бы чем-нибудь в мерзавца. Но, разумеется, ничего не нашел подходящего. Зато неловко оперевшись на боковую скобу, представлявшую из себя нечто вроде перильцев, он почувствовал слабину. И поднатужившись вырвал кусок арматуры метра в полтора длиной, распрямил – кто знает, может, небольшое железное копьецо еще и пригодится ему!
– Ты чего там застрял?
Голос Ланы прозвучал взволнованно, И у Ивана невольно защемило сердце, спазм подкатил к горлу. Но он вспомнил о своем новом жутком обличий, и о том, что лишь темнота скрывает его от глаз русоволосой. И сразу отрезвел – ни о каких взаимностях сейчас и помышлять не стоило, все это будет потом, после...
– Иду!
Иван стрелой взлетел вверх по невидимой лестнице. И все ж таки пребольно ударился макушкой обо что-то – звук был гулкий, а стало быть, преграда была не глухой стеной, а очередной переборкой. Ох, как они, все эти переборки, трубы, люки, лазы, колодцы и прочая бестолковщина, надоели Ивану!
Он ощупал поверхность рукой. Наткнулся на выступ, надавил на него сильнее – и нечто плоское, похожее на заслонку съехало в сторону.
– Что там еще? – поинтересовалась Лана. Она держала Ивана за локоть, тяжело, возбужденно дышала.
– Сейчас проверим!
Иван просунул в образовавшееся отверстие голову. Стало светло, даже по глазам резануло от яркого синеватого света. И это было по меньшей мере странно, так как из самого отверстия во тьму лаза не пробивалось ни лучика, ни даже жалкого приглушенного отсвета – переход был неожиданным.
– Ну, чего ты молчишь, отвечай?! – донеслось снизу.
Иван хотел было вылезти полностью на свет, но приглядевшись внимательно, заметил, что сделать ему этого не удастся – его голова находилась под прозрачной, почти неуловимой сферой, имевшей радиус не более полуметра. Иван протащил в проем руку, вытянул ее, постучал всеми восемью когтями по прозрачному покрытию, потом уперся в него ладонью, пытаясь сдвинуть. Не тут-то было! Иван оставил свою затею – колпак был явно непрошибаемым.
– Тут дверца прямо в трубу! – радостно прокричала снизу русоволосая. – Ты чего застрял, давай сюда!
– Щас! Погоди же ты! – зло отозвался Иван. Ему надо было разобраться со всеми этими непонятными вещами, а потом уже лезть в трубу. Теперь он многое различал сквозь сферу: силуэты далеких скалистых гор, какую-то кривую и расщепленную во многих местах ветвь, нависающую над его головой метрах в тридцати, сиреневатые перистые облака... Нет, за сферическим окошком был явно не садик с ручейками и заборчиками, там был иной мир. Иван подтянулся еще немного. И почти уперся лицом в прозрачную преграду, попытался заглянуть вниз.
Но его внимание привлек отчаянный дробный стук, донесшийся вдруг сверху. К стуку прибавился омерзительный скрежет. Иван задрал голову – на внешней поверхности сферы сидело несколько страшных, допотопного вида клювастых, и рогатых тварей. Они-то и долбили вовсю по колпаку клювами, царапали прозрачную преграду когтями, били пернатыми встрепанными крыльями, пытаясь сохранить равновесие, отталкивали друг друга, будто уже добрались до добычи. Но на поверхности колпака не оставалось и следа, видно, был он попрочнее клювов и когтей.
– Все! Как хочешь! – глухо докатилось снизу. – Я пошла!
Твари явно хотели поживиться именно им, Иван это сразу понял, и его не удивила, не напугала их первобытная звериная алчность, но все-таки стало как-то не по себе. Тем более, что клювастых слеталось все больше, они уже заслонили своими дергающимися, трепещущими телами все, облепили сферу, яростно долбя ее не только сверху, но и отовсюду, с неистовством, не жалея клювов. Нет, Ивану совсем не хотелось наружу.
– Иду! – выкрикнул он.
И опустился вниз, опять нажал на выступ – задвижка прикрыла отверстие. Он снова ничего не видел в кромешном мраке лаза. Но дверь нащупал сразу, пролез в трубу. Спереди доносилось учащенное и гулкое в замкнутой полости дыхание. Никому иному кроме русоволосой оно не могло принадлежать. И Иван пополз вперед, волоча за собой прут-копье.
– Ой!! – донеслось вдруг откуда-то снизу. И одновременно раздался звук шлепка, обиженный сиплый голосок прокомментировал происшествие: – Приземлилась!
– Ты жива? – крикнул Иван. – Что с тобой?
– Да все в норме, – отозвалась русоволосая. – Ты только это, гляди, не свались на меня, там обрыв!
Иван уже и сам нащупал край обрыва. Вцепился в него руками, перевернулся, свесил ноги вниз, но дна не нащупал. Появилась мысль – как спрыгивать? Его передернуло от воспоминаний, в ушах прозвучал хриплый голос Псевдо-Хука, пришло сомнение. Вот отпустишь сейчас руки – и прямиком угодишь в объятия старым приятелям Гмыху да Хмагу или же, к примеру, опять придется болтаться на цепях вниз головой в сыром и темном каземате. Чтоб этот Хархан-А провалился в преисподнюю!
– Чего застрял!
– Иду! – просто ответил Иван. И разжал руки.
Ничего с ним не произошло. Он спрыгнул вниз метра на четыре, точнее, сполз по шершавой стеночке, цепляясь за нее чем только можно, но не выпуская своего оружия.
– Ну, наконец-то! – обрадовалась Дана. И на миг припала к его плечу.
Ивану показалось, что она его чмокнула в щеку – прикосновение было нежным, мягким, неуловимым, может, ему это и впрямь показалось.
– Ты не ушиблась? – спросил он.
– Да нет, тут мягко.
Иван потрогал пол или днище, он не знал – что именно, и не мог этого определить в темноте. Но оно было на самом деле мягким, совсем как куча хлама на его то пропадающем, то появляющемся чердаке.
– Ну и куда дальше? – задал он вопрос самому себе вслух, не надеясь на помощь в таком деле русоволосой.
– Этот жирный говорил про какой-то ярус, где, мол, чистилище... чего-то в таком духе, – промямлила неопределенно Лана.
– Помню. Ярус-Чистилище, – подтвердил Иван. – Но где?!
В тот же миг мягкий пол стал опускаться, будто площадка лифта. Иван не видел ни черта, но он по стенам определил это, те вдруг поползли вверх, задевая шершавой поверхностью то за плечо, то за локоть... Опускались они недолго, минут двенадцать. Молчали. Лана прижалась к нему вплотную, не шевелилась. Иван чувствовал – ей страшно, но она не хочет этого выказать.
Его волновало совсем другое сейчас – как он будет выбираться назад! Как он найдет свои спрятанные вещи?! Ведь без скафандра и всего прочего ему и думать нечего о спасении! А тут все только запутывается да усложняется, поди разберись!
Наконец они застыли перед освещенной круглой дверью-люком. Дверь сама по себе с ужасающим скрежетом, будто ей не пользовались тысячу лет, уехала вбок. Но дойдя до крайней точки, тут же начала с не меньшим скрежетом возвращаться на прежнее место.
– Ну и что дальше? – раздражение захлестнуло Ивана.
– Ничего!
Дверь снова поехала вбок. И Лана прошмыгнула за нее, не дожидаясь обратного движения. Ивану пришлось повторить то же самое, но уже на третьем заходе. Он проскочил, сразу обернулся. Дверь-люк встала на свое место и больше не пыталась сдвинуться. Ловушка! – подумалось Ивану. Да только назад пути в любом случае не было.
– Только ничего не трогай! Помнишь, как жирный говорил?! А то Хранитель не пропустит! – напомнила Лана.
– Поглядим еще! – буркнул Иван. И крепче сжал копье.
Они быстрехонько миновали заросший плесенью тамбур, распахнули самую обычную прямоугольную дверь с круглой ручкой.
И замерли. Трудно было понять, что было за дверью. Со всех сторон – слева, справа, сверху, снизу свисали, переплетаясь, скрещиваясь, заходя одно за другое какие-то морщинистые белые отростки, толстые и тонкие, свивающиеся в кольца и прямые, изогнутые безвольно и напряженно торчащие. Заостренные концы отростков, там где они проглядывались, заканчивались черными раздвоенными коготками, совсем маленькими, с человеческий мизинец. Но было их столько, что в глазах рябило. Некоторые отростки и кольца чуть подрагивали. Особо толстые вздымались и опускались почти незаметно, словно дышали. Смотреть на эту мешанину белых морщинистых то ли щупальцев, то ли хоботов, то ли чьих-то хвостов было неприятно.
– Мне что-то не хочется туда, – проговорила Лана.
– И мне! – заверил ее Иван.
Но другого хода не было – тамбур имел лишь две двери.
– Я пойду! – вдруг решительно сказала Лана. – А ты за мной!
– С ума сошла! – Иван хотел было придержать ее за плечо, но не успел, она выскользнула из-под его руки, ступила на пол.
– Тш-ш! – прошипела она, прикладывая палец к губам, полуобернувшись. И помахала рукой.
– Вернись! – тихо позвал Иван. – Вернись пока не поздно!
Она не ответила. Она шла куда-то, осторожно переступая ногами, стараясь опускать ступни подальше от отростков-щупальцев, в прогалы между ними. Ей приходилось постоянно, приседать, изгибаться, чуть ли не змейкой проскальзывая между извивами колец... Иван смотрел с содроганием. Ему казалось, что вот-вот и щупальца оживут, сдавят ее в своих тисках, раздастся пронзительный предсмертный крик, хрип, а весь этот исполинский клубок приедет в движение, не даст ему добраться до русоволосой, не даст помочь ей, спасти... Но пока все шло удачно, ей удавалось проскальзывать через самые опасные места, она пробиралась буквально на цыпочках, не дыша. Нет, Иван понимал, ему ни за что не повторить этого!
– Ну, давай! – позвала она его издалека. Ее почти не было видно сквозь всю эту дикую мешанину, но шепот ее прозвучал явственно и разборчиво: – Не стой! Иди, тихонько, осторожно! Ну?!
И Иван сделал первый шаг. Остановился. Посмотрел вверх – потолка видно не было, все терялось в белых морщинистых извивах, изгибах. Стены просматривались очень плохо, но все же видны были крохотные окошечки-иллюминаторы, рассыпанные по внутренней поверхности стены, казалось бы, в полнейшем беспорядке. Но чего не было точно, так это углов. Помещение имело овальную форму. И всюду – отростки, кольца, коготки...
Иван сделал еще шаг, пролез под дышащим бревном-щупальцем, перешагнул через точно такое же, но втрое большее, опустился на четвереньки – иначе было и невозможно двигаться дальше. Мозг отмерял размеренно: «не задевайте, не надо! не задевайте, не надо!» И еще в нем как-то параллельно ухало: «смирный! смирный! смирный!» Ну что ж, поглядим, какой он смирный. Иван на пределе возможного протиснулся сквозь тройную спираль. В одном месте чуть не зацепился наплечным кармашком за острый раздвоенный коготок, увернулся в последний момент. Он делал невероятное – пролезал, протискивался мышкой, проскальзывал, изгибался и припадал к полу, где-то и проползал по нему – таких участков было мало, но были. А в мозгу стучало ритмично: «смирный! смирный! смирный!»
Русоволосая стояла на крутом порожке полукруглого отверстия, ведущего неизвестно куда, и во все глаза смотрела на Ивана. Казалось, она не дышала. Ей удалось пробраться через Ярус-Чистилище. Но вид у нее был такой, что она вот-вот прыгнет обратно, в эту мешанину щупалец.
– Ничего, – бубнил под нос Иван, – проберемся! И не через такие буреломы пробиралися! Ишь ты, смирный какой! Прямо на загляденьице, так и держать...
Он даже сам не замечал, что говорит вслух – нервы били на пределе. Делая очередное движение, он не видел уже, как будет проскальзывать дальше, казалось, что нету меж колец и отростков ни малейшей щели, не проскользнуть! Но находилась дырочка – и он пробирался.
– Ну, слава Богу! – с присвистом выдохнула Лана, когда до нее Ивану оставалось сделать не более полутора шажков. Она даже протянула руку.
И Иван заглянул ей в глаза. Но тут же замер. Он почувствовал, что за левую штанину у самого бедра что-то зацепилось. Опустил глаза – крохотный черный коготок размером с иголку застрял между тканью кармана и застежкой. Он еле-еле держался, мог выскользнуть в любой миг. И потому Иван стоял как вкопанный, не делая ни единого движения.
– Ну что ты?! – удивленно прошептала Лана. Шагнула встречу. Потянула за руку. – Иди же!
Иван не успел ответить. Но он увидал вдруг ее резко расширившиеся зрачки, перекошенное от ужаса лицо. Еще он успел заметить, как она отпрыгнула назад спряталась за порожком. Все произошло в доли секунды. Что-то сильное и цепкое обвило его тело, оторвало от пола, подняло в воздух.
– Не-е-ет!!! – заорала не своим голосом русоволосая. – Не надо! Я боюсь! Не-е-ет!!!
Сам Иван не успел испугаться. Но он почти рефлекторно ткнул своим копьем в белое морщинистое, пробил насквозь кожу. И из-под нее хлынула желтая пузырящаяся жижа. Иван ткнул сильнее, потом еще раз, еще. Пена текла, дыры зарубцовывались на глазах. Но неведомая сила продолжала его удерживать на весу.
И только теперь он заметил, что все эти безвольно свисавшие или упруго торчавшие отростки, кольца, щупальца, хвосты и вообще черт знает что, пришли в движение – принялись извиваться, сжиматься, разжиматься, сплетаться в новые, еще более жуткие и невообразимые змеинообразные клубки. Казалось, всей этой гадости в помещении стало в сотни раз больше. Щупальца вытягивались, превращались из толстенных в совсем тонюсенькие, и наоборот, сокращались, морщинились, раздувались. Одно из таких и держало его, трижды обвившись вокруг пояса.
– Не трогай! Не бей! – кричала русоволосая. Она уже немного опомнилась, сумела побороть охватившую ее истерику, прервать ее. – Не смей! Ты бессилен перед этой гадиной! Она сама тебя отпустит... или удавит! Не надо...
Иван не слышал, чего «не надо». Он бил и бил своим железным копьем в обвившее его щупальце, в этот толстенный червеобразный отросток. Он вонзал копье со всей силой, прокручивал его внутри щупальца, проворачивал, выдергивал, заливая себя ведрами пены. И вонзал снова. Он делал это молча, сосредоточенно, будто выполнял некую важную и ответственную работу.
– Не надо-о!!!
И на какой-то миг ему удалось ослабить хватку. Он выскользнул из чудовищных объятий. Бросился бегом к полукруглой двери, не разбирая пути, наступая на отростки и щупальца, отбиваясь от них копьем, кулаками. Он пробежал метров двадцать, оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть – и пришло бы спасение. Но почти в том же самом месте, что и в первый раз, одно из щупалец настигло его, захлестнуло, обвило, так, что острый черный коготь навис над самым лицом. Сдавило – чуть ребра не затрещали, перехватило дыхание. И потянуло куда-то вверх.
– Не-е-ет!!! – доносилось снизу. – Не-е-ет!!!
Но Иван был в полуобморочном состоянии. Он не мог сопротивляться этой исполинской многолапой, если можно было назвать эти отростки «лапами», гадине. Он даже не понимал где ее тело, где голова. Все кишмя-кишело одними кошмарными белыми морщинистыми щупальцами. И только когда его подтянуло к самому потолку, на высоту не менее пятнадцати метров, он разглядел будто прилепленное к округлым сводам шарообразное полупрозрачное тело, внутри которого что-то переливалось и дергалось. Никакого подобия головы или чего-то похожего не было. Не было на этом теле ни пасти, ни морды, ни жвал, вообще ничего! Только вытянулись вдруг прямо из огромного водянистого брюха на трех отросточках-стебельках три мутных черных глаза, с натекающими на них бельмами. Вытянулись и уставились на Ивана с трех сторон – бессмысленно и тупо. Никакого рта так и не появилось. Но слова прозвучали – может, прямо из брюха, может, просто в мозгу у Ивана:
– Куда ты идешь, слизняк?
– Туда, – как-то неопределенно прохрипел Иван.
Ответ его был машинальным и глупым.
– Понятно, – сказало брюхо. – А что тебе там надо?
В голове у Ивана прокрутилась в долю секунды тысяча ответов. Но выбрал он самый бестолковый, хотя и честный в какой-то мере:
– Не знаю!
Брюхо забулькало, заколыхалось.
– Ну вот, не знаешь, а идешь! – протянуло оно обиженно. – А для чего я, по-твоему, тут поставлен Хранителем, а?!
Иван промолчал – что толку беседовать с этим чудовищем! Да и вообще, с ним ли он беседует, может, это наваждение, может, обман! А сидит на самом деле кое-кто за переборочкой, поглядывает на все из безопасного местечка да забавляется! Но Иван тут же отогнал последнюю мысль. Все было слишком нелепо и страшно, чтобы речь шла о забавах.
А брюхо гнуло свое:
– Так вот, я для того и поставлен тут Хранителем, чтоб всякие слизняки и прочая мелочь не шастала куда сама не знает! Зачем всяким недоразвитым туда ходить?! Ну вот сам подумай, там у вас... что там у вас есть, ну вот, к примеру – ежели какая-нибудь лягушка запрыгнет в реактор ваших допотопных термоядов или в какой ридориоцентр, ну чего она там увидит, чего сможет понять, а?! Зачем ей туда запрыгивать?! Зачем слизню заползать в космолабораторию, где выращивают кристаллы?! Слизень должен сидеть в своей мокрятине и не высовываться! Понял?! Тем более, ежели он сам не знает чего ему надо!
Глаза ощупывали Ивана со всех сторон, они на своих стебелечках напоминали волосы Медузы Горгоны, также змеились и изгибались, только вот не шипели.
– Вот я тебя подвешу тут, – проговорило брюхо, – и будешь висеть, покуда не созреешь. А на Харх-А-ане тебе нечего делать, поверь уж моему опыту!
– Где-где?! – поинтересовался Иван.
– На Харх-А-ане, вот где!
Ивана приподняло еще выше, какой-то крюк прошел острием под поясом комбинезона, давление щупальца ослабло, потом и пропало. Он висел под самыми сводами – и трепыхаться не стоило. Падение с такой высоты могло окончиться только неприятностью. И все ж любопытство было сильнее страха и прочих чувств.
– А мне говорили, что это место называется Хархан-А, – сказал он, стараясь не встречаться глазами с жуткими «волосами Медузы». – И еще чего-то, про уровни какие-то, про ярусы, про Чистилище.
– Ну, в общем-то все верно, слизняк, как же войти на Харх-А-ан, минуя Чистилище?! Все верно! А Хархан-А, на котором ты недавно был, находится на самом почти входе в Систему за двадцать один световой год отсюда.
– Что-о?! – удивился Иван.
– Что слышал!
– Этого не может быть!
– Может.
– Я ничего не понимаю, – растерянно выдавил Иван, у него голова кружилась и чудовищный комок торчал в глотке, не давая дышать, говорить нормально.
– А я тебе о чем толковал, забыл? И не поймешь никогда! – сказало брюхо-Хранитель. – Ни-ког-да не пой-мешь!
– Мы проползли, прошли, пролезли не больше сотни метров, – гнул свое Иван. – Причем тут двадцать один световой год?!
– Да чего с тобою говорить! Виси и созревай! Через недельку высохнешь, вывалишься из одежонки, тебе же лучше будет. Но посуди, зачем тебе такому вообще жить?! На мой взгляд, не стоит, одно недоразумение сплошное!
Иван совсем не надолго, языком отомкнул переговорник от неба. Но голос от этого не стал менее разборчивым и доходчивым. Он даже зазвучал с укоризной:
– Это ты зря тут проверочками занимаешься!
Думаешь, мы вас на сотни тысяч лет в развитии опередили, а без ваших этих финтифлюшек обходиться не можем?! Ну это же глупо совсем, это же по-слизнячьи! У нас у каждого в мозгу такие переговорники, какие вам и не снилися! Ну да ладно, виси! Тебе это – все равно не надо знать, отпрыгался, лягушонок!
– Поглядим еще, – проворчал Иван.
– Вот виси себе да гляди сколько влезет! А что касается сотни метров, как ты говоришь, так я поясню: каждый метр во внутренних структурах, лягушонок, это целая куча парсеков в Пространстве... Э-э, да что с тобою говорить!
Иван примкнул Переговорник. Ничего, чтобы они тут ни болтали, как ни задавались, а ему эта штуковина еще пригодится!
– И назад мне путь закрыт? – спросил он.
Ответа не последовало.
Иван немного извернулся на крюке, посмотрел вниз – но русоволосой не увидал. Наверное, она спряталась за полукруглой дверцей, а может, и убежала давно – кто он для нее, никто. Чучело трехглазое да чешуйчатое, вот кто. На какое-то короткое время в ней могла проснуться симпатия к такому уродцу, да могла! Но лишь потому, что он помогал ей в чем-то, давал надежду на несбыточное... А пропал, так и поделом ему! Иван вполне понимал, что могло твориться сейчас в ее душе. Но больше всего его волновало другое – она осталась одна в этом чуждом проклятом мире со всеми его идиотскими и нелепыми вывертами! И это он обрек ее на это одиночество! Раньше она была пусть и не в самой лучшей, но все же таки в компании землянок, что-то было в настоящем. Но пришел он, и все нарушилось! И уже только лишь по этой причине Иван не мог позволить себе висеть на крюке и «созревать». Нет! Будь они сами хоть трижды, хоть четырежды прокляты! Но если они ему делают зло, то и он ответит тем же! В конце концов, для чего он заявился в этот мир – самому мстить, справедливо мстить за содеянное нелюдями, или же терпеть бесконечные побои, издевательства?! Ну уж нет! Коли он не может быть частью Добра, мечом в руках Добра, он сам станет Злом, его удавкой! И с помощью одного Зла он сокрушит другое Зло, а значит, принесет Добро в мир! Только так! Только так, и не иначе!
В ушах снова зазвучал мягкий низкий голос: «Добро на острие меча не преподносят...» Ну и пусть! Не надо! Он не с добром пришел сюда! Он не собирается этим нелюдям преподносить чего-то! Он только лишь научит их уважать других, напомнит, что во Вселенной, где бы она ни была, по какую бы сторону коллапсаров не распространялась, каждый рожденный достоин жизни! И он не будет различать одних и других, он просто будет отстаивать свое право на жизнь! И пусть это право назовется Добром, пусть Злом, неважно, для него все неважно! Неужто же он, а не они, заслуживают проклятья?! Нет! И еще раз нет! Надо отбросить остатки сомнений!
А в ушах опять загудело, снова пробился далекий голос: «Тебе будет казаться, что борешься с этим Злом, что ты истребитель этого зла, но истребляя и обарывая его силой, будешь лишь умножать его. И настанет день, час, когда ты перестанешь понимать, где кончается Добро и начинается Зло, и сам станешь воплощением Зла!»
Иван резко встряхнул головой. Заглушил внутренний голос. Нет, он не станет... а если даже и станет, так значит, того требуют обстоятельства! А они выше людских переживаний, они на деле выявляют – что есть что и кто есть кто! В этот мир надо было придти с мечом, и не с копьецом из арматуры, не с плазменным резаком и лучеметом... а с флотилией космокрейсеров последнего поколения, оснащенных мегааннигиляторами и фотонными таранами. Вот тогда бы можно было и разговоры разговаривать! А теперь... Нет, и теперь у него есть выход. И пусть хоть кто-нибудь попробует упрекнуть его, пусть только попытается!
Иван осторожно нащупал под комбинезоном яйцо-превращатель, засунул руку внутрь. При этом он заставил себя думать о Лане – думать четко, выражение, образно – пускай читают его мысли, пускай!
– Трепыхаешься? – поинтересовалось вдруг брюхо.
– Куда уж нам, – прохрипел Иван.
– Ну, трепыхайся, трепыхайся!
Змеиные стебельки с глазами втянулись в брюхо Хранителя. Даже следов не осталось; будто и не было ничего.
Иван скрючился, поднес яйцо к горлу, сдавил. Он нажал на него сразу, со всей силой нажал. И почувствовал, что происходит, а точнее, уже произошло, нечто странное – он вдруг разросся во все это огромное помещение, обрел тысячи сильных и легко управляемых конечностей, он вдруг увидал все разом, будто и в каждой его конечности находилось по сотне глаз. Это было непередаваемое ощущение. Но Иван не стал им упиваться, не стал они пытаться разобраться в нем. Надо было действовать!
– Ну что, слизняк ничтожный! – взревел он громоподобным, голосом, не своим, каким-то даже искусственно усиленным. – Что ты теперь скажешь?!
Он мгновенно подтянул к себе, под своды, три десятка самых мощных и толстых щупальцев-отростков, напряг их концы до одеревенения, и не жалея ни сил, ни тканей, ни когтей, ударил со всех сторон одновременно в чудовищное прозрачное брюхо.
– Получай, каракатица поганая! Сверхслизняк!
Его щупальца застряли в пронзенном шарообразном теле. Но оттуда уже водопадами хлестала вниз темно-желтая пена. Тело прямо на глазах стало терять форму шара, съеживаться, опадать, превращаться в висящий, комок морщинистой кожи.
– Это интересно... – прозвучало в мозгу у Ивана голосом Хранителя.
– Да, это очень интересно! – зло ответил Иван – Хранитель, тысячелапый и стоглазый, огромный и почти всемогущий. Это крайне интересно!
И он также резко, как и вонзал, выдернул концы отростков. Обмякшее тело упало вниз. Вместе с ним, вслед, опустился Иван. В самом крохотном щупальце-отросточке он сжимал у круглого тела яйцо-превращатель, но не знал, куда его приставить – ведь рта-то не было! Мелькнула мысль, странная, но завораживающая, чертовски привлекательная, но и отталкивающая: а почему бы не остаться здесь, почему бы самому не стать Хранителем, всемогущим, всевидящим, подлинным сверхсуществом?! Но он чувствовал, что это просто не получится, он чувствовал, как уходят силы, как он слабеет с каждой секундой. Видно, превращатель не мог так запросто перебрасывать малую массу в сверхбольшую, наверное, ему нужно было время, чтоб собрать в свое поле дополнительное вещество, дополнительную энергию... Иван Хранитель судорожно водил яйцом по всей поверхности тела, пытаясь нащупать нужную точку, слабея, теряя сознание.
Первый раз он очнулся на груде червеобразных холодных отростков. Очнулся с зажатым в правой восьмипалой руке яйцом. Лана что-то кричала в самые уши. Но он не мог разобрать. И вновь ушел в черноту.
Второй раз сознание вернулось не сразу. Оно приходило урывочно, тут же пропадая, перемежаясь с мраком провалов. Но Иван все же ощутил, что его куда-то тащат. Тащат самым примитивным и грубым образом – за ноги.
– Эй? Кто там? – поинтересовался он еле слышно.
– Прочухался! – обрадовалась русоволосая.
Это она волокла его за собой, крепко ухватившись за твердые покрытые хитиновой чешуей лодыжки. Ей было тяжело. Но она не сдавалась, тянула. Иван присмотрелся – они находились в каком-то круглом туннеле со змеящейся световой полоской, бегущей поверху. Туннель состоял из секций, метров по сто каждая. В местах их стыковок Ивана встряхивало на грубых швах. Но боли он не чувствовал. Сил для того, чтобы встать, пока не было.
– Ну и куда мы? – поинтересовался он не без ехидцы.
Лана фыркнула. И тяжело, сипло ответила:
– Куда глаза глядят. Больше некуда!
Через некоторое время они уперлись в преграду. Но пластиковая на вид переборка сама упала, открывая вход в какое-то светлое огромное помещение, а может, и вообще на простор этой планеты или чего бы там ни было.
– Погоди! – прикрикнул Иван. – Надо разобраться!
– Успеется! – ответила Лана.
– Стой, кому говорю!
Но она уже выволокла его наружу. И тут же вдруг пропала куда-то. Иван приподнялся, сел...
Его подхватили чьи-то сильные руки, поставили на ноги. Перед глазами мелькнули трехглазые рожи, заскрежетало, зачавкало.
Иван увидел прямо перед собой здоровенного негуманоида, обычного, каких он уже навидался вдоволь.
Негуманоид раззявил пластинчатую пасть, раздвинул мешки брылей.
– Рад приветствовать вас на Харх-А-ане в месяц ядовитых трав! – провозгласил он как-то торжественно, радостно, даже восторженно.
И ударил Ивана в челюсть. Да так, что тот отлетел на три метра и рухнул плашмя наземь.
Харх-А-ан. Перпендикулярные уровни. Невидимый спектр. Квазиярус. Год 123-й, месяц ядовитых трав - нулевое время
Каждый мир, даже самый сумбурный на первый взгляд и необъяснимый, самый нелогичный с точки зрения земного логика, абсурдный и бессмысленный, фактически не менее упорядочен и конкретен, чем мир, привычный наблюдателю – там, где перестает действовать земная логика, начинает действовать логика неземная, только и всего – и нечего выдуриваться, пытаться подстроить под себя то, что существует помимо твоей воли, что существует, даже и не замечая твоего существования, не замечая тебя самого, нечего дергаться и пытаться все осмыслить, привести к известным тебе знаменателям, все это бесполезная затея! Бесполезная и иссушающая мозг! Ибо ползет улитка по стебельку травинки, не ведая ни одного закона окружающего ее мира, не ведая, но подчиняясь им, существуя по ним, а следовательно, и сама она часть этого мира, часть многосложной совокупности его законов, сама один из таковых – потому и необорима в миллионах и миллиардах поколений. Ищущий же объяснений всему, желающий постичь непостижимое вырывается из жизнеустойчивой совокупности этой, из самого симбиоза живого и неживого, материального и Нематериального. И ополчается против него все живущее по законам и внутри них, стремится поглотить изгоя или выпихнуть пробравшегося внутрь. Так случается в своем мире. Сплошь и рядом случается! А в чужом? В мире, существовавшем без тебя и тебе подобных, в мире, не породившем тебя, а лишь принявшем на время, как в нем? Столь же он суров к нарушающему законы чужаку? Или он его не приемлет ни в единой ипостаси, ни в нарушении, ни в соблюдении?! Нет ответа. И не будет! Нечего даже пытаться отыскать его, ибо ни что не повторяется в точности, никогда и нигде! Что же делать? Как быть? Из трясины можно вытащить палец, руку... но если тебя засосало с головою, что делать?!
Так или примерно так думал Иван, находись в полуобморочном состоянии, то всплывая на поверхность, то проваливаясь в бездну. Мысли были несвязные, путанные, но именно они почему-то лезли в голову. И изгнать их не было сил. Иван даже не знал, сколько времени он лежит в состоянии прострации, ему казалось, что очень долго, чуть ли не всю жизнь.
Несколько раз его принимались пинать ногами под ребра. Но он не вставал, а наоборот – сразу же отключался, уплывал. Видно, на превращение в многолапового и стоглазого ушло столько сил, что ему еще нескоро придется выкарабкаться... Да и придется ли?! Откуда-то издалека доносились хрипатые голоса:
– А слизняка куда? В утилизатор?!
– Не, не надо!
– Почему?
– А потому! Не мы его сюда впихнули, не нам и выпихивать!
– Загадками говоришь.
– Дурья башка! Может, его кто на ниточке ведет, понял?! А ты дернешь – кончик-то тебя и по макушке огреет самого! А то еще чего, тут с умом надо... Пускай ползет, какое нам дело!
– Вот это точно, дела нет! А только место свое знать надо. У-у, гнида!
Ивану опять раза три кряду саданули по ребрам. Он перевернулся на бок, скрючился.
И все-таки голова постепенно прояснялась. Да и тело оживало. Но Иван не спешил – он решил, что поднимется или сделает попытку подняться лишь тогда, когда силы восстановятся полностью, ну хотя бы на две трети. Он незаметно просунул руку в пояс, нащупал шарики стимуляторов, очень осторожно и медленно, чтобы не вызвать подозрений, если за ним следят, поднес руку ко рту и проглотил сразу пять или шесть шариков. Он знал, что потом будет плохо. Но это потом. А выкарабкиваться надо было сейчас.
– А может, он не слизняк? Может, из наших? Гляди-ка, не отличишь ведь! – донеслось снова сверху.
– Был бы наш, сразу на внутреннюю связь вышел, так-то!
Иван и раньше догадывался, а теперь до него дошло окончательно – негуманоиды в основном переговариваются мысленно, телепатически, и потому он в любом обличий предстает перед ними чужаком.
– Наш или не наш, какое дело! Что ж теперь – так и позволять ему по перпендикулярным уровням шнырять? А мало ли куда его занесет?!
– Не наше дело!
– Ну и ладно!
Иван подождал, пока смолкнут удаляющиеся шаги, и повернул голову, приоткрыл один глаз – верхний. Никого рядом не было. Тогда он открыл все глаза, осмотрелся, сел. В спину будто колом ударило.
– Проклятье! – выругался он. И застонал. Лишь теперь начинали сказываться все те удары, что были нанесены ему в бесчувственном состоянии. Зеленая пелена застлала взор. Он отогнал ее усилием воли, собрался. И стало лучше – то ли стимуляторы подействовали, то ли сработали рефлекторные механизмы, заложенные в его мозг и тело еще в Школе.
Он сидел посреди самой настоящей пустыни – от горизонта до горизонта тянулась одна и та же растрескавшаяся серая земля. И не земля даже, как он убедился, проведя рукой, а ссохшаяся или обожженная глина. Трещины были глубокими и широкими, причудливо изломанными и забитыми каким-то непонятным, но явно искусственного происхождения мусором. Чего только в них не было – и разноцветные спиральки разных величин, и пластиковые черные болты с кривой нарезкой, и колечки, и штыри, и перепутанная и изломанная проволока, и вообще черти что! Но главное, нигде не было намека на что-то такое, откуда Иван с Ланой могли выйти в эту пустыню. Или его успели отволочь так далеко? Иван не знал. Он сидел и вертел головой, ничего не понимая.
Небо было зеленым и бездонным. В эту ненормально прозрачную пропасть было страшно смотреть. И Иван снова уставился в землю. Он сидел на плоской глинистой плите с причудливо изрезанными краями – плиты этой только-только хватало, чтобы вытянуться во весь рост. Иван склонился над трещиной, сунул в нее руку. Но тут же выдернул ее обратно – в пальцы словно током ударило. Он попробовал еще разок, но уже с другой стороны – шибануло сильнее. Нет, подумал он, лучше не экспериментировать!
Встал. Ноги держали. Головокружение прошло. Он подпрыгнул вверх метра на полтора – и сумел разглядеть: чуть ли не за горизонтом, в теряющейся дали какие-то смутные тонюсенькие столбики или башенки. Подпрыгнул еще раз, но разобраться так и не сумел.
Надо было идти куда-то, разыскивать русоволосую и вообще искать выход, если он только есть в этой безжизненной пустыне. Не сидеть сиднем! И Иван побрел, куда ноги понесли. Поначалу он перешагивал через трещины. Но это было утомительно, сбивало с ритма, ведь плиты были разной ширины, разных форм. И он стал прыгать с одной на другую, иногда и перемахивая через те, что поменьше. Все это напоминало какую-то глуповатую детскую игру, когда ребенок, спешащий за матерью, вдруг задается целью не наступить ни на единую трещинку в наземном покрытии, и от того поминутно сбивается, спотыкается, а то и падает. Но на Ивана напал странный азарт – он прыгал с плиты на плиту, и уже не на ходу, а на бегу; он просто несся как сумасшедший, как взбалмошный ребенок. Через каждую сотню плит он подпрыгивал вверх и глядел за горизонт, но башенки-столбики не приближались, до них было так же далеко как и в самом начале.
Он начал задыхаться. Но когтистые лапы были послушны, выносливы – Иван еще раз убедился, что негуманоиды правильно поступают, не нося никаких башмаков или сапогов. Да и как на такие раскоряки натянуть башмаки! Он прыгал и прыгал в надежде хоть куда-нибудь добраться. По его расчетам позади оставалось не меньше полутора десятка километров. Но ничего не менялось – пустыня-свалка была точно такой же как и в исходном пункте. Складывалось впечатление, что некто специально размел весь этот пестрый мусор по щелям столь равномерно.
От однообразности пейзажа начинали уставать глаза. Иван почти не смотрел по сторонам, лишь, контролировал узенькую полосочку впереди... И вдруг он сбился, споткнулся, упал на колени посреди одной из плит. И его сразу прошибло второй волной пота – ледяной, неприятной. Посреди следующей плиты лежал маленький кругленький черненький шарик.
Иван осторожно, словно переступал не по разломам глины, а прыгал с льдины на льдину, перебрался на плиту. Взял шарик щепотью... Да это был самый обыкновенный гранулированный стимулятор, самый что ни на есть земной, его собственный! Думать о том, что кто-то успел до него побывать тут и оставить на плите шарик было наивно. Иван сел и призадумался.
Все было чертовски нелепо! Бежать по кругу, как это бывает с неопытными ходоками и бегунами, блуждающими в трех соснах, он не мог, с его выучкой он бы и в полубессознательном состоянии не ползал кругами.... И все же он вернулся туда, откуда начал свой путь.
– Эй! – крикнул он вверх. – Кто-нибудь меня слышит?!
Голос его растворился в зеленой прозрачной пропасти.
– Ну и черт с вами!
Иван снова сунул руку в трещину – его затрясло. Да так, что зубы-пластины застучали трещоткой и из глаз покатили слезы. Но он терпел. Его било, колотило, трясло безжалостно, неистово. Тело корчилось словно в агонии. Но он терпел. И все глубже запускал в трещину руку. Наконец наткнулся на что-то твердое, округлое. Вцепился и потащил на себя. Но вытащить ничего не сумел... Плита вдруг накренилась, встала дыбом будто переворачивающаяся льдина – и Ивана повлекло куда-то вниз. Он еле успел зацепиться за край плиты. Но тут же отдернул руки, иначе бы их расплющило всмятку о другую плиту. Но не упал...
Какая-то невидимая сила мягко опустила его на дно подземной пещеры. Да, это была самая настоящая пещера, каких на Земле не счесть – с темными и неровными стенами, с мрачными еле видимыми сводами, с которых свисали сталактиты – переливчато светящиеся, необыкновенно красивые. Иван сидел на большом валуне и думал – ну, вот сейчас подойдет кто-то, или просто прогремит голос, и его обрадуют чем-нибудь этаким, дескать, ты там-то и там-то, за столько-то световых лет от того-то. И он уже приготовился выкрикнуть, что ему наплевать на то, где он и на каком расстоянии от предыдущего места хотя было той причине, что для него все эти места одинаково далеки, все где-то у черта на рогах! Но никто не подошел.
Тогда Иван сам встал. И в сердцах ударил лапой по торчащему из неровного дна пещеры сталагмиту, точно такой же сосульке что и сталактит, но растущей наоборот. И произошло странное. Переливающаяся изумрудной синевой сосулька спружинила словно резиновая. И с непонятной силой ударила Ивана в лоб. Он полетел спиной на валун. Но тот откатился в сторону, открывая дыру провала... и Иван опять полетел «вниз». Он уже ничего не соображал. В мозгу вертелась какая-то мешанина из «перпендикулярных уровней» и «прыгающих лягушат».
Падение было бесконечным. Мелькали сосульки-сталактиты, стены, валуны, своды, сталагмиты, ржавые лестницы, каменные ступени, что-то текло и журчало, падали, но почему-то наискось, хрустально-пенистые водопады, в лицо Ивану летели брызги. Но он даже не прикрывался. Наконец его тряхнуло. И падение прервалось.
Он лежал на спине посреди огромного зала. И опять, как и в случае с навесом, никакой дыры или проема в нависшем над ним потолке не было, будто он упал прямо через эту серую, явно металлическую поверхность, пронизав ее как нож масло.
– Иван! – тихо позвал его кто-то.
– А-а?! – отозвался он невпопад.
Вскочил на ноги, не зная, куда бежать, что делать.
– Иди же ко мне!
Голос принадлежал русоволосой, теперь Иван это точно разобрал. Но куда идти? Где она?! Иван ничего не видел кроме серого потолка и серых стен. И все же он сделал с десяток шагов в направлении прозвучавшего голоса.
– Смелей!
– Тут стена. Где ты?! – Иван остановился.
– Да, нет тут никакой стены, давай! – снова позвала Лана.
Иван протянул руку и она прошла сквозь стену.
– Ну видишь? Там нет ничего, иди сюда!
Иван шагнул прямо на стену... и прошел сквозь нее, не почувствовав даже легчайшего прикосновения к телу. Зато он сразу же вляпался в какое-то вязкое месиво и запутался в тягучей и липкой паутине. Начал обрывать ее, вытаскивать лапы – ему еле удавалось проделывать это. И он по-прежнему ничегошеньки не видел кроме самой паутины, толстенной и клейкой.
– Чего ты там застрял, живее давай! – нетерпеливо прокричала Лана.
– Где ты?!
– Там же, где и ты, – прозвучало совсем рядом, не дальше десяти метров от него. – В Невидимом спектре, понял?
– Ничего я не понял! – сорвался Иван. – Говори толком! Что это за мерзость, как ты сквозь нее пробиралась, вот ведь гнусь какая!
Он совершенно запутался и увяз. Бессилие раздражало, заставляло рваться из паутины сильнее, резче. И все больше ее накручивалось на тело, все труднее становилось двигаться.
– Не психуй! Я сама ничего не знаю. Это все Марта так говорит. Она слыхала. А я не знаю. Тут Квазиярус какой-то! Ты мужчина, ты и ломай себе голову! Ну-у?!
– Я пошевельнуть пальцем не могу, а ты ахинею несешь! – заорал Иван. Он был просто взбешен.
Если бы в эту минуту ему под руку попался, плазменный резак, он бы стал жечь все и всех направо и налево, без разбору и жалости. – Где ты, черт бы тебя побрал?! Как ты пролезала через это болото поганое?!
Лана отозвалась не сразу. И голос ее прозвучал обиженно:
– Меня сбоку провели, через дверцу... и подвесили.
– Чего-о?!
– Да не ори ты как резаный! Подвесили, говорю, вот и все! А еще сказали – тут, мол нулевое время и ты, то есть, я, значит, буду тут жить вечно на благо их цивилизации, и все будет, чего только ни захочу... надо только висеть и все. Остальное не мое дело. Понял?!
Иван начал соображать что к чему, ему припомнилось кое-что, он поневоле призадумался. И выругался крепко. Но на этот раз про себя, не вслух.
– А Марта?! – спросил он зло.
– Чего – Марта.? – не поняла русоволосая.
– Где она?
– Тут.
– Тоже висит?
– А как же! Тут все висят! Но я никого не вижу из них, только слышу, понял? Нам разрешают переговариваться, болтать о том о сем. Мы уже дней десять болтаем...
– Сколько? – удивился Иван.
– А ты думал! Я все ждала поначалу, а потом рукой махнула – все равно не придешь... а ты вот пришел. Странно!
Иван запутался окончательно, во всех смыслах. Но самое главное, он был опутан паутиной, и даже сам себе теперь казался каким-то коконом. Но вырываться он не переставал, все напрягал мышцы, изгибался, пытался присесть, вытянуть ноги или хотя бы одну. И все же мучило любопытство. Он обязан был знать все!
– А почему нулевое время, что за бред?! – крикнул он сквозь липкую маску паутины, налипшей на лицо.
– Они умеют находить точки в Пространстве, где время не движется и можно жить вечно, понял? Так Марта говорила. Она от других слыхала. Я не знаю, может, и врут, но так говорят, поди проверь. Эти точки только в Невидимом спектре и только на пересечении квазиярусов, понял?
– Не понял! – сознался Иван. – Но все равно говори! Хоть перед смертью узнать, в какое дерьмо вляпался!
– А что с тобой?!
– Ты совсем дура! Неужто не слышала, я сто раз тебе говорю – тут паутина, я погибаю уже, понятно! А еще болото! Ну да неважно, говори! Мне все равно не поможешь.
Иван был уже опутан по рукам и ногам, не мог пошевельнуть даже крайним пальцем, кончиком пальца.
Лана отозвалась сразу:
– Стой спокойно, дурень! Это же самый обычный фильтр! Не соображаешь, что ли?!
– Ты много соображаешь! – выкрикнул Иван. – Чем ругаться, лучше напоследок скажи мне что-нибудь ласковое, доброе, ведь я же тебя... люблю, нет уже, любил, точно, любил, все прощай!
Лана опять долго молчала. Потом сказала тихо, голос ее дрожал:
– Ладно уж, нужна мне любовь эдакой трехглазой образины! Много о себе думаешь! – слова были недобрыми, а голос нежным и взволнованным, видно, думала она совсем иное, чем говорила.
– Прощай!
– Да помолчи немного! Пойми, под ногами у тебя не болото никакое, не трясина, а фильтр – к нам нельзя без фильтра, инфекцию занесешь! А через этот фильтр тебя протянет и все будет в порядочке, стерильным станешь, все сам увидишь.
У Ивана слабеньким птенчиком трепыхнулась в груди надежда.
– Правда-а? – жалобно взмолил он.
– Так говорят, вон и Марта...
– Да хватит уже про нее!
Иван чувствовал, что его затягивает все глубже, но и не пытался сопротивляться. Теперь он верил, точнее, он был готов верить во что угодно, хоть в чудо, хоть в сказки.
– Вот ты перебиваешь все время, а сам не слушаешь, – рассерженно продолжила русоволосая. – У них очень мало земных женщин, понял! Потому и делают все, что только можно, потому и в эти ярусы специально подвешивают, вечную жизнь дают, берегут как зеницу ока, понял? Потому и ублажают, и кормят, и поят, и все, чего душе потребуется...
– Да не потому! – взвыл Иван. – Ты же сама знаешь, не потому!
– Ну и что, – вдруг резко ответила Лана, – ну и что?! У них народ древнейший, миллионы, лет цивилизаций, многие вырождаются, перестают давать потомство, да почти все, чего там! А ты бы чего стал на их месте делать, а? Вымирать, что ли? Нет уж, не захотел бы вымирать! Вот и они не хотят! Они наших подвешивают, чего-то там делают – и только давай, в ускоренном режиме, сотнями, тысячами зародышей выдают, успевай выносить да в инкубаторы помещать для выращивания! Вот так! Ивана захлестнуло мутной волной ярости.
– И ты-ы?! – прохрипел он, погрузившись в вязкое болото по плечи.
– А что я – особенная?! Тут все одинаковые! И все говорят, совсем не больно, даже не чувствуешь ничего, наоборот, висишь и наслаждаешься вечной житухой, а там все само собой идет. Вот так, они умеют!
– Ты спятила! Ты с ума сошла на этой чертовой планете или как ее там, ты просто ненормальная! – Ивана прорвало. Вязкая трясина подступала к подбородку, и он задирал его вверх, чтобы не захлебнуться. – Неужели и ты...
– Меня пока готовят только. Тут много всяких стадий, понял? И там в садике – это тоже стадия, им надо, чтоб каждая сама созрела, вот ведь как! И Марту не силком увели, эта толстуха все врала, Марта сама напросилась, вот и увели, она созрела, и я сама к ним приползла, сама, хоть и с твоей помощью... А теперь чего же, я не знаю! И мне хочется жить вечно! Какая разница – здесь, там, еще где... Тут я всех переживу, тут просто рай, так все приятно и хорошо, будто все время в теплой ванне с чем-то нежным, ароматным. И совсем не скучно, ни капельки! Вот меня подготовят, и я тоже начну испытывать блаженство, как Марта, как все они!
– Молчи!
Это было последнее слово Ивана. Его затянуло с головой. Он начал задыхаться. Но по-настоящему испугаться не успел – его вдруг выдернуло непонятной силой из трясины и бросило на что-то мягкое и раскачивающееся, напоминавшее гамак.
Прямо перед Иваном висел огромный мохнатый шар. Шар был судя по всему живым, он поводил боками, вздрагивал. Иван спрыгнул с гамака, задрал голову – и не поверил глазам, своим. Шар вытягивался кверху грушей, и под самыми сводами, на высоте пяти или шести метров, заканчивался патлатой и неухоженной головкой с сонными покрасневшими глазками. Почти от самой головы, из-под волос торчали тонюсенькие ручки. Они нервно теребили что-то невидимое, поблескивающие ноготки отражали тусклый синеватый свет. И весь этот гигантский шар-груша висел в почти совершенно прозрачной сети, которую Иван поначалу и не приметил, висел на сложной системе крючьев-шарниров, переплетающихся гибких шлангов, трубочек и прочих непонятных приспособлениях. Но то, что живой шар-груша составляет единое целое с патлатой и сонной головой, Иван сообразил сразу. Это было невероятно, но это было фактом.
– Чего тебе – тут надо, слизняк? – вопросила женская голова как-то вяло.
– Ничего! – огрызнулся Иван. Ему не понравилось, что и такое вот существо называет его слизняком, будто издеваясь не только над ним, но над самим здравым смыслом. Но все же он заставил себя выдавить два слова: – Ты кто?
Шар-груша вздрогнул, заколыхался.
– Я – Марта, – донеслось сверху. – Вечная Марта. А ты – ничтожный и жалкий слизняк, приползший оттуда, я тебя распознала.
– Не слушай ее! – вдруг прозвучал громкий голос русоволосой. – Не слушай! Иди ко мне!
Иван завертел головой, но ничего не смог увидеть.
– Где ты?
Его взгляд случайно упал на какой-то морщинисто-слизистый хобот в полметра шириной, выходивший снизу из шара. Иван пригляделся. Хобот стлался по полу извивистыми кольцами и пропадал в стене. Иван подошел к ней. И только тогда увидал – никакая это не стена! То, что он принял за зеленоватую стену, было на самом деле толстенным стеклом огромного аквариума-резервуара, заполненного зеленой жидкостью. Он даже вспомнил аквариум в кабинете Толика Реброва, там, на Земле, вспомнил его чистую прозрачную воду, свирепых обитателей... Но здесь все было иначе – вода была мутной, да и вода ли это была? А в ней плавали тысячи, если не десятки тысяч, тоже зелененьких и тоже полупрозрачных головастиков. Они сновали и вверх и вниз, в самом беспорядочной, броуновском движении. Конец хобота, проходившего сквозь черное упругое кольцо внутрь аквариума, лежал на самом дне, из его отверстия при каждом содрогании шара-груши вырывалась стайка совсем крохотных, почти не различимых головастиков.
– Убирайся отсюда, инфекция ходячая! – недовольно пробурчала огромная Марта. – Здесь не место слизнякам!
– Иди ко мне!
Иван, не глядя, бросился на голос русоволосой. Еще немного, и его вывернуло наизнанку, он не выдержал бы – висящая Марта и все прочее произвело на него впечатление более жуткое, чем Хранитель да и вся эта негуманоидная шатия-братия!
– Иду!
Он прыгнул в темноту, прорвал какую-то невидимую завесу, прорвал словно тонкую резиновую пленку... и оказался прямо перед ней, перед Ланой. Но в первую очередь он оглянулся, чтобы проверить себя, чтобы убедиться в этом переходе. Но ничего позади не было. Абсолютно ничего кроме глухой серой стены.
Русоволосая висела в трех метрах над полом в прозрачном коконе. Висела и улыбалась. При виде Ивана скривила губки и протянула:
– Фу-у, какой же ты все-таки страшный! Прямо, смотреть не могу!
Иван отмахнулся от ее слов. Это все было ничего не стоящей ерундой! Главное, она, она была прежней, нисколечки не изменившейся, видно, процесс преобразования висящей в гигантскую плодоносящую матку или не начался, или же был в самом начале, не выказывал себя. Иван не стал долго размышлять.
– А мы вот так! – выкрикнул он.
И подпрыгнув, вцепился во все эти трубки, канатики, шланги... рванул на себя, выдирая их из стены. Упали они вместе – Иван успел поддержать русоволосую, и она почти не ушиблась.
– Дурак! – визжала она. – Ты самый настоящий дурак! Кто тебя просил?!
Но Иван ничего не слышал и не желал слышать. Он не теряя ни секунды, грубо и властно, обдирал с нее полупрозрачную липучую сеть, выпутывал из кокона.
– Ты не смеешь распоряжаться мной! Пусти! Пусти немедленно! Они тебя в порошок сотрут! Дурак ненормальный!
И Иван на миг прервал свою работу и влепил русоволосой звонкую пощечину. Та сразу же смолкла, уставилась на него удивленно-вопрошающими глазами.
– Ну что, накричалась?
– Все равно ты не имеешь...
– Пойдем! – Иван так рванул ее за руку, что она упала на колени и метра четыре он волочил ее волоком. – Быстрей!
Иван сунулся было в стену, через которую только что проходил, но больно ударился сразу головой и плечом. Стена была настоящей.
– Я хочу жить вечно! Я хочу блаженства! – упиралась Лана. Из глаз ее текли слезы, губы были искусаны в кровь.
– Щас, щас – приговаривал Иван, ощупывая стену, – щас я тебе покажу как живут вечно! Ты хочешь вечно висеть, как эта твоя Марта?
– Да!!! Дурак чертов!
Иван не нащупал прохода в стене, зато ноги его вдруг стали погружаться в пол – за минуту он опустился по пояс. Но руки ее не выпустил, наоборот, сжал еще крепче.
– Тут можно пробраться! – заявил он твердо.
– Ну и лезь сам!
Иван снова дернул русоволосую на себя. И она стала утопать в этом непостижимом материале покрытия, которое всасывало в себя тела, не переставая казаться на глаз твердым и ровным.
– Щас!
Иван ушел вниз с головою, но тут же подался вперед, под стену. И его расчет оправдался – он распрямил согнутые ноги, и голова его, пройдя сквозь пол в комнате с аквариумом-инкубатором, вышла наружу. Через секунду он выбрался полностью, вытянул русоволосую.
– Пусти! Мне больно!! – завизжала та.
– Смотри! – зло произнес Иван. – Смотри, почем блаженство и вечность!
Лана уставилась на Вечную Марту, шарообразную и жуткую, на этот опутанный сетью мохнатый живой шар-грушу с морщинистым слизистым хоботом. С полминуты она молча таращила глаза. Потом из груди ее вырвался такой крик, что у Ивана заложило уши:
– Не-е-ет!!!
Она начала падать. Но Иван успел подхватить ее тело, вскинуть на плечо. Не мешкая, он запрыгнул в плетеный гамак, тот самый, на котором опустился сверху, принялся дергать за стропы-канаты беспорядочно, но сильно.
– Вы оба – жалкие слизняки, – проговорила арта брезглво и равнодушно. – Жалкие, смертные черви!
Иван не стал отвечать. Он почувствовал, что гамак пошел вверх – и это было маленькой победой, все остальное чепуха, мелочи!
– Виси себе вечно! – крикнул он на прощание со злой веселостью. И тут же сам удивился, почему так, откуда в нем это недоброжелательство, злорадство, откуда?! Ведь ему бы следовало пожалеть несчастную! Даже в висках заломило.
И уже на исходе из комнаты-аквариума он расслышал глуховато-надменное:
– Это вы несчастные, это вас надо жалеть...
Лана очнулась. Вцепилась в плечо рукой. И прошептала на ухо как-то вяло, обреченно:
– Все равно мне не уйти от них. Ты, может, и убежишь, ты им не особо нужен, а мне не уйти! – И заплакала.
– Это мы еще поглядим, – заверил ее Иван.
Они проскочили потолок – с таким ощущением, словно их протащили на канате сквозь огромную кучу чего-то сыпучего и мелкого наподобие крупы. И угодили прямиком в один из тех водопадов, которые Иван видел, спускаясь сюда. Только теперь этот странный, бурлящий и пенящийся водопад падал не наискось, как прежде, а бил могучим фонтаном вверх. В общем-то Иван и не успел толком разобраться, что произошло, как его, мокрого и растерянного, вышвырнуло на поверхность, прямо на плиты пустыни-свалки. Рядом сидела не менее мокрая и напуганная Лана. Она, несмотря на все страхи и растерянность, как-то по-деловому и кокетливо в то же время отжимала волосы. Лужицы воды испарялись с плиты прямо на глазах.
– Выбрались! – выдохнул Иван.
Русоволосая смотрела на вещи практичнее.
– Ага, прямо, выбрались, – проговорила она с изрядной долей иронии, – выкинуло нас, вышвырнуло – как слепых котят! А ты – выбра-ались, тоже герой нашелся!
– Как бы ни было – лучше, чем висеть! – сказал Иван и отвернулся.
Русоволосая ткнула его кулаком в спину. Зло просипела:
– Не напоминай! Я знать про то, что было в этом проклятом Квазиярусе, не желаю! Еще слово скажешь, я тебе все три твои буркала выцарапаю, понял?!
– Понял, – поспешно ответил Иван.
Он был доволен этой переменой, а то думал, что свихнулась совсем, что от страхов да передряг ума лишилась. Теперь убедился, нет не свихнулась, "русоволосая была вменяема. Уж если кто и спятил, так он сам. Но выяснять все это было некогда.
– Пошли! – буркнул он, вставая.
– Куда?
– Не знаю. Но надо идти!
– Вот вечно у тебя так – сам не знаешь, а все лезешь куда-то! Да других за собой тянешь!
Иван вывернулся к ней лицом. И обомлел. Но смотрел он не на нее, а дальше, поверх ее головы, в даль пустыни-свалки.
– Да-а, – проговорил он, еле шевеля губами, – похоже, нам и в самом деле идти никуда не придется!
– Ты что?! – испугалась русоволосая. И тоже обернулась.
К ним стремительно приближалась, на глазах вырастая в размерах, какая-то чудовищно нелепая машина, представлявшая из себя смесь допотопного танка, еще более допотопной боевой колесницы времен Ассирии и Вавилона, и наисовременнейшего бронехода. За сотню метров от них машина вдруг снизила скорость и стала медленно, но неотвратимо наползать на них, нависая жуткой и непонятной громадиной.
– Встань!
Иван сам поднялся, поднял русоволосую. Она пыталась вырваться, убежать, спрятаться от машины-чудовища. Но бежать было некуда. И Иван это прекрасно понимал. Он стоял на месте, стоял чугунным, поблескивающим чешуей изваянием – ноги словно вросли в плиту.
– Поглядим еще, у кого нервы крепче, – процедил сквозь сжатые зубы. – Стой! Не дождутся гады, чтоб мы от них бегали! Стой!
Лана окаменела, подчиняясь ему. Громадина нависла над самыми головами. Огромные гусеницы, сочлененные со старинного вида колесами, медленно наползали, гремя и посверкивая траками. Плоское, увешанное цепями днище, мелко и надсадно подрагивало – словно от исполинского напряжения. Из брони торчали короткие длинные стволы пушек, пулеметов, лучеметов, вообще непонятно чего. На кривых железных кронштейнах болтались тяжеленные решетчатые сферы. Все было нелепо, громоздко, жутко.
В ушах у Ивана прозвучал пропитой голос Псевдо-Хука: «Убегай! Проваливайся в перпендикуляры, не то хуже будет! Ну чего же ты стоишь пнем?!» Иван мотнул головой, прогоняя голос.
– Они раздавят нас! – закричала Лана.
– Нет!
Иван не выпускал ее руки. Пусть давят! Неужто они на самом деле приперлись неведомо откуда на этой громыхале, чтобы раздавить их?! Нет, тысячу раз нет, они бы давно могли расправиться с беглецами значительно проще, не пуская на них, голых и безоружных, бронеход-колесницу.
Чудовищная машина остановилась в полуметре от них, застилая собой небо, нависая над головами гигантскими дрожащими гусеницами. Лана не выдержала, упала на колени, расплакалась – громко навзрыд. Она размазывала ладонью слезы по лицу и не могла выговорить ни слова, лишь хлюпала да подвывала тихонько.
Иван погладил ее по голове, погружая пальцы в пышные и уже высохшие волосы. Он тоже был готов разрыдаться.
– Не плачь, не надо!
Она закивала, поглядела на него изнизу, но слезы не остановились, они текли и текли по ее щекам, груди...
– Эй вы! – заорал Иван, вскидывая подбородок. – Ну и что дальше?!
С десятиметровой высоты, из распахнувшегося люка высунулись сразу три пластинчатые рожи. И будто в такт движениям невидимого дирижера принялись скрипеть да скрежетать. Они смеялись над беспомощными беглецами. Хотя Иван не видел тут причин для смеха.
Наконец смех-скрежет стих. И один из негуманоидов изрек:
– Мне кажется, двуглазая еще не созрела, как вы думаете?
– Ага! – многозначительно ответил средний.
– В садик ее, и весь разговор! – сделал вывод третий. – В карантин на Хархан. Дозреет, будет отличной маткой.
– А с этим чего делать?
– С кем еще?
– Да вон, ползает там амеба в пыли.
– Ну-у, этот уже вполне созрел. Его пора выставлять. Как считаете?!
– Сначала надо дать ему внутреннюю связь, – неуверенно проговорил средний.
Иван вдруг оглох от множества голосов, зазвучавших в его мозгу – там перемешались хрипы и скрипы всех трех негуманоидов, нежный, но чуть сипловатый голосок Ланы, и еще много, много неизвестно чьих голосов... Иван двумя руками сдавил уши, зажмурился.
– Не-е, рано еще! – сказал первый. И все сразу же смолкло.
Иван открыл глаза. То, что он увидал, не радовало. Две огромные металлические решетчатые сферы, висевшие на уродливых крюках-кронштейнах, опускались. Опускались прямо на них. Иван не понял, что происходит. Но вдруг сам отпустил руку Ланы. И она отошла от него на четыре метра, застыла безмолвным изваянием.
– Лана! – крикнул он во весь голос. – Беги! Но она даже не шелохнулась. Тяжеленная сфера, словно выпиленная квадратами из литого чугуна, опустилась, закрывая русоволосую. Но Иван еще видел ее сквозь прорези-окошечки она стояла все так как будто околдованная.
– Лана-а! – снова заорал он.
Это было нелепо, невероятно. Уж если их разлучали, то могли бы дать хотя бы слово сказать на прощание! Нет, не надо слова! Хотя бы посмотреть в глаза друг другу! Ивана трясло от гнева, досады, от собственного бессилия. Но что он мог поделать?!
Он не отрываясь смотрел на сферу, на проглядывающую женскую фигуру... И вдруг сфера опустела, начала подниматься. Иван ясно видел, что под ней да и в ней самой, поднимающейся, никого нет. Он не знал, что они сделали с русоволосой. Но он почувствовал, что теперь долго не сможет повидаться с ней, – не исключено, что они и вообще никогда не встретятся... Он хотел броситься с кулаками на эту бронированную колесницу. Но его уже накрыло второй сферой. Сквозь прорези-окошки он видел и машину, и мусорную пустыню. Но не мог сдвинуться с места, не мог поднять руки. Ему вдруг стало тепло, даже горячо, словно его погрузили в ванну. И вместе с этим чувством тепла пришло успокоение. Он расслабился, перестал негодовать, злиться, бесноваться, ему все стало совершенно безразлично. Он поплыл по волнам, растворяясь в теплоте и спокойствии, забывая о том, где он находится, что с ним, кто он.
Изолятор – 123-й год, декада грез. Обратное время – Гадра. Ха-Архан, Арена, Год 124-ый, 1-ый день месяца развлечений
– ..снова возвращается на круги своя, и что поделаешь, так заведено, менять никто не станет, даже если и захочет кто изменить ход вещей, так ничего у него не получится. Я вам уже тысячу раз втолковывал – надо не дергаться, надо чтобы все шло само собою. И никаких проблем! Ну, попробуйте же, ведь в ваших интересах выбраться отсюда живым и невредимым! Нет ничего проще, надо только постараться...
Псевдо-Хук сидел на колченогом табурете – том самом, которому Иван передавил дубовую ножку словно цилиндрик пористого пенопласта. Сидел и занудно рассуждал о чем-то непонятном и малосвязном. Иван закрыл глаза. Но тут же открыл их вновь – Псевдо-Хук сидел вверх ногами и почему-то не падал с грязного и бугристого потолка. Наоборот, он чувствовал себя очень уверенно – размахивал руками, сучил ногами, тряс головой. И говорил, говорил без умолку.
– Вот представьте себе три плоскости, параллельные плоскости, не пересекающиеся, но пронзенные одной иглой. Представили?
– Представил, – машинально ответил Иван, абсолютно ничего не представляя. Он разглядывал ножки табурета, отыскивая следы потайных крючьев, которыми тот крепился к потолку.
– Это очень хорошо, что все представляете, – сказал незнакомец, прячущийся под маской старого кореша Образины. – Очень хорошо. Даже прекрасно! Так вот, всякие букашки, которые ползают по плоскостям, ни черта не видят и не понимают. Но когда их заносит в место прокола, на иглу, они могут переползти в чуждый для себя мир и не заметить этого – ну чего там, ползли себе и ползли, а вдруг оказались где-то не там, где надо. А со стороны они себя, плоскости и иглу, разумеется, увидеть не могут. Они вообще над плоскостью подпрыгнуть не в состоянии, эдакие плоскостные букашечки таракашечки... Но это к нам не имеет отношения, это для наглядности, чтоб вам лучше войти в курс, чтобы разобраться хоть немного. Ну вот, значит, а теперь представьте себе самые обычные многоярусные и промежуточноуровневые четырехмерные структуры с квазиобластями и временными коронами-провалами в точках повышенной концентрации внеобластных гравиполей, представьте в самом упрощенном виде. Представили?
– Представил, – отозвался Иван.
Он не понимал, почему Псевдо-Хук не падает с табурета. Особенно, когда руками размахивает.
– Отличненько! Я знал, что вы на лету все схватываете! А теперь немного отстранитесь, как бы в сторонку отойдите от объектов рассмотрения, и все прояснится – вот комплекс из двенадцати таких структур, связанных энергетическими иглами-уровнями. Сколько игл – никто не знает. Они могут пропадать и могут появляться, постоянных всего две, но и они могут меняться местами, это вы испытали на себе в садике, не так ли?
– Так, – согласился Иван. И закрыл глаза.
– Вот видите! Вам не надо разжевывать пустяков! Это просто великолепно! Но теперь введите во всю эту стройную систему искусственные построения, равномерно рассеянные по всем квазиобластям и перпендикулярным уровням, соедините их спиралями внешне-внутренних переходов и вы сразу оцените всю гармоничность этого мира. – О проникающих волокнах Осевого измерения мы пока говорить не будем, чтоб не усложнять модели, тем более не будем касаться полей Невидимого спектра, иначе вам трудно будет сразу усвоить все.
– Да нет, я постараюсь, – заверил Иван. И не удержался, брякнул свое: – А я знаю. Образина, почему ты с потолка не падаешь, знаю!
– А почему это я вдруг должен падать с потолка? – поинтересовался Псевдо-Хук и вцепился обеими высохшими руками в сиденье табурета.
– Должен! Непременно должен! – заверил его Иван, В голове у него стоял дым коромыслом. Но он гнул свое: – Ты, Образина, не падаешь с потолка, потому что тебя нет! Ясно?!
Псевдо-Хук поерзал немного и снова принялся трястись и размахивать руками.
– Вы ошибаетесь, – быстро проговорил он обиженным тенорком. – Я не падаю с потолка не потому что меня нет. Хотя вы правы, меня действительно нет. Но не падаю я, потому что сижу на табурете, а табурет стоит на полу, хм-м, если это конечно, можно назвать полом.
– Да-а, – язвительно протянул Иван, – на полу, на табурете-е?! А где ж тогда я сижу... Нет, лежу... нет, это самое, стою?!
Псевдо-Хук ощерился до ушей. Ни тут же виновато захлопал выцветшими ресницами.
– А вы, извините, не лежите, не сидите, не стоите, а еще раз извиняюсь, висите вверх ногами на ржавой старой цепи. Если вы соизволите немного выгнуть шею, то вы даже разглядите большой крюк, вбитый в потолок.
– Да-а? – Иван последовал совету. И на самом деле увидел и цепь, и крюк, и настоящий потолок – такой же грязный и неровный как и пол.
Теперь все стало на свои места. Все, кроме него самого.
– Опять дозревать повесили, что ли? – спросил он.
Псевдо-Хук развел руками. И преодолевая явную неловкость, пролепетал:
– Пора бы уже.
– Что – пора?!
– Дозреть пора! – ответил Псевдо-Хук. – Вы учтите такую вещь, что год Всеобщих лобызаний и Братской любви на исходе, нынче последняя декада – декада грез. А потом вам может не поздоровиться тут.
Иван почти пришел в себя. И потому вновь обрел способность рассуждать, кое-как осмысливать происходящее.
– Значит, вы считаете, друг мой несуществующий, – проговорил он, – что доселе мне тут «здоровилось», так?
– Именно так! – заверил самым серьезным образом Псевдо-Хук. – Мы ведь своевременно разобрались с вами в строении этого мира, вы себе представляете его достаточно хорошо. Но вот нравы местных обитателей вы, похоже, не усвоили и даже не изучили ни в малейшей степени.
Иван не стал спорить.
– Сколько мне осталось? – вопросил он.
– Сегодня третий день декады. Все провожают добрый год, все пребывают в грезах, делают добро друг другу и кому ни попадя.
Иван хмыкнул. Дернулся на цепи.
– Ага, – сказал он, – вот это я на себе ощутил.
– Ни черта вы еще не ощутили!
– Ладно, хватит об этом. Где Лана?
– В саду.
У Ивана тут же отлегло от сердца. Главное, с ней все в порядке, она в саду. А уж из садика этого он ее всегда вытащит. Если сам конечно выберется. Он снова дернулся – цепи загремели, крюк качнулся, а сам он маятником пошел из стороны в сторону. Ничего, все образуется, подумалось ему, все встанет на свои места. Но уточнить все-таки надо.
– А сад там же?
Псевдо-Хук тяжело вздохнул.
– Кто его знает, может, и там. Эти предварительные квазиуровни такие неустойчивые... да не мне вам говорить! Как вы думаете, где мы сейчас с вами.
– Не знаю, похоже, в подземной темнице, – ответил Иван, – сдается мне, что я тут уже бывал.
– А вот и ошибаетесь! Это же обычный изолятор. Чтоб вы в последние дни года не натворили глупостей, вас повесили на хранение, понятно?
– Еще бы! Повесили, на хранение... Помогли бы лучше отцепиться, раз такой добренький и заботливый!
Псевдо-Хук замахал руками, заморгал.
– Нет, этот номер не пройдет, даже не пытайтесь, еще хуже будет, что вы!
– Ну, а тогда проваливай со своими советами! – взъярился Иван. – Пошел вон отсюда!
Незнакомец не обиделся.
– Вы зря волнуетесь, – сказал он. – У вас же есть маленький шансик, понимаете? Попробуйте его использовать.
– Что за шанс? – буркнул Иван.
– К концу третьего дня последней декады срабатывает пусковой механизм осевых волокон, ясно? У вас будет возможность нырнуть в поток обратного времени.
– И что?
– А то! Где вас выбросит из потока, не знаю. Да и не в том суть – вы можете оказаться и у нас в любой точке, и в Вашей Вселенной, и в Обратном мире, понимаете?
Иван встряхнул головой, попробовал согнуть ноги в коленях. Но, видно, силенок оставалось совсем мало, потянуться на ногах не удалось.
– Обратный мир, это что – нечто связанное с обратным временем? – спросил он.
– Да что вы?! – возмутился Псевдо-Хук. – Что вы! Не вздумайте ляпнуть здесь про это! И я-то вам зря сказал, вырвалось просто. Вам этого знать не следует! Вы лучше запоминайте, что вам в потоке делать и после первичного выброса.
– Что?
– Так вот, вас в любом случае потом, через часик примерно, откатной волной вынесет сюда, к нам. Но если там, в точке первичного выброса, вы сумеете повлиять на ход событий, изменить их, то откат вернет вас не в подвал этот, как говорите, не в темницу, а куда-нибудь еще!
– Ага, куда-нибудь, – злорадно процедил Иван, – вынесет в пасть дракону или к дьяволу на рога, а может, и прямиком под струю аннигилятора!
– Все может быть, – спокойно и даже как-то поспешно согласился незнакомец. – Оставайтесь висеть здесь. Для этого надо рваться, метаться, дергаться...
– А чтобы в поток нырнуть?
– Когда в вашем мозгу раздастся щелчок и потемнеет в глазах, надо будет как можно четче, яснее, образнее представить то место, куда собираетесь попасть.
– И что же, именно туда и попадешь? – Иван вдруг начал верить незнакомцу, принимать его слова всерьез.
– Вы наивны, так разве можно? Да ежели бы все было по нашим желаниям...
– Я все понял, – уверил незнакомца Иван. – Когда сработает механизм?
Тот сосредоточился. И вдруг пропал вместе с табуретом. Но голос его прозвучал четко и громко:
– Да вот сейчас, секунды через две – третьи сутки уже заканчиваются.
Иван крепко зажмурился. Представил Землю – сразу всю, такой, как видел ее много раз из космоса. Потом перед его глазами всплыла родная деревня, та самая, о существовании которой он узнал, лишь завершая четвертый десяток. Он увидал как наяву деревья, их пышные зеленые кроны, и домики под сенью этих деревьев, настоящие рубленные деревянные дома, увидал улицу, срубы колодцев, совершенно не изменившихся за последнее тысячелетие, увидал даже отдельных прохожих, примятую траву, брошенный у заборчика детский совочек... В этот миг в мозгу щелкнуло – резко, отрывисто, звучно. И вместе со щелчком прозвучало почему-то глуховато, неопределенно: «да будет проклят!» И вся воображаемая им картина вдруг пропала, исчезла куда-то – вместе с домиками, с деревьями, с ручейками, палой листвой, песочницей и совочком. И ее место заняла совершенно другая, о которой Иван и не помышлял, не думал, не собирался даже думать – ядовито пурпурные джунгли Гадры полыхнули перед взором неистовым безумным пламенем, что-то разорвалось прямо под ногами – Иван уже не висел, его несло куда-то, бросая, переворачивая, вращая вокруг незримой оси, но одновременно ему казалось, что он стоит на собственных ногах, не на четырехпалых лапах, а именно ногах, И разрывы следовали один за другим, все мельтешило, дергалось, уплывало...
Он открыл глаза. Это была Гадра. Ее невозможно было спутать ни с одной другой планетой в Пространстве. Кроваво-пурпурные растения-животные, сливаясь в одну перепутанную, извивающуюся и трепещущую массу, полуживыми джунглями закрывали проходы с трех сторон, высились колышущейся, уходящей к сиреневым небесам, стеной. Из этих джунглей доносился дикий рев, перемежающийся залихватским и пронзительным посвистом. Иван знал, кто издает эти звуки.
Он стоял по колено в зарослях лилового лишайника-трупоеда и держал в руках спаренный десантный пулемет с разбитым в щепу пластиковым прикладом. Все это ему напоминало что-то, было знакомо, Иван даже не сразу сообразил, что его просто-напросто отбросило на семнадцать лет назад. Да, он уже стоял точно так же тогда. Стоял и не знал, как быть, как прорваться к лагерю. Две попытки кончились неудачей. Но он не собирался сдаваться.
Его выпихнули из гравилета над самыми джунглями – выпихнули без парашюта, индивидуального антигравитатора, вообще без ничего, вслед сбросили пулемет и пару коробок с патронами. Таково было условие зачетной задачи. В Школе не церемонились с курсантами – раз уж пошел в Отряд, так терпи да помалкивай, а нет, так пропаливай на все четыре стороны, двери открыты!
Да, все это было. И Иван помнил, как он тогда поступил. До лагеря было минут пятнадцать быстрого бега. С учетом всех этих непролазных полуживых дебрей – двадцать-двадцать пять. Но звероноиды обложили его кругом. И сидели за ближайшими стволами-туловищами да поджидали. Иван даже видел каким-то непонятным внутренним зрением, как они облизываются и роняют в лишайник набегающую зеленую слюну.
Со звероноидами пытались столковаться бесчетное количество раз. И они иногда соглашались, кивали своими жуткими головами-черепами, даже подписывали временные договоры. Но тут же их нарушали. Ивану говорили сведующие люди, что сами бы звероноиды и не прочь дружить и контактировать с землянами, да рефлексы, заложенные в них матушкой-природой, были сильнее – стоило звероноиду, пускай и самому смирному, увидать человека, и он начинал истекать слюной, пилообразные зубищи его начинали чесаться, и ничего этот полуразумный абориген не мог с собой поделать, он зверел, наливался похотливо-злобной яростью или наоборот, становился вкрадчиво осторожным, лебезил, припадал к земле, а сам выбирал момент, чтобы вцепиться жертве в загривок. Но как бы ни лютовали звероноиды, они никогда не умерщвляли человека сразу, они не любили мертвечины, даже самой свеженькой, они обжирали человека постепенно, сгрызая мясо с костей, перемалывая – и сами кости... но до тех лишь пор, пока человек этот был жив. Стоило ему перестать дышать, я звероноиды тут же брезгливо отталкивали тело – лишайник-трупоед довершал начатое.
Звероноиды жили в непонятном симбиозе с живыми джунглями. Иногда они появлялись прямо из стволов-туловищ, словно детеныши кенгуру из сумки матери. Разница была в том, что предугадать появление звероноида было невозможно – вроде бы ствол как ствол, ничем не отличающийся от других раскачивающихся полуживых стволов – и вдруг прямо из пурпурной мохнатой коры вылезает лысая угластая головища-череп с клыками, торчащими до висков.
В тот раз Иван после двух попыток прорваться с боем, напролом, выбрал самую верную и, пожалуй, единственную разумную тактику поведения. Он знал, что инстинкт продолжения рода в звероноидах невероятно силен, что он заглушает все, даже фантастическую их прожорливость. И решил сыграть на родительских чувствах. Звероноидыши всегда выводками вились за матерями и отцами, они привыкли, что их не трогают, что им все дозволено. А Иван взял да и по-своему поступил. Он тогда ринулся вроде бы напролом, в третий раз, разнося в клочья очередями здоровенных тварей, тех, что прятались прямо за стволами. Скольких он мог перебить? Пятерых? Десятерых? Но все равно его бы опутали, повалили, начали бы жрать. И Иван не стал воевать, расходовать патроны. Проложив узенькую тропу в самом начале чащи, он ухватил железной хваткой за глотку шестиногого слюнявого и потного звероноидыща, сдавил так, что тот засвистел диким посвистом на весь лес. И вся прожорливая братия, чавкая, роняя слюну и облизываясь, так и замерла, не доходя до Ивана с разных сторон метров на пять, на шесть. Они все поняли. И успокоились. Так и добрел Иван до лагеря, провожаемый сотнями, если не тысячами грустных огромных глаз – звероноиды всегда сильно расстраивались и грустили, если им не удавалось добраться до жертвы. А как дошел до ворот, так и отшвырнул детеныша подальше от себя. Звероноиды посопели, погрустили, поухали с обиженным видом переговариваясь меж собою глухим совиным языком, да и убрались обратно в чащу несолоно хлебавши. Он был очень доволен своей находчивостью тогда. А Гуг Хлодрик, еще здоровый, неискалеченный и вечно улыбающийся, хлопнул его по плечу так, что Иван чуть в пол не ушел на метр, и пробасил:
– Быть тебе, Ванюша, большим начальником со временем, нашим родным и любимым отцом-командиром! У-у, голова!
Отцом-командиром Иван не стал. Вообще у него дела с продвижением по службе были неважные, хотя многие предрекали ему славное будущее еще со Школы.
Что было, то было. Нынешний Иван стоял в обличий Ивана юного и размышлял. Поступить как в тот раз? Нет, ничего не изменится, и его снова выбросит в подвале-темнице, снова придется висеть и дозревать. Лезть напролом? Еще хуже! Не под землей же ползти до станции, ведь не крот! И не птица, чтоб взлететь без антигравитатора и перепорхнуть через все эту чертово отродье! Из чащи доносился посвист, хрипы слышались, и все заглушал время от времени утробный похотливый рев.
А-а, была не была! – решился Иван. Раскрутил над головой пулемет, придерживая его за самый конец ствола, да и зашвырнул далеко в чащобу. Оттуда что-то гулко ухнуло. Но Иван уже не прислушивался. Он уселся прямо в лишайник, зная, что трупоедные растения-моллюски не трогают живых. Уселся, уперся руками в колени, опустил голову. Пускай жрут! Глядишь, кто-нибудь из ненасытных тварей и подавится, все польза! Иного выхода не было. Он не хотел больше болтаться на цепи вниз головой! В конце концов, он не Буратино какой-нибудь, а судьба злодейка не Карабас-Барабас, чтоб так изголяться над ним! Пусть жрут со всеми потрохами! Пусть обгладывают! Он будет терпеть! Терпеть, пока срок не выйдет. А там... Что будет там, Иван не знал, надо было еще дотянуть до этого «тама»! Он сидел и не шевелился, старался даже не моргать.
Сначала из-за пурпурных стволов выглянула одна лысая голова-череп, уставилась водянистыми голодными буркалами на Ивана. Почти вслед за ней на разных уровнях и со всех сторон стали высовываться десятки точно таких голов. Посвист стих. Звероноиды, осмелев, выходили из-за деревьев, сбивались в кучки, сопели, пыхтели, хлюпали, показывали на Ивана корявыми скрюченными пальцами без ногтей, и похоже, спорили о чем-то. Самые смелые начинали приближаться, пока в одиночку, осторожно, на цыпочках, подгибая обе нижние лапы, словно приседая на них, и прижимая к груди две пары верхних. Зеленая слюна текла по розоватой в проплешинах шерсти. Но звероноиды-смельчаки не замечали ничего, они видели только Ивана, только очень вкусный и большой кусок мяса, пристроившийся прямо посреди небольшой полянки.
Вслед за смельчаками потянулись другие. Даже детеныши-звероноидыши, подрагивая и обливаясь потом, ползли между ногами старших к лакомой добыче. И Ивану было непонятно, почему они не бросаются на него всем скопом, почему тянут резину – ведь они же видят, что он беззащитный, что его можно брать голыми руками?! Он зажмурился.
А когда открыл глаза через полминуты, перед ним, с боков и сзади бесновалась сплошная стена из корявых тел, рук, лап, голов-черепов. Звероноиды подпрыгивали, размахивали конечностями, скалились, рычали, свистели, обливались слюной, дико вращали мутными бельмастыми буркалами, скрежетали пилообразными зубищами и клацали огромными клыками.
Один, здоровенный и облезлый, может, вожак, а может и просто, местный богатырь-силач, опустился перед Иваном на четвереньки, вздел две верхние лапы, затряс ими угрожающе, приблизил свой угластый череп-голову к самому лицу Ивана и раззявил кошмарную трехведерную пасть, зашипел, забулькал. Ивану стало не по себе. Он и не представлял, что можно увидать такое: перед ним в несколько рядов торчали острейшие изогнутые зубы, которыми хоть бронепластик грызи, с фиолетового усеянного полипами языка текла слюна, а дальше... дальше начиналось неимоверное, будто все внутренности от пищевода до кишечника вдруг раздулись и высветились, причем, все это подрагивало, сокращалось, наползало одно на другое... и жутко воняло. Крепкий Иван был человек, но и его чуть не вывернуло наизнанку. Все! – подумалось ему обреченно. – Сейчас грызть начнут! А может, и целиком проглотят! Надо терпеть! Терпеть!
Звероноид-вожак заревел свирепейшим ревом с подвыванием и захлебом. И будто по команде все стали орать и свистеть втрое громче, яростней, принялись размахивать лапами над головой Ивана, словно поставили себе целью запугать его во что бы то ни стало до смерти. Зрелище было невыносимое. Но Иван сидел и помалкивал. Он был готов ко всему, к самому худшему.
Но вожак вдруг с лязгом захлопнул пасть. И отступил на пол-шага, чуть не раздавив звероноидыша, крохотного и шустрого. Иван ни черта не понимал. Ведь им пора бы уже было приступать к трапезе, чего они выжидают?
Вожак принялся махать лапами, обернувшись назад. Заухал по-совиному, принялся клекотать и цокать. Через минуту под руки приволокли совсем облезлого низенького и добродушного на вид звероноида с одним-единственным пучком седой шерсти в паху. Нижние лапы у седого тряслись, буркалы были совсем затекшими, зато углов на черепе было раза в два больше, чем у остальных. Вожак что-то ухнул на ухо старику. И тот разлепив бельма, уставился на Ивана. И вдруг сказал:
– Твоя некарашо! Твоя сапсэм плохая!
Иван выпучил на звероноида-толмача глаза. Но не стал оправдываться.
Вожак снова заухал, запричитал. И седой боязливо присел на корточки, заверещал со страшным акцентом, коверкая все, что только можно коверкать:
– Твоя – прыгай! Твоя – боись! Твоя – не сиди! Некарошо! Так сапсэм нильзя!
До Ивана стало доходить. Он немного расслабился, приподняв голову и сказал вяло, уныло:
– Твоя сама прыгай и боись! Моя – сиди.
Толмач перевел вождю. И у того из глаз полились вдруг огромные слезы – такие же зеленые, как и слюна. Он стал грустным. Иван даже пожалел его, проникшись неожиданно для себя заботами вожака и его печалью. Но что он мог поделать! Не прыгать же перед ними, не стенать же?!
– Твоя – сапсэм нэвкусная! – дрожащим жалобным голоском протянул старичок-толмач. – Твоя трава нэ станет, жрать! – Он ткнул в лишайник-трупоед отекшим розовым пальцем. И тоже заплакал. – Так некарошо, ай, ай!
– Ну что ж поделаешь, – скорбно ответил Иван.
Он видел, что звероноиды кучками и поодиночке разбредаются с полянки. Детишки убежали почти все, им, видно, стало рядом со скучным куском мясом неинтересно, тоскливо.
Иван встал нехотя, еле-еле, будто он выбился из последних сил, ссутулился, сунул руки в карманы.
На секунду в глазищах вожака сверкнул интерес, мохнатые уши встали торчком. Но Иван так поглядел на облезлого здоровяка, что тот снова зарыдал, да еще пуще прежнего.
– Моя пошла с твоя! – заявил вдруг Иван горестным и потерянным тоном.
– Не-е-ет! – испуганно отмахнулся толмач. – Никак нильзя! Наша долга кушать нэ сможет! Уходи!
Но от Ивана не так-то просто было отвязаться. Он почувствовал, в чем его сила, и банным листом прилип к вожаку. Тот долго ухал, бил себя в грудь лапами. Но в конце концов осклабился, проревел что-то невразумительное. И поплелся на трех лапах, помогая время от времени четвертой, к деревьям-животным.
Иван пошел за ним. Рядышком семенил старичок-толмач и с опаской поглядывал на несъедобного Ивана. А тому думалось, что пора бы и возвращаться, неужто еще срок не истек, неужто ему тут торчать и торчать. А вдруг все переменится?! Вдруг он не выдержит, сбросит случайно маску унылости, а на него сразу набросятся?! Что ни говори, а соседи опасные, лучше бы подальше от них держаться! Но Иван сумел справиться с тревогами, сейчас нельзя было давать завладеть душою и мозгом.
– Наша дома! Уходи! – сказал толмач, когда они подошли к бочкообразному пурпурному стволу.
Иван покачал головою. Опустился на корточки, показал пальцем на дерево и сквозь слезы просопел так тяжко и грустно, что ему самому стало жалко и себя и этих несчастных:
– Моя – туда! Моя – туда-а-а!
Минуты три они все вместе рыдали перед деревом-бочкой. Ивану даже пришлось похлопать сотрясающегося в плаче вожака по голой волдыристой спине, успокаивающе, по-дружески. Вожак и вовсе захлебнулся в слезах и слюне. Но подполз к мохнатой коре, просунул куда-то лапу, раздвинул что-то... И Иван увидал довольно-таки широкий проход внутрь дерева.
– Туда-а-а! – снова просопел он и затряс в указываемом направлении дрожащим пальцем.
Вожак с толмачем поухали, попричитали... И они все вместе полезли в отверзшуюся дыру.
В дереве было два хода – один наверх, другой вниз. Причем ходы эти не были искусственного происхождения. Ивану показалось, что это не ходы даже, а что-то наподобие пищеводов, кишок, а может, и вен, артерий дерева-животного. Он все хорошо видел, потому что изнутри мохнатая кора была почти прозрачной, наружный свет проходил сквозь нее как сквозь запыленное и мутное стекло.
Они стали спускаться вниз. Лаз расширялся. И через несколько метров Иван заметил, что множество подобных лазов, одни поуже, другие пошире, сходились в довольно-таки большой и полутемной, лиловатой утробе-пещере. Да тут был целый мир – неведомый, странный! Это был самый настоящий симбиоз абсолютно различных живых существ! Иван запнулся – а может, и не абсолютно?! Нет, это надо спецам разбираться! И чем они только там в лагере занимаются?! Ему вспомнилось, что ведь с этого момента, с этого дня и часа прошло целых семнадцать лет! Неужто они так и не докопались ни до чего?! Похоже, что нет, иначе бы Иван еще перед отлетом узнал бы об этом! Вот ведь обормоты, вот бездельники! Да всем этим космобиологам – и земным, и лагерным, грош цена после этого. Но Иван успокоился почти сразу, вспомнив и другое – ведь он проработал на Гадре очень долго, годы – и ни черта не знал, не догадывался даже! Так чего ж других винить! Ладно, еще разберемся! Успеется!
По утробе шныряли туда и сюда звероноиды – самки, детеныши, самцы, переползали с места на место дряхлые старики, разучившиеся ходить. Многие, оттянув от стеночек или пола живые и словно резиновые округлые клапаны, скрывались и переползали куда-то.
– Моя-туда-а-а! – прорыдал он и вцепился в верхнюю лапу толмача.
Вслед за вожаком они протиснулись в липкий сыроватый лаз, съехали прямо на задницах по скользкому желобу-трубе, тоже какому-то живому, дышащему, и очутились в еще большей утробе. Все в ней было оплетено странными красноватыми сосудами-лианами. А еще там были ниши-соты и множество, тысячи, десятки тысяч ниш-сот, размещенных в стенах на разных уровнях. Это было настолько интересно и неожиданно, что Иван замер. Изо всех ниш на него смотрели глаза звероноидов, но не такие, как у тех, привычных, а совсем другие, более осмысленные, огромные, ясные. Иван оживился, выпрямил спину, вскинул голову... И почувствовал на себе вдруг плотоядный взгляд вожака – видно, добыча, вновь становилась для него «вкусной». Иван захотел пригорюниться, сделаться унылым, тоскливым, расслабленным. Но у него почему-то не получилось это во второй раз. И он увидел, как побежала из пасти вожака слюна, как заскрежетали зубища, как высунулся кончик языка, как начала вставать дыбом реденькая розоватая шерстка. А из сот все глазели и глазели. Иван не знал, куда смотреть, на что реагировать.
– Твая – карошая! – Твая – опять вкусная! – радостно, заголосил вдруг старичок-толмач и тоже захлебнулся в собственной слюне.
Она начали подступать к Ивану, не спуская с него плотоядных поблескивающих глаз. На этот раз не уйти! – подумалось ему. – Все, крышка! Пилообразные зубы щелкнули у щеки, обдало вонючим дыханием, обрызгало слюной, отекшая лапа легла на плечо, другая сдавила горло. Иван стоял словно обвороженный и не пытался сопротивляться. Он почувствовал, как затрещала ткань комбинезона, раздираемая зубами толмача. И снова задрал голову к нишам-сотам. Оттуда с любопытством следило за происходящим множество глаз. Но никто не шевелился, не пытался выбраться наружу, присоединиться к пиршеству.
Липкий противный язык обслюнявил Ивану лицо – ото лба до подбородка, клыки клацнули у носа. И он вдруг обрел силы – резко отпихнул от себя вожака, ударом кулака сбил с ног толмача-сластену. И был готов драться! Драться до последней капли крови, до последнего дыхания...
Но в эту секунду, в мозгу глухо щелкнуло. И прозвучало металлически: «Откат!» Иван ничего не понял. Он как стоял, так остался стоять. Но все вокруг вдруг неуловимо переменилось. Не было никаких, ниш-сот, никакой утробы... Зато был огромнейший и полумрачный зал-амфитеатр. Его трибуны состояли из тысяч клетей-лож. Трибуны были круговыми, шли от самого пола до почти невидимых сводов, этих трибун-рядов невозможно было даже сосчитать, таких было много. А в каждой ложе-клети сидело не меньше десятка... трехглазых, пластинчатых, чешуйчатых.
Только теперь Иван сообразил, что это никакая не Гадра, что он вернулся на Харх-А-ан, а может, и на Хархан-А, во всяком случае его выбросило не в изоляторе-темнице. И это было уже добрым знаком.
Он почувствовал, что сжимает в руках какие-то холодные штуковины. Опустил глаза – в правой была зажата рукоять короткого железного меча, на левой висел круглый тяжелый щит, Иван держал его за внутреннюю скобу. Это было странно. Но он уже привык не удивляться.
Он снова был в обличии негуманоида, снова чувствовал себя невероятно, чудовищно сильным, выносливым. Но радости это не приносило, потому что он не знал, что последует за этим всем.
Трехглазые сидели смирно, глазели – глазели на Ивана. А он стоял на верхней ступени огромной, спускающейся спиралью вниз, к цирковому кругу, лестницы. Лестница эта была грубой, сложенной из больших и неровных каменных блоков. Судя по всему, Ивану предстояло спускаться по ней вниз. Но он еще не знал – для чего!
Голос из-под сводов прогрохотал неожиданно:
– Уважаемая публика! Разрешите поздравить всех вас с началом нового года, года Обнаженных Жал!
Громоподобные рукоплескания и гул, рев, крики, визг, изрыгаемые десятками тысяч глоток, перекрыли голос ведущего. Но через минуту, словно по команде оборвались, смолкли.
– Мы рады приветствовать вас всех на гостеприимном и радушном Ха-Архане в первый день сладостного Месяца Развлечений! Ар-ра-ах!!!
– Ар-ра-а-а-а-ах-х-х!!! – прогремело многоголосо под сводами.
– Мы пришли сюда, чтобы развлечься малость, верно?!
– Верно-о-о!!!
– Чтобы отдохнуть, не так ли?!
– Та-а-а-ак!!!
– Чтобы разогнать скуку, накопившуюся в наших мозгах за бесконечный и занудный год Братской Любви и Всеобщих Лобызаний, точно, друзья мои?!
– То-о-очно-о-о!!!
– Ар-ра-ах!
– Ар-ра-а-ах-х-х!!!
Зал неистовствовал. Казалось, все посходили с ума, превратились в диких и буйных животных. Нет, какие там животные! Животным не дано вести себя с подобным безумием, им не дано сливаться в единый тысячерукий и тысяченогий организм, бьющийся в истерическом восторге.
А перед мысленным взором Ивана вдруг всплыл кристально прозрачный ручеек из садика на предварительном ярусе. Как он тихо и нежно журчал! Как приятно было погрузить в него руку, глотнуть воды из пригоршни... Нет, надо было оставаться там, у ручейка! Там было тихо и спокойно, там было хорошо, очень хорошо! А еще лучше было на Земле, на родине. И ведь говорили же ему, десятки раз говорили – Иван, не будь ты дураком, не лезь в петлю головой, оставайся, от добра добра не ищут, ну куда тебя несет на погибель собственную, дурачина ты, простофиля, оставайся! Да, надо было оставаться на Земле! Мало с него, что ли лиха, которого в преизбытке хлебнул за шестнадцать лет работы в Отряде?! И ведь нет, понесло! Зачем?! Куда? Искать справедливости?! Рассчитываться за старые обиды, за смерть отца да матери?! С кем он собирался сводить счеты?! Где искать обидчиков?! Вон их сидит сколько – тьма-тьмущая! Иди, разыщи среди них виновных! Может, их косточки давно истлели уже! Нет, все не так, все неправильно! Верно говорили – дурак он и есть дурак! Надо вообще не вмешиваться ни во что, надо жить на Земле, жить по-земному, по-людски! Нечего рыскать по Пространству и пытаться везде устанавливать свои порядочки, нечего!
Он представил себе, как сидит на бережочке у своего села, а над ним большущая ветла растопырила ветви, свесила крону. Солнышко отражается в водной глади, рыбешки плещутся, пузыри пускают... Вот он закатывает штанины, вот идет в воду ...Ах, как хорошо, благодать! Только это вот и есть подлинная, настоящая жизнь! Все остальное от лукавого, все остальное – погоня за призраками! Ему вспомнился старенький мудрый священник из вологодского села. Как с ним приятно было коротать в беседе зимние вечера. Он бы все сейчас отдал, чтобы очутиться вновь в жарко натопленой избе с разукрашенными морозом оконцами...
Но нет, рев вывел его из сомнамбулического состояния.
– Др-ра-а-а-ах!!!
Иван взглянул вниз, на арену. Там шла дикая резня. Пять или шесть голых чешуйчатых негуманоидов с короткими мечами в руках безжалостно истребляли каких-то одутловатых трехногих пернатых существ с крысиными головами. Существ этих внизу было не менее сотни. Они сбивались в кучи, разбегались, пытались перепрыгивать через совсем низенькие барьерчики, но их тут же отбрасывало назад. Существа гортанно перекрикивались меж собой. Переговорник Ивана улавливал лишь страх, безнадежность, отчаяние в этих криках. И тем не менее, существа были несомненно разумными или полуразумными. Каждое из них держало в ухватистой могучей лапе или палицу с круглым набалдашником, или огромный двуручный меч, или копье метра в два с лишним длиной, или же трезубец. Но весь этот пернатый сброд, все это одутловатое воинство ничего не могли поделать с кучкой совершенно озверевших негуманоидов. Те налетали молниями, сбивали с ног, резали, кололи, опять опрокидывали, гоняли по всей арене, на бегу срубали своими мечами головы, бросались по одному на десяток... И неизменно побеждали! Да, это была не битва, не сражение, это была резня! Иван поневоле содрогнулся, отвел глаза. Наверняка пернатых уродцев выловили на какой-нибудь планете и привезли сюда в трюмах космолетов именно для этой жестокой потехи.
И все-таки один из пернатых извернулся как-то, ускользнул от меча чешуйчатого. И обрушил на его голову массивную палицу. Чешуйчатый рухнул как подкошенный! Но в тот же миг четверо других, не сговариваясь, развернулись и бросились на пернатого бойца. Они пронзили его одновременно, с четырех сторон – бурая кровь фонтанами ударила в лица нападавших, но те не стали уклоняться от кровавых струй, наоборот, они словно получали удовольствия от купания в них, подставляли лицо, шею, грудь, плечи, животы... и скрежетали, дико, громко, перекрывая напряженный гул зрителей.
Сотню трехногих одутловатых бойцов изничтожили в пять минут. Чешуйчатые, волоча товарища-неудачника за ногу, будто падаль, и высоко воздев мечи прошлись по бортику, совершая не чуждый, видно, и им круг почета. Скрылись в проходе. Приветствовали их без особого воодушевления.
Арена с трупами пернатых вдруг поднялась кверху и застыла на миг в воздухе. Иван разглядел ее, она была совсем плоской – не толще трех вершков, и наверняка в нее были встроены антигравитаторы, иначе бы она не могла так свободно парить в воздухе.
– Вы заслужили это по праву! Откушайте-же, дорогие гости! – взревел голос из-под сводов. – Не побрезгуйте скромными дарами хозяев Ха-Архана!
Иван во второй раз услыхал такое похожее и одновременно совершенно другое название этого мира. Но что оно было ему? Ничто! Как бы ни называлось это место, он в нем явно не гость!
Плоская арена с трупами пернатых подплыла к нижним рядам амфитеатра. Два зрителя, а может, прислужника, перепрыгнули на нее, шустро и умело подхватили одно пернатое тело и перебросили в ряды – до Ивана донесся хруст раздираемых костей, разрываемых сухожилий, чавканье, причмокивание. Похоже, здесь обходились без излишних церемоний. Арена подплывала то к одному ряду, то к другому, и везде повторялось то же. Иван глядел и глазам своим не верил – несчастных разумных или полуразумных существ с другой планеты, может, другой галактики, другой Вселенной, пожирали сырьем, без обработки, вместе с перьями, когтями, копытами, клювами. Под сводами амфитеатра стоял такой немыслимый хруст, что сердце не выдерживало, уши закладывало. Иван отвернулся, уставился в холодную каменную стену.
Он не видел, как арена поднялась к сводам и растворилась под ними. От пернатых не осталось ни перышка, ни волосика – все было съедено, проглочено, пережевано, разгрызано и запихано, внутрь желудков.
– Ар-рах! – прогремело снова.
– Ар-ра-а-а-ахх!!! – отозвался насытившийся хотя отчасти зал. – Ар-ра-а-ах!!!
Иван краем глаза увидал, что у сидящих появились в руках неведомо откуда тонюсенькие трубочки. Трехглазые потрясали ими над головами, были возбуждены, радостны.
Из провала, образовавшегося на месте арены, что-то поднималось. Иван не выдержал. Надо было смотреть на все, он в конце концов не слюнтяй-мальчишка и не кисейная барышня!
А поднималась еще одна такая же арена. И в ее центре стояло или лежало что-то круглое морщинистое. Лишь когда арена поднялась на уровень первых рядов и застыла Иван понял; что это такое, вернее, кто это такой. Он давненько не бывал на Ирзиге, да и видал хомозавра всего лишь раз. Но он запомнил его хорошенько и не мог спутать ни с какой другой разумной тварью.
Хомозавры были чудовищно страшны, исполински сильны и по-детски добродушны. Но все же Иван очень зримо представил себе, как этот морщинистый шар сейчас раздуется до своих подлинных гигантских размеров, как абордажные крючья сотен лап-отростков вырвутся из его боков и начнут хватать всех подряд, без разбору, и что тогда начнется здесь!
Но все получилось совсем не так. Иван вдруг заметил, что хомозавр привинчен здоровенными болтами к днищу арены, что эти болты проходят прямо сквозь пластинчатые мощные ласты, что из такого положения бедному ирзигядину не вырваться ни за что!
Арена поднялась еще на три метра и застыла. На нее взбежали шестеро негуманоидов, что-то повытаскивали с краев круга, повтыкали поблескивающие, наконечники шлангов в бока хомозавра. Тот протяжно и отчаянно затрубил. Иван разобрал нечеткое – видно хомозавр от боли орал очень невнятно – и глуховато-горестное:
– Вы не имеете права! Космосовет запрещает так обращаться с гуманоидами! Оставьте меня в покое!!! А-а-а!!! Вам придется отвечать за все!!!!
Иван рванулся было на помощь бедному хомозавру-ирзигянину. Но какая-то железяка впилась ему в шею, не дала сойти с верхней ступени.
Хомозавр орал, проклинал все на свете, жаловался, умолял отпустить его, грозился и плакал. Но его не слушали. Шестеро чешуйчатых накачивали его чем-то непонятным из шлангов. Ирзигянин на глазах раздувался, становился непомерно толстым, похожим на дирижабль древней конструкции. И даже когда он с отчаянным воплем выбросил в стороны обидчиков свои лапы-крючья, ему не помогло это – они не доставали до сидевших в рядах, тем более, до орудовавших внизу.
Прямо посреди амфитеатра возвышался исполинский живой шар. Всего лишь десятка метров не доставало ему, чтобы коснуться верхних сводов. И когда казалось, что шар вот-вот лопнет, снова прогремел, голос:
– Прошу, дорогие гости! Испейте нашего угощения!
По этой команде десятки тысяч тонюсеньких, но очень длинных трубочек со всех сторон воткнулись в хомозавра, протыкая кожу, ставшую от вздутия не такой толстой да прочной, как обычно, в нормальном состоянии ее. А ведь Иван знал, кожу хомозавра не всегда брала пуля из спаренного пулемета – ведь поначалу, когда земляне не знали, что это разумные существа, они на них охотились, думая, что защищают лагеря и станции. Потом раскаивались долго... Эти, судя по всему, и не собирались помышлять о самой даже возможности раскаяния. Скорее всего, местным жителям этого и объяснить нельзя было.
Сосали с громким причмокиванием, с ненасытной алчностью, будто их не поили весь предыдущий год – год Всеобщих Лобызаний и Братской Любви. С аппетитом сосали!
Иван отвернулся. Он не мог смотреть на это. Но он не мог и помочь ничем! Хомозавр был обречен, как были обречены и пернатые горе-бойцы, как, надо думать, обречен и стоящий тут вот, на ступеньке, Иван, он понимал это – не просто так поставили.
– Ар-ра-а-а-ахх!!!
Когда Иван обернулся, на арене лежала груда морщинистой съежившейся кожи – хомозавра высосали полностью: и с тем, что в него накачивали, и со всеми потрохами, будь они жидкие или не очень. Ивана передернуло. Он отказывался верить происходящему. Но это была явь!
– А теперь, друзья, нам можно немного расслабиться, посидеть и поглазеть на бой вот этого жалкого и гнусного изменника, обрядившегося в кожу почтенного хархаанянина, со специально припасенным для нашего торжественного случая, вывезенным с далекой Сардурии и единственным в Системе исполинским ядовитым паукомонстром-ургом. – Голос сделал паузу, давая возможность слушателям и зрителям оценить происходящее, и язвительно добавил: – Разумеется, этот ничтожный не продержится дольше двух секунд, друзья, ха-ха...
– Ха-а!!! Ха-а!!! Ха-а!!! – заорал, заскрежетал весь огромный амфитеатр, будто сказано было что-то настолько смешное, что и не удержаться!
– Да, ург расправится с ним мгновенно! Но это будет лишь первая его жертва. Там, за спиной у изменника, в клетях, поджидают своей очереди еще сто восемьдесят семь героев, желающих сразиться с паукомонстром, ха-ха...
– Ха-а! Ха-а! Ха-а!!!
Иван все уже понял. Понял он, что обречен, что на этот раз ему деваться некуда – тут полы да стены твердые, не прошибешь! Но он не понял, почему его все время называли изменщиком, с какой это стати, кому он изменил, чему?! Впрочем, какая разница – все одно умирать!
Низенькие борты начали разъезжаться, круг арены увеличивался на глазах – теперь в его поперечнике было не меньше трехсот метров. Надо же! – подумалось Ивану. – Это что ж готовится?! Чего они еще удумали! Места, что ли, мало для паукомонстра?! Но он увидал, что готовится и нечто иное – над барьерчиком поднимается еле уловимая прозрачная завеса. Видно, маловато показалось устроителям зрелища обычного защитного поля, решили усилить его гравизащитой! Кого же они ему подсунут? И могут ли быть равны силы в такой схватке?! По спине у Ивана пробежала волна дрожи. А перед глазами появилось вдруг, будто выплыв из мерцающего марева, женское лицо. Он не сразу понял, в чем дело. Это лицо было очень странным, в нем проглядывались черты русоволосой Ланы, но одновременно оно было и лицом его погибшей во мраке Пространства жены. Почему они слились, образовали нечто общее, невероятное, но прекрасное?! Иван не смог бы ответить на такой вопрос. Да и не время было в подобные игры играть. Нет, не время! Они сейчас могут, лишь расслабить его. А ему надо быть сильным, твердым... Иван с неожиданным каким-то остервенением ударил рукоятью меча по железному щиту – звон, многократно усиленный эхом, прокатился под сводами амфитеатра.
– Ар-ра-а-ахх!!! – отозвались трибуны.
И тут же из-под арены выползла наверх большущая на вид стальная клетка. Была она в ширину, высоту, глубину метров по десять, не меньше. Сквозь толстые прутья проглядывало нечто непонятное, многолапое, зеленое.
Иван, почувствовал, что зажим у горла ослаб, спустился на ступеньку. Замер. Его положение давало преимущества, он был на три десятка метров выше паукомонстра-урга. Но зрители явно желали, чтобы он спускался вниз, на арену, – недовольный гул заполнил амфитеатр. В Ивана начали тыкать пальцами, кричать ему что-то непристойное. Самые эмоциональные, из тех, кто сидел поближе, пытались даже оплевать Ивана. Но он стоял достаточно далеко от них. И не обращал на хулителей внимания. Если кто-то из них такой храбрый и сильный, пусть сам лезет на арену к клетке! У Ивана даже промелькнула мысль – может, и не стоит участвовать в этом гнусном представлении? Может, бросить меч и щит, сесть на ступеньки и ждать своей участи?! Как тогда, в джунглях?! Но угр ведь не звероноиды, ему все одно в каком ты настроении, для него ты всегда вкусный! И потом, сколько уже можно опускать руки, отдаваться во власть судьбы?! Перед Иваном опять мелькнуло лицо Светы – Ланы. Он опять усилием воли отогнал видение. И еще громче ударил рукоятью в щит.
Передняя стенка клетки ушла вверх. Чудовище очень осторожно, а может, просто лениво выползло наружу. Клеть тут же исчезла в невидимом нижнем проеме. Иван спустился еще на две ступеньки. Остановился.
Он видывал монстров и пострашнее. Но этот был уж больно гадок. Не хотелось бы Ивану даже из простейших эстетических соображений оказаться в брюхе эдакой гадины. Паук был шестиногим. Но как Иван ни пытался, он не смог определить, сколько было суставов на каждой ноге, казалось, что только из них и состояли эти голые бревнообразные коленчатые ноги, заканчивающиеся мохнатыми лапами-присосками. Брюхом паукомонстр напоминал невероятно разъевшуюся гигантскую личинку жука. Один ее конец волочился по земле и заканчивался скорпионьим жалом, имевшим размеры с хобот слона-африканца. Другой конец состоял из одной огромнейшей пасти и рассыпанных вокруг нее в беспорядке глаз. Сколько таковых было Иван не брался считать, не меньше сотни. Это были невыразительные поблескивающие глазки насекомого. Зато очень выразительной была сама пасть. Когда ург ее раскрыл в полузевке-полувздохе, Иван увидал, туда можно запросто въехать на бронеходе, не задев даже ни одного зуба. А зубов-то было – и не счесть, и не помыслить! Вся пасть внутри была усеяна прямехонькими, словно ряда пик, острейшими зубами. По бокам от пасти торчали две клешни насовсем коротких толстеньких основаниях. А чуть выше рос целый пучок зеленых волдыристых и покрытых пушком усов-антенн. И все это великолепие выдержано в зеленых тонах – от блеклого, поганочного, до изумрудно-сияющего, будто люминесцентного... все, кроме самого грязно-белого брюшка, усеянного опять-таки зелененькими бородавками и язвами. Нет, Ивану не светило стать закуской в предстоящем обеде на сто восемьдесят семь блюд, обеде, приготовленном местными радушными хозяевами для этой мерзкой твари. Но он все же спустится еще на ступеньку.
И тут произошло странное. Не обращая внимания на Ивана, паукомонстр вдруг выпрямил свои многоколенные лапы – его брюхо поднялось сразу на двенадцатиметровую высоту, пасть резко раскрылась и... Иван даже не успел понять, что произошло – мелькнуло, блеснуло что-то – и из среднего ряда, из одной, наиболее плотной набитой ложи, вдруг вылетел негуманоид. Вылетел так, словно его выбросило из катапульты. И тут же очутился в пасти. Пасть захлопнулась. В брюхе что-то дернулось, замерло. И почти тут же из края пасти свесился почти до самой земли длинный и тонкий, похожий на витой канат язык с раздвоенным концом.
– Ар-ра-а-ахх!!! – бесновался зал. Зрители были в полнейшем восторге. И судя по всему, их вовсе не опечалила судьба собрата, наоборот, они почти визжали, колотили в ладоши, стучали ногами – сюрприз, преподнесенный ургом, доставил им немалую радость.
Иван-то сразу заметил, что защитный барьер, поднялся выше. Но он понял, это делалось не столько для защиты зрителей, сколько для того, чтобы паукомонстр не отвлекался, чтобы он помнил – с кем воевать, кого жрать, а на кого и внимания не обращать. И в самом деле, еще трижды ург вскакивал на распрямляющихся лапах, метал свой язык-аркан в зрительный зал. Но лишь отшибал его об невидимую преграду. С третьего раза он понял, что к чему. И медленно, с ленцой развернулся пастью к Ивану.
Тот снова оглушительно ударил рукоятью в щит. И побежал вниз. Помирать, так с музыкой!
– Ар-ра-а-ах!!! – сразу обрадовался амфитеатр. – Ар-ра-а-а-а-аххх!!!
А монстропаук наоборот припал к земле, притих, лишь пошевелил усами-антеннами, да почесывал задней мохнатой присоской шевелящееся брюхо. Ничто не предвещало опасности, в ближайший миг. И потому Иван еле увернулся от языка-аркана, мотнувшегося в его сторону неуловимой молнией. Спасла врожденная реакция и навыки, приобретенные, еще в Школе – там вообще через каждую сотню метров и в классах, и в коридорах, и на полях и учебных макетах, повсюду таились бесконечные и меняющиеся день изо дня «пугала» – только успевай уворачиваться! Что ни говори, а закваску он приобрел, дай Бог!
Но в этот раз чуть не сплоховал! Даже расшиб колено, падая со всего маху на каменную ступень. Неожиданное нападение взъярило Ивана.
– Ах ты погань гнусная! – заорал он, не помня себя от бешенства.
Зрители тут же откликнулись восторженным воем, визгами. И Иван ощутил прилив сил от этой поддержки, от сочувствия этих жестоких и не слишком-то чистоплотных болельщиков. Не было времени разбираться в существе происходящего, надо было наступать – только в этом могло быть спасение, если оно вообще могло быть!
Его неожиданно дернуло, облапило... и он взлетел над ареной – высоко-высоко. И тут же неудержимо повлекло вниз. В самый последний момент Иван успел включить внутренний механизм убыстрения всех процессов, в том числе и реакции, и подвижности. Их обучали и такому. Правда, одновременно в мозг закладывали команду-барьер, и сам обученный не мог в любой обстановке перескочить в ускоренный ритм жизни, лишь крайняя опасность снимала психобарьер. Сейчас как раз был именно такой случай. Иван знал, что за каждую секунду, проведенную в ускоренном режиме, он расплатится в дальнейшем месяцем жизни. Да только не время было считаться, надо было выжить! Он рубанул мечом, когда его уже почти поднесло к пасти, его даже обдало жуткой волной зловония... Но успел! И рухнул на мягкое, напоминающее слой опилок, покрытие арены. Тут же сдернул с себя конец языка-аркана, обвивавший его талию. Конец этот был совсем коротким, метра в три с половиной. Иван не стал его разглядывать. Он бросился вниз, под это мерзкое брюхо, собираясь распороть его. Не тут-то было! Ударом коленчатой ноги его подбросило в воздух на уровень седьмого или восьмого ряда. В лицо ткнулся обрубок языка, залил глаза липкой коричневой дрянью, но Иван не дал языку свиться в петлю, теперь он был неуловимо быстр! Он снова рубанул – язык укоротился еще на метр.
Упал он неудачно, слегка подвернул четырехпалую лапу. Но ничего, терпеть можно было. Теперь Ивану казалось, что все происходит будто в старинном замедленном кино. Зрители двигались еле-еле, как в растворе масла, движения их были плавными и грациозными, гул тянулся единым «а-а-а-а-а», без переходов, без промежутков. Иван сразу понял – убыстрение было по меньшей мере тройным, и этого должно было хватить!
Язык снова метнулся к нему. Но не сверхбыстрой молнией как прежде, а всего лишь плетью в умелой руке. Иван упал набок, перевернулся несколько раз, подкатился почти под брюхо. Но его опять подбросило ввысь. Рядом с головой щелкнула клешня. На этот раз бросок урга был очень ловким и точным. Иван падал туда, куда и должен был упасть по замыслу чудовища – на скорпионье жало.
– А-а-а-а-а... – гудели зрители.
Тихо шипел паукомонстр. А Иван все падал и падал. Ему показалось, что прошла вечность, прежде чем он коснулся жала. Ему повезло, а может, он сумел инстинктивно извернуться в воздухе – неважно! Он упал не на само острие, а на его боковину, тут же вонзил в хоботистую поверхность меч. И тут же его швырнуло с исполинской силой об барьер. Иван потерял сознание, упал на опилки. Но в его мозгу сквозь тьму и безвременье бухнул какой-то внутренний колокол, полыхнуло кроваво... и высветилось ярко, неестественно ярко и зримо, прекрасное лицо Ланы-Светы... Нет, рано еще подыхать, рано! Иван вскочил на ноги. Отмахнулся мечом от языка.
Его новый бросок был более удачный – он проскочил-таки под брюхо урга. Воткнул меч, сразу бросил щит наземь, ухватился поудобнее обеими руками, загнал острие по самую рукоять, уперся что было силы ногами... и всем телом навалился, нажал – брюхо стало расползаться. Ивана с головы до ног облило вязкой бурой жидкостью. Но он успел все же пропороть урга – рана зияла расширяющейся полутораметровой дырой. И все это произошло в долю мига.
– А-а-а-а!!! – заорал сам Иван в диком неистовстве. Он уже не ощущал себя человеком, разумным существом, он был просто животным, которое из последних сил, вкладывая остатки жизненной энергии, бьется за себя, не желая покидать этого мира. – А-а-а-а!!!
– ...а-а-а-а-а-а!!! – гулко и вяло отзывался амфитеатр. Он жил для Ивана пока еще в замедленных ритмах.
Однако паукомонстр не упал, даже не присел. Он только издал невероятно высокий, неожиданный для него звук – будто завопил фантастически огромный павлин. И распрямил ноги, ушел высоко вверх всей своей брюхо-головой.
Иван, не мешкая, рубанул по ближайшей ноге. Меч отскочил от хитинового панцыря-покрытия. Нога дернулась и Ивана подняло вверх. Подняло медленно, осторожно. Он даже не сразу понял, что это мохнатая лапа-присоска всосалась в его спину. Он уже был на высоте восьмиэтажного дома. Паукомонстр стоял на пяти лапах, истекал вонючей дрянью, но держал-таки Ивана в шестой лапе. Это была серьезная промашка! Иван чертыхнулся, крепче сжал рукоять меча.
Снизу к нему приближалась иззубренная трехметровая клешня. Коротенькое основаньице, к которому она крепилась, оказалось телескопическим, выдвижным – на такое Иван не рассчитывал, казалось, все предугадал, и вот на тебе! Воевать с хитиновой клешней было бессмысленно. Иван ткнул за спину мечом, потом еще раз, еще! Но присоска держала его крепко. Это был конец!
Клешня приблизилась вплотную, раскрылась медленно. Иван ударил мечом со всей силы. Ударил снова! Клешня даже не вздрогнула. Она обхватила его поперек туловища – совсем нежно обхватила, Иван почти не чувствовал прикосновения, но вырваться не мог, и понесла столь же медленно к раскрывающейся пасти.
Только теперь Иван сумел по-настоящему оценить этот кошмар! Из такой камнедробилки нельзя было выйти, живым. Это была его смерть. Он опускался сверху, пасть медленно и неостановимо разворачивалась вверх – на миг Иван сам себе показался маленьким и беззащитным червячком, слизнячком, которого бросают в раскрытый клюв птенца. Где-то с ним уже происходило подобное. Но где, Иван вспомнить не смог. Клешня раскрылась и он стал падать в чудовищную зубастую, вонючую ямищу пасти. Ург даже не пытался помочь себе свисающим вниз языком. Судя по всему он считал игру законченной.
Но Иван так не считал. Перед ним опять встало это странное сдвоенное лицо. На кратчайшую долю мига встало. А в следующую долю того же мига, уже находясь в пасти, совсем рядом с острейшими зубами-пиками, он ткнул мечом в розово-белую мяготь неба... Чудовище пискнуло как-то по-мышиному, раззявило пасть еще шире, видно, от боли, от неожиданности и Иван, минуя зубы, провалился в мрачное и трепещущее краями отверстие зева. «Дурачина ты, Иван! Ведь погибнешь ни за что, ни про что!» – прогудело в ушах басом Гуга Хлодрика. Иван зажмурился. Закрыл лицо левой рукой. Погиб! Все!
Но в нем снова проснулось взъяренное дикое животное – он стал колоть мечом в мяготь глотки, рвать его когтями ног. Одновременно он чувствовал все-таки, что этот пищевод, или черт его знает что, стал вдруг сокращаться, пропихивать его куда-то дальше. Иван сопротивлялся поначалу. А потом перестал. Ему не хватало дыхания, все лицо, уши, нос, рот все три глаза были заляпаны чем-то горячим и гадким, вонючим, липким, тело сдавливало все сильнее, с каждым толчком-судорогой его пропихивало все дальше... И все же он колол, колол, колол. До тех пор, пока не почувствовал, что летит куда-то, проваливается во что-то, и снова летит...
Он лежал на опилках, весь залитый бурой клейкой кровью паукомонстра-урга. И ничего не соображал. Он все продолжал тыкать своим мечом – рука дергалась судорожно, неостановимо. Сверху на него текло, лилось, падало что-то длинное. Тягучее, противное.
– Ар-ра-а-а-а-а-аххх!!! – зверски орал амфитеатр. Все вновь вернулось на свои места, не было замедленным, казалось, даже наоборот, все ускорилось и усилилось. Все неистовствовало: – Ар-ра-а-а-ахх!!!
Только одна часть этого безумного мира двигалась по-прежнему замедленно. Ею было падающее на Ивана брюхо-голова. Оно падало наподобие дирижабля, напоровшегося на мачту, сползающего по ней. Но оно упало. Упало прямо на Ивана сразу заглушив все звуки, погасив свет, придавливая к сырым опилкам.
Часть третья. ИГРУШКА
Ха-Архан. Квазиярус. Изолятор. Меж-арха-анье. Престол. Год Обнаженных Жал, месяц развлечений.
Голосок был приторно сладкий, журчал он словно сиропный ручеек. Но слова не сразу стали доходить до Ивана, они прорывались к нему сквозь гул и гуд. Гудело в ушах, в мозгу.
– Ты был прямой герой! Я налюбоваться не могла, какой ты храбрец и силач! Это было что-то! Нет, честное, слово, с ума сойти! Ни одна женщина во Вселенной не устояла бы перед тобою в тот миг. Как ты его – бац-бац-бац! А потом – вжик-вжиквжик! О-о-о! Мой любимый, отважный, мой герой...
Иван не мог понять, откуда здесь взялась Лана? И она ли это была? Нет, что-то голос не тот. Может, Света, может, видение, память мучает? Нет! Все не то!
Что-то упругое и нежное, прохладное и одуряющее все время лезло Ивану в лицо, давило, вжималось, мешало дышать, но вместе с тем приятно возбуждало, вливало силы, вырывало из небытия. Он даже не понял поначалу что это такое. Лишь потом дошло – это же грудь, женская грудь!
Да, это были женские груди. Они попеременно наваливались на лоб, щеки, нос, подбородок... лишали дыхания, зрения, упирались сосками в глаза, губы, ноздри. Когда лицо Ивана оказывалось в ложбинках между ними, он втягивал в себя теплый пряный воздух, и воздух этот дурманил ему голову. Голова кружилась, в глазах что-то мелькало, и почему-то Ивану казалось, что грудей вовсе не две, а больше – три, четыре... Он лежал на спине. И какая-то женщина ласкала его, гладила по волосам, прижимала голову к себе.
– А как ты его пронзил, а?! Весь зал ахнул! Все ведь просто пришли в восторг! Многие рыдали – я сама видела! Ах, это непередаваемо, это чудесно! Но... но если бы я не приказала киберам вытащить тебя из-под этой дохлятины, ты не лежал бы сейчас здесь, ты был бы в утилизаторе, мой милый, любовь моя!
Иван начинал кое-что понимать. Нет, это, разумеется, не Лана! И тем более, не Света! Эта какая-то другая... непонятная, не такая.
Она оторвалась от него, будто желая полюбоваться им издали. И Иван увидал нависающие над его лицом четыре почти правильных шара – упругих, чуть колышащихся, со светлокоричневыми небольшими сосками. Зрелище было настолько неожиданным, что Иван вздрогнул, проморгался – ему показалось, что в глазах двоится. Но груди не исчезли – их было и на самом деле две пары... И они снова опустились на его лицо, снова лишили дыхания. Нет, мелькнуло у Ивана в мозгу, нет, это не земная женщина, это местная... Но откуда, как? Ах да! Ведь она сама сказала! Значит, он жив, он уцелел в этой немыслимой схватке?!
Иван отстранил от себя незнакомку. Приподнялся. Теперь он смог разглядеть ее полностью. Три глаза на довольно-таки приятном лице без подобия брылей и пластин делали его даже интересным, пикантным. Глаза были черными, немного большими, чем надо бы. Но зато в них ощущалось наличие жизни, чувств, не то что у всей этой братии гмыхов и хмагов! Полные большие, почти до ушей, губы тоже не портили впечатления, даже наоборот, волновали, приковывали к себе взгляд. Шея была длинна, нежна и прекрасна – самая настоящая шейка земной красавицы. Нежны я прекрасны были и обе пары полных высоких грудей, нежен был и округлый небольшой животик. А бедра! Ничего подобного Ивану не доводилось видать ни на Земле, ни в ее колониях – бедра были круты и умопомрачительны. В сочетании с тончайшей осиной талией они были невыразимо гармоничны... И все-таки – чешуя! От плечей до запястьев ее руки были покрыты зеленоватой чешуей, мягко отсвечивающей, приятной на вид, но... и ноги, от колен и до щиколоток – все та же чешуя! Иван не видал, чем заканчиваются ноги – четырехпалыми лапами или же ступнями, все скрывала легкая накидочка. Но он видел, что на руках у незнакомки по восемь длиннющих гибких пальчиков с синенькими холеными ноготками..
Волосы ее были необыкновенно пышны, светлы, чисты... Они высоко поднимались над головой и ниспадали волнами назад, по бокам, одна прядь застряла в ложбинках между грудями. И Ивана все тянуло высвободить ее, а заодно и провести рукой по этой нежной упругой коже. Но он сдерживался. Он не знал, что делать, как себя вести. Свое спасение он воспринял без особого воодушевления и чувства благодарности к кому-то почему-то не испытывал.
– Ну-у, как я тебе нравлюсь, мальчик? – кокетливо вопросила незнакомка и повела плечами, закинула голову назад, отчего груди ее поднялись еще выше, живот подтянулся, а бедра, казалось, стали еще круглее, призывнее.
Иван не ответил. Он протянул руку и высвободил застрявшую светлую прядь. Незнакомка чуть подалась вперед, совсем чуточку, но Иванова рука сразу же оказалась в ложбинке меж двух упругих и прохладных шаров. И он не стал ее убирать.
Незнакомка склонилась над ним ниже. Взяла его руку в свою, развернула ее ладонью к себе, прижала к груди, полными губами коснулась его виска, потом щеки, губ... Иван почувствовал ее руку на плече. И в тот же миг она его перевернула на себя, прижала, тяжело задышала в лицо.
– Ну вот, ты и ожил совсем, мой милый, ну и хорошо, как ты мне нравишься, я не встречала еще таких, ну-у, чего же ты медлишь, я жду...
Ее горячие бедра, живот, казалось, вот-вот расплавят Ивана, он словно целиком погрузился в них, растворился, ничего не видя, не слыша, не соображая. Сердце бешенно наколачивало в груди, рвалось наружу, легкие не справлялись со своей задачей... Эта женщина сулила неземное блаженство. И Иван уже поплыл, потерял связь с внешним миром, его вздымало, и бросало вниз, он взлетал, и падал, и а она все шептала ему что-то сладко-нежное на ухо, не давала оторваться от своих губ. Это было сказочно и прекрасно, необычно, волшебно! А впереди их ждало еще большее, почти невероятное, недоступное с земными женщинами, Иван и это предчувствовал. Ее тело, казалось, источало из себя фантастическую сладость, сверхъестественное наслаждение. Это было упоительно! Руки Ивана ласкали ее необыкновенные груди, стараясь захватить сразу как можно больше, собрать, сгрести в ладонях по паре, насладиться ими всеми. Тяжелые упругие шары ускользали, не давались одновременно, и эта игра была вдвойне, втройне приятна. Но руки уже скользили по бедрам, сжимали, сдавливали, тянули... А сам он взлетал, и падал, и казалось, что это не извечная борьба-содружество мужской и женской плоти, а полет, дивный полет с парением, взмывами вверх, падениями в пропасть, и новыми восхождениями. Иван не помнил ни о чем, он жил этим мигом, этой сладчайшей секундой. Его рука, только что теребившая меж пальцев сосок, скользнула выше, к шее, а потом к волосам, он огладил ее лоб, двинул руку дальше... и волосы почему-то пошли вслед за рукой. Иван даже не успел удивиться. Его рука скользнула под волосы, нащупала холодные, колючие пластины, угловатый шишкастый череп – это все было будто бочка ледяной воды в жаркий полдень. Его пронизало холодом до мозга костей.
Срывая пышный светлый парик, он вскочил на ноги. Его неостановимо трясло. Ноги подкашивались.
Она же смотрела снизу недоумевающе, растеряно. Но это была уже не та привлекательная красавица – без чудных искусственных волос она выглядела совсем не так. Ни что ей не могло помочь: ни бедра, ни талия, не высокие груди. Шишкастый череп все сводил на нет, пластины уродовали ее до невозможности.
– Нет, нет, – проговорил Иван, отворачиваясь и все понимая, – прости, но я не могу сейчас, это все не то, все не так, этого не должно быть, ни в коем случае не должно, – он говорил путано, сбиваясь, но он чувствовал, что надо выговориться, что он обязан сказать до конца, – ты для меня не подходишь, ты тут красавица, бесспорно...
– Где это тут? – подала она голос, обиженно, почти плаксиво. – Что с тобой, герой, или ты повредился малость умом в схватке с этим паучком, а? Ты что-о?!
Иван сел. Но сел, как стоял, спиной к ней. И проговорил вяло:
– И я не тот, и ты не та! Вернее, ты конечно, та! А вот я... если бы ты знала! Подумай, присмотрись, ведь я же не имею внутренней связи, так?!
Незнакомка привстала, притянула к себе парик, но не стала его натягивать на шишкастый череп, прижала к груди.
– Так-то оно так, – проговорила она неуверенно, – но какая там связь, чудак, ведь ты же был без сознания, какая связь у бесчувственного тела?
– А сейчас?
– Отшибло, значит? – сделала предположение незнакомка. – Я и впрямь ничего такого от тебя не слышу, будто мертвый!
– Ну вот! Я и есть для вас будто мертвый, я для вас... – Иван помедлил чуть, но досказал: – я для вас – слизняк, понятно?! Я не ваш! Меня все тут презирают, ненавидят, травят!
– Пусть! Пусть! Пусть травят! – проговорила она скороговоркой. – А мне с тобой было хорошо! И я еще хочу. Понимаешь, хочу! А я – не привыкла отказывать себе!
В груди у Ивана что-то оборвалось.
– Потом как-нибудь, – сказал он уныло, – потом.
– Когда это потом? – недовольно спросила незнакомка.
– Не знаю, – ответил Иван еще унылее.
– Не дозрел, стало быть?!
– Стало быть, так!
– Ну тогда... – она встала, широко расставила ноги, откинула голову назад и очень ловко набросила на нее парик. Голос ее стал каким-то злым, железным, неженским: – Подумай еще. И скажи!
Иван оглядел пустые стены маленького помещения, завешенного чем-то вроде тюля, уставленного вазами с цветами-колючками, потом он перевел взгляд на толстенный, в полметра толщиной, кусок клетчатого пластика – только что они лежали вдвоем на этом пластике, им было хорошо, сказочно хорошо, и вот вдруг... как все бывает неожиданно глупо и бестолково.
– Чего мне еще сказать, – промямлил Иван, – у меня есть любимая, есть... мы просто разные, вот и все!
Незнакомка подошла к стене, оперлась на нее рукой. Иван увидал какой-то рычажок, совсем крохотный, моет, ему и показалось, может, это была деталь убранства комнаты.
– Нет! Ты просто не дозрел! – сказала она совсем зло, кривя губы. Опустила руку с рычажком. – Тебе надо малость повисеть, дозреть, мой милый герой!
Ивана перевернуло, дернуло. Свет погас... И он снова ощутил себя висящим на цепях вниз головою в мрачном и сыром подземелье. Он рванулся, забился в цепях. Заорал благим матом, не стыдясь ничего и никого, не совестясь. Его просто выворачивало наизнанку. Все внутри пылало. Стоило проходить через цепь унижений, мучений, надежд, отчаяний, боли, чтоб вновь оказаться болтающимся вверх ногами на цепи в мрачной поганой темнице!
И совершенно неожиданно, как-то не к месту, ему вспомнилось блаженно-идиотское выражение лица висящей в прозрачной сети растрепанной и мохнатой Марты. Вот уж кто дозрел, так дозрел! И где сейчас Лана? Может, ее успели приспособить к аквариуму? Нет уж, он этого не допустит! Иван рванулся сильнее.
И в этот миг наверху что-то загремело, заскрежетало – сдвинулась невидимая дотоле крышка. И вниз, на сырую и бугристую землю темницы, спрыгнули двое – наверное, все те же, несокрушимые и неунывающие Гмых со Хмагом – во всяком случае так подумалось Ивану.
– Ну что, – угрюмо пробурчал он, – опять будете приветствовать с прибытием на Хархан-А, сволочи?
Один из спрыгнувших ответил гундосо:
– Это не Хархан-А, и не Ха-Архан, слизняк, и тем более это не Харх-А-ан, понял? Это промежуточный слой, дурак!
– Ага, понятно, это Меж-хаарханье, так? – с сарказмом вопросил Иван.
– Нет, не мели попусту, слизняк, не опошляй того, о чем не имеешь представления! – сказал другой. – Это обычный изолятор для тех, кто любит шустрить в квазиярусах, А в Межарха-анье еще попадешь. Может быть, попадешь!
– Спасибо хоть на этом, – сказал Иван.
– Нам твоих благодарностей не надо, – заявил гундосый и с размаху ударил Ивана ногой в лицо.
– Да-а, попадет он, разбежался! – проворчал другой. – Туда перевертышей не берут, нужны они там больно!
– Там его и обернут разом! – сказал гундосый.
Иван переждал, пока утихнет боль. И спросил. Он не мог не спросить. Правда, вопрос получился странным:
– Это вы, что ли?! Эй, Гмых, отзовись, ублюдок?! А ты, гнусная твоя рожа, Хмаг, не узнал меня?! Зачем пожаловали сюда, палачи проклятые?!
– Опять грубит! – сказал гундосый.
А второй пояснил:
– Ты ошибаешься, приятель, никаких гмыхов и хмагов в Системе нету, даже кличек таких тут не услышишь! Это у тебя от твоего тупоумия слуховые галлюцинации, понял?!
– Не понял, – упрямо ответил Иван.
– Тогда получай!
Ивану со всей силы ударили в солнечное сплетение. Он задохнулся, потом закашлялся. Изо рта потекла на щеки, лоб, а потом и на пол кровь.
– Тебе уже давно пора бы понять, что здесь ничто не повторяется! Здесь не слизнячий мир! Ну ладно, давай слазь-ка!
Иван не понял.
– Как это? – переспросил он.
– А вот так!
Они ухватили Ивана за руки и потянули вниз с такой силой, что он взвыл от боли в ногах и позвоночнике.
– А ну, взяли!
– Только разом! И-эх!!!
– А-а-а-а!!! – завопил Иван. Он не мог терпеть.
И даже если бы и мог, не стал бы сдерживать себя. Ему было наплевать, что подумают о нем эти палачи.
– Чегой-то не выходит, – озадаченно пробубнил гундосый.
– Чегой-то! Чегой-то! – сыронизировал другой. – Дергать надо лучше, вот и все!
Они снова вцепились в Ивана.
– Только по моей команде!
– Давай уж, чего тянешь!
– И-ех, взяли!!!
Иван не успел почувствовать боли. Крюк вылетел из потолка и ударил его по затылку. Дальнейшего он не помнил.
Очнулся он лежащим в совершенно другом месте. Руки и ноги были раскинуты. Иван хотел поднести руку к лицу – не получилось. Другую тоже что-то удерживало. Он почувствовал себя распятым на какой-то жесткой и холодной плахе. И он не ошибся, так оно и было.
Прямо над ним висело в воздухе, ни о что не опираясь, не прицепленное за что-то, черное яйцеобразное тело. Ивану даже показалось, будто это подаренное ему Хлодриком яйцо-превращатель. Но он сам увидал, что ошибся, это была другая, пусть и сходная, штуковина. Выше торчали непонятные, громоздкие аппараты, направленные своими раструбами на лежащего Ивана. Их было много, но назначение этих аппаратов оставалось для Ивана неизвестным. Да и какая теперь разница! Иван почувствовал, что влип окончательно, крепко.
– Как самочувствие? – спросил кто-то невидимый.
– Нормальное, – машинально ответил Иван. И сам поразился своему дурацкому ответу.
Невидимый заскрежетал, заскрипел – видно, ему стало смешно от чего-то. Иван дернулся со всей силы, но зажимы были прочными и надежными.
– Не стоит нервничать, – предупредил невидимый, – лежи спокойненько, и все будет путем! Через три часа сам себя не узнаешь! Небось, отвык уже, а?
Иван не понял, от чего он должен был отвыкнуть. Его волновало другое.
– Где я? – спросил он.
– Там, куда стремился.
– А если поточнее?!
– В Меж-арха-анье, слизняк, тебе же объясняли много раз, что к чему, – недовольно просипел невидимый.
– Ага, – съязвил Иван, – мне объясняли, а вы присутствовали при этих объяснениях, все слыхали, все знаете!
– Нам без этого нельзя – конечно, знаем!
Из Ивана вместе со словами полилась желчь:
– Ну понятненько, ясненько, все-то вы обо всем знаете, все-то вы понимаете, только вот сказать не можете, у нас тоже есть такие – все понимают, глядят понимающими глазами, потявкивают, повизгивают, подвывают, а вот сказать, ну никак не могут!
– Намек понял, – заявил невидимый, – сам такой!
Разговор сначала перешел в перепалку, потом стал переходить в склоку. Но невидимый вдруг сгладил все, заскрипел, захохотал. Иван то ли от нервов, то ли поддавшись его заразительному смеху-скрежету, тоже рассмеялся. Да еще как! Будто он не распятым на холодной и жесткой плахе лежал, а стоял в комнате смеха у эйфороматов, которые могут растормошить покойника недельной давности.
Он смеялся, и ему становилось легче, словно некий тяжкий груз сваливался комьями или пластами с груди. Впервые за все время пребывания в этой идиотской и не поддающейся логическому истолкованию Системе он чувствовал себя столь расслабленным, легким, беззаботным.
Но невидимка так же неожиданно, как и начал, прервал свой захлебывающийся смех. И стал вполне серьезно объяснять Ивану, что к чему, да еще таким тоном, так разжевывая все, что Иван ощутил себя олухом необычайным.
– Мы сейчас в Меж-арха-анье. Сюда сходятся связующие нити всех трех частей псевдопланетной подсистемы, базирующейся на Хархане-А, Харх-А-ане и Ха-Архане, понял?
– Пытаюсь понять.
– Так вот, каждая часть равноудалена от квазицентра на двадцать один световой год... э-э, световой год, надеюсь, ты знаешь, это не время, это расстояние, которое преодолевает луч света за ваш земной год...
– Не надо разжевывать, я не школяр, – перебил Иван. Его возмутило то, что с ним говорят как с молокососом-дебилом.
– Похвально! – заметил невидимка. – Но продолжим наш ликбез! Итак, центр этот существует на известном расстоянии от известных частей. И одновременно он находится в самом ярде каждой, повторяю, каждой части.
Ивану показалось, что голос очень похож на голос молодого и неспившегося Хука Образины, что невидимка и есть тот самый непонятный и нигде толком не существующий доброжелатель. Хотя ощущалось и различие. Иван не мог понять – в чем, какое, но оно было.
– Мудрено слишком, – сказал он.
– Ни хрена тут мудреного нет! Все предельно просто. Ядра частей пронзены энергетической иглой-уровнем, слыхал про таковой? – невидимка не дал ответить. – Так вот, этот уровень в свою очередь, именно пронизывая все три ядра, теряет в подструктурах пилообразные функции, сворачивается и замыкается сам в себе. Понял? Но только для этих трех ядер. Во всех прочих местах он остается самым обычным простеньким иглой-уровнем.
– Угу, – вставил Иван, – совсем простеньким и необычайно обычненьким! Вы ответьте лучше – с чего это вдруг вы тут решили, что жертву перед закланием надо непременно просвещать.
– Глупость твоя безгранична, слизняк. И потому ее мы замечать не будем. Впрочем, ежели желаешь на арену – пожалуйста, в любой миг! Похоже, там ты себя чувствуешь увереннее!
– А потом?
– Что потом?
– Ну, после арены – куда?
– Как это куда?! – Сюда! – раздраженно разъяснил невидимка.
– Тогда не надо! – заупрямился Иван. – Еще чего не хватало – все заново! Нет, уж! Лучше свежуйте живьем, гады!
– Фу-у! – брезгливо протянул невидимка. – Грубо и некрасиво! Ну да ладно уж, лежи себе. Тебе будет над чем пораскинуть мозгами. – Лежи, перевертыш!
Ивана перестали тревожить. И он остался один – один в тишине, полумраке и неизвестности. Он вдруг вспомнил, что очень много дней ничего не ел и почти ничего не пил, что держался лишь на стимуляторах да на нервном взводе-запале. Но ему и сейчас не хотелось есть. Не хотелось, и все!
Темное и странное яйцо висело над ним. Из раструбов явно что-то исходило. Но Иван пока не чувствовал, что именно. Легкость, расслабленность, беззаботность растворялись, уходили из тела и мозга. Их место занимало постепенно, словно наваливаясь, просачиваясь вовнутрь, нечто тяжкое и муторное. С каждой минутой ощущение становилось все неприятнее. Набегали гнетущие мысли, захлестывало тоской – внезапной, неестественно давящей, изнуряющей.
Иван поскреб подбородком о плечо, и неожиданно почувствовал, что он лежит голышом, без комбинезона, и что самое странное – чешуя на теле какая-то не такая, почти мягкая. Он еще раз уперся подбородком в плечо – и сдвинул целый клок распадающейся отдающей гнильцой чешуи. Его это взволновало на миг. Но тут же все любопытство, как и внезапное оживление, улетучилось. И опять ему стало все безразлично, снова накатила тоска – да такая, что хоть в петлю! Иван зажмурился. И принялся перекатывать голову из стороны в сторону: вправо, влево! Вправо, влево! Вправо, влево! и так до бесконечности...
А когда шея онемела и перестала слушаться, когда тоска стала невыносимой, болезненно жгучей, когда он уже разлепил спекшиеся пересохшие губы, случилось еще более страшное – на него накатили воспоминания. Да с такой силой, с такой ослепительной ясностью, прозрачностью, реальной контрастностью, словно были это не воспоминания, не отблески чего-то далекого, прошедшего в растравленном мозгу, а сама явь.
Мрак Пространства залил все вокруг, лишил мир красок. Но в этом беспроглядном пугающем мраке высветилась вдруг серебристая точечка, стала увеличиваться в размерах – очень медленно, будто ползла черепахой навстречу. Иван не сразу сообразил, что это корабль-капсула трехсотлетний давности, и что он вовсе не ползет, а несется на него с колоссальной скоростью, это просто расстояние и мрак искривляют все, заглушают. Корабль занял собою половину неба. И замер. Начал поворачиваться. Неторопливо выползали по левому борту кронштейны, крепления, сети батарей, вот стала видна выпуклая рубка, вот смотровая площадка, поручни... Ивана резануло по сердцу, по глазам. На поручнях, прикрученные металлопластиковыми цепями к горизонтальным трубам, с раскинутыми руками, неестественно раскинутыми, будто бы вывороченными, изломанными, висели они, давшие ему жизнь. Сквозь затемненные стекла шлемов Иван видел их лица. Это были лики мучеников, искаженные болью, страданием, отчаянием. Без содрогания невозможно было глядеть на них. Иван глухо застонал, скрипнули плотно сжатые зубы. Как ни жгла, как ни мучила его память прежде, такой пронзительной боли он еще не испытывал. Это было не воспоминание, это было не видение, это была сверхреальность! Жуткая, страшная, кошмарная, но именно реальность, увеличенная, усиленная некими, может, и несуществующими сверхъестественными линзами отнюдь не материального происхождения.
Распятые были еще живы. Они время от времени раскрывали рты, будто переговариваясь, или же хрипя, крича от боли и ужаса. Но Иван не слышал ни слова, ни звука. Порою он встречался с ними взглядами. И ему казалось что они тоже видят его, зрачки их глаз расширялись, в них застывало что-то непередаваемое, неописуемое... и Ивану представлялось, что эти люди вовсе не погибли тогда, двести с лишним лет назад, что они живут до сих пор, живут, замерев на грани, на лезвии, отделяющем жизнь от смерти, и что они будут жить еще очень долго в этом ослепительно-жутком взлете полубытия и полусмерти, долго, а может, и вечно, если он не сделает, не совершит чего-то важного для них. И ему казалось, что их глаза и молят его об этом, мало того, что они требуют от него чего-то... а чего именно Иван не знал, откуда он мог знать?! Он сам страдал, он не ведал, как им помочь, и есть ли они на самом деле. Или все – только мираж? Нет! Нет! Тысячу раз нет! И все-таки странно, невероятно. Неужели они не сгорели тогда?! Неужели произошло чудо?! Ивану припомнился мнемоскопический сеанс. Нет, все было так, как было – мнемограммы не могут врать, как не может врать камень, как не может врать дерево, как не может врать ветер! И все же распятые жили, застыв на гибельном, мучительно болезненном острие, на лезвии. Они погибли тогда, бесспорно! Но они и продолжали жить! Как продолжает жить все в Пространстве, продолжает вопреки человеческой логике и людскому здравому смыслу, ибо сам процесс этот выше и того и другого, ибо Сознание и Дух лишь перетекают из одного сосуда в другой, и в их силах придать новому сосуду прежние формы!
Все эти мысли обрывочно мелькали в воспаленному мозгу Ивана. Но они не заглушали боли. Они лишь словно протыкали ее обиталище в беспорядочном суетливом движении. Боль же заполняла собою все – как до того заполняли все тоска, потом мрак.
Боль из-под черепной коробки расползлась по всему телу. Она рвала калеными щипцами его на части, пронзала тупыми иззубренными иглами и ржавыми искореженными пиками, она жгла расплавленной смолой, которую будто бы плеснули сразу снаружи и изнутри. Ивану казалось, что с него живьем сдирают кожу. И не только кожу, но и верхний слой мяса, потом и все остальные слои, что из него дерут сухожилия и вены... И все это разом! Он хотел кричать, стонать, скрипеть зубами, но внутри все пересохло, он не мог издать ни звука, распухший огромный язык заполнил весь рот – так, что нельзя было сомкнуть челюстей. И все-таки главной была не телесная боль.
Распятые не исчезали. Они все так же висели. Смотрели в глаза. И теперь Иван не сомневался – они видят его, точно видят! Но это лишь усиливало боль! Зачем им видеть его?! Неужто с них не хватает собственной лютой муки?! Нет! Не надо! Никогда! Он хотел заслониться рукой. Но руки были недвижны, он сам был распятым на плахе. Хотел зажмуриться, закрыть глаза, и сделал это. Но он продолжал все видеть внутренним зрением – не менее четко, не менее ярко. От этого некуда было деваться!
К видениям стали прибавляться голоса. Они выплывали из общего неразборчивого гула, который Ивану казался обычным шумом крови, прилившей к голове. Но это было не так. Голоса нарастали, звучали явственней. Кто-то невидимый бубнил басом Гуга Хлодрика: «Ты не поможешь им, дура-ак! Ты только усугубишь все! Наплюй! Забудь!» Сипатый Хук Образина вторил пьяно: «Тупица, себя же погубишь! Куда ты лезешь все время?! Надо жить в своей норе, в своей дыре! То же мне, нашелся мститель праведный! Дурачина!» Слабенький приглушенный голосок сельского священника уговаривал: «Не надо, откажись, только всепрощением можно искупить что-то, во мщении и растравлении ран своих не отыскать и тени справедливости, она в Боге, в умении терпеливо и покорно принимать ниспосланное, за все благодарить: и за радости и за горести. Бойся себя! Бойся своей гордыни!» И тут же нервно, почти зло звучал высокий женский: – «Да будет проклят! да будет проклят! да будет...» Серж Синицки заплетающимся языком гундосил; Тю ист крэзи, Ванья! Сэ не трэ бьен, вали, Ванья, нах хауз. Иль ист морт, иль не будет прощай тьэбья!" И совсем невпопад звучал хрипловатый голос Ланы, взволнованный, даже испуганный: «А я бы висела вечно, пусть! Хоть висеть, хоть лежать, хоть вверх ногами – только бы вечно! Это же блаженство. Зачем ты меня лишил его?! Почему?! Ты думаешь, ты можешь решать за всех? Ты ошибаешься! Решай за себя! Вечность – это так прекрасно, это – быть всегда, неважно как, но всегда...» А параллельно, временами заглушая русоволосую, кричала надрывно погибшая а Осевом: «Забери меня отсюда! Забери! Прижми к себе крепко-накрепко! Я не могу с ними, с этими фантомами-упырями! Я не хочу вечности! Я не желаю носиться всегда в этом царстве теней! Умоляю, спаси! Ну что же, что ты медлишь, они уже вырывают меня, они отнимают меня у тебя, ну-у!!!»! И скрипело в уши: «Мразь! Слизняк! Амеба! Жалкое насекомое, комар, лягушонок! Твое место – лужа, грязь, мокрятина! Что ты о себе помыслить смог, тля! Куда ты заполз, червь?! Гнусный болезнетворный вирус, пытающийся проникнуть в здоровое тело! Зараза мерзкая!!!» И какой-то полузнакомый; а то и вовсе незнакомый приторно-властный, напоенный сиропом, угодливый и одновременно хамоватый, наглый, по-холопьему властный, шепоток все время просачивался в мозг: «Такой порядок! Все равно никто вам не поможет, ни здесь, ни там. Ну где вы найдете безумцев? Нет, нет, ничего, с вами разберутся, поместят куда надо, посадят, куда положено, вы не волнуйтесь, в ваших же интересах! Такой порядок!» А неунывающий Дил Бронкс поддерживал, но как-то странно поддерживал: «Держись! Помни, что обещал! Мне хоть что, один черт! Лишь бы оттуда, понял! Гляди, не подыхай там раньше времени! Или ты уже... того? Может, я с трупом говорю, а? Эй, Ванюша, друг любезный, Иван, чертово семя, паскудник, ты жив еще? Нет?! Не слышу?! Может, ты и не улетал никуда? Эй?!» Глаза мучеников все смотрели на Ивана – и боль из этих глаз переливалась в него. А его собственная боль лилась в них! И не было ни конца, ни края!
И вдруг всплыло, бывшее в Храме, всплыло само по себе, не разрушая видения, не отвлекая от него, будто бы существуя одновременно, но в ином измерении. Иван был во мраке Пространства, и внутри Храма, и снаружи – пред его мысленным взором неизбывным очищающим огнем горели золотые купола. И вот они исчезли, вот все затянуло пеленой, а потом сквозь пелену сверкнула блесточкой кроха-золотинка. Но так сверкнула, что мрак вселенский разбежался по углам пространственного окоема. И заглушая все, прозвучало мягко, по-доброму, будто не с земли прозвучало, а с небес: «Иди! И да будь благословен!»
Голоса, видения, страхи, боль, тоска – все сразу пропало. И он почувствовал, что не лежит на холодной плахе, что его успело приподнять вместе с нею, и он висит теперь на зажимах, удерживающих руки, ноги, шею, висит в совершенно другом помещении, ни чем не похожем на предыдущее с застывшим в воздухе темным яйцом и раструбами непонятных приборов-излучателей. Здесь было пусто и светло. Здесь были голые стены и пол. Правда, с потолка свисали шланги толщиной в руку и другими концами тянулись к Ивановой плахе. Но куда именно они входили, Иван не видел. Ему еще было не по себе: перед глазами мельтешили меленькие черные точечки и зелененькие вертлявые червячки. Голова болела.
И все-таки он понял – что-то произошло. Скосив глаз на собственное плечо, потом на грудь, он увидал обрывки и ошметки грубой толстенной кожи с наслоившимися на нее чешуйками. Из-под этих грязно-зеленых струпьев проглядывала обычная светлая, чуть тронутая загаром кожа. Иван сомкнул зубы, провел языком по ним – да, у него были нормальные зубы в два ряда, а вовсе не пластины-жвалы. И видел он не так, как прежде, обзор был поменьше – видно, один глаз, верхний, пропал. Но вместе с тем Иван ощущал, что он еще не стал человеком в полном смысле этого слова, что процесс преобразования, а точнее, возвращения его в человеческое тело продолжается. Вот сползла откуда-то сверху, наверное, с надбровной дуги, пластина, закрыла на минуту глаз, но потеряв опору, соскочила... Иван сжал руки в кулаки, пошевелил пальцами – да, это были его пальцы, лишь обломились два или три когтя, выпали из пылающих ладоней. Молнией прошибла мысль – тело было здоровым, целым! А ведь его основательно исколошматили в тот раз, перед превращением в негуманоида, у него не оставалось ни единого зуба, а сейчас – пожалуйста, все на месте! И боли в переломанных ребрах, в грудине он не ощущал, все было цело. Иван обрадовался и воспрял душою на какое-то время. Помянул добрым словом старину Гуга – как он его выручил с этим яйцом-превращателем! Верно Гуг говорил – не все свойства этой штуковины еще известны, не все! Вот и раскрылось еще одно – способность восстановления прежнего тела при обратном переходе. Это была фантастика! Но это было так, от реальности никуда не денешься. И лишь теперь в Иванову голову пришла догадка. Никакие то были не секретные лаборатории на суднах в Средиземном море, точно! Как он сразу не сообразил, он ведь слышал от своих кое-что! На суденышках, служивших обыкновенным камуфляжем, в обстановке глубочайшей тайны, закрытые ото всех донельзя, работали две сверхсекретные группы временного прорыва. С будущим шутки были плохи. На каждый бросок туда уходила такая уймища энергии, что хватила бы на планетную колонию в другом конце Галактики. Перебросить пока что никого не удавалось. Зато Иван точно знал, что прорывщики умудрялись время от времени кое-что переносить оттуда к себе. Нет-нет, да и приворовывали они плохо лежащее. Видать, и яйцо-превращатель стянули! Где оно могло быть создано, кем, когда? На первые два вопроса и ответа искать не стоило. А вот когда? Уж точно, не раньше тридцатого века, а то и сорокового. Ведь в ближайшие века даже не предвиделось создание приборов, наделенных столь чудесными свойствами. Ничего, еще разберемся, решил Иван, успеется!
Он чувствовал, как осыпается с него клочьями жуткая чешуистая негуманоидская шкура, как сыпятся на пол бронированные хитиновые пластинки. Он теперь сам себе казался голым, абсолютно не защищенным, истинным слизняком. И ему становилось страшно! Как жить в этом мире таким?! Как в нем существовать с практически обнаженным сердцем, мозгом, легкими и всем прочим?! Это ведь равносильно смерти! Каждый, кому не лень, может его пронзить, раздавить, смять! Волна страха накатила внезапно. И Иван сразу взмок, будто его сверху окатили из ведра. Он не желал быть незащищенным в этом ужасном и жестоком мире! Все прочее, все мысли, воспоминания ушли на второй, третий планы, осталось лишь одно – ощущение своей тончайшей кожи-пленочки. Его словно бы выбросили нагишом в Пространство. И он вспомнил, что так уже было, что он висел в Пустоте, ничем не прикрытый, что его сжимала холодная лапа... Но тогда ему не было страшно. А теперь он испытывал не просто страх, его пронизывал ужас.
И в последнюю секунду, когда животный инстинктивный ужас этот грозил повергнуть его в безумие, превратить из человека в зверя, амебу, слизняка, червя, отбросить его в невообразимые дали добытия и хаоса, Иван вдруг ощутил на груди холодок. И даже не понял, что это. Лишь вывернув шею, скосив глаза чуть не до выхода из орбит, он увидал ту самую маленькую угластую железячку, что не снимал ни перед превращением, ни при входе в Осевое, ни ранее, с тех пор, как надел ее на себя. И в голове прояснилось. Страхи ушли. Нет, он не стал вдруг неуязвимым, и кожа его не стала ни на капельку плотнее и тверже. Все оставалось прежним – человеческим, хрупким, нежным, открытым, подвластным смерти в любой миг. Но душа его окрепла, стала сильной, неколебимой, властной, если только эти качества можно разместить рядом с самим понятием Душа. И она влила силы в уязвимое и незащищенное тело, прикрыла его невидимым и неощутимым стальным панцирем. Иван содрогнулся, словно его внезапно ударило током. И наземь полетели последние ошметки чужой шкуры. Теперь он был самим собою. В ушах опять прозвучало, но тише, почти неслышно, будто далекий отголосок растворяющегося под невидимыми сводами эха: «Иди! И да будь благословен!»
И только отзвучал далекий и добрый голос, как в стене напротив образовался проем. В комнату вползло что-то шарообразное на множестве ножек-крючьев. Проем тут же исчез, словно и не было ничего. А Иван увидел, что вползшее существо представляло из себя одну огромную трехглазую голову, усеянную пластинами и короткой рыжей щетиной – ножки торчали прямо из-под брылей и пластин.
Существо внимательно осмотрело Ивана снизу, подползло ближе, разинуло рот-клюв и изрекло глубокомысленно:
– Да-а, чего и следовало ожидать! Слизнякус замляникус примитивус!
– Хватит паясничать! – выдавил из себя Иван.
– А чего это – хватит? Еще и не начинали поясничать-то, дорогуша! Ты забыл, небось, что сейчас месяц развлечений?
Вид у говорящей головы был неприятным. Но она была тут хозяином. А Иван – узником. Ему бы вести себя поскромней, но куда там!
– Что уставилась, тварюга головоногая? – зло и почти без вопросительных интонаций проговорил он. – Сколько мне еще болтаться и дозревать, а? Чего молчишь?!
– А нисколько! – ответила голова.
– Как, это? – изумился Иван совсем по-детски.
– А вот так, дозрел уже, хватит с тебя.
– Тогда развязывай.
– Успеется!
Иван дернулся. Да все без толку, зажимы были сработаны на совесть.
– Не трепыхайся, слизняк, – ласково прошипела голова, – погоди. Мне еще надо отработать с тобой некоторые моменты, опробовать реакцию на адекватность, а там и развяжем... – она вдруг замялась, но договорила, – ежели не перезрел.
– Валяй! Проверяй!
Головоногий откатился в уголок. А на месте противоположной стены высветился экран не экран, а что-то навроде окна с замутненным стеклом. За стеклом висела... Иван подумал сначала, что это мохнатая Марта, размякшая в прозрачной сеточке, выдающая из шара-матки через хобот зародышей прямиком в аквариум, все было в точности... Но взгляда на одутловатое сонное лицо, на заплывшие глазки, на растрепанные, но вовсе не черные, волосы, он чуть не закричал, рванулся опять. Не тут-то было!
За стеклом висела русоволосая Лана. И непохоже было, чтобы она испытывала блаженство, вечное блаженство. В искривленных закушенных губах читались скорее безнадежное отчаяние, тоска. Желтые мешки под глазами старили ее, делали некрасивой.
– Лана-а? – тихо позвал Иван.
Висящая приоткрыла глаза. Долго смотрела, словно не узнавая. Потом вяло и безразлично пролепетала:
– А-а, это ты...
– Они сделали с тобой это?! Говори! – Ивану вдруг вспомнилась ее голова в прозрачном шаре. Голова была совсем как живая, а может, и живая. Но она оказалась лишь ловкой и хитрой подделкой или вообще иллюзией. А сейчас?
Иван почувствовал, что все испытанное им, все предстоящее, да и он сам ни гроша не стоят пред этой вечной мукой. Это он был виноват! Это он обрек ее на висение!
– Мне хорошо-о, – проговорила русоволосая, еле шевеля губами, – ты не гляди, не верь, это неземное, блаженство, ах как мне хорошо, я никогда не умру! Все обратится в тлен и прах, погаснут звезды, в пыль развеются планеты, свернутся коллапсары, а я буду висеть и наслаждаться...
– Заткнись! – заорал Иван. – Чтоб с тобой ни было, я приду, я выдерну тебя из этой гадкой паутины!
– Только попробуй, – вяло и тускло обронила она. И закрыла глаза.
Стекло начало мутнеть. А Иван все смотрел и смотрел на толстый морщинистый и слизистый хобот, свисавший из шара-груши. Его мутило, горло сжимали спазмы. Но он все смотрел и смотрел.
– Укрепи меня и наставь... – процедил он вслух с мольбой, но одновременно твердо, будто не прося, а требуя. – Дай мне, Всемогущий и Всезнающий, сил и терпения, не дозволь вновь обратиться в зверя! Укрепи!
Голова подползла ближе, снова выкатила черные глазища на Ивана.
– Ты чего там бормочешь? Бредишь, что ли?! Тут кроме нас с тобой ни черта нету, слизняк! Так-то! А реакция у тебя неважная, что-то и не пойму, то ли недозрел, то ли перезрел!
Иван молчал.
– Эй, ты слышишь меня?
Иван молчал.
– Я научу тебя быть вежливым головоногий.
Ивана тряхнуло, пронзило тысячами игл. Он сразу понял, куда входили шланги, тянувшиеся от потолка. Но он и теперь молчал. Пускай пытают! Пускай издеваются! Пусть и вообще убьют! Он не проронит больше ни словечка, он будет нем как мертвый, как камень, как эта стена!
Плаха вдруг начала вращаться вокруг своей горизонтальной оси. Перед глазами закружились углы, стены... Через какое-то время, не прекращая этого вращения, она начала крутиться и по вертикальной. При каждом обороте Ивана встряхивало, ударяло о незримый барьер. И трясло, не переставая трясло. Но он молчал.
– Неплохо, неплохо, – доносилось то ли снизу, то ли сверху.
Иван потерял ощущение и того и другого. Ему вообще вдруг начало казаться, что он на Земле, в их учебно-тренировочном комплексе, что его крутят на восьмиплоскостной центрифуге – словно школяра-подготовишку. Продолжалось это бесконечно долго. Иван потерял счет секундам, минутам, часам, может, и дням даже!
И когда плаха-центрифуга замерла на месте, он не почувствовал этого, его еще продолжало крутить, вертеть, переворачивать.
– Совсем неплохо! – заверил мельтешащий в глазах головоногий. И что-то проделал у основания плахи.
Ивана выбросило из зажимов как из рогатки, он не мог стоять на ногах, его кидало из стороны в сторону – он шибанулся всем телом об одну стену, сполз вниз, но его кинуло на другую, потом опять на пол. Ему казалось, что это не его бросает после плахи-центрифуги, а сама комната сошла с ума и вертится во всех направлениях. Его зашвырнуло даже на потолок. Тут же размазало по полу. Но движение было неостановимо.
– Неплохо! Неплохо – неслось от головоногого.
Тот был неподвижен, сидел себе в уголочке, наблюдал.
После двух или трех десятков бросков Ивана вдруг швырнуло на плаху. И та с треском развалилась, будто была слеплена из пересохшей глины. Иван пробил ее насквозь, влетел в огромное пустынное помещение и повалился лицом вниз на холодный каменный пол. Его перестало бросать из стороны в сторону. Он лежали не мог отдышаться.
А когда дыхание стало ровным, когда вернулось чувство равновесия, уверенности, он чуть приподнял голову, повернул ее налево, потом направо – и увидал, что на кистях обеих рук у него надеты массивные железные кольца с ушками, и что от них тянутся по обе стороны цепи, а концы цепей держат в восьмипалых лапах два негуманоида-харханянина, стоящие от него слева и справа.
Когда на него успели надеть цепи? Иван не знал. Здесь все происходило скачкообразно, без привычных постепенных переходов. И иногда это просто выбивало из колеи. Но только не сейчас! После дичайшей болтанки на плахе-центрифуге и всего последующего эти цепи казались подарком судьбы.
– Он что там, заснул? – прогремело издалека.
Иван почувствовал, как натянулись цепи. И встал на колени, опираясь ладонями о холодный камень. Охранники сразу направили на него раструбы своих коротких лучеметов, будто держали на цепях не «жалкого слизняка», а паукомонстра-урга.
Иван криво усмехнулся. Оторвал руки от пола, выпрямился. Но с колен встать он еще не мог – его продолжало пошатывать, ноги и вовсе были ватными.
– Твое смирение похвально, – прогремело опять, – но и слишком утомительно!
Пелена перед глазами Ивана окончательно рассеялось. И он увидал метрах в сорока от себя огромный хрустальный куб, парящий над полом. Куб этот был великолепен в своей прозрачной чистоте и аристократически прост. На самом же кубе стоял голубоватый, усыпанный чем-то мелким и поблескивающим трон. Это был именно трон – не стул, не кресло, не табурет со спинкой. На таком мог восседать лишь властитель очень, высокого, если не наивысочайшего, ранга. Таковой и восседал.
– Пади ниц пред Престолом! – прошипел слева охранник. – Пади, мерзавец!
Иван не придал значения совету. Но голос был ему знаком своей гундосостью.
Цепи натянулись с обеих сторон, и охранники одновременно наступили корявыми лапами на них, наступили у самых колец так, что Иван поневоле ткнулся лицом в пол. Но он тут же дернул цепи на себя приподнялся.
– Не трогайте его, – приказал восседавший на троне.
Теперь Иван разглядел его внимательно. Таких он еще не видал здесь. Пластины густой завесой спадали прямо из-под глаз, скрывая не только лицо, но и грудь. Из голой шишкастой головы торчало несколько отростков, похожих на опиленные рога, было их то ли пять, то ли шесть, Иван не мог сосчитать – восседающий на троне словно в нервическом тике то закидывал голову назад, то склонял ее, будто кивая, здороваясь. Был он худ невероятно, до полнейшего измождения. Руки и ноги его были длинны, костлявы, и на них не поблескивала чешуя, нет, наоборот, казалось, что прямо на кости натянута черная эластичная и притом бархатистая ткань. Однако лапы он имел четырехпалые, птичьи. А грудь, несмотря на общую худобу, котлом выступала из-под черной накидки-плаща. Сидел он, подавшись вперед, растопырив руки, выставив острые локти. Столь же острые плечи торчали двумя пиками. И был он какой-то несуразно большой, огромный, только расстояние мешало определить его подлинные размеры.
– Подойди ко мне! – сказал изможденный властитель и поманил Ивана скрюченным пальцем.
– Эй, слизняк?! Не слышишь, что говорит Верховный Демократор?! – прошипел охранничек справа.
Ивану показалось – вылитый Хмаг! Но тот вел себя так, словно впервые видел несчастного кандального.
– Ни хрена он не слышит! – прогундосило слева.
Они дернулись как в прошлый раз, без команды и сговора. Рванули вперед, волоча Ивана за собой по каменному полу. Двух секунд не прошло, как они стояли в десятке метров от хрустального куба и взирали подобострастно вверх. Иван поднимался, ощупывал ссадины, тер рукой ушибленный подбородок. Ноги его держали плохо.
– Ну что там новенького? – спросил Демократор.
– Где? – не понял Иван.
– На Земле?
Иван замялся было, но все-таки вопросил с вызовом:
– А тебе там приходилось бывать, что ли?!
– Хам! – заорал похожий на Хмага.
– Невежа! – выкрикнул гундосо близнец Гмыха.
И оба ударили Ивана разом прямо раструбами лучеметов по голове. Иван дернулся. Но цепи тут же натянулись.
– Не отвлекайте его, – недовольно процедил Верховник. – Ну что же ты молчишь?
– На Земле все в порядке, – растерянно сказал Иван.
Верховник промолчал, покивал головою – то ли в тике, то ли соглашаясь с Иваном. Потом задумчиво произнес:
– Значит, пора...
– Что – пора? – переспросил Иван. Он уже осмелел, не обращал внимания на вертухаев.
– Тебе этого не понять. Пора! – Верховник вдруг расслабился, откинулся на спинку своего чудного трона. И как-то мечтательно произнес:
– Ну и покуролесили же мы там в свое время! Ах, молодость, молодость!
– Где это – там? – снова поинтересовался Иван.
– Где! Где! – раздраженно выкрикнул Верховник. – Где надо! И вообще, чего это он тут стоит передо мною?! – последнее было обращено к стражникам.
– Как велели-с! – хором рявкнули те.
– Ну да, вспоминаю, – Верховник потер лапой висок. – Проклятый склероз. Слушай, любопытный лягушонок! Мы были тогда совсем юнцами. Как давно все было! Тебе этого не дано оценить! Что ты можешь помнить – твоя жизнь миг! А мы тогда погуляли, ох, погуляли! Дым стоял коромыслом, лягушонок! Ты слыхал, наверное, про вашу последнюю войну, ту, позабытую, что была четыре века назад?! Ах, как мы отвели душу! Это было развлечение, да! Разве сейчас так умеют развлекаться!
– Я ни черта не понимаю! – вставил Иван.
Верховник махнул на него рукой.
– Где тебе! Вы вообще ни черта не понимаете? Вы думаете что все сами, сами... Черви, ничтожные черви! Да разве вы сами на что-нибудь способны?! Нас было шестеро. Шесть мальчишек из Системы, молокососов, хулиганов, шесть ловких парней! И как мы чудили! Вот это был месяц развлечений! Половина вашего мира сгорела в огне, жаль нам надоела игра, можно – было бы довести дело и до конца, но разве в мальчишек есть спрос? А сейчас вот гляжу на тебя, вспоминаю все и, не поверишь, рад, что вот уцелел же кто-то, можно поглазеть, припомнить, порадоваться...
– Чему?
– Не грубить! – рыкнул в ухо похожий на Хмага.
– Пусть говорит, что хочет, отстаньте от него! – великодушно разрешил изможденный Демократор.
– Это все бред! резко выдал Иван. – Дурь маразматическая! Ты просто выжил из ума и несешь околесицу!
Его рванули с обеих сторон за цепи. Но Верховник остановил стражников рукой.
– А с чего ты взял, что я выжил? – спросил он как-то ласково.
– То есть? – не понял Иван.
– Ты сказал – выжил из ума. Это не так, мой отважный и глупый лягушонок! Я сохранил свой ум. Но я, к сожалению, не выжил. Тебя, видно, обманывает весь этот антураж, так? – Демократор указал на куб, трон и самого себя.
– Вот я и говорю – маразм! Старческий психоз! – упрямо выпалил Иван.
Верховный Демократор, властитель Меж-архаанья, не обиделся. Он лишь вздохнул сокрушенно. И будто выполняя тяжкую, но необходимую работу, растолковал Ивану:
– Ты опять не прав! Маразм – и психоз могут быть у выжившего. А я, как уже тысячу раз было говорено, не выжил!
– Не выжил, значит, умер? – сделал вывод Иван.
– Ну вот, и ты умеешь соображать, когда захочешь! Очень разумненький лягушонок. Именно умер! Но сохранил свой клономозг в рассредоточенном состоянии. А это все макет, муляж! Меня нету!
– Не верю!
Верховник вдруг поднял вверх левую мосластую руку, вцепился правой в кисть. И с силой ударил длиннющим предплечьем о колено. Рука с хрустом и треском обломилась.
– Гляди! – он поднял в правой отломленную левую, потряс ею словно мечом, а потом швырнул в гундосового. Да так ловко, что угодил тому прямо в лоб. Гундосый нагнулся, поднял обрубок, приложил к груди и преданно поглядел на Демократора.
Ивану в очередной раз показалось, что он сходит с ума.
– Значит, тебя нету? – спросил он глуповато.
– Меня нет в этом теле. Меня нет в какой-либо определенной точке пространства. Но я есть и существую как рассредотачивающаяся и концентрирующаяся при необходимости квазиматериальная субстанция. Я вот могу, например, взять и сконденсироваться в твоем мозгу, понял, лягушонок!
– Нет! Не надо! – Ивана передернуло от подобной идеи. Он даже не смог сдержаться, хотя знал, просьбы тут и пожелания ни в грош не ставят.
– Ну, не надо, так не надо, – согласился Демократор, – когда будет надо, тогда и вселимся в тебя. Ты только не думай, что это очень почетно и приятно! Ведь не захотел бы ты переселиться в какую-нибудь мерзкую жабу или в гнусного и поганого червя?
– Нет!
– Вот и я не хочу. Но ежели потребуется, для дела, стало быть, тогда не обессудь, лягушонок!
– Не потребуется! – уперся Иван.
– Ну-у, видно, ты знаешь больше всех и умеешь предугадывать будущее! – Верховник поджал под себя длинные и нескладные ноги. Иван видел, как прямо на глазах у этого «муляжа-макета» отрастала новая левая рука.
– С кем ни говоришь, никого, получается, нету! – ворчливо произнес Иван, глядя на тоненькие вытягивающиеся пальцы, на вырастающие и тут же загибающиеся черные когти. – Все рассредоточены, все – и тут, и там, и нигде толком! У меня складывается впечатление, что меня дурят, разыгрывают – нету, видите ли, никого! Ни палачей моих нету, ни гонителей, ни хулителей, ни доброжелателей! Один только я вроде бы и есть в этой чертовой Системе!
Вертухаи дернули за цепи со всей силы. И снова обрушили на Иванову голову свои лучеметы – на этот раз они дубасили его прикладами.
Верховник подождал, пока тем не надоест бить жертву. Потом пояснил:
– Наша цивилизация невероятно древняя, и здесь на самом деле большинства нет, почти никого! Я порой и сам не могу понять, где клон-двойник, где квази-дубль, где живой...
– А эти? – Иван, утирая кровь хлещущую из носа, ткнул в гундосого.
Верховник махнул рукой, протянул брезгливо:
– Эти и вовсе нелюди-киберы! Чего с них возьмешь?!
Иван недоверчиво поглядел сначала на одного вертухая, потом на другого, потом на несуществующего Верховного Демократора. Тот заметил взгляд.
– Да чего там, – проговорил он. – Эй, Грях!
Гундосый Грях провел когтем по собственной груди – тут же разошлись плотные черные створки, затрещала ткань комбинезона. И открылись сумрачные и непонятные внутренности – внутренности явно не живого существа.
– Еще! – приказал Демократор.
Грях сунул палец под ворот, покопался там, щелкнул чем-то. И его голова вдруг упала на пол, как мячик подскочила три-четыре раза и замерла у ног Ивана.
Иван осторожно отпихнул голову от себя самыми кончиками пальцев ноги. Она снова подкатилась и прогундосила:
– Опять грубишь?!
Иван пнул ее сильнее. Но стоящий с другой стороны сумел изловчиться, поймал голову и возложил ее на плечи безголовому дотоле, но стоявшему по стойке смирно Гряху.
– Молодец, Хряг! – похвалил Верховник. И взглянул на Ивана. – Теперь веришь, лягушонок?
– Что тебе до моей веры! – буркнул Иван.
– Точно! Мне на это наплевать! Мне бы немного подышать воздухом юности, вспомнить наши славные проделки, вот это да! Впрочем, я надеюсь, что меня прихватят с собою, я все сделаю для того, чтобы они не забыли меня! Я их и спрашивать не стану, я сам распоряжусь собою!
– Куда это вы собираетесь? – поинтересовался Иван вкрадчиво. – И кто вас может не взять?
Демократор вздохнул тяжко. И вдруг заявил пропитым голосом Хука Образины:
– Куда – неважно, тебе это знать не положено, лягушонок! А они – это ОНИ, это те, кто и есть Система! Ты еще узнаешь о них! Я тоже был таким, был! Не веришь?! Впрочем, откуда тебе знать! Меня отправили на отдых. Здесь хорошо отдыхать и развлекаться... Но Эра Предначертаний заканчивается. Скоро наступит Эра Выполнения Предначертанного! Да, грядет Великое Переселение! Только так сможет спасти себя миллионнолетняя дряхлая, да-да, дряхлая цивилизация. И ежеле тебе не укажут до тех пор, где находится форточка, ты никогда не покинешь Системы...
Ивану тут же припомнилось все: и все эти сравнения с комарами, лягушатами, форточками, и какие-то дикие, больше подходящие для первобытных народов названия всяких там эр, годов, месяцев, вспомнился четырехрукий, вспомнился невидимый и также не существующий доброжелатель... все вспомнилось, но связаться в единое, сложиться в целое не смогло!
– ...в зале Отдохновений хорошо! Так приятно общаться с ушедшими и незаклонированными, таких еще много! Но кончается тринадцатитысячелетний цикл Воздаяния Добродетелям! И придется всем браться за дело, – всем! Зал Блаженства доступен каждому. Но не каждый пойдет первым туда...
– Да куда же – туда?! – снова встрял Иван.
– Молчи!
Грях с Хрягом тут же отвесили Ивану по тумаку, не поскупились. Но он даже не поглядел на них, что возьмешь с неживых! Он только поморщился, да сплюнул кровью на пол.
– Ты и так слишком много знаешь! Не раздражай меня! За мою слабость, за то, что я и без того открыл тебе множество секретов, меня могут рассеять! Понял ты это или нет?! Ведь ежели ты уйдешь отсюда, уползешь на своих собственных слизнячьих ножках, со своей собственной памятью, меня могут и к ответу призвать! Скажут, ну что, старина, доигрался! Допрыгался?! Скажут, распустил розовые Слюни?! И впрямь, стыдно, расчувствовался, повстречав на тропинке в садике слизня ничтожного, залюбовался, молодость вспомнил! Вместо того, чтобы раздавить да пройти себе тропиночкой мимо! Нет, не одобрят этого и не поймут, лягушонок! И никакие старые заслуги в расчет не возьмут, так-то!
– А я думал, ты тут главный! – как-то невпопад сказал Иван.
Верховник помолчал. Прикрыл глаза, посопел. Но потом ответил:
– Здесь, сложные отношения, сложная иерархия. Не забивай себе голову! Хотя бы пока не забивай. Вот выживешь коли, тогда, глядишь, и разберешься! А сейчас все, пора. И так я с тобою заигрался, лягушонок, потешил старость. Ну да ладно, пока! До встречи!
Верховный Демократор вдруг вытянулся в струнку, замер. И рассыпался словно слепленный из песка. Налетевший невесть откуда сильный ветер смел с хрустального куба комья слипшихся песчинок, невесомый прах, пыльцу и какие-то черные гнутые штуковинки, наверное, коготки.
Сам Престол стоял незыблемо и вековечно. Он и не стоял по сути дела, а парил над каменным холодным полом.
Иван обернулся к Хрягу – и тут же отдернул голову. Поглядел на Гряха – и ему стало совсем плохо. Никаких киберов-хар-харян не было! Не было и в помине! По бокам от него, удерживая в руках концы тяжеленной железной цепи, стояли две стройные высокие женщины. Иван не верил глазам своим – одна была русоволосой его подругой по несчастьям в этом мире, Ланой, другая... другая словно вынырнула из царства мертвых, не иначе, – это была его погибшая в Пространстве жена, его Света!
– В зале Отдохновений хорошо, – пророкотало сверху. – Оставайся тут! Не пожалеешь!
Иван вроде бы и понимал, что эти две женщины – миражи, фантомы, что они еще более мертвы, чем киберы – все эти хмаги, хмыги, хряги, гряхи и прочая нечисть. Но как заставить глаза не видеть?! Как отпихнуться от того, что рядом, что можно пощупать, взять в руки... Он дернул конец цепи, которую держала Света, на себя. И почувствовал прикосновение живого теплого тела.
– Это правда? – спросил он растерянно. – Это ты?
– Здесь все правда! – донеслось сверху. – Не сомневайся!
Он притянул к себе Лану – она была не менее жива и трепетна. Иван еще раз взглянул поочередно на обеих. И остолбенел – только что у каждой было свое лицо, каждая имела неуловимые и вполне осязаемые только ей присущие черты, и вдруг лица их стали сходны как у близнецов. Ивану показалось, что он видел эти лица, точнее, это одно лицо! И видел совсем недавно. Он ухватил женщин за руки, встряхнул их. И заорал, но не им, а обращаясь вверх, задирая голову к сводам:
– Мне не нужна такая правда! Не нужна!!!
Наверху что-то или кто-то тяжело, с натугой, вздохнул. И все исчезло.
Изолятор – Хархан-А – Квазиярус. Год 124-ый – нулевое время
Это был бред, идиотизм, паранойя! Но Иван опять висел в мрачном сыром погребе. Висел вниз головою. На цепях! Он слышал их легонькое позвякивание. От пола несло гнилью. Из угла из тьмы доносился приглушенный храп. Кто мог храпеть в его темнице, Иван не знал.
Он дернулся на всякий случай. Но цепи держали его тело надежно, вырываться и тратить силы не стоило.
– Эй, кто там? – крикнул он в темноту. Из угла раздалось обиженное сопение. Кто-то осторожно подполз к Ивану и прослюнил на ухо:
– Моя не понимай – где откат? Куда откат? Зачем откат? Моя – там карашо! Моя – тут плохо!
Иван сразу все понял. Не хватало лишь одного, чтобы гнусный облезлый звероноид принялся обжирать с него, висящего на цепях и беззащитного, мясо. И все же он грозно и даже злобно сказал, почти прорычал:
– Твоя – уходи! Твоя – хуже будет! Моя твоя жрать, будет! Тут моя карашо!
– Не нада! – без промедления и как-то по-деловому ответил звероноид. И отошел на два шага.
Иван сообразил, что с облезлым гурманом можно иметь дело. В голове его родился план – пугающе простой, но единственно выполнимый в этой обстановке. Надо было лишь удостовериться, на месте ли превращатель. Но как?
– Ходи моя! – властно приказал Иван.
Облезлый робко придвинулся, запыхтел.
– Дом твоя хочешь? – поинтересовался Иван.
– Моя хочу! Моя хочу! – зачастил облезлый, кивая головой-черепом. – Моя помирай тут! Моя тут не карашо!
– Тогда слушай внимательно, – сказал Иван без коверкания, но тут же опомнился, ведь не поймет же гадрианин! И перешел на более толковый: – Твоя полезай на моя! Твоя кусай пятка!
– Не-е-ет! – испуганно замотал головой облезлый. – Моя карошая, моя не кусай люди!
Иван насупился, нахмурился, побагровел. Он не знал, правда, как будет выполнять свое обещание, как отправит домой гадрианина, которого вместе с ним, а если уж говорить прямо, по его вине, перебросило в этот мир. Но с этим потом можно будет разбираться, сейчас надо выпутываться. И он зашипел на облезлого змеем, с театральной какой-то показной злобой, зная повадки звероноидов, зная, что они уважают именно такой тон:
– Кусай! Не то моя твая жрать будет! А ну-ну!!!
Звероноид аккуратненько, даже с непонятным подобострастием, все время лопоча извиняющимся тоном, вскарабкался по Ивану наверх, чуть ли не к самому крюку. И осторожно куснул за пятку.
– Давай, падла! Чего тянешь! Чтоб мигом! – завопил Иван, не подделываясь под облезлого.
И тот принялся грызть Иванову ногу. Боль была адская. Сколько мог, Иван терпел. А потом принялся кричать, ругаться, скрипеть зубами. Но звероноид свое дело знал неплохо – не прошло и минуты, как они оба рухнули вниз, на грязный и сырой пол. Звероноид сразу же испуганно отполз в угол. А Иван сидел с выпученными от боли глазами. Ни черта он не соображал в эту минуту. А сверху на него, с цепей, с железных колец, еще капало что-то – и это была его собственная кровь.
– Моя – домой! – проскулил звероноид и плотоядно облизнулся. Видно, на него напал аппетит, приходящий, как известно, во время еды.
– Щас! – огрызнулся Иван. – Разбежался.
Он подтянул к себе ноги, преодолевая натяжение ручных цепей, ощупал их. Нет, на таких огрызках далеко не убежишь. На них даже не встанешь! Хотя надо было отдать должное, облезлый обработал ступни лишь настолько, насколько надо было, чтоб в кольца протиснулись. Иван не сразу вспомнил про превращатель – от боли он отупел просто-таки!
Яйцо было на месте, в поясе! Онемевшими руками он вытащил, его. Приставил к горлу. Сдавил, что было сил.
Сам он не заметил изменений. Но глядевший на него звероноид вдруг встал на четвереньки, разинул пасть, выпучил буркалы, затрясся и запричитал:
– Твоя моя не кусай! Твоя моя не хотела жрать!
Иван не обращал на него внимания. Он поглядывал на собственные руки. Пальцы на них лишились ногтей, стали отекшими и кривыми, как у облезлых гурманов. Пучочки драной шерсти торчали из разных мест. Превращатель сработал!
Но цепи оставались на руках, даже стали давить сильнее – запястья у звероноидов были толстые, заплывшие.
Иван выждал минуту. Надо было выждать, чтоб никакой осечки! Зевнул. Неосмотрительно зевнул.
На облезлого это произвело ужасное впечатление. Он затрясся еще сильнее, клочки шерсти на нем встали дыбом... И только сейчас Иван сообразил – это ведь не вожак-силач и не переводчик-старик, это какая-то странная помесь и того и другого! Но почему?! Может, подлинные-то остались на месте, а это всего лишь клон с обоих, снятый при откате и воспроизведенный здесь?! А может, вообще, кто-то другой. Он не успел додумать до конца. Перепуганный гадрианин с визгами, уханьем, воплями сорвался с места.
– Моя – домой! Моя невкусная! Твоя моя не кусай! У-у! – проорал он в лицо Ивану. Метнулся к каменной стене. И нащупав непонятным чутьем каменную же дверь, ударился в нее всем телом, выдавил ее в ту сторону, протиснулся в дыру и исчез.
Через мгновение дверь эта, представлявшая из себя просто кусок стены на цепях и шарнирах, встала на место. А еще через одно из-за нее послышался хлопок и приглушенный крик: «Ай-яй-а-а!».
Иван решил – пора! Он сунул яйцо в рот, надулся. И тут же начал превращаться в прежнего Ивана. При этом он глядел на ноги и убеждался в правоте своей – да, превращатель восстанавливал все без изъянов. С таким можно было попадать в любую катастрофу, выходить из любых переделок – лишь бы голова была цела!
– Ну, держитесь друзья мои! – вслух проговорил Иван.
Спрятал превращатель. Потом напрягся, уперся в каменный пол обеими ногами и выдрал из основания одну цепь. Передохнул чуток. Выдрал другую. Сдернуть кольца с запястий так и не смог. Ну и не беда!
Иван подошел к стене-двери, навалился на нее, опрокинул. И не давая ей вернуться в прежнее положение, протиснулся в образовавшуюся дыру.
Никуда он не вышел за дверью оказалась точно такая же темница. С той лишь разницей, что посреди пола в ней валялся в черной луже несчастный облезлый звероноид. А у стеночки сидел посапывая да похрапывая охранник-харханянин самого обычного вида, только вот толстый не в меру. На коленях у него лежал лучемет. Восьмипалые руки были разжаты.
Иван не стал испытывать судьбу и ждать, пока вертухай проснется. Он захлестнул его горло цепью, развернул спиной к себе, чтоб сподручнее было и с такой силой ударил его железным кольцом, охватывавшем другую руку, что сам чуть не закричал. Жирный квашней сполз на пол.
Надо бы, конечно, было разобраться – живой это негуманоид или кибер, надо! Но Иван не стал. Он подхватил лучемет, повесил его на плечо. И подошел к облезлому, потрогал его. Гадрианин, кем он ни был – клоном или подлинным, не подавал признаков жизни, с ним было кончено. И эта смерть оставалась на совести Ивана, он сам понимал это. Понимал, но опять-таки ничегошеньки он уже поделать не мог! Надо было самому спасаться, пока не хватились.
В противоположном углу наверх, к потолку, вела ржавая и хлипкая железная лесенка. Никаких следов люка в потолке не наблюдалось.
Иван в три прыжка вскарабкался наверх. Уперся обеими руками. Так уперся, что заскрипело под ним, затрещало. Но крышка люка все же была, и она поддалась! Иван выбрался в непонятную полую трубу-туннель. Не успел оглядеться, как крышка вернулась на место – назад дороги не было. Да они не собирался назад! Он просто не мог понять, ну как же через все эти нагромождения его перебрасывало по воле местных обитателей мигом? Да что там мигом! И мига не проходило, он сразу оказывался в ином месте, в ином положении! Может, не врали, может, и впрямь какие-то иглы-уровни, пилообразные функции, свертываемость?! Поди разберись во всем этом! Ивану представилось, что он и есть жалкий комаришка, залетевший непонятно куда в открытую форточку, что он лягушонок в реакторе... И это было неприятным ощущением. Нет, он человек! Он создание Божье, а не комар, не слизняк, не червь! Но ведь и те – создания Божьи?! Ивану припомнились слова, звучавшие гордо, но без гордыни – По Образу и Подобию! Вот именно, именно так! Нет, не червь, не вирус, не жаба! Он Человек – Существо мыслящее, Созданное по Образу и Подобию Божиему! А стало быть, он не лягушонок в реакторе, стало быть, и ему место найдется в любой точке этого Созданного Мира!
Однако предаваться философствованиям было некогда. И он полез по скобам наверх. Ох уж эти скобы! Сколько он по ним отмерил уже верст?! Но хорошо еще, что эти были подогнаны под человека, не то, что там, в садике.
Все! Хватит! Теперь он должен очень расчетливо, выверяя каждый шаг, каждое движение, пробираться к выходу. Он найдет эту проклятую невидимую форточку! Найдет без всяких подсказок! Одно лишь сдерживало Ивана, омрачало его мысли, повергало и делало бессильным – он не мог, не имел права уйти из этого жуткого мира, не уводя за собою Лану, или по крайней мере, не разузнав толком – где она, что с ней, есть ли хоть один шанс?! Или она, и впрямь, висит в прозрачной сеточке, висит себе мохнатым и хоботистым шаром-грушей?!
Иван полз вверх, и чувствовал – он на правильном пути. Он даже не заметил, как труба-туннель закончилась, так и ударился головою в потолок. Но ударившись, понял – это то, что нужно, это место перехода. Вперед! Куда бы его ни выбросило, его выбросит ближе к выходу! Он протиснул сквозь упругую стену сначала руку с цепью, потом другую, и лишь после этого сунулся головой.
– А-а-а-а!!! – заорал кто-то. – Охрана-а-а!!! А Иван ослеп от яркого света. Не сразу догадался, в чем дело. Это было невероятно, но это было – он выползал из шара. Того самого шара, что стоял в садике, через который проник на Харх-А-ан с Хархана-А. Значит, он снова был на Хархане! Иван выбрался полностью. Встал.
– Хватай его! – орала смуглянка. – Охрана-а!!! Иван пригрозил ей лучеметом. И смуглянка примолкла.
Жирный вертухай-охранник сидел на шаре, пошевеливал длиннющими усеянными перстнями пальцами, сонно и немного испуганно поглядывал на Ивана. Был он точной копией того охранничка, которого не так давно Иван успокоил в подземелье.
– Ну как? – спросил он заискивающе.
– Что как?
– Ну-у, вообще... как оно?
– Оно – нормально! – съязвил Иван. – Слезай-ка!
Он сообразил, что вертухай его распознал, несмотря на смену внешности. Почему? Как? Может, какое-то особое зрение имели эти твари?
– Живо слезай! И ты живо иди сюда! – последнее относилось к красавице-смуглянке.
И та, покачивая налитыми полными грудями, мягко, по-пантерьи, переступая, подошла к Ивану, глядя не столько на него, сколько на лучемет. Блондиночка лежала в траве между вазами, перевернутыми тарелочками, рассыпанными кушаньями-сладостями. Лежала без чувств.
– Лицом к шару! – приказал Иван смуглянке. – Руки за голову!
Тон его был властен, непреклонен. Смуглянка повиновалась, шипя под нос, ругаясь, наверное.
– А ты поясни-ка, – Иван обратился к жирному, – почему это я совсем из другого места выполз сюда, ведь мы...
– Мы тогда с другой стороны влезали и по-другому! Это ведь универсальный переходной шлюз, рассчитанный на всю тройственную систему, и не только на нее, ну как вы не понимаете – это же так просто?!
– Еще разберемся! – заверил Иван. – А сейчас меня интересует, где русоволосая?!
– Да где ж ей быть-то?! – поразился евнух-вертухай. – Конечно, в Квазиярусе, в области нулевого времени, ну-у, короче, там, где и Марта, только...
– Что еще за только?! – недовольно выкрикнул Иван.
– Только не надо лишней суетливости, не надо опрометчивых поступков! – залебезил жирный.
– А чего это не надо? Пускай! – встряла смуглянка. – Все равно его вывернут наизнаночку, освежуют, гада! Так и надо ему, у-у, чтоб тебе... – и она снова многосложно выругалась.
Иван не придал ее словам ни малейшего значения.
– Так что – только?! – переспросил он.
– Я хотел сказать, что вам только надо помнить всегда – за вами следят, вы постоянно под контролем, ясно?! И если на какое-то коротенькое время вам удалось вырваться из-под контроля, это не ваша заслуга, понятно?
– А чья же еще? – обиделся Иван.
– Вот видите, вы еще не все здесь усвоили, – продолжил жирный. – Вы же под колпаком, выражаясь и образно, и натурально! Если вы ушли от слежки, так только лишь потому, что следящий отвлекся, отвернулся, может, встал со своего места и пошел поболтать с приятелем...
– Место, поболтать, ахинею несешь!
– Нет, все правда! Контрольный пункт карантинной системы в соответствии с инструкциями отслеживает каждый шаг чужаков, не подлежащих моментальному уничтожению, понятно вам? Вы еще и не были в Системе. Это – «Система», ясно?
– Не вижу разницы! – буркнул Иван.
– Еще увидите! Так вот, везде и повсюду не одни приборы и автоматы! Автоматам наплевать на вас! Решения принимает оператор. А он тоже живой, или полуживой, понятно вам, он может отвлечься... Вот в таких случаях вам и удается ускользать. Но помните, что автослежка все равно работает, вас просто не трогают, не перемещают, но держат под колпаком до тех пор, пока не вернется оператор, пока он вдосталь не наболтается с приятелями, пока не передохнет малость. А потом – все сначала.
– Ясно! – оборвал его Иван. – Мне надо в Квазиярус.
И тут смуглянка резко обернулась – в руках у нее был зажат парализатор – совсем крохотный, чуть больше ее руки. Иван понял – он не успеет вскинуть лучемета, она опередит его. А заряд, парализатора сковывает человека не меньше, чем на сорок минут.
– Бросай пушку, сука! – заорала смуглянка. – Живо!
Иван выронил из руки лучемет. Он стоял как вкопанный.
– На землю, гад! Ложись, падла, кому говорю!
– Что там происходит? – пролепетала из-за спины смуглянка блондиночка.
И та отвлеклась. Всего на долю секунды. Но этого хватило – Иван ногой вышиб парализатор из ее рук, сшиб, повалил наземь. Но не стал с ней возиться. Приказал вертухаю:
– Связать!
А сам подобрал лучемет, сунул парализатор за пояс. Ласково улыбнулся блондиночке. Спросил ее тихо:
– У вас, наверное, слабые нервы, так? Какая вы нежная!
Та улыбнулась ему в ответ, улыбнулась по-женски хитровато и одновременно кокетливо. И очень тоненько сказала:
– Иногда в слабых нервах заключается большая сила, вы понимаете меня?
Иван кивнул притворщице.
– Пойдемте с нами, – предложил он.
– Ну уж нет, – заявила блондиночка, нахмурившись, – я не любительница приключений, мне тут неплохо.
– Как знаете!
Иван отвернулся. Вертухай знал свое дело – руки смуглянки были перетянуты каким-то узеньким ремешком туго-натуго.
– Она полезет с нами! – сказал Иван твердо.
– Ни хрена я не полезу никуда! – огрызнулась смуглянка.
– С кем это – с нами? – переспросил вертухай-евнух.
– Со мной и с тобой!
– Нет, мне нельзя! – обрубил вертухай. – Никак нельзя! Я у шара приставлен. Тебе же хуже будет!
– Ладно, – согласился Иван, – вход в Квазиярус покажешь. И объяснишь, как выбираться потом, понял? Гляди, обманешь, я до тебя доберусь!
– А мне-то что, – равнодушно проговорил вертухай, – покажу. Мое дело маленькое!
Иван взял смуглянку за плечо. Толкнул к шару.
– Нет, не здесь и не так, – остановил его вертухай, – Надо сверху.
Они, мешая друг другу, подсадили смуглянку, потом и сами взобрались на шар.
– Пойдете за мной, потом я остановлюсь и назад поверну, там уже сами. Но только вперед, не сворачивая. Когда под ногами все обвалится, не дергайтесь, не кричите, надо ждать! И главное, – он придвинулся к Ивану, задышал в ухо. – Главное, потом!
Надо уметь входить в переходный шлюз, где бы он тебе ни попался! Все зависит от того, как войдешь!
– Слыхал уже, – занервничал Иван.
– Еще послушай. Если захочешь сюда попасть, в садик, заходи спиной, сразу же разворачивайся и вверх, все время вверх, ну да ты уже знаешь как! Запомнишь?
Иван не ответил. Он ткнул вертухая пальцем в жирный и отвислый живот, спросил:
– А ты кибер?
Вертухай надулся.
– Я полуживой, – ответил он и добавил со вздохом: – Из некондиционной партии.
– Как это?
– Да ты все видал же! Помнишь, там, у Марты? Не все зародыши выживают, очень мало кто. Ну, а издыхающих, тех, кто точняк не вытянет, вживляют в киборгов, вот и получаются потом, когда вырастут и разовьются, полуживые. Только в этом сразу не разберешься. Пошли лучше!
– Пошли!
Вертухай поднял руки, сдавил уши ладонями... и стал погружаться в шар.
Когда над серой, оплетенной непонятной плетенкой поверхностью осталась лишь его голова и плечи, сказал глуховато:
– Ты это, давай-ка бабу ставь на меня! А потом ей на плечи сам встанешь!
– Я щас дам, встанешь! Волки поганые! Сучары! Я щас всех мести начну! Эй, охрана-а-а!!!
Но Иван не стал обращать внимания на вопли смуглянки. Он приподнял ее и поставил прямо на вертухая, на его жирные и дряблые, растекшиеся тестом, плечи. И смуглянка пошла вниз.
Когда и она скрылась почти полностью, Иван осторожно поставил одну ногу ей на плечо. Смуглянка тут же вцепилась в лодыжку зубами. Но Иван даже не поморщился.
– Грызи, грызи, – проговорил он, кривя губы, – и не такие грызли!
Через несколько секунд ион погрузился в темную полость шара. Но на этот раз ощущение было такое, будто он оказался в воде – Иван даже испугался за лучемет, не затекло бы вовнутрь! Но вертухай успокоил:
– Сейчас все пройдет, – сказал он, – давайте за мной!
Иван держал смуглянку сзади, держал за шею, не давая ей вырываться. Так они и пошли за жирным – он ее подталкивал, она упиралась, наваливалась спиной на Ивана, ругалась, кричала. Но на нее внимания не обращали.
Пройдя с полкилометра, вертухай остановился. Остановились и Иван с пленницей.
– Ну, дальше вам одним топать. А я назад! Все запомнили, а?!
– Все, – ответил Иван. – Может, пройдешь немного, хотя бы до провала?
– Нет! Мне тогда уже не выбраться!
– Ну, как знаешь! Силком не потяну! Прощай!
– Чего это – прощай! Ты рановато себя хоронишь что-то! – сказал жирный. – Надо говорить – до свиданьица, вот как!
Иван тихо рассмеялся.
– Может, это я тебя хороню, чего ты такой самоуверенный!
Вертухай ответил на полном серьезе:
– Нет, со мной ничего не случится, я полуживой, а вот ты...
– Ладно, заткнись! Спасибо, что хоть так помог, тут ведь помощи не дождешься!
– Предатель, – прошипела смуглянка, – тебе еще вкатят по первое число!
– Хоть по последнее, – вяло согласился вертухай, – наше дело маленькое! Ну, до встречи!
И поплелся назад, ступая по невидимым лужам, хлюпая, топоча, сопя и вздыхая.
Иван подтолкнул смуглянку в противоположную сторону. Но она не сдвинулась с места. Наоборот, развернулась к нему всем телом, навалилась непомерной грудью.
– Ну чего ты, – тихонько прошептала она Ивану на ухо, – куда ты? – И не дала времени для ответа, сама сказала: – Некуда тебе идти и незачем, понял, дурачок! Разве это дело – гоняться за призраками? Обними меня!
Иван, поддаваясь какому-то колдовскому воздействию ее голоса, положил ей руки на плечи, как были, прямо с обрывками цепей. Но она лишь теснее прижалась к нему, не обращая внимания на холодное и тяжелое железо.
– Я тебе нравлюсь? – опросила она вкрадчиво. – Попробуй меня, дурачок, ну! И ты позабудешь про всех. Ты ведь сам не знаешь, кто тебе нужен, правда, ведь не знаешь? Во-от! Я тебе нужна! Ну прижми сильнее, что ты боишься, я не сломаюсь, я... – она засмеялась, поцеловала Ивана в губы. И он прижал ее сильнее, зарылся носом в густые волосы. Голова шла кругом. Иван терял самообладание. И тут она немного, словно играя с ним, отстранилась. Его руки соскользнули с плечей по спине. И легли на полные горячие бедра.
– Развяжи меня, – попросила она. – Мы немного постоим тут, а потом выберемся – я знаю лазейку. Им никогда нас не сыскать! Мы будем жить с тобой, вдвоем! И в этом мире есть укромные уголки. Гладь, меня, ласкай, люби... Я твоя! А ты мой!
Ивану не надо было давать инструкций – его руки и так овладевали этим роскошным телом. Об одном можно было пожалеть – что этих рук слишком мало! Он хотел бы быть сейчас четырехруким, как тот уродец в зале Блаженства, а еще лучше – тысячелапым как Хранитель! Тогда бы он вобрал в свои ладони все ее тело, от мочек ушей до кончиков мизинцев на ногах, он не оставил бы ни малюсенького клочочка кожи открытого и необласканного... Но так как рук было явно недостаточно, да к тому же мешали эти проклятые цепи, Иван вжимался в нее всем телом, позабыв обо всем на свете, теряя голову. Ему казалось, что он нашел то, что искал, что она права! Зачем еще что-то? Он владел прекрасной земной женщиной, с которой не могли сравниться создания иных миров! Он ее любил! И она его любила! Она дрожала всем телом, она нашептывала ему на ухо нежные слова. А он что-то шептал ей. Иван и сам не заметил, как развязал ей руки, и она начала его умело и настойчиво, с какой-то женской одержимостью ласкать.
– Я люблю тебя, – шептала она, обдавая жарким и сладким дыханием, – ты мой, навсегда мой, мы заберемся в райский уголок, о котором никто тут не знает, – мы сольемся воедино, чтобы никогда, слышишь, никогда не разъединиться, ах, как я люблю тебя, это неземное блаженство...
Иван целовал ее груди, не мог насытиться ими, ему было мало, мало! Он не соображал, где находится, с кем, что вообще происходит, она обворожила его, околдовала... И все-таки он почувствовал, как ее рука скользнула к поясу, дернула за рукоять парализатора.
Колдовские чары тут же рассеялись. Иван ухватил ее за кисть, вывернул. Парализатор грохнулся на пол.
– Ты что-о?! – зло выкрикнула она, отпрянула на миг. Но тут же вновь обхватила Ивана за плечи, прижала к себе. – Любимый!
Он оттолкнул ее, завел руку за спину – теперь она не могла вырваться и убежать. В этот момент ему совсем не было жаль ее, он мог причинить ей боль, несмотря на то, что она женщина. Это не имело ровно никакого значения. Она хотела его убить! Убить, перед этим обольстив, околдовав, окрутив самым подлым образом! О-о, она была прекрасной актрисой. Но и Иван был не лыком шит.
– Гад! Сволочь! Слизняк! – заорала она. – Все равно вы сдохнете! Они вам не дадут выжить!
– Кому это – вам? – поинтересовался Иван. Он уже взял себя в руки. – Ты что, в сторонке, что ли? Ты разве не наша, не землянка?!
– Отпусти, сволочь! Они уничтожат вас всех! Никому не будет пощады! А тебя они прикончат заранее, чтобы ты...
– Ну чего примолкла, договаривай! – Иван вывернул руку сильнее.
– Обойдешься! Тебе не положено знать этого!
– Они что-то готовят против нас?! – Иван прокричал ей прямо в ухо. – Что они замышляют?!
Смуглянка дернулась, но боль в руке остановила ее. Она выгнулась всем телом, завизжала истерически, злобно.
– Не поможет, – заверил ее Иван, – тут никого нет, никто не прибежит тебе на помощь. Отвечай, паскудина!
– Готовят! Да-а, готовят! – заорала ему в лицо, брызжа слюной, смуглянка, видно, она не боялась свернуть себе шеи. Но зато Иван испугался, слишком уж резко и неожиданно она вывернулась. Он чуть не выпустил руки. А она орала: – Вы все передохнете, все! Они никого не оставят! Только сотню-другую рабов! Да еще с тыщенку самых породистых и здоровых маток, и все! Правильно, давно пора уничтожить эту проклятую, паршивую планетенку!
Иван отвел ее лицо ладонью. Сказал спокойно, с расстановкой:
– Нет, ты все врешь! Этого быть не может!
И Земля не паршивая планетенка, Земля – это прекраснейший из миров Пространства. Ты винишь других в том, в чем сама виновата! Да, это так! Тебе не пришлась по вкусу жизнь на Земле, а ничего путного найти вне ее ты не смогла, устроилась на грузовоз, в обслугу, злилась на всех, так?!
– Не-т! – завизжала смуглянка. – Ты сволочь, гадина! Ты ни черта не смыслишь в этой жизни! Не-е-ет!!!
И Иван понял, все так, он прав. Ему надо было бы ее добить – морально, духовно. Но он лишь процедил ей на ухо:
– Тебя бросали на Земле любовники, многие бросали, я слышал... Может, ты им не пришлась, может, получше кого находили. Но ты возненавидела не их, ты их носила в памяти, перебирала, хотела вернуть, а ты возненавидела Землю! – Иван сдержал себя и закончил почти равнодушно: – Впрочем, это твое дело. Я не зову тебя туда, на родину, можешь оставаться здесь, раз тебе нравится!
– Не зо-ову-у?! – с ехидцей протянула смуглянка. – Да тебе там никогда не бывать, слизняк!
– Ну ладно, пошли! – Иван грубо толкнул ее вперед.
Только пройти им далеко не удалось. На седьмом или восьмом шаге почва разверзлась под ними. Они стали падать.
Иван, помня наказ вертухая-доброжелателя, не дергался. Он и ее сжимал крепко-накрепко, чтоб ни рукой, ни ногой не могла шевельнуть.
Падали они долго. Ивану это падение было знакомо по прошлому разу. Снова мелькали пещерные стены, камни, валуны, сталактиты и сталагмиты, ревели водопады, брызги летели в лица... Но было ли это настоящим падением или только иллюзией падения, Иван не знал. Он всматривался в черные непроницаемые глаза смуглянки и видел – ей страшно, – она очень боится за себя – вон, закусила губу, ноздри расширены, трепещут крылышками, а брови наоборот, напряжены, сведены к переносице, и не такая уж она красивая, обычная баба, молодая, грудастая, симпатичная, но обычная! Иван отвернулся.
Они упали прямо в фильтр-паутину. И на этот раз Иван не стал вырываться из тенет, не стал вытягивать ног из болота, и смуглянке не позволил. Они в считанные минуты прошли сквозь фильтр. И упали на гамак.
– Это еще что за явление, – пробурчала без вопросительных интонаций мохнатая и сонная Марта.
– Привет, – бросил ей Иван: – Как висится?
– Убирайся вон!
– Обязательно уберусь, только вот приспособлю рядышком с тобой эту подруженьку и сразу же уберусь! – заверил Иван. Говорил он самым покладистым тоном.
– Убирайтесь оба!
– А ты заткнись, брюхо! – осмелела вдруг смуглянка. – Висишь – и виси себе! Не то я те хобот-то вырву, стерва!
– Только без этого, – встрял Иван. И спросил серьезно: – Где Лана?
Марта посмотрела на него заплывшими поросячьими глазками. Но ответила. Иван даже не ожидал, что она ответит.
– Там!
– Где там?
– За стеной, слизняк. – Марта перешла на какой-то змеиный шип. – Но учти, если ты ее опять утащишь в мир смертных, она никогда тебе этого не простит! Она проклянет тебя, понял? Ты станешь для нее самым ненавистным существом во Вселенной! И эти, – Марта неопределнно кивнула в сторону, отчего весь ее мохнатый живот-груша вместе со слизистым и морщинистым хоботом затряслись, заходили ходуном. – И эти тебя никогда не простят, у них каждая матка на вес... на вес... нет, тут золото не в цене, нас даже не с чем сравнить, мы дороже всего! Иван успокаивающе помахал рукой.
– Ничего, – проговорил он, – я привел достойную замену русоволосой. – Он повернулся к пленнице-заложнице, сжал ей руку сильнее, заглянул в глаза. – Не так ли? Ты ведь хочешь вечного блаженства?
– Не-е-е-е-ет!!! – истерично завопила смуглянка. – Я загрызу тебя собственными зубами, я повисну на тебе и не отпущу никуда, я убью тебя! Не-е-е-ее-ет!!!
Иван скривился, прикрыл рукой ухо.
– Ну ладно, мы пошли, – бросил он Марте, – а ты не волнуйся, вечная несушка, а то приплоду станешь мало давать.
– Во-о-он!!! – крикнула Марта.
И ее затрясло. За стеклом аквариума сразу поднялась какая-то муть. Только Иван не стал рассматривать, что там происходило. Он шел к стене.
А стена оказалась настоящей, не пропускала. Тогда он ткнулся в другую, в третью, попробовал пол под ногами по всему периметру. Лаза нигде не было.
– Ну что, слизняк, – поинтересовалась Марта торжествующе, – застрял в паутине, заблудился? Иван отпустил смуглянку, бросил ей коротко:
– Иди-ка, побеседуй с подруженькой!
– Это мы со всем нашим удовольствием, – просипела смуглянка.
Но она не стала набрасываться на висящую, не стала нервничать и злиться как в начале, она просто наступила ногой на хобот, тянущийся к аквариуму, пережала его.
– Ну?!
Одутловатое личико Марты исказилось страшной гримасой – чего только не было в ней: и боль, и страх, и досада, и ненависть, и еще множество подобного, мелкого и отвратного.
– Я жду! – повысила голос смуглянка, не убирая ноги.
– Гамак вас довезет! – выдавила висящая с крайним озлоблением. – Проваливайте!
Иван снова схватил смуглянку за руку. Они вместе запрыгнули на гамак.
– Куда? – спросил Иван.
– Тяни влево, слизняк, – посоветовала Марта. Ее лицо успело принять обычное сонное выражение. – И больше меня не беспокойте.
Иван сделал, как было сказано, потянул за стропы-канаты. И гамак пошел влево, пошел прямо сквозь стену, будто ее и не было.
– Во! Видал?! – восхищенно воскликнула смуглянка. – У нас до такого сроду не додумаются!
– А ты когда у нас в последний раз была?
– Когда и ты!
– Я в двадцать пятом веке, в середине, – тихо сказал Иван.
Смуглянка уставилась на него.
– Дура-ак! На Земле сейчас двадцать первый!
– Это в твоей башке двадцать первый! Тебе же говорили подруги в садике, не верила, что ли?
– Враки все! – отрезала смуглянка.
– Ну, как хочешь, – Ивану надоели пререкания, чего с нее возьмешь – глупая, толстая, симпатичная, но здорово озлобленная баба, и ничего больше, на нее и сердиться-то всерьез грех!
Они въехали на гамаке в огромное помещение, напоминающее скорее обширнейшую пещеру, чем зал. И у Ивана глаза на лоб вылезли. Смуглянка была почти в шоке – она словно рыба выброшенная на песок разевала рот, закрывала его и снова разевала, но сказать не могла. Вдоль бесконечной стены на сколько хватало глаз висели мохнатые шарообразные и грушевидные матки – точные копии сонной Марты. Все они были опутаны сетями, шлангами, трубочками, чем-то паутинообразным и поблескивающим несмотря на плохое освещение. Все были растрепаны и одутловаты. Бледненькие хилые ручонки торчали, казалось, прямо из волос. Поверху шла толстенная черная труба, и из нее спускался к каждой матке гибкий черный шланг искусственного происхождения. Зато сотни, если не тысячи, морщинистых хоботов, свивающихся в огромный жгут, стелющийся понизу, имели самый натуральный вид. Все это было настолько жутко, что у Ивана комок к горлу подкатил.
Висящие тихо пели – хором, слаженно, будто подчиняясь палочке невидимого дирижера. А может, они просто гудели в такт чему-то, гудели от переизбытка чувств – понять было невозможно.
– А им тут неплохо, – сказал вдруг Иван смуглянке, – хочешь туда, в вечное блаженство?
Смуглянка обожгла его ненавидящим взглядом. Отвернулась.
Они выпрыгнули из гамака, пошли вдоль стены, оглядывая висящих. Смуглянка, сама того не замечая, тихонько подвывала им. Вид у нее был совершенно обалделый.
Иван искал русоволосую. Но ее не было здесь.
Он бы узнал Лану, как бы она ни выглядела сейчас, он бы ее сразу выделил... а может, он уже прошел мимо? Сомнения терзали Ивана. Он теперь не хотел, да и не мог шутить, какие там шутки! И помимо всего в мозгу маятничком колотилось от виска к виску: «под колпаком! под колпаком! под колпаком!» А вдруг вернется этот самый, тот, о ком говорил вертухай, если он вообще существует, если это не бредни? Нет, не бредни! Сейчас Иван постоянно ощущал на себе чей-то взгляд. И ощущение это было необычайно сильным, словно следящий стоял в двух шагах от него, за спиной.
– Вон она! – вскрикнула смуглянка.
Иван подался вперед. Он еще не видел лица висящей, одни лишь густые русые волосы волнами падали вниз, скрывая ее, Лану. Это были ее волосы, таких не сыскать нигде больше! Иван заглянул снизу, позвал тихо:
– Лана! Пробудись, я пришел за тобой! Висящая приподняла голову, волосы рассыпались по верхней части мохнатого грушеобразного тела. Нет, это была не она! Иван даже отшатнулся.
– Кто там копошится? – ворчливо проговорила висящая, почти не размыкая губ. – Кто смеет прерывать мой сон?! А-а, это ничтожные смертные пожаловали к нам, понятно. И кто же вас сюда допустил, слизняки?! Кто посмел нарушить инструкции и рискнуть своей тупой башкой! Эй, охрана!
Иван поднял лучемет. Сказал тихо, но твердо:
– Будешь пыль поднимать – продырявлю, поняла?!
Висящая в бессильной злобе зашипела на Ивана, Но он не отвел взгляда.
– Вот и поглядим тогда, – продолжал он, – кто из нас смертный и кто может раньше на тот свет отправиться. А сейчас отвечай, где новенькая?
– Я ничего не знаю и знать не хочу, – прошипела висящая. – Ищи сам!
Ивану стало горько и обидно за всех этих... он даже не знал, как их называть теперь. Ведь были же нормальными здоровыми земными женщинами, может, и матерями, наверняка – любимыми и любящими. И на тебе! Такое превращение! Такая метаморфоза! Нет, наверняка их обрабатывали психотропными препаратами или еще чем-нибудь, недаром же их выдерживали в карантине, готовили, ждали, пока «созреют». Он был убежден, что дело здесь не чисто. Но у него была определенная цель. Он не мог всем помочь, да они и не желали его помощи. Но он был обязан вытащить из этого безвременного родильного дома ее, русоволосую!
И они снова побрели вдоль стены, мимо ряда, бесконечного ряда висящих маток. По дороге Иван решил все-таки разузнать, что двигало смуглянкой, почему она оказалась на особом положении.
И та выложила. То ли от безысходности, то ли будучи в шоке от увиденного, но она сказала:
– Я стала на этих трехглазых работать вовсе не потому, что все мне на Земле осточертело, это ты перегнул! У меня было два пути: или на подвески, или – в садик. Да любая дура на моем месте выбрала бы то же самое. И то-ведь не навечно же, не до смерти! Это просто оттяжка, отсрочка лет до сорока, от силы, сорока пяти, а там... они все равно бы меня приспособили! Только я бы была и не против – после сорока какая жизнь?! Лучше уж висеть вечно. Но не сейчас! Нет, только не сейчас, потом!
– Все ясненько, – заключил Иван.
Они дошли до решетчатой преграды. Крайняя висящая, полностью утратившая человеческий облик, наверное, одна из первых подвешенных здесь, принялась рычать на них, скалить зубы, плеваться. Вид у нее был безумный. Иван не верил, что так выглядя, можно испытывать блаженство. Нет, их просто одурманивали! На них нельзя было всерьез сердиться, их можно было только пожалеть.
– Для тебя пока что свободного места нет, – сказал он с улыбкой смуглянке.
– Хреново шутишь! – зло ответила та. – Все равно мы влипнем! Мне наплевать на тебя, ты сам заварил эту кашу. Но я почему должна страдать, а? Иван отпустил ее руку.
– Ладно, не страдай, – проговорил он раздраженно, – иди, гуляй!
Смуглянка рванулась было от него. Но тут же остановилась.
– Куда это я пойду? – растерянно пролепетала она не своим голосом.
– А куда хочешь!
– Ну уж нет! Сам заманил, а теперь бросаешь! Хватит! Хорошенького понемножку, меня и так многие бросали, хватит!
Теперь она сама вцепилась Ивану в локоть.
– Отпусти меня! – рявкнул он. – Мало того, что цепи таскать приходится, так еще и тебя. Отпусти, кому говорю!
– Иди!
– Нет!
– Ну, как знаешь, – смирился Иван. И на всякий случай проверил – на месте ли парализатор.
В решетке были широченные прямоугольные дыры. И они пролезли через нее, пролезли, не зная даже – куда, зачем.
Им пришлось пройти через трое дверей люков, прежде чем они попали в какую-то большую комнату, забитую непонятными станками-роботами с длинными гибкими манипуляторами, присосками, привесками, вращающимися дисками, прыгающими в залитых маслом цилиндрах шарами и прочим, прочим, прочим.
Для чего все это было нужно, Иван не имел ни малейшего представления. Может, это было какой-то подсобкой, придатком обеспечения того самого зала с матками, может, что-то другое. Во всяком случае, готового продукта всей этой кипучей машинной деятельности Иван не видел – казалось, все шло по замкнутому кругу, по внутреннему циклу.
– Чего стоишь дураком?! – процедила на ухо смуглянка.
– В смысле? – переспросил Иван.
– Ну и туп же ты, братец! Ты что, вечно собираешься с этими обрывками таскаться?
До Ивана дошло. Он подошел к ближайшему вращающемуся диску, подставил под иззубренный торец кольцо. Руку отбросило. Но Иван приспособился. Ему разодрало всю кожу, задело кость, но от одного обрывка цепи он избавился. Со вторым кольцом расправлялся осторожнее, без поспешности – умудрился даже не оцарапаться. Одно его только мучило во время всего этого процесса – вот сейчас освободится, ладно, пускай... а кто знает, может, через десять минут, через миг, или через три дня он снова окажется болтающимся в темнице на цепях? Нет, его уже не хватит тогда! Он лучше тогда захлестнет себе горло этими цепями, удушится! Лучше уж смерть, чем такая житуха развеселая с бесконечными подвешиваниями! Но тут же его рука непроизвольно легла на грудь, прижала к коже крест. Иван освободился от тирании чувств. Нет, он человек, он должен терпеть! Самоубийство-смертный грех! Он не позволит им довести себя до этой крайности. Терпеть, надо терпеть!
– Ты заснул, что ли? – смуглянка дернула его за руку, – Надо смываться отсюда, да поживей! Я нутром беду чую!
И она не ошиблась – наверху разом раздвинулись створчатые квадратные люки, вниз, разматываясь под собственной тяжестью, спустились веревочные лестницы – спустились очень выверенно, не попадая во вращающиеся детали машин и механизмов, а ложась концами в проходы между станками-роботами.
Ивану вспомнилась операция по захвату Гуга Хлодрика Буйного в Триесте. И по спине побежал холодок. Вот сейчас спрыгнет вниз, чуть придерживаясь за веревочные трапы, десяток-другой отважных трехглазых молодцев, и все! Он даже не попытался приподнять ствола лучемета.
Зато смуглянка вырвала у него из-за пояса парализатор, направила его дулом вверх. И Иван не стал у нее отнимать оружия, почему-то он ей доверился в этот миг.
– А-а, все понятно, – проскрипело сверху, – а мы-то думали, чего это экспонаты забарахлили, сбились с ритму, а теперь ясненько... опять этот слизняк поганый!
– Он, как есть он! – согласился с первым кто-то гундосый.
И вниз спустились двое. Спустились неторопливо, будто ощущали себя хозяевами положения. Иван не мог ошибиться – это были Хмаг и Гмых. Но теперь он знал, как поступать с подобными тварями, будь они живыми, полуживыми или киберами. Он резко вздернул ствол лучемета – и выдал половинный заряд. Голова Хмага отлетела, попала в какой-то крутящийся и подпрыгивающий ротор стана, и начала сама прыгать, крутиться, трястись, временами посверкивая на Ивана бессмысленными черными глазами.
– Как это? – гундосо вопросил Гмых. – Это же непорядок!
– А вот так! – выкрикнул Иван.
И снова нажал на гашетку-крюк. Но теперь он был более экономным, мало ли что могло произойти.
Гмых, недовольно и обиженно крякнув, рухнул на широкую конвейерную ленту и поехал куда-то, покатился, подпрыгивая на ней, тряся расслабленными восьмипалыми руками.
– Молодец! – шепнула смуглянка на ухо Ивану. – Теперь ты мне по-настоящему нравишься!
Она не успела договорить последнего слова, как сверху по лесенкам спустилось еще двое трехглазых – и снова это были Гмых с Хмагом! Это было невероятно, но это было так! Иван не сразу понял, что это самые обычные клоны-двойники – их может быть пара, две, сто пар, а может, и сто тысяч! Они неистребимы! Это как сказочный Змей-Горыныч, у которого на месте каждой отрубленной головы вырастают две новые! Это конец, его конец!
– Получай!
Хмага-второго Иван срезал на лету, тот не успел еще и ноги поставить на пол. Дубль-Гмыха он не стал убивать, он просто выждал момента, когда тот завис над пилообразными дисками, и сбил его слабеньким лучиком с лестницы. Гмых упал, диски сделали свое, они очень быстро перемололи его тело, лишь голова не прошла между ними – и принялась, как и у первого Гмыха, трястись, как и у первого Хмага, подпрыгивать и вращаться. Иван поглядел на индикатор магазина лучемета – оставалось на пять-шесть выстрелов средней мощности. Он еще постоит за себя!
Но сверху лезли новые гмыхи, новые хмаги. И конца им не было видно.
Смуглянку била нервная дрожь, вероятно, она еще не привыкла ко всем прелестям этого мира. Каждый раз, когда мимо нее, трясясь и стуча головой на ребрах, прокатывало тело Гмыха, влекомое конвейерной лентой, она вскрикивала, закрывала глаза, пряталась за Ивана. Парализатором она так и не воспользовалась, видно, совершенно растерявшись, а может, и просто со страху, из боязни трехглазых.
А Иван палил и палил. Он жег спускающихся одного за другим, без пощады: В комнате-цехе творилось невообразимое. Вся она была завалена трупами трехглазых клонов, повсюду прыгали, скакали, вертелись жуткие головы, мелькали и пропадали в чревах механизмов руки, когтистые лапы, обрубки тел. Все было залито и заляпано гнусной, вонючей, зелено-желтой кровью... может, это была вовсе и не кровь, а смазочно-живительная жидкость, текущая в трубках-артериях и шлангах-венах киборгов. Иван не разбирался, ему надо было уцелеть в этой перестрелке, односторонней перестрелке, похожей больше на бойню, на истребление почти беззащитных гмыхо-хмагов.
Сам Иван тоже был залит мерзкой дрянью. И у него не было времени, чтоб утереться, он палил и палил. Но он знал, что сила за ними, знал, что и победа в конце концов будет за ними – они его возьмут числом, задавят, завалят, как заваливают своими телами ручей-преграду переселяющиеся муравьи.
– Прекрати-и-и!!! – заорала вдруг из-за спины смуглянка. – Хвати-и-ит!!!
Иван оттолкнул ее. Не бабье это дело. Он как раз срезал очередного клона. И не сразу понял, что магазин пуст. Он увлекся, растранжирил все запасы. Теперь они могли с ним делать что хотели!
В комнате-цехе был сущий ад. Она превратилась в чудовищную мясорубку. В ней невозможно было оставаться: перемалываемые кости хрустели и трещали, пол был залит желто-зеленым, Иван стоял по щиколотку в этой липкой дряни, головы прыгали словно сотни баскетбольных мячей, смуглянка билась в истерике, что-то пыталась произнести членораздельное, но ей это не удавалось. Иван и сам был близок к обмороку.
– Ну чего там, поуспокоился? – спросил гундосо сверху очередной Гмых, просунул голову в люк, потом и сам полез, как был, так и полез – вниз головой, цепляясь корявыми лапами.
– Притомился, – вяло поддержал напарника очередной Хмаг. И тоже стал спускаться.
Они явно не торопились. А Ивана трясло, било, колотило, он не мог выжидать ни секунды, нервы были на пределе. Он готов был броситься на них с кулаками, драться в рукопашную. И в то же время не мог сдвинуться с места.
– Я сколько раз говорил, нечего эту мразь сюда запускать, – прогундосил Гмых. – Вот видишь, кто был прав?! – Он ткнул корявым когтистым пальцем в сторону своего близнеца, продолжающего бесконечное кружение-путешествие на конвейерной ленте.
– А кто спорит! – отозвался Хмаг.
Он подошел к Ивану и ударил его кулачищем прямо в нос. Удар был столь силен, что Иван, сбивая с ног смуглянку, полетел на пол, в жижу.
– Убью-ю! Убью-ю-ю! – закричала смуглянка, выставляя парализатор. – Не подходи-и!!!
Но она так и не нажала на спусковой крюк.
Гмых подошел к Ивану, нагнулся и трижды ударил его кулаком по голове. Потом отступил на шаг, отвел корявую четырехпалую когтистую лапищу, да так наподдал, что Иван отлетел по проходу шагов на десять.
– Это чтоб на дороге не мешался! – пояснил Гмых.
Они схватили смуглянку с обеих сторон за руки, встряхнули, потом еще раз, сильнее – и она потеряла сознание.
– Ну, пока! – проскрипел Гмых.
– До свиданьица, то есть! – уточнил Хмаг.
И они ушли, волоча за собою всю заляпанную брызгами, измызганную в желто-зеленом и безжизненную смуглянку, ушли через обычную боковую дверь, которая словно по команде распахнулась перед ними прямо напротив того места, где лежал Иван.
Харх-А-ан-Ха-Архан-Хархан-А –Меж-арха-анье. Год 124-ый, месяц развлечений
Он лежал недолго. Надо было уходить, пока не хватились. А что хватятся, Иван не сомневался.
Он встал. Обрывками комбинезонов, как мог стер с себя вонючую и уже подсыхающую зелень. Ладонями обтер лицо. Потом, когда первый Гмых проплывал на ленте мимо него, стянул тело с ленты, вытряхнул его из комбинезона, предварительно распустив пояс и боковые узлы. Комбинезон натянул на себя – сколько можно голышом, в одном поясе и узеньких тонких трусах, разгуливать по этому миру! Закинул за спину лучемет. И пошел к распахнутым дверям.
Челюсть саднило после ударов. Да и под ребрами что-то болело. Но Иван, знал – переломов нет, трещин тоже. Да и будь они, у него есть яйцо-превращатель!
С полдороги он вернулся, подобрал обрывок цепи. Может, пригодится еще! Сейчас все может пригодиться. Сунул цепь в карман – в широченный набедренный карман комбинезона.
Ничего у него не получалось, абсолютно ничего, за что бы ни взялся! Лану не отыскал! Смуглянку увели! Что с ней будет, где она сейчас?! Кровавая бойня, эта жуткая мясорубка закончилась какой-то идиотской комедией! Ему даже не предъявили обвинения, даже не сказали ничего, лишь отпихнули с Дороги! Это был верх презрения. Ну и наплевать!
Иван перешагнул через порог. И увидал шар – точно такой-же шар, какой стоял в садике, на котором любил сиживать и пошевеливать пальчиками жирный вертухай-доброжелатель.
Иван чуть не бегом кинулся к шару. И все же приостановился, не доходя метров трех. Он увидал, что здесь множество подобных шаров, к какому идти, какой нужный?! А вдруг это уже отработанные переходные шлюзы?! Или наоборот, еще не сданные в эксплуатацию? Нет, надо пробовать!
Он ткнулся в боковину. Не тут-то было! Зашел с другой стороны. Потом вскарабкался наверх. Ударил несколько раз в шар прикладом лучемета. Все понапрасну!
Чего он только не перепробовал: и на четвереньках пытался вползти, и спиной, как советовал жирный вертухай, и головой бился... Устал. Присел передохнуть, прислонился к ребристой поверхности.
Ах, как он устал! И не сейчас, не здесь, а да все дни, может, и месяцы пребывания в треклятой Системе.
Он провел ладонью по подбородку. Но тот не прощупывался. Если каких-то три дня назад он еще кололся и был похож на жесткую щетку с коротким ворсом, какими обычно вычищают собакам шерсть, то сейчас это была уже настоящая борода. Бриться было нечем, негде, некогда да и незачем! Иван вздохнул, опустил руку на колено. Оброс, одичал, вон и ребра торчат... а есть почему-то не хочется! Вспомнив про еду, он вытащил из пояса два шарика, проглотил. И сразу же в голове появилась смутная какая-то мыслишка – неужто он настолько неинтересен местным, что его даже не желают обыскать, отобрать то, что при нем, изучить, исследовать эти предметы, ведь давно же могли! АН нет! Это было непостижимо! Хотя, впрочем, Ивану подумалось и другое – вот взять муравья, к примеру, волокет он свое богатство, былиночку, жука дохлого или личинку, иголку палой хвои, ведь у человека не возникает желания отобрать у жалкого мураша его «богатства», ведь так?! Но он все-таки не муравей! Или же муравей?! С ума можно было сойти.
Но хватит, пора вставать! Иван выпрямил ноги, невольно уперся спиной в шар – и тот сдвинулся, покатился. А Иван не удержал равновесия и, так и не успев выпрямиться, повалился назад. Врожденное хладнокровие и отменная реакция спасли его – увидав на месте откатившегося шара провал, Иван извернулся, ударился коленями о края, полетел вниз, но успел-таки зацепиться. Вися на кончиках пальцев, он умудрился подтянуться и через какую-нибудь секунду выскочил бы наверх. Но шар вдруг пошел прямо на него – неумолимо, всей своей каменной тяжестью. Иван не захотел быть придавленным – будь, что будет! И он расслабил руки. Вовремя расслабил – самодвижущийся шлюз паровым молотом приближался к лунке-наковальне, стремясь обрести покой, и вот шар встал на свое место, закрывая провал, застилая свет белый. А Иван полетел вниз.
Казалось бы, должен был привыкнуть ко всем этим падениям. Но разве привыкнешь! Каждый раз у него что-то в груди обрывалось, в мозгу стучало: «ну, все! это конец!» И каждый раз выносила нелегкая! Вот и сейчас вынесла: Иван падал недолго. Да и странным каким-то было падение – поначалу он летел вниз, точно вниз! Потом он потерял ориентацию, а еще чуть позже он вдруг ощутил, что летит вверх, а низ – внизу, как ему и положено. И настал момент, когда он остановился, когда кончился этот полет, и Иван застыл на миг. Застыл, чтобы начать обратное падение-полет. И он почувствовал – вот сейчас случится непоправимое, если он не предпримет чего-либо, его как гирю маятника будет носить по мрачной трубе туда и обратно, без остановки, без начала и конца движения, и тогда он сам станет вечным, да таким вечным, что все эти марты-матки позавидуют бесконечности его маятникообразного существования в трубе... Что мог сделать Иван, что он мог предпринять? Лишь одно – он растопырил руки и ноги, пытаясь нащупать хоть что-нибудь, за что можно уцепиться, и он уже летел вниз, когда в ладонь ударило что-то, чуть не вывернуло от резкой остановки руку... Он стерпел боль. Ухватился и другой рукой. И все понял – это были перекладины самой обычной железной лестницы.
Внизу, или точнее, там, откуда упал, Иван уже был. Оставалось одно – лезть наверх.
И он полез. Стимуляторы начали действовать еще несколько минут назад, и потому Иван даже и не лез, тем более, не полз, а чуть ли не вприпрыжку бежал по перекладинам. Он не боялся оскользнуться, оступиться – тело шло на автопилоте. А голова беспрестанно осмысливала, анализировала происходящее, пыталась увязать с предыдущим, выстроить какую-то логическую цепочку. Ни черта не получалось! Логика отсутствовала даже в тех вещах, которые не были связаны с этим проклятым миром. Как Иван радовался восстановительным функциям, регенеративным способностям яйца-превращателя! Он сам себе казался полубогом, неуязвимым и бессмертным навроде какого-нибудь сказочного Кощея Бессмертного... И вдруг вспомнился старина Гуг, все сразу разрушилось – ведь Буйный как прыгал на своем биопротезе, так и продолжал на нем прыгать, несмотря на то, что не раз перекидывался из одной оболочки в другую! Значит, не действовала на него эта хреновина?! Иван на бегу нащупал в поясе яйцо-превращатель – главное, оно на месте, с остальным позже разберемся!
Он задрал голову – вверху был проем, дыра. Слабый свет доходил – до перекладинок лестницы, высвечивал их. Иван замедлил ход. Его насторожило, что ни крышки, ни люка, ничего похоже не было видно... Открытый выход? А там что? Дракон-птеродактиль со своим семейством? А может, очередные Гмых и Хмаг?! Нет, не нравилось это Ивану. Если нет никакой заглушки-задвижки, значит, там что-то такое, что, может, и вылезать-то не стоит!
Он очень осторожно высунул голову, огляделся. Опасности вроде не было. Правда, с таким обзором разве разглядишь? На уровне Ивановых глаз валялся уже знакомый разноцветный мусор, плит не было, зато были какие-то черные сваренные меж собою вкривь и вкось железяки, напоминавшие старинные рельсы. Никто не нападал, не бил, не приветствовал – и это уже было добрым знаком.
Иван выпрыгнул наверх одним махом, готовый ко всему, готовый тут же свалиться вниз, в трубу. Но вся его готовность тут же пропала, растворилась, а ноги подогнулись – Иван уселся на ближайшую рельсину и обхватил голову руками.
Он ожидал чего угодно. Но только не этого. Позади была труба – и в прямом и в переносном смыслах. А здесь, наверху – и того хуже! Иван сидел на заваленной всякой дрянью площадочке размером с кузов бронехода. А внизу, куда ни глянь, во все стороны бушевало море – самое настоящее, не хуже чем на Земле! Может, даже океан. Чертовым пальцем торчала вверх скала, на вершине которой находился Иван. Лизали ее подножие свирепые пенные валы, накатывались в беспорядочном движении волны, закручивались, вздымая вверх клубы водяной пыли, гигантские воронки – и вообще было такое впечатление, что это самое море-океан внизу сошло с ума. Нарушая все законы природы, оно схлестнуло воедино и водопады и фонтаны, и цунами и водовороты, и вообще не поймешь чего – это была какая-то бесшабашно-удалая запьянцовски-разгульная вакханалия морского владыки, не иначе. Иван подполз к краю. И у него сразу закружилась голова. Да и немудрено, до бушующих валов было не меньше четырехсот метров.
Все! Это была последняя точка его маршрута! Внизу – труба, куда ни подайся! Только если в одной трубе просто «труба», так в другой, в море-океане – верная погибель. Крыльев у Ивана не было, природа не одарила таковыми, летательных приспособлений – тоже. Были правда в поясе антигравитаторы разовые – но это же детский лепет, насмешка, это для прыжков на три-четыре сотни метров, не больше! Ну, если совместить сразу пять-шесть штук, можно и на километр махнуть – но и это не выход, океан бескраен!
Иван перестал созерцать подножие скалы, пенные буруны. Всмотрелся в даль. Горизонт был невероятно далек – по всей видимости эта планета раза в три превышала в поперечнике Землю. Но почему тогда Иван не чувствовал ее усиленного притяжения? О-хо-хо, тут было тысячи «почему»!
Километров за шесть с половиной, если Ивана не подводил глазомер, волны, валы, прочие проявления буйного нрава морского владыки стихали, там была почти ровная водная гладь. Такой переход был неестественным. Но Иван верил глазам. В принципе, для него проплыть с десяток километров не составляло труда. Но как проплыть?! Как попасть в саму воду?! Прыгнешь вниз – так или в воронку уйдешь, или волной о скалу расшибет! И это при том, если благополучно долетишь до воды, не разобьешься об нее. Иван прыгал на Земле с сорокаметровых тренировочных вышек. Но одно дело сорок метров и ровная водная гладь, и совсем другое – четыреста и ад морской!
И все же Иван нащупал ромбики-капсулки антигравитаторов разовых, вытащил, прилепил пару к вискам, пару под мышками, еще пару к лодыжкам. Оставался один. Но Иван не успел пристроить его, произошло что-то непонятное – все вдруг дернулось в его глазах, упала какая-то тень. И только после он уже почувствовал прикосновение чего-то острого к спине – ткань комбинезона затрещала, лопнула. И он, приподнятый неизвестной силой на полметра, упал снова на площадку и, не пытаясь разобраться, в чем дело, юркнул в дыру, притих. Над самой головой клацнул клюв, сверкнули жуткие когти.
Все становилось на свои места. Иван даже вздохнул с облегчением. И еще бы не радоваться – это были не харханяне, не разумные обитатели Системы с их вывертами! Это были обычные безмозглые твари, прожорливые, гадкие, гнусные, свирепые, но главное, тупые! Иван уже видал таких, когда они первый раз влезли с Ланой в шар, а потом он высунулся в дыру и оказался под прозрачным колпаком. Но тогда был колпак. А теперь никакой защиты!
За первой тварью прилетела вторая, а там и третья, десятая, сотая... Ивану казалось, что прожорливых летунов тысячи, так они отчаянно и злобно, громко и бестолково галдели, свистели, шипели, гортанно вскрикивали, дрались меж собою, тыча без разбору и клювами, и прямыми острыми рогами, выдирая пучки перьев из собратьев, пакостя, измазывая все внизу белым жидким пометом.
Но к Ивану пробраться они не могли – лаз был узок, а крылья слишком велики.
Через полчаса вся эта пернатая, рогато-клювастая братия поуспокоилась и расселась рядками вокруг дыры, выжидая, когда же лакомая добыча вылезет. В намерениях их можно было не сомневаться.
И тогда Иван решил действовать. А что еще оставалось?! Сидеть и выжидать, пока им снова займутся ребята из местной службы слежения?! Ну уж нет, лучше погибнуть в мерзких клювах. Решение созрело мгновенно. Иван лишь взглянул на индикатор лучемета – в заряднике скопилось чуток энергии, совсем мало, но чтобы пугануть хватит. Он повернул ромбики антигравитаторов. Почувствовал легкость. И не мешкая, выскочил наружу. Ближайших тварей он сжег в прыжке. Полыхнувшее пламя отпугнуло прочих. Но не слишком-то отпугнуло – они лишь шарахнулись от него, и тут же воспряли духом, набросились на Ивана. Троим или четверым он перебил шеи лучеметом – сейчас Иван использовал его как дубину, еще двоих отбросил ногами. И тут же оттолкнулся от края площадки, прыгнул.
Океан внизу бушевал с возрастающей осатанелостью. Но теперь Ивана это волновало меньше всего – до поверхности было далеко, да и антигравитаторы удержат, а вот твари уже настигали его. Он отчаянно отбивался лучеметом-дубиной, бил по головам, телам, куда придется... но что толку бить по голове безмозглого ящера-птицу! Они лишь отскакивали, падали на миг, теряя ориентацию, но тут же нагоняли, тянули к добыче когти, клювы.
Ивана спасало одно – не дубина-лучемет, не выучка и не действие антигравитаторов – а то, что твари мешали друг другу, они отпихивали собратьев, путались в собственных лапах, крыльях, клювах, рогах, падали, поднимались, снова путались, горланили, клекотали – только перья летели во все стороны.
А Иван летел, летел вперед, несмотря ни на что! Скорость была мала. И он должен был вот-вот упасть! Но одна опасность миновала – он может утонуть, пропасть в воронке, его могут разорвать в клочья клювастые, но теперь его уже не разобьет о скалу волнами! Иван умел драться за свою жизнь. И он использовал любой шанс, даже если это был один шанс из десяти тысяч!
Впрочем радоваться долго не, пришлось. Одна из тварей, наиболее удачливая, сильная и злобная, вырвалась из кучи-малы, вцепилась в Иванову спину, не разбирая, где ткань, где кожа, раздирая все. И понесла, понесла... Она сразу оторвалась от преследующих, хотя стая гналась, Иван видел. Стоял такой дикий гвалт, писк, крик, визг, скрип и вообще непонятно что, словно все отродия ада бросились в погоню за извергнутым преисподнею демоном!
Боль была непереносимая. Но и непереносимую боль человек переносит! Иван тыкал снизу в брюхо твари лучеметом. Но та не реагировала. Она даже не орала, не клекотала, молчком тащила добычу.
Чтобы хоть как-то уменьшить боль, Иван ухватился руками за лапы, подтянулся. Тварь задергалась, затрепыхалась, но скорости не снизила. А погоня отставала. Иван повернул голову – и только теперь оценил, что же это было: полнеба закрывала собою неисчислимая дико орущая пернатая стая! Да, только их число спасло Ивана, будь клювастых двое, трое, и ему не миновать бы смерти!
А когда он посмотрел вперед, то глазам своим не поверил – на горизонте сумрачной фантастической громадой стоял скалистый остров. До него было очень далеко, невероятно далеко по земным меркам, но остров был просто исполинским, если он так выглядел на расстоянии. По всей видимости, гнездо твари, несущей Ивана, и было на том острове. Но Иван не хотел попадать в гнездо, хватит уже!
Он поглядел вниз – они как раз пролетали над необъяснимой, но существующей границей между океаном бушующим и океаном спокойным. Иван даже поблагодарил глупую и прожорливую тварь – это она его вынесла сюда, она дотащила его до водной глади, на антигравитаторах он прошел бы лишь половину пути!
Боль притупилась, теперь он почти не чувствовал ее, точнее, он заставлял себя не чувствовать ее, что ни говори, а космолетчик экстракласса недаром десять лет проходил подготовку! На Гиргее, когда его проткнула насквозь ядовитым носом рыба-палач, было значительно больнее, в тысячу раз больнее. Но и тогда он усилием воли сумел отключить связь рецепторов с болевыми центрами в мозгу. Главное, не было бы заражения, ведь похоже, эти твари питались не только свежатинкой, но мертвечиной, падалью, недаром они напоминали сверхгигантских и уродливых гибридов земного грифа с гадрианским рогатоголовым гнилоедом.
Иван отпустил лапу, одной рукой слазил в пояс, вытащил таблетку поливита, проглотил. Теперь можно было не беспокоиться – поливит мгновенно уничтожал любую заразу. Его запустили в серийное производство лишь за пару лет до Иванова отлета. Это было новейшее сверхсильнодействующее средство. Надо было поблагодарить спятившего, но все же доброго и верного приятеля Сержа Синицки, Серегу!
Рогатая тварь не трогала Ивана, видно, берегла для птенцов. Но Иван ее саму беречь не собирался. Он все рассчитал и выжидал теперь удобного момента. Главное, не опоздать! Лучше проплыть лишний километр, чем разбиться о каменную поверхность острова. А теперь Иван видел – остров этот – сплошная скала. Лишь несколько высоких башен с маленькими окошечками торчали среди каменных нагромождений. Пора!
Он резко подтянулся, ухватив тварь за лапы, ухватив повыше, чуть ли не у самого брюха. Подтянулся и сразу же перехватился, закусывая губу, чувствуя, как со спины лоскутами слезает кожа. Следующим прыжком-перехватом он добрался до длинной голой шеи. Тварь перепугалась, замерла, размахивая гигантскими крыльями, потянула шипастый клюв к Ивану. Но было поздно – Иван висел на шее, почти у головы. В него снова вцепились когтистые лапы. Но поздно! Поздно! Иван уже ломал шейные позвонки, скручивая шею... еще одно усилие – и голова бессильно свесилась, из клюва послышался смертный хрип. Тварь еще трепыхалась, еще взмахивала крыльями. Но Ивана она уже не интересовала.
Он, придерживая на груди ремень лучемета, прижав локти к телу и чуть подогнув ноги, летел вниз. Где-то далеко-далеко у горизонта галдела стая, чуть выше, медленно, растопырив уродливые крылья, падал клювастый. А Иван летел камнем! Полкилометра – сразу и не упадешь! Нужно еще и дождаться!
Это были томительные секунды. Малейший промах, невидимая осечка – и его расшибет о безмятежную и ласковую на вид водную гладь. За сотню метров над поверхностью Иван чуть расправил руки – и сразу его положение выровнялось, теперь он падал вниз ногами. Важно было не завалиться на спину, и потому Иван прижал подбородок к груди, он был опытным спортсменом-парашютистом, он был прыгуном в воду, он знал, что делать... И все же такое с ним было впервые.
Удар встряхнул, будто не в воду, а на камень упал. Но это было первое ощущение. Иван стремительно погружался в пучину, а сам радовался – все цело, все позади, он спасен! Он умудрился каким-то чудом даже не сломать ничего, не вывихнуть ног и рук!
Его опустило метров на двадцать пять. И он не сопротивлялся, не замедлял движения. Спасен! Прохладные струи обтекали его тело, сливались в одно целое над головой. Вода была прозрачна, чиста. Иван поднял голову вверх и увидал небольшой круглый просвет, словно солнце плескалось в верхних слоях воды. И пошел наверх. Всплыл он возле чуть покачивающегося на ряби трупа клювастого. Отпихнулся от него ногой. И поплыл к острову.
Трижды на него пытались нападать зубастые рыбины типа земных акул, только трехглазые и с корявыми лапами вместо плавников. Но Иван отбивался от них. Рыбины оставили его в покое, уплыли. А вот спину жгло – то ли вода была с растворами солей, то ли ссадины и раны были глубоки и реагировали на все. Иван старался не замечать этого. Он тихо и размеренно взмахивал руками, плыл к острову.
И он еще не знал, что его там ждали. Он вообще ничегошеньки не знал – будущее было темным, непредсказуемым.
Обдирая колени об острые выступы береговых наслоений, он выбрался из воды. Нагромождения камней-валунов, песчаное побережье, уходящие ввысь уступы скал не вызывали особой тревоги – все было дико, первозданно. А Иван меньше всего боялся первозданного и дикого.
Он прошелся по отмели, не снимая комбинезона, отжал с него воду, отдышался. Усталость накатила внезапно, наверное, действие стимуляторов закончилось. Но когда Иван уже собирался улечься на песочек, закинуть руки за голову и вздремнуть минут десять-пятнадцать, из-за камней вдруг с гиком и гвалтом высыпала орава негуманоидов странного вида. Именно орава!
Местные обитатели были, видно, дики и первозданны, как местный ландшафт, а может, просто корчили из себя таковых. На них не было комбинезонов, лишь пучки травы чуть прикрывали бедра. На запястьях и щиколотках болтались толстенные кольца-браслеты, из носов торчали стреловидные украшения. Вдобавок ко всему эти дикари размахивали штуковинами, напоминавшими смесь гидрогарпунов с граблями.
Иван с трудом улавливал смысл криков. Даже переговорник еле справлялся, ибо было там нечто подобное:
– А-ай! У-уй! Бей! Бей! Угу-гу! Ого-го! И-эх! И-эх! Окружай! Эге-ге-гей!!!
Лишь несколько кричали по-знакомому:
– Арра-ахх!!! Ар-ра-а-а-а-аххх!!!
И уж совсем все стало понятно, когда тонким Голосом завопил некто невидимый:
– Да здравствует месяц развлечений! Ар-ра-ах!
Все хором и с дикарской необузданностью заорали:
– А-ра-а-аххх!!!
Иван поглядел в сторону моря-океана. Ему впору было бросаться обратно в его волны. Да только разнаряженная и размалеванная орава не дала ему этого сделать. На него набросились разом, со всех сторон, оглушили ударами лап и гарпунов, запинали ногами, заплевали, крича что-то похабное в глаза, уши, лицо... Но добивать не стали.
– Вяжи изошедшего из глубины бездны! – приказал кто-то важно. – Вяжи! боги Ха-А-хана требуют жертвы!
– Ар-ра-ах!!! – завопила снова орава беснующихся.
Ивана связали. Связали без всякого почтения, как вяжут какого-нибудь борова. И поволокли. Десять или двенадцать дикарей ухватились за конец длиннющего каната. Они, видно, застоялись. Иначе было непонятно, почему они бросились вдруг в глубь острова, не обращая внимания на то, как они тащат жертву, смогут ли они ее таким вот образом дотащить куда требуется живьем. похоже, им было все до лампочки!
Иван еле успевал уворачиваться, отпихиваться руками от камней. И все равно за несколько минут он набил столько шишек, получил столько тумаков, что и не сосчитать. Особенно больно было, когда он падал на спину, или задевал ей обо что-то.
Наконец движение кончилось. – Его снова окружили, вытряхнули из комбинезона. Повесили за спину бесполезный лучемет, обмотали обрывок цепи вокруг талии, раз пять ткнули, видно, для порядку, чтоб не забывался, кулаками в лицо.
Но зато на заклание Ивана несли со всеми почестями. Он вдруг почувствовал, что отношение изменилось коренным образом. А что на заклание – он не сомневался. Стоило преодолевать все тяготы, чтобы тебя принесли в жертву каким-то языческим богам, каким-то идолам!
– Эй вы, идиоты разукрашенные! – орал Иван, теряя самообладание. – Даже самая жалкая жертва имеет право знать, что с ней делают, ради чего?!
– Заткнись! – сказал ближайший негуманоид, рогатый и совершенно зеленый. – Твое дело не трепыхаться!
– Слыхал уже!
Ивана втащили на возвышение. Привязали к столбу. И тогда он сразу все понял. Прямо за ним стояли два огромных устрашающего вида идола. Надеяться на то, что такие вот боги благосклонны к гостям, доброжелательны и гуманны, было бы наивно. Такие страшилища могли требовать лишь одного – крови! И чем больше, тем для них, судя по всему, лучше.
Но и это было не главное. Теперь Иван имел возможность спокойненько оглядеться. И то, каким образом его собирались приносить в жертву, Ивана не порадовало. Он принял за обычное возвышение, за помост, трехметровый штабель толстенных бревен, уложенных крестообразно, срубом. Бревна были щедро усыпаны и обложены хворостом.
– В жертву!
– Жечь! Жечь!
– Давай, начинай! Месяц кончается!
– Харх и Арх требуют жертвы! Чего тянете!!!
– Ар-ра-аххх!!!
Орава все увеличивалась. Теперь это была не орава, а огромная толпа. Все прыгали, гомонили, размахивали гарпунами-граблями, но близко к Ивану подходить остерегались.
Когда напряжение достигло критической точки, когда толпа готова была растерзать Ивана руками, не дожидаясь, пока поднесут огонек к вязанкам хвороста, сквозь нее вдруг протиснулся двурогий негуманоид в черной длинной накидке, вздел вверх длинную клюку-жезл с искривленной загогулиной в навершии и проревел звероголосо:
– Ша-а, плебеи!
Гул стих моментально. И вслед первому двурогому протиснулись еще шестеро или семеро. Вид у каждого из них был настолько злобен и дик, что Иван понял, пощады не будет. Кроме того, двое из двурогих держали в корявых лапах незажженные факелы.
– На исходе, знаменательного месяца и во исполнение тысячелетних традиций нам предстоит в этот час принести нашим кротким и миролюбивым богам Арху и Харху небольшую жертву. Взгляните на это чудовище – двурогий ткнул Ивана кривым когтем.
– Сме-е-ерть!!! – завопили из толпы.
И лишь теперь Иван разглядел, что в толпе много женщин и детей. Женщины все были четырехгруды, крутобедры, но и лысы, шишкасты, чешуйчаты. А в первом ряду стояла старая Иванова знакомая. Он бы ее узнал из тысяч негуманоидок – такие глаза, такой рот были только у нее. Она что-то кричала. Но в общем гуле невозможно было разобрать ее голоса. Потом она наклонилась, подняла с земли камень и бросила в Ивана. Камень попал в колено, отскочил. Но тут же градом посыпались другие камни – толпа заразительна в своем единстве и воодушевлении. Она была готова забить жертву, не дожидаясь положенных церемоний.
– Стойте, плебеи! – рыкнул первый двурогий. – Или вы хотите обидеть наших кротких богов?!
Плебеи тут же прекратили обстрел Ивана камнями, замерли, не дыша. А четырехгрудая красавица показала Ивану кулак, но тут же не удержалась, подмигнула, и губы ее плотоядно вытянулись вперед, стали влажными, манящими, зазывными. Иван перевел взгляд.
– Боги должны решить, на каком огне следует приготовить для них жертву – на быстром или на медленном! – провозгласил двурогий. Кто осмелится?
Из толпы никто не вышел. Тогда двурогий ткнул пальцем назад, ткнул не глядя. И двое дюжих молодцев с копьями-гарпунами выволокли на площадь перед штабелями одного из дикарей – длинного, серочешуйчатого, с кольцом в носу и парализатором местного производства за поясом. Парализатор стражи выдернули сразу, отбросили. Длинного поставили между идолов, напротив Ивана. И был этот длинный ни жив, ни мертв: Похоже, он совершенно не ожидал, что ему выпадет эдакая доля.
Двурогий заговорил мягче, добродушнее:
– Соплеменники и гости нашего племени, друзья мои, вы знаете обычаи. Арх предуготавливает нам хорошую жизнь, ну, а Хар – длинную. Они всегда вместе и всегда врозь. Они противостоят друг другу, но и не могут обойтись один без другого, таков удел высших сил. Они выбрали этого мозгляка! – он ткнул пальцем в длинного. Они вложили в мои руки священную пращу. Им и решать! В какую сторону упадет мозгляк – так и порешат боги. Арх за быстрый огонь, Харх – за медленный. Подайте пращу.
Стражники сунули ему что-то. И Иван не успел опомниться, как из пращи, конец которой двурогий крутанул с немыслимым проворством, вылетел камень, наверное, тоже священный, и ударил длинного прямо в лоб. Длинный постоял-постоял немного. И рухнул в сторону Харха.
– Боги решили готовить жертву на медленном огне! – объявил двурогий. – Приступим же!
Факелы в руках его помощников вспыхнули сами собой. И разом ахнула толпа. Ей явно нравилось зрелище. Про длинного забыли.
– Постойте! – вдруг раздраженно выкрикнул двурогий. – Не годится спешки ради пренебрегать старыми законами. Эй!
Из толпы не вышла, а прямо-таки выползла дряхлая старуха в белой накидке, кивнула двурогому и направилась к Ивану. Она не смогла сама взобраться на возвышение. И ее подняли туда двое стражников. Тут же спустились.
Старуха взмахнула руками, широченные белые рукава спустились по ее чешуйчатой дряблой коже до самых плечей, и все увидали, что в изогнутых корявых пальцах старуха держит два острейших лезвия. Непонятно откуда появилась на ее впалой груди плоская, но широкая чаша-блюдо – она болталась на тоненькой желтой цепочке.
– По какому чину справлять обряд будем? – проскрежетала старуха. И поднесла лезвие к Иванову горлу.
– Надо спросить у богов! – изрек двурогий. И опять махнул рукой в сторону толпы.
На этот раз выволокли упирающегося толстяка. Толстяк орал, визжал, оправдывался в чем-то. Но с ним не церемонились. Двурогий, выхватив из складок одежды кривой нож, одним ударом вспорол брюхо толстяка, вытащил груду кишок, бросил их на землю, обрубил одну, верхнюю, и принялся наматывать толстяку на голову. Он мотал до тех пор, пока с пыльной земли не поднялся последний грязно-розовый отросток, пока лицо и шея толстяка не скрылась под толстенным слоем его же внутренностей, а потом объявил:
– Сорок семь оборотов – нечетное число! По малому чину!
Толстяка стражники сразу выпустили, и тот упал рядом с длинным, но в отличие от него еще долго корчился, дергался, елозил по земле. Только на него не смотрели. Все взгляды были устремлены на старушку с лезвиями.
Старушка пошамкала губами, пошмыгала носом.
– По малому, так по малому, – произнесла она без особого восторга. – Сделаем!
Она подошла к Ивану резанула его бритвой по животу и подставила чашу. Кровь стекала в нее медленно, будто нехотя.
Иван решил ни на что не реагировать. Он был в их руках. Мольбы и плачи не помогут, это очевидно. Оставалось лишь одно – умереть достойно и с честью, как и подобает землянину, человеку христианской веры, попавшему в лапы пребывающих во тьме язычников.
– Не понимаете, что творите! – бросил он в толпу.
И закусил губы. Больше они от него не добьются ни слова.
Старуха резанула у самого горла. Опять подставила чашу. А другой рукой потянулась к кресту, висящему на груди Ивана. Но под взглядом ледяных серых глаз вдруг обмерла, остановила руку.
– Чего тянешь?! – завопили из толпы.
– Всю потеху портишь!
– Давай!
– Режь!
– Жги!
Старуха не реагировала. Она набрала из разных мест Иванова тела полную чашу крови. И пошла к идолам поганым. Ей спешить было некуда. Она тщательно и со старанием выполняла обряд – запускала высохшую руку в чашу, потом смазывала губы идолу, одному, другому. Иван не знал, что там за механика внутри, но при каждом прикосновении старушечьей руки, идолы утробно и довольно урчали. Остатки старуха выплеснула идолам в лица, а точнее, в рожи. Более гнусных и зверских рож Иван не видывал. Но особо его поразило то, что идолы были двуглазы.
– Боги принимают жертву! – возвестил звериным рыком двурогий. – Пора!
Факельщики, не обращая внимания на то, что старуха еще не спустилась, со штабеля, бросили горящие факелы в хворост. Огонь занялся. Толпа загудела – не менее утробно, чем ее боги. Иван закрыл глаза.
– Ар-ра-а-а-дххх!!! – завопил жрец.
– Ар-ра-а-а-а-аххх!!! – откликнулась толпа.
Пламя подбиралось к пяткам. Воздух плавился и Иван видел совершенно искаженные жуткие морды стоявших в толпе. И без того страшные, сейчас искривленные в воздушных раскаленных линзах, они были просто неописуемы – до жути, до реализма кошмара, превосходящего все виды реализмов.
Пламя раскалило внутренности каменных идолов, и последние принялись сначала тихо, а потом все громче подвывать, выть. Ивану стало не по себе. Доигрался! – сверкнула в мозгу мысль. Он уже не молил Всемогущего о даровании жизни. Он был готов встретить свой конец как подобает, и мысленно просил об укреплении духа. Пламя взметнулось передним стеной. И дороги в этом пламени не было.
Иван закрыл глаза. Огонь подбирался все ближе, он жег, не давал дышать, пожирая весь кислород вокруг, он гудел, вибрировал, он уже опалил часть бороды и волос... Иван чувствовал, что начинает дрожать – неостановимо, крупно, будто его не жгли, а наоборот, морозили, будто его, облитого ледяной водой, выбросили зимой на улицу; его трясло, колотило, било. И он не сразу понял, что трясет-то не его, что это вибрирует столб к которому он привязан.
Столб трясся словно допотопная ракета на стартовой площадке. Но он не просто трясся. Он вдруг начал подниматься – медленно-медленно, по сантиметру в секунду, а то и меньше. Но он пошел вверх!
Иван ощутил, что он вместе со столбом вырывается из пламени, что толпа, костер, площадь, жрецы, идолы и все прочее, остается внизу, а его неумолимо влекет вверх!
Толпа бесновалась. Трехглазые вопили, словно их всех резали живьем.
– Ухо-о-одит!!!
– Прошляпили!!! Лови!!! Хватай!!!
– Сколько времени, эй, сколько щас?
– И-эх! Дурачье!
Это и еще многое другое доносилось снизу. Но громче всех прозвучал вдруг рык двурогого, жреца:
– Месяц развлечений окончен, плебеи!!!
Иван смотрел под ноги – и видел не только стремительно удаляющийся остров со всеми его каменными нагромождениями и башенками, он видел вырывающееся из основания столба пламя – это и было нечто наподобие ракеты!
Иван еще не понял, верить ли в свое спасение или нет, бред ли это, болевая галлюцинация – ведь могло быть, что на самом деле он стоит на площади, умирает в муках на костре, а ему мерещится все! Он не знал. И он не успел разобраться. Потому что его вдруг вместе со столбом-ракетой ударило о что-то вверху. Иван догадался – они пробили какое-то покрытие, ворвались куда-то. Но от удара он лишился сознания.
Хрустальный куб был прозрачнее, чем прежде. И трон сиял неестественной голубизной, переливался. Но вот только на троне никого не было.
Иван стоял, привязанный к столбу, посреди уже знакомого ему зала. Точнее, это столб стоял. А Иван висел на столбе. Он только что пришел в себя и ничего не мог понять. Как он оказался в Меж-архаанье? Что за ерунда?!
А пока он размышлял так, туго ворочая несвежими мозгами, случилось следующее. Из прозрачного куба, словно из собственной комнаты вышла Лана, русоволосая красавица. Вышла и направилась к Ивану. На ходу она произнесла обычным будничным тоном:
– Ну чего ты на меня так смотришь? Это же межуровневая дверь, и ничего в ней такого нету, все просто, я же привыкла... А вот ты все болтаешься на чем-то. Иван, ну ведь есть же мера, нельзя все время висеть. Слава Богу, что еще не кверх ногами. Ну, пусти, я развяжу.
Иван не мог рта раскрыть. Он опять был близок к обморочному состоянию. И все же выдавил из себя:
– Но почему?
– Почему, почему! А кто их знает! У них тут никакой не зал, не дворец! Это просто что-то навроде полигона, понял?!
– Нет, – прохрипел Иван.
– Вот и я не понимаю, – вздохнула Дана. – Они ничего не скрывают, ходить разрешают, где вздумается, чего хочешь, то и делай! А маток, говорят, и так хватает пока! Они готовят чего-то, так вроде бы говорили, только не сказали, что! И им надо изучать поведение этих, как они... а вот, земных особей! Короче, чокнешься с ними! Но кое-чем я уже овладела!
Иван потер затекшие руки. Отошел от столба. Ткнулся носом в лицо русоволосой и прошептал:
– А я думал, ты давно там, – он махнул рукой в неопределенном направлении.
– На том свете, что ли?
– Угу! Навроде!
Он целовал ее. И она отвечала. Но отвечала робко, неуверенно, будто опасаясь чего-то или зная, что они на виду, что за ними следят.
– Да брось ты, – прошептал он ей, – наплюй на этих монстров; ну их!
Она вырвалась. Побежала к кубу. Иван бросился за ней.
– Не надо! – выкрикнула она громко. – Еще рано! Ты потом придешь за мной, а сейчас рано! Уходи!
– Нет уж, – ответил Иван, – не рано! Самое время!
И увидал, что на троне появился изможденный Верховник. Будто из воздуха появился.
Меж-архаанье – Хархан-А – Предварительный ярус. Невидимый спектр. Система. Год 124-ый, временной провал
– А ты все шалишь?! – с укоризной спросил Верховник.
Ивану не понравился его тон. И он не ответил. Ему вообще сейчас было не до пугал и чучел с чьей-то сконцентрированной сущностью внутри.
Он бежал вслед за Ланой. Она влекла его... Но то, что было открыто для нее, было закрыто для Ивана. Лана проскользнула в хрустальный куб, будто это была голограмма. А Иван уперся руками в холодную твердую поверхность. С досады ударил по ней, но лишь отбил кулак.
– Я все равно заберу тебя отсюда! – выкрикнул он.
– Ежели только сам ноги унесешь, – насмешливо проговорил Верховник сипатым голосом Иванова приятеля-забулдыги.
Иван бросился на Верховника – он уже вспрыгнул на куб, замахнулся лучеметом-дубиной, включил усилием воли внутренний механизм ускорения. Но Верховник отшвырнул его от себя когтистой ногой, отшвырнул шутя, словно котенка. Иван несколько раз перевернулся в воздухе. Грохнулся на пол. Снова его спасло лишь умение падать.
– Ты мне больше не нужен, лягушонок, – сказал Верховник мягко и ласково, – ты оказался очень неинтересным и совсем не забавным. Если у вас там сейчас все такие, то наши ребята помрут со скуки! Вот было дело раньше, в годы моей юности, это да-а-а!
Иван приготовился выслушать длинный рассказ-воспоминание, к каким обычно склонны старики всех миров. Но Верховник остановился.
– Ладно уж, – сказал он неожиданно совершенно другим голосом, – надо быть последовательным, скажи спасибо! Раз я принял такое участие в твоей судьбе, лягушонок, раз уж я помогал тебе с самого начала, так и сейчас дам тебе шанс. Но учти, ежели тебя снова подвесят, я пальцем не шевельну, висеть будешь до полного созревания... Все! У тебя двенадцать секунд!
Верховный столь же внезапно исчез.
А Иван стоял столбом. Двенадцать секунд – на что?! Он ничего не понял. Что ему надо делать? Какой шанс?! Правда, сейчас, в ускоренном ритме, каждая секунда была для него минутой, даже чуть более, но... Иван разбежался и опять запрыгнул на парящий хрустальный куб. Он подчинялся теперь лишь внутреннему голосу, внутреннему зову.
Он с размаху плюхнулся на трон. И его тут же будто вознесло куда-то, все поплыло перед глазами. Нет, это была не голограмма, это было нечто пока недоступное земному разуму. Исчезли зал, каменный пол, колонны, все исчезло. А перед Иваном, сбоков, сзади, сверху, снизу, со всех сторон разом выросли уже виденные им когда-то мохнатые лиловые и переливающиеся решетчатообранзые структуры, вновь все растворилось в их бесконечных хитросплетениях, уходящих, казалось, в саму бесконечность, вновь структуры эти дышали, раздувались и опадали... Но время шло! Уже две секунды-минуты прошли, прошли безвозвратно! Надо было сосредоточиться на главном, на самом главном! Но что же главное?! Лана? Он только вспомнил ее имя – и она тут же предстала пред ним, улыбнулась, протянула руку. И это было не видение, это была она сама, живая, настоящая. Иван рванулся к ней, вскочил с трона. И тут же все пропало. Лишь голос прозвучал:
– Нет, не надо, сейчас ты погубишь и себя и меня. Не спеши! Я верю, я знаю, я предвижу – ты придешь еще за мной, ты заберешь меня!
Иван снова уселся на трон. Его колотило в нервном напряжении, убыстрение всех жизненных процессов в организме давалось большой кровью, невидимой, неосязаемой, но проливаемой все же. Сколько лет он отнял у себя? Нет, сколько секунд-минут прошло сейчас? Две, еще две!
И тут Иван понял, что для него самое главное! Ведь без этого и мечтать не следует ни о чем другом. Да, верно! Он очень образно и зримо представил развороченную, разодранную словно консервная банка капсулу. И опять кресло будто взмыло вверх, появились структуры Невидимого спектра. Ивана швырнуло куда-то, он почувствовал толчок, но из кресла-трона не вылетел, он был как бы слит воедино с ним. Это вообще был не трон никакой! Это был недоступный воображению чудо-агрегат, создание сверхцивилизации, создание, обладающее фантастическими, сказочными свойствами. Теперь Иван понял, кем он мог казаться создателям и владельцам подобных чудес – именно комаришкой, лягушонком. Но секунды-минуты шли!
Капсула возникла перед ним внезапно. Она лежала на пустынной и каменистой поверхности с редкими растениями былинками, где-то Иван уже видал такую, неважно где. Он чуть было не бросился к капсуле, чуть не выскочил из кресла-трона. Но вовремя остановился – ведь он всемогущ, лишь пока сидит в нем! И тогда он дал мысленный приказ – идти на сближение с капсулой, он представил, как она увеличивается, надвигается.
Чудо-агрегат был послушен его воле. Не сходя с него, Иван вплыл через рваную и обожженную дыру, искорежившую обшивку, внутрь капсулы. У него сразу защемило сердце. Никогда еще эти старушки-развалюхи, эти списанные тихоходы не нагоняли слезы на него, а тут... Иван чуть не разрыдался, настолько все внутри капсулы было родным, близким, своим, после этого чуждого и кошмарного мира. Но время, время! Оставалось не больше пяти минут-секунд. Иван устремился к сейфу-шкафу. Секунда ушла на то, чтобы открыть. Еще одна, чтобы вытащить запакованный возвратник, распутать ремни, укрепить прибор на теле, сдвинуть его под мышку. С Ивана градом полил пот. Голова сразу опустела. Он чуть было не потерял сознания. Это было невероятно, но так. Он слышал, читал, что умирающие без воды и пищи путники, замерзающие или наоборот иссушенные солнцем, могут пройти-проползти десятки километров, преодолевая дикие трудности, собственную слабость, все прочее, но перед самым спасением, в нескольких метрах от дома, костра, оазиса они погибают, не выдерживают чудовищного напряжения. То же происходило и с ним. Но Иван был не просто путником, он был поисковиком.
Он пересилил желание тотчас вернуться на Землю. Нет! Здесь Лана! Здесь еще много непонятного! И почти сразу же его вместе с креслом выбросило в зал. Какая-то сила приподняла его и швырнула на каменный холодный пол.
Иван сильно ударился. Но стерпел. Поднял глаза – на троне сидел Верховник, покачивал своей огромной головой и смотрел на Ивана.
– Ну что же, – проскрипел он металлически и бездушно, – хвалю! Ты справился с нелегкой задачей! Не так-то ты глуп, лягушонок! Я тебя недооценивал. Что ж, ты сумел оттянуть миг своей смерти. Всего лишь оттянуть! Но и это забавно! Ты мне доставил несколько приятных секунд...
Иван его грубо перебил:
– Скажи, почему тебя называют Верховным Демократом, что это за титул такой?
Он ощущал твердое тело переходника под мышкой, и это делало его безрассудно храбрым, даже наглым.
– Вот ты как ставишь вопрос, лягушонок? Ну ладно, перед смертью приговоренному делают послабления. Отвечу, да только тебе не понять! Я – никто и ничто! Как и миллионы и миллиарды других обитателей Системы. Любой может взять на себя тот титул, какой ему понравится. Ибо любой из нас – лишь частица Единого Сущего, Общего Системного Разума. И любой является и обязан быть демократором – то есть приобщателем к Сущему. Подлинная власть каждого, а стало быть и власть народная, всеобщая, только там – в Системном Разуме. В нем есть и несколько приобщенных с Земли, мало, но есть. Вам еще предстоит пройти долгий путь развития, чтобы окончательно избавиться от гуманистических и религиозных предрассудков, чтобы переработать человеческий, земной материал в сверхсуществ-демократоров, несущих миру новый, наш порядок... Впрочем, вам уже ничего не предстоит, вам...
– Как это?! – возмутился Иван.
– Ладно, замнем! Это все пока что тайна, которой тебе не следует знать. Ты не прошел предварительного карантина, не смог избавиться от слизнячьего мировоззрения и мироощущения, да, не дозрел, лягушонок. И мне даже жаль тебя. Но у Системы свои законы! Пора!
Верховник встал во весь свой гигантский рост. И в руке его вдруг проявился огромный двуручный меч.
Иван невольно подался назад. Только одно удерживало его в этом мире – русоволосая. Но ее слова?! Как понимать ее слова?! Он еще придет! Значит, он просто обязан еще придти! Он обязан прежде всего выжить, чтобы придти и забрать ее!
Верховник спрыгнул вниз. Изможденное высушенное тело его было полно энергии, внешность обманчива! Лишь длинные мосластые руки и ноги подрагивали, да скрипели при ходьбе суставы, что-то булькало внутри. Черный плащ развевался за спиной Верховника, будто часть мрачного и смертоносного Пространства.
– Я не понимаю ничего! – прошептал Иван.
– Сейчас поймешь!
Верховник взмахнул мечом. И Иван еле успел увернуться, он отскочил в последний миг. Начиналось что-то страшное, непредвиденное.
Еще два удара мечом были столь сильны и быстры, что Ивану пришлось сначала подпрыгнуть вверх на три метра, перевернуться, а потом кубарем покатиться между ног Верховника по каменному полу. И он понял, что такая игра не может продолжаться бесконечно, что это игра кошки с мышкой.
– Я приду за тобой! – выкрикнул он во всю глотку, срывая голос. – Жди меня!!!
И с силой надавил рукой на переходник. Напрягся.
Ничего не произошло! Чертовая штуковина, подаренная Дилом Бронксом не сработала! Это был конец! Подсунул некондицию, гад, предатель, барыга, сволочь! У Ивана не хватало ни слов, ни злости! Это же подлость! Это...
– Никуда ты не придешь! – с ехидцей сказал Верховник. – Тебе незачем приходить сюда! Ты тут останешься навсегда! Твой труп распылят, лягушонок! И никто про тебя не вспомнит!
– Вспомнят! – крикнул Иван. И увернулся от очередного удара. – Вспомнят! Если я не вернусь, придут другие!
– И другие не придут!
Меч обрушился на Иванову спину плашмя, а сам он полетел к кубу, ударился об него, отскочил, еле увернулся от острия. Вскочил и бросился бегом за колонны. Там была лестница. Иван покатился вниз – через голову, кубарем, не щадя себя. Но и не выпуская из рук лучемета-дубины.
Он все жал и жал рукой на переходник. Но тот не срабатывал. Он только пощелкивал, пощелкивал... а контакта не было. Но ведь там, на Дубль-Биге, он же работал! Они же проверяли!
Хищное лезвие огромного меча сверкало то с одной стороны, то с другой. Иван подпрыгивал и приседал, падал наземь и уворачивался, пробовал отбиваться лучеметом, но это было и смешно и глупо, эдакой соломинкой разве отобьешься.
Он уже слетел вниз по длиннющей лестнице и мчался теперь по какому-то полутемному коридору, куда-то сворачивал, на что-то надеялся. А гигантский и жутко скрипящий суставами Верховник в развевающемся и, казалось, все увеличивающемся, вырастающем черном плаще гнался за ним, тяжело топоча, обдавая горячим гнилостным дыханием, чем-то страшным, неживым. Да, ведь это и был труп, самый настоящий огромный мертвец, в которого вселилось нечто вообще неуловимое. И спасения от Мертвеца-Верховника не было.
У Ивана все оборвалось в груди, когда он увидал глухую стену, выросшую перед ним. Тупик! Он развернулся, прижался спиной к стене.
Но Верховник тут же сбил его голоменью меча наземь. А сам острейший и тяжеленный меч, ухватив его обеими руками, вздел над Иваном. Еще миг, сотая мига – и все!
Иван даже руки не поднял, чтобы защититься – бесполезно.
– Нет! Я не убью тебя! – проскрипел металлически Мертвец. – Тебя убьют другие, и ты от них не уйдешь! Нет, не уйдешь лягушонок! – Он затих на секунду, меч стал подниматься, но не уходить в сторону, нет! Он поднимался выше, для более сильного и выверенного удара.
Иван не мог вымолвить ни слова. Он глядел на сверкающее бритвенное острие меча. И ни на что не надейся. Раз меч поднимался, так поднимался, он должен был и опуститься. Бежать некуда!
– Все же напоследок повторю тебе то, что говаривал твой забулдыжный приятель Хук Образина, – проговорил вдруг Мертвец-Верховник голосом самого Хука Образины, – дурак ты, Ванюша, дурак набитый, дурачина и простофиля! Ладно уж, поживи еще чуток! – Голос опять стал металлическим, чужим. – Вот твоя форточка, комар! Лети!!!
И меч обрушился на Ивана подобно молнии. Он вонзился в грудь, прошиб ее, прошиб каменные плиты – и все раскололось вдруг! Точно громом ударило! Все пропало, исчезло, растворилось.
Но Иван не умер. Его швырнуло куда-то. Он почувствовал, что опять его несет сквозь какие-то ярусы, уровни, структуры... И еще прежде, чем его выбросило на поверхность, он сообразил – сам меч, это вовсе никакой не меч! Было бы наивно предполагать, что сверхцивилизация играется в средневековые игрушки! Это был, видно, какой-то аппарат-перебросчик, или что-то наподобие. Только чем бы все это ни было, Ивана уже нельзя было удивить, он пресытился, он изнемог, ни одному лягушонку, ни одному комаришке, ни одному слизню не доводилось претерпевать подобного. Это же было сверх всякой меры!
Ивана вынесло на поверхность у шара-переходника. И он не стал испытывать судьбы. Он повернулся к шару спиной, как учил жирный вертухай, повалился назад – сразу попал в вязкую тьму. И сразу же развернулся, вцепился в скобы, полез наверх.
Он лез как ненормальный, тяжело дыша, не оглядываясь, бормоча что-то, чего и сам не понимал, все тело болело, голова разламывалась, руки и ноги отказывались слушаться. Но он лез и лез. И только одно гудело в мозгу: «Форточка! Форточка! Форточка! Они указали ему форточку! Все! Теперь-то он не опростоволосится! Это ведь и есть та самая форточка, в которую – и только в которую – может вылететь жалкий комаришка! Пускай! Ничего! Потом еще разберется, кто комаришка, кто слизняк, кто есть кто! А сейчас вперед!»
Иван словно ошпаренный вылетел из шара на траву.
– Ну как? – поинтересовался вертухай, сидящий наверху каменного шлюза в той же позе.
– Нормально! – ответил Иван рефлекторно.
– Тогда прощай!
– Ну уж нет! Я к вам еще вернусь!
Иван перепрыгнул через заборчик и опрометью кинулся через сад к бетонным столбам, к навесам. По дороге он сшиб с ног двух гмыховидных существ. Он не дал им опомниться, ударами пятки вышиб глаза, расплющил носы и помчался дальше.
Но эти существа были невероятно живучи. Они уже вскочили на ноги. Гнались за Иваном, дико скрежеща, скрипя и издавая прочие нечленораздельные звуки. И все-таки он их опередил! Столбы были на месте. Навес тоже! Иван белкой взлетел вверх. Пробил головой груду хлама. Пнул колченогий табурет. Ушибся. Но не стал тратить времени на переживания, ощущения. Прыгнул вверх, и уцепившись за невидимые края, протиснулся в лаз. Сзади послышался ехидный сипатый смешок. Кто это был – Псевдо-Хук? А может, Мертвец-Верховник? Иван не оборачивался.
– Ничего, ничего, – бубнил он как заведенный, – мы еще встретимся, еще потолкуем!
На площадочке трубы-колодца его поджидали. Иван не рассмотрел в потемках лиц, но знал, они, трехглазые.
– Ползет, гнида, – сказал один, заглядывая в лаз.
– Щас мы его и ущучим! – гундосо отозвался другой.
Иван ударил кулаком в невидимую рожу. И попал! Да еще как попал!
– Что же это творится? – удивленно протянул то ли Гмых, то ли Хмаг. И полетел вниз. Долго еще доносилось со дна колодца: – Ится, ится, ится, ица, ица, ица... – Колодец был гулким.
Второй врезал Ивану. Но он, видно, не ожидал такого напора. Иван, будто не заметив удара, прыгнул на него всем телом. Он решил, что теперь пусть хоть сам погибнет, но угробит и этого гада. С негуманоидами только их методами!
– Это ты – гнида! – прохрипел он, ударяя лучеметом-дубиной по восьмипалой лапе, вцепившейся в скобу. – Это тебя я щас ущучу, тварь поганая!
Он перебил увесистой железякой суставы трехглазому. И тот полетел вслед за приятелем-напарником. Полетел молча, будто мешок с песком.
А Иван, не мешкая, полез вперед, вверх. Теперь он знал, почему промежутки между скобами были такими большими, на кого они рассчитаны. Но сейчас это не имело никакого значения. «Тебя убьют другие! От них не уйдешь!» – стучало в мозгу. Поглядим еще, поглядим! Иван добрался до тайника, оттянул изрезанное железо. Вытащил шлем.
Но прежде чем расправить скафандр, вытащить бронекольчугу и комбинезон, он снова со всей силы надавил на возвратник. Тот щелкнул... но не сработал! Нет, его явно изготовляли где-нибудь тайком, втихаря. Эх, Бронкс, Бронкс! Подсунул фуфло! Иван бросил в колодец комбинезон – некогда с ним возиться. Натянул бронекольчугу. Сверху намотал обрывок цепи. Влез в скафандр. Несмотря на страшную усталость, на дрожь в руках и ногах, на гудящую голову, он действовал предельно четко, выверенно. Никогда он не влезал в скафандр так быстро, даже в обычных условиях; никогда он не заваривал швы с такой скоростью, но вместе с тем и с необычайной тщательностью. Все! Теперь его непросто будет убить! Но в мозгу било, пульсировало: «Тебя убьют! Другие! От них не уйдешь!» Ну и пусть! Не уйдешь, так не уйдешь! Но сидеть, сложа руки, он не будет. Ни за что не будет!
Теперь у Ивана был нож-резак. Он закинул лучемет-дубину за спину. И полез наверх. С ножом это было проще. И все же он выдохся вконец, прежде чем приблизился к выходу.
Просвета не было. А это могло означать лишь одно – дракон-птеродактиль ожил, свил новое гнездышко.
Да, так оно и было. Иван с трудом пробился сквозь прутья, балки, обломки, шпалы какие-то и рельсины. И он снова оказался среди змеенышей – в мокроте, тесноте, шевелении. Но на этот раз он не стал воевать с порождениями ящеровидной гадины. Не до них! Сам дракон сидел на гнезде. И это было Ивановым спасением! Это было огромной удачей!
Иван вцепился одной рукой в толстенную морщинистую лапищу. А другой, сжимавшей нож-резак, с силой ударил дракону в брюхо. Это был мастерский удар!
Никогда еще Иван не слышал такого озлобленно-пугливого визга – ни на Гадре, ни в подводных лабиринтах Гиргеи, ни на призрачной Сельме, ни здесь, в треклятой Системе. Это была какая-то сбесившаяся сверхсирена! Даже уши заложило, хотя фильтры шлема были рассчитаны и на более громкие звуки.
Гигантская гадина взлетела стрелой. И Иван сумел разглядеть, что она одноголова. На месте второй головы, а точнее шеи, торчал жалкий сморщившийся обрубок – видно, не зря он тогда не жалел патронов! И сейчас не надо было жалеть сил! Иван бил и бил ножом в мерзкое брюхо. Нет, это было не брюхо паукомонстра-урга, которое можно было продырявить с первого удара! Это было почти панцирное покрытие. Да только Иван находил слабые места, бил между чешуями. Бил, обдирая их, раздвигая. Рука в перчатке скафандра почти не чувствовала боли.
Зато обезумевший дракон орал, словно ему добрались лезвием до внутренностей и вот-вот прирежут начисто! Он поднимался все выше и выше. Он пытался сбросить мучителя. Но Иван просто озверел, с ним невозможно было справиться. Он бил, бил и бил! Он даже не смотрел вниз, не знал, на какую высоту они поднялись. Чем выше, тем лучше! Теперь Иван не сомневался, его догадки должны были подтвердиться!
– Ну птичка, давай же! Давай!!! – орал он в беспамятстве и азарте. – Давай!
И когда внизу ничего уже не было видно, когда все съела желтоватая пелена, дракон вдруг ударился обо что-то и замедлил полет. Да, там была переборка, покрытие! Точно, весь этот мир находился под колпаком! Иван еще раз ткнул ножом в брюхо. Дракон снова ударился, перепончатые крылья его зацепились за что-то, и он сам начал отчаянно, в смертном испуге биться, вырываться. Он запутался!
«Ну и черт с ним! – мелькнуло в голове у Ивана – Одной гадиной меньше! В конце концов пусть местную флору и фауну берегут местные жители!» А ему надо выбраться! Во что бы то ни стало выбраться! А там еще поглядим... убьют или нет, уйдет или не уйдет!
Он вскарабкался по драконьему крылу наверх, вцепился обеими руками в свисающие гроздьями шланги-провода. И тут его настигла жуткая когтистая лапа издыхающего дракона. Она обхватила Ивана, начала перебирать жесткими морщинистыми пальцами, словно ища слабого места на скафандре, сдавила, ударила с размаху о переборки, потом еще раз, еще. Подтянулась страшная голова, пасть раскрылась, и Ивана залило мерзкой пеной. Уродливые зубы сошлись на шлеме, скрежет проник внутрь, резанул по ушам. Но шлем выдержал. Мутные глаза-бельма уже не видели жертвы, дракон был на последнем издыхании, но он пытался отомстить за себя. Даже когда голова на длинной шее бессильно свесилась, лапа не переставала бить о переборки. Если бы не скафандр, Ивана давно не было в живых.
Он ничего не мог теперь поделать с этой крылатой подыхающей махиной. Оставалось ждать, пока она сама не испустит дух. Иван хватался за шланги, провода, кронштейны и прочие вещи, непонятно для чего приспособленные к переборкам колпака. И он вырывал их, корежил, но удержаться не мог.
Наконец лапа дернулась в последний раз. И разжалась. Иван полетел вниз. А до поверхности было ох как далеко!
Он не долетел до нее. Он не пролетел даже десяти метров. Его спасла какая-то проволочная гибкая штуковина, гибрид шланга с пружиной. Видно, он зацепился за нее чем-то. Чем, Иван сразу и не понял. Лишь потом сообразил – это лучемет. Надо быть очень осторожным, иначе... Сверху обрушилось и полетело вниз огромное тело дохлого дракона.
К счастью, Ивана оно не задело. Лишь крючковатым кончиком крыла смазало по обзорному сектору шлема.
Иван ухватился руками за шланг-пружину. Полез наверх. Его хватило только-только. Руки уже отказывались повиноваться.
И все-таки он успел зацепиться поясом за какой-то крюк. Передохнул. Но что это была за передышка! Теперь силы не возвращались к нему столь быстро, как раньше. Теперь он ощущал себя дряхлым жалким и беспомощным стариком, безнадежно больным и безнадежно усталым. Он висел с полчаса. Не мог отдышаться.
Лишь после отдыха он подтянулся еще немного, ткнулся головой в овальную дыру – и обнаружил, что находится в помещении с плоским днищем и плоским невысоким потолком. Да в общем-то и помещением это назвать нельзя было. Иван заполз внутрь. Да, это было не помещением, это было пространство между двумя плоскостями, и ничего больше. Он встал в рост и тут же ударился головой о потолок. Упал. Он был еще невероятно слаб. Но все же он сумел, приподняться на коленях. И пополз, пополз, сам не зная – куда!
Выход должен быть в верхней плоскости, на потолке! Иван полз и смотрел вверх. Казалось, прошла целая вечность. Он уже позабыл, кто он, зачем он здесь, что ему надо, куда он ползет. И все же он увидал, люк. Да, это был люк. Иван встал, убрал задвижку, сдвинул крышку, протиснулся. Опять лестница, опять вверх, это было наваждение! Но Иван решил, что отдыхать будет потом, может, и на том свете, если ему не удастся выкарабкаться. А пока он жив, он будет двигаться вперед и вверх! Вперед и вверх!
Он пролез уже через десять люков, оставил позади сотни ступеней. Крыша колпака была надежной. Люки автоматически закрывались за ним. Но он не смотрел вниз, он не тратил сил.
И вот, сдвинув крышку очередного люка, Иван чуть не ослеп! Но не от света, а от внезапно обрушившейся на него тьмы. Да, он выполз в Пространство! Это был мрак Вселенной! Он опять нажал на возвратник. И опять без толку. Ну и пусть! Голова соображала плохо. Но Иван был готов на все! Ведь есть же у них катера, капсулы, космолеты. Он угонит! Он уйдет от них! Он сделает все, чтобы выскользнуть из этого дьявольского логова!
И он был не далек от истины. Первое, что он увидал на поверхности гигантского купола-крыши, были странные ребристые и оснащенные непонятными антеннами и датчиками мачты. Их были тысячи, десятки тысяч – ибо сама крыша колпака была бескрайней. И к каждой мачте был пристроен дискообразный катер-космолет! Иван не мог ошибаться. Он знал, для чего применялись капсулы такого типа! Пусть чужие, неважно! Он разберется! Он ас, он космолетчик высшего класса, у него нулевая группа подготовки – это предел, это верх! Он все сделает. И он поплелся к ближайшему дисковидному катеру. Поплелся, еле переставляя ноги, падая, проваливаясь на мгновения в забытие и выскальзывая на поверхность. Он все преодолеет! Он все вынесет! Правда за ним! Справедливость за ним! И Добро с ним!
Он дошел до мачты, постоял немного, отдышался, И полез по ребрам-ступенькам наверх. На каких-то пять метров у него ушла целая минута. И все-таки он не хотел сдаваться. Он верил, он надеялся.
Но когда он уже коснулся руками трапа, ведущего к рубке катера, его вдруг оторвала неведомая сила от металлической обшивки, и стала поднимать, поднимать над куполом-крышей. Иван не смог сопротивляться этой силе, она была неизъяснима, обезличена. Он лишь сорвал с плеча бесполезный лучемет-дубину и приготовился драться. Драться до конца. До последнего дыхания! Но драться было не с кем. Его все дальше и дальше относило с крыши-купола. Он уже не мог разобрать отдельных мачт, катеров – все сливалось, терялось. Но само куполообразное покрытие еще долго казалось плоскостью, столь оно было велико, столь необъятен был мир, заключенный под нею. Лишь когда все слилось в единую серебристую поверхность, Иван увидел признаки сферичности купола. А его все несло и несло. Казалось, конца не будет этому странному движению – словно сама Пустота засасывала его.
Остановился внезапно. Чуждый мир застыл где-то под ногами чуть отсвечивающим серебристым шаром. И величина этого шара была не больше величины футбольного мяча, лежащего у ноги наблюдателя. А со всех сторон Ивана окружал мир не менее, а может, и более чуждый: само безжалостное и ледяное Пространство!
В мозгу прозвучал голос – тусклый, безразличный, отсутствующий. И Иван не удивился, он был готов: Голос вопросил:
– Каким ты находишь мир, давший тебе приют на время, слизняк? Хочешь ли ты опять туда, вниз? Или оставить тебя здесь?
Иван ответил вслух, с трудом шевеля растрескавшимися губами, задыхаясь:
– Мне в этом мире нет места!
– И все?!
– Все!
– Ты слишком самонадеян, слизняк! Ты ведь даже не представляешь, что с тобой происходило, а уже готов отрицать непонимаемое тобой. Ты не слизняк даже, ты жалкая прозрачная тля, безмозглая букашка, подхваченная с кончика травинки порывом ветра!
– Мне надоели все эти эпитеты, – оборвал Иван невидимого ругателя. – Если есть что сказать по делу, так говори, нет отвяжись, проваливай, мне и тут хорошо!
В голосе появились оттенки раздражения. И все же он звучал невыразимо тускло, навевая смертную хандру, тоску зеленую, и это противоречило смыслу, заключенному в словах, не укладывалось в обычные рамки, так нельзя было говорить о чем-то важном, исключительном. Впрочем, важным и исключительным это могло быть только для самого Ивана.
– Слушай, тля! Твои минуты сочтены, и ты можешь узнать кое-что. Ты там внизу и в других местах убегал, гнался, спасал, спасался, прыгал, суетился, все рвался куда-то, будто не было ничего важнее для тебя, ты все принимал всерьез. А ведь это была игра, да-да, игра, и ничего более! Тебя дурачили и испытывали в Видимом спектре, именно дурачили. И ты здорово исполнял роль дурака! Неужто ты мог себе представить, что сверхцивилизация обогнавшая вас на миллионы лет может пребывать в столь нелепом и первобытном виде, как тебе это мерещилось?! Нет, ты и впрямь дурак! Любой, другой давно бы смекнул, в чем дело! Он бы сообразил, что есть разница между «системой» и Системой.
А ты? И ведь тебе не просто намекали на это, тебе в лоб, открытым текстом говорили об этом! Видно, и на самом деле твой предмозжечок слабо варит, тля! Эта игрушка из трех сочлененных иглами-уровнями миров была специально создана для развлечений. Но она устарела еще тысячелетия назад, как устарели безнадежно и все ваши парки чудес, все ваши бывшие «диснейленды». Но тебе и такая оказалась не по зубам! Тебя поместили в обитель стариков-маразматиков и забавляющейся малышни, в музей-хранилище допотопных кибернетических организмов и полуживых созданий. При этом тебя оберегали, вели, следили, чтобы ни единый волосок не упал с твоей головы...
Иван истерически засмеялся. Всему должна была быть мера! Это надо же – ни единый волосок! Но голос продолжил вполне серьезно:
– Да-да, все могло быть значительно хуже. Но тебя изучали, проверяли... а ты оказался неинтересен, примитивен и туп! Ты и сейчас-то ничего не понимаешь, не осознаешь то, что было, что будет. У нас тут даже сомнения возникли, – стоит ли вообще тратить время на ваш мир, готов ли он к нашим благодеяниям. Многие высказывались против! Ведь даже животным надо дать вырасти, дозреть, прежде чем отправлять их на бойню, верно? Вы же еще и не животные пока, вы предживотные!
Иван готов был заткнуть уши, лишь бы не слышать ничего. Но как это сделать в шлеме?! Или все ему вообще кажется, чудится? Может, он уже сошел с ума? Спятил?! Свихнулся?!
– Нет, ты не свихнулся, не спятил! – прозвучало в мозгу. – Ты нормален как никогда ранее. Но все! Хватит! Шутки и игры закончены! Гляди! Сейчас ты получишь зрение, гляди, что ожидает всех вас!
И опять все рассветилось вокруг, стало необычным и фантастически красивым, снова переплетались в сказочной гармонии невообразимые структуры, снова раздвигалось Пространство, и глаза видели необычайно далеко. Но теперь к этому добавлялось и нечто новое, неуловимое. Иван растерянно крутил головой. Но он не мог сориентироваться в многосложных и причудливых хитросплетениях.
– Видишь, тля! Это и есть подлинное Пространство, невидимое для вас и непостижимое. Вселенная никогда не была пуста. Мрак и Холод, Пустота и Бездонность – это лишь ширма, за которой сокрыт непередаваемо насыщенный мир, ибо пустота, вакуум – не есть ничто! Так же как ноль – сумма всех отрицательных и положительных чисел, так и Пустота – это сумма, совокупность материи и антиматерии во всех их неисчислимых проявлениях. Для вас это Невидимый спектр. А для нас это лишь часть Системы, дарующей проникшим в нее особые свойства, свойства космических сверхсуществ. Твои глаза видят сейчас почти все, но твой мозг не вмещает видимого, он не успевает перерабатывать поступающей в него информации, он слаб и жалок, твой предмозжечок! Но я дам тебе и почти полное зрение. Гляди, тля!
Ивана будто молотом ударили по голове. В глаза кольнули тысячи игл. Пространство ослепительно засияло, расширилось до невозможности. А причудливые структуры, переплетающиеся и убегающие в своих хитросплетениях далеко-далеко, стали полупрозрачными тончайшими нитями, почти не заслоняющими главного...
А главным было то, во что не хотелось верить. Пространство было заполнено десятками тысяч, миллионами ажурных конструкций явно искусственного происхождения. Иван не сразу все разобрал. Это было не так-то просто сделать. Но он с первых же минут понял, что это не космический город, не станции-обсерватории, не мириады прогулочных космокатеров. Это был Флот. И не просто флот, а Боевой флот, состоящий из неисчислимого множества крейсерских космолетов непривычных конструкций. Да, это были именно боевые крейсера, ничто иное. Иван разбирался в этом. И они были до такой степени оснащены, увешаны всеми видами понятного Ивану и непонятного оружия, что эта мощь одним только, своим существованием могла повергнуть и обратить во прах, лишить воли, способности защищаться сотни цивилизаций Пространства. Это было воистину сосредоточение Сил Зла!
Иван зажмурился. Но перед его глазами стояли фантастические конструкции, они давили, убивали, лишали самой возможности мыслить... Иван сам себе показался первобытным дикарем, которого выставили голым и с дубиной на сверхсовременный полигон, выставили и сказали, бежать тебе некуда, дружок!
– Нет, гляди! – прозвучал голос. – Гляди! И запоминай! Впрочем, тебе ни к чему запоминать, через несколько секунд ты умрешь, тебя не будет! Но радуйся, слизняк, тля безмозглая, тебя щедро одарили, тебе открыли сокровенное. И ты узнал перед гибелью, что ждет землян, что ждет Землю. Смотри же! И содрогайся! Ты никогда и никому не расскажешь об увиденном! Ты мертвец! Ты труп! Но тебе позавидуют те из землян, кто переживет тебя. Ах, как они будут завидовать тебе! Мне безразлична их судьба, и все же я содрогаюсь, предвидя торжество Силы, обрушивающейся на ваш жалкий мирок. Да, это будет славная потеха! Это будет одна из наших лучших увеселительных прогулок! Мы выжжем слизнячью колонию с древа Вселенной, как выжигают вредных и гадких насекомых. И мы заселим мир по ту сторону «черной дыры» существами достойными жизни. Ты их видал в наших инкубаторах, расположенных на вневременых квазиярусах. Да, мы сделаем все это! Нам пора омолодиться немного! А тебе, тля, пора умереть. Пора!
Голос пропал. Уши заломило от внезапной тишины, пустоты. Иван увидал, как от ближайшего цилиндрообразного кронштейна боевого космокрейсера отделился сморщенный шарик и стал приближаться к нему. Шар был совсем мал. Но крохотный, дюймовый раструб говорил о многом. Да, они кончили шутить шутки! Это приближается его смерть! Обезличенная, механическая, страшная! Иван, уже ни во что не веря, ни на что не надеясь, надавил во всю силу на возвратник. На этот раз щелчка не было. Наверное, контакт все-таки сработал... Иван не знал. Он увидал вырвавшийся из раструба сноп пламени. Но жара не ощутил. Все вдруг пропало, исчезло, улетучилось. А сам он провалился в тягучую черную бездну.
Эпилог. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Борт 1785. Приемник. 2478-ой год, июнь
На сотни тысяч километров от Земли Пространство светло и прозрачно, оно словно напоено незримым светом бело-голубой планеты, оно будто наполнено источающимся из нее духом – это известно каждому побывавшему там. Но особенно это известно тем, кто уходил в Дальний Поиск. После безысходного Мрака, Пустоты, Холода околоземное пространство всегда тянуло к себе, как притягивает путника в ночи огонек далекой избушки или невесть где горящий костер, к которому надо идти, брести, ползти, которого надо достичь во чтобы то ни стало, достичь, чтобы выжить. Так и Земля незримым магнитом, животворящим огоньком манит к себе странников Вселенной. И для всех у нее хватает тепла и света, места и времени. Широки ее объятия, известно ее гостеприимство. Спеши же к ней, путник!
И все-таки у того, кто постоянно болтается у Земли, возникает какая-то неприязнь к ней, может, быть вызванная обидой, может, другими чувствами. Понять таких нетрудно, попробуй-ка, покрутись в трехстах верстах над планетой месяц-другой! А если год, два года, три? Пусть и с отпусками, перерывами, выходными к праздниками, а все равно – утомительное это занятие.
Оба смотрителя кружились над Землею уже четвертый год. Им все осточертело до тошноты. И особенно сама станция, одна из бесконечного множества ей подобных. Эти станции даже имен собственных не имели, звались «бортами».
На борту 1785-ом царила такая же скукотища как и на всех предыдущих «бортах» и на всех последующих. Но вахта есть вахта. Обязанности свои смотрители выполняли – контролировали автоматику, автоматика контролировала их – все шло по заведенному порядку. Никаких происшествий на подходе к Земле не случалось вот уже лет как двести. И смотрители в основном спали или же проводили время у визоров, мечтая о тех временах, когда им удается подыскать более интересную работенку.
Они почти не разговаривали друг с другом. А когда и разговаривали, то суть беседы сводилась к одному.
– А бывало... – начинал Первый. И заводил длиннющий рассказ, составленный то ли из обрывков воспоминаний, то ли из сюжетов фильмов и постановок визоров. И по ходу дела выяснялось, что в общем-то вспоминать не о чем, вся жизнь прошла на «борту» или чем-то похожем на «борт».
И тогда они начинали строить планы.
Вот и на этот раз. Второй сказал:
– Все! Бросаю к чертовой матери! Завтра же подаю заявление. Есть кое-что на примете!
– Что? – спросил Первый тусклым голосом, его даже на иронию не хватило.
– А вот что!
Второй вдруг вскочил со своего кресла, подбежал к экрану обзора. Чуть не лбом ударился в металлостекло.
– Ничего не понимаю! – он с силой потер глаза. – Или мне мерещится? Почему системы молчат?!
– Спятил, что ли? – поинтересовался еще более скучным голосом Первый.
– Да нет же, его не было! Точно не было! Я прямо туда смотрел, там была чернота, пустота, и вдруг – бац! и появился!
Запикал сигнализатор систем оповещения всех уровней, замигали зелененькие точечки. Теперь и Первый привстал из кресла. Лицо у него было совершенно обалдевшим, глаза лезли на лоб. Но он пытался шутить:
– Слушай, нас с тобой так вот утащат, а мы и не заметим!
– Да брось! Это человек, точно, человек!
– Не дури!
– Иди взгляни!
– Откуда тут взяться человеку! Да еще так вот – как ты изволил выразиться: бац! И появился! Это обычный камень, метеорит, может, немного похожий...
Он подошел к экрану. Постучал по нему пальцем, словно опробывая на прочность. Помедлил. А потом стукнул тем же пальцем себя по лбу.
– Похоже, мы оба спятили!
За толстенным и совершенно прозрачным металлостеклом, в каких-нибудь тридцати-сорока метрах от них висела прямо посреди мрака человеческая фигурка – скрюченная, с неестественно вывернутой рукой, в которой был зажат длинный поблескивающий предмет.
– Я не знаю, на хрена нас тут держат! – сорвался Второй.
– Ну ладно, мы могли прошляпить, но локаторы?! – отозвался Первый. – Ты же спец, тебе незачем объяснять – они прощупывают Пространство чуть не парсек во все стороны. Нет, это бред!
И он потер экран рукавом, так, словно пытался стереть нарисованную на металлостекле каким-то шалуном скрюченную фигурку.
– Оставь! Это правда!
Человек по ту сторону «борта» был в скафандре одной из последних моделей. Но скафандр этот был изрядно ободрал, исцарапан, вытерт. Создавалось впечатление, что его вместе с самим человеком кто-то основательно потрепал, потаскал, попинал, а потом и изжевал.
Рука-манипулятор тянулась к человеку. Тянулась медленно, расчетливо, управляемая электронным мозгом станции. Хоть и мала была надежда, а все-таки – вдруг человек еще жив?!
– Пора нас списывать! – сказал Первый.
Второй ему не ответил. Он смотрел, как рука пластиконовой захваткой нежно и осмотрительно обворачивает человека, как она сжимается, как втягивается в приемный отсек станции.
– Если он жив, с него причитается! – сказал вдруг ни с того, ни с сего Второй.
А Первый уже облачался в непроницаемый комбинезон внутреннего использования. Он понял, это то самое происшествие, о котором можно будет рассказывать всю жизнь, всю оставшуюся жизнь, и слушатели будут сидеть с разинутыми ртами, будут ловить каждое слово. Второй это тоже понял. Через несколько минут они были готовы.
– Карантин не требуется, – доложил мозг, – объект септичен в установленных пределах, внеземной инфекции не обнаружено. Внутренний доступ открыт.
Это вовсе не означало, что к объекту могли подпустить прямо сейчас кого угодно или же выпустить его, если он жив, выбросить, опустить, передать, если мертв, соответственно, на Землю или в землю, вовсе нет. Доступ был открыт только для этих двоих.
– Береженого Бог бережет, – проговорил Первый и поверх маски-респиратора натянул прозрачный шлемофильтр.
Второй последовал его примеру.
Одна за другой, поднимаясь и тут же опускаясь за спинами, открылись три двери, пропустили смотрителей в приемник. В шлюзовой камере пришлось постоять подольше. Да и люк здесь был поуже, в такой не пройдешь, только пролезешь!
– Этого парня надо было сразу на кладбище или в крематорий! – не выдержал Второй. У него были не слишком крепкие нервы. Его и влекло туда, и отпугивало что-то. Вот он и пытался скрыть волнение за словами.
– Помолчи! – оборвал его Первый.
Наконец замигала зелененькая, лампочка. И они смогли отвинтить крышку люка – только вручную, иначе не полагалось. И пролезли в отверстие.
Неизвестный лежал на полу приемника все в том же скрюченном положении. Здесь, на свету, было видно, что скафандр его не просто был изжеван, а вероятно побывал даже в чьи-то внутренностях – до того он был изуродован, помят, измазан. На полукруглом шлеме живого места не было – казалось, им не так давно поиграли хорошенечко в футбол некие сверхъестественные существа, обладающие исполинской силой.
– Что это?! – удивился вдруг Второй и указал пальцем на длинный предмет в руке лежащего.
– Это не наше, – ответил Первый глухо.
– Я понимаю, что не наше! У нас на «борту» такой штуковины не было отродясь!
– Нет! Ты меня не так понял, это вообще не наше!
Второй нагнулся и поднял штуковину. Судя по всему это был лучемет, об этом говорил специфический раструб, приклад, широкий спусковой крюк, баллон-магазин... Но таких лучеметов на Земле не делали.
– Он оттуда?!
– Наверное оттуда, – ответил Первый, – но это наш парень, гляди!
– Нет, не трогай! Пусть все киберы сделают, это их забота! Не трогай, мало ли что!
– Если боишься – уходи! – зло отрезал Первый.
Он перевернул человека на спину. Надавил на колени. Те пошли вниз, ноги стали распрямляться.
– Живой!
– Это еще бабушка надвое сказала!
Первый недовольно поглядел на Второго.
– Ключ-сварку! – потребовал он.
Второй вытащил из ниши в стене коробку, вынул ключ распечатки скафандров, проверил заряд, включение, протянул Первому.
Короткое холодное пламя ударило из ключа змеиным язычком. Рука Первого чуть дрогнула. Второй заметил это, воспользовался, выкрикнул:
– Брось! Он давно мертв. Погляди на его лицо!
Лицо подобранного просматривалось плохо. Обзорный сектор шлема был затемнен и исцарапан. Но все-таки Первый увидел, что лицо это измождено до крайности, иссохшейся кожей обтянута каждая косточка, каждая впадина. Низ лица вообще не просматривался.
– Он уже давно мертв!
– Все равно надо поглядеть!
Первый поднес ключ к основанию шлема. Потом медленно провел по осевым швам скафандра. И отпрянул.
Шлем откинулся, скафандр раскрылся. Перед ними лежал невероятно худой человек в бронепластиковой кольчуге, перетянутый широким поясом. Он был бесспорно мертвым. Живой человек не мог так выглядеть. Даже мощи, пролежавшие годы, даже мумии, пролежавшие тысячелетия, выглядели лучше. Кисти рук человека казались кистями скелета, глаза его запали, скулы были обтянуты кожей до такой степени, что непонятно было – почему она не лопается. Длиннющие, до плеч, волосы были спутаны, всклокочены, густая растрепанная русая борода прикрывала не только подбородок и щеки, но и шею, часть груди.
– Дикарь! – поразился Второй. – Откуда такой только взялся?!
– Сам ты дикарь! – обрубил Первый.
Он нагнулся, отцепил что-то от пояса, поднял. Второй посмотрел на его руку. В ней был полуметровый обрывок толстой цепи. Таких цепей на Земле не делали уже лет четыреста! Это было каким-то бредом, мешаниной фантастической – суперскафандр и средневековая цепь.
– Да-а, досталось этому парню, – почти не разжимая губ проговорил Первый.
Второй положил ему руку на плечо.
– Да чего уж теперь горевать, отмучился бедолага, – сказал он, стараясь, чтоб голос звучал скорбно, – да ты не переживай, кому надо, те разберутся с мертвецом, оприходуют. Пошли обратно!
– Щас – погоди!
Первый всмотрелся в лежащего внимательней.
– Что это у него?
– Где?
– Да вон, на груди!
Второй пожал плечами, отвернулся. Его не интересовали всякие мелочи, он уже потерял интерес – думал, будет что-то необычное, непредсказуемое, захватывающее... а это был простой мертвец, вывалившийся наверняка где-нибудь на подходах к Земле из любительской капсулы – вывалился он, скорее всего, живым, а потом и окачурился. Экая невидаль!
Первый нагнулся, чтобы рассмотреть непонятную штуковинку на груди мертвеца. Он даже протянул руку, собираясь потрогать железячку, снять ее.
Но в эту минуту мертвец открыл глаза, разлепил запекшиеся, обтянутые корочкой ссохшейся крови губы и спросил еле слышно, на выдохе:
– Хархан? Квази?
Не услышав ответа, он опустил веки. Но губы прошептали еще одно слово, тихое, нежное, почти неуловимое:
– Земля.
Земля. Россия. Москва. 2478-ой год, сентябрь
Иван стоял на ступенях, ведущих к Храму. Он стоял уже давно, не меньше получаса. Но все никак не мог заставить себя сдвинуться с места, сделать шаг вперед и вверх. Все было чудом – и этот Храм, и то, что он сам живой-невредимый, что он вернулся, что светит солнце и сияют Купола.
Он был еще очень слаб. И все же он нашел в себе силы, чтобы придти сюда. Именно тут он должен был принести благодарения всем. Всем, кто его поддержал, кто ему помог и даже тем, кто просто не мешал, ведь это тоже было своеобразной помощью. Но в первую очередь он обязан был возблагодарить Творца за дарование жизни, за сохранение души. А потом уже и всех прочих, даже неунывающего и преуспевающего Дила, хотя тот и подсунул его несерийный возвратник, сработанный на подпольных заводах где-нибудь в районе Гиргеи. Иван из-за этой штуковины выскочил не там и не так. Но без нее он бы вообще не вернулся! Без нее он бы вообще нигде не выскочил! Спасибо и Бронксу! Иван привез для него сувенир оттуда – обрывок цепи. Он отдал бы Дилу и лучемет негуманоидской выделки, да вот беда – лучемет отобрали, сказали, им будет заниматься особая комиссия, а у особой комиссии назад уже ничего не выцыганишь, это точно! Ну, не страшно! Дил будет рад и этому подарку.
Иван стоял и вспоминал всех. Он совершенно ослеп от сияния Золотых Куполов. Но он не отводил взгляда, он был готов ослепнуть, но ослепнуть здесь, на Земле, у Храма, ослепнуть и простоять вот так остаток лет. И ничего ему больше не надо! Он затаил дыхание... нет, надо, обязательно надо! Ему надо предупредить о Вторжении, надо рассказать все, что он знает, а там они разберутся, они все сделают, чтобы уберечь Землю. А он уйдет на покой. И будет стоять здесь, будет дышать этим воздухом, будет наслаждаться сказочным сиянием. И ничего больше! Все! Хватит! Теперь очередь других. А он свое сделал, он сделал даже большее, он имеет право на отдых, и может, даже на тепленькое уютное кресло в службе Реброва, он будет сам выбирать... хотя нет, выбор уже сделан, никаких кресел, никаких мест! Его место здесь. Здесь и там, под Вологдой. Он будет сидеть на бережочке, ловить рыбку и рассказывать местной ребятне всякие истории из своей жизни – и про Систему, и про Хар-хан, и про все эти уровни-ярусы... А они будут слушать его, раскрыв рты, вытаращив глазенки. А потом они будут смеяться над ним, вот он объявился деревенский сумасшедший, враль и загибщик, будут хихикать и шептаться, за спиной, показывать пальцами... Ну и пускай хихикают, пускай смеются, тычат! Главное, чтобы все было хорошо, чтобы Земля оставалась Землей, и чтобы не было тех, из Системы, а остальное все образуется. Люди будут жить, рожать детишек, строить дома, садить деревья. И будет сиять солнышко, будут сиять над землей этой Золотые Купола. Большего и не надо!
Он стоял, опираясь на палку – ноги плохо еще слушались. Он так и не разрешил себя побрить и остричь в восстановительном центре. И сейчас его тронутые сединой русые волосы спадали ниже плечей, борода ложилась на грудь. Они не были такими всклокоченными и растрепанными как в самом начале, когда он пришел в себя и посмотрелся в зеркало, и все же он не касался их ножницами, будто боясь, что вместе с ними отстрижет-отрежет нечто важное, нужное. Память перестала его мучить. Нет, он не забыл ничего. Но теперь он не вскакивал по ночам, не бредил, теперь его не жег огонь. Он просто помнил все. И все хранил в себе.
Три месяца пролежать на восстановлении! Ивану казалось несколько лет прошло. Но он быстро шел на поправку. Врачи говорили, что он полностью восстановит утраченное, а нет, так и у него есть свое средство, испытанное, спрятанное от любопытных глаз. Только Иван не хотел, не мог им пользоваться тут, на Земле. Да и вообще, зачем оно ему, зачем ему все? Теперь он будет жить спокойно и тихо, как живут все.
Иван сделал шаг вперед. Но тут же остановился, заморгал, из глаз потекли слезы. Да, это наверное ему показалось, он слишком долго смотрел на сверкающие Купола, несомненно – показалось, это мираж. Слезы набегали на глаза, ион не мог с ними справиться. Сквозь них, как-то расплывчато и зыбко, совсем неясно, он увидал появившуюся вдруг на верхних ступенях фигуру, сокрытую длинными расшитыми облачениями. И он узнал появившегося, сразу узнал несмотря на расстояние. Он даже увидал маленький крестик на головном уборе. Это был он! И голос прозвучал так, будто говоривший был совсем рядом, прозвучал тихо и мягко, по-домашнему:
– Ты вернулся?
– Да, – еле слышно ответил Иван. Он знал, его услышат, и потому не напрягал голосовых связок, не старался докричаться.
– Я рад твоему возвращению. Мы все рады. Что ты принес нам?
Иван склонил голову. Ему не хотелось тут говорить об этом, пусть в другом месте разбираются, те, кому положено разбираться в таких вещах, кому надо думать о всех людях Земли.
– Отвечай..
– Я принес плохую весть, – проговорил Иван.
– Они собираются сюда?
Иван кивнул, смахнул рукою слезинки. Но те снова набежали.
– Да!
– И что ты думаешь делать?
Иван поднялся еще на ступеньку. Ноги задрожали предательски. И он сказал, но уже громче, увереннее:
– Я хочу на покой, я устал ото всего!
– И ты знаешь, кто заступит на твое место? – вопросил его стоящий наверху.
– Нет!
– Чему же будет подобно твое бегство? Вспомни, что ты говорил тогда, там, – рука вопрошающего поднялась, указала на Храм. – Не ты ли считал себя поборником справедливости и мечом в руках Добра?! Не ты ли рвался в бой за Добро?! Что же изменилось, что произошло внутри тебя?
Иван собрался было поведать о своих злоключениях, хотя бы в двух словах, очень коротко. Но поднятая рука остановила его.
– Животворящий Крест Господень хранил тебя в муках и испытаниях. Ты падал в адскую бездну. Но ты и поднимался вверх. Твой дух побывал везде, узнал все – из того, что мог узнать. Но он не ослаб. Это тело твое устало.
– Да, я не могу совладать с этой усталостью. И я не хочу с ней совладать, я хочу покоя.
– В этой жизни покоя не обретешь! И искать-то его – великий грех. Не для того человеку жизнь даруется. И тебя еще ждет многое впереди. Но ты должен знать, что все бывшее с тобою, все что ты вынес и превозмог – лишь прозрачная, легчайшая тень того, что ожидает тебя впереди. Выбор за тобой! Только ты сам должен решить, с кем будешь в этой схватке Вселенских Сил! Еще не поздно отступиться, сойти с усеянного шипами пути. Никто не осудит тебя за это, никто не укорит. Один ты лишь сам сможешь себя судить. И суд совести твоей будет справедлив, жесток и страшен. И только ты, ты один... Взвесь все перед последним словом, ибо грядущее дышит тебе в лицо Неземным Смертным Дыханием! Знай, оно может испепелить Землю, помни об этом. Нет, не произноси вслух своего последнего слова, пусть оно останется в тебе. Молчи! И все помни!
Иван наконец проморгался, согнал с воспаленных глаз слезинки. На верхних ступенях, ведущих к Храму, никого не было. Чистое по-осеннему небо казалось бездонным. И сияли в нем неземным сиянием Золотые Купола.
Бунт вурдалаков (Звездная месть – 2)
Часть 1 ЗАКОЛДОВАННАЯ ПЛАНЕТА
Мрак. Пустота. Ледяная безысходность. Расстояния, не оставляющие надежды. Смерть и Ужас. Вселенная. Вы всматриваетесь до боли в чёрную страшную даль. Но вам не дано видеть. Вам не дано ощущать сокрытое во мраке и пустоте. Вы слепы!
Вселенная – это вовсе не то, что вбирает в себя слабый человеческий глаз. Она не чёрное, усеянное перемигивающимися искринками небо. И не пустота без конца и края, где висят исполинские пылающие звёзды с кружащими в поле их притяжения планетами. Вселенная – это чудовищная, жуткая пропасть, в которую падают все существующие, обитаемые и необитаемые миры.
Где дно этой пропасти? И есть ли оно?! Триллионы небесных тел сгорают в бесконечном вселенском падении – и не замечают самого падения – в нём они рождены были, в нём просуществовали весь свой отмеренный Силами Непостижимости век, в нём и погибли, чтобы никогда уже не возродиться и ни в ком и ни в чём не повториться.
Вселенная – это адская воронка, затягивающая в себя из Иных, недоступных нам миров, всё, что только способно быть затянутым в колоссальный космоворот, всё, что имеет зримый и незримый, осязаемый и неосязаемый вес, всё, что может падать в ужасающую Пропасть Пространства.
Вселенная – это обитель Смерти. И царствует в ней всепожирающая и всемогущая Владычица владык и Госпожа господ. Её изнуряющим чёрным дыханием пронизано Пространство. Она везде в нём. Но есть и у Неё излюбленные места.
Проклятье висит над этими омутами Мироздания. Непроницаемой печатью скреплены подступы к ним. Путники во Вселенной, к какой бы цивилизации ни принадлежали они, сторонятся этих омутов, ибо никто ещё не возвращался оттуда, никто не приходил назад с лежбищ Владычицы. Всё падает! Всё летит в чудовищную пропасть! Лишь Она одна недвижна в Пространстве. И нет Ей соперников.
…Когда Он понял это, понял с доводящей до оцепенения ясностью, первым желанием, нет, не желанием, а внезапным непреодолимым порывом, не поддающимся ни логике, ни осознанию, было – уйти! бросить всё! навсегда покинуть Пространство! спрятаться на Земле! зарыться лицом в терпкую пахучую траву и никогда не поднимать глаз к бездонному Небу… Это было много лет назад. Он уже и не помнил – когда. Он помнил только острое, раздирающее душу и плоть ощущение своей малости, слабости, незащищенности.
И всего-то лишь крохотная капелька, незримая росинка ужаса с савана Владычицы слетела – слетела и проникла внутрь его большого, сильного по земным меркам тела. Но росинки хватило, чтобы парализовать, отключить волю, изгнать из Пространства… Изгнать? Нет! Его удержала Сила, которую Он не понимал, да и не мог тогда понять. Он не мог Её даже почувствовать. Лишь полыхнуло далеко-далеко тёплым каким-то светом, неземным и невселенским сиянием. И Он смутно, совсем по-детски, понял – есть в Мироздании ещё что-то. Есть! А значит, Он не уйдет!
Вот и сейчас – Ему показалось, что это всё тот же миг Страха и Ужаса, что Он опять там, в далеком утерянном дне. Только теперь надавило ещё сильнее. Пространство навалилось на него всей неизмеримой тяжестью, понесло Его вместе с собою в Пропасть. Да-да, ту жуткую Пропасть, которой Оно само и было. Он застонал словно от сильнейшей неукротимой боли, изогнулся всем телом, сжал кулаки. Челюсти сдавило судорогой, шею вывернуло, что-то ледяное вонзилось в сердце… и остановило его, суставы выкрутило, дьявольской болью прожгло насквозь. И Он открыл глаза. Он уже знал, что увидит. И потому не удивился. Он необъяснимым чутьем предугадал это, пережил внутри себя ещё до пробуждения, до того, как разомкнул веки.
Он летел вниз. Летел в эту сатанинскую чёрную Пропасть. И вместе с Ним летели крохотные, еле различимые звездочки, летел смутный, поминутно исчезающий клок какой-то далёкой, может быть, существующей уже только в собственном испущенном свете, туманности, летел невесть как оказавшийся рядом камешек-метеорит… и летела сверхплотная, сверхтяжелая, колдовская Пустота. Колодец Смерти засасывал их всех, не отличая живого от мёртвого, одухотворённого от бездушного.
Он долго не мог понять – почему Он снова очутился здесь, в своем безвозвратном прошлом, в том давно прошедшем миге бытия. А когда понял, Ему стало ещё хуже – это было не прошлое, давно пережитое и усмирённое. Это было настоящее, ослепительно реальное настоящее, за которым таилось неведомое будущее. Значит, это случилось! Значит, они забросили его Сюда?!
Но почему!
Как они могли! Нет! Лучше бы они сразу убили Его!
Осознание непоправимости случившегося чуть не свело Его с ума. Ошибка?
Как хорошо, если бы это было ошибкой, нелепицей, случайным совпадением… но нет. Он уяснил всё сразу. Они всё-таки послали Его на смерть!
Они бросили Его в адскую воронку! Они приговорили Его! Он почти ничего не помнил… нет, Он не помнил ни черта! Что было с Ним?! Как они посмели?!
И почему именно Его?! Это невозможно! Этого не должно было случиться! Это бред!
Он поднёс руку к глазам. Отблеск скользнул по лицевому светопластику шлема, зайчиком ударил в зрачки.
Рука была закована в броню – тяжеленную, серую, пупырчатую бронекерамику трёхвековой давности. Зачем они обрядили Его в эти доспехи, в это допотопное старьё? Он поднял другую руку, пошевелил толстыми суставо-членистыми пальцами гидропневмоперчатки – и Ему показалось, что Он слышит скрип этого древнего механизма. Но ещё Он почувствовал, что под перчаткой руку облегает металлопластиковая плёнка биоскафандра последней разработки. Зачем? Зачем всё это?! Или они собирались бросить Его в термонейтринное пекло Сверхновой?! Или на Нём решили испытывать действие гравиполя недавно открытых сверхплотных звёзд – Чёрных Карликов?! Нет, глупость, бред! Они просто приложили все усилия, сделали всё, что только могли сделать, лишь бы Он вынырнул живым здесь! Именно здесь! И именно живым! Но почему?!
Он не удивился, даже не повёл плечами, не вздрогнул, когда совсем рядом, в трёх-четырёх километрах от Него, вдруг высветилось нечто округлое, серебристо-тусклое, с ажурными фермами-лапами и почти чёрным отражателем.
Капсула! Да, Он ждал её появления. И она появилась! И только после этого, внезапно, с накатившей липкой тоской и обручем на висках пришла память: Он дал им согласие. Он сам дал им согласие!
Они нашли его на диком пляже. Но сразу не подошли, а уселись в десяти метрах на плоский серый валун с поросшими мхом боками. Место это было угрюмым и мрачным. Никто не помнил, чтобы тут когда-либо купались или загорали люди. Но почему-то, по какой-то невесть из каких глубин дошедшей памяти, этот глухой уголок звался «диким пляжем».
– Чего надо, – грубо спросил Иван. Спросил без вопросительных интонаций, не отрывая взгляда от серой подёрнутой рябью воды.
Ему сейчас не хотелось видеть людей. Он был старше их всех. Неизмеримо старше. И они казались ему шаловливыми, беспечными, надоедливыми и страшно докучливыми в своей бесцеремонности детьми, от которых нет никаких сил отвязаться и которых надо просто терпеть.
Стиснуть зубы и терпеть. Он знал лучше их самих, что играют «дети» вовсе не в детские игры. Но всё равно – иначе он не мог воспринимать этих несчастных, этих замкнувшихся на себе детей – землян.
Он сидел на высохшем от времени и жары обломке ствола некогда могучего и неохватного дерева. Обломок этот выставлял из песка и ила свою горбатую растрескавшуюся спину и наверное помнил допотопные времена. Иван сам себе казался таким же старым и высохшим. В нём уже не было сил стоять, тянуться вверх, расти… он хотел лежать в прохладном, тяжёлом иле. Он лишь по инерции продолжал жить. Он уже давно был Там…
Его узловатая и высохшая рука лениво перебирала звенья чёрной тускло поблёскивающей цепи. Той самой, которой он, ни на секунду не задумываясь, придушил восьмипалого охранника. Где это было? Когда? И было ли? Может, не было ничего!
Цепь он расклепал, разрезал на две части. Одну отдал Дилу Бронксу. Тот долго хохотал и приговаривал, что, дескать, не хрена было вообще соваться в Тот мир – да, тот мир, в котором ни черта кроме этого дерьма не возьмешь.
Дил хлопал чёрной лапищей по плечу, подмигивал, поддакивал, скалился, пучил свои базедовые глазища, но не верил Ивану – ни единому слову не верил. Так же, как и все они. Дети! Одно слово – дети! Они даже не хотели узнать, что их ждёт, что им уготовано. Они не верили в Тот мир!
– Если ничего не надо – идите отсюда. Это моё место! – сказал Иван громче, с нотками раздражёния в голосе.
Один из пришедших встал, подошёл ближе.
– Нам нужны вы, – сказал он мягко, но настойчиво, давая понять, что не отвяжется.
Иван накрутил цепь на кисть, потёр ладонью переносицу и передёрнулся, будто машинально отгоняя мух.
– Да, нам нужны именно вы!
Двое других оторвались от валуна, встали за спиной у первого.
– Я уже по тысяче раз ответил на все вопросы, заполнил кучу анкет, друзья мои, – проговорил Иван совсем тихо с железом в голосе, – с меня сняли сотни мнемограмм… Чего ещё надо?!
– Нам не нужны мнемограммы и анкеты. Вот!
Первый, высокий худой малый в пластиконовой ветровке, вытащил что-то из нагрудного кармана и протянул Ивану.
– Вы ведь умеете пользоваться.
На ладони у малого лежал переходник. Обычный тяжёлый, сферический переходник ограниченного действия. Игрушка.
– И что дальше?
– Вам надо быть там.
– Где это там?! – Ивану начинала надоедать эта бестолковая игра.
– Они ждут вас. Вы сами узнаете. Поверьте, никто не желает вам зла.
– Что вы можете знать о зле!
Иван встал, свёл брови к переносице, уставился на малого. Тот начал бледнеть, судорожно ловить ртом воздух, хватаясь за что-то невидимое и несуществующее.
Упал.
Двое других насторожились, окаменели. Они не знали, как себя вести.
Но агрессивности не проявляли. Они были просто в растерянности.
– Ладно! Ладно, детишки! – Иван видел, что это не те, кто может принести ему зло или даже просто пожелать этого зла. Он уже пожалел о поспешности. Но ничего, ничего – парень встанет через минуту, другую и всё позабудет. И эти двое забудут, он уже дал им установку забыть.
Иван нагнулся, поднял переходник. Сжал ледяной кругляш в кулаке – и всегда эти штуковины были холодными, даже в жару, даже в кипятке они сохраняли свою, внутреннюю температуру. Ну да ладно. Координаты наверняка заложены. Раз его ищут, что делать, он отыщется! Может, на этот раз что-нибудь получится, может, его поймут?
– До встречи, детишки. Пока! – Иван вяло махнул рукой, тряхнул длиннющими, ниже плеч, волосами, приложил переходник к груди, нажал на чуть выступающую выпуклость, сосредоточился… и исчез.
– Ну вот и прекрасно! – прозвучало из-за спины сочным баритоном. – Я знал, что ты всё поймешь!
Иван не сразу узнал голос. У него ещё гудело в ушах после перехода, мутило слегка, подташнивало, в виски била горячая кровь.
– Садитесь!
Чья-то мягкая рука надавила на плечо. И Иван оказался в огромном воздушно-упругом кресле. Да, его ждали. Ждали, и не сомневались – придёт.
Ждали, хотя понимали, что он мог прийти только по своей воле.
В него верили. И это было неприятно. Потому что веру всегда почему-то надо было оправдывать – это Иван впитал с младых ногтей. А ему больше не хотелось оправдывать ни чьей-то веры, ни доверия. Ему всё надоело донельзя!
Он мог поклясться теперь, что баритон принадлежал Реброву. Да-да.
Толику Реброву, его бывшему шефу, большой канцелярской заднице и бывшему поисковику.
Но он не видел Реброва. Прямо напротив, за длинным низким столиком из иргизейского гранита, светящегося чёрным внутренним огнём, сидело четверо.
Среди них на было ни одного знакомого. Но Иван сразу понял, это серьёзные люди, это не чета Толику Реброву и всей космофлотовской административной братии. Разговор, видимо, будет серьёзный. – Только прошу без вступлений, сразу к делу, – начал он первым, не сказав слова приветствия, начал грубовато и немного раздражённо.
Чёрный огонь от столика разлился по сферическому залу, заиграл лиловыми бликами под зеркально прозрачным, уходящим глубоко вниз гидрополом. И выплыла оттуда, изнизу клыкастая рыбина, раззявила чёрную пасть, напоминая о чём-то смутном, полузабытом. Иван не любил этих новшеств. Но он сидел и смотрел вовсе не на серьёзных и молчаливых людей, а на эту всплывшую гиргейскую рыбину. И казалось ему, что в её мутном красном глазе высвечивается непонятный и страшный разум. Он знал – это только кажется. Но не мог оторвать взгляда.
– Конечно, конечно. Только дело! – заверил сидевший справа старик, лет под сто двадцать – сто тридцать с лохматыми седыми бровями и пронзительно-ясным серым взором. – Вы нам и нужны именно для дела…
– Короче! – Иван сам скривился от своей грубости.
Но ему не нравилось тут, и он не намеревался задерживаться.
– Нам нужен поисковик. Точнее, разведчик-резидент! – выпалил напрямую сидевший напротив круглолицый человек с перебитым широким носом. Он наклонился вперёд и смотрел прямо в глаза Ивану.
– Нет! – Иван сделал попытку встать. Но обволакивающее кресло не выпустило его.
– Я вам сейчас всё объясню, – продолжил круглолицый.
Иван не ответил. Но на его лице было написано всё, дополнительных разъяснений не требовалось.
– Простите! – круглолицый привстал, поклонился, сокрушённо покачал головой. – Это что-то с автоматикой, психопроцессоры шалят, простите!
Иван почувствовал, что он свободен, что кресло более не удерживает его своими воздушно-мягкими щупальцами. Но он не встал. В нём совершенно неожиданно впервые за последние полгода проявилось любопытство, обычное человеческое любопытство, казалось, давно им утраченное, позабытое. Он не сомневался, что нашёл бы выход, проложил бы себе дорогу к нему, но он не встал – ни один мускул в его исстрадавшемся, но могучем ещё теле не вздрогнул, не напрягся.
– Я давно ушёл из Космофлота, – проворчал он примирительно, будто прощая, – да и какой теперь из меня поисковик! Не по тому адресу обращаетесь.
У него ещё таилась в душе надежда, что они заговорят о Том мире, что ему наконец-то дадут возможность поведать им кое-что, выслушают, поймут.
Надежда была смутной и слабеющей. Он понимал её несбыточность.
И потому спросил в лоб:
– Куда?
– Далеко, – ответил круглолицый, – очень далеко. Но в нашем Пространстве. Мы долго подыскивали кандидатуру…
– Только не надо всех этих фраз, не надо! – Иван забросил ногу на ногу. – Я развалина! Я не перейду через Осевое! Вы что же – не наводили справок, не знаете, где я был, как вернулся, и вообще – это что, шутка?!
– Это не шутка. Через несколько мгновений вы перестанете быть развалиной.
Иван почувствовал, как проваливается куда-то вниз – он летел сквозь хрусталь гидропола, в бездонный аквариум, к этим жутким гиргейским клыкастым рыбинам с кровавыми глазищами. Его неудержимо несло вниз. И в тоже время он оставался в кресле. И ему это было знакомо. Он всё это уже испытывал. Только не мог вспомнить – где, когда!
Падение завершилось неожиданно, вместе с резким крикливым вопросом, вырвавшимся из узких губ старика с ясным взором.
– Как вы себя чувствуете.
– Нормально, – ответил Иван по дурацкой, инстинктивной привычке, выработанной ещё в Школе. Но он и впрямь вдруг ощутил себя необычайно свежим, каким-то не таким, каким был минуту назад.
– Что это? – спросил он тихо.
– Обратное время. Плюсовой бесфактурный сдвиг! – пояснил круглолицый и вновь пристально уставился в глаза Ивану. – Вам говорят о чём-нибудь эти понятия, эти термины?
– Обратное время? – Иван задумался. Голова была свежей, мысли текли плавно, чётко. Но он чувствовал, что чего-то не хватает, что ушло нечто из него, ушло неожиданно, вдруг, вместе с каким-то страшным воспоминанием, с какими-то полуреальными картинами. – Плюсовой сдвиг?! Нет, не знаю. – Он вдруг взглянул на правую кисть, поднял руку. – Что это? Зачем вы повесили мне её?!
Круглолицый встал, подошёл ближе, потрогал цепь рукой.
– Это какая-то случайность. Снимите её, бросьте.
Иван размотал чёрную цепь, подержал немного в руке, взвешивая. И осторожно, будто боясь разбить, положил на чёрный светящийся столик. Он не понимал, чего от него хотят, зачем его сюда пригласили. Но он чувствовал, что это приглашение серьёзнее всех предыдущих. И ещё он знал, что отказаться никогда не поздно… Никогда? Смутная мысль ускользнула из-под черепной коробки. Сейчас всё прояснится, сейчас.
– Что вы можете сказать о Хархане? – спросил старик.
Иван развёл руками, покачал головой.
– Квазиярус? Зал воспоминаний? Невидимый спектр?
– Я не понимаю, о чём речь. Мне все эти слова незнакомы. Но почему вы ожидаете какой-то реакции с моей стороны?
– Это тесты. Обычные тесты. – Круглолицый улыбнулся неприятной, беззубой улыбкой. – Вы никогда не были в Зале воспоминаний?
– Нет! – Иван не понимал, чего от него хотят.
– Нулевое время?
– Нулевого времени не может быть, как не может быть застывшего движения, – сказал он глубокомысленно, но не слишком уверенно.
– И Земле ничто не угрожает?
– Я не понимаю вас!
Круглолицый снова улыбнулся.
– Нет, не беспокойтесь! Это обычные психотесты – проверка подсознания.
Сами понимаете, медики народ дотошный, копаются всё, ковыряются. Простите уж! Вы абсолютно здоровы, и можете справиться с любым заданием, уверяю вас!
Иван наморщил лоб.
– Я в этом и не сомневался, – сказал он глухо, без интонаций.
Улыбка застыла на губах круглолицего.
– Не сомневались, говорите? Вы уверены в этом?!
– Да! – ответил Иван. И в свою очередь задал вопрос: – Зачем я вам нужен? Не кажется ли вам, что наша беседа затянулась, а толку нет?
– Мы предлагаем вам глубокий поиск. Очень серьёзное задание.
– Я слышал про это. Давайте конкретнее!
Чудовищная рыбина под ногами облизнулась зелёным пупырчатым языком, и в её кровавых глазах вновь блеснул огонь то ли разума, то ли дикой природной сметки. Может, это была просто ненасытная страсть прожорливой твари – страсть, оживляющая её, одухотворяющая. Ивану показалось, что рыбина ждёт, когда же он, лакомый кусок человечины, провалится сквозь эту прозрачно-незримую преграду. Рыбина верила, что обязательно провалится, обязательно захрустит, затрепыхается в её клыках добыча.
– Хорошо! – круглолицый энергично потёр свой перебитый широкий нос. Координаты: Альфа Циклопа макросозвездия Оборотней…
– …галактика Чёрный Шар, метагалактика Двойной Ургон, семьсот девяносто семь парсеков плюс переходная разгонная зона, закрытый сектор? – продолжил Иван скороговоркой.
– У вас отличная память.
– Иной у выпускников Школы не бывает, – заметил Иван. И спросил мрачно: – Вы хотите, чтобы я пошёл туда, не знаю куда и принёс то, не знаю что? Вы хотите моей смерти? Ну, так убейте сразу! – Раздражение переполнило его в долю секунды, он взъярился на этих самоуверенных, даже нагловатых мужиков, по воле случая и в меру своей шустрости оказавшихся в боссах и получивших возможность распоряжаться чужими жизнями. – Ищите кого другого!
Он зло глянул на прожорливую наглую рыбину, оперся о прозрачные воздушные подлокотники. Но не встал.
Круглолицый остановил его движение примиряющим жестом.
– Вы правы! Мы всё понимаем! – быстро и как-то невероятно задушевно произнес он. – Это гиблое место.
Это логово смерти. Ни один из кораблей, ни один из исследователей за сто двенадцать лет не вернулся из тех краёв. Любой курсант знает, что это закрытый сектор, куда под строжайшим запретом нельзя соваться! Да, оттуда нет возврата! Но именно поэтому…
– Именно поэтому наш выбор пал на вас! – неожиданно закончил старик с ясным взором. – Мы вас туда забросим. Но мы вас оттуда и вытянем!
Поверьте! Вы нам нужны живым, иначе нет и смысла туда соваться.
Никто не выполнит это задание. Только вы! С вашим опытом работы в многоярусных мирах, на Хархане…
Иван прикрыл лицо рукой, сморщился.
– Я не понимаю, о чём речь, какой Хархан?! Что вы мне морочите голову?!
Круглолицый вмешался сразу, будто был наготове.
– У нас своя терминология, не обращайте внимания, – сказал он, управляющий имел ввиду опыт вашей работы на Транс-Гипероне и геизацию Гадры. У вас наилучшие характеристики.
Иван не слышал этих слов. Его совершенно неожиданно пронзила странная мысль, точнее, непонятное ощущение – он действительно знает всё о многоярусных мирах, почти всё, он помнит строение этих миров, он умеет перемещаться в них, он жил в них… Жил?! Память отказывалась выдавать нечто большее. Когда жил?! Почему?! Где?! Это же бред какой-то. В голове промелькнуло вдруг самое обычное, но и одновременно непонятное слово. Иван произнес его вслух, еле шевеля губами:
– Откат… должен быть откат.
– Успокойтесь, – снова зачастил круглолицый, – отката не будет. Не будет! Вы понимаете меня?!
– Нет!
– Вот и хорошо! Вы и не должны понимать!
Неожиданно вмешался один из прежде молчавших – мужчина средних лет, семидесяти-восьмидесяти, в старинном запашном костюме и большой алмазной заколкой в парчовом чёрном бабочке-галстуке.
– Это вам дополнительный стимул! Вы слышите, Иван?!
– Я вас не понимаю, – вяло ответил тот.
– Вы можете не понимать. Но вы наверняка чувствуете, что мы кое-что проделали с вашим телом и вашим мозгом. Вы невероятно сильны, выносливы, жизнестойки сейчас. Вы сейчас стали таким, каким были пятнадцать лет назад, но плюс к этому вы обладаете всеми своими новыми свойствами, всем бесценным опытом уникального суперпоисковика… Но кое-чего вы лишились.
– Чего же? – Иван насторожился. Слова этого нового собеседника обеспокоили его. Он уже почти понимал, чего лишился, ему нужно было лишь подтверждение.
– Нет-нет! Все ваши гиперсенсорные способности при вас, мы даже усилили их, возможность управления внутренним временем при вас, всё, абсолютно всё… Мы изъяли только ту мнемоинформацию, которая может помешать выполнению этого задания. Мы лишили вас части памяти. И заложили программу…
Обладатель алмазной заколки не успел договорить.
Иван молнией вылетел из огромного кресла, взревев от ярости, бессилия, невозможности что-либо исправить, но всё же желая свести счеты с этими… он не хотел их даже называть, считать людьми.
Невидимый защитный барьер был прочнее металлопластика. Иван рухнул прямо на хрустальный пол возле источающего чёрное пламя столика. Он отбил руки, ноги. Но он не чувствовал боли – страшная мерзкая рыбина, словно почуяв беззащитность добычи, ткнулась своей чёрной клыкастой пастью почти в его лицо. Ивану послышался дробный хряск сомкнувшихся челюстей. Он встал, подошёл к креслу. Уселся, сдерживая внутреннюю дрожь.
– Мы всё восстановим, – продолжил, будто ни в чём не бывало, обладатель бесценной заколки. В глазах его, черных, маслянистых, выпученных, светилось торжество. – Обязательно восстановим. И не сердитесь на нас, не обижайтесь. Это вынужденная мера. С грузом той памяти, вашей страшной памяти, в секторе смерти делать нечего. А мы хотим, – он подчеркнул голосом, – очень хотим, даже больше, чем вы сами, чтобы наш резидент вернулся живым. Вы представляете себе, на какие мы идем затраты?!
– Мне плевать на ваши затраты! – снова сгрубил Иван. – Вы будете отвечать по законам России. Я вам это твёрдо обещаю. А нет, так ответите мне – но уже без всяких юридических выкрутас. Ясно?!
Четвёртый, одутловатый старик в чёрной маленькой шапочке на затылке и такой же чёрной, тяжёлой даже на вид мантии, решил, что пришла и его пора.
– Не будем тратить время попусту, – произнес он неожиданно глубоким насыщенным басом, – у вас нет иного выбора. Вы пойдете Туда!
Последнее было сказано с такой уверенностью, что Иван невольно усмехнулся. Не родился ещё человек, который мог бы ему указать, куда идти.
Но это было внешнее. Внутренне Иван чувствовал, что пойдёт, пойдёт туда, куда придётся идти. Пойдёт! И обязательно вернётся! И не только для того, чтобы принести им какую-то пока непонятную информацию. И не только для того, чтобы обрести свою память. Он вернётся, чтобы разобраться с ними, посылающими его на смерть, заранее решившими всё за него. Он разберётся.
Одутловатый пронизывал его насквозь тяжёлым взглядом, он был абсолютно уверен в своей силе и правоте. Он и действовал напрямую.
– Программа в вас заложена, как уже говорилось, – продолжил он, – по мере надобности её блоки будут распечатываться непосредственно в вашем мозгу, и вы будете знать, что следует выполнять далее – механизм программирования объяснять не надо?
– Нет, не надо, – с иронической улыбкой ответил Иван. Сейчас бессмысленно было говорить что-то о правах, о запретах на программирование и зомбирование обладающего свободной волей человека – он был в их руках, в их лапах.
– Основная информация по делу закодирована непосредственно в вашем мозгу. Скажу в двух словах о сути. Три с половиной года назад из сектора смерти получен ряд сигналов. По гиперканалам! Вся информация полностью засекречена – доступ к ней в России имеют восемь человек, на всей Земле семнадцать. Вы стали восемнадцатым. Ясно?
– Мне всё ясно, – мрачно ответил Иван. Он снова глядел на рыбин с проклятой планеты-каторги Гиргеи.
Теперь их извивалось под хрустальным полом шесть или семь штук, движение скользких тел казалось гипнотизирующим, убаюкивающим перед смертным прыжком из чёрной бездонной пропасти.
– Это вы напрасно, – вклинился старец с ясным взором, – вы имеете дело не с бандой, не с мафией, а с легальными государственными структурами. И если здесь в некотором смысле и нарушаются российские и общечеловеческие законы, то исключительно в целях благих.
Отбросьте ваши мрачные мысли. Вы будете работать не на какую-то группу лиц, вы – посол Человечества. Возможно, его спаситель. Проникнитесь этой мыслью, она вам добавит сил. И уж спасти тех несчастных…
Он не закончил. Одутловатый в мантии остановил его взглядом. И продолжил сам:
– Объект вышел из Внепространственных объёмов в зоне притяжения Чёрного Карлика – Альфы Циклопа.
Условное название – планета Навей. Никто не имеет понятия, откуда взялся этот объект и вообще с чем мы имеем дело. Эта планета – порождение иных Вселенных, иных миров, потусторонних миров. Возможно, именно по этой причине она и вынырнула в нашей Вселенной в секторе смерти, в закрытом пространстве. Вы понимаете, о чём я говорю? Мы, человечество, никогда не имели дела ни с чем подобным! Но самым неожиданным оказалось следующее: планета Навей – это обитаемый многоярусный гипермир. Вы понимаете?
Иван кивнул. Он уже понял другое – смертный приговор подписан. И обжалованию не подлежит. Но он пойдёт туда! Он всё равно пойдёт! И пойдёт не силком, не зомби-исполнителем. А по собственной воле.
– Я согласен! – сказал он твёрдо, сдерживая нервную дрожь.
Собеседники будто и не заметили его слов. Ни малейшей реакции не последовало с их стороны. Лишь одутловатый заговорил, вдруг ещё басистей, медленнее.
– Сигнал декодирован по тройному земному коду. Вы улавливаете? Это планета-загадка пришла к нам из неведомых миров. Но на ней уже были земляне, наши! Невероятно, но это так! Им срочно нужна помощь! Они на грани гибели – если, разумеется, верить сигналам, если это не провокация иномирян. Рассматривались различные варианты, вплоть до массированного вооруженного вторжения в сектор смерти и захвата планеты Навей. Но все эти варианты по понятным причинам отброшены.
Остался лишь один – с вашим участием. Вы, надеюсь, понимаете, что мы не имеем никакого права лезть в Иной мир без предварительной разведки, без выяснения обстоятельств. И у нас нет времени для спецподготовки резидентов, мы и так потеряли время! Уже третий месяц как сигналы прекратились, цикличность нарушена, мы теряемся в догадках… Ну? Нужны ещё слова?
– Нет! – сказал Иван.
– Вам надо подписать вот это. Извините, форма!
На чёрном столике перед Иваном возникла стопа бумаги и массивная старинная ручка с золотым сверкающим пером. Из витиеватого каллиграфически выписанного биомашиной текста следовало, что он сам, добровольно и без малейшего принуждения идёт на выполнение задания. Другой лист, предназначенный для официальных запросов, гласил, что такой-то такой-то командируется для геизационных наладочных работ в северный сектор галактики Жёлтое Облако. Была там ещё куча документов, удостоверяющих что-то и кого-то. Иван не стал их просматривать – подписал. Он знал, что бумагам этим грош цена. Он думал о другом. О чём-то непонятном, но давящем. О какой-то миссии, которую он обязан выполнить здесь, на Земле, а вовсе не там, в секторе смерти, на вынырнувшей из чёртова омута планете Навей. Но какую миссию? Память! Ох, эта память!
Одутловатый протянул тяжёлую старческую руку.
Протянул для пожатия.
Иван догадался – барьера нет! Сейчас он может одним движением свёрнуть шею этому дряхлеющему битюгу, ещё раз перешибить нос круглолицему, попортить пижонскую бабочку обладателю алмазной заколки и погасить ясный взор седовласому старцу, ему бы понадобилось на всё это мгновение, одно лишь мгновение. Но он не стал этого делать. Он протянул руку и ответил пожатием. Он ждал чего-то, ждал ответа на свои смутные вопросы-догадки. И дождался.
– Мы помним всё, – проговорил мягко одутловатый, – у вас будет ещё один шанс. После того как вернётесь. Сколько бы вы там ни пробыли, на этой планете Навей, хоть день, хоть сто лет, вы всё равно вернётесь в этот, сегодняшний день, вы не потеряете ни минуты, ни часа. Напротив, возможно вам удастся связать несвязуемое. Откат будет. Обязательно будет. И память вам поможет, не сомневайтесь.
Он посмотрел на Ивана как-то странно, каким-то двойным взглядом. И те трое, что молчали, тоже смотрели на него очень странно – так смотрят, не договаривая что-то очень важное, так смотрят на человека, обречённого на смерть. Да, они, несмотря на собственные заверения, обещания, не верили, что он вернётся живым. Они смотрели на него как на смертника.
Даже проклятущие клыкастые рыбины, казалось, потеряли интерес к Ивану: одна за другой они погружались в свой бездонный омут, взмахивая шипастыми пластинчатыми хвостами, разворачивая кольчатые и крюкастые плавники-крылья, обжигая напоследок кровянистым взглядом.
И ещё Ивану вдруг показалось, что все четверо смотрят на кого-то стоящего за его спиной. Это было уже слишком. Иван резко повернул голову.
Он не ошибся – в лиловом полумраке, переходящим в густую черноту у сфероидной мнимой стены зала, таял насыщенно-багровый силуэт: длинный, до искрящегося хрусталём пола, балахон скрывал высохшую измождённую фигуру, голова была покрыта низким плотным капюшоном, узловатая рука, словно выточенная из старого почерневшего дерева, сжимала рукоять высокого жезла с замысловатым изогнутым навершием. Иван тряхнул головой, прогоняя наваждение. И именно в этот миг из-под капюшона, в мимолётном повороте головы, на него сверкнули два злобно-прожигающих глаза, скривилось перекошенное ненавистью старушечье лицо, обнажились два жёлтых клыка… И всё пропало.
Переутомление. Это было обычное переутомление!
Иван встал с кресла. Он смотрел вновь на одутловатого – главного здесь.
– Я готов. Что от меня ещё требуется?
– Ничего. Вас проводят и снарядят. Возвратник будет вживлён в ваше тело. Но вернуться вы сможете, только выполнив задание. И вот ещё!
Он положил на стол нечто засверкавшее гранями, небольшое, но приковывающее взор.
– Это Кристалл. Вы понимаете меня?
Иван покачал головой.
– Поймёте. А сейчас просто запомните – он должен быть всегда с вами. Без него вы обречены. Ясно?
– Ни черта мне не ясно!
– Этого нельзя объяснить словами земных языков.
Это штуковина сработана не у нас. Но вы всё сразу поймёте, когда она будет в ваших руках.
Иван потянулся к сверкающему гранями чуду.
Рука его прошла сквозь грани, не ощутив ничего кроме воздуха.
– Там он будет с вами, – сказал одутловатый, – и вы сможете его взять, не беспокойтесь.
Ивану не нравилось всё это. Ох как не нравилось. Но что он мог поделать.
Да, он сам дал им согласие. Он подписал себе смертный приговор. И его не спасут ни эти скафандры, сколько бы их ни было, ни эта Суперкапсула последнего поколения, ещё засекреченная там, на Земле, но уже подвластная ему и принадлежащая ему, ни этот… где же он?!
Иван задрал голову вверх. Чёрная страшная пропасть несла его в неизведанные глубины. Но до дна было бесконечно далеко. И где оно – Дно?!
Кристалл высветился неожиданно. Он возник сверкающей хрустальной каплей во мраке. Он оживил это мёртвое пространство переливом волшебных неземных граней. И сам поплыл к Ивану.
– Ладно, – сказал Иван, нащупывая тёплый непонятный предмет, вкладывая его в нагрудный карман. – Может, и впрямь пригодишься.
Чувствовал он себя отвратно: болела голова, суставы выворачивало, во рту, казалось, хрустел песок. Так всегда бывало после внепространственного переброса на непомерные и непредставимые расстояния – не привыкать!
И ещё отшибало память, будто после какой-нибудь внутричерепной травмы… по сути дела, эти перебросы всегда были «травмами», выдержать их могли пока ещё очень и очень немногие. Обычный рядовой землянин со средним здоровьишком и набором всегда таящихся в нём болезней или вообще отдавал Богу душу в месте «всплытия» или же терял разум, превращался в безмозглого, пускающего пузыри идиота. Большой Космос пока ещё был не для всех, несмотря на то, что вот уже шесть веков шло его освоение, шла Великая и Вечная Война с Пространством.
Болтаться во мраке и холоде – штука малоприятная.
Иван, матеря сквозь зубы приславших его в эту гибельную дыру, расправляя затёкшие, гудящие руки и ноги, включил малый локтевой движок. Капсула стала приближаться. Да, ощущение было обычным, не ты движешься в чёрной пустыне, а к тебе приближаются предметы… если они близко, если они рядом. Молчаливые пылающие пульсирующим огнём звёзды недвижны и неизменны.
Они падают. Падают в Пропасть, как и всё в мире.
Капсула была экстра-класса. Иван разбирался в этом.
Такая стоила безумных денег. И они не пожалели средств. Стало быть, дело серьёзное, очень серьёзное.
Ажурные хитросплетённые фермы проплыли мимо, поражая глаз причудливой сканной вязью. Чаша отражателя светилась знакомым чёрным скрытым пламенем, непостижимым для человека. Среди поисковиков считалось дурной приметой заплывать в чашу, даже при необходимости осмотреть её – это дело обычно передоверяли технарям. Но Иван плевать хотел на все эти приметы и причуды.
Он заплыл в чёрную полусферу с микроскопическими бритвенными краями.
Незримое, пока ещё бездействующее поле, пронзило его насквозь со всех сторон, сдавило. Мрак чаши был чернее и страшнее мрака Вселенной. Даже на фоне чёрной пустоты Пространства отражатель казался провалом в безысходную тьму. Он втягивал в себя, засасывал… Что мог отражать он, всепоглощающий и бездонный! Но он был именно отражателем – отражателем той силы, что рождалась в полуметровой верной сфере-геодрайвере, висящей в его чёрной пасти. Когда-то много лет и веков назад мощь двигателей и движителей измерялась, как знал Иван, в лошадиных силах. За всю историю планеты Земля, на ней не было столько лошадей, сколько их было сейчас в этой полусфере.
Циклопические силы таились в ней.
Иван ускорил ход. Теперь он нёсся прямо к люку верхнего шара, скользя взглядом по матово-серой поверхности капсулы. Ни единой царапины! Ни вмятинки! Ни щербинки! Новьё! Он всю жизнь мечтал о такой! И эти дедовские, но такие милые поручни-переходы! Он замер на минуту. Погладил рукой чёрную витую поверхность. В глазах полыхнуло. И увиделись ни с того, ни с сего два расплывчатых силуэта, то ли опирающиеся на поручни, то ли висящие на них, конвульсивно вздрагивающие, нестойкие… Иван тряхнул головой, зажмурил глаза. Но видение не пропало сразу. Оно было внутренним.
Медленно растаяли сиренево-жёлтые сполохи пламени, пропали силуэты.
Что за бред?! Откуда это?! Почему?!
Ивана бросило в пот – не хватало ещё галлюцинаций, миражей! Так и вовсе можно свихнуться! Там, на этом чёртовом приёме с хрустальным полом и жуткой старухой. Здесь! Он ещё раз выругался, вслух, не стесняясь никого – кого тут можно стесняться! Приложил ладонь к выступу у люка. И сказал:
– Сезам, откройся.
Створ исчез, будто его и не было. И Ивана мягко втянуло внутрь.
– Всё. Хватит психовать. Надо работать, – сказал он сам себе несвойственно строгим тоном. Но он вовсе не шутил. Ему и на самом деле хотелось как можно быстрее покончить со всеми этими заданиями и разведками, расследованиями и выведованиями. Не его это занятие, не его!
Первым делом он разоблачился и полез в биодушевую, где его сразу подхватили на свои мягкие и упругие руки регенерационно-тонизирующие струи, завертели, закрутили, вернули в него жизнь и вообще, вновь его создали.
Иван выполз из душевой на четвереньках, дополз до круглого бассейна, свалился в него. И уснул. Захлебнуться в оксигидросоставе было нельзя, им можно было дышать ещё лучше, чем самым напоённым кислородами и озонами земном воздухе где-нибудь в тайге, кедраче, вдалеке от людской суеты. После кошмарного истязующего переброса всё это казалось подлинным спасением.
Да, у Ивана не было времени лежать в реанимации месяц-другой, ему нужно быть свежим и готовым к действию через час, самое большее, два. Он спал, но он знал это – его внутренние часы уже работали в новом ритме.
Программа пока не напоминала о себе. Пока.
Он проснулся сразу. Не было ни полусна, ни дремотного оцепенения. Его словно выбросило из небытия в жизнь. Не одеваясь, не вытираясь, он почти бегом полетел в рубку. На миг замер перед сенсопультом. Включил полную прозрачность. Капсула шла полным ходом к цели. Её программа работала.
И снова он, совершенно голый, беззащитный, висел посреди Черноты.
Падал в Пропасть. Прозрачность была абсолютной. Она давала полное ощущение Пространства.
Она пугала. Она убивала. Редко кто из космолётчиков пользовался ею полностью. Иван был тем редким исключением – он оставался самим собою и на тёплой Земле и в ледяном Космосе. Он любил и Её, и Его.
Любил. Но это был не тот Космос, не его Пространство. Оно было иное, чужое. Он увидел это сразу. Пустота была густой, вязкой, она таила в себе столько всего, что сердце сжималось в нехорошем предчувствии. Пустота была колдовской. Иван сразу понял это. И он понял ещё одно – капсула не летела сама, не мчалась по своей и его воле, нет! Её притягивало каким-то колдовским магнитом, её всасывало колдовской силой в омут неведомого.
Иван пристально всмотрелся вперёд, в невидимую ещё цель, в Пустоту. И в глазах его стало зелено-зелено той вязкой пугающей предобморочной жуткой зеленью, которая сулит лишь одно… непробуждение.
Он с силой сжал виски. Заставил себя оторваться от Пустоты. Да, это дьявольское логово! Это лежбище Смерти! Зачем он дал согласие! Они обрекли его! Они всё знали – и всё равно обрекли!
Он никак не мог вспомнить событий последних недель, дней. Их будто вытравили из его памяти. Только эта странная встреча после «дикого пляжа», только отдых после Гадры… Но ведь было что-то ещё. Точно – было!
Он силился вспомнить, но не мог. Наваждение! Морок!
Сон наяву! Три Дня подготовки, эти спешные три дня он начинал вспоминать. Суета! Всё суета сует и всяческая суета! Нет! Было что-то важное, главное! Он как-то машинально провёл рукой по груди, будто пытаясь нащупать привычное, знакомое, своё… Но ничего не нащупал, и даже не смог понять, что – что там должно было быть.
Нет! Так нельзя! Иван сосредоточился, прогнал из головы всё лишнее, всё ненужное. Не время рефлексовать! Мало ли что может привидеться, прислышаться. Особенно тут, в проклятом месте, в секторе смерти… Да, он уже вошёл в этот сектор – слева от него, всего в трёх метрах, слабо пульсировал красный индикатор, утративший мгновение назад прозрачность.
Капсула пересекла незримую границу.
Вот он – сектор смерти!
Иван ожидал чего-то необычного, страшного. Но ничего не происходило.
Он по-прежнему висел в жуткой Пропасти Мироздания и одновременно стремительно падал в неё. Он чувствовал нутром – здесь нет того, привычного времени. Здесь не XXV-ый век от Рождества Христова, не 2479-ый год, и никакой другой. Здесь всё своё, в том числе и время. Ему захотелось немедленно отключить прозрачность, замкнуться в объёме, зримом объёме капсулы как в крепости. Он еле сдержал себя – нельзя поддаваться нахлынувшему ужасу, нельзя! Иначе конец! Теперь он ясно видел очерченный посреди вековечной Тьмы коридор – полыхающий мрачной колдовской зеленью туннель… Куда? Кто знает! Ни одному человеку не удавалось до сих пор выбраться из Того мира.
Ничего нельзя было объяснить, всё это не поддавалось земному материалистическому анализу. Здесь царили свои законы. И понимание этого приходило с самого начала. Индикатор сверкал малиновым подмигивающим зрачком, предупреждал. Но что толку предупреждать об опасности того, кто сам идёт ей навстречу. Иван до боли в глазах вглядывался в неизвестность. И видел уже, что никакого туннеля-коридора нет и не было, что всё наоборот, что капсула капелькой живой дрожащей ртути течёт по мрачной поверхности: мохнатой, дышащей, живой. Да, он висел совершенно один в этом Живом Пространстве и одновременно тёк с этой капелькой, видел её со стороны.
Такого нельзя было вынести! Рассудок отказывался принимать всю эту дьявольщину!
– Ничего! – проскрипел Иван, почти не разжимая губ. – Нечего!
Разберёмся!
Он уже собирался погасить прозрачность. И вдруг, без всякой на то причины, ясно осознавая, что это психоз, бред, бессмыслица, ощутил – сзади кто-то есть. Нервы!
Проклятые нервы! Это надо же так взвинтить себя! Иван был готов собственными руками, превозмогая боль, вырвать из себя эти чёртовы нервы. Но он не давал воли чувствам, он давил порывы, он выдерживал то, от чего обычный земной человек давно бы сошёл с ума. Там нет никого! Там не может быть никого! Капсула неудержимо, с немыслимой скоростью несет его вперёд – к загадочной планете Навей. Всё что позади – это лишь пройденный путь, пустота, там только пустота.
Иван медленно, словно в тяжёлом сне обернулся.
И он не ошибся.
Прямо на него, в упор, с расстояния в пять-шесть метров смотрели два знакомых напоённых жгучей злобой глаза. Были они воспалённо-красными, с бездонными зрачками и наползающими сверху бельмами. Он сразу вспомнил эти глаза. Он их видел там, над хрустальным полом, в лиловом полумраке.
И лицо было тем же, старушечьим, измождённо-древним, перекошенным то ли страданиями, то ли ненавистью. Лицо было огромным, светящимся нездоровой желтизной. Верхняя губа, растрескавшаяся, морщинистая, была покрыта редким рыжим пухом, она подрагивала, приоткрывая жёлтые поблёскивающие нечеловеческие зубы.
Первым движением Иван вскинул руки вверх, ожидая нападения, защищая себя. Но тут же опустил их, расслабился. Гипнограмма! Это обычная гипнограмма, и ничего более! Он в зоне гипнолокационного давления. Ничего этого нет! – уговаривал его разум. Есть! – жгли нелюдским огнём глаза. Кто ты? Зачем ты здесь?! Чего ищешь?! Смерти?!
– Ты найдешь её! – неожиданно громко пророкотало со всех сторон, будто по этой безмерной пустоте были развешаны тысячи динамиков. И ещё раз, но уже иглою в мозг, беззвучно, пронзительно чётко: – Ты найдешь её здесь!
Цепенея от ужаса, Иван стал шарить по телу, отыскивая что-то, очень нужное, необходимое, спасительное. Он не мог совладать с собой, руки тряслись, ноги подгибались… и только когда он ненароком смахнул пот со лба судорожно сжатым кулаком, понял: он же у него в ладони, вот он Кристалл!
Иван взметнул вверх руку, полуразжал пальцы – сквозь них чуть сверкнуло голубоватым блеском, Кристалл светился, играл бликами.
– Сгинь! – выкрикнул Иван в исступлении. – Сгинь наваждение!
Кровавые глаза полыхнули огнём, скрылись под бельмами, морщинистый рот ощерился в еле приметной улыбке. Тяжёлая узловатая, будто свитая из земляных корней рука с чёрными звериными когтями выскользнула из непомерного рукава балахона, потянулась к его горлу. Это было страшно!
Этого вообще не могло быть… Но рука, сжимаясь и разжимаясь, словно уже сдавливая хрупкую живую человеческую плоть, тянулась к беззащитной шее – Иван стоял как вкопанный, он ещё не вжился в этот мир, он не мог понять его законов, он просто был в нелепой и смешной растерянности. Фантастическая реакция и отменное самообладание тысячи раз спасали его в ситуациях значительно более жутких – и на коварной Гадре, и в гиргейских подводных лабиринтах… Но тут было всё не так. Это всё было запредельным.
Колдовским!
Страшная рука дотянулась до его горла…
И прошла насквозь.
Наваждение исчезло.
Только скрипучий старческий смех эхом прокатился по рубке.
Ничего не было.
Иван с силой сдавил переносицу. Сволочи! Гады! Они всё знали! Всё! Но теперь поздно сокрушаться, поздно.
Теперь обратного хода нет.
Он отключил прозрачность. Опустился в кресло пульта, застыл молчаливой окаменевшей статуей. Пси-датчики Большого Мозга капсулы подавали информацию прямо в мозг. До цели тринадцать часов двадцать две минуты семь секунд хода. Готовность полная. Защита на пределе. Агрессивность среды близка к норме, но присутствуют неопределимые флуктуации непонятного происхождения.
Иван не пережевывал по отдельности согни, тысячи данных, показаний, поступающих в его мозг, он был профессионалом, он видел всю картину в целом… И одновременно думал о множестве вещей. Наваждения?!
Дай-то Бог, чтобы все эти чудеса оказались наваждениями, галлюцинациями, гипнограммами! Ему не привыкать! Ведь в Осевом Пространстве во время перехода творилось и не такое, там вообще был Ужас, помноженный на Ужас. Сколько раз он ходил по Осевому, сколько раз он умирал и возрождался.
Но он всегда помнил, всегда силой заставлял себя помнить, что Осевое населено призраками, что там нет яви, там только наведённая нежить, фантомы взбаламученного подсознания. Он слыхал о секретном проекте в Осевом. Даже говорил как-то с ребятами из Внепространственного отдела. Они показались ему сумасшедшими, начитавшимися романов ужасов, колдовских преданий, свихнувшимися на мистике.
Иван, прошедший тысячи миров, повидавший такое, о чём и помыслить не мог обычный землянин, не верил ни единому слову, он не поверил Эдмону Гарту, одноглазому паралитику, два с половиной года болтавшемуся в Сквозном объёме Осевого Пространства. Тот сказал, что из сорока трёх поисковиков за последние семь месяцев погибло тридцать восемь. Он не мог поверить – такого процента смертности просто не могло быть! Но Гарт не врал. После всего, что с ним случилось, он разучился лгать, шутить. Он жил в уединении, в насильственном уединении, ведь всех этих смельчаков тут же подвергали изоляции – люди не должны были знать ничего, абсолютно ничего! Это для Ивана не существовало барьеров и запретов, да и то – пока на него смотрели сквозь пальцы, памятуя о прежних заслугах, не решаясь связываться с десантником-смертником. Иван уже давно был вне закона, над законом.
Немудрено, что последние годы он постоянно ловил на себе странные, тяжёлые взгляды, его обкладывали со всех сторон, кому-то он очень мешал. Но его и боялись. Его могли убрать, но заменить его было некем. Проклятое Осевое!
Неужели всё это правда?! Но ведь должно же в жизни быть что-то прочное, твердое, реальное?! Как жить в мире, который лишь выглядит основательным и всамделишным, но по существу своему полон незримых теней, управляющих жизнью, полон мистики и колдовства?!
…Иван еле вырвался из плена гнетущих мыслей.
Древним ведическим приёмом он собрал их почти осязаемо под небом, гулко выдохнул, избавляясь от сомнений и страхов – голова мгновенно просветлела, слабость прошла… Четвёртая степень Посвящения давала Ивану магическую силу над собой, над телом и мозгом, над подсознанием и сверхсознанием. Но пользовался он этой силой в самых крайних случаях – бесценное богатство, как и было сказано в Учении, нельзя тратить попусту.
Осмыслить, проанализировать всё можно будет потом, когда накопится достаточный объём нужных сведений, сейчас рано предаваться философствованиям, они могут затянуть в пучину, погубить, отнять силу.
Сейчас надо действовать!
Он включил передний обзор. Это было чудо! Анализаторы, датчики молчали, они видели одну лишь пустоту.
Зато глазу открывалось невероятное: мрачно-зелёный туннель будто дышал, он походил на гигантскую слепленную из живой пульсирующей плоти аорту, по которой текло нечто невидимое, но присутствующее, создающее иллюзию движения. Да, капсулу засасывало, именно засасывало в Тот мир. Но почему?! Эти «серьёзные», говорили, что планета сама вынырнула в нашем Пространстве. Значит, она и должна быть здесь – в обычной Пустоте, во Мраке! Она уже должна была открыться взгляду.
Но её не было. Хотя приборы неумолимо показывали её приближение. Где же она, где?! Иван вглядывался вперёд, пытаясь нащупать глазом точку, маленький шарик далёкой ещё планеты… Нет! Ничего не было видно.
И вот тогда у него всплыли в памяти многопространственные структуры.
Он в который уже раз успел удивиться – откуда это в нём! Почему он видит и знает это?!
Его пронзило словно током. Не надо искать планету где-то впереди, не надо! Она уже здесь, она вокруг! Вот эта длиннющая мрачно-зелёная кишка, переталкивающая капсулу, будто удав кролика, и есть планета – планета Навей в одной из её пространственных ипостасей. Точно!
Она уже властвует над капсулой и крохотной частичкой живой плоти в ней. Она уже повсюду! Это прокол, промашка! Как он сразу не сообразил! Иван откинулся на мягкую воздушно-упругую спинку сенсокресла. Теперь поздно ругать себя. И пусть эти приборы показывают планету где-то вдали, обычным шаром, кружащим в пространстве. У них нет иного зрения. Они работают только в убогом однопространственном трёхмерном мире, им не дано видеть миров подлинных. Пора!
Иван резко развернулся и подкатил на кресле к сферической стене, продавил мембрану и въехал в рабочий отсек. Надо было собираться. Надо было надевать на себя кучу тяжёлых и неудобных вещей, которые могут не только не пригодиться, а наоборот – помешать, надо запасаться и увешиваться оружием и боеприпасами… Всё надо, по инструкции надо… Первым делом он влез в тончайший, непробиваемый пластиконовый комбинезон-чулок – теперь его тело было защищено трёхмикронной прозрачной плёнкой, которая выдерживала выстрелы в упор из ручного оружия, предохраняла от огня и кипящей лавы, но вместе с тем ничуть не мешала коже дышать. Дышать? Иван ещё не знал даже, чем там дышат, какой состав атмосферы на этой треклятой планете. Он уже устал перестраивать свои лёгкие под фтор или метан, ему хотелось привычного, земного. И уж совсем не выносил он пластино-баллоны с дыхательной смесью. Он вообще ненавидел всю эту состряпанную химическую дрянь. Но в поиске выбирать не приходилось. Планета могла сыграть любую шутку в любую минуту. Об этом нельзя забывать. Он уже сейчас был в её многопространственных недрах, а что дальше… Пояса, ленты, пластинокарманы со всем необходимым прилипали к телу, словно были его естественным продолжением. Лёгкий костюм-скафандр, сверху грубые маскировочные штаны, рубаху, ремень… С отвращением он поглядел на шлем скафандра – нет, эту штуковину он наденет, когда точно будет знать, что без неё не обойтись, не раньше – ему совсем не хотелось обрезать длинные волосы, брить отпущенную бороду… Иван мысленно включил зеркальный слой стены, вгляделся в себя. И опять его поразило, буквально шокировало то, о чём минуту назад и не думал.
Откуда у него эта бородища, эти волосы? Он привык к ним за последние дни, дни подготовки. Но ведь их же не было! На Гарду он уходил выбритый до синевы, остриженный почти под нулёвку. Возвращение он тоже помнил отлично, – так, щетинка, пара лишних прядей, а потом? Где он был потом?! Неужто эти четверо не обманывали его, неужто они вырвали из его памяти целый клок?! О каких многопространственных мирах они говорили, о каком Хархане?! Нет!
Что-то было, точно – было!
Иван мрачно оглядывал себя в зеркале. Он не изменился – всё такой же высокий, под два метра, атлетически скроенный, поджарый, с широченными крутыми плечами и тугими бицепсами, человек-пружина, гибкий, сильный, выносливый, умный… Серые ясные глаза смотрели прямо из-под прямых тёмно-русых бровей, прямой рот, тонкий прямой русский нос, чуть приметные скулы – это было лицо исследователя-интеллектуала, а не супермена с узким лбом и выпяченной челюстью. И эти длинные светло-русые, наполовину пронизанные сединой волосы, ложащиеся на плечи, спину.
Тёмно-русая густая борода, волнистая и поблёскивающая в свете бортового свечения. Это был он, но с какой-то ещё неведомой ему былинной величавой статью русича-арийца, будто очнувшегося от многотысячелетней спячки, расправившего плечи, готового постоять и за себя и за сирых с убогими пред лицом любой Тёмной силы.
Было! Было что-то!
Он провёл снова ладонью по груди, чего-то не хватало на ней, чего-то они лишили его. Но чего? Нет! Хватит!
Иван оторвался от самосозерцания, бросил самокопания.
Хватит!
Напоследок он закрепил за спиной плоский десантный ранец. Подхватил лучемёт. И пошёл в рубку.
Зеленое нутро планеты уже не просто всасывало их туннелем-аортой, а обтекало-облегало-облапливало со всех сторон. Они были в чреве этого чудовищного мира.
И мир этот был равнодушен к ним.
Всё оказалось столь непривычным, странным, что Иван немного растерялся. Обычно поиск вёлся по привычному сценарию: изучение агрессивности звездной системы, проникновение в неё, изучение околопланетного пространства, сбор информации, посадка или штурм, и собственно работа на поверхности, непредсказуемая и, как правило, изнурительная. Но куда высаживаться здесь? Куда вообще девать капсулу?!
Ведь её не оставишь на орбите, нет никакой орбиты. Или пусть висит себе в этом чреве? А самому на малом десантном боте?! Иван в который раз снял показания датчиков – полный порядок, никаких препятствий, никакой угрозы, воздух такой, что дыши – не хочу, агрессивность среды – нулевая. Ну и что?
Зачем он тогда здесь? Зачем?! Прислали бы сразу детский сад на отдых! Нет!
Опять нервы. Он расслабился, развалился в кресле. Это многопространственный мир. А следовательно – что? Следовательно – то, что он с суперкапсулой одновременно находился и в чреве планеты, и на орбите, и ещё чёрт-те где…
Только приборы, только приборы. Он включил на себя автопилотаж: в мозг пошло и вовсе несусветное. По данным аппаратуры капсула висела в шестистах километрах над планетой с радиусом вдвое превышающим земной, с густой плотной облачной атмосферой. И имела эта планета не менее двухсот шестидесяти лун-спутников и восемнадцать пересекающихся, наплывающих друг на друга колец. С поверхности, из незримых жерл поднимались вверх, на космическую высоту ядовитые испарения, ни о каком воздухе и вообще кислороде и мечтать не приходилось.
– Вот это похоже на правду! – еле слышно проговорил Иван.
И провёл готовность бота.
Нечего терять время, надо идти вниз. Он задал в Большой Мозг капсулы программу авторежима в пределах маневренно-изменяющейся траектории.
Облачился в огромный десантный скафандр. И пошёл в бот. Его единственной надежей и опорой, единственным спасением была капсула. Без неё он не жилец.
В возвратники, вживлённые в тело, он не верил – это игрушки, это всё не то!
Погибнет капсула, погибнет и он. Уже на ходу он мысленно усложнил программу и задал расстояния маневра в полтора парсека – они не поймают её, не собьют!
Если эти «они» вообще есть, если «им» будет чем сбивать.
Когда бот отчалил от капсулы, Иван включил полную прозрачность. Чрево планеты Навей превратилось из мрачно-зеленого в лиловое, какое-то мохнатое, утробное, замельтешили чёрные пятна-провалы, заискрилось что-то… Иван не обращал внимания на мелочи, он знал, что автоматика бота прекрасно справится с посадкой на поверхность, будь эта поверхность хоть изнутри, хоть снаружи. А там он разберётся что к чему. Обязательно разберётся.
В тот момент, когда он уже дал команду на посадку, за спиной вновь прозвучал сдавленный, старушечий смешок, запахло тленом. Иван не стал оборачиваться – ему нет дела до призраков, хватит!
И всё же он ощупал в нагрудном кармане волшебный искрящийся Кристалл.
Только потом его рука сжала ствол лучемёта.
– Вниз!
Мохнатые лиловые стены утробы ринулись на него, будто ждали этой команды. Но они оказались совсем не близкими. И то, что виделось мхом, длинным тончайшим вьющимся волосом, оказалось частоколом невероятно высоких дышащих чёрными испарениями скал-трубок.
Там негде было садиться – непомерно длинные скалы с вертикальными склонами-стенами, бездонные невидимые и не прощупываемые локацией пропасти.
Но бот уверенно шёл на эти скалы. Иван уже знал решение Мозга бота: они летели в дыру-кратер одной из скал.
Перед самым входом в это чёртово отверстие он включил полную прозрачность, чтобы видеть и чувствовать всё. И теперь он словно бы сам по себе падал в чёрную мохнатую дыру, стены которой были усеяны миллиардами шевелящихся полипов. Свет над головой, этот сумрачный расплывающийся диск, пропал. Но и мрак не был полным. Какие-то светящиеся точки, вспыхивающие тут и там нарушали его. Падение продолжалось бесконечно долго, бот шёл на предельно малой скорости, локаторы не могли нащупать дна – ствол гигантской трубы вился спиралью, сплетался в кольца, и уже немудрено было потерять ориентацию – где верх, где низ. Бог знает! – но расчетливый и дотошный Мозг бота трудно было сбить с толку.
Иван сидел в неимоверном напряжении. Посадка всегда была для него изнурительным этапом. Он готов был дать отпор любой силе, какая бы только рискнула помешать десантному боту идти своим курсом, отбить любое нападение. Да и сам, невидимый сейчас, прозрачный в видимых спектрах и радиопрозрачный бот-штурмовик был ощетинен словно ёж – не менее трёх сотен стволов различных калибров, излучателей, антенн-парализаторов, были направлены в разные стороны – автоматика только ждала появления противника, чтобы сокрушить его лавиной прицельного чудовищной мощности огня. Но не было противника, не было!
Полёт мог продолжаться вечно – многомерные структуры, многоярусные миры – это свёрнутые клубком Вселенные, это сама Бесконечность в бесконечном лабиринте. Ивану вовсе не хотелось плутать всю жизнь в лабиринтах мохнатых живых труб живой сатанинской планеты. Он уже был готов к прорыву сквозь пульсирующую стену – плазменные резаки заодно с пучковым квазибоем запросто прорубили бы окно в стометровом слое титана, не то что в этой лиловой мякоти.
Но Иван не успел. Он лишь вздрогнул и замер на миг, когда в мозгу его ослепительным сигнальным огнём всплыли слова команды: «ПРИГОТОВИТЬСЯ К ВЫХОДУ! ПРИГОТОВИТЬСЯ К ВЫХОДУ!»
Это начала действовать заложенная в него Программа. И он не мог её не выполнить. Это было свыше его сил. Иван медленно приподнялся с кресла, осмотрел снаряжение, провёл ладонью по груди, сделал три шага и замер у аварийного люка.
«КОМАНДА – УНИЧТОЖИТЬ БОТ. КОД – 017017 – УНИЧТОЖЕНИЕ!»
Это было слишком, но Иван прекрасно знал: он зомби, он не может противиться команде, иначе смерть, иначе полный выход из строя всей системы жизнестойкости, гибель, ничто. Эта Сила была сильнее его. Мысленно, подчиняясь программе, он дал импульс в Мозг бота:
– Уничтожение – 017017 – Уничтожение!
Через две минуты бот разорвётся в пыль, в ничто, перестанет существовать со всей своей мощью, подвижностью, послушностью.
Это же нелепо, это же смерть!
Иван боролся с программой, подавляющей его мозг, но ничего не мог поделать, это было невозможным. Люк исчез сам, оставались секунды. Ну!
Уже вылетая пулей из бота – в неизвестность, в лиловый шевелящийся мрак, сжимая в левой руке лучемёт, а в правой аварийный пакет, Иван, преодолевая незримую силу, выбросил в пространство своё:
– 010101! Они, там, на Земле, не предусмотрели его хода. Они ещё не совсем понимали, с кем имеют дело. Зарываясь телом, облачённым металлопластиковым скафандром, в лиловую мякоть, Иван сходил с ума от острейшей головной боли, мозги его пронизывало миллионами игл, прожигало, давило, секло… Но он знал – его команда, последняя команда, исполнена – бортовой Мозг бота стёр все предыдущие команды, очистился, стёр он и 017017.
Отменить эту команду было невозможно, но стереть её вместе со всем прочим знающему код ничего не стоило – ничего, кроме лютой нечеловеческой боли, потери сознания, долгого выхода из нервно-паралитического шока.
Ещё до того, как провалиться в забытье коллапса, Иван увидел в далеком извиве живой трубы уносящийся серебристый бот. Он не исчезнет. Он не взорвется. И очень может быть, что он ещё пригодится. А может, и нет – кто знает.
Боль! Жесточайшая боль! Даже во мраке, пустоте, безвременьи забытья она давила его. Это было наказание – наказание за ослушание, за неисполнение воли пославших его. Это была пытка!
Но Он знал на что шёл.
Часть 2 РЕЗИДЕНТ
Лесу не было ни конца, ни края. Иван брёл третьи сутки, но зелёные дебри оставались всё такими же густыми, непролазными. Тут нужна была особая сноровка. Больше всего утомляли причудливые корявые корневища, выступающие из усыпанной хвоей и листвой земли через каждые три вершка. Приходилось высоко задирать ноги, перепрыгивать, перелезать, а то и проползать под ними.
Лес удивительно напоминал земной. Но отличался он тем, что в нём – были перемешаны все земные леса: это была чудовищная, гремучая смесь из тропических джунглей, тайги, северных буреломов, сельвы – всё смешалось в этом лесу. И всё же он был неземным. Временами из-под самого обычного на вид, позеленевшего от старости корневища выползал вдруг какой-нибудь чешуйчатый гад с дрожащими прозрачными лапками, задирал рыбью голову… и вперивался таким взглядом в путника, что по спине бежали мурашки.
Ни одна тварь ещё не покусилась на Ивана, не бросилась на него, не подползла, не прыгнула с ветвей. За ним только следили. Его изучали. Он чувствовал на себе сотни, а может, и тысячи потаенных недобрых глаз. Он ждал. А потом он привык.
Останавливался Иван всего два раза, да и то ненадолго – час-полтора привала, и снова в путь. Ведь надо было, чёрт возьми, хоть куда-то добраться, ведь есть же на этой проклятой планете хоть что-то кроме дикой чащобы!
Иван остановил глаз на крохотном пятачке пожухлой травки под огромным, издали похожим на старый кедр, деревом. Прощупал место анализатором, уселся. Кедр был неохватной толщины, с него свисали лиловые чешуйчатые лианы, покрытые мелкими розовенькими цветочками. Хвоя кедра была самой обычной, земной, но имела иссиня-чёрный цвет, да и ветви были не совсем такие – невероятно корявые, извивистые, уродливые – они напоминали «японские сады». И всё же всё тут было неземным. Даже ручеек, журчащей ниточкой пересекавший полянку, огибающий уродливые корневища, проскальзывающий под ними, был маслянистый, густой, пахучий, будто не вода текла по растресканной ложбинке в земле, а сама кровь этой планеты сочилась. Навей!
Иван не понимал это название. И никто ему не объяснил его – почему Навей?! Откуда это непонятное имя?! А!
Какая разница!
Он расслабился, привалился к тёплой мшистой коре кедра, лучемёт поставил между колен. За трое суток Иван прошел не меньше двухсот верст он не кружил, не плутал, он шёл по прямой… но так никуда и не пришёл. А можно ли тут вообще куда-то придти?! Можно, можно, – успокоил себя Иван, нечего нюни распускать. Чувствовал он себя неплохо. Воздух тут был отменный, целебнейший, лишь, пожалуй, сыроватый чересчур. Но это не беда.
Шлем и тяжёлый скафандр Иван оставил на том месте, где очнулся.
А очнулся он в каком-то мерзком вонючем болоте посреди леса. Очнулся, ничегошеньки не помня, умирая от головной боли, не понимая – откуда на распроклятой Гадре этот лес и это вонючее болото? Или это Земля?
Иван полдня выползал из трясины. Аварийный пакет пришлось бросить так, рассовал кое-что по карманам и клапанам, пристегнул оба парализатора, щупы, плазменные ножи… Он был словно во сне, он был сомнамбулой, но он боролся за свою жизнь и он выполз. Час лежал в густой синей траве, приходил в себя. Потом побрел. Память стала возвращаться лишь на вторые сутки.
Программа молчала – может, она уже исчерпала себя? Иван не хотел думать о программе. Другое дело, где теперь искать бот! Нет, не найдешь! В этих многопространственных структурах вообще ни хрена не найдешь, самому бы не потеряться!
Дважды он проваливался в какие-то волчьи ямы, кишащие безглазыми слизистыми змеями, норовившими обвиться вокруг его рук, ног, туловища, но вреда не приносившими. Выбирался. И шёл. Пил на пробу из ручья маслянистую жижу – его рвало и мутило, но в целом эту дрянь можно было пить, ею можно было утолить жажду.
Глотал концентраты. Стимуляторы пока не трогал – пригодятся ещё!
Утомляла постоянная слежка. Дикое зверье – а может, и не совсем дикое?! – безмолвно шло по пятам, приглядывалось к чужаку, забредшему в их лес. То ли Иван вызывал у этого невидимого, осторожного зверья большие опасения, то ли он был для него не особо вкусным, но его не трогали до поры до времени.
Однажды он успел, резко обернувшись, высмотреть меж стволов чёрную исполинскую тень, стоявшую на двух задних лапах, обнимавшую высохшее изломанное дерево, ворочающее уродливой головой на тонкой жилистой шее.
Но тварь молниеносно исчезла меж стволов, только её и видали!
Неба в этом сыром и мрачном лесу не было. Ветви и лианы переплетались наверху узорным причудливым витьем, образовывали купол. Свет всё же проникал откуда-то, сочился понемногу и сверху, и с боков – лес был погружен в трепещущий густой полумрак. И это придавало ему налет таинственности, нереальности.
Сидеть бы вот так, да не вставать! Ноги и спина гудели, но сердце билось ровно и голова была чистой. Иван отдыхал. У него не было никакого плана. Да и какой тут план! Не исключено, что этот бескрайний лес станет его последним пристанищем, могилой, что он уснет навсегда под одним из корявых корневищ. Но даже столь мрачные мысли не давали повода к отчаянью – не был этот дремучий, но вполне живой, напоённый жизнью лес, похож на «сектор смерти», на край, откуда никто и никогда не возвращался. Иван невольно повёл головой, будто отыскивая следы тех путников, что забредали сюда раньше. Какие там следы! Лес был первозданен в своей дремучей первобытной дикости.
Иван не заметил, как заснул. Он уплыл в мир сновидений, не приметив той грани, что отделяла явь от царства грез. И привиделась ему Земля – тихая и ласковая, возрожденная из копоти, асфальтового угара и мрака гигантских городов, его родная Земля, Век бы прожить на ней и не видеть бы ни Дальнего, ни Ближнего Космоса.
Так было всегда: в поиске его тянуло на Землю, на Земле – в поиск, в неизведанное. Снился Ивану какой-то не знакомый ему батюшка-священник, и говорили они о чём-то долго и страстно, но о чём, он не мог уразуметь, будто говорил за него некто другой, более мудрый, старый, проживший жизнь непростую. И было Ивану досадно, неуютно. Они бродили по полю, вдалеке темнел лес, а ветер гнал по густой нечесанной травушке волны, и казалось, это озеро – светлое и загадочное. Ветер трепал длинные волосы батюшки, ворошил бороду, но тот ничего не замечал, он всё пытался втолковать Ивану что-то недоступное, непонятное, и никак не мог. Они не понимали друг друга.
Но всё равно – на Земле было дивно хорошо! Просыпаться не хотелось. А батюшка всё говорил, что Иван должен зажить по-новому, что он уже давно готов, что он уже и жил по-новому, он уже был кем-то, а теперь только должен опять обрести самого себя. И Иван был не против обрести – но как обрести, что обрести… Ветер уносил ответы. И он не мог разобраться в себе, он молчал. Но вместе с тем Иван знал, что это обретение себя уже началось, что с каждым пробуждением он становится немножко другим, вернее, он возвращается в себя, это сейчас – он не совсем он. Путаница! Нелепая путаница! Он спал очень долго, не меньше трёх часов.
А проснулся сразу. Без переходов. Тут же забыл сны.
И чуть-чуть раздвинул веки. Так и есть! Они обступили его, они были со всех сторон. «Гады! Что за гады!» – подумал Иван, ничем не выдавая пробуждения.
В лесу стоял зловещий сумеречный мрак. Но он хорошо видел этих тварей.
Они держались стаей, вздрагивая от нетерпения в одновременно от боязни сделать первый шаг, наброситься на него. Но какая же это стая! В стае все всегда очень похожи, будь то земные волки или зверогрызы с Двойного Ургона. Стая есть стая! А его окружал страшный жуткий сброд. Прямо перед глазами стоял на полусогнутых трясущихся лапах-былинках пузатый, наверное страдающий водянкой полупрозрачный шакал с человеческими глазами на звериной морде – с высунутого дрожащего языка у него капала слюна. Почти под ногами у него притаился в сохлой траве нелепый руконогий червь, кольчатый и омерзительный, но также ненасытно глядящий жёлтыми круглыми глазищами на жертву. Прямо за ним возвышалась неповоротливая туша, усеянная щупальцами и бородавками. Глаз у туши не было, зато она беспрестанно шумно сопела и портила воздух. По другую сторону от шакала, слившись в одно тело, замерли три плоских бледных фигуры, почти человеческого вида, но такие измождённые и вялые, что смотреть на них было тошно. Зато как смотрели они!
Ивану стало не по себе от прожигающего угольно-красного взгляда.
Он чуть скосил глаза вправо – там было не менее десятка смутных теней.
Слева эти твари разглядывались получше. И чего только не было слева.
Казалось, со всего белого, а скорее всего совсем не белого света собрали всю гнусь, погань и нечисть да привели на малую ночную полянку в нехороший лес. Именно нечисть, иначе и не назовешь.
Нелепая стая выжидала. Чувствовалось, что ждать ей нелегко, что эти гады с трудом себя сдерживают. Ну чтож, Иван не привык плыть по волнам.
Хватит уже ждать да догонять. Он открыл глаза и уставился впрямую на шакала. Тот задрожал как-то уж совсем дико, затрясся и вдруг завыл пронзительным мерзким воем. Стоявшие рядом с ним твари отпрянули от него, отступили на два-три шага, у кого как получилось. А кольчатый гнусный червь с жёлтыми глазами наоборот – пополз к Ивану, медленно выгибая свою бесхребетную бледно-зеленую спину. Ну, ползи, ползи, дружок, мы тебя приветим! – подумал Иван. И не дожидаясь, пока мягкий клюв этой гадины коснется его ноги, отработанным молниеносным приёмом размозжил её плоскую безмозглую головенку прикладом лучемёта.
Ну, кто следующий?
Червь бился клубками, свивался в кольца и выпрямлялся стрелой – совсем как земная змея, у которой отрубили голову. Но Иван не смотрел на него. Он был готов поочередно или скопом расправиться с этой разношерстной стаей.
Это не противник, не враг! Его противником может быть существо наделенное помимо силы разумом.
А эти… Они ринулись на него все вместе, разом, справа и слева. Он опередил этих тварей, он уже был на ногах. И он не отбивался. Он нападал: трещали хребты, вылетали клыки из пастей, обвисали на переломленных шеях головы гадин, он их бил прикладом, бил кулаками, ногами, он крушил их, не считая нужным хотя бы раз нажать на спусковой крюк лучемёта или парализаторов. Ему вдруг захотелось выместить на ком-то свою злость, своё непонимание происходящего, свою душевную сумятицу, обиду жгучую. И он молотил этих лесных зверюг так, как их и их родичей ещё наверное никто и никогда не молотил.
Это было лютое смертное побоище. Вопли, стоны, рыки, взвизгиваний, предсмертный вой – всё сливалось в жуткую какофонию, эхом неслось под сводами безмолвного до того леса. Иван бил их беспощадно, не давая бежать, отрезая все ходы к отступлению, настигая и добивая одним точным ударом…
Они уже и не сопротивлялись – они были охвачены животной безумной паникой.
А он всё бил их! Этих гадин нельзя было жалеть, эта нежить не заслуживала жизни!
Но он видел и странное, необъяснимое – разодранные, разорванные в клочья трупы нежити и отдельные члены, корчась, извиваясь, содрогаясь, уползали в лес.
Это было непостижимо, но это было!
Напоследок он настиг мерзкого шакала с человечьими глазами, снова сшиб его с лап. Потом подхватил за задние и кряду раз пять приложил о ствол шипастого пахучего дерева. И наконец, уже зверея от мерзкой жижи, которую нельзя было назвать кровью, но которая заливала его лицо, руки, ноги, Иван разодрал шакала напополам, швырнул к змеящемуся ручью. И затих.
Он ждал. Теперь была его очередь. И он увидал то, чего хотел. Обе изодранные половины шакальего тела, потрепыхавшись немного, поползли в разные стороны, но за стволы, за стволы этих мрачных корявых деревьев.
Они ползли медленно, цепляясь бледными тонкими когтями за каждый выступ, вгрызаясь в мшистую землю, вытягиваясь, истекая зловонной жижей, но ползли, ползли! Ивану стало нехорошо и от увиденного, и от содеянного.
Зачем было так выходить из себя! Эту нежить достаточно было пугнуть хорошенько, и всё! Зря он так, зря! Но какое-то внутреннее чувство подсказывало – всё верно, только так, ведь нежить набирает силы из бессилия противника, ей нельзя давать пощады, ибо она, властвуя над слабыми, не щадит никого и никогда!
Останки шакала скрылись за стволами. Иван оглядел полянку – она была чиста. Лишь чьи-то пузырящиеся внутренности поблескивали в тусклом свете да всё продолжал извиваться безголовый червь, видно, он был иной породы, чем прочая погань. Плевать! Ивану было плевать на всех гадов этой планеты! Он уже не верил, что тут мог быть кто-то нуждающийся в помощи, тем более, кто-то сумевший послать кодированный сигнал в такую фантастическую даль.
Да, Земля была сказочно далеко отсюда. Можно считать, что её и вовсе не было, ибо такие расстояния сводили на нет всё, что лежало за ними. Эх, Земля, Земля!
– А ну выходи! Кто там ещё есть! – заорал Иван во вею мощь своих лёгких. – Выходи на честный бой!
Ему самому было немного смешно. Разбушевался!
Разошелся! А осторожность, а контроль над обстановкой?
И это космолётчик экстра-класса?! И это супердесантник-смертник?! Хорош!
И он с силой ударил себя по колену.
И повалился спиной к тому самому стволу кедра, под которым столь мирно почивал: Что-то с ним происходило не то, что-то непонятное и незнакомое ему самому. Никогда в жизни он не стал бы вести себя столь дико и неосмотрительно, как он вел только что. Это же был вызов, так можно было расстаться с жизнью ни за грош! Глупо!
Чудовищно глупо! Потерять контроль? Нет, он вспомнил, что контроль он над собой не терял, он крушил эту нежить расчетливо и верно. Ну а теперь?
Что дальше?
Из лесу, конечно, на «честный бой» никто не вышел, не выполз, не вылетел. Только из-за ствола вдруг вытянулся безразмерный бледненький, но прочный отросток и принялся шустро и деловито прикручивать Ивана к дереву.
Ничего у травянисто-пресмыкающегося паразита, конечно, не вышло – Иван сразу пресек всё это дело, выдрав из ствола корневище-голову паразита и отшвырнув за ручей. Это не опасности, не те, кого можно испугаться!
Иван снова прикрыл глаза. Ему не хотелось вставать до рассвета. Но он чувствовал в себе силы продолжать путь.
Путь? Но куда?!
Под деревом так хорошо лежалось, ах, как хорошо!
Рассветы и закаты, если их так можно назвать, были в этом загадочном лесу непредсказуемыми. И потому, когда где-то наверху слегка забрезжило, хотя по Иванову расчету было ещё совсем не время, он не удивился. Ночь прошла нормально, и слава Богу!
Он доберется до цели! Все ночные страхи и сомнения рассеялись.
Полумрак воспринимался как свет – привыкнуть к нему было делом недолгим. А раз утро, значит, пора в путь!
Иван встал. Размялся. Ещё раз осмотрел место ночного побоища. Из свежей норы торчали останки червя, кто-то их торопливо утягивал вниз, под землю. Больше ничего не было. Лишь валялся под стволом пахучего шипастого дерева боевой гамма-резак, оброненный Иваном.
Пришлось подбирать, проверять. С резаком ничего не случилось, был новехонек и целехонек.
Сделав первый шаг по выбранному направлению, Иван вдруг остановился.
Задумался. Почему не подняться немного над землей, не осмотреться. Он уже трижды лазил на большие прямые деревья, попадавшиеся ему по пути, да всё без толку. Может, сейчас повезет. Он отстегнул с икры минигарпун-дальнобой, выбрал ветвь в вышине попрочнее, выстрелил крохотным крюком. Вмонтированный в крюк механизм в три секунды поднял его наверх. Иван стоял на толстенной ветви, которая сама могла быть стволом изрядного древа, и глядел вверх.
Никакого особого верха и не было. По-прежнему в высях наблюдалось сплетение ветвей, лиан, мрачных цветов с вялыми лепестками. Иван четырежды повторил маневры с подъемом – и всё с тем же результатом. Датчики показывали, что он на высоте трехсот восьмидесяти шести метров четырёх сантиметров над полянкой. Было совершенно непонятно, как пробивался через всю эту толщу свет, пусть и слабенький?! Иван решил добраться до неба, хотя бы до того, что могло быть источником света, поглядеть, понять. Идти вслепую не было сил. Он ещё раз выстрелил крюком-подъемником. Потом ещё и ещё.
Потом он сам, с ловкостью обезьяны, с младых ногтей скачущей по ветвям, полез вверх. Устал через полчаса, выдохся – видно, притяжение на этой планете было и впрямь побольше земного, недаром по приборам диаметр её вдвое превышал диаметр Земли. Хотя в многопространственных мирах разве что поймешь! Иван прекрасно видел бесцельность своей затеи, но рвался вверх.
Ему нравилось преодолевать расстояния. После ещё семи подъемов на крюке, вымотавшись не только физически, но и духовно, он устроился на отдых – развилка переплетенных чуть ли не корзинкой ветвей-стволов была самим Богом предназначена для отдыха. До полянки, ручейка, норы с останками червя было четыре с половиной километра… а вверху маячило всё то же древесно-лиановое хитросплетёние да пробивался неяркий приглушенный зеленоватый свет. Морока!
Память – своя ли, чужая, непонятная Ивану и не осознаваемая им настойчиво подсказывала – ты всё это давно знаешь, ты постиг это в других местах, тебе знакомо это, ну что ты бежишь, ползешь, что ты Мечешься?!
Лесная крона могла быть бесконечной. Но был выход, был! Точнее, Иван это начал чётко осознавать – был не выход, а вход! Он есть где-то, может, совсем рядом! А может, он вообще, повсюду, в каждом стволе, в каждом дупле?
Иван вспомнил о дуплах и норах, входах и выходах, увидав настоящее чернеющее изрезанным зевом дупло. Он встал, сунулся в него, не чувствуя опасности, но готовый ко всему.
С ужасающим треском, сипом, карканьем и стонами из дупла вырвалась наружу огромная чёрная птица, следом ещё две, и ещё… Все они быстро скрылись за ветвями, лишь чёрные перья ещё долго, кружась, падали вниз.
Иван залез в дупло. Оно было большим, но хода не имело – везде он натыкался на скользкие изгаженные птицами стены – ни просвета, ни прогала.
Тупик!
Так можно тыкаться носом, будто слепой щенок, тыкаться до Второго Пришествия! Иван вылез наружу. Развалился в плетенке ветвей. Уставился вверх. Машинально он вытащил из клапана-боковины шарик-концентрат, разжевал его, проглотил. На день питания хватит, а то и на два-три, если не дергаться по-пустому. Надо спускаться. И так потеряно уймище времени! Вниз!
Он спускался быстро, прыгал с ветви на ветвь, скользил но стволам. И не мог понять, так же, как и когда лез наверх, один ли это ствол огромного высоченного дерева или же это непонятное сплетение стволов, переходящих один в другой.
Странный мир! Такой похожий внешне на земной, и совсем не такой! На спуск ушло больше часа. Но когда Иван приготовился спрыгнуть с одной из последних ветвей наземь – датчик показывал нулевую отметку – он увидал, что никакой земли нет. Ничего не было: ни ручья, ни палой хвои, ни полянки. А были всё те же ветви, лианы, лишайник, мочала полулистьев-полуводорослей…
и зелёная, мрачная пропасть.
Он вонзил крюк в ближайший ствол-ветвь и, пропустив микротрос сквозь кольцо в наручне легкого скафандра, заскользил вниз. Датчик работал исправно, с усердием отмечал: минус десять метров, минус сто, минус двести восемьдесят один, минус девятьсот шестьдесят четыре… Всё это начинало беспокоить Ивана. Он вовсе не собирался посвятить весь остаток жизни прыганью и лазанью по ветвям. И когда он добрался до минус двухтысячной отметки, он вдруг всё понял. Прибор не врет! Но прибор земной, вот в чём чёрт! Он исправно отмеряет расстояние. Только не то расстояние, а прежнее!
Нет!
Этого нельзя было объяснить. Но Иван знал, это так. Чужая память выручила его, подсказала: он сунулся в дупло в одном лесу. А вылез в другом! Зачем он вообще полез туда, зачем?! Теперь он потерял то немногое, что у него здесь было – он потерял опору под ногами, он потерял землю, с её ручейками, полянками, корневищами корявыми, с этой нежитью гнусной. Он потерял землю вместе со всем, что на ней было. И где-то теперь низ, где-то верх?! Надо опять лезть к дуплу, именно тому дуплу, влезать в него и выходить – раз, другой, сотый… до тех пор, пока не выйдет верно, пока не попадет в «тот», в свой лес!
Иван схватился за виски. Он заплутал, заблудился как мальчишка! Но он знал, он помнил – он был уже в таких переделках. Где?! На Гадре нет ничего подобного: там тяжко, жутко, смертельно опасно, но там всё ясно, там есть верх и низ, есть лево и право, там нет пространственных ярусов, нет квазиярусов… Откуда всё это?! У Ивана снова стала раскалываться голова.
Всё! Хватит! Знает, и точка! А откуда, не столь и важно!
Нет, он не полезет к старому, подведшему дуплу, это обманный ход. Он будет искать другой шлюз… Шлюз?!
Ивана словно ошарашило: шлюз, именно шлюз. В памяти высветился какой-то ребристый неподвижный шар на траве, с застывшей на нем сонной фигурой. Но он не узнал этого шара, как он мог его узнать, если ни разу его не видел?! Неважно! Ерунда! Главное, он знает: тут есть шлюзы! А откуда, почему какая разница!
Но где искать другое дупло, где? Иван повертел головой – ничего даже близкого не было видно. Терпение, только терпение! Надо попробовать по горизонтали. Он пошёл по длинной кривой ветви, потом перепрыгнул на другую, третью, четвёртую… Так можно было идти до бесконечности. Но уже начинало темнеть.
Иван шёл до тех пор, пока мрак ни сгустился до непроницаемости. Здесь было темнее, чем в «том» лесу, чем на полянке. И всё же он, не прибегая к помощи контактных линз ночного видения, отыскал подходящую ветвь, примостился на ней.
В эту ночь ему не спалось. Он мог бы усилием воли заставить себя заснуть в любой миг, в любую ночную минуту. Но он не хотел этого. Он сидел и размышлял. Он вновь вспоминал всех четверых, особенно одутловатого, припоминал каждое произнесенное ими слово, интонацию – это тоже было очень важно, осмысливал. Обратное время? Что это? Откат? Они переместили его в другое время, одновременно и омолодив его и оставив ему весь накопленный опыт, память, сознание. Но потом вырезали из памяти то, что им было не нужно?! Но как они могли решиться на такое? Это преступление! Это же…
Иван не находил слов. Может, всё было совсем не так? Он вернётся!
Обязательно вернётся и разберётся во всем! Он ещё здесь постарается разобраться во всем! Откат? Почему его не будет? Хархан? Нет, как ни терзал он себя, как ни выматывал память, ничего не мог понять. И было ещё одно, очень важное и страшное, то, о чём он не забывал ни минуты Программа! Его могли заставить выполнить всё, что им надо. Он был обречён на послушание. И на боль! Лютую боль! Он не знал систем распрограммирования. Ими владели единицы, ведь вся эта магия была запрещена на Земле и во всех цивилизованных мирах Вселенной, только изверги-нелюди могли пойти на программирование свободной человеческой личности, только палачи-вивисекторы… или же заведомые преступники, которым нужен зомби-робот для исполнения их черных замыслов. Всё так! Но хватит уже травить себя! Хватит! Надо сосредоточиться на окружающем, надо выйти из проклятого заколдованного крута. Надо!
Иван прикрыл глаза.
Ему было плохо.
А когда он открыл их – всего через несколько секунд – вокруг опять стояла нежить. Жуткая, трясущаяся, бледная во мраке нежить. Этих гадин было меньше, чем там, у ручья. Но они были гаже и чуднее. Это была крылатая нежить. Иван видел чёрные, большие сложенные крылья. Но он не мог понять, как эти твари летают среди корявых торчащих тут и там стволов. Где здесь вообще можно летать?! Можно перепрыгивать. Можно перелетать с ветки на ветвь. Но такие огромные крылья нужны для полета… Да! Где-то есть шлюз!
Вся эта нечисть лезет в лес из шлюзов, надо только проследить за ними, ухватить одну такую чертову тварюгу за хвост, вцепиться и держаться, пока не вынесет к переходному шлюзу, а то и в пространство-ярус! Только поди, уцепись!
На этот раз он неосторожно повернул голову. Чёрная крылатая стая тут же рассыпалась, только пахнуло в лицо взбаламученным сырым ночным воздухом.
До чего же трусливы! Погань! Иван не сдержался, плюнул вслед, брезгливо оттер губы. Какая погань! Им бы спящего, беззащитного придавить – скопом, стаей!. Надо на ночь ставить защитный барьер. Иван не любил всех этих сложностей, они отрезали его от окружающего – любой барьер это барьер. Для того, чтобы вжиться в мир исследуемой планеты надо наоборот устранить меж ним и собою все препятствия, надо прочувствовать его до конца, пройтись по нему босиком, подышать его воздухом, испить его водицы.
Он включил маленький фонарик, закрепил его на стволе – кружок света получился совсем крохотный, с ладонь. Но этого вполне хватало. Иван вытащил из локтевого клапана пучковый нож-скальпель… и, помедлив с секунду, резанул по стволу. Бурая жидкость ударила фонтаном. Иван еле успел увернуться. Противный запах полез в ноздри. Странное это было дерево! Когда жижа почти перестала сочиться, Иван засунул внутрь разреза руку, засунул чуть ли не по локоть. Долго щупал мяготь, совсем не древесную и не травяную, это было похоже на ощупь на тело животного, точнее, на его внутренности – горячие, скользкие, выскальзывающе-упругие. Иван с чавканьем и хлюпаньем высвободил руку, стряхнул вниз что-то налипшее и противное.
Постучал костяшками пальцев по коре – кора как кора, обычная! Он усилил свет, всмотрелся в разрез – что-то там булькало, пузырилось, наверное, в дереве происходили процессы, что происходят в любой живой ткани, пытающейся зарастить рану, зарубцевать её, не дать через неё проникнуть внутрь организма непрошенным гостям. Иван улегся на стволе поудобнее и запустил руку в дыру по самое плечо.
Он чувствовал – там должно быть что-то ещё! Если это не дерево, – а какое-то непонятное животное, значит, под слоем кожи, мяса, должна быть кость, должны быть нервные окончания… Он разберётся со всеми этими чудесами! Вот! Иван нащупал нечто твердое, волокнистое. Потянул на себя.
Он весь взмок и выдохся, прежде чем вытащил наружу несколько послушных, извивающихся тонких нитей.
Но эти нити только на вид казались живыми. Иван ухватил их за концы, растянул, поднёс ближе к глазам, долго разглядывал. Потом всматривался в места обрыва, в срезы… Этого не могло быть! Но это было. Такие штуки вышли из употребления лет четыреста назад, Иван с трудом вспомнил древность, кошмарная древность: гибкие оптические стекловолокна, универсальные проводники, незаменимые в любой более менее сложной инфраструктуре, но канувшие в Лету сразу после открытия Д-проводимости.
Непостижимо! Внутри живой ткани эти искусственные «нервы»?! Значит, это дерево кем-то создано?
Значит, он только что-то прервал связь, оборвал проводники, по которым… Иван встал, шагнул на другой ствол.
Осторожно надрезал кору, провёл скальпелем глубже, ещё глубже – обычное дерево: мясистое, волокнистое, мягковатое в сравнении с земными, но дерево. Он попробовал ещё в трёх местах – деревья как деревья! Но кому могло понадобиться прокладывать среди этого дремучего нехоженого леса «живой» кабель с оптико-волоконной начинкой?! И вообще – где он?!
Каким-то седьмым чувством он ощутил внезапную опасность. Поздно! Перед глазами мелькнули чёрные мохнатые лапы, сдавило голову, ноги опутало тысячью пут, в веки, виски, шею впились мягкие, но неумолимо давящие иглы… А как же система ближнего оповещения?! Как же выработанное годами тренировок предчувствие опасности?! Иван не думал, не размышлял. Он сейчас действовал как робот, он знал, что ему отпущены мгновения, что если он опоздает… Он не стал вырываться, размахивать руками и ногами, извиваться, биться будто рыба в сетях. Наоборот, он подогнул ноги, сжался в комок, стремясь защитить открытую голову… и мысленно дал команду малому «мозгу» скафандра – вспышка голубовато-сиреневого света озарила дебри, включилась высоковольтная защита внешнего ирридиево-пластикового слоя. Жутко взвыли вокруг – сразу на сотню глоток.
Нестерпимо ударило в нос паленой шерстью. Путы ослабли… И Иван не удержался. Он камнем полетел вниз.
Он сорвался с широченной ветви, потерял опору, равновесие. Он ещё был в полушоке. Он ничего не понимал.
Кто на него напал? Откуда? Почему? Несколько сильных ударов о ветви привели его в чувство. Он зацепился за скользкую и вихлявую лиану, ударился напоследок о замшелый вонючий ствол дерева-животного. И замер.
Стоны и вопли всё ещё неслись сверху. Да, это заколдованный лес! Здесь всё необъяснимо с точки зрения здравой человеческой логики. Здесь всё иное.
Но… здесь есть шлюзы. Значит, отсюда можно выбраться! Эти подлецы знали, кого посылать! Иван заскрипел зубами. Он был готов разорвать собственными руками тех, кто его запихнул в эту гиблую дыру. Самих бы их сюда! Он вдруг расслабился. Злость испарилась. Что взять с этих червей?! Да попади они сюда, давно бы уж белели их косточки в лиловом лишайнике средь зеленой колдовской чащобы! Плевать на них!
Он ещё раз ударился о липкий отвратительный ствол, выпустил из рук лиану, скользнул вниз и, оттолкнувшись от первой же попавшейся под ноги ветви, прыгнул вправо – это был мастерский прыжок Иван пролетел в воздухе метров двенадцать и упал на все четыре конечности. Мох! Это был мох!
От неожиданно нахлынувшей радости Иван повалился на спину, дважды перекатился по мягкому обволакивающему мху. Вскочил на ноги. Он был на земле. А это уже половина дела!
Индикатор тлел ровненьким зелёным огоньком – стало быть, всё в порядке, опасаться нечего и некого. Хотя… Иван потёр шею, виски. Что же это было? Ладно, потом Разберёмся. Он пошёл куда глаза глядят, во тьму и мрак, не выверяя направления, доверяясь только чутью.
Призрачный мерцающий рассвет застал его под огромным, изуродованным болезненными наростами деревом. Иван точно помнил, что заснул он между двумя выгнутыми, торчащими из земли корнями – ложбинка между ними была мягка и уютна. Но за ночь, видно, что-то изменилось – множество переплетающихся корневищ образовывали над лежащим узорчатую причудливую решетку. Что это? Западня? Сеть? А может, он умудрился заснуть под деревом-людоедом, опутывающим уставшего путника корнями, как паук опутывает глупую муху паутиной? Иван решил не дергаться. Время покажет.
Он лежал и смотрел вверх. Сквозь корневища, листву и лишайники пробивался сумрачный зеленоватый свет.
Это был какой-то другой лес. Совсем не тот, в котором он воевал с трусливой и трясущейся нечистью, не тот, в котором без устали лез всё выше и выше по бесконечным ветвям и стволам.
Прямо из корявого обломанного сучка, торчавшего на корневище вверху, сочилась ядовито-красными капельками странная маслянистая жидкость.
Капельки падали.
Иван проследил глазами путь одной из них – тугой шарик ударился в.
серебристую поверхность скафандра на груди, скатился живым ртутным катышем, тихохонько зашипел на нежном зелёном листочке. Листочек скукожился, опал в сиреневый мох. Не прошло и секунды, как от нежной зелени осталось лишь сырое розовое пятнышко, мох просел.
Хорошие дела, подумалось Ивану, а если бы эта капелька упала на щеку, угодила бы в глаз?! Нет, тут долго задерживаться не стоит. Он обвел взглядом живую решетку – сучочков с дырочками было не меньше сотни!
Он поднял руку и дотронулся до ближайшего. Сучок оказался не сучком, а мягкой слизистой трубочкой. Но сам корень был обычным – корень как корень.
Иван попробовал было его на прочность. Ничего не вышло. Тогда он уперся в землю, надавил сильнее. Это было какое-то каменное дерево! Ни одно из корневищ не поддалось ни на йоту! Надо резать! Иван уже потянулся было за плазменным резаком. Но что-то остановило его. Не спешить.
Главное, не спешить! Он проследил пути ещё десятка красных капелек вреда они пока не причиняли никакого. Да и какой вред можно причинить ирридиево-пластиковой обшивке скафандра?! Иван выдвинул из-под шейной пластины прозрачное галлозоновое забрало. Теперь и вовсе бояться нечего.
Подождем!
Какая-то непонятная, и, казалось, совсем не его память вдруг подсказала: не надо дергаться! не надо суетиться! не надо спешить! Надо думать. Ежели это живоедящее поганое древо заманивает добычу в свою клеть и не дает ей выбраться до поры до времени, значит, оно должно пожирать эту добычу. Но как? Капельки капельками, пускай они растворяют плоть, просачиваются… но не может же быть, чтобы растворилось и просочилось сквозь мох что-то большое, живое… Стоп! А почему, собственно, не может?
Очень даже может! Эта впившаяся хищными корнями в землю плотоядная гадина именно растворяет добычу, а потом впитывает в себя, впитывает в этот мягкий, такой уютный и усыпляющий мох.
Иван почувствовал как испарина покрывает лоб. Да, можно в минуту прорезать, прожечь живую решетку, выбраться, выкарабкаться на волю…
Только вот на волю или в новую клетку? В клетку! Все эти заколдованные леса и есть клетки без входа и выхода, без дверей и окошек. Это огромные живые или полуживые тюрьмы! Нет, он не будет рваться и метаться! Надо искать! Но что искать?!
Ивану вдруг стало смешно. Что искать… Эти сволочи забросили его сюда… и бросили! А где Программа? Ведь она-то для чего-то нужна?! Ведь не только лишь для того, чтобы мучить его чудовищными болями, терзать и заставлять совершать глупейшие и опаснейшие вещи! Почему не срабатывает эта чёртова Программа, когда он попал в ловушку, когда надо спасать его?! Нет!
Это нервы!
Хватит психовать! Никакой ловушки нет. Это детские игры, это вообще ничто в сравнении с псевдоживыми лабиринтами смерти планеты У, где он провёл в жутком заключении почти год. Это даже не подводные рудники проклятой Гиргеи! И не утроба живородящего астероида Ырзорга, вынырнувшего в Созвездии Псов из какой-то Иной Вселенной. Это жалкое дерево-людоед! И у него жалкая, примитивная утробишка… Вот! Вот то, что нужно! Под этим мхом-фикцией – утроба, брюхо древовидного хищника. Конечно, лезть в его поганое нутро не особо приятно. Но что делать, надо использовать любую возможность, лезть в любую дыру, искать шлюз… Или до бесконечности блуждать по лесу-тюрьме!
Иван вытащил из бокового клапана шарик биопластика. Из этой липкой дряни можно было сделать всё что угодно, и потому её обязательно клали в десантные комплекты. Он поднёс шарик к глазам и, используя малый «мозг», дал команду. Через пять-шесть секунд шарик превратился в очень плоское и очень большое блюдце. И почти тут же в это блюдечко скатилась первая красная капля.
Через полчаса, когда у Ивана от напряжения начал затекать позвоночник, блюдце было почти полным. Кровавая маслянистая жидкость пузырилась и булькала в нём.
Кислота! Анализатор показывал, что это именно кислота животного происхождения, нечто сходное с желудочным соком, только неземное и очень-очень эффективное. И кого эта тварь здесь жрет? Кто здесь бродит? Кто спит в мшистых постельках?! Нечисть? Иван сотворил с краешку блюдца носик, выгнул его… и разом вылил содержимое прямо себе под спину. Мох зачавкал, захлюпал, затрясся. Дохнуло вонючим, гнилистым смрадом.
За чистоту скафандра Иван не беспокоился – к обшивке ни одна дрянь не пристанет. Но всё равно было противно.
Пора!
Иван уперся ногами в решетку. И почувствовал, что мох под спиной поддается. Ну, ещё немного! Зачавкало сильнее. Завоняло уже невыносимо. Это мембрана-перепонка! Точно! Шлюз! Иван не понимал, откуда эта уверенность, откуда?! Но он уже знал, что надо делать. Он оттолкнулся ногами со всей силы… за спиной последний раз чавкнуло, хлюпнуло… и он полетел вниз, в утробу дерева-людоеда, в зловонное брюхо. Это был не полёт даже, и не падение, а прерывистое неравномерное скольжение.
То и дело Иван цеплялся стволом лучемёта, локтями, коленными переборками, забралом за противно-мягкую мокрую и теплую плоть – что-то рвалось с треском, хлюпало, ухало, булькало… и его несло дальше. Дышать становилось всё труднее. И Ивану пришлось замкнуть забрало затылочным щитком, включить подачу дыхательной смеси. Забрало, конечно, не шлем. Но что поделать, шлем остался в болоте. Ничего, ничего… успокаивал себя Иван, отыщется дверка, отыщется! Он теперь понимал, что дерево не могло иметь такой огромной «утробы». Это было что-то иное. Это был непонятный гигантский подземный организм, и, наверняка, торчащее сверху деревце всего лишь одно из его многих щупальцев-отростков. Да, именно так! Он проскользил уже не меньше километра, а конца и краю не видно.
Анализаторы показывали, что вокруг живая плоть. И нет в этой плоти ничего неживого, нет никаких оптиковолоконных жил, нет ни металлов, ни кремнистых образований, ничего нету… кроме теплого насыщенного каким-то подобием крови, мяса, сосудов и сосудиков всех размеров, кишок, труб, вен, артерий, каких-то связок и узлов… Всё это содрогалось, пульсировало, текло, билось – короче, всё это работало, жило.
У Ивана комок подкатывал к горлу, хотелось нажать на спусковой крюк лучемёта: жечь! жечь! жечь всю эту гадость, пока насквозь не прожжешь!
Вырваться отсюда! Скорее вырваться! Но рассудок подсказывал: не надо ничего делать! Наоборот, надо отдаться этому скольжению.
Ведь пока что этот колоссальный живой организм ничего особого не предпринимает против вторгнувшегося в него. А попробуй-ка начни причинять ему вред – и кто знает, может на «чужеродное тело» тут же набросятся защитники этого организма, какие-нибудь тутошние лимфоциты… что тогда?! И всё равно – хотелось разорвать, разодрать живую стену, отгораживающую от мира. А если весь этот мир такой? Если он весь живой? Вся планета?! Ивана поразила внезапная догадка. А почему и нет?!
Ведь дремучий бескрайний заколдованный лес мог быть всего лишь волосяным покровом живой планеты, её шерстью… Нет, надо жечь!!! Иван еле сдержался. Бред!
Всё это бред!
Он уже больше часа болтался в скользких мерзких внутренностях.
Д-сканнер, встроенный в подбородочную пластину, прощупывал пространство метр за метром, пронизывал живую толщу своим незримым щупом – всё без толку.
Ни конца, ни краю не виделось! Ещё через полчаса Иван сообразил раскидать по пути с десяток психодатчиков-буев. Если цепь скольжения замкнута, он обязательно вернётся к ним, услышит их.
Датчики бесследно канули в безразмерной утробе.
Нет, это не живая планета! Это не путь к шлюзам! Это всё тот же «лес», всё та же тюрьма-лабиринт, из которой выбраться невозможно! Иван криво усмехнулся – в предыдущей «тюрьме» ему больше нравилось. Да уж поздно горевать.
Лучи обычного, а заодно и ультраинфрапрожекторов ни черта не освещали кроме кроваво-коричневой мути и сиреневых прожилок. Всё это могло длиться до бесконечности. Но Ивану не светило целую бесконечность торчать в чьем-то брюхе. На одном из особо крутых поворотов он не выдержал, вонзил кистевые телескопические шилоножи в сырую плоть. И от резкой остановки ударился лицом в забрало – почему-то не сработали предохранители. Бог с ними! Сейчас Ивану было наплевать на всё. Он врезался ручной выдвижной сферопилой в живую булькающую плоть. И стервенел. Плоть поддавалась. Ещё бы ей не поддаваться – пила работала на полную мощь, и её лезвие, крошившее в пыль гадрианский алмазобазальт, не вязло. Оно было универсальным, только оно могло справиться здесь. Никакой лучемёт не поможет, тем более, плазменный резак, только оно!
По внутренностям пробегали мощные конвульсии, скользкая и широкая труба-артерия начала вдруг сокращаться, сжиматься, словно пытаясь сдавить лазутчика, пробравшегося внутрь, задушить его. Но Ивана невозможно было остановить. Он вырубал, выгрызал куб за кубом отвратительное трясущееся мясо, отпихивал от себя, толкал вниз, в скользоту и сырость. Какая-то белая мутноватая жидкость сочилась изо всех стен, заполняла трубу, пузырилась. Индикаторы показывали опасность.
Анализатор никак не мог разобраться в химическом составе жидкости. А Иван всё резал и резал плоть этой живой «тюрьмы». Он вгрызся на шесть метров, восемь, пятнадцать.
Жидкость вязла, твердела, мешала работать, пыталась опутать его коконом. Но Иван работал, он даже не включал силовой защиты. Лишь время от времени вытаскивал лезвие пилы и обрубал белые липкие нити то справа, то слева от себя. На двадцатом метре он почувствовал, что пила упирается во что-то твердое, и надавил сильнее.
С тягучим треском, скрипом, скрежетом разрушилась невидимая ещё преграда. Одновременно сзади надавило, наперло, нажало. Иван ощутил, что его выбрасывает куда-то мощная струя. Но он удержался за края, застыл… И всё понял.
Под ним был лес. Тот самый.
Кровавая струя, смешанная с липкой белой мутью, била из ствола, норовила выпихнуть незваного гостя.
Улучив момент, Иван выкарабкался из дыры прямо на развороченную изуродованную кору дерева. Но поскользнулся, не удержался. И рухнул вниз.
Мох оказался не таким уж и мягким – он так ударил в ноги, а потом и спину, что у Ивана помутилось в глазах. Сверху прямо на голову упал лучемёт.
Всё надо было начинать с начала.
Иван опустил забрало. Уставился на затягивающуюся дыру в коре, потом на сворачивающуюся во мху маслянисто-багровую, почти почерневшую жижу. Он устал. Он бесконечно устал в самом начале пути.
И он не сомневался, что это именно самое начало.
Дело было дрянь.
И вот тут-то он увидал шлюз.
Он потом понял, что это шлюз. А в начале было какое-то движение у корней полусгнившего дерева-обрубка, шевеление… будто вспучилась палая листва, перемешанная с хвоей, вздыбилась, и раскрылось чёрное дупло, и вылезло оттуда на сумрачный свет до того корявое, сгорбленное и морщинистое существо, что зарябило в глазах, замельтешило. Иван надавил на переносицу, прогоняя видение. И оно тут же пропало. Но стоило лишь пальцам ослабить давление – и вновь замельтешило, засуетилось нечто похожее одновременно и на крысу, и на маленького корявенького человечка в серо-чёрном балахоне, в низко надвинутом на глаза капюшоне, с кривой клюкой в морщинистой руке-лапке.
«Пойдем!» – прозвучало вдруг в голове у Ивана.
Он снова потёр переносицу, закрыл один глаз, надавил на веко – видение исчезло, лишь рябь колыхнулась меж кореньев. Даже дупла никакого не было.
Но стоило опустить руки – и карлик-крысеныш стоял словно наяву.
Непомерно большой, свисающий вниз морщинистый нос, отвисшая слюняво-поблёскивающая губа, выпученные базедово влажные чёрные глаза, усыпанная паршью, перхотью морщинистая кожа. И рост! Самое главное, это рост – в существе было не больше трёх вершков росту! Но глаза глядели уверенно, нагловато. Было в них что-то нелюдское. Иван даже тряхнул головой – откуда тут людское!!!
«Пойдем!» – прозвучало снова.
Неведомая сила подняла его на ноги. Повела.
Когда дупло было совсем рядом, карлик вдруг исчез.
Но неслышимый зов прозвучал в голове в третий раз: «пойдем!»
Это был шлюз! Чужая память всё помнила. А значит, помнил и Иван. Шлюз!
Возле каждого… почти каждого шлюза свой страж. Да, карлик-крысеныш, морщинистый гном несомненно был стражем шлюза! Иван встал на колени.
Заглянул в дупло. Темно, сыро – опасности индикатор не показывал. Пальнуть бы внутрь пару раз из лучемёта, подумалось Ивану. Но нет! Нельзя! Он согнулся в три погибели. И полез в чёрную дыру.
Запах плесени сразу ударил в нос. Откуда он в старом гнилом дупле?
Иван включил контактные линзы ночного видения… и ничего не увидел. Или проклятые линзы вдруг вышли из строя… или… Он ничего не понимал. Но глаза потихоньку привыкали к темноте.
Первые три шага Иван сделал на ощупь, вытянув вперёд левую руку, в правой сжимая наизготовку лучемёт.
Индикатор тлел зелёным светляком Плесень! Да, вовсю несло плесенью.
Иван стал различать отвесные стены, ровный твёрдый пол, усеянный шуршащей шелухой. Как-то всё это не вязалось с внутренностями дерева, пусть оно хоть живое, хоть неживое. Темная даже во тьме карликовая тень таяла где-то впереди, ускользала. Смутное подозрение охватило Ивана столь внезапно, что он вздрогнул, мороз пробежал по спине. Медленно, боясь сделать резкое движение, он повернул голову назад. Там была темнота, точно такая же как и впереди, как и с боков. Иван вернулся на три шага, опустился на колени. Никакого выхода, никакого отверстия не было! Он провёл рукой по гладкой холодной поверхности. И вдруг понял – это камень, сырой заплесневевший от старости и сырости камень. Он поднялся, не отрывая ладони от камня, ощупывая его, ища трещинки или выбоины. Но ничего такого не было и в помине. Это был не просто камень. Это была стена!
Молотом ударила мысль: шлюз! Он вошёл в шлюз!
Он не в дупле, и не в лесу, он совсем в другом месте. Иван задрал голову вверх. На лицо упала холодная капелька. Откуда? Сейчас Иван кое-что различал – стена уходила ввысь. А с обеих сторон были ещё стены – ровные, гладкие, явно не похожие на внутренности простой пещеры. Это были рукотворные стены. Они замшели, заплесневели, но было ясно, что их сотворила рука человека.
Иван поперхнулся. Человека?! Не надо спешить с выводами.
«Пойдем!» – кольнуло в мозг.
И он пошёл.
Пошел в темноту и неизвестность. Пошел на призрачный зов, не понимая ничего, но приготовившись ко всему. Кем или чем был корявый морщинистый карлик – галлюцинацией, наваждением? А может, это абориген, местный житель, туземец? Тогда почему он пропадает, когда нажмешь на глазное яблоко? Ведь это испытанный способ, которым можно отличить реальность от миража…
Нет, тут что-то другое.
Иван шёл медленно, озираясь, выставив вперёд руку, хотя особой нужды в этом уже не было – с каждым десятком шагов становилось светлее. Правда, свет был каким-то зыбким, мигающим, словно где-то далеко или высоко горели свечи на ветру. Только какие тут, в чуждом мире, свечи!
Пол шёл под уклон и был он таким же холодным каменным заплесневелым как и стены. Местами из черных извивистых трещин торчали грибы-поганки на тонких немощных ножках. Грибы эти чуть светились. Но основной свет шёл не от них. Иван почти неотрывно следил за показаниями индикатора опасности и анализатора – оба прибора молчали. Нет, здесь надо было больше полагаться на собственное чутье.
Впереди то появлялась, то исчезала в неровном свете карликовая тень.
Иван шёл следом, да и куда ещё он мог идти в этом узком каменном, вытянутом в неизвестность мешке. Он уверял сам себя, что карлик наведённый фантом, а следовательно, он сам обнаружен, его «ведут», он «под колпаком». Ощущение было не из приятных, но куда деваться! Ивану хотелось выругаться вслух и выкрикнуть в сумеречный туман: «Эй, вы! Выходите! Покажитесь, мать вашу!
Хватит уже в прятки играть! Уж коли обнаружили лазутчика, выследили, так и берите, чего выжидаете?!» Но он знал, что криками и воплями не поможешь.
Терпение, и только терпение!
Уклон становился всё круче, пока не перешел сначала в пологие и достаточно ровные ступени, а потом и в крутые, кривые, разбитые.
Карлик-фантом вел его вниз. Но куда? И как всё это совместить с безразмерным живым брюхом, занимавшим, казалось, все недра планеты? Где теперь это брюхо? Может, оно за тыщу парсеков отсюда… Иван поймал себя на странной, непонятной ему самому мысли – почему за тысячу парсеков? ну почему? и откуда это уверенное, но какое-то подсознательное знание о шлюзах?! Ведь нигде ему никакие «шлюзы» отродясь не встретились: ни на Гадре, ни на Гиргее, ни на планете У, ни в Осевом пространстве… непостижимо! Они отняли у него что-то! Отняли очень важное и нужное именно здесь, именно теперь. Ну ничего, он ещё вернётся! Он вернётся вопреки здравому смыслу и логике, вопреки всем законам жизни и смерти, он вырвется из проклятого мира планеты Навей… и тогда…
Приглушенный шум за спиной прервал размышления Ивана. Но он не обернулся, не сбавил шага, он знал – нельзя выдавать себя, реакция не подведет, он успеет собраться… Не успел! Первый удар обрушился на плечо – что-то тяжёлое блестящее выбило сноп искр из обшивки скафандра, соскользнуло и опять взлетело вверх. Второго удара не было. Иван успел перехватить мертвой хваткой кисть нападавшего, рванул на себя – захрустели переломанные кости, что-то огромное чёрное с горящими жёлтыми зрачками повалилось на сырой пол, глухо рыча, роняя пену из пасти. Иван не смотрел вниз. Он держал в правой руке трофей – огромный тяжёлый двуручный меч.
Таким можно было запросто отмахнуть голову жеребцу-двухлетке или уготавру с Двойного Циклопа. Меч был явно старинной, ручной работы – такой заслуживал особого внимания. Но рассмотреть антикварную вещь не дали. Дюжина черных расплывчатых теней медленно выбралась из кромешной тьмы в полумрак и неотвратимо надвигалась на Ивана полукольцом.
В лапе у каждой тени сумрачно посверкивало тяжёлое железное оружие, заслуживающее не меньшего интереса, чем двуручный меч.
– Угхр-р-р-ыыыы-и… – прохрипело снизу, и что-то мохнатое ткнулось в колено Ивану.
Он не взглянул вниз, некогда было. Выверенным движением Иван опустил ногу в кованном шипоребристом сапоге скафа на хребет поверженному противнику – и после того, как тот не понял «намека» и попытался было дернуться, резко нажал, с вывертом и растяжкой. Хребет затрещал, хрипы смолкли, под сапогом стало сыро и скользко.
Левая рука машинально вскинула лучемёт, оставалось нажать на поблёскивающий металлом спусковой крюк – и эта мохнатая свора… Нет, это не свора! Иван всё прекрасно понимал. Животные не бьются мечами и боевыми топорами. Это люди! Он пристально всмотрелся, пытаясь в зарослях шерсти, спутанных волос различить лица. Не различил. Только злые огоньки глаз горели в полумраке. Тьфу! Какие это люди! Тринадцать против одного, не пытаясь понять, кто он, зачем он здесь?! Иван в таких случаях не любил миндальничать. Он прекрасно знал, что рассуждать о гуманизме и непротивлении можно очень долго, страстно и мудро, но лишь в удобном мягком кресле. Поглядел бы он, как повели бы себя все эти умники-гуманисты в гадрианских джунглях, в компании звероноидов, или, к примеру, вот тут! Всё это прокрутилось в его мозгу за долю секунды, за тот миг, пока палец, на спусковом крюке застыл, готовый для движения и в одну, и в другую сторону.
Нет, он будет драться с ними их оружием! Лучемёт покорно скользнул в заспинный клапан-чехол скафандра, еле слышно щелкнули фиксаторы.
– Ну, гостеприимные хозяева, давай, налетай! – бросил он мохнатым беззлобно, ещё раз вскинул меч в руке, взмахнул им приглашающе, выделывая в сыром воздухе тройную рассекающе-обманную спиралепетлю. За последние годы он начал понемногу забывать спецприёмы боевого фехтования. Вот он и представился прекрасный случай обновить навыки.
Иван еле успел пригнуться – сверкающая молния пронеслась над головой.
Что за дьявол! Это напали сзади.
Но почему он ничего не чувствовал?! Почему молчат индикаторы! Где выработанное годами седьмое чувство – чувство опасности, никогда не подводившее его в сложных ситуациях?!
Иван одним ударом перерубил ноги напавшему сзади – тяжеленное мясистое тело рухнуло в плесень и сырость, скрючилось. Но теперь обстановка прояснялась – позади было ещё одно полукольцо, и снова дюжина! Они окружили его. Заманили и окружили! Ну братья-гуманоиды, держитесь!
– Может, поболтаем для начала?! – выкрикнул Иван весело, вовсе не надеясь, что местные его поймут. – Что ж вы, ребята, не слыхали, как контакты положено наводить?! Эх, вы – чучела гороховые!
Он не сомневался в своей победе. И дело вовсе не в том, что он в непробиваемом скафе, и не в том, что он знает приёмы кругового боя, которые им, судя по всему, незнакомы. Дело в другом – ему надо выжить, надо сохранить себя для более важной встречи. И потому – только наверняка, только!
Выжидать – дело гиблое. Иван разогнулся и в один прыжок преодолел расстояние, разделявшее его с задними мохначами. Те и испугаться толком не успели, – блистательное «северное сияние» гирляндой сполохов вспыхнуло во тьме, будто не один меч был в руке нападавшего, а тысяча. И полетели в стены, к потолку, наземь тяжеленные боевые топоры, кистени, мечи, пики с иззубренными концами. Лишь брошенная чьей-то меткой рукой-лапой тяжёлая цепь звякнула по обшивке, захлестнула ногу ниже колена. Иван даже нагибаться не стал.
Следующей серией ударов он уложил всю дюжину в плесень. Он бил только голоменью меча, плашмя, но бил на совесть, не щадя отвыкшей от рукояти кисти. Он уже чувствовал – сзади вот-вот огреют, не дай Бог попадут по незащищенной голове, не дай Бог! Ведь они его щадить да жалеть не станут, не для того заманивали. Впрочем, заманивали не они. Они только исполнители.
– Ну, получай, шустряк! – выкрикнул он, резко разворачиваясь и с лету отрубая мохначу-наглецу мохнатую кисть вместе с зажатым в ней топором-секирой. Кровь брызнула в лицо – Иван еле успел увернуться.
«Китайским веером» он уложил шестерых, рукоятью сбил с ног седьмого. И замер. Оставшиеся пятеро шли на него стеной. Сзади подползали ещё трое.
Они, видно, не чувствовали боли, не боялись. Инстинкт самосохранения у них, что ли, выдохся? – подумалось Ивану. – А может, это… роботы или зомби?!
Неважно! Какое это имеет значение сейчас! Он бросил меч под ноги. Потер руки, не снимая тонких сенсорно-активных перчаток. Сосредоточился. Собрал волю в кулак. И мысленно приказал пятерым мохнатым бойцам остановиться он внушал не словесным приказом, который мог бы подействовать на землянина, нет, он навел на всех пятерых усиленный гипнообраз бушующего пламени на том самом месте, где стоял. Это должно было подействовать на любое существо, не желающее бесцельно погибнуть…
Не подействовало! Мохначи приближались. Они даже на миг не приостановились, не вздрогнули… Иван опешил. У существ такого порядка, даже если они полуразумные или псевдоразумные, нервная система должна принимать гипнообразы, должна давать сигнал в мозг!
Что-то тут не то! Он потянулся рукой к глазу. Но остановил движение на полпути. Надо было обороняться – рядом с ухом просвистело резное лезвие обоюдоострой секиры-алебарды – и где они только набрали всего этого?!
– Ну, держись, друга любезные!
Иван ребром ладони перешиб древко секиры и, не теряя размаха, саданул в мохнатую морду – кулак погрузился в вязкую мякоть. Вторым ударом, прямиком в грудь, Иван сбил нападавшего с ног, вспрыгнул на него, ломая шейные позвонки.
Оставалось четверо спереди и трое полуживых сзади.
Одному Иван выбил коленную чашечку. Но тот не упал.
Пришлось бить ногой в горло. Другого он опрокинул мастерским классическим ударом в подбородок. От осознания, что кто-то неведомый, из местных властителей, наблюдает откуда-то из безопасного места за всей этой потасовкой, у Ивана комок к горлу подкатывал, ему становилось тошно и хотелось остановиться, завопить во всю глотку: «Вы что, олухи чёртовы, совсем охренели тут! Кто так встречает гостей! Хватит! Хватит, мать вашу инопланетную!!!» Но вместо этого приходилось вовсю дубасить мохнатых тварей. Двух оставшихся Иван вывел из строя надолго, он сразу это определил, удары были полусмертельными, запрещенными (но разрешенными, когда деваться некуда!) Всё, хватит!
Он устал и даже взмок, несмотря на то, что «малый мозг» скафа поддерживал меняющийся в зависимости от состояния организма микроклимат тело не должно было ни перегреваться, ни переохлаждаться. Троих ползущих Иван добивать не стал. Он ухватил их за задние лапы, бросил в основную кучу поверженных. Потом огляделся. И поочередно перебросал в общую «братскую» кучу и всех остальных. Пускай наблюдатели поглядят да потешатся!
Встал, опустил руки. Он устал. И ему порядком всё надоело. И где этот хмырь-карлик?! Где этот морщинистый лилипут-крысеныш?! Заманил, гад, на верную смерть, а сам свалил, смылся! Эх, попадись ты теперь под горячую руку!
Иван вдруг вспомнил о том, что так и не успел проверить… Нет, бред, ерунда, как такое могло прийти в голову, с какой стати ему сражаться с призраками, да и вот – от ответного удара последнего мохнача скула припухла, вот она, Иван потрогал щеку. И всё же надо проверить.
Он нажал указательным пальцем на глазное яблоко – все реальные предметы должны были раздвоиться, все нереальные… Куча мохначей не раздвоилась. Он воевал именно с призраками! Иван повторил, перепроверил себя – куча вообще пропала. На её месте дымилась желтым дымком лужица зеленой слизи.
Но мечи, шестоперы, алебарды, пики лежали на заплесневелом полу, будто подтверждая, что побоище всё же было.
Иван нагнулся, поднял свой, первый меч, сунул его в клапан-ножны за спину. Сплюнул под ноги – тьфу ты, пропасть! И пошёл вниз, туда, где снова начинались корявые ступеньки. Теперь он пойдёт до конца! Теперь его остановит только…
Через сотню шагов он со всего маху налетел на невидимую преграду и чуть не свернул себе шею. Это был конец света. Иван кулаком ударил по индикатору, который беззаботно светился мирным зелёным светлячком. Что происходит? Он не чувствовал преграды. Приборы её не регистрировали.
Анализатор вообще молчал, хотя просто по всем своим обязанностям должен был предупредить о появлении на пути непонятного предмета, разложить его на составляющие, проанализировать, дать ответ… Но тем не менее преграда была.
Иван протянул руку и нащупал её – ровная гранитно-твёрдая стена.
Невидимая стена. Он вытащил из-за спины меч и ткнул им в преграду. Меч чуть не вылетел из руки. Тогда он ударил рукоятью правее, потом ниже, выше – стена была везде. Нет, тут мечом не поможешь делу! Он подошёл к видимой стене подземелья, к правой стене, и от неё начал тщательно прощупывать преграду. Добрался до левой стеночки. Но ни трещинки, ни разрыва не обнаружил. Ну и что теперь? Назад возвращаться?!
«Она пропустит только тебя», – глухо прозвучало в мозгу.
– Чего? – выкрикнул в полумрак Иван.
«Только тебя!» – кольнуло в затылок.
Ну хватит! Иван вытащил лучемёт, вскинул его на грудь. И дал самый слабый на три метра – лиловая концентрированная плазма в ореоле всесокрушающего дельта-излучения ударила струей ровно на три метра, для неё преграды не существовало. Иван вытянул руку – рука уперлась в прозрачный гранит. Вот так!
Он вывернул регулятор почти до отказа, упер приклад в плечо – и засадил в невидимку концентрированным ураганным снопом. Подземелье осветилось ярчайшим светом, словно разом зажглось в нём несколько тысяч фонарей. Воздух в месте прожога начал плавиться, искажая всё вокруг.
– Ладно, сейчас поглядим!
Иван выхватил из-за спины меч. Швырнул в прожог – меч с каким-то замедлением, усилием, словно проходил через трехметровый слой воды, пробился через преграду, звякнул об пол по ту её сторону.
Иван сунул руку. Рука уперлась в гранит.
«Она пропустит только тебя!» – снова ударило в мозг.
Что это может означать? Иван уже почти понимал, чего от него хотят, но его рассудок, его врожденное чувство осторожности не хотели соглашаться с предположениями. Нет, без скафандра, голый, практически беззащитный и безоружный он туда… ТУДА!.. не пойдёт. Не пойдёт ни за что!!!
«Она пропустит только тебя!»
– Поглядим ещё!
Он рванул подбородочный блок, взрезал пристежным лазероскальпелем ирридиевопластиконовую застежку ворота, расстегнулся до пояса. И принялся перекладывать всё необходимое, всё крайне нужное в этом страшном мире прямо за пазуху, под внутренний скаф, между маскировочной рубахой и комбинезоном-чулком.
«Ты можешь опоздать! Оглянись!»
Иван посмотрел назад. По длинному и мрачному коридору, прямо по иззубренным, искрошенным заплесневелым ступеням на него ползло отвратительное в своей неостановимости, мерзости, убийственной тяжести и лютой злобности чудище. Оно было похоже на огромного, расплывшегося по ступеням жирного змея-дракона, покрытого сверкающей чешуей и тысячами извивающихся членистых конечностей.
Нет! Хватит! Иван выпустил в преграду ещё сноп.
И сразу же сунул следом сам лучемёт. Тот прошел! С трудом, словно сквозь пластилин, но прошел! Выскользнул из скафа – уникального всезащитного суперскафандра, который один стоил побольше иного космокрейсера и был почти за гранью научного потенциала Земли XXV века, выскользнул и прыгнул вперёд. Прыгнул рыбкой, ощущая за спиной зловонное горячее дыхание и лязг чудовищных зубов-камнедробителей.
Он больно ударился локтем. Вывернулся, встал сразу, подхватив лучемёт, готовясь встретить гадину по эту сторону барьера.
Но гадина-дракон застыла всего в двух метрах, тупо разинув шестиметровую в диаметре пасть, хвастаясь своими погаными, усеянными полипами и жвалами внутренностями. Гадина не могла преодолеть преграду.
Слава Богу! У Ивана кольнуло в груди, он провёл по ней ладонью, пытаясь отыскать что-то нужное сейчас, но так и не понял – что именно? Зато он заметил другое. И похолодел! Не может быть! Внутреннего скафандра и комбинезона-чулка на нем не было! Это переходило все границы, этого не могло быть никогда!
Иван тщательно ощупал себя, осмотрел, проверил каждый сантиметр тела не было ни скафандра, ни обрывков комбинезона. Это барьер! Чёртова преграда! Он пролетел сквозь неё как сквозь масло. Иван уточнил – как сквозь раскаленное, зло обжигающее масло. Да это не просто преграда, это защитный силовой барьер! Эта штука обладала способностью сжигать то, что её не устраивало, и она уничтожила комбинезон, скафандр! Она слизнула их, будто пенку с молока. Да где же он, чёрт возьми?! Кому это по силам?! Иван вцепился обеими руками в лучемёт – последнюю свою надежду.
Никто на пего не нападал, защищаться было не от кого. Даже гигантской драконообразной гадины не было видно, её поглотила кромешная тьма за барьером – ни звука, ни капельки света не просачивалось с той стороны.
Иван ещё раз оглядел себя. Но почему они оставили маскировочные штаны, рубаху, мягкие внутренние сапожки, ремень, всякую мелочь в клапанах и за пазухой?
Он тряхнул головой и длиннющие волосы полезли в глаза, теперь их ничто не сдерживало. Нет, так не годится.
Иван выдёрнул из сапога длинный верхний ремешок-шнур. Обвязал голову, тряхнул волосами – и сразу стал похож на какого-то стародавнего, совершенно неуместного здесь, на краю Вселенной, в логове Смерти, былинного героя-странника. Он как бы увидал себя со стороны. И тяжко горестно вздохнул. Теперь бери его голыми руками!
Он поднял меч, сунул за широкий тройной ремень.
Закинул на плечо лучемёт. И пошёл куда глаза глядят.
Ступени всё время вели вниз, не было им видно ни конца, ни края. Ноги начинали гудеть. Иван хаживал и подольше, он мог не замечать усталости, боли, недомоганий, он мог долго обходиться без воды и пищи. Но пока в этом не было нужды – концентраты и того и другого лежали в клапанах вместе со стимуляторами, антигравитаторами, ускорителями и прочей чепухой-мелочью.
Коридор подземелья постепенно сужался, становился тесным, мрачным. Он теперь больше походил на подземный ход, прорытый кем-то лаз. Если так пойдёт дальше, то скоро не будет возможности протискиваться. Иван начал всерьез расстраиваться, когда ступени вдруг кончились, неожиданно утыкаясь в маленькую ржавую дверцу-люк. Железо! Обычное земное железо! Впрочем, Иван осек себя: железо – оно везде железо и на Земле, и на Гадре, и на Тау Кита.
Он пнул сапогом люк, и тот, поскрипывая, нехотя поддался.
Иван заглянул внутрь. И опять чужая память заставила его содрогнуться.
Многомерные миры! Всё повторяется снова! Но почему! Нет! Это не чужая память, это его память! Просто он никак не может понять, вспомнить всё полностью… эта память избирательна. Ладно, хватит!
Потом! Вертикальный канал-шахта уходил вниз, во тьму и неизведанное.
Посреди этого канала висел трос, стальной витой трос.
«Иди туда! Пора!» – снова кольнуло в мозг.
И Иван вдруг понял очевидное – это вовсе не телепатемы карлика! Это не мысленные приказы его призрачного поводыря! Это – Программа! Она ведет его по лабиринтам планеты! Но почему?! Почему??? Откуда они там на Земле, на милой старушке Земле, за триллионы парсеков отсюда могли всё знать? Значит, он не первый?
Значит, тут уже были наши?! Неожиданная догадка чуть не сразила Ивана наповал. Они посылали сюда десантников-разведчиков! Они протаптывали чужими телами, чужими смертями эту тропинку в Чуждый мир. Но почему они ничего не сказали ему раньше?! Почему они молчали?! Или он ошибается?!
У Ивана раскалывалась голова.
«Иди вниз!»
Ладно! Была – не была!
Он просунул голову в темноту. Ощупал трос. Тот висел надежно, не поддавался. И тогда Иван одним движением перебросил тело в канал. Вниз так вниз! Он быстро перебирал руками, спускался. И думал, что шахта может быть многокилометровой, даже бесконечной, если этот мир и впрямь многомерный и многопространственный.
Ну да что теперь делать! В шахте было не так уж темно. И Иван поглядывал по сторонам. Какие-то дыры, щели, трещины усеивали стены шахты.
Теперь у Ивана не было никаких приборов, никаких индикаторов. Но он чётко знал, чуял, что десятки глаз следят за ним. Следят сверху, сквозь щели и дыры, перемещаясь вместе со своими владельцами по внешней обшивке шахты.
Один раз он даже специально резко вскинул голову вверх и влево. И убедился в правоте наблюдений – нечто остроклювое и призрачное мгновенно отвело жгучий жёлтый взгляд, спрятало голову в темноту дыры.
Ладно, Бог с ними! Пускай только попробуют сунуться! Так думал Иван и полз вниз. Руки ныли, ладони горели. Но деваться некуда – разве что упасть в этот колодец.
Можно было воспользоваться антигравитаторами. С другой стороны лучше их поберечь – так Иван и сделал.
Он уже давненько не спал, от этого в голове гудело, мелькали бессвязные мысли, образы, кто-то бубнил нечто нечленораздельное. Несколько раз Иван отключался от реальности, впадал в полузабытье. Его тренированные могучие руки продолжали перебирать, травить трос, тело послушно скользило вниз, а сам он был далече отсюда, на матушке-Земле. Он лежал в высокой темно-зеленой траве и глядел на причудливое белое облако, которое было похоже и на сказочного Змея-Горыныча и одновременно на псевдоразумного исполинского птерозавра с планеты У. Правда, птерозавр был хамелеоном и умел менять цвета в отличие от облака, и всё же – очень они были похожи.
Рядом сидел седовласый старик-священник и говорил что-то о недопустимости покорения Вселенной, о неискупимых грехах, которые человек навлекает на свою голову этим «покорением», и ещё о чём-то – высоком, недоступном и иногда пугающе непонятном.
Иван не мог сосредоточиться – он будто погружался в вязкий омут, а потом всплывал наверх, он не мог уловить нити рассуждений, он и не хотел ни о чём рассуждать. Зачем? Лежать бы вот так вечность! Или хотя бы отмеренный тебе Всевышним срок! И никуда никогда не соваться, не испытывать судьбу-злодейку, коварную и изменчивую. Ему казалось, что они ведут эти беседы-споры с седым священником уже бесконечно долго и что не видно им предела. Откуда приходило такое ощущение, Иван понять не мог. Небо было безумно высоким, непостижимым. В его голубизне таилась вся Вселенная и все Иные миры. Оно было выше и шире всего на свете, и за ним уже ничего не могло быть! Так зачем же прорываться сквозь это бездонное синее небо, зачем падать в Черную пропасть?! Земля! Самое совершенное создание Матери Природы и Творца Вседержителя. Нигде в бескрайнем Космосе нет ничего близкого, похожего – мириады мириадов миров, ярких, сказочных, фантастичных, страшных, непостижимых чудесных, невероятных. Но Земля одна! В геизапию чужих миров были вложены за века колоссальные средства, не поддающийся подсчетам труд миллиардов людей, биосуществ, иножителей, было израсходовано столько энергии, что хватило бы на десяток Сверхновых. И всё же что-то происходило не то, в чём-то старик-священник был прав. Люди ломились во Вселенную, словно завоеватели, так могла ломиться дикая орда в цивилизованный и укрепленный город русичей, штурмуя его, пробивая стены, забрасывая градом каменьев, стрел, ядер, поджигая со всех сторон, не щадя жизней простых воинов и бросаемых на смерть рабов, калек, пленных. И хотя потом выяснялось, что можно было обойтись без штурма, без жертв, можно было немного выждать и войти внутрь города миром, с добром и товарами… Но нет, нетерпение сжигало человечество. Оно именно штурмовало Вселенную.
Объединенное Мировое Сообщество рвалось к новым колонизируемым планетам с алчностью конкистадоров, бороздивших моря в поисках сокровищ и добычи тысячелетие назад. Сотни тысяч планет были уничтожены, высосаны, выжжены, превращены в мертвые пустыни… Колонизаторы не знали пощады, они намеренно и осознанно шли против Бога, они не могли остановиться, алчность и жажда нового терзали их. И несмотря на то, что вся освоенная и планируемая к освоению часть Вселенной давным-давно была поделена между Объединенным Мировым Сообществом и Великой Россией, отношения между двумя земными гигантами были постоянно натянутыми. Россия, сама пережившая страшные времена, проложившая свой Великий Путь во Времени и Пространстве, не могла смириться с хищническим истреблением другой стороной всего неземного. Она была намного впереди в освоении Мироздания; три четвёрти всего космического потенциала Земли принадлежало ей, на тысячи световых лет она продвинулась дальше Сообщества в глубины Пропасти Тьмы. И всё же… покорение оставалось покорением. Великая Нация, уже третий век переживающая взрывной процесс пассионарности, двигалась к Непостижимым Рубежам Вселенной, как когда-то прапрадеды, далёкие предки неостановимо шли к берегам Великого Тихого океана, к Америке – и ничто не могло им препятствовать, не было на белом свете такой силы. Нет её и теперь!
Вселенская Сверхдержава несла в Черную Пропасть понятие о Добре и Справедливости, о том, что всему живому есть место во Вселенной и никто не вправе называть себя хозяином положения, на какой бы ступени развития он ни находился.
Иван был одним из посланцев Великой России. Был всегда, сколько себя помнил, с младых лет, со Школы, с первых дней десантной практики и уже потом, после – во времена постоянной работы в Отряде Дальнего Поиска… Но он не знал, кем он был сейчас. Он не знал, кто его послал. И не знал толком – зачем?! Он не мог и не хотел верить в Зло и злые умыслы. Но не всё в мире ещё было Добром. И кто он сам, если он не знает, чей он посланник?!
Тяжесть! Страшная тяжесть в голове. Боль в груди. Высокое небо. Напряженный и одновременно проникновенный, мягкий голос священника. Мерцающие тени четверых «серьёзных» людей, суровые и каменные их лица. Что за этими лицами? И не маски ли это вместо лиц?! Тяжесть! Страшная тяжесть в голове!
И невесомое тело… Иван очнулся на мгновение. Тело и впрямь было невесомым – он почти не чувствовал его, руки перебирали трос, и не было в них усталости, боли, они несли невесомое тело. Что это? Очередные шутки колдовской планеты? Неважно! Главное, не останавливаться – вперёд, то есть, вниз… Низ ли был внизу? Иван ничего не понимал. Ему казалось, что всё переменилось, и что он уже испытывал где-то нечто подобное. Пусть! Всё равно!
Главное, не менять направления движения, и тогда он выберется из шлюзового туннеля!
И снова провал. Снова высоченное синее небо. Снова Земля. Как всё меняется, непостижимо! Шестой век Россия идёт в Неизведанное, во Мрак Мироздания. И не видно конца движению. Зачем? Значит, так надо. Не прав старик-священник, не прав. Раз это движение длится столь долго, раз оно столь неостановимо, значит, это Путь России, точнее, часть её Великого Пути. И значит, это угодно Той Всеобъёмлющей Силе Существующего и Несуществующего Миров, которую принято называть Творцом. Иван неплохо знал историю, этому учили на совесть, он знал многое из жизни Человечества. Но не всё ему было понятно. Он не мог осмыслить той Вселенской Высшей Силы, что спасла его страну, его Народ от полного уничтожения зарождающимся, сплачивающимся Мировым Сообществом. Это было непостижимо и фантастично.
Обескровленная, истерзанная, измученная Россия, у которой отняли три четвёрти её исконных земель, заселенных россиянами, отняли враги Её, внедряя тут и там марионеточные бантустаны с марионеточными «суверенными» режимами, ожила, поднялась в полный рост и вернула не только все свои земли, но и величие, которому с тех черных годин предстояло неуклонно расти. Это было чудо. Святая Русь, оккупированная и практически покоренная Силами Зла, расчлененная, разграбленная, преданная собственными иудами-правителями, палачами-коммунизаторами, доведенная до размеров почти пятивековой давности Московского княжества, выгрызаемая изнутри ненавистниками, растаскиваемая, заваленная всемирными отходами и кормящая полмира, поднялась с колен и вымела нечисть со своей земли. Сатанизация Земли была приостановлена – приостановлена до тех пор, пока на ней была Держава Богородицы и Иисуса Христа – Великая и Могучая Россия, Святая Вселенская Русь. Возрождение шло стремительными темпами. Это был взрыв! Ещё недавно полуголодная и обобранная Россия к середине XXI века не имела себе равных, она завалила мир своими товарами, она содержала по всей Земле малоимущих и проживающих за чертой бедности, в Россию приезжали обучаться изо всех уголков Земного шара, ибо не было нигде. Знания выше, Россия осуществляла проекты, которые казались сказкой, Она неудержимо рвалась вперёд и тащила за собой Мировое Сообщество, подпитывая его идеями, разработками, технологиями и просто вливанием средств в его развитие, полагая, что не путем столкновений надо идти, а помогать отстающим, давать им силы к доброму и вечному, отстраняясь от разногласий и усобиц. Помощь России Объединенное Мировое Сообщество охотно принимало, но предпочитало не изменять своему собственному пути… Могущество России росло и вливавшимися в Её Содружество новыми звездными мирами. Оно достигло вселенских величин.
И всё же главное оставалось в другом. Не в материальной мощи Величайшей Сверхдержавы Добра! Не в силе неизмеримой! Россия была обителью Духа! Она несла в Вечность Неугасимую Свечу, зажженную самим Вседержителем. Вот в этом и была её подлинная Сила. В этом заключался феномен её необоримости, неистребимости, вечности!
А Иван всё смотрел в высокое небо. И был одновременно и на Земле, и в проклятом колодце планеты Навей. Тяжесть покидала его голову. Он уже принял для себя решение, и ему стало легче. Кто бы и с какой бы целью его сюда ни прислал, какие бы в него ни закладывали программы, он останется собою, он пересилит их, он посланец Духа, а не Чёрных Сил, они не оборют его, нет!
Руки перебирали трос. Невесомое тело парило в стволе шахты. Меч ритмично бил по бедру. Пытка! Это настоящая пытка! Иван был близок к обмороку, когда всё вдруг внезапно закончилось, трос свился в петлю, упал куда-то во тьму. И сам он вдруг почувствовал тяжесть тела, а потом и удар, от которого лязгнули зубы и лучемёт стволом пребольно долбанул по затылку.
Приехали!
Иван ощупал под собой землю – она была каменистой и сухой. Опора, твёрдая опора, земля – как это приятно! Он чуть было не вскочил на ноги, чуть не бросился в пляс.
– Вот и выбрались из шлюза, – пробормотал он под нос, – теперь можно и передохнуть малость!
Он ещё раз внимательно прислушался – ничто опасности не предвещало, было тихо, мирно и даже скучновато. После этого Иван закрыл глаза и, приказав себе проснуться ровно через тридцать минут, провалился в чёрное забытье очищающего благословенного, но полностью контролируемого сна. Он знал, врасплох не застанут, не выйдет это. А передышка и разгрузка мозгу необходимы. Тьма в сознании слилась с тьмою наружной.
Когда он очнулся, было светло. Иван лежал посреди каменистой мрачной пустыни. Вдалеке виднелись скалы, целое нагромождение скал. Серое давящее небо нависало свинцовой плитой.
– Так-с, – промычал Иван с ехидцей, – очень хорошо! Стоило ползти! – И вдруг закричал во всю силу лёгких: – Эй! Вы там! Не пора ли кончать? Что-то затянулась эта дурацкая комедия!
Он очень образно представил себе такую картину: сидят в хорошо обставленном и прекрасно оборудованном кабинете местные мохнатые боссы, потягивают местное пивко, покуривают местные сигары и поглядывают с ленцой на большой экран. А на экране этом он, Иван, посреди дикой пустыни, кричит, мечется, ищет выхода, а может, входа. И решают эти самые боссы показать ли ему, Ивану-дураку, вход в свой заколдованный мир или же прихлопнуть его как мошку да и дело с концом. Та, чужая, непонятная память подсказывала, что именно так и должно быть, что он под «колпаком».
– Ну и чёрт с вами! – выкрикнул Иван тише.
И побрел к скалам – а куда было ещё брести в этой проклятущей пустыне? До них идти не так далеко – километров шесть-семь, глазомер не мог подвести Ивана.
Тут ходу всего на час, Но дело обернулось иначе. Три дня шёл Иван к скалам, а они, похоже, убегали от него, отодвигались за окоем и торчали оттуда островерхими пиками. Дважды Иван отбивал нападения страшно облезлых, тощих и, по-видимому, столь же страшно голодных шакалов местного пошиба – длинномордых, бесхвостых, трехглазых. Он бил их мечом, а шакалы лезли и лезли. Они страдали явно не призрачным аппетитом. Но блюдо оказалось им не по зубам. Ночью на Ивана свалился с беззвездного неба крылатый, хищник, похожий на грифа, но раза в три побольше. Иван срубил ему ощипанную голую голову. Тело ещё долго билось в пыли, когтистые лапы скребли каменистую поверхность.
Недоступные скалы, до которых невозможно было дойти-добраться, на четвёртый день будто по мановению волшебной палочки выросли перед Иваном неприступной стеной. Он даже опешил, но потом догадался – очередные штуковины свёрнутого пространства, многомерная геометрия, короче, дело привычное и скушное.
Эхе-хе!
– А это что ещё?! – не сдержался он, увидев вдруг каменных идолов, внезапно выросших, казалось, из-под земли. – А ну-ка! – он вытянул руку, ни на минуту не сомневаясь, что она пройдёт сквозь идола-призрака, сквозь только на вид твердокаменную поверхность. Но рука уперлась в шершавый и ноздреватый песчанник бурого цвета. Идолы были настоящими. – Вот как? Произнес Иван глубокомысленно. – Ну-ну!
Лица у идолов были застывшими, высокомерными и глуповатыми. И торчали эти идолы вдоль гряды скал направо и налево насколько глаз хватало. Иван внимательно вглядывался в лица, пытаясь обнаружить какие-либо явные или сокрытые отличия от земного типа лица. Но ничего особенного не находил, ничего инопланетного, «чуждого» в идолах не было. Таких могли запросто оставить лет тысячу назад, скажем, аборигены острова Пасхи.
Но выводы делать рано.
Иван пытался постичь назначение идолов. Но никак не мог. Ведь не только лишь для красы их тут поставили?
А почему бы и не для красы? Нет. Надо лезть на скалы – ежели и есть чего-то путное в этом мире, так оно там, за ними. Иван задрал голову вверх и присвистнул – Джомолунгма была раза в полтора поменьше этих чертовых нагромождений. И всё равно он залезет, пробьется через эту преграду. Даже если будут только отвесные стены, всё равно! Он будет выжигать лучемётом ступеньки-ямки и лезть. Сколько на это уйдет – месяц? два?! Тут ночи короткие, а дни длинные, всё не как на Земле. Но тем и лучше!
Иван вспрыгнул на ближайший камень. Ухватился за выступ. Подтянулся.
За час он взобрался достаточно высоко, наземь было страшно смотреть. Но громадина не казалась ниже, наоборот.
Когда он залез на трехкилометровую высоту, то понял всю тщетность своей попытки. Скалы росли вместе с его движением вверх, даже немного быстрее – высота их становилась непокоримой. Внизу на многие версты простиралась безжизненная пустыня – ни пригорка, ни ложбинки, дико и просто.
Иван присел на выступ, привалился спиной к бугристой скале. Задумался.
В ушах его звенел неумолкаемо голос седовласого собеседника: «…всё в лоб да в лоб! Люди лезут в чужие миры, не давая себе ни труда, ни времени понять их, они бьются словно мотыльки о стекла, раздражаются, теряют контроль над собой, крушат всё подряд, лишь бы добраться до цели, которая им самим и не видна вовсе! Ты понимаешь, Ваня, не видна! Любой муравей, любая букашка без души и разума лучше понимает строение Вселенной и своё место в ней, чем люди! Ты встань, пережди, осмотрись, не спеши… пойми этот новый мир, ну хотя бы постарайся его понять! Если Господу угодно, чтобы он был именно таким, значит, для чего-то и это нужно, понял?» «Ну, а если не Господу, а дьяволу?» – вопрошал Иван собеседника. Тот опускал голову, кивал удрученно, глядел светлыми глубокими глазами и соглашался: «Может, и дьяволу!» И они молчали. А потом начиналось снова…
Иван принял решение. Вниз! Хоть и жалко труда да сил. Вниз! Ни черта нет за этими горами, обман зрения один, наваждение!
На спуск ушло времени вдвое больше.
Но когда Иван весь мокрый, с ссадинами на руках и ногах, тяжело бьющимся сердцем и пересохшими губами спустился вниз, в пустыне чего-то не хватало.
Он даже потряс головой и ущипнул себя за руку. Не помогло – идолов под скалами не было! Иван поднял голову и с тоской оглядел теряющиеся в дымке вершины.
Выход один – идти вдоль подножия скал, искать лазейку-какую-никакую расселину, пещеру. Или ждать.
Начинало темнеть. И Иван выбрал второе. Он устроился под скалами прямо на каменистой почве, вытянулся, уставился в чёрное непроницаемое небо.
Нехорошие мысли начали одолевать его. Он вспомнил, как вот так же бесконечно долго и бесцельно бродил по Одинокой Дилее, замкнутой планете системы Кванг-4. Он тогда измаялся, измучился беспредельно, измочалил до крайности нервную систему, потерял бдительность, совершенно отупел от скуки и безысходного однообразия. И вот когда он был уже почти готов, эти невозможные червеобразные монстры-дилейцы всосали его во Внутреннюю Обитель и подвергли чудовищной, длившейся семь месяцев пытке опосредованного сканирования. Это было вне всего Сущего! Дил Бронкс вытащил Ивана из поганой обители этих червей-естествоиспытателей. Полгода Иван отмокал в Крыму. Ни один нормальный землянин после таких испытаний ни за какие коврижки не пошёл бы больше в Дальний Поиск.
А Иван пошёл.
Он лежал, закинув руки за голову, и думал: а почему сюда не послали боевой отряд, оснащенный всем необходимым? Дорого? Невозможно?! Тогда и его посыл бесцелен – ведь не как туриста его на прогулку отправили, ведь должны придти после него. Так зачем он здесь – беспомощный, ни черта не понимающий, жалкий… как-как там… он не вспомнил, где это «там», память опять подвела, мысль ускользнула. Да, здесь нужен хороший отряд, и лучше всего не из России, а из Сообщества – те не любят церемонии разводить: десяток квадратно-гнездовых, перекрестных «посевов», когда снаряды не оставляют ни клетки живого на поверхности и в земле. Потом парализующие газы, гипноподавители, пси-генераторы, лептонные орудия, группы захвата и штурмовые части.
Всё! Дня не прошло бы, как земная администрация обосновалась в местных резиденциях и вела бы допросы правителей планеты. Да тот же Дил, если бы он, конечно, не завяз на своей частной станции в Солнечной системе, сумел бы со своими парнями выбить все секреты из мохначей… Иван одёрнул себя, почему он собственно думает, что тут заправляют мохначи? И что это за мохначи-призраки, может, наведённая фантомная нечисть? Да, наверняка, так оно и есть. Дила теперь не дозовешься. Земля далеко. Надо рассчитывать только на себя.
Он плохо спал эту ночь. Полдня просидел сиднем, обхватив руками колени, почти не поднимая головы. И всё-таки он дождался!
Идолы появились за три с половиной часа до заката, значительно позже, чем в прошлый раз. Но главное, они появились! Иван боялся привстать, моргнуть, сделать лишнее движение – как бы не спугнуть их, как бы не сглазить. Ведь он уже готов был поверить в любую чертовщину.
Он подошёл к ним минут через двадцать после их появления. Выбрал почему-то не ближнего большого, а того, что был поменьше и стоял как бы наособицу. Он обошел его кругом, всматриваясь в пористый песчанник, отыскивая что-то самому пока не ведомое. Не было ничегошеньки! Тогда Иван вскарабкался на него, принялся ощупывать каменного болвана. Лишь теперь он почувствовал, как стары эти идолы, как выветрена тысячелетними ветрами их каменная кожа. Когда и кто сотворил их?
Зачем? Иван не отвлекался, он уже точно знал, что идолы – это не обычные истуканы, что у них есть полости внутри, что… Он неожиданно нащупал участок камня за ухом, бывший значительно теплее, даже горячее, остальной поверхности. Вот он, запуск системы! Или нет? Иван шарил другой рукой, не отрывая пальцев от найденной точки, он уже не сомневался, надо ещё немного терпения, ещё чуть-чуть… Есть! Рука нащупала вторую горячую точку. Теперь одновременно! И плотнее! Он замкнет цепь! Ну же, давай! Он с силой вжал руки в найденные места… Ничего! Не может быть, не может этого быть – в любой точке Вселенной, кем бы и когда ни был сделан Д-статор, он работал только на цепь. Слабая, совсем слабая сенсетика! Точно, это на все годы, века, тысячелетия. Голова у Ивана гудела, он не мог понять, откуда тут мог взяться статор, и вообще, эта чёртова каменная кукла не была похожа на статор, почему, откуда всё это здесь?! Он развёл руки и одновременно ударил ими по найденным точкам, Д-разъемам, он знал, что это они! Тряхануло так, что Иван полетел прямо с выдвинутого подбородка идола, на котором он стоял, вниз, на каменистую поверхность. Извернувшись кошкой в воздухе, он упал на ноги.
И тут же запрыгнул обратно. Он не мог упускать момента, эти идолы-статоры могли исчезнуть в любой миг.
Когда они появятся потом? И появятся ли?! Цепь, совсем плохая цепь!
Что делать?! Он прижал к песчаннику ладони резко опустил их вниз кровь выступила из разодранной кожи. Можно! Он развёл руки пошире и со всей силы ударил ладонями по Д-разъемам. И его сразу пронзило адской, причиняющей дикую боль молнией.
Цепь замкнулась… всё!
Он очнулся в неудобном жестком кресле. И не сразу понял, что он внутри Д-статора. Никаких скал, пустынь, идолов… Иван сидел в очень тесном замкнутом ото всего мира, совершенно неклассифицируемом стационарном гипертороиде. Если эта штуковина работает, он почти всемогущ! Надо только проверить! Надо! Но как? Иван знал, что статор может сработать лишь один раз. Ему надо действовать наверняка. Мерное гудение наверху, в энергетическом блоке подтверждало, что машина к работе готова, что надо принимать решение… Стоило сейчас только представить очень чётко и образно Землю, любые четыре реально существующие в её объёме точки – и ты мгновенно окажешься там. Это спасение! Это чудо! Д-сканнер сам снимет всю информацию из твоего мозга.
Д-гипертороид, превратив тебя в обладающую сверхпамятью микрочастицу и, используя микромакроидные свойства и законы Вселенной, без преодоления расстояния, выбросит частицу на Земле, моментально воссоздав из неё первоначальный «объект». Времени не будет затрачено ни доли мгновения, всё произойдет одновременно.
Чудо. Обычное земное чудо! Кто только забросил сюда статор и как?!
Иван сосредотачивался. Но думал он почему-то не о Земле. В его мозгу с бешенной скоростью прокручивалось всё, что он видел в этом колдовском мире, видел с самого начала, с подлета, пространственной кишки и до подземелья.
Он не мог ошибиться. Но путаница, чудовищная путаница из виденных картин, образов. Где главное, где суть этого мира? Где путеводный клубок? А программа, где она, почему не срабатывает? Почему не подсказывает?! Иван начинал нервничать, его рука до хруста в суставах сжимала рукоять меча, желваки играли на скулах. Мир призраков, мир навей! Он надавил пальцами на оба глаза, тьма внутри статора рассеялась, возникли расплывчатые смутные тени в капюшонах, своды, уходящие к забранным решетками окнам-бойницам, мелькнула старуха с пропитанным ненавистью лицом, лилово-зелёное свечение обозначило чём-то знакомые трубы, почти живые, шевелящиеся… Да, так, он где-то рядом, ещё немного! Хрустальный пол, прожигающие насквозь зрачки но не на Земле, а здесь, на планете-призраке, на этой висящей в Черной Пропасти живой исполинской могиле, утроба… Пора! Он сконцентрировал сознание на структурах, проглядывавших сквозь толщу хрусталя. Туда!
Боль вывернула суставы, скрутила позвоночник, выдавила глаза, мозг потек из ушей и носа наружу, кровь забурлила кипятком, вены, не выдержав её давления, полопались… всё это только казалось. Иван уже был ТАМ.
Он лежал, свернувшись в клубок, прижимая обеими руками к груди меч и лучемёт, приходя в себя после переброса. Д-статор непонятно чьего производства и каких времен сработал, теперь о Земле не стоило и мечтать.
– Ладно, поглядим ещё, – еле слышно простонал Иван и разлепил глаза.
Низкие своды нависали чуть не над самой головой, прижимали к полу.
Ржавые решетки преграждали путь со всех сторон. Зато пол был бездонным, в него можно было смотреть как в замерзший кристально-чистый Байкал зимой.
Пол был хрустальный. Где-то в глубине его или под ним мерцали зелёные огоньки, но они не грели, пол был ледяной. Иван приподнялся на четвереньках, подполз к ближайшей решетке, вышиб её ногой и полез в чёрную зловонную дыру. Он сам не понимал, куда его занесло, почему он опять оказался в затхлом подземелье, и с какой-такой стати в подземных казематах стали делать полы из чистого хрусталя!
Именно последняя мысль заставила его вернуться под своды. Иван надолго приник к прозрачному полу, заставил себя сосредоточиться, сконцентрировал волю, отделился от своего физического материального «я»… и пол стал полностью прозрачен, он раскрылся для глубинного подлинного видения. За ним, за неимоверной толщей прозрачности и чистоты были пики скал, пустыня с идолами, колдовской лес, булькающая утроба – был тот мир, из которого Иван выбрался! Это непомерное хрустальное стекло отделяло подлинную планету Навей ото всего внешнего, от мира-тамбура, от мира-преддверия.
Иван почувствовал это сразу. Он пробрался сюда! Он почти достиг цели!
Он использовал все их собственные шлюзы, переходники, статоры, внепространственные туннели – и он наконец-то здесь, в закрытом мире!
В эти минуты Иван ликовал. Он вовсе не думал о том, как будет выбираться обратно, и о том, что навеки утратил возможность вернуться на Землю, второй раз ему так не повезет. Но разве это было везение? Нет! Это случайность! Никто его не «вел», не было никаких «колпаков»!
Этот мир дик и заброшен! Может быть, он вообще опоздал? Иван последний раз прильнул к хрустальному окну-полу: и лес, и утроба, и пустыня со скалами исчезали в суетном сиянии зеленых бликов. Иван возвращался в себя, долго пребывать в энергетическом состоянии было небезопасно – переход в нирвану, полное растворение в Абсолюте Бытия-Небытия. Нет, всё это пока не входило в его планы, ему надо ещё кое с кем посчитаться. Иван усмехнулся внезапной мысли. С кем может посчитаться живой труп, мертвец, чьи дни уже отмерены?!
И всё же – вперёд!
Он головой нырнул в дыру, скатился по узкому грязному желобу вниз и оказался в довольно-таки просторном помещении, напоминавшем старинный зал в заброшенном пыльном замке.
И вновь прежде, чем он успел оглядеться, в голове прозвучало: «Тут нельзя задерживаться!»
Иван вздрогнул. Программа?!
Вдалеке, у чёрного провала в стене мелькнула крошечная горбатая тень, взметнулась вверх клюка, зло сверкнули колючие чёрные глаза из-под капюшона. Это был карлик-крысеныш, призрачный гном. Иван в сердцах выругался про себя. Совсем плохой! Его надо было отправлять не в поиск, а в психушку! Наваждения, тени, призраки, бои с призраками… он стиснул вовсе не призрачный меч, тряхнул головой. Карлик звал его, манил за собой… И он уже не был таким ускользающим, нереальным как в том мире-тамбуре, здесь он имел более четкие материальные очертания. Значит, он и впрямь есть? Эх, была, не была!
Иван пошёл к провалу.
И никакой это был не провал, это был разрушенный, обвалившийся от старости и ветхости свод, за которым начинался внешний мир под чёрным переливающимся небом. Мир был какой-то странный, будто всё в нём застыло: ни дуновения ветерка, ни шороха, ни писка, ни живой былиночки. Но что сразу бросалось в глаза – так это исполинский матово поблёскивающий шар, закрывающий от глаз половину внешнего мира. Иван быстро спустился по обвалившейся кривой лестнице вниз. И увидал, что шар вовсе не стоит на земле, что он висит на высоте не более метра, не касаясь поверхности. Сам по себе такой «шар» висеть не мог.
Вне всякого сомнения эта махина была делом рук разумных существ. И она совсем не вязалась с обстановкой: с полуразрушенным средневековым замком, с торчащими вдалеке слева убогими руинами, и вообще со всем этим флером таинственности и загадочности. Шар был предельно прост, его поверхность украшали два десятка сферических выпуклостей… и всё, больше ничего на его поверхности не было.
Сколько он может весить? – прикинул Иван. Ему стало не по себе, когда он представил, как этот шарик вдруг упадет и покатится, как содрогнутся от этого падения недра планеты, как прорежут её кору ломанные кривые трещины… Но шар не собирался падать, он или был невесом, или его удерживали в воздухе мощные антигравитаторы.
Иван пошёл к шару, прикидывая в уме, что же это такое – энергетическая установка, стоящая на приколе орбитальная станция, звездолет или… Он вдруг явственно ощутил, что сейчас ему мог бы помочь Кристалл, тот самый магический Кристалл. Иван даже похлопал машинально по карманам-клапанам.
Кристалла не было. В этой кутерьме и бестолковщине последних дней он сам не заметил, как лишился его – где? когда? Может, он остался в скафандре за преградой? Или в утробе? А может, в лесу, в болоте?
Из-за спины доносился шорох, чье-то сопение, пыхтение и шарканье торопливых мелких суетных шажков.
Иван выбрал момент и резко обернулся назад.
В семи метрах от него стоял давешний гном-карлик и смотрел в упор на.
Ивана. Но смотрел он лишь первый миг. Заметив, что он обнаружен, карлик сразу отвернулся, сгорбился, дёрнулся было бежать, но передумал, и замер.
Был он жалок и гнусен.
Иван отвернулся от карлика и ускорил шаг. Громада шара росла на глазах. Такое сооружение трудно было представить на планете, Иван видал махины и поболее, но видал только в Космосе, там где не разрывают, не сворачивают в спираль и не гнут самые прочные металлы силы планетарного или звездного притяжения. Здесь же шар-исполин выглядел просто сказочно. Зачем Иван шёл к Шару, он и сам не знал. Ки дверцы, ни люка, ни проема, ни даже контура, похожего на них не было видно на матовой поверхности. Лишь еле заметно, в иной цветовой гамме светились сферические выступы и веяло чём-то живым тёплым. Кристалл, тут нужен Кристалл!
Иван ничего не понимал. К тому же у него стало что-то плохо с головой, накатила какая-то непонятная апатия, безразличие, потянуло в сон, захотелось присесть прямо тут, на пожухлой неземной травке да и соснуть пару часиков. Это было ни на что не похоже. Это было тягостно. Неужто шар обладает таким воздействием? – подумал Иван, спотыкаясь, теряя ориентацию.
– Чудеса!
Гипноз! При последнем слове он вздрогнул, сжался от напряжения – точно, гипнодавление! Его психику подавляют! Он чуть не поддался! Эх, ты звездопроходчик экстра-класса, десантник, гиперсенс! Иван собирал волю в кулак. Он уже был почти уверен в догадке…
На этот раз он обернулся ещё более резко и неожиданно. И в упор встретился с излучающими тяжесть и зло выпученными чёрными глазами.
Морщинистый карлик висел в воздухе на уровне его лица всего в трёх метрах, и просторный чёрный балахон на нем раздувался, трепетал, бился словно под порывами урагана. Но было тихо, не ощущалось ни малейшего ветерка. На этот раз карлик не отвел взгляда. Напротив, он выкатил свои базедовые глазища до предела, и из них заструилась чёрная энергия подавления. Иван даже отпрянул, он был не готов к такому обороту дела. Он чувствовал, что поддается гипнотическому воздействию карлика, что теряет своё «я». От сильнейшего головокружения и слабости он еле стоял на ногах. Он не мог сосредоточиться, мысли рассеивались, он уже почти ничего не понимал. Карлик буквально прожигал его немигающими глазищами, просверливал насквозь, вытаскивал наружу душу, сканировал, считывал всё заложенное в мозгу, в сознании. Это было невыносимо. Иван рухнул в пыль и жухлую редкую траву, упал вниз лицом, ударился и даже не почувствовал боли. Он был раздавлен, превращен в амебу, слизняка, он не мог шевельнуть рукой по собственному желанию. Но он ощущал, как в него, в его душу. Бессмертную Душу, вселяется что-то страшное, чужеродное, непостижимо злобное, заполняя её, подчиняя, выедая изнутри. Это было невыносимо, это было ужасно, но он не мог сопротивляться, он лежал в пыли раздавленный психически и телесно.
Ему не помогли ни десять долгих лет напряженных занятий гиперсенсорикой, ни постижение восточных школ самоуправления телом и духом, он был поражен, побежден и брошен ниц… Но в ту минуту, когда злая чужая воля уже почти полностью парализовала его разум и готовилась управлять им, когда Иван уже не видел ничего внешнего, кроме страшных выпученных глаз и когда сознание окончательно покинуло его, произошло чудо: где-то во внепространственных глубинах его «сверхъЯ», в сияющей пучине его сверхсознания, заключенного в срединном ядре высшей сферы уже ускользающей из тела Души, вспыхнула ослепительно светлая, кристально чистая искра, переросла в сверкающее Высшим, Неземным огнём зерно Изначального Света, зажженного Творцом, и изгнала из охваченного тьмою сознания, подсознания и рассудка, сопротивляющуюся, упирающуюся Черную силу – это было сравнимо с Очищающим Внутренним Духовным Взрывом Искупления. И именно в это мгновение Иван осознал себя, обрел своё прежнее и привычное «я», вместе с тем обретая понимание, что его ведет по жизни, по изнурительно-высокому Пути не совсем ему понятная Высшая Сила, что она не даст ему погибнуть раньше времени, что он не умрет, пока не исполнит Высшего Долга, непонятного, но сущего… И ему вернулась частично утраченная память, он увидел вдруг себя, стоящим под высокими сводами неописуемо красивого и торжественного, пронизанного Духом Храма. И трижды прозвучали вдруг возвышенные и проникновенные в их звучании слова: «Иди! И да будь благословен!» Сначала они прогремели по всей Вселенной. Потом прокатились под сводами величавого храма. И наконец они прозвучали в его голове. «Иди! И да будь благословен!» Нет, он не умрет!
Иван приподнял голову и снизу вверх поглядел на страшного всемогущего карлика. Тот буравил его чёрным испытующе-гнетущим взглядом свысока и балахон на карлике трепало сатанински сильным вихрем, блики далёких сверкающих молний отражались на измождённом, морщинистом лице, отвисала тяжёлая сырая нижняя губа, открывая жёлтые острые редкие зубы. Карлик весь трясся от неимоверного напряжения. Костлявая лапка, сжимавшая чёрную выгнутую клюку, побелела, из-под капюшона катил градинами пот. Нет, это был вовсе не призрак! Иван смотрел на колдуна в упор, не отрывая глаз. И вставал. Сначала он уперся в землю руками. Руки дрожали, не хотели слушаться его, но сила постепенно вливалась в них. Голова прочищалась. Иван встал на одно колено, потом на другое. Теперь он сверлил противника взглядом пронзительно чистых серых, вселенски глубоких глаз. И он видел, как карлик бледнеет, как всё больше у него отвисает нижняя губа; как всё ниже и ниже опускается он. Ивана шатало, кренило, в глазах плыли жёлтые и зелёные круги. Но он уже почти пришёл в себя. Он концентрировал волю, собирал её мощь в кулак, чтобы полностью подавить злой натиск колдовских чар. Когда он встал в полный рост, карлик был уже в семи метрах от него, на земле, он загораживался от глаз Ивана рукавом балахона и трясся, словно лист на ветру, складки его чёрного одеяния безвольно свисали вниз. Иван чувствовал, что теряет силы. Но победу надо было закрепить, у0н мысленно приказал карлику вернуться в развалины, не выходить из них. Он мог бы его убить, превратить в безвольную тряпку и просто раздавить сапогом, он чувствовал в себе силы для этого. Но почему-то не стал убивать карлика, его остановило нечто большее, чем просто сила.
– Сгинь, нечисть! – проговорил он тихо, провожая глазами тень поверженного противника, ползущую к развалинам. – Сгинь!
Руки дрожали. В горле всё пересохло. Иван машинально достал капсулку с водой, проглотил. Полегчало, сердце забилось ровнее. Что же это за напасть, думал он, когда же кончится эта чертовщина, он прилетел сюда не для того, чтобы… А для чего он прилетел? Иван не знал.
Но теперь он чётко помнил, ему надо вернуться на Землю совсем не для того, чтобы рассчитаться с чрезмерно.
«серьёзными» людьми, пославшими его «туда, не знаю куда, принести то, не знаю что!» Нет! У него иное Предназначение. Счеты он может свести, но попутно. А главное – у него есть долг, большой долг перед людьми. Он ещё не мог припомнить, что именно он должен, но знал – это не шутки, не игра воспалённого воображения.
И ещё он знал, что память обязательно вернётся. Обязательно! Он вдруг снова увидел во тьме два серебристо светлых силуэта, корчащихся на поручнях старого звездного корабля, и увидел себя, беззащитного, голого, ничего не понимающего, посреди черноты Вселенной… Видение сразу пропало. Иван повернулся к Шару.
Исполин висел стоэтажной сферической глыбиной. И из нижней выпуклости-сферы источалось на землю бледное голубое сияние, высвечивая на неровной поверхности, усеянной палой листвой и каменьями, овальный дрожащий круг. Такого света Иван не видывал – казалось, фотоны замедлили свой бег и осыпались на землю неспешными игривыми снежинками. Это была сказочная и вместе с тем тихая, приглушенная феерия.
Иван знал, что ему надо делать. Он быстро пошёл к освещенному месту.
Но когда оставалось сделать всего пять или шесть шагов, свет померк. Иван до боли закусил губу. И всё же он встал точно туда, где только что плыл по земле волшебный феерический овал. Он стоял долго – минуту, а может, и две.
Эти минуты длились тягостно, бесконечно, веками они протянулись в нём. И свет снова вспыхнул. Но Иван его не увидел. Его уже не было в овале. Сияние освещало неживую осеннюю землю чужой планеты, и падали, падали фотоны-снежинки.
Он стоял посреди огромного зала. Никаких переходов, перебросов, передвижек не было – он очутился тут сразу, как только зажглось то-сияние.
Можно было подумать, что его ждали, готовились к его появлению здесь…
Но никто не встречал Ивана. Зал был пуст и тих.
Он побрел по направлению к ближайшей светло-серой стене. И когда подошёл к пей почти вплотную, на серой поверхности высветилось отверстие ровно по нему, в его рост… Тогда он отошел, отступил на два шага и переместился на двадцать метров вдоль стены. Встал. И снова прямо напротив него высветилось отверстие. Не дверь, не люк, не щель, а именно отверстие в стене. Иван не стал экспериментировать дальше. Он скользнул в отверстие и, прежде чем оно затянулось, обернулся, взглянул в зал – и там было темно, с его уходом из зала свет погас. Всё ясно. Иван двинулся вперёд по тускло освещенному простенькому коридорчику с серым полом, серыми стенами и серым сферическим потолком. Метров через двести он неожиданно ощутил, что стены расступаются, потолок пропадает в вышине, тает, а пол под ногами и вовсе исчезает. Он уже не шёл, а почти плыл по воздуху, и что-то яркое жёлтое горело впереди и немного вверху. Ещё через сто метров стены и вовсе пропали. Он висел посреди открытого, пространства, в котором не было ни верха, ни низа, ни сторон – всё было бело, прозрачно, пусто… лишь горел вдали жёлтый ослепительный шар, совсем не похожий на земное солнце, но не менее яркий. И всё-таки это не было только висением. Иван чувствовал, как он продолжает продвигаться вперёд, медленно лететь куда-то.
Ощущение парения было сказочным. Иван никогда не был ещё в таком прекрасном расположении духа, он ничего не боялся, он точно знал: здесь никто и ничто не причинят ему вреда. И ещё он почему-то знал, что пробудет здесь совсем недолго. Здесь нельзя быть долго, ибо здесь можно раствориться в этом великолепном чудесном воздухе и остаться навсегда. Откуда приходило понимание непонятных вещей? А кто знает! Иван понимал ответа не жди! Он грелся в лучах теплого и доброго желтого светила, приходил в себя после жуткой схватки с колдуном-карликом. Ему было хорошо. Невольно опять перед глазами вставала Земля, трава, рощица и тихое прохладное озерцо. Иван столь образно представил себе всё это, что в груди защемило, навернулась слеза.
Но он тут же смахнул её и схватился за лучемёт – откуда-то из немыслимой прозрачно-призрачной дали на него стремительно надвигалась голубая точка. Что это? Нападение? Очередной враг?! Нет. Иван разглядел это не точка, это шарик, голубой шарик в легкой белой пелене…
Это планета, да, приближающаяся планета! Впервые он видел приближающуюся планету не в бездонном чёрном мраке, а в кристальной чистоте, белизне. Фантастика!
Сказка! Чародейство! Иван зажмурил глаза. А когда открыл их, он ясно видел – это Земля, это Земной шар, таким он виден с геостационарной орбиты, нет, уже ближе, ближе… Земля вытесняла белизну, она занимала половину всего видимого пространства, две трети… Иван чётко различал материки, океаны, острова – вот проплыла Африка, напоминающая изъеденный оспой профиль негра, вот гигантская Евразия, Австралия-остров, перетянутая в талии Америка. Всё, уже и очертаний не видно, огромные синие пространства, Океан! Казалось, что не планета приближается, а сам Иван стремительно и неостановимо падает на неё, ещё совсем немного, несколько минут полета-падения, и конец! смерть!!! Нет, Иван знал, конца не будет, и смерти не будет, всё это иллюзия, всё это видение, расширенная телескопическая голограммой… Он уже различал очертания человеческих поселений. Но не узнавал их. Он, по роду своей работы владевший всеми знаниями Земли, прекрасно ориентировавшийся в её географии, топографии и топонимике, не мог остановить глаза на чём-то знакомом, привычном. Всё было иное!
Движение замедлялось. И падение замедлялось. Вот он уже висел на одной высоте, не более пятидесяти километров над поверхностью. И плыл, медленно плыл над Европой с запада на восток: каменистая Испания, зелёные горы, но где города – где Мадрид? Какие-то поблёскивающие сети были наброшены на поверхность живой цветущей Земли – это с высоты – «сети», понимал, Иван, а там, внизу? Пороги, каналы или что?! Он не мог разобраться, он тер глаза и всё надеялся увидеть знакомое, но нет… Франция… Его снова подняло вверх, выше, значительно выше. И снова он терялся в догадках: куда всё подевалось?! Вот Париж, это точно Париж?! Но почему знакомые силуэты лишь в самом центре – дома, Эйфелева башня, площади… а дальше снова нити сетей, разбегающиеся нити, пронизывающие буйствующую словно вырвавшуюся из-под контроля и вновь завоевавшую мир дикую природу: зелень, всюду зелень… У Ивана мелькнула в голове смутная мыслишка: может, была война, пока он тут блуждает и плутает. Земля, её цивилизация уничтожены, а трава, деревья, леса, вся зелень – они же разрастаются невероятно при малых дозах облучений, вот они и заполонили, «заселили» Землю… Нет! Не может быть!
Это могло быть лет двести назад, даже сто пятьдесят, но не сейчас.
Временами внизу возникали какие-то строения, дороги, площадки… Но казались они до того нежилыми, необитаемыми, что на них было страшно смотреть. Что же произошло? Что случилось с Землей?! У Ивана темнело в глазах, сердце выбивало дикий ритм. Вот Германия, вот её мелкие ухоженные городишки, пряничные городки, извивистые дорожки… но где люди, где машины, где, чёрт возьми гравилеты, аэробусы, где всё это?! Наваждение!
Галлюцинация! Чего они добиваются, показывая ему эти картины, чего?! Иван смотрел вниз и не знал, верить своим глазам или нет. Россия! Великая Россия! И снова пустынные городки, буйная зелень, серебристые нити… и Киевская София, и проспекты, и крутые спуски, зелёные горы, крохотная фигурка Святого Владимира с Крестом Господним, и ни одной машины, ни одного гравилета. Пустынная Земля! Пустынная Россия!
Обезлюдивший зелёный мир-музей! У Ивана потекли слезы из глаз. Что с ней?!
Что с Землей?! Куда все подевались?!
Его несло дальше, а может, это сама планета вращалась под ним. Скоро Москва, Москва! Ещё издали Иван увидал золотое сияние. В груди защемило. Он не видел ничего: ни улиц, старых и добрых, ни извива голубой ослепительно чистой Москва-реки, ни Кремля, хранимого двуглавыми венценосными орлами на Его башнях, ни Красной Великой площади, ни зеленых старинных крыш… он видел только это золотое сияние, неземной блеск огненно-солнечных Святых Куполов. Как и века назад над Россией стояла его Величайшая Святыня – Несокрушимый Храм Христа Спасителя – Путеводный Вселенский Маяк Всевышнего Духа. И этот Золотой Свет, это Сияние Истины освещали всю Великую Россию, всю Землю, весь созданный Творцом Мир. Остальное было делом мирским, обыденным… У Ивана отлегло от сердца. Он ясно понял, пока горят Золотым Сиянием эти Святые Купола, с Великой Россией ничего не случится, и жизнь на Земле будет, и Добро на ней будет, и Совесть, и Справедливость…
Он снова увидел себя, стоящим под этими Куполами, под сводами Храма.
Услышал: «Иди! И да будь благословен!»
А Москва уже уплывала. И набегали зелёные долы, голубели озера… и он стал снижаться над тем озером, в ту траву, и он упал в неё, упал лицом вниз, задохнулся от её терпкого духа, ткнулся лбом в сырую землю, не удержался, поцеловал её, припал к ней губами… и уснул.
Проснулся он в высоте. Земля уплывала от него, посверкивая серебристыми нитями, радуя глаз зеленью, переходящей в синеву. Вот она уже превратилась в шар, шарик, стала обращаться в голубую призрачную точку…
Но сверкнуло вдруг золотом, крохотной животворной золотинкой Святых Куполов. И Иван отчетливо осознал, что он видел это, именно это, что он когда-то, и не так давно, уже прощался с Землею, но наяву, в доподлинной жизни, и провожали его золотым сиянием Купола Храма, давали ему Знак. И он верил! Верил… Во что?! Память опять ускользала. Земля, где ты? В ослепительно белом просторе ничего кроме желтого теплого светила не было.
И вновь Ивана несло куда-то, влекло. Вновь ему было сказочно хорошо. И вновь будто из глубин пустоты стали сходиться к нему серые стены, серый пол, серый сферический потолок – они приближались, обретали ясные зримые контуры, пока не соединились и не превратились в длинный светлый коридор, по которому Иван вовсе не летел, а шёл, преодолевая тяжесть собственного тела, шёл, не спеша, медленно, шёл, пока не очутился перед отверстием в стене и не вошёл в темный зал, тот самый, из которого он когда-то вышел.
Стоило ему ступить на пол, в зале стало светло. Он знал, что сейчас надо идти в центр, туда, где стоял. И он пошёл. Отверстие за спиной затянулось.
Иван замер. Он ждал появления сияния. И фотоны-снежинки закружились вокруг него. И не было никаких ощущений.
И он уже стоял под сумрачным переливающимся небом возле развалин замка. И никакого висящего шара не видел. Только развалины, только земля в жухлой траве и жухлой листве, только чёрный тяжёлый свод небес…
Иван уселся на пыльную землю. Обхватил голову руками. Что же это было?
Он ничего не понимал. Машина перемещений? Нет, не машина! Мнемограф?
Непохоже.
Зал грез и видений? Бред! Всё бред! Откуда на этой чертовой планете все эти земные вещи, откуда?! Здесь что-то другое. Но он видел Землю, не макет, не грезу, не голограмму, а Землю – живую, настоящую! Почему он вышел из шара? Надо было облазить в нём всё, разобраться, понять! Нет! Это сейчас легко так говорить. А в шаре он был гостем. Его впустили и выпустили. Никто бы не дал ему нигде лазить… Ему показали то, чего он хотел. И всё! Не более! Обратного пути нет.
Сидеть сиднем было мало толку. И Иван побрел в замок. Ему хотелось покоя. Надо переждать до утра… Если оно здесь бывает, и в путь! Теперь надежда только на свои ноги и руки, на свою голову.
В спину веяло холодом, поднялся ветер, он гнал по земле палую листву, протяжно пел в руинах. Иван взобрался по крутой каменной лестнице наверх, по дороге вспугнув трёх существ с перепончатыми крыльями, похожих на земных летучих мышей, но более противных, гадких. Под сводами замка было тихо. Что за замок? Откуда он тут? И на каком вообще уровне развития находятся аборигены? Может, с ними и говорить-то не о чём, может, надо обождать с десяток веков? Замки, мечи, секиры, балахоны… но ведь и оптические волокна! голограммы! Д-статоры! Свихнуться можно!
По длинным переходам Иван пробрался в верхнее помещение замка, выше была только башенка с совершенно разрушенными изнутри ступенями. Иван даже не стал пытаться залезть на самый верх. Он выглянул в окно-бойницу – ветер растрепал его длинные волосы, разворошил бороду. Темнота, руины, мерцающее небо и гонимая ветром листва – ничего больше в этом мире не было.
Иван отошел от бойницы. И его внимание привлекла груда какого-то старья у стены. Сама по себе груда эта была неинтересна – хлам, тряпичный пыльный хлам.
Но она шевелилась. Крысы! – подумал поперву Иван. Что ещё могло быть под кучей дранья хоть и в ином мире! Иван облазил половину Вселенной, и он прекрасно знал, что крысы есть везде – пусть свои, местные, чём-то отличные или даже совсем не похожие на земных, но есть! А с крысами связываться – последнее дело!
И всё-таки он достал из-за широченного кожаного пояса меч и пару раз ткнул им в кучу. Резкий приглушенный плач остановил его. Это ещё что?
Ребенок?! Нет!
Иван отбросил в сторону полог тяжеленного проеденного насквозь занавеса – то ли портьеры, то ли бывшего балдахина – потом ещё что-то свалявшееся и сырое, пыль встала столбом в комнатушке. Сапогом сдвинул в сторону кучу мелкого мусора. Нечто юркое, вертлявое шмыгнуло из-под ног, затаилось в углу, притихло на миг, и вдруг разразилось жалобными рыданиями, писклявыми и противными.
Иван вскинул меч. Ещё миг – и он бы обрушил железо на голову своего давешнего противника. Омерзительный карлик-крысеныш, ставший ещё меньше и гаже, трясся в углу, пискляво рыдал, боялся поднять глаза на Ивана. По тельцу этого существа пробегали судороги, словно его трепало в агонии.
Балахон был темен и сыр.
Карлик загораживался своей корявой клюкой и причитал, бессвязно, гугняво.
Иван опустил меч, негоже его пакостить о всякую нечисть. Ему не было жалко карлика, хотя он видел, тот на последнем издыхании – вот-вот и совсем загнется.
– Кто ты? – спросил Иван вслух.
И ту же повторил свой вопрос мысленно, в привычной для многих обитателей Вселенной кодовой форме.
Он вспомнил, что его обеспечили на «базе» всем, абсолютно всем, но почему-то забыли про переговорник. А может, и не забыли?!
– Я умираю-ю-ю… – еле слышно донеслось из угла на самом что ни на есть русском языке, но с таким страшным захлебывающимся акцентом и неимоверной картавостью, что Иван поначалу не понял ничего.
– Я-а-а умир-р-ра-аю-ю… – протянул карлик вновь столь жалостливо, что Иван утратил последние сомнения, уверовал: вот сейчас умрет! и тогда он останется совсем один на безлюдной планете, посреди этих руин, и не будет даже ниточки, за которую можно зацепиться.
Только потом он вдруг удивился – откуда этот крысеныш…
– Не трогай меня, отойди от меня! – заверещал неожиданно карлик, чего-то испугавшись до смерти, не доверяя Ивану. – Уйди-ии!
Иван невольно отпрянул – не от страха, и не от неожиданности, а от накатившей брезгливости. И одновременно пришла мысль, что этот гаденыш всё-таки успел сканировать его мозг, считать если не всё, то многое, узнать язык и обучиться ему. Может, так, а может, и не так. Иван выжидал.
– Я тебе ничего плохого не сделал, – гнусавил карлик, – я наоборот хотел тебе помочь! Чего ты меня преследуешь?! Уходи-и-и! Нет, не уходи! Я умираю! Я вот прямо сейчас умру-у-у!!!
И это морщинистое ничтожество забилось в такой нешуточной истерике, что Ивану стало плохо, он отвернулся. Отвернулся, но успел заметить, как из-под капюшона на него, точнее, на его спину испытующе зыркнул совершенно спокойный и наглый выкаченный чёрный глаз – сверкнуло чёрным огоньком, и пропало! Рука сама по себе потянулась к рукояти меча.
Иван прыгнул в угол настолько неожиданно, что карлик не успел даже вздрогнуть. Острие меча вонзилось в грязный дубовый на вид пол рядом с корявой птичьей лапой, торчавшей из-под балахона.
– Убью! – пообещал Иван, холодно глядя на гаденыша. Он знал, что подобная нагло-трусливая нечисть признает только одно – силу.
В его голосе, взгляде и мыслях было столько решимости, что карлик клубком бросился в ноги, распластался и запричитал пуще прежнего. Он уже не собирался помирать.
– Всё расскажу! Всё! Только не губи! – частил он, захлебываясь и шмыгая носом. – Я тебе пригожусь!
Всё равно ты без меня пропадешь здесь, сгинешь ни за что-о-о…
– Кто ты? – повторил Иван свой первый вопрос.
– Я давно тут…
– Кто ты!!! – без интонаций прорычал Иван, удивившись собственному голосу.
– Я здесь был всегда! – заверещал карлик. – Я сам не знаю, кто я! Я всегда бродил по этим лабиринтам, подземельям, я ходил по утробе… и дальше, я везде был!
– Ладно, – согласился Иван, – тогда скажи хотя бы, как тебя зовут и как называют эту планету?
Карлик немного оправился от испуга, забился в угол и шмыгал длинным вислым носом ежесекундно. Смотрел он в пол.
– Что тебе в имени моем? И о какой планете ты говоришь?
Иван молча выдёрнул меч из пола, положил обе руки на рукоять, замер в ожидании.
– Меня зовут Авварон, – быстро проговорил съежившийся карлик, – Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного… Ну, говорит тебе это о чём-нибудь?
– Нет, не говорит, – сознался Иван. – Отвечай на второй вопрос!
– Здесь нет и никогда не было никаких планет! Это не вселенная! Не пространство!
– Верно, – согласился Иван, – это не Вселенная, это лишь очень маленькая её часть, планета, замкнутый мирок…
– Ошибаешься! – проговорил карлик с ехидцей, масляно посверкивая глазами-сливами. – Я знаком с космографией, можешь мне не объяснять про мирки… Здесь нет планет. Это не пространство, где болтаются всякие ваши планеты. Это Пристанище Навей, оно вне вселенных!
– Пристанище, так пристанище, – Иван решил уклониться от длительных и бесполезных дискуссий и подойти с другой стороны. – Здесь ведь есть люди, земляне? – спросил он полуутвердительно. Но голос его всё же дрогнул. Отвечай?
– Это мир, в котором есть всё, – философски ответил карлик Авварон. И уже совсем в наглую уставился на Ивана выпученными глазищами.
– Ты понимаешь, о чём я говорю. Не крути!
– У нас разные представления о землянах, – неожиданно выдал карлик, если ты имеешь ввиду смертных, подобных тебе, то они были в Пристанище… не знаю, есть ли они сейчас, прошло много времени, а они такие, ха-ха, недолговечные. – В глазах Авварона заиграло множество чувств, одно из главных было надменностью, осознанием собственного превосходства.
Но Иван не обращал на такие мелочи внимание. Всё переворачивалось с ног на голову. Он был абсолютно уверен, что в этом заброшенном мирке на краю Вселенной не только не слыхали о… нет, не может быть!
– Что ты знаешь о Земле?
– Всё! – ответил Авварон.
И по тому, что прозвучало в этом коротком слове, Иван понял – этот колдун, этот крысеныш, эта пресмыкающаяся нечисть действительно знает о Земле всё. Значит, дело не только в сканировании его мозга. Но в чём же ещё?!
– А в том, – проговорил вдруг карлик-колдун, – что Пристанище Навей – это часть Земли, запомни это и уясни. А вся ваша Вселенная лишь частица Пристанища или, вьражаясь понятнее для тебя, ваша Вселенная – пыльный закоулок нашего Мира!
Ну-ну, подумал про себя Иван, то, что ты мысли читаешь, милый друг, мы уже знаем, а про «пыльный закоулок» и Землю Разберёмся. Вся информация о землянах, которые по заверению пославших его сюда томились на колдовской планете, была наглухо заблокирована в его мозгу, беспокоиться, что карлик считает её не стоило, а остальное скрывать… а что, собственно, Ивану скрывать-то было?
– Разберёмся! – сказал он уже вслух. – А ты, мне поможешь.
Карлик скептически ухмыльнулся. И после небольшой паузы просопел еле слышно:
– Мне нужны твои ускорители и стимуляторы.
– Зачем? – спросил Иван.
– Я тебя не спрашиваю, зачем ты рыщешь в чужом доме.
– Хорошо.
Иван вытащил из клапана стимулятор и бросил шарик карлику Авварону.
Тот поймал его на лету, поймал нижней слюнявой губой и тут же проглотил. С минуту он лежал с закрытыми глазами. А потом встал. Он теперь казался повыше ростом, чем был при первой встрече, когда Иван принял его за призрака…
– А я и был там призраком, ха-ха; – сказал он почти без шмыганья, прихрюкивания и акцента, – в лесу я призрак, в утробе и подземелье полупризрак, здесь – сам видишь. А есть места, где я… – Авварон не договорил, спрятал глаза в тени капюшона.
– Мысли ты ловко угадываешь, – перевел Иван на другую тему и улыбнулся впервые за последнее время: – А теперь я попробую угадать кой-чего!
Он пристально вгляделся в Авварона, дал ему мыслеприказ раскрыться, снять все барьеры… и почувствовал, что барьеров никаких и нет, что пси-объёмы карлика полностью раскрыты… но в них – пустота, мрак, ничто!!!
Это было страшно. Иван никогда не сталкивался ни с чем подобным вместо сознания, подсознания и сверхсознания – всех этих внутренне-психических сущностей любого разумного существа – он видел и ощущал провал, бездонный колодец мрака. Под внешней оболочкой карлика скрывалось ничто! Нет, не может быть! Иван взмок от напряжения, он прощупывал колдуна насквозь и ни черта не видел. Он был близок к безумию, к истерике, и опять что-то его спасло, он отшатнулся в сторону и обернулся – карлик был там, за спиной, он вновь гипнотизировал Ивана тяжёлым взглядом. Да, это был именно он.
А в углу, у стены расплывался в полумраке его фантом, пустота, ничто.
Иван прощупывал «внутренности» пустоты! Нет! Хватит! Он прыгнул вперёд и сбил карлика с ног ударом сапога, загнал в угол, подавил его волю и стал проникать в его мозг… путанные, бессвязные мысли, страх, всё очень поверхностное, суетное, Ивану не удавалось заглянуть глубже, разглядеть что-то важное, нужное, за путаницей и страхом проглядывала всё та же тьма и пустота. Нет, хватит! Иван зацепился за что-то податливое и вязкое в мозгу карлика и трижды продиктовал команду: «Полное подчинение! Полное…»
Авварон привалился к стене, вытянул лапки, клюка выпала из сморщенной руки.
– Чего ты хочешь от меня, говори? – выдавил он.
– Ты поведешь меня! – сказал Иван вслух.
И ещё два раза повторил то же самое в концентрированном гипноприказе-установке: «Ты поведешь меня!» И усыпил карлика на три минуты.
За это малое время он успел собраться и немного отдохнуть, сбросить нервную напряженность. Голова немного кружилась – с Иваном это частенько случалось после таких вот поединков. Он не любил этих приёмов и вообще всех видов пси-подавления не переносил, ему всегда казалось это не совсем честным. Но не каждый вопрос можно было решить в мирной беседе, кулаками, мечом или лучемётом. Карлик ему ещё пригодится!
– Зря всё это, – пролепетал очнувшийся, ещё вялый Авварон. – Зря! Тут до тебя уже приходили шестеро. Где их могилы? Где их кости лежат? Никто не знает. Они пропали здесь, сгинули. Ты седьмой! И это только от вас, и только за последнее время! Отсюда никто не возвращается… а ведь ты мог уйти, я знаю, ты был в переместителе, я всё видел. Ты бы уже давно лежал в траве, на берегу озера…
– Заткнись, нечисть! – взорвался Иван.
– Молчу! Дай мне ещё стимулятор.
– Хватит. Нам пора идти!
– Кому это нам?
– Мне пора идти, – поправился Иван. – А ты меня поведешь!
– Куда?
Иван не знал, что и сказать.
– Куда?!
– Туда, где мне дадут ответы на все вопросы, понял?
Туда, где сейчас держат наших!
– А потом?
– Брось издеваться! – Иван явственно видел смех в глазах карлика. Если ты мне не будешь помогать, я тебя…
– Убьешь?!
– Убью! Ты должен выполнять все мои распоряжения, ты…
– Ты уверен? – карлик ухмыльнулся как-то особо нехорошо. И исчез.
Растворился в полумраке.
Иван крутил головой, пытаясь отыскать его. Но маленькой чёрной тени нигде не было. Он не видел карлика, он его не чувствовал. А как же установка, как же гипноприказ?!
– Я здесь!
Авварон стоял в бойнице. И ветер терзал складки его балахона. В спину ему тускло светила местная луна – сияние было мертвенным, лиловым. Раньше Иван что-то не видел тут никакой луны, наверное, вышла из-за туч.
– Я не уйду от тебя, – проговорил карлик полушепотом, – я на цепи. Но не тешь самолюбие, вовсе не ты выковал эти цепи, не ты посадил меня на них… хотя доля есть и твоей работенки! Дай мне стимулятор.
– Нет!
Иван привалился спиной к сырой стене. Ему хотелось плюнуть на всё, вернуться, на самом деле – зарыться с головой в траву, и всё забыть.
– Поздно! – тяжёлым голосом проговорил карлик Авварон. – Теперь уже поздно. Никогда не следует раскачивать маятник, не зная, как его потом можно остановить. Пошли?
Иван поднял голову.
– Пошли, не то упустим момент и придётся долго выжидать. А мне нельзя выжидать. Для меня в каждом пространстве свой срок… – сказав это, карлик словно бы испугался чего-то, запнулся. – Но Иван не придал никакой го значения его испугу.
Иван уже стоял на ногах. Пошли так пошли!
По кривым осыпающимся лестницам без перил и ограждений они спустились вниз. Карлик Авварон Зурр бан-Тург семенил впереди, ежеминутно оглядываясь, – постукивая по плитам клюкой, тяжко вздыхая и сопя. Иван шёл сзади.
Под чёрным переливчатым небом было прохладно и ветренно. Поверхность земли стала голой и неприглядной, всю листву сбило к подножию замка и она там лежала грудами, округлыми холмиками.
– Перед рассветом здесь всегда дует, – пожаловался карлик. И указал клюкой направление, – туда. И не оглядывайся. Сейчас нельзя оглядываться, всё испортишь!
Иван усмехнулся. Он уже знал, как «не оглядываться».
Но на этот раз карлик, пожалуй, не лгал. Чувствовалось, что он нервничает, торопится. Они миновали заросшие мхом и лишайником руины, освещенные тусклым светом прорывающейся сквозь облака местной луны. Ивана так и тянуло оглянуться. Если бы Авварон промолчал, Иван шёл бы себе спокойно. А теперь даже шею что-то заломило, затылок свело. Сзади завывал ветер. Но завывал как-то чересчур протяжно и чувственно, как могло завывать лишь живое существо исполинских размеров.
Ощущались в этом вое надрыв и тоска, жутко становилось от него. Иван не стал оборачиваться. Но он немного повёл шеей и чуть скосил глаз. И его едва не парализовало. Позади чёрной безглазой громадиной нависал тог самый замок, из которого они вышли. Но был значительно выше, массивнее… и он всё время разрастался, тянулся во все стороны. Из его обвалившихся стен вытягивались шпили, шипы, башенки, гремели появившиеся невесть откуда здоровенные цепи, удерживавшие подъемные мосты, слышалось ржанье лошадей… но всего необычней было небо. Над замком полыхало багрово-чёрным полотнищем совсем другое небо.
– Не оглядывайся! Не смей! – завопил вдруг Авварон. – Ты с ума сошёл!
Мы оба останемся здесь навсегда! Бежим!!!
И они припустились во всю прыть – к дальним фуйнам, к холмам, в чернеющее небо. Карлик-колдун нёсся впереди, задрав полы своего балахона, только мелькали с непостижимой быстротой его птичьи уродливые лапы, казалось, их не две, а десяток.
Вой за спиной перерастал в надсадный глухой рев, багровые сполохи захватывали чёрную половину неба.
– Он пробуждается. Скорей!
– Кто он?! – на бегу поинтересовался Иван, он не привык прятаться от непонятного, загадочного, но сейчас он доверялся Авварону.
– Ол-У – Спящий Мир! Это наша смерть! Быстрее!
Он сегодня пробуждается раньше обычного. Ты видишь кровавое зарево?
Это рассвет! Это наша погибель! Через несколько минут здесь будет всё по-другому! Понял?!
Этот мир умирает на ночь, она длится долго. Но он пробуждается с рассветом, и величину дня никто не может предсказать. Демоны этого мира не терпят чужаков.
Они неслись во всю прыть к какому-то приземистому холму, похожему на плоский лунный кратер. Карлик почти летел, балахон развевался чёрным крылом. У Ивана перехватывало горло – всё-таки в этом мире было маловато кислорода. Но Иван был привычный ко всему.
– Ещё немного! И мы спасены!
Карлик с разбега прыгнул в кратер вниз головой, зацепился за что-то, повис, высунул голову в капюшоне. Иван глянул в отверстие кратера с возвышенности, с его гребнистого края, – ничего кроме тьмы он не увидал.
– Прыгай!
В черных зрачках Авварона отражались кровавые блики.
Иван прыгнул. И завяз в чём-то липком, сыром.
– Вот теперь можешь поглядеть малость! – рассмеялся вдруг Авварон. Гляди!
Иван, заподозривший было недоброе, ловушку, пригнулся, бултыхнул ногами и почувствовал, что он может передвигаться в этой трясине, может уйти вниз, может выскочить. Сразу полегчало. Вот тогда он и высунул голову. Ах, что творилось в недавно темном и мрачном мире под переливающимся холодным небом! Это было фантастическое зрелище!
Ослепительно-алые небеса слепили глаз, ураганной мощи ветер раскачивал лиловые, изумрудно-зелёные, малиновые стволы и ветви сказочных огромных растений, рвущихся вверх, вырастающих на глазах, воздух распарывали тут и там пронзительно-голубые молнии, хлестали одновременно и дождь и град, вдалеке прорывал алые выси неимоверный по высоте замок, разрастающийся к верху тысячами башен, шпилей, куполов, зубцов, гигантские чёрные птицы с перепончатыми многометровыми крыльями кружили над замком, то сбиваясь в стаи, то со звериным клекотом набрасываясь друг на друга. Но что больше всего поразило Ивана – это распахнутые широченные ворота и мчащаяся прямо из них к кратеру кавалькада всадников, восседающих на шестипалых рогатых чудовищах. Всадники были черны и страшны, они были закованы в броню с головы до пят.
Они стремительно надвигались, сжимая в руках тяжёлые тройные копья с алмазными наконечниками. Это было невозможно. Иван тряс головой и думал, что он сошёл с ума, что всё это ему мерещится, что вот сейчас все видения исчезнут и он придёт в себя. Мимо уха со свистом пролетел алмазный дротик, потом ещё один завяз в невидимой трясине.
– Вниз!!! – истошно завопил перепуганный карлик.
– Иду! – машинально откликнулся Иван.
Он пристально вглядывался в липа приближающихся всадников. Он должен был понять, кто это! Шестиногие чудовища его абсолютно не интересовали насмотрелся и не таких за годы странствий! Но всадники. Вот они всё ближе, ближе – десятки метров их отделяют, метры.
Иван видел шлемы, видел прорези для глаз и носов, он всё отлично видел… Но за прорезями не было видно лиц!
Под шлемами не было голов! Там вообще не было ничего! Только пустота… пустота! Демоны!!!
Иван нырнул вниз, ощущая, как кожа у виска прорывается алмазным наконечником копья – он увернулся, ещё немного, и крышка, конец! Всё, хватит рисковать!
Карлик Авварон, вцепившись снизу в его штанину тянул и тянул, они погружались в вязкое месиво, тьма застила глаза. Не прошло и двух минут, как Иван оказался на краю кратера, того самого. Он цеплялся руками за пологий каменный край, тянулся вверх. Авварон уже сидел на гребне, тяжело, дышал, отряхивал край балахона и кривил оттопыренную и как всегда слюнявую губу. Темное небо мирно висело над кратером.
– Что случилось? – поинтересовался Иван. Он ни черта не понимал. – Мы опять там… ночью?
– Да нет, – проворчал карлик, будто нехотя, с ленцой, – мы успели уйти.
Иван вылез из вязкой тьмы-жижи. Перевалился через край, сполз вниз. В этом мире было темно, сыро, пустынно. Даже развалин и руин не было тут. Две синюшно-бледных луны, одна чуть больше, другая меньше, светили свысока.
– Пойдем! – бросил карлик.
– Что-нибудь спевдка, может чего-то будет? – спросил Иван.
– Здесь, ничего не бывает, – ответил Авварон, – это просто пустыня. Хочешь, оставайся в ней.
– Да нет уж, – сказал Иван. – В пустыне нам не резон.
На этот раз они шли изнурительно долго. Время здесь отсутствовало. По прикидке Ивана прошло не меньше сорока часов, прежде чем они добрались до сглаженных стареньких уютненьких нор с милыми вороночками на вершинах холмиков.
– Погоди здесь! – приказал карлик и пошёл вверх, к воронке. Пыль, щебень, песок летели из-под его когтистых лап…
Иван покорно ждал. Он почему-то жалел, что позорно сбежал из пробудившегося мира Ол-У. Не пристало ему, бегать-то! Всегда опасность встречал лицом к лиху. А тут какие-то пробудившиеся от спячки демоны… ну и что? – Демонов, что ли, не видали? Там была жизнь, пробудившаяся жизнь, а следовательно, и возможность поиска… А здесь – пустыня, смерть, ничто!
Карлик высунул из воронки свою мерзкую морду, оттопырил губу и сказал напыщенно:
– Жди здесь! Ничего не бойся, когда я появлюсь, ты узнаешь меня.
– Узнаю, узнаю, – заверил его Иван.
Авварон недобро рассмеялся, сверкнул чёрным глазом. Он явно что-то не договаривал. Холодало. Иван зябко ежился, передергивал плечами и вспоминал скафандр, оставшийся за преградой.
Через двадцать минут он сделал заключение – карлик его обманул, и сбежал. Ищи теперь ветра в поле. Надо не зевать, не быть таким доверчивым. Правильно всегда говаривал Дил Бронкс: «Ваня, простота – она ведь хуже воровства, погубит она тебя!» Ещё через четвёрть часа он совершенно уверился в мысли, что его провели как ребенка. Встал. И уныло побрел по холодной каменистой пустыне с её разрушенными от старости горами-пригорками. Попадись ему сейчас карлик-крысеныш, он бы его сжег из лучемёта, растоптал, в порошок бы стёр, а потом оживил бы и ответ заставил держать.
В пустыне было тихо, и потому Иван невольно вздрогнул, когда откуда-то сзади раздался полушип-полусвист, какой бывает, если из неисправного баллона вдруг вырывается газ или дыхательная смесь. Иван спрятался за кряжистый выступ полуразрушенной скалы, пригляделся. Из далекого холмика-воронки, может, того самого, в который полез обманщик Авварон, а может, из другого, поднималась вверх струя светящегося серебристого газа или просто подкрашенного дыма.
Анализаторов у Ивана не было, и он не мог определить на расстоянии, что это. Газ или дым не растекался клубами по земле, он был явно легче воздуха, и потому поднимался вверх. Но как-то неестественно медленно, нарушая все законы природы.
Опасаться этого призрачного извержения вроде бы не было причины, и Иван вышел из-за выступа, встал в полный рост, созерцая необычную картину.
Наверху, начиная с двадцати-тридцати метров от поверхности и выше струя газа начинала расширяться, клубиться, отчего всё становилось похожим на гигантский гриб, возникающий после ядерных взрывов. Но взрыва-то не было!
Иван это знал. Бежать? Зачем? От чего?! Иван стоял и смотрел. Сейчас струя и облако рассосутся, газ, вырвавшийся из какого-то подземного объёма, смешается с воздухом и всё закончится, и опять будет сыро и пусто в мире под двумя лунами.
Но странное клубящееся облако не рассеивалось.
Наоборот, оно стало вдруг принимать совершенно невозможные для облака очертания: вот возник выпуклый нарыв, вырвались по сторонам два цилиндрических шлейфа, заклубилось что-то разлапистое на их концах, а нарыв тем временем превратился в неправильной формы шар, потом элипсоид, потом.
Иван глазам своим не верил! Гигантский столб-облако медленно и неостановимо превращался в непомерную человеческую фигуру с головой, грудью, разведенными в стороны руками. Всё обретало завершенность, зримость вырисовывались черты лица, обозначались пальцы на руках, кривилась улыбка на исполинских губах… Лицо смотрело вниз из-под надвинутого на глаза капюшона, длинные рукава балахона скрывали кисти рук. И всё это покачивалось, плыло в чёрном сумрачном небе, нависало над мертвым миром и стоящим посреди этого мира Иваном.
Длинный вислый нос, выпученные глазища, крючковатые пальцы… Сомнений не оставалось. Иван сжал ложе лучемёта. Он не ожидал ничего хорошего от карлика-колдуна, который вдруг стал исполином. А это был именно Авварон, увеличившийся в сотни тысяч раз, застилающий четвёрть неба, нависающий над Иваном серебристо-чёрной громадиной.
– Да! Это я! – прогрохотало с небес. – Ты угадал!
Стой на месте и не шевелись!
Иван застыл статуей. Он был готов ко всему. Он мог за себя постоять, и его вовсе не пугало газовое облако пусть и чудовищных размеров.
А тем временем огромные скрюченные руки тянулись к нему. Они опускались всё ниже и ниже, пальцы слегка подрагивали, будто предвкушая биения жертвы. Страшное испещренное оспинами и морщинами лицо Авварона склонялось над беззащитным землянином. Всё это было настолько нереально, сказочно, что Иван не мог сосредоточиться на главном, не мог уловить, откуда придёт опасность. Руки? Нет, этими газообразными, почти бесплотными ручищами с ним ничего не сделать, он пройдёт сквозь них, не ощутив их прикосновений. Глаза с их гипнотической силой, колдовской властью? Нет! Это глаза фантома, в них нет силы… Чудовище нависало, застилая уже всё небо, не давая бежать, искать лазейки. Ощеренный километровый рот грозил призрачными кривыми зубами. Нет! И только когда деваться уже было некуда, Иван заметил небольшую, но очень темную, почти чёрную дыру под капюшоном, прямо между разросшимися кудлатыми бровями. Из этой дыры исходила непонятная влекущая энергия, она поднимала на землей, тянула, втягивала в дыру. Иван почувствовал, как его ноги отрываются от каменистой поверхности.
Уцепиться было не за что. Его затягивало в чёрную дыру, словно в водоворот.
Огромные расплывчатые пальцы почти касались его тела, чёрт лица Иван уже не видел – они были слишком велики и слишком близки. А вот дыра обретала совершенно реальные объёмы – это был непроницаемый чёрный колодец.
Ивана всасывало в него неудержимо.
Смешно было барахтаться, сопротивляться. Иван лишь придерживал руками меч и лучемёт. Он полагался исключительно на случай. Или вообще ни на что.
В глазах у него смеркалось. И потому он не увидел того, что было в колодце.
Сознание покинуло его раньше.
Часть 3 ЗЛОЙ МОРОК
Трава была пересохшей и местами прелой, она источала сладковатый запах и щекотала лицо. Наверное, там, наверху дул ветер. Иван ещё не видел ничего, но он знал, что лежит в траве – густой, дикой траве, какая бывает лишь на лугах да в поймах рек. Всё это было ему знакомо. Он только не помнил, когда умудрился заснуть. Они долго говорили со стариком-священником, спорили и соглашались, Иван больше молчал. А с озера веяло прохладой, и всё было неплохо… но провал, проклятый провал в памяти! Он вернулся с Гадры, нет, с Сельмы? По чёму он никак не может вспомнить, где был в последний раз? Сейчас он на Земле, в отпуске, на земелюшке Вологодской, у родного озера. А вот раньше? В голове всплывало непонятное слово Хархан. Оно перекручивалось и звучало то так, то этак буква «а» то пропадала, то звучала протяжней – и получалось Ха-арха-ан, Хархан-А-а… слово замыкалось в кольцо, теряло начало. Бред! И всё же вот он под сводами, светлыми, высокими, он в Храме, и он слышит доброе напутствие перед дальней тревожной дорогой, его провожают словно на смерть, словно уже отпевают. Нет, не все его так провожают. Под сводами звучит: «Иди! И да будь благословен!» И он уходит.
Он собирается куда-то… Иван приоткрыл один глаз – по широкой и чуть пожелтевшей травинке ползла чёрная странная букашка с усиками-антеннами. Он что, уже вернулся? Или не улетал никуда?! Чего гадать, надо просто встать, стряхнуть с себя паутину липкого сна, и всё сразу вспомнится. Но вставать не хотелось. Хотелось только вытащить из-под бока лучемёт, уж больно мешает, ребра занемели. Но лень! Иван всё же сунул руку под себя, сдвинул лучемёт. И его пронзила ясная до нелепости мысль: а откуда у него тут, на Земле, в травке-муравке, спрашивается, лучемёт, десантное боевое оружие?!
Он открыл второй глаз, перевернулся на спину – по небу плыли серые невеселые облака. А где священник? Где береза, под которой он засыпал? Иван приподнялся, сей, упираясь руками в землю. Где озеро?! Что за дела вообще?!
Что за шутки?! И где эти самые шутники, что переволокли его, спящего, сюда, под какие-то хлипкие, трясущиеся на ветру осины, к этому вонючему болоту.
Иван встал на ноги. С болота и впрямь весло падалью и дрянью. Хорошие дела!
А это что? Он в полной растерянности уставился на здоровенный двуручный меч с витой рукоятью и проржавевшим местами лезвием.
Он жив? Разве его не затянуло а колодец?! Всё обрушилось на него сразу. Только в этот миг он проснулся по-настоящему. Чёрт возьми! Это вовсе не Земля! Это треклятая планета Навей! Опять его занесло в лес! Иван подошёл к ближайшей осине, потрогал её руками – настоящая. Нет, это не лес-преддверие, не лес-лабиринт, это совсем другой лес! Ну и ладно, ну и пускай! Он сделал ещё два шага и провалился ногой в трясину, еле успел вытащить. Но где этот обманщик? Где он, карлик-исполин?! Бросил его?
Сбежал?! Иван был очень зол на Авварона. Хотя понимал рассудком, что злиться на эту нечисть и смешно и глупо.
Голова трещала, раскалывалась. Ноги дрожали. Иван вытащил из клапана шарик стимулятора и проглотил. Не прошло и минуты, как кровь забурлила в жилах, мышцы налились силой, голова прояснилась. Рано, рано отчаиваться!
Иван расправил плечи. И дал пробный залп из лучемёта. Тот работал нормально, стало быть, никакие переходы и перемещения на него не действуют – уже это хорошо. Но что же это была за дыра, что за колодец? Ах, сколько вопросов! Бесчисленное множество. А вот ответов нет.
Э-ге-гей! Лю-юди-и!!! – протяжно прокричал Иван в серое небо, заведомо зная, что никто не откликнется.
Не отозвалось даже эхо.
Полдня Иван обходил болото краем и никак не мог выбиться на дорогу. Он почему-то был твёрдо уверен, что здесь есть дорога или хотя бы тропа, тропиночка, по которой он непременно куда-нибудь доберется. Но вот откуда в этот чертов мир попали простецкие российские осины? Эта мысль не давала покоя Ивану. Он успокаивал себя рассуждением, что, значит, полоса такая, растут осины, почва соответствующая, климат… всё это было нелепо, причем туг климат? Вот на Гадре, к примеру, бывает страшно жарко, но ведь там не растут баобабы! Правда, карлик-мошенник говорил что-то путанное про какое-то «пристанище», которое, якобы, частица Земли, а само больше Вселенной или нечто в этом роде, галиматья, бред! Надо просто мириться с реальностью и не рассуждать, не ломать голову, а то свихнуться можно.
Временами болото начинало дышать и чавкать, булькать, пускать пузыри.
Водяной балуется, сказали бы на Земле. А тут – какие к дьяволу водяные!
Осины сменял сумрачный расхристранный и драный ельник, кое-где торчали обглоданные сосны с пожухлыми редкими кронами.
Начинало темнеть. Подкрадывались сумерки. Иван знал, что в лесу ночь наступает мгновенно, стоит только солнышку уйти за верхушки деревьев, и всё. А у него ни прожектора, ни аварийного фонаря – всё там, за «преградой», леший её побери! И где эта преграда теперь. Может, он опять переместился и находится по ту её сторону. Нет, так можно бродить до Второго Пришествия, до полного умопомешательства!
Далекий полупризрачный огонек промелькнул в переплетениях ветвей и пропал. Иван насторожился, что там? Болотные гнилушки? Волчий глаз? Жилье?
Что бы ни было, а надо брести туда, авось повезет. Он отбросил волосы назад, поправил ремень – и пошёл на огонек.
Чутье подсказывало – там можно будет укрыться на ночь. Но чутье могло и обмануть, завести в ловушку.
Болотистая топкая почва хлюпала под ногами – и всё же меж стволов бежала тропиночка. Как же так, Иван не мог взять в толк, сосны растут на песке, где повыше, а тут топи, хляби… Ладно! Вот огонек снова мелькнул. И не пропал! Иван зацепил его глазом. И чуть не вприпрыжку бросился вперёд.
Посреди леса, на еле приметной полянке стоял домик, развалюха деревянная убогая избушка, какие Иван видал только на картинках. Заборчик, перекошенный, редкий, ветхий в десяток кривых загогулин, вовсе не преграждал доступа в избушку, сложенную из почерневших от древности бревен… нет, это сама избушка была древней, а складывали её наверняка из свежесрубленных и душисто пахнущих стволов-бревнышек лет эдак тыщу назад.
Вон, островерхая крыша, чёрная дырявая, совсем поехала, перекосилась. А окна?! В них не было ни стекол, ни плёнки – не окна, а прорубленные в мир дырки. И всё же от избушки веяло чём-то родным, тёплым. Иван стоял перед покосившейся дверью и не мог решиться, сделать шаг.
Небо почернело. Из-за какого-то неразличимого во тьме облака выплыла ущербная луна-месяц. Была она больше земной раза в два, но точь-в-точь походила на неё. Луна залила избушку призрачным светом, почти свела на нет мерцающий огонек из окошка. Иван про огонек и забыл совсем. Раз там, внутри, горит что-то, значит, там есть кто-то, напрашивался нехитрый вывод. А значит, ломиться не следует, надо по-доброму.
Иван три раза постучал в бревенчатую дверь и спросил вежливо:
– Есть кто живой, отзовись?
Никто не отзывался. Но Иван не спешил.
Он только теперь заметил, что под самой крышей на чёрном выступе, прикованный к нему ржавой цепью, сидел взлохмаченный и сердитый филин и глядел вниз светящимися жёлтыми глазами. Филин был какой-то странный конец крыла у него заканчивался скрюченной мышьей лапкой, а в лапке была зажата палочка, клюка. Кого-то филин напоминал, но Иван не мог понять, кого. Взгляд у ночной птицы был очень умный, человечий взгляд. И это напугало Ивана. Прежде, чем он успел как-то проявить свой испуг или предпринять что-либо, филин вдруг взлетел, выдрав цепь из чёрного кольца, ухнул глухо три раза, взмахнул крыльями – и улетел в сторону желтой луны, только тень его высветилась чёрным силуэтом.
Иван выждал немного. И ещё постучал.
– Эй, хозяин дома или нет? – снова поинтересовался он.
Что-то загромыхало, заскрипело внутри.
И картавый, противный голосок пробубнил:
– Нету тут никакого хозяина. А ты входи давай, чего ждешь!
Иван распахнул дверь. И ударился головой о притолоку. В сенях было темно и душно. Он ещё дважды ударялся – плечом и локтем, сбил что-то большое и пыльное, попал рукой в кадку с водой, ткнулся лицом в пук душистой высушенной травки и только после этого нашёл дверцу в горницу, отворил её.
Горенка была совсем крохотной три метра на четыре, чёрный потолок нависал низко, полки с рухлядью, матерые табуреты, сколоченные криво, но на совесть, скрипучие половицы, паутина по углам такая, какую можно сплести за долгие годы, сырость и тлен, разбросанные по полу еловые шишки, солома, широкая низкая лавка с каким-то брошенным на неё то ли тулупом, то ли армяком, а у крохотного косого окошка – лампада с огонечком, фителек еле видный, огонек слабенький – светло в горенке не от неё, а от луны, пробивающейся в окошко и в дыру потолочную. Низкий дубовый стол ближе к окошку.
И самое неожиданное для Ивана и необъяснимое, от чего он и дара речи лишился…
…Посреди стола сидел, скорчившись и обхватив двумя руками клюку, карлик Авварон Зурр бан-Тург в каком-то там воплощении кого-то… Иван прислонился к косяку, ноги у него подогнулись.
– Ну чего встал как вкопанный? – проворчал карлик и ткнул пальцем в дубовую табуретку. – Присаживайся, странник.
Вся злость и обида на карлика-обманщика куда-то подевались, улетучились. Иван теперь был рад любой живой душе.
Он уселся и стал ждать.
– Ночь передохнем здесь, – сказал Авварон. – А угрюм в путь.
Иван кивнул.
– Что, молчишь? Страшно?! – карлик явно злорадствовал. Не было в нём души, ох не было!
Иван почувствовал, что колдун потихоньку прощупывает его мозг. Он не стад ничего говорить, просто положил лучемёт на колени в выразительно поглядел в чёрные влажные глаза. Карлик всё понял, он уважал силу.
– Ну, давай, рассказывай! – проговорил Иван тихо и твёрдо.
– У себя на Земле будешь командовать! – озлобился Авварон. – Здесь не твой мир, Иван, не твой. Хочешь в нём уцелеть до поры до времени помалкивай да приглядывайся.
– Или ты всё выложишь прямо сейчас, – сказал Иван так же тихо и так же твёрдо, – или из этой избушки тебе не выбраться. Хватит водить меня за нос!
– Я мог бы вообще не возвращаться за тобой, понял?
Ушел бы через воронку, и дело с концом. А тебя барьер никогда бы не пропустил. Скажи спасибо! – Птичьи лапы карлика царапали темную поверхность стола, оставляя на ней белые отметины, с губы падала на балахон тягучая слюна.
«Почему он никогда не снимает капюшона, не откидывает его?» – подумал Иван ни с того ни с сего. И уставился на карлика, сидящего перед ним на столе и даже не пытающегося перебраться на лавку или табурет.
– Не твоего ума дело! – обиженно заявил Авварон.
Опять он читал мысли. Иван нахмурился.
– Ладно, слушай! – Авварон сгорбился, спрятал лапы под полы балахона.
– Я тебе кое-что расскажу. Но сперва условимся об одной вещи, ладно?
– Это какой ещё? – поинтересовался Иван.
– Ты мне расскажешь всё, что знаешь про Хархан?! – жестко сказал карлик. – Без утайки!
Иван чуть не встал. Откуда этот-то хмырь слыхал про какой-то Хархан?
Что они все заладили одно и то же?! И почему он должен знать что-то про этот дурацкий Хархан, на котором он никогда не был?!
– Был! – выдал карлик решительно. – Ты был там!
– Помешательство какое-то, – проворчал Иван, – Ты вот чего, любезный в Шестом Воплощении Ага…
– Семирожденного Ога! – поправил карлик.
– Хорошо, пусть будет Ога, – согласился Иван. – Ты вот чего пойми, что ещё, скажем, пойти туда, не знаю куда, я кое-как смогу, сам видишь. А вот рассказать о том, чего не знаю – тут уж, брат Авварон, извини. Если хочешь, я тебе расскажу про Землю.
– Про Землю я знаю всё! – отрезал карлик. – Мне от тебя нужны ускорители, стимуляторы и мне нужно знать всё о Хархане-А! Ну, с первыми двумя, ясно. Я мог бы тебя погубить ещё во Внешнем Круге, понял? Я мог тебя убить, усыпить, превратить в зомби, в животное… и просто забрать твои ускорители и стимуляторы. Ты видишь, я откровенен с тобой!
– Да уж, ничего не скажешь, – кивнул Иван, – ну, режь дальше правду матку!
– Но я этого не сделал. А почему?
– Почему? – с самым наивным видом переспросил Иван и положил руки на стол, отвернулся к окошку, уставился на луну.
– А потому, что мне нужно кое-что из твоей памяти!
Из её блокированного сектора, Иван! И я тебя не убью, пока не считаю эту информацию, понял? – карлик смотрел на Ивана серьёзными и печальными глазами.
– Блокированный сектор?
– Не делай вид, что ты удивлен. Всё прекрасно понимаешь. Я не знаю кто, но кто-то сделал это. Скажи им спасибо, Ваня!
– Всем вам превеликое спасибо! – Иван склонил голову, пряча саркастическую улыбку. – Благодетели!
– Ты многого не понимаешь пока. А ещё большего не поймешь никогда. Я не прошу от тебя информации о Хархане-А и Меж-Арх-Аанье сейчас. Но пообещай, что ты её выдашь мне добром, без принуждения, когда сектор будет разблокирован. Обещаешь?!
– Трудно вообще-то обещать то, о чём не имеешь представления. Но если эта информация не во вред Земле и землянам, я поделюсь ею с тобой, Авварон Зурр бан-Тург, поделюсь, обещаю тебе это.
– Обещаниям я цену знаю, – проворчал карлик. – Но хорошо! Помни о своих словах!
– Помню! – заверил Иван. – Теперь ты рассказывай.
Глядишь, хоть ночь скоротаем.
Карлик устроился на столе поудобнее, вытащил из складок балахона коричневый комочек, аккуратно положил его в рот и принялся жевать. Глазищи у него сразу заблестели. А может, он просто повернулся ближе к окошку, и в его зрачках заиграл отблеск луны? Какая разница. Иван приготовился выслушать Авварона. Больше узнать об этом странном мире было не от кого.
– С моей помощью, – начал карлик, – ты Иван, прошел четыре Круга Внешнего Барьера. Почти никто не добирался до Третьего, а тебе вот повезло.
Ты знаешь, сколько странников сгинуло на подходах к самому Пристанищу?
Нет?! Ты мне всё равно не поверишь, если я тебе скажу! Этот мир не ваша Земля, и не ваша Вселенная, где всё просто и прямолинейно. Здесь всё иначе, Иван. И показать на пальцах это невозможно, надо испытать этот мир во всех его ипостасях на своей собственной шкуре.
– Да уж хоть чего-нибудь да поймем, – вклинился Иван, – Разберёмся кое в чём своим убогим умишком.
– Не ерничай! – Карлик нахмурился и перестал жевать. – Ты наверняка думал и догадывался, что здесь много слоев, много всяких преддверий, прикрывающих саму, как ты выражаешься, планету. И ты надеялся, что будешь идти через шлюзы из слоя в слой, пока не проникнешь в самую сердцевину и не разберешься там на месте, верно?
– Очень ты прозорливый, – кивнул Иван, – прямо диву на тебя даюсь.
– А всё не так просто, Ваня. Ты никогда и никуда бы не добрался даже за десять тысяч лег, если б смог столько протянуть. В Охранительном Слое помимо системы заговоренных барьеров и шлюзов намотаны во всех семи измерениях гирлянды миров-призраков с люками из одного в другой. Вечности не хватит, чтобы пройти их все и выбраться из них живым! Эти миры соединены пуповинами, при желании люки можно найти, можно найти и кратчайшие пути в каждом мире – это многомерный лабиринт, из которого нет выхода в Пристанище! Но и это не всё. Миры-гирлянды пересечены отходными сферами-веретенами – сколько их, никто не знает, очень много, не меньше, чем атомов в Мироздании. И каждая, заметь, каждая имеет выход в свою точку этой вашей Вселенной, на свою планету, свой астероид, свою звезду. На пересечении двенадцати тысяч сфер-веретен в Узловой Точке проходит Нулевой Канал – это выход в Иную Вселенную. Сколько каналов, тоже никто не знает. И каждый из каналов идёт только в свою Вселенную. Вот так! Поэтому, Ваня, я говорил, что ваша Вселенная – лишь часть нашего мира, лишь малая частица Пристанища Навей. А почему Пристанище само часть Земли, я тебе расскажу позже, договорились?!
Иван понял не всё, но головою кивнул. Его больше сейчас интересовала практическая сторона дела, а не строение вселенных, какие бы к ним каналы ни вели. Ему надоели эти многомерные и многопространственные миры, о которых ему без конца говорили, в которых он, якобы, плутал, и в перемещении по которым у него, дескать, большой опыт. Всплыла в памяти, правда, странная картина: остров, толпы беснующихся трехглазых существ в странных одеяниях, старуха с кривым острым кинжалом и плоской чашей, страшенные рогатые идолы, штабели бревен, словно бы приготовленные для кострища, и высеченный толстенный столб.
Иван заметил, что карлик неожиданно напрягся, весь прямо подался вперёд, не сводя с него чёрного проникающего внутрь взгляда. И он усилием воли прогнал всплывшую картину. Тряхнул головой, шумно выдохнул воздух и потёр переносицу.
– Разблокируем! – заверил его Авварон, засуетившись как-то странно и радостно, кривя губы и шмыгая носом, суча кривыми ножками и роняя слюну.
А вдруг и поможет, а? – подумалось Ивану. – Какие бы у него ни были корыстные интересы – а вдруг? Хотелось в это верить. Но и доверяться особо колдуну Иван не мог.
– Давай, дальше говори, – сказал он. – Меня интересуют три вещи: вход, заложники, выход!
Авварон сразу посмирнел.
– А почему ты решил, что здесь есть какие-то заложники? Несешь нелепицу! Ну как на тебя, Иван, можно положиться?!
– Выкладывай! – потребовал Иван.
– Нечего мне выкладывать. Вот прибудешь на место, сам всё и поймешь. А раньше времени выводы делать не надо! – карлик даже обиделся и его оттопыренная губа стала совсем уродливой.
– Я тебя понял так, поганое ты отродье, – зло проговорил Иван, – что дорогу ты мне не укажешь, темнить будешь до конца! И чего меня там ждёт, тоже не скажешь! Так как же тебе доверять? Может, ты меня словно овцу на заклание ведешь, чёртово семя?! – Рука побелела на рукояти меча. Голос Ивана дрожал.
Карлик не на шутку испугался, он не был расположен сейчас к единоборству, и это бросалось в глаза. Он отодвинулся подальше, на самый край стола, так, что чуть не слетел с него, засопел, захлюпал.
– Ну чего ты так сразу, разве так разговоры разговаривают, – затарахтел он на одной ноте, – всё будет нормально, ты уж мне доверься, Иван. Ну как я тебе про дорогу расскажу, если дороги-то нет, понял, а есть цепь перемещений?! Тут маршрут не нарисуешь на листочке, в какой-нибудь компьютер не заложишь, это можно только вот здесь… – он постучал себя по голове пальцем, не снимая капюшона, сквозь чёрную ткань, – …только вот здесь держать! Да я тебе и так уже почти всё выложил как лучшему другу!
Иван усмехнулся. Озлобление словно рукой сняло.
Вот оказывается как, они уже «лучшие друзья»!
В темном ночном лесу ухал филин. В свете луны летали чёрные тени, крыластые и ушастые, похожие на нетопырей. Земля! Самая настоящая Земля!
Если бы Иван не знал совершенно точно, что он за тысячи парсеков от Земли, он бы и сомневаться не стал, что это родной с детства мир, родная планета, больше того, что это русский лес где-то на севере, где топи непроходимее, а ночи длиннее.
– Хорошо, – сказал он, – поглядим, какой ты друг!
Карлик спрыгнул со стола, резво прошлепал в угол – в темень и сырость.
Вытащил из кучи старья почерневший от времени свиток.
– Вот чего нам надо! – напыщенно провозгласил он.
И важно, без привычной суетности подошёл к Ивану. – Гляди!
Его морщинистые ручки-лапки с чёрными невесть когда в последний раз стриженными ногтями развернули свиток – был тот небольшой, полметра на полметра, но в руках Авварона казался огромным. Края загибались, все они были изъедены, источены…
Иван заглянул в пожелтевший от времени пергамент.
Всё изображенное на нем было похоже на карту, но какую-то странную варварскую карту, составленную существом, не имеющим ни малейшего понятия о картографии, масштабах, пропорциях и прочих делах. Невообразимое переплетение дорог, рек, – троп и вообще непонятных линий было как бы сетью наброшено на ещё более невообразимое сплетение и наложение гор, лесов, озер, морей, пустынь. Вдобавок пергамент испещряли тысячи точек и точечек, стрелок и стрелочек, пометок, загогулин, неведомых знаков и чёрт-те чего!
Глаза болели от этого мельтешения.
Иван невольно отодвинулся назад.
– Ну и дурень же ты! – насмешливо сказал карлик. – Разве ж так глядят!
Иван еле сдержался, чтобы не залепить затрещину наглецу.
– Прикрой один глаз! И поближе, поближе! – командовал Авварон.
Иван прижмурился, взял варварскую карту из лап карлика. Поднес ближе к липу… И чуть было не отбросил её от себя. Не может быть! Он открыл второй глаз – пергамент как пергамент, средневековая мазня, ничего серьёзного.
Снова прижмурился.
Словно распахнулось вдруг окно в бездонный, бескрайний мир ослепительно сияющий, непонятный.
Иван такое видел впервые. Он вообще не мог себе представить, что такое можно увидеть простым человеческим глазом. В странном мире не было ни верха, ни низа, ни неба, ни земли… это была фантастическая Пропасть, но не Чёрная Пропасть Смерти, хорошо знакомая Ивану, а какая-то совсем иная, наполненная изумительными сверкающими красками, феерическими сияниями, переливами. В этой Пропасти одновременно двигалось и перемещалось во всех возможных и невозможных направлениях столько предметов, существ, теней и вообще непонятного, что ни на чем невозможно было остановить глаза – мир Пропасти жил. Да ещё как жил!
– Вот так-то, Ваня, – подал голос Авварон, пригорюнившийся и осипший, сидим мы всю жизнь в тёмной клети, взаперти, а как выпадает возможность в мир-то взглянуть через окошко, так и голова кругом идёт, не верим глазам своим! А ты верь, Иван, верь!
Иван не отводил взгляда от провала в распахнутом свитке. Он пытался уловить в движениях и мельтешений нечто осмысленное, объяснимое. И одновременно думал, какая же тут премудрость, что за механика и оптика, что за чудо этот свиток? Он перебирал в уме все последние достижения человечества, но ничего похожего не находил – это было не телевидение, не голография, не мнемоскопия и тем более не галлюцинациовизорные эффекты… это было просто чудо! Казалось, вот сейчас оторви руки от краёв почерневшего свитка, прыгни в окошко рыбкой и очутишься в Пропасти, в сияющем чудесном мире. В этот необъятный колодец так и манило.
– Ну что, Ваня, веришь в этот мир? – проникновенно, прочувственно спросил карлик и прихлюпнул носом.
– Верю, – отозвался сомнамбулой Иван.
– Ну и дурак! – неожиданно ледяным тоном заключил Авварон. В его голосе звучали явные нотки презрения. – Дурак! Никакой это не мир, это всего-навсего объёмная карта. И кстати там есть наша тропинка, наш маршрутик, Иван. Ну-ка, покажи дядюшке Авварону – где эта тропинка?!
Иван отпрянул от свитка. Лицо его перекосилось.
– Не паясничай, нечисть! – процедил он. И неожиданно подумал, что этот инопланетный карлик-колдун, эта морщинистая подлая душонка, ведет себя как-то уж слишком по земному. Откуда он взял все эти «Ваня», «дурак», «дядюшка», этот тон?! И вообще, всё это уже было, было когда-то… нет, ни черта не было! нервы шалят! проклятущие нервы! – И-ех, Ванюша! Я ж говорил, что ты ничегошеньки не поймешь в этом мире. Даже простенькая карта, почти плоская проекция предместий Пристанища тебя смутила. А куда ж тебе в царствие теней спускаться-то?! – Карлик говорил очень серьёзно, будто сокрушаясь о несчастной Ивановой судьбе и всячески соболезнуя неудачливому путнику-резиденту. – Давай, Ваня, проще, а?! Давай займемся разблокировкой прямо здесь! А потом, сразу же, я клянусь тебе, на Землю! Что, не веришь?! Да я тебя в три минуты домой отправлю и чем надо помогу. Решайся!
Иван отвернулся от Авварона, уставился в заросший паутиной и мхом угол избы. Ему очень хотелось домой, на Землю. Аж слезы набегали на глаза и давило в груди.
– Ну?!
Карлик-колдун мелко подрагивал в ожидании, сопел, ронял темную слюну с губы. Но глаза его были пусты.
– Нет, – ответил Иван тускло, будто говорил не он сам, а некое сидящее в нём отрешенное от всего существо. – Не-ет.
– Ну, гляди, Ваня, – как-то двусмысленно выдавил колдун, – гляди!
В окошке мелькнула чёрная взъерошенная тень, завопила истошно перепуганная птица – совсем не по птичьи, страшно и дико. Нашли тяжёлые тучи на мертвенную луну. И стало в мире тихо, неуютно и жутко.
– Нет, – повторил Иван тверже, – мы пойдем туда.
И ты получишь своё, получишь, не сомневайся.
Зрачки у Авварона расширились, превратились в два черных колодца.
– Обещаешь? – поинтересовался он, затаив дыхание и перестав сопеть.
– Обещаю, – ответил Иван. И добавил несвойственным ему тоном: – Каждый рано или поздно получает своё.
Карлик тяжко, с натугой вдохнул.
– Ладно, пойдем.
Какая-то призрачная, водянисто-блеклая тень вдруг отделилась от него, сползла на досчатый, трухлявый, местами земляной пол, проскользнула по нему до кособокой двери, просочилась под нею и исчезла.
Иван тут же ткнул карлика пальцами в грудь, даже отшиб их немного; Авварон страшно обиделся, нахмурился, затрясся.
– Извини, – объяснил Иван, – мне вдруг померещилось, что ты сам улизнул отсюда и опять вместо себя фантом оставил.
– Чисто земная ограниченность, – заключил Авварон. – И вообще…, - он даже задохнулся от возмущения, – и вообще – откуда эта подозрительность, откуда недоверие такое?!
Иван не стал разъяснять, откуда в нём было недоверие, одно слово могло породить сотню ответных и лишь усугубить положение.
– Раз собрались, так пойдем! – заявил он.
Карлик враз успокоился.
И на глазах у ошеломленного, растерянного Ивана превратился в растрепанного и косматого филина, того самого, с клюкой в мышиной лапке и с обрывком железной цепи. Только глаза не изменились – это были те же базедово-чёрные сливины со зрачками-колодцами.
Филин ударил клюкой в стол, отчего тот неожиданно накренился, треснул, а потом и вовсе развалился, так, что Иван еле успел отдернуть локти, поджать колени. Надо было хватать оборотня, хватать немедля!
Но поздно. Филин Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного взмахнул сизыми взъерошенными крылами, подняв по избе тучи пыли и сметая седую обветшалую паутину, ухнул глухо, раскатисто и вылетел в окно – только скользнула его чёрная тень по внезапно выплывшей из-за мрачных туч мертвецки желтой луне.
Иван вскочил на ноги и с досады пнул дубовый табурет. Тот рассыпался, словно был трухлявым донельзя.
Чертовщина! Наваждение! Ну как тут можно работать?!
Иван был вне себя от бешенства. Бред! Он прошел четыре круга какого-то внешнего барьера, пробрался через охранительный слой, если верить этому негодяю, этому подлому оборотню, и что дальше?! Где он?! Куда идти?! Или, может, заночевать в этой милой пыльной избушке? Утро ведь вечера мудренее?!
Нет! Он отыщет колдуна, будь тот хоть трижды инопланетным!
Иван, подхватив меч и лучемёт, прыгнул к выходу, снова сшиб что-то звеняще-гремящее в сенях, но не стал задерживаться, а сильным ударом ноги вышиб тяжёлую дверь, выскочил наружу.
Он остолбенел. Нестерпимый зелёный свет ударил ему в глаза. На дворе был день, а не ночь. Да ещё какой день! На Земле таких не бывает.
Нагромождения диких поросших красным мхом валунов закрывало от Ивана ослепительно-яркое светило. Но и тех лучей, что пробивались сквозь завалы, хватало, глаза еле выдерживали. И никакого леса, никакого болота, даже ничего похожего!
Иван обернулся. Избушки за его спиной не было.
Там, в тени скалы, поросшей фиолетовым лишайником, изъеденной дырами или норами, лежало, бродило, шевелилось и облизывалось целое стадо каких-то ожиревших и на вид малоподвижных чудовищ. У каждого было по четыре глаза во лбу, и все эти глаза – мутные, сонные, бессмысленные глядели на Ивана, ничего при этом не выражая. Многомерный мир! Проклятье! Опять он вышел не так, опять позволил себе ошибиться. Надо было лезть в окно, за филином-колдуном, а его как порядочного в дверь потянуло. Напасть! Иван даже успокоился от неожиданной перемены. Перемены его никогда не пугали, наоборот – придавали сил. И вообще, неизвестно, может, туг в другом дело, может, вылези он в окно, было б ещё хлеще.
– Ну что ж коровки, – бодро крикнул Иван, – пасемся, жирок наедаем?
И пошёл прямо на стадо. На всякий случай он покрепче сжал в руке тяжёлый меч, ослабил ремень лучемёта, чтобы можно было сдернуть его с плеча без промедления. Надо было обойти стадо жирных чудищ, не пытать судьбу, да уж больно всё приелось. Иван отпихнул попавший под ноги мохнатый свитый калачиком хвост, скривился от смрадного дыхания, вырывавшегося из пасти ближнего чудища… Ему вновь припомнился астероид Ырзорг, из каждой поры-кратера которого беспрестанно лезли такие кошмарные, только-только народившиеся, но огромные и свирепые твари, что эти «коровки» в сравнении с ними казались милыми и ласковыми болонками. На Ырзорге Ивана чуть не съели.
Одна из восемнадцатилапых мохнато-чешуйчатых гадин с жабьим восьмиметровым рылом уже заглотнупа его, предварительно обхватив липучим языком-арканом.
Но жадность сгубила тварюгу – Иванов скафандр чём-то не пришелся её вонючему пищеводу, и Иван был извергнут обратно вместе с содержимым омерзительной утробы. Он долго сидел на живом, дышащем камне астероида и смотрел вслед исполинской многолапой жабе, жуткому порождению необъяснимо гигантского, имеющего собственную зловонную атмосферу существа – Ырзорга, реликтового супермонстра, вылупившегося миллиарды лет назад из споры-яйца, которое пережило Большой Взрыв. Ырзорг был посланцем в настоящее и будущее ещё той Довселенной, того мира, который существовал до рождения мира этого.
Чудища взирали на Ивана тупо и вяло, свешивая из пастей лопатообразные языки. Одному, особо неповоротливому досталось – Иван огрел его по жирному боку мечом. Удар был несильным, плашмя. Но чудище заверещало пискляво, по-кроличьи, словно с него сдирали его поганую панцирную шкуру вместе со слоем жира, метнулось в сторону, наткнулось на ещё более жирную тварь – и визги обеих слились в истошном и безутешном вое-плаче.
– Цыц! – свирепо и вместе с тем дурашливо крикнул Иван.
И потёр рукой лоб, В голове стоял гул, будто прибой рокотал со всех сторон и шумел в листве ветер. Но ни листвы, ни воды не было. Иван не сразу понял, что случилось. Он насилу разобрал отдельные мыслеобразы, нахлынувшие в мозг. И застыл на месте. «Чужой!», «Это не зург! Нет!!!», «Чужой! Он совсем не умеет себя вести, он не знает ничего! Он ломится вперёд по Священному ковру!», «Опасность! Надо вызывать зургов!», «Чужой! Чужой!!!» – всё это и ещё многое другое, почти не разбираемое, ударило в голову, заполнило её чужим напряжением, чужим страхом… Чудища были разумны. Этого Иван не ожидал.
Самообладание вернулось мгновенно.
Иван замер с поднятой вверх рукой.
– Я пришёл сюда с миром! – проговорил он тихо. – Я не потревожу вашего покоя и не причиню зла. Я иду к зургам.
Говорил он это больше для самого себя, отчетливо понимая, что слова землянина здесь не будут поняты, но его мыслеграммы, несущие общедоступные во всей Вселенной образы, будут восприняты этими умненькими чудищами-телепатами.
«Он лжет! Не верьте ему! – резануло в мозгу. – Он посмел оскорбить почтенного Ооула, он ударил его! Это страшный чужак! Он только похож на зурга. Но он не зург!»
– Я допустил оплошность! – проговорил Иван виновато. – Я прошу простить меня и выслушать. – Он никак не мог поверить, что эти твари с бессмысленными глазенками не просто разумны, но обладают настолько тонкой и чувствительной внутренней телепатической системой, что улавливают не только образы, но и понятия сложные, абстрактные. Непостижимо! Но с ними можно было общаться. И Иван не желал упускать этой возможности. – Я весь в вашей власти, смотрите!
Он сначала уселся на кроваво-красную мшистую поверхность, потом лег на спину и прикрыл глаза. Меч он отбросил от себя метра на три. В мозг стучало в основном одно: «Чужой! Чужой!! Чужой!!!»
Одно из ближних чудищ подошло к Ивану, склонило над ним нелепую мерзкую морду. Капли слюны, стекавшие с бледного языка, намочили рубаху на груди. От зловонного дыхания монстра свербило в носу. Но Иван лежал. Лежал и вслушивался в мысли обитателей этого странного мира под ослепительным солнцем. Страх и настороженность потихоньку гасли.
– Кто ты? – прозвучало почти членораздельно. Ивану показалось, что он слышит вопрос ушами. Но это было не так.
– Я разумный житель планеты Земля, – ответил Иван, даже не делая попытки скрыть что-либо, выдать себя за какого-то «зурга», на которого он якобы похож. – Мы можем с вами общаться, обмениваться мыслями, значит, мы близки с вами, значит, мы можем найти общий язык и понять друг друга…
– Понять друг друга могут все, – прозвучало в голове. Иван не понимал, от какого именно чудища исходило это – ведь над ним нависали теперь сразу четыре огромных и страшных морды с торчащими наружу жёлтыми истертыми клыками. – Ты всё равно чужак. Ты из внешнего мира. Придут зурги и уведут тебя.
– Или убьют на месте, – вклинилось другое чудище. – Они всех их убивают. Внешний мир несет в Пристанище зло, вечное и чёрное зло.
– Нет! – чуть ли не завопил Иван. – Неправда! Я не несу зла вам, я пришёл с миром и добром!
– Ты не должен был попасть сюда. Тебе никто не разрешал сюда входить.
Зурги уже знают, что ты здесь. И они скоро придут!
Чудища разом отвели от Ивана морды, отодвинулись, словно испугались, что от него можно заразиться какой-то страшной болезнью или же он вдруг подскочит, набросится на них, перекусает. Смех и грех! Ивану не хотелось, чтобы пришли какие-то зурги и убили его на месте. И опять молчит эта чёртова программа! Зачем она вообще тогда нужна?! Нет, только на себя надежда, только на себя.
– Зурги не причинят мне вреда! – уверенно заявил он. – Я им нужен.
– Значит, они уведут тебя. И хорошо! Тебя надо увести отсюда. Здесь не должно быть чужаков. Тут все свои.
Только свои и всегда свои.
– Хорошо! Пусть будет так – согласился Иван мысленно, и его поняли. Но ответьте – кто вы, что это за священный ковер, что за мир? Я в Пристанище?!
Шумный хрип прервал его вопросы. Казалось, хрипели и храпели все жирные и пугливые чудища. Иван не сразу догадался, что они так смеялись. Но не стал обижаться, стерпел.
– Пристанище везде! – ответило наконец одно из ближних чудищ. – Но ты, чужак, кажется, не совсем всё понимаешь – зачем ты такой зургам? Нет, ты им не нужен, они тебя убьют тут, или перевоплотят.
– Что? – изумился Иван. Ему не хотелось никаких перевоплощений, тем более здесь, в Пристанище. Он даже приподнялся и сел, – поджав под себя ноги, потирая колени. Теперь его никто не боялся, он чувствовал это.
– Узнаешь. Всё узнаешь! – прозвучало ясно в мозгу. – И поймешь. Но потом, когда тебя уже не будет.
– Хотелось бы понять кое-что, пика я есть, – робко заявил Иван.
– Ладно, хорошо, – согласилось ближнее чудище. – Смотри.
Иван глазам своим не поверил, когда кожа на лбу у отвратительного монстра вдруг набухла, покрылась желто-зелёными крупными каплями, а потом лопнула, разошлась – и из глубин, из внутренностей уродливой головы, не имевшей даже костяного, ограждающего мозг черепа, вдруг высверкнули три зеленых настороженно глядящих глаза. Никакой крови, никаких излияний кроме крупных жёлтых капель и похожей на гной жижи – зияющее отверстие-рана, видно, не обеспокоило само чудище. Но тот, кто выглядывал из раны, был до отвращения гадок. Редко Вселенная порождала подобных существ. Маленькая сплюснутая в висках голова на тончайшей дрожащей шее высунулась наружу. Ни носа, ни рта – лишь мягкий трясущийся клювик, с алыми ноздрями и зеленоватым редким пухом. Всё это производило впечатление гнусного и жалкого гаденыша-паразита, присосавшегося к огромному мозгу жирного, безвольного чудища-гиганта. Ивана чуть не вырвало.
– Ну, вот, гляди! – прозвучало ещё отчетливей. И чуть позже: – Нет!
Тебе ещё рано быть в Пристанище.
Ты слишком чужой. Ты не станешь здесь своим. Они всё равно узнают, зачем ты приходил сюда!
Иван вытянул руки с мольбой, совсем позабыв, что обращается не к себе подобному, не к человеку-гуманоиду, а к гадкому существу-прилипале.
– Я всё сам скажу, – проговорил он. – Я ищу таких же как я! Мне надо только узнать о них, найти и помочь им! Помочь ближнему своему – разве от этого кому-то может стать хуже?! Разве будет хуже от этого, вашим зургам или вам самим? Нет! Не будет!
Существо ещё больше вытянуло шею, сузило подслеповатые глаза. Из ноздри клювика потянулась бурая струйка крови. Судя по всему, паразит не выносил даже малейшего напряжения. И всё же он был слишком любопытен.
– Испугался? – надменно вопросил он. – За жизнь свою никчемную испугался?! Хе-хе! Не бойся, тебе же и лучше будет. Они вынут твое подлинное нутро, пересадят в лучшее тело, а бренный и жалкий твой прах сгниет, рассыпется в пыль. Ты будешь жить долго, может быть, и вечно, понял? А вдруг они воплотят тебя в одного из нас?
Тебя могут воплотить в свободное тело, и ты ощутишь блаженство на Священном ковре, ты испытаешь то, чего не в состоянии испытать сейчас. А может, зурги заберут тебя с собой и дадут тебе череду перевоплощений – о-о! это будет твоим счастьем, недостойный. Не жалей ни о чём, они убьют только твою жалкую плоть!
Иван покачал головой, – И жалкую плоть жалко, коли она своя, глубокомысленно заметил он.
Гнусное существо приблизило свой сырой клювик почти к самому лицу Ивана и теперь дышало на него чём-то горячим и приторным, не похожим на воздух. Все три глаза паразита были безумны и невероятно глубоки.
Это был взгляд чудовища из преисподней, рядом с которым меркли клыки, когти и прочие украшения жирных чудищ. Взгляд обладал гипнотической силой, и будь на месте Ивана кто-то другой, плохо бы тому пришлось.
– Тебе будет хорошо после смерти, – выдавило в лицо Ивану существо, очень хорошо. Ты вспомнишь мои слова.
Иван не отодвинул головы. Не поддался.
– Я не понимаю, – медленно проговорил он, – зачем убивать кого-то, чтобы затем перевоплотить его, родить заново в другом теле. Смысл какой? Не лучше ли оставить всё как есть?
Клювик паразита скривился в странной болезненной ухмылке.
– Ты не сможешь понять деяний зургов и смысл их бытия. Но запомни, Пристанище явилось из воплощений Первозургов, Властелинов Жизни и Смерти.
Пристанище живет перевоплощениями. И никому не дано понять Его смысла. Не ломай голову, несчастный. За тебя всё решат. И тебе дадут большее, чем ты имеешь, и большее, чем ты мог бы иметь. Я тебе скажу то, что не принято говорить чужакам. Нет, это не секрет, тут нет тайн и секретов. Тут есть Непостижимое. Слушай: в Пристанище никто не умирает, хотя убивают тут всех!
Пристанище и его властители ценят жизнь – ни единая кроха живой и неживой материи, несущая хоть зачатки разума, никогда не будет умерщвлена.
Пристанище будет нести её и совершенствовать, пусть и вопреки её воле, но на пользу ей и непостижимому Предназначению. Понял?
– Понял, – тихо проговорил Иван. – Разберёмся ещё. – И добавил погромче, с ехидцей: – Небось, вызвали уже своих зургов?!
– Их никто и никогда не вызывает, – ответило существо.
И спряталось в зияющей ране.
Перед Иваном стояло обычное жирное чудище, на лбу которого с необъяснимой скоростью зарубцовывался и пропадал сначала багровый, набухший, а потом бледненький еле заметный шрам. Все четыре глаза чудища глядели вдаль тупо, диковато и уныло.
Иван подобрал меч. Встал. Он уже сообразил, что настоящего, полного контакта не получится, что эти существа смогут наплести ещё много чего, запутать окончательно, но дороги не подскажут. Хоть бы пришли эти зурги, что ли!
– Разберёмся, – повторил Иван мрачно…
Он чувствовал, что от поверхности, от мохнатого красного «ковра» исходит некая сила, пронизывающая всё тело; но непонятная, неизъяснимая.
Что за «ковер»?!
Что за воплощения и перевоплощения?! И где чертов карлик?! Обманул и сбежал?! Нет! Ведь ему что-то надо узнать, он не обойдется без Ивана, он будет его оберегать.
Неведомая сила наполняла тело тихой спокойной мощью, ощущением благополучия и здоровья, но она усыпляла, размягчала. Иван невольно ПРОТИВОСТОЯЛ ей, не поддавался, но она гнула его, она давила без устали и передыху. От ярчайшего света слепли и слезились глаза, всё плыло в розовом тягучем мареве. Даже огромные чудища, вдруг примолкшие, будто утратившие способность мыслить, казались розоватыми.
Иван стряхнул оцепенение. И решил не дожидаться зургов. У него дел было по горле. А рассчитывать в этом переменчивом мире, видно, не на кого.
Надо просто всё время идти – вперёд и вперёд. Не может эта бестолковщина продолжаться до бесконечности.
И он пошёл. Напролом. Прямо на стадо чудищ, в каждом из которых сидело по сверхразумному паразиту-телепату. Чудища неохотно расступались. И молчали. Но голову сдавливало чём-то тягостным, пронизывающим.
Они просто выдавливали его из своей среды, сгоняли с «ковра». Он и впрямь был здесь чужим, чужаком – ведь его ещё не убивали, не перевоплощали. Иван не скрывал своего раздражёния. Он даже пнул в жирный зад одно из лежавших поперек его пути чудищ. То опрометью унеслось за валуны.
Давление усилилось. Голова готова была лопнуть.
Иван еле успевал снимать напряжение. Плохо ему было.
Но он шёл.
У самых крайних валунов, тех, что преграждали путь огненному светилу, пропуская лишь его отдельные убийственные лучи, несколько чудищ сгрудились в кучу, уставились на Ивана бессмысленными глазками.
– Прочь с дороги! – сказал он негромко, но с нажимом.
Чудища не шелохнулись.
Тогда Иван приподнял меч.
– Прочь, гадины! – произнес он совсем тихо, со скрытой яростью, почти не разжимая губ. – Прочь, не то вас заново придётся воплощать. Убью!
Одна из тварей дрогнула, отползла: – Но другие стояли стеной. Из приоткрытых пастей исходил прерывистый змеиный шип. Лязгали огромные клыки.
Перевитые хвосты били по «ковру», нервно подрагивали. Тупые глазки чудищ наливались лютой бычьей злобой. Тяжелые панцирные пластины на загривках вставали дыбом.
Но не эта животная сила пугала Ивана. Он ощущал, что психическое, гипнотическое давление нарастает, становится почти не переносимым – голова раскалывалась от острейшей боли. Промедление могло обернуться бедой.
И тогда он бросился вперёд.
Иззубренный меч пропорол морщинистое горло ближнего чудища. Иван еле успел отпрыгнуть в сторону, его чуть не сшибло с ног мощной струей чёрной густой крови, что ударила из пробитой аорты.
Второй удар был ещё сокрушительней – у сунувшейся было к Ивану твари огромная её голова будто сама по себе вдруг свесилась на бочок, а потом и сама тварь завалилась прямо на «ковер», сотрясаясь жирными телесами.
Иван рубил в лапшу следующее чудище. Но он уже всё понимал – настоящие его недруги стояли позади да по бокам, именно оттуда исходило злое поле, недобрая сила.
Они управляли и теми глупыми, покорными животными, что преграждали Ивану путь и гибли от его меча. Да, далеко не в каждом чудище сидел сверхразумный паразит. Но Ивану всё это было безразлично. Он рвался вперёд, он крушил эту неприступную стену плоти, он вгрызался в неё и он пробивал её.
«Остановись! Остановись!! Там твоя гибель! Там не будет воплощений и перевоплощений! Остановись!!! – давило в мозг с напором и силой гидравлического пресса. – Там вечная смерть! Остановись!! Зурги уже идут! Стой!!!»
– Ну уж нет! – заорал Иван во всю глотку, смахивая пот со лба и не переставая орудовать мечом.
– Стой! – прозвучало совсем явственно. И затылок сковало оцепенением.
– Получай, нечисть!
Иван извернулся, в прыжке занес меч над головой и с силой вонзил его прямо в глаз чудищу, подкравшемуся сзади. Уже падая, он выставил острие вверх. И не ошибся – громадина напоролась горлом на безжалостную сталь, содрогнулась, забилась в предсмертной агонии.
Нужен был ещё один удар. Последний.
И Иван не оплошал. Лезвие меча рассекло мясистый мягкий лоб.
– Вот теперь, нечисть, воплощайся. Перелезай в другое тело! – Иван занес оружие над разверзнутой раной.
Но опустить не успел. Чутье не подвело его, спасло. Сзади на него разом бросились безмозглые твари, те, что преграждали путь. Они бы его просто затоптали. Спасло чудо. Миг. Один миг! Иван успел сдернуть с плеча лучемёт. Он дал на полную. Давненько он так не палил из этой надежной и простой штуковины – последний раз лет семь назад, когда пробивался к своим на Заоблачном Шаре, семнадцатой псевдопланете системы Кара-Зога III. В тот чёрный день он получил девять ранений, одно из них чуть не стало последним.
Он выпустил предельный заряд прямо в пасть циклопоидному архозавру, который уже настиг его, уже торжествовал, намереваясь высосать как можно медленнее, растягивая удовольствие, мозг жертвы. Архозавры превосходили интеллектом землян. Но их звериная суть подавляла их ум, гасила его. И потому они не могли быть землянам конкурентами во Вселенной. И всё же необъяснимая злоба бросала их на смерть. Перемещающиеся в разных измерениях, они таили угрозу в самих себе. Это было поистине страшно.
Иван никогда с тех пор не ходил в систему Кара-Зога.
Архозавра прожгло насквозь, несмотря на то, что его организм был металлокремниевым, а вместо крови текла по артериям и венам кислота. Что рядом с архозавром эти толстухи и толстяки! Иван остановил шестерых чудищ одним залпом – съежившиеся, поникшие, обугленные туши осели на красную мохнатую поверхность. Отвратительно запахло паленым, горелым, – Стой!!! – прозвучало явственно.
И тут же многоголосие мыслей ворвалось в мозг.
«Зурги! Зурги!! Они уже за барьером! Они скоро будут здесь! Остановите убийцу! Остановите его! Они уже здесь!!!»
Иван не знал, куда ему глядеть, что делать. Опасность могла настигнуть с любой стороны, отовсюду. Краем глаза он видел, как из пропоротой туши чудища выкарабкалось на свет Божий гнусное голое существо, как поползло в сторону валунов, оставляя позади себя на «ковре» чёрные слизистые пятна, как волочился за существом длиннющий, наверное бесконечный тонкий мокрый хвост, как цеплялось оно хиленькими когтистыми лапками за шероховатости…
Видел Иван и сгрудившееся в кучу стадо пугливых чудищ, тех, в ком обитали перевоплощенные, если им верить, существа. Видел и останки чудищ, тупых и упрямых. Два животных по-прежнему преграждали дорогу за валуны. Всё видел Иван. Но вот никаких зургов он пока узреть не мог. Даже не представлял, откуда эти зурги должны появиться. И только когда в дальнем конце поляны вырисовались два высоких двуногих силуэта, Иван решил, что испытывать судьбу большой грех. Он разбежался, что было мочи, вспрыгнул одному из чудищ на круп… и сиганул прямо за валуны, ещё не видя, что его там ожидает.
– До встречи! – успел выкрикнуть он от какой-то излишней, глуповатой и несвойственной ему лихости. И показалось ему, что лишь чудом его не уцепила за горло мохнато-когтистая лапа, которая вырвалась словно из небытия…
Голову сдавило нечеловеческой силой. И вдруг разом отпустило. Ударивший было в глаза нестерпимый свет погас.
При падении Иван потерял ориентацию. Первой мыслью было – ослеп, чёрная, страшная темень в глазах! Он с силой зажмурился, не желая верить в худшее.
Под руками и ногами было что-то мягкое и холодное, колющее немного. Он ушёл от них. Ушел. Но где он теперь?!
Иван медленно приоткрыл глаза. Темно. Тогда он перевернулся на спину.
Замер. По ночному, усеянному мрачными тучами небу плыла бледная изрытая оспинами луна. Он лежал в лесу. Маячили островерхие макушки деревьев, темнели кроны. Где-то вдалеке тихо выл кто-то.
Палая хвоя колола шею.
Иван приподнял голову, повернул её – саженях в десяти чуть высвечивалось кривое окошко избушки. Той самой.
– Стоило дверь выламывать, – задумчиво произнес Иван вслух.
Он подошёл к избушке. Дверь была на месте. Кривая, замшелая, но целехонькая она висела на ржавых петлях и казалось, вот-вот заскрипит.
Шлюз-переходник. Ещё один шлюз в никуда. Иван стоял перед заколдованной избушкой в растерянности.
Никто его не преследовал. Возможно, эти самые зурги не могли попасть в лес, а может быть, им не особо нужен был чужак-пришелец. Может быть, никаких зургов и вообще не было на белом свете. Мало ли что могли наплести эти гадкие твари; Или… Или это ещё проще объясняется – мания преследования, шизоидно-параноидальный криз, и ничего этого вообще нет – нет никакой планеты Навей, нет созвездия Оборотней, нет во Вселенной лежбищ Смерти, и уж тем более нет живых деревьев, утроб, сказочных барьеров, пропускающих живую плоть и неживую по выбору, нет мохначей, спящих и пробуждающихся миров с их невидимыми демонами-убийцами, нет лесной нечисти, крылатой мерзости, гибридных паразиточудищ, нет гнусного, подлого и лживого карлика-колдуна Авварона Зурр бан-Турга, нет его ни в одном из воплощений Ога, потому что и самого Ога нету, более того, нет никаких «серьёзных людей» – нет и не было и никто его никуда не посылал, а лежит он сейчас в психиатрической клинике на огромной пластиконовой постели в смирительной рубахе и без проблесков сознания, и вся эта бредятина вместе со шлюзами, многомерными мирами и прочими чудесами творится лишь в его больной несчастной воспалённой после очередного поиска голове.
Да, это так! Мрачные мысли настолько одолели Ивана и упрочились в его мозгу, что он и не заметил, как дверь избушки резко распахнулась, вылетела чёрная тень, пропала в ночи. Только на лбу осталась лёгкая ссадина. Она была самой натуральной, побаливала. Да и холодный ветер, непонятно откуда взявшийся в лесу, был самым настоящим ветром. Всё вокруг было настоящим!
Надо было идти в избушку. И ждать.
– Заходи, Иван! – раздался вдруг голос из тьмы сеней. – Нам уже давно пора в путь!
– Ты где? – машинально откликнулся Иван.
– Да здесь, где же ещё!
Это был голос Авварона – приглушенный и вкрадчивый.
– Иду!
Сердце у Ивана забилось сильнее. Пока он нужен колдуну, ничего с ним не случится, ничего! Тот будет оберегать его! Надо поднажать на проклятого Авварона – пускай быстрее ведет; куда надо, не то…
– Иду!
В сенях Иван снова зацепил плечом то ли таз, то ли корыто, сбил с гвоздя – грохоту и звона с дребезгом было на весь лес. Тьма в сенях стояла какая-то странная.
Иван всегда нормально видел в темноте, глаза быстро к ней привыкали, но тут не было видно ни зги, это была непростая темнота.
– Иду! – ещё раз заверил Иван, сбивая нечто глухогремучее, огромное и пыльное. – Иду!
Он сделал шаг в комнатку, пригнулся, чтобы не удариться о низкую притолоку… и полетел вниз. Это было настолько неожиданно, что Иван сначала не понял, почему в избушке, в комнатенке сыро, кто мог затопить её до половины, не верхние же жильцы. Он погрузился вниз, словно никакого пола не было.
Его и на самом деле не было. В глазах прояснилось не сразу. Но когда прояснилось, Иван увидел, что он по плечи увяз в зеленой хлюпкой трясине, что до поросшего корявым ельником низкого бережка далеко, что ряска на поверхности болота дрожит и лопается, что над головой необычайно низкое серое, хмурое небо.
Трясина тянула вниз. Он пытался не поддаваться ей.
Железный тяжёлый меч гирей висел на поясе. Бросать его было жалко. Что с ним погибать, что без него.
Обманул подлый карлик, колдун чертов, снова обманул!
Иван был зол на весь свет. Но не время сводить счеты.
Сейчас главное – выжить. Всё остальное потом. Глупо погибать в поганом болоте за сотни тысяч парсеков от Земли. Иван поглядывал на ельник, на бережок – и ему не верилось, что это не Земля. Всё было земным, обыденным.
Кроме проклятых шлюзов-переходников.
Плавать в трясине дано не каждому. Ивану никогда не нравилось это занятие – ещё со времен Школы, когда их забрасывали то в болота, то в джунгли, то на льдины, то в пустыни и заставляли выживать там в любых условиях.
Именно заставляли, пощады в Школе не было. И потому из тысячи поступивших до выпускных экзаменов дотягивало два-три десятка будущих космодесантников. Отсев был огромным, многие гибли, становились калеками.
Что делать, они знали, на что шли, ведь недаром их называли смертниками.
Освоение Космоса было проклятием для Земли и её матерей. Это был чёрный заколдованный круг, в который на смену погибшим вступали обречённые. За одиночками десантниками-поисковиками, штурмовиками Вселенной, шли десятки исследователей, за исследователями тысячи геизаторов-строителей, за ними миллионы привыкших к роскоши и комфорту землян. Последним цена за освоение новых миров не казалась слишком высокой. Геизация Мироздания шла полным ходом. Люди быстро забывали, что их благополучие строилось на костях и крови первопроходцев.
Иван был первопроходцем. И потому он умел плавать в трясине. Он из последних сил тянул к берегу, изнемогая от чудовищного напряжения, преодолевая убийственную мощь болота. Он не суетился, не размахивал руками, не сучил ногами, каждое движение было размеренным, продуманным. И всё равно продвигаться удавалось по вершку, по крохе. Он был уже почти в прострации, когда до берега оставалось два-три метра, сознание покидало его, зелёная жуть сужала мельтешащий, подрагивающий круг перед глазами. И всё же он рванулся, ухватился рукой за поникшую ветвь огромной уродливой ели. Надо было подтянуться немного, и всё, спасение. Иван уже вылез почти наполовину из трясины, когда ветвь обломилась – гнилье! Он успел перехватиться другой рукой за верхнюю часть ветки, бросил обломок. Но тут на него повалилось само дерево, накрывая бурой жухлой игольчатой кроной, вдавливая в трясину.
Гниль! Весь этот лес гнилой. Поганый лес!
Иван нахлебался вонючей жижи. Но вынырнул, вцепился в ствол. Пополз по нему к берегу. Ствол под пальцами обращался в труху, в мокрое бурое месиво. Но Иван полз – по миллиметру, по сантиметру.
На берег он выбрался совершенно обессиленным. Лучемёт и меч были при нем. А усталость дело преходящее.
Иван упал лицом в ковер из пожухлой мягкой хвои. И снова его сморил сон.
Снова он лежал в высокой траве. Глядел в высокое небо. И вел неторопливую беседу. Он не видел собеседника.
Но знал, с кем говорит. А в небе плыло странное облако.
Было оно ослепительно белым и вместе с тем мягким, добрым, не отталкивающим своей белизной, а напротив, влекущим. И когда оно плыло от края, с востока было оно бесформенным и разлапистым как и все облака на свете.
Но по мере хода своего часть облака все больше и больше становилась похожей на старинные космолёты промежуточного класса. И когда облако застыло прямо над Иваном, он видел уже, что это и есть космолёт – один к одному, до мельчайших деталей. Но и не удивлялся, будто и ожидал, что облако это окажется не простым облаком, а чём-то неведомым, несущим для него нечто важное – и снова он видел две фигуры, две белые фигурки в белых скафандрах с белыми шарообразными шлемами. Что-то удерживало эти фигурки у поручней, не давало им оторваться от них, хотя Иван ясно видел, что люди в белых скафандрах рвались куда-то, тела их выгибались, головы в шлемах то клонились к груди, то откидывались назад.
Это длилось бесконечно долго, это было пыткой не только для белых людей, но и в первую очередь для Ивана. Он мучился вдвойне, испытывая и боль физическую, адскую, и боль душевную, и боль от неопределенности, от зыбкости. А голос, знакомый голос батюшки, давнего друга-собеседника, давил в уши: «Ведь это они! Ты разве не узнаешь их! Ты же сам мне всё рассказывал, ну всмотрись, вспомни! Это они! Такое нельзя забыть. Я верну тебе память!!!» Иван не понимал его, он вообще ничего не понимал. Почему эти видения преследуют его? Откуда они, после чего? После Гадры? Или планеты У? Где он был в последний раз, где?!
Кроваво-красная вспышка изуродовала ослепительно-белый мир. Будто в дьявольском пламени горело облако-корабль, горели белые, прикованные к поручням люди, горело всё. Облако разрывали на части чьи-то огромные лапы – восьмипалые, когтистые. Их было много, они были невероятно уродливые, непостижимо беспощадные. Иван их знал. Он их видел, хорошо видел где-то. Но где?! Голос орал в уши, в мозг, в самую сердцевину мозга: «Они убили их!»
«Ты сам всё видел! Они убили и многих до них – тысячи, миллионы, миллиарды смертей! Они убьют всех нас, от них нет спасения! Ты же всё помнишь, всё!
Ну, Иван, очнись! Они не смогли уничтожить нас всех за тысячелетия, но теперь они придут, чтобы дать нам последний смертный бой! Вспомни! Вспомни всё с самого начала!» Казалось, кровь сочится из горящего облака и падает на землю, в траву, Ивану в лицо.
Кровь и огонь. Но он не отворачивался. Он лежал и смотрел в страшную высь. В своё прошлое. И не только в своё.
Трехглазые отвратительно-жуткие морды смотрели сверху вниз, из бездонной черноты неба в его лицо. Был в них ужас. Нечеловеческий ужас. А огонь бушевал. Не стихал.
И голос становился всё громче. Теперь Иван не мог понять, чей это голос – то ли батюшка осип, сорвался, то ли это уже не он кричит. Но слова били остриями: «Ты всё помнишь! Это твои мать и отец! Они их распяли. Они их убили. Это была чудовищная смерть!» Иван и сам обретал голос, он вдруг прорвался, выбился из его горла: «Нет! Это всё неправда! У меня никогда не было ни отца, ни матери!
Меня нашли в капсуле-боте, в Космосе! Всё это неправда!», «Они убили их! Ты чудом спасся. Ты сам всё знаешь. Всё это хранится в твоей памяти. Ты знаешь даже больше, гораздо больше!», «Не верю! Не верю!» – голова у Ивана разрывалась. Он чувствовал, как некая сила, заключенная в его мозгу препятствует его стараниям всё вспомнить, осмыслить. И сила эта была невероятной.
С ней нельзя было тягаться. Она подминала под себя, растворяла, не оставляла надежд. И всё же он не сдавался.
Жуткие лапы и морды разом исчезли. Вместе с кровавым пожарищем. Но часть облака всё же вынырнула из алого марева. И Иван отчетливо увидел два лица на нем: мужское и женское. Лица эти были ему знакомы. Но они будили что-то в сердце, в душе. Эти глаза, губы… эта слезинка, выкатившаяся из женского глаза, оставившая след на щеке. Неужели это так?! Нет! Иван видел, как шевелились губы у мужчины, будто тот силился что-то сказать ему, но не мог, слова не долетали из безмерных далей. Он уже готов был поверить. Он уже поверил. И тогда он услышал мягкий и добрый женский голос, разом проникший в его уши, прозвучавший с болью, непонятной ему болью: «Он не придёт в этот мир мстителем… он вернётся сюда, он всё узнает, но он не будет мстить… иначе я прокляну его – живой или мертвой прокляну!» И лица исчезли. Вместо них в белизне высветилось лицо самого Ивана. Он никогда не видел себя таким – смертельно усталым, исхудавшим до невозможности, почти чёрным, с обветренными растрескавшимися губами и какой-то железной цепью на шее. Страшное лицо. Увидеть себя таким и не зажмуриться, не отвести взгляда сможет не каждый. Иван не отрывал глаз. Небо приковывало его.
Когда он был таким – после Сельмы? Двойного Ургона?!
Нет! Может, он только ещё будет таким?! И вдруг снова в мозгу само собою появилось странное слово «Хархан».
Появилось и исчезло. Лицо в небе стремительно менялось, оно молодело на глазах. Иван не мог ничего понять, но он видел себя помолодевшим на десять лет, двадцать, вот на него уже глядел подросток, мальчишка, малец.
нет, не может быть, разве это он – лицо младенца… и чернота, мрак Космоса, – редкие звёзды. И вот тогда он кое-что увидел. И понял. Он вдруг сам оказался там, в безвоздушной черноте. И горело, билось отсветами по броне корабля пламя, корчились в лютом изнеможении две фигуры на поручнях, висела во мраке серебристо-чёрная громадина. И висел в черноте он сам. Нет, не висел, его держала страшная восьмипалая лапа, та самая. И смотрели на него три нечеловеческих ужасных глаза, смотрели, как не может смотреть ни одно из земных существ, смотрели, пронизывая и обжигая холодным огнём внелюдской ненависти и чего-то ещё более жуткого, недоступного. Эта глаза прожгли Ивана насквозь и вернули ему память. Земля. Мнемограммы. Он всё это видел. Во время мнемоскопии и потом, – позже. Так всё и было. Он помнил даже расположение этих чужих крохотных звёзд на чужом небе. Хархан? Он был там!
Он ещё не всё припоминает. Но он был там! Он вспомнит. Эти изверги отняли у него память. Он не простит им этого. Они пожалеют об этом! Они отняли у него всё и заставили работать на себя. Так было уже. Он многое вспоминал.
Сейчас память лавиной обрушивалась на него: у его народа уже отнимали память, заставляли молиться чужим богам, строить чужие храмы и гибнуть, гибнуть, гибнуть при этом «строительстве». Никакое зло не бывает вечным!
Никакое!
Иван очнулся со зверской головной болью, будто ему на мозг лили расплавленное олово, вбивали в голову шипы. Блокада! Проклятая блокада памяти! Ничего не дается даром. Каждый клок отвоеванной памяти, отвоеванного собственного «я» будет даваться болью, кровью, огромным напряжением. Он знал это. Но он не боялся ни боли, ни напряжения. Он пробьет блокаду! Он уничтожит программу. Он никогда не будет беспамятным человеком-зомби, не бывать этому! Дайте срок, дайте только срок!
Он приподнялся, отряхнул с себя прилипшую хвою, поправил меч у пояса.
И поплелся через лес.
Поганый лес. Иного он звания и не заслуживал. Болота и волчьи ямы.
Гнилой ельник и осинник вперемежку. Небывалые, совсем не земные заросли огромных водянистых поганок, распространяющих вокруг себя удушливо прелый запах. Гигантские фиолетовые мухоморы и тоненькие розовенькие лианы, опутывающие стволы и ветви деревьев и совсем не вяжущиеся с бурым гнилым лапником и чахлой листвой, липкая медузообразная паутина в палец толщиной, чёрные норы на каждом шагу – всё это лишь укрепляло Ивана в мысли: Поганый лес! Тот самый, первый лес, заколдованный, был не в пример лучше. Стоило ли выбираться оттуда? Дважды Ивану перебегали дорогу странные зверьки, напоминавшие больших откормленных крыс на длинных птичьих ножках. Крысы были бесхвостыми, зато рогатыми и писклявыми. Завидев Ивана, они начинали дико пищать, то ли его пугая, то ли сами пугаясь, то ли предупреждая сородичей и прочих обитателей Поганого леса.
Трижды Иван натыкался на остатки вырезанных из песчанника невероятно свирепых идолов – оскаленных и безносых. Таким уродам могли поклоняться существа, не слишком обремененные понятием человеколюбия.
Сюда бы этнографов с Земли! Но Иван не был ни экстразоологом, ни этнографом. Он не мог надолго задерживаться возле каждой диковины.
Он осознавал полную никчемность хождения по лесу.
Но сидеть на месте не мог. У него не было ни ариадниной нити, ни сказочного клубка. Его мог выручить один только карлик-обманщик. Но тот о себе весточки не подавал.
Может, он уже считал из памяти Ивана, что нужно ему было, да и скрылся в неизвестном направлении. Иван, вспомнив про карлика и его страсти, вытащил из нательного клапана шарик стимулятора, проглотил. Через несколько мгновений остатки головной боли как рукой сняло, да и дорога стала легче – ноги сами бежали вперёд.
Из-за деревьев на него пялились чьи-то любопытные глаза. Ивану показалось, что это было одно существо, которое перебегало от ствола к стволу, пряталось за ними, следило. Но он ничего не предпринимал: пока его не трогают и он никого не тронет. Заранее гадать нечего – лес нехороший, и хоть он неземной, а всё ж таки в нём могла водиться всякая погань: и упыри, и лешие, и оборотни, Ивану сейчас только лиха одноглазого не хватало, всё сопутствующее ему имелось в преизбытке.
Без хорошей карты, приборов, датчиков, без плана и без программы можно было век ходить по всем этим лесам. Ходить и клясть судьбу, обижаться на пославших сюда, насылать на них любые проклятия. Но Иван не любил обижаться.
И вместо пустых сотрясений воздуха в виде проклятий, ругани и прочего он предпочитал действие – разобраться, выбраться, а там уж потолковать с кем надо по душам, чтоб впредь неповадно было живые души на погибель гнать.
Выбраться! Поди выберись из этого Поганого леса. Что там подлец Авварон говорил про сферы-веретена да про многомерные лабиринты? А говорил он Иван напряг память – что по этим гирляндам-мирам, соединенным какими-то пуповинами, можно хоть тыщу лет бродить и никуда не прибрести!
Вот в чём штуковина! А где одна тысяча, там и две, и три, и так далее. Ивану было отпущено по общим земным меркам не больше ста восьмидесяти – далековато до тыщи! И снова в мозг кольнуло, пробивая блокаду, – ему уже сейчас больше двухсот. Не может быть! Нет, может.
Иван почти физически ощущал, как возвращалась память. Да, ему больше двухсот, и вместе с тем значительно меньше. После зверского, чудовищного убийства отца и матери там, на окраине Мироздания, он очень долго лежал в анабиозе. Очень долго! Надо всё вспомнить.
Мнемограмма не могла врать. Перед глазами всплыло:
ГЛУБИНА ПАМЯТИ ПАЦИЕНТА – ДВЕСТИ СОРОК
ТРИ ГОДА ОДИННАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ДВА ДНЯ.
Значит, и лет ему столько же, да плюс ещё последний год – двести сорок пять лет. С ума сойти! И из них двести восемь в крохотной скорлупке посреди Черноты и Пустоты, в Бездне. Его нашли совсем младенцем, он не постарел за эти двести с лишним лет. Ещё тридцать семь от него всё держали в тайне. Он узнал о трагедии лишь год назад. Всего только год. Он узнал и про себя лишь год назад. Иван сжал руками виски. Шага он не замедлил. И бдительности не потерял. Он всё видел, он всё слышал – он шёл по враждебному инопланетному лесу и не мог расслабиться. Все эти земные сосенки да осинки – камуфляж, суть тут иная, зевнешь – смерть. И всё же он не мог не думать. Хархан. Да, он был на этом треклятом, всех почему-то очень интересующем многопространственном Хархане. Но что он из себя представляет? Почему его туда понесло? Что там было? Когда и как вернулся? Блокада! Проклятая блокада памяти. Обратное время. Откат. Какой ещё откат? Иван не мог толком объяснить, но знал, кровь ему подсказывала, мышцы, костный мозг, их память – откат непременно будет. Если, конечно он раньше не отдаст концы. Нет, погибать нельзя.
Иван взял лучемёт наизготовку. Он будет вдвое осмотрительнее, втрое!
Итак, гирлянды-миры соединены пуповинами. Но он же прошел четыре круга, как говорил карлик-крысеныш, внешнего барьера, а заодно и охранительный какой-то слой, значит, все гирлянды позади.
Или не все? А вдруг у внешнего барьера Пристанища есть ещё четыре круга? Или сорок четыре? Гадать нечего, пустое даю. Сферы-веретена пронизывают миры и выходят, ежели Авварон не врет, на каждой планете Вселенной. Иван чуть не сбился с ритма. На каждой, значит, и на Земле.
Говоря проще, одна из сфер-веретен – это прямой канал на Землю. Не нужен Д-статор, не нужен возвратник. Можно переместиться по сфере-веретену. А если колдунишка врет? И даже если не врет, где искать это чёртово веретено?
Неразрешимая загадка. Тут без знания местных штучек не обойдешься. Здесь нужен проводник.
Иначе смерть или вековечное блуждание по кругу. Есть ещё, правда, Иван усмехнулся, возможность воплощения и даже перевоплощения. Да только что-то не очень хочется. Лучше бродить кругами и тонуть в болотах, скакать по деревьям и биться с мохнатой нечистью. Хархан! Там было что-то подобное.
Теперь Иван точно знал. Знал не со слов «серьёзных» людей, не со слов негодяя Авварона, а знал сам – он только не мог вспомнить, что именно, как всё это было там. Да и был ведь там не один Хархан.
Точно – не один. Всплыло из темноты и пустоты: Харх-А-ан. Хархан-А.
Система. Меж-арха-анье. Квазиярус. Ха-Архан. Поначалу ему показалось, что это мозг чудит, занимается вариациями на заданную тему, переиначивает на все лады одно слово. Но мозг не чудил. Он выбирал из закрытого сектора по крохам «запрещенную» память. И голова отзывалась болью. Жгучей и тупой, терпимой и почти невыносимой. Иван сжимал зубы. Внимательно всматривался в местность. И продолжал терзать себя.
Там тоже были «миры», «веретена», «шлюзы», «гирлянды», «ярусы». По тому миру надо было уметь перемещаться. И он почти умел, один единственный из землян.
И «серьёзные», и Авварон это знали с самого начала. При воспоминании об Аввароне Иван невольно усмирил ход мыслей. Колдун-телепат мог быть где-то рядом и прощупывать его, Иванов, мозг. Нет, раньше времени он не должен ничего узнать. Иван теперь уже сам блокировал в своей памяти всё, что могло навести колдуна на след. Теперь он понимал «серьёзных», они закрыли его память не только от самого Ивана. Они боялись утечки. И не зря боялись.
Иван их понимал. Но он их не простил. И не собирался прощать. Дальше!
Дальше! Пока не утеряна нить надо раскручивать клубок! Ярусы. Шлюзы. Миры, Веретена. Что же ещё? Узловые точки! Да, узловые точки! И ещё перпендикулярные уровни! Это не сферы-веретена, нет. Но по ним тоже можно перемещаться из мира в мир.
А если найти точки входа-выхода в Обратное время, это вообще сказка – это всё, что нужно для успеха! Иван чуть не задохнулся. Они знали, кого посылать сюда. Знали!
Он единственный на Земле. И если он поначалу шёл через шлюзы и уровни машинально, по инстинктивной памяти, то теперь… Нет, ещё рано загадывать.
Совсем рано.
Он не сумел толком использовать ни один уровень. Ни один шлюз-переходник. С избушкой оплошал. С кратерами не разобрался толком.
Дупло-коридор прошел впустую. Д-статору не смог задать координаты… Иван опять спохватился. Чертову колдуну нужны координаты Хархана. А значит, координаты всей Системы. Координаты Иной Вселенной. Но ведь, этот негодяй что-то говорил про нулевой канал, который якобы является выходом в Иную Вселенную. Выход?! Он вспомнил чудовищную Черную Дыру. Коллапса?! Вспомнил своё падение в него, стремительный полёт, выход в Иной мир. Они вели его.
Да, они вели. Он сам бы никогда не прошел Черную Дыру. И карлику надо знать путь туда. Нет, путь – это Нулевой Канал. Ему надо знать точное место в этой Иной Вселенной и её устройство, её главные законы. Зачем? Нет, гадать нельзя. Тут другое. Есть канал, следовательно, есть проход. Есть проход, значит, жители Пристанища могут туда попасть. Значит, они могут свободно переместиться на Землю. Им нужны координаты. Но они ведь знают всё о Земле? Значит, не всё! Пристанище – это часть Земли.
А Земля – это часть Пристанища. Но Пристанище больше всей Вселенной. У него есть области в Ином мире, так? А оттуда есть вход-выход на Землю и в Пристанище.
Чудовищно! Иван остолбенел. Только сейчас до него стало доходить, что всё это означает. А означало это лишь одно – беспечная, погрязшая в изобилии, роскоши, неге Земля, та самая Земля, которая отодвинула свои внешние границы на сотни тысяч парсеков во все стороны от планеты-матушки.
Земля, упивающаяся своим величием, мощью, неприступностью, Земля, имеющая совокупный Звездный Флот, способный сокрушить любую из известных цивилизаций и все их вместе взятые, Земля, обладающая энергетическим потенциалом в сотни Сверхновых звёзд и инфраструктурами, не имеющими себе равных во Вселенной, эта избранница Божья и создание Божье, на самом деле открыта и беззащитна, как дитя, играющееся в куличики перед пастью аллигатора.
Что же там было – на Хархане?! Иван почти точно знал, там готовится нечто чудовищное, необратимое. Но что?! Голова болела уже нестерпимо. Он не мог больше выдерживать эту боль. Он был готов выдрать из мозга блокирующий сектор. Он вцепился обеими руками в свои длинные, запущенные кудри и то сдавливал виски, то тянул себя за волосы, словно собирался снять собственный скальп. Он не мог стоять. И ноги его не держали, они подогнулись – Иван плашмя упал в хвою. Проклятье! Всё потом! Хватит терзать себя. Хватит! Потом он всё вспомнит. Но не сейчас. Иначе смерть! Иначе конец всему, не только ему, как личности, как десантнику-смертнику, конец чему-то большему, может, и…
Метров сорок он прополз по сырой разлагающейся хвое. Он боялся остановиться, боялся потерять сознание от боли. Он запретил себе думать о чём-то ином кроме Поганого леса, гнилых корявых стволов, перебегающих от дерева к дереву леших, писклявых крысах на журавлиных ножках. Хватит.
Сперва надо выжить. А потом.
Он медленно встал на колени. Шатаясь, приподнялся.
Сделал шаг, другой. Всё нормально. Всё в порядке. Есть только Поганый лес, и ни черта больше. Лес и он сам в лесу!
Боль отступала. Иван вытащил шарик стимулятора, проглотил. Надо идти вперёд, только вперёд. И тут он впервые увидал глаза! Безумные. Пустые. И вместе с тем полные безутешной тоски, страха и чего-то дикого, полузвериного. Взгляд из-за дерева парализовал его. Леший!
Такой взор мог иметь только леший. Не зверь, не птица, не инопланетный гуманоид. Только тот мог обладать этим взглядом; кто продал душу дьяволу, кто нес в себе тоску вечного проклятья, страх грядущей, ещё очень далёкой, но всё же неминуемой расплаты и дикость разумного зверочеловека. Нечисти нет на белом свете, учили Ивана и всех землян учебники, ученые книги, опыт прожитых лет. Нечисть есть, шептали ему тайком парни из Закрытого сектора.
Она была, есть и будет – эта такая же реалия бытия, как и всё прочее. Они знали, что говорили.
Но Иван им не верил.
И вот теперь он замер с поднятой ногой. И не смел её опустить. Эта тварь не боялась его больше. Она смотрела на него во все глаза. А Ивану казалось, что глаз один. Это было как наваждение – он ясно видел на лице лешего два глаза. Но он видел и чёрный провал между ними. И был это не провал, а жуткий меняющий цвет и форму зрачок.
Носа на заросшем реденькой рыжей шерсткой лице почти не было, только две чуть выпуклые ноздри, тянущиеся к подбородку вместе с верхней губой.
Высокие, почти касающиеся рысьих ушей плечи, узкое вытянутое тело с чахоточной грудью и ещё более узким тазом. Леший, лешак, лихо одноглазое.
Откуда он тут, на планете-призраке в Пристанище?! Оборотень?
Иван опустил ногу. Сделал шажок вперёд. Он боялся спугнуть нечисть. Он боялся потерять хоть малейший шанс. Но существо, кем бы оно ни было, – не боялось чужака. Более того, оно вдруг вышло из-за полусгоревшей чёрной ели и остановилось у Ивана на пути, преграждая его.
– Кто ты? – спросил Иван на общедоступном межзвездном языке.
Существо не ответили.
Оно было очень странным. Иван никак не мог его рассмотреть толком, хотя обычно он сразу схватывал новые черты, облик встречных-поперечных, запоминал – он обладал взглядом профессионала, фотографирующего объект, воспринимающего его сразу, целиком и во всех деталях. Но сейчас творилось нечто неладное. Иван дважды тряс головой, пытаясь согнать с глаз несуществующую муть, прочистить их. Он не решался поднять руки неизвестно как воспримет этот жест страннее существо с тоскливо-пугливыми глазищами.
Нет, глаз всё же был один. Иван уже понял – никакой мути в глазах нет, он видит то, что ему показывают. Тело существа беспрестанно меняло очертания, будто оно дрожали крупной рваной дрожью. В нём не было ничего постоянного, ничего надежного, прочного – сквозь редкую шерсть просматривались местами ели и осины. Правая рука или лапа существа всё время пропадала и казалось, что оно вообще однорукое. То же творилось и с ногами – они то сливались в одну голенастую полусогнутую лосиную ногу с раздваивающимся на конце пучком рыжей шерсти, то вновь разделялись, уловить момент перехода было невозможно. Фантом! Наведённый фантом! – так решил Иван. Но леший был настолько не похож на все обычные фантомы, что с окончательным диагнозом не следовало спешить.
– Кто ты? – повторил Иван.
– Кто ты? – машинально отозвалось существо. И вытянув ручищу на почти нереальное расстояние в семь метров, коснулось Ивановой груди.
Прикосновение было мягким, осторожным. Вместе с ним Иван ощутил, как в голове его кто-то хозяйничает, с непостижимой скоростью выуживая всё подряд. Он тут же блокировал мозг.
– Поздно, – сказало существо тихо, со значением, – я уже всё знаю.
Тягучий говор и пропадающие согласные вместе с тяжёлым придыханием и всхлипами выдавали в существе его неземное происхождение. Леший заговорил на родном языке Ивана. Он говорил по-русски. Иван слишком много видел в жизни, чтобы удивляться новому. И всё же он не мог понять, почему все эти существа, лишенные каких-либо видимых приборов, мнемощупов, переговорников, запросто проникали в его мозг, начинали говорить с ним на его языке и… как они выражались, «всё знали» о нем и Земле. Это было непостижимо.
Биоцивилизация, достигшая сказочных высот развития? Раса, обладающая тайным зданием? Да кто же они такие, дьявол их забери!
– Ты не найдешь здесь то, что ищешь! – выдал вдруг леший без интонаций, продолжая дрожать и дергаться.
– А что я ищу? – поинтересовался Иван.
– Себе подобных. И вход. Потом ты будешь искать выход.
– Откуда такая уверенность?
– Ты не первый здесь.
Иван опустил глаза. Подлый Авварон тоже говорил что-то про предшественников Ивана, легших костьми на подступах к Пристанищу. Значит, были земляне здесь, были?
– Были, – равнодушным тоном ответил леший. И впервые за всё время моргнул своим непонятным глазом – волосатое веко скрыло зрачок. Когда оно поднялось было на его плоском лице два тоскливых, диких ока.
И каждое смотрело в свою сторону. – Они не совсем погибли, ты не правильно думаешь.
Иван уже думал о другом – о том, что всех их, скопом, не разбирая, пора брать и силком тащить в психушку: и его, и лешего, и гнусного колдуна вместе с его Огом, и филина, и чудищ с прилипалами, и мохначей-призраков! Всех! Но вслух он сказал другое:
– Не совсем погибли? Здорово получается. Я вот всегда считал, что можно не совсем проснуться, не совсем выздороветь, но погибнуть не совсем нельзя. Можно погибнуть или не погибнуть.
– Это почти Пристанище, – уныло протянул леший, выговаривая каждое слово старательно и с натугой, – здесь нельзя совсем погибнуть. Жизнь здесь состоит из череды воплощений и перевоплощений. Разумная материя слишком ценна, её не хватает, её нельзя превращать в ничто.
– Кто это определил?
– Не будь излишне любопытным, подумай о себе, – посоветовал леший.
Рука его обрела прежние размеры, она больше не вытягивалась резиновой безразмерной кишкой. Но сам леший оставался каким-то нематериальным, зыбким.
– Хорошо. Тогда ответь, где те люди, что приходили до меня? Если они не погибли, они должны где-то быть, так ведь? – Иван пытался взывать к логике, но на успех не очень-то надеялся. Он больше надеялся на меч, лучемёт и собственные руки. – С ними ведь сделали что-то?
Они перестали быть людьми, так? И кто такие зурги?
Нет погоди, не упрекай меня в излишестве вопросов – отвечай, где мне подобные?
Сквозь грудь лешего просматривался клок серого неба и верхушка осины.
Глаз опять был один, с огромным чёрным зрачком. Говорил леший, не разжимая губ, только чуть шевелил ими, возможно, это лишь казалось из-за шерсти, скрывавшей сам рот. Именно шерсти, бородой и усами волосяной покров существа на нижней части лица назвать было никак нельзя.
– Они в разных мирах, – в разных телах. Часть одного из чужаков во мне, – леший неожиданно осклабился, показывая бледно-лиловые частые пилообразные зубы и чёрный раздвоенный язык, вырвавшийся наружу и столь же внезапно пропавший. – Мне досталась только часть пришлеца. Она в моем теле и моем мозгу. Но я бы мог принять ещё немного. – Леший плотоядно поглядел па Ивана, и вновь его язык с узким раздвоенным концом, метнувшись над шерстью, пропал в пасти.
– Не верю! Ни единому слову не верю! – вырвалось у Ивана. Он явственно ощутил, что его в очередной раз начинают водить за нос, дурить.
– Я Рон Дэйк. Нагрудный номер ХС 707320. Отряд «Сигма-П», Проект Визит Вежливости, – проговорил вдруг леший не своим голосом, без акцентов и придыханий, всхлипов и растяжек.
Такого Иван не ожидал. Но ещё больше его поразила перемена в лешем.
Вместе с первым же изданным звуком волосатое лицо растворилось в набежавшей на него студенистой пелене, пропало. Но вместо него чётко обозначилось лицо человека, землянина с крупным перебитым носом, выпирающей вперёд нижней челюстью и узкими бескровными губами. В обрамлении рыжей шерсти, торчащей сверху и по бокам, рысьих ушей, да ещё на этом зыбком полуреальном теле с высоко поднятыми шерстистыми плечами человечий лик выглядел более чем непривычно. Снова наведённый образ, призрак, фантом, решил Иван.
– Нет, это не фантом, – сказал леший, он же Рон Дэйк. – Это явь. Вам повезло больше, мой друг, я не смог пройти дальше Второго Круга. Мохнатые ребятки, надеюсь, вы знакомы с ними, меня здорово разделали.
Сейчас мне уже не стыдно признаваться в этом, поверьте.
Сейчас мне нет необходимости соблюдать всю эту земную секретность, важность, прочие условности… Я уже в Пристанище. И здесь я тоже, сами видите. Тут неплохо, мой друг. Тут лучше, чем на Земле.
– Ваше задание? – почти без вопросительных интонаций выдавил из себя ошарашенный Иван. Его рука, лежавшая на ложе лучемёта, заметно подрагивала.
– Ради бога! Задание простейшее: проникнуть как можно дальше в этот мир. Потом должна была включиться какая-то программа, я ничего о ней не могу сказать – её выпихнули из моего мозга местные умельцы.
Спросите у них. – хе-хе, если сможете, – лицо исказило странное подобие улыбки. Землянин не мог так улыбаться.
В душу Ивана снова закрались сомнения, подозрения.
– Это вы напрасно, – уловил его мысли Рон Дэйк, – никакого обмана здесь нет. И быть не может. Просто я уже не совсем тот человек, точнее, я уже не человек, понимаете вы это, мой друг, или нет – я поднялся на ступеньку выше, я воплощен.
– Хорошо, – заспешил вдруг Иван. Он во всё поверил разом. – Хорошо. С воплощениями мы ещё Разберёмся. Я вас ерошу ответить мне: кто вас послал сюда, были ли до вас резиденты?
– Меня направил на планету Навей Четвёртый сектор Центра Ай-Тантра, Лас-Римос, Объединенное Мировое Сообщество. Удовлетворены?
– Кто был ещё?
– О тем, что были ещё забросы, я узнал только здесь.
Вы тоже всё узнаете, мой друг, не надо спешить. Воплощение на многое откроет вам глаза. Вы сейчас бродите в потемках, тычетесь носом как слепой щенок. Извините за сравнение, но на самом деле ещё хуже. Я вам рекомендую не затягивать. У вас уже была возможность – помните Священный Ковер?
– Помню, – ответил Иван, – но хотелось бы ещё немного потыкаться носом в потемках. У меня, знаете, светобоязнь. Что вы знаете о заложниках-землянах. Вы, как человек, как землянин, должны мне помочь.
– Всё это не заслуживающие внимания вещи. Заложники. Ну зачем тут кому-то какие-то заложники-земляне! Вы хоть представляете, где находитесь, с кем имеете дело? Ведь вы уже кое-что повидали и пощупали собственными руками…
– Отвечайте прямо – есть они на планете или их нет?! – Иван пошёл в наступление. Что ему ещё оставалось, кто ещё мог ответить на его вопросы!
Нечеловеческая улыбка снова скривила горбоносое лицо Рона Дэйка, и проглянули в этом лице уловимые, приметные лешачьи черты, засветилась темным огнём в глазах неизбывная тоска, перемешенная со страхом далекого грядущего, высверкнула звериная дикость и перемешалось всё с холодным нелюдским умом. Ивану на миг показалось, что и глаза Дэйка слились в один огромный безумный прозорливый глаз, что вырвалось из бескровных губ чёрное змеиное жало и скрылось тут же. Только покрытое рыжей шерстью расплывчатое тело по-прежнему билось в дрожи-судороге.
– Странное слово – заложники, – улыбка погасла на лице Дэйка, сменившись выражением безразличия и некоторого отсутствия, – если подыскать земные аналогии, это всё можно скорее назвать иначе консерванты, что ли, резервный материал, немного грубовато, но слова ничего не меняют. Их можно назвать даже сырьем. Они и есть сырье, материал. Вы извините меня, не Пристанище живет по своим законам. И не нам с вами их менять.
Из-за чахлых колючих кустов выбежала на своих тонких ножках очередная рогатая крыса. Метнулась было через дорогу между Иваном и лешим, чего-то вдруг перепугалась, запищала оглушительно и жутко. И смолкла внезапно, резко. Иван краем глаза заметил, как лицо Дэйка сменилось страшной мордой лешего, как метнул он взгляд на крысу – как та мгновенно превратилась в комок трепещущей медузообразной слизи, растеклась, оставляя чёрное маслянистое пятно на палой хвое. Но лик лешего уже пропал. На Ивана снова печально и устало смотрел Рон Дэйк из центра Ай-Тантра.
– Вы могли бы так и со мной… – спросил Иван.
Дэйк кивнул.
– Так в чём же дело?
– Тут свои законы. Свои интересы.
– Хорошо. Раз все тут такие всемогущие и умные, ответь, что мешает вашим умельцам считывать блокированную информацию из мозга? Почему они не могут сразу же вынуть программу. Заставить работать резидента на себя в его собственном теле, не воплощая его и не перевоплощая?
Рон Дэйк вздохнул, разжал плотно стиснутые губы.
– Всё! Это последний вопрос. Я отвечу на него – программу можно вынуть. Но снять блокаду нельзя. Блокада снимается изнутри. Можно убить мозг, можно уничтожить блокированный участок. Но не более того. И ещё, мой друг. Пристанищу некуда спешить – оно вечно. Вы всё время мыслите человеческими мерками. А здесь мерки другие. Всё. Мне пора, я не могу всё время быть в одном круге, в одном месте. Зург вам всё объяснит.
Лицо Рона Дэйка исчезло. Перед Иваном стоял леший и буравил его своим огромным глазом.
– Так ты и есть зург? – спросил Иван.
Леший обмахнул жуткую свою морду чёрным змеиным языком, раздул ноздри.
Он сделал навстречу Ивану три шага. И снова замер.
– Ты всё скоро узнаешь.
Иван ощущал давящую силу огромного глаза, чёрного зрачка. Но чувствовал и другое: у него достанет выдержки, он устоит. Он не жаба! Надо только выйти из поля этого глаза. Надо освободиться от чар. Вся эта нечисть сильна только тогда, когда ты сам готов ей поддаться.
Щиты! Надо выставлять щит за щитом. Иван понял, что обычных пси-барьеров гиперсенсорного уровня для защиты от лешего не хватит. Только щиты Вритры! Он древнейшим ведическим приёмом ввел себя в состояние «хрустального холода». Первый щит изумрудно-прозрачным колпаком накрыл его, почти полностью прерывая все связи с внешним миром. Второй щит «рубиновый огонь», полыхнул в глазах красным заревом и сделал его недоступным. Теперь медлить нельзя. Иван знал, что щиты Вритры он продержит не дольше двух минут. За это время надо успеть. Или гибель, воплощение и всё остальное…
Он видел, как мгновенно изменился леший, как его схватило вдруг в необоримом припадке-трясучке, как затряслась его шерстистая уродливая голова – казалось был слышен даже лязг зубов. Леший на глазах становился всё более отвратительным, гадким, страшным. Он увеличивался в размерах и теперь уже был вдвое выше Ивана, его корявые лапы тянулись к путнику, из шерсти высверкивали скрытые до того чёрные поблёскивающие когти. И ни звука. Ни единого звука не исходило из лешего, точнее, ни одного писка, шороха, крика, слова не пропускали щиты. Лишь беззвучно раскрывалась страшная пасть, высовывался чёрный язык.
Выжидать не было смысла.
Иван ухватил меч обеими руками и ринулся вперёд.
Времени оставалось чуть более полутора минут. Первый удар пришелся лешему по ногам. Под таким ударом ни одно живое существо не устояло бы. Но леший не только устоял, он даже не шелохнулся – меч прошел сквозь его ноги, словно их и не было. Фантом! Иван заскрежетал зубами от бессилия. Но тут же получил сокрушительный удар по голове. Щиты Вритры не защищали его от физического воздействия. И удар был совсем не призрачным.
Иван упал на спину, дважды перевернулся и застыл на четвереньках.
Леший стоял прямо перед ним и пристально смотрел ему в лицо своим налитым злобою глазом.
Он всё понимал, он выжидал.
– Нечисть! – сорвалось у Ивана с губ. – Гнусная нечисть! Ну, держись!
Это не призрак. Это способность переконцентрации вещества, перераспределения. С таким Ивану уже доводилось сталкиваться. Надо бить из лучемёта, рассеянным залпом из четырёх боковых микростволов. И всё! Времени совсем в обрез.
Иван вскочил на ноги. Отпрыгнул назад. Нет, он не будет тратить заряда на эту погань. Он уложит её и так!
Меч превратился в убийственное «северное сияние», когда Иван взмыл вверх. В прыжке он десятикратно рассек грудь и шею лешего. Но меч только свистел, сверкал в воздухе, не встречая сопротивления.
Леший был неуязвим. Но и он имел слабые места.
Падая, Иван неожиданным ударом рубанул противника под колено – фонтаном вырвалась наружу жёлтая дымящаяся кровь. Нет, никакой это не призрак! Его можно победить, его можно убить!
– Ну всё! Получай!
Иван не стал разглядывать раны, не стал тратить попусту времени. Он нанес ложный удар по другой ноге потом по руке. И когда, казалось, уже не осталось ни силы, ни замаха, он взвился вверх и резко ткнул в бездонно-безумный красный от ярости и боли глаз.
Это был удар мастера!
Дикий рев лешего прорвал барьеры. Пинок невероятной мощи отшвырнул Ивана далеко, метров на пятьдесят назад – плечами и головой Иван врезался в огромную выгнившую от старости ель, сшиб её и рухнул на сырую хвою вместе с ней, пропав под бурым лапником.
Всего пять-шесть секунд ему понадобилось, чтобы выбраться наружу. Но разъяренное полуослепшее четырехметровое существо, прозванное метко лешим, нависло над ним, пытаясь нащупать его, раздавить безжалостными трясущимися когтистыми лапами. Это была ходячая смерть. У Ивана в запасе оставалось не более четвёрти минуты. Падут щиты Вритры – ему конец. Он даже не представлял себе силы и могущества своего соперника.
Надо уложиться, надо успеть. Он сдёрнул с плеча лучемёт. Но не успел его вскинуть, как леший слепым и сильным ударом выбил смертельное оружие из рук. Меч!
Только меч его спасет. Иван взъярился. Он был готов, не щадя себя, перейти в ускоренный ритм, в быстрое время, чтобы выиграть хотя бы пару секунд. Но он не мог сосредоточиться, сконцентрировать волю на переходе надо было отражать удары лешего, наносить удары ему. Это конец! Всё! Иван видел, как хлестала из глаза жёлтая поганая слизь. Надо бить туда. Только туда! Но теперь леший не давал ему такой возможности, он словно скоростная мельница размахивал своими длинными загрубевшими ручищами, размахивал вслепую, желая предотвратить любой возможный удар и нанести последний, сокрушительный своему врагу. Мечом не достанешь!
Иван присмотрелся к корявому стволу ели. Нет, слишком тяжел. И всё же.
Надо! Надо собраться! Титаническим усилием воли он высвободил все внутренние резервы, снял все заслоны, барьеры и с криком, ором швырнул меч в лешего, прямо в глаз. Тот шутя отбил двухпудовое железное оружие смерти, захохотал неземным, иссушающим хохотом. И двинулся на Ивана.
– Вот и всё! Прощай, мой друг!!!
Иван, едва не падая от усилия, с выпученными от натуги глазами и багровым лицом, вскинул ствол вверх, упираясь обеими руками в толстенные сучья, направляя ствол расщепленным концом прямо в противника. Конец ствола пробил череп, выскочил наружу, прежде чем леший сумел замедлить движение. Он повалился прямо на Ивана. Тот еле успел отскочить.
Это была победа.
Поверженный противник лежал в палой хвое и бился в судорогах. Он весь истекал желтой вонючей слизью.
Иван не мог поверить глазам – откуда в нём столько этой дряни, она затопила уже половину поляны! Леший хрипел, стонал, цеплялся лапами за уродливый ствол ели. Ничто не могло ему помочь. Ещё через минуту он затих.
– Ну вот и всё, – вслух сказал Иван и отвернулся.
Но реакция сработала моментально. Краем глаза он уловил мелькнувшую тень, резко обернулся, готовясь отразить удар.
Удара не последовало. Но тень была. Иван заметил, как из чрева поверженного чудища выскользнула тонкая суетливая змейка с большое полупрозрачной головой и красными выпуклыми глазками. Это была даже не змейка, а скорее омерзительный, гадкий червь, невероятно быстро скользящий по хвое, оставляющий сырой след.
– Стой, гнида! – закричал Иван.
Он подобрал меч и пустил его вдогонку червю-беглецу.
Меч вонзился в основание полусгнившей, опутанной слизистой паутиной ели, прямо между двумя выпирающими корневищами – он попал в след червя. Но поздно!
Увертливая гадина пропала в маленькой чёрной дыре-норе – только дрожащий голый хвост мелькнул.
– Всё зря! – Иван выругался. Поглядел на останки лешего. На их месте пузырилась, булькала хлюпала жёлтая слизь. Это лишь оболочка. Иван был расстроен, растерян. Он чуть не погиб, истратил столько сил, что сейчас ноги его не держали. Но он не победил противника.
Тот ушёл. А может, и не ушёл?! Может, этот червь был обычным симбиозником-паразитом или ещё чём-то?
Кто разберётся в этих непонятных внеземных тварях!
Иван уселся на землю. Ему надо было передохнуть.
Бредовый, непредсказуемый мир!
А этот оборотень Рои Дэйк, ещё чего-то там говорил про то, что не хочет на Землю, что здесь лучше, что Пристанище, – дескать, рай. Нет уж, Ивану хотелось домой. Он вообще устал от этого глупого, идиотского положения.
Человек Земли XXV века, несущий в себе все её знания, мощь, одухотворенность, вынужден бродить пиллигримом-странником по гирляндам нелепейших миров-призраков, размахивать антикварным прапрапрапрадедовским мечом-кладенцом, воевать с такой гнустью и нечистью, о какой лучше и не вспоминать перед сном. Да за что же муки такие!
Да ещё эти шутки с памятью, с «программой»!
Иван вытащил концентрат, проглотил его. Хотел достать твердую воду в шарике-корпускуле. Но почему-то передумал и побрел к трем тоненьким осинкам, где виднелся слабый блеск воды – обычная лужица. Он нагнулся над ней, принюхался. Вода как вода. Из лужи на Ивана глядело измождённо-бородатое лицо. Это был он сам.
Что ж, тут ничего не поделаешь, какой есть, такой и есть.
Он зачерпнул в пригоршню водицы. Попробовал немного – вода как вода, не отравленная, это точно! Стал пить, наслаждаясь пусть и горьковатой, с привкусом прелой хвои, во всё же естественной, почти что живой водой.
Потом лежал и смотрел в низкое небо, еле пробивающееся сквозь верхушки деревьев-уродцев. Ни о чём не думал, ничего не вспоминал, просто лежал и наслаждался покоем.
Мысль пришла внезапно.
Иван вскочил на ноги. Подхватил меч, лучемёт и побежал к ели – той самой, под которой скрылся отвратительный прозрачноголовый червь. С разбегу он пнул ствол ногой. Ствол затрещал, качнулся. Тогда Иван навалился на него грудью, уперся ногами, нажал – дерево трещало, скрипело, но поддавалось. Не прошло и полминуты, как Иван выворотил старую разлапистую ель с корнями.
Только ошметки земли и хвои полетели по сторонам.
И вот тогда он понял, что не ошибся. Под елью был лаз – большая дыра с неровными рваными краями, уходящая во тьму. Нет, не зря он бился с этим чудищем-лешим, кем бы тот ни был в проклятущем и бестолковом Пристанище.
Иван встал на колени, заглянул в лаз и присвистнул – это был настоящий подземный ход. Сейчас бы фонарь, любой, пусть самый маленький! Нет, придётся лезть в кромешную тьму.
Он не долго раздумывал. Семи смертям не бывать, а одной не миновать.
Иван осторожно спустил ноги вниз, вцепился в корневище рукой. И на ощупь пополз вниз, упираясь спиной и ногами в земляные стены, готовый ко всему.
Он уже знал почти точно, что если сейчас вылезти наверх, то никакого Поганого леса там не окажется, что он попадет в новое место, а может быть, и в избушку. Но он не хотел наверх. Хотел туда, куда уползла тварь, выскользнувшая из тела лешего-зурга.
Метров через сто ствол начал утрачивать отвесность, теперь Иван спускался под уклон. В темнотище он не различал ничего, кроме собственных рук. Ни отблеска, ни отсвета, предвещающих завершение пути, ничего не было.
Ещё через две сотни метров. Иван почувствовал, что можно встать на ноги и идти, уклон становился вполне пригодным для перемещения. Ничего, ничего, уговаривал он себя, ежели не завалит прямо тут, куда-нибудь да выберемся!
Наверх в любом случае подниматься долго, не получится ничего. Почему не срабатывает программа? Почему?! Когда мрачные мысли или память начинали одолевать Ивана, он тут же обрывал их, сосредотачивался на продвижении вперёд. Ему не нужна сейчас головная боль. Ему нужны чистый свежий рассудок, ясные глаза, безотказная реакция. Всё остальное потом.
Он шёл почти в полный рост, не оскальзываясь и не падая. Временами под ноги попадали камни, какая-то шуршащая мелочь вроде щебенки, но откуда тут щебенка! Когда впереди забрезжил еле уловимый свет, Иван не удивился. Он ждал конца пути. Он даже ускорил шаг, почти побежал. Свет становился всё явственней, сильней, но это был не дневной свет, лишь в полном мраке подземного хода он имел право называться светом. Ещё издали Иван увидал стену, преграду и небольшое неровное отверстие, сквозь которое и пробивалось тусклое подземельное свечение. Он бросился к этому отверстию, приник к нему, словно ожидал увидеть нечто сказочно необычное, а может, и тех самых заложников-землян, которых злые и коварные инопланетяне держат в подземном тайном узилище. Но увидал он лишь большую пещеру, усеянную грудами округлых камней.
– Ладно. Не будем спешить, – шепотом успокоил Иван себя.
Полез в дыру. Пещера была самой обычной, в ней не было и следа рук человеческих. Зато в ней было множество человеческих черепов. Они лежали кучами, пирамидами, врассыпную, они были везде – на камнях, под камнями, на выступах и в нишах стен, что поднимались к сферическим, неровным и темным сводам, они были повсюду. Откуда здесь могло быть столько черепов?!
Иван вздохнул – на душе у него стало нехорошо. Может, и он прибрел сюда, лишь для того, что бы пополнить чью-то коллекцию? Ну уж нет!
Огромная пляшущая тень, взметнувшаяся по отвесной стене, насторожила его, заставила крепко сжать рукоять меча. Что это?!
Иван не любил подобных шуток. Тень не должна была появляться раньше того, кто может её отбрасывать. Он оглядев пещеру. Ничего. Но тень становилась всё больше и отчетливей.
– Кто здесь? – выкрикнул Иван, положив меч на плечо, держа палец на спусковом крюке лучемёта.
Нарастающий шип раздался прямо от груды камней.
Теперь Иван начинал видеть того, кому принадлежала чёрная тень. В расплывающемся сумрачном воздухе медленно вырисовывался силуэт гигантской, свернувшейся кольцами змеи, даже скорее змея, каждая чешуинка которого светилась крохотным изумрудом, переходя на брюхе в желтизну янтаря. Лишь верхняя часть у змея была незмеиной. Огромная клыкастая и мохнатая морда, мохнатая впалая грудь, высокие плечи, ожерелье из здоровенных зубов непонятного животного и медвежьи лапы с длинными причудливо изогнутыми когтями. Да, верхняя часть чудовища была медвежьей. Огромный зверомедведь, переходящий в гигантского свёрнутого кольцами змея, был внушителен и страшен. Он был значительно крупнее любого самого могучего своего земного собрата, неизмеримо свирепее, чудовищнее.
Злоба, горевшая в круглых выпученных глазках, была всеобъёмлющей, непостижимой. Это был монстр – исполинский змеемедведь. Но ещё страшней было его появление – он возникал из ничего, из воздуха, постепенно прорисовываясь в нём, наполняясь плотью, мощью, жизнью. В пещере стало труднее дышать – от чудовища исходило такое зловоние, что Иван поневоле прикрыл нос рукавом.
– Ты пришёл сам? – прорычал вдруг змеемедведь.
Иван опешил.
– Это хорошо!
Такого голоса было достаточно, чтобы убить человека с некрепкими нервами. Это был голос исчадия ада. И всё же это был не настоящий голос.
Иван понял, что он исходит не из пасти чудовища, а из его мозга. Ну какой там может быть мозг у такой зверюги?! Иван невольно обернулся назад. Бежать было некуда.
И тогда он вскинул лучемёт.
– Погоди, – торопливо выдал монстр. – Успеешь ещё?!
– Чего ты хочешь от меня?! – заорал Иван, словно змеемедведь уже начинал пожирать его. – Если ты шелохнешься, я спалю тебя на месте! Понял?!
Иван привык на всех планетах и во всех мирах иметь дело с гадами и гадинами, чудами и чудищами, монстрами и сверхмонстрами всех размеров и видов, но он никогда не уничтожал монстров, наделенных разумом.
Только тогда, когда они сами покушались на его жизнь.
Это были редчайшие случаи, это было просто невезением, промашками судьбы. Но здесь, что ни тварь, то разумная, что ни гад, то телепат! С ума сойти, непостижимо!
– Не надо запугивать меня, – прорычало чудовище, – это мой дом, а не твой, это мой мир, а не твой! Не думай, что мы не можем поменяться местами!
– Что? – удивился Иван.
– А ничего, – спокойно ответило чудовище.
Иван вдруг почувствовал, что он стоит у стены, придавленный к ней огромными камнями, не ломающими и не калечащими его тела, ног и рук, а чудовище, откинувшись назад, раскачиваясь на змеином туловище, сжимает в лапах его лучемёт, целится ему в грудь. Безумие. Это было форменным безумием!
– Как тебе это нравится? – поинтересовался змеемедведь. – Что это с тобою, никак худо стало? – рык чудовища перешел в раскатистые надрывные стоны, монстр смеялся. Он умел смеяться.
Иван почувствовал себя ребенком в лапах хищника.
Он был беззащитен. И уже ничто не могло его спасти, он был в полной воле монстра.
– А можно и так…
Рык не дозвучал до конца, как всё переменилось. И Иван ощутил себя несказанно сильным. Он вознесся на большую высоту и оттуда взирал на маленького человечка, припертого к каменной стене пещеры. Человечек был длинноволос, длиннобород, грязен, немощен и жалок.
Иван не сразу понял, что это он сам. Почему же он видит себя Со стороны, почему и как?! С опозданием до него дошло, что… – Иван поднёс к глазам руки. Нет, это были не руки, а огромные звериные лапы, только очень развитые, с умелыми и гибкими пальцами, способными выполнить сложнейшую работу. Невероятно. Собственными глазами он видел, как вытягивается шерстистой огромной мордой вперёд… его лицо. Нет, не его… И не лицо, а именно морда! Он поглядел вниз – и увидел лохматую широченную медвежью грудь, живот, где лохмы и шерсть переходили незаметно в крупную желтую чешую.
А дальше, дальше извивалось, сплеталось кольцами тело сверхгигантской анаконды, чудовищного змея-удава. Он решил проверить, чуть напрягся. И вознесся ещё выше, под самые своды пещеры. По его велению кольца расплелись и снова сплелись, но уже иначе, тугими витками.
Это было сказочно, и упоительно. Ощущать себя столь могучим, а новое тело столь послушным… Ивану вдруг вспомнилось что-то маленькое, кругленькое, нет, яйцеобразное, он прикладывал его к шее, и с ним что-то происходило, да, точно, он мог стать совсем другим, совсем. В затылок вонзилась тупая игла, не дала ему вспомнить, разобраться. Да и не время. Он был в теле, в мозгу чудовищного зверомонстра. Непонятно. Болезненно непонятно.
Рык прозвучал в его голосе, будто ничего не изменилось:
– Ну что, неплохо, да?! Та можешь оборвать цепь мучений этого жалкого существа. Помоги ему! И оно тебе скажет спасибо. И ты сам себя возблагодаришь. И себя и… Ты останешься в этом всесильном теле. И мозг твой станет могуч и неостановим в своем могуществе. А презренному существу предстоит такая цепь мучений, тягот, унижений, что ваш земной ад в сравнении с этой цепью – благодатные поля отдохновения, понял?! Пожалей его, убей! Лучемёт в твоих могучих и послушных руках. Тебе стоит только нажать на крючок, и всё – восторжествует высочайшая на Белом свете и в Пристанище справедливость…
– Пристанище – это разве не белый свет? – спросил Иван ни с того, ни с сего.
– Не спеши, тебе откроются моря знания, океаны, прежде недоступные для твоего недоразвитого человечьего мозга. Делай выбор – кто ты: жалкий слизняк, смертная букашка-однодневка или существо высшего порядка, бог?! Ну же, жми на крюк, ты не ошибешься!
Иван вгляделся в мохнатые лапищи, лучемёт они держали цепко и умело.
Недаром. Ведь он управлял ими, и они были послушны ему. А почему бы на самом деле не прервать цепь мучений, почему бы не выпустить на волю дух из этого измочаленного, истерзанного существа?!
Обрести покой и тайные знания, отрешиться от суеты, заняться самосовершенствованием в тиши и благости.
Ведь он всегда мечтал об этом. Почему же он должен отказаться теперь, когда сама судьба делает ему величайший подарок?! Нет, нельзя упускать шанса, нельзя! Он медленно поднимая лучемёт, наводил его на грудь человечка, прижатого к стене. Надо делать выбор. Надо быть твердым. Надо убить его. Длинный когтисто-мохнатый палец лег на спусковой крюк. Сейчас, сейчас всё свершится, и он выпустит беспокойную измученную душу на свободу.
А сам останется в этом теле, насладится высшим наслаждением всевластия, всемогущества, всесилия, всезнания.
– Не надо медлить, – не прорычало вовсе, а нежно проурчало в уши. – Ты уже выбрал, осталось дело за малым, будь же стоек и уверен в себе. Ну!
Иван сделал лёгкое движение послушным пальцем и ощутил тугость, упругость спускового крюка. Сейчас.
Ещё немного. Он его убьет сразу. Несчастный человечишка не будет мучиться, он счастливчик, любимец богов, а боги не дают своим любимцам стариться, они забирают их к себе молодыми. Ну, вот, вот… Что-то отвлекло Ивана, зарябило в глазах от еле уловимого блеска – будто золотинка какая-то сверкнула далеко-далеко, а может, и совсем близко, в самом зрачке, в голове. Что это?
Он вгляделся – Неземной блеск. Неземное сияние Золотых Куполов. Нет, именно земное, сейчас сияние было именно земным, родным. Золотые Святые Купола! Палец на крюке ослаб. Это весть! Весть оттуда, с Земли… и ещё откуда-то, из сердца, с Незримых Небес. Это знак. В ушах прозвучало тихо, просто и вместе с тем торжественно, будто под сводами: «Иди, и да будь благословен!»
Иван вспомнил Храм. Вспомнил благословлявшего его на подвиг, на далекий и тяжкий путь в Систему. Да, он был в Системе! Он вернулся! И он принёс что-то людям, какое-то важное знание, необходимейшую весть. Но какую?! Опять ударило в затылок. «Иди, и да будь благословен!»
Он разжал пальцы. Лучемёт с лязгом полетел вниз, на камни.
Видения растаяли.
– А ты слишком слаб, – прорычало неожиданно, – я в тебе разочарован.
Рано, ещё рано, ты не готов, ты ещё не созрел!
Иван вспомнил, что где-то за миллионы парсеков отсюда ему уже говорили эти слова, что, дескать, рано, что Он не созрел, не готов ещё.
Бред. Нелепый бред!
– Я не могу убить его. Я не хочу убивать… себя! – проговорил он твёрдо и непреклонно.
– А ты знаешь, кто я? – поинтересовалось невидимое чудище, в теле которого Иван находился сейчас.
– Нет, не знаю, – ответил он просто.
– Я повелитель света и тьмы, подземных миров Пристанища и Вселенной. Я всемогущий и неодолимый, всесокрушающий и обладающий знанием всех цивилизаций Белее. Нет равных мне в мирах Тьмы и Света. Ты способен постичь меня лишь в первой наипростейшей и зримой для твоих очей ипостаси, понял?!
Но ты уже убедился, что я всесилен. Я могу, не притрагиваясь к тебе, переместить твое тело и мозг куда угодно, могу и погубить, разделить, раздвоить, растроить. Могу взять твой мозг и твою душу и поместить их в любое другое тело, могу их оставить бестелесными витать в эфире. Я могу всё!
– Всемогущий должен быть всеблагим, – проговорил Иван тихо, – я не знаю, всемогущ ли ты в полной мере.
Стоны и стенания, перемежающиеся рыком, сотрясли своды пещеры. Монстр смеялся. Смеялся, содрогаясь всем телом, в которое был заключен Иван, разевая устрашающую пасть, роняя слюну на камни. Смолк он неожиданно.
– Ты хитер. Но и я не прост. Смотри же, не пожалей о своем выборе!
Иван почувствовал, что послушное его воле тело вдруг оцепенело. Он утратил возможность им управлять. Но он видел всё чётко и ясно: человек, придавленный камнями, неожиданно освободился от пут, вырвался, подхватил лучемёт и снова отпрянул.
– Ну как? – прорычало опять. – Он не станет раздумывать, он нажмет на крюк. Пока я ему не даю этого сделать, я сдерживаю его. Но я могу и устраниться. Ты ещё не жалеешь о своем глупом выборе?
– Нет, – ответил Иван, заключенный в теле и мозгу монстра Белеса.
– Пеняй на себя.
Человек, словно отбросив сомнения, неожиданно поднял лучемёт, уставил его прямо в Ивана. И Иван увидел его глаза – они смотрели без страха, без сомнения, в них не было ни злости, ни мстительности, в них было нечто иное, похожее на сожаление. Это были ясные, серые, широко открытые глаза. Это были его собственные глаза.
Нажимай! – мысленно скомандовал он.
Но человек не нажал на крюк. Что-то остановило его.
Ствол лучемёта опустился. И именно в этот миг Иван вновь ощутил себя в собственном теле.
Он стоял в полутемной пещере.
И никого в ней не было.
Только чёрная исполинская тень всемогущего Белеса плясала на неровной холодной стене.
В пещере Иван просидел долго. Он выбрал себе подходящий валун, устроился на нем. Подкрепился шариками-концентратами. Воду пришлось пить «твердую».
Постарался привести себя в порядок как мог. И задумался.
С первого мига пребывания на этой планете, нет, даже раньше, когда ещё только готовился, крутился возле неё, его начали преследовать какие-то нежити, порождения совершенно нереальных миров, какие-то сказочные или полусказочные существа, мифические, мистические.
Откуда все эти мохначи, вся эта нечисть, лешие, колдуны, чудища тут взялись? Не могло их быть в чужом, инопланетном мире, не могло, и всё тут!
Правда, подлый Авварон говорил, что Пристанище часть Земли, а Земля часть Пристанища – нечто в подобном духе. Но тот мог и соврать, подлая душонка! И почему всемогущий Белее?
Откуда здесь земные боги? Или это простое совпадение?!
Белес – древнейшее мифическое божество индоевропейцев, праиндоевропейцев, протоиндоевропейцев, бореалов – всех прямых далёких и самых далёких предков славян-русичей. Белес – это воплощение сил Зла и Тьмы. Он всемогущ и страшен, он обитает под землей. И он слеп. Он владеет всеми подземными богатствами мира и душами умерших. Мир мертвых – велесовы пастбища, его полное и безграничное царство. Он повелитель мертвых и бич живых. Он владыка всей нечисти и оборотней. Он царь всех гадов земных и подземных. Он мифический змей и медведь-колдун в одном лице. Он – почти всё, что несет на себе отпечаток страха, злобы, мести, смерти. И он един во всех нечистых, и они едины в нём. Все обитающие в поганых колдовских чащобах оборотни, лешие, ведьмаки, ведьмы, русалки, водяные, упыри, вурдалаки и волкодлаки, оплетай и лиха, чёрные нави. Стой! Нави! Именно нави! Как он не понял сразу.
Планета Навей. Ему поначалу да и потом казалось, что это обычное необъяснимое словечко, ничего не значившее или утратившее свой смысл, своё значение. Просто Навей – и всё. Нет, не всё! Нави – это злобные духи умерших недоброй смертью, это души преступников и ворожей, колдунов и убийц, продавших дьяволу самое бесценное. Нави – это неприкаянная, мятущаяся нечисть, несущая зло всем, всем! Вот что это за планета, пристанище черных душ, планета Навей! Как он не понял этого сразу. Иван неплохо знал историю Земли, историю верований, мифологии, они всё учили в Школе, им закладывали в память целые пласты сведений. Иван по меркам минувших веков был сверхэрудитом, ходячей энциклопедией. Но Вселенная всегда таила новые знания… и встретить в ней нечто земное, да ещё в таком объёме, в такой мешанине – нет. Это или безумие или нечто непостижимое! Край Мироздания! Сектор Смерти! И Велес… Иван вдруг опешил. А где же ещё быть властелину мира мертвых, как не здесь! Всё совпадало – вся эта нечисть была лишь множественными ипостасями всепроникающего, всеведущего Велеса, он был в каждом нечистом, он повсюду, где царствует чёрный дух. Нет, этого просто не может быть, этого не может быть никогда, это сказки от начала и до конца, это вымысел, мифы, легенды, предания! Ну откуда люди Земли тысячелетия назад могли знать про край Вселенной, про вынырнувшую считанные годы назад из Иного пространства планету-призрак и её обитателей, откуда?!
Это нелепица! Это галиматья и чушь на постном масле! В жизни не бывает сказок, жизнь это жизнь, а сказки – это сказки, выдумки, фантазия! И зачем он дал согласие! Сам себе надел петлю на шею. Ведь даже если он выживет, всё одно – он спятит, сойдет с ума от всего этого!
Он снова поймал себя на одной мысли. Дал согласие! А если бы не дал, что тогда? Неужели он так наивен. Сейчас он полузомби – человек с заложенной в глубины мозга программой. Откажись он, и они бы сделали из него полного зомби, он шёл бы в поиск «на автопилоте», не имея своего «я».
Он бы уже сейчас бы трупом. А может, наоборот? Может, он был бы уже у цели?! Проклятущее Пристанище! Проклятущее задание! Негодяи! Подонки!!! Он отомстит им всем! Он не простит их! Только вернуться, только бы вернуться!
Он сведет концы с концами. Он всё вспомнит про Хархан, Систему. Он скажет людям Земли то, что должен сказать. Это главное. Всё остальное мелочи.
Нулевой Канал. Вот путь смерти. Рядом с этой дорогой все иные теряют своё значение, пока есть Она, нет ничего другого, это пасть аллигатора, пасть уже раскрыта… А все совпадения, имена, облики, лешие эти, нечисть – всё бред, всё от усталости, от чудовищного психического и нервного напряжения!
Есть только монстры, только твари, обитающие в этом странном мире, всё прочее игра измученной психики, голоса, галлюцинации.
Это что-то вроде Осевого измерения, это материализация несуществующего, материализация исключительно внутри самого себя, внутри иссушенного, истощенного мозга. И всё! Хватит! Надо идти вперёд, взять себя в руки и идти! Есть только реальность: есть Земля, есть планета, где ему надо выполнить задание, да, самое обычное задание, это работа. Есть он сам, есть трудности на пути к цели, есть те, кого надо спасти во что бы то ни стало. И больше ничего нет! Ни черта больше нету!!!
Иван вскочил на ноги. Никакой тени на стене не было.
Это всё сон, нелепый сон. Надо не спать, а делом заниматься. Он подхватил меч, поправил лучемёт за спиной.
Потом всё сложил у стены. Какой смысл лезть обратно в дыру, он там уже был. Нет, надо искать иной путь. Он есть. Иван принялся отбрасывать камни, разбирать завал у стены – там что-то было, точно было! Он с удивлением заметил, что никаких черепов в пещере нет. Их и не было наверное. Повсюду лежало множество округлых и овальных камней с выбоинами, щербинами. В потемках немудрено было их принять за человеческие черепа. Сказки! Игра больного воображения! Есть лес, есть скалы, ход в земле, есть пещера. Но никакого Белеса нет и не было, нет лешего, нет зургов, нет чудища с паразитами-прилипалами, нет мохначей и уж тем более нет никакого Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного… такого и быть не может на свете, это младенцу ясно. Причина простая – его здорово шарахнуло при посадке, так тряхануло, так треснуло о поверхность планеты, что ум за разум зашел. Точно, он бродил по дебрям и скалам в полубезумном состоянии, он разговаривал сам с собою, дрался сам с собою, ловил призраков и они его ловили, и всё это происходило только в его мозгу… А сейчас пришло исцеление, кризис прошел, голова прояснилась. Всё! Иван размышлял так и отшвыривал камень за камнем, откатывал валуны, он уже видел краешек дыры, краешек лаза! Всё на свете материально, всё можно пощупать, а чего нельзя пощупать, того нету.
Всё! Только так!
Он уже выкатывал каменья из самой дыры, расчищал проход. Работа была адова, но Иван не боялся работы.
Часа не прошло, как он, прихвативши оружие, спустился в дыру и пополз.
Эта была не прежняя дыра. Здесь можно было только ползти. И если с поверхности ход шёл отвесно, а потом выравнивался, то здесь была наоборот, Иван чувствовал, как узенькая лазейка стремительно изгибается книзу, как она становится не ходом, а колодцем; Вот так сюрприз!
Иван уже не полз, а спускался вниз. И кончилось всё тем, что он упал с высоты метра в четыре, ударился подошвами ног, потом коленями о плоские камни. Да так я застыл.
А застыть было от чего. Прямо напротив его яйца, метрах в трёх, в слабом, будто лунном свете висела толстая слизистая паутина, точно такая же как на гнилых елях в Поганом лесу. А в центре паутины синея огромный, величиной с крупного человека, паук о восьми толстых, скорее не паучьих, а звериных лапах. Тело у паука было прозрачным – просвечивали вызывающие тошноту внутренности. Паук имел странную голову-череп, совсем не паучью. Но ещё более странным, ошеломляющим было то, что этот паучина держал в одной из своих лап переливающийся даже во мраке Кристалл. Тот самый Кристалл!
Все Ивановы доводы и умозаключения о сказках и реальностях рассыпались в прах, когда он увидал гадкого паука. Никакая это не галлюцинация! Самая натуральная омерзительная вонючая тварь. Его передёрнуло от отвращения. И вместе с тем…
– Откуда здесь Кристалл?! – вырвалось у него. Паук неохотно оторвался от созерцания предмета, зажатого в уродливой лапе, скособочился, выгнул свои мясистые конечности и удостоил Ивана таким взглядом красных глаз-угольков, высвечивающих из черноты глазниц черепа, что лучше б его и не тревожить было.
– Отвечай! – потребовал Иван.
И не дождался ответа. Тварь его то ли не понимала, то ли не желала ни понимать, ни отвечать. Иван не сразу сообразил, что она просто неразумна, что это животное – обычное заурядное животное, обитающее в подземельях планеты, эдакий местный крот, а может, крыса. И он рассмеялся в голос.
– Вот и прекрасно, – проговорил он не для паука, а для себя. Ему надоело бить, кромсать, убивать пускай и злобных, подлых, негуманных, но всё же разумных обитателей Вселенной.
– А ну, брысь отсюда! – Иван замахнулся на паука мечом, напустил на себя грозный вид, топнул ногой. Паук проигнорировал его усилия.
– Ну, как знаешь!
Иван рубанул по паутине – только слизистые брызги полетели по сторонам. Перепуганная тварь, не выпуская Кристалла, взобралась повыше и уставилась на Ивана ещё более злобно. Паутина дрожала, тряслась вместе с её хозяином и создателем.
Неужели эти гады выползают наружу и там свивают свои липкие студенистые сети, думалось Ивану. Ведь весь Поганый лес в такой вот гадости. Его чуть не выворотило.
– Бросай Кристалл, урод! – крикнул он, нанося по паутине второй удар и с жалостью поглядывая на изгаженный меч, с которого свисали хлюпкие махры.
Паук затаился под самым потолком. Он, похоже, не хотел расставаться с блестящей игрушкой. Надо было его просто-напросто пришибить, да и всё!
«Не трогай его!» – прозвучало вдруг в мозгу у Ивана.
– Что? – невольно переспросил он вслух, «Не трогай, говорю! Ты не смеешь его трогать, не ты его создавал, не тебе он принадлежит! Хотя… хотя, может быть, именно ты будешь в нём!»
– Вперед я доберусь до тебя и размозжу тебе башку! – взревел Иван. Ишь чего захотел – я буду в нём?!
Он резко развернулся, огляделся. Никого не было. Мерещится. Или опять где-то неподалеку леший-телепат, а может, сам Белес. Нет, глупости. Их нет и никогда не было!
Иван разбежался, вспрыгнул на стену – шаг, второй, третий: этого достало, чтобы рубануть паутину над паучищем.
Они упали почти одновременно. Чтобы не затягивать возню, Иван рукоятью меча саданул гадине в зубы, вышиб ногой Кристалл из лапищи, успел увернуться от когтей, выскользнуть.
Только он нагнулся за добычей, как паучина ринулся на него. Иван сразу понял, что гадина прекрасно чувствует себя не только в липких сетях, но и на поверхности земли. И он резко выбросил вперёд меч.
Реакция у паука была отменная, он замер камнем в микроне от острия, уже почти упираясь в него набухшей полупрозрачной шеей, которая держала над телом-бурдюком череповидную голову.
– Ваш ход, маэстро! – с издевкой сказал Иван.
Ход оказался неожиданным. Паук пригнулся, вжался в землю, надулся… и одним махом перескочил Ивану за спину, на лету секанув его острейшими когтями по ногам. Иван успел обрубить концы мохнатых пальцев. Но это, казалось, не обеспокоило паука. Тот готовился к новому прыжку.
Игра могла продолжаться до бесконечности, но у Ивана не было желания её продолжать – он давненько вышел из юношеского возраста, когда единоборство с обречённой живностью доставляет удовольствие, он не любил охоты, тем более, что охотник практически всегда выступает с позиции силы, всегда играет белыми. Надо было просто прибить гадину!
Иван уже занес было меч, но паук неожиданно сиганул в дальний конец пещеры, вжался в стену. Иван отчетливо видел, как его лапищи суетливо скребли камень, пытались выскрести в нём лазейку. Нет, камень был прочнее когтей. Затравленное животное это поняло. И от безысходности стало наливаться невероятной яростью. Это была ярость загнанного зверя, помноженная на его отчаяние и его сатанинское естество. Острейшие зубы выбивали нервную Дробь, лапы сжимались и разжимались, полупрозрачное нутро налилось чём-то кроваво-красным, кольчатый хвост бил по полу и стенам, глазища горели.
Да, пора его бить, подумал Иван. И нагнулся, поднял Кристалл. Именно на это и клюнуло тупое создание. Оно ринулось на противника живым всесокрушающим снарядом. И было в этом снаряде не менее трёх центнеров.
Дело могли решить доли мгновения.
Иван машинально выставил левую руку вперёд. Меч в правой был готов к удару. И всё же он не хотел убивать тварь. Он хотел её всего-навсего остановить. Нет, поздно!
…Но тварь остановилась, замерла. И безвольно поплелась в угол – туда, где сопливыми ошметками содрогалась обрубленная паутина. Был каждый шаг восьминогого или восьмирукого паука странным, неестественно вялым, неживым. Что возьмешь с него, нежить – она и есть нежить.
Нет, тут дело в другом.
– Вот тебе к раз! – вслух удивился Иван. Он только сейчас заметил, что в выставленной вперёд левой руке был зажат чуть посверкивавший в темноте Кристалл. Не может быть!
– Попробуем, испытаем!
Он опять вытянул руку в сторону паучины, вгляделся в него сквозь искажающие всё на свете грани и плоскости Кристалла и пожелал, чтобы паук запрыгнул на потолок.
Паучина послушно сиганул вверх, вцепился в обрывки паутины и затрясся там, наверху.
Иван расхохотался. Ему стало вдруг до невероятной легкости весело.
Кристалл? Да это же усилитель-телекинезатор! Ему давно говаривали сведущие люди, что разработки по управлению мыслью на расстоянии близки к завершению. Он не то чтобы не верил, а просто не придавал значения всем этим пустякам – близки так близки, ну и пусть себе. Нет, всё надо пробовать в деле, испытывать на собственной шкуре!
– Вот и сиди там! – приказал он пауку. – А нам в путь пора!
Напоследок он ещё раз оглядел гадину. Жуть! И в это мерзкое тело его кто-то намеревался засадить? Да он бы в первую минуту разбил бы себе голову о стену. Нет! И Ивана вдруг словно молнией озарило – внутренней молнией!
Ведь он же бывал в чужих телах. Неправда! Нет! Этого не может быть! Мозг отказывался соглашаться. Но возвращающаяся урывками память твердила: бывал! бывал! и именно там, в Системе, на Хархане! Он был в телах этих монстров-негуманоидов, он вселялся в них… нет, он просто каким-то неизъяснимым приёмом мог облечь себя, своё «я» чужой и чуждой плотью. У него был превращатель! Точно, теперь он вспомнил, что это за маленькая, кругленькая штуковина размером с яйцо… это и было яйцо-превращатель. Гут Хлодрик! Старина Гут Хлодрик ему подарил эту штуковину перед арестом, перед тем, как его упекли на подводные рудники Гиргеи. Гут со своей бандой выкрал эти штуковины из секретного центра, расположенного на каких-то особо охраняемых кораблях. Эх, Гут! Бедолага! Иван очень образно представил, как старый космодесантник, зубр звездных троп, а потом главарь бесстрашной банды, десять лет державшей в страхе европол и половину Объединенной Европы, теперь с вживлённым датчиком в мозгу и кибером-охранником, вгрызается в породу на глубине сорока трёх миль от уровня океана. Это пытка, это каторга – бессрочная лютая казнь! Ивану страшно захотелось повидаться с Гугом.
Даже слеза навернулась на щеку. Ведь это он его выручил тогда, спас…
Повидаемся ещё, решил Иван. Ему вдруг вспомнилось ощущение необычной силы и ловкости, когда он был в теле негуманоида. Но зачем он всё это проделывал, зачем?! Мрак! Темнота! Может, и здесь так же, может, они его перемещали в тело Велеса с помощью такой штуковины, только действующей на расстоянии? Нет, навряд ли. Здесь нечто иное, здесь, как они все твердят, перевоплощения и воплощения… но суть-то та же самая!
Иван задрал голову к потолку, точнее, к верхнему своду пещеры – до отверстия, из которого он вывалился, не допрыгнешь. Как же отсюда выбираться? Вот ещё незадача. Здесь даже «волшебный» Кристалл бессилен.
Иван уселся прямо посреди тёмной пещеры, пригорюнился.
Положение было безвыходное. В этом каменном мешке можно сгнить заживо, и ни одна тварь поганая из туземной шатии-братии не поможет!
Еле слышный знакомый смешок отвлек его от горестных мыслей. Смех этот, реденький, сухой, старческий, прозвучал из-за спины. И Ивану сразу вспомнилась рубка капсулы. Там было так же. И прозрачный пол с плавающими под ним в гигантском аквариуме гиргейскими клыкастыми и языкастыми рыбинами тоже всплыл вдруг в памяти. Старуха! Проклятущая старуха! Это могла быть только она!
– Что надо?! – не оборачиваясь, спросил Иван. Смех смолк. И стало нарастать приглушенное недовольное и прерывистое рычание. Но так не мог рычать ни один из хищников Мироздания. Так могло рычать только существо, порожденное Преисподней. Иван почуял, как его затылок сжимают упругие волны чёрной энергии. Давление нарастало вместе с нечеловеческим рыком.
– Ну что?! – .Иван обернулся, ожидая увидеть невыносимое. – Что вам всем от меня надо?!
Старуха стояла у стены. И лицо её как и прежде скрывал чёрный капюшон.
Лишь светились налитые злобой глаза, змеились жёлтые губы, трясся морщинистый и обросший волосами подбородок.
– Ты умрешь здесь! – процедила она без тени сожаления, с нескрываемым злорадством. – И ты станешь им! – Узловатая чёрная рука взметнулась вверх, кривым когтистым пальцем указывая на трясущегося в обрывках паутины гада.
– Кто ты? – спросил Иван, не придавая значения угрозам. – Почему ты меня преследуешь?! Ты не даешь мне покоя нигде. Ты стояла за моей спиной и смеялась на Земле. Ты пыталась убить меня в Космосе. Ты достала меня здесь.
Кто ты? Скажи, что тебе надо от меня?!
Истерический старческий хохот сотряс подземелье – даже повеяло ледяным ветром, запрыгали по стенам сумрачные тени, словно ветер стал задувать пламя горящих по углам свечей… но никаких свечей не было. Откуда исходил свет, Иван не понимал, да и ветра не могло быть тут. Он оцепенел от жуткого смеха, окостенел.
– Не тщись постичь непостижимое! – проскрипела старуха.
– Отвечай!
– Молчи, презренный червь! Ты сдохнешь здесь! И никто и никогда ничего не узнает! Никогда и ничего! Ивана передёрнуло.
– Врешь, подлая! Врешь! – заорал он, теряя над собою контроль. – Ты сама сдохнешь здесь! А я вырвусь! Я вернусь к людям, я им всё расскажу…
– Что ты им расскажешь? – вкрадчиво спросила старуха.
Иван молчал.
– Ну так что же?
– Не помню, – язык еле слушался Ивана, – я не помню! Но я вспомню, будь уверена!
– Нет! Ты умрешь! Даже если ты вырвешься отсюда, ты не доберешься до Земли! А доберешься – не вспомнишь! Вспомнишь – тебе никто и никогда не поверит! Тебя упекут в приют для умалишенных! Хе-хе-хе!
– Врешь! Старая карга, ты всё врешь!
– Нет, я не вру! Ты и сам прекрасно знаешь это. Ну-ка, напряги свою дряблую жалкую память! Ты же прошел через это, ты пытался поведать вашим людишкам кое-что, ты их хотел спасти, помочь им. Ну и как?! Они смеялись над тобой, они гнали тебя! Хе-хе-хе! Они отовсюду гнали тебя, считая безумцем! Ты и есть безумец!
Старуха опять разразилась диким, истерическим хохотом.
Обрывки воспоминаний пробивались в сознание Ивана, словно их заколачивали в него молотом – с болью, с тяжкими невыносимыми ударами. Но он терпел. Ему нужно было всё вспомнить – всё от начала и до конца! Да, его гнали отовсюду. Его гнали, когда он ходил по кабинетам, рвался на приём к правителям, советникам, военным, ученым… Он долго приходил в себя после возвращения с Хархана. Потом он ходил, ходил, ходил… он обращался на общепланетное топографическое вещание, на всероссийское, в редакции видеогазет и печатной прессы, он стучался везде… и никто и нигде не хотел его выслушать, они сразу отвергали всё, даже рассматривать не хотели, не выслушивали толком, это был заколдованный круг похлеще Колдовского леса, Утробы, Лабиринтов, всех Четырех Кругов Внешнего Барьера, Миров-Гирлянд, Поганого леса и прочего, прочего… его везде считали безумцем. Да, отчаянным, отважным, невероятно удачливым, вернувшимся из пасти самой смерти космодесантником, не выдержавшим психических перегрузок, спятившим окончательно и бесповоротно… Всё так и было! Только те четверо «серьёзных» людей почему-то не усомнились в его психике. Странно. Старуха многое знает, кто она? Откуда ей всё известно?!
Ах, да! Они же все тут телепаты, чёрт бы их побрал!
– Не поминай всуе Хозяина! – проскрипела старуха.
– Хорошо, – миролюбиво сказал Иван. – Не буду. Но ты, нечисть, изыди отсюда! Сгинь! По-твоему всё одно не бывать!
Старуха взмахнула клюкой. И начала расти, быстро увеличиваясь в размерах, нависая над Иваном. Грозя ему сверху.
– Ну уж нет! – Иван стал поднимать руку с Кристаллом. Он чувствовал, как она тяжелеет, каменеет, не желает его слушаться. Но он превозмогал всю тяжесть колдовства. Он медленно поднимал руку с усилителем-телекинезатором – рука казалась многопудовой гирей. Но воля Ивана была сильней.
– Сгинь, нечисть поганая! Сгинь!!!
Полыхнуло мертвецким зелёным огнём. Раскаты далекого обвала прозвучали в пещере, словно в ней стояли динамики, соединенные с внешним миром, затряслась почва под ногами, затрясло жуткую старуху.
– Сгинь, пропади пропадом!!!
Иван глазам своим не поверил, когда каменная стена за старухой обвалилась, рассыпалась на множество мелких и крупных камней, когда сама старуха вдруг стала медленно, будто в фильмах древности, проваливаться в образовавшуюся трещину, грозя клюкою и изрыгая оглушительным скрипучим голосом проклятия, истошно стеная, захлебываясь в страшном плаче-вое и одновременно истерически хохоча. Это было невозможное зрелище.
Иван не хотел согласиться с его реальностью. Он был ошарашен, смятен.
Кристалл! Неужели это правда? Тогда он всемогущ! И нет ему соперников! Он может добиться чего угодно, нет и преград! Иван всмотрелся в волшебный Кристалл – тот был невзрачен и сер. Нет! Не может быть! Иван всё понял сразу, да вот только сердце отказывалось это понять… Кристалл «сел», кончился резерв энергии, точно, где-то там внутри есть что-то типа аккумулятора-батареи, но где, как подзарядить?! Эх, не вовремя! Но ничего не поделаешь, слишком большие были энергетические затраты – это какой мощью надо обладать, чтобы пробить эти стены, разверзнуть недра?! Непостижимо!
Но потом. Всё потом! Иван бросил последний взгляд на уродливого паука.
И пошёл к пролому.
Отблесков подземного света как не бывало. Чернота зияла жуткой пастью из зубчато-неровной дыры-расселины. Да что же теперь делать? Иван шагнул в темноту.
Удар был настолько неожиданным, что Иван и глазом моргнуть не успел ноги подкосились, и он потерял сознание.
В кромешном мраке ему мерещилась жуткая мешанина из леших, пауков, монстров-негуманоидов, весьма «серьёзных» и благонамеренных людей, гадкой нежити и прочей дряни. Он пребывал в какой-то горячке, забытьи и вместе с тем осознавал это своё дурманное запредельное состояние. Его куда-то волокли, тянули, тащили, бросали, подтягивали, везли, потом впихнули куда-то, пребольно ударили в спину. Полуявь-полусон с бредовой начинкой!
Очнулся он связанным, с кляпом во рту за столом в полутемной избушке.
Той самой. И стол был вовсе не развалившийся, а прочный и крепкий, дубовый стол – всем столам стол, – Ну что, Ваня, помыкался вволюшку? Не надоело ли?!
Гнусный Авварон сидел в прежней позе на краю стола, чесался под своей чёрной рясой, сопел, пыхтел и вонял. Был как никогда гадок и противен: нос свисал гнилым сочащимся баклажаном на слюнявую губу, выпученные глазища выкатили на пол-лица.
Иван промычал нечто неопределенное. Выпихнул кляп изо рта. Оглядел избушку – лучемёт и меч стояли в углу, на них лежал толстый слой пыли, словно они полгода простояли тут. Там же валялся серый и неприметный кристалл, бессильный усилитель-телекинезатор.
– Нам бы ещё помыкаться, – ответил Иван, еле шевеля распухшим языком.
И спросил почти ласково: – Вернулся?
– Да ведь без меня пропадешь, Ваня! – сказал Авварон.
– Эт-то точно! – Иван попробовал улыбнуться, растресканные губы отозвались жгучей болью. – А тебе, нечисть, что-то без меня не можется.
– Зачем так грубо, Иван, – карлик перекривился, обиженно шмыгнул носом, стал картавить и гундосить ещё сильнее, – я же тебя вытащил оттуда, скажи спасибо.
– Ладно, – согласился Иван, – спасибо. Когда в путь пойдем?
– Ишь какой быстрый! А ты идти-то можешь?
– Да уж как-нибудь!
– Ну тогда хоть сейчас! Вставай! Иван сделал попытку встать… и повадился под стол. Обессиленные ноги не держали его.
– Что это с тобой, друг сердешный?! – притворно забеспокоился Авварон.
Теперь он возвышался над Иваном, его голос звучал чуть не с потолка. Ты чего это – никак уже пошёл?!
Иван заскрипел зубами. Они все издеваются над ним. И этот негодяй тоже. Неожиданный прилив сил оживил его – Иван напряг плечи, руки. И разорвал путы. Боль иголочками вонзилась в мышцы. Ещё немного – пять, десять минут, и всё пройдёт.
– Может, отдохнем всё же? – спросил Авварон серьёзным голосом. – Гляди, не выдержишь дороги, кто потом мне блокированную информацию выдаст – с трупа ничегошеньки не снимешь. Впрочем, если вовремя воплотить куда-то…
– Заткнись! – выдавил Иван. – Надоели уже, одно и то же у них! Ждать нечего. Надо идти!
– Пошли!
Иван встал на колени, грудью навалился на табурет. Принялся шарить в клапанах в поисках стимулятора. Нашел.
– И мне дай! – попросил жалобно Авварон. – Ну дай, не жалей для лучшего друга!
Иван покачал головой. Бросил шарик карлику-крысенышу.
– Подавись, нечисть!
Авварон мигом проглотил чёрный шарик. И распрямился, разогнулся словно его распирало. Он даже повыше стал и розовее, глазища заиграли тихим, но нехорошим пламенем:
– Ну, ты убедился, Иван, что пропадешь без меня? – бодро и торжественно спросил он.
– Да уж не знаю, – Иван ощущал себя совсем неплохо, стимулятор его поставил на ноги. Он проглотил ещё два, затем сразу три концентрата. И почему эти люди не отобрали у него ни меча, ни лучемёта, ни кристалла, не вывернули содержимое клапанов и карманов, пока он был в забытьи? Непонятно.
– Если б ты, нечистая сила, не помешал мне, я давно бы был…
– Где? – насмешливо вопросил Авварон. Иван замялся.
– Ты ведь даже не знаешь, где был, чего видал! А может, тебя назад отнесло – за Внешние Охранительные слои?
– Нет! – твёрдо заявил Иван. – Я был где-то рядом!
– Эхе-хе, откуда только берется эдакая уверенность, – пробормотал колдун, – нам такой хотя б немного, самую малость. Нет, Ванюша, милый ты мой друг и брат…
– Заткнись, нечисть! Не друг я тебе и не брат! Авварон покачал головою, так, что капюшон совсем прикрыл его лицо. Он был явно доволен.
– Друг, Иван, и брат. Не прекословь. Раз дело у нас общее, стало быть и зваться нам по-родственному. Быть бы тебе, Ванюша, ныне паучком-старичком, болтаться бы в поганых сетях-паутинках в мрачном подземелье да сокрушаться о своем прошлом и вспоминать добрым и ласковым словом наилучшего друга и брата Авварона Зурр бан-Турга, который ничегошеньки тебе кроме добра не желает и не желал никогда.
Иван не знал, что и думать. Ему уже начинало казаться, что и впрямь карлик-колдун прав, что он к нему придирается, что он страшно несправедлив к несчастному уродцу. Ну наградила его природа неказистой и невзрачной внешностью, так что теперь – каждый должен его пинать? Нет, не по справедливости так. А за что его не любить-то? Ну пытался силком выудить из мозга информацию – ведь можно и это понять: чужак-землянин, существо не здешнее, проще сканировать его, да и дело с концом. Может, и Иван сам на его месте, да ещё при наличии особо важного задания поступил бы точно так же?! Эх, Авварон, Авварон!
– Да чего уж там, пойдем! – сказал Иван. – Видно, до поры до времени дороженьки наши не разветвятся, ничего не поделаешь. Эх, брат Авварон, мать твою перетак, да если б не блокированный сектор, выдал бы я тебе, чего требуется, лишь бы распрощаться с тобой и век тебя, друга наилучшего, не видать!
– Грубо, Иван, грубо, – промычал Авварон, – но в общих чертах верно.
Пойдем!
– Только без фокусов, – предупредил Иван.
– Лады!
Иван взял лучемёт, меч, кристалл.
– Это я их сохранил для тебя, – как-то по-холуйски подкатил карлик.
– Спасибо, – мрачно ответил Иван, – я уж всё понял, вам оно и не нужно, у вас своё есть оружие, да посильнее будет этого.
– Это точно, нас этим не возьмешь. Можешь таскать, а можешь и бросить тут, никто не позарится.
– А мохначи? – спросил Иван.
– Мохначи могут утащить. Но откуда они тут возьмутся?
– Нет уж, я лучше не поленюсь, с собой поношу! – сказал Иван тоном, не терпящим возражений.
– Ну, полезли! – карлик указал на окно.
– Туда?
– Только туда, иной дороги нет! Авварон лихо запрыгнул на ветхий подоконник-брусочек, прыгнул наружу…
Иван в точности повторил его движения, боясь ошибиться даже в малом.
Теперь он многое помнил: важно не только знать вход-выход, но и уметь войти-выйти. Чердак? Пыльный, забитый хламом чердак. Настил. Это было там.
И здесь так же. Это общие законы многомерных сложных миров. Они всё предугадали. А скорее, у них накопилась кое-какая информация, собранная теми смертниками, что остались лежать здесь… или воплощены в кого-то – а это, Иван не мог думать иначе, всё одно что смерть. Он встал на подоконничек, боясь, что тот не выдержит и треснет, обломится. И прыгнул наружу – в темень, в холодный ночной лес, прямо под верхушки мрачных деревьев, под мертвецки бледную луну на низком тяжёлом небе.
И не почувствовал земли-почвы. Прыжок оказался затяжным. Лишь через секунду-другую в ноги ударило что-то твердое. Иван удержался, взмахнул рукой и коснулся сырой стены.
– Ты здесь? – спросил шепотом Авварон.
– Здесь, – также шепотом ответил Иван. Он стоял на широкой и длинной ступеньке. И было таких ступенек не менее трёх десятков впереди. И вели они к нише или двери, всё терялось в сумрачности коридора. Авварон стоял на ступеньку выше, махал Ивану рукой. А слева от них и чуть внизу теснилось множество полупрозрачных и полупризрачных теней. Тени тянули к Ивану длинные бесплотные руки, пытались ухватить его, разевали рты, словно силясь сказать что-то… но руки проходили сквозь Ивана, а изо ртов не доносилось ни звука.
– Пошли! – заволновался вдруг Авварон, – Пошли скорее! Здесь нельзя надолго задерживаться!
– А кто эти несчастные? – спросил Иван.
– Потом расскажу, пошли!
Иван приостановился, вглядываясь в лица. Призраки напоминали ему кого-то, они походили на обесплотевших вдруг людей, землян – руки, ноги, глаза, носы, рты – всё такое же, всё человеческое. Эти призраки были Ивану ближе, чем прочие обитатели Пристанища и его предместий. Он силился их понять по губам. Но не мог. Ни единого мыслеобраза не исходило от них. Они словно бы не обладали ни мозгом, ни сознанием, ни душой.
– Иван, надо бежать! Это тени невоплощенных. Это очень опасно. И страшно. Это выше возможностей Создателей и Властелинов Пристанища! Никто не узнает, откуда взялось это зло. Не стой на месте, иначе ты станешь таким же, останешься здесь. Побежали!
Сам Авварон уже довольно-таки быстро продвигался по ступеням к нише.
Иван устремился за ним. Сомнения грызли его.
– Да брось ты! – Авварон говорил через плечо. – Это не земляне, не заложники, о которых ты всё время толкуешь! Выкинь эту дурь из головы!
Быстрей! Надо бежать!
Иван припустился за карликом, прыгая по широченным ступеням, машинально увертываясь от призрачных рук, стараясь не заглядывать в тоскливые, наполненные горем и безысходностью глаза. На душе у него было неспокойно. Да что ж делать-то – в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Надо слушать опытного Авварона.
Уже вбегая в нишу, он обернулся – и огнём полыхнуло в душу: глаза! глаза погибшей в Осевом измерении Светланы! она! только у неё были такие серо-голубые бездонные глаза! это она сейчас безутешно глядела ему вслед! тянула руки! Нет! Показалось! Нервы шалят! Иван выбежал в просторный, уложенный плитами из серого камня зал. Не было никакой Светы! Не было!
Наваждение! Это они, местная нечисть, играют шутки с его памятью!
Авварон, встав на цыпочки, похлопал Ивана по спине. Вид у карлика был надменный и неприступный.
– Вот теперь, Ваня, – проговорил он вальяжно, – ты можешь считать, что довелось тебе сподобиться, возыметь, так сказать, честь предстать пред Внешними Вратами Пристанища. Мы сейчас на Двенадцатом Нижнем Ярусе в подземелье Низринутых Демонов…
– А кто такие зурги? – неожиданно, в лоб спросил Иван.
– Кх-мэ, – поперхнулся Авварон, – при чем тут зурги? Не надо путать божий дар с яичницей – так ведь у вас говорят?
– Так, – подтвердил Иван. – Ты, небось, сам зург?
– Недооцениваешь, Ваня, недооцениваешь! Я, по-моему, представлялся тебе вскоре после нашей первой встречи. Впрочем, это не имеет никакого значения. Зурги – это исполнители, Иван. Кроме них в Пристанище есть и ещё кое-кто. И вообще, ты меня бестактно прервал… А между тем с продвижением к цели разблокировка твоей памяти идёт полным ходом. Ты не обдуришь меня?
– А ты?!
Авварон как-то двусмысленно захихикал. До чего же он всё-таки противен, подумалось Ивану, это же непостижимо, и как земля только носит эдакую мерзость, как Создатель её терпит, неужто и это его создания?!
Ирреальность какая-то! Метафизика!
– Нет, Иван! – сказал вдруг Авварон строго, серьёзно и почти без картавостей и прихлюпов, – этот мир абсолютно реален. Абсолютно! Он значительно реальнее вашей плоской и примитивной Земли, приколотой её тремя измерениями к плоскости, как бабочка к картонке собирателя-энтомолога. И тот, кого ты называешь Создателем, к нам непричастен. Да, он создал мир и всякой твари по паре. Но потом были и другие вершители судеб. Были до него и другие создатели, Иван.
Твое миросозерцание и миропонимание плоское, как ты сам и твоя Земля. И хотя она всего лишь частица Пристанища, мне порой кажется, что Земля выдумка, легенда, миф. И в то же время я знаю, что она доподлинная реальность, ибо знаю, что за века её существования сотни тысяч обитателей Пристанища, выходцев из него или даже преджителей Пристанища были уничтожены на ней: сожжены, распяты, утоплены, зарублены, отравлены, повешены, съедены собаками и хищными зверями… Это всё реальность. Нам обоим трудно в неё поверить, но это так, Иван. Лучше бы, конечно, и для нас и для вас, чтобы дороженьки наши не пересекались. Но так уж судьба распорядилась, такой расклад, что Пристанище переплетено с внешним миром, в том числе с Землею. И ваши людишки тут есть, это правда, чего скрывать.
– Вот как?! – воскликнул Иван. Он поразился внезапной откровенности карлика-колдуна, вековечного недруга Земли и его поводыря. – А раньше ты что говорил?!
– Всему своё время. Но, помолчи, это не совсем ваши. А многие уже совсем не ваши. С одним ты, по-моему, говорил. Так?
– Рон Дэйк?
– Мне всё равно, как его зовут. Что он тебе сказал, он хочет на Землю?!
– Нет!
– Так чего же ты добиваешься! Ни один из них не собирается на Землю, да их туда силком на аркане не заманишь. А те, кто с нами был… Ты можешь представить, что такое для них ваша нынешняя Земля, нет?! Ах, впрочем, ты ещё не знаешь, про кого я говорю. Ну ладно! – в последних словах карлик вновь обрел свою жуткую картавость, гугнивость, вновь принялся сопеть и прихлюпывать.
– Я ничего не понял, – взмолился Иван, – растолкуй мне, ну, давай же!
– Нам пора, Ваня, – Авварон дёрнул его за рукав. – Или ты хочешь здесь остаться надолго, а?
– Нет, не хочу, – заверил Иван.
– Ты же опытный путник, ты же должен был понять, что ежели на каком-то круге или ярусе задерживаешься чуть дольше, чем требуется для простого прохода, с самыми короткими остановками и оглядками, то сразу начинают происходить всякие неприятные и нехорошие вещи. Или ты этого не понял?
Иван кивнул. Огромный зал был ему неинтересен. И потому он сказал:
– Пойдем. Я всё понял, вопросы потом. Но гляди! – он для пущей убедительности показал Авварону свой внушительных размеров кулак.
– Не аргумент, – заверил тот.
И быстрехонько, путаясь в рясе-балахоне, побежал вперёд.
Ивану удалось рассмотреть зал хорошо. Но ничего определенного из своих наблюдений он не вынес. Нагромождения дорических колонн и пересекающиеся террасы, циклопические пилоны и разбросанные под ними в живописном беспорядке замшелые валуны, бесконечные ниши в стенах, круто уходящих вверх, и множество ограждений, ничего не ограждающих, – зал производил впечатление вселенской сумбурности, смешения всех эпох и стилей в дичайшем первобытном беспорядке. Такое не могли создать мыслящие существа, обладавшие хотя бы элементарной упорядоченностью и ещё более элементарным вкусом, – Надо бежать, – наконец заключил Иван. Он торопливо пошёл вслед за карликом-колдуном. Перед его внутренним взором стояли глаза – светлые, голубовато-серые. И он не мог избавиться от прилипчивого видения. Тряпка, неврастеник! – ругал себя Иван. Ругань не помогала.
– Быстрей! Быстрей давай! – торопил его Авварон и махал корявой ручонкой. – Нельзя больше медлить! Беги ко мне!
За спиной прокатился приглушённый рокот. Иван даже не сразу среагировал. Он обернулся секундой позже, когда рокот начал превращаться в гул. Там, откуда они ушли минуты две назад, творилось нечто явно нехорошее – с потолка сыпались камешки, струился песок, а от пола поднимались вверх клубы пыли. Иван заметил, что массивные колонны ни с того, ни с сего начали дрожать, покачиваться… Землетрясение? Бомбовый удары? Иван не понимал, что творится, но он понимал другое – надо подобру-поздорову уносить ноги.
– Да беги же ты скорей! – надрывался карлик. – Это гибель!
Колонны уже не покачивались, а ходили ходуном. От них отламывались и отлетали в стороны огромные куски, блоки. В завесе пыли ни черта не было видно. Пол под ногами дрожал. Надо бежать! Надо спасаться! Карлик был прав! Но Иван не мог сдвинуться с места. Он вдруг потерял власть над своими ногами, своим телом. Уже рушился, обваливался гигантскими глыбинами потолок. Отдельные камешки долетали до Ивана, били в грудь, в лицо. Пыль мешала дышать. Обвал приближался к нему, и вместе с ним приближалась сама смерть.
– Дурак!!! Ну какого дьявола ты стоишь? – вопил душераздирающе Авварон. – Пришибет ведь! Беги!!!
Словно в сомнамбулическом сне Иван сделал несколько шагов навстречу надвигающейся стихии. Его кто-то вел, кто-то диктовал ему свою волю, и он не мог сопротивляться. – Ива-а-ан! Про-о-па-а-адешь!!! – доносилось издалека.
А он шёл. Трещинами змеился пол, грохот стоял неимоверный. Всё падало, катилось, рушилось. Огромная глыба, сверзившаяся сверху, чуть не пришибла Ивана. Но он шёл – шёл прямиком к нише, к черному зияющему провалу между двумя обломками колонн. Неведомая сила волокла его туда будто на ошейнике.
Иван с необычайной ловкостью уклонялся от падающих камней, перепрыгивал через трещины, он почти бежал, не понимая – куда, зачем, для чего! Наконец он бросился к этой дыре, темнеющей у подножия уходящей вверх стены, бросился во всю прыть. Шум, скрежет, пыль, мрак… Вокруг было нечто, напоминающее конец света. И всё же он видел цель. Ещё немного! Ещё чуть-чуть! Тридцать шагов! Пятнадцать… девять… шесть… Обломок колонны бесшумно ушёл в чёрный провал трещины. Иван не успел зацепиться закрай, он судорожно взмахнул руками, извернулся кошкой, адская боль вонзилась в затылок, глаза вглядывались в нишу, ту самую нишу, до которой он не успел добежать… Поздно!
Ударяясь руками, коленями, спиной, лбом, он летел вниз. Следом, иногда отставая, иногда опережая его, падали обломки, строений, камни, песок, пыль, какая-то прочая дрянь. Ивану было не до «попутчиков». У него адски болела голова. Он просто умирал от боли. И всё же теперь он вновь был собою, краешком сознания пытался осмыслить положение. Программа! Да, там, наверху, в самый критический момент включилась эта чёртова Программа. И что? А вот что! Иван вцепился руками в острый выступ. По спине его долбануло камнем. Но он удержался, перевел дух. Так вот что это значит по проклятущей непонятной Программе, по этому дьявольскому коду, заложенному в его мозг, Иван не должен был пройти Зал насквозь, ему надо было свёрнуть – в нишу. Но зачем? Теперь никогда не узнать! Программа сработала, он уверенно шёл в нишу. Но трещина в земле всё изменила. И именно невыполнение Программы – хотя и не по его вине – отозвалось этой лютой нечеловеческой болью в затылке. Всё это мы уже проходили, заметил про себя Иван. Но почему же Авварон тащил его по прямой, совсем в другом направлении? Кому верить?! Кто же, чёрт побери, его поводырь, а кто губитель? Программа или Авварон Зурр бан-Тург?! Какое это имеет значение теперь! Опять ему придётся плутать, искать выход самому.
– Проклятая планета! – в порыве внезапного озлобления выкрикнул Иван.
– Создание Вельзевула!
Знакомый смешок, ехидный и скрежещущий, прозвучал за спиной. Иван обернулся – никого в темнотище не было. Тогда он из последних сил подтянулся. Вскарабкался на выступ. Несколько минут отдыхал. А потом побрел в темноту, не выпуская из руки ремня лучемёта. На ходу он пытался осмыслить теперешнее положение, вспоминал, что Авварон говорил про нижние ярусы, про подземелья, каких-то низринутых демонов… и ничего толком не мог связать воедино. Он теперь сам не верил в земных заложников. Откуда они тут возьмутся? Нет их тут и не было никогда! Разведчики-резиденты были, в это он готов поверить. Но это смертники, они знали, на что идут. К тому же они все, как говорят, воплощены. То есть их уже не достанешь. Ладно, Бог с ними! Иван готов был идти в самое пекло, лишь бы вызволить пусть одного землянина… Он и шёл в это пекло, искал это проклятое пекло. И он пойдёт туда даже из-за одного… Но ему говорили о заложниках, о многих, он понял, что очень многих. Нет, это форменный бред! Никогда не могли попасть сюда земляне, и ни за что!
Глаза привыкли к темноте. И он уже немного ориентировался в подземелье, когда до ушей донесся неприятный хруст и ещё более отвратное чавканье. Где-то впереди было нечто живое, жующее, чмокающее и сопящее.
Ивану только этого не хватало. Он взял лучемёт наизготовку. Теперь он будет палить без предупреждения, с ходу, хватит заниматься молодецкими играми.
А где же…
Он пихнул руку в клапан на боку и нащупал кристалл. Толку в обесточенном усилителе не было. И всё же что-то заставило Ивана вытащить вещицу. Это было чудо-кристалл слегка светился в темноте, переливался пурпурно-лиловыми и голубыми гранями. Это был теперь не просто кристалл, а Кристалл! Как же так, неужели он сам подзаряжался? Но от чего? Может, от тела? Надо будет проверить. Иван сунул усилитель в нагрудный карман. И сбавил шаг.
Теперь он не сомневался, что кто-то кого-то поедает совсем неподалеку.
Это не просто хруст, это хруст разгрызаемых костей. И чавканье характерное, тут Ивана не проведешь. Он вспомнил Большую Тройную Охоту на планете У. Там срочно, для спасения жизни смертельно раненного проводника-рарта потребовалась уникально-целительная железа говоруна-людоеда. Выманить звероптицу из нор-лабиринтов можно было или на свежую человечинку, что исключалось, или же на исполинского кальмарозавра. Но кальмарозавры больше всего на свете боялись говорунов-людоедов по той простой причине, что эти восьмикрылые и сабленосые звероптицы откладывали яйцо-личинку именно в мозг гигантских малоподвижных, но обладающих даром перемещения в четвёртом измерении чудовищных уродов. Железа-реликт требовалась немедленно, два-три часа промедления – и проводнику уже ничто бы не помогло. Большая Охота была спланирована Иваном. Его друзья, аборигены враждующей с половиной Вселенной цивилизации Вап-донгло, двойной родины-резервации кальмарозавров, без промедления переместили на левое сферокольцо планеты У стадо двенадцатиногих членистотелых мясных скорпионов. Уж они-то знали, что таких гурманов, как кальмарозавры, надо поискать. Но без «пиршественного запаха» ни один из исполинов не вынырнет на сферокольцо, даже не узнает о таком обилии вкуснейшей пищи… Нужны были хищники-телепаты, передающие образы терзаемых и поглощаемых жертв. Вот тут Иван вспомнил про троглодитовидных шакалов, прожорливых и ненасытных псевдоразумных шестилапых гоминидов. Была истрачена половина аварийного запаса энергии станции. Но всё же шесть троглодито-шакалов выскочили из Чёрного Входа и без секунды промедления набросились на мясных скорпионов. Бойня была потрясающей. Трое наблюдателей-охотников из опытных десантников свалились без сознания на второй минуте пиршества. Но это было лишь началом. От психообразов, насылаемых повсюду беснующимися остервенелыми шакалами, выворачивало наизнанку. Но кальмарозаврам эти образы пришлись по нутру. Правда, один сдох при перемещении, и его разлагающаяся на глазах исполинская туша погребла под собою половину стада вместе с одним из шакалов. Зато другой гигантский урод сразу же принялся за дело. Его туша двухсоттонным студнем затряслась на чёрной поверхности сферокольца, а безмерно длинные и толстые щупальца с полипами-присосками и жгутами-рецепторами разом обхватили всё стадо. Бежать мясным скорпионам было некуда. Но кальмарозавр не спешил. Он брезгливо и не торопясь, поодиночке вышвырнул наружу, в скалистые болота, придушенных боевыми щупальцами троглодито-шакалов. И принялся с разбором, расстановкой и вкусом пожирать сочащихся нутряным зелёным жиром мясных скорпионов. Их убийственный яд, содержимый в бурдюковидных смертоносных хвостах, был для кальмарозавров вкуснейшей и пикантнейшей приправой. Чудище сначала обхватывало скорпиона за шаровидное тело, затем подтягивало к восьмисотзубой пасти, отгрызало с хрустом лапы, потом выдавливало себе на язык приправу-яд, закусывало тушкой, только жир летел по сторонам зелёными струйками. И такое стояло чавканье, что слышать всё это было невозможно.
Иван трижды чуть не падал в обморок от отвращения. Он не мог уйти, не мог позволить себе быть слабым. Он выжидал главного. И дождался.
Говорун-людоед, прозванный так за беспрестанное кудахтанье, получеловеческий бубнеж-ворчание, а также за болезненное пристрастие к человеческому мясу, появился минут через двенадцать. Он долго парил на большой высоте, раскинув все восемь перепончато-чешуйчатых крыльев, поджав шесть когтистых лап и втянув в пах гарпуновид-ный яйцеклад. Зато падение его было стремительным, почти неуловимым. Быстрее молнии чёрная ужасающая звероптица достигла земли, точнее, покрытого полутораметровым слоем жира черепа кальмарозавра. Удар был рассчитан точно. Исполин не успел вскинуть вверх ни одного щупальца, как из его пасти, из глаз, из ушей фонтанами хлынула янтарно-жёлтая кровь. Ещё мгновение – и было бы поздно. Но палец Ивана среагировал раньше, чем его хозяин. Иван ещё только заметил чёрную тень, когда из парализатора, зажатого в его руках, ударил тончайший пучок невидимого пламени. Говорун-людоед скатился трехцентнерным живым мешком к ногам охотника. Он даже не успел распрямить своих крыльев. Это был выстрел-чудо! Проводника успели спасти. Но ещё долго в ушах у Ивана стоял жуткий хруст и омерзительное чавканье.
Вот и сейчас он словно вновь погрузился на тринадцатилетнюю глубину, побывал на планете У. Иван с удовольствием променял бы своё нынешнее «заключение» на то, стародавнее, далекое. Но не он был на этом свете Вершителем судеб.
Последние метры он пробирался, ступая почти неслышно, боясь выдать своё присутствие. Остановила его продвижение каменная стена грубой кладки.
Огромные глыбины были едва обтесаны, уложены одна на другую, скреплены чём-то почерневшим от времени. Но у стены было значительно светлее, чем в начале пути.
Куда теперь: вправо? влево? Иван застыл в раздумий. Чавканье и хруст были одинаково хорошо слышны и оттуда, и отсюда, с обеих сторон. Он пошёл вправо. И уже через пять или шесть шагов попал ногой в узкий колодец – еле успел вывернуться, сохранить равновесие. Пошел было дальше. Но что-то заставило его вернуться к колодцу.
Иван лег плашмя на холодную глинистую землю. Заглянул в колодец… И его передёрнуло судорогой от мизинцев ног до затылка. Эдакого зрелища Иван не ожидал увидать! В багряном густом полумраке-полузареве открывалась внизу огромная пещера с мраморно-белыми поблёскивающими матовым блеском полами и иссиня-чёрными, явно отшлифованными или механизмами или человеческой рукой стенами. Но это всё было третьестепенным, даже вообще не заслуживающим внимания. Главное же леденило кровь. Посреди пещеры, на мраморном полу, вольготно раскинув двенадцать мясистых могучих лап, выставив живой горой гребнистую спину, лежало трехглазое рогатое чудовище, каких Иван отродясь не видывал, хотя он мог кой о чём порассказать. Чудовище это было болотно-зеленого цвета, мохнатое и с чрезвычайно большой головой, каких обычно не бывает у глупых и диких тварей. Все три глаза, беспрестанно высовываясь из огромных глазниц, озирали пещеру – и таилось в них что-то неведомое, угнетающее, давящее. Ивану поначалу показалось, что это светится в глазищах чудовища недобрый, настороженный разум. Но он тут же смекнул: всё сложнее. Мысли эти рождались без его воли, он просто автоматически отмечал детали. А воля была просто подавлена, сознание оцепенело, ибо видимая картина порождала ужас.
Гигантские челюсти чудовища ни на секунду не останавливались. Именно из них исходили и чавканье, и хруст, и прочие отвратительные звуки. В первый миг Иван просто не поверил глазам: из жуткой пасти, в зеленой пенистой слюне, запекшейся и свежей крови торчали ноги, руки, изуродованные тела… всё это принадлежало людям, обычным людям. Землянам! В передних лапах чудовище держало двух обнаженных женщин, которые вырывались, били руками, ногами, изгибались… но не издавали ни единого звука. Это было воистину страшно и нелепо.
Первым порывом Иван ухватился за лучемёт. Но напрасно! Из такого положения не только не выстрелишь в гадину-людоеда, но ещё и сам сгоришь в голубом пламени. Он стиснул в бессилии зубы, застонал, вдавливая пальцы в глинистый грунт.
А тем временем чудовище на миг остановило работу челюстей, надулось, всосало в себя недожеванное с губ, облизнулось неторопливо и со вкусом плоским фиолетовым языком, судорожно сглотнула. И почти сразу поднёсло к пасти очередную жертву, следом другую… откушенная голова с длинными чёрными прядями выпала из пасти, покатилась по мраморному полу, оставляя кровавый след. Иван не смог этого перенести. Он вскочил на ноги. Вскинул лучемёт и дал залп из четырёх боковых стволов и из всесокрушающего основного прямо в колодец. Что-то затрещало, запахло обугленной почвой, дыра чуть расширилась. На этом всё и закончилось.
– Ну, нечисть поганая! – взъярился Иван. – Держись!
Он бросился бегом вдоль стены, надеясь, что где-нибудь непременно должна быть лазейка, дыра побольше или спуск. Через полчаса пустых метаний, дерготни и напрасных трат сил он вернулся назад. Припал к отверстию.
Ничего не изменилось в мраморной пещере. Лишь лужи крови под чудовищем стали больше, чернее. И всё тот же хруст, чавканье, сопение! На этот раз в лапах было зажато сразу по три женских извивающихся тела. Иван на мгновение представил себя на месте этих несчастных. Нет! Он не будет жертвой! Он обязан их спасти! Это и есть заложники… заложницы. Он обязан спасти их или погибнуть! Иного пути нет!
Иван побежал в другую сторону. Но всё закончилось столь же безрезультатно, как и в первый раз. От ощущения собственного бессилия, невозможности помочь обречённым Иван готов был биться головой о каменную стену. Он уже и собирался это делать, для начала ударил в шершавый камень кулаком – тот чуть подался. Иван замер. Вот тебе и несокрушимая стена, старая мощная кладка! Он навалился на дрогнувший блок плечом – тот медленно пошёл вперёд. Иван поднажал. И глыбина вывалилась в темноту. Надо лезть туда! Другого хода нет. И Иван полез. Он неудачно наступил на вывалившийся блок, тот качнулся и неожиданно полетел куда-то вниз, страшно грохоча, сотрясая землю. Эти звуки могли выдать Ивана. Но он уже ничего не боялся, он бы и с голыми руками сейчас кинулся на чудовище-людоеда. Вот только в мраморную ли пещеру ведет эта дорожка? Иван шагнул вниз и почувствовал под ногой ступеньку, потом другую, третью… Судя по всё ещё грохочущему далеко внизу камню ступеньки были почти бесконечными.
– А, была – не была!
Иван дал вниз самый малый из лучемёта – пространство высветилось: узенькая кривоватая лестница бессистемно петляла меж двух поросших мхом стен, местами круто обрываясь провалами в несколько метров, трещинами, сколами. Иван начал торопливо спускаться.
В голове гудело. Перед глазами стояли изуродованные женские тела.
Временами он оскальзывался и летел вниз на спине; Меч лязгал и громыхал. Но таиться было поздно – если его засекли, то засекли уже давно, и нечего себя обманывать. Иногда Иван совсем тихо бил из лучемёта – но конца лестнице не было видно. По всем соображениям, он спустился уже на полкилометра ниже мраморного зала. Но не опять же наверх! Раздражение душило Ивана. Он закусывал губи и бежал вниз, пока путь его не преградила ржавая толстенная решетка. Иван даже ударился о неё коленом.
И замер.
Из-за решетки, с расстояния метров в пятнадцать на него отрешенно смотрели чьи-то глаза. Он не мог разглядеть деталей в темноте. Но зато мог отдать голову на отсечение – это глаза человека. И белевшее лицо было именно человечьим. Такого не могло быть ни у зургов, ни у леших, ни у демонов.
Иван послал мысленный образ: «Я пришёл с добром. Не надо меня бояться.
Не надо делать ничего плохого. Я пришёл с добром!» Через несколько секунд он повторил. Но ответа не дождался. Это существо с отрешенными глазами не воспринимало мыслеобразов, оно не было телепатом! Это поразило Ивана. Всех, кого он встречал здесь… да при чем тут они все! ведь это человечьи глаза! это человеческое лицо! это же человек!
– Не уходи! – мягко произнес Иван. – Я не трону тебя. Я помогу тебе!
Его слова вызвали странную реакцию. Молчаливое существо спряталось за выступ, осторожно высунуло оттуда голову с длинными, значительно ниже плеч волосами. Вот тогда Иван только и сообразил: женщина. Это была земная женщина!
В голове путанно пронеслась вереница мыслей: не спугнуть! не дать убежать! а откуда она здесь, почему? и кто она? то, что не резидент-десантник, это точно! и почему в подземельях?! или обычный призрак?! Иван поймал себя на мысли, что призраки, наваждения и прочие страсти ему начали казаться обычными явлениями, заурядными и не особо примечательными. Это плохой признак. Разведчик не должен утрачивать бдительности.
А решетка не преграда! Он дал совсем слабенько из одного бокового ствола – чёрными блестящими каплями расплавленный металл стек на землю, образовался проход не менее полутора метров в высоту и метра в ширину.
– Стой! – выкрикнул Иван на общеземном. – Стой! Я спасу тебя, не убегай!
Белая фигурка мелькала меж выступами, валунами… Иван настиг женщину метров через триста, ухватил за длинные волосы. На секунду раньше он дал психоэнергетическую команду: «Всё хорошо. Покой. Тишина. Благость». Ноги у бежавшей подогнулись, она мягко опустилась на плоский замшелый камень, повернула к Ивану голову и улыбнулась тихой, покойной, благостной улыбкой.
Иван выругал себя мысленно и в очередной раз поклялся самой тяжкой клятвой, что ни за что не станет больше подчинять себе подобных: какая низость! какой грех! ощущаешь себя подонком, негодяем, подлецом! И только после, этого Иван полностью осознал, что перед ним женщина. Причем женщина изумительной красоты и совершенно обнаженная. Когда он в последний раз видел женщину? Там, на Земле? Нет, там были только секретарши, проходящие мимо незнакомки, Таека на станции, медсестры… всё это не то! Последний раз он был с женщиной далеко от Земли – в Системе, на полуреальном Хархане. Кто она была? где теперь она? Память снова отказывалась служить ему. Да и не до воспоминаний сейчас!
Иван осторожно опустил руку на хрупкое плечо землянки, чуть сдавил его, передавая заряд из своего тела, оживляя.
– Очнитесь, – мягко сказал он.
Женщина перестала улыбаться, резко отвернулась от него, напряглась: ничего иного и ожидать не следовало. Кто он для неё? Чужак! Она, наверное, столького насмотрелась здесь, что не поверит никому и ничему. Впрочем, не следует опережать события… Иван присел рядом, положил руки на колени ладонями вверх, будто говоря о своих добрых намерениях и даже некой беззащитности перед ней, женщиной. Он выжидал, надеялся, что она первой произнесет хотя бы словечко. Время шло. Незнакомка молчала. Она вновь впала в состояние безразличия, зачарования, какие бывают лишь от одного, Иван знал, от безмерной усталости. И он уже готов был проникнуть в её мозг, считать хотя бы поверхностно: кто она, откуда, как здесь оказалась, чего ищет и на что надеется… но вовремя остановил себя – нельзя! этого делать нельзя! он не переступит за черту, которая отделяет Добро от Зла, Человека от нелюдя.
И он начал тихо-тихо говорить, чуть покачивая головой, не глядя на неё.
– Не знаю, понимаете ли вы меня, нет, но я столько молчал все дни пребывания на этой планете, что страшно стосковался по человеческому общению. Если не хотите, не отвечайте мне, дайте просто высказаться, выговориться… Да что это я! Ведь и на Земле последние месяцы я в основном молчал. Знаете, как бывает – сначала много, много говоришь, а потом, когда убеждаешься, что тебя плохо понимают, что тебя и не желают понимать, вдруг замолчишь сразу… и надолго, и в молчании этом, в тишине начинаешь вновь обретать себя, обретать покой. Кажется, век бы промолчал, так это сладостно, так хорошо. Но приходит время, и слова начинают рваться наружу, их не удержишь, хочется говорить с самим собою, но не про себя, а уже вслух, тебя прямо распирать начинает. Вот так и со мною. А мне есть что сказать людям. Вы верите мне? Ну кивните хотя бы? Вы, наверное, не понимаете меня?! Только не говорите, что вы создание этого мира, этого кошмарного Пристанища – ни за что не поверю! Вы ведь с Земли, я не ошибся?!
Иван пристально взглянул в лицо незнакомки, прямо в её настороженные и оттого ещё более красивые серые глаза. Да, она была на удивление прекрасна: чистый лоб, тонкие черты лица, прямой, чуть вздернутый нос, живые, будто ожидающие чего-то губы, нежный подбородок, длинная шея, пряди русых шелковистых волос, спускающихся по плечам, ласкающих высокую полную грудь… что-то замерло внутри у Ивана, он проглотил застрявший в горле комочек, отвернулся. Необыкновенная красавица! Эти бедра, талия, ноги – во всем совершенство, изящество. Или это только казалось?! Может, она лишь в его воображении была неотразимой? Иван не пытался строить логические умозаключения. Да, он не видел земных женщин давненько, может, в этом весь фокус. Какая разница! И он продолжил, чуть взволнованно, ещё приглушеннее:
– Мы не хотим любить по-настоящему нашу Землю, всё куда-то убегаем от неё, лезем в этот чужой мир Вселенной. А как же там хорошо, вы ведь помните?
Сейчас в наших краях, наверное, вечер – тихо, ветерок шевелит листву, и моросит легонький дождик, грибной, капли стучат по лужам, воробышки попрятались, притихли, одинокий мокрый взъерошенный пес жмется к заборчику, а в домах горит свет, там тепло и тихо, уютно. Вы ведь любили Землю…
– Не помню, – неожиданно ответила женщина, – почти ничего не помню. Я так долго спала. Я спала вечность…
От удивления Иван позабыл про всё на свете, в том числе про своё лирическое повествование. Женщина, эта странная и прекрасная женщина говорила на чистейшем и красивейшем русском языке. Она говорила лучше и чище, чем сам Иван. Притом это была именно речь – не передача мыслей, образов, не обмен кодами и установками, не интуитивное взаимомыслепроникновение – а нормальная, чисто человеческая, земная речь.
Голос незнакомки был столь же приятен, как и она сама.
– Я так долго спала… было холодно… Иван заглянул в серые глубокие глаза – в них не было больше отчужденности. В них стояла тоска.
– Как вы сюда попали? Что они с вами сделали?! – заторопился Иван. Отвечайте, я прошу вас. Отвечайте, ведь дорог каждый миг! – Он словно вышел внезапно из шокового состояния, он вспомнил давешний ужас, истерзанные женские тела, хруст, чавканье, работу смертоносных окровавленных челюстей.
– Я не помню, – ответила женщина.
Иван смотрел на неё и не мог понять, сколько же ей лет – можно было дать одновременно и восемнадцать, и тридцать. Да, она была юна, и вместе с тем она была зрелой в своей женственной красоте. Он бросил это невольное занятие, при чем здесь возраст! Он запутался в том, сколько ему самому лет: то ли тридцать с гаком, то ли далеко за двести. Сейчас важно другое.
– Проведите меня туда, проведите!
– Куда? – переспросила женщина.
– В зал, – Иван почти кричал, – в мраморный, зал, где это поганое чудище пожирает…
– Не понимаю, я вас не понимаю. Они что-то говорили о воплощении, о новой жизни… я ничего не могу вспомнить.
– Кто они?!
– Зурги! Я вспомнила, их зовут зургами, – проговорила женщина, и глаза её наполнились страхом, – почему они отпустили меня? И кто вы?! Что вы тут делаете?! – Она будто очнулась от сна, отстранилась, прикрыла лицо рукой.
– Не надо бояться. Мы с вами оба попали в жуткую переделку! Но мы выкарабкаемся, не сомневайтесь! Меня зовут Иван. Ваше имя, ну же, почему вы не отвечаете? Да не бойтесь же меня!
– Я не помню.
– Не помните, как вас зовут?!
– Да, не помню?
Иван неожиданно громко, бесшабашно и весело рассмеялся. Остановившись, он хлопнул себя огромной ладонью но колену, покачал головой.
– Ну что же, мы оба ничего не помним – один диагноз! В одну психушку нам и дорога… Но всё! Хватит! Дело очень серьёзное. Попытайтесь коротко и ясно ответить на мои вопросы. Сейчас только от вас зависит и ваше будущее, и моё. Хорошо, договорились?
Она кивнула. И в глазах её впервые за всё время их знакомства вспыхнуло что-то более тёплое, нежели отчуждение, тоска и страх. Этот маленький огонек ещё нельзя было назвать доверием, признательностью, но это была уже надежда.
Иван сосредоточился и начал свой допрос – первым делом надо было выяснить главное.
– Где находились все остальные? Где они?!
– Я не знаю.
– Вас было много?
– Да.
– Где они теперь? Вспомните всё. Это надо вспомнить! Вы были со всеми вместе. Потом их повели.
– Нет, никто никого никуда не вел. Я спала… И все спали.
– Где вы спали?
– Не знаю. Не помню.
– Вы убежали от них?
– Да!
Губы у женщины начали дрожать. Видно, она вспоминала что-то. Но эти воспоминания не доставляли ей радости.
– Как вы убежали от них? Вспомните – где это было, какие там были приметы? Вы убежали из зала или раньше, оттуда, где вы спали?
– Не было зала. Нет. Я проснулась раньше. Ничего больше не помню.
Иван в растерянности развёл руками. С ней было бесполезно разговаривать. Она ничегошеньки не помнила. И вообще, она стала ему обузой!
Ну куда он теперь пойдёт, с кем побежит бороться, кого спасать? Ведь он же не сможет бросить её здесь. Проклятье! Эта чудовищная тварь, небось, продолжает пожирать несчастных, как же быть! Ведь он был им всем одной надеждой. Он должен был их всех, несчастных заложников, заложниц, выручить, спасти! Он?! А почему это он, откуда такая самоуверенность?! Иван схватился руками за голову. Если он сюда заслан для этой цели, для спасения заложников, то почему же не сработала Программа? Чёрт её подери, почему она не сработала?! С ума можно сойти! Или… или эта Программа заложена в него с совсем другой целью? Ивана бросило в холодный пот. Он зомби – послушный чьей-то недоброй воле зомби. И она – зомби; Она вела себя как сомнамбула, как автомат! Нет, это всё расшатанные нервы! Это всё после Хархана. Ведь его же еле восстановили, ведь его же подобрали на земной орбите почти мертвяком. Всё это и сказалось! Нет, не надо винить других. Надо собраться, надо переключиться. – Когда вы отбыли с Земли? Вы ведь жили на Земле, в России?
– Земля. Россия. Я знаю.
– Вы не ответили, когда вы улетели оттуда.
Женщина удивленно поглядела на него, поправила длинную светлую прядку, упавшую на левую грудь и прикрывшую маленький коричневый сосок. Ивана поразило, что она совершенно не стеснялась своей наготы. Она за всё это время не сделала ни малейшей попытки прикрыться, заслониться от него. Это было странно, это было как-то не по земному, но мало ли что… У неё было русское лицо – ясное, чистое, одухотворенное, красивейшее на всей Земле среди всех её племен и народов, русское женское лицо.
– Я не птица, чтобы летать. Я была на Земле. И была на полигоне. Потом я спала. Иван уцепился за слово.
– Какой ещё полигон? – спросил он, затаив дыхание.
– Не помню. Помню, что полигон. Последние биоразработки. Запуск системы… и всё. Потом сон, очень долгий, холодный сон. Вы мучаете меня, я ничего не знаю, я не знаю, кто я, со мной что-то случилось. Но я ничего не могу понять. Я ничего не помню.
– Вы человек?
– Да.
– Вы землянка?
– Да.
– Сколько времени вы в Пристанище?
– Пристанище – это другой мир.
– Сколько времени вы находитесь в этом другом мире? – Иван начал понимать: нужна мнемоскопия. Иначе ничего не выйдет. Но он не мнемоскопист!
– Знаю, что другой мир. Больше ничего. Ещё знаю – зурги. Всё!
– Кем вы были на Земле?
– Не понимаю вопроса. Как можно быть кем-то? Я просто человек, женщина…
– У вас есть какая-то профессия?
Робкая улыбка осветила бледное во мраке лицо. Женщина была явно в замешательстве.
– Я не все ваши слова понимаю. Что такое профессия?
– Что вы делали? Кем вы работали?!
Улыбка стада ещё более трогательной, даже извиняющейся. Землянка постепенно приходила в себя, ни следа отрешенности не было на её лице. И всё же она не понимала простейших вещей.
– Что делала, – она склонила голову набок и провела указательным пальцем по мху, оставляя примятую темную полоску, – я делала то, чего мне хотелось… нет, не помню. Помню только, что полигон не всем нравился, не всех туда пускали.
– Что-то оборонное? Испытательный полигон новых вооружений, так? – поинтересовался Иван. – Постарайтесь припомнить.
– Оружие? Нет. Воплощение несуществующего.
– Бред какой-то! – Иван начинал уставать от этого допроса. Он так и ни на шажочек не приблизился к истине. – Но вы можете хотя бы ответить почему вы так долго спали? Что это был за сон? Возможно, анабиоз?
Она опять улыбнулась. Поправила волосы, прищурилась. Она оживала всё больше. Только уголки её губ почти незаметно, но неостановимо стали опускаться вниз, делая выражение лица скорбным.
– Это не анабиоз. Это сон. Я ничего не знала про полигон. Не спрашивайте меня больше. Я устала!
Иван вытащил из клапана стимуляторы, концентраты. Протянул темные шарики красавице.
Но та покачала головой.
– Не надо. Сейчас ничего не надо.
– Совсем ничего? – засомневался Иван.
– Нет, не совсем – согласилась женщина, – одно мне всё-таки просто необходимо – проснуться. Проснуться полностью! Я ведь и сейчас ещё сплю… да, да, не смотрите на меня, как на ненормальную.
– Я не могу понять абсолютно ничего! – признался Иван.
– И не поймёте, – подтвердила красавица, – вы мне до сих пор кажетесь частью моего сна. Но я уже знаю – вы правда, вы – реальность, явь. Они отключили мой мозг… а потом он включился, но пока не весь, понимаете?
– По правде сказать, не очень, – Иван насупился, отвернулся. Он всё больше приходил к мысли, что сумасшествие принимает коллективный характер.
– Давайте называть друг друга на «ты», – неожиданно предложила женщина.
– Конечно, – с готовностью ответил Иван и почему-то галантно привстал, поклонился.
Красавица рассмеялась, уткнула лицо в ладони.
– Теперь я тебе верю, теперь я вижу, что ты не призрак, – проговорила она сквозь смех. И тут же осеклась: – я сплю, я всё ещё продолжаю спать!
Что они сделали со мной?!
– Кто?! – резко спросил Иван. И ухватил её за руку чуть выше локтя.
После некоторого промедления она ответила тихо, дрожащим голосом:
– Не знаю.
– Ну и что теперь делать? – начал вслух размышлять Иван. – Вот мы с тобой оказались здесь, за сотни тысяч парсеков от дома. Кроме нас тут ещё… много людей – десятки, сотни, может, тысячи. Я бьюсь уже… – Иван снова запнулся, он не мог определить точно – сколько времени он провёл в этом аду, ни один хронометр не показывал ни черта, – не меньше месяца, плутаю по каким-то гирляндам, пуповинам, ярусам, леший их забери, прошел какие-то внешние круги и барьеры, провалился в эти бестолковые подземелья, которые один мой хороший друг, – Иван саркастически усмехнулся, – называл подземельями низринутых демонов, короче, пробрался чуть ли не в сердцевину Пристанища…
– Пристанище? – оживилась женщина. – Мне знакомо это слово.
– Что оно означает? – тут же посерьёзнел Иван.
– Не помню.
Иван отвернулся. И продолжил свой монолог:
– …но приблизился ли я к цели? Нет! Ни на шажок не приблизился.
Наоборот, мне сейчас кажется, что я заплутал окончательно. Эх, если бы попался Д-статор, я не стал бы раздумывать, с ходу махнул бы на Землю!
– Земля часть Пристанища, – сомнамбулически проговорила женщина, – Пристанище это Вселенная вселенных и аура Системы.
– Что ты сказала?! Повтори!
Лицо у Ивана пошло красными пятнами, руки задрожали.
Женщина открыла глаза. Удивленно взглянула на него.
– Разве я что-то говорила? Нет, тебе послышалось.
– Ты сказала, что Земля – это часть Пристанища…
– Земля?
– Да!
– Не помню!
– Бред! Идиотизм какой-то! – не выдержал Иван. – Мы тут сидим, плетем какую-то ахинею, а там… – он махнул рукой вверх, – там каждую минуту, каждую секунду гибнут люди!
– Воплощение это не гибель.
– Что-о?! Что ты говоришь?! Я собственными глазами видел страшные, дичайшие вещи, этого нельзя описать. Оно пожирало их! Оно грызло и пережевывало несчастных, глотало! Причем тут воплощение?!
Взгляд у женщины вновь стал отрешенным. Голос потускнел, зазвучал хрипловато.
– Гибли только тела, только грубая плоть. Я теперь вижу это, я всё вижу! Они воплотились, они перешли на высшую ступень. Им хорошо!
Иван насторожился. Он уже слыхал такие речи. На неё идёт пси-воздействие, прямое пси-воздействие. Это в лучшем случае! В худшем это вообще не она, это оборотень, это носитель тёмной сущности. Проверим!
– Слушай меня внимательно! – проговорил он спокойно, глядя ей в глаза.
– Ты человек. Ты женщина Земли. Все воплощения и перевоплощения – это воздействие извне на твою психику…
Он повторил три раза кодовые ведические заклинания, установил барьер «хрустальный шлем».
И он не ошибся. Через несколько секунд глаза у женщины прояснились.
Она взглянула на Ивана в недоумении.
– Что это было? – спросила она.
– Ты просто спала, – мягко, успокаивающе ответил Иван.
– Я не хочу больше спать! – она неожиданно вскинула руки ему на шею, прильнула к груди. – Я не хочу больше спать, Иван!
Он немного отстранился. Близость женщины волновала, горячила кровь. Но не время, не теперь! Нельзя терять голову; – Я тоже думаю, что ты не совсем подходишь на роль спящей красавицы.
Нет, нет, ты необыкновенно красивая, ты подлинная красавица… но те времена ушли, – он огладил её плечи, прикоснулся пальцами к шелковистым прядям, – они ушли безвозвратно. В нашей жизни мало романтики, мало сказочности. В ней только жестокая реальность. И много мерзости, крови, подлости. Сейчас спящих красавиц не кладут в хрустальные гробы, их сказочный сон нынче не стерегут благородные и могучие богатыри, сейчас этих красавиц прямо из анабиоза бросают в пасть чудищ-людоедов, им отгрызают головы, их жуют, чавкая и сопя. Мне тяжело говорить об этом. И хватит уже болтать. Мы сделаем так: или вы останетесь, а я иду на поиски…
– Нет, мы пойдем вдвоем, я одна не останусь, я боюсь, Иван. И кстати, мы же перешли на «ты», забыл?
– Помню. – Он сделал попытку стащить с себя рубаху. – Ты не хочешь немного прикрыться, ведь тут зябко, можно и простудиться.
Она остановила его жестом.
– Ну, как знаешь!
К решетке она, наверняка, вышла откуда-то из глубины этого мрачного хода. Значит, и идти надо именно туда. Иван ещё раз подумал, а стоит ли рисковать, тащить её за собой. Но потом решил, что ещё неизвестно, где риска больше.
– Если ты не помнишь, как тебя зовут, я сам придумаю тебе имя. Я не могу вот так, как к дереву, траве… – он сбился, не зная, правильно ли она поймет его, не обидится ли.
– Придумывай, – согласилась женщина, – если мне понравится, буду отзываться.
Легко сказать – придумаю имя, а попробуй придумай – с новорожденным, и то не так-то просто, а тут взрослый человек. Иван сдвинул брови к переносице, глубокие морщины прорезали его чело.
– А быть тебе, – промолвил он после короткого, но углубленного раздумья, – быть тебе Еленой Прекрасной! – Он положил ей обе руки на плечи, погрузился в серые бездонные глаза. – Ибо если не тебе так зваться, то кому же ещё?! Но это для торжественных церемоний и подобающих случаев. А наедине я буду звать тебя Аленою, Аленкой, не возражаешь?
– Нет, – сказала она, – мне нравится моё новое имя. Мне даже не хочется вспоминать старого, настолько мне оно нравится. А ещё больше мне нравится, как ты произносишь его. – И она повторила тихо, – Алена, Аленка, Аленушка.
Иван почувствовал, что ещё немного и он совсем размякнет, расплачется от умиления. Нет, нельзя! Надо идти вперёд. Подлый Авварон был прав здесь нельзя надолго останавливаться, здесь надо вовремя покидать опасное место, не ждать пока созреет в нём недоброе и поглотит тебя. – Алена, а тебе ни о чём не говорит имя Авварон? – спросил он неожиданно.
– Не слыхала.
– Тогда пойдем.
Иван ухватил её за руку, крепко, но нежно. Теперь он не имел права рисковать, и потому в другой руке он сжимал лучемёт. Причем, сейчас Иван сжег бы любую тварь, какая бы ни появилась на его пути – даже «лучшего друга и брата» Авварона, подлеца, обманщика и негодяя, он не пощадил бы.
Он шёл по темным кривым переходам и думал, кому понадобилось прорывать в глубинных толщах земли эти норы, ходы, лазы? Откуда здесь всё это? Ведь подземные ходы – это же немыслимая древность, это в лучшем случае Средневековье. Катакомбы! Сколько тысячелетий этому миру? Он думал об этом, потому что запрещал себе думать о другом. Он запрещал себе вспоминать свою прежнюю жизнь – голова должна была быть чистой, ясной, ведь теперь он отвечал за неё, Прекрасную Елену. Он запрещал себе думать о пожираемых чудовищем женщинах – так легко выйти из себя, так легко! Но побеждает не тот, кто рвет свои нервы, побеждает тот, у кого больше выдержки.
Алена шла позади молча. Неизвестно о чём она думала. И думала ли она вообще, ведь, как ей казалось, сон ещё властвовал над ней. Что за сон?
Почему она утратила память? И вообще – почему их усиленно стараются лишить памяти, вытравить из сознания прошлое, заставить жить по «программам», жить сегодняшним днем, жить не человеком, а подневольным зомби?. Это что – наказание за грехи? чья-то ошибка? преступная воля? а может быть, это карма?!
Дважды Иван отбивался от нападавших на них с высоты мохнатых, летучих тварей, похожих на огромных перепончатокрылых крыс. Он разбивал им головы прикладом лучемёта – точными, сильными ударами, без размаха, без пустого мельтешения. Сколько крыс – столько и ударов. Он даже не замедлял шага. Но он старался не терять ориентации. Мраморный зал был где-то позади и наверху. К нему обязательно должен быть ход. И если даже эта гадина-людоед расправилась со всеми, и спасать больше некого, всё равно он придёт туда и продырявит её поганое брюхо. Всё равно!
– Я боюсь, – вдруг тихо проговорила Алена, – Чего ты боишься? – Иван, обладавший развитым до предела чутьем, опасности не ощущал.
– Там кто-то есть!
– Тихо, – мягко остановил её Иван. – И если ещё почувствуешь что-то недоброе, говори очень тихо, шепотом, ладно?.
– Ладно, – прошелестела она ему в самое ухо. – Будь осторожен, там…
Иван резко отпихнул её назад, на камни. Сейчас он должен быть один.
Опасность! Яркая вспышка лучемёта озарила подземелье. Никого! Этого не могло быть. Ощущение нарастающей опасности буравило мозг, отдавало в бешено колотящееся сердце. Они здесь, где-то здесь, враги, убийцы… Надо заслонить её. Она не сможет им противостоять.
– Получай!
Иван «тройным китайским веером» прощупал воздух от стены к стене.
Продвинулся ещё на два шага, повторил – и прямо в лицо ему брызнула зловонная жижа. Всё ясно! Иван отпрыгнул назад. Теперь надо выждать. От жуткого напряжения ноги дрожали, спина деревенела. Ударить могли с любой стороны. И всё же Иван оглядел лезвие меча – на нем были чёрные жирные, скатывающиеся в шарики сгустки. Это кровь. Он сильно подсек кого-то невидимого. Сейчас! Ещё немного!
– Вот так! – выкрикнул он, не в силах сдержать возгласа, когда в полумраке стали выявляться силуэты… нет, это был один силуэт, принадлежавший многорукому коренастому существу, привалившемуся к замшелой стене. Существо истекало чёрной кровью. Оно явно не ожидало, что напорется на меч, оно было уверено в своей победе. Оно было невидимым, прозрачным, пока Иван не нанес ему смертельной раны. Но рядом могло быть ещё одно, ещё много таких, рядом, сзади, повсюду.
Иван прыгнул вперёд и одним ударом ссек на землю тыквообразную голову с шестью глазами и мохнатой порослью жвал вместо подбородка. Голова звонко ударилась о камень, покатилась под уклон, посверкивая застывающими глазищами, вывалив чёрный раздвоенный язык.
– Побежали скорей! – Алена прижалась к спине Ивана, обожгла своей прохладной грудью. – Ну, давай же! А то другие придут.
– Так они же придут оттуда, – Иван махнул мечом вперёд. – Куда бежать?
– Они могут приходить из ниоткуда, я вспомнила! Они могут просто проявиться, возникнуть, как появился этот, – она указала на истекающего кровью, монстра. – Бежим!
И они бросились вперёд, в темноту.
Они бежали долго, Иван с удивлением отмечал, что эта, на вид Хрупкая, женщина выдерживает изнурительный, тяжкий бег. Да, она только закидывала назад голову, придерживала левой рукой тяжёлые, прыгающие мячиками груди. И всё же она бежала из последних сил.
Когда впереди забрезжил призрачный свет, ноги у Алены стали подгибаться. За двадцать метров до проема, забранного тяжёлой частой решеткой, похожей на ту, первую, Иван еле успел подхватить её на руки.
– Аленка, что с тобой? – прошептал он ей L лицо.
Но женщина была без чувств.
Он так и подобрался к преграде, не выпуская её из рук. Прожег лучемётом дыру в нижнем левом углу… и вышел наружу, в просторное и почти светлое после мрака кривого хода помещение. Машинально Иван взглянул вверх.
Ни потолка, ни сводов он не увидал, всё тонуло в серой облачной дымке. Вот тебе и подземелье! Сюда бы Авварона, тот враз бы всё растолковал.
В помещении этом, совсем не похожем на пещеру или что-то подобное, сильно попахивало паленым, наверное, где-то неподалеку горели костры или что-то варили, пекли. Иван присел со своей прекрасной ношей на камень, в отличие от предыдущих – блестящий, будто отполированный, и стал думать, что же делать дальше. Смутные мысли набегали на него. Ох, и намучается же он с этой раскрасавицей! Ох, и настрадается же! Да деваться-то некуда, поздно!
На свету Алена была ещё краше, она казалась просто чудом, живым трепетным чудом. И такое невозможно было не любить. Да только не до любви, не до нежностей. Здесь чуть расслабишься – смерть. Ну, просыпайся же! – молил её Иван, звал её: – Выходи из забытья, я здесь, я жду тебя, я не могу без тебя идти вперёд, а задерживаться, сама знаешь, нельзя! И накатывала на него волнами память: всё было, почти так, но с другой, там, в Системе! Её звали… он почувствовал прилив острой боли в затылке… её звали Лана. Она погибла! Она навеки осталась там, в этом Чуждом мире нелюдей! Может, она жива?! Нет, там невозможно выжить, ведь она не такая выносливая, не такая сильная как он. Да, она там погибла, её давно уже нет. Как нет и Светки, умницы Светки, пропавшей в Осевом. Смерть! Вселенная несет смерть всему живому. И всё же они были счастливы там, безмерно счастливы. Земля часть Пристанища? А Пристанище это Вселенная вселенных и аура Системы? Почему? Паранойя!!! Если Пристанище – аура Системы, значит, оно частица самой Системы, значит, оно плоть от плоти или, точнее, не-плоть над плотью?! Духовное существо Системы?
Но и Земля каким-то боком, как врал Авварон, принадлежит Пристанищу.
Сверхпаранойя!!!
– Где мы? – еле слышно пролепетала Алена. Она приоткрыла глаза. И теперь Иван сумел по-настоящему оценить их красоту – это были глаза доброй феи: большие, тёплые, излучающие нежный внутренний свет. Этими глазами можно было любоваться до бесконечности.
– Эх, если бы знать, – ответил Иван. – Как ты себя чувствуешь?
– Голова кружится. Я ещё сплю… Нет! Это был обморок?
– Ты просто переутомилась немного.
– Прости. Я сейчас.
Она приподнялась, встряхнула головой. Огляделась.
– Мы выбрались?
– Да, – ответил Иван таким голосом, что она поняла – никуда они не выбрались. И не выберутся никогда.
Иван опять вспомнил Рона Дэйка. Наверное, бедолага вот так же метался, бегал, искал… а потом, всё нашёл. Приют нашёл вечный. Как горько это звучит – вечный приют. Ивану не нужен был приют, тем более вечный. Ну, хорошо, потолка тут нету, а где стены? За что глазу зацепиться? Позади, за спиной – стена как стена, с решеточкой и кладкой полукругом. А впереди?
Только дымка, туман. Может, это испарения? Запашок отвратный, так что не исключено и это. Да ещё дым, паленым несет, горелым. И зачем они забросили его сюда – одиночку, практически безоружного, слабого? Да сюда надо пять дивизий отборных боевых десантников. Они бы живо прочесали все ходы и лабиринты, все пуповины и гирлянды, они бы огнём и мечом проложили себе путь, и ничто не смогло бы сдержать этих ребят. Иван готов был уничтожить весь этот мир, лишь бы спасти тех, кого ещё можно спасти.
– Знаешь, Иван, – проговорила вдруг Алена печально, – мне вдруг показалось, что мы с тобой одни остались в этих подземельях, что нет здесь ни единой живой души. Только нелюди, гадины…
Иван поглядел на неё понимающим взглядом. Насупился.
– Так оно и есть, Аленка… – и тут же оборвал себя, – но не будем спешить с выводами.
Она прильнула к нему, будто они были очень близкими, давным-давно знакомыми, людьми. Всхлипнула.
Этого ещё не хватало, подумалось Ивану. Нет! Сейчас не время! Что-то здесь не так, что-то здесь… Он вдруг понял – нельзя ни на мгновение расслабляться. Ни в коем случае нельзя! Пока он размякал и размокал от слез, что-то произошло – да! Тумана и дыма, вроде бы, прибавилось, видимость стала похуже… и она ухудшается с каждой минутой. Нельзя сидеть на одном месте!
– Пойдем! – властно сказал он и сжал её нежную руку выше локтя.
– Я не могу. Ноги ватные. Давит что-то…
– Надо идти!
Иван подхватил женщину на руки и сделал первый шаг. Он ещё не знал, куда именно надо идти. Но он уже шёл. Белыми ленивыми клубами, будто медлительными тягучими протуберанцами, вываливался из невидимых расселин и пор туман, растворялся в мутном воздухе, делая его ещё мутнее, призрачнее.
Запах гари неприятно будоражил ноздри. И что тут могло гореть?!
– Гляди! – почти в самое ухо выпалила Алена. – Да нет, не туда, Выше!
Ой, я боюсь! Не надо!
Иван задрал голову. Не сразу увидел то, что столь напугало женщину. И немудрено, ибо ничего кроме вьющихся, свивающихся клубов дыма и тумана наверху не было. Но прозрение наступило неожиданно, словно на глаза линзы волшебные надели. Иван даже остановился. Теперь он ясно видел тысячи, десятки тысяч бледных, постоянно изменяющихся лиц.
– Господи, как страшно! – шептала дрожащим голоском Алена. – Этого просто не может быть!
Этого и не могло быть ни по каким законам Вселенной. Лица – явно человеческие, одухотворенные лица – с застывшими, но живыми, пронзительными глазами, наплывали клубами, изменялись, принимали уродливые формы, словно искаженные в кривых зеркалах, что-то силились сказать, выкрикнуть бесплотными искривленными ртами, сменялись другими, не менее выразительными и безмолвными лицами. Но главное и самое страшное было в том, что лица Эти пытались сказать нечто именно им, Ивану и Алене, этим двум землянам, случайно оказавшимся в чужом и чуждом, инопланетном безумном мире. Они смотрели именно на них, более того, они вонзались своими пронизывающими взглядами в них, в их глаза… и всё это было жутко. Иван вспомнил, где он испытывал нечто подобное – на лестнице в узком коридоре, когда некие бесплотные белесые существа тянули к нему руки, что-то хотели от него. Да, именно там, где на него неожиданно выплыли из тьмы глаза погибшей в Осевом измерении жены. Как там говорил Авварон? Двенадцатый Нижний Ярус? Подземелья Низринутых Демонов? Так кто они, беснующиеся в клубах, взирающие свысока на землян – демоны? Нет, гнусный карлик-колдун говорил что-то про тени невоплощенных. Что это такое? Души умерших? А может, нечто и вовсе непонятное, необъяснимое?
– Я боюсь!!!
Этот резкий, почти кричащий шепот вырвал Ивана из забытья. Нет, нельзя останавливаться! Это всего лишь призраки! Это наведённые образы! Их нет!
Клубы опускались всё ниже и ниже, они надвигались сзади, справа и слева, они теснили. Надо было бежать. И Иван побежал. Теплая и нежная ноша не утомляла его, да и стимуляторы ещё действовали. Силенок хватало. И Иван бежал – он не жалел себя, не щадил ни ног, ни лёгких, Только непонятный темный щебень и полупрозрачная галька летели из-под подошв. Алена притихла на его руках – она казалась спящей. Но она не спала.
Минут через двадцать пять бега Иван понял, что не может быть в природе такого зала, такой пещеры. Даже в самой огромной пещере и в самом громадном зале он бы давно добежал до противоположной стены, свода… Что-то здесь было не так! И вообще, почему он бежит именно в эту сторону?! Почему!!! А может, его искусственно направляют туда, может, его гонят по туманному коридору будто борзую по беговой дорожке? Почему лёгкий просвет только лишь там, впереди? Почему сзади, по бокам стены белого клубящегося тумана вперемешку с едким дымом?!
Он стал постепенно замедлять свой бег. Потом перешел на шаг. И совершенно неожиданно, так что Алена вскрикнула и прижалась носом к его груди, прыгнул вправо – в молочно-серую белизну, в пар, дым, туман. Это было странное ощущение – Ивану показалось, что он нырнул в вязкую горячую жижу. Он даже вспомнил вдруг трясину, в которой он тонул. Потом вспомнил ещё что-то более далекое, давнишнее – вспомнил призрачный, еле выплывающий из потемок памяти Хархан. И там он тонул! Точно! Он тонул в вязком месиве, в трясине, в засасывающей мерзкой жиже. – Фильтр!!! Точно! Он всё вспомнил – это же фильтр, и ничего более! Какой же он остолоп! Какой дурак! Какой болван!!!
Да ведь надо было «тонуть» в том самом лесном болоте! Тонуть и утонуть!!!
Он был уже у цели! По крайней мере, ближе, значительно ближе, чем сейчас!
Фильтр пропускает через себя не каждый предмет, не каждую живую тварь. Но ежели он пропускает, надо смело идти через него, ибо фильтры ставятся исключительно на пути из внешних миров во внутренние, они оберегают властителей Внутренних миров от непрошенных гостей, от вторжений, от чего-то такого, что недоступно обычным человеческим мозгам.
– Мне плохо, Иван, – шептала встревоженно и сипло Алена. Её руки судорожно сжимали его плечи, шею. – Я умираю, не надо туда, не надо…
– Потерпи! Ещё немного, совсем немного!
– Мне нечем дышать!
– Сейчас всё кончится. Терпи!
Иван с силой прижал её к груди. Он почему-то боялся, что этот проклятый колдовской фильтр пропустит его, но не позволит ей, Алене, проникнуть во внутренние миры. От этого невольного душевного страха у него сжималось сердце и слабели ноги. Он почему-то ловил себя на мысли, что без неё ему будет вдвое, втрое тяжелее, что без неё он уже не сможет идти дальше, бороться, жить…
– Чуть-чуть, ну ещё капельку потерпи, – шептал он, сжимая до боли веки, стараясь не дышать.
Кожу жгло сквозь комбинезон. Ядовитая – а может, и очищающая, стерилизующая – гарь всё же сочилась в лёгкие, проникала в тело. Иван ни черта не видел вокруг – только белизна, только туман, плотный, вязкий туман. Когда он совсем немного приоткрывал глаза, пытался сквозь щелочки оглядеться, едкая боль проникала, казалось, в мозг. И деваться от неё было некуда.
– Ещё совсем немного!
«Трясина» отпустила его неожиданно. Иван не удержался на ногах, полетел вниз, стараясь не уронить свою драгоценную ношу. Он не думал в этот миг о себе. Только она! Только бы сберечь её!
Тумана не было. Они прошли сквозь фильтр. Хрустальный пол был холоден и скользок. Иван лежал на нем, прижимая к груди свою спутницу. И никаких лиц-призраков, никаких клубов, гари, пара. Только прозрачный пол. И прозрачные, уходящие высоко вверх стены – хрустальные стены.
– Где мы? – еле слышно поинтересовалась Адена. Иван не ответил. Он думал о том, что подлец Авварон в очередной раз надул его, что нельзя было доверяться этому негодяю.
– По-моему, это лед, – сказала Алена. Она скребла ноготком хрустальный пол, оставляя в нём белесые бороздки, поднося к глазам влажные пальцы, приглядываясь к ним, даже обнюхивая… Иван еле успел отдернуть её руку ото рта – она собиралась попробовать жидкость на вкус.
– Погоди! Сейчас определим!
Он вскочил на ноги. Приподнял её. И дал из лучемёта самым слабым – дал в пол метрах в пяти от того места, где они стояли. Столб пара ударил вверх, пахнуло живительным едковатым озоном. Алена не ошиблась, это был именно лед. Но льды бывают разные. В прозрачной безобидной на вид поверхности могли таиться любые яды, всевозможнейшие гадости – даже не предугадаешь. И потому Иван сразу же прервал эксперимент. Расширил ноздри, пытаясь определить составляющие пара. Сюда бы его датчики с бота или хотя бы скафандра! И ещё, если это пространство замкнуто, то высвобождать сокрытое во льду ни в коем случае нельзя – их просто раздавит, они не вынесут давления вырвавшихся из кристаллического плена газов.
– Не век же нам тут торчать! – словно угадав его мысли, сказала Алена.
– Испытай на стене.
– Хорошо, – ответил Иван.
Он приблизился к хрустально-прозрачной, но невероятно толстой и оттого не пропускающей почти ни лучика света стене. Задрал голову – потолка не увидел. И только после этого луч, вырвавшийся из его орудия, впился в «хрусталь»…
Всё последующее произошло мгновенно.
– А-а-а!!! – оглушительно закричала Алена. Ивана сшибло с ног, и он чуть не выронил лучемёта. Толстенная струя чёрной и пенистой жидкости ударила в него, опрокидывая, переворачивая. Уже теряя ориентацию Иван успел ухватить женщину за руку. Небольшое помещение с «хрустальными» полами и стенами стремительно заполнялось чёрной жидкостью, Ивана с Аленой поднимало наверх – они держались на поверхности. Лишь тяжеленный меч тянул якорем вниз, но Иван выгребал Правой рукой, не выпуская из левой Алены. Теперь он держал её за талию. И она, как могла, на сколько хватало её слабых женских сил, помогала ему.
– Ты знаешь, – в запарке, не успевая осмысливать происходящее, прокричал Иван, – у меня такое ощущение, что прямо из фильтра мы попали на дно глубоченного колодца, сдуру пробили его тонкую, но достаточно прочную стену – колодец стал заполняться, нас поднимает, понимаешь, нас скоро поднимет!
– И мы выберемся из подземелья, да?! Алена задыхалась, отворачивалась от черных пенящихся гребней. Но казалось, в ней прибавилось сил.
– Не знаю! После фильтра мы вообще могли оказаться за тысячи миль от всех подземелий – это же фильтр-шлюз, понимаешь?
– Нет! Какой ещё фильтр! Лучше б я сидела в темноте, за решеткой. Там было тихо и почти спокойно… – проговорила вдруг Аленка мрачно.
– Почти! – саркастически выдохнул Иван. И вспомнил женщин, пожираемых отвратительной гадиной. С таким «почти» он никак не мог согласиться.
Одновременно вспыхнуло в мозгу: «Это будущее Земли! Будущее всех землян!»
Иван поспешно избавился от дикой мысли. Сейчас надо было думать о другом, надо выбираться, спасаться! А его снова на философствования потянуло. Нет!
– Нас подняло уже на полкилометра вверх, – крикнул он Алене.
Та из последних сил подгребала рукой, но рука слабела – это бросалось в глаза.
– Брось меч вниз, – попросила она. – Тебе легче будет. А то не выплывем, он нас утянет…
– Нет, – резко ответил Иван. Он уже решил для себя, что бросит двуручный тяжеленный меч только в том случае, если сам с головой уйдет под чёрную пенистую жидкость.
Рядом с ними беспрестанно лопались огромные, то освежающе-озоновые, то отвратительно-зловонные пузыри. И казалось, ни конца ни края не будет всему этому.
Но край показался, и конец наступил… Их вдруг повлекло куда-то в сторону, повлекло мощно, неудержимо и вместе с тем как-то плавно, без рывков и дерганий. Иван всмотрелся вверх – чёрные скалистые своды возвышались над разливанным пенистым озером чёрной жидкости. Их несло по этому подземному озеру – несло к черному, кремнистому берегу.
– Слава Богу! – невольно вырвалось из груди Ивана. Что-то вновь памятью отозвалось в голове. Он провёл ладонью по груди, ощупывая её, будто не находя там чего-то маленького, крохотного, но необходимого.
– А ты говорила, меч бросай! – добродушно проворчал Иван, глядя на притихшую Алену влюбленными глазами. – Нетушки, моя милая, он нам ещё не раз добрую службу сослужит!
Уцепившись рукой за гребень, Иван выбрался на берег. Вытянул спутницу.
Привалился к стене. Всё тело гудело и ныло. Боль в мышцах после изнурительной борьбы за жизнь только сейчас дошла до нервных центров, только сейчас Иван ощутил её. Ничего, всё пройдёт, всё пройдёт.
– Как тебе? – спросил он у Алены.
– Мне лучше, – сказала та. И было видно, что она не обманывает. Было видно, что она начинает «просыпаться».
– Ты вспомнила, как тебя звали раньше?
– Меня всегда так звали, – проговорила она с ускользающей загадочной улыбкой. После недолгого молчания добавила: – Но я вспомнила кое-что другое. Полигон вышел из-под контроля. Понял? Этого никто не ожидал! Этого не могли ожидать!
– Чертовщина какая-то, бред!
– Это правда. Я теперь понимаю. Ты ничего не знал о полигоне. Такие были. Но я же вижу – ты совсем не похож на… на наших. Ты, наверное, где-то долго был? Мне и раньше доводилось видать таких как ты – но редко, очень редко.
– Я ничего не понимаю, – пробубнил Иван. – Растолкуй! Где я был?
Почему ты так говоришь. Конечно, я был во многих местах: и на Гадре, и на Сельме, и на совершенно идиотской сумасшедшей планете У и на призрачном янтарном Гугоне я был, и… ты спроси лучше, где меня не было! Я был даже в Системе, на Хархане…
– Система! Это позже… я не помню. Потом про Систему. Но я не про это говорила, ты меня неправильно понял. – Она опустилась перед ним на колени.
И лицо у неё стало таким беззащитным, милым и родным, что Иван невольно приблизил к нему своё, поцеловал её в губы – легко, почти бесплотно. Она отстранилась. – Не надо. Пока не надо. Я боюсь утратить то немногое, что удалось восстановить, боюсь порвать эту ниточку, что связывает меня с прошлым.
Погоди. Ты был раньше! Ты был намного раньше. И поэтому ты не сразу всё поймешь. Как я не догадалась, ведь это же предельно ясно. Нет, вру! Это сейчас мне ясно, а несколько минут назад, час, три… мне ничего не было ясно, я ещё спала. Я ещё и сейчас не до конца проснулась. Но кое-чего могу припомнить. Ты наверное долго лежал в анабиозе, на корабле или в фондах?!
Да?
Иван удивился. Откуда она могла знать?
– Я никому не говорил об этом. На Земле никто из моих друзей и знакомых даже слыхом не слыхивал про ту давнюю историю. Может, ты мысли читаешь?
Алена не ответила. Она вся дрожала. Льнула к нему. Глаза её, серые, влекущие, горели внутренним пламенем. Она и впрямь просыпалась.
– Сколько?
– Что – сколько?
– Сколько ты был в забытьи?
– Двести лет с лишним.
– Нет, больше. Не двести, точно – больше! Иван развёл руками.
– В таком случае, тебе виднее, – согласился он, вглядываясь внимательнее в горящие глаза – нет ли в них безумия, болезни. Нет, ничего такого в прекрасных глазах прекрасной женщины не было. Он лишь ощутил, что глубина этих глаз неизмерима; что ещё глубже духовные глубины этого удивительного столь земного и одновременно неземного прекраснейшего существа, сидящего перед ним, великолепного в своей блистательной наготе и совершенно не замечающего этой преступно-ослепительной наготы.
– Я тебе всё потом скажу, не сейчас, – Алена вдруг отвела взгляд. – Мне надо всё проверить, убедиться.
– Вот и хорошо, – согласился Иван. – А сейчас нам надо хорошенечко выспаться. Иначе нам крышка. И ничего не говори мне. На-ка вот, – он вытащил из клапана малюсенький голубой шарик, поднёс его на ладони к её лицу. – Проглоти это. После сна ты совсем проснешься, договорились?
Она вдруг рассмеялась, откинула назад голову с тяжелыми распущенными русыми волосами. Поглядела на него как-то странно.
– А больше ты ничего не хочешь?
– Очень много хочу! – ответил Иван. – Но всё – потом. Иначе и хотеть будет некому. Не беспокойся, если появится самая малейшая опасность, откуда бы и от кого бы она ни исходила, я моментально проснусь – у меня это после долгих лет учебы и практики уже в крови и костях. Ну, глотай… и спи!
– Договорились, – сказала она. Проглотила шарик. Положила ему голову на плечо. И прикрыла глаза.
– Вот и хорошо, – еле слышным шепотом проговорил Иван. Сон смеживал его веки. Три часа. Самое большее – три часа! Этого хватит, чтобы полностью восстановиться и набрать силенок на ближайшие семь-восемь суток. Иван провалился во тьму.
И лишь его сверхсознание, способное отделяться от тела и воспарять над ним, его вернейший и надежнейший сторож, отмечало: чёрное пенистое море под ногами, чёрные своды, глухой рокот невидимого прибоя, мерный перестук падающих с черных высей капель, лопающиеся пузыри… и покой, покой, покой.
Сколько прошло времени? Где? Когда? Иван ничего не понимал. Он освободился от остатков сна лишь в тот момент, когда некая исполинская сила влекла его наверх. В глаза сначала ударил призрачный зеленоватый свет, только потом в огромной дыре показалась непомерная волосатая морда с круглыми глазищами и покатым звериным лбом.
– Ива-а-ан! – неслось снизу. – Ива-а-а-ан!!! Его тело было зажато в здоровенной, не менее волосатой, чем морда, руке или лапе, свободными оставались лишь голова, руки, грудь… Иван ничего не мог понять.
Врожденное, отработанное до автоматизма долгими годами тренировок чувство опасности вновь подвело его, не сработали внутренние охранные механизмы.
Что же делать? Ещё секунда, миг – и он погибнет в этой чудовищной пасти.
Да, именно так и было – теперь он всё видел: этот исполин пробил своды пещеры, запустил ручищу в неё, ухватил его, поднял и несет к раскрывающейся пасти. Ещё немного, вот-вот… Пасть была немалая, метра полтора в поперечнике – Иван в неё проскользнул бы жалким червячком. Проскользнул… если бы, из неё не торчали большущие, кривые, жёлтые зубы и четыре саблевидных клыка. Мимо таких не проскользнешь!
– Ива-а-а-ан!!! – где-то внизу эхо разносило пронзительный голос Алены.
Реакция сработала мгновенно. Был лишь один выход.
Не самый безопасный, требующий огромного напряжения, отнимающий годы жизни. Но лучше потерять годы, чем саму жизнь. За мгновение до развязки Иван ускорил внутреннее время, ускорил до предела. Теперь его уже не несло к пасти, а подносило – медленно, еле-еле. Теперь он жил в ином временном ритме и мог хотя бы оглядеться, осмыслить своё незавидное положение, попытаться сделать хоть что-то.
Ждать милости не приходилось. Огромная почти человеческая и вместе с тем чудовищно-звериная морда монстра-людоеда не оставляла никаких надежд.
Ноги зажаты. Только руки! Только голова!
Из пасти несло трупной вонью. С волосатых губ капала клочьями седой пены слюна. Из ноздрей плоского львиного носа сочилась кровь. И клыки.
Огромные клыки!
– Ну, нечисть поганая, держись!
Иван понимал, что достаточно исполину сдавить свою лапищу посильнее – и от него, от человека, землянина, от создания Божьего, останется мокрое место. Он и без того ощущал, как болят бока в горячей ладони людоеда, как похрустывают ребра. Но надо опередить, надо!
Когда лапища поднёсла его к самой пасти, Иван резко выкинул вперёд обе руки, тройным ведическим приёмом превратил их в сокрущающий таран нечеловеческой прочности – «алмазную палицу Индры». Приём этот был известен единицам на Земле. Он спасал знающих его во тьме тысячелетий. Он должен был спасти рос-веда и в эту минуту. Чудовище было невероятно могуче, исполински сильно. Но за Иваном стояли родоначальники Человечества и их Сила.
– А-я-ягррр!!! – тяжёлый хрип вырвался из горла Ивана.
Он был за всеми пределами возможного. Кожа на руках и груди лопалась и кровоточила, мышцы вздулись узлами, буграми, грозили прорвать эту нежную кожу, позвоночник трещал, всё тело пронизывал дьявольский или, скорее, божественный, огонь. Это было подобно чуду!
Иван с мясом, с корнями выдрал оба верхних клыка. И ни мига не медля, из последних сил, чувствуя, как сжимается волосатая ладонь, вонзил их остриями в огромные жёлтые от злобы и ярости глаза. Потоки крови, слизи и ещё какой-то мерзости захлестнули его. Дико взвыло исполинское чудовище.
Уже падая вниз, Иван успел увидеть, как монстр-людоед обеими руками хватался за вываливающиеся, проколотые глазные яблоки, пытался запихнуть их обратно, в чёрные ужасные своей пустотой глазницы. От оглушающего воя и прорывающегося сквозь него рыка закладывало уши.
Ритм ускорения начал прерываться ещё прежде, чем Иван ухватился за ребристый выступ скалы. Ладони обагрились кровью. Но падение немного замедлилось. Он летел в провал, прямо в чёрную пенистую и пузырящуюся жидкость, совсем не похожую на воду, маслянистую и гадкую. А в ушах дикий рев перемежался с почти неслышным: «Ива-а-ан!»
Он упал в жидкость, погрузился метра на три вглубь. И почти одновременно, с небольшим запозданием огромная лапа опустилась в пролом, сунулась в воду, принялась шарить под сводами пещеры. Это было страшное зрелище. Монстр-людоед не собирался упускать жертву, напротив, ярость и злоба в нём утроились, удесятерились. Чёрные брызги летели во все стороны.
Ивана качало на поднятых волнах, кидало, несло, закручивало в возникающих тут и там водоворотах. Это была буря злобы! Взрыв ярости! Ослепший монстр обшаривал внутренности пещеры, и не было той силы, что могла его остановить… Надо было смириться, погибнуть. Очень не хотелось. Но…
Ивана волной так бросило в стену, что он на долю секунды потерял сознание от жгучей боли.
А когда он пришёл в себя, уже совершенно в другой точке пространства, он увидел, что сила, способная остановить людоеда-исполина есть! На гребнистом выступе, вся мокрая, растрепанная, но неизменно прекрасная, с лучемётом в руках стояла Алена.
Иван замер, боясь выдохнуть воздух, спугнуть миг.
Ярчайшая вспышка прорезала полумрак пещеры.
Живой тяжеленной скалой обрушилась в чёрное озеро отхваченная по локоть ручища монстра. Безумный вой лишил слуха.
А она стояла обнаженной живой статуей, олицетворяющей победу сил Добра над силами Зла.
Ещё одна вспышка. Тяжелый всплеск на чёрной поверхности. Огромная кисть надломленным айсбергом ушла в воду. И снова рев. Вой! Визг!
– Молодец, Аленка! – не выдержал Иван. – Молодец!
В несколько сильных быстрых взмахов он подплыл к каменистой кромке. Вскарабкался наверх. Бросился к ней. Тяжелый лучемёт упал в ноги. Она прижалась к нему, вдавливая лицо в мокрую грудь.
Тело её сотрясалось от рыданий, его просто било в конвульсиях. Всё тяжкое, страшное, гнетущее вырвалось наружу, исходило из неё. Иван целовал её красивейшее на свете лицо – целовал беспорядочно: губы, глаза, нос, щеки, подбородок. Он шептал ей что-то нежное, ласковое, доброе, не вникая в смысл слов, стараясь её успокоить, растворить в себе. И он уже ощущал, как все прочие чувства – безумная радость, благодарность ей, нежность, желание впитать в себя все её тревоги и боли – уступают место одной великой и неудержимой страсти. Да, он сейчас желал её. И она желала его. Он чувствовал это каждой клеточкой тела. Они уже были единым. Её упругие высокие груди обжигали его, нежные бедра передавали свой трепет его ладоням. Он целовал её, задыхаясь, теряя рассудок, и не было ничего на белом свете важнее, главнее их Любви.
Всё произошло очень быстро – их сердца и души одновременно взмыли в незримые выси, насладились общим сладостным мигом… и вернулись в грешный мир – умиротворенные и тихие.
Алена лежала на груди у Ивана и слушала, как стучит его сердце. А он думал, что теперь ему вдвое тяжелее придётся – ведь без неё он из этого колдовского мира, из этого Пристанища навей, оборотней, монстров, нелюдей и призраков не уйдет.
Они лежали не меньше часа, приходили в себя.
Потом Алена тихонько встала, сходила в дальний конец выступа, принесла его рубаху, приволокла меч, бросила в ноги Ивану. Присела рядышком, погладила по плечу, убрала со лба у Ивана длинную прядь.
– Ты помнишь, я тебе обещала сказать кое-что? – спросила она.
– Было чего-то такое, – подтвердил Иван и поцеловал её в губы.
Она игриво отмахнулась, насупила брови. И спросила:
– В каком году ты отправился сюда?
Иван улыбнулся, поглядел на неё с прищуром.
– В этом, милая, в каком же ещё. В две тысячи четыреста семьдесят девятом году от Рождества Христова.
Он увидел, как неожиданно побледнела Алена, как задрожали у неё губы и расширились зрачки. Это была какая-то странная реакция. И Иван придвинулся к ней поближе, притянул к себе, спросил шепотом:
– Что с тобою, Аленка?
– Пятьсот лет!
– Не понял, какие ещё пятьсот лет?
– Ты перемахнул через пятьсот лет, теперь понял? Через пять веков! Она говорила столь твёрдо, убежденно, что Ивану стало не по себе.
– Ерунда какая-то. Я вылетел с Земли в 2479-м году. И сейчас именно 2479-ый год. Я ещё не спятил окончательно. Я не лежал в анабиозе. Меня перебросили сюда по внепространственным каналам.
– Это ничего не значит, Иван, – сказала Алена. – Я родилась в 3056-м году. Время назад не течёт. Ты, наверное, знаешь это! Значит, тебя перенесло сюда. Я поняла это ещё тогда, но хотела проверить, убедиться. Ты не похож на наших.
– А чей же я! – удивился Иван.
– Нет, ты неправильно понял меня. Мы все, конечно, наши, все земляне, россияне. Но время, Иван, пропасть времени! Ты не такой! – Она вдруг часто-часто заморгала, смахнула слезинку. – Нет, ты не думай, ты самый лучший в Мироздании, ты самый… ты мой любимый, и я ни на кого не променяю тебя. Но ты не такой!
У Ивана в голове загудело. Мало того, что его занесло против его же воли на проклятую колдовскую планету, так ещё и перебросило на пять веков вперёд? Ну и что теперь делать? Как он теперь вернётся на Землю?! Как он посчитается с очень «серьёзными» и важными людьми, закинувшими его к черту на рога?! Как он предупредит землян… Стоп! Стоп!! Иван схватился за голову. Кого он должен предупреждать? О чем? Почему?! Что за тревоги такие?! Это что-то связанное с Харханом, с Системой?! Перед глазами снова всплыли два белых силуэта, погибающие в огне, загрохотал водопад, представилась почему-то нелепая женская фигура с одутловатым сонным лицом и непомерной нижней частью грушеобразной формы с торчащей из неё морщинистой трубой… головастики в огромном аквариуме с мутной противной жидкостью, чьи-то скрипучие слова, боль в лодыжках, нестерпимая, жгучая, и кровавой ярью вспыхнувшие в мозгу слова: «Откат. Откат!!!» Он вернётся в то же самое время, да! Так обещали и эти, «серьёзные». Так и будет. Или они его надули?
Надули, как подлый и лживый крысеныш Авварон?! Нет! Только не это! Он обязательно должен вернуться на Землю! Не для себя должен! Он всё сделает. Провала больше не будет. Иначе… иначе Земле будет плохо. Очень плохо!
– Ты путаешь что-то, – сказал он Алене устало, – ты ещё не совсем проснулась.
– Да, я не совсем проснулась. Я ещё проснусь! Но то, о чём я говорю это правда, Иван. У времени обратного хода нет.
– Есть, – произнес Иван тихо, – есть Обратное время. Есть откат. Всё есть, Алена. В этом мире всё есть.
– Это предрассудки двадцать пятого века. Послушай меня! Последний мой день там, дома – 24 июля 3081-го года. Я ещё не сошла с ума. Я вспоминаю, я очень многое уже вспомнила. Не бойся, ты не пропадешь в нашем времени. Я не дам тебе пропасть. Пока ты со мною…
– Ну, спасибо, – с легкой улыбкой сказал Иван. – Я тоже постараюсь не дать тебе пропасть, хорошо?
– Хорошо! – согласилась она торопливо. – Ты ещё не веришь мне. Но ты поверишь, я знаю. Я тебе всё объясню, всё расскажу. Теперь я сама начинаю доходить. Что-то случилось с полигоном. Понимаешь? Это было невозможным. Но что-то случилось!
– Мне ничего не говорит это слово – полигон. И я не верю в тридцать первый век. По крайней мере, для Земли его скорее всего никогда не будет!
Система что-то готовит. Я не могу пока точно сказать – что, но это будет апокалипсис. Система не знает прямых ходов на Землю! Но… о-о, проклятый колдун! Негодяй!! Чудовище!!!
– О ком ты? – Алена испугалась за Ивана, ей даже показалось, что он внезапно повредился в уме.
– Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного гнуснейшая гадина, подлая скотина, тварь!!!
– Что это? – вдруг вскрикнула Алена.
– Где?
– Да вон же! – она указывала пальцем куда-то влево, в темень.
– Это он.
Иван видел – во тьме и мраке на изуродованной трещинами стене пещеры чернела непроницаемой вселенской тенью фигура карлика-колдуна в рясе и капюшоне. Тень была огромной. И всё же она принадлежала именно Авварону Зурр бан-Тургу.
– Ты снова пришёл? – выкрикнул Иван в пустоту. – Зачем?!
Скрипучий противный смех прозвучал под сводами подземелья. И внезапно оборвался.
– Я никогда и никуда не уходил, Иван, – просипело тихо и вкрадчиво над самым плечом. – И не уйду, не надейся. Ты проник туда, откуда тебе никогда не выбраться. У тебя есть лишь одна надежда, одна маленькая дверца – это я, Иван. Каким бы дураком ты ни был, но это и ты поймешь.
Иван вертел головой, щурился, но никого не видел. Голос звучал из пустоты. Карлика не было в пещере. А тень – наваждение, призрак, ей не стоило придавать никакого значения.
– Они погубят нас, – неожиданно тихо и печально сказала Алена. – Мы никогда не выберемся отсюда. Здесь просто нет выхода, он всё врет.
– Не слушай её, Иван, – прошипело за левым плечом.
– Здесь нет выхода, – повторила совсем обречённо Алена, – здесь есть только вход. Да, Иван, полигон закладывался как замкнутый мир, из него никто и никогда не должен был выйти вовне. Я вспомнила! – На глазах у неё стояли слезы.
– Бред! – Иван сжал виски ладонями. – Я ни одному из вас не верю.
Алена резко отвернулась от него. Обиделась. Иван понял свою ошибку и обнял её за плечи. Он готов был вымаливать прощение, стоять на коленях и просить её… но не мог произнести и слова.
– Иван, решайся! – прозвучало под сводами гнусаво. Кристалл, только он! Иван выхватил чуть светящийся усилитель, высоко поднял его в руке.
– Сгинь, нечисть! – прокричал он не своим голосом. Тень, изменяясь в очертаниях, то расплываясь, то вспыхивая мертвенно-зелёными огоньками, растаяла. Но снова из-за плеча тихо, совсем тихо прозвучало:
– Я уйду, Иван. Но на моё место могут придти другие.
Иван вяло отмахнулся. Ему сейчас было важнее иное – Алена.
Он ласкал её, Шептал ей что-то на ушко, гладил шелковистые волосы. И ничего не видел.
А за его спиною маслянистым огромным пузырем вспучивалось чёрное озеро. Вскипали буруны, расходились кругами плотные, будто резиновые волны, пенились гребни… Иван понял, что творится нечто неладное, лишь когда его и Алену захлестнуло чуть ли не с головой. Он вскочил на ноги, подхватил лучемёт и меч. Протянул руку.
– Ну, давай же, скорей!
Он смотрел на Алену, но краем глаза видел, как из черноты высовываются толстые извивающиеся щупальца, как вздымаются они кверху, как выплывает из немыслимых глубин поблёскивающая багровая спина, как высвечиваются янтарем два огромных глаза на птице-жабьей клювастой морде размером с двойной бронеход.
Из чёрного озера всплывало огромное чудовище, очень похожее на то, что пожирало несчастных, беззащитных женщин, но не трехглазое – у него было два глаза, как у обычного земного существа. Эта тварь не смогла бы ужиться на Земле – она бы просто-напросто сожрала всё живое и потом околела бы с голоду, это было написано на её тупой алчной морде.
– Бежим! – Алена первой вышла из оцепенения.
– Куда? – машинально спросил Иван. Он собирался было дать полный залп из лучемёта. Путей к отступлению не было.
– Я вижу куда. Бежим!
Она потянула его за руку. Через несколько секунд, чудом увернувшись, от жирных извивающихся щупальцев, они выбрались на изломанный уступ, возвышавшийся всего лишь в пяти или шести метрах от их ложбинки. Чудище наползало сзади, оно почти настигло их, когда Иван тоже «увидел».
Обрыв заканчивался пропастью, в которой не было ни капли воды. Это было непостижимо. Но это было! По всем законам, природы чёрная маслянистая жидкость должна была давным-давно перелиться сюда, заполнить пропасть. Но она стояла, огражденная хрустально-прозрачной стеной. А дна пропасти не было видно.
– Туда! – она снова дёрнула его за руку.
– Ты с ума сошла! – Иван оглянулся – из широченного зубастого клюва отвратительной твари сочилась темная кровь, к чешуйчатым наростам прилипли длинные чёрные волосы одной из жертв. И хлюпанье, чавканье, хруст дожевываемых костей.
– Надо прыгать, Иван, надо!
– А-а! Была не была!
Они разом оторвали ноги от каменистого выступа, воспарили на миг и, подчиняясь неумолимым законам природы, полетели вниз, в бездонную пропасть.
Часть 4 ЛАБИРИНТЫ УЖАСА
Гнетущая тяжесть Пустоты порождает безумие. Кто не испытал давления невесомой призрачной Пустоты, этого Вселенского циклопического гнета, тот никогда не сможет узреть даже тени Мироздания, ибо живет он в собственном воображаемом плоском мирке, где живут миллионы ему подобных жующих и испражняющихся животных, наделенных мозжечково-растительным полуразумом.
Пустота смотрит на суетливо копошащееся человечество ледяными свинцово-пустыми глазами Вечности. О, хомо сапиенс – покоритель Вселенной!
В глазах, взирающих на тебя Извне ты – плесень на самой нижней, самой грязной и разбитой ступеньке. Ступеньке, предваряющей бесконечную лестницу, переплетающуюся в миллионах измерений, прорывающую миллиарды пространств и восходящую к Престолу Вседержителя. О, человечество раковая опухоль живой материи! Из пустоты пришло ты, в Пустоту и уйдешь А что есть одна из капелек твоих?! Одна из крох, наделенных ощущением себя?! Ничто! Бесконечно малая ускользающая в пустоту величина. Пустота, растворяющаяся в Пустоте и порождающая двойное безумие. Безумие, воспринимаемое явью.
Это было полное растворение. Ивану не удавалось достигать ничего подобного даже в те редчайшие минуты, когда он после тренировочных гипермедитаций уходил в ничто, растворялся в нирване, сливаясь собственным «я» со всей Вселенной.
Ощущать себя частицей Господа Бога было и ослепительно прекрасно и одновременно очень тяжело. Быть ничем. Небыть! И одновременно созерцать триллионы миров, составляющих Мироздание, и быть самими этими мирами.
Пустота, включающая в себя всё сущее и всё предсущее, открывает глаза и ввергает в безумие, которое на окраинных, периферийных полях граничит с Высшим Вселенским Разумом. Тяжко быть частицей Господа Бога. Но стократ тяжелее осознать – не мнишь ли ты себя Божьим избранником, не играют ли тобою силы иные, злые, противопоставляющие себя Силам Света. Много званных, да мало избранных! Души, взалкавшие Высшего и воспарившие в гордыне, растворенные в Пустоте и отвергнутые ею, наполняют Чёрные пропасти, ибо ища Бога, нашли дьявола, растворились в нём и умножили Легион Зла. Всем есть прощение в этом мире, все призваны в жизнь и, пройдя по ней, не утратив души, призовутся выше, все, созданные по образу и подобию – суть Божий посланники в видимое и ощущаемое Мироздание. Все, кроме легионеров Чёрных Сил. Безумие, выдаваемое за разум, безверие, называемое верой, разрушение всего и всюду – вот чёрная мета, клеймо на сатанинском лике легионера.
Безумие и Пустота – вот пристанище отказавшихся от Бога. Но грань между разумом и безумием неуловима. Идущий по ней, идёт по лезвию бесконечного бритвенной остроты меча. Страшен его путь.
Ещё никогда Иван не ощущал столь явно и зримо беспредельность и всевременность Вселенной. Он знал – это Миг! Но в Миге скопились эпохи прошедшие и будущие, в Миге сплелось всё, что было и будет. Он побывал везде, познал всё, впитал в себя мудрость и безумие тысячелетий не только Земли, но и всех обитаемых миров. За этот Миг он успел прожить полную жизнь каждого из бессчетного числа живых существ, населявших Мироздание триллионократно родиться и умереть, испытав все блаженства и все муки, восприняв все радости жизни и все кары, пытки, казни. Это был миг прикосновения к Господу… а может быть, всё было не так, наоборот. Неисповедимы пути Провидения.
Он открыл глаза, когда погиб последний из миров, когда в лютых корчах скончался последний из обитателей Мироздания, когда сама Вселенная перестала существовать. Всё кончилось – и его отбросило назад, в ту, маленькую, крохотную точечку бытия, в которой он должен был продолжить своё существование. Продолжить и испытать всё, что суждено испытать, ибо никому не дано уйти от исполнения жребия своего.
Он не летел, не падал, не стоял, не сидел, даже не лежал. Он погружался в кристалльно-прозрачной жидкости, вязкой и сковывающей движения, но вовсе не мешающей дышать. Погружение это было словно бы выходом из небытия, из растворения в нирване. Но оно не было падением. А Иван точно помнил – они прыгнули в пропасть! Прыгнули, очертя голову, спасаясь от чудовищного Молоха-людоеда, настигавшего их, обдававшего своим вонюче-убийственным дыханием. Почему они не упали? Где дно пропасти?! Где Алена?
– Я здесь, – прошептала она.
И Иван понял, что Алена очнулась раньше его. Она смотрела на него чистыми и ясными глазами, будто дело было привычным и она всё понимала.
– Я вспомнила, – прошептала она ещё тише.
– Ну что ты ещё могла вспомнить, – вяло проговорил Иван сквозь вязкую жидкость, которая совсем не мешала им слышать друг друга. Он не мог отделить в её рассказах иллюзий, навеянных сновидениями, от реальности. И потому не слишком доверял им. Но сейчас был другой случай.
– Да, я кое-что вспомнила, – прошептала она торопливо, – мы всегда проходили через эту штуковину, понимаешь, это было чём-то вроде предбанника, нет чём-то вроде пропускного пункта на полигон. Всегда войти можно было только так. И выйти. А тех, которые были внутри, этот предбанник никогда не выпускал.
– Кто же там был, интересно?
– Я ещё не всё могу вспомнить. Не торопи меня!
– Ладно.
Иван попробовал переместиться немного влево, извернулся, подгреб руками. Получилось. Он коснулся пальцами чего-то твердого и холодного. Не отводя их, проскользил вместе с движением вниз. Стена. Это обычная для мира призраков прозрачная «хрустальная» стена. И они снова в колодце. Но в другом. И теперь они не поднимаются, а наоборот, опускаются вниз, в вязкой, напоенной кислородом жидкости. И какой-то тёплый очищающе-покалывающий ток проходит сквозь их тела. Значит, жидкость не простая. А скорее всего, это и не жидкость вовсе, а поле. Какое-то сильное, пронизывающее их насквозь поле. Предбанник. Это Алена так считает. А на самом деле это очередной фильтр! Точно, фильтр! Иван пришёл к такому умозаключению и успокоился. Лучше болтаться в фильтре, чем лежать разбитым в лепешку на дне пропасти.
Два красных глаза полыхнули внутренним жутким огнём совсем рядом. Иван невольно отстранился, хотя разум ему подсказал, а инстинкт самосохранения уверил – это там, за хрустальной стеной, это безопасно. И всё же… Два глаза отвратительно-хищной гиргейской клыкастой рыбины глядели на него, не мигая, просвечивая насквозь. – Откуда она тут?! – изумился Иван вслух.
Алена прижалась к его плечу, замерла. Она таких тварей прежде не видывала.
Рыбина плотоядно облизнулась, ощерила клыки. И Иван почувствовал как на него находит оцепенение. Не может быть! Эта тварь не могла быть разумной. Такие гадины просто не имеют права быть разумными. Он вспомнил аквариум с гиргейскими рыбинами в кабинете большого начальника Космофлота Толика Реброва, вспомнил, как Толик, его давнишний приятель по Школе, любил кормить их, и как они чуть не сожрали его с потрохами. Потом он вспомнил встречу с «с серьёзными» людьми. Хрустальный пол! Рыбины! На Земле?! Почему это его тогда не изумило, почему? Ах, Авварон, Авварон, подлец негодный! Неужто и впрямь – Земля лишь часть Пристанища? Как всё глупо и гадко! Нет! Мода на рыбин с Гиргеи пошла давным-давно. Их держали в гигантских аквариумах не только космофлотчики и десантники. Таких аквариумов по всей Земле и Федерации были тысячи. Особенно в Объединенном Мировом Сообществе. Там мода приняла повальный характер… среди обладателей немалых капиталов и ещё больших связей. Но всё это неважно.
Главное, что гиргейские твари не могли быть разумными, не могли влиять на психику человека, тем более, влиять на уровне сверхсознания.
Иван оградил себя «щитом Вритры». Заглянул в налитые кровью глазища.
Да, в них был проблеск разума. Как и тогда, при встрече с «серьёзными» людьми – он ещё тогда заметил это, но сам себя уговорил не верить очевидному, не верить, потому что просто не хотелось верить в эту нелепость.
Оцепенение прошло.
И рыбина исчезла. Резко развернулась, изогнув бронированное чешуйчатое тело, трепыхнула слизистыми плавниками-крыльями, махнула шипастым хвостом… и уплыла в захрустальные глубины и дали.
– Она меня заколдовала! – тихо проговорила Алена, закрывая глаза ладонью. – Такого никогда не было. Это странно, непонятно!
– Долго нам ещё бултыхаться? – поинтересовался Иван, переходя ближе к делу.
Она не успела ответить – их ноги одновременно коснулись прозрачно-невидимого дна.
– Приехали, – заключил Иван. И стал озираться.
– Одна из стен должна быть проходом, понял? – Алена потянула его за руку влево. – Только не надо останавливаться, автоматика работает на поочередное и последовательное движение, понял?
Иван заглянул ей в глаза. Покачал головой.
– Знаешь, кого ты мне сейчас напомнила?
– Кого? – спросила Алена.
– Моего лучшего друга и брата Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного, изрядного прохвоста и лжеца!
Алена отвернулась. Ей не очень понравилось сравнение. И всё же она промолчала.
– Тут нет прохода, – говорил Иван, обшаривая стены, – и туг нет. А вот здесь… Какая же ты умница, Аленка! – Обнял её и поцеловал в щёку.
Она ему тут же простила предыдущую бестактность, улыбнулась.
И они пошли в проход.
Пристанище открылось им сразу. Внезапно.
Чёрная ночь – беззвездная и тихая. Каменистая продуваемая местность.
Далёкие развалины. Камни песок. Будто и не было вязкой жидкости, хрустальных стен, будто кто-то невидимый распахнул перед ними переднюю дверь, захлопнул заднюю, отрезая переходной отсек.
– Это не полигон! – изрекла безоговорочно Алена.
– А как выглядел полигон? – спросил Иван.
– Огромные залы, цилиндрические ёмкости с биоконсервантами. В нишах большие белые операционные. Никого нет. Все на местах. Да ты себе и сам представишь – это же производство, очень большое и сложное производство… через каждые сорок метров кольцевые геногенераторы. Свет, мягкий, голубоватый… прозрачные трубопроводы.
Иван приласкал её, снова поцеловал, на этот раз в нежную почти прозрачную мочку уха. Он не видел никакой связи между явью и её рассказами.
– Ты просто очень устала, Аленушка. Ты перепутала все времена, перепутала сон с реальностью. Мы на другой планете, мы в Пристанище, будь оно трижды проклято! Причем тут какие-то полигоны! Нет, Аленка, не надо мучить себя. Мне все эти фильтры тоже кое-что напоминают, но я не спешу с выводами. Гляди-ка лучше. Там кто-то есть.
– Давай спрячемся! – она потянула его к валуну, вросшему в песок. Скорей!
Иван обернулся. Ничего позади не было, ни хрустального колодца, ни дверей, ни рыбин, ни стен. А был лишь песок, развалины да беззвездная ночь.
Они присели за валуном. Прижались друг к другу.
Метрах в ста шла какая-то странная троица. Ивану показалось, что на головах у всех троих надеты большие и уродливые то ли шлемы, то ли капюшоны. В темноте было плохо видно.
– Это не люди! – прошептала Алена. Она мелко, но неостановимо дрожала.
– Не спеши, – Иван начинал различать детали. Его опытный и наметанный глаз трудно было обмануть. Никаких капюшонов и шлемов на двух крайних фигурах не было, это первое. А второе, троица не просто шла, всё выглядело несколько иначе: двое плотных, могучих здоровяков тащили, а временами и волокли того, который был в центре. Правда, ведомый и не особо упирался. Но это не уменьшало рвения двух других.
– Что они хотят от него? – встревоженно спросила Алена.
– Иди и спроси, – посоветовал Иван. Ему эта троица не представлялась важной. Идут, ну и пускай себе идут. Только средний… Может быть, это землянин – руки, ноги, голова, хламида какая-то. Во всяком случае это существо человекоподобное. Не то что двое других.
– Страшилища! – удивилась Алена. Она лишь сейчас, когда троица приблизилась, рассмотрела, что к чему. – Ну и страшилища!
Здоровяки были и на самом деле малопривлекательны. Их корявые бугристые тела увенчивали огромные бесформенно-уродливые головы с непомерно большими ртами-пастями, торчащими мясистыми ушами и ещё более мясистыми троглодитскими носами. Временами здоровяки извергали из себя приглушенный рык. Тащили же они человека – самого обычного, натурального человека, изрядно побитого, обессиленного, жалкого. А это круто меняло дело – Иван не мог смотреть, как какая-то нечисть издевается над людьми, не хватало у него на это ни сил, ни выдержки.
– Не надо! – испугалась Алена и ухватила его за руку, державшую лучемёт.
Алена угадала желание. Но она не верила, что сможет остановить Ивана.
– И в правду, не надо! – согласился Иван. Но согласился он по другой причине. Он понял, что на здоровяков хватит и меча.
– Ты только не мешай, – предупредил он свою прекрасную спутницу. Договорились?
– Договорились, – прошептала та заговорщицким тоном и уважительно поглядела на Ивана.
Надо было выждать, пока все трое подойдут поближе. Иван ещё раз огляделся – ничего подозрительного не увидел. Притих.
Меж тем здоровяки принялись бить несчастного кулачищами, пинать ногами. Они вели себя с ним так, будто это был не человек, а куль с овсом.
Сдавленные стоны говорили о том, что их жертва не могла даже крикнуть то ли от страха, то ли от бессилия.
Метров десять они гнали несчастного впереди себя пинками, сопровождая каждый удар раскатистым хриплым рыком. Потом они повалили его, выпрямились, их ноздри – огромные и влажные – судорожно задергались, затрепетали.
Иван понял, что медлить нельзя.
– Меча поганить не буду, – сказал он вслух, громко и жестко.
И встал в полный рост.
Краем глаза он увидал, как Алена потянулась к лучемёту.
– Я прикрою, – сказала она.
– Нет. Не надо.
Он не стал медлить. Тот миг, когда оба зверочеловека увидели внезапно выросшего посреди пустыни незнакомца… стал началом их конца.
В три прыжка Иван преодолел расстояние, отделявшее его от монстров. Не давая им времени на размышления, он сбил с ног стоявшего левее – сбил мощнейшим ударом в неприкрытое, сливающееся с подбородком горло. Почти одновременно второму прямо под глаз пришелся резкий удар пяткой – глаз вылетел наружу, будто желток из внезапно сдавленной скорлупы. Иван с самого начала решил не щадить нелюдей. Он их бил за всё: за женщин, пожираемых в подземельях, за себя, за Алену, за землян, погибших на подходах к трижды проклятому Пристанищу, за этого несчастного, что валялся бездыханным на песке.
Здоровяки-монстры оказались на редкость живучими. Они поднимались после каждого удара и тупо, обезумевшими носорогами, шли на Ивана. Они были в бурой крови, рваные раны обнажали серое, пульсирующее мясо, но казалось, они не чувствовали боли.
Нет, решил Иван, тут надо иначе. Надо ломать кости. Надо бить их смертным боем, без пощады! В очередной раз сбив с толстенных кряжистых ног одного из монстров, он не дал ему подняться, резко взмыл вверх на два метра и всей силой своего налитого тела, в падении, выставляя кованные каблуки, проломил грудную клетку – одновременно три жёлтых обломанных кости, прорвав слои мяса и жира, вышли наружу. Закрепляя победу, Иван вышиб монстру нижнюю челюсть, сокрушил переносицу и сильно ударил в открывшееся горло ребром ладони. Судорога пробежала по телу здоровяка. С ним было кончено.
Со вторым Иван не стал церемониться. Поймав на себя его прямой удар, он резко развернул огромную тушу и одним взмахом руки перебил монстру хребет – тот словно переломился напополам. И мешком рухнул под ноги победителю.
– Я так за тебя переживала, – отрывисто сказала невесть откуда возникшая рядом Алена. Она сжимала в руках лучемёт. И смотрела на Ивана безумными, счастливыми глазами. – А ты здорово их…
– Работа такая, – скромно ответил Иван, пытаясь усмирить дыхание. – Как там этот несчастный?
– Еле дышит.
– Ничего, откачаем.
Алена вдруг изменилась в лице.
– Гляди-ка!
– Что там? – Иван полуобернулся.
Ничего страшного не было. Просто истерзанная, залитая поганой бурой кровью туша монстра ползла к ним. Выкаченный глаз был налит злобой.
Когтистые лапы скребли глину, песок просеивался между жирными волосатыми.
пальцами.
– Мало? – поинтересовался Иван.
И одним движением сломал шейные позвонки – нога мелькнула молнией, чудовищная морда нелепо вывернулась, выкатывая остывающий глаз в чёрное беззвездное небо.
– И всё-таки нельзя так, – проговорила ни с того, ни с сего поникшая Алена. – Они ведь тоже живые, они всё чувствуют, всё понимают, они тоже создания Божьи…
Она не успела договорить – Иван резко пихнул её в бок, спасая от уродливой лапы, потянувшейся к её ноге. Монстры ну никак не хотели издыхать!
– Здесь свои законы, Алена! Дай-ка мне эту штуку! Он взял в руки лучемёт и двумя короткими вспышками превратил останки монстров в месиво.
– Вот так-то лучше будет.
Вспомнилось, как в заколдованном лесу – том самом, первом, в который он попал после неудачной высадки на планету, чащобная нечисть, перебитая, разодранная в клочья, уползала с поляны за деревья. Там нечему было ползти, двигаться – но жалкие останки, мертвечина ползла, извивалась. В каждом мире свои порядки!
Иван подошёл к бесчувственному человеку, лежавшему на песке. На страдальца было страшно смотреть – лицо и тело его представляли из себя одну сплошную рану: перебитый в нескольких местах нос, разорванные и исцарапанные щеки, лоб в запекшейся крови, изрезанная и исколотая кожа, вся в синяках и ссадинах. И он ещё дышал!
Иван вытащил шарик стимулятора. Сунул его в рот человеку. Но стиснутые зубы не дали шарику проникнуть внутрь. Кадык несколько раз судорожно дёрнулся, тело выгнулось… и опало.
– Он мёртв, – сказала Аленка.
– Да, они убили его!
Иван не знал, что делать дальше. В этой пустыне некуда было идти.
Программа! Чёртова программа, ну почему же ты не срабатываешь, когда в тебе есть необходимость?! А может, программа иссякла? Может её действие распространялось только до входа в само Пристанище? А кто сказал, что они уже проникли в него?! Пустыня очень похожа на мир сна, тот самый мир, где висел над землею, не касаясь её, огромный чудесный шар, тот мир, где Ивана чуть не погубил подлый колдун-психоэнергетик, назвавшийся Аввароном Зурр бан-Тургом. Может, они с Аленой не приблизились к цели, а наоборот, удалились, потеряли её?
Над Иваном с шумом и сипом пролетела большая птица с человеческой головой. Желтым огнём кольнули немигающие глаза.
– Иван! – позвала Алена. Он подошёл к ней.
– Смотри!
Красавица протягивала ему на ладони странную прозрачную вещицу с ноготок величиной. Это был крохотный обломочек чего-то явно искусственного.
Красный маленький шарик словно запекся в стекле.
– Теперь я точно знаю, – проговорила Алена взволнованно, – это кусочек покрытия геноторроида, понял?
– Не совсем, – ответил Иван, хотя правильнее было сказать: «Совсем не понял! И навряд ли пойму!»
– Геноторроиды стояли в залах. В каждом по два или три. Они использовались только на полигоне. Теперь понимаешь? Их нельзя было использовать вне полигона, запрещалось категорически!
– Ну и что?
– Это Полигон, Иван!
Местность была пустынной, плоской, на ней и впрямь можно было гонять всякую технику, проводить испытания. И потому Иван, ещё раз осмотрев окрестности, согласился.
– Таких полигонов и на Земле и во Вселенной тьма-тьмущая, – сказал он с улыбкой.
– Нет Иван. Полигон один! – оборвала его Алена самым серьёзным образом. Таких совпадений не бывает. Предбанник. Этот осколок. Моя память…
– Ты ещё не совсем проснулась, милая, – Иван обнял её.
– Пусть я не совсем проснулась! Но я пробуждаюсь, я обретаю себя, Иван. А ты ещё спишь! – Она посмотрела на него как-то печально, словно заглядывая в будущее и видя там нечто страшное, касающееся их двоих. – Ты ещё спишь. И я боюсь за тебя… – она помолчала и добавила: и за себя тоже, Иван. Нам не выбраться отсюда. Из Полигона нет выхода.
И снова над их головами промелькнула тень большой птицы.
– Не нравится мне всё это, – проговорил Иван. Он хотел добавить ещё что-то. Но не успел.
Голова была на удивление ясной, чистой и пустой. Казалось, подвесь внутри её колокольчик или хотя бы один его язычок, и зазвенит она, загудит переливами и звонами. Откуда пришла в него эта ясность и пустота, Иван не понимал. Он вообще ничегошеньки не понимал. Ему ни с того, ни с сего привиделось вдруг, что некая незримая сила вытащила из его черепной коробки все мозги, разложила их на прозрачно-невидимой плоскости и перебирает-перемывает их помаленьку. Ощущение было новое и непонятное, но ничего неприятного, болезненного в нём не было. Только журчал будто бы звонкий ручеёчек. Овевало ветерком, да распутывало всё склубившееся в мозгах, вытягивая ниточку за ниточкой, паутинку за паутинкой. И было это всё в какой-то светлой, напоенной голубизной тьме-полумраке. Будто сказочные сумерки сгустились перед глазами, завесили всё пеленою неизъяснимого. А что было до сумерек? Пустыня. Монстры-здоровяки. Алена.
Бездыханное тело. И ещё что-то… ах, вот, птица, большая птица.
Иван попробовал открыть глаза. Не получилось. Будто свинцовые валики придавили веки. Он повернул голову – шея слушалась его плохо, но слушалась.
А голова была тяжёлой, словно чугунное ядро. Он попробовал пошевелить руками, ногами. Нет, не получалось. Попался! Эта мысль насквозь прожгла Ивана – от затылка до пяток, пронзила тупой иглой сердце. Попался! Они его захватили, связали, ослепили. Это Смерть. И тут же ещё большей болью ударило – Алена!! Где она?! Что с ней! Он рванулся со всей силы. И почувствовал, как незримые путы впились в мышцы ног, рук и спины. Он связан. Они привязали его к чему-то. Невероятным титаническим усилием Иван приподнял веки. И вздрогнул. Прямо в глаза ему смотрела та самая, немигающая большая птица. Никогда ему не доводилось сталкиваться с таким взглядом. У живого существа не могло быть таких глаз. Это были не глаза, а жёлтые локаторы, прощупывающие тебя насквозь, прожигающие, пронизывающие и вместе с тем абсолютно холодные, бесстрастные, мертвые. Глаза эти затмевали всё на страшном высохшем получеловеческом лице с огромными надбровными дугами, куполообразным черепом и хищным, выдающимся далеко вперёд, совсем не птичьим носом, полускрывающим маленький безгубый рот…
Птица молчала.
И Иван молчал.
Чувства постепенно возвращались к нему. И теперь он явственно ощущал спиной холодный шершавый камень, к которому был привязан, песок под ступнями, даже лёгкий и сырой сквозняк он чувствовал обнаженным беспомощным телом.
– Ну и что дальше? – спросил он, еле ворочая языком. Птица с человеческой головой промолчала.
– Понятно, – заключил Иван.
Надежды на милость не было.
Он дёрнулся ещё раз, и ещё. Но путы держали крепко.
Жёлтые глаза-локаторы продолжали прожигать его мозг, прощупывать.
Это нам всё знакомо, думал Иван. И что за интерес такой к содержимому его головы, прямо всем надо знать, что там в ней! Ну, понятно, когда существа внеземных цивилизаций изучают нечто новое для них, неведомое, пытаются получить как можно больше информации, сканировать объект, мнемоскопировать… всё объяснимо. Но ведь всем этим нежитям явно не нужны никакие знания о земной цивилизации, заключенные в его мозгу. Они докапываются до чего-то иного! Может, до того, что позарез понадобилось подлому Авварону?! Может, именно блокированный участок их интересует? Им нужны данные не о Земле. Про Землю они, если верить колдуну-крысенышу, всё знают. Их интересует Система. Но в этом случае… Иван внутренне содрогнулся – в этом случае, чем больше он вспоминает своё прошлое, тем больше раскрывается перед ними, перед этими тварями-нелюдями. Он их потихоньку ведет к дверце, той самой дверце, что соединит два чудовищных мира! Как же быть? Не вспоминать он не может, это его память, это его жизнь, без этой памяти он ходячий мертвец, зомби. А с памятью он будет полным мертвецом! Они выкачают из его мозга все сведения и прикончат. В лучшем случае воплотят – а это хуже смерти! Вот тебе и палка о двух концах!
Куда ни поверни – везде труба, везде ему крышка. И эти сволочи ясно осознают его положение. Всё они понимают! Всё знают! Ну и твари!
Он уставился в жёлтые глаза человекоптицы. Он решил пересилить этот нелюдской взгляд, переглядеть гадину. Иван был ещё слаб после обморока.
Но он умел быстро восстанавливать силы. Он умел собирать волю в кулак. Четырнадцать тысячелетий ведической культуры россов были за его плечами. И хотя он проник в сокровищницы Тайного Знания ариев-ведов, основателей земной цивилизации на самую малость, на несколько пядей, всё же он прикоснулся к этому Источнику Могущества и Доброты. Надо только собраться. Надо сконцентрировать Белую Силу у переносицы. Надо терпеть! Терпеть, превозмогая боль, держать эту Силу. И Она поможет. Сейчас Иван был не один.
Всё то светлое, доброе и чистое, что было рассеяно, расплескано в этом злобном и мрачном мире, все капли и капельки Света собирались в нём.
Плотность Белого Поля становилась невыносимо высокой, казалось вот-вот расколется, разлетится на части голова, лопнут глаза. Но ещё рано. Рано! Он накопитель. Он улавливатель. Он лишь сосуд Света. И не больше. Он меч в руках Добра. Нет места гордыне. Он лишь последний из череды титанов, на чьих плечах держится Мироздание. Ещё немного. Тройное Солнце Индры ослепительным алмазом сверкнуло сначала в мозгу Ивана. Затем Оно вселилось в янтарно-рубиновый шарик у переносицы… И вырвалось наружу невидимым кристалльно-лазерным, очищающим лучом.
В уши Ивану ударил резкий, пронзительный клекот. Но он тут же сменился бульканьем, кудахтаньем, клокотанием. Получеловеческое лицо набухло, набрякло, раздулось, из мертвенно-серого стало багрово-лиловым, страшным.
Лишь жёлтые глазища не утратили пока своей гнетущей злобы. Но уже через миг они начали тухнуть, терять сатанинскую силу. А чуть позже, ещё через миг, голова раздулась непомерно, дряблая кожа натянулась, растрескалась… и словно внутренним взрывом расплескало, разнесло всё то, что ещё совсем недавно держалось на морщинистой птичьей шее. Слизистые мерзкие сгустки залепили Ивану глаза, залили лицо. Он опустил голову. С омерзительной гадиной было покончено. Даже если она выведала что-то и успела передать мыслеграммой, всё равно не беда!
Иван совсем ослаб. Он не мог поднять головы, напрячь шеи. Но он сделал то, что обязан был сделать как правнук Индры, потомок великих росс-ведов.
На большее он уже не был способен.
Именно в этот момент он почувствовал, как некто всесильный отключает его волю и овладевает его телом. Это было невыносимо. Но это было. Иван не мог сопротивляться всемогущей и безжалостной Программе. Теперь Она была его госпожой. Он только отмечал то, что происходило с телом, с его руками и ногами. Безусловно, Иван знал, в теле каждого живого существа, в том числе и человека, заключены исполинские силы, которые использовать природа и Господь Бог разрешили лишь на малую часть – от одной двадцатой у обычных людей до одной шестой или пятой у избранников, перешагивающих через установленные пределы. Но особые команды, особые сигналы могли раскрепостить потаённые силы. Значит, это было заложено в Программу!
Ноги Ивана приобрели гранитную прочность и мощь пневмодробилок. Спина стала базальтовым стержнем. Он, не управляя ни одной из своих мышц, ощутил вдруг, как ноги разгибаются, вырывая что-то тяжёлое и холодное за спиной, как плечи и руки рвут путы – только кровь змейками струится по коже.
Ещё через минуту Иван упал.
Он был свободен. Но у него не оставалось ни капли сил. Он был в крайней, в последней стадии изнеможения. А позади него валялся вырванный из земли каменный, изуродованный неумелой резьбой столб.
Он смотрел по сторонам. Ни меча, ни лучемёта не было. Пропали.
Безвозвратно пропали! Ничего. Он и с голыми руками доберется куда надо, потолкует с кем следует. Его не остановишь. Его не собьешь! Он достигнет цели, даже если для этого придётся перевернуть вверх дном всё трижды проклятое Пристанище черных душ и слуг дьявола. В Иване нарастали не слишком добрые, но очень сильные чувства: ярость, нетерпение, желание мстить. Он уже готов был не считаться ни с чем. Идти напропалую, сокрушая всё. И только смутные тени в скафандрах, тени, корчащиеся в огне на фоне чёрного чужого неба, навевали что-то полузабытое, полуневспомнившееся, и еле слышно звучали слова: «Он не придёт в этот мир мстителем… иначе я прокляну его»! Прокляну?! Но почему?! Почему он должен слушать кого-то, почему, он должен прощать этих нелюдей, этих гнусных и ужасных тварей, несущих зло всюду, где они появляются. Им надо не просто мстить, их надо уничтожать безжалостно, везде и всюду, всегда, при каждой встрече, их надо выводить под корень, иначе нельзя – только так!
Злость, ярость, раздражёние вливали в его тело силы. Надо вставать и идти. Тут нельзя подолгу задерживаться на одном месте. Это опасно. Надо всё время идти вперёд. Иначе гибель. Этот урок Иван уже усвоил. Он испытал это на собственной шкуре, И другой ему было не дано. Ему хотелось не только победить, но и выжить. Выжить и вернуться на Землю. Даже если всё это треклятое Пристанище полетит в пекло, к черту на рога!!!
– Мы ещё поглядим кто кого! – мрачно процедил он сквозь зубы.
Пошатываясь поднялся, оперся спиной о шершавую стену, вгляделся в сумерки. Куда идти? Вперед! Надо разыскивать Алену. Всё остальное потом.
Иван вгляделся вдаль. Пустыня. Какой же это полигон! Только для бронеходов? Но тем подавай нагромождения скал, перевалы, болота, отвесные стены – для них плоскость не полигон. Нет, Алёна ещё не пришла в себя, вот ей и мерещилось всякое… Иван поймал себя на том, что подумал о ней в прошедшем времени, и вздрогнул. Никакой это не полигон! Обычная пустыня!
Он взглянул вверх – стена уходила на достаточную высоту, метров на сорок, и на вершине её виднелись полуразрушенные зубчики. Искусственное сооружение! И всё равно – не похоже всё это на центр заколдованной планеты, на мир за семью замками. Это скорее спящий мир. Неужели его опять отбросило назад и все труды, лишения, боли насмарку?!
– Это мы ещё поглядим, – со злым остервенением повторил Иван.
В пяти метрах от себя, на куче щебня и мусора он увидал рубаху. Она была в крови. И всё же Иван поднял её, натянул через голову на тело.
Попутно он отметил, что Программа, сработав быстрехонько-скорехонько, растворилась невесть где, вместо того, чтобы стать путеводным клубочком.
Сволочи! Он ещё доберется до них! Он сам им такую программу вставит, что… да ладно, это потом.
Иван поплевал на руки. И полез на отвесную стену.
Поверхность была усеяна щелями, выбоинами, выступами. И потому он полз вверх без особого напряжения сил. В обычном своем состоянии он взлетел бы на эту стеночку мигом. Но страшная усталость сказывалась. Руки и ноги плохо слушались его – они подчинялись ему так, как подчиняются руки и ноги обычному смертному, занимающемуся бегом и зарядкой не больше трёх-четырёх раз в неделю. Для десантника-смертника это было почти ничто, почти полный отказ. Но выжидать час-другой он не мог. За этот час с Аленой могло случиться самое страшное. Даже думать не хотелось, что с ней могло случиться.
Ночь, сумерки, беззвездное небо. Где может постоянно быть беззвездное небо? Только под колпаком! Колпак? Иван чуть не разжал пальцев, чуть не полетел вниз. Он уже бывал когда-то под колпаком. Причем тот колпак, на Хархане, точнее, в Системе, был не просто «колпаком», а невероятной чудовищной вязью многопространственных сфер-крыш, закрывающих Систему от посторонних и большей части своих. Система? Иван вспомнил, что там была система и Система. Что они каким-то образом уживались друг в друге, не являясь единым целым. Вот в чём штука. Квазиярусы! Да разве в них разберешься! Всегда идешь в одном направлении, погружаешься, углубляешься, но не знаешь точно – во внутренние миры твой путь или во внешние. Там столько всего, чему ещё не придуманы на Земле названия, что и обозначить-то эти вещи невозможно. Колпак! Многопространственный, многомерный, закрытый со всех сторон колпак. Но в нём есть «форточки»! Иван вспомнил – он сам пользовался этими непонятными «форточками». Пользовался, да. Но открывал их для него всегда кто-то другой. Тот, кто его вел по сложным мирам, по Хархану, Меж-Арха-Анью, Хархану-А и Харх-А-ану. Теперь он почти всё видел – зримо, чётко. Нет, нельзя видеть! Нельзя вспоминать! Они, эти твари, могут считать из его мозга всё! Надо отвлечься, не думать. Но как не думать?! Это же невозможно. Это страшно!
Темнота, сумерки. Иван оглянулся назад, на пустыню. И поразился. По всем законам природы горизонт должен был отдаляться вместе с его подъемом.
Но происходило наоборот – полоска видимой в полутьме земли казалась совсем крохотной, в несколько саженей. Будто он поднялся над планетой на огромную заоблачно-космическую высоту. Ну и пусть! Иван ко всему привык. Значит, здесь так. И всё! Оставалось совсем немного – три метра, два, метр… Иван подтянулся, перебросил тело через зубчатый край… неожиданно упал ни что-то мягкое, пружинистое, прорвал его. И чуть не ослеп. Никакой ночи! Над головой, в вышине сияло малиновое солнце, которое было раза в три крупнее земного. Нежно-оранжевые небеса резали глаз. А внизу, под стеной, ослепительно гладкой и надраенной до блеска, а вовсе не шершавой, кишмя кишело что-то пестрое и подвижное. Иван не сразу понял, что. А когда разглядел получше, ему – захотелось назад – во тьму, в сумерки, в заколдованный лес, в утробу, в хрустальный колодец – куда угодно, только подальше от этих мест.
– Мать моя! – вырвалось у него невольно.
Он никогда в жизни не видел скопища подобных уродов и уродцев, монстров и монстрищ, выродков и чудовищ. Он держался за поблескиващие белым нереальным блеском скобы, вделанные в стену без малейших следов шва, и глядел вниз. Скобы, стройной лесенкой без ограждения, вели прямо в широченный ров – геометрически правильный, имеющий форму полукольца, огибающего стену. Может, это был и не ров, а что-то другое: ниша, траншея, улица, спланированная безумцем-модернистом, разверзшийся туннель… неважно. Главное, что это всё было забито копошащимися, наползающими друг на друга, жрущими друг друга, гадящими друг на друг чудищами всех видов и размеров. Чудища разевали пасти, клювы, глотки, исторгали дикие звуки, рвали друг дружку на куски. Но не виделось в этом и подобия злобной и решительной схватки за жизнь, борьбы, охоты. Делалось всё вяло, нехотя, будто чудища находились в полуспячке или, может быть, просто бесконечно устали от кишения и возни.
Не перепрыгнуть. Не обогнуть. Чего хочешь, то и делай. Иван сунулся было наверх. Но уперся головой в твердую и прозрачную преграду, даже намеком не напоминавшую упругость и мягкость той штуковины, что его пропустила сюда. Опять фильтры! Бред!
Надо что-то делать. Но по гладкой и блестящей стене больше двух десятков метров не проползет даже десантник экстра-класса. Вниз? Лучше уж голову расшибить о стену или просто отключить сердце и помереть прямо тут, на верхотуре, а падать вниз трупом – бесчувственным и равнодушным ко всему.
И всё-таки надо вниз! Висеть на скобе глупо, бессмысленно.
Иван спускался осторожно, медленно, предчувствуя, как обрадуются эти уроды, как начнут облизываться, щелкать зубищами, а потом и жрать его, созданного не в пример им по образу и подобию Господа Вседержителя. И от мысли этой засветились перед глазами Золотые Купола, вспомнилась Земля, родная, милая, добрая Земля. Вспомнилось и что-то важное, главное – Храм, высоченные своды, последние слова напутствия и маленький крестик на груди, крест, согревавший душу. Иван словно прозрел. Как он мог забыть всё этот ведь он обрел просветление именно перед отлетом на Хархан! Именно доброта и вера вели его в лабиринтах Системы, а вовсе не злоба и жажда мщения. Вот как!
А где же крест? Он провёл рукой по груди, вспоминая, что за последние месяцы не раз вот так проводил ею. Не было ничего! Они отняли у него веру.
Нет! Они хотели отнять, но не смогли. Господи, ты всемогущ и всемилостив!
Ты дал память о Себе в столь страшную минуту. Так укрепи же в помыслах и поступках! Не дай отвернуться от тягот и лишений! Дай достойно встретить смерть!
Иван спускался вниз. Он уже ловил на себе жадные взгляды омерзительных чудовищ, каких не могла создать природа. Он не боялся их. Он готов был умереть в схватке. Он наделся, что сможет по их спинам, лбам, рогам, мордам, добраться до края рва, выпрыгнуть наверх – пусть и небольшой шанс, один из ста тысяч. Но он рискнет!
Когда до разинутых отвратительных пастей оставалось три метра, Иван оттолкнулся от скобы, на которой стоял, прыгнул чуть влево, прицеливаясь прямо на спину огромной фиолетовой жабы с тремя хоботами, торчащими из-под глаз. Оттолкнулся… сильно ударился сначала ногой, а потом боком о невидимую преграду, полетел вниз, цепляясь за скобы, разбивая в кровь руки.
Ему удалось остановиться метров через десять. Он повис на очередной скобе, тяжело дыша, оглядываясь, не понимая ничего.
Десятки ужасных рож смотрели на него, тянулись к нему. Щупальца, когти, зазубренные гарпуны, хвосты, всё готово было схватить его, пронзить, раздавить, пожрать. Но не могло. Ивана отделяла от чудовищ стена, прозрачно-невидимая стена. Он никак не мог поверить в это маленькое чудо, спасшее ему жизнь. И только значительно позднее сообразил: те, кто делал всё это – стены, скобы, рвы и прочее – просто-напросто позаботились о своей безопасности: аварийный спуск-подъем они то ли закрыли прозрачно-невидимым кожухом, то ли окружили силовым защитным полем. Вот и всё! Иван рассмеялся в полный голос. Давненько он так не хохотал. Он даже чуть снова не свалился с лестницы, еле удержался. Вместе со смехом к нему вернулись силы. Он почувствовал, что ещё способен кое на что. И лишь всплывшее перед глазами лицо Алены заставило его умолкнуть. «Нам не выбраться отсюда! – прозвучало в ушах. – Здесь нет выхода, только вход.»
Иван с ненавистью поглядел на брыластого стоглазого скорпиона, который без устали долбил своим хвостом-гарпуном в барьер. Эх, гадина, выдрать бы тебе твое поганое жало, да некогда!
Он больше не оглядывался. Он не хотел смотреть на копошащихся уродов.
Через несколько метров спуска лестница оборвалась столь же внезапно, как и началась. Иван попал в пустой белый коридор с овальными стенами, полом и потолком. Это была скорее труба, но не круглая в сечении, а яйцевидная.
Иван не стал разглядывать стены, голые и неинтересные, не до того было – он припустился вперёд, не жалея ног. И через считанные минуты уперся в прозрачно-невидимое препятствие.
– Чёрт бы вас всех забрал… – начал было он длинную ругательную тираду.
Но закончить не успел. Его стало поднимать вверх. Узенькая площадочка, на которой он стоял, была лифтом-подъемником. Иван не успел разобраться в обстановке, как с ним повторилось уже бывавшее неоднократно – голова его уперлась в нечто мягкое, обволакивающее и упругое, прорвала его… и Ивана выбросило на поверхность. Грязную, сырую, вонючую поверхность.
Он сразу понял, что это не труба с её стерильными стеночками, это совсем другое – и встреча тут могла быть другой. И потому он вскочил на ноги, готовый дать отпор кому угодно.
Огромные кучи полужидкого расползающегося мусора, всякой гадкой и отвратительной дряни окружали его со всех сторон. И то, что он принял было за движения живых существ, было лишь сползанием, оседанием, креном этих слизистых куч. Ивана чуть не выворотило наизнанку. Ему показалось, что кучи навалены не просто из мусора, а из отходов Какого-то паталогоанатомического заведения. Он пригляделся. Да, это были плоды деятельности десятков, если не сотен вивисекторов. Кучи состояли из выдранных аорт, селезенок, хрящей, жил, сосудов, сердец, почек и прочих органов; несоразмерных и уродливых, разбухших и ссохшихся. Всё это воняло, прело, мокло и разлагалось… всё это шевелилось, что было особенно противно.
– Вот это да! – изумленно выдохнул Иван и зажал нос. Ему сразу вспомнилась откушенная чудищем женская голова – как она выпала из пасти, ударилась гулко о плиты, покатилась, оставляя кровавый след. Вспомнились хруст костей, чавканье, сопенье. Нет. Надо бежать отсюда! Это страшный мир!
Человеку в нём делать нечего! Недаром этот сектор во Вселенной считался закрытым, его не зря называли Сектором Смерти, сюда не допускался ни один звездолет, ни одно подпространственное судно. Нельзя!
Сюда нельзя приходить человеку! Но как же быть, если тут уже есть люди?! Бросать их на погибель?! Неважно, как они сюда попали – сами ли, нарушив все запреты, или же их забросила в мир ужаса чья-то недобрая воля, неважно. Это люди! И их надо спасать!
Иван, оскальзываясь на мокрой и липкой дряни, медленно побрел между кучами. В глазах у него всё мельтешило и прыгало. И это называется Пристанищем. И этот мир, который больше, самой Вселенной и часть которого Земля?! Нет!
Кучи потрохов упирались в чёрную растрескавшуюся стену. Обходить её не хотелось. И Иван с двух заходов на третий вскарабкался наверх, на холодную, но сухую площадку. Он снова попал под тёплые лучи малинового солнца. И немного воспрял душой. Правда, ненадолго. Где тут искать Алену? И вообще, здесь ли она? Может, она осталась там, в пустыне, возле мертвых монстров-здоровяков. А может, где-то в другом месте её терзают и пытают местные вивисекторы. Всё может быть.
Нет! Сюда надо две дивизии штурмовиков. Только они смогут навести порядок в этом пристанище смерти. Только они!
Иван сделал ещё несколько шагов, придерживаясь рукой за шершавую стену. И снова ткнулся во что-то упруго-мягкое. Но на этот раз он сразу же замер, подался назад. Ему надо было разобраться во всех этих штучках.
Огляделся. Внизу, под стеной, нескончаемыми неправильными рядами извивались и мокли кучи чьих-то внутренностей, там была тень, сырость, смрад, туда не пробивалось ни лучика. Кучи таяли в тумане отвратительно-густых испарений. Где гадостным отбросам приходил конец, не было видно. Здесь же на стене, точнее, на уступе, переходившем на новую стену и имевшем множество неправильной формы площадочек, выступов, впадин; было сухо и тепло. Но глазу не на чем было остановиться. Стена и стена, её лбом не прошибешь и в обход не обойдешь…
Иван осторожно вытянул руку, сунув палец в упругую преграду.
Палец завяз в ней, но не прошел насквозь. Тогда он приложил ладонь. Но и ладонь не проходила – она сначала вдавливалась в мягкую поверхность невидимой преграды, но через несколько сантиметров натыкалась на что-то плотное. Преграда не хотела пропускать человека по частям. Только полностью, целиком, всего. Иван приблизился к ней, прижался всем телом. И ощутил, как его обволакивает тёплым и мягким. Он сам не заметил, как произошел переход – ведь он не сделал вперёд ни шага. Но преграда разом пропустила его, сместившись назад. И открылось…
Открылось Ивану страшное зрелище. Он даже качнул головой, будто отгоняя наваждение. Да только никаких наваждений-фантомов не было. Явь открылась его взору.
Сотни три ступеней пирамидой бежали вверх, обрывались у широкой и плоской площадки, обрамленной столбами-колоннами… Нет, это были не колонны, Иван разглядел, это были идолы с уродливо-жестокими лицами огромные каменные идолы, сделанные в виде колонн, подпирающих тяжеленные, многоступенчатые и многоэтажные своды нелепой и сказочной конструкции. Но не в них была суть, хотя они и бросались в глаза первыми, как самое крупное и величественное во всей Открывшейся картине. Главное происходило под ними.
Возвышенная площадка с причудливо-уродливыми ограждениями обрывалась крутым, выдающимся вперёд раздвоенным мостом-уступом. Это сооружение нависало над тем рвом, в который Ивану так и не удалось попасть. А во рву копошилась та самая, знакомая Ивану мерзость. Причем копошилась она как-то оживленно, возбужденно, совсем не так вяло и сомнамбулически как у стены со скобами. Но и мерзость Ивану была неинтересна. Его внимание привлекало другое.
За каждой колонной, на ступенях, на сводах-этажах, напоминающих индийские храмы, везде и всюду, словно в кошмарном оцепенении стояли двуногие, двурукие, напоминающие издали… но всё же не люди. Стояли Существа уродливо-страшные, не похожие друг на друга, но вместе с тем сходные своим уродством. Они явно были мыслящими, в отличие от тех, тварей, что наполняли ров. Не верилось, что разум мог сам, по велению Творца, облечься в подобную плоть.
В глубине колоннады царил густейший мрак. Но именно оттуда раздались первые приглушенные звуки, именно там началось движение – странное движение на фоне всеобщей, какой-то потусторонней оцепенелости. Еле слышные заунывные звуки странной и дикой мелодии донеслись до Ивана. И он не мог разобрать, что это за инструменты, он никогда не слышал подобного. Звуки сопровождались нарастающими придыханиями, подвываниями, уханиями… Из тьмы медленно выступало нечто белое, влекомое двумя серо-зелёными тенями.
Иван затаил дух.
Он уже догадывался, что это, точнее, кто это. Но не мог поверить глазам. Два монстра-здоровяка, чрезвычайно уродливых, похожих на тех, что были в пустыне вели обнаженную прекрасную женщину. Один из них чудовищной когтистой лапой удерживал пленницу за её светлорусые волосы, а другой сжимал локоть. Насколько была хороша она, настолько отвратительны были монстры. Их слизистая сырая кожа зеленовато-серых переливающихся оттенков вызывала омерзение. На гадкие морды не хотелось смотреть. Упористые птичьи лапы, казалось, раздирали огромными когтями плиты. Но не они привлекли внимание Ивана. А только она. Одна она.
Это была Прекрасная Елена. Аленка!
И монстры медленно, но неотвратимо, под завывания дикой потусторонней музыки и уханья, охи, сопенье сотен оцепенелых уродов вели её к уступу над пропастью. Ничего хорошего от всего этого ожидать не приходилось.
Огненно-красные, жёлтые, зелёные языки чудовищ вырывались из пастей и клювов, взлетали вверх, будто языки подземного адского пламени. Прожорливые гадины ждали добычи.
У Ивана сердце сдавило обручем. То, что должно было произойти в ближайшие минуты, а может быть, и секунды, не вызывало у него сомнений. Эти изверги собираются столкнуть Алену в ров. И не имеет ни малейшего значения, с какой целью они это делают: в жертву ли её приносят своим тупым и жестоким богам-истуканам, подкармливают ли своих любимцев-чудищ, развлекаются ли подобным не самым гуманным образом – Ивану было плевать на внешний флер. Но он ещё не решил, что делать.
А тем временем монстры медленно, в ритмах ритуально-магической музыки, извиваясь и припадая на корявые лапы, жутко скалясь и тараща глаза, вели Алену на заклание.
Ритмы нарастали, движение убыстрялось. Дробный стук, который Иван поначалу принял за случайные посторонние звуки, неожиданно органично влился в дикарскую музыку, стал громче, дробнее – теперь было видно, что это тысячи оцепенелых, словно загипнотизированных или зомбированных уродцев выбивали дробь собственными зубами. Постукивание переходило в клацанье, становилось почти оглушительным – одновременно размыкались и смыкались тысячи челюстей, стекленели жёлтые и яро-красные глаза, ещё большее оцепенение сковывало члены каждого в разношерстной толпе.
– И-и-й!!! – прорезал воздух высокий и вместе с тем хрипловатый звук.
Повторился через несколько секунд. И снова, опять стал накладываться на клацанье, вплетаться в ритмы.
Это был непостижимый дьявольский ритуал. Психополе гнетущим удушающим прессом пронизывало каждую кроху пространства. Тысячи сатанинских отродий, пребывающих в оцепенелом экстазе, испускали вовне волны ненависти, злобы, мстительности, нетерпимости. Не каждый смог бы оставаться долго в этой атмосфере исступляющей чёрной энергии.
Нелюди! Твари!! Гадины!!! – билось у Ивана в мозгу. Он знал, что нельзя медлить ни секунды, но оцепенение захватывало и его. Оно было страшнее любой трясины. Оно чём-то напоминало воздействие мощнейших психотронных генераторов, применявшихся на Земле ещё с середины XX века, но запрещенных к началу XXШ-го. Полное подавление собственного «я», полная власть над личностью. Практически над любой, за редчайшим исключением.
Но Иван и был тем исключением.
Где верный меч?!
Где лучемёт?!
Ничего, кроме голых рук!
Иван наливался силой. Злил самого себя. Изнежился! Обабился! Размяк!
Забыл, что он десантник-смертник, что его дело лезть в самое пекло, к черту на рога, идти на смерть! Стал много рассуждать да философствовать, вместо того, чтобы дело делать… Ничего. Они ещё узнают, кто чего стоит. Иван превратился в стальной клинок, дрожащий от напряжения, готовности разить, в молнию, ещё миг, ещё…
Монстры подвели Алену почти к самому краю, когда жуткая какофония достигла предела, клацанье, вой, музыка разрывали уши. Оцепенелые уроды принялись мерно раскачиваться и крутить головами. Именно в это время из мрака выползло нечто прозрачно-бесформенное, студенистое с расползающимися щупальцами и огромной уродливой головой. Голова эта могла бы считаться человечьей, если бы не чрезмерно обвисшие, оплывшие черты, вздыбленный холмом череп и люто-холодные немигающие глаза – глаза дракона-ящера. Нижняя губа человеко-осьминога свисала до каменной плиты, на которой содрогалось и извивалось его бесформенное тело. Оцепенение достигло наивысшей степени, степени неподвижной напряженной осатанелости. Замерли монстры, влекущие к пропасти Алену.
Замерла сама Алена, нервно вздрагивающая в такт убийственной музыке, замер, казалось, сам воздух, напоённый предгрозовой тревогой. И в этой тишине, в этой всеобщей окостенелой напряженности внезапно прозвучал неистовый громогласный сип, переходящий в почти неуловимый свист. Клацанье разом оборвалось. Тысячи уродцев замерли с открытыми слюнявыми пастями в благоговении и священном трепете.
Лишь в этот миг Иван понял, что сип – это голос человеко-осьминога, и ещё – что вовсе не из мрака колоннады выползло это чудовище на свет, под малиновое кровавое солнышко, там и места такого не было, откуда могло бы выползти эдакое количество мяса, костей, жира, слизи… человеко-осьминог материализовался во мраке из ниоткуда, из своего обиталища. И это усиливало эффект. Многомерный мир, многопространственный! Надо всегда помнить об этом! Иван был в крайней степени напряжения. Он был стрелой, готовой сорваться с тетивы, он был взметнувшимся мечом.
И всё же до его мозга дошел смысл испускаемой чудовищем-телепатом психоречи. Он понимал почти всё. Он повторял про себя каждое слово, вникая в потаенный смысл.
– Нам, Властелинам Пристанища и Хозяевам Предначертаний Извне, сподобившим самих себя к высокой участи богочеловеков и споспешествующих Черному Благу всего сущего и псевдосущего во всех воплощениях, несущим на своих плечах бремя Великого Переустройства Вселенной и областей, находящихся за её пределами, высшей расе Мироздания, нам, всепроникающим и вездесущим, выпал тяжкий и священный жребий избавления Великого Космоса от живородящей материи низших порядков. Но не смерть мы несем на своих незримых крылах, а Черную Жизнь и Всевоплощение в цепи бесчисленных воплощений, предвоплощений и перевоплощений. Горе вставшим на пути нашем!
Горе ищущим истоки наши и чёрные родники бытия нашего! Праотцы-зурги первопоколений Властелинов завещали нам Вечное Бытие, омовённое кровью предсуществ и существ низшего порядка. И потому мы, свято чтущие память и уложения Первых богочеловеков, незримо живущие в них, воплощенных в наши тела, соединенные узами Общего Вселенского Разума, в священный день седмицы должны оросить кровью белой жертвы свои души. Ибо не снизойдет прощение на предсуществ, занимающих нашу плоть, живущих не в своих обителях! Памятуя о Великом Предназначении и Предначертании Первоотцов, каждый из нас, миллионов и миллионов несущих Чёрный свет, обязан выпить кровь хотя бы одной жертвы…
И было так прежде, в благословенные времена, когда наши предки купались в крови предсуществ. Но не стало так, когда нам брошено было в Испытание то, о чём рассказывали вам из поколения в поколение, – Большое Странствие.
Сорок миллионов лет блуждали мы в пустынях Мироздания по ту и эту его стороны, сорок миллионов лет длился Великий Исход… И вот вернулись мы полные сил и веры. Но несказанно удалены от нас жертвы наши. И путь к ним, наш путь, прегражден и запутан. Мы вынуждены довольствоваться малым, бесконечно малым. Но час наш придёт – и отверзнутся Врата в Мироздание, и низринемся мы его Вечными Хозяевами, и Великое Переустройство станет законом мира! И перестанут быть предсущества! И настанет эпоха богочеловечества! Да будет так!
Истошный многоголосый вой взорвал гнетущую тишину. Клацанье зубов, клыков, пластин из дробно-прерывистого перешло в единое, мерное и громоподобное. В эту секунду Иван еле сдержал себя, чуть не сорвался.
Остановился он чудом, внутреннее, подспудное чутье остановило – рано, ещё рано! Нельзя бросаться под тысячи живых мощнейших гипноизлучателей пока она в их руках, это смерти подобно! Вот сейчас! Сейчас они её столкнут в пропасть, к чудищам! Главное, не прозевать! Успеть!
– Прими же Всесущий в сонме воплощений. Единый во множестве Вель-Ваал-иехава-Зорг, жертву за всех за нас! И надели нас жертвенной кровью в изобилии во веки веков, ниспошли нам её водопадами твоей щедрости!
Ум-м-мммм!!!
– У-о-ом-ммм!!! – в экстазе взревели все, стоящие и на ступенях, и в колоннаде, и на ярусах-этажах дьявольского храма.
– О-о-у-у-ууумммму-у-уо-о!!! – многократно ответило эхо.
Монстры не дотронулись до заколдованно-беспечной, завороженной Алены.
Напротив, они отодвинулись от неё, склонили жуткие головы. А она… она стала медленно подниматься над плитой. Она парила в тягучем, гнетущем воздухе. Удерживающая её сила была незримой. Она не просто поднимала её ввысь, но и медленно, невероятно медленно, тащила в сторону рва, распластывала её, в полнейшем безветрии раздувала её прекрасные волосы порывами урагана.
Алена была хороша как никогда – она возвышалась надо всем суетным и земным, возвышалась бесплотным ангелом, ослепительной небесной красавицей.
Это был её звездный час. И это был её последний миг в земной жизни.
Иван почти машинально, не понижая мощи внутренних полей, перевел датчики ритмов в предельное, крайнее положение, за которым не было ничего кроме небытия. Он вырвался из-за своего укрытия пулей. Сейчас он видел только её. Ничего иного не существовало. Фон – страшный, нелепый, жуткий фон из тысяч и тысяч чудовищнейших тварей с осьминого-человеком в центре и угрюмыми каменными богами-идолами. Только фон! И она – живая, парящая, беззащитная.
– Ну, паскудины! Держись!
Иван прыгнул в ров, и по спинам, лбам, хоботам монстров, словно по кочкам в болоте, перемахивая через двух-трёх сразу, помчался к ней, Елене Прекрасной. Не воевать с «богочеловеками», не крушить их, не ввязываться в вековечно-нескончаемую бучу, а только лишь достичь её и спасти, Украсть!
Вырвать из лап неумолимого рока!!
Она не видела его. Она спала. Но это нисколько не мешало Ивану. В последнем прыжке он взвился над сонмом чудищ и монстров, ухватил её грубо, сильно, резко, но вместе с тем и нежно. Повис на какое-то время в воздухе, преодолевая путы незримого поля… и стал подниматься! Это было непостижимо! Этого не могло быть! Но поле-невидимка поднимало их надо рвом, ступенями, дьявольским храмом, чудищами, нелюдями, осьминого-человеком… поднимало к жгучему малиновому солнцу. – Жертва! Жертва!! Жертва!!! – гремело снизу. Сотни тысяч жёлтых, налитых глаз вздымали их вверх, просвечивая насквозь. Иван ничего не понимал. Может, так и должно было быть! Может, жертву бросали вовсе не в ров, а вздымали к источнику света, и она сгорала там?! А может, просто её надо было приподнять повыше, да и сбросить в ров, чтоб эффектнее, чтоб зрелище было острее?! Он не выпускал Алену. Он был готов умереть за неё… или вместе с ней!
– Жертва-а-а!!! У-уо-о-оммм-у-уу!!!
В таком поле злобы, ненависти и глупой ярости Иван не бывал давненько.
Только теперь он постиг понятие «чужой, чуждый разум». Это было очень страшно!
Они были во власти этого чуждого, злобного, изуверского разума.
А тем временем фигурки внизу становились совсем маленькими, микроскопическими. И сам огромный дьявольский храм казался причудливой и пестрой игрушкой, а ров – искрящейся шевелящейся лентой.
Теперь Иван ясно видел, что никакого малинового солнца нет, что светило имеет явно искусственное происхождение. Он сощурил глаза. Да, обычный, сверхмощный планетарный светильник. Только вот конструкции не разобрать… Но печет, жутко печет. Через несколько мгновений они обратятся в головешки. Иван заглянул в лицо любимой – оно было безмятежным, в широко открытых глазах стояла влажная потусторонняя пелена. – Уо-оммм-у-ооо, – тихо донеслось до них снизу.
И поле исчезло.
Перед началом падения их сильно тряхануло, качнуло, чуть не перевернуло вверх ногами, Иван ещё сильней обхватил Алену. Приготовился к худшему. Падение с такой высоты могло иметь лишь один исход.
Антигравитаторов нет, ничего нет, даже достаточно широкого полотнища, чтобы можно было спланировать, немного погасить ускорение свободного падения. Вот так проходит слава земная! Вот так всё и кончается! Мысли замелькали в голове у Ивана невообразимой калейдоскопической каруселью. Но одна была основной: это должно было когда-то случиться, ведь никто не наделял его бессмертием. Никто! Иди, и да будь благословен! Как давно это было. И было ли вообще?!
Уродливые рожи, Спасти, глотки, языки приближались стремительно. Вот оно – лицо смерти! – Иван приготовился закрыть глаза. Но когда он почти свежий веки, его тряхануло посильнее, чем несколько, мгновений назад, тряхануло так, что чуть не вылетели мозги из чёрной коробки, чуть не вырвало из рук Алену! И медленно повлекло куда-то в сторону ото рва… потом быстрее, ещё быстрее, неудержимо быстро. Стало темно, гулко, пусто.
Исчезло всё. И в этой пустоте выкристаллизовалась чёрная неестественно громадная тень корявого горбуна с клюкой. – Нет, Иван, ты не умрешь в этот раз, – ударило в затылок беззвучно и тупо, – тебе ещё рано на тот свет, ты ещё не всё поведал старому и доброму другу своему, дядюшке Авварону Зурр бан-Тургу, ты не забыл про меня, Ванюша, родной ты мой?!
Иван взвыл от бессилия, от непостижимой, внезапно нахлынувшей тоски. И всё же реакция сработала мгновенно.
– Если с её головы упадет хоть волосок, ты никогда и ничего не узнаешь, клянусь всем! Я сам разможжу свой череп, чтобы стереть всё. Ты понял?!
Их бросило, во что-то мягкое, паутинообразное, качнуло нежно и ласково. Алена неожиданно сжалась в комок, вцепилась руками в Ивана. Она, видно, проснулась – очарование, напущенное уродами-богочеловеками, иссякло.
– Как ты груб и непоследователен, Иван, – обиделся Авварон, а точнее, его голос в мозгу Ивана. – Ты обязан мне столь многим, что негоже вести себя так. Ну да ладно. Я зла не помню.
– Ничем я тебе не обязан, старый колдун! – оборвал его Иван. – Я сам сюда пришёл. Я сам отыскал Пристанище, без твоей помощи. Ты только путал меня, водил за нос. Сгинь, нечисть!
Алена заорала ему в ухо, заорала испуганно и хрипло:
– Где мы?! Иван, почему ты всё время говоришь сам с собой! Что случилось?! Иван! Ты просто сошёл с ума! Где мы-ы-ы?!
Иван не стал отвечать ей. Он лишь успокаивающе огладил её дрожащую холодную спину, прижал к себе, поцеловал в мокрое от слез лицо. Что объясняться! Она сейчас всё равно не поймет его А между тем Авварон не смолкал:
– Пристанище?! А ты уверен, что обрел Пристанище?! Ты, смертный, но временно живой! Пристанище – это мир Вселенных. Но это и совсем крохотная юдоль избранных, Иван. Не тщись постигнуть непостижимое! Ты шёл во тьме, и продолжаешь идти во тьме. Я трачу столько усилий, чтобы вывести тебя пусть не на свет, но для начала хотя бы в потемки-сумерки. В полумрак… но увы! Ты бесконечно глуп, Иван. Ты самый настоящий дурак! И ты никогда не поумнеешь! В следующий раз я не стану отводить от тебя руку смерти, я дам событиям развиваться так, как они должны развиваться. Не веришь? Вот когда это произойдет, ты сразу поверишь!
– Покажись мне! – выкрикнул Иван хрипло.
– Меня здесь нет.
– Не верю!
– Твоя вера никому не нужна. И ты никому не нужен, кроме…
– Меня! – неожиданно выкрикнула Алена. – Я услышала его, Иван! Он и в мой мозг проник! Не верь ему, Иван!
– Это падаль, – тихо и твёрдо сказал Авварон, – Иван, она мёртва, её нет. Не связывайся с ней! Её сон – вовсе не сон, а смерть, понял?! Не верь ей!
Алена закричала в ухо ещё сильнее. Она была на грани истерики.
– Лжец! Подлый лжец! Это ты мертвец! Это тебя нет! Иван, они тебя заморочили! Это продолжение злого морока, пойми, любимый! Нет никакого Пристанища – не было и нет! Это Полигон, Иван! Тут ставят опыты, страшные, чудовищные опыты, недоступные нашему пониманию! Полигон ещё тогда был на грани запрета. Они всё делали нелегально, они вышли за все рамки, они преступники, Иван!!!
– Глупая баба, – заглушая всё, но вместе с тем вяло, прозвучало в мозгу. – Большие дозы анабиотиков сводят с ума, искажают психику до неузнаваемости. Иван, она тебя погубит!
– Я спасу тебя, Иван!
– Тихо! Тихо, вы! – Иван зажал уши. – Я ничего уже не понимаю!
– Ты сможешь понять всё в один миг, – голос в мозгу утратил гугнивость, гнусавость, картавость, но это был голос Авварона, карлика-крысеныша с огромной чёрной тенью. – Да, Иван, в то же мгновение, когда я войду в твой разблокированный сектор памяти, ты узнаешь всё!
Абсолютно всё! Тебе откроются не только тайны прошлого и будущего, но и ходы светил и планет, устройство Мироздания, Пристанище распахнет свои двери, и ты станешь одним из Его обитателей, одним из избранных расы…
– Богочеловеков?! – спросил Иван.
– То, что ты слышал там, пред алтарем Вель-Ваал-иехавы-Зорга, малая часть правды – это религия толпы. Но в Пристанище внутренних кругов и Пристанище-споре есть знания иного рода, для подлинно избранных.
Приобщение – это часть истинного Воплощения. Ты можешь достигнуть непостижимых высот, Иван!
– Не верь! – Алена вцепилась в руку Ивана клещами. – Не верь! Он пытается обворожить тебя, околдовать! Я тебе потом всё объясню. Полигон это не просто полигон, это ещё и канал в потусторонние миры! Я сама не верила. А теперь верю, Иван! Они есть, это правда, они есть!!! То, что мы отрицали тысячи лет, существует! Нам надо бежать! Полигон – это наша смерть!
– Я обещал тебе, кое-что, Иван. Забыл? – вопросил Авварон зловещим шепотом.
– Что? Что ты обещал?!
– Я обещал вывести тебя отсюда. Вернуть на Землю! Но только тебя!
Мертвых оживлять я не умею!
Алена забилась в нервном горячечном припадке. Она уже не могла ни говорить, ни кричать, ни плакать. Её неостановимо трясло. Но она была тёплой, упругой, нежной, живой.
– Слушай, Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного, мой лучший друг и брат! Если ты ещё хоть раз скажешь про неё недоброе словечко, я доберусь до тебя, доберусь и прикончу! Ты сам станешь мертвецом! Ты никогда ничего не узнаешь!
Скрежещущий смех наждаком прошелся по внутренностям Ивана.
– Мертвецом, говоришь? Эх, Иван, Иван, простота – она ведь хуже воровства. Неужели ты так ничего и не понял? Не понял, где ты находишься, среди кого?!
Иван похолодел от внезапной мысли.
– Да-да, ты близок к истине, Иван, – обретая прежнюю отвратительную картавость, пропел голос колдуна, – я не скажу, что это мир мертвых, что это преисподняя, но это мир неживых, Ваня! Здесь нет жизни. Вашей, земной.
Здесь жизнь иная! Смотри!
Внезапно стало светло.
Но Ивану не удалось ничего толком разглядеть, потому что прямо на него, по широкому каменному ходу-лабиринту нёсся шестирукий краснокожий монстр метра в три ростом, с приплюснутым лбом, узкими злющими глазами и редкими зубами в широченной пасти. Монстр словно мельница размахивал своими руками-лопастями-крыльями, в которых были зажаты ножи, молотя, цепи. Это был просто какой-то живой всесокрушающий таран.
– Назад!
Иван отпихнул Алену. И прыгнул вперёд. Надо было перехватить инициативу. С размаху он пнул сапогом в нижнюю челюсть краснокожего голема.
Вторым ударом выбил из руки молот, еле успел увернуться; от ножей… И обрушил молот прямо на колено монстра. Он сам не ожидал, что так случится – но нога монстра отскочила, будто была из обожженной глины – с грохотом, треском, без крови. Монстр рухнул на руки и шестиножкой побежал по проходу прочь.
Иван вздохнул. Отбросил ненужное орудие.
– Ты думаешь, он испугался тебя? – ехидно прозвучало в мозгу.
– Да, я так думаю, – ответил Иван.
– И ошибаешься. Это ничто! Это – даже не мертвец! Это кусок глины, преображенный мною в бойца, понимаешь?
– Нет!
– Сейчас поймешь.
Иван увидел, как глиняная шестиножка резко развернулась и, поднимая клубы пыли, побежала на него. Движения голема были кукольными, неживыми.
– Сейчас он убьет тебя!
– Так для этого ты меня выручал, Авварон?!
– Иван, спаси меня!!!
Пронзительный крик Алены заставил его обернуться. Иван глазам не поверил – карлик-колдун в своем чёрном балахоне, припадая на левую ногу, опираясь на кривую чёрную клюку, тащил Алену за руку по лабиринту, тащил безжалостно и властно.
– Стой, нечисть!
Иван в пять прыжков настиг обоих, споткнулся, упал. Когда он приподнял лицо, Авварона не было видно. Лишь Алена стояла, привалившись к стене, стирая со щеки слезинку.
– Где он?! – спросил Иван.
– Я ничего не понимаю! Он растворился в воздухе.
– Он мог бы тебя поднять и перенести на любое расстояние, не прикасаясь к тебе и пальцем! Но почему…
Шестиногий-шестирукий голем подполз к Ивану, к его ногам, и рассыпался в прах. От него осталась лишь куча глины.
– Этот подлый колдун снова улизнул! Он просто сбежал! – заорал Иван.
– Успокойся, – попросила Алена жалобным голосом. Она была бледной, напуганной.
– Что же ты с кем попало за ручку прогуливаешься, милая моя? – попытался обратить всё в шутку Иван.
– Да у него не ручка, а клешня! Как ухватил, я подумала – оторвет. И вдобавок оцепенение какое-то нашло… странно. Я что-то кричала, да?!
– Было дело.
Иван присел на камень, пнул сапогом по иссохшейся куче глины. На големов и прочую нежить ему было плевать. А вот с подлецом Аввароном он бы посчитался, да где теперь искать колдуна-крысеныша! Вот незадача! Но распутывать клубок надо, ничего не поделаешь.
Он нежно притронулся к её ноге ладонью, провёл вниз, еле касаясь кончиками пальцев трепетно-жгучей кожи.
– Присядь!
Алена послушно опустилась рядом с ним. Вопросительно заглянула в глаза.
– Давай всё сначала, – Проговорил Иван. – Про сон, Полигон, фильтры, тридцатый век…
– Тридцать первый, – поправила его Алена.
– Пусть будет по-твоему, тридцать первый. Расскажи мне обо всем без спешки. Иначе нам никогда не разобраться в этой чертовой путанице. Соберись и расскажи всё, что знаешь, я тебя очень прошу.
Алена надолго прильнула к нему, сопела в ухо, вздрагивала. Ей было тяжело, очень тяжело, и Иван это чувствовал каждой клеточкой тела. И всё же она пересилила слабость.
– Туман, понимаешь, туман! Я всё словно сквозь пыльное, мутное стекло вижу. И не всё, это я вру, а то лишь, что всплывает в памяти. И потом, Иван, ты же не веришь мне, я всё вижу! Ты веришь этой поганой твари, этому гадкому горбуну! А ведь он испугался меня. Ты заметил?!
Иван кивнул.
– Да, он себя как-то странно вел, хотя я слышал только его голос. Я его не видел… лишь в последний момент он открылся. И тут же исчез.
– Нет! Он именно испугался меня. А почему?
– Почему?
– Потому что я в отличие от тебя кое-что знаю про него. И не только про него. Он боится разоблачёния, Иван. Это всегда было так. Вспомни земную историю – сколько всяких благодетелей и доброжелателей было, а? Скольким доверялись не то что люди отдельные, а целые народы. И всегда под масками гуманистов, поводырей народных, демократов, перестройщиков общества, Иван, таилась всякая сволочь, преследующая одну цель – уничтожение и разграбление. Сколькие строили своё счастье и благополучие на костях тысяч и миллионов! Чего они боялись больше всего? Разоблачёния! Понять зло и обличить его – это уже половина победы, Иван.
– Хорошо, хорошо, я с тобой согласен, – сказал Иван, – но сейчас нам надо о другом поговорить. Философствовать будем потом, когда вернемся.
Алена горько улыбнулась.
– Ничегошеньки ты не понял, Ваня. Ну ладно. Спрашивай. Так у тебя лучше получится.
– Расскажи всё про Полигон. С самого начала!
– Полигон – это не площадка, не планета даже. Это был такой закрытый для всех участок Вселенной, где моделировались различные штуки… – она сбилась, потерла рукой лоб. – Всё плывет, Иван. Это после сна со мной стало что-то неладно. Я ничего не могу понять. На Полигоне, Иван, воссоздавали то, чего в природе не существует. Если помнишь, один из мыслителей древности сказал, что со временем человечество создаст то, что прежде существовало лишь в его воображении и фантазиях. Так вот, Иван, в тридцать первом веке и пришло это времечко. Даже если память моя вернётся полностью, я всё равно не смогу рассказать всего, ведь я не специалист в этих делах, я туда попала совершенно случайно…
– При каких обстоятельствах? – задал вопрос Иван.
– Сейчас не припомню. Но случайно, это точно. Нам рассказывали, показывали. Знаешь, я не видела там ни големов, ни карликов, ни чудовищ, которые пожирают людей… но я видела странных существ. Они жили только в каких-то особых энергетических полях.
Ничего не помню… Помню только, что они смотрели на меня такими глазами, что мороз пробирал. Это было как в зоопарке – ты знаешь, что звери в клетках, за барьерами и силовыми полями, но когда ловишь взгляд хищника, всё равно становится не по себе. Здесь было в стократ хуже! Когда я попала туда, у меня всё перевернулось внутри – ведь никто на Земле, да и во всей Федерации про Полигон и слыхом не слыхивал. Зачем это нужно было? Кому?!
Иван неожиданно положил ей руку на плечо, перебил.
– Извини. Ответь мне очень коротко – как выглядела Земля в твое время?
– Как и обычно! – Алена явно не поняла вопроса. – Зеленая, чистая, красивая…
– Городов, нет, дорог нет, мостов нет…
– Памятники, это всё памятники. Почему же их нет. Есть. И зубчатые стены, и рвы, и башни…
Иван чувствовал, что он на правильном пути. Внезапная догадка могла объяснить очень многое. Нетерпение распирало его.
– Нет, я не про памятники. Ты не поняла меня. Я про города, в которых живут люди, про те города, в которых жила ты, другие, твои друзья, знакомые, родные. Вспомни хорошенько!
– Нет, Иван. Никаких городов давным-давно нет. Зачем жить в городе?
Жить можно везде. Жить, как тебе нравится… Ты извини, я временами совсем забываю, что ты из прошлого. Мы не живем в городах.
– А где же? Под землей? Под водой? Где?!
– Повсюду.
– Белые нити – это что такое?
– Не понимаю, какие нити?
Иван поморщился. Он не знал, как объяснить.
– По зелени идут белые нити – тоньше и толще. Они идут пучками, расходятся, пропадают, потом появляются снова… Нет, я плохо передаю. Так видно…
– Так видно сверху, с большой высоты, да?
– Да!
– Вот теперь до меня дошло, Иван, – Алена неожиданно рассмеялась, может, вспомнила что-то приятное, доброе земное, может, поразившись простоте, наивности Ивана. – Это же гиперструктуры. Они прозрачные. Только из космоса они видятся белыми.
– Всё точно! – Иван хлопнул себя по колену. – Я видел это. Там, в шаре! Отвечай, откуда здесь шар?
– Какой ещё шар? – Алена удивилась совершенно искренне.
– В спящем мире висит… – Иван поправился, – висел шар. Огромный. В него можно войти, если встать под луч прожектора. А прожектор этот светит из иллюминатора или какой-то дыры, я толком не разобрался. Но ты должна знать.
– Что ты ощущал, когда попал в шар? – вопросом на вопрос ответила Алена.
– Я шёл, потом меня подняло, понесло, я парил в высоте, потом увидал точку, это была Земля, она приближалась. Я её не сразу узнал.
– О чем ты думал, когда шёл и начинал подниматься? – Алена выспрашивала так, будто в её вопросах была непонятная пока логическая цепочка. Но Иван не мог ухватиться за кончик этой неуловимо-незримой ниточки.
– Я думал… о Земле, – медленно выдавил он.
– Ну, а если бы ты думал о Гиргее, скажем?
– Я бы… увидел Гиргею?
– Да, Иван. А если бы ты представил призрачный мир планеты У, ты бы увидал эту планету. Понимаешь? Ты был в секторе управления, по-вашему – в рубке звездолета. Ты просто не знал, что надо сделать дальше, а то…
– А то?
– Ты никогда бы не познакомился со мной!! Ты бы уже давно был на Земле или на этой чертовой Гиргее! Понимаешь? Модель устаревшая, это ясно. Но именно такие вот допотопные старцы работают безотказно. Механизмы вне-пространственного перехода ты знаешь!
– Сейчас не до механизмов. Давай-ка вместе поразмыслим. Я ничего не могу понять – звездолет тридцать первого века на планете Навей, которая вынырнула в закрытой зоне несколько лет назад, в двадцать пятом веке – то есть, лет за пятьсот до того, как его сделали?!
– Ты бредишь, Иван! Твой двадцать пятый век давно канул во тьму истории. Ты проспал в анабиозе. Ила тебя…
– Что меня?
Алена помрачнела и немного отодвинулась от своего спутника. Но она всё же ответила, тихо, неуверенно:
– Или тебя воссоздали. Воскресили. Ты понимаешь, на Полигоне могли делать почти всё! Могли воссоздать, воскресить из мертвых… – она неожиданно побледнела, прижала руку к сердцу. – Иван, ты помнишь, этот карлик говорил, что я мёртва? Ты помнишь? А если он не лжет, а если…
Иван улыбнулся ей, глядя прямо в глаза, поцеловал в щеку, потом в губы.
– Успокойся, – сказал он, – этому негодяю нельзя верить. Ладно, Аленка, со временем мы ещё Разберёмся – кто к кому в гости попал. Могу сказать точно только насчет двух вещей: первое, ни в каком анабиозе я не лежал и никто меня не воскрешал, потому как не родился ещё тот, кто меня прикончит, а второе, Алена, в том, что живее тебя никого на белом свете нету, уж это я прочувствовал, могу заверить и подкрепить любыми свидетельствами и печатями, ясно?!
Она поглядела пристально в спокойные серые глаза Ивана. Опустила веки. И снова слезинка скатилась по щеке к подбородку.
– На белом свете, может, и нету – еле слышно проговорила она, – только вот где мы обретаемся, на белом ли свете или ещё где. Это Полигон, Иван! Здесь свои законы, своя жизнь. Те твари, которых я видела, неживые! Их сотворили из живой плоти, они ходят, говорят, – даже думают… но они неживые. Это непостижимо, но это так.
– А звездолет?
– Не только звездолеты! Тут может быть всё, что угодно – любая техника. Здесь работали тысячи людей, исследователей. Приборы, механизмы, агрегаты, мощнейшие силовые установки… правда, всё немного не такое, как у вас, в двадцать пятом. Но ты меня понимаешь, да? Что-то произошло, Иван!
Я ещё сплю, я забыла главное. А может, это главное происходило без меня, может меня отключили до начала… Всё, хватит! Нам надо бежать отсюда!
Срочно бежать! А мы сидим и философствуем! – Она вспыхнула внезапно, соломой на ветру. Но столь же быстро и погасла. – Как бежать! Отсюда нет выхода. Только вход! Иван, мы никогда не вырвемся из заточения, из этого жуткого мира.
– Где есть вход, – глубокомысленно заметил Иван, – там обязательно должен быть и выход. Вырвемся, Аленка, обязательно вырвемся… но вот беда, есть одна заковыка.
– Какая? – встрепенулась она.
– Программа! Она не даст мне уйти с планеты Навей, пока я не выполню всего, что в ней заключено. Да я и сам… – Иван вздохнул, замолк.
– Что ты сам?!
– Я не смогу уйти отсюда, пока не увижу собственными глазами заложников, пока не разузнаю всего, пока не помогу им.
– Ты уже помог одному из них!
– Кому это? – удивился Иван.
– Мне.
Иван обнял её и поцеловал. Надо бежать отсюда. Она права. Но как?
Куда?! Нет! Выход там, где ответ на все вопросы. Это многопространственный мир, в нём нет прямого хода. Надо пересилить себя! Надо идти в центр! В середку! В самое логово! В очаг!!! Вот тогда он выполнит Программу, тогда он разберётся во всем, спасет несчастных… и сам вырвется отсюда. Но не один! А только с ней!
– Ничего не бойся, – прошептал он Алене на ушко. – Ничего!:
– Угу, – чуть слышно прошелестела она ему в ответ. И всхлипнула.
В каменном подземном лабиринте было тихо и пыльно. Ничто не предвещало угрозы спокойствию и безопасности бесшабашных путников. И всё же гнетущее чувство не оставляло Ивана. Авварон спас их. Тут нельзя душой кривить. Без его чар гнить бы им сейчас в утробах гнусных прожорливых чудищ. Гнить, так и не поняв, не разобравшись – в чём их вина, в какую жертву и кому их принесли, чего ради и вообще, будет ли от такой жертвы хоть кому-нибудь самая маленькая польза? Что это за жажда крови? Что за мстительность такая? Сорок миллионов лет водил по космическим и внекосмическим пустыням этот уродливый народец некий местный Моисей. Ну и что?! А причем здесь все прочие? Почему они-то виноваты? За что их всех надо в жертву… Тоже ещё, богочеловеки нашлись! И предсущества! Где-то и когда-то всё это было, лилась уже реками кровь, и гибли сотни миллионов по той лишь причине, что «богочеловеки» считали эти миллионы предсуществами, навозом в почве, на которой должны были расцвесть они сами, избранные. Бред! Бред умалишенных! Патология! Дегенерация! Да, это не что иное, как патологический бред выродков-дегенератов, страдающих навязчивыми маниями превосходства и жаждой лютой мести за какие-то придуманные, рожденные в горячечных мозгах страдания. Садизм и мазохизм!
Чтобы озлобиться на всё окружающее до звериной яри, до ветхозаветной ненависти, они же сами растравляют, расковыривают свои раны, которые и наносят себе сами… Дьявольщина! Всё было, много раз было! А теперь это здесь – и уже во вселенских масштабах! А Система? Система и Пристанище?!
Их двойственность и взаимосвязь… У Ивана вновь страшно заболела голова.
Опять он начал проникать в запретные области, выведывать, то, чего ему знать было не разрешено. Кем?! Кто может определять – дано, разрешено или нет?! Голова раскалывалась.
– Тебе плохо? – спросила Алена. И приложила ладошку к его лбу.
– Не беспокойся, всё уже прошло, – ответил Иван, прогоняя ненужные сейчас мысли. Надо было сосредоточиться на чём-то одном, не растекаться по древу. Надо понять ту связь, что существует между Пристанищем и Полигоном: в этом суть, по крайней мере, сейчас, пока. И потому Иван вновь принялся мучить свою прекрасную спутницу: – Давай рассказывай, Алена. Я тебя больше не буду перебивать. Всё про Полигон! Итак, это не планета, не астероид, не комета… это сектор пространства, так?
Она наморщила лоб, скривилась, будто ей эта тема была неприятна или просто-напросто сильно надоела. Но ответила.
– Всё сложнее. Но если коротко – да, сектор.
– Координаты?
– Я же не космонавигатор, Иван. Ты спрашиваешь так, словно… Дай Бог памяти, это где-то возле Черной Дыры. Точно!
– Чёрных дыр в Космосе много, – пояснил Иван.
– Нет, не так уж и много. Большая часть – иммитационно-миражные псевдодыры, обычные коллапсары, понимаешь. А та была именно – Чёрная Дыра.
– Вход в Иновселенную?! – внезапно, в голос выкрикнул Иван. У него мурашки поползли по телу. Он вспомнил всё: малиновый барьер, Осевое, Коллапсар, Воронку, немыслимо-сказочные структуры, Вход в систему и Систему. – Этого не может быть!
– Почему?
– Это было раньше. Значительно раньше! Если верить тебе, я там был пять веков назад. Понимаешь, пять веков?!
– Не спеши. Объясни, где ты был?
– В Системе! – Иван с силой сжал виски. – О-о, проклятущий колдун!!! – его голову распирало изнутри, было ощущение, что она вот-вот разорвётся, разлетится на части.
– Что ты так волнуешься? Что с тобой?! – Алена не на шутку встревожилась. Она ничего не понимала. Но она боялась за него, своего любимого, дорогого ей человека. – Иван, успокойся, возьми себя в руки!
– Хорошо! Но почему же эта чёртова планета Навей сейчас болтается здесь, в секторе Смерти?! Почему?! Непостижимые расстояния. Совсем другое Пространство. Нет, это невозможно!
Алена вдруг улыбнулась загадочно.
– Но ведь ты сам, к примеру, и там побывал, – проговорила она тихо, – и вот сейчас здесь.
– У меня работа такая, – отрезал Иван, – я десантник-смертник. А планеты должны висеть там, где они должны висеть, все они на учете, все зарегистрированы…
– И что же, вы всегда контролировали эту, так сказать, планету?
– Нет, – Иван побледнел, – не всегда. Она недавно вынырнула из подпространства, а может, из другого измерения или Осевого. Никто толком не знает.
– А ты помнишь, как это восьмилапое чудище говорило, что они ушли и блуждали где-то сорок миллионов лет?
– Но ты же была без сознания! – удивился Иван.
– Мой мозг работал. И страху я натерпелась на сто лет вперёд. Но не могла пошевелить не то что рукой, а даже губами…
– На губах у тебя была блаженная улыбка.
– Не отвлекайся! Я не знаю, где они блуждали и сколько! Но я вошла на Полигон в своё время, в тридцать первом веке, а не сорок миллионов лет назад.
– А ты знаешь, какой сейчас год? – спросил неожиданно Иван.
– Нет, – ответила Алена.
И они замолчали. Каждый пытался осмыслить случившееся. Но разрозненные, несхожие меж собою осколки не хотели складываться в единое целое, даже в часть целого.
– Полигон со всей энергетикой, производством, звездолетами, людьми, воссоздаваемыми тварями и биосферами замкнулся. Верно? – спросил Иван.
– Почему ты так думаешь?
– Да иначе сюда постоянно проникали всё новые и новые люди твоего времени, они бы работали здесь, как тогда. А мы никого не встречали. Кроме тех несчастных, конечно, но эти женщины не похожи…
– Не торопись с выводами, – оборвала его Алена, – я начинаю понимать твою мысль. Произошла какая-то авария, верно? Полигон свернулся. Доступ извне прекратился полностью?!
– Да, если не считать моего проникновения. И ещё нескольких резидентов с Земли. Но это были все без исключения люди моего времени.
– Ты мог и ошибиться.
– Нет, – резко ответил Иван. – Алена, нам надо идти! Потом продолжим.
Погляди!
Он указал рукой на тот конец лабиринта, из которого на них бежал ещё совсем недавно шестилапый голем-убийца. Иван точно помнил – там был один ход. А теперь высвечивались сразу три ответвления. Да ещё наверху чернела дыра – то ли колодец, то ли лаз.
– Здесь всё меняется! Надо идти.
Он помог ей подняться. И они быстро зашагали вперёд. Ни меча! Ни лучемёта! Иван ощущал себя голым, жалким, беспомощным. Но вида он не подавал.
– Я хочу есть, – пожаловалась Алена на ходу, неожиданно, тихо. – И пить, у меня всё в горле пересохло.
Иван ощупал оставшиеся карманы-клапаны и накожные пояса-тайники.
Стимуляторов нет. Концентратов тоже нет. Несколько шариков «твердой воды».
И всё. Нет! Есть ещё что-то! Он с изумлением обнаружил у лодыжки что-то крохотное, твердое. Это был Кристалл! Усилитель съежился до неузнаваемости, поблек, утратил больше половины своих граней. И всё же это был он.
– Погляди! – Иван поднёс крохотный светящийся многогранник к глазам Алены.
– Откуда это у тебя? – удивилась она. – Очень похоже на дистанционный пси-генератор. Ну-ка, дай мне! Она взяла Кристалл в руку.
– Нет, не такой. Но всё равно надо попробовать. Грациозным движением она сунула Кристалл себе под мышку. Улыбнулась Ивану виновато.
– У нас нет поблизости гиперструктур. Приходится обходиться без них.
Здесь, – она похлопала себя по предплечью, указывая на то местечко, где скрылся еле светящийся усилитель, – при определенном навыке концентрируются слабые псиполя и поля тонких материй. Ты должен знать, этим знаниям не века, а тысячелетия, даже десятки тысячелетий… Ну, ладно, хватит об этом.
Пускай полежит, если я не ошиблась, не спутала псиген с какой-то другой штуковиной, он малость подзарядится.
– Пусть подзарядится, – согласился Иван. И тут же забыл про Кристалл.
Они шли вперёд, всё время придерживаясь правой стены, чтобы не заплутать, не вернуться на прежнее место. Разветвлений становилось всё больше. И кому могло прийти в голову проложить столь изощренные ходы в подземной толще?! Временами им встречались странные полупризрачные фигуры в расплывчато-туманных балахонах, с капюшонами на головах. Первый раз они одновременно вздрогнули, испугались, но потом Иван убедился, что фигуры эти не просто унылы, тоскливы и беспомощны, но и бесплотны. Это были призраки, фантомы, миражи. Но они встречались всё чаще. Они провожали путников безнадежно отсутствующими взглядами из-под капюшонов, спешили слиться с сумерками переходов, ответвлений, лазов. Эти тени напомнили Ивану бесплотных существ у лестницы, тех самых существ, среди которых оказалась вдруг она, его Света. Вспомнились её наполненные болью глаза… Воплощение неживого. Воссоздание несуществующего! Да возможно ли это?! А если возможно, то почему бы ей, погибшей при входе в Осевое Измерение, не оказаться здесь, среди теней, не живых и не мертвых. Как это нелепо и страшно! Иван даже думать не мог о подобной невыразимой словами участи.
Лабиринты обречённых! Они все обречены! Неужели Алена права, неужели отсюда нет выхода.
Она уловила его мысли.
– Иван, – прошептала она совсем тихо, – а ведь мы станем такими же тенями. Я знаю! Мы будем вечно скитаться в лабиринтах обречённых. Не хочу!
Я не хочу этого, спаси же меня! Иван, предчувствия давят, они душат меня. Я ещё не проснулась. Я просто ещё не проснулась до конца… А может, он всё-таки прав? Может, меня давно нет? Может, только тень моя идёт с тобой рядом, такая же как эти?! – Она вытянула руку. И та прошла сквозь призрачную фигуру в сером балахоне, прошла насквозь, не ощутив ни тепла, ни холода.
– Пока я тебя люблю, – ответил Иван, – ты будешь самой живой. Запомни это хорошенько, и больше не приставай!
Именно этот резкий, твёрдый и даже несколько грубоватый ответ успокоил её. Она снова попросила пить. И снова Иван не дал ей шарика. «Твердую воду» надо было экономить.
Он постоянно ожидал, что включится Программа. Он был наготове. Иван собирался вступить в серьёзную схватку с ней. Надо было перетерпеть всё, но выдрать из собственного мозга эту мерзость. Пускай она даже и способна вести его к цели, пускай она спасает его иногда, всё равно. Он вырвет её!
Он не зомби! Можно было бы сконцентрироваться на этой задаче сразу, прямо здесь, собраться раз, но полностью, освободиться от зависимости, от чужого влияния. Но он боялся останавливаться. Он шёл в полубреду, в тихой наползающей на мозг горячке. Снова мерещились тени давно убиенных родителей его – белые фигурки в скафандрах, синее и оранжевое пламя, бессмысленно жестокие глаза негуманоидов и прожигающие кроваво-красные глазища гиргейских клыкастых рыбин. Потом неожиданно перед взором всплыли большие хрустальные шары, в которых были заключены головы, двуглазые и трехглазые.
Зал Отдохновений! Уродливое огромное существо – высохшее до невозможности и вместе с тем даже на вид нечеловечески сильное. Меч! Да, меч-переходник! О чем он говорил, этот властелин Системы, этот тысячелетний старец? Земля?
Отдых? Развлечения? Новые развлечения! И мальки, множество мальков-головастиков в огромном аквариуме. Множество аквариумов, бессчетное множество… Уродливые мохнатые шланги, грушеобразные сокращающиеся мешки-утробы с сонными женскими головами… и шланги, шланги, шланги.
Подготовка. К чему они готовятся? Почему это должно тревожить его?! Почему у него, у Ивана должна болеть голова о замыслах каких-то нелепых существ, обитающих в Иной Вселенной?! Нет, это бред! Зачем Авварону координаты Системы? Открытый канал! Снова его обожгло старой болью. Это будет погибель Земли! Это Апокалипсис! Смерть Цивилизации… или полное иго, чудовищное, безжалостное, жуткое. Медленное истребление. Всё это было уже… но было в меньших масштабах, значительно меньших. В начале двадцатого века… нет, чуть позже и всю вторую четвёрть века уже было иго – лютое, безжалостное. Иноземцы, планетарная безродная сволочь, интернациональный сброд расистов и палачей подмяли под себя Великую Страну, устроили кровавую бойню – свыше ста миллионов доверившихся лжепророкам людей были зверски, с садистской изощренностью уничтожены, страну разорили, втоптали в грязь. Но выродки и сами начали попадать под созданную ими колесницу смерти – их чёрная поганая кровь смешалась с кровью невинных, и уже даже утонченный слух, прихотливое ухо не могли разобрать, где стенания жертв, где вопли умерщвляемых палачей. Интернациональная сволочь и её кровавый жертвенный топор завязли в теле великой нации, захлебнулись захватчики в чужой крови и в своей собственной. И начался подъем, Возрождение… И тогда вновь бросило «международное сообщество» нелюдей на Великую Державу новые полчища палачей, действовавших не столь открыто, но преследующих те же цели, умерщвления нации, убиения Великого Духа, обитающего в России – единственной Обители Господа Бога на Земле. И всё повторилось! Разруха! Голод! Обнищание! Вырождение! Смерть! Господство оккупантов и их наемной сволочи! Всё было уже! И теперь опять?! В ещё больших, вселенских масштабах?! Многострадальная Россия! Многострадальная Земля! Опять кто-то несет ей своё «благо». Чёрное Благо избранных! Чёрное Благо богочеловеков. Или нет? Или это всё только в воспалённом мозгу? Иван потёр висок. Он всё перепутал, всё смешал – и прежние трагедии, и Пристанище с его уродами, жаждущими жертвенных водопадов крови, и Систему с полчищами готовых к Вторжению негуманоидов, с её непостижимой космической мощью, с боевыми армадами звездолетов-внепространственников. А он здесь, за сотни тысяч парсеков от Земли, в проклятом, никому не нужном мире призраков и мертвецов…
– Иван! – Алена вскрикнула раньше, чем он успел остановиться, удержать ногу от последнего шага. – Ива-ан!!!
Стена обрушилась градом камней, обвалом глыб и глыбин, ползучей завесой пыли, осыпающегося песка. Ещё немного, и они бы погибли. Несколько камешков ударили Ивана в голову, грудь. Алена вскрикнула резко – ей обломок угодил в колено.
Но уже теперь было видно – обвал не самое страшное, он мог всего лишь стать им общей могилой, принести внезапную, но далеко не самую мучительную смерть. Но то, что открылось их взорам за обвалившейся стеной, вселяло мало надежд.
– Я Балор, повелитель подземных лабиринтов, внук Велса, сын Зель-Вула, властителя Шестого Слоя! Балор, Несущий Смерть! – проревел огромный, метра в три ростом, волосатый, голый по пояс детина, увешанный связками человеческих черепов. И ударил здоровущей палицей по гулкому бронзовому щиту, громом прогремело в подземелье.
За спиной и по бокам от свирепого детины стояли десятки воинов в рогатых шлемах. Были эти воины на удивление похожи друг на друга: все одинаково краснолицы, бородаты, свирепы. Но они почти ничем, кроме огромного роста не отличались от землян – руки, ноги, головы, глаза, уши всё такое же. Лишь кряжистость, корявость, устойчивость в них были совсем неземные.
А вот сам, представившийся Балором, был страшен: усыпанный шишками голый череп, одна надбровная дута, далеко выступающая вперёд, один глаз прямо над плоской переносицей – глаз большой, налитой злобой, желанием драки, битвы, тяжёлая нижняя челюсть. Ремни, кольчуга, скрывающая нижнюю часть тела, железные сапоги. Иван сразу понял, это не мохначи, не лесная нечисть. Ну, двоих-троих от силы он уложит. А вот о серьёзном сопротивлении и прорыве и мечтать не стоит. Это воины, профессиональные бойцы! И вовсе не призраки. Звериная, мощная плоть. Рык.
Вонь. Налитые мышцы. Непреклонность. Откуда здесь всё это?
– Кто ты такой?! Отвечай!! – взревел Балор, ощеривая зубастую пасть.
– Отвечай, несчастный, ибо прежде чем убить тебя, я желаю узнать твое имя, чтобы нацарапать его на твоем черепе, который украсит эту связку!
Балор тряхнул ожерельем черепов на выпуклой, бочкообразной груди, и те глухо стуча друг о дружку, заерзали, зашевелились словно живые. Бородатые бойцы дружно загоготали. В их смехе сквозила жажда насилия, они желали его смерти.
Это было написано на каждом лице.
– Меня зовут Иван!!
Он отстранил от себя прижавшуюся к плечу Алену. Отвел её к стене, шепнул на ухо:
– Когда всё начнется, постарайся потихоньку, не привлекая внимания, уйти отсюда. Обо мне не думай! Всё будет нормально.
Она молча кивнула.
– Зачем ты пришёл в мои владения, смертный? – спросил вдруг Балор, Иван нашелся сразу.
– Я бы с удовольствием покинул твои владения, внук Зель-Вула, прокричал он, – да только не знаю, как это сделать! Если ты пропустишь меня, я уйду!
Громогласный хохот был ему ответом.
– Ну уж нет! – наконец проревел Балор и трижды ударил в свой круглый шипастый щит. – Коли ты забрел в подземные лабиринты, то выбраться назад тебе никто не даст. На поверхности Земли ни одно живое существо не должно знать, куда мы ушли!
Иван опешил.
– Причем тут Земля? – спросил он, разводя руками.
– Ты безнадежно глуп, смертный. Но даже таким как ты должно быть известно, что властелины подземелий извечно враждуют с обитателями Земли. Когда мы выйдет туда… Балор многозначительно поглядел вверх, на своды пещеры-лабиринта, – всё живое содрогнется от ужаса. Семь дней и ночей будет литься кровь, семь дней и ночей будут гореть дворцы и хижины. Из черепов верхних жителей мы насыпем башню до небес, взберемся наверх и зададим хорошую трепку ангелам… ха-ха!
Взрыв совершенно дикого, оглушительного хохота снова потряс своды.
Иван стоял и думал. Вникать – в понимание мироустройства этих детин он не собирался. Ему надо было спасти Алену и постараться выжить самому, всё остальное мелочи жизни.
– Но сначала мы убьем тебя!
– Погоди! – Иван поднял руку. – Ты успеешь меня убить. Ответь сначала: это что здесь вообще – Пристанище или Земля? Я тебя совсем не понимаю.
– О Пристанище все говорят. Болтают лишнее. Кому Пристанище, а нам – Земля! Ты лучше слушай, смертный, что тебе говорит всемогущий Балор, внук Велса! Мы завоюем всю Землю и небеса. А потом мы пойдем на Пристанище и покорим его. Что?! Ты сомневаешься, смертный?!
Иван и не думал сомневаться. Ему было наплевать на все планы завоевателя и его отряда. Странно было другое, эти допотопные дикари в кольчугах знали про Землю. Мало того, они всерьез считали, что и находятся на Земле! Точнее, подумал Иван, под землей.
– Я мог бы уйти назад, – вяло предложил Иван.
– Это не слово мужчины! – грубо ответил Балор. И снова ударил в щит. Улар, ты будешь первым. Готовься, смертный!
– Может, вы сначала попробуете меня воплотить? – снова попытался найти точку соприкосновения Иван. – Или перевоплотить?!
Балор осклабился. Глаз его запылал презрением.
– Нет! Мы тебя просто убьем! Но если ты не примешь схватки, не вступишь в бой, как полагается бойцу, воину, мужчине, мы будем резать тебя на малюсенькие кусочки неделю подряд, пока ты не издохнешь. А твоя прекрасная подруга нам пригодится. Верно я говорю, ребята?!
– Верно!!! – проорали бойцы будто в одну глотку. И снова загоготали.
– Не бойся. Улар тебя долго мучить не будет. Лови меч! Из строя Ивану выбросили тяжеленный меч. Он упал под ноги, жалобно звякнул.
Вышедший на середину пещеры Улар, крутоплечий трехметрового роста мужичина, огладил бороду. И уставился на Ивана.
– Ну ладно, – согласился тот, – я тоже не буду долго мучить вашего бойца.
Он подобрал меч, подбросил его на руке. И не желая оттягивать развязки, прыгнул вперёд.
– У-ох! – гулко ухнул великан Улар.
И Иван отлетел от него мячиком. Реакция у бородатого бойца была отменная. Всё воинство довольно закряхтело, заскрипело, заскрежетало. Лишь Балор стоял каменным изваянием, уперев руки в бока.
Иван понял – они просто забавляются с ним, как кошка с мышкой. Это игра. Игра с заведомым кровавым исходом.
Проще всего сесть на землю или подставить голову под клинок, под палицу. И всё. И конец его миссии. И никто на всем белом свете не вспомнит про него, не пожалеет. Лишь одна Аленка. Да и той при подобном раскладе долго не прожить. Нет, надо бороться до конца, пока есть силы двинуть хоть мизинцем.
– Ну что же ты? – прохрипел сурово Улар. И медленно пошёл на Ивана.
Так мог надвигаться динозавр или бронеход – неумолимо, неотвратимо, подавляя своей мощью. Но… простой смертный? Иван был не совсем простым смертным. Годы учения и тренировок кое-что значили.
– Получай, вражина!
Слова Ивана прозвучали запоздалыми глухими раскатами грома. А молнией был меч – он сверкнул в воздухе, сделал двойную спираль-винт и вонзился прямо в рот великану, предварительно выбив ему половину зубов. Прежде; чем хлынул фонтан крови, ржавое острие вышло из затылка Улара. Падение великана было неспешным и величественным, будто замедленные кадры прокрутили перед всей ратью. От удара его тела содрогнулась глинистая земля.
Но Балор даже не моргнул. Он лишь чуть приподнял палицу. И коротко бросил:
– Исган!
Рыжебородый толстяк с бревнообразными ручищами сделал два шага вперёд и застыл, чуть наклонившись вперёд, поигрывая коротким пилоообразным мечом.
Ещё один. Иван стоял перед ратью. Он понимал, им нравится эта игра. Но долго ли он в ней продержится, вот в чём вопрос. Краем глаза взглянул за плечо. Алена стояла одеревенелым изваянием там, где он её оставил. Была она несказанно хороша. И от этого жалко её было нестерпимо.
– Держи!
Ивану бросили копье и щит. Им просто хотелось растянуть удовольствие.
Ладно! Поглядим ещё, кто кого! Иван, ухватив щит за край, метнул его в рыжебородого. Сбил с головы рогатую каску-шлем. И воспользовавшись коротким замешательством бойца, с лету ударил его обеими ногами в пах. Исган упал, согнулся калачом. Он выл на всю пещеру. Но лишь хохот и хмыканье стояли в рядах воинства подземелий. Ни один из бойцов не вышел на помощь. Вторым ударом Иван переломил лежавшему шейные позвонки – ему самому стало неприятно от резкого внезапного хруста, такого осязаемого, зримого. Он знал, что любое сострадание к поверженному будет воспринято как слабость. А надежда была только на одно – силу, ловкость, умение.
– Вот так! – прорычал он, оборачиваясь к Балору.
– Неплохо, – мрачно заметил тот.
– Его можно взять в дружину! – выкрикнул кто-то из задних рядов. Пригодится в бою!
– Арзак! – процедил одноглазый Балор.
И ещё один исполин вышел из строя. На этот раз Ивану ничего не дали.
Но он успел нагнуться, подхватить копьецо. Великан был наготове и с легкостью отбил копье щитом. Наконечник вонзился в свод подземелья, копье дрогнуло древком, затрепетало и застыло.
Арзак не хотел разделить участи первых двоих. Это было видно невооруженным глазом. Он сразу бросился на Ивана разъяренным носорогом, выставив вперёд острие меча-гарпуна. Таким можно было покончить с жертвою одним ударом, даже слабым – меч-гарпун вырывал внутренности из тела, прошибал щиты.
– Ух ты какой! – Иван еле успел увернуться от бойца-носорога. Он действовал машинально, выучка работала на него и за него. Почти без разбега, в три толчка он взлетел на глинистую шероховатую стену, оттолкнулся от неё обеими ногами и, перевернувшись через голову, опустился на плечи великану. Под левым сапогом хрустнула ключица. Огромная волосатая рука с мечом взметнулась вверх, но не успела, дело решили мгновения – Иван чуть раньше сорвал с патлатой головы тяжёлый литой шлем, перевернул его и с силой вонзил острый чуть изогнутый рог прямо в глаз противника. Падая с трехметровой высоты, он извернулся и выхватил меч. Теперь всё зависело только от него. С Арзаком было покончено. Но сейчас важно другое – важно отвлечь всё внимание рогатой рати на себя! Надо дать Алене момент, минутку, секундочку, мгновение, чтобы она растворилась в лабиринтах. И пусть он погибнет под их мечами, пусть! Зато она уйдет, выживет, она всё расскажет землянам. А может, у них родится сын… у неё, одной. И он будет продолжением Ивана, его вторым «я». Надо только выиграть мгновение. И всё!
Эти мысли промелькнули в голове Ивана молнией. Он уже выполнял задуманное – отработанным приёмом, не давая воинам опомниться, он снова взлетел на стену, ещё выше, используя каждую трещинку, уступчик… и почти с потолка, с отвесного крутого свода прыгнул в самую гущу воинства. Внезапность дала ему миг удачи – первым же ударом он снес голову одному бородачу, каблуком сапога проломил переносицу другому – теперь тот не боец, да и не жилец – третьему вогнал острие меча за ключицу. Замешкался, выдергивая меч. Но всё-таки успел отразить удар копья. Хорошо! Теперь у него было пространство для боя. Он стоял на двух трупах, возвышаясь над землей. А вокруг, ощетинившись мечами, копьями и палицами, замерла в предвкушении развязки вся балорова рать. Иван видел не только это. Он был в отчаянии.
Он хотел крикнуть: «Беги! Да беги же ты!!!» Но не мог, он не мог её выдать! Как она не понимала?! Почему она стояла всё на том же месте?! Это же смерть! Иван полоснул по горлу первого из подступивших. Рукоятью вышиб глаз другому. Он крутился волчком. Но он знал, что обречён. Это забава кошки с мышкой.
– Ну, гады, держитесь! Росвед свою жизнь дорого ценит! – прохрипел он, почти не слыша себя в общем гуле, хрусте, вое.
Он собрался в стальной комок. Он вновь стал алмазной палицей Индры.
Вся мощь арийских тысячелетий сконденсировалась в нём. Он веером ссекал головы, отбрасывал от себя тела, разрубал их снизу доверху, но рать не убывала. Это было нелепо, чудовищно… но это было так. На смену убитым вырастали другие бойцы. И имя им было – легион! Из мрака сумерек тенями выходили всё новые и новые рогатоголовые бородачи с иззубренными мечами и короткими копьями – Беги! Беги же!!! – кричал Иван, не скрывая уже ничего. – Беги, Алена!!!
Но она стояла статуей. Прекраснейшей из всех земных и неземных статуй.
Она была изумительно хороша – бела, чиста, ясна.
А Ивана заливала кровь, своя, чужая – он уже не разбирал. Он косил бойцов, будто был самой ожившей Смертью. Но и их удары иногда достигали цели. Рубаха лохмотьями висела на его теле, кровавые рубцы бороздили грудь, спину, руки, плечи. Рать была несметной.
– Да что же это такое! – Иван чувствовал, что ещё пять, десять минут боя, и ему ничто не поможет. Руки просто не смогут удерживать меча. Ведь он бьется, вращает этой пудовой железякой в режиме скоростной автоматической мельницы. Это сверхчеловеческие усилия! Это за пределами возможного!
Но он видел, как к нему, распихивая и расталкивая бородачей, пробивается сам одноглазый Балор. Надо сберечь силушки и для него. Иначе смерть!
– Я разорву тебя в клочья! – рычал приближающийся Балор. – Я насажу тебя на вот этот вертел… – он потрясал мечом, зажатым в левой руке, – и отобью вот этой колотушкой! – Он вздымал палицу. – А ну! Расступись!!!
Это шла Иванова смерть. Погибель его шла. Последние минутки наступали.
Иван чувствовал, что ноги подгибаются, что осталось совсем немного, что даже все знания тысячелетий, даже железная выдержка, выносливость, отрешенность… ничто не спасет его, всему есть пределы!
И вот в тот миг, когда Балор был уже рядом, на расстоянии вытянутого меча, когда его налитой кровью глаз пронзил Ивана насквозь… вдруг всё стихло и замерло. Свирепые, разъяренные схваткой бойцы пали на колени, раскрыв рты и закатив глаза. Балор упал последним, глаз его потух, руки уперлись костяшками в глину, спина безвольно прогнулась.
– Приказывай! – выдавил он вялым чужим голосом.
Всё это было настолько нереальным, что Ивану ни с того, ни с сего показалось, что он заснул и ему снится сказочный сон, или что его убили, и он уже на том свете, что там всё наоборот, но всё равно – это фантазии, наваждение, этого нет на самом деле.
Но он почти всё понял, когда оторвал глаза от Балора, коленопреклоненного и жалкого, от распростершегося ниц воинства и посмотрел на неё, Алену.
Она была выше всех, хотя стояла на том же самом месте. От неё исходило непонятное тёплое свечение. Иван только секундой позже понял – не от неё!
Нет! Алена держала в вытянутой руке красный светящийся Кристалл. Он был большой, просто огромный!
Часть 5 ОБОРОТЕНЬ
Да, это она спасла его. Она зарядила Кристалл – своим теплом, своей любовью.
– Алена-а-а!!!
Иван отбросил меч и по головам, спинам кинулся к ней – единственной, любимой, прекрасной.
– Приказывай, – вяло повторил ему вслед Балор.
– Да пошёл ты! – на бегу выкрикнул Иван. Он подхватил её, обнял, закружил. Чудесное спасение окрылило его. Но главное, жива она, Аленка! Он осыпал поцелуями её лило, шею, грудь и не мог остановиться. Это было форменным безумием. Она уже стала отбиваться от него, упираться в его грудь руками.
– Как они тебя! Весь в шрамах!
– Пустяки! – Иван ничего не хотел видеть и слышать. – Скажи им, пусть убираются отсюда.
– Экий ты, Иван несообразительный, – упрекнула его Алена, – может, они ещё пригодятся нам. Пускай-ка дорогу грудью прокладывают. А мы следом пойдем.
– Хорошо, будь по-твоему!
Иван обессиленно упал наземь. Лишь теперь на него свалилась вея накопившаяся за время боя тягостная, страшная усталость.
– Надо уходить, – мягко проговорила Алена, мягко, но настойчиво, – мы слишком долго пробыли на одном месте, может случиться непоправимое гляди, трещина! Она всё время увеличивается. Я боюсь, Иван.
– Пойдем, – он встал, пошатываясь от слабости.
– Нет, погоди!
Алена направила Кристалл на двух ближайших бородачей. Те поднялись, осторожно подошли к Ивану, сцепили руки. – Садись, они понесут тебя, сказала Алена.
– Дожил, – пробурчал Иван. Но подчинился. Алена долго молча глядела на Балора. Наконец тот приподнялся. И пошёл прямо по телам убитых и живых, распростертых на каменистом полу пещеры.
– Вперед. Только вперёд!
Вслед за Балором начали подниматься и остальные. Иван с недоумением подмечал, что бородачей не прибывает, что из сумерек и мрака никто не выходит, что все чудеса закончились, и живых бойцов осталось-то не более полутора десятков, остальные лежат в лужах крови с распоротыми животами, переломанными ребрами, вывороченными или раздробленными челюстями, расколотыми черепами, безрукие, безногие, жалкие и отвратительные. Неужели это всё его работа?! Ивану стало тошно. Нет, нельзя идти в чужой мир с мечом. Нельзя, лучше вообще не приходить туда! На мече справедливость и мир не приносят! Где же он слышал всё это? И опять встали белые, высокие своды. И прозвучал напоённый величием и добротою, голос: «Иди, и да будь благословен!»
Алена шла рядышком с двумя великанами, которые несли Ивана.
Поглядывала на него, на кровоточащие раны и кусала губы. Так они прошествовали не меньше часа. Затем Иван будто очнулся ото сна, он даже чуть не упал с живых носилок.
– Позови-ка мне сюда Балора, Ален! Давай, не тяни! Женщина взглянула на него неодобрительно, усмехнулась.
– Эх, ты! Пришёл в себя и вместо того, чтобы уступить место даме, Балора тебе подавай! Иван!
– Залезай! – Иван спрыгнул вниз. И тут же повалился наземь – ноги подвели. Он ещё не отошел после битвы, да и раны давали о себе знать. И всё же он вспомнил, достал шарики «твердой воды». Протянул один Алене.
– Глотай, это вода!
Она проглотила. Закрыла глаза. И блаженство разлилось видимой волной по её лицу.
– Как хорошо. Вот теперь – лечь и умереть, ничегошеньки не надо!
– Ты мне брось это, – Иван снова уселся на сцепленные руки бородачей-великанов, имевших совершенно отсутствующий вид и мутные глазища.
– Рано помирать-то собралась. Зови Балора!
Через минуту-другую одноглазый гигант, пропуская мимо ряды своих воинов, поравнялся с Иваном.
– Приказывай, – произнес он, словно заведенный.
– Хорошо. Вот тебе мой приказ, – начал Иван, – расскажи-ка мне коротко и ясно, где мы, что это за Шестой уровень…
– Шестой Слой, – поправил его Балор.
– Хорошо, пусть будет слой. Рассказывай!
– Здесь так заведено, – сказал Балор, – мы тут обитаем очень давно, никто не помнит сколько… мы властелины подземного мира. Земля нас не принимает. Мы много раз прорывались наружу. Не получалось. Но мы прорвемся!
И внутрь нас не пускают! – Балор говорил совсем не так, как при встрече, голос его звучал вяло, даже обиженно, будто у ребенка, которому что-то пообещали да и не выполнили обещания, обманули. Он говорил как зомби. Да, собственно, сейчас он и был натуральным зомби.
– Мне нужны люди. Заложники! – вставил Иван.
– В лабиринтах много всяких. Они приходят неизвестно откуда. Мы убиваем их. Иногда они убивают наших. Но всё равно они куда-то деваются. Я уже не помню, какие это – люди?
– Такие как мы, – пояснил Иван.
– Мои ребята тоже такие, но они не люди, понимаешь?!
– Кто же они?
– Они бойцы, воины! Но они не люди! И не призраки! Мы одержали тысячи побед там, на Земле! Ни у кого на свете и во тьме не было столько трофеев!
– Балор тряхнул связкой черепов. – Здесь не всё. Здесь головы только самых сильных и важных врагов моих, понял?!
Иван повернулся к Алене.
– Тебе не кажется, что действие Кристалла ослабевает? Опять на вожака напал раж!
– Сейчас поглядим, – Алена пристально уставилась на Балора. И тот сник. Замычал нечто нечленораздельное.
– Перебор, – подосадовал Иван.
– Ничего, скоро он очухается, потерпи. Балор пришёл в себя действительно быстро. Но ничего не помнил. Пришлось начинать всё сначала.
– Земля нас не приёмлет, – словно заговоренный бубнил Балор, – во внутренний мир не пускают, погибли сотни лучших бойцов. Мы обречены бродить в этих лабиринтах вечно…
– Ого! – Иван рассмеялся. – А вы что, собираетесь жить вечно?!
Балор поглядел на него хмуро и просипел:
– Оглянись назад!
Иван повернул голову и невольно вздрогнул – позади них, на расстоянии двадцати-двадцати пяти метров, тесно сгрудившись, плечом к плечу, шли десятки, если не сотни бородачей в рогатых шлемах. Были они не в лучшем виде – с изуродованными лицами, изборожденными шрамами телами, в изодранной одежде. Но они шли! Это были те самые бойцы, которых Иван уложил в пещере.
Это было шествие мертвецов.
Алена, оглянувшаяся одновременно с Иваном, побледнела до белизны. Она вскинула руку с Кристаллом, намереваясь обработать и этот отряд. Но Иван жестом остановил её.
– Не надо тратить энергию, – сказал он, – пока Балор наш слуга, эти парни в полной нашей власти. – И, повернувшись к одноглазому великану, спросил утвердительно: – Значит, не пускают внутрь?!
– Нет, не пускают, – подтвердил тот.
– Тогда будем прорываться с боем!
В единственном глазу Балора загорелся жёлтый недобрый огонь. Спина предводителя бесстрашных воинов распрямилась. Ему явно пришлось по душе Иванове предложение, если только у него вообще была эта самая душа.
– Мы идёт в правильном направлении? – спросила Алена.
– Здесь все направления правильные, внук Велса знает, что говорит, важно ответил Балор. – Куда ни иди, если всё время думаешь о цели обязательно к ней придешь, даже если повернешь назад.
Иван поглядел в упор на одноглазого.
– Думай! – сказал он. – Думай о цели всё время! Ты ведь можешь её представить чётко и ясно?
– Мне всё подвластно! – снова заважничал сын Зель-Вула.
– Говори толком!
– Могу! Я там бывал много раз, – проворчал Балор, – вот, смотри на эти шрамы! – Он развернулся к Ивану грудью – три Крестообразных затейливых рубца украшали её.
– Хорошо! Не отвлекайся, сосредоточься на цели, Балор!
– Великому воину доступно всё!
Одноглазый великан замолчал, насупился, на уродливом челе его отразилась невероятная мыслительная работа – из воина Балор в мгновение ока превратился в мудреца, философа, эдакого местного Сократа.
– Что это?! – вскрикнула Алена.
Обвалившийся свод погрёб под собою сразу четырёх бородачей. Но зато открылся проход в полутемную пещеру, сверкающую сталактитами и сталагмитами. Эти огромные, свисающие сверху и торчащие снизу сосульки, переливались мириадами внутренних, не освещающих пространство огней и создавали в пещере обстановку сказочности, нереальности.
– Мы идем к цели! – глухо сообщил Балор.
– Отлично!
Иван спрыгнул с живых носилок. Он не замечал в своем теле и следа усталости. Он вновь был здоров и силен. Лишь побаливали полученные в последней схватке раны. Но Иван умел терпеть боль, он просто отключал болевые центры – без таковых навыков он давно бы гнил в земле… точнее, в почве какой-нибудь не слишком гостеприимной планеты. Одиннадцать Лет назад на одном из форпостов планеты-призрака Янтарного Гугона, который только для несведущих был планетой, а на самом деле представлял собою невообразимо сложный сверхпространственный мир, закинувший свои щупальца во Вселенную, Иван попался в лапы оон-гугов, племени разумных насекомовидных самопожирающихся моллюсков. Двадцать дней они пытали его, подвергая тело изощреннейшим испытаниям. Любой землянин скончался бы в первый час, стойло бы ему испробовать на себе первую дозу проникающего излучения-данга – биоэнергетического оружия гугов. Излучение это, не разрушая материи – ни живой, ни мёртвой – выматывало до предела нервную систему, причиняя сверхадские страдания жертве. Иван выжил. Он полностью отключил все болевые центры. Ему это стоило дорого – полтора года он лежал в параличе на станции ХС124371-УА за тысячи световых лет от Земли. Его буквально собирали по кускам. Что значили для него обычные раны, нанесенные мечами и копьями? Детские царапины!
Они шли по сверкающей пещере. И не было видно ей ни конца, ни края.
Лишь позвякивали мечи, гремели щиты да раздавалось мерное сопение угрюмых воинов.
А Ивану вспоминалось забытое. Он помнил эти пещеры. Той старой, утраченной памятью помнил – пещеры были в Системе. Он не мог выделить деталей, подробностей. Лились какие-то сверкающие водопады, мрачно поблескивали сталагмиты и сталактиты. Приходило вдруг непонятное слово Квазиярус. И уходило.
– Представляй цель! – напоминал Иван Балору.
Тот важно покачивал головой.
Пещера казалась бесконечной. Но Иван начинал понимать другое: в любом объёме они могли находиться сколько угодно, идти и идти, даже лететь, рваться вперёд, не приближаясь ни на вершок к цели. И в то же время можно было мгновенно преодолеть этот объём, будь то утроба или пещера, лес или пустыня. Надо только подобрать ключик, найти узловую точку. Беда, что всё везде по-разному! Ему вспомнилась избушка в лесу и пыльный чердак на Хархане. Там ему кто-то всё время помогал, кто-то вел его. Кто? Он так и не понял, до конца. Здесь ему тоже помогают, Авварон, к примеру. Не приведи Господь, иметь таких помощничков!
Неожиданно Балор, шедший словно сомнамбула, хлопнул себя огромной ручищей по лбу, задышал тяжело. Снова поползли по его уродливому челу морщины. И пещера резко ушла вверх. Иван успел подхватить Алену, прижать к себе. Нет, это не пещера ушла вверх. Это они все, весь большой отряд, неожиданно, разом, как-то нелепо, необъяснимо провалились вниз. Водопад.
Сверкающий водопад!
Мимо проносило целые пласты, слои, и всё искрилось в ослепительных брызгах. Что это было, Иван не мог сказать – то ли они проваливались в разверзшуюся воронку, проваливались в глубины планеты, к её ядру, то ли их несло в иных пространствах и измерениях. Но всё это было очень похоже на Хархан, на тамошние чудеса.
– Что с нами? Куда мы падаем? – возбужденно шептала в ухо Ивану Алена. В её голосе не было и тени вопроса.
Она просто говорила, и у неё перехватывало горло. Это было невыносимо.
– Мы идем к цели, – ответил Иван.
Бородачи гоготали, переругивались, сверкали глазищами. Им явно нравилось падение.
Иван держал Балора за бронзовый пояс. Вернее сказать, он сам держался за него, ибо массы их были несравнимы, Балор был втрое, а то и вчетверо крупнее Ивана и мощнее. Одноглазый гигант не выказывал тревоги. Видно, такие падения были для него привычными.
– Долго ещё? – поинтересовался Иван.
– По-всякому бывает, – невнятно ответил Балор. – Может выбросить сразу, а может крутить да вертеть очень долго.
– Думай о цели, думай! – напомнил Иван. Их сильно тряхнуло, перевернуло, ударило обо что-то твердое, но невидимое. Иван задрал голову вверх. И ему открылось серенькое безоблачное небо, высокое, бесконечное.
Оттуда они явно не могли упасть.
– Иван, смотри! – Алена вовремя успела указать ему на рваную, уродливую трещину в земле, которая затягивалась прямо на глаза. – Нас оттуда выбросило, Вот чудеса, падали вниз, а выбросило наверх!
– Этим нас не удивишь, – ответил Иван.
Воинство ползало по растресканной земле, подбирало шлемы, мечи, копья, щиты – при ударе всё это послетало с бойцов. Балор потирал ушибленный бугристый лоб.
– Что дальше? – поинтересовался Иван.
– Ничего, – с горделивостью, даже спесью ответил внук Велеса, сын Зель-Вула, – теперь надо ждать. Ворота появятся сами. Но если они снова отобьют наш штурм, нога моя больше не ступит в этот проклятый Внутренний мир! Клянусь богами лабиринтов и Великим Велесом, властителем всех подземных миров!
– И долго ждать?
– Не знаю.
Иван повернулся к Алене.
– Слушай, – сказал он, неожиданно заметив то, что надо было заметить ещё там, в лабиринтах, – ты хотя бы прикрылась немного. Мы с тобой – это одно дело. Но когда целая рота мужланов пялит на тебя глаза… не доводи до греха. Да и мне, честно говоря, неприятно, что каждый может…
– Что может? Смотреть на меня? Чего ж в этом плохого? Красотою мир спасется, Иван. Смотреть не надо на кровь, насилие, мордобои и драки, а на красивое женское тело… Ты просто не знаешь – тридцать первый век немного отличается от ваших времен.
У нас нет некрасивых людей, нам нет необходимости прятать телесные недостатки под складками тряпок и пластика. Есть защитные оболочки всех видов, они предохраняют тело от инфекции, холода, жары, ожогов, побоев… есть оболочки с абсолютной защитой. Так зачем же ещё одежда, Иван?
– Мы не в тридцать первом веке, поверь мне! Это другой мир! В вашем времени нет подобного зверья, у вас нет нечисти и призраков, чудовищ и колдунов. От них надо закрываться. Они могут сглазить, навести порчу!
– Сказки!
– Нет, это не сказки.
Знойное тягучее марево поплыло перед глазами. Иван знал, что в жарких и безводных пустынях именно так бывает перед появлением миражей. Но он не успел сопоставить странного события с земными привычными делами, из марева стали проступать очертания чего-то высокого и неприступного, каменного, массивного, исполинского.
– Это Ворота во Внутренний мир! – подал голос Балор.
– Вот и прекрасно! Иван вскочил на ноги.
– На этот раз мы прорвемся! – прокричал он сквозь нарастающие гул и рев. – Дайте мне меч!
Балор вырвал огромный железный меч у ближайшего воина и протянул его Ивану. Он предложил и щит. Но Иван покачал головой.
Марево растворилось в тягучем воздухе, оставив огромную каменную башню без стен, но с непомерными железными воротами. Неприступность башни не вызывала сомнений.
– Но её же можно обойти, – робко подала голос Алена из-за спины Балора.
– Обойти-то можно, – ответил Иван, – но нам, Аленка, надо войти внутрь. Теперь я всё понял – никакая это не башня! Все эти ворота, стены, кладка только видимость. На самом деле это шлюз-переходник, понимаешь?
Иван заметил, что Алена уже не совсем обнажена, что на ней намотаны какие-то обрывки, намотаны наподобие туники, коротенькой, не скрывающей безукоризненной фигуры.
– С кого сняла? – спросил он.
Алена рассмеялась я махнула рукой назад, в ряды угрюмых бородачей.
– Не будем говорить о пустяках, – прокричала она, – если это шлюзы, надо успеть, ведь они не будут вечно здесь. Они никогда не стоят на одном месте подолгу.
– На штурм!!! – неожиданно взревел обезумевшим быком сын Зель-Вула, внук Велса, непобедимый Балор.
Из его палицы ударил молниевидный разряд. Запахло паленым.
– На шту-у-урм!!! – громом сотен голосов отозвалось потерявшее угрюмость воинство. Бородачи принялись с такой силой колотить в щиты, что у Ивана заложило уши.
– На штурм! – закричал и он. Но не сдвинулся с места. Он просто не знал и не видел – куда бежать на штурм. Ворота наглухо затворены, башни неприступны, ни лестниц, ни веревок у штурмующих нет.
И тут одноглазый исполин сорвался с места, подскочил к воротам и с такой силой ударил по створке своей палицей, что посыпались искры. Следом за ним к воротам двинулся живой таран. Иван еле успел отскочить в сторону.
– Бей! Громи!! Круши!!!
Это был сущий ад. Ничего подобного Ивану видеть не доводилось. Ярость наступающих приобрела такую форму и такие размеры, что ворота уже не казались неприступными. Огромные многопудовые тела раскачивали Тяжеленные створки, бородачи долбили их рукоятями мечей, булавами, кулачищами.
Штурмующим не хватало большого и крепкого бревна – и участь ворот была бы предрешена. Но и без тарана они туго знали своё дело.
– А ну, ребята! Р-р-разом!!!
По команде Балора сотни воинов откачнулись назад и единой живой массой, живым валом ударили в ворота. Сверху выпал каменный блок, заскрипела петля. После второго удара ворота поддались. Надо было срочно закрепить успех.
– А ну, да-авай!!!
Нападающие вышибли ворота, повалили их и, давя друг друга, ринулись внутрь, в темноту. Иван бросился следом за ними, он был готов к любой, самой беспощадной и лютой сече. Он был готов на всё. Лязг мечей и копий опьянял его, манил. Вот только Алена…
Он бросил взгляд назад и увидал, как две серые клювастые тени волокут его любимую за башню, подальше от ворот. Это было ушатом ледяной воды для Ивана.
– Стой, – сволочи! – завопил он, не скрывая своих намерений…
В три прыжка он настиг похитителей. И мечом смахнул голову ближнему фонтанчик зеленой жижи ударил вверх, безголовое тело опрометью бросилось в пустыню, неостановимо размахивая длинными и тонкими руками. Второго Иван схватил за жидкий полупрозрачный загривок, встряхнул.
– Кто ты?! – спросил, едва не рыча, от злости, перехлестнувшей его душу.
Существо жалобно хлопало жабьими веками, стучало зубами. Иван не стал учинять допроса. Он подхватил Алену и бросился с ней в черноту ворот. Он еле успел – пробитый провал уменьшался на глазах. Казалось, будто из каменных стен нарастали, сходились новые ворота, ещё крепче прежних. Их сомкнувшиеся края защемили край туники. Иван рванул сильнее, ткань затрещала, порвалась.
– Ничего, – шепнул он на ухо Аленке, – мы тебе новое одеяние соорудим.
Во тьме за воротами шло самое настоящее побоище. Иван отстранил любимую. И ринулся в гущу сражения. Но очень скоро он понял, что происходит невероятное: бородачи слепо, яро, дико истребляют друг друга. И не видно иного противника, никто не противостоит им. Иван, расталкивая исполинов, отбиваясь мечом, ногами, руками, выбрался к стене, перевел дух.
– Это безумие какое-то! – прокричала ему в ухо Алена. – И псиген не действует, они все посходили с ума!!!
– Спокойно. Спокойно! – Иван повторял одно слово, но никак не мог сам успокоиться.
Кровь била фонтанами, текла ручьями. Хруст, хряск, звон, лязг, стоны, крики, ругательства неслись из мрака. Воинство Балора истребляло само себя.
И больше всех неистовствовал сам одноглазый великан. Он крушил всех подряд своей палицей – налево и направо.
– Я боюсь, Иван! Это выше моих сил! – Алена рыдала. Иван впервые видел её рыдающей, на грани истерики.
– Болваны! Тупицы!! Прекратите немедленно!!! – заорал он, срывая связки. – Прекратите-е!!!
Его голос утонул в общем гуле, реве, рыке, дребезге и вое.
Сражение близилось к концу. Бородачи, изнемогая, падая, обливаясь потом, смешанным с кровью, добивали друг друга – беспощадно, безжалостно, будто расправляясь с кровным врагом, злейшим недругом. Даже смертельно раненные из последних сил ползли к бывшим соратникам, кололи их мечами, кусали, рвали ногтями кожу, выворачивали суставы… Безумие! Общее непостижимое безумие творилось во мраке за плотно прикрытыми, будто и не сокрушенными доселе воротами.
И надо всем этим побоищем в высоте, окутанная клубами испарений, висела огромная змеиная голова с чуть приоткрытой пастью, жёлтыми острыми клыками и свисающим вниз раздвоенным чёрным языком.
– Иван! Осторожно! Смотри-и-и…
Пронзительный крик Алены растаял в наступившем беззвучии, полной тишине, свинцовой, гробовой. Всё исчезло – кровь, крики, хруст костей, тьма, бойня… всё.
Иван ощущал умиротворение. Он был далек от всего суетного, внешнего.
Он сидел, уперевшись коленями во что-то твердое холодное, и мерно раскачивался из стороны в сторону. Он не, хотел открывать глаз, было и так хорошо, тихо, благостно.
– Постичь Непостижимое – стремление тщетное и бессмысленное изначально, – тек в уши медоточивый тихий голосок, – нет ни начала, ни конца у бескрайнего Мироздания, всё преходяще в нём и обратимо. Ищущий обрящет лишь смерть свою, пройдя путем унижения, горя, треволнений, мытарства и страданий. Воплощение же есть высшая форма бытия, дарованное нам Извне Первозургами, основателями Пристанища – Внутреннего Мира, что включает в себя все десять цепей-Мирозданий, семьдесят две Вселенных и тридцать три Антивселенных, Дороги Сокрытия, Осевые измерения и внешние подпространства… нет Пристанищу пределов в беспредельности Его самого.
Нет Ему границ и краёв, а есть лишь перемещение из одной Его сферы в другую, есть перетекание из одной Его формы в другую и скольжение с одной Его двенадцатимерной поверхности на предыдуще-последующую сквозную поверхность по сферам-веретенам, в обход миров плоских и с заходами на них.
Исцелением всевидения воплощаемому открывается зрение в первых тридцати двух измерениях, и становится ему зримым прежде сокрытое от слепых глаз его. Но узреть всю непостижимость и многоиномерность Пристанища не дано никому, ибо Извне Оно создано, но ничто извне Его не существует, и нет из Него выхода во Внешние миры, ибо и самих их нет, а существуют они лишь в проекциях, отбрасываемых Пристанищем па плоскости внешне-предповерхностных сфер и окраинных миров-гирлянд, связанных пуповинами с гиперточками Мирозданий. Знание полное – смерть и тщета.
Знание видимого мира – обман. Знание законов бытия Пристанища обретение вечности и растворение в вечном…
Иван осторожно приоткрыл один глаз.
Зеленоватое мертвенное свечение поигрывало на толстенных трубах.
Каменный пол. Туман. Фиолетовые испарения меж развалин и обломков. Трубы вдруг шевельнулись… и Иван понял, никакие это не трубы, а кольца, огромные кольца, в которые свёрнуто ещё более огромное змеиное тело. Но это не змея. Это Змей! – Иван сразу вспомнил страшную голову с жёлтыми клыками и раздвоенным языком. Всё ясно. Он во власти этого гада! Всё понятно. Сила Змея оказалась могущественнее Кристалла, она довела бойцов Балора до исступления, до братоубийственной резни. Теперь нет никого. Ни Балора, ни его воинства, ни Алены… один только Змей. И он сам, почему-то живой, мерно покачивающийся из стороны в сторону.
– Кто ты? – спросил Иван, не надеясь на ответ. И в тот же миг перед его лицом выросла огромная голова с жёлтыми горящими глазами. Раздвоенный чёрный язык чуть подрагивал. Из пасти обдавало зловонием. Большие острые зубы наводили на нехорошие размышления. И вместе с тем Змей был явно разумным, более того, он обладал огромной силой внушения. Единственный, судя по всему, его недостаток заключался в том, что он не знал одной вещи – сидевший на плитах человек не поддавался гипнозу.
– Я Великий Змей Незримых Глубин! – прошипела чудовищная голова. – Я поднялся на поверхность и поглотил мешающих мне спать. Но я сохранил тебе жизнь, ибо не смог постичь цепь твоих воплощений. В твоем мозгу, путник, есть закрытый сектор. Скажи мне, что ты таишь в нём?
– Мне самому об этом не сказали, такие вот дела, о Великий Змей, плохо скрывая иронию изрек Иван. – Ответь и ты мне: я в Пристанище?
– Пристанище повсюду! – напыщенно ответил Змей. Кругом одно и то же, подумалось Ивану. Паранойя! Говорящие змеи, лешие, глиняные убийцы…
Захотелось чего-то настоящего, реального, земного.
– Пристанище реальнее всего во Вселенных! – сказал Змей. – Всё прочее лишь отражения Внутреннего мира. Мне, Хранителю Мудрости, это открыто. И когда твой ум, твоя душа и твои знания перейдут в меня, а тело твое послужит основой для Всеобщего Совершенствования малых и Перевоплощения в Единое Большое, океан моих знаний станет полнее на одну каплю. Да, капля по капле собираются океаны мудрости, путник. Миллионы лет нужны для подъема над бытием.
– И скольких ты воплотил в себя. Змей? – спросил Иван.
– Всех, кто пересекал мою дорогу. Всех, кто нарушал мой сон в Пучинах Незримых Глубин. Всех, видевших и созерцавших меня в разных мирах и измерениях…
– Так что же остановило тебя? Почему ты сразу же не вобрал в себя мой ум, мою душу, мои знания?! Ты же почти всемогущ? Ты же не ведаешь жалости?!
Тебе не знакомо чувство сострадания. Ответь, о мудрый Змей!
Шип перешел в пронзительный свист, в выпученных глазах мелькнули и пропали красные огоньки. Змей явно встревожился, это было видно. Но он ответил.
– Да, Иван, я мог бы тебя поглотить в первые же минуты, как я поглотил духовные сущности этих жалких и немощных воинов во главе с их одноглазым предводителем. Ты ведь заметил, что когда они вырезали друг друга, в них уже не оставалось ничего разумного, ничего светлого, они были куклами, умерщвляющими друг друга. И мне не было их жалко. Я не умею сострадать, ты прав. И я бы поглотил тебя вместе с ними, но…
Иван осмелел. Встал. Огляделся. Сквозь туман и фиолетовые испарения он ни черта не увидал – только развалины, только каменные глыбы. Этот разрушенный, затерянный мир просто преследовал его!
– Говори прямо – почему ты не воплотил меня?! И я буду прям с тобою.
Ты ведь действительно умнее и выше всех, кого я встречал в Пристанище и в охранительных слоях, в мирах-гирляндах и во всех кругах Внешнего Барьера.
Змей был явно польщен. Он высоко поднял голову, прищурил глаза. Голос его прозвучал добрее и вкрадчивей.
– Не прельщайся, путник, ты не мог побывать во всех кругах Внешнего Барьера, для этого мало сорока вечностей! Миры-гирлянды – это вечность в степени вечности, повторенная в семидесяти двух Вселенных и тридцати трёх Антивселенных. Но ты нравишься мне, ты не ползаешь в пыли жалким червяком, ты не молишь о пощаде; ты не бросаешься словно дикарь с мечом и огнём. Ты вправе постичь кое-что из кладезя мудрости до священного акта воплощения. Слушай же!
Иван почтительно склонил голову. Потом неспешно, смиренно поднял глаза.
– Ты не догадываешься, почему существа, превышающие тебя и силой, и разумом, и своими возможностями, существа, желавшие воплотить тебя в себя или иных, отступали от тебя, давали тебе уйти и не преследовали тебя?
– Это загадка для меня, – ответил Иван. Хотя он думал по-своему, у него был кое-какой опыт на сей счет – обитатели иных планет и миров как правило пожирали друг дружку, чужаков они поглощать боялись – ещё отравишься ненароком, или просто брезговали.
– Ты не прав дважды. Не прав в слове. И не прав в мысли. Скажи мне прямо, что таит твой мозг?! – Змей снова приблизил свою огромную страшную голову к Иванову лицу.
– Мой мозг таит знания многотысячелетней цивилизации Земли, мою собственную память, кусок памяти заблокированный от меня и внешних мнемоскопистов…
– И всё?!
Иван смотрел прямо в глазища, в жёлтые зрачки.
– Нет, не всё! Ещё есть Программа. Но я не знаю, что это такое. Она заблокирована от меня. Она ведет меня к цели, предохраняет меня, в случае опасности она спасет меня…
– Так тебе сказали пославшие тебя?
– Да, так мне сказали пославшие меня и так я испытал сам.
– Ты никогда не вернешься на Землю. И поэтому перед роковым часом ты имеешь право узнать правду, – медленно проговорил Змей.
– В чем эта правда?
– Каждый из тех, кто пропустил тебя на долгом пути твоем, мог уничтожить тебя, мог впитать в себя. Нет, они ничего не знали. Но предчувствия останавливали их. Они чуяли заложенную в тебе опасность. Не понимали в чём она, не знали даже, насколько она страшна, но они улавливали то страшное, что исходило от тебя. Для всех обитателей Пристанища – ты враг, Иван, ты посланец темных и страшных сил. Ты убийца!
– Ты лжешь, Змей! Я всегда был посланцем Добра! – взъярился Иван. В его мозгу колоколом ударило: «Иди, и да будь благословен!»
– Нет! Я не лгу! Лгали те, кто послал тебя! – Змей говорил тихо, но очень твёрдо, каждое слово вылетало из его пасти бронзовым слитком. Программа, которая тебя ведет по Пристанищу, это ещё не всё. Внутри этой Программы есть ещё одна – Сверхпрограмма, Иван. Когда ты достигнешь цели, первая программа перестанет охранять и защищать тебя, ты превратишься в живую мину, Иван! Воплотивший тебя в своем существе погибнет в чудовищной агонии, его ничто не спасет, бомба, заложенная в твоем мозгу, в состоянии уничтожить самого Властелина ада! Ты не знаешь, кого ты должен уничтожить ценой своей жизни, Иван, но пославшие тебя знали это очень хорошо. Ты понимаешь это, Иван? Нет! Это сокрыто от тебя.
Иван опустился на плиты. Всё плыло у него перед глазами. Он знал, Змей не лжет; Это правда! Они послали его на смерть. Подлецы! Подонки!!
Негодяи!!! Он не человек, не десантник, он зомби, орудие смерти, живая мина! А знал ли это Авварон?
– Знал, – заверил его Змей. – Он один из немногих, кто знал это. Иначе разговор бы был иным, Иван.
– Плевать! На всё плевать! – Иван поднял глаза. – Где Алена?!
– Она в безопасном месте, – заверил Змей. – Не думай о ней. Её час ещё не пришёл.
– Что значит, её час?! – вскинулся Иван.
– У каждого есть его час. У одних сначала звездный, потом смертный. У других только последний, Иван.
– Тогда ответь, кого именно я должен уничтожить в свой смертный час?!
– Я не могу проникнуть в закрытый сектор. Ты сам узнаешь это перед исполнением Сверхпрограммы. Но ты уже не сумеешь воспротивиться ей… а может быть, ты и не захочешь противиться. Всему своё время, Иван!
– Что же делать?
– Не печалься, Иван. Я буду отслеживать твой путь. Если возникнет хоть малейшая возможность разблокировки, я вберу твой мозг, твою душу в себя, а чёрный сектор, несущий смерть выплюну, как косточку. Терпение идёт с Вечностью рука об руку – Ты думаешь о себе! – сорвался Иван.
– Да, – гордо ответил Змей, – я думаю о себе. Только о себе! И потому я вечен, а ты смертей.
– Значит, я свободен? – вдруг спросил Иван. Змей зашипел, заскрежетал.
Ему было смешно.
– Да, если это можно назвать свободой. Иди… Ты всё равно вернешься ко мне, ты войдешь в меня, воплотишься в моем бессмертном «я»!
– Поглядим ещё, – грубо ответил Иван.
Он перепрыгнул через свивающиеся кольца. Сделал несколько шагов к разрушенной стене, и еле удержался – под ногами был обрыв, страшенная пропасть. Теперь он видел – это башня, километровой высоты башня, а там, внизу – пустыня, разбитые железные ворота, трупы, трупы, трупы.
– Иди! – повторил Змей. – Мне пора в Незримые Глубины!
Иван обернулся – никого за его спиной не было. Лишь маячила на полуразвалившейся стене чёрная тень – тень вечно ускользающего, изменчивого Авварона.
– Змей всё врал, – заявил карлик-колдун недовольным брюзгливым голосом. Он даже картавил и гнусавил сильнее, прихлюпывал носом, чмокал, сопел. Вранье всё – от начала до конца.
– Тебе я тоже не верю! – оборвал его Иван.
– И не надо!
– Мне надоели твои тени и фантомы. Я не буду больше говорить с тобой, пока ты сам не объявишься и не объяснишь мне всего своего подлого поведения, понял, ты, негодяй в Шестом Воплощении!
– Грубо, Иван! Грубо и некрасиво, – проворчала тень. – А ведь я пришёл за расплатой. Ты скоро всё узнаешь. И мне нужна твоя память – не забыл?
– Нет! Только что-то не верится твоим обещаниям, мой лучший друг и брат! Шел бы ты отсюда!
Иван обогнул по краешку всю верхнюю площадку башни. Спуска не было видно. Ни лесенки, ни скоб, ни веревки на худой конец, даже выступов и шероховатостей на стене не было.
– Не ищи, Иван, – примиряющим тоном посоветовала тень колдуна, – ты совсем не разобрался в местных штуковинах, а ведь сколько времени ты провёл здесь, уймищу! Башня сама поднимет тебя в Чертоги Избранных! Это и не башня, Иван. Башня только для видимости.
– Где Алена? – спросил Иван, отвернувшись от тени, щуря глаза в пелену серого неба.
– О живых надо думать, Ванюша, о себе…
– Сгинь, нечисть!
Иван резко развернулся. Его рука машинально взлетела вверх, сверкнули в глазах блики Золотых Куполов. Крестное Знамение прорезало воздух, очищая его, высветляя. Левой рукой Иван ощупал грудь – и, о чудо! – он ощутил под ладонью маленький железный крестик. Нет, Бог не отвернулся от него. Память нахлынула волной – белой, ослепительно-освежающей волной.
– Сгинь, исчадие ада!
Иван во второй и в третий раз перекрестил тень. Он не верил своим глазам, но разрушенная стена, на которой чернело страшное пятно, развалилась, рассыпалась на мелкие камушки, обратилась чуть ли не в пыль, раздалось омерзительнейшее карканье, хрип, храп, запахло серой, гарью… выпорхнуло нечто чёрное расплывчатое – и низринулось вниз, растаяло в мраке, окутавшем подножие башни.
Иван опустился на колени. В ушах у него, не переставая, мерно стучало: «Иди – и да будь благословен! Иди – и да будь благословен! Иди – …»
Теперь он и сам видел – башня росла. Она тянулась к небу, бездонному серому небу.
Иван бросился к краю площадки, лег на живот, заглянул в пропасть и закричал в отчаянии:
– Алена-а-а-ааа!!!
Даже эхо не ответило ему.
Прорыв был подобен ослепительной вспышке. Серая пелена не растворилась и не растаяла, как ей подобало бы по всем природным законам, она разлетелась в ничто, разорвалась будто пронзенная трёхмерная плёнка, закрывавшая вход в пространство четырехмерное.
Иван вскочил на ноги. Выставил вперёд сжатые кулаки. Он был готов к бою. Но никто на него не нападал. Лишь ослепительно горели тысячи солнц и ничего не было видно в их безумном свете. Это был тот световой предел, когда свет равносилен тьме, когда он не освещает предметы, а скрывает их, когда он царствует сам, затмевая всё вокруг и превращаясь во Тьму, ибо есть во Вселенной Чёрная Тьма и есть в Ней Тьма Белая.
Иван молчал. Смотрел под ноги – только там оставался ещё крохотный кусочек, на который можно было смотреть, И уже не площадка башни была под ним. Камешки, обломки стены и пола осыпались, сползали вниз, обнажая нечто сырое, скользкое, подрагивающее, покрытое бугорками и впадинками, выбивающееся из-под плит, сокрушающее их. Эта живая омерзительнейшая масса шевелилась, дыбилась, вздымала его. Куда?! Иван ничего не мог понять. Это было выше его понимания! Чертоги?! Какие, к дьяволу, чертоги в этом мире демонов и привидений! Самое страшное – ослепнуть, оглохнуть, быть жалким и беспомощным. Лучше уж бой, сеча, смерть в битве!
И снова, как было уже не раз, выплыла неожиданно из ослепительной белизны, словно из незримых вод, огромная клыкастая рыбина, заглянула в самую душу кроваво-рубиновыми глазищами… Иван вскинул руки, замахал ими.
Он растерялся. На чем же она держится? Здесь нет воды! Это же воздух! А она плывет! Или это только мираж? Или это только в его воспалённом мозгу?!
– Что тебе надо от меня!!! – заорал он, не щадя горла. Рыбина разинула пасть, облизнулась своим жутким мясистым языком. Она не ответила. Да и могла ли она ответить?!
– Мне надоела эта игра! – снова сорвался Иван. – Убейте сразу! Нечего время тянуть! Или… – он сам не знал, что это за «или».
А тем временем пупырчатая живая масса не только вздымала его к невидимым высотам, но медленно, неостановимо поглощала его, всасывала в себя. Иван увяз в шевелящемся, подрагивающем месиве по колени. Он пытался выдернуть ноги. Но не мог. Его засасывало сильнее. И это было вовсе не то болото, в котором можно было плыть. Ещё один фильтр-пропускник? Непохоже.
Иван запустил руку в месиво. Выдрал кусок, поднёс к глазам. В его ладони шевелились, копошились, терлись друг о друга сотни тысяч волокон-червячков. Гадость! Мерзость! Иван отшвырнул шевелящийся кусок живой плоти. Его втянуло уже по пояс. И противиться он не мог. Тысячи солнц сияли всё ослепительней – теперь не было видно даже на расстоянии ладони.
Иван подносил руку к лицу, но лишь её тень, слабая и призрачная, чуть мелькала перед глазами. Ослепляющая Тьма. Помрачающий Свет!
Он не мог пошевелить плечами. Это конец. Это предел. Его засосало. На поверхности оставалась одна голова. Но рыбина? Страшная гиргейская рыбина?!
Она вновь выплыла из убийственного света, вновь уставилась на Ивана. И он явственно видел её прожигающие красные глазища. И они снова просвечивали его мозг, просвечивали насквозь.
Иван был в отчаяний. Это смерть! Это конец всему! Они решили его уничтожить! Они решили обезвредить живую мину, ходячую бомбу! И они правы по-своему, их можно понять. Но от этого не легче. Где Алена?! Где заложники-земляне?! Что будете ними со всеми?! И снова уйдут от ответа эти сволочи! Эти подонки, пославшие его и многих других на верную смерть! Грязь! Подлость! Низость! Везде и повсюду. Подлость и смерть царствуют над миром. Они правят всем – в том числе и добром, светом, они определяют пределы их бытия. Ах, как подло устроен весь этот мир! Иван не хотел погибать. И вместе с тем он уже не мог и не хотел терпеть нечеловеческих мучений. Душа его раздваивалась, рвалась из тела наружу, рвалась… Но куда?! Нет! Это воплощение! Это они так делают! Они вытягивают его душу, прежде чем умертвить его тело! Нет!!!
– Не-е-е-ет!!! – завопил он, чувствуя, как живая мерзкая масса, достигшая его подбородка, затекает в рот, грозит удушьем, погибелью. Авваро-о-он!!! Авва-а-ар-р-р-о-онн!!! Жижа залила его лицо, затмила безумный свет. И лишь пузыри вырвались из его рта. Убивающий взгляд рыбины исчез. Но почти сразу в мозгу прозвучало глухо и картаво: «Ты и вправду хочешь, чтобы я спас тебя?» Иван не думал долго, сейчас надо выкарабкаться, всё остальное потом «Да! Да!! Да!!!» – мысленно подтвердил он. «И ты готов отдать мне то, что я просил?!» – последовал второй вопрос. «Да, готов! Я всё отдам, что хочешь, я продам тебе душу!!!»
– Иван задыхался, он уже терял сознание. А перед глазами в кровавом мареве стояло прекрасное лицо любимой. В мозгу кололо что-то глубокое, стародавнее: опомнись! что ты делаешь! ты, посланец светлых сил! нет той цены, нет тех благ во всем Мироздании, за которые можно было бы отдать свою душу! безумец! благословившие тебя, проклянут тебя!!! ты потеряешь всё и ничего не получишь взамен! Крест Господень осиял тебя на последних шагах твоих, а ты отрекаешься от него?! вспомни, всё вспомни! И две белые фигуры, корчившиеся в огне неземном, встали перед глазами. И далеким золотым сиянием полыхнуло…
– Я отдам всё!!! – закричал Иван.
И мерзкая жижа потекла в его разинутый рот, в горло, убивая его, заполняя шевелящейся, копошащейся смертью. Во мрак погрузилось сознание его.
Но прогремело в ушах напоследок:
– От слов своих отречься ты не сможешь, Иван! И будешь рабом моим во веки веков! Готов ли ты к этому?
– Да… – выдавил умирающий, – Так войди же в Чертоги Избранных!
Разом отпустило сердце. В лёгкие хлынул воздух. Кровь заструилась по жилам. Иван ощутил, как медленно, еле-еле начинает брезжить где-то на самой околице сознания краешек зари. Он возвращался к жизни. Он начинал чувствовать своё уже утраченное было тело. А в ушах его гремел картавый гнусный голос:
– Ты в сердцевине сердцевин, Иван! Ты там, куда рвался все эти последние годы…
– Годы? – переспросил Иван ошалело.
– Да, ты пребываешь в этом мире годы, скоро минет десятилетие, как ты вынырнул из внепространственных ходов возле Пристанища, ты потерял чувство времени. Но если ты взглянешь на себя со стороны… – Иван посреди кромешного мрака – вдруг увидал длинноволосого и долгобородого человека с измождённым чёрным лицом и горящими глазами. Он был весь седой, он был почти старик… да что там почти, старик, седоволосый, седобородый старик сорока шести, нет, двухсот семидесяти лет… нет, запутался, совсем запутался, он не мог уже определить, сколько ему лет. Видение исчезло.
– Ты в начале начал, Иван! Чертоги приняли тебя!
И вот тогда Иван обрел зрение. Он словно бы очнулся.
Это было нелепо и жутко.
Смолянистый, густой мрак поглощал всё вокруг. Но во мраке было видно.
Мозг отказывался понимать, но глаз воспринимал. Омрачающий Свет. И Тьма – видимая.
Но не это было главным.
Пристанище!
Сердцевина!
Начало начал!
Иван стоял в страшном живом месиве. Миллионы, миллиарды скользких, холодных, извивающихся тел заполняли всё вокруг. Это было месиво состоящее из неисчислимого множества змей, червей, каракатиц, слизней, копошащихся в густой маслянистой жиже, свивающихся друг с другом, переплетенных, скользящих друг по другу, уходящих в глубины, и выползающих на поверхность.
Это было непостижимо гадостно.
Иван брезгливо поднял руки над собой. С них свисали змеи и черви.
Соскальзывали вниз, извивались, тянули свои острые морды к его лицу.
– Теперь ты мой, Иван! – просипело в ушах.
Иван промолчал. Он жив. Но где он? Что всё это значит?!
Он не успел додумать. Некая мощная сила подавила его сознание, отрешила его от видимого, от всего окружающего. И повлекла неведомо куда.
Иван бред, раздвигая шевелящиеся тела, давя их, разбрасывая, рассекая будто это шёл не человек, а ледокол во льдах.
– Стой! – пронзало острой иглой затылок. Но он шёл, не обращая внимания на боль, и ни одна морщинка не обозначалась на его застывшем лице.
– Стой?! – прожигало мозг.
Иван ни на йоту не замедлил шага. Это был робот. Автомат.
Его мышцы не ощущали ни боли, ни усталости. Его вела она – всемогущая и неистребимая Программа. Программа, заключенная в его мозгу, в черных потаенных закоулках сверхсознания.
– Стой!
Ни одно живое или неживое существо Вселенной не могло остановить его.
Можно было убить, разорвать, растерзать. Но остановить робота-зомби было невозможно.
Живое копошащееся и смердящее болото было бесконечным. Только на седьмой версте пути оно стало пожиже – скользкие гады выползали на изрытые оспинами и шрамами шероховатые стены, замирали на них, словно греясь в лучах чёрного света. Их спины и бока сыро поблескивали прозеленью, просинью, отвратительной крапчатой желтизной. Тучи жирных жужжащих насекомых облепляли эти тела, падали вниз, в жижу, скреблись, скрежетали, зудели.
Иван ничего не замечал. Он расшвыривал, распихивал всю эту мерзость голыми руками, раздвигал грудью… и шёл вперёд, только вперёд! На девятой версте начало пробуждаться сознание. Медленно, будто просыпаясь после тягостного похмельного сна. Где он? Что это?! Чертоги?! Сердцевина Пристанища?! Мысли копошились в голове словно черви в гнусном болоте.
Противиться Программе не было ни сил, ни желания. Где Авварон?! Где этот подлый негодяй, воспользовавшийся его слабостью, его отчаянным положением?; Где он?! Выходит, этот гнусный колдун-крысеныш бессилен против Программы, выходит, он не может ей противопоставить нечто более мощное, сильное? Или он просто боится разрушить мозг Ивана и тем самым стереть заключенную в ней информацию?! Авварон, где ты?! Отзовись, ведь ты способен улавливать мысли на любых расстояниях! Предатель! Подлец! Нет, он не предатель. Кого он предал? Он всегда был врагом. А предать может только друг. Ах, Программа, Программа! Иван задыхался от горечи. Уж лучше идти, не ощущая ничего, идти полутрупом-зомби! И зачем к нему вернулось сознание?!
Чтобы продлить муки его?! Но это ещё не самое худшее… память подсказывала: самое худшее впереди. Но что?! Ивана передёрнуло – а если это вступила в действие не Программа, а Сверхпрограмма, если адский механизм пришёл в движение, что тогда?! Он идёт к собственной гибели, к лютой, жуткой смерти! И никто, ничто не остановит его, никто и ничто не пересилит Сверхпрограммы! Стоило ли выкарабкиваться из живой трясины, продавать душу этому дьяволу Авварону Зурр бан-Тургу в Шестом Воплощении Ога Семирожденного?! Алена? Разве он спас этим Алену?! Всё пропало! Всему пришёл конец! Пристанище червей, ужей, гадюк, мурен, слизней и скорпионов!
Начало начал! Но кого он должен уничтожить? И почему ему не дали прямого задания, не растолковали по-честному, по-доброму, по-хорошему, мол, надо убрать такого-то, надо очистить Мироздание от его чёрного дыхания, надо убить Зло! Нет, его обманули, его не посчитали за личность, за человека, способного сознательно идти на смерть. Его – десантника-смертника! А может, они много раз пробовали, и люди гибли, гибли при любых обстоятельствах?
Чёрт возьми этих экспериментаторов. Что ж это за цели такие, ради которых можно людей одного за другим бросать в ад на погибель?! Нет, прав был батюшка, прав – Космос не для людей! Космос – убийца всего живого! Человечество свершило неискупимые грехи! За них оно и расплачивается своими сынами – самыми честными, добрыми, умными, смелыми! А мразь приспосабливается! Да, она приспосабливается и живет, и жирует, как живут и жируют во мраке эти черви и змеи. О, Господи! Ивана передёрнуло. После того, как он продал свой мозг, свою душу посланцу Тьмы, он не имеет права упоминать Господа. Он изгой, предатель, он сам стал носителем Зла! Конец!
Всему конец! Иди, и да будь благословен! Всё, благословение истаяло. Он не сумел его пронести в душе до цели, до победы. Чернота впереди. Тьма и мрак!
Иван неожиданно оступился, упал лицом в жижу, в живое месиво. Его тут же вывернуло наизнанку желудок изверг лишь соки и желчь, в нём давно не было ничего более весомого.
– Это я, Иван! – прогнусавило в уши. – Я перекрыл Программу. Понял?!
– Ни хрена я не понял! – огрызнулся Иван.
– Ты мой раб! – прогнусавило сильней. – Или ты забыл?!
Словно плетьми Ивана ожгло изнутри. Авварон возымел над ним огромную власть. Он заменил Программу собой. Из огня да в полымя!
– Нет! Программа ещё в тебе, – пояснил Авварон, свободно читавший мысли Ивана, – я не могу её убрать полностью. Можно повредить нужный нам участок!
– Нам? – переспросил Иван.
– Хе-хе, конечно, нам. Я думаю, если ты будешь мне сознательно помогать, Ванюша, мы быстрее достигнем цели. И я тебя отпущу! Ты мой раб. Я смог бы тебя сразу убить после разблокировки… Но я тебя отпущу на волю.
Не спрашивай почему. Просто мне так хочется.
Иван горько усмехнулся.
– Я могу выбраться из этой дряни или нет, – спросил он ни к селу, ни к городу.
– Ты по уши в дерьме, Иван! Ты сам забрался в него. Это лишь отражение сущностей, понял? Пристанище сложный мир, он для каждого свой…
– Не ври, погань!
Судорогой передёрнуло Ивана, перекосило, волосы дыбом встали.
– А ты не забывайся, – мягко, вкрадчиво напомнил Авварон.
– Ладно, – Иван скрестил руки на груди, – что я должен делать, говори!
Довольный утробный смех прокатился под маслянистыми сырыми сводами.
Туча крылатых скорпионов вспорхнула, пронеслась над головою и исчезла в видимом мраке.
– Я откровенен с тобой, Иван! Я много раз спасал тебя. Я шёл одной дорогой с тобой. И я привел тебя…
– Я пришёл сам! – не вытерпел Иван. – Ты лишь сбивал меня с пути, кружил, крутил. Ты – бес! Это бесы в ночи и непогоде кружат путника и сбивают его с пути. Ты самый настоящий бес!
– Пусть будет так, – согласился Авварон с ехидным причмокиванием, прихихикиванием, всхлипами и сопением. – Главное, мы у цели. И никто нам не помешает, ни Программа, ни твое дурацкое упрямство, Иван, ни все эти выродки, заполонившие Пристанище…
– А рыбина?
– Что ещё за рыбина?
– С кровавыми глазами. Рыбина с Гиргеи?! Авварон недовольно закряхтел.
И выступил из мрака.
Его немощная горбатая фигура в балахоне обрисовалась внезапно, будто во тьме включили свет.
– Ты, Иван, слишком любопытный, – прогнусавил он прямо в лицо, – такие плохо кончают.
– Не хочешь отвечать.
– Есть вещи, которые не должны нас касаться, философически изрек Авварон.
– Чёрт с тобой! – согласился Иван. – Но есть ещё одна вещь… Короче, я сдохну, но не сдвинусь с места, пока не узнаю, что с Аленой!
– Ну, а если я не знаю этого, тогда что? – вопросил Авварон самым наивным образом.
– Врешь!
– Обязательно тебе надо нагрубить, Иван. Ты, небось, забыл, что я твой полновластный хозяин?
– Помню! Но не во всем, колдун! Ты забыл, что в любой миг я могу убить себя, уничтожить свой мозг. Ты не успеешь считать нужной тебе информации, понял?
Авварон засопел, отвернулся. Он стоял на выступе и время от времени отпихивал от себя клюкою наползавших жирных червей и мокрых змей. Крылатые скорпионы, тарантулы и сороконожки пугливо облетали его.
– Угрозы. Опять угрозы! Как с тобой непросто, Иван! Если бы ты побывал на моем месте! И далась тебе эта спящая красавица, эта живая нежить, Замолчи!
– Ну, хорошо. Смотри!
Вспыхнуло слабое зелёное свечение. Иван отбил от лица выскочившую из живого болота скользкую и отвратительно пахнущую мурену, сделал попытку вскарабкаться на уступ. Но оскользнулся. Упал.
Свечение усилилось. Он почти явственно увидал каменную стену, решетки ржавые и изъеденные временем, тусклое свечение полупогасшего факела, отвратительно-жестокую застывшую рожу идола… и её. Прекрасную Алену, прикованную к стене, в изодранном платье-тунике, несчастную, страдающую, плачущую.
– Казнь состоится на закате Чёрного Солнца, Иван, – пояснил колдун, если ты будешь умным и проворным, ты успеешь взглянуть на неё в последний раз. Понимаешь?!
Иван всё понимал. Карлик-крысеныш мог врать. А мог и не врать. Сейчас он был в полной его власти. И иного выхода не предвиделось.
– Говори, что надо делать – выкрикнул он, не отрывая глаз, от растворяющегося во мраке видения.
– Вот так бы сразу! Ты молодец, Иван, мне будет тяжело с тобой расставаться. Мне будет так не хватать тебя! – Авварон притворно всхлипнул, шмыгнул носом.
– Кончай болтать! Ты и так вволю поиздевался надо мною! – взбеленился Иван.
Авварон вдруг исчез. Но тень его, непомерно большая и угловатая, осталась на чёрной стене.
– Нам надо сделать последние шаги. Здесь важно не ошибиться, Иван! – голос Авварона теперь звучал только в мозгу. – Тебе предстоит повидаться с одним… с одной тварью, и узнать кое-что. После этого инструктажа, по всей видимости, включится Сверхпрограмма…
– Вот как?! – взъярился Иван.
– Нам не обойти её! Всякая программа должна исчерпать себя. Тогда произойдет полная разблокировка. Я уже сотни раз, пока ты спал или бодрствовал, бредил или теребил память, пытался проникнуть в чёрный сектор твоего мозга. Безуспешно, Иван! Ты и сам догадываешься, я не стал бы церемониться. Но здесь работали спецы. Они всё отладили чётко, и я могу только поклониться им, позавидовать их умению. И всё же мы перехитрим их!
Сверхпрограмма должна быть выполнена во что бы то ни стало, понял меня?! Но твой Мозг не должен при этом погибнуть или воплотиться в кого-то. Ты видишь меня?
Иван узрел вдруг скользкого голого червя-паразита с прозрачной головой и крохотными красными глазами, который выскочил из жижи, из кошмарного Сплетения змеиных тел, вполз на выступ, прижался к тени… И на месте этой расплывчатой тени возник сам Авварон, не такой уж и маленький. Он был ростом почти с Ивана. Но при этом невероятно согнут, горбат. Капюшон открывал обвисшую слюнявую губу, бородавчатый подбородок и конец сизого вислого носа!
– Повторяй за мной! Программа должна сработать…
– Программа должна сработать.
– Заложенная в ней мина должна взорваться…
– должна взорваться! – машинально повторял Иван.
– Но она не должна причинить вреда ни тому, для кого предназначена, Ни тебе!
– …ни тому… ни мне, – слепо вторил Иван.
– Мы обманем её!
– Обманем её! Авварон рассмеялся.
– Ну, а теперь вперёд, Иван! Ты был законченным дураком. Но теперь ты совсем не глуп, совсем! Иди! Мне нельзя там показываться. Иди, но помни ты мой раб! Помни – что я твой благодетель и спаситель. Помни – ты без меня ничто! Но я для тебя – всё. Ступай!
У Ивана в мозгу будто эхом прозвучало двойственное: белое – «Иди, и да будь благословен!», и чёрное – «Иди, но помни – ты мой раб!» Он ощупал грудь – креста на ней не было. Он находился в полной власти сил Тьмы.
Первые шаги давались ему огромным трудом. Тело отказывалось ледоколом рассекать змеиное болото Чертогов. И вообще, что же это за Чертоги?! Иван совсем не так представлял себе логово властелинов Пристанища, сердцевину многопространственного мира. Или прав Авварон – Чертоги даны каждому свои?
Для праведников – они райски хороши, для грешников – страшны и мерзки?
Глупости! Он просто не может постичь здешних законов, и всё! Ничего больше!
Нет никаких отражений, никаких сущностных проявлений. Ничего этого нет!
Просто в этом чудовищном мире избранные – это копошащиеся вокруг отвратительные змеи, голые слизистые черви и мокрицы. Это мир иных ценностей! И нечего приноравливать; себя к нему. Сейчас задача должна быть одна – как можно быстрее выполнить всё, что заложено в него Программой, выполнить то, чего добивается этот колдун, выполнить всё, чего не миновать, и к ней! к ней!! к Алене!!! Это самое важное! Он обязан её спасти. Пусть погибнет весь этот мир. Пусть погибнет Земля. Но её он спасет! На Ивана разом обрушилась память. Система. Хархан. Вторжение, которое готовится, которое уничтожит всё. Звездные армады в Невидимом спектре. Несокрушимая, недоступная даже для восприятия землян сверхмощная звездная сила.
Чудовищно! Огонь, пожирающий Землю. Миллиарды смертей! Крушение цивилизации! Уничтожение всех земных колонии по всему Мирозданию! Рабство!
И всё же он отмел страхи – всё потом, всё после, всё только после того, как он увидит её!
Вперед!
Иван рванулся изо всех сил, отшвыривая гадин, разбрызгивая смолянистую жижу. Он рвался вперёд. И теперешний каждый его шаг стоил многого.
Белый холм открылся взору внезапно. Что это? Иван прищурил глаза.
Черепа! Сотни, тысячи, десятки тысяч черепов, сваленных грудой. Целая гора человеческих черепов!
Он почувствовал, как мелеет змеиное болото. Это опять были фокусы многопространственного мира. Ведь он уже почти не двигался, но его несло вперёд, подымало, влекло. И наконец его просто выбросило на этот жуткий берег. Черепа хрустнули под его большим телом, два или три покатились в болото. Туда же сползли несколько червей и змей, зацепившихся было за одежду Ивана, сползли, оставляя на белых черепах чёрные сырые следы, капли поблёскивающей жижи.
В голове прозвучало голосом Авварона: «Ты должен ползти вверх. Не останавливайся; Это Узловая Точка. Там шлюз. Там… ты сам увидишь его. Ты должен говорить с ним. Говори дольше, больше. Не бойся, здесь времени нет, ты не опоздаешь. Но вот если ты не узнаешь всего, что нам нужно позарез, ты никогда не выберешься. Иди, он скажет это только тебе. Помни, Иван, ты на пороге Большой Тайны. Здесь нужны не кулаки, не мечи и лучемёты. Тут нужна голова, память, выдержка, спокойствие… Помни, я с тобой! Ну, давай – вперёд!»
Иван послушно пополз на гору. Черепа катились вниз, трещали, лопались, некоторые, наверное, особо старые осыпались трухой. Ползти по ним было неприятно. Иван не мог вот так запросто ползти по тем, кто когда-то был таким же как и он, по останкам людей. Но ползти было надо. Авварон знал нечто большее. Авварон мог заставить его идти не только по костям, но и по трупам, по тем, кого надо было убивать, убивать, сметать с пути…
Авварон?! Иван окончательно запутался. Узловая Точка? Ну и что?!
Он не увидел шлюза-переходника. Но он вдруг ощутил, что его переносит куда-то вместе со всей этой жуткой горой. Тихо. Очень тихо! Подступает тошнота. Резь в глазах, водоворот пространств, целые пласты пространств, свёрнутых чудовищно тугими переплетающимися спиралями. Всё!
Иван машинально прихлопнул крылатого скорпиона. Раздавил его о чей-то пожелтевший череп. Наверное, эту гадину он прихватил случайно с собой во время перехода. Плевать! Что здесь?
Иван приподнял голову. Черепа. Черепа. Черепа. Груды! Россыпи!
Развалы! Низкие своды. Грязь, сочащаяся сверху. Узловая Точка. Безвременье.
– Что вы так смотрите, – прозвучало неожиданно из полумрака, – да, это черепа тех, кто работал на Полигоне. Они все здесь… И там – в Чертогах.
Впрочем, это одно и то же, разница в два мегапарсека, но Узел один. Они давно бы обратились в пыль. Но здесь нет времени. Не тревожьте их зря!
Иван привстал и, шатаясь, побрел на голос. Силуэт он различил почти сразу. Но детали смог рассмотреть, когда приблизился почти вплотную.
– Полигон? – тупо переспросил он.
– Вот именно. Полигон, – подтвердило странное существо и качнуло гребнистой головой с невероятно уродливым и невероятно морщинистым лбом.
Существо сидело на черепах. И держало в руке череп. Было оно не менее четырёх метров ростом, двуногое, двурукое, покрытое, высохшей морщинистой кожей. Было оно очень старо – это сразу бросалось в глаза, ему было не менее тысячелетия по земным меркам, ему было…
– Больше, значительно больше, молодой человек! – просипело существо. Вам трудно даже представить себе эти числа, эти цифры. Да, вы видите перед собою одного из создателей Полигона. Эти… всякая мелочь, ползающая там, иногда называют нас Первозургами, может, слыхали? Нет, неважно, всё это ерунда. Ведь вы человек, да? Я спрашиваю – вы человек?
– Да, я наверное ещё могу иногда называть себя человеком, – пробормотал Иван. Он вдруг сразу охладел ко всему. Он не верил, что этот дряхлый, наверняка находящийся в полумаразме монстр, похожий на огромную ящерицу с человечьей мордой, сможет чём-то помочь ему.
Существо с невыразимой тоской глядело на череп, по дряблым желтым щекам катились мутные жёлтые слезинки. «Бедный Йорик!» – невольно пришло Ивану на ум. Всё то же, только спустя тысячелетия.
– Здесь покоятся останки не только первостроителей, созидателей Полигона, – проговорила существо, – почти треть груды – это черепа тех, кто приходил сюда подобно вам, молодой человек. Ни один из них не вернулся назад. Увы, Полигон – замкнутый мир. В него есть только вход!
– Слыхали, – грубовато заметил Иван. И повторил то, что уже говаривал неоднократно: – Где есть вход, там всегда есть и выход.
– Вы плохо знакомы с многомерными системами, – печально просипело существо. – Выход – дело непростое. Это, знаете, как в ад – попасть легко, во выбраться практически невозможно. Или вы не согласны со мною?
– Согласен, – сказал Иван. – Но мне необходимо выбраться отсюда. Я пришёл с Земли. Я должен помочь тем несчастным, что томятся здесь, выручить их, спасти, по крайней мере, разузнать о них всё. И поэтому я обязан выбраться. Если можете помочь – помогите. Нет – я уйду, не буду тревожить вашего покоя.
«Не груби, Иван, и не спеши! – прозвучало в мозгу голосом Авварона. Ты можешь всё испортить. Надо осторожненько, тихохонько выведать все пути-дороженьки, разузнать толком обстановку, а потом – вперёд!»
Существо поглядело на Ивана уныло и просипело:
– Так или почти так говорили все эти, – мутный взгляд скользнул по черепам. – И что же? Где они? Где их добрые намерения и чистые помыслы? Всё тлен, молодой человек. И Земли никакой уже давным-давно нет.
– Как это нет? – удивился Иван.
– А вот так, нету. Сорок миллионов лет Пристанище блуждало в иных вселенных. Ни одна цивилизация не способна просуществовать столь долго. И потому – нет никакой Земли. И пришли вы, молодой человек, не с Земли. Вы пришли с нижних уровней, вы вылупились из ячейки, которая хранила вас и берегла весь этот долгий срок. И, разумеется, время коснулось вашего мозга – вам представляется, что вы пришли с Земли, что она есть, что всё живущее в вашей памяти существует. Но это миражи, иллюзии. Всё тлен!
Иван ущипнул себя за ногу. Нет, он вовсе не спал.
– Я пришёл с Земли! – упрямо повторил он. – И вы – моя последняя надежда. Я начинаю догадываться – вы ведь тоже землянин?
Существо выронило череп. Уставилось на Ивана. Муть схлынула с жёлтых глаз, даже морщины на лбу немного расправились.
– Вот это интересно, – произнесло существо не столь уныло как прежде, почему вы так решили?
– Я вижу это! – заявил Иван. – Вас ведь воплотили? Вы землянин. Но вы обретаетесь в чужом теле, так?!
– Проницательность хорошая черта, молодой человек.
Вы правы – то, что вы видите, всего лишь одно из сотен тысяч тел, которые я сменил, чтобы не уйти в ничто, чтобы выжить и поведать когда-нибудь и кому-нибудь правду о Полигоне…
– Этот час пришёл! – несколько самоуверенно произнес Иван. – Мое сознание и моё подсознание открыты для вас. Загляните в них, и вы увидите, что я не из ячейки, что я на самом деле пришёл с Земли. Смею вас заверить, Первозург. Земля существует!
Существо привалилось к чёрной стене, закинуло голову вверх так, что открылась невероятно дряблая, старческая шея.
– А вы не боитесь? – спросило оно вдруг.
– Чего?
– Вы всё прекрасно понимаете! Я ведь могу воплотиться в вас, покинуть это дряхлое тело, войти в ваш мозг. Представьте себе – уже не это чудище, – существо ткнуло себя пальцем в грудь, – будет сидеть на груде черепов и предаваться воспоминаниям и философствованиям, а вы, Да-да, именно вы!
Ивана невольно передёрнуло. Но ответил он прямо:
– Есть тела получше и подолговечнее. Но не в этом дело. Я обязан вас предупредить, что в закрытом секторе моего мозга заложена программа, которая уничтожит того, кто попытается воплотить моё «я» в себя… нет, я не пугаю вас, даже не предостерегаю, я просто хочу, чтобы вы знали об этом.
Существо медленно встало, подошло к Ивану, положило ему на плечо морщинистую, дряблую руку, которую скорее можно было бы назвать лапой. Да, это была именно лапа – четырехпалая, с пятисуставчатыми кривыми пальцами, чёрными коготками, покрытыми трещинами и коростой.
Иван не пошевельнулся, хотя лапа была тяжела.
– Именно этого признания я и ждал от вас, – сказало существо. – Всё, что хранится в вашем сознании, подсознании и сверхсознании, за исключением крохотного Темного участочка, мне известно. Я проник в ваш мозг раньше, чем вы появились здесь. Но это вовсе не означает, что я всему и сразу поверил.
Любую память, любые самые объёмные и подробные детали быта, истории, цивилизации можно смоделировать, воплотить, заложить в мозг и другие хранилища. Для меня это не доказательства существования вас, как личности, явившейся с Земли, и самой старушки Земли. Это может быть лишь свидетельством достаточно развитой фантазии и отменных способностей создателей программ. Там, внизу, кое-что научились делать. Но ваше признание мне пришлось по душе, молодой человек. И я не прочь побеседовать с вами. Можете задать мне несколько вопросов.
«Иван! Соберись! Только главное…» – вклинился в мозг Ивана Авварон.
– Мы обойдемся без советников и посредников, хорошо? – предложил Первозург, опережая Ивана.
– Разумеется, – согласился тот. Он уже знал, с чего начнет. Аленка!
Умница Аленка! И как он мог ей не верить, как он мог сомневаться в её словах. Эх, вернуть бы время вспять! Но теперь нечего горевать по волосам, срезанным вместе с головой. Теперь надо наверстывать! И Иван с ходу задал вопрос: – Когда прекратилась связь Полигона с внешним миром?
– Вам нужен год, век, тысячелетие?
– Год.
– Три тысячи восемьдесят девятый год от Рождества Христова, 14 июля, это был понедельник, чёрный понедельник.
Значит, правда! Иван даже оторопел. Он не ожидал, что всё разрешится столь просто.
– Тридцать первый век? – тупо переспросил он.
– Вот именно, тридцать первый век.
– Что такое Полигон, – задал вопрос Иван. – Пристанище, планета Навей, Полигон – это одно и то же?
– Не совсем, молодой человек. Давайте-ка с вами поменяемся местами.
Давайте я вам задам вопрос. Ответьте, каким вам видится этот мир? Чей он?
Откуда взялся? Где находится?
Иван призадумался.: Готового ответа у него не было.
– С иными цивилизациями всегда сложно разобраться, – начал он. – Чужой мир – потемки! Мне известно одно – планета Навей вынырнула в нашей Вселенной из чужого пространства. Это неземной мир! Но…
– Всё дело в этом вашем «но», – прервало Ивана существо. – В голове вашей нелепая мешанина из пространств, леших, уровней, чуждых цивилизаций, инопланетных телепатов, чудищ, призраков, шлюзов-переходников, воплощений.
Вам никогда не разобраться самому. И поэтому я больше не буду отвечать на ваши вопросы, молодой человек! – Первозург вновь отошел к стене, привалился к ней спиной, неторопливо опустился на корточки. – Я вам сам всё расскажу.
Слушайте!
Иван словно зачарованный присел на черепа в четырёх метрах от старца.
Для него не существовало ничего внешнего, кроме этого огромного морщинистого лба, кроме жёлтых, проясняющихся глаз, кроме приглушенного дрожащего голоса.
– Здесь нет чужого, чуждого, инопланетного, Иван! Этот мир создан землянами. Молчите! Он создан ими от начала до конца. Планета Навей – это часть Пристанища. Пристанище – часть планеты Навей. И всё вместе – это и есть тот самый Полигон. По крайней мере так было до того, как Пристанище замкнулось. Но ничего, – Первозург раздельно и внятно повторил, – ни-че-го не изменилось! Вы понимаете? Полигон создавался четыре десятилетия. Да, это был закрытый проект. О нем почти никто не знал. Воплощение несуществующего!
Это был сверхпроект. Вы только представьте себе: за тысячелетия существования земными цивилизациями были созданы миллионы мыслеобразов, мыслеграмм, проще говоря, параллельно с обычным реальным земным миром на Земле существовал мир мифический, мир богов, демонов, призраков, навей, леших, упырей, вурдалаков, оборотней, колдунов, ведьм, мир потусторонний, страшный, чудесный, загадочный. Этот мир существовал в головах миллиардов людей, а это означало, что он просто существовал, что от него нельзя было откреститься, объявить его несуществующим. Этот мир был значительно богаче реального мира, жил он по более сложным законам, чем реальный мир. Да, мир преданий, легенд, сказаний, мифов, заклинаний, колдовства, ведовства, перевоплощений, мир чудес, мир, созданный человеческой фантазией на протяжении многих веков, рано или поздно он должен был материализоваться, стать миром подлинным. И мы решили ускорить этот процесс. Вы представляете себе энергетический, научный, технический потенциал тридцать первого века?
Да, нам было доступно почти всё. То, что вам представляется планетой Навей, на самом деле вовсе не планета. Высшим Советом после очень долгих колебаний, размышлений и согласований под наш проект был выделен периферийный участок в квазиядре одной из галактик, которая по прогнозам астрономов должна была погибнуть в сверхновом взрыве. Катаклизм предотвратили. Свыше полутора миллионов созвездий свернули в систему взаимосвязанных пространств, создали цепи гирлянд-лабораторий, перебросили в центры оборудование, материалы, биорезервы, специалистов, исполнителей… и дело пошло. Детали я опускаю, они вам будут непонятны.
– Вот это всё создано землянами? – не выдержал Иван.
– Именно так! Над проектом работали без сна и отдыха. Это было настоящее чудо даже для тридцать первого века. Все последние разработки, сверхсекретные подпроекты, всё самое лучшее и новейшее воплощалось здесь.
– И никто не знал об этом?
– Почти никто! Любые эксперименты над разумной биоматерией находились под запретом ещё с ваших времен, даже более ранних. Но что такое запрет для настоящих ученых! Это просто-напросто планка, которую надо суметь преодолеть – и всё! Не было никаких монстров-ученых, нелюдей-исследователей, которым неведомы человеколюбие и прочие вещи. Были обычные, нормальные, добрые люди… но они не могли стоять на месте, понимаете?! Это всё равно что умирающему от жажды видеть перед собой стакан чистой прохладной воды и не выпить его. То же происходило с Советом. Он знал лучше всех прочих, что биоразработки недопустимы. Но он знал и другое – развитие науки невозможно остановить. Если бы сведения о проекте стали известны всем, проект бы тут же закрыли, понимаете?! Нужен был умный ход. И его нашли.
– Прикрытие? – вклинился Иван.
– Да, именно прикрытие. Официально было объявлено, что в районе метагалактики Сиреневый Октаподус-IV закладывается один из Волшебных Миров.
Так назывались увеселительные зоны, которые принимали на отдых и детей, и взрослых, и любителей острых ощущений. Нечто наподобие Страшных Полей двадцать седьмого века – миры развлечений, забавных путешествий и приключений. Началось всё это в незапамятные времена со сказочных детских площадок самого дикого и примитивного уровня – вы слыхали, наверное, про первобытные диснейленды и прочие забавы наших далёких предков?
– Диснейленды? Площадки для забавы?! Игра! – Ивана перевернуло. Было!
Ведь это всё уже было с ним! Где? Да там же, в Системе, где он сам был игрушкой, где с ним забавлялись, водили его за нос. Нет! Это невозможно!
Это хуже кошмара!
– Это возможно. Причем очень даже возможно. Мы неоднократно убеждались, что слаборазвитые цивилизации, попадая в искусственные миры, созданные для отдыха и развлечений, принимали всё за чистую монету, пытались устанавливать контакты с биороботами и запрограммированными биокадаврами. Разубедить инопланетян было невозможно, ибо всё в этих мирах абсолютно реально, там нет муляжей и восковых фигур, понимаете?! Так вот, прикрытие получилось великолепное. Под это прикрытие Совет выделил нам дополнительные средства и энергетику. И работа пошла. Для всех мы делали лишь одну из зон отдыха, а для избранных – мы воплощали несуществующее, мы создавали потусторонний мир. Разумеется, все входы-выходы в замкнутую систему пространств были перекрыты…
– Так значит, никакой мистики? – поинтересовался совершенно ошалевший Иван. – Никаких призраков? Никакого колдовства? Только биороботы, биокадавры?
Он не верил. Не верил очевидному. Он настолько уже свыкся со сказочностью, заколдованностью этого нелепого мира, что не мог, не хотел, не желал верить в реальность, более того, в его искусственное, земное происхождение. Нет, просто он опять сходит с ума, опять на него наваливаются нелепые наваждения, миражи. Это бред!
– Это не бред, – твёрдо произнес Первозург, – это всё обыденная, заурядная реальность. Одного вы не поняли. Биороботы были в зонах отдыха, в Волшебных Мирах. На Полигоне биороботы использовались только в качестве обслуживающего персонала… правда, потом многие разбежались, заплутали в лабиринтах Пристанища. Но это всё не то. Мы воплощали невоплотившееся на высшем уровне, мы выращивали не просто разумных и сверхразумных существ потустороннего мира, мы наделяли их теми сверхвозможностями, сверхспособностями, которыми они должны были владеть. Это не роботы! Это не кадавры! Если мы выращивали лешего – он становился лешим, понимаете, молодой человек?! Джинн обладал всеми сказочными способностями джинна. Вы ещё не видели этого мира, вы прошли его вскользь, по самому краешку, вы познали лишь малую толику огромнейшего свёрнутого Сверхмироздания, саморазвивающегося и самоусложняющегося беспредельно. Ад, Рай и Чистилище, вместе взятые, это лишь жалкие копии одной из миллиардов рабочих лабораторий Пристанища, лабораторий, которые сами превратились в саморазвивающиеся миры с непредсказуемым ходом развития. Каждое существо этого мира столь же реально, как и мы с вами. Более того, многие из них обладают способностью к сверхреальному воплощению в реальных мирах, понимаете?
– Не совсем, – признался Иван. У него опять начинала кружиться голова.
– Эти твари, – попросту объяснил Первозург, – могут одновременно пребывать в нескольких пространствах и при всем при том быть одним целым.
На самом первом этапе мы наплодили столь много оборотней-вурдалаков и прочей нежити, что их с лихвой бы хватило на тысячи таких планет как Земля.
Но не в этом была наша ошибка…
– Ошибка? – Иван переспросил, догадавшись, что они подбираются к главному, что совсем скоро всё объяснится, он узнает наконец тайну, покрывающую Пристанище.
– Именно ошибка! Мы в этом фантастическом мире неограниченных возможностей, мире, напичканном до предела такими штуковинами, которых не сыщешь по всей Вселенной, выпустили из под контроля существ высшего порядка, существ, обладавших сверхразумом. Простота, Иван, она хуже воровства! Неподконтрольность саморегулирующихся и саморазвивающихся систем привела к первичному свертыванию Пристанища. Это был бунт вурдалаков! Не приведи, Господи, видеть всё это собственными глазами! Всего сорок лет понадобилось для того, чтобы они ощутили себя выше нас, людей! Семьдесят тысяч исследователей, наблюдателей, членов их семей были блокированы, частично превращены в саморазвивающуюся биомассу, частично законсервированы, частично сохранены в биоячейках в режиме квазилетаргии.
Мало того, они вобрали в себя прикрытие, эту безобидную зону отдыха, трансформировали её, окружили защитными слоями. Это была трагедия! Земля могла бы в течение суток-двух спасти оставшихся людей. Но связь перекрыли.
Сверхсекретность проекта сыграла на руку вурдалакам. А ещё через сутки, понимая, что Земля доберется до них непременно, что замкнутые пространства разблокируют, что им в той или иной мере придётся держать ответ, они увели Полигон в Подпространство. А потом в иные вселенные! Вы слышали, какие они сложили мифы о своих странствиях. Да-да, у них появилась своя религия, свои предания и легенды, своя история. Они – это раса богочеловеков, созданных Первотворцами… И они же зверски уничтожили этих творцов! Все прочие – нелюди-недочеловеки… но ведь эти нелюди создали их! Нет! Я не верю, что мы… что Полигон, вновь вынырнул в нашей Вселенной. Этого не может быть.
Это ложная информация, вставленная в ваш мозг!
– Значит, никакой нечистой силы нет?! – снова спросил Иван.
– Нет и никогда не было. Всё, что вы видели и чего ещё не успели повидать, творение человека, сначала выдуманное им за тысячелетия бытия на грешной Земле, а затем воплощенное нами, учеными-прикладниками тридцать первого века. Время от времени вурдалаки, чтобы поддержать свои устои – вы не удивляйтесь, у них есть и свои устои, и свои традиции – так вот, они вынимают из биоячеек спящих на грани смерти людей, растормаживают их… и устраивают дичайшие, великолепно организованные и необычайно зрелищные жертвоприношения. Они верят в свою особую Миссию во вселенных. Они жаждут вернуться и стать полновластными хозяевами своей Прародины и нашей с вами Вселенной. Они просто горят жаждой её Великого Переустройства, истребления и порабощения всех разумных и неразумных существ. Им нужны миллионы тонн биомассы. Им нужны, попросту говоря, миллионы тонн мозгов! В них изначально заложен жесточайший инстинкт самосохранения, они проливают водопады крови, при этом никого не убивая, а лишь перевоплощая из тела в тело… они принесут свои законы, свой образ жизни на Землю. Принесут, если смогут добраться до неё. Но они… – Первозург тяжко вздохнул, смежил набрякшие морщинистые веки, – они никогда не смогут выбраться из тех адовых пропастей, в которые они нырнули, избегая возмездия землян. Теперь они бесконечно сильны. Они могли бы стереть Землю с лика Мироздания. Но они никогда её не найдут!
– Да, но у них есть вся информация о Земле, – выкрикнул Иван. – Я это давно понял.
– Вся, да не вся! – двусмысленно изрек Первозург. Иван призадумался.
Он даже не мог предположить, что следует делать, куда бежать, с кем сражаться, кого спасать. Всё стало ещё хуже, ещё гадостнее. Почему это, собственно говоря, он обязан расплачиваться за грехи кучки землян, решивших поиграть в чёрную рулетку с Господом Богом, осмелившихся помериться силами с самим Творцом Вседержителем?! Проклятье!
– Не спешите с выводами, молодой человек! Земля за эти века, если она выжила, тоже, наверное, кое-чему обучилась! Она сумеет за себя постоять! – просипел Первозург, отворачиваясь от Ивана.
Тот чуть не закричал в голос. До него наконец-то дошла вся чудовищность события.
– Постоять?! Вы создали это Пристанище в тридцать первом веке. Оно совершенствовалось и развивалось сорок миллионов лет в иных мирах, да, всё так! Но ведь оно вынырнуло в нашей Вселенной, совершив обратный бросок во времени! Вы понимаете, что это означает или нет?!
– Я всё понимаю. Но я этому не верю!
– Это так! Мы сейчас в двадцать пятом веке! Здесь никто не знает, как бороться с призраками, вурдалаками, зургами и прочей нечистью. Здесь от неё нет защиты!
Первозург понурил голову.
– Если это так, то вы обречены, – сказал он буднично и тихо. – Я не завидую вам.
– И это всё?
– А что же ещё?!
– Вы обещали помочь мне!
– Ничего я вам не обещал. Но помочь, по всей видимости, смогу. Ведь ваша скрытая мина страшна для того, кто захочет воплотить вас в себя, верно?
– Так говорят, – подтвердил Иван.
– Вот здесь и может быть найден выход!
– Выход из замкнутой системы?
– Не будем спешить. Не будем играть на руку нашим врагам.
Иван растерялся.
– Ну и что же мне теперь делать? – вопросил он.
– А то, что вы и собирались делать – спасать Алену.
– А других?
– С другими у вас ничего не получится, и не пытайтесь. Большая часть тех несчастных, кого вам удалось углядеть в этом мире, лишены разума, это только плоть…
У Ивана перед глазами встала картина: откушенная женская голова, кровь на плитах, стук, хруст костей.
– Это только тела. Не больше! Из них высосали мозговую ткань тысячелетия назад.
– А как же Алена?
– Она лежала в биоячейке. Это был жертвенный резерв. Она чудом ускользнула от них. Но они всё видели, они просто дали ей немного порезвиться, они продлили игру.
Иван встал. Тряхнул головой.
– Кто это – они? Это те самые, что стояли у своего сатанинского храма на балконах, да?
– И они тоже, хотя они составляют исключительно первый слой нелюдей, простейшие ипостаси упырей, бесов… за ними много иных, ступень за ступенью.
– Человек-осьминог?
– Он всего лишь жрец низшей ступени. В последующих вам бы никто не дал побывать. Но они не подавляют даже самых низших, ибо их принцип – власть Пристанища в каждом его обитателе, каждый найдет своё место в будущей покоренной Вселенной. Всё это очень сложно, вы даже не представляете, молодой человек.
– Но почему вы сами, Первозург, не препятствовали этой вакханалии, этому кровавому пиршеству? Ведь невозможно быть немым и безвольным свидетелем вам, одному из творцов-создателей этого мира. Вы всё знаете здесь, вы могли бы отключить энергетику, вы могли бы блокировать часть, хотя бы часть систем…
– Да, мог бы. Но тогда, сорок миллионов лет назад! Чуть позже, когда они свернули Полигон, я уже ничего не мог, кроме как самоизолироваться в Чертогах, обеспечив себя на вечность вперёд. Меня спас случай. Я заметил опасность, я просто вовремя обернулся, чего не сделали другие. И теперь я для них одновременно и живой бог, которого боятся, почитают, которым пугают вновь воплощенных, и напоминание той эпохи, узник, враг. Вековечный враг, готовый выйти из заключения, как только объявится слабое место в Пристанище, и сокрушить это Пристанище. Теперь вы понимаете, для чего я так долго живу!
– Вы ждете момента?!
– Да! И они это прекрасно знают. И они знают, что такой момент рано или поздно придёт, и только я смогу уничтожить их мир, сокрушить Пристанище!
– Но ведь они…
– Они многое бы отдали для того, чтобы меня убить. Очень многое, они бы пожертвовали половиной Пристанища, больше! Но им это не под силу. Убивая меня, они нажмут кнопку самоуничтожения – здесь сложный, взаимоувязанный механизм. Но они могут убрать меня руками пришельца извне. Понимаете?
– Моими руками?! – Иван не верил ушам своим.
– Да.
– И эта бомба в моем мозгу предназначена вам?
– Да, это моя смерть.
– Тогда я ничего не понимаю! – воскликнул Иван. – Для чего им было сводить меня с вами? Устраивать эту встречу? Ведь проще… Я не могу постигнуть этой логики!
– И не постигните, – Первозург поглядел на Ивана печально, с прищуром тяжёлых век, из-под которых тысячелетней мудростью светились совершенно ясные, чистые глаза. – Я сам многого не могу постигнуть. Но я догадываюсь кое о чём…
– О чем же?
– Здесь действует какая-то третья сила. И она необычайно могущественна. Мне даже не представляются зримо рамки её могущества. Может, вам, Иван, удастся выяснить что-то. Может, только вам… Я почти поверил в Землю. В ожившую для меня Землю. И я бы хотел её увидеть своими глазами.
– Но ведь из Пристанища нет выхода?! – съехидничал-таки Иван…
– Можно выйти через вход, через стену, через крышу, можно, в конце концов, выброситься в окно, если дверь на запоре. А можно вместе с дымом просочиться в трубу. Те, кто прислал вас сюда посланцем смерти, могут очень и очень просчитаться. Но не будем спешить.
Иван тяжело вздохнул. Он начинал кое-что понимать. И теперь, когда столь могущественное существо предлагало ему союз, было особенно горько, обидно признаваться в своей собственной слабости.
– Я раб, – выдавил Иван. – Я продал самого себя, и теперь я во многом зависим от чужой воли.
– Это бред! Вы просто больны. Вы переутомились.
– Нет, это правда.
Иван неудачно повернулся, и три черепа с треском и скрежетом покатились вниз, в темноту. Чёрные своды стали ещё ниже. Что теперь говорить Авварону? Как оправдываться перед ним? Старец-монстр, Первозург не раскрыл ему никаких таких секретов, которые помогли бы разблокировать закрытый сектор. Воплощать Ивана он не собирается, понимая, что это смерть, та самая – единственная. Смерть Извне! И что дальше? Авварон в мозгу молчал или связь потерял, или боялся Первозурга, не нуждавшегося в советниках и посредниках.
– Как мне добраться до Алены? – неожиданно спросил Иван.
– Этому горю мы поможем, – ответил Первозург, – смотри!
– Куда?
– Не спрашивай ни о чём. Смотри.
Перед Иваном неожиданно возник небольшой кусок почти прозрачного «хрустального» пола. От него веяло холодом.
– Становись! Иван медлил.
– Не надо бояться. Это всего-навсего колодец. Он ведет к Д-статору, модель старая, вам знакомая. Ну, а дальше – сами знаете.
Иван встал на хрустальный пол. Тело прожгло ледяным покалывающим огнём. Он не хотел уходить отсюда, но идти было надо. Холод. Лютый холод!
– А кто такой этот грозный Балор со своими бойцами, – почему-то спросил он напоследок.
– А-а! Эка невидаль, – отмахнулся Первозург, – обычные биороботы из зоны отдыха или из Волшебных Миров, как вам больше нравится, там много всяких забав. Всё перепуталось, всё перемешалось.
– Но они ведь могли убить меня?:
– Нет! Это игра. Всё игра, поиски острых ощущений!
– Я не искал острых ощущений, – заметил Иван. И, чуть помолчав, добавил: – Я увижу вас ещё раз?
– Кто знает, – просипел еле слышно Первозург. – Идите, вам надо с ней повидаться… напоследок.
«Иван! Не уходи! Ещё рано, – прогремело гнусаво и картаво в голове, он обманул тебя, не показал входов-выходов. Не уходи! Ты должен с ним разобраться до конца!»
– Д-статор – это вход, и выход, – ответил Иван вслух.
– До встречи, – прошелестело в голове голосом Первозурга. Морщинистые губы старца были плотно сжаты.
Иван ничего не ответил. Он чувствовал, как погружается в колодец.
Хрустальный холод. Белое безмолвие, тишина, успокоение. Где он сейчас, за сколько верст и парсеков от Чертогов? Кто ответит… «Вы прошли через два подпространства и сейчас скользите по сфере-вертену вдоль направляющей оси третьего псевдопространства-уровня, молодой человек, не думайте ни о чём, не забивайте себе голову!» – скороговоркой, невероятно быстро прозвучало в мозгу. Иван всё сразу понял. Да, он многого не договорил, многого не разузнал, он не получил от Хранителя памяти ни волшебного клубка, ни ариадниной нити. Но тот будет рядом с ним, он укажет ему путь… «Да, я буду рядом… – пришло мысленное подтверждение, – но не всегда. Надейтесь прежде всего на себя!»
Ивана тряхануло так, что зубы клацнули, едва не прикусив языка. Он не удержался на ногах, повалился в пыль, паутину. Чулан, старый, грязный, пыльный, заброшенный чулан! Вставая, Иван ударился головой о что-то невидимое – искры посыпались из глаз. Он ощупал верх руками – камень, шероховатый камень. Вот подбородок, нос, губы, глаза, а вот… Иван вспомнил пустыню, неприступные горы, идолов с секретом. Всё очень просто, предельно просто! Эта часть Пристанища – зона отдыха, Волшебные Миры!
Здесь всё продумано: гуляй, развлекайся, щекочи нервишки, а надоело любой удобный миг – прыг в идола, который вовсе и не идол, а простейший, испытанный веками перебросчик Д-статор, и ты уже дома, на родной Земле, или ещё где-нибудь.
Иван вскарабкался на идола. Сдавил Контакты. Его втянуло внутрь, в ещё больший мрак. Вот теперь бы сигануть в Солнечную систему, мелькнула мысль, а почему бы и нет, чем чёрт не шутит, а вдруг Пристанище не настолько и замкнуто? Нет! Алена! Он сосредоточился, представил себе то подземелье, цепи, плиты, лик каменного жестокого бога… деталь! Позарез нужна была реальная деталь обстановки. Вот! Глаз! Халцедоновый глаз бога, чёрная щербина на зрачке, две трещины на веке – профессиональная зрительная память выручила Ивана. В голове помутилось. Кольнуло. И опять он упал, грохнулся на плиты с высоты метра в три, не меньше. Дьявол! Эти статоры совсем разболтались. Так они его и в лепешку могут расшибить при перебросе – о полы, об стены…
– Иван!
У него всё перевернулось внутри от этого родного, милого голоса. Она!
Алена! Он ничего пока не видел. Приходил в себя. Но она звала его.
– Иван!
Он побрел на звуки её голоса, на звяканье железа. И он почти тут же увидел её. О, это было печальное зрелище. У Ивана перехватило сердце.
Обнаженное женское тело, беззащитное в своей наготе, светящееся во мраке, измученное, истерзанное, но несмотря ни на что бесконечно прекрасное, висело на двухметровой высоте распятое, растянутое двумя здоровенными цепями, прикованными к рукам, ноги были прижаты к стене большими ржавыми скобами. С подбородка, по груди, животу, бедрам скользила полоска… застывшая полоска потемневшей, засохшей крови. Светлые длинные волосы закрывали лицо.
– Ива-ан!
Он приблизился. И понял – она в забытьи, в обмороке, она бессознательно повторяет его имя… значит, в последние минуты, когда она осознавала себя, она звала его, надеялась на него, молила… У Ивана больно резануло по сердцу, сжало горло.
Прекрасная Алена!
Он ухватился за скобу, дёрнул. Потом ещё раз – с хрустом и хряском проржавевшего железа, выдираемого из камня, скоба полетела вниз, на плиты.
Иван коснулся ладонью её ноги – нога была холодной, но всё же не мертвенно ледяной, жизнь теплилась ещё в этом белом светящемся теле. Он припал к ноге губами. И чуть не зарыдал. Слеза, выкатившись из глаза, скользнула по щеке, упала на железо.
– Сволочи!
Иван рывком выдрал вторую скобу, отбросил её далеко – она с лязгом и грохотом покатилась по камню. Иван сейчас никого не боялся. Он готов был сразиться со всеми упырями и сверхупырями этого проклятущего Пристанища нежити. Он подпрыгнул и ухватился за тяжёлую толстую цепь, на которой висела Алена.
И в тот же момент он почувствовал, как под лопатку уперлось что-то острое и холодное. Пришли!
Он разжал руку, извернулся, обрушил кулак на чью-то уродливую голову, вырвал из лап двуручный меч и, не разбирая – кто, зачем, как – вонзил его в котлообразную грудь. Не давая противнику опомниться он каблуком перешиб ему шейные позвонки, развернул – и сломал хребет. Только так можно было общаться с этими живучими тварями. Меч пригодился. Ещё двоим, выступившим из тьмы, Иван одним замахом снес головы. Теперь он не шутил. Не играл. Не испытывал своей богатырской силушки. Теперь он крушил их, убивал, теперь он был машиной смерти – сама жизнь, сами обстоятельства заставили его отбросить все запреты и уже не давать противнику поблажек, возможности отступить или увернуться. Они хотят этого? Они получат это! Четвёртого Иван встретил рукоятью меча – раздробленная челюсть хрустнула глиняным горшком.
Следующий удар вышиб мозги из затылка, разбрызгал их по стене. С переломленным хребтом туша сползла на плиты.
– Есть кто ещё? – ледяным голосом поинтересовался Иван.
Никого не было.
– А вы кстати пришли, ребятки. – проговорил он тихо, зло, – очень даже пригодитесь.
Он перебросил трупы к стене, взобрался на них. Теперь лицо Алены было вровень с его глазами. Он откинул волосы… безжизненные полуприкрытые веки, царапина на щеке, бледные, застывшие губы. Она так и не пришла в себя.
– Аленушка-а-а!!!
Иван припал к её губам. Он целовал их долго, согревая, передавай ей свой жар, свою силу, своё тепло. И она открыла глаза.
– Иван?
– Это я, Алена! Что с тобой? Что они сделали с тобой, говори?!
– Где ты был, Иван?
– Сейчас, погоди! Погоди малость!
Он ухватился за цепь, выдрал её с корнем, с обломками цемента и кладки. Рванул другую – с ней пришлось повозиться подольше. Но и она полетела вниз. Теперь ему приходилось держать эти проклятые цепи, чтобы они не оторвали ей рук, таких нежных, слабых.
– Потерпи немного!
Он спустил её вниз. Подобрал меч, просунул лезвие рядом с её рукой в железное кольцо, надавил.
Из её глаз брызнули слезы. На губе выступила кровинка.
– Терпи Он содрал кольцо. Потом другое. Обмотал запястья разодранным краем рубахи. Обнял её, прижал к себе.
– Они скоро придут, – шепнула Алена в ухо, – тебе нельзя здесь оставаться, уходи! Меня ничто не спасет!
– Это мы ещё поглядим!
Иван осмотрелся – никого в подземелье не было. Он взял её на руки и пошёл к огромному идолу с каменно застывшим лицом и длинным понурым носом.
Это был Д-статор. Теперь Иван мог отличить перебросчики от всяких иных творений странного мира.
– Ещё немного – совсем немного, – шептал он ей. – Всё будет хорошо, всё будет прекрасно, мы вернемся на Землю, а этот мрак забудется, мы будем сидеть с тобой у камина и смеяться над прошлым, над нашими злоключениями, а скорее всего, мы и не будем вспоминать про них. Ну их к черту, к лешему! У нас будет куча детишек и свой дом – большой деревянный дом на берегу озера, среди сосен. И никто нам не будет нужен, Алена. Только ты! И только я! Ты веришь?!
Она кивнула и прижалась мокрой щекой к нему. Она верила. Она очень хотела верить.
– Сейчас вот…
Он взял её руки в свои, надавил на контактные точки за ушами идола… Мрак! Его бросило в мрак. Он сидел внутри Д-статора.
Сидел один. Но где же она? Где Алена?! «Отбой! Назад!» – приказал Иван.
Мыслеуловитель сработал.
Его снова бросило на плиты.
Она лежала возле идола, дрожала – мелко-мелко. Она была на грани обморока.
– Ты опять бросил меня.
– Да нет же, Аленка! Давай ещё раз, ну, вставай! Он поднял её, снова взобрался наверх. Контакт! Мрак! Всё повторилось. Здесь не могло быть ошибки – Д-статор её не принимал, значит, в ней было уже утрачено что-то земное, машина не воспринимала её как человека. Но почему?! Бред!
Сумасшествие! Идиотизм чистейшей воды!
Иван выбросился из статора на плиты. Обнял её, прижал к груди. Зарыдал вместе с ней. Он был в отчаянии.
– Отсюда нет выхода, – дрожащим голосом проговорила она, – для меня нет выхода отсюда. Уходи один, Иван. Уходи! Бессмысленно погибать вдвоем!.
Ты выживешь, ты вернешься на Землю, я знаю, я чувствую это… но мне нет выхода, мне и ещё…
Иван осыпал её лицо, тело поцелуями, сжимал плечи. Нет, он не собирался поддаваться судьбе-злодейке, он ещё мог постоять за себя, за них обоих! Он не отдаст её никому. Он не оставит, её здесь! Он разнесет к чертовой матери всё это поганое Пристанище! Он не оставит от него даже камня!
– Уходи! Мы останемся здесь.
– Кто это мы? – переспросил Иван. Он ничего не понимал.
– Я и твой ребенок во мне. Твой сын, Иван! Уходи! Ты ничем не сможешь помочь. Это мир обречённых. Мы обречены самой судьбой!
Иван взревел буйволом. – …
– Нет! Этого не может быть! Ты обманываешь меня! Он не хотел верить, что она была беременна, только не это, только не это! Не здесь! Не сейчас!
Потом, там, на Земле! Только не здесь!
– Возьми меч и убей нас! – попросила Алена. – Я хочу, чтобы ты жил.
Нам не выбраться, Иван. Убей, убей меня!
«Убей! Скорее убей её! – прогрохотало в мозгу. Авварон почти не картавил, не было гнусавости и сопенья в его голосе. – Убей! Ты этим спасешь её и своего сына от чудовищных, нечеловеческих мук. Через три часа наступит Чёрный Закат. С первыми лучами западающего из Тьмы ночного антисветила её начнут предавать в жертву Вель-Ваал-иехава-Зоргу Великому Всеубийце и Всеуничтожителю, Разрушителю Миров и Поглотителю Света! Нет ничего страшнее этой растянутой на всю ночь казни! Иван, пожалей её, убей!»
– Нет!!! – закричал Иван совершенно осатанев.
– Не-е-е-е-е-еттт!!! – прокатилось громовое эхо под сводами подземелья – Не-е-е-е-е-е-ет!!!
«Я тебе приказываю, раб, убей её! Убей эту падаль, не стоящую моего внимания!» Адская боль пронзила Ивану затылок. Молнией прожгло всё тело. Он выронил Алену, упал рядом, забился в конвульсиях.
Алена подползла к нему, приподняла голову, положила на свои колени. Её лёгкая, тёплая рука прикоснулась к мокрому лбу.
– Иван, что с тобой, что-о?! – слов почти нельзя было разобрать, её тоже трясло, она была на грани.
– Ничего! Всё нормально! – Иван высвободился и стал медленно приподниматься.
Он уже встал на колени, упираясь руками в плиты, когда новая, ещё более острая волна боли накатилась на него, опрокинула, распластала.
– Ива-а-ан!!! – закричала Алена срывающимся голосом.
– Ничего, ничего, Аленка, – пролепетал он еле слышно… Это был тот час, когда надо было или умереть или вытерпеть. Иван не мог, не желал более оставаться рабом этого негодяя, этого лживого колдуна, убийцы. Или сейчас, или никогда. Или они уйдут отсюда вдвоем, или они останутся здесь.
Останутся мертвыми!
– Господи! Спаси и укрепи, не дай пасть духом изменившему Тебе! Прости несчастного, слепого, отринувшего Тебя, – бормотал Иван себе под нос, укрепи и спаси!!!
– Что ты городишь! Что с тобой?! – Алена была в полуистерике, ей казалось, что милый, любимый сошёл сума, что его терзает легион бесов. Для неё это было страшнее собственной смерти. – Ива-ан! Опомнись! Приди в себя!
«Встань! И убей эту тварь! Убей эту мертвечину, вылупившуюся из ячейки через миллионы лет! Убей – и ты воскреснешь! Обретешь всё! Встань! Убей»
Медленно, словно голем, словно зомби, заговоренным трупом вставал Иван. Незрячие глаза его блуждали взглядом по стенам и плитам. Отыскивая что-то. Неуклюже, будто преодолевая сопротивление собственного тела, он нагнулся за мечом, поднял его, воздел над собой. Повернулся к Алене.
«Убей её! – вонзалось тысячами шипов в мозг. – Убей!!!»
– Иван! – она припала к его ногам. – Убей меня; И спасись сам!
Его руки налились звериной силой, хрустнула рукоять, накренилось хищное лезвие. Вот, вот она нежная тонкая шея, вот белая открытая грудь, сейчас острое жало пронзит её… Замах был небольшим, но его должно было хватить, чтобы лишить её жизни, чтобы навсегда повергнуть эту прекрасную плоть во мрак. Меч стал опускаться…
«Убей!!!»
…В последнюю секунду Иван чудовищным, нечеловеческим напряжением воли вывернул кисти рук немного влево – меч вонзился в плиту. Задрожал крупно, угрожающе, загудел. Иван рухнул наземь. Он был без сознания, невыносимая боль выбросила его из мира яви.
– Он больше не властен над тобою, – прозвучало в голове. Это был находящийся за сотни парсеков отсюда Первозург. Его голос привел Ивана в себя, оживил.
– Кто он? – машинально переспросил Иван, еле шевеля разбитыми губами.
Его голова лежала на коленях у Алены, прекрасная женщина уже не плакала, она только смотрела на него в упор, не отрываясь, почти не моргая, она хотела насмотреться на него – кто знает, что их ожидало дальше. Она не слышала внутренних голосов.
– Я не знаю, кто, как его зовут, какое место он занимает в Пристанище или вне Его, – пояснил Первозург, – но я предполагаю, что это и есть та самая третья сила, которая везде вмешивается и хочет непонятно чего. Пока непонятно.
– Ясно, – пробормотал Иван, – всё ясно! – И добавил, ни к кому из присутствующих и отсутствующих не обращаясь: – Господи! Это ты спас меня.
Спасибо Тебе!
Он отходил после неимоверных болей, приходил в себя.
– Скоро они явятся, – тихо сказала Алена, – и уведут меня.
– Пусть только попробуют, – простонал Иван.
– Ты слаб, они смогут убить и тебя. Надо было уходить раньше… До Чёрного Заката осталось совсем немного. Нам надо попрощаться, Иван! И зачем мы только дали жизнь ему?!
– Не хорони никого раньше времени, – сказал Иван, приподнимаясь на локте. И тут же провалился в забытье.
Он очнулся в кромешной тьме, на каких-то острых осколках, камнях. Всё тело болело. Но он не чувствовал слабости. И снова его воскресил внутренний голос – голос Первозурга.
– Иван, тебе надо уходить! Нам надо уходить!
– Нам?! – переспросил Иван.
– Да, нам. Я тебе всё потом объясню!
– Без Алены я никуда не пойду. Я сдохну здесь, не сделаю и шага!
На некоторое время голос пропал. Но Первозург, видно, решил довести всё до конца.
– Она спасла тебя, Иван, – сказал он, – это она, из последних сил переволокла тебя сюда – в угол тьмы, здесь скрещиваются телепатоволны, это незримый для нечисти угол, они тебя не смогли заметить, прошли мимо, понимаешь?
Значит, она стала разбираться в этом мире. Алена, Алена… И всё же надо уходить!
Иван встал, расправил плечи. На ощупь он пошёл вдоль стены, опираясь о неё, натыкаясь на валуны, выступы. Через две минуты он прибрел к идолу, к Д-статору. Но он даже не взглянул на машину. Он нагнулся, поднял меч, потом другой, развёл руки и с силой ударил одно лезвие о другое посыпались искры. Мечи выдержали.
– Я не уйду без неё! – сказал он громко, вслух, никого не боясь.
– Хорошо! – в голосе Первозурга звучало сомнение, внутренняя борьба, – Хорошо, Иван! Чем смогу, я помогу тебе! Но ты должен знать правду.
Согласен ли ты её знать? Не боишься ли ты её – это страшная правда, некрасивая правда!
– Я согласен, – сказал Иван, – правда – она всегда правда, к ней можно не прибавлять эпитетов. Говори!
– Ты никогда не выведешь отсюда Алену. Это говорю тебе я, создатель этого мира. Она никогда не выйдет отсюда, она обречёна жить и умереть здесь, понял?! Ты можешь остаться с ней, разделить её судьбу. Но выйти ты сможешь только один… И ты знаешь, тебе надо выбраться отсюда. Земля в опасности! Ты один сможешь предупредить человечество о грозящей ему катастрофе… Если оно ещё существует, конечно! Ты забыл об этом? Что для тебя важнее?! Отсюда выйдешь только ты и… Алене выход закрыт, это правда.
– Это ложь!!! – закричал Иван.
– Это правда, – тихо повторил Первозург.
– Я погибну вместе с ней! Я не уйду отсюда!
– Погоди, – ещё тише начал Первозург, – погоди, Иван. Есть одно промежуточное решение. Слушай. Я не верю, что тебе удастся вырвать её из клещей жрецов, ты можешь вообще испортить всё дело. Но знай. Алену можно спасти одним – её надо вернуть в её прежнее состояние спящей красавицы.
– Я не понимаю тебя, – Иван ещё раз опробовал мечи, взметнув их вверх, поймав, выписав в воздухе тройной веер Чёрного бога Кришны – запредельной сложности мечевой приём.
– Поймешь! Её надо снова поместить в биоячейку. Усыпить. Если ты сумеешь выкрасть её и донести до Межузлового Яруса через три шлюза-переходника, если ты сможешь открыть ячейку – она спасена. Она будет спать столько, сколько надо – ты вернешься сюда через десять, двенадцать, тысячу лет, но она не изменится, она будет такой же молодой и прекрасной.
Это не чудеса, Иван, это техника тридцать первого века. Решайся! Или мы уходим… или ты уходишь или ты идешь за ней. Нельзя жить в вечном раздвоении, Иван, нельзя!
– Я готов! – тут же ответил Иван. И горькая усмешка скривила его губы.
– Но кто помешает им уничтожить ячейку?
– Это моё дело, Иван! Никто лучше меня не знает Пристанища. Биоячейка будет самая скрытная. Кроме того, я её заблокирую на уровне Чертогов.
Поверь, это коды, недоступные даже сверхразумным обитателям Пристанища, они тысячелетиями будут ходить совсем рядом, вокруг да около, но не смогут отыскать этого места. А если отыщут, они никогда не разомкнут кодовых межпространственных замков. Кроме того, ячейка обладает способностью ускользать в иные уровни и ярусы по сложнейшим заданным орбитам, понял? Или ты забыл, как программировал свою капсулу, перед посадкой на эту «планету»?
– Помню, – ответил Иван.
– Твои коды – это лепет младенца-грудничка в сравнении с кодами ячеек.
Ну, решайся!
Сноп искр снова вылетел из-под лезвий мечей.
– Я верю тебе, Первозург, – мрачно ответил Иван, – я готов на всё. И я вернусь за ней.
– Вернешься. Коли сам не погибнешь, её не погубишь, и…
– И – что ещё?
– А вот это ты узнаешь позже. Игра пока не окончена. И третья сила, та, что владела тобою, не отступилась, знай это.
Перед глазами у Ивана встала злобно-поганая рожа подлеца Авварона, этого гнусного колдуна-крысеныша, горбуна-телепата, темного порождения Пристанища. Иван знал – этот не отступится. Он вывернет его наизнанку, выпотрошит, выведает всё, а потом погубит. Но ещё не вечер! Поглядим, кто кого!
– Я готов! – твёрдо произнес Иван. – Подскажи мне путь!
– Смотри. Смотри перед собой! Только перед собой!
Иван скрестил руки на груди, не выпуская мечей.
Хрустальный лед появился будто по мановению ока. Колодец. Надо погрузиться в него. Первозург выведет его. Вперед.
Иван ступил в холод, ледяную прозрачную ясность, тишину. И его сразу же понесло вниз.
Чёрный Закат.
Это было необычное зрелище.
Иван чуть не ослеп от чёрного света. Он и прежде сталкивался в Пристанище с подобным явлением. Но сейчас… накал чёрного света превышал всё возможное. Прозрачный Мрак! Ослепляющая Чернота! Непостижимая Тьма! Всё видно – видно даже лучше, чем при свете солнца или самых мощных ослепительных приборов. И всё же он не мог раскрыть глаза, он щурил их, прикрывал локтем. Он даже на миг не решался выпустить из рук мечи.
– …и вот эта минута пришла, о, богочеловеки, избранные Всевышним Всеразрушителем! Мы возносим нашему Покровителю одну из последних жертв и говорим, о Властелин Мироздания, скоро дети Твои станут хозяевами пастбищ Твоих по всем вселенным, и источник Белого Зла – обитель недолюдей, предчеловеков сокрушена будет, обращена в пыль, и кровью её обитателей обагрим мы твои губы и щеки. Великое Предначертание Извне исполнилось…
Иван видел тысячи невообразимых чудовищ – медузообразных и вместе с тем волосатых, шестипалых, вытянутых, дрожащих, сотрясающихся. И у каждого из этих чудищ был разверзнут череп. И выглядывал из него, покачиваясь на длинном скользком полупрозрачном теле червь-паразит с кроваво-красными глазенками и отвратно-желтым клубком мозга. И покачивались эти черви в одном ритме.
Огромный, невообразимо гигантский амфитеатр возвышался со всех сторон.
Кольцами стояли и сидели чудовища, не было им ни счета, ни краю. Посреди амфитеатра на круглой площадке из чёрной дыры торчали сотни острейших игл.
А рядом ползал двуглавый червь с мохнатыми рыбьими плавниками, Он-то и вещал, не открывая клювообразного рта.
– Нет! Это всё не то! – мысленно закричал Иван. – Я не туда попал! Ты не туда привел меня, Первозург! Там всё другое!
– Молчи! – отозвался тут же Первозург. – Молчи! Ты попал туда, куда надо. Это просто иная ступень. Эти твари присутствуют одновременно везде, ты поймешь ещё это. Они растекаются по пространствам и измерениям. Но это именно они. В каждом пространстве они выглядят иначе. Но жертву убивают на всех тридцати трёх ступенях. Казнь-жертвоприношение длится всю Черную Ночь.
Жертва испытывает мучения каждой ступени. Это страшно, Иван. Но это так.
Гляди, не пропусти мига. Здесь может решить дело одна секунда!
Черви-паразиты дрожали всё сильней, их уже начинало бить в судорогах.
Но ритм ускорялся. Иглы очень медленно выступали из площадки с дырой. А сверху… сверху, ничем и никем не поддерживаемая, спускалась она, ещё тише, чем выползали иглы, словно в страшном замедленном сне.
– Сейчас ты в невидимой и неосязаемой капсуле, Иван, понял? Но стоит тебе сделать движение, капсула лопнет. И всё будет зависеть только от тебя.
Гляди, Иван!
– Я всё понял! – Иван был готов к смерти. Он был готов умереть на каждой из тридцати трёх ступеней по тридцать три раза. И ничто его не могло остановить.
– …Священные Острия пронзят жертву, и каждая кровинка её омоет Черную Душу Вель-Ваал-иехава-Зорга Всеуничтожителя и Переустроителя Мироздания. Это ещё один шаг, это один из последних шагов. Всеобщее Воплощение станет общим законом всех и каждого во всех мирах и пространствах. И воплощаемы будут низшие в высших, служа питательным слоем для Избранных Всетворцом-Разрушителем. И придёт время наше, и Чёрное Благо разольется повсюду, и воцарится Чёрный Свет…
– Не воцарится! – закричал во всю глотку Иван. Он рванулся вперёд. И ощутил, как лопнула капсула, как стал он открыт для всех, как разом повернулись в его сторону тысячи прозрачных червей-поразитов, тысячи просвечивающих голов с огненными глазами. И ощутил он чудовищный гнет психополя, гнев, грозящий сокрушить его, смять. Щиты! Щиты Вритры!
Алена застыла над остриями игл. Ещё мгновение… Но Иван уже мчался к ней. Он на бегу ссекал прозрачные головы, он ступал на разверстые черепа медузообразных чудищ, отталкивался, перепрыгивал через них. Он достиг площадки раньше, чем из прохода выступил отряд одетых в чёрное двуногих страшиле гребнями на головах и трезубцами в каждой из шести лап.
– Получай, гадина! – одним ударом Иван ссек обе головы жирного червя-жреца, смахнул останки в чёрную дыру.
– Алена!
Он подхватил её, вырывая из щупальцев незримого поля, тащившего её к погибели, к пытке, к мукам.
– Иван! – она прильнула к нему на мгновение, но тут же отодвинулась, понимая, что может отвлечь его, погубить. Она была в полном сознании, она всё видела, всё понимала… но она была отрешена, она уже приготовилась умереть, ведь ничто не могло её спасти. И вдруг…
– Молчи! – Иван поглядел на неё, останавливая взглядом, придавая ей сил и надежды. – Иди всё время за мной.
Он на миг застыл, потом превратился в смерч, в живой водоворот. Алена никогда не видела ничего подобного. Ей показалось, что она уже умерла и ей мерещится это.
Мечей не было видно. Они растворились в воздухе. Зато было видно, как разлетаются по сторонам гребнистые головы – они уносились по незримой спирали и вслед им летели обрубки лап с трезубцами. Иван вошёл в состояние «машины смерти», и теперь его могла остановить только сама смерть. Фонтаны зеленой и желтой крови вздымались к черному небу, под Чёрное потустороннее светило. Одна за другой исчезали в черепах чудовищ головы червей-паразитов.
А меж тем Иван – человек-смерч – сметая всё на своем пути, превращая в кровавое месиво любую плоть, попадавшую под мечи, быстро продвигался вперёд… По колено в зелено-желтой жиже вслед за ним, словно зачарованная брела Алена. Она ещё не могла поверить в возможность спасения. Но она шла! Шла за ним – своим единственным, своим любимым, отцом её будущего сына. И теперь она верила, что он её спасет, что он вытащит её из этого гнусного логова червей, возомнивших себя богами. Бой, смертный бой! И ничего иного! И один в поле воин!
Иван сам не знал, куда он идёт. Теперь его вела интуиция. Лед, хрустальный лед, как бы он мог выручить их обоих. Но, судя по всему, Первозург сейчас ничем не мог помочь. Сколько он ещё продержится? Надолго ли хватит его сил? Не думать. Не думать об этом! Прочь сомнения! Иван крушил нечисть безжалостно и жестоко, он прокладывал себе дорогу в живой стене – трещали кости, хрустели хрящи, рвалось и лопалось мясо, свисали жилы, падали отсеченные головы. Он шёл вперёд!
– Иван, хватит! Остановись! – молила его Алена. И еле поспевала за ним. Её выворачивало ото всей этой гадости. Ей уже было жалко своих мучителей, этих жаждавших её крови чудовищ.
Но Иван не слышал её. Он знал одно, остановишься – смерть! И он прокладывал просеку, прорубал дорогу в гадком, отвратительном живом лесу.
Он не боялся чёрной работы.
Когда они взошли на самый верх, достигли края чаши амфитеатра, Алена была без сил, она падала, она не могла сделать ни шага. Иван оглянулся, подхватил её на руки, не выпуская мечей. В голове у него еле слышно прозвучал голос Первозурга: «Скорее! Скорей! Я не могу их долго удерживать!» Иван представил, как сотни тысяч оцепеневших гадин, мерно раскачивающихся, жмущихся друг к другу, бросятся на него, парализуют его волю. Это конец! Он не сможет противостоять им.
Иван увернулся от трёх коротких копий-гарпунов, брошенных в него одновременно с трёх сторон. Опустил Алену. И тремя точными ударами обезглавив невесть откуда вынырнувших черных стражников. Четвёртому он двинул в челюсть, да так, что тот перелетел через край чаши… и внезапно пропал.
– Иван, бежим туда! Алена тянула его за руку.
– Ты что, там высота безумная, там обрыв!
– Да нет же! Скорей!; Она первой шагнула через край. И… растворилась в молочной белизне.
Но Иван держал её руку в своей, он чувствовал её тепло. Прежде, чем шагнуть в белизну, он отбросил один меч, а другим рассек надвое ещё одного гребнистого – тот развалился молча, не успев даже раскрыть своей клювастой пасти.
– Прощайте, богочеловеки! – крикнул Иван напоследок.
И последовал за Аленой.
Белизна была всего-навсего плёнкой. А за ней стоял шар.
Шар-переходник, шар-шлюз. Иван сразу узнал его. Таких в Системе было пруд-пруди. Откуда он здесь? Не время заниматься расследованиями, не время!
– Осторожно, Иван!
Из-за молочной плёнки высунулась огромная шестипалая лохмато-когтистая лапа, потянулась к Алене… Но тут же безвольно обвисла, а в следующий миг полетела куда-то вниз – Иван поглядел на лезвие меча, на нем не успело задержаться ни кровинки, удар получился отменный.
– Быстрей! – торопила Алена.
У шара не было дверей. Надо пробовать! Иван ткнулся в него, отскочил, зашел с другого бока – опять неудачно. И уже две лапищи выскользнули из-за перепонки, следом показалась чудовищно-страшная голова с тремя глазищами и жвалами вместо подбородка. Интересно, а это с какой ещё ступени? – подумал Иван. И проткнул средний глаз. Ударила струя фиолетовой пены. Голова поникла. Но руки шарили, искали жертву.
– Получай, тварь! – Иван ссек поганые лапы. И запрыгнул на шар.
– А я?! – жалобно спросила Алена.
– Погоди!
Иван пробовал поверхность шара руками, головой, он наваливался на неё грудью. Наконец, он встал, подпрыгнул… и провалился в шар. Уже на лету он расставил руки, еле успел удержаться.
– Алена!
Иван свесился вниз, подхватил её, подтянул. И в тоже время мохнатая лапища ухватила её за лодыжку, потянула. Меч! Где меч?! Иван на миг растерялся, ведь меч был в шаре, в шлюзе-переходнике! Он ребром ладони, чуть не вываливаясь наружу, ударил по лапе – кость хрустнула, переломилась, но когтистые страшные пальцы не разжались.
– Ах, ты, нечисть поганая! – Иван ударил ещё раз, ещё. Уже не менее двух десятков лап тянулись к ним. Оставались считанные мгновения. Меч! Где меч?!
– Иван! Держи!
Каким-то чудом она смогла зацепить рукоятку, вытащить меч из шара.
Ивану хватило доли секунды, что бы перерубить ближайшие лапы, отсечь их.
Только после этого он ударил по той, что сжимала ногу Алены.
Они так и ввалились в шар, с мохнатым придатком. В полумраке переходного шлюза Алена прижалась к нему. Впилась губами в его сухие и пылающие губы.
– Я знала, что ты придешь за мной, – шептала она, обдавая горячим дыханием, – я верила!
– Нам нельзя останавливаться. Пойдем!
Пойти не удалось. В шаре было тесно. Надо было ползти. И они поползли.
Теперь Ивана нисколечко не удивляло, что внутри небольшого шара, имевшего в поперечнике не более трёх метров, заключались длиннющие ходы-лабиринты, ответвления, колодцы… свёрнутое пространство, этим всё сказано. Хархан!
Сколько сил он потратил на Хархане, чтобы хоть немного разобраться с этими проклятыми многопространственными мирами. И вот, пригодилось же! Правы были «серьёзные» люди!
Через два десятка метров лаз расширился. Иван уперся лбом в мягкую, шерстистую перегородку. Нажал, и прорвал её. Большая и светлая овальная комната была чиста, безжизненна. Туда ли надо? Иван надавил сильнее, прополз в комнату, втащил Алену.
– Ну и что дальше? – спросила она. Иван молча указал ей на чёрную лапищу, обрубленную почти у кисти, но так и не разжавшую пальцев.
– Ой! – она вздрогнула. – Я и забыла в суете! Боже, страх какой!
Иван осторожно взял её за ногу, чуть ниже колена. Потом попробовал, хватку мертвой лапы. Хватка была железной. Он один за другим, не разогнул, а отломал пальцы, отбросил пакость в угол. Один палец поднёс к глазам. Так и есть. Кость странная, не органика. Это кремниевые соединения. Вот ведь нежить, она и есть нежить! Но мясо, сухожилия, нервы, вены… всё органическое, живое. Не врал Первозург, не обманывал – это искусственные создания. Природа, Господь Бог просто не могли породить таких чудовищ… А почему, собственно, не могли?! Иван окончательно запутался.
– Нет, ты только погляди! – Алена первой замечала всё. У неё было просто-таки нечеловеческое зрение, удивлявшее Ивана – профессионального поисковика и следопыта.
Теперь он видел, что стены комнаты медленно раздвигаются. Вот это да!
Впрочем… ничего особенного, этого и надо – было ожидать. Безжизненная овальная комната была безжизненной, пока в неё не попали люди. Как только датчики их засекли, механизмы «комнаты» пришли в действие. Но что дальше?
Первозург говорил про какие-то три шлюза. Где они? Ладно, первый прошли. Но есть, наверное, ещё два. Иван не знал, что делать, но и голосов он не слышал. Первозург куда-то пропал.
– Иван! – Алена вцепилась ему в руку. – Иван, мы спасены!
– Спасены? – Иван оторопел.
– Да! Спасены! Гляди!
Уже не было никакой комнаты. Освещение ослабло, со всех сторон на них наваливался полумрак, за ним кромешная тьма… Но из этой тьмы высвечивался матовым огромным, исполинским боком шарообразный звездолет. Земной звездолет тридцать первого века! Иван сразу его узнал, – Идем скорей! – спешила Алена. Она не могла ещё поверить в спасение.
– Бежим!
Они бросились к звездолету. Иван знал, где примерно должен был неярко вспыхнуть спасительных свет, где должны были выявиться из тьмы и полумрака «падающие снежинки» – вон там, под этим боком, под сферическим выступом!
Ещё немного? Совсем немного, несколько десятков метров, несколько шагов!
– Стоять!
Оглушительный приказ прогрохотал со всех сторон одновременно. Из тьмы выступили высокие неясные тени с множеством шевелящихся конечностей. Иван не сразу понял, что это всадники. Откуда они в Спящем мире?! Демоны!
Безликие и безглазые демоны. Но ведь Утро не наступило! Мир не пробудился!
Почему они здесь?! Десятки вопросов молнией промелькнули в мозгу.
– Иван, я боюсь! – Алену била крупная дрожь. И её состояние было понятно – так влипнуть за несколько шагов до спасения.
Они замерли. Они не могли сделать ни шага вперёд – тысячи каленых тяжёлых стрел смотрели на них из тысячи литых арбалетов.
– Не бойся, Аленушка, – Иван обнял её за плечи, привлек к себе. – Это биороботы, фантомы, это игрушки, заводные игрушки Волшебных Миров. Они не причинят нам зла, они могут напугать, пощекотать нервишки, но… Пойдем!
Он сделал совсем маленький шаг вперёд.
И тут же тяжёлая пятикилограммовая стрела вонзилась в глинистую почву рядом со ступней, натужно загудела, задрожала.
– Это не игрушки, Иван, – прошептала безжизненным голосом Алена. В ней словно оборвалось что-то, связывавшее её с миром, с жизнью.
– Это биороботы! Они не смогут причинить зла человеку! Они запрограммированы на непричинение ему зла. Ты же знаешь, ты была в зонах отдыха и развлечений, Алена! Что ты молчишь?! Ведь это ты из тридцать первого века, а не я!
– Это не игрушки, Иван!
– Испытаем!
Он сделал ещё полшажочка вперёд. И еле успел отдернуть ступню. На этот раз стрела должна была пробить её, спасла только отменная реакция.
– Да, что-то не похоже на игры, – глубокомысленно произнес Иван. – И что теперь?! Они же не подпустят близко, как же нам пройти туда?! – Он кивнул в сторону звездолета.
Кольцо всадников-демонов медленно сжималось. Неумолимая смерть глядела на них со всех сторон из прорезей в железных шлемах. За десять-двенадцать метров от них всадники замерли. Вперед выехал один – на вороном шестиногом чёрном жеребце с огненно-красной развевающейся гривой. В руках у всадника были зажаты два меча с секирообразными лезвиями, в каждом было по три метра длины. Мечи хищно сверкали в полумраке, отливали синими искрящимися отблесками.
– Я убью этого жалкого червя, – проскрежетало из-под шлема, – а жертву мы вернем на оскверненный алтарь! Предначертанное Извне должно свершиться!
– Ты сам жалкий червь! – выкрикнул Иван. Он снова отстранил Алену от себя. Вышел вперёд. Плевать, биороботы это, нет, черти рогатые, вурдалаки, оборотни, плевать! Иван начинал костенеть, превращаться в «алмазную палицу Индры». Он готов был в очередной раз пожертвовать пятью, десятью годами жизни, но не отступать. Клок волос упал ему на глаза – седые, совсем седые, ни одного русого! Он уже старик! Что же будет дальше! Это выше его сил.
Выше! Но он встанет выше самого себя! Сейчас он уже не человек. Сейчас он бог! Он посланец Бога! Он ощущал, как кожа наливается незримым металлом, как твердеют мышцы, как вырастают над телом поля – хрустальные щиты Вритры, рубиновые панцири Кришны. Господи!
Вседержитель! Спаси и сохрани! Иван приложил руку к груди – вот его главный щит и панцирь – крест, Святой Православный Крест! Он сам изгнал из себя нечистую силу, зло, подлость, тщету, гордыню… Он чист теперь перед Богом.
И Бог не оставит его!
– Сгинь, поганое отродье!!! – Иван трижды перекрестил мрак.
Огромный венец вороньих перьев дрогнул на шлеме демона, искры посыпались с доспехов, пугая вороного жеребца. Вздыбился он, чуть не сбросив всадника… но пошёл вперёд, на Ивана.
Мечи сверкнули над головой, взвизгнула сталь. Две сотни тяжеленных стрел скользнули по незримой преграде, защищающей кожу. Отлетели, калеча лошадей, пробивая панцири.
Иван стоял, не шелохнувшись. Неистребим рос-вед в минуты наивысшего своего взлета. Неистребим и неуничтожаем! Единицы из десятков тысяч учеников доходили до вершин мастерства. Но совсем немногие, избранные, опирающиеся на плечи великих предков поднимались выше вершин, воспаряли.
Иван ещё сам не знал своих сил и способностей, он не испытывал судьбы. Но чувствовал в себе ту силу, что вывела человечество из зверино-первобытного существования, вывела и повела к Богу. Эта сила переполняла его. Может, именно благодаря ей он был одним из немногих неистребимых десантников-смертников, сверхлюдей, обречённых на погибель рано или поздно.
Он выходил живым из заварух, в которых никто не смог бы выжить. И он, всё помня, всё понимая, не тешил себя иллюзиями, он знал – за ним стоят Силы Добра и Созидания, Они его ведут и хранят. Им он обязан всем! «Иди и да будь благословен!»
Он не стал выжидать. Ещё сотня каленых стрел отлетела, скользнув по непробиваемой коже. Выпал из руки демона сверкающий меч, отлетел далеко в сторону, пронзил грудь шестиногой пепельной кобылы – рухнула она, роняя всадника.
Но Иван не видел этого. Он медленно шёл вперёд.
Второй меч он выбил из рук демона, резко выбросив вверх кулак – удар пришелся в голомень, меч переломился на две части. И тогда Иван, втянув голову в плечи, прыгнул вперёд, под грудь шестиногого жеребца. Он не дал сатанинскому животному опомниться.
Ухватив его за передние ноги пониже торчащих молотами суставов, Иван разорвал жеребца чуть не надвое – из разверзнутой груди, сквозь решетку перекореженных ребер вывалились наземь потроха – мерзкие, вонючие, дымящиеся. Следующим движением Иван завалил жеребца набок вместе с всадником. С этим было покончено.
Остальные сжимали кольцо. Перевес был явно на их стороне.
Иван еле успевал уворачиваться от стрел. Те, что попадали в него, не пробивали «алмазной» кожи, но они причиняли сильную боль. Да и, в конце концов, одна из них могла нащупать уязвимое место в «алмазной броне».
Иван видел ясно – он продержится от силы полчаса. Его всё равно сомнут, раздавят. А после этого возьмут её, Аленку… Надо не дергаться зря, надо целенаправленно пробиваться к выступу, к спасительной «дверце».
– Иван! Стой!
Алена подбежала к нему, прижалась к спине. Горячо задышала в ухо.
– Есть выход! Продержись ещё немного! Мне надо нащупать код. Звездолет может управляться извне, Иван, В тех случаях, когда люди, вышедшие из него, терпят бедствие, когда они в опасности. Понимаешь? Но надо знать код. Я перепробовала всё… Он откликнулся. Он уже почти подчиняется мне! – Иван отбил рукой двухпудовое копье. Потер локоть. Он всё же шёл к входу. И медленно, сантиметр за сантиметром, вершок за вершком тащил её. Он сейчас надеялся только на себя. У них был примерно один шанс из ста тысяч.
Но он не мог упустить этого шанса.
– Иван! – радостно закричала Алена. – Он отозвался. Он подчинился мне.
Это спасение!
Два копья одновременно вонзились у её ног в глину. Третье просвистело над головой, рухнуло метрах в пяти.
– Жечь! Жечь их! – кричала она во всё горло. – Жечь!!! Иван глазам собственным не поверил, когда серая, матовая махина, когда эта висящая над землей исполинская шарообразная пирамида Хеопса сдвинулась с места и тихо, плавно поплыла к ним. Он не видел, как разверзлись люки и клапаны, он видел только острые стрелы голубого пламени и красные вспышки, в которых один за другим погибали всадники-демоны.
– Жечь!!!
Алена истерически хохотала. Всё накопившееся напряжение вырвалось наружу сразу. И она не могла совладать с собой.
Иван подхватил её на руки, понес к выступу. Ему было сто раз наплевать на то, что творилось вокруг. Его слух не отвлекало бешеное ржание сатанинских лошадей, лязг металла, вопли, стоны, хрипы, сипы. Вокруг шла бойня – демонов истребляли безжалостно и методично, без напряжения. Для боевого комплекса звездолета это было не самой сложной работенкой.
Прежде, чем они подошли к сферическому выступу, прежде, чем высветился круг и посыпались сверху лёгкие, неосязаемые снежинки, с демонами было покончено – посреди мрака Спящего Мира лежали груды расплавленного железа, трупы черных и пепельно-серых лошадей с острыми, раздваивающимися копытами… и всё – бестелесные демоны не оставили после себя ничего.
Иван не заметил, как оказался в зале, как прошествовал с Аленой к стене, как та приняла его и повела по светлому коридору. Он уже летел, летел приближаясь к центру управления, к рубке звездолета. И Алена летела за ним, придерживаясь за его руку. Земля! Иван, что было мочи, воображения и памяти, представлял Землю – её горы, океаны, леса… её Золотые Купола. И он уже видел, как из мрака и пустоты приближается к ним крохотная голубая точка. Это она! Это Земля!
– Иван, где мы? Я ничего не понимаю, я ничего не вижу! Тьма! Почему я не вижу ничего?!
Иван обернулся к Алене. Глаза её – серые, прекрасные, чуть влажные были широко раскрыты. На лице застыло удивление и боль.
– Аленка! Это Земля! Мы летим к ней! Мы вырвались из адского плена. Мы спасены!
Она замотала головой, волосы закрыли её лицо.
– Я ничего не вижу, Иван! Но почему?! За что?! Иван недоуменно уставился на неё.
– Почему он отвергает меня?! – кричала Алена. – Я не хочу! Я не хочу больше страха, болей, горя! Я хочу на Землю!
– Ты видишь меня? – спросил Иван.
– Нет!
– Ну вот же я! – Иван взял её руку и ладонью провёл по своему лицу. – Вот же я!
Она зарыдала, сотрясаясь всем телом. Слезы покатились из-под век, плечи затряслись, руки впились в Ивановы плечи. Ей было плохо, совсем плохо!
– Что с тобой? Что с тобой, Аленка?! – волновался Иван.
А Земля приближалась. Она становилась всё больше. Уже были видны крупные города-музеи, белые нити, пена океанского прибоя, облака, ползущие над озерами…
– Иван! Он не принимает меня! Он не доставит меня на Землю. Понимаешь?
– Кто – он?
– Звездолет!
– Но почему?!
Алена зарыдала ещё горше. Лицо её перекосилось, губы посинели.
– Значит, они вживили в меня что-то, понимаешь?! Он подчинился мне, когда я была снаружи, защитил. Но здесь, внутри он прощупал и тебя и меня, он прозондировал, просканировал нас обоих – так и должно быть, звездолет может подчиняться только людям, только землянам, понимаешь. Тебе он показал маршрут, твой же маршрут, который ты наметил, по которому надо было переместиться в осевом или который надо было пронырнуть в подпространстве. А мне нет… Он счел меня чужой. Это неспроста! – Она всхлипывала, глотала окончания слов, размазывала слезы по щекам. – Со мной что-то случилось во время сна. Ведь я спала в биоячейке, да? Ты ведь узнал об этом?!
– Да, ты спала! – ответил Иван.
– Или я стала чужой?! Помнишь, Иван, – глаза её незрячие широко раскрылись, зрачки стали чёрными, огромными, – помнишь этот колдун называл меня мертвой?! Это, наверное, правда?! О-о, я боюсь, Иван, мне страшно.
Спаси меня, Иван!
– Но я вижу Землю! Вот она! Я обниму тебя крепко-крепко, и мы полетим туда, к морям, к облакам, к Куполам! Она стихла внезапно. Застыла в его объятиях. – Нет, Иван! Он возьмет только тебя! Меня он оставит!
– Неправда!
– Правда!
В глазах у Ивана сверкнули Золотые Купола. Он проплывал над Россией.
Над Великой и Святой Россией – Обителью земной Вседержителя и Пресвятой Богородицы.
Родная земля была рядом – казалось, протяни руку, вот она, вот она, земелюшка, Русь, Родина, спасение… ему оставалось одно: мысленно включить двигатели звездолета, перетерпеть несколько неприятных минут, секунд, и очутиться там, на Святой Руси! Как же это страшно! Как это тяжко! Иван готов был умереть, но вернуть её туда. Но не мог! Он не мог спасти ни её, ни своего будущего сына. Он скрежетал зубами, мотал головой из стороны в сторону и длинные седые пряди снежным ореолом бились вкруг его лица.
Господи, за что?! За что же муки такие?! За что испытания?! Погуби меня! Но спаси её. Вот Земля! Вот!!!
Он почувствовал, как её рука ускользает, как она отплывает по тягучему мягкому воздуху от него, уплывает, растворяется… Нет! Только не это!
– Нет!!! – закричал Иван во всё горло. – Наза-а-ад!!! Он явственно представил светлый зал. Закрыл лицо руками. Когда он убрал руки, они сидели посреди зала. Алена молчала. Лицо её было печальное, но светлое, и оттого ещё более прекрасное.
– Не печалься, любимая, – прошептал ей Иван.
– Из Пристанища нет выхода, – проговорила она не своим голосом. – Для меня…
– Выход есть! – закричал на неё Иван. – Вставай!
– Зачем?
– Пора идти!
– Мы погибнем, если выйдем наружу. Там смерть! Там повсюду смерть!
Иван обхватил голову руками. Надо было искать выход. Искать во что бы то ни стало. Где же Первозург? Где Программа, дьявол её побери!
– Здесь есть анабиокамера?
– Нет! – отрешенно ответила Алена.
– А биоячейки?
– Нет! Это простой звездолет! Биоячейки там, за бортом. Но ты их никогда не найдешь, для этого надо знать биогенику…
– Мае поможет Первозург! – уверенно сказал Иван.
– Кто?
– Неважно. Это один из создателей Полигона. Он случайно уцелел. Он жив, и он мне помогает!
Алена улыбнулась, тихо и отрешенно.
– Значит, это всё-таки Полигон, я не ошиблась.
– Ты не ошиблась, – Иван придвинулся к ней ближе. – Сиди здесь. Я пойду.
– Куда?
– Туда. В Пристанище. Надо искать выход!
– Ты погибнешь!
– Пока ты жива, я не имею права погибать!
– Ты никогда и ничего не найдешь! – Алена выговорила это очень тихо, но Иван понял – это правда, он никогда и ничего не найдет.
– Что же делать?
– Не знаю.
«Иван! – раздалось вдруг в мозгу картаво и гнусаво, с прихлюпом и сипом, – ты про меня, гляжу, совсем забыл?»
– Сгинь, нечисть! – закричал Иван. – Я не звал тебя! «А наш договор!
За тобой должок! Я хочу его получить, пришёл мой час, Иван!»
– Я убью и её и себя, прямо сейчас. Но ты никогда больше не обретешь власть надо мною! – Иван был вне себя от ярости.
– С кем ты говоришь всё время, – спросила Алена, – это опять колдун?
– Да! – коротко бросил Иван. – Это он!
«Иван! Ты можешь убить себя, отключить свой мозг, отключить вместе с нужным мне участком, разрушить его… Но ты не имеешь права убивать её. И того, кого она носит под своим сердцем. Ты не убьешь их! И потому ты должен отдать мне должок. А я опять, как лучшему другу и брату, помогу тебе, Иван.
Ну, решайся!»
– Как ты можешь помочь мне?
– Ты отключаешь барьеры, понял? – прозвучало от дальней стены. Иван поглядел и увидел на ней чёрную горбатую тень. – Я вхожу в твой мозг.
– Нет!
– Выслушай сначала! Я вхожу в твой мозг… А взамен я даю тебе биоячейку. Ты её устанавливаешь прямо здесь, это самое безопасное место в Пристанище. Звездолет способен уничтожить любую нелюдь, приблизившуюся к нему.
«Соглашайся! – прозвучало в мозгу голосом Первозурга. – Это спасение!
Потом всё выправится. А сейчас, Иван, соглашайся!»
– Нет! Ты снова солжешь! Ты обманешь меня! – ответил Иван Авварону.
– Хорошо. Я дам тебе ячейку. После этого ты выйдешь из звездолета и пойдешь со мной.
Лечь и умереть проще, чем решиться на что-то! Иван знал, что проклятому колдуну ни в чём верить нельзя. Но если он протащит сюда биоячейку, Алена спасена. Она будет спать столько, сколько надо. А потом он вернётся за ней! Вернётся?! Ивана прожгла насквозь внезапна мысль, острое воспоминание перевернуло всё внутри – Лана!
Он обещал вернуться за ней в Систему. Вернулся? Нет! А когда вернётся? Он не знает, он ничего не знает! Жива она там или нет? Но он поклялся ей! Иван стиснул зубы. Проще умереть!
– Я согласен! – сказал он неожиданно. – Где твоя ячейка?!
– Тебе надо выйти за ней, – приглушенно прокартавила тень.
– Что?! – Иван вздрогнул.
– Надо выйти из звездолета! – повторил Авварон.
– Ты здесь?
– Нет, я далеко отсюда. В звездолете мой фантом, Иван! Ты видишь, я откровенен с тобою. Не бойся, я не убью тебя, пока не узнаю нужного мне, можешь быть уверен в этом.
– Я уверен в этом! Пошли!
– Я боюсь оставаться одна, – простонала Алена. Ей было плохо. Слабость навалилась на неё неожиданно, но властно.
– Приляг! – сказал Иван, целуя её. – Я скоро приду. Ты обязательно вернешься на Землю. Не грусти, Аленка!
За бортом звездолета была ночь. Холодная, ветреная, тоскливая ночь.
Когда снежинки растаяли и пропали, Иван пошёл вперёд, куда глаза глядят.
Он знал, что Авварон подскажет путь.
Груды расплавленного металла и лошадиные туши заносило листвой. Откуда она бралась непонятно.
В прошлый раз, когда он был здесь, звездолет исчез. Не повторится ли это и сейчас. Иван не на шутку встревожился.
«Никуда он не денется, – заверил голос Авварона. – Иди к развалинам замка!»
Иван поглядел в чёрное беззвездное небо. Но вспомнилось ему совсем другое – земное, с наплывающими белыми облаками. Вспомнился голос батюшки, его порывистый и вместе с тем мягкий голос. Космос не место для человека.
Да, Иван теперь был согласен с ним – эта чёрная пропасть Смерти, эта бездонная пропасть, в которую падают умирающие на лету, в падении миры, не место для человека. Надо сидеть на своих теплых планетках, ничего не видеть, кроме высокого неба, облаков, колышашейся травы и ряби на водной глади милого озерца. Ничего? Ибо всё увиденное тобою – мираж, отражение былого – свет звёзд идёт до глаза твоего миллионы, миллиарды лет. И нет тех светил, что блестят на ночном небе. Они давно уже сгорели в бесконечном падении, сгорели, не достигнув дна Вселенской Пропасти. Так зачем же всё это! Нет, человеку нельзя уходить с Земли. Он нигде и никому не нужен! Его никто не ждёт! Не надо уходить, тогда и не придётся ломать голову – как вернуться, как отыскать выход. Горе! Горе землянам, покинувшим свою обитель. В Космосе много пристанищ. Но в нём нет пристанища для человека.
Иван пробрался в разрушенные ворота, замка, поднялся по лестнице на второй этаж, подошёл к провалу – никакого ветра не было, ничто не дуло извне, из вечной ночи спящего мира.
Авварон сидел на куче тряпья, той самой, из-под которой его когда-то вытащил Иван. Неужели и впрямь прошло десять лет? Не может быть!
– Где ячейка? – в лоб спросил Иван.
– Сделка должна быть честной, – прокартавил карлик. Из-под капюшона на Ивана глядели огромные, выпученные глазища-сливы. На огромном вислом носу болталась мутная капля. Нижняя губа была чёрной и почти сухой.
– Где ячейка? – повторил Иван вопрос.
– Я должен войти в твой мозг, – произнес Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного. Подбородок у него дрожал, седая редкая щетина казалась птичьим пухом. Никогда ещё горбун не выглядел столь мерзостно.
– Где ячейка?!
– Вот она!
Скрюченная чёрная лапа с нестриженными чёрными ногтями выскользнула из чёрного грязного, засаленного рукава, перевернулась, разжалась – на заскорузлой старушечьей ладони лежал прозрачный отсвечивающий голубизной Шарик.
– Это она и есть? – спросил Иван. Он никогда не видел биоячеек, даже не представлял, как они выглядят. Надо было спросить у самой Алены, у Первозурга; знать бы, где упасть!
– Она самая, – заверил Авварон, – в свёрнутом виде. Твоя подруга знает, что надо с ней делать. Иван, я жду!
– Ты опять обманешь меня!
– Но почему я должен верить тебе, Иван?! Ты возьмешь ячейку, пойдешь на борт… и всё! Мой фантом сможет с тобой вести долгие и приятные беседы.
Это огромное удовольствие. Но я не получу того, что мне надо! Я ведь не кривлю душой, мне доступ на борт этой махины закрыт. Я бессилен на ней!
– Ты не веришь мне, Авварон, а я не верю тебе, – отрезал Иван. – И тебе не удастся провести меня в очередной раз!
Колдун поглядел на него как-то странно, будто косил, будто глядел одновременно и в лицо и немного в сторону.
– Я могу ждать бесконечно долго, Иван, – сказал он тихо, почти не картавя. – А ты? Ты можешь ждать бесконечно долго?
Перед глазами у Ивана встало бледное лицо Алены. Это она не могла ждать долго!
– Твоя взяла, Авварон! – проговорил он, отрывая взгляд от колдуна. Сейчас! Я снимаю барьеры… Но помни, в любой миг я могу разрушить закрытый сектор, уничтожить его вместе с тем, что тебе нужно. Входи!
Чудовищная полуулыбка-полугримаса скривила темное лицо Авварона.
Ноздри хищно расширились, принялись шумно втягивать воздух, с нижней губы потекла слюна.
– Я уже в тебе, Иван! – ударило в уши. «Я в твоем мозгу!» – прозвучало в голове.
– Давай ячейку!
«Неужели ты столь наивен, Иван? – ехидно отозвалось внутри. – Ты думаешь, я буду тратить время на всю эту ерунду? И когда?! Тогда, когда стал твоим хозяином? Ты не выдержал, Иван! Ты проиграл! И не спеши себя убивать, не спеши! Это уже не поможет».
Иван оцепенел. Он был готов к такому исходу. Его тысячи раз обманывали, обводили вокруг пальца… и всё же он шёл своим путем. Но сейчас – так?! Что означало для Колдуна эта биоячейка, этот шарик? Ничто!
Аленка! Милая Аленка!
Иван смотрел на кучу тряпья – никого на ней не было. Колдун как в воздухе растворился. Голубой шарик лежал на старой плюшевой портьере, чуть светился. Надо его взять, нагнуться… Иван протянул руку, осторожно коснулся шарика пальцами – тот был тёплым, колючим. Он поднял его, поднёс к глазам.
Ослепительная голубая вспышка озарила полумрак.
Стены пропали. Исчезло всё – замок, листья, тряпье, ночь. Всё!
Иван стоял на холодном хрустальном полу. Стоял босиком. Его вывернутые за спину руки удерживали два уродливых существа. Они не производили впечатления обладателей огромной силы, напротив, были хилыми, измождёнными.
Но они удерживали Ивана с легкостью. Он не мог и шевельнуть руками.
Зал был огромен. Его высоченные стены терялись в молочном тумане, только темнеющие ниши выдавали их присутствие. Зал был освещен, свет лился отовсюду, юн отражался от стен и пола. Но с потолка изливался мрак. Чёрный Свет. И из прозрачного пола исходил мрак. Это чудовищное сочетание давило на психику, ошеломляло.
Метрах в двадцати на небольшом возвышении, к которому вели шесть плоских длинных ступеней, в огромном кресле покоилось нечто серое бесформенное. Иван сначала принял это за изваяние, за что-то неживое: серая огромная сутана-балахон, свисающие полы, складки, складки… Нехорошее предчувствие коснулось сердца.
«Ты проиграл, Иван!» – прогрохотало в мозгу.
Из-под сутаны снизу медленно выдвинулись вперёд большие, даже гигантские птичьи лапы, морщинистые, когтистые. Обозначились среди складок рукава, и вылезли из них руки зверя – уродливые, жуткие, чёрные. Огромный капюшон, скрывавший прежде кого-то, медленно сдвинулся назад – и из-под него на Ивана уставилось невероятно большое, не меньше трёх метров в ширину лицо. Нет, это было не лицо. Это была морда получеловека-полузверя! Это была непомерная, искаженная звериными, дьявольскими чертами рожа…
Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного. Да, это был именно он, колдун. Но не карлик, а гигант, колосс.
Вислые сырые губы раздвинулись, обнажая гнилые чёрные клыки. Выпуклые базедовые глазища размером с хороший арбуз каждый выкатились ещё больше.
Жесткие старческие складки пролегли у рта.
– Ты проиграл, Иван! Но не спеши себя убивать, не спеши.
Иван смотрел на колдуна исподлобья. Он уже осознал, что проиграл, что погубил не только себя, но и Аленку, что погубил свою и её души. Что же, надо уметь проигрывать. Он молчал.
– Ты узнаешь меня? – поинтересовался огромный Авварон. Подождал немного и продолжил: – Ты не желаешь со мной разговаривать, Иван?! Ну что же, ты мне не очень-то и нужен. Гляди!
Авварон высоко вздел свою огромную ручищу, В черных когтистых пальцах сверкнул Кристалл. Но сверкнул не красным, а желтым потусторонним огнём.
– Здесь весь твой мозг, Иван! Я вошёл в него. Я сканировал его. Я записал его на Кристалл! Вместе с программами и сверхпрограммами, вместе со всей информацией – той, что нужна мне, и с той, на которую мне сто раз плевать. Теперь это всё моё, Иван. Я просто хотел, чтобы ты узнал об этом, хе-хе! – Авварон зашелся в скрипучем оглушающем хохоте. – Ну как, станешь ты теперь убивать себя?
– Да нет уж, – прохрипел Иван. – Что теперь толку-то!
– Вот-вот, Ванюша! Рано или поздно это должно было случиться. Я расшифрую всё, что в Кристалле, не сомневайся. Но ты ещё должен сослужить мне службу, понял?!
Иван промолчал. Он тупо смотрел в прозрачный пол. Там, на глубине двух или трёх метров, страшной пастью вверх, плавала клыкастая гиргейская рыбина с кровавыми глазами. Везде они! Везде! Ивану сразу вспомнилось всё: колодцы, хрустальные льды, аквариумы, полы… на Земле, в Пристанище, в, преддвериях, на борту – наваждение, бред!
– Теперь ты пойдешь и убьешь Первозурга, Иван.
– Нет!
Адская боль прожгла мозг.
– Нет!
Иван в корчах упал на пол. Он ничего не видел, ничего не слышал.
Стояло над ним высокое русское небо, шелестел ветер в листве. Плыли облака.
И говорил, говорил без умолку старик-священник. А облака сплетались в сложные сплетения, образовывали что-то знакомое, какие-то белые фигурки корчились, но не могли освободиться. Отчаянье и страх в глазах Ланы.
Бледное лицо Аленки. И Купола, Золотые Купола. Иди, и да будь благословен!
– Нет!
– Хорошо, – прогремел Авварон, – мне не хочется тебя принуждать, Иван, мы же старые, хе-хе, друзья. Я тебе расскажу кое-что! И ты сам поймешь. Ты поймешь, кто правит в этом чёрном мире. Поймешь, кому надо подчиняться и кого надо уважать, Иван. Ты всю жизнь бродишь в потемках, не видишь подлинного расклада. Это глупо, Иван. Ты самый настоящий дурак, Иван! Не обижайся на старого друга, хе-хе. Эй, подымите его!
Шипастые, колючие твари, охранники-слуги, чёрт их знает кто, вскинули Ивана на ноги. И он вспомнил, что уже стоял вот так перед всемогущим владыкой. Но тогда, в Системе, у него был выход. Из Пристанища выхода нет!
– Да, ты погибнешь вместе с ним. Он воплотит тебя – и Сверхпрограмма сработает, мина войдет в его мозг, точнее, в систему его мозгов, рассеянную по разным уровням и пространствам. Это хуже вируса, который попадает в мега-компьютеры, Иван. Эта мина не взрывается, она разлагает, она уничтожает всё и повсюду. Для неё нет преград, против неё нет оружия. И ты умрешь вместе с ним, вместе с нею.
– Первозург не такой болван, чтобы воплощать меня, зная о Сверхпрограмме, – выдавил Иван. – Это дохлая затея, Авварон. Ты хоть и стал в тысячу раз больше, а остался таким же карликом!
Громовый хохот опять потряс своды зала. Казалось, Чёрный Свет заструился сильнее, потек вниз водопадом. Но Иван не видел ничего, перед глазами стояло красное марево. Боль! Жуткая боль, он не перенесет её больше!
– Нет, Иван! Он давно мешает нам стать подлинными и полными хозяевами Пристанища, а значит, и всех вселенных. И мы уберем его. Твое дело простое, не ломай голову. И не думай, что ты убьешь хорошего и доброго человека. Это он и ещё десяток таких же умников-землян породили изначальное Пристанище.
О-о, по-настоящему нам бы следовало поставить ему самый большой памятник в Мироздании. Но мы не будем этого делать. Благодарность, Иван, это не наш стиль! Они создали ад, Иван, не подозревая, что ад подлинный давно искал выхода в ваш мир, ему был нужен всего лишь канал, дверца, люк. Первозурги сделали этот канал, они прорубили двери, понимаешь?
– Это всё бред! – прошипел Иван. – Пристанище – это малая часть Земли, созданная землянами. Здесь всё земное, здесь всё сделанное руками людей! И не морочь мне голову. Мы усмирим вас, взбесившихся вурдалаков-нелюдей. За мной придут другие, понял?!
– Гордыня – это слабость, Иван, – прогремел огромный Авварон. Его страшный лик был черен и непостоянен, это было лицо подлого негодяя, карлика Авварона, и одновременно нечто неизмеримо более страшное, невозможное. Иван не выдерживал этого взгляда, отворачивался. Но от голоса, гремевшего в ушах и в мозгу, он не мог отвернуться. – Слушай! Он тебе многое рассказал. Но он не всё знает. Да, Пристанище-Полигон создали земляне. Они вложили в эти свёрнутые пространства столько, что людишкам хватило бы на сто тысяч лет безбедного существования. Они создали развивающиеся системы – это давало бессмертие Пристанищу и вселенскую бесконечность. Но создавая потусторонний мир, ваши мудрецы свято верили, что его не было до них, что его нет, что они воплощают фантазии и сказки, мифы и легенды, что они моделируют и создают нечистую силу, населяют ею Полигон-преисподнюю… Но они из-за своей тупой ограниченности, Иван, не знали, что нечистая сила есть, что она существует помимо их желаний и хотений. Они не знали, что Чёрный Мир блокирован Творцом, что лишь отражения из него попадают на Землю и в иные миры, отражения рождают мифы и религии, всё прочее, приписываемое фантазии вашего человечества. Они не понимали, Иван, к чему прикоснулись. Нам нужна была дверца, да что там щелочка, крошечная, микроскопическая щелочка. И мы вошли в Пристанище. Вошли из Преисподней! Из обители Вечной Смерти! Мы не проникли в ваш мир только потому, что Полигон был замкнут, он был нашей клеткой, Иван. Все выходы были не просто блокированы. Они были заговорены!
Мы бились в этой клетке, как сорок тысяч тигров не могли биться в железных сорока тысячах клеток. Это мы влили в сверхсуществ Пристанища энергию Чёрного Блага. Это мы взбунтовали их, Иван. Это мы увели их в Иной мир.
– Ложь! – выдавил Иван. – Всё ложь! Полигон сделан землянами. И ничего иного здесь нет!
– Давно ли ты стал так думать?
Иван вспомнил – ещё совсем недавно ему казалось, что это всё бред, чары, колдовство, что он ушёл из реальной вселенской действительности и попал в запредельную, потустороннюю. И всё же он не желал принимать неприёмлемого.
– Да, Пристанище жило своей жизнью. Мы никогда не мешали им развиваться. Приумножение Зла – это Чёрное Благо, к торжеству которого мы стремимся, Иван! Мы искали выхода в ваш мир вместе с ними, искусственно созданными вурдалаками и упырями, бесами и ведьмами, лешими и чудовищами.
Мы подбирались совсем близко, мы дышали вам в лицо… но всегда нас разделяла пленочка, тонкая, непреодолимая плёнка свёрнутых пространств.
Теперь всё в этих руках, Иван, – чёрная лапища снова вздела вверх Кристалл. – Это Сквозной Канал, Иван. Ты нам дал его. Это прямой выход в Систему! А оттуда мы придем на Землю… Ты очень помог нам, Иван! И я бы с удовольствием сохранил тебе жизнь, но… ты должен устранить помеху!
– Я не верю ни одному из твоих слов! – упрямо твердил Иван.
– Зря! Зря ты не веришь. Ведь я не часто бываю столь откровенен, Иван.
Ты вспомни хорошенько, наши отражения всегда жили на Земле – колдуны, ведьмы, оборотни, чернокнижники. Ты думаешь, это всё домыслы? Они были, Иван. Они рождались среди вас, Иван! Но они были нашими. Нет, не нами, но уже нашими. Они были слугами дьявола. И, поверь, ваши попы совсем не зря их жгли на кострах, топили, вешали, пытали – это были наши резиденты, Иван. И имя им – легион! Они и сейчас среди вас. Они правят вами. И распознать их вы не умеете.
– Ты обезумел, Авварон! Ты спятил в своем Пристанище! – оборвал его Иван. – Я не хочу слушать подобную бредятину! Можешь посылать меня куда хочешь, можешь убить, только бы тебя не видеть…
Злобная улыбка вновь высветила чёрные клыки колдуна, исказила его лицо гримасой злорадства.
– Нет уж, Иван, я не доставлю тебе удовольствия не видеть меня. И не надо заниматься самообманом, Ванюша, потусторонний мир есть. Смотри!
, Хрустальный пол вспыхнул адским огнём, оранжевым пламенем с синими языками. Ивану показалось, что он падает в тар-тарары. Но это было не так.
Просто пол стал вдруг прозрачен… а что творилось под ним! Тысячи демонов самого ужасающего вида бесновались в дьявольском пламени. Иван словно обрел способность видеть на километры в глубину, он пронизывал взглядом непомерные толщи: но везде было одно – изменяющиеся, расплывчатые, ускользающие жуткие демоны терзали людей, обнаженных, измученных, молча разевающих рты в невыносимых страданиях. Преисподняя! Да, Иван понял, это была та самая преисподняя, про которую каждый из землян был наслышан с самого детства, но в которую ни один из них до конца не верил. Нет, не может быть! Это мираж! Это искусственно наведённая галлюцинация!
– Не уговаривай себя, Иван! Это не миражи, это всё есть в нашем мире.
Но он не здесь, не под ногами у тебя, надеюсь, ты понимаешь. Это всё в иных измерениях. Но это зло есть! Смерть в вашем мире – только переход в другой мир, в наш.
– Не только в ваш! – зло выкрикнул Иван. Он не отрывал глаз от преисподней. Он пытался понять, что же это за существа, что за демоны, но не мог. Как ни всматривался, он не видел ничего постоянного: вот только что застыло почти под ногами огромное двуногое, двурукое, хвостатое чудище с четырьмя рогами на голом черепе, но тут же очертания его изменились зелёная змея извивалась на его месте, огромная змея, с когтистыми лапами-плавниками, пастью дракона и тремя глазами-щелками, но и она истаяла, обрела новые формы – крылатого червя с конечностями-щупальцами… опять стала чудищем, но уже с шестью рогами. Всё мельтешило, извивалось, наползало друг на друга. Ивану поневоле вспомнились Чертоги с их змеиным болотом. Только люди оставались неизменными – их рвали в клочья, жгли, терзали, рубили на части. Но тут же раны зарастали новой плотью, конечности приставали к телам, и всё начиналось с начала. Иван не выдержал, поднял голову.
– Ну как, впечатляет? – поинтересовался Авварон. Иван промолчал. Он вспомнил тех несчастных, бестелесных, с глазами, полными отчаяния, что попадались ему не раз в Пристанище. Кто они? Нет ли тут связи? Почему столько муки было в их глазах?
– Ты верно мыслишь, Иван! Временами мы выпускаем души или фантомы наших гостей, хе-хе, сюда в Пристанище, иногда в Осевое измерение, а иногда в вашу Вселенную. Но не думай о них!
В голове сверкнуло: как это не думай?! а Света?! ведь она в Осевом, он видел её там, и ничто не смогло вытравить из его памяти встречу с ней, это было ужасно, жутко, невообразимо жутко. Но это было.
– Да, Иван. Так уж устроено Мироздание. Ваши приходят к нам. А наши бывают у вас. Это началось давно, когда Силы Созидания, не зная и не ведая, что творят, пробудили душу и мозг в одном из земных животных. Разделение пошло почти сразу. Одни ринулись по пути, который им указал тот, кого принято называть Творцом, другие вняли нашим голосам. Их мозг стал обретать новые формы, не доступные землянам, это была новая раса – раса дьяволочеловеческая! Ваши врачи и ученые называли этих новых существ по-всякому – психически больными, дегенератами, вырожденцами, патологическими типами. А ещё раньше инквизиторы выжигали их с тела Земли каленым железом.
Но нуги дьявола неисповедимы, остановить его трудно, Иван! Церковь и инквизиция ничего не смогли сделать. Новых людей с каждым годом становилось всё больше и больше, они проникали повсюду, они занимали ведущие места во всех областях и отраслях. И даже самые честные и совестливые ваши врачи, психиатры боялись сказать правду – что эти люди по вашим меркам больны, что они выродки-дегенераты, что они маньяки и патологические безумцы. Ты должен знать, наша власть воцарилась на Земле, когда раса дьяволочеловеческая сокрушила оплот веры в Творца, когда она пришла к власти в твоей России, когда её поддержали дьяволочеловеки всего мира! Это был первый этап нашей победы. Нет, Иван! Победили ещё не мы! Нам самим не было доступа в ваш мир.
И нет его сейчас. Пока нет. Но победили наши создания, наши выкормыши. И это многого стоит!
– А они сами знают, кто они? – спросил Иван.
– Знают только единицы, в подавляющее большинство просто заложен код саморазрушения и разрушения всего вокруг. Разрушения, растления, развращения, разгрома, раздела, всяких революций, переустройств и перестроек. Мы властвуем в вашем мире руками и мозгами этих людей, хе-хе!
Но это уже не люди, Иван! Когда придем мы – мы сами! – им не останется места в вашей Вселенной. И вам там места не останется! Наш мир старше, сложнее, сильнее. Он имеет все права на существование. Сильнейший пожирает слабейшего. Наш мир пожрет низшие миры, в том числе и ваш, Иван.
– Это мы ещё поглядим, – вставил Иван, не очень уверенно. Он знал, что обречён, что спасения не будет, но он не собирался вымаливать жизнь.
Ему только было до нестерпимой боли жалко Аленку, жалко их неродившегося сына, жалко землян, которые ничего не знали, и, самое главное, ничего не хотели знать!
– Вот тут ты прав, Иван! – Колдун опять ощерился в улыбке. – Ваши земляне попросту недочеловеки, они не хотят знать ничего, они погрязли в собственной гордыне, они возомнили себя всемогущими… черви! Даже если я явлюсь на Землю, они не поверят мне, как не верил ты, Иван! Но ты избранный – ты узнал то, чего не знает никто в вашем мире. Очень многие бы отдали и жизнь и душу, чтобы узнать открывшееся тебе. Даже нашим верным слугам не дано знать этого. Но, как ты догадываешься, за всё надо платить, Иван! Час расплаты пришёл.
– Погоди! – Ивану хотелось хоть перед смертью выведать кое-что, разобраться во всей этой чертовщине. – Погоди! Значит, существует три основных мира-пространства, если я тебя понял. Наша Вселенная, Пристанище и ваша Преисподняя, так? А всё остальное – это подпространства, ярусы, уровни, миры-гирлянды, сферы-веретена, слои и так далее, это всё элементы трёх основных миров, так?
– В бескрайнем Мироздании, Иван, всё, что ты назвал, выглядит простенькой, сколоченной ремесленником трехъярусной этажеркой. Но Мироздания тебе не дано понять, так же как и самой этажерки, ибо ты не видишь сокрытого. Не морочь себе голову! Можно знать устройство Мироздания, но не знать, где расположена крохотная дверца. И тут могут сравняться ничтожный червь, ползущий по плоскости, такой, как ты, и могущественный властелин, которому открыты тайны миров…
– Такой, как ты? – вставил Иван.
– Да, такой, как я! Мы находим дверцы Мироздания. И мы нашли ещё одну, Иван. Ты помог нам. Мы войдем на Землю через Систему. Когда ты перечислял известные тебе миры, ты почему-то позабыл про неё. Или ты умолчал умышленно? Сейчас это безразлично, Иван. Система – это четвёртый мир. Мы многое знаем о нем. Но и туда доступ для нас был закрыт. Ну хватит… тебе пора!
Иван попробовал вырваться. Охранники удержали его. Хрустальный пол постепенно утратил прозрачность, снова стал чёрным, скрывающим потаенные глубины.
– Ещё один вопрос! – выкрикнул Иван. – Ведь для тебя время ничего не значит. Ты сам говорил, что можешь ждать вечно.
– Хорошо, Спрашивай!
– Полигон проектировали и создавали ваши?
– Да, именно поэтому обитатели Пристанища и зовут их Первозургами.
Полигон выносили и воплотили именно те, кого у вас тайно, скрытно называют выродками-дегенератами, представители расы дьяволочеловеков. Они не знали, для чего они это делали. Им казалось, что лишь жажда новых знаний движет ими, научное любопытство… но это мы вели их по пути, проложенному нами!
– А как же тот, кого вы собираетесь убрать?
– Исключения бывают везде. Но и он ведь, когда создавал Полигон, работал на нас. Он чудом ушёл от нас. Но его время закончилось, Иван.
– Значит, и Сверхпрограмма по его уничтожению создавалась и закладывалась вами?
– Слишком много вопросов! – судороги недовольства тронули чудовищный лик.
– И последнее! Секретные работы по спецпроекту в потусторонних мирах, ты должен знать о них, что это?
– Хе-хе-хе!!! – Авварон рассмеялся. – Я должен сказать тебе, Иван, то, что там, на Земле, замышляют против нас, оригинально! Тебе это знать не нужно. Одно скажу, больше половины ваших секретчиков уже работают на нас, Иван. Когда же ты поймешь, что с нами нельзя тягаться? Когда ты поймешь, что разрушение – это основной закон Мироздания?! Всё, что было когда-то создано, будет и разрушено, Иван! Мы – это не просто нечистая сила, потусторонние миры. Мы – это разрушение миров созданных, мы – это дегенерация, вырождение, распад, тление, уничтожение. Если исходить из привычной для тебя логики, Силы Света – это жизнь, здоровье, созидание это Бог! А Силы Тьмы – это смерть, болезнь, разрушение – то есть дьявол! Но мы смотрим иначе. Вы созданы для того, и только для того, чтобы мы могли вас сокрушить, разрушить, уничтожить! Хотите вы этого или нет, но рано или поздно победим мы! Всё, Иван. Прощай!
С последним словом Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного поднял над головой Кристалл и жутко осклабился. И именно сейчас Иван понял – всё, что говорил этот посланец Тьмы, правда. И именно поэтому тратятся триллионы на закрытый проект, именно поэтому человечество никак не может наладить свою жизнь и, несмотря на то, что у него есть всё, чтобы процветать, чтобы всем жить в счастье, просвещении, достатке, на Земле и в Федерации по-прежнему льется кровь, творится насилие, царят ложь, обман, подлость, безверие, дьявольщина. Раса! Раса дьяволочеловеков, ведущая Землю по пути в Преисподнюю! Да, это так, это именно так!
Первозург наивный материалист, ему бы жить в наивном двадцатом веке! Тьма, дотоле заключенная где-то в полуреальной преисподней, доселе переполнявшая лишь мозги и души выродков-дегенератов, сатанистов, ведьм и колдунов, вот-вот выплеснет чёрным водопадом на Землю. И всё! И больше не будет ничего: ни улыбок, ни цветов, ни долгой беседы по вечерам, ни лёгких облаков в бездонном небе… ничего. Иван не думал о том, что он скоро умрет, что в этом идиотском Пристанище, где никто никогда не умирает, а только воплощается в кого-то или перевоплощается, он станет первой воистину смертной жертвой. Нет, он не думал об этом, хота любил жизнь и был готов цепляться за неё до последнего глотка воздуха; Он думал, что станет не просто жертвой, а первой жертвой, первым звеном в страшной кровавой цепи, которой Смерть захлестнет земную цивилизацию. И в предчувствии этого запредельного вселенского Апокалипсиса его «я» превращалось в бесконечно малую величину.
И всё же Иван решил держаться до конца.
Иди, и да будь благословен!
Нет, не быть ему благословенным, ибо презрел он предначертание, нарушил заветы, стал исполнителем воли Темных Сил. Да, пусть вольно, пусть невольно, но он им помог. Чёрное Благо?! У него осталось совсем мало времени, чтобы искупить свою вину. У него почти не осталось для того возможностей, «…да не придёт он в этот мир мстителем… или я прокляну его…» Как понимать эти слова?! Почему от него отказались те, кто должен был вести его во тьме, указывать дорогу и хранить его? Потому и отказались, что отрекся от них – отрекся не словом, а делом.
Иван почувствовал, как стальными обручами сдавили его предплечья костлявые лапы охранников. Но он ещё стоял перед огромным ухмыляющимся Аввароном. Он смотрел прямо в чёрные страшные глаза, в которых не было зрачков, но была зато тьма, ужас, безумие. И он знал – это последний шанс.
Если у него ничего не выйдет, он погубит себя, Первозурга, Аленку с их сыном, всех заложников в Пристанище, Землю, Земную Федерацию, а заодно с ней и все иные цивилизации Вселенной. Он не имел права на ошибку. Боль в предплечьях усиливалась. Он уже был не просто Иваном, он был седым высохшим стариком, отдавшим последние годы жизни, но превратившим себя в алмазную палицу Индры. И потому охранники, шипастые, гребнеголовые, оскаленные, клацающие чёрными зубами, не могли его сдвинуть с места. Он был сильнее их!
Боковым зрением он видел, как огромные сморщенные лапы Авварона с сатанинской силой сжимали костяные подлокотники кресла, как царапали мраморный пол его птичьи когтистые лапы. Но смотрел только в глаза только в эту тьму, ужас и безумие. Он отделялся от собственного тела, покидал его – и входил в чёрного колдуна, в его непостижимый мозг, в его сознание, рассеянное по нескольким измерениям, он погружался в этот дьявольский мрак, переполненный злобой, ненавистью, манией разрушения, нечеловеческим коварством. Он превращался во внепространственную, сверхреальную иглу чёрного бога первославян-ариев Кришны. И препятствовать движению этой иглы не мог ни Белый Свет, ни Чёрный Мир. Теперь Иван был вне времени, вне мировой всё же на кончике иглы Кришны он нес всего себя со своими собственными сознанием, подсознанием и сверхсознанием, с программами и сверхпрограммами, с памятью и забытьем. Его душа леденела от чудовищного погружения в потусторонний мрак, она была готова сорваться с кончика иглы и уйти в пропасть, кануть в вечную пустоту.
Но Иван держал её. Его окостеневшее тело оставалось в зале, оно было недвижным несмотря на отчаянные усилия уже не двух, а шести стражников, тело было заговоренным, и нечисть ничего не могла поделать с ним. Но глаза всё передавали в мозг, сосредоточенный на кончике иглы Кришны. Иван видел, как искажается гримасами боли, страха и непонимания искореженная морда демона Авварона, как ломают подлокотники его лапы, как течёт чёрная слюна с вислого подбородка на сутану-балахон, как пузырится пена в уголках бескровных жёлтых губ. Он входил всё глубже и глубже. Он уже был не тем Иваном, что стоял в зале, он был сверхчеловеком, почти божеством, он был орудием в руках Бога… И потому, когда отголоски первой программы пробудились в нём, заставляя замереть, прекратить движение, когда адская боль пронзила его сверхчувственное «я», Иван даже не приостановил своего погружения, он лишь усилием воли навсегда добил программу, задавил её, растоптал и выбросил из своего сверхсознания – он боролся с ней столько времени, что стал сильнее её, и она не выдержала на последнем этапе борьбы, да, они просчитались, они не знали, с кем имеют дело! Сейчас его окружало столь жуткое и чуждое, что все видимые, реально живущие па разным уголкам Вселенной чудища казались в сравнении божьими коровками и мотыльками. Он не ожидал встретить в мозгу демона такую Тьму! Он знал, что ещё немного – и он никогда не вырвется из Её плена. И потому, достигнув ядра, изливавшего Чёрный Свет, он полностью блокировал своё сверхсознание, за исключением крохотного участочка, он спустил с цепи Сверхпрограмму, он рисковал, он мог ошибиться, разрушить себя самого. Но он чувствовал, что некая Сила помогает ему! И это окрыляло! – Это давало второе, третье, четвёртое дыхание. Да, он смог, он сумел – Сверхпрограмма цепным псом сорвалась с привязи, обожгла покидаемый мозг своей скрытой силой, яростью, убийственностью – и нырнула во Тьму.
Иван чувствовал, что нет никакой мочи ждать, что надо выходить немедленно! срочно! во что бы то ни стало! Он был в упадке, на грани… и всё же он пробивался к Свету. Периферийными рецепторами он ощущал, как Сверхпрограмма въедается в Черноту, как она разгрызает мозг демона-колдуна.
Глаза открывали ему извне картину: усыхает, съеживается гигантское тело, пропадает в складках непомерного балахона-сутаны. Уже не видно лица, рук, птичьих лап…
Иван вырвался в Свет. Вернулся в своё тело. И упал – никто его не поддерживал. Охранников не было – то ли они разбежались при виде смерти своего хозяина, то ли их вообще уже не было, ведь они могли составлять с демоном Аввароном одна целое, быть его внешними ипостасями. Иван рухнул понимая, что он победил Авварона. Впервые победил этого духа зла и подлости, коварства и ненависти, за все годы, что он провёл в Пристанище, что был с ним в одних мирах.
Он лежал, уткнувшись головой в нижнюю ступеньку – и прямо перед его почти незрячими глазами лежала его же седая, уже с желтизной, большая прядь, она выпала от старости, от невероятной дряхлости. А ещё рядом лежала его же рука – но это была рука скелета, рука мумии. Он выжал из себя всё!
Он отдал всё! Теперь он мог умереть. Складки тяжеленного балахона-сутаны сползли вниз. И из-под них выпало что-то маленькое, похожее одновременно на чёрную куклу и трупик крохотной обезьянки. Иван пригляделся – это был сморщенный, совершенно голый и мёртвый Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного. Это было всё, что осталось от посланца потустороннего мира в Пристанище. Нет…
с другого конца ступенек, из-под балахона вдруг выскользнул голый розовый червь с прозрачной головой и горящими красными глазками. Червь был еле живой, он изворачивался, свивался в кольца, но двигался еле-еле, Иван хотел встать, чтобы раздавить червя. Но не смог. И тот скрылся в молочной белизне, у далёких и в то же время близких стен с чёрными нишами.
Он не ощущал себя победителем. Он умирал. Опять над его запрокинутым лицом плыло бездонное небо, опять дул ветер и шумел в вышине листвою, опять батюшка, старик-священник вел с ним долгую, бесконечную беседу, а облака сплетались в фигуры и с неба звучало попеременно: «…будь благословен… прокляну его… будь благословен… прокляну!» Сердце билось с перебоями, надолго замирая, умолкая. Да, он прожил отмеренное ему, он выжал себя до капельки, и нет больше сил даже встать на колени, перевернуться, поднять руку. А батюшка упрямо твердил: «Иван, идущий в Космос, отдает свою душу в лапы сил неведомых и страшных, он выходит из-под покровительства Церкви, он выходит из-под крыла Господня, и судьба его пропитана горечью полыни, нет ему отдохновения, нет спокойствия и опоры, он сам вырывает Землю из-под себя, так с кем же его сравнить можно? Идти в неведомое дозволительно, лишь испросив благословения Божьего…» И перекрывал голос батюшки благовест, разлетался окоемным звоном в неведомые дали, и звучало торжественно и тихо: «Иди! И да будь благословен!» Иван вспомнил всё. Его благословил на подвиг Первосвященник Земли Русской, Патриарх Всея Руси. Как давно это было. Разве он не утратил ещё того благословения?! Или он уже отвергнут, проклят? Он провёл высохшей легкой ладонью по груди – крест теплился на ней. Это маленькое чудо! Это сейчас главное! Ибо не отвергли и не прокляли несмотря на всю кровь, которую он пролил, несмотря на все предательства, которые он совершил, несмотря на слабость его и гордыню, тщету и бездушие, уныние и безумную ярость. Он ещё жив. Это хорошо… Иван снова бросил взгляд на трупик Авварона. Тот стал совсем чёрным, будто обугленным, и маленьким, скрюченным, жалким. Сверхпрограмма уничтожила демона-колдуна. Так может быть, это и входило в задачи «серьёзных» людей? Может, они спасали человечество?! Пусть его, Ивановой жизнью, но всё же человечество, все сорок восемь миллиардов?! Тогда их трудно обвинить в чём-то. Если это так… можно умереть! И всё же сомнение мешало Ивану смежить глаза. Нет!
Что-то здесь нечисто!
– Будьте вы прокляты! – выдавил он, внезапно осознав, что всё не так, что всё значительно страшнее, хуже, подлее. – Ничего не выйдет у вас!
Из последних сил он взобрался на ступень, потом на другую… Здесь!
Должно быть здесь! Он долго рылся в складках тяжёлой сутаны. Изнемогал.
Падал в неё лицом, задыхался, терял сознание… Но он нашёл то, что искал.
Кристалл! Надо его уничтожить! Но как?! Иван сунул жёлтый кристалл за пазуху. Он не должен никому достаться! Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Сознание покинуло его.
«…Иван! …Иван! …очнись!» – стучал тихий голос в виске. Невозможно было понять, что это за голос. Сон? Наваждение?
Иван застонал.
«Потерпи! Сейчас будет легче!».
Иван открыл глаза. Шевельнул рукой. Нет, он не умер, рука слушается его. Он приподнялся на локтях, сел, огляделся – пустынный зал, чёрная кукла под ступенями, серый тяжёлый балахон. Да, это всё не сон. Это было!
Он встал да ноги.
«Иван! Я с тобой! Я в тебе! – в голове звучал голос Первозурга. Иван! У нас слишком мало времени! Надо спешить!»
– Куда? – вслух спросил Иван.
«На Землю!»
– Из Пристанища нет выхода! – изрек Иван мрачно. И прижал руку к рубахе, под которой лежал кристалл. «Ты забыл, о чём мы толковали с тобою?!»
– Нет! Я всё помню, – признался Иван, – вы тогда были вежливее, хотя мне и не нравилось это ваше обращение – молодой человек!
«Я в тебе, Иван! Это я даю тебе силы, ты понимаешь?! Я говорил, что мне нет выхода из Пристанища, что с Полигона мне не уйти. Это так. Но я могу его покинуть в чужом мозгу. В твоем мозгу, Иван! Неужели ты не понял тогда намека! Это твой и мой шанс! Но нам надо убираться немедленно, иначе, смерть. Они нас не выпустят. Ты слишком долго был в забытьи, целых три минуты. Теперь у нас осталось не больше пяти. Я знаю все ходы и выходы. Я буду вести тебя. Ну же, Иван, вперёд!».
– Мне надо к Алене! – твёрдо сказал. Иван.
«Твое тело безжизненно! Я вливаю в него силы. Этого надолго не хватит. Надо спешить. Звездолет, Иван! Он спасет нас! Скорее в звездолет! Справа – четвёртая ниша. Бегом к ней».
Иван неторопливо пошёл к нише. Он знал, что Первозург не обманывает.
Но у него было своё мнение.
– Звездолет останется здесь! – сказал он. – Пока жива Алена, он будет её убежищем и крепостью.
«Это глупо, Иван! Она будет в целости и невредимости, ячейка сохранит её! Ты что, забыл, что без меня не сможешь сделать и шага? Вперед!» Иван остановился.
– Хорошо, я умру здесь, – сказал он.
«Нет! Только не это! – Первозург был явно встревожен. Да и кому, как не ему, было знать обстановку. – Будь по-твоему. Иди в нишу!»
Иван шагнул во тьму. И его понесло куда-то. Это был переходной шлюз, а может, и кое-что похлеще. «Они уже хватились тебя! Они идут следом!
Если они прознают, что я в тебе, Иван, они сделают невозможное, но уничтожат тебя. Понимаешь? Теперь только ты, только ты… Стой! Три шага вперёд. Видишь зеркальную дверь? Открывай. Бери, бери, это твой лучемёт! Он может пригодиться! Вправо! Ещё шесть шагов. Всё, Иван, я перестаю говорить, я беру управление твоим телом в свои руки… иначе смерть!!!»
Иван ощутил, как его повлекло за другую дверь, прозрачную и полую, он бегом пронесся по пустынному залу, заставленному непонятными, во впечатляющими машинами, приборами. И уткнулся в ещё одну Черную нишу.
Здесь! Именно здесь! Он уже знал! Сейф. Три оборота. Движение вверх. Два назад. Влево, вниз. Один. Семь. Червонная луна. Три отпора! Из тьмы шкафчика на него уставился голубой глазок.
– Опять подвох? – спросил вслух Иван, вспоминая «ячейку», которую ему дал Авварон.
Первозург не ответил. Иван сунул шарик в карман. Три шага влево.
Здесь. – Он представил пропасть. Пустоту. И перед ним мгновенно возник кусок «хрустального льда». Вниз! Иван на ходу дал залп из лучемёта что-то огромное и страшное навалилось на дыру сверху, распласталось, потекло вниз жижей. Опоздали! Он прикончил этого монстра! Он успел раньше! «Молодец, Иван! – прогремело в голове. – Не оплошай!»
Его швырнуло обо что-то. В глазах потемнело. Нет, это темень вокруг.
Это Спящий Мир! Вот он – огромный шар. Иван бросился бегом к звездолету. По его пятам уже гнались чёрные тени. Рисковать нельзя. Иван не жалел зарядов.
Лучемёт извергал снопы лучистой энергии. Он уничтожал всё движущееся, дышащее, шевелящееся, быстрей! Ещё быстрей! Свет! Снежинки! Иван дал залп – и по глинистой земле растеклась чёрная туша с шестью длиннющими лапами, когти взрыли глубокие борозды; Монстры! Проклятые вурдалаки. Бессмертные, вечно воплощающиеся и перевоплощающиеся упыри! Снежинки. Свет. Его втянуло в звездолет.
– Алена!
– Иван!!!
Она ждала его. Она стояла и тянула руки к нему. В белом лице не было ни кровинки. И всё же он успел!
– Я люблю тебя, Аленка! Безумно люблю! Иван бросился к ней, обнял её, чуть не задушил.
– И я люблю тебя, Иван, – шептала она. – Но что с тобой? Почему ты так постарел? Где ты был?! Что с тобой делали?! Что?! Отвечай?!
Иван не знал, что и ответить. Не время. Ох, не время!
– Я приду, Алена! Ничего не бойся! Я обязательно приду! И будет откат!
Знаешь, что это такое?
– Нет!
– Я буду молодым… или умру! – Иван путался, сбивался. – Нет! Это глупость! Я выживу и вернусь за тобой. Вот!
– Биоячейка?
– Да, свёрнутая ячейка! Ты поняла меня?
– Прямо сейчас?! – в глазах у Алены застыли страх, отчаяние.
Иван поцеловал её крепко, сильно.
– Именно сейчас. Иначе гибель!
«Остались секунды!!! – прогремело в мозгу. – Они со всех сторон! Даже моего умения не хватит! Иван! Мы вышли из Чертогов! Здесь я не всесилен, понимаешь! Быстрей!»
– Хорошо! Я всё поняла, Иван! Ты придешь за мной. Я буду ждать!
Поцелуй меня ещё раз!
Иван надолго приник к ней – прекрасной Алене, безумно совершенной, лучшей из всех женщин тридцать первого века, да и предыдущих тоже. Ну почему он не может остаться с ней?! Почему?!
– Я приду за вами!
Она улыбнулась ему. Эта улыбка окрылила Ивана. Она не прощалась с ним.
Нет! Они встретятся! Обязательно встретятся!
Алена приложила голубой шарик ко лбу. Застыла.
– Уходи, Иван. И помни – я… нет, мы ждем тебя! По всему её безмерно прекрасному телу разлилось голубое свечение. Полупрозрачная дымка скрыла Алену. И стала медленно поднимать вверх.
Так надо! Так надо! – твердил себе Иван.
«Бежим! Скорей!» – бил в мозгу голос Первозурга.
– Сейчас. Погоди!
Иван дождался, пока голубое объёмное ложе, принявшее в себя его любимую, не застыло на высоте четырёх-пяти метров. Да, она будет лежать в этом вековечном прозрачном гробу. Будет ждать его. А он… А ему, чтобы вернуться, надо уйти!
– До свидания, Аленка! – прошептал он.
И круто развернулся.
Теперь Первозург снова вел его тело. Бегом. Бегом! Край зала. Шар.
Ивана бросило на шар. Он распластался на нем. И тут же оказался внутри.
«Капсула! – голос проник в глубь сознания. – Представляй капсулу. Я знаю, где она, но надо выйти точно, без промашки!» Это Д-статор! Но Первозург всё перепутал. В капсулу они не попадут. Она заблокирована. Нет! Нужен бот, десантный бот! Иван знал, что делал, когда не подчинился Программе в первый раз, именно ради вот этой минуты он вытерпел тогда адские боли. Бот. Бот!
Бот!!!
Его бросило в какие-то колючие заросли так, что рука, сжимавшая лучемёт, чуть не хрустнула. Чёрт побери! Иван вскочил на ноги. Прямо! Надо бежать прямо! Он продирался сквозь живые, шевелящиеся лианы, рвался вперёд… и ощущал, как цепенеет его мозг. Да они не гонятся за ним, вовсе нет! Они прощупывают гипнолокаторами те места, где он должен быть, они давят его волю, его сознание. Это хуже, в сто крат хуже. «Мы погибли! – снова взвыл внутри мозга Первозург. – Это конец!»
– Нет! Это не конец!
Иван вскинул лучемёт – три залпа подряд прожгли насквозь переплетающиеся кроны чудовищных деревьев. Вниз рухнул шестикрылый дракон – рухнул, ломая всё на своем пути, сокрушая деревья, сбивая сучья, разрывая живые лианы.
– Вот он!
Из-за мохнатой трубчатой поверхности высветился серебристый, местами матово-чёрный бок десантного бота – последнего пристанища десантников-смертников.
– Прощай, проклятая планета Навей! – заорал Иван словно безумный. Проща-а-а-ай!!!
Первозург, один из главных создателей чудовищного заколдованного мира, один из Первотворцов Пристанища, провёл его той дорогой, на которую сам Иван мог потратить бы и всю жизнь, и тысячу тысячей жизней…
– Проща-а-а-а-ай!!!
Иван вспрыгнул на рефлектор-приёмник бота. Оглянулся. Отшвырнул от себя лучемёт.
Он не заметил, как что-то маленькое, плотное выскользнуло из-под его разодранной обветшалой маскировочной рубахи и исчезло в густой живой траве.
Эпилог ЧЁРНОЕ ЗАКЛЯТЬЕ
Чудовища порождают чудовищ. Лишь в романтических сказках в телах монстров живут прекрасные и добрые души. Но жизнь не сказка, в жизни всё проще, страшнее и чернее, ибо огонек свечи на малые крохи раздвигает безграничную тьму, и то, еле заметное, пространство света несопоставимо с океаном мрака.
Мрак порождает чудовищ, во мраке они живут своей непостижимой для человека жизнью, во мраке они пожирают друг друга, во мраке уходят в небытие. Из мрака они выползают на свет, вселяя смертный ужас в сердца тех, кто рожден при свечах, в их непостоянном и таком недолгом свете.
Чёрная бесконечная Пропасть, Вселенский Океан Тьмы, жуткое, непредставимое сплетение миллиардов черных миров и антимиров, пространств и антипространств, Вечное Падение в пасть Смерти. – И крохотный огонек, еле теплящийся в незримой ладони Того, кого человек в своих неуклюжих попытках постичь мир нарек Творцом. Тьма и Свет. Триллионы триллионов в триллионной степени мегатонн свинцовой беспощадной Тьмы – безмерная, всесокрушающая тяжесть Черной Пустоты… И слабенький, нежный, еле пробивающийся из неосязаемой почвы росток. Так почему же он выдерживает адское запредельное давление, которое невозможно даже выразить цифрами и числами?! Почему почти бесплотный язычок пламени раздвигает свинцовую Тьму? Непостижимая загадка! Кто породил Черную Пропасть? Кто породил Свет? Неужели у них один Создатель?! Не дано человеческому уму объять необъятное, постичь непостижимое. И только приходит как сомнение, терзающее, не дающее покоя, приходит догадка – разные силы создали Тьму и Свет. И что было раньше? Кто сможет твёрдо сказать: сначала была Тьма… Никто! Ибо можно сказать и так: сначала был Свет! Но порожденная в нём Тьма, малый очаг Зла, Пустоты, Разрушения, безумия начал разгораться, разрастаться, пожирая Свет, убивая Его, поглощая – и разлилась Тьма по всему Мирозданию. Чудовища, порожденные во Тьме, пожрали Свет. И изрекли: для того и был Свет, чтобы его погасить! Для того и родилось в мире Чёрное Благо, чтобы упрочить власть Тьмы… Горе безумцам, ползущим по грани меж Светом и Тьмою! Нет им спасения ни там, ни здесь. Есть лишь вечные муки, и есть предел, за которым всё та же Тьма.
Тьма, властвующая в Потустороннем Мироздании – Тьма, которая в миллионы крат страшнее и чернее Вселенской Тьмы, чудовищнее Черной Пустоты, Черной Пропасти. Тьма, которая владычествует над самою Смертью… Что знает слабый человек, порожденный при сумеречном свете свечей, о запредельном адском Мраке Преисподней, о Чёрных Силах, обитающих в ней? Ничего! Что может знать его призрачный тленный ум о Глубинах, которые лежат за всеми пространствами и подпространствами, за всеми измерениями и уровнями всех вселенных Мироздания?! Ничего! Но знает рожденный при свете, что есть Тьма, более страшная, чем Тьма Вселенская. И знание это порождает в нём слабость. Да, слаб от рождения человек, всецело зависящий от недолгого тления свечи, слаб сам но себе. И слаб своим знанием… но ползет он в Океан Тьмы, преодолевая Страх и Ужас. Ползет, раздвигая границы Света. И оттого ненавистен он обитателям Чёрного Океана. Он – слабый, немощный, не ведающий Мироздания – ползет встречь полчищам чудовищ, порожденных чудовищами. Ползет, не зная, что Незримые Глубины Преисподней, Чёрного Подмирного Мира, Внепространственной Вселенной Ужаса готовы поглотить всё: и крохотный огонек Света, и Черную бездонную Пропасть со всеми её чудовищами, со всеми мирами, падающими в неё, со всеми Вселенными и Антивселенными, с ним самим, ползущим по неведомой дороге в неведомом направлении неведомо куда.
Не постичь человеку во веки веков, кто создал Свет и Мрак, кто сотворил всё видимое и невидимое во всех мирах и пространствах. Но в высших сферах своего сверхсознания пусть не всё, пусть один из миллиардов, имеющих разум, смутно видят Черту, проведенную Создателем. Черту, ограждающую все миры, существующие и несуществующие, от Чёрного Мира, защищающую от вторжения из него Сил Ужаса. Хранит та Святая Черта слабый огонек Света, ограждает его. Но не в дальних мирах пролегает она, не в иных измерениях и глубинных пространствах, не в запредельных вселенных. Проходит Черта по душам человеческим – бессмертным, но слабым, мятущимся, ищущим, готовящимся к вечности. И не выдерживают Испытания одни – срываются под неё, во Мрак. И воспаряют к Свету иные. Но живущие несут Её. И только в них Она – Охранительница Мира Света и Добра. Только в них!
Иван долго смотрел прямо перед собой, не мигая и не щуря подслеповатых глаз. Наконец сказал:
– Мы предали их!
«Кого?» – поинтересовался Первозург, затаившийся в мозгу старика.
– Заложников, тех, кого эта ублюдочная сволочь называла биомассой, сырьем, консервантами. Мы подло предали их!
Первозург не стал спорить.
«Ты разберешься во всем, когда вернешься сюда, Иван», – еле слышно прошептал он.
Иван включил полную прозрачность. И завис над непостижимым колдовским миром. Двести шестьдесят – лун просвечивали сквозь восемнадцать пересекающихся, наплывающих друг на друга исполинских колец, охватывающих уродливую планету под всеми углами. Из незримых жерл били вверх и окутывали желтым паром всё системное пространство ядовитые испарения. Он был внутри.
И снаружи. Чудовищное чрево планеты Навей угрожающе лилового цвета, переходящего в мрачную зелень, тянулось к десантному боту, к самому Ивану живыми мохнатыми щупальцами. Было их много, ужасающе много. Они вырывались из дыры-кратера и одновременно плыли меж беснующимися планетарными кольцами. Они ускользали из лап жестокой планеты, которая заключала в себе Дичайшее переплетение свёрнутых пространств и миров.
Шевелящиеся полипы чёрными влажными шарами-зрачками следили за беглецами.
Слепленная из живой пульсирующей плоти колоссальная труба-аорта сопротивлялась их движению, она пыталась заглотнуть бот, переварить его, загнать обратно в мохнатое лиловое чрево… Но ничто во Вселенной не могло остановить эту машину. Они вырывались из проклятого мира, они пробивали зримые и незримые барьеры Пристанища. Но там, внизу и внутри, оставались люди. Там оставалась Алена. И их нерожденный пока сын – он тоже оставался там.
Иван горько усмехнулся – доживет ли он до рождения своего сына?
Доживет ли он… до встречи с капсулой? Без неё, без возвратников не будет отката. – А значит, ничего больше не будет.
«Я вновь увижу Землю! – неожиданно сказал Первозург. – Не верится!
Сорок миллионов лет, о-о, как это много!» – Иван смотрел в край обшивки, который по его мыслеприказу превратился в зеркальную поверхность, и сам себе казался миллионолетним стариком: измождённый, высохший, не человек, а мумия, мутные старческие глаза, дряблая кожа в рыжих пятнах, истрепанная и полувыпавшая, седая как лунь борода, клочь оставшихся длинных волос. Пристанище погубило его. Он прожил в Пристанище всю свою жизнь. И теперь он бежит из него!
Капсула! Где же ты, капсула! Руки планеты Навей, эти разреженные беснующиеся протуберанцы тянулись за ними, хватали их, царапали своими когтями обшивку бота, соскальзывали… нет, взбесившиеся вурдалаки не могли теперь ничегошеньки с ними поделать! Они не имели выхода с Полигона, ставшего Черной Язвой Вселенной. Они были заключены в непостижимой планете Навей как джин в бутылке. И всё Чёрное Зло преисподней не могло им дать сил, ибо законы пространственных связей были сильнее и не открылся ещё Сквозной Канал из мира мертвых в мир живых. Бот стремительно ускользал из смертных Объятий Пристанища.
– Что ты станешь делать, когда мы придем на Землю? – спросил Иван у Первозурга. – Я готов тебе помогать, как ты помогал мне. И всё же…
«И всё же тебе не хотелось бы, чтоб я задерживался в твоем мозгу слишком долго?»
– Да! – упрямо ответил Иван.
Первозург промолчал. Чувствовалось, что ему нелегко в этой новой своей роли. Кто он теперь? Придаток? Ничто в чужой плоти? Вот так запросто превратиться, из властелина половины Пристанища в приживалу. Да, это непросто перенести.
«Я воплощусь в первое же существо, которое мы встретим, Иван», – сказал он после молчания.
– А захочет ли оно этого?
«Мы не будем его спрашивать, Иван!»
– Нет! На Земле другие законы. Ты слишком долго жил в Пристанище.
Ивана клонило в сон. Он был слаб, слишком слаб. Если бы не Первозург, он бы давно умер, ещё там в зале, на ступенях. Старец отдавал ему свои бесконечные силы. Старец умел жить. Он в основном и занимался этим все сорок миллионов лет странствия Пристанища в иных мирах. Он научился выживать в любых обстоятельствах воплощаться, перевоплощаться, выскальзывать из умирающего или уже умершего тела и впиваться в новое, въедаться в него, захватывать его – и жить! жить!! жить!!
«Хорошо, молодой человек! Я и впрямь темного забылся, не надо учить меня человечности. Я вселюсь в первое же тело, которое нельзя будет воскресить. Я вселюсь в труп И оживлю его своим присутствием. Я уйду из тебя. Но мы ведь будем помогать друг другу?»
– Если нам вообще придётся помогать хоть кому-то, – скептически заметил Иван. Он думал о другом, он думал о «серьёзных» людях. Всё зло, вся ненависть к ним перегорели. Доведись ему вот сейчас столкнуться с ними, он прошел бы мимо, даже не повернул бы в их сторону головы. Плевать, на всё плевать! Почему он должен восстанавливать справедливость в этом несправедливом мире?! Почему он должен спасать человечество? Он устал. И ничего уже не хочет. Дряблые старые руки дрожали. Ноги подгибались, он еле вставал из кресла. Есть сильные, молодые, здоровые, не измученные в жутких передрягах… вот и пусть они спасают кого хотят!
«Иван! Гляди!»
Он разлепил сморщенные веки, всмотрелся в густую тьму Космоса. Мрак.
Пустота. Чёрная пропасть. Ледяная безысходность и расстояния, не оставляющие надежды.
«Гляди!!!»
Иван всмотрелся в черноту. Совсем рядом с системной звездою – Черным Карликом, имевшим по классификатору отвратительно-слащавое название Альфы Циклопа, высвечивалась округлым боком и серебристо-тусклыми ажурными фермами-лапами красавица капсула с почти чёрным алмазно-тонким, бритвенным отражателем. Да, это была она – десантно-боевая всепространственная капсула экстра-класса. Вот теперь они спасены! Иван откинулся на спинку кресла.
Сбавил ход.
Десантный бот подплывал к кораблю-матке. И ему не были нужны никакие команды – он возвращался в родное лоно.
Они были уже совсем рядом, когда лиловая вспышка озарила Пространство, пронзила своим мертвенным светом полупрозрачный бот.
– Нечисть!!! – процедил Иван зло.
Изо всех бортовых орудий, не разбираясь, кто, что, откуда, он дал объёмный двухсотимпульсный залп-очередь. Электронный мозг капсулы, отзываясь на его решение, ударил во все стороны залпами в тысячи крат мощнее. Бушующее пламя объяло Вселенную, пламя, выжигающее всё и вся. Лишь два островка безопасных и тихих оставалось в этом пламени – бот и капсула.
Иван не собирался рисковать. Он был готов отбить любую атаку. И он отбивал её. Боевые установки бота и капсулы работали на полную мощность, изливая смерть в пустоту.
Но атаки не было.
Океан пламени.
Океан бушующего, адского пламени.
Именно из него выплыло чудовищное высохшее лицо демона Авварона. Это было лицо высохшей, сожженной мумии. На нем жили одни лишь базедово выпученные огромные чёрные глаза, пронизанные кровавыми прожилками. Безумие стояло в этих глазах. Безумие и Ужас.
Иван отключил прозрачность. Но жуткий лик не пропал. Он висел над Иваном. Молча жег его чёрными глазами.
«Это они! – судорожно ударял в виски голос Первозурга. – Это та самая третья силах про которую я тебе говорил, Иван! Надо что-то делать, они погубят нас. Они не дадут нам вырваться! Я не могу им противиться! Они требуют вернуться в Пристанище! Это невозможно, Иван!»
– Да, ты должен вернуться! – прогрохотало в мозгу Ивана голосом Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного, голосом демона Зла.
– Нет! – сказал Иван. – Я не вернусь! И ты можешь не гипнотизировать меня. Ты не справишься со мною, Авварон! Не справишься, потому что тебя нет! Ты внизу, Авварон, ты в Пристанище, ты в Преисподней, Авварон! Там ты всесильный властелин! А здесь лишь твой фантом. И плевать я на него хотел!
– Ты должен вернуться! Ты не выполнил своего обещания! Ты обманул меня! Ты убил моё тело! Ты убил мой мозг в Пристанище! Ты должен вернуться… Ты уже возвращаешься. Повторяй за мной: Пристанище – это всё! Это Вселенная вселенных! Земля – это часть Пристанища! возвращаясь в Него, ты возвращаешься на Землю! ты возвращаешься на Землю! ты возвращаешься на Землю!
– …я возвращаюсь на Землю. Земля – часть Пристанища, – Иван еле шевелил языком. Он ощущал, что всё больше и больше поддается чарам колдуна.
Но не мог пересилить себя.
Он уже терял сознание. И готов был отдать команду о возврате, о спуске на планету Навей, о погружении в её лиловые мохнатые утробы, о возвращении, когда Большой мозг капсулы взял команду на себя.
Всё произошло мгновенно. Десантный бот, приостановившийся под серебристым боком капсулы, нырнул в неё; Чёрное пламя отражателя погасило остатки беснующегося багряного огня… и пропало. Капсула канула в подпространственные структуры. Вместе с ботом, Иваном, пребывающим в забытьи, и Первозургом, приготовившимся к окончательной, последней смерти.
Пробуждение было болезненным. Иван невольно поднёс руку к горлу – ему казалось, что кто-то жестокий и неумолимый душит его, душит безжалостно, на совесть.
Перед глазами почему-то проплыла гиргейская клыкастая рыбина с красными глазами. Проплыла, плотоядно облизнулась мясистым языком, заглянула Ивану в душу. И пропала.
Он лежал в приёмном отсеке на гравиподушке – капсула позаботилась о нем. На серой стене расплывалась мутная серая тень.
Иван протер глаза.
– Ты умрешь лютой, ужасающей смертью! – процедил скрипучий старушечий голос не в уши, и не в мозг, а казалось, прямо в сердце.
– Нет, – машинально ответил Иван. Он ещё не совсем понимал, о чём речь. Но уже чётко знал – уходить нельзя! ни в коем случае нельзя! если капсула и на самом деле вынырнет у Земли – ему смерть! он просто скончается от невероятной дряхлости! он рассыпется в прах! никто ему не поможет, даже Первозург! назад! срочно назад! Прожигающие злобой, налитые кровью глаза старухи-призрака смотрели на него из-под чёрного низко опущенного капюшона. Высохшее тело фурии тряслось, чёрные одежды развевались на ней, хотя в отсеке не было ни дуновения ветерка.
– Ты сдохнешь, Иван! Чудовищна будет смерть твоя! И никакая сила не защитит тебя! Смотри! Смотри мне в глаза!!!
Иван невольно уставился в кровавые зрачки. Он знал, что нельзя этого делать. Но он не мог противостоять напору, этой волне ненависти и злобы, потусторонней злобы. Верхняя губа, растрескавшаяся, покрытая редким рыжим пухом, дрожала, обнажая жёлтые поблёскивающие нечеловеческие зубы. Они клацали в такт каждому слову. Высохшая морщинистая рука с чёрными когтями сжимала деревянную клюку с уродливым надглавием-набалдашником.
– Убирайся! – простонал Иван, пересиливая себя. Он не мог ничего передать Большому мозгу, его сознание цепенело. Он был уже почти за гранью жизни.
– Чёрное заклятье лежит на тебе, Иван! И никогда тебе не вырваться из пут Преисподней! – оглушительный Истерический вой-хохот пронзил уши, кровь потекла по щекам.
Но Иван не останавливался. Он полз в рубку. Проклятия сыпались вслед. Они перемежались с хохотом, безумным воем, сатанинскими сладострастными стонами… и новыми, ещё более страшными проклятиями.
Он полз уже во тьме, ничего не видя.
Когда он перевалился через барьер-порожек рубки, в мозг вонзилась игла: «Стой! стой!! стой!!! Ты идешь к Земле! Ты вот-вот будешь на ней! Не смей возвращаться!!!» Иван скривил губы. Кто?! Он не знал, кто это! Но возвращаться надо, иначе смерть! Он обязан вернуться именно в то место, откуда он начинал – в то место Вселенной возле сектора смерти, где его выбросило ещё тогда – только оттуда возможен откат. Если он вообще возможен.
Капсула сама вернётся. А ему нужен только откат – Иван мысленно трижды назвал Большому мозгу координаты. Туда! Туда!! Это приказ!!!
Сатанинское рычание громом прогремело в спину:
– Ты ещё вернешься! Ты проклят навеки! Планета Навей никогда не отпустит тебя! Смерть – лютая, страшная смерть… Чёрное заклятье! Во веки веков!!!
Иван ударился головой о переборку.
Всё позади.
Он опередил их всех.
Он выиграл!
И как подтверждение в его воспалённом, усталом мозгу тихо прогудело:
– Откат!
Волна тошноты захлестнула горло. И всё пропало.
Он сидел в мягком уютном кресле. Чёрный столик чуть поблескивал своей матовой поверхностью. Кресло было воздушно-упругим. Иргизейский гранит высвечивался чёрным внутренним огнём. Этот странный неземной огонь разливался по сферическому залу, играл лиловыми бликами под зеркально прозрачным, уходящим глубоко вниз гидрополом.
– Этого не может быть! – воскликнул круглолицый человек с перебитым широким носом. Глаза его были широко раскрыты, и в них легко угадывалось… нет, не страх, не отчаянье, а лишь непонятное помутнение.
– Плюсовой бесфактурный сдвиг, – вяло вырвалось из узких губ старика с ясным взором.
Одутловатый в чёрной шапочке на затылке переглянулся с пижоном в запашном старинном костюме и с алмазной заколкой в чёрной парчовой бабочке.
Оба были явно обескуражены.
– Неудачный пуск?
Иван уставился на вопрошающего. – Нет, – сказал он с расстановкой, – всё прошло как нельзя более удачно!
Он положил обе руки на иргизейский столик. Барьера не было.
Вот и славненько, – подумал Иван. Он глядел на свои руки – они были молоды, сильны, упруги. Он всё помнил! Это были руки десантника-смертника, готовящегося к поиску, отправляющегося на задание. Откат! Он выиграл… на этом этапе! И он не дряхлый старец, чудом вырвавшийся из Пристанища, которое имеет только вход. Он помнил всё!
«Не торопись, Иван, не смей поступать опрометчиво, нельзя…» – бубнил в мозгу Первозург, так и не обретший пока нового тела. «Нет, я не поступлю опрометчиво!» – мысленно ответил Иван. Он широко улыбнулся, пожал плечами, вздохнул.
Следующим движением он резко выбросил вперёд свои сильные молодые руки. Смертный сип вырвался из сдавленного горла круглолицего, хрустнули позвонки, струйка крови вытекла из полуоткрытого рта.
«Тебе нравится это тело?» – мысленно вопросил он Первозурга.
Но того уже не было в его мозгу.
Иван отбросил столик к стене. Встал. Прежде, чем он успел открыть рот, все три кресла с ещё живыми членами тайного совета, обрекшего его на смерть, будто по мановению руки провалились в черноту и прозрачность гидропола, спасая сидевших в них. Этого Иван не ожидал. Ох, как они ценят свои жизни!
Он знал, что через секунду в зал ворвется охрана.
Но его это мало беспокоило.
На Земле были дела и поважнее.
Погружение во мрак (Звездная месть – 3)
Пролог
«И прийдет время наше»
Чудовищное давление, восьмидесятикилометровая толща мрака над головой. Тишина. Верная, изнуряющая тишина. И бледные тени неведомых существ, не имеющих плоти, но имеющих тень. Страх одиночества. Исхода нет, Пути отрезаны. И надо идти до следующей перемычки.
Надо!
Он переставил огромную шаромагнитную ступню и ощутил безумное сопротивление враждебной среды. Надо идти! Эти подонки ползут по следам. Добром от них не избавиться. Бесполезно. Все бесполезно! Он опустил голову – титанопластиконовый сплав на глазах терял ребристссть. Еще две-три минуты – и все! Надо успеть добраться до перемычки. Иначе его сомнет медленно расплющивающимся скафандром. Здесь все не так. Это не Земля. Это Гиргея! Жуткий подводный ад, в котором медленно погибают тысячи каторжников. Он вздрогнул. Почему медленно? Многие гибнут очень быстро, многие гибнут мгновенно – они сами выбирают смерть, предпочитая ее мучительному, растянутому на долгие годы гниению. Они умудряются выйти из-под контроля гидроандроидов-охранников... и навсегда растворяются в многокилометровой толще. Подводные гиргейские рудники! Последний приют смертников.
Он сделал еще шаг. И внезапно ощутил себя жалкой амебой, ползущей по дну свинцового океана. И захотелось вдавиться в это дно, вползти в первую попавшуюся трещинку, норку, зарыться в песок... Какой тут песок! Шаромагнитная ступня шаркнула по каменистому дну – будто по сердцу ножом резануло. Мегагидравлика работала отвратно. Он рвался вперед – всем сердцем, всеми мышцами и жилами. Кололо в боку и безумно стучала кровь в висках. Но семидесятитонный скафандр, казалось, тянул назад, непомерной гирей придавливал к гребнистому камню. Нет! Неправда! Без скафа он не сделал бы и полшага. Вперед!
Датчик у виска пронзительно взвизгнул. Проплывший над плечом бешено вращающийся сфероид, рассыпая снопы лиловых холодных искр, сгинул в темноте. Догнали!
Он не стал оборачиваться. Он и так все видел. Обратный сектор дельта-стопора вогнал в грунт еще три сфероида, пятый ушел вертикально вверх. Подлецы! Он знал, что они подлецы и негодяи, но никак не мог свыкнуться с их подлостью. Ведь осталось совсем немного, несколько метров. Сплав не выдерживал, тяжесть, страшная тяжесть – режет плечи, ноги, холодный металл уже прикасается к затылку. Не останавливаться! Шаг. Еще шаг!
Инфралинзы кругового обзора высвечивали из тьмы тени двоих. Серые приземистые фигуры без плечей и голов, глубинные привидения. Привидения на донниках. Ему бы такой, он давно был бы в шахте! Эх, амеба на тарелочке! Он не мог ответить на выстрелы, скафандр был рабочий, в нем предусматривалась только защита от всяких сюрпризов. Жаль!
Еще немного... чуть-чуть. Он вдруг ощутил, что ноги уходят в скалистый грунт, что он проваливается. Но как-то медленно, словно не по правде, а в тягостном замедленном сне. Два сфероида рикошетом отлетели от многогранного шлема, почти и не коснувшись его. Перемычка! Эх, она была совсем рядом!
Черная плита толщиной не менее трех метров мягко скользнула над головой, закрывая провал. Бесцеремонные стальные руки ухватили его с двух сторон, встряхнули и с нарастающей скоростью поволокли по черному неосвещенному ходу. Он ничего не понимал. И ничего не мог поделать. Он только что ушел от погони. И он схвачен. Кем?!
– Спокойно! – прозвенел внутри шлема металлический голос. – Они сюда не войдут, даже если вход будет открыт.
– Кто вы?! – выкрикнул он.
– Терпение, старина, и ты скоро все разузнаешь!
Что-то знакомое, очень знакомое просквозило в этих словах, выражениях. Он содрогнулся... нет, не может быть.
Шлюз.
Второй шлюз.
Гиперпереборка. Тройной стакан-лифт. Сервошлюз.
Дверь...
Обычная, старинная дверь – трехметровый титанобазальт с прослойками зангейского стеклотана и почти архаическим трехосным штурвалом.
– Разблокировка! – пискнуло в шлеме.
Он не думал долго. Чутье не могло обмануть.
– Блок шестнадцать ультра-два, – команда внутреннему «сторожу» отозвалась комариным зудом – блокировка снята.
И тут же он почувствовал, как стальные руки свинчивают огромный шлем, как герметизационные иглы разваривают спайки швов. Процедура разоблачения и, тем более, облачения всегда вызывала у него раздражение. На все про все понадобилось две с половиной минуты.
Он даже не оглянулся на расчлененный суперскаф. Толкнул рукой дверь. Та заскрипела по-земному, ворчливо и занудно, раскрылась. За ней была еще одна, темного дерева, совсем родная, выглядевшая невозможной на этой адской планете. Она открылась тихо, мягко.
– Заходи, Иван, заходи. Гостем будешь! – приглушенно прозвучало из дальнего угла полутемной комнаты.
Он сделал два шага вперед. Остановился. И все сразу увидел, будто зажглись светильники и разогнали мрак.
– Гуг?!
Да, это был именно он, Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный – постаревший, поседевший, с черными провалами под глазами, но он – отчаянный малый, бывший десантник-смертник, избороздивший пол-Вселенной, бузотер, драчун, пьяница, предводитель банды разбойников, терроризировавших старую и обленившуюся Европу, каторжник, друг и приятель. Гуг стоял, привалившись к обшитой деревом стене, огромный как бронеход, как хомозавр с Ирзига.
Стоял и ухмылялся.
– Это ты, Гуг? – ошалело повторил Иван. Он не ожидал увидеть Хлодрика таким. Шел к нему, шел, преодолевая тысячи преград, рискуя жизнью... но чтобы вот так, здесь, в этой комнате?!
– А ты что, Ванюша, думал, я буду по полной срок мотать в рудниках?! Думал, я там с кайлом?! Ошибаешься, Ваня, и недооцениваешь старых добрых друзей.
Он отлип от стены и, сильно хромая, припадая на свой уродливый протез, подошел вплотную, положил руки на плечи.
– Ну, здорово, Иван! Я знал, что ты придешь!
Гуг чуть не придушил его. Он и в нежностях был динозавром, мастодонтом. Иван еле вырвался из объятий расчувствовавшегося викинга-разбойника.
– Да погоди ты, хребет сломаешь! Ну, Гуг! Ну, каторжник, мать твою! Я, понимаешь, спасать тебя шел, с каторги вызволять, а, выходит, наоборот? Слушай, у меня голова сейчас лопнет, я семь суток не спал, пропади пропадом эта поганая подводная каторга, эта чертова Гиргея! Ты хоть что-нибудь понимаешь. Гуг?!
По небритой и оттого седой щеке Гуга-Игунфельда ползла вздрагивающим шариком слезинка. И на каторге старый космопроходец не утратил своей, вызывавшей смех у десантной братии, сентиментальности.
– Ванюша, хрен с ними со всеми, не забивай себе голову. Отдыхай! Время еще покажет, кто кого спас.
– Ошибаешься! Времени у нас нет, – оборвал его Иван. – Его осталось совсем мало, надо успеть, Гуг!
– Ты всегда был торопыгой, – Гуг печально улыбался, тер щеку. – Поспешишь, Ваня, людей насмешишь, не надо спешить, тут место надежное, они никогда не посмеют сюда сунуться. Это, Ваня, мое логово, понимаешь? Они хорошо меня знают, они не сунутся!
Иван почувствовал вдруг, что он смертельно усталеще немного, и он свалится прямо здесь, под ноги этому ухмыляющемуся хомозавру.
Гуг все понял, щелкнул пальцами – из-за навесной дубовой ниши выкатило огромное мягкое кресло, явно снятое с прогулочного космолайнера, на мыслевводах и с объемной памятью. Он рухнул в него, зная, что подхватит, обволокет, примет самую удобную именно для него форму... да черт с ним! Надо было успеть все сказать, это главное.
– Пока ты здесь прохлаждаешься, я кое-где успел побывать, Гуг.
– Слыхали, – пробурчал гигант. – Система?
– И не только Система, Гуг. Я был еще в одном малоприятном местечке. И кое-что узнал. Дела плохие. Все это может скоро кончиться.
– Что – это?
– Все! Земля. Федерация. Мы с тобой. Все остальные...
– Ты всегда был невыносим, Ваня. Ну зачем эти преувеличения?! Давай-ка лучше выпьем! – невесть откуда в огромной лапище Гуга возникла плоская черная бутылочка. – Фаргадонский ром!
– Брось! Я говорю серьезно!
– Тебя недолечили, Ваня. Я давно говорил, что все они там в реабилитационных центрах халтурщики, их надо сюда, на каторгу, на перевоспитание... А ты, Ваня, всегда плоховато шел на поправку после заданий, я то помню все, старого разбойника и выпивоху не проведешь.
Иван откинул голову назад. И понял, что никто ему не поверит, нечего нести околесицу, надо иначе, надо быть умнее, иначе он все загубит... он всех загубит. Да, это он будет виноват во всем – не Система, не Пристанище, не треклятая планета Навей, а он!
– Гуг! Ты поможешь мне, если я тебя попрошу об этом?
– Да я в лепешку расшибусь, Ванюша, нам только с этой каторги смотаться, нам бы... ты помнишь, сколько миль над нашими головами? – Гуг говорил тихо и полунасмешливо.
– Я тебя спрашиваю серьезно. Буйный, ты понимаешь или нет?! Я лез в этот ад не только для того, чтобы выкрасть тебя с каторги, понимаешь?! Ты мне нужен! И Дил мне нужен! И Хук нужен! У меня больше никого нет на Земле, нет в Федерации! Без вас мне не справиться, понимаешь?! – Иван говорил через силу, превозмогая наваливающуюся на него сонливость. – Короче, Гуг, ты со мной или нет?!
Хлодрик развел огромными руками. И вдруг сказал напрямик:
– Старина, и сюда доходят слухи, вот какое дело, – голос его звучал виновато, – я, конечно, не верю всяким гадам, но поговаривают, Ваня, что ты... что ты...
– Что-я?!
– Что ты свихнулся малость в этой дурацкой Системе, что тебя подобрали на орбите с сильно поехавшей крышей, Ваня. Ну чего ты на меня пялишься? Я говорю, чего слышал... а ты сам врываешься вдруг, после стольких лет, да еще сюда, на каторгу, Ваня, и несешь, прости меня, старого балбеса, несешь жуткую ахинею про то, что скоро все, дескать, кончится повсюду. А ты соображаешь, Ваня, что я сам в ловушке? Я их всех обдурил, обхитрил! Я перебил здесь уймищу вертухаев, я сколотил из кандальников банду, заперся здесь как крот, как обреченный. Они рано или поздно доберутся сюда. И всем нам кранты, Ваня! А ты мне про все человечество. Нехорошо с твоей стороны, Иван, нехорошо и не по-дружески, вот так!
Иван разодрал слипающиеся глаза. Он еле ворочал языком.
– Никуда ты не денешься, Гуг-Игунфеяьд Хлодрик Буйный! Ты не предашь друга, даже если у него поехала крыша. Ладно! Все потом. Я пошел... – Иван провалился во тьму. Ему надо было выспаться. Хотя бы час, два. Все остальное потом.
* * *
Он чудом ушел из комнаты с хрустальным полом. Он даже не подозревал, в какое логово они его заманили. Негодяи! Их души чернее иргизейского черного гранита. И с какой ловкостью они провалились в этот непостижимый пол – обычные, нормальные люди, даже очень состоятельные, не станут до такой степени заботиться о собственной безопасности... дрожать за свои шкуры столь поганой дрожью могут лишь сволочи, преступники. Такой пол стоил целого дворца. И смертный сип из горла круглолицего. Как побелел его широченный перебитый нос! Ивана передернуло от неприязни. И глаза! Они почти мгновенно омертвели... но еще через миг в них засветилась жизнь. Новая жизнь. Это были глаза существа иного, прожившего долгую жизнь, очень долгую. Иван понял тогда же – Первозург не дал подлой душонке круглолицего спокойно отлететь от тела, он вышвырнул ее пинком, выбросил во мрак и стужу, а может, наборот, в адское пламя. И плевать! Первозург знал, что охрана его не тронет, что она даже не заметит подмены. Он не шелохнулся, чтобы помочь Ивану. Плевать!
Его спасло чутье, он шагнул к той двери, откуда должны были появиться вертухаи. Он не дал им опомниться; два кадыка – два удара – два трупа на полу – два широкоствольных боевых лучемета в руках – реки синего огня – оплавленные стены, перила, ступени. Он не знал жалости. Он должен был выжить. Он прошел ад Системы и тронной ад Пристанища не для того, чтобы загнуться на Земле. Он вновь был молод и силен. Невероятно силен и чертовски молод! И он все помнил. Это было главным.
Разыскивать тех троих, что ушли у него из-под носа, было бесполезно. Их, скорее всего, уже и не было во дворце. Никуда они не денутся! Они послали его на верную смерть, на стопроцентную погибель... А он вернулся. Ивану было их даже немного жаль. Заиметь лютым врагом, не прощающим черного зла, идущим по следу до конца, такого, как он – десантника-смертника, поисковика экстра-класса – отважится не каждый. Они сами выбрали свою судьбу. Не рой яму ближнему своему... ближнему?! Нет! Это нелюди, нечисть! Они ничем не лучше той погани, с которой он бился на всех кругах планеты Навей, еще и похуже. Но сейчас поздно, надо было бить сразу, не упускать! Лабиринты, проклятущие лабиринты – и там, и здесь, да что же это за страсть такая к лабиринтам! Иван прожег верхнюю переборку, подпрыгнул, расставил локти – рваным металлопластиком разодрало рукав, плевать! Смахнул вниз зазевавшегося бритого парня, вбил в стену другого. Оглянулся. Нет, это не то! Он отводил душу, он гнал из своего тела скопившуюся в нем за время отката безудержно-безумную силу, ему надо было выпустить пары, но в то же время он ни на секунду не терял контроля над собой. Плохо. Совсем плохо! Но ничего не поделаешь, поздно, их не достанешь, надо уходить! Он нутром чуял недоступную приборам дрожь – мелкую, гнусную. Они пустили на него «сеть» – заурядную парализующую психотронную сеть-ловушку. Ей нет дела до бушующего пламени, ей стены и переборки не преграда, она идет по следу, выщупывая в пространстве чужака. И она накрывает его, лишает воли, лишает разума. Надо уходить, пока не поздно! Координаты! Надо снять точное расположение. Ивану стало вдруг холодно. Антарктида! Шестой сегмент, квадрат два-два, минус семнадцатый километр, продольный периметр, одиннадцать-три, верх – два плюса, ноль, блуждающий пузырь. Однако! Он рвался вверх, он знал – так надо, там есть стационарный переходник. Сеть настигала его. Щиты Бритры слабели. И он уже знал, что все переходники в «пузыре» вырубили, что он обложен, как затравленный, загнанный волк. Он выскользнул из-под сети в последнее мгновение, провалился на два яруса, сшиб с ног какого-то мычащего "толстяка, придавил его, в полуотчаянии собираясь использовать его заложником... и вдруг нащупал в грудном клапане несчастной, ни черта не понимающей жертвы тяжелый, плотный кругляш – сфероидный переходник ограниченного действия. Он ушел чудом.
Выбросило почему-то в пустыне, прямо в горячий, хрустящий на зубах песок. Иван откинулся на спину, смахнул с губ противные и липучие песчинки, взбрыкнул ногами и расхохотался – громко, в голос. Земля! Только теперь он осознал наконец, только теперь дошло – он на Земле! он вернулся! это было невозможным, но он вернулся из Сектора Смерти, он вернулся оттуда, откуда еще никто до него не возвращался! Чудо! А еще говорят, что чудес не бывает. Бывают! Он перевернулся на грудь, потом опять на спину, скатился с бархана в ложбинку и снова уставился на белое, ослепительное, настоящее солнце. Все было прекрасным, изумительным, родным... земным. Все... только пальцы еще ощущали мерзость прикосновения к жирной шее круглолицего. Пустяки! Почти всю жизнь он провел в Пристанище.
И вот вернулся.
Лежать под палящим солнцем на раскаленном песке было приятно. На Земле вообще все было приятным. Но вместе с Иваном на Землю вернулась его память. И она не могла позволить долго наслаждаться и расслабляться. Проклятье! От этого не будет спасения. Никогда. Иван вскочил на ноги. И вот именно тогда пришла мысль – он ничего не сможет сделать в одиночку. Соваться в учреждения и комитеты, заведения и комиссии? Нет, хватит, спасибо, он уже пробовал все это после возвращения из Системы, с Хархана. Его всюду принимали за сумасшедшего, косились, старались успокоить... Надежда одна – на друзей. Но где они?!
Почти все в дальнем поиске, да и поймут ли они его, друзья?! Нет! Они никогда не поймут его, нечего и дергаться. Он выбит из колеи земной и внеземной жизни, выбит напрочь... и понять его, помочь ему смогут только такие же.
Гуг! Вот тогда Иван и вспомнил про старого, нехорошего, опустившегося Гуга Хлодрика.
Два дня Иван шел по пустыне. Днем его безумно жгло белое солнце. Ночью приходилось поеживаться, ветерок дул, прямо скажем, северный. Но за эти два дня он пришел в себя, успокоился – идиотское желание кого-то бить, убеждать, трясти за грудки пропало начисто. Он дозрел.
На третий день из-за бархана вырос крохотный оазис – пять-шесть пальм и чахлая искусственная лужайка.
– Куда надо? – вяло поинтересовался пухлый негр с сизым от беспробудного пьянства лицом.
Иван смахнул со столика, утопавшего ножками в рыхлом песке, три бутылки горячительного пойла, ткнул указательным пальцем левой руки в лоб возмутившегося было и приподнявшегося над стульчиком алкаша – тот упал на спину и долго барахтался в песке, словно перевернутый на спину таракан. За это время Иван успел выпить бутылку кисленькой желтоватой воды, закусил сочным крутобоким персиком. Негр лопотал чего-то в минирацию на запястье.
Иван его не слушал. Он глядел в огромный стереовизор, криво поставленный у ствола пальмы: крутобедрая полуголая девица под шипенье и писки стягивала остатки сверкающих чешуек, при этом с таким проворством трясла грудями, что они двоились в глазах. Ивану кое-что припомнилось. Система! Девица была совсем живой, настоящей – если бы не тредметровый черный кант рамки, можно было бы подойти поближе и похлопать ее по заднице.
– Да я щя-а-а... – сизоносому негру удалось наконец встать. Размахивая конечностями, он набросился на чужака.
Но еще одно, столь же неуловимое движение вновь мягко и деликатно опрокинуло его на спину. Негр задохнулся от возмущения.
– Нехорошо пить эдакое дерьмо, нехорошо, – сказал Иван назидательно. Он ждал.
Гудение мотора за спиной раздалось минут через семь.
Плохо работают, отметил Иван, обленились от жары и безделья, ну да ладно.
Когда в спину ткнулся холодный ствол, Иван подернул плечами, чуть скосил глаз. Шаги, еще шаги... их всего четверо.
– На землю! – команда прозвучала на старонемецком.
На землю так на землю, подумал Иван и, не оборачиваясь, плюхнулся животом в раскаленный ласковый песок.
Эх, были бы они немного умнее, могли пристрелить на расстоянии – и всех делов-то! Шпана, мальчишки.
– Руки! – рявкнул другой, пожиже голоском.
Сейчас, будут вам и руки... Иван понял, что момент подходящий, резко отпихнулся руками от земли, вскинул ноги – веер! Веер Ит-су – вещица стародавняя, но добротная.
Трое сразу рухнули в песок, их откачают не скоро. Четвертый стоял с отвисшей, трясущейся челюстью, палец его дрожал на спусковом крючке плазмомета.
– Ладно, успокойся, не трону, – Иван потрепал его по ледяной щеке. И быстро пошел к дисколету. Ему была нужна только эта допотопная машина, больше никто и ничто: ни негр с сизым носом, ни пальмы, на грудастая девица, ни тем более щеглята... может, они вообще были из другой банды. Черт с ними! Разбираться Иван с этой мелюзгой и их хозяевами не собирался.
Пора домой, в Россию.
Но он не повторит прежней ошибки. Никогда не повторит!
Ни одна собака на всем Земном шаре и в бескрайней Федерации не могла знать о его возвращении. Разумеется, кроме той троицы. Но «серьезные» будут помалкивать, тут двух мнений быть не может – они скорее на себя руки наложат, чем выдадут его. И наверняка уже идут по следам.
Ну и пускай идут!
Иван свечой взмыл вверх, в стратосферу. Слабовата машина, не то б прямо к Дилу на его Дубль-Биг! Успеется.
Границу Континентальной Азии и Великой России Иван проскочил без помех и регистраций, кодовый датчик на левом щитке скрипнул) мигнул – прощай. Сообщество... нет, до свидания, так вернее.
За десяток верст до Вологды он стер бортовую память – пришлось повозиться, припомнить запретное, дал команду дисколету на возврат, снизился на полукилометровую высоту. И спиной назад вывалился из люка-мембраны – последние сотни метров ему хотелось пройти самому, рассечь грудью этот родной, одуряющий растворенной в нем пряной горечью воздух, пройти на антигравах.
Крутой порыв ветра вышиб слезу из глаза, закинул назад волосы, квадратики полей замельтешили-запрыгали, пахнуло, холодком от змеящейся синей речушкиэто только кажется, Иван знал. Но пускай так, пусть кажется. Он чувствовал, что слезы текут из глаз вовсе не от ветра. Русь-матушка, родимая земелюшка! Неужто все позади?! Он чуть не налетел плечом на тоненькую одинокую березку.
Вывернул, в ноги ударило – и они не выдержали, подогнулись, Иван упал, упал головой в колючую зеленую траву. И зарыдал уже в голос. Сколько же дней, недель, лет он не был тут?! Пропасть! Нет, неправда, это обман, он ушел вчера, а может, только сегодня. Откат! Он ушел три-четыре дня назад. Прожил жизнь, уже умирал от старости и дряхлости, погибал... и опять пришел туда, откуда все начиналось. Надо ехать в Москву! Сегодня же в Москву, в Храм! Нет! Иван перевернулся на спину – в небе плыли белые облака, те самые, из его страшных, тягостных снов, снившихся то ли в бреду, то ли наяву там, в Пристанище. Но это были самые настоящие земные облака. Иван зажмурил глаза. Господи, спаси и сохрани! Не дай погибнуть от разрыва сердца на родимой земелюшке! Ведь не мог же Ты провести через столько страстей и испытаний, чтобы погубить тут, в травушке-муравушке, под родным небосклоном. Иван встал.
Но голова вдруг закружилась и его снова бросило в траву.
Облака! Белые облака – двое в бездонном небе. И он на Земле. Один он на всей Земле! Если бы еще хоть один, хотя бы один человек, все знающий, понимающий, побывавший там! Нет! Иван знал, второго такого нет. Он вырвался из преисподней, из запредельного мира, откуда никто и никогда не возвращался, откуда никогда и никто не должен был возвратиться. Он один на Земле!
Дверь была заперта. Иван постучал еще раз, подождал, потом подошел к окошку – занавески не дали заглянуть внутрь.
– Нету батюшки, – прозвучал тягуче-окающий старушечий голос из-за спины.
– На реку пошел, он любит на реку ходить в это время, – пробурчал Иван себе под нос.
У старушки оказался хороший слух, не старушечий.
– Да нет, сынок, – протянула она и мелко переместилась, – не на речку он пошел. Помер отец Алексий, царствие ему небесное.
Иван привалился плечом к деревянному, припорошенному желтой пыльцой резному столбу, что придерживал узорчатый навес. Побледнел.
– Нет. Не может того быть! Погодите-ка, – он ворошил в памяти числа, боялся ошибиться, – недели не прошло как мы вот на этом крылечке сидели рядышком, толковали о том о сем...
– Недели не прошло, сынок, это точно. Да тока не на крылечке он помер, сердешный. А помер он у рощицы, на лужку, прямо под березкой. Так и нашли его – лежит, в небо глядит. Господи, упокой душу, добрый был человек, одно слово – батюшка.
– Бред какой-то! – Иван тер переносицу и все ждал: вот старушка исчезнет, растворится в воздухе, а он очнется. Но старушка была самая настоящая, он просто отвык от Земли, тут никто не растворяется, тут все взаправдашнее. И жизнь тут – жизнь, и смерть – смерть.
– Где похоронили? – спросил он глухо.
– Да где ж это, – удивилась старушка, – здесь и похоронили, не в Америку ж его везть, прости Господин.
– Сердце?
– А кто ж его знает, может, и сердце, – старушка прослезилась, достала платочек. Было ей не меньше ста шести десяти: кожа моченым яблоком, морщины сеткой, губ не видать, но глаза выгоревшие и ясные. – В тот день небо было синее-синее. И облака – прямо райские облака, сахар точеный... вот он, небось, прямо на таком облачке в рай-то и уплыл от най, улетел.
– На облаке... – вяло повторил Иван.
Он помнил эти облака в синем небе, помнил их в небе сером. Старуха не обманывает. Плохие дела. Эх, батюшка, батюшка! Иван сунул руку под рубаху, нащупал крестик на груди, вдавил его в кожу. Убили? Нет, только не это. Откуда враги у сельского священника, нет... впрочем, отца Алексия много раз видели с ним, с Иваном, а это уж иное дело. Его могли допрашивать, пытать, выведывать, в чем успел исповедаться десантник, куда собирается, с какой целью. Только не это! Иван не верил, что мог послужить причиной гибели своего лучшего, хотя и недавнего друга-собеседника. Это был просто приступ. Отец Алексий никогда неносил бионаруча, все – говорил – под Господом ходим. Он и спасет, если нужда будет, а нет – к себе приберет. А ведь эта штуковина запросто могла бы его спасти, там же и анализаторы, и инъекторы, и стимуляторы – из любого Криза выведут. Эх, батюшка, батюшка! Ивану вдруг стало немного жаль и самого себя. Будто кто-то незримый нарочно обрубает перед ним все дорожки, загоняет в волчью яму одиночества, неприкаянности. Нет, только не впадать в мнительность, нервы опять подраспустились, шалят.
На кладбище он пробыл недолго. Постоял над резной каменной плитой, коснулся губами холодного гранита креста. Вот так и получилось, остался спор их незаконченным. Нет места человеку во Вселенной?! Нет? А почему ж она Вселенной называется – значит, в ней селения есть, значит, в нее вселяться можно, так... или нет. А коли можно вселяться, человеку всегда в ней местечко сыщется. Ладно, жизнь покажет. Прости, отец Алексий, друг дорогой и поучитель, пускай тебе земелька русская пухом будет... разберемся. А ты спи.
Податься Ивану было некуда. Снимать дом? Идти в совет и просить коттеджик на бережочке? Отдохнуть? Ни с того ни с сего ему чертовски захотелось передохнуть недельку – всего лишь одну недельку, ну хотя бы три дня! Он даже остановился, тряхнул головой. Неужто его ведут?! Щиты! Щиты!! Нет, он не ощутил психодавления. Это просто нервишки шалят. Надо идти в лес.
Иван сумел бы и ночью отыскать тропинку к этому дубу.
Да, было пока светло, густая листва играла в прятки с солнцем, но не могла его скрыть. Дуб стоял на своем месте, даже паутинка на кривом сучочке была на своем месте. Здесь ничего не изменилось. Иван сунул руку в дупло, нащупал холодный шарик.
– Семь, один, двадцать один, – сказал он тихо, хотя мог бы и не говорить, достаточно было подумать.
Одноразовый передатчик сработал на код. Теперь надо немного подождать. Иван уселся промеж двух корявых корней, уставился в палую листву. Она дрожала – это проснулся где-то там под землею крот-сейф. Где он был точно, сам Иван не знал, чужим и подавно не сыскать. Но выползти он должен был именно здесь.
– Морока, – снова сказал вслух Иван. Перед глазами у него стояло лицо батюшки. Не верилось, что здесь такое могло произойти столь быстро, неожиданно. Это там, в чужих мирах, гибли один за другим, не привыкать, но ведь здесь Земля. Путаница. Мысли путаные, вялые, глупые...
Потом, потом!
Листья задергались, затрепыхались, черный камушек ударил Ивану в щеку, земля вспучилась, разверзлась – и из-под нее вылез поблескивающий круглобокий «крот».
Иван выждал минутку, чтобы поверхность остыла, поднес руку. Сферическая крышечка разъехалась дольками-сегментами, приоткрывая яйцо.
– Вот и все! – Иван сунул превращатель во внутренний кармашек.
Задумчиво поглядел на «крота», будто тот был живым, одушевленным существом. И побрел вон из леса. Он уже знал, что полетит на Гиргею. Знал и другое – проиграть эту партию он не имеет права.
И все же не побывать здесь он не мог. Не узнают, даже если и выследили. А узнают – поглядим, кто кого. Иван отринул страх.
Он стоял там, откуда начинал свой Путь – под Золотыми Куполами Несокрушимой Святыни. Он просто стоял и молчал. Он знал, что теперь долго не бывать ему здесь. Он ощущал, как его пронизывают незримые теплые нити, очищают его тело... нет, его душу, соединяют ее с чем-то большим, непостижимо огромным. Сохранить эти нити, хотя бы одну ниточку, удержать... тогда с ним ничего не случится. Он не надеялся встретить здесь самого Патриарха, такое случается раз в жизни. И ему уже повезло однажды, второго раза не будет. Но будет всегда иное – сопричастность, нет, просто прикосновение к Добру и Свету. И ощущение себя малой частичкой этого Света, живым квантиком – и водной и корпускулой, которых ни один из приборов не нащупает. По образу и подобию!
«Благословен ли мой путь как преяоде или лишен я доброго покровительства?»– спросил он мысленно, поднимая глаза к лику Всевышнего.
Ответа не будет, он знал. Надо поумерить гордыню. Ответ иридет в испытаниях, Бог со страждущими и претерпевающими. Он всегда с ними!
Невольно сжал кулаки. Он не даст уничтожить этот свет. Он не даст уничтожить этот Храм, и тысячи других он не даст уничтожить. Он опередит их! Господи, ну благослови же!
И вновь, как и давным-давно, в его прошлой жизни, еще до Системы, легкий лучик озарил лик, высветлил высокое чело. И вновь Иван словно воспарим под куполом, утратил ощущение собственного тела.
– Спасибо, – сказал тихо и как-то по-мирски.
Он уходил быстрой, уверенной походкой. Не оборачивался на Золотые Купола. Но он видел их ослепительно-чистые блики – они освещали ему путь, торили дорогу.
* * *
Дил Бронкс разыскал его сам. Это было для Ивана полной неожиданностью. Тяжеленная черная рука легла на плечо сзади. Иван оглянулся – и чуть не ослеп: улыбка Бронкса и прежде была лучезарной и широкой, но теперь... огромный бриллиант сверкал из переднего зуба, отражая в своих гранях тысячи полуденных солнц.
– Ваня, я пока ничего не решил, – заявил Дил с ходу, предугадывая вопрос, – мне есть что оставлять на этом свете, понимаешь? У меня жена, обсерватория и... еще кое-что.
– На Гиргею я пойду один, – отрезал Иван, не сводя глаз с бриллианта, отмечая про себя, что ни один нормальный человек не стал бы портить собственного зуба ради сияющей безделицы.
– Ты чертовски изменился, Ваня, – на лице у Дила застыло замешательство, – ты был таким лет пятнадцать назад, на Гадре.
– Глупости, – отрезал Иван. Ему было лень рассказывать про Пристанище, откат, про всю эту жуткую тягомотину многопространственных миров, успеется еще. – Мне нужна боевая капсула, Дил.
– Прямо сейчас?
– Чем раньше, тем лучше. Они уже где-то рядом...
– Кто они? – в глазах Дила сквозило явное сомнение по части психического здоровья приятеля.
– Узнаешь еще. Дашь капсулу или нет?
– Дам! – выкрикнул Дил. – Потом догоню и еще добавлю! Ты можешь толком объяснить, что случилось?!
Иван смотрел на Бронкса печально и отрешенно. Он видел, как постарел однокашник, бузотер и сорви-голова, видел седину в коротко, под бобрик остриженных волосах, видел морщины у выученных глаз и огромных губ. Он всегда думал, что неграм лучше не стареть, негры всегда должны быть молоды, старый негр вызывает жалость, он похож на больного... нет, Бронкс совсем не стар, он парень еще хоть куда! Вон лапищи какие! И глаза блестят – зачем его Таека одного отпускает! Но хитре-е-ец!
– Как твоя цепь поживает? – спросил Иван тихо.
– Забыл, Ваня! – Дил немного опешил, но тут же взял себя в руки. – Ты ведь оставил себе кусок?
– Конечно. Только я, в отличие от тебя, не стал его загонять, не тот случай.
– Да ладно, я продал всего три звена. Видал камушек? – он снова осклабился бриллиантовой улыбкой. – Не хотел тебя расстраивать, Ваня, но... ведь ты мне сам обещал привезти чего-нибудь, ведь я тебе тогда здорово помог, верно?!
Иван похлопал его по локтю.
– Помог, Дил, помог. Без твоего возвратника гнить бы мне на Хархане или в Пространстве. Я тебя даже спрашивать не стану, где ты его раздобыл, какие радетели тебе подсунули эту самоделку... Меня чудом вынесло, Дил! – По спине словно холодная змейка проползла, лучше не вспоминать.
– Главное, вынесло, Ваня! А я на эти три звена еще одну обсерваторию купил, уже пристыковал, понял? Да еще наземный пункт слежения, и еще виллу в Греции. И на мелочи осталось! – Дил щелкнул языком. – Ваня, нам с тобой на эту цепочку можно всю жизнь жить, кататься в маслице и иметь столько девочек, сколько не заездят насмерть! А ты мне про какую-то Гиргею! Ваня, с такими денежками можно на Земле местечко отхватить, да, можно и кое с кем потягаться, Ваня. А чего, мы лыком, что ли, шиты, думаешь, всякие губернаторы-сенаторы из другого теста сделаны? Давай-ка присядем.
Столик торчал прямо под пальмой. Три полупрозрачных стула. Один Бронкс сразу отпихнул ногой – тот отлетел, перевернулся, начал съеживаться в псевдобиошар. По зеркальной поверхности столика заскользили названия блюд и напитков. Бронкс щелкнул пальцем. Столик погас. И из его внутренностей выползли два хрустальных бокала с прохладным морковным соком.
– Пей!
Сам Дил опрокинул оранжевое содержимое бокала в свою непомерную пасть тут же, не дожидаясь особого приглашения. Иван смотрел на хрусталь тоскливо, ему виделось иное.
– Я неспроста тебя разыскал, Иван. Выслушай меня. Одного звена цепи хватит на самую лучшую боевую капсулу с разгонниками. Но это все детство, мальчишество, поверь мне. Нельзя без конца мотаться по этой проклятой черной пропасти! Ты знаешь, из чего сделана цепь?
– Нет, – ответил Иван прямодушно, – не до ерунды всякой.
– Такого металла нет на Земле, Ваня, – проговорил Бронкс шепотом, – такого металла нет во всей Федерации, его нет нигде... и не может быть, понял?!
– Много чего не может быть, – философски заметил Иван, – а оно есть. Я не собираюсь продавать цепь, это моя память, Дил, пусть она будет со мной.
– Я сам все сделаю, тебе не придется дергаться, – Бронкс начал спешить, он нервничал, видно, какая-то идейка заела его совсем, не давала спать. – Это огромные деньжищи, Иван. С ними можно начинать... все! Это не просто богатство, понимаешь, это путь наверх, к власти! Ты знаешь, что такое...
– Брось! – С лица Ивана сбежала блуждающая улыбка, желваки заиграли, заходили под кожей. – Ты не успеешь ничего начать, ты не успеешь сделать и трех шажков по ступеням, ведущим вверх. Они уже рядом, понимаешь? Им нужна одна маленькая дверка. Может, они уже приоткрыли ее, Дил. И еще – у них здесь есть свои!
– На-ка, охладись! – Бронкс протянул бокал с соком.
Иван отхлебнул глоток, другой, Нет, объяснять бесполезно. Ни Бронкс, ни Серж Синицки, ни тем более Гуг его не поймут. И никогда не поверят. Его мог понять отец Алексий, только он. Но батюшка в земле сырой, не вернешь его, не воскресишь.
– Ты хочешь многого достичь, Дил, да?
– Да, Ваня! – Бронкс говорил открыто, искренне. – Я жадный, Ваня, я хочу многого, очень многого – я хочу, может быть, даже больше, чем смогу проглотить. Но я хочу, понимаешь?! Я не могу сидеть под пальмой и ждать, когда сверху свалится банан, у меня, наверное, что-то с генами, Ваня. Я очень жадный и я очень многого хочу!
– А терять свое ты хочешь?
– Свое не отдам, Ваня, не потеряю!
– Тебя не спросят, Дил!
– Глотку перерву!
– Это не люди, понимаешь, С ними не придется драться, они раздавят тебя как червячка, как слизня, прихлопнут как комара – походя, Дил. И все, чего ты достиг, что приобрел, станет золой.
Дил Бронкс откинулся на спинку, задрал ноги, расхохотался, скаля огромные белые зубы, сияя своим бриллиантом, тараща глаза. С моря налетел порыв прохладного ветра, донесло гомон чаек и запах гниющих родорослей, приторный и сладкий.
– Нет ни на Земле, ни в Федерации никого, кто б мог раздавить Дила Бронкса, десантника-смертника, который прошел сквозь ад там! – Он махнул поднятым большим пальцем в небо. В голосе звучали злые нотки. – Не надо меня пугать. У меня еще крепкие кулаки. У меня есть десяток верных и смелых парней. Мы же кое-что умеем, Ваня, ну чего ты разбабился, нюни распустил?!
– Слушай меня!
Иван положил руки на стол. И уставился на приятеля.
Он смотрел на него, не отрываясь, прямо в черные маслянистые зрачки. Он говорил с ним иным языком – языком, в котором нет слов. Он видел, как зрачки Бронкса расширяются еще больше, как начинает в них светиться ужас, как дрожат веки и текут капли пота со лба и щек. Иван бессловесно и беспощадно вбивал в мозг Дила психообраз Системы и Пристаиища. Это было страшно, это требовало не только возврата в преисподнюю, но и чудовищного напряжения. И все-таки он обязан был это сделать. Еще, еще немного. Еще немного!
Бронкс встряхнул головой, прикрыл глаза своей черной лапищей. Тело его как-то сразу оплыло, стало бесформенным.
– Хватит, – простонал он, – хватит, Иван!
Наглая чайка с истошным криком пронеслась над самыми головами, выписала немыслимый пируэт и снова ушла в морскую синь, белой молнией над волнами. Иван вытер лоб. Неторопливо допил прохладный сок. Поставил бокал на столик – тот через несколько секунд съежился, стекся в дрожащую прозрачную пирамидку и пропал в чуть менее прозрачной поверхности. Вот тебе и Хрусталь! Иван не очень любил все эти новшества, он уважал вещи старые и добротные.
– Этого не может быть! – просипел очухивающийся Бронкс.
– Ты видел это.
– Паранойя!
– Я тоже так думал.
– Во всей Вселенной, Иван, нет такой злобы и ненависти, ты знаешь это не хуже моего! Мы протопали Пространство от края до края, там нет этого.
– Ты забыл, я пришел из Иной Вселенной.
– Да-а...
Дил Бронкс был в растерянности. Он не видел того, что видел Иван в Пристанище и на Хархане. Но он ощутил тот Мрак, что стремительно полз к Земле, почти накатывался на нее. И это было невыносимо, как невыносимо человеку, ощущающему себя здоровым, счастливым, беспечным, вдруг узнать, что он смертельно болен, что остались считанные часы, что это подступает неотвратимый, безжалостный конец. Конец всех надежд, радостей, тягот, забот, удовольствий, стремлений... конец всего. Бронкс знал, спроектировать психообраз нельзя, нельзя придумать его и породить из мозга, из фантазии, из ничего, он – всегда отражение реальности. Может, больной реальности?! Может, больной разум все же способен...
– Нет, Дил, я не сбрендил, ты это хорошо знаешь! – сказал Иван. – Ну, а теперь решай – с кем ты?
– Я дам тебе капсулу, самую лучшую капсулу! – Он умолк на минуту. Потом спросил неожиданно, в лоб: – Когда?!
– Не знаю, – ответил Иван. – Может, сегодня, может, через месяц, через год... а может, они пришли еще вчера. Не знаю, Дил.
– Ладно, дружище. Дай мне хотя бы пару недель. Мне надо уладить свои дела.
– Когда можно забирать капсулу?
– Бери хоть сегодня, – Бронкс понизил голос до шепота, он не любил отступать, сдавать позиции, – и все же, Ваня, оставь мне хоть крохотный шансик, ну пообещай хотя бы!
Иван широко улыбнулся, пригладил рукой длинные волосы, которые он все собирался остричь, кивнул.
– Твоя взяла, Дил, – проговорил он, щуря глаза, – ежели мы выстоим, займемся твоим делом, где наша не пропадала. Только... – он вновь стал серьезен, – только без лишних слов, ты меня понимаешь?
Бронкс не удостоил его ответом.
Они понимали друг друга с полуслова. И все же они были очень разными. Ветер нагнал огромное кучерявое облако. Тень упала на полупрозрачный столик. Иван вглядывался в его поверхность, все пытался уловить смысл меняющихся линий, наплывов, затемнений и проблесков там внутри. Досмотрелся до того, что – вот мелькнул вроде бы разлапистый хвост, блеснуло чешуинкой, изогнулся костистый хребет... нет, это от перенапряжения. Он встал.
– Слушай, Дил, – сказал, расстегивая еще одну пуговицу на рубахе, – попроси своих ребят, чтоб в капсулу положили все необходимое, ладно?
– Обижаешь, Ваня! – Дил снова сверкал своим бриллиантом. Но голос у него малость подсел все же, появилась хрипотца и уверенности, металла стало поменьше. – Ты знаешь, какое у меня осталось ото всей этой бодяги впечатление, а?
– Какое?
– Был ты, Ваня, один трехнутый. А теперь нас двое таких, с поехавшей крышей... Ладно, ладно, не закипай. Недельку ты мне дал. Как перед казнью, последнее желание, текут часы-минутки. Раньше не терзай.
– За неделю я могу не обернуться. Но ты без меня никуда не суйся.
– Не буду, – согласился Дил.
– Может, с кем из ребят поговоришь...
– Гиблое дело.
– Попробуй. Нужно человек семь-восемь, не больше.
– И куда?
– Маршрут отменный – Калифорния, Триест, Антарктика – сам знаешь, курорты. Потом и подальше махнем... – он прервался. – Кстати, Дил, ты ведь теперь большой мастак по радиоастрономии и всяким таким штучкам, да?
– Есть немного, – согласился Дил Бронкс.
– Ответь, что такое невидимый спектр?
– Ваня, ты заболел или память у тебя отшибло, любой школяр скажет, что глаз видит не во всем диапазоне...
– Заткнись! Я про другое, при чем тут школьные премудрости! Во Вселенной есть Невидимый Спектр, в который можно входить, в котором все видится иначе... этого не описать на земных языках, Дил, там, в черной Пустоте – сказочные миры, сверхсложные, невероятные.
– Не знаю, не морочь мне голову, Ваня, ни в один радиотелескоп ты ни хрена сказочного не увидишь, это я тебе могу сказать точно. Пить надо на работе поменьше, особенно в космосе.
– Ты знаешь, я не пью! – Иван перестал понимать шутки. Ему сейчас нестерпимо хотелось поговорить с сельским священником, с отцом Алексием. Тот бы не стал скалить зубы и хохмить. Хватит уже, хватит, нельзя хохотать, стоя над пропастью!
– Ну, давай руку. Мне пора.
– Ты куда сейчас? – спросил Иван.
– Мой возвратник всегда при мне. Стартовать будешь с Дубля?
– Да.
– Тогда на вот, держи, – Бронкс задрал широкий рукав, отцепил черный ремешок. – Нажмешь один раз. Ничего не меняй. Капсула будет готова к вечеру.
– А ты как же?
– А я вот так!
Иван услышал тихий писк – так мог пищать только фирменный, мощный возвратник неограниченного радиуса действия.
– Красиво живешь, Дил, – сказал он с наигранной завистью.
Но Дила Бронкса рядом с ним уже не было. Как появился, так и отбыл. Ну и пусть, у каждого свои манеры. По-настоящему к путешествию на Гиргею надо было бы основательно подготовиться, вспомнить старое, войти в роль тут, на Земле. Нет! Это раньше так можно было готовиться перед Дальним Поиском, перед очередной геизацией. Раньше много чего можно было.
Иван оторвал глаза от меняющейся поверхности столика. И заметил на себе чей-то пристальный взгляд. Он давно ощущал спиной направленную неприязнь. Но не придавал значения, разные люди, всегда кому-то что-то или кто-то не по душе. Но не до такой же степени... Худощавый паренек, через два столика, за третьим, потягивает зеленое энгорское пиво. Наводит?.. Да, наводит!!!
Иван рухнул под стол, вздернул голову к небу – он успел в последний миг, увернулся. Еле приметное сизое облачко застыло над стулом, там, где только что была его голова.
Сканнатор! Они работают, внаглую, чересчур самоуверенно.
Теперь он видел и второго, точнее, вторую – вон, сидит красотка, смотрится в кругленькое зеркальце, мажет губки, косит на него. Она! Такие штуковины вышли из моды лет двадцать назад, это не пудреница, не черт ее знает какая женская бирюлька, это сканнатор! Облачко медленно пошло вниз. Ивану стало холодно, промедли он миг – и сидел бы сейчас с парализованным мозгом, из которого эти двое считывали бы все подряд... нет, не они, они лишь передатчики, ретрансляторы. Они лишь ноготки на щупальцах тех, «серьезных»! Они нашли его. Как некстати! Иван, в долю секунды прокрутив все это в голове, успел даже усмехнуться над самим собой. Конечно, такое всегда некстати!
Он видел, как окаменели лица у обоих. Видел, как повернулись в его сторону еще трое отдыхавших здесь, в оазисе тишины и неги.
– Эй, приятель, вам нужна помощь? – крикнул какойто подвыпивший мужик в цветастой майке.
– Нет, спасибо, – Иван приподнялся, стряхнул пыль с брючины, – все в порядке, мне уже лучше.
Надо было что-то делать. Он знал, худощавый вот-вот нажмет на спуск. Что там у него – пистолет? парализатор? инъектор? Но главный здесь не он, что бы там у него ни было. Главная она! С ней и надо разобраться сперва. Он нарочито повернулся к худощавому, но тут же, крутанувшись на месте, сделал три быстрых шага к красотке и ухватил ее за длинные черные волосы. Сканнатор уже был в его руке – тяжелый полушар с вмонтированным в крышечку зеркальцем, примитив!
– А ну полегче! – к нему бежал мулат в голубых плавках, с огромной золотой серьгой в ухе. Заступник! С такими всегда тяжело, ведь правы-то они.
Но Ивану не пришлось оправдываться. Мулат рухнул замертво – пуля, предназначавшаяся Ивану, вошла ему в шею, сзади, вырвала кадык. Кровь брызнула на столик. И тут же пропала – поверхность впитывала в себя все капли, крошки, брызги, это была самоочищающаяся многослойная скатерть – вещь модная, но нужная.
Вторая пуля расщепила спинку стула. Третьей Иван не стал дожидаться. Красотку, притихшую с перепугу, он сбросил наземь. Прыгнул к худощавому, вышиб из руки пистолет, ударил в челюсть – не рассчитал, паренек оказался хлипким, отключился. Теперь жди, когда он придет в себя и с ним можно будет побеседовать по душам. Нет, ждать нельзя! Ему сейчас вообще слишком много нельзя, особенно устраивать потасовки в общественных местах, ведь он здесь как на ладони. Плевать! Вон как смотрят, толстяк в цветастой майке вот-вот завизжит. Нет, пора отсюда уходить.
– Ничего, ты у меня прочухаешься быстро!
Дисколет стоял в двадцати метрах. Иван подхватил паренька. Нагнулся было за красоткой. Но та вдруг ожила, забилась, задергалась, закричала истерически – припадок, это был самый настоящий припадок, с такими связываться нельзя. Черт с ней!
– Держи его! Хватай!!
Иван вбросил худощавого внутрь как куклу. Оглянулся.
Черноволосая красотка все еще билась в судорогах. Наркоманка. Трое бездельников глазели на нее. Никто не гнался вслед, но где-то стонала сирена, кто-то дал сигнал. Пора!
На высоте в полкилометра, далеко в море он открыл нижний грузовой люк. Пнул паренька ногой.
– Антигравы есть?
Тот покачал головой.
– Вот и хорошо, – Иван отечески улыбнулся, – щас я тебя туда отправлю. Плавать умеешь?
Парень затрясся, снова закатил глаза. Его побелевшие руки нервно нащупывали, за что бы ухватиться, но пол был гладкий.
– Я не сам, – лепетал он бессвязно, – я только прикрывал, я только наводил. Вот – все, что они мне дали! – Он вытащил из кармана жиденькую пачечку евромарок. – Это все она.
– Ну, а стрелял зачем? – поинтересовался Иван. – Это тоже она дала такую установку, она приказала?
– Нет, – сознался парень, его трясло еще сильней, он не мог удержать головы, бился ею об пол. – Я испугался. Она говорила – не стрелять, но я испугался. Я и сейчас боюсь, я ее боюсь, она... Она подчинила меня, у нее аппарат! Она уже пробовала на мне, два раза! Я не хочу больше! Не хочу!
– Да успокойся ты, что случилось!? – Иван не мог ничего понять. – Не трону я тебя, не выброшу...
Глаза у парня остекленели неожиданно – это были не его глаза. Они налились кровью, все лицо его вдруг сделалось багровым. Он уже не трясся, он вставал.
– Что с тобой, малыш?!
Иван тоже привстал.
С неожиданным остервенением, непонятной дикой злобой худощавый Просился на Ивана. Зомби! Они управляют им. Гады! Нелюди! Иван увернулся. Но цепкая рука выдрала клок из рубахи, ободрала кожу. Парень развернулся и снова бросился на Ивана. Это был запрограммированный, обездушенный убийца – он стал таким прямо на глазах.
Надо бить. Бить – и он придет в себя. Этого еще не хватало. Заботиться об этом подонке, беречь его жизнь? Иначе нельзя. Иван трижды уворачивался, потом сбил парня с ног, отбросил к стене, к переборке. Дисколет шел на автопилоте, но его немного бросало из стороны в сторону от их возни.
Успокоить и обезвредить убийцу-зомби не так-то просто. Иван знал это. Приемы, которыми можно было отключить на несколько минут обычного человека, на зомби не действовали. Его можно было только убить. Или... Иван выждал удобный момент и во время очередного броска, ухватил худощавого за руку, вывернул ее до хруста в плече. То же самое он проделал и с другой рукой, потом загнул к позвоночнику обе ноги, кисти и лодыжки спутал ремнем, выдернутым из брюк худощавого. Поза, конечно, не самая удобная. Но придется ему потерпеть немного, тем более, что сейчас этот малый в бесчувственном состоянии, он потом даже не вспомнит, кем был, что делал.
– А охладиться тебе бы не помешало! – Он с тоской поглядел в распахнутый люк. Солнце скользило бликами по синеве моря, бежали тонюсенькими ниточками белые барашки-бурунчики, окаемы терялись в дымке и не было видно берегов – двести миль до ближайшего, доплыть тяжеловато будет. Эх ты, стихия поднебесная! Глубота ты, глубота, – окиян-море!
Он закрыл люк. Придется немного повозиться с малым, авось пригодится еще, не зря же он его тащил на себе, проще было сразу бросить.
Зомби рычал и исходил желтой пеной. Говорить с ним было бесполезно.
Венеция, старая нетронутая Венеция, проявилась из дымки сказочным миражом. Иван резко пошел на снижение. Здесь у него был надежный человек. Здесь вообще было нечто такое, что грело душу. Венеция! Город, заложенный в седой древности его предками, славянами-венедами – еще в те времена, когда европейские варвары бегали в шкурах и с дубинами в руках, охотились друг на дружку, чтобы полакомиться человечинкой. Земли предков, Срединное море, Расения-Этрурия, Эгеида, Балканы, Реция-Росия, Малая Азия... и вверх, на север по Лабе-Эльбе – все исконные земли росичей, предков. Сейчас тут живут иные племена – германцы, греки, которых скорее можно называть турками, италийцы... это все пришлые, каких-то два-три тысячелетия назад было все иначе, а если взять пять-шесть, так и вообще трудно вообразить. Так всегда бывает в истории, жил один народ, одно племя, потом ушел или вымер, пришло племя новое. И все равно у Ивана всегда замирало сердце – он душой ощущал связь с теми, кто лежал в этой земле, тысячелетиями она копила в себе останки его предков. Это они взывали к потомкам, тихо, безгласно, настойчиво. Россия! И здесь Россия – Великая Святая Русь.
Пусть сейчас здесь живут люди другие, пусть им счастливо и богато живется. Но память есть память, от нее не избавишься.
Ивану вдруг привиделось, что летит он над краями московскими, владимирскими... а их населяют иные племена, что и оттуда ушло его племя – ушло куда? может, в землю? может, растворилось в пришедших? Так было здесь. Так может случиться и там. И только земля будет хранить истлевающие останки. Новые племена сотрут чужую память, забудут, кто им дал язык, слово, образ, как забыли римляне и италийцы, что им дали все расены, что это они, предки росичей, вывели из дикости племена незнаемые и темные.
Древняя, древняя матушка-Русь! Ты дала жизнь, слово, мысль Европе. Азии, Индии... Ты породила величие древних цивилизаций, вынянчила их, выпестовала. Ты ушла на Восток, затаилась в лесах, отмахиваясь от наиболее прытких из выкормышей твоих, приходивших к тебе с огнем и мечом. Это был твой Путь! Твоя Схима. Твой Крест. И все, что сверху – так и лежит поверху, поверхностное есть, ты же во глубинах, ты во всем: в этих горах и долах, недрах и пещерах, водах и огнях, ты растворена в этом воздухе, во всем. Оттого и щемит сердце у каждого русского! Оттого и тянет сюда словно магнитом. Колыбель индоевропейской, древнейшей на Земле цивилизации расенов-росичей. Тысячелетия невостребованной, замкнутой на таинственные замки памяти) тысячелетия загадок и умолчаний, пелены и недоступности. Тысячелетия Великой непостижимой России!
Иван сбросил худощавого на давно некрашенную крышу приземистого домика возле самого берега. Спрыгнул сам. Дисколет поурчал немного, вздрогнул и отправился восвояси, на базу – пара монет, оставленных в приемнике «малого мозга» вполне удовлетворили его. Перед тем как выпрыгнуть, Иван бросил на пультик черную гранулу – средство было надежным, через минуту газ выест внутри дисколета все следы и при этом ничего не повредит. Им не удастся засечь его во второй раз!
Луиджи наверное спал. Иван снова ударил ногой по гулкой старинной трубе, но как и прежде никто не отозвался.
– Отпустили бы вы меня, – неожиданно попросил связанный. Он пришел в себя и казался вполне безобидным человеком.
– Отпущу, – заверил Иван самым серьезным образом, – при первом же удобном случае.
С пятого захода старик Луиджи выбрался через обитую проржавевшей жестью дверцу наверх. Был он явно с похмелья, растрепан, зол и дик.
– Щас мы разберемся, какая каналья испытывает мое терпение! – ворчал он нарочито грозно, мешая итальянский с новонемецким. – Разберем и надерем уши паскуднику!
Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, измельчавший отпрыск старинных родов, пять лет торчал на Ицыгоне и периодически откачивал Ивана с Хуком Красавчиком, которых биокадавры вытаскивали из Внешних Труб. Цель поиска была неясна. Но Иван уже не хотел останавливаться. Эти Трубы могли доканать любого десантника, вот только ответов на поставленные вопросы они не давали. Кто их соорудил? Когда? Зачем? И что это вообще за сооружения?! Ни один из автоматических зондов, даже сверхпроникающих, не вернулся из труб. Автоматика и электроника глохли в них. Трубы принимали и отпускали только живое. По ним ползали, бродили, в них летали жуткие существа – вне всякого сомнения разумные, но неуловимые и не идущие на контакты. И главное. Трубы куда-то вели, существа откуда-то приходили... Сектор Ицыгона был блокирован, отгорожен, закрыт всеми видами силовых полей. Но существа в Трубах, открытых со всех сторон, переплетеных безумным плетением, возникали и появлялись невесть откуда! Поговаривали об угрозе и прочих таких вещах, но разговоры оставались разговорами, а дело не прояснялось. Кроме Труб на Ицыгоне были аборигены, они никогда не лазили в Трубы. Зато они все время лезли на станции слежения. У аборигенов была добрая традиция красть все подряд. Больше всего они любили красть людей. Иван собственными глазами видел шестерых своих знакомых в Янтарном зале – Высшем Святилище Ицыгона. Все шестеро просвечивали сквозь трехметровый слой прозрачнейшей янтарной смолы и казались вполне живыми. Лица их были искажены гримасами непередаваемого ужаса, рты разинуты, глаза выпучены. Там было много и других, очень много, наверное, капище существовало давно. Объяснять аборигенам, что они не правы было бесполезно. Наказывать их – тем более, если аборигены кого-то и уважали, любили, боготворили, так это были люди. Они боготворили людей настолько, что дедали из них богов – не потом, когда-нибудь, а сразу, немедленно.
Земная миссия терпела, уважая святыни аборигенов и их верования. Даже достать несчастных из янтаря не было возможности – при фантастической набожности аборигенов это стало бы циничнейшим, немыслимым кощунством, весь мир и покой тотчас бы оказались порушенными.
Иван по простоте своей сокрушил идиллию. Это получилось случайно. После того, как Луиджи оживил его в последний раз и дал недельку на восстановление, Иван понял, что возня с Трубами бесперспективное дело. Что-то внутри у него перевернулось, начал расти черный комок неприязни ко всему этому ненормальному Ицыгону. И поэтому, когда санитарка Сонечка примчалась в палату с визгом и писком, размахивая руками, указывая в сторону Скалистых Озер, Иван не стал рассуждать – он взял плазмомет, два парализатора и голышом сиганул в «веретено». Машина была зверь-птица! И потому ему пришлось еще немного подождать у Нижнего входа в Святилище. Он не ошибся: из-за развалин прямо на него перли два аборигена – четверолапые, шипастые, с пучками щупальцев на загривках, пылающими желтыми глазищами и носами-трубками. В бокобых суставчатых крюколапах они дожали извивающегося врача станции У-П Луиджи Бартоломео Орбатини фон Рюгенау. Иван отбросил оружие, вышел на дорогу. Он бил аборигенов смертным боем. Он их искалечил, изуродовал до неузнаваемости, несмотря на то, что они и так были страшными уродами. Иван просто ве хотел, чтобы в янтарной смоле застыл седьмой, тем более, чтобы этим седьмым оказался врач, много раз выхаживавший его, возвращавший жизнь.
Ивана вышибли с Ицыгона. Луиджи после этого случая запил горькую, развелся, опустился – что-то у него внутри лопнуло. Но он был благодарным человеком, он знал, что по гроб жизни обязан Ивану – янтарь не Труба, даже если вытащишь, не откачаешь. Луиджи вернулся в родную Венецию, там и осел в одиночестве и внезапно накатившей старости.
Иван смотрел на старика, и слеза наворачивалась на глаза, горло перехватывало.
– Вот я вам щас... – Луиджи уже поднял свою железную клюку. Но тут взор его прояснился, голова затряслась, ноги подогнулись – и он упал.
Иван еле успел подхватить старика, усадил прямо на выступ трубы.
– Не ожидал? – спросил он грубовато, вместо того, чтобы поздороваться.
– Тебя ж убили, Иван? – Луиджи перешел на русский.
Но говорил с сильным акцентом, наверное, давненько не практиковался.
– Кто это меня убил?
Лукджи поднял глаза кверху, намекая на нечто, таящееся за облаками. Гдаза у него были налитыми, кровавыми. Изо рта несло многолетним перегаром. Ивану опять стало тоскливо – ну почему?! почему вдруг судьбина такая горькая у поисковиков: или смерть, или безумие, или калекою на всю жизнь, или пропойцей, он не мог привести почти ни одного примера, когда поисковик, бросивший цело, выходил в люди, пробивался наверх, или хотя бы доживал в благополучии свой земной срок. Беда! Непонятная, общая беда, до которой никому нет дела. Иван слышал, что прежде, много лет назад так же кончали жизнь ветераны земных войн, про них все забывали, они или уходили воевать в новые места, или гибли, спивались, сходили с ума. Непостижимо! Лучшие из лучших, самые здоровые и крепкие, самые сильные и умные! Эх, Луиджи, Луиджи!
– Ну, слава пресвятой Деве Марии, рано я тебя похоронил. Давай-ка обнимемся!
Они надолго застыли. Наверное каждый вспоминал то старое, от чего невозможно избавиться, Ицыгон, Трубы, станцию, погибших ребят.
– Нет, Луиджи, не время! Потом! – Иван отстранился. – Я к тебе на минуту. Выручишь?
– Не отпущу, – зло ответил старик, – даже не говори! Пошли вниз. Там у меня на столе как раз скучают две бутылочки хорошей водки, вашей, Иван. Надо отметить такую встречу!
Иван заглянул в красные, обагренные муками и выпивками глаза Луиджи, глубоко заглянул. И Луиджи все понял.
– Обижаешь, Иван, – проскрипел старик, – ну да не привыкать мне, говори – чего надо, с чем пожаловал?
Иван махнул рукой в сторону связанного.
– Видишь этот мешок с дерьмом?
– Не слепой покуда.
– Его надо сохранить, Луиджи. Это одна-единственная виточка, понимаешь?
– Сколько?
– Неделю, две... от силы три.
Луиджи повернулся к худощавому.
– Как тебя зовут ублюдок? – спросил он по-испански.
– Умберто, – ответил парень.
– Слушай, Умберто, – проговорил старик, – я хотя и давал клятву Гиппократа, но если ровно через три недели мой друг не придет за тобой, я положу тебя в мешок с добрым камнем на пару – и ты отправишься исследовать основания свай, на которых стоит моя милая Венеция, понял?
Парень не стал отвечать, он был хмур и бледен.
– Вот деньги, – Иван протянул несколько банкнот.
– Да брось ты, – Луиджи Бартоломео Орбатини фон Рюгенау отвернулся от того, кого прежде сам возвращал к жизни, с неожиданной силой, сноровисто подхватил связанного и сбросил его вниз, под крышу, прямо в тот лаз, из которого выбрался на свет Божий. – Что я, не прокормлю эту падаль? До встречи, Иван, надеюсь, через пару неделек ты не побрезгуешь беседой со стариком! Пошли! Или ты собираешься оставаться на крыше?
– Меня никто не должен видеть, – сказал Иван. – Не беспокойся обо мне.
– Ну, как знаешь.
Задребезжала ржавая жесть, дверца упала.
Иван сполз по стене. Перешел через два канала по узеньким мостикам, выбрался на берег, прошел квартал, Другой, и затерялся в толпе.
Больше всего ему не хотелось тащиться в Триест. Воспоминания о диких попойках, мордобоях и прочих мерзостях наждаком продирали растравленную душу. И все же через полчаса после прощания с Луиджи он стяял на углу площади Процветания и бульвара Желтых Роз. Оставалось сделать несколько шагов. Адреса надежные, Гуг не стал бы подставлять своего друга. Вот только если их всех накрыли... нечего гадать. Иван шагнул за угол, распахнул дверь, скрылся за ней – всего лишь миг. За ним никто не следил, никого поблизости не было, хотя всякое бывает. За дверью таилась еще одна – решетчатая, узорная с овальной кнопкой старинного звонка. Иван нажал, но вместо дребезга дверь раскрылась, и он прошел во внутренний дворик – над головой засияло безоблачное небо, пахнуло запахом роз. Тут все пропитано этим пряным навязчивым запахом, аж тошнит от него.
– Вы что-то хотели? – из ниши в стене вышел молодой человек в красной рубашке поверх белой короткой юбочки с вышитой золотом монограммой. Иван терпеть не мог этой идиотической молодежной моды, но вида он не показал.
Надо было говорить напрямую. Иначе он и не мог.
– Гуг Хлодрик дал мне этот адрес. И сказал, что здесь всегда помогут.
– Надо спуститься вниз. Там надежней, – молодой человек улыбнулся, сверкнув заостренной стальной коронкой – это была отличительная черта членов Гугова клана, Иван все вспомнил, значит, он не ошибся, значит... Молодой человек продолжил резковато: – Там спокойней. Да и... если вы не тот, за кого себя выдаете, вам там придется остаться навсегда. Пойдемте?
– Да, – обрубил концы Иван.
Лифт спускался долго. Но никакой это был не лифт. Иван сразу понял – камуфляж. Это кабина продольных перемещений. Куда они волокут его? Может, Триест уже не наверху, может, они под морем? Спрашивать не годится, недоверчивых не уважают. Иван молчал.
Дверь распахнулась в темноту и сырость. Опять подземелья, опять трубы, заброшенные коммуникации, позабытые ходы-выходы!
В мрачной комнате с низким потолком сидели двое. И смотрели на экран – отслеживали весь их путь, Иван сразу понял это. Молодой человек в юбочке обратился к плешивому толстяку.
– Ганс, проверь этого парня.
– Может, сразу шлепнуть? Так надежнее! – предложил сутулый блондин с наколкой у виска. Наколка была русской: православный крест и буква "В". Но говорили все на новонемецком.
– Буйный тебе разъяснит, что надежно, а что нет, – сказал плешивый толстячок в зелено-желтом джинсовом костюме с кожаными заплатами на локтях и коленях, Ганс.
– Буйный никогда не вернется, болван! – отрезал сутулый.
Они долго молчали. Иван тоже не решался нарушить молчание.
Наконец Ганс указал на кресло в углу комнаты.
– Садитесь!
Иван подчинился. Огромный колпак накрыл его полностью, погрузил в черноту.
– Ага-а!!! – завопил вдруг сутулый, будто не было преграды, будто он стоял за спиной. – Чего это у него-о?! Отвечай, падаль! Ганс, снимай колпак, его надо кончать!!!
– Что у вас в кармане, верхнем, внутреннем? – спокойно спросил Ганс.
– Яйцо-превращатеяь, подарок Гуга Игуифельда Хлодрика Буйного, – напрямую ответил Иван.
Сутулый затих, но было слышно, как он суетно и нервно сопит. Больной. Наркоман. Иван навидался таких. Но сейчас он был в руках у этих негодяев, ничего не поделаешь, только они могли ему помочь.
– Это он, – выдал наконец Ганс. – Хватит ломать комедию. А ты, Костыль, успокойся. Гуг вернется, он тебе почистит харю.
Сутулый огрызнулся, затих.
Колпак вместе с чернотой ушел вверх.
– Говорите, – предложил молодой человек.
Иван огляделся по сторонам, будто отыскивая более солидную публику, ну, хотя бы гуговых заместителей, ему был не интересен этот щегленок в юбочке, юнец с крашенными волосами.
– Здесь никого больше нет и не будет, – предупредил гостя Ганс, – все заняты делом, они далеко, понимаете?
– Нет, я в этих делах не разбираюсь, – ответил Иван, – но вы должны мне помочь. И Гугу Хлодрику тоже... Мне нужны точные его координаты на Гиргее, вам они должны быть известны, Мне нужна самая полная информация о нем, его вещи – вы понимаете, о чем я говорю?
– Догадываемся, – тихо произнес плешивый Ганс. – Я не стал бы открываться никому другому. Но вам скажу. Группа освобождения готовится уже полгода. Это не так просто. Мы вложили в дело две трети всех запасов. Но акция намечена на декабрь, понимаете? Придется потерпеть.
– У меня, к сожалению, нет столько времени. Сегодня вечером я ухожу на Гиргею.
Иван говорил размеренно, ровно, без нажима. Он не любил повторять, разжевывать.
– Его надо убрать, – вновь предложил сутулый Костыль. – Он сорвет акцию, он угробит дело.
– Я семнадцать раз был на Гиргее. Я начинал ее геизацию, дружок. Я пойду на нее в восемнадцатый раз. И я вернусь с Гугом. Без него мне нечего делать на Земле. Гуг обещал мне в случае чего не меньше трех сотен крепких и толковых ребят, готовых на все, ясно? Мы с Гугом кровные братья, мы гибли с ним вместе, и вместе воскресали. А вам одним не хрена делать на Гиргее! Вы можете готовиться еще два года, но у вас ни черта не получится. Кто из вас там был?
– Вон, Костыль! – ответил молодой в юбочке.
– Какой уровень?
– Двенадцать дробь тридцать один ИК, четырнадцатая зона.
– Общая зона?
– Да.
– А Гуг торчит на самом дне, верно я говорю?
– Верно, – ответил Ганс, – мы дадим его точные координаты. Он обернулся к двоим другим: – Он не врет, он сделает все... а мы пойдем с ним, поможем.
– Нет! – отрезал Иван. – Вы все запорете.
– Шустрый малый! – взъярился Костыль. – Ты откуда такой умный выискался?
– И еще мне нужны его вещи! – заявил Иван, не реагируя на слова сутулого.
– Круто загнул...
– Гуг запретил их даже показывать, он велел хранить их, – скороговоркой выпалил Ганс. Он был в растерянности. Он прощупал Ивана, убедился на все сто, что это не агент Европола, не провокатор, что это один из самых близких Гуговых друзей, но... приказ босса есть приказ босса.
– Я с ним поговорю сейчас по-свойски! – В мосластой лапе Костыля сверкнул изогнутый нож. Лезвие сверкало розовым пламенем – агаролийский титан, режет сталь, раны от него не заживают никогда.
Иван, не поворачивая головы, перебил кисть сутулому.
Нож вонзился в каменный пол. Юноша в юбочке спрыгнул со стола, на котором сидел. Ганс упер руки в бока, обе кобуры на его бедрах поползли вверх – автонаводка, психокоманды. Нет, он не посмеет. Иван ждал.
– Ну хватит уже!
Стена ушла вверх, будто ее и не было. Свет резанул по глазам. Седой полноватый мужик в серебристом комбинезоне недовольно кривил нижнюю губу, изуродованную длинным шрамом. Шрам шел через все лицо. И от этого не было понятно, что выражает само лицо, оно вообще было непонятным, отсутствующим.
– Садитесь!
К Ивану подкатило огромное кресло с мягкими подлокотниками. Он прекрасно знал, что именно из таких подлокотников и выскакивают стальные наручи, приковывают пленника к креслу. Но он сел в него. Откинулся.
Седой махнул рукой. И молодой человек с Гансом выволокли упирающегося и орущего Костыля за дверь.
– Я Говард Буковски, – представился седой, – Крежень, вам эти имена ни о чем не говорят, знаю. Буйный последний раз передал нам кое-что из камеры суда, он наговорил целую иглоскету. Свое завещание! Так он сам назвал все это... Там было и про вас, Иван. Но он почти не верил в ваше возвращение. Один шанс из миллиона, даже меньше. Он вас считал смертником. И все же он предусмотрел невозможное.
Седой протянул руку. И Иван ощутил, что такой можно сворачивать скобы. Рука тоже вся была в шрамах.
– Гадра, – пояснил седой Говард Буковски, он же Крежень.
Иван не стал доискиваться подробностей.
– Он сказал что-то прямо мне?
– Да.
– Можно послушать?
– Можно, – седой подошел к стене, нажал на пластину. – Подождите минутку, сейчас отыщется.
Отыскалось раньше, почти сразу. Из стены пробасил Гуг, будто он сидел под ней, живой и невредимый.
– Ваня, ежели ты надумал меня спасать, брось эту глупую затею, тебя всегда заносило! Простота, Ваня, хуже воровства. Смертники с Гиргеи никогда не возвращаются не нами это заведено, не нам и ломать традицию эту. Тебе дадут все, что ты просишь. Но не губи себя, подумай! Я тебе говорю с того света, меня уже нет, Ваня. Прощай!
– И это все? – Иван даже опешил немного.
– Все.
– Не слишком много для лучшего друга.
– Это обращение не остудило вас?
– Нет.
– Тогда перейдем к делу. – Говард набрал комбинацию цифр на выдвижном пультике, и стена встала на свое место. – Вы получите все, что просили. Но я вынужден вас предупредить, что в случае неудачи мы не будем рады видеть вас на Земле. Понимаете? Не будем!
* * *
Больше всего Ивану хотелось бы повидаться с Первозургом. Но того словно корова языком слизнула. Может еще там, подо льдами Антарктиды, они раскусили пришельца, разоблачили его в теле удавленного шефа, убили или держат в темнице? Тут можно гадать сколько угодно широчайшее поле для фантазий. Но одно очевидно, без феноменального старца не обойтись, Иван понимал это все отчетливее с каждым часом.
Итак, Гуг Хлодрик и остальные, раз! логово «серьезных» в Антарктике, концы, таятся там, точно, это два! хлипая ниточка – Умберто, три!... что же еще? ах, да! секты сатаиистов и им подобных – агентура Пристанища на Земле, это четыре! Пока хватит. Одному ему все равно не совладать, надо срочно проворачивать «операцию»... надо только начать, надо ввязаться в дело, в драку. А там разберемся!
Что-то неосознанное несло Ивана в Париж, в незримый центр Сообщества, неофициальную столицу все тех же незримых сил, что управляли по меньшей мере половиной мира. Он еще сам не знал, что ему там нужно, но чутье не могло обмануть его. До отлета оставалось два-три часа, так он сам наметил, так и надо было держаться. Локоть оттягиваема внушительная торба. Иван еще не успел разобраться с Гуговым наследством: ни инструкций, ни перечней-скисков не было. Седой Говард по кличке Крежень очень коротко рассказал о каждой штуковине – в два-три слова. Иван видел, что седому страшно жаль расставаться с этим добром – на старушке Земле нет таких сокровищ, за которые все это можно приобрести, но Крежень не решался нарушить волю босса, он знал, что Буйный оставил и еще коекому кое-какие инструкции. И он знал, что раздумывать исполнители не будут. Ивану не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять это. Кроме того Крежекь уважал босса. Ну да ладно. Хуже было с координатами... или осведомители дали в банду неточные, неполные сведения, или Гуга и впрямь запихнули в самый ад, на самое дно, не определив ему там конкретного места. Иван знал, что такое Гиргея и что такое «дно». Но лучше всего он знал, что любая массовка, любая «операция», планируемая бандой, неминуемо провалится – на гиргейскую каторгу нельзя идти скопом, нельзя идти в налет, это не нью-йоркская центральная тюрьма, это не гренландский концбокс. Гиргею на гоп-стоп, с пушками, гиканьем, ором, пальбой, лихими виражами не возьмешь. На Гиргею можно войти тихо. И уйти тихо. Иначе – труба!
Иван выпрыгнул из дисколета над пляс Эгалите. Антигравы мягко опустили его возле старого накренившегося каштана, рядом с чугунно-деревянной лавочкой четырехвековой давности, явно вытащенной городскими чудаками из музейных запасников. На такую лавку было страшно садиться – антиквариат, ага, вот и табличка: «Изготовлена в 1914 году... простояла до 1998 года... на этом самом месте...» Чудеса! Иван остановился. Надо прислушаться к себе, надо услышать. Он стоял долго, минут десять. Прохожие оглядывались на него, какой-то болван обозвал наркоманом паршивым. Иван не слышал. Он определял направление – прямо, не менее восьмисот шагов, нет, шестьсот пятьдесят – там, что-то нужное ему происходит там. Он встряхнул головой, перекинул Гугову торбу на другую руку. И пошел.
На огромной резной желтой деревянной двери красовался черный грубо выпиленный из куска металла квадрат. Черный квадрат! И ничего более. Его влекло туда, за дверь. Но одновременно чутье подсказывало, что туда идти не следует, там опасность! еще неизвестно какая, но опасность! не ходи! не надо рисковать перед отлетом! можно все испортить!
Иван рванул на себя дверь. Вошел в мрачное парадное.
– Вход с другой стороны, – прошипело ему в ухо из-за спины. – Вы ошиблись дверью, месье.
– Нет, мне надо сюда, – решительно заявил Иван.
– Ваш знак?
Иван промолчал.
– Вы не приобщены, как я вижу?
– Я жажду приобщения, – произнес Иван с нажимом.
– И за вас некому поручиться? Вы оттуда? – бледное испитое лицо вопрошавшего поднялось кверху.
– Да, я оттуда. И у меня никого нет на Земле, – Иван импровизировал, он не мог уйти, не солоно хлебавши, у него оставалось слишком мало времени. – Перед смертью, на Агаде, мой напарник говорил мне про вас...
– Что он говорил вам про нас?
– Он сказал только одно – там приют для ищущих. И дал адрес.
– Он вас обманул, месье. Уходите. Здесь частное владение.
Иван понял, что дальнейший разговор не принесет успеха. Он резко выбросил руку к бледному испитому лицу стража дверей – что-то хрустнуло под нижней челюстью, там, где череп крепится к шее. Все! Он будет спать не меньше часа. Эх, надо было оставить торбу в какой-нибудь камере хранения! Поздно.
Иван машинально выставил кулак – и почувствовал, что на него кто-то напоролся. Следующее движение было молниеносным – нападавший из тьмы рухнул на ворсистый ковер под завешенное черной вуалью настенное зеркало. С охраной у них плоховато, подумал Иван, взбегая вверх по мраморной лестнице – он шел на мерный, ритмичный гул. Где-то в глубине здания что-то происходило. И голос подсказывал ему – он на верном пути, это опасно, очень опасно, но это именно то, что нужно!
Двери в полутемный зал были приотворены. Смутные фигуры, мерцающие огоньки виднелись за ними. Дворцовые, старинные двери в три роста человека, высоченные своды... здесь была церковь, кирха или католический костел! Но почему темень, почему эта гнетущая музыка? Что тут происходит? Иван тихонько подошел к дверям, скользнул за них. Месса! Черная месса! Они никого не боятся, они служат почти в открытую – те, что у дверей, не охрана, это формальность. Иван пожалел, что пришел на этот спектакль. Не время, совсем не время!
Огромный, перевернутый крест. Пылающие рубиновые пятиконечные звезды рогами вверх. Одуряющий дух наркотических зелий, горящие фитили над шестигранными, рогатыми лампадами дьявола. И сам он – черный, изломанный, неестественно огромный, восседающий на черном, устланном крепом пьедестале. И сверкающий узкий меч, вонзенный в подножие, в наложенные одна на другую желтую гексаграмму и кроваво-алую пентограмму... Надо уходить немедленно, с дьяволопоклонниками еще успеется, ну их! У Ивана душа выворачивалась наизнанку, его тошнило от самого духа черной мессы. Он даже не вникал в слова, они монотонно протекали через его уши, лились глухо и ровно, ложась на гнетущие аккорды невесть где таящегося органа.
В мрачном зале стояло, сидело, лежало не меньше трех сотен людей. Все они были в черных накидках-плащах. Маскарад! Ивану было не до маскарадов.
– ...властитель миров Вельзевул уже снами, только незрячие не видят этого, только глухие не слышат. Близится эра освобождения мира от света, эра всепроникающей и всевластной Тьмы. И вы – лучи этого Черного Света, вы посланцы Вельзевула, приобщенные к его свите. Вам откроется истина. И вы понесете ее по всей земле.
Нет! Хватит! Надо выбираться! Иван потихоньку, спипой стал отступать к дверям. Он знал, сейчас будет много всякого: и вой, и крики, и черные клятвы, и кровавые жертвоприношения, и поклонения чучелу этого черта рогатого, и дичайшая оргия, и полное наркотическое одурение – до утра они будут тешить себя всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Ему некогда, он не праздный бездельник.
Пора на Гиргею!
Он уже был за дверью, когда в спину ударили тихие, заглушаемые сатанинской музыкой слова:
– Черное Благо грядет в мир наш. Сорок миллионов лет носившие его бродили в пределах потусторонних, храня веру и силу нашего Черного Господа! Сорок миллионов лет в безводных пустынях Мироздания блуждали посланцы истины. Тяжел и непостижим был путь их. Пронеся в себе Черное Благо, стали они, как исчисленно, Хозяевами Предначертаний, несущими Вселенной и миру Всевоплощение во Отце нашем я в цепи вечных воплощений. Сорок миллионов лет длился Велцкпн Исход – пришел час торжества и мщения. Близится его начало. Слушьте слышащие, зрите зрящие – идет эра наша, и отдает наш Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни числа ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими – час наступит, и отверзнутся Врата в Мироздание. И приидет время наше!
Часть первая. ОБРЕЧЕННЫЙ
Неприкаян есть человек, утративший дом свой, гол, бос и сир – даже если живет в достатке и богатстве. Вдвойне неприкаян и обречен тот, кого изгнали из дома его. Но хуже всех извлеченному из норы своей и брошенному вопреки воле его и смыслу в нору чужую. Рожденный при свете падает в темень, и окружает его зло, и нет ему друга и брата, есть лишь одни мучители и терзатели его. Достойны жалости и сострадания прошедшие лагерями и тюрьмами земными, каторгами и острогами. И достойны зависти они – черной, слепой, ненасытной зависти, ибо дышали они земным воздухом, ходили по земле, ели пусть и скудные, но плоды земные. Счастливцы! Избранники Божий! Участь их легка и светла, ибо каторга их в доме их земном, и сами себе они мучители и палачи, жертвы и истязуемые.
Каторга!
Страшное и непонятное слово, пришедшее из глубин и далей. Каждым слогом своим ты бьешь в виски. Не избыть тебя во веки веков роду людскому, не пройти сквозь тебя, не перейти поверху, не обойти стороною. Стоны и плачи, слезы и вой. Но хуже всего исступленное, безутешное молчание. Молчание обреченных, утративших веру и надежду. В молчании кандалы звенят громче и безумней стучит плененное сердце..
Подводная Гиргейская каторга!
Пристанище обреченных на смерть. Сотни тысяч истерзанных и замученных, задавленных непосильной работой в подводных рудниках. Один Господь и мучители ваши знают, о чем молили вы слезно, валяясь по полу, биясь головами о стены – там, еще на Земле, – а молили вы о смерти: о расстреле, повешении, сожжении на костре или электрическом стуле, четвертовании... молили о любой земной казни!
Но не дали вам спокойной и быстрой смерти. А дали вам смерть, растянутую на годы. На десяти планетах-каторгах держала Земля своих непослушных сыновей. И одной из них была планета Гиргея в созвездии Белого Удава – левой спиральной ветви галактики Уга-ХН.
Семь лет геизировали Гиргею. Семь лет бились десантники-смертники с чуждым миром. Семь лет пожирали лучших из лучших псевдоразумные гиргейские оборотни.
Черный, бездонный, свинцовый океан. Ни островка, ни клочка суши, ни льдинки на черной мертвенистой поверхности. Лишь угрюмые ядовитые волны да черные смертные валы, бушующие фонтаны-извержения да белесые искрящиеся водовороты-пропасти... и страшнее всего – таящая ужас гладь. Сколько доверчивых и любопытных нашли себе в ней могилу! Гиргея. Планета, не предназначавшаяся Господом Богом для чад своих, для слабых и мятущихся духом, беззащитных пред Пространством людишек. Тайна за семью печатями. Первые поисковики не верили глазам своим, сходили с ума, погружаясь в многокилометровые глубины, это был непомерный сказочный, колдовской океан без дна. Это было нечто непостижимое: переплетения изъеденных дырявых стен, лабиринты, норы, переходы, залы, гроты, подводные города в скалах, выеденных или вырубленных – и так до бесконечности, на многие километры, десятки километров, сотни километров вниз – уже было непонятно, где низ, где верх, где лево, где право – переходы, провалы, лабиринты, пропасти, пики... и так везде и всюду. Много позже стало известно, что планета чудовищно стара, что ей четыреста шестьдесят миллардов лет, что когда-то она была обычной планетой, плотной, круглой, тяжелой, каменистой, с раскаленным жидким ядром. Но потом кто-то, добывая неизвестно что, изрыл ее за сотни тысяч лет миллионами, миллиардами ходов, продырявил шахтами, стволами, лазами, изъел все ее тело. Что это была за цивилизация, что за мир – никто не знал. Никто не знал и откуда взялась вода, точнее, ядовитая черная жидкость, триллионами кубокилометров залившая все изъеденные внутренности планеты, покрывшая ее непроницаемой, бушующей гладью сверху. Загадка оставалась неразрешимой.
Поначалу думали на жутких обитателей Тиргеи – подводных чудовищ-оборотней. Но выяснилось, что это тупиковая псевдоцивилизация свирепейших негуманоидов, не способных к длительному и упорному труду. А потом на Гиргее нашли ридориум. Его было мало. Совсем мало, крохи. Но это был настоящий ридориум – бесценнейшее сокровище, наполнитель гипертороидов-переходников. Геизацию сразу же прервали. В мире, где есть ридориум, не должны жить люди. Никто! Кроме тех, кто его добывает. А по законам Федерации ридориум должны добывать только смертники, исключительно смертники. Гиргея стала каторгой – адом для тех несчастных, что не успели наложить на себя руки в земных следственных изоляторах. Были каторги и пожестче, и покруче, но гиргейская каторга была самой гиблой каторгой во Вселенной.
* * *
Ивану снилось, что эти ублюдки догнали его. Ах, как хорошо, просто здорово! ему давно поднадоало уходить от них, заметать следы. Сейчас потолкуем! Он развернулся и, преодолевая сопротивление воды, прыгнул вперед. Левый взмыл на доннике вверх – черное брюхо проплыло над головой. Но Иван успел ухватить его за ногу, сдернуть с управляемой торпеды. Правого он осадил в лоб, сбил его хорошим прямым ударом. От тишины ломило в ушах, удары были беззвучны, движения замедленны. Сфероиды ушли далеко вперед и теперь возвращались к цели – к нему, они должны были пропороть его скафандр, убить его. Как бы не так. Иван выдрал из ила приземистую фигуру без плечей, заслонился ею... пузыри воздуха рванули вверх, разваливающийся скафандр стал похож на жалкие обломки скорлупы, выскользнула черная тень – маленькая, горбатая, уродливая. Этого не могло быть. Иван еде успел пригнуться – второй сфероид рассек кремниевостеклотановуго заглушку над виском, чудом броня уцелела. Тень! Иван бросился вслед... его остановили глаза обернувшейся горбатой фигурки – непостижимо-живой под чудовищным гнетом воды – глаза черные, прожигающие. Это были глаза Авварона Зурр-бан Турга... Сон! Проклятый сон! Он мучил его много ночей подряд, все всегда было по-разному, все менялось, но глаза оставались теми же, глазами колдуна-оборотня из Пристанища. Надо догнать... Иван рванулся вслед за тенью. И проснулся.
Гуг Хлодрик стоял над ним и укоризненно улыбался.
– Ты кричал во сне, Ваня. Вот я и пришел.
Иван приподиялся в кресле, и оно тут же приняло новую форму, подлаживаясь под сидящего. Голова была ясной. Он спал ровно два часа – преступно долго. Времени оставалось в обрез. Но Иван не знал, что делать, с чего начать. Он действовал по четкому, продуманному плану – он тихо, осторожно внедрился на планету, преодолевая преграды, достиг ее дна. Он мог бы так же тихо и незаметно выдаться наружу. Но Гуг спутал ему все карты – вместо того, чтобы как положено добропорядочному каторжнику, махать своим виброкайлом под присмотром биоандроида-надзирателя, он устроил дикую бучу, перебаломутил половину Гиргеи, подставил себя, всю свою банду, сколоченную здесь же, подставил всех, в том числе и его, Ивана. Безумец! Воистину – Буйный!
– Можешь не говорить, Ваня, я все понял, – пробасил Гуг Хлодрик ворчливо, – грех так глядеть на лучшего друга и старого собутыльника. Ты думаешь, я сам в петлю башку сунул? Как бы не так! Они меня вынудили, Ваня!
– Вынудили?! – в голосе Ивана было столько сарказма, что Гуг побагровел.
– Вот именно! – взревел он. – Я ушел из-под ножа. Ты ведь знаешь, до чего додумались эти падлы, эти гнусные подонки! Каторжан поступает все меньше, а рук не хватает. Наш брат недолговечен. Вот и смекай.
Иван ничего не понял. Гуг нес какую-то ахинею.
– Эти сволочи пересаживают наши мозги в своих многолапых киберов с повышенной устойчивостью. Ты понимаешь, Ванюша, что это?
– Что? – спросил Иван, начиная потихоньку доходить до смысла сказанного.
– Смертник мотает в этом аду срок два-три года, кому повезет, тот загинается за год! Я не хочу быть вечным смертником, Ваня! И никто не хочет! Я видал этих парней. Им не позавидуешь. Почему моя башка должна быть в двенадцатиногом крабе. Да, он лучше вкалывает, выдает больше ридориума! Да, он почти вечен, он будет колупать эту планетенку пока не проколупает насквозь. Но я, Ваня, не подписывался на вечную каторгу, понял?!
– Все это не имеет никакого значения, – проговорил вдруг Иван обреченно и тихо.
– Почему? – Гуг вытер со лба холодную испарину.
– Вторжение может начаться со дня на день. Счет идет на часы!
– Это клиника, Ваня! По тебе плачет сумасшедший дом. Но меня в него никто не пустят, понял? Меня даже не казнят за все грехи мои смертные! Меня впихнут в этого монстра...
– Сколько у тебя человек? – оборвал Гуга Иван.
– Тридцать семь здесь плюс два андроида и три киборга, да еще на Земле три сотни, – Гуг отвечал прилежно, как школьник на уроке, весь пыл его куда-то пропал сразу.
– Они погибнут, Буйный! – тихо сказал Иван. – Ты что, не знал, с кем имеешь дело? Зачем ты впутал других... тридцать семь душ.
– Тридцать семь каторжников-смертников, готовых идти грудью на таран, готовых сдохнуть, Ваня! Тут тебе не детский сад и не земная зона!
Иван все не решался спросить о главном. Он поглядывал на крохотную сиреневую звездочку, украшавшую лоб Хлодрика, – шрам был почти незаметен. Еще три таких же должны были быть на затылке. Под черепную коробку каждого смертника вживляли четыре серебристых микрокапсулы – можно было бы обойтись и двумя, но на всякий случай приемодатчики дублировались. Каторжника могли убить мгновенно, одним сигналом, могли помучить, могли довести до исступления, умопомешательства – с непокорными не церемонились.
– Почему они не вырубили вас?
Гуг расхохотался, похлопывая себя обеими ручищами по огромному животу. Он был явно доволен вопросу.
– Рубильник у них еще не вырос, Ваня! Шучу! – Гуг ударил кунаком в черную настенную панель. – Сейчас, Ваня, я тебя познакомлю с одним человечком. Ты только не упади в обморок. Пока он с нами, ни хрена не случится. Эти болваны додумались запихнуть в нашу зону мастерюгу, который ее работал.
– Исключено! – отрезал Иван. – Ни один «мозг» не пропустит.
– Нет, не здесь! Он писал программу на Земле, понимаешь. И он закладывал еще там всякие, знаешь, тупички и ходики, прямо говоря, не предусмотренные проектом. Он получил от Синдиката мешок денег. И еще мешок ему должны были дать потом. Но он сгорел, Ваня... Синдикат уже присылал сюда двоих – непостижимо, их трупы валяются в тупиках, их даже не ищут, про них даже не знают, Ваня! Вот он идет.
Панель въехала в переборку, и в комнату через круглый лаз протиснулся кособокий, криворукий, весь какой-то перекореженный карлик в термопластиконовом ребристом гидрокостюме.
– Он его никогда не снимает! – коротко бросил Гуг. И тут же махнул в сторону Ивана ручищей. – Гляди, – давний мой кореш, асс-звездопроходчик, сейчас такие повывелись. Ну чего притихли, знакомьтесь!
Карлик протянул Ивану трехпалую уродливую руку, поморщился от осторожного пожатия, представился:
– Цай ван Дау, потомок императорской фамилии в тридцать восьмом колене, имею честь!
– Очень приятно, – ответил Иван машинально. Он не мог оторвать глаз от чудовищного лица карлика, едва достигавшего огромной бритой головой его груди. – Иван...
– Мне о вас много рассказывал Гуг-Игунфельд. Вы мне представлялись значительно старше. И когда вы только успели покорить столько звездных миров? – карлик Цай ван Дау приветливо улыбнулся, отчего лицо его стало еще уродливее: ощерились мелкие острые зубы, выпученные, закрытые наполовину белесыми бельмами глаза подернулись кровью, в ноздрях – совершенно нечеловеческих, рваных, открытых – что-то затрепетало, из огромной гниющей раны на лбу вытекла капелька почти черной крови.
Иван не мог понять – человек это или обитатель одной из населенных планет, прижившийся в земных колониях, пообтершийся, овладевший человечьей речью... и о какой-такой императорской фамилии он говорил?
– Язык проглотил, Ваня? – Гуг обхватил обоих за плечи, улыбнулся. Ему явно хотелось разрядить обстановку. – Цай отличный малый! Он покруче нас с тобой! Я жалею, что не встретил его раньше, гиргейская каторга свела нас.
Иван широко улыбнулся, заглянул в бельмастые глаза. Теперь он понял – карлик плод любви землянина и инопланетянки, или наоборот, в нем все действительно круто замешено. Но его лоб! С такой раной – и на ногах!
– Что вы меня так разглядываете? – вежливо поинтересовался Цай ван Дау. – Думаете, я сбежал из тюремного лазарета? Ошибаетесь. Здесь таковых нет! – он провел трехпалой рукой по голому высокому лбу, запустил палец с черным ноготочком в кровоточащую рану. – Не заживает проклятая! Да вы не обращайте внимания.
Гуг усадил обоих на огромный мягкий диван.
– Ты знаешь, чего он учудил?
Иван качнул головой.
– У него был только старый, ржавый, кривой гвоздь. Но он, этот крутой малый, до которого нам, черт побери, никогда не дотянуть, две недели ковырял этим гвоздем свой лоб, дырявил черепную коробку. Ваня, он собственными руками, обливаясь кровью, выдрал из своего мозга приемодатчики! И пошел в центральную. Ты себе представляешь, чего он там натворил?!
– Не надо об этом, – тихо попросил карлик Цай.
– Надо! Мир должен знать своих героев. Он вырубил всю внешнюю связь, отрезал зону от других зон, ото всей Гиргеи. Не поверишь, Ваня, я не мог вырвать из этих ручек плазмомет! Еще немного и он погубил бы всех. Понимаешь, о чем я говорю?
– Надо были оставить заложников, – предположил Иван.
– Да! – обрадованно взревел Гуг, будто его уже вывезли с каторги. – Но он сделал самое главное и с самого начала – он вырубил эту дьявольскую штуковину, наши приемодатчики превратились в безобидные бусинки, а потом он подал на них сигнал дельта – саморазрушение, усек? Это была фантастическая операция! Через семь минут автоматика все восстановила – но мы были уже свободны, заложники в наших руках, андроиды-надсмотрщики перебиты, все оружие наше... и четыре трупа.
– Трупы на моей совести. Гуг, успокойся, – прервал восторженный рассказ карлик Цай. – И хватит уже о прошлом. Если мы не уйдем в ближайшее время, мы не уйдем никогда.
Иван стиснул голову руками. Ну почему он всегда попадает в идиотские переплеты?! Почему он вместо одного Гуга должен теперь вызволять тридцать семь каторжных рыл, не считая киборгов и андроидов! Все это нереально, глупо, немыслимо! Нет, надо начистоту!
– Гуг я пришел за тобой! Понимаешь, за тобой одним! – начал он, – Я не смогу вытащить всех. За мной по пятам идут...
– Я знаю!
– Это не власти, Гуг. Это другие!
– Плевать!
Иван не стал вдаваться в подробности. Он приподнял рукав, отстегнул ремешок возвратника.
– Возьми, – он протянул возвратник Гугу. – Через секунду ты будешь у старины Дила Бронкса, на станции Дубль-Биг-4. А я выберусь отсюда, можешь не сомневаться... если получится, – Иван снова заглянул в белесые глаза карлика Цая, – мы выберемся вместе. Но вытащить с каторги тридцать семь человек – это гиблое дело, Гуг! Я говорю прямо, ты меня знаешь!
Гуг отвернулся, надул губы.
– Убери свою игрушку, Ваня, – просипел он через плечо, – ты, небось, забыл, как мы вместе хаживали на Гадру и Урепаг, ты предлагаешь мне драпать отсюда, бросить всех корешей и отвалить?! Не обижай меня, Ваня.
Карлик Цай встал с дивана, прихрамывая, на кривеньких тонких даже в ребристом гидрокостюме ножках подковылял к столу, отхлебнул из плоской бутылки фаргадонского рома. Опустился прямо на пол у выгнутой резной ножки, скрючился, сморщил уродливое лицо. И сказал:
– Будем пробиваться.
– Но как?! – Иван вскочил на ноги.
– С уровня на уровень, с боями! Огнем дорогу проложим. Мы все равно смертники. Может, так умереть достойней! Будем идти открыто, кто выйдет, тот выйдет, кто нет – останется здесь! Ничего не изменится, Иван, ничего! Мы можем только выиграть, проиграть мы не можем.
Гуг положил ему руку на плечо, ткнулся лбом в лоб. Он плакал – тихо, беззвучно, горько.
– Уходи, Иван! Ты не имеешь права погибнуть с нами, – голос железного, неунывающего Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного дрожал, – мы все сдохнем тут! Но мы не пойдем в обход. Это уже решено, решено всеми, бесповоротно, Иван. Ты можешь считать нас злыми, жестокими, кровожадными, но мы будем идти по трупам, мы будем их жечь, резать, убивать. Заложников мы убьем последними. Если они дадут нам вырваться, мы отпустим этих ребят.
– Глупо! Все это глупо, Гуг! – Иван задыхался от невозможности объяснить очевидное, объяснить то, что и без него прекрасно понимали. – Они будут вас держать под колпаком всегда и везде – на каждом уровне, на каждой зоне, на орбите, в созвездии, в галактике... рано или поздно они настигнут вас, обезоружат, а если заложники погибнут раньше, они просто уничтожат вас – понимаешь, уничтожат в любой точке Вселенной! И пусть твой друг Цай ван Дау знает все ходы и выходы, тупики и камеры – вы все равно везде будете под колпаком, везде на экране.
Гуг вытер слезинку на небритой седой щеке.
– Чего ты предлагаешь, сдаваться?
– Ты должен уйти на станцию! Я выберусь отсюда, Гуг, я ведь не меченный, я смогу запутать следы, сам знаешь, через неделю, самое большее, две я буду у Бронкса.
– А они?!
Иван промолчал. Что он мог ответить. И так потеряно слишком много времени. В его голове один за другим рождались и тут же умирали ввиду явной невыполнимости десятки планов. Все бесполезно. Каждый знал прекрасно – с Гиргеи выхода нет. Они все погибнут. Они и хотят погибнуть – красиво, с помпой, с треском и пальбой, с шумом, погибнуть, стоя на ногах, а не на коленях. Но все проклятье в том, что ему – да, ему! – никак нельзя погибнуть. И ему нельзя бросить друга. Это еще хуже, чем погибнуть.
– Гуг, у меня твое колдовское яйцо-превращатель...
– Не поможет. Я уже думал о нем. Ничего не поможет, Ваня. Ты зря тащил сюда мою торбу – эти штучки хороши на Земле, здесь от них мало толку.
– Поглядим еще, – двусмысленно проговорил Иван. И добавил бодрее: – Вот что, Гуг, я пойду с вами!
– Ой, Ваня, подумай, семь раз отмерь!
– Я иду с вами!
Гуг обнял его и тихо засмеялся, его трясло мелко, неостановимо – это была явная истерика.
– Ну, ну, успокойся, – приговаривал Иван. – Ты вот чего, дружище, познакомил бы меня со своими ребятками, вместе на дело пойдем, надо всех в лица знать.
– Это можно, – согласился Гуг.
Через десять минут в его комнате-камере собралось двадцать восемь отпетых головорезов, с которыми Иван в иной обстановке не пожелал бы встречаться – на Гиргее не держали пай-мальчиков.
– Остальные на постах, так, на всякий случай, – пояснил Гуг. – Я не доверяю автоматике!
Карлик Цай ван Дау криво улыбнулся, кровь струйкой полилась со лба в бельмастый глаз. Отпрыск императорской фамилии был бледен и хмур.
Гуг представлял одного за другим:
– Коротышка Ку, насильник и убийца, пять лет на зоне, старожил. Барон – этот парится за босса, в Синдикате так принято, Ваня. Белый Фриц – мочил только легавых, псих, по нему дурдом плачет, взяли на Октаподе, здесь полгода.
Кипа Дерьмо – отчаянный малый, темнила, двоих кончил уже на каторге...
Иван смотрел на эти измученные и одновременно сияющие рожы и думал – торчать бы вам, ребятки, здесь за грехи ваши, ну вот вырветесь на свет Божий, а дальше что? Снова убивать, расиловать? что ты будешь делать на Земле, а, Кипа Дерьмо? а ты, Бон Наркота, колоться? глотать колеса? резать всех подвернувшихся под руку?!
– Народ надежный, проверенный – с такими парнями можно идти на край света, – нахваливал головорезов Гуг Хлодрик, – вот, гляди, рекомендую – ветеран тридцатилетней аранайской войны Иннокентий Булыгин, в поосторечии Кеша Мочила, твой землячок, промежду прочим.
Седой изможденный мужик с впалыми щеками и изломанным носом протянул Ивану костлявую руку с десятком тусклых металлических колец на пальцах.
– Полегче, приятель! – вскрикнул Иван. Он не ожидал этой нечеловеческой хватки, аж кости захрустели.
– Пардону просим, – тихо сказал мужик – нагловато, совсем без вины в голосе, – протез разладился, старый он, разболтанный, менять пора да сперва отсюда бы слинять. Слыхал, ты с нами пойдешь?
Иван криво усмехнулся, поглядел в серые выцветшие глаза каторжника – куда только не забросит судьба-злодейка русского скитальца-горемыку! Сколько их таких, рассеянных по Вселенной, по крохотным миркам, падающим в бездонную черную пропасть Пространства!
– Пойду, коли не искалечат до поры до времени.
– Своих не калечим, – серьезно ответил мужик и добавил сурово: – Ты вот чего, держись ко мне ближе, авось не сразу пришибут, понял?
– Он дело говорит, Иван, – подтвердил Гуг. – Кремень мужик!
У Ивана уже голова кружилась от всех эти «кремней».
Цепкая память намертво впечатала в мозг каждое лицо, каждую фигуру, каждую кличку – больше ничего не надо, хватит. Пора!
– Гуг, – сказал Иван, придержав приятеля за локоть, – мне надо с тобой поговорить с глазу на глаз. Потом, видно, не придется.
– Понял.
Через три минуты они остались одни в этой мрачной и респектабельной камере. Одни в ловушке для обреченных, на глубине восьмидесяти километров, под свинцовой толщей ядовитой жижи, в изрезанной подводными ходами и туннелями проклятой Гиргее.
– Неплохо устроился, – сказал Иван.
– Не для нас хоромы строили, Ванюша!
Камера и впрямь была просторной, добротно обставленной – мебель последнего поколения с психодатчиками, и тут же старинная резьба по натуральному дереву. Откуда на Гиргее натуральное земное дерево? Витражи, застекленные подки, аквариумы в стенах... Иван вздрогнул. Показалось – вот-вот высверкнут из водной черной толщи злобные кровавые глаза. Он давно здесь, но еще не видал ни одной гиргейской клыкастой рыбины. Наверное, всех повывезли любители.
– Слушай, Гуг... – начал было Иван.
Но Буйный прервал его, потряс рукой перед самым носом.
– Нет, Ваня, это ты меня послушай немножко, а потом я тебя. Есть и еще одна причина, по которой мне бежать нельзя! – Он подошел к стеллажу с огромными фолиантами, сдвинул его, почти без напряжения, нажал на кнопку.
– Ливочка, ты меня слышишь?
– Я давно вас подслушиваю, – прозвучал невесть откуда томный и капризный женский голос, – ну и скушный же вы народ, мужчины, все о делах да о делах, фу!
– Мы зайдем к тебе с Ванечкой, ладно? – спросил Гуг вкрадчиво.
– Нет уж, лучше я к вам! – Голос был низкий, бархатистый.
И сразу же за стеллажом открылась дверца. И из полумрака высунулась наружу женская нога – стройная, темная, в белом сапожке с золотой пряжечкой. Негритянка. Нет, мулатка. Иван не ожидал увидеть здесь женщину. Не место женщинам на подводной каторге, за тысячу световых лет от Земли. Но мулатка была живой, настоящей и необыкновенно красивой. Таких синих глаз просто не могло быть в природе. Иван залюбовался... и забыл поклониться.
– Ты его заколдовала, Ливочка.
– Да? А я подумала, он немой.
– Вы столь прекрасны, что любые слова излишни. Позвольте? – Иван приподнял невесомую узкую кисть и коснулся губами темной кожи.
– Лива отсидела три года, – пояснил Гуг, прижимая красавицу к своему необъятному животу, поигрывая с длинным сиреневым локоном, который будто бы случайно выбился из тщательно уложенной пышной прически. Пухленькие губки, вздернутый носик и безумная синева глаз – ангел во плоти. Нежной кошечкой мулатка льнула к великану Гугу, не стесняясь Ивана. Очаровательница, да и только.
– Она в своем притоне на Двадцать первой авеню одним дождливым вечерком решила свести счеты с прежним любовником. А тот, понимаешь, пришел с пятью фараонами. Пришлось замочить всех шестерых. Две недели она пилила их на куски и скармливала дворовым псам. А на третью соседушка настучала. Ваня, ее приехал брать целый взвод пурпурных касок – с пушками и лучеметами, в бронежилетах, с гранатами и прочей мурой. А она лежала на своем плюшевом диванчике, свернувшись калачиком. И жевала изюм. Дите! Ваня, разве можно эдакое дите совать в каторгу, на зону?!
Гуг нежно поцеловал мулатку в мочку уха. Она ответила страстным горячим поцелуем, прижалась еще сильнее.
– Ну как ее оставишь? – вопросил Гуг извиняющимся тоном. У меня было много женщин, ты знаешь. Но я только думал, что я их любил, нет, Ваня, я, старый трухлявый пень, влюбился в эту девочку и понял, что ничего прежде и не было! У меня нехорошие предчувствия, Ваня, так бывает перед концом, я знаю...
– Типун тебе на язык! – мулатка шлепнула Гуга по толстым синюшным губам. И тут же снова прижалась к животу, мурлыча и потираясь бедром о ногу великана.
– Дай Бог вам счастья!
Иван становился все мрачнее. Надо было действовать сразу, не разбираясь ни в чем, теперь он все больше и глубже влезает в нечто неуловимо-иллюзорное, опутывающее по рукам и ногам. Чувства-с! Каприз! Прочь! Немедленно прочь! Нельзя идти на дела и распускать нюни! Он уговаривал сам себя, но ничего не мог поделать.
– Ладно, Ливочка иди! А то мы все сейчас расплачемся здесь, хором, – Гуг чмокнул мулатку в щеку, подпихнул ее рукой под круглую попку к дверце.
Но красавица вырвалась. Уселась в кресло, закинула ногу на ногу.
– Нетушки! – заявила она совсем томно. – Я должна знать, что вы замышляете. Я еще подумаю, может, пойду да и сдамся вертухаям. Простят! Я еще года три протяну здесь, они меня не шибко давят. Три года – целая вечность!
Иван ухватился за соломинку. Он встал перед красавицей на колени будто в шутку, но вместе с тем и всерьез, снова коснулся ее руки – той самой ручки, что отправила в мирой иной шесть черных душ, а потом день за днем пилила оставленные душами в ее хибаре тела. Нет, Гуг или врал, или это и впрямь необыкновенная женщина. Надо заставить ее, упросить, убедить.
– Вам надо идти к ним, – начал он с горячностью, – надо! Они все вам простят. Нельзя губить такую красоту и так-то молодость! Через год-другой вас переведут на мягкую зону, вы все позабудете, время вдет, законы меняются, вас выпустят, обязательно выпустят, вы заживете новой жизнью, на Земле рай, вас ждут в этом раю, надо только сделать первый шаг, маленький шажочек!
Она резко отпихнула его руку. Пнула белым сапожком в грудь – Иван качнулся назад, но не встал с колен.
– Мент! – она чуть ли не визжала. – Поганый мент! Ты чего сюда пришел, а?! Ты пришел, чтобы оставить Гуга одного, чтобы взять его, да?! Гуг! Это стукач, они подослали его специально, они подсадили его к нам!
Гуг обхватил красавицу руками сзади, из-за кресла, прижал свою стриженную седую голову к ее точеному виску. Гуг был мрачен.
– Нет, Ливочка, он не стукач. Он просто дурак! Он не знает, что такое любовь. Ты уж прости его, несчастного.
Иван встал. Плюхнулся на диван.
– Ну, как знаешь!
Гуг перебрался к основанию кресла, обнял рукой шоколадные ноги, привалился щекой к колену – округлому и гладкому. Вид у него стал умиротворенным и счастливым – хоть немного счастья, но оно ведь есть пока, зачем думать о том, что будет завтра, через час, через два?!
– Ты хочешь меня спросить, Иван. Давай!
– Да, я давно хотел тебя спросить. Гуг. Все откладывал, как-то неловко было, неудобно. А теперь понял – скоро нам всем конец, так и не узнаю... Короче, как ты вляпался во все это дерьмо?! Ведь ты был десантником экстра-класса?! Чего тебя дернуло связаться с ворами и бандитами. Не понимаю, Гуг, не понимаю! Здесь есть хоть какая-то логика? Или ты просто спился, опустился, дошел... нет, все не то, ерунда какая-то! Я все время думаю – почему наши лучшие парни или спиваются или гибнут. Ну почему?
Мулатка прикрыла глаза. Но она не спала, слушала.
– Эх, Ваня. Бередишь ты мне старые раны! – Гуг покраснел, кровь прилила к голове, видно, и впрямь ему было нелгко вспоминать прежнее. – Ладно, слушай. И ты, детка, тоже послушай, наука будет. Столько лет прошло. А ведь ты, Ванюша, совсем от Земли оторвался, давно не был на ней. Хотя вы там, в России, все малость трахнутые и оторванные, идеалисты вы, все Бога ищете. Нету Бога, Ваня, нету! Мы с тобой последний раз вместе на Сельме были, так?
Иван кивнул. Целая эпоха прошла-прокатилась с тех пор.
– А на Параданге меня подставили, Ванюша. Да так подставили, что лучше б в петлю сразу. Нас бросили на прорыв – восемнадцать лбов, я главный. Атака с ходу, десант с боем – ты знаешь, что это такое. Приказ – взять заставу, разнести форпост в пыль. Тройная защита, уровень ваш, вооружение наше – сказали, дескать, десять лет им поставляли, обучали персонал, а они, дескать, всех вырезали, две колонии выбили – отдыхающих с Земли, детишек да старичков с бабусями... И еще приказ – заглушки по всей форме, никакой связи, будут давать слуховую дезу, сбивать с толку. Ну, ты меня знаешь, приказ есть, надо работу работать. Перед стартом у Билла Аскина сидел – пригласил, по душам толковали, всех знакомых-друзей перебрали, тебя тоже, Ванюша, слезу пускали, подпили малость, по плечам друг дружку хлопали, кореша! кровные братки! Ты, Ваня, представляешь, как он меня подставил! Я ведь всегда как думал – Космофлот, Два Океана – оба вместе, сам знаешь. Отряд Дальнего Поиска, гранит, мрамор, водой не разольешь, я ведь, Ваня, розовым был и зеленым, хотя и через сто смертей прошел. Короче, броней прикрылись, пушки выставили – и прямо из туннеля вниз, на планету, на Параданг трижды проклятый. В тишине идем, только друг друга слышим. Нас уж тыщу раз засечь должны были, угостить. А ни хрена нету! Хитрят, думаю. Ваня, ты меня сейчас пошлешь к дьяволу и никогда руки не подать, а может и прибьешь здесь прямо? Бей, Ваня, я и прикрываться не стану, меня давно прибить пора.
Иван поморщился.
– Кончай юродствовать. Гуг. Я ни черта еще не понял, а ты уже предлагаешь тебя прибить. Хорош гусь – приперся ва эту поганую каторгу за тридевять миров и пространств, что прибить каторжника Гуга-Игунфельда?
– Ладно, потом сам решишь, – Гуг говорил быстро, нервно, его трясло от страшных воспоминаний. – Ваня, я вышиб заглушку и чуть не оглох. Какой-то тип орал мне прямо в уши по прямой связи голосом Кира Смирнова, ты ведь помнишь его?!
Еще бы не помнить, Кир дважды выручал Ивана – вытаскивал изтральгарского болотного ада, отбивал от тупых зарогов-черепогрызов. Кир был славным парнем... Был? Иван поймал себя на неожиданной мысли.
– Кого ты еще слышал? – спросил он, резко подавшись вперед.
– Погоди! – Гуг отмахнулся. – Он орал: «Гуг! старина! ты ослеп, что ли?! или это твои новые фокусы?! Гуг! мы ждем тебя в гости! но ты же сейчас протаранишь нашу старушку! Стой, Гуг-Игуйфельд Хлодрик!» Деза! Я сразу просек, что это деза, что зеленорожие убийцы давят мне на психику, дурят! Они орали беспередыху, все! И Кир, и Чарли Сай, и Пер Винсент, и братья Поиски на три голоса, и Ева Хитроу, рыжая Ева... Они орали, молили, просили, а мы били – залп за залпом, шестнадцать десантных боевых шлюпов, двойной боезаряд. Это была преисподняя! Они стонали, плакали, выли.. но они не выпустили ни одной ракеты, только защита, только поля. Мы пробили все, Ваня, мы все уничтожили там... Я верил, что крушу базу сволочей. Я сам вопил: «Вот вам за бабушек! вот вам за деток! вот вам за старичков несчастных! твари! убийцы! зуб за зуб! око за око! аз отмщение – и аз воздам!!!» Приказ был после операции сразу сниматься – штурм прошел, придут ребятки, наше дело отдыхать. Но я нарушил приказ, какой-то черт дернул меня, Ваня.. Я спустился на заставу. Она была разбита вдребезги. В центральном бункере в месиве из костей, мяса, крови лежали герметические феррологовые очки Кира Смирнова, понимаешь, они оказались прочнее его самого, прочнее всех, ты ведь помнишь, он их никогда не снимал – после Гуганга, после операции на глазах, он без них не мог. У меня ноги подогнулись, Ваня я упал на пол. Я не мог встать.
– Ты ошибся. Гуг!
– Нет, я не ошибся. Они все погибли в этом бункере. Это я их убил. Я один – парни из моей команды ничего не знали, а я слышал! Я проверял потом – их имена никогда и нигде не упоминали, на них наложили табу, их забыли, будто их не было. Я выполнил приказ.
Ивана тоже начинало трясти. Гуг рассказывал невозможные вещи. Так не шутят, так не врут. Но верить было нельзя. Билл Аскин не мог отдать приказа уничтожить своих... но ведь он и не отдавал приказа уничтожать своих.
Бред! Просто Гуг допился, ему это все примерещилось в пьяном бреду.
– Что было дальше?
Мулатка сидела ни жива ни мертва, белыми пальцами она вцепилась в Гугово плечо, по нежному личику пробегал нервный тик.
– Эх, что было, Ваня. Это длинная история, – Гуг вздохнул, – говорил, лучше прибей меня, гада ползучего, сразу! Я пошел к Биллу... если б ты видел, как он обрадовался моему приходу, как он разулыбался – рот до ушей!
– А ты?
– А я врезал ему в морду – он чуть не пробил башкой стену. А потом, пока он еще не прочухался, я взял его за ноги, Ваня, и разодрал на две половины. Пришлось уложить трех его секретарей – не знаю, может, и неповинны ни в чем, подвернулись под руку. А потом я пошел к штабным...
– Бокс 14-14X?
– Он самый. Я точно знал, что именно эти парнишечки разрабатывали операцию. Не буду описывать, как я их молотил – такие суки не должны жить, Ваня. И они не живут... – Гуг выдохся, голова его опустилась на грудь, нижняя губа отвисла.
– На глотни, милый! – мулатка поднесла к самому рту Хлодрика бутылочку с фаргадонским ромом.
– Нет, не хочу!
Гуг глухо, беззвучно рыдал, спина его сотрясалась огромным живым айсбергом.
– Это все ошибка, – сказал Иван. Он не мог поверить рассказу. С какой стати штабным уничтожать Парадангский форпост, своих же ребят? Гуг просто спятил. Возможно, прямо сейчас, на каторге немудрено спятить. Иван знал Билла Аскина как отличного парня, своего брата-десантника, прыгнувшего с годами чуть повыше в мягонькое креслице. Нет, не могло быть такого.
– Это все правда, Ваня, – пробурчал Гуг, словно угадав мысли. – Ты много не знаешь. Я тоже много не знал, пока не попал в Синдикат.
– Ты – в Синдикат? – удивился Иван.
– Да, я два года варился в этой каше, ни хрена не понимая, но работая на них. Они уже давно почти всюду пробрались, везде их щупальца. Я даже не знаю, сколько их – Синдикат настоящий, основной, и Синдикат левый, Новый Порядок, Строители Храма, Восьмое Небо, Черное...
– Что – черное? – встрепенулся Иван.
– Нет, я ничего не говорил, это слухи. Их не так уж и много, но они все время делят мир. Наверху эти горлапаны из правительства, парламентов, выборные всякие, министры хреновы и прочая мишура, марионетки на ниточках, а внизу, в темноте они – подлинные хозяева мира. Они все время что-то делят, Ваня. Они не поделили Параданг, а потом поделили, а я им помог, понимаешь?
– С трудом, – Иван слыхал, что где-то вдет какая-то закулисная возня, грязная, подлая, гнусная. Но ему некогда было заниматься всякой ерундой, у него всегда было настоящее дело, по крайней мере, он сам так всегда считал. – Как тебе удалось уйти из Штаба?
– Это они меня вытащили. У них везде свои люди. Синдикат сводил счеты с Восьмым Небом, понимаешь. И они решили, что крутой парень Гуг Хлодрик им не помешает. Грязь, Ваня, гнусь, мерзость. Сколько планет мы с тобой геизировали, вспомнишь?
– Двадцать девять – ответил Иван, – это с тобой. Но ты и без меня работал. А я – без тебя.
– Двадцать девять миров, Ваня! – Гуг схватился за голову. – Семнадцать населенных. Ты знаешь, что теперь на четырех из них?
Иван скрестил руки на груди.
– Что на них может быть? Базы. Дома отдыха. Охотничьи зоны. Заводишки и комбинатики... много чего.
– Вот ты и дурак, самый настоящий, Ваня! Розовый ты карась-идеалист, а не десантник-смертник. На четырех планетах сейчас каторги похлеще гиргейской. Только парятся на них не зэки с Земли, а местная, туземная братия. Черный Шар забетонировали полностью, выхода наверх местным нет, они горбятся на подземных фабриках, гнут спину на Синдикат.
– Врешь!
– Нет, Ваня, не вру. Синдикат взял Черный Шар в аренду на девятьсот девяносто девять лет, вместе со всем, что там есть, вместе с сорока семью миллиардами туземцев. На Шаре сутки – тридцать два часа, а рабочий день – двадцать шесть. Из этих бедолаг выжимают все, они лепят процессоры с утра до ночи и с ночи до утра, они даже не знают, что они делают, для чего, их просто выдрессировали, обучили... – и все с нашей легкой руки, Ваня!
– Неправда!
В голове у Ивана помутилось от слов Гуга, он не хотел верить, не хотел! Великая Россия контролирует населенные миры, она бы никогда не допустила...
– Это рабство. Настоящее рабство. Но бывает хуже, Ваня, Илонян и огазейцев продают с их геизированных планет по всей Вселенной, всем, кто хочет получить дармовые рабочие руки или наложниц. И Сообщество знает об этом, несчастные проходят по статье «псевдоразумные тягловые животные», понял?! А мы-то с тобой старались, несли свет бедным аборигенам, пребывающим во мраке и сырости родных планетенок!
– Ложь!
В мозгу у Ивана вдруг пронеслось полузабытое: «Человеку нечего делать в Пространстве, его дом – Земля, на Земле и искать он себе должен применение, ищущий чуждого несет зло всем...» Отец Алексий умер, а вот голос его жил, звучал в ушах. Иван покачал головой. Не время, сейчас не время погружаться во все эти дрязги.
Он встал, подошел ближе к черному, пустому и безжизненному аквариуму. Провел рукой по холодному стеклу.
– Гуг, – спросил он неожиданно, – а твой Цай хорошо знает дорогу наверх?
– Если он не знает, значит, никто не знает, – философически изрек Гуг.
Два красных глаза мигнули ив глубин, вперились в раскрытую душу, обожгли. Иван вздрогнул, прильнул к стеклу – ничего за ним не было. Пустота холод, мрак.
– Мне надо поговорить с тобой, давай выйдем.
Мулатка вскочила на ноги. Вспыхнула.
– Я и сама могу уйти. Прощайте, грубые и глупые мужланы!
– Ой-ей-ей! – пропел тонюсенько Гуг.
– Простите меня, – бросил Иван вдогонку красавице Ливе, ускользавшей в дверцу, – но дело есть дело. – Он был сух и скуп. Не до деликатностей. Ближайшие три-че" тыре часа решат все.
– Гуг!
– Чего?
– Узнаешь? – Иван держал у горла серенькое гладенькое яичко.
– И не надоело тебе играться? – рассердился Гуг.
– Надо проверить!
Иван нажимал все сильнее и на глазах терял свою стройность, жирел, расплывался, рос. Он превращался в Туга-Игунфельда Хлодрика Буйного – в его абсолютную копию, а точнее, в него самого, раздвоенного сказочным образом.
– Погляди на меня!
– Грех смеяться над старыми больными людьми! – Гуг подошел и ударил здоровой ногой по протезу своего двойника.
Иван чуть не упал.
– Ну и шутки у тебя!
– Привыкай! Я ведь привык. А вообще, Ваня, зря ты меня не прибил, – Гуг смотрел на самого себя с презрением и враждой.
– Успеется еще. Я оставлю за собой это право, согласен?
– Согласен. Прибьешь, когда все до конца поймешь!
Гуг повернулся к нему спиной, уперся ручищами в резную столешницу массивного деревянного письменного стола, совсем неуместного на глубине восемьдесят километров.
– Обязательно прибью.
Иван быстро вытащил из-под мышки возвратник, накинул его на предплечье Гуга Хлодрика, с силой сдавил контактные пластины. Прежде, чем раздался полуслышный щелчок, Иван сказал:
– Привет Бронксу!
Гуг обернулся разинул рот... и пропал.
В эту минуту, с разинутым ртом и выпученными глазами он уже стоял на борту Дубль-Бига-4, в приемной камере, обшитой мягкой оленьей кожей вперемешку с пластинами угазавра с планеты У.
* * *
Лива не выдержала и получаса. Когда она вошла, Иван, он же Гуг Хлодрик Буйный, главарь гиргейской освобожденной банды, сидел в мягком черном кресле, забросив голову на спинку.
– А где это фраер, где твой карась? – спросила мулатка томно на немецком. – Сбежал?
– Я его отпустил, Ливочка, – произнес Иван, гуговым голосом, – он нам только помехой будет, все испортит, да забудь ты про него.
– А то, что ты лепил давеча – неужто правда?
– Туфта, Ливочка, туфта. Психа из себя давил, понимаешь? Ну ты иди, ладненько? Чертовски устал, буду спать тут, на диванчике, иди, лапушка.
– Фу-у! Как был ты мужланом, так и остался им. И за что таких любят!
Ивану не пришлось спать в эту ночь. В теле Гуга Хлодрика он почувствовал себя неважно – погрузневшим, постаревшим, необычайно могучим, но вместе с тем неповоротливым. Досаждала искусственная нога – будь прокляты звероноиды, отгрызшие живую Гугову ногу! Причина его бессоницы была, конечно, иной. Иван напряженно продумывал все ходы – шансов на успех прорыва не было. Сейчас они находились самое меньшее в трех кольцах блокады. Как только они начнут дергаться, их обложат еще сильнее – обложат, а потом начнут сжимать кольца. Щадить не будут, каторжников-смертников не щадят. Могут и заложниками пожертвовать... Кстати, о заложниках.
Иван-Гуг подошел к черной панели. Постучал.
Карлик Цай тоже не спал.
На порожке отпрыск инопланетной императорской фамилии замер и пристально установился на Ивана-Гуга – даже белесые бельма вдруг прояснились, высветились. Неужели догадался? – подумал Иван. Любое недоразумение сейчас могло испортить все дело. Нет! Карлик прошел к столу, выложил на него лист белого объемного пластикона.
И языком жестов показал – прослушивают.
Иван-Гуг подошел ближе. И подумал – их наверняка не только прослушивают, но и просматривают, уровневая камера не могла не находиться под видеоконтролем.
«Видеосистемы уничтожены, – языком жестов, безмолвно сказал Цай ван Дау, – я все проверил!»
Пластиконовая объемная карта напомнила Ивану чтото, но что именно он так и не вспомнил, не смог. Это была даже не карта, а скорее схема – переплетения лабиринтов, камеры, ходы, тахты, стволы: заполненные ядовитой водой были окрашены в голубой цвет, жилые, с воздуходувами – в розовый, последних было меньше, намного меньше. Но было еще семь извивистых черных ниточек, уходивших за пределы карты. Иван сразу понял, что это такое.
«Да! – подтвердил карлик Цай, он будто мысли читал, – это те самые ходы и тупики Синдиката. О них охрана не знает, их, попросту говоря, нет. Мы с Гугом решили идти вот этим!» – Он ткнул корявым пальцем в черную ниточку, спиралью спускавшуюся вниз, в глубины планеты.
Иван внутренне содрогнулся, но не показал вида – «Мы с Гугом»! Значит, он раскусил его? Но это невозможно! Неужели он телепат, нежели он способен проникать даже сквозь психозащитные барьеры?! Но почему он так спокоен?
«Я понял сразу, что вы не Гуг, – безмолвно сказал Цай ван Дау, – я не читаю мыслей, но я это умею определять, мы все умеем это делать... вы отправили Гуга к себе. Он вас не простит никогда, плохо вам придется, если вы выберетесь отсюда и встретитесь с Буйным! Но это все неважно сейчас. Дело сделано, надо приступать к другому. Не беспокойтесь, я никому не скажу. Даже эта киска, Ливочка, ни за что не догадается».
«Хорошо! – ответил Иван. – Оставим эту тему. Почему мы должны уходить вниз? Мы сами себя зароем в проклятой Гиргее!».
Карлик скривил губы – желтый клык выступил наружу, придавая лицу хищное выражение. Цай ван Дау смотрел на Гуга-Ивана с явным сомнением в его умственных способностях.
«Пробиваться наверх глупо – восемьдесят километров, сто семьдесят два охранных яруса, десятки тысяч вооруженных андроидов, дублирующие системы многоканального подавления, поверхностная защита, орбитальные фильтры... я вам называю только главное, в промежутках понапихано столько всякой всячины, что черт ноту сломит!».
«Но вниз идти еще глупее, что мы будем делать на стокилометровой глубине, на двухсоткилометровой? Я не собираюсь вечно сидеть в засекреченном тупике!»– Иван умело вел разговор на пальцах, хотя последний раз практиковался лет восемь назад – навыки, заложенные в Школе, из памяти не выветривались, их забивали намертво.
«Нам не дано вечной жизни, – глубокомысленно заметил карлик Цай. И тут же перешел на деловую нотку: – В двух пазухах на разных глубинах Синдикат установил Д-статоры...».
У Ивана сердце забилось учащенно. Они спасены! Д-статоры – это то, что нужно! Если заряда хватит, он перебросит всех за пределы Гиргеи. Но тут же ледяной змейкой скользнуло сомнение.
«С какой стати Синдикату заботиться о гиблых людишках? Каждый статор стоит безумных денег! Зачем Синдикату беглые каторжане?».
«Синдикату нужен ридориум!».
Иван оторопел.
«Они что, решили прибрать к своим рукам всю планету?».
«Не будем отвлекаться. Глядите. И запоминайте!».
Ивану не надо был указывать – планы, карты и прочее подобное с первого взгляда отпечатывалось в его мозгу, он был поисковиком и если бы не мог держать в своей голове нужные сведения, уже сто раз бы погиб. Была б карта верной!
– Я хотел взглянуть на заложников, – сказал он вслух, пускай наблюдатели знают, что их не боятся, что беглые уверены в своих силах.
– Пойдемте, – карлик Цай учтиво вывернул уродливую руку.
Они пролезли в узкий лаз через две многослойные переборки, очутились в темном коридоре с мигающими, пульсационными датчиками и рядом овальных гермолюков. В коридоре явно попахивало метаном. Стены поблескивали от наледи – глубина, холод, об этом не следовало забывать.
Лифт спустил их на шестнадцать этажей вниз, вывалил прямо на общую площадку.
– Рабочая зона, тут не стоит задерживаться.
Мимо них прошел человек в огромном скафандре с силовыми установками, шаромагнитной гидравликой – трехметровый гигант. Виброкайло висело за спиной в титановом чехле. Ребристые следы оставались в наледи. В руках у гиганта был плазменный резак.
– Кого меняешь? – спросил карлик Цай.
– Джила Бешенного, чтоб он околел на стреме! – прозвучал скрежещущий голос, усиленный динамиками скафа.
– Ты, гляди, без эмоций! – зло проговорил Цай ван Дау. – Иди!
Гигант отвернулся, тяжелые шаги гулом прокатились по металлическому полу. Иван покачал головой – все эти посты, дежурства никого не спасут, этих несчастных сожгут, не вынимая их из скафандров. Их не трогают только из-за заложников, вот лучшая защита.
– Камеры каторжников вырезаны прямо в базальте.
Смотрите, вот тут они и спали по четыре часа в сутки, больше не полагалось.
Иван заглянул в открывшийся люк – будто он извне пробил скорлупу большого яйца – два метра на метр – можно только лечь, не встать, ни сесть толком, кусок черного пенорола, кран в стене, в ногах под подстилкой черная округлая дыра. И все!
– Мы бы все издыхали в первый год. Но эти нелюди каждого второго уже через полгода начинают накачивать наркотиками, инъекторы торчат у изголовий – плохо себя чувствуешь, нажимай, получай дозу. А чего со смертниками церемониться! – карлик махнул рукой. – Когда сюда придет Синдикат, условия будут получше – Синдикат умеет повышать производительность труда, ему очень нужен ридориум.
– Зачем? – спросил Иван, вылезая из камеры-яйца. Он оглядывал стену с множеством люков – соты, самые настоящие соты. Одна только эта зона-рассчитана на десятки, сотни тысяч зэков. А вся Гиргея?! Они что, с ума посходили?! Для кого они все это готовят?! Иван ошалел, он был на Гиргее черт-те сколько раз, но не был на зонах... раньше тут и не было этих зон, они начали появляться лет семь-восемь назад. А теперь они везде и повсюду – многомиллиардные затраты. Зачем? Кому это нужно? Откуда такие средства?!
– Продают, – тихо ответил карлик Цай, – все это кудато уходит, и никто не знает, куда, никто в Федерации. Не надо лезть в их игры, это опасная затея.
– Они торгуют с неземлянами?
– Они много чего делают... но они и сдерживают кое-кого. Если бы не Синдикат, на Земле и в Федерации могла быть совсем другая раскладка. Они мешают кому-то придти к нам, понимаете? Они держат земные владения как свою сферу влияния... пока держат.
Ивану стало совсем нехорошо. Неужели это и есть та самая нить?! Неужели он случайно уцепился за ее кончик. Система?! Пристанище?! Синдикат имеет выход туда, немудрено. А почему, он собственно думал, что только ему открылась истина, что только он побывал там, где никто не бывал, и узнал то, что никому неведомо? Или все не так? Мало ли с кем Синдикат может быть связан. Черное Благо!
Откуда на Земле знают о Черном Благе?! На Ивана пахнуло холодом и сыростью парижской черной мессы. Он был просто ошарашен тогда. Он был потрясен. Он ушел на негнущихся ногах с полным туманом в голове. Авварон не врал – на Земле были агенты Пристанища, они готовились к приходу своего мессии, они ждали Вторжения. Они еще ничего толком не знали сами, они не имели понятия ни о Системе, ни о Пристанище, но они ждали". Иван прямо от Бронкса по закрытым каналам сделал запрос. Ответ пришел неполным, но и его хватало: только зафиксированных на Земле и в Солнечной системе – сто тринадцать тысяч черных приходов, количество прихожан не поддается исчислению. Это могло означать одно – Земля ждала Вторжения, она уже была подвластна преисподней, оаа готовилась к Приходу! Он должен выйти на главарей Синдиката, обязательно! Земные власти ничего не хотят слышать, они пребывают в счастливом неведении, им хорошо, им радостно и сладостно, это пена, а пена не защитит Землю и земную цивилизацию. Значит, Синдикат?! Цай ван Дау прав, мафия не захочет ни с кем делить сферы своего влияния, ни с землянами, ни с выходцами из иных вселенных. Синдикат будет драться за свои владения. А владеет он почти половиной освоенного мира, почти половиной Вселенной – если Гуг и вся эта кодла не врут! Синдакат. Россия. Россию поднять трудно, Россия испокон веков не желает верить ни в какие вторжения, чтобы ее раскачать, нужны годы! С Синдикатом проще! Эти за свое будут драться до последнего... драться одной рукой, другой продавать врагу ридориум?! Ну, ну, Иван осадил себя, еще ничего толком неизвестно, а он уже целую цепочку связал. Надо разобраться. Спешить не стоит... тем более, что завтрашний день может быть для него последним днем.
– Идите сюда! – карлик Цай махнул ручкой.
Гермолюк был точно такой, как и тысячи прочих. Но на нем фасовался черный шершавый квадрат – общага, камера общественно-воспитательных пыток. Эффективней всего истязания групповые, это еще Гуг рассказывал Ивану. Истязания проводились по субботам. Но каторжан никогда не доводили до смерти, их успевали откачивать – рабочие руки на Гиргее ценились.
– Прошу вас!
Иван протиснулся в люк. В полумраке посреди достаточно большого овального помещения, прямо на затоптанном базальте сидели три человека. Четвертый валялся в углу в неестественной, скрюченной позе с вывернутой ладонью вверх рукой.
– Сдох, ублюдок! – неожиданно грубо заметил карлик Цай.
Он подошел к ближайшему заложнику и с размаху ударил его кованным сапогом в лицо. Несчастный упал вазад, закрылся ладонями – из под них струйками засочилась кровь.
– Что вы делаете? – возмутился Иван. Он совсем не ожидал такого поведения от вежливого и тихого карлика. – Прекратите!
– Им воздается лишь малая толика от их же даров. Пусть немного поживут в шкуре заключенных, ничего кроме пользы от этого не будет, а раны земные заживают, мой друг.
Он с силой опустил кулак на макушку другого заложника – тот ткнулся лицом в пол, застыл, ожидая продолжения. Иван уже сделал шаг в сторону карлика, но скрипнувший протез напомнил ему, что он в теле Гуга, и это почему-то сразу лишило его сил, отвлекло.
Заложники были в просторных серебристых балахонах – своей рабочей униформе стражников-надзирателей. Но у каждого на рукаве красовалось по три больших шестиугольных звезды – бугры! их жизни кое-чего стоят! Гуг все верно рассчитал.
– И что они вот так, без присмотра, без охраны тут? – спросил Иван-Гуг, покачивая головой.
– Все в порядке, – карлик Цай ван Дау ухватил одного из сидящих за длинные-лиловые – по последней моде волосы, запрокинул голову назад. На обнажившейся шее тускло сверкнул металлический ошейник с кристаллическими вкраплениями. – Тройная программа, восемь кодов – один у меня, второй у вас, третий у Кеши и еще у пятерых. Достаточно нажать на кнопочку – и ошейник начнет сжиматься, он будет сдавливать горло до тех пор, пока не сломает хребет. Если понадобится парализовать – другая кнопочка: на час, на два, на день и так далее. А третья программа – управление, их можно заставить бежать со скоростью гепардов, можно сбросить в пропасть, заставить плясать или подпрыгивать, много чего еще думаю, нам это не понадобится. Они полностью в наших руках. Если один из нас оплошает – другой не промахнется.
– Как-то это... э-э, нехорошо, – промямлил Иван.
– Мы их бьем их же оружием, – сказал карлик твердо, – так что не беспокойтесь, все хорошо!
Иван-Гуг нащупал в грудном кармане-клапане микропередатчик, карлик не врал. Может, он не врет и про истязания. Но все равно не верилось – правосудие, исправительное учреждение, законность, порядок... кому тут нужны эти пытки?
– И Лива сидела как все? – спросил он неожиданно.
– Как все, – отаетил карлик, – правда, время от времени она оказывала маленькие услуги этим ублюдкам, – он пнул в челюсть еще одного из заложников, – но ведь это жизнь, Иван, не надо ее осуждать. Иначе бы она не протянула три года.
Неожиданно сверху прогремел раскатистый бесстрастный голос:
– Предлагаем вам сдаться! Повторяем – никто не будет наказан, каждый вернется на свой участок. Администрация зоны идет вам навстречу. Повторяем – в случае отказа от сдачи будут применены крайние меры.
Уродливое лицо карлика внезапно исказилось совсем нечеловеческой гримасой, заскрипели острые зубы, потекла кровь из раны, карлик истерически завизжал:
– Суки! Сучары поганые!!! Убь-ю-ю-ю!!! Падлы-ы-ыи-и-и!!!
Иван глазам своим не верил, казалось, Цай ван Дау сейчас упадет и начнет биться в эпилептическом припадке, белая пена срывалась с его губ, он весь трясся. Голос наверху затих. Наверное этот текст передавали периодически, он никого уже не волновал, никого, кроме карлика Цая.
– Простите, – Цай ван Дау пришел в себя столь же неожиданно, – не могу слышать их голосов. Они истерзали все мое тело. Вы видите? – он вытянул трехпалые руки, кривые и жалкие. – Это все протезы, и ноги – биопротезы, и внутри все перерезано... и в башке! Они пытали меня, хотели узнать про тайные ходы, они отжигали мне лучеметом сантиметр за сантиметром тела, они дырявили меня скальпелями и ковыряли зондами, они провели две трепанации черепа, чтобы снять точнейшие мнемограммы. Но они забыли, с кем имеют дела. Ни черта у них не получилось.
– Еще получится, – вдруг буркнул один из сидящих на базальте заложников.
Карлик подскочил к нему, но неожиданно опустил занесенную ногу. Вытащил микропередатчик, нажал что-то.
– А-а!
Заложник резиновым мячиком подпрыгнул вверх и тут же упал прямо на грудь, даже не сделав попытки смягчить падение руками и ногами, его начало сильно трясти, голова забилась но камню, кровь потекла из носа.
– Немедленно прекратите!
Иван-Гуг подскочил к карлику Цаю, вырвал микропередатчик. И тут же упал отброшенный неожиданно сильным ударом в подбородок.
– Извините, – карлик стоял над ним, смущенно улыбался, – не надо меня трогать руками, у меня в последние годы появилась нехорошая реакция, я не владею собой, еще раз простите!
– Да чего уж там, – проворчал Иван-Гуг, вставая на ноги и потирая ушибленную челюсть, – но заложников надо беречь! Вы их угробите – и нам всем крышка, как можно этого не понимать?!
– Они крепкие ребята. Верно я говорю? – карлик Цай поглядел на лежащего с разбитым носом. Тот оскалил зубы.
– Надо их увести туда, повыше.
– Не надо, – Цай ван Дау покачал головой, – пора!
В люк просунулась рука с парализатором, потом и весь белый Фриц, долговязый, тощий малый с большим горбатым носом.
– Гуг! Они выкрали троих! Прямо с постов – парни все видели своими глазами.
– Кого?! – рявкнул карлик.
– Бешенного Джила, Коротышку и Чугу Дармоеда! Сетями-парализаторами. Те и очухаться не успели – три водохода, три сети, тихо и быстро! Кранты нам всем скоро, разбегаться надо, поодиночке драпать!
– Сколько наших осталось, значит? – зловеще спросил Цай.
– Стало быть, тридцать четыре и два андроида...
Вспышка блеснула неожиданно. Иван не успел глазом моргнуть, как Белый Фриц завалился на перемычку, пополз вниз.
– Ошибся, Фриц! Нас осталось не тридцать четыре, а тридцать три, трусы и паникеры нам не нужны! – карлик Цай убрал за спину гамма-пистолет.
– Знаете, что, любезный ван Дау, если бы не мое обещание Гугу Хлодрику, я бы немедленно ушел от вас! Это бесчеловечно, черт побери! – сорвался Иван.
– Это необходимо, – мрачно заявил карлик. И добавил: – Нам пора возвращаться. Я уже дал команду ребятам.
– Предлагаем вам сдаться! – прогремело сверху. – Никто не будет наказан...
Путь наверх занял вдвое меньше времени. Иван пропустил отпрыска инопланетной династии императоров вперед, затворил черную панель. Сборы! Самое нудное дело.
Всегда чего-нибудь да забудешь. Он бросил Гугову торбу на диван, присел рядом, щелкнул сервозамочком. Но не успел ничего достать.
Из-за стеллажа бесшумной черной кошкой в белых сапожках выскользнула Лива.
– Скоро утро, – томно протянула она и выгнулась.
Иван-Гуг растерялся. Красавица-мулатка была совершенно голой, если не считать ее сапожек с золотыми пряжечками. Тяжелые налитые груди мерно вздымались над осиной талией, переходящей в довольно-таки пышные бедра. Истомой и негой веяло от этой чудной фигуры. И еще чем-то... Иван залюбовался. Как она поднимает плечики вверх, как выгибает бедро, как поводит темно-синими в полумраке глазищами! Кошка, черная просыпающаяся после дивного сна пантера.
– Ты не рад мне, старый развратник?
– Рад, Ливочка, – с некоторым опозданием выдавил Иван-Гуг, одновременно отмечая про себя, что мулатка не заметила подмены.
Она подошла ближе, почти вплотную, качнула призывно грудями, закатила глаза и поставила ногу на диван, уперев руки в бока.
– А ты и не ложился, Гуг?
– Надо готовиться, сама понимаешь! – Женщина была прекрасна, не оторвать глаз, она сулила блаженство и счастье, но Иван и так считал себя в отношении Гуга подлецом, не хватало еще и уводить его любовницу... нет! не любовницу, а любимую! Гуг сам говорил, что он впервые понастоящему влюбился. Это еще хуже! – Я устал, Ливочка. Дай, я тебя поцелую в щечку – и иди досыпай, у нас завтра будет тяжкий денек!
– Вот как?!
Она прыгнула Гугу-Ивану на колени, обхватила за шею, прижалась своей грудью, обжигая его даже сквозь плотный комбинезон. Впилась в губы с необъяснимой страстью, будто намеревалась приступить к канибальской трапезе.
Иван сжимал чужими, гуговыми руками ее трепетное, податливое тело и не знал, что делать. Он попал в чрезвычайно дурацкую, непредусмотренную ситуацию. В мозгу сверлила подленькая мыслишка, что если даже, в конце концов, он и предастся любви с этой кисочкой-красавицей, – ведь это же не он, а сам Гуг, тело-то Гугово, он только в голове сидит, в мозгу, а его собственное тело, разложенное хитрым прибором на клеточки и атомы, рассредоточено в этом огромном Гуговом теле. Любить-то ее будет Гуг, и целовать, и гладить, и упиваться ее нежными горячими грудями, упругими бедрами, стройными ногами, этой тонкой шеей... Он уже целовал ее, оглаживал, обжигаясь от пробуждающегося делания, вытягивая из нее пламень страсти, любовный жар.
– Ты сегодня несмел, как мальчик, – шептала она ему в ухо, – но я тебя расшевелю, старый обманщик, хитрец. Неужели ты думал, что я не приду к тебе в эту последнюю нашу ночь?
– Почему последнюю? – растерянно спросил Иван-Гуг.
Она долго не отвечала, жалась к нему губами, телом. Потом будто выдохнула:
– У меня предчувствие.
– Ерунда! – отрезал Иван-Гуг.
– Нет, – голос ее был грустен, совсем в нем не было ни томности, ни каприза, – ты наверное выберешься, а я – И нет, я не осилю этого прорыва. Все! Хватит! Люби меня! В последний раз!
Он не стал ей ничего объяснять, не стал разубеждать. Он припал своими губами к ее губам. Он не мог ее оттолкнуть от себя, не имел права. Он уже не думал о настоящем Гуге.
Он думал только о ней, красавице Ливе, которой суждено навсегда остаться в гиблых подводных рудниках треклятой Гиргеи. Он любил ее, как можно любить на последнем издыхании, как перед смертью, перед казнью, не оставляя сил на завтра, на потом. И она отвечала ему тем же.
Разбудил его рев осатанелых динамиков:
– Сдавайтесь! Предлагаем вас сдаваться немедленно...
Иван-Гуг вскочил на ноги. Взглянул на часы – он спал всего тридцать четыре минуты. Но он был свеж, могуч, силен. Карлик Цай сидел в огромном кресле. Он был во внутреннем подскафандре. Сам скаф, пока не заваренный, громоздкий и неуклюжий стоял у стеллажей. Прямо на столе примостился Кеша Мочила, он сидел на корточках и чесал подбородок. Рядом с ним стояли два андроида – сплошные горы и бугры мышц. Они не считали нужным носить лишнюю одежду, только оружие. Как Цай умудрился перепрограммировать их, один Бог ведает. Неважно! Все это неважно!
– Фу! Он как всегда не готов, старый лентяй! – в камеру вошла Лива. Она была в черном подскафандре с двумя плазмометами в руках. – Давай живей, там снаружи группа захвата. Гуг! Они вот-вот ворвутся.
Лива была свежа и чиста, будто и не провела только что бурную, бессонную ночь.
– Где заложники? – чуть не закричал Иван-Гуг.
– Здесь. И все ребята здесь. Самое время нас брать тепленькими..
– Ладно, не надо трястись, – успокоил Иван-Гуг, – я знаю, как работают группы захвата. Пойду последним. На этом круге ада они нас не возьмут. Где мой скаф?
Он потянулся к торбе. Досада, так и не успел испытать вещицы! Ладно, еще не вечер.
Вся банда головорезов толпилась за перемычкой – Иван сразу увидал, что даже на постах никого не оставили. Ну и сброд! С такими лихими ребятками только на мирные планетки набеги совершать! Но вооружены до зубов. Всю зону обчистили, всех вертухаев и их ружларки вымели!
– Уходить надо тихо, – предупредил Цай. – Если кто пискнет – пристрелю сразу.
Карлик, судя по всему, ходил в авторитетах, никто не посмел ему возразить. Только Лива снисходительно выгнула губки.
Скафы были средние, не такие громоздкие, как тот, в котором Иван пробирался сюда, на зону. В таком долго под водой не выдержишь – от перемычки к перемычке, от хода к ходу.
– Все запомнили? – спросил еле слышно карлик Цай.
Десять головорезов вышли из общей толпы, закивали, пряча хмурые улыбки за толстыми стеклами щитков.
Заложников впихнули между Иваном-Гугом и Кешей Мочилой.
Иван притянул Кешу к себе:
– На группу захвата семь пробойных взрывзарядов. Во все лифты по два – до самого верха. В боковые – по одному, в наклонные – по одному, запомнил? В каждый ствол – и до упора!
– Ван Дау уже все сделал. Заряды шарахнут одновременно. Надо андроидов тут оставить. Киборгов на прорыв, вокруг заложников, – Иннокентий Булыгин, ветеран Аргадонской войны, матерый рецидивист и убийца, был спокоен. Иван с таким пошел бы в поиск.
– Пусть идут! – Иван махнул рукой карлику Цаю. И снова обернулся к Кеше. – Газы и сети-парализаторы будут пускать через шахты и воздуховоды. Блокировку шлюзов долой!
– Их же расшибет в лепешку, тут восемь десятков миль над головой. И нас вместе с ними!
– Сдавайтесь! Сдавайтесь немедленно! – гремело под сводами, по всем коридорам, из каждой переборки. – Сдавайтесь!!!
Иван смотрел в спину уходящим. Они уйдут далеко. Их нащупать будет невозможно, только потом, через час или два преследователи выйдут на них. А пока... Надо быстрей, можно опоздать, можно загубить все дело. Взрыв-заряды уже пошли во все стороны вместе с кабинами, гидровагонетками, шахтовыми карами – уходить, так с музыкой!
Иван взглянул на датчик, вмонтированый в наруч скафа – пошли газы, они начали! Они опоздали на три минуты, от силы на две! Тяжело гудел выплавляемый резаком металл – гудел далеко, натужно. Это резали зонные заслоны, шлюзовые ставни.
– В верхний ствол, живо!
Андроиды послушно скользнули вверх. Им газы нипочем, им и сети-парализаторы – тьфу!
– Как блокировка?
– Порядок, – прошипел Кеша. Он держал в руке взрыватель.
– Уходим вверх, через ствол А7 – сразу в горизонтальную шахту, под нами шесть заглушек – все чтоб намертво! наглухо!
– Лады, Гуг!
Подъемник взметнул их вверх, к титанобазальтовым сводам.
– Давай!
– Есть!
Они застыли на трехметровой металлокерамической заглушке – если механизмы полетят, смерть. Но надо увидеть все своими глазами, надо!
Взрыв был раскатист и глух. Он потонул в убийственном свисте – тысячи струй воды, твердых как корунд в мгновение пронзили пространство. Десятки изуродованных, искореженных скафов бились о стены, разваливались, расплющивались, паром застило все внизу. Это было ужасающее зрелище. Тройные заслоны были уничтожены за минуту до готовности шлюзовых камер – вещь невозможная, недопустимая. Ворвавшаяся в зону вода разметала группу захвата, превратила ее в месиво. Боевики-каратели были готовы ко всему, но они не готовились к сражению с неуправляемой гиргейской стихией. Пенный вал вскинул вверх чью-то оторванную голову – голова скалила зубы, будто улыбалась.
– Надо уматывать, Гуг – просипел Кеша.
Заглушка поехала в паз. Теперь все зависело от работы подъемника – если они не успеют – смерть, вода будет взламывать заглушку за заглушкой, пока не догонит их, пока не расплющит своей тупой, свинцовой тяжестью.
Вторая заглушка легла следом за ними. Третья. Они уходили. Уходили все время вверх. Туда, где их не ждали.
Андроиды проверяли путь, они были готовы сжечь любое существо, преграждающее им дорогу, Четвертая. Глухие взрывы сотрясли базальтовые стены. Сверху вниз пробежала рваная изломанная трещина.
– Сработали, порядок! – улыбнулся немногословный Кеша.
Иван представил, какой сейчас кавардак в Центральной. Там с ума посходят от их сюрпризов – зона на многие километры вверх, вниз, в стороны превратилась в грохочущий и пылающий ад. Взрывзаряды, которыми пробивали породу в дальних штольнях, не должны были применяться в рабочих и жилых отсеках, стволах, каналах, ни одному безумцу не пришло бы в голову запустить заряд в шахту сквозных лифтов. Ничего, пускай привыкают к веселой жизни. Ивану не было жалко тех, кто сейчас погибал в огне и дыме. Он просто не думал о них, он рвался наверх.
Горизонтальный ствол-шахта возник перед ними мрачным призраком. Андроиды молчаливо сидели в гонд-каре, двигатели тихо жужжали. Кеша лихо запрыгнул на борт, свесил ноги. Плазмомет висел у него на груди черным неуместным бревном. Иван-Гуг пока не включал гидравлику скафа, берег аккумулятор, пригодится. И потому он не запрыгнул, а залез в кар. Махнул рукой.
Шестая заглушка снарядом ударила в верхнюю переборку, разлетелась на куски. Следом, одновременно ударила черная струя ядовитой гиргейской жижи.
Но гонд-кар был уже далеко – за четырьмя заслонами.
Гнет неволи – черная глыба на сердце, не спихнуть, не сбросить. Мотай срок – глотай слезы. Горе горькое, похмелье в чужом пиру. Кто первый на Земле испытал этот гнет на себе? Десятки тясячелетий назад удачливое племя охотников-людоедов – да, это правда, наши первобытные предки двадцать тысяч лет назад, сорок, сто восемьдесят... были людоедами, пожиравшими себе подобных, об этом свидетельствуют археологические находки, целые кладбища забитых и съеденных людей, обглоданных и высосанных человечьих косточек – так вот, это племя загоняло пленников из племени другого в пещеру, заваливало вход камнями, ставило стражей с дубинами, копьями или каменными топорами... и томились обреченные во тьме и холоде. О чем думали они в свои предсмертные подневольные дни? Что творилось под их низкими приплюснутыми черепами? Черная глыба неволи. Страх ожидания. Стражи племени зорко стерегли пленников – живое мясо, живой жир, живой костный мозг". За тысячелетия становления человечества в животах людских нашло свой последний приют гораздо большее число двуногих, чем их умерло естественной смертью или было погублено стихиями, хищными зверями и собственным легкомыслием. Но ели уже убитых, мертвых, а мертвые тоски и боли не имут. Томились же в пещерах-темницах живые, страдающие безмерно. Томились и позже – при фараонах и императорах, при деспотах и демократорах, при всех режимах и всех властях. Нет, не было на земле «золотого века», не было. Томились воры и убийцы, совратители и пророки, политические противники и инакомыслящие, томились бесы-революционеры, одержимые паталогической страстью все разрушать до основания, перестраивать, всех переучивать, перевоспитывать и переобразовывать до полного истребления, томились грабители и насильники, томились мужчины и женщины, дети и старики, томились белые, черные, желтые, светло-коричневые и голубые, томились виновные и безвинные. И у каждого на сердце лежала черная глыба, и каждый в мыслях своих мстил предержащим его в неволе, терзал их и мучил, отмщая, и каждый думал о побеге и боялся его больше, чем самого заточения. В каждом жила надежда, ибо только надеждой жив человек – даже сидящий в неволе. Надежды питают смертников, обреченных до последнего мига земного – не выведут во двор, не накинут петлю, не поднимут ружья, не выбьют из-под ног табурета, не спустят курок, не упадет гильотина на шею, порвется веревка... вот-вот выдернут из петли, спасут!!! Нет, не выдернули, не вынули – не для того и вешали-то, чтобы вынимать. Повесили – так виси! Повешенному не больно и не тяжко. Прошитому пулями насквозь не горько и не муторно. Безголовому телу не тоскливо... Обречен только сидящий в неволе. Казненный – свободен. И лишь Господь Бог над ним, больше никого нету. Узнику же-любой бог и хозяин.
Кто проникал в душу смертному, сидящему в одиночестве и ужасе?! Кто пытался услышать стук его измученного страхом сердца?! Ждать и надеяться? Биться головой о стену? Бежать на штыки? Тысячи смертников погибли на земных шахтах, выковыривая из чрева планеты-матери урановые руды. Тысячи сгнили в свинцовых рудниках и на оловянных приисках... Куда бежать затравленному, обложенному, больному, умирающему?! Только в пасть смерти? А она и так перед ним распахнута, ждет его... Горе попавшему в лапы врагов своих и истязателей, даже если истязают его по законам, писанным людьми. Телами гасили ураганный огонь штрафные батальоны каторжников-смертников – погибать, так с музыкой, после стакана спирта, а лучше сжимая пальцы на горле вражины. Смертник – зомби, он идет туда, куда путь укажут. Смертник – волен в свой последний миг, ибо может поднять руку и на палача своего, хватило бы только духа!
Сколько было побегов на Земле – из тюрем, зиндонов, равелинов, цитаделей, лагерей, колоний. Побегов лихих и бесшабашных, продуманных до деталей, спланированных, удачных и неудачных, кровавых и бескровных. Земля-махушка! Даже в пустыню можно бежать, даже на льдину, в осеннюю голую степь, во мрак, в темень, в стужу и жар. Но куда бежать с астероида, висящего в черной пропасти? Куда бежать из забетонированного шара?! Куда бежать из океана? В воздух – нет крыльев, в землю зарыться – не червь, ты не крот – человек. Куда бежать с подводных гиргейских рудников?! Куда бежать обреченному на смерть? Только на тот свет, ибо этот уже не приемлет его.
Лива стояла на коленях перед распростертым ниц телом Руперта Вога, Пришибленного. Целый год он таскал ей кайло туда и обратно, в забой и наверх. А теперь вот лежал бездыханным с простреленной спиной. Он впихнул ее в трубу, дернул рубильник, сунулся сам – да вот так и вывалился с другого конца, прошитый очередью. Ее спас, а сам погиб. И скаф не защитил, стреляли «иглами».
– Пойдем, – прошипел карлик Цай. – Гуг уже наверняка нас ждет 9 боксе на развилке. Пойдем!.
– Да погоди ты! – Лива посмотрела на карлика с ненавистью. Потом ее синие глазища побелели, она вскочила на ноги. – Сначала я придушу одну из этих сволочей! А потом пойдем!
– Не трожь заложников, дура! – остановил мулатку Хьюго Халдей, большелобый, бритый наголо парень с тяжелой челюстью и косящим глазом. Этот глаз зло высверкивал из-за прозрачного щитка.
– Заткнись, придурок! Они ухлопали уже двенадцать наших! Пора счеты свести! Око за око, зуб за зуб! Я придушу его собственными руками, к черту ваши колечки! Пусти меня! – Она вырвалась из объятий Халдея, набросилась на сгорбившегося вертухая, сшибла с ног.
– А ну без истерик!
Карлик Цай ван Дау оттолкнул мулатку к стене, поднял железную руку. Они вполне могли помериться силами – гидравлика в скафавдрах была одинаковой, сейчас все могли считать себя силачами, каждый мог поднять другого и бросить на десять метров. Стоило только начать.
– Ладно, Цай. Я погорячилась. Пошли. – Лива всплакнула. – Пришибленный всегда смотрел на меня так... так грустно, так пришибленно. И вот его нет!
Халдей не смог удержаться.
– Чего ты болтаешь, – влез он, – Пришибленный с тобой на зоне встречался?! Может, ты свою ячейку на ночь оставляла открытой, ха-ха!
Кипа Дерьмо опустил тяжеленный кулак на спину Халдей – и тот полетел под ноги карлику, гремя всеми сочленениями скафандра.
– Еще вякнешь, шею сверну! – предупредил Кипа.
Халдей понял, что лучше не связываться, лучше помалкивать. Он пнул простреленный труп Руперта и побрел за всеми, волоча ушибленную ногу.
...Иван оторвался от экрана. В узловой было темно, вырубили свет. Но видеослежка работала на самообеспечении.
– Все как на ладони, – сказал с усмешечкой Кеша. – Вона, как видно, каждую царапину на скафе. Пока этот ублюдок Халдей свою пасть раззявливал, я у него все гнилые дупла в зубах пересчитал!
– Делать тебе больше нечего! – буркнул Иван. У него перед глазами стояла объемная карта зоны. Он хотел убедиться сам, без дураков.
Где-то далеко-далеко бушевало пламя – его гул почти не достигал ушей, зато чувстовалось, как убывает кислород – Иван пока не включал внутренние системы скафа, беречь, надо беречь силу, мощь, воздух, воду, все! Люди на экране шли медленно, может, это только казалось так со стороны, Ивану хотелось подстегауть их, поторопить.
Вмонтированные в стены и переборки камеры вели беглецов из помещения в помещение, из трубы в трубу. Иван несколько раз пересчитал их – двадцать два. А где остальные?
Пришибленного убили у него на виду. Значит, до этого погибли еще девять? Прошло совсем немного времени, а уже десять трупов – десять освободившихся навсегда душ, взирающих на мучения беглецов свыше, а может, из адской пропасти? Или их захватили преследователи?
Андроиды охраняли узловую. Все ходы-выходы, кроме вентиляционной шахты были заварены намертво. Два мускулистых гиганта держали под прицелом четырехствольных сигма-бомбометов оба конца. Гул пламени становился сильнее. Кеша Мочила щурил глаза, его клонило в сон.
А Иван ждал. Черная ниточка, тоненький спиралевидный червячок, уходящий в глубины, где же ты?! Неужго карлик ошибся... Вот он загоняет их в кабину – битком, там же негде стоять, они лезут друг другу на головы, нижние садятся, ложатся, битком! Цай ван Дау орет на них. Лива – ее чуть не придавили, хотя как можно придавить в скафе. Куда они пойдут – вверх, вниз? Цай молчит. Он знает, что все прослушивается, просматривается.
Иван, если б мог, влез бы в экран. Он весь дрожал... неужели?
– Ухряли! – донеслось из-за плеча. Кеша был немногословен и точен.
Кабина пошла вниз... и напрочь пропала из зоны видимости. Карлик не ошибся, да и как он мог ошибиться, ведь он закладывал эти лабиринты. Но там тоже не дураки сидят, они нащупают кончик – рано или позно они проникнут в тайные лазы Синдиката.
– Пора, Гуг!
Кеша похлопал Ивана-Гуга по плечу. Вся сонливость его куда-то сразу подевалась. Нюх! У Кеши явно был превосходный нюх, иначе и не могло быть.
– Да, пора. Нам тут больше нечего делать. Этот вход Цай уже раздолбал вдрызг, в него больше никто и никогда не войдет, – проговорил Иван, не отрываясь от экрана, – мы будем идти к другому входу, через семь перемычек.
Скрытые камеры упорно выщупывали мрак и темень, автоматика пыталась уцепиться хоть за что-то живое, движущееся. Иван зримо представлял, как сейчас в зоне перехода включаются и отключаются, одновременно тысячи следящих мертвых глаз-бусинок, вживленных везде и повсюду. Вода... нет, это ядовитая гиргейская жижа, откуда она там, неужели прорвало? Иван придвинулся к экрану.
Что это?! Он почувствовал, что его тянет туда, тянет с неимоверной силой – в глубину, в черную безмолвную толщу. Два крохотных огонька, два уголька. Откуда они там? Кровавые глазища вспыхнули внезапно, будто открылись незримые черные веки. Неописуемая злоба светилась в этих глазах. Нечеловеческая и необъяснимая.
Гиргейские рыбины!
Безмолвные тени глубин Пристанища!
Иван не мог оторваться от сияющих рубиновым огнем глаз. Сразу пропало все – толщи преград, экраны, перемычки, переборки, километры изъеденного норами и ходами базальта... во всем мире оставались только он сам и эти прожигающие душу глаза. Безмозглые твари. Обитатели глубоководных впадин и черных пещер. Из какого дьявольского омута выплыли вы? И почему Иван ничего не видел. Он был там, под толщей свинцового мрака, наедине с выматывающим, высасывающим взглядом, он шел вперед, раздвигая руками полупрозрачные толщи, разгребая вздымающуюся муть, он шея прямо на кровавые глаза. Он не видел ощеренной пасти, жутких изогнутых клыков, острых крючьев на концах шевелящихся черных плавников. Глаза становились огромными, исполинскими – два громадных полыхающих шара висели во мраке, не освещая ничего вокруг. Он не понимал, кто он, что он, где, зачем, откуда взялся и куда идет, он уже не знал, как его зовут, о чем он думал минуту назад – два жутких живых магнита влекли его к себе, и все в голове плыло, все исчезало куда-то, пропадало" он знал только одно: надо пройти еще немного, разблокировать скаф, сбросить его, освободиться от титанопластиконовой оболочки, сжимающей тело, войти в эту жидкость, в эти пылающие манящие шары, раствориться в них – и все будет! все сразу разрешится и станет ясным, понятным, кончатся все муки, тревоги, терзания!
Ничего не будет нужно. Ничего! Он шел в полыхающее рубиновое марево, шел без сомнений и страха, безогледно, как шел на своих десантных ботах в Малиновый барьер – в Осевое, в безумный засветовой огонь. Идти, идти, надо идти.
Что-то непонятное, стороннее пыталось его удержать, мешало, хватало, тащило назад, вопило в уши: «Гуг! Остановись! Что с тобой, Гуг?!» Но он шел, отбивался и шел.
Причем здесь какой-то Гуг, причем здесь нечто внешнее, мешающее, досаждающее, причем, если ему надо идти вперед, в этот рубиновый огонь притягивающих глаз. Вперед!
Еще немного! Вперед! Волшебный, сказочный огонь огромных глаз... еще немного!
Два мощных встречных удара затмили все, погасили огонь, лишили зрения. Он почти сразу же, через мгновение очнулся. Но уже ничего не было: ни рыбины, ни горящих глаз, ни экрана. Два блестящих от пота андроида, вздувая горы мышц, держали его с двух сторон на вытянутых руках, не давали коснуться шаромагнитными ступнями пола. Иннокентий Булыгин, он же Кеша Мочила орал прямо в лицо:
– Гуг! Мать твою гидрокайлом в бога-душу... Гуг, ты слышишь меня?! Ты прочухался?!
– Прочухался, – спокойно и вяло ответил Иван-Гуг. – Чего ты орешь как резанный, чего случилось? Отпустите живо! – последнее относилось к андроидам.
Но те почему-то не выполнили приказа. Лишь когда Кеша моргнул им, они поставили Ивана на землю.
– Ты вдруг пошел в шахту, как трехнутый пошел, четыре монитора по пути сшиб, переборку раскроил, кресло опрокинул – Кеша говорил спокойно, без прежнего крика, но голос у него был нервный, дерганный голос: – Тебя будто на веревке кто-то тащил. Я тебя. Гуг, хватал, держал, уговаривал, отталкивал, а ты как черт слепоглухонемой! Если б не эти ребятки, я не знаю, чего б было!
– Щиты, – выдавил из себя Иван-Гуг.
– Чего еще за щиты?
– Я не успел поставить щиты Вритры, защитное психополе, – Иван-Гуг окончательно пришел в себя, ноне все ему было ясно. – Кто-то пытался завладеть моим мозгом.
– Хе-хе, пыта-ался! – Кеша скривил губы в улыбке. – Ты был на веревочке, Гуг! Ты был абсолютно безмозглым, хуже червяка на удочке!
Иван не стал спорить. Он говорил вслух.
– Это был психозондаж глубинного подсознания с подавлением воли, памяти, мыслительных процессов да плюс ко всему мощнейший зомбирующий импульс. Я не ждал... как я мог ожидать? Там никого не было кроме этой рыбины, безмозглой тупой твари, да их на Земле у любого богатея в гидрариуме найдешь, мода сейчас на этих клыкастых гиргейских тварей! Глаза! Чего-то тут не так, это были страшные глаза...
Кеша прервал его, махнул плазмометом в сторону выхода:
– Гуг, надо сматываться! Сучары идут по следам. После будем разбираться!
– Ты прав. Мочила. Пойдем!
В вентиляционной шахте пришлись включать инфравизоры – темень была глухая. Андронды и так все прекрасно видели, они шли позади, прикрывали отход – бомбометы, трехпудовые махины они несли как соломинки.
Гул пламени ревел уже совсем рядом. Иван прикинул – если они будут прохлаждаться, самым страшным их преследователем останет огонь.
Движки кара в наклонном стволе долго не включались. Но Кеша не нервничал, он туго знал свое дело. Кар сорвался с места, когда за спиной, в трехстах метрах, разрывая занавес тьмы, из-за поворота полыхнуло стеной пламени. Иван-Гуг прикрыл щиток шлема, включил подачу дыхательной смеси, иначе легкие просто полопались бы, он терпел до последнего.
Гонд-кар молнией несся по сверкающей рельсине и не было ничего на свете мягче электромагнитной подушки, которая удерживала его на весу.
– Интересно, видят ли они нас сейчас? – раздумывал вслух Кеша.
Ивана этот вопрос не интересовал – мало видеть, надо достать. Ни один из боевиков-карателей не станет рисковать впустую, не полезет в пламя. Они просто выведут – и пойдут все прочесывать. Или по их сигналу выйдут навстречу с соседней, кольцевой зоны. Ловушка будет все время сжиматься. И надо просто успеть почерней ниточке выбраться из нее, выйти из-под «флажков». Черт побери, надо еще добраться до этой черной ниточки!
Над ухом глухо долбарул сигма-бомбомет. Иван скосил глаз – андроид сидел с самым невозмутимым видом, глядел вверх. Откуда-то из-под высоченных сводов, цепляясь многосуставчатыми перешибленными, искалеченными лапами, падал изуродованный до невоможности стеноход – надежная и вместительная машина, предназначавшаяся не только для внутренних шахтовых работ, но и для боевых действий.
– Два человека и шесть киборгов уничтожены, – доложил андроид.
– Они держали нас на мушке?
– Выстрел упрежден в последнюю секунду, – ответил андроид, – сигмазаряд попал в гранату, выходящую из раструба.
– Молодец, малыш, – похвалил андроида Кеша, – медаль бы тебе за геройство, да, сам знаешь, ни хрена нету!
Андроид промолчал.
Больше нападений не было. К развилке подошли тихо, все перепроверив дважды. Ошибиться никак нельзя было.
– Опять кабина? – поинтеросовался Кеша, наглухо задраивая шлем.
– Нет, – ответил Иван-Гуг, – здесь тупик, люк сброса...
– Мусорка, короче, отстойник?
– Вроде того.
Они быстрым шагом двинулись к решетке, закрывавшей провал.
– Бей! – приказал Иван-Гуг андроиду.
Тот с недоверием поглазел на вожака. Потом шарахнул из своего бомбомета самой малой. Восемнадцать перекрещивающихся слоев решетки прожгло насквозь. Путь был открыт.
– Наверху поставь заряд, пускай привалит маленько, – велел Кеша другому андроиду. – Живей!
Андроид поглядел на каторжника с явным презрением. Но заряд поставил. Вернулся.
– Трос, лебедку. Кеша первым. Вы, ребятки, прикрываете тылы. Ясно? – Иван проверил крепление микролебедки.
Трос – тончайшая нить, выдержит хомозавра, локтевое кольцо-захват скафа, чего еще надо... у андроидов – шаромагнитные пряжки на поясах, руки с оружием свободны.
Пора. – Пошел!
Кеша мелко перекрестился и сиганул в черную дыру.
Иван выждал пять секунд и спрыгнул за ним – тросом его немного развернуло, не беда. Он отсчитывал: один, два, три, четыре... сто метров, двести, восемьсот, полторы тысячи, две триста... троса в лебедке было всего на десять миль, лебедка обычная, не десантная, семь сто... наверху шарахнуло, заряды обрушили свод на решетки, на провал, завалили грудой базальтовых плит все... андроиды ползут в вышине... девять восемьсот... внизу матерится Кеша... дернуло! еще раз! это Кеша отцепился... Иван ослабил захват, упал, ударился коленями так, что лязгнули зубы.
– Эй, Гуг, ты жив там? – просипело слева. И тут же Кеша разразился отборным земным матом – это сверзившийся сверху андроид чуть не сбил его с ног. – Получай, падла! – Он долбанул кулаком в широченную грудь. Андроид упал. Но тут же поднялся. Отвечать не стал, ему не положено было отвечать на тумаки и подзатыльники человеческие, допускалось временами подгонять поднадзорных-каторжан, но карлик всем урезал программу, и теперь биокадавр не мог ответить даже на самую обидную зуботычину – а обижаться андроиды умели, и зло держать они умели. Иван поглядел на Кешу укоризненно, если только инфрафизор мог передавать столь тонкие оттенки человеческих чувств.
– Тихо! – предупредил Иван. – С этой минуты ни слова.
– Все ясно, Гуг, – согласился Кеша, ему ничего не надо было объяснять.
Они шли бесконечно долго, проваливаясь в грудах мусора, отходов, всевозможной гниющей и разлагающейся дряни – ведь в каждой второй зоне помимо ридориума добывали и океанскую живность: моллюсков-гнилоедов, панцирных червей, трубчатых скорпионов, светящихся циклопоидов – все шло в пищу заключенным, андроидам и киборгам, добывали змееводоросли, убей-траву, хрящеглавые цветы-рыбоеды и все прочее, что шло на сильнодействующие препараты. Работа шла полным ходом, из Гиргеи высасывали все соки, почти все.
– Проклятье! – не выдержал Кеша. Он прошептал это еле слышно, но Ивану будто ударило молотом в шлемофоны. – Я, понимаешь, думал на зоне хреново, не-е-ет, тута хреновитее!
Он хотел еще чего-то добавить, но не успел. Провалился.
Иван облегченно вздохнул, ему уже казалось, что они прошли мимо. Нет! Полный порядок! Он направился к тому самому месту, где исчез Кеша. Кольцо! Это именно кольцо – место входа, лазейка. Надо уйти в эту гниль с головой. Ему неожиданно вспомнилась Система, а потом Пристанище – фильтры, везде были фильтры! И они всегда напоминали поганое вязкое болото. Все во Вселенной повторяется, но вечно одно: нормальные, обычные люди всегда ходят по гладенькой проверенной поверхности, а всякие сумасброды, ищущие для нормальных новые мир, все время вязнут в каком-то дерьме, бродят по кошмарным лабиринтам, перебираясь из одной трубы в другую, из большего чрева в меньшее, и наоборот. Стоки, шахты, каналы, уровни, ярусы, шлюзы, переходы, трубы, лазы, люки, дыры-без конца и края, дьявольское подповерхностное нагромождение непонятных и неизвестно кем, для чего прорытых бесконечных нор. Кеша прав, именно – проклятье!!!
Стоит только сойти с «поверхности», углубиться под нее, подняться над ней – и все: начинаются странные вещи, все не так, все иначе, все страшнее и непонятнее. Так зачем уходить?! Зачем?! Лицо батюшки, сельского священника, убиенного неизвестными отца Алексия встало перед внутренним Ивановым взором. Человеку не надо уходить с поверхности! У него своя экологическая полочка, своя ниша обитания, зачем ему лезть в чужие миры, не для него созданные, не ему предназначенные – незачем! Горе горькое по свету шлялося... горе горькое – удел шляющихся по миру, блуждающих по Пространству, странствующих во Вселенной. Но и к нему привыкают.
Иван встал в кольцо. И его повлекло вниз. Да он не падал, он спускался, какая-то площадочка удерживала скаф.
Внизу было светло – еле мерцающий свет после мрака и инфропризраков во мраке казался чуть ли не слепящим. Кеша Мочила сидел на металлическом полу, глядел вверх, как спускаются андроиды. Верх был таким же металлическим как и низ. Труба. Три метра диаметром. Дыра затянулась на глазах – металлопокрытие обладало памятью по крайней мере, в зоне кольца. Это хорошо. Никаких следов. Но ежели их вели, то ничто не поможет – преследователи выйдут на черную ниточку, на лазейку Синдиката. И Синдикат не будет связываться с администрацией гиргейской промзоны из-за таких мелочей. Синдикат проложит новую «ниточку». Эх, Кеша, Кеша! Была ж команда помалкивать!
Иван не стал никого упрекать.
– Пошли, – сказал он тихо.
Где здесь искать Д-статор он не имея ни малейшего представления. Могло быть и так, что группа карлика Цая подойдет к статору раньше, поочередно каждый из головорезов сиганет куда-подальше от Гиргеи, угробят заряд... а они уткнутся носом в бесполезный гипертороид, на этом вся эпопея и закончится, придется сесть и ждать, пока придут каратели. Нет! Лива не допустит этого, она будет ожидать его... Иван оборвал себя, поежился, вовсе не его она будет ждать, а Гуга Хлодрика Буйного, своего пылкого возлюбленного. Ну и пусть, суть не меняется.
– Чего это? – спросил вдруг Кеша.
Он замедлил шаг, подогнул колени.
Вдалеке что-то позвякивало, пощелкивало, гудело.
– Прикрой сзади! – скомандовал Иван-Гуг.
И быстро пошел вперед.
Однако далеко ему продвинуться не удалось. Труба оборвалась металлокерамической заглушкой. Этого еще не хватало! Но не успел Иван расстроиться, как заглушка уползла вверх, открывая вход в шарообразное помещение с покатым дном. В помещении никого не было, мерцал тусклый свет – но он явно включился на подходе, сработала автоматика. Зато гул, грохот, шаги или какие-то удары становились все громче. Кто-то шел им навстречу. Боевики? Каратели?! Отряд из соседней кольцевой зоны?!
– К бою! – приказал Иван-Гуг. И вывернул из заплечного клапана-колчана боевой десантный лучемет – оружие легкое, надежное и всесокрушающее.
Андроиды вскинули свои четырехствольные пушки. Но Кеша их тут же осек.
– Вы, ребятки, нас всех подорвете, убрать, матерь вашу протоплазму! Ну чего, повторить?!
Бежать назад не было смысла. Настигнут, расстреляют в спины. Лучше уж с музыкой, в лицо! Лучше сразу! Кеша все понял.
Иван поймал себя на мысли: грохота ведь нет никакого, это нервы! ведь там, за переборками топот, шаги – явные шаги, но тихие, это страх и напряжение усиливают их, у страха глаза велики, да и уши огромны!
Реакция не подведет. Первых он положит с ходу. Знать бы только, откуда воявятся каратели, где соскользнет заглушка? Иван осматривап сферическую серую поверхность сантиметр за сантиметром... Шаги приближались.
– У-у-у, суки! Всех кончу! – шипел себе под нос Кеша.
Огромный бревнообразный плазмомет подрагивал в его руках. – Ну, давай! Иди на меня, давай! Задешево не возьмете, гады! Всех положу!
Андроиды помалкивали. Но и они были живыми, и они не хотели умирать.
Все произошло неожиданно, в мгновение ока. Стена напротив ушла вниз. Ударил вверх сиреневый луч, прошил металл, дым заполнил помещение... ствол лучемета, смотревший Ивану в лицо, медленно опускался. У карлика Цая была отменная реакция, он успел сделать шаг в сторону, иначе бы лежать ему оплавленным куском металла.
– Вот... – Кеша грязно и витиевато выругался, – чуть друг дружку не перебили!
В проеме стояли шестеро: карлик Цай, Кипа Дерьмо, киборг с задранным вверх стволом лучемета – он успел вскинуть его, признав Гуга, стояла Лива в сверкающем серебристом скафе, стоял Халдей, державший за черный пояс заложника в полускафе внутренней охраны. За этими шестерыми толпились и остальные – семь каторжников и еще один несчастный заложник.
– Это все? – спросил Иван-Гуг.
– Все, – коротко ответил карлик Цай.
– Гуг, любимый мой! – Лива не выдержала и бросилась Ивану на шею – лязгнули два соприкоснувшихся скафа, ударился щиток о щиток.
– Не время, – выговорил через силу Иван-Гуг, отстранил мулатку и шепнул еле слышно: – Ливочка, это же пошло – объятия двух железных кукол. Погоди, выберемся, сбросим доспехи...
– Ты веришь в это?
– Верю! – Иван был тверд как никогда. Но сейчас он больше надеялся на карлика Цая, отпрыска императорской фамилии с преступным прошлым, темным будущим и неопределенным настоящим. – Они нас видят? – спросил он, полуобернувшись к ван Дау.
– Нет! – ответил тот без промедления. – Они потеряли нас... и вас. Нам надо спускаться. И как можно быстрее!
– Куда? – робко вставил Кеша.
– Туда! – карлик Цай опустил глаза долу. – Этот шарик, в котором мы находимся – капсула. Он уже ползет по трубе вниз.
Хьюго Халдей расхохотался в полный голос.
– А на хрена нам тогда эти ублюдки? – спросил он сквозь смех. – Мы ушли! Ушли от гадов! Теперь надо придавить этих красавчиков... Уж они из меня кровушки попили, уж я им за слезки свои сотворю щя-я!
– Заткнись! – оборвал его Кеша. – Опосля придавишь. А будешь возникать, я тебя сам придавлю.
Иван ощутил, что капсула и впрямь движется – она чуть подрагивала, стенки гудели тихо, натужно.
– Где киборги? Где люди? – спросил Иван-Гуг, заранее зная ответ.
– Ясно дело, где! – выдохнул Кеша.
Карлик Цай поглядел выразительно, промолчал. Лива всхлипнула. Двенадцать заключенных, три заложника, два андроида... нет, Иван поправил себя, четырнадцать с Кешей, а с ним – пятнадцать. Выбивают по одному, на переходах. На перемычках. Они обречены. Все! Будь он на месте преследователей, давно бы дал отбой – к чему тратить силы, энергию, рисковать людьми и роботами, все равно банда беглецов не выживет в этих подземно-подводных дебрях.
Рано ли поздно все перемрут – от голода, жажды, страха. В любом тупике, в любой лазейке им смерть. Выход был один – наверх, на поверхность, потом на орбиту – капсула, болтающаяся сейчас на сложной кодированной орбите, по его сигналу подобрала бы всех, сняла с поверхности угрюмого океана... Да уж, так и жди, сняла бы. Ее разнесет в щепки поверхностная защита как и любой другой, не откликнувшийся на запрос корабль. Ловушка. Они сидят в стеклянной банке, под колпаком. Никакие толщи базальта их не спасут. Только Д-статор!
А чтобы случилось, узнай сейчас эта банда про своего вожака и главаря всю правду? – пронеслось в голове у Ивана. – Подняли бы на ножи? Нет! Ведь обличием-то он натуральный Гуг Хлодрик, авторитет, вор в законе и тому подобное... Ну, а все же? Он пристально взглянул на карлика Цая. Тот отвернулся. В глазах у Цая стояла обреченность.
Удар был неожиданным и сильным – двое упали на пол, Лива взвизгнула, Кипа Дерьмо выронил свою железяку. Приехали!
– Ну и где же мы теперича? – поинтересовался Кеша, сверля стальным взглядом Цая ван Дау. Кеша явно не доверял отпрыску инопланетной царственной фамилии.
– Сто девяносто семь миль под уровнем океана, седьмой слой внутренней мантии... хотя какая к дьяволу на этой изъеденной планетенке мантия! – Цай начинал нервничать. Он что-то предчувствовал, но пока молчал.
– Что здесь есть? – хрипло спросил Иван-Гуг.
– Сбросовая зона, отстойники, два централа, хранилища руды, три отделения дисбата...
– Вертухаи и сидят отдельно, суки! – вставил Хьюго Халдей.
И тут же получил короткую, сильную затрещину от Кеши.
– Заткнись, падаль! – прошипел Мочила.
Халдей все сразу понял, поднял щиток, утер из-под носа кровь, сгорбился.
– ...а еще на этом уровне сорок четыре турбопроходчика, два гровера и два ската в нижние лабиринты.
Иван-Гуг не выдержал. Так дела не делаются!
– Где статор, черт побери! – взревел он носорогом.
Цай посмотрел на него как на умалишенного..
– Статоры не ставят где попало. Это секрет, понимаете? Их надо искать.
– Нас здесь всех перебьют, пока искать будем! – зарычал Кипа.
– Вперед с голодухи сдохнем! – влез Соня Обелбаум, убийца-тихоня, не привыкший высовываться из-за чужих спин, но все же не выдержавший. – Надо разбегаться! По одному!
– Он дело говорит, – робко вставил Халдей. – Всех не возьмут. А тут, в подземельях можно жить, с голодухи не сдохнешь, в отстойниках полно жратвы...
– Не жратвы, а падали и гнидья! – сказала Лива, она поглядывала на спорящих мужланов свысока. Но вот не выдержала.
– Кому падаль, а кому конфетка, – ухмыльнулся Кипа Дерьмо. И вдруг решительно заявил: – Мы с Халдеем уходим!
Все молчали, уходить пока было некуда. Шаровая капсула-кабина была наглухо задраена. И открыть люки никто кроме умного карлика не мог.
– Я вам, сукам, всем пасти порву вот этими руками! – начал тихо, но очень выразительно Кета Мочила. – Я вам ваши поганые помела выдерну и в задницы вобью, усекли?! Я щас мочить начну шустрых...
Карлик Цай поднял руку – три скрюченных подагрических пальца, будто прирощенных к узкой морщинистой ладони, даже в полупрозрачной гермоперчатке они оставались высохшими, карликовыми.
– Не надо никого мочить, – попросил с плаксивостью в голосе, почти не разжимая безгубого рта, – пускай идут.
– И пойдем! – заявил решительно Халдей, со злобой взглянув на Кешу.
Карлик подошел к стене. Никто ничего не понял, но заслонка сдвинулась ровно настолько, чтобы можно было протиснуться одному человеку в скафе.
– Идите!
Иван увидел, как у Кипы Дерьма затряслись коленки. Он уже хотел остановить головореза, осадить. Но карлик Цай обжег бельмастым резким взглядом.
– Ну, чего встал, куча дерьмовая?! – Халдей подтолкнул Кипу. Потом вдруг обернулся к остальным, прогнусавил: – Гуг, старина, давай по-честному, а?
– Чего надо? – грубо выдавил Иван-Гуг.
– Пускай киборг с нами топает.
– Андроид, ты хочешь сказать?
– Один хрен!
Иван-Гуг качнул головой – и гора мышц, стоявшая слева от него с бомбометом в руках, сдвинулась, пошла к дыре.
– Стоять! – скомандовал карлик Цай. – Ко мне!
Андроид послушно повернулся, сделал шаг к карлику, замер. Кипа Дерьмо и Халдей выжидали. Они не решались вылезать из шара. Но терять ради этих подонков робота-защитника... Иван оборвал мысль, они такие же подонки, как и все прочие, не лучше и не хуже, они тоже имеют кое на что право. Тем временем карлик Цай безотрывно глядел в глаза андроиду. Дает установку, психокоманду, Иван сразу понял. Крутой орешек этот ван Дау!
– Иди! – процедил карлик.
Андроид первым высунул в дыру свое оружие, потом голову, потом исчез и сам. За ним, выждав полминуты, вылез Кипа. Последним из шара вышел Хьюго Халдей.
Иван ничего не понимал, он поймал взгляд андроида, выбиравшегося из капсулы, это был взгляд идущего на смерть, но не имеющего ни сил, ни воли свернуть. Что была за установка? Откуда такой ужас в почти человеческих глазах?!
Заслонка вернулась на свое место, осталась крохотная щель.
– Им надо пройти двенадцать метров по шлюзу. Они не спешат по понятной причине, – комментирвал карлик Цай. – В случае чего...
Истерический визг ударил одновременно во все шлемофоны, орал Халдей, орал по-звериному, дико. Только после, мгновение спустя грохот разрывов, треск динамегов и гулкое уханье сигма-бомбомета ворвались в шар-капсулу.
– Суки-и, продали-и... – предсмертным сипом просипело в шлемофонах. Это где-то там, снаружи, издыхал убийца и насильник, каторжник-смертник Кипа Дерьмо.
Но бомбомет не стихал. Андроид продолжал битву с засадой. Продолжал, обреченный на гибель, теперь было все ясно. Иван еле сдерживался, его тянуло туда, наружу, он должен был ввязаться в бой, он обязан..
– Всем стоять на месте! – прорычал карлик Цай. – Это западня! Мы можем уйти только наверх, чуть выше, а пока стоять!
Он медленно, невероятно медленно подошел к заложнику с длинными волосами, содрал с него шлем-маску полускафа. Трехпалая лапа в перчатке вцепилась в нижнюю челюсть, два пальца втиснулись в рот несчастному, кровь заструилась меж ними. В выпученных глазах заложника застыло безумие, это были глаза жертвы, обреченной на заклание.
– Не надо! – рявкнул Иван-Гуг.
Но карлик Цай уже рванул на себя – он вырвал челюсть с мясом, хрящами, жилами, вырвал и выбросил ее в отверстие. Только после этого заложник упал, ударился лбом о железный пол. Он бился в агонии, хрипел, обливался кровью.
– Не сметь... – Ивана начало трясти. Он опоздал, теперь поздно кулаками размахивать. Он просто шептал: – Не сметь... нельзя... что ты делаешь?!
– Мы не будем жалеть их. Гуг! – резко ответил карлик Цай. – Они нас никогда не жалели. И мы их не будем! Если у тебя слабые нервы, отвернись к стеночке.
Двое других заложников бились в руках у головорезов, готовых разодрать их на куски, ждавших только команды. Но Гуг, их вожак, и карлик Цай, его заместитель, молчали, не давали такой команды. Лива, укрыв лицо, а точнее, щиток скафа, в ладонях, тихо хохотала, ей не было жаль заложника. Лишь один андроид оставался абсолютно бесстрастным зрителем, его, похоже, даже не взволновала трагическая судьба собрата, погибшего снаружи.
Да, оттуда не доносилось ни звука, битва закончилась. И, судя по всему, готовился штурм шара-капсулы. Карлик согнулся над умирающим, дернул за молнию-автомат – полускаф съехал, обнажая мускулистое тело, грудь вздымалась тяжело, порывисто.
– Остановись! – Иван понял, что карлик замышляет нечто нехорошее. Но он чувствовал себя не в своей тарелке.
Он был чужим в этом мире, он не был Гугом, вожаком банды, он не имел права...
Цай резким ударом пробил грудную клетку, выломал ребра, разворотил все внутри, дернул раз, другой, третий... и с натугой выдрал окровавленное сердце – алый бьющийся в трехпалой руке комок.
– Мы их не будем жалеть, – повторил он тихо. А потом заорал во всю глотку: – Получайте, паскудины! Держите!!!
Он вышвырнул сердце в щель. Рявкнул на каторжников:
– Живо!
Щель расширилась, заслонка отъехала. Двое самых понятливых, Соня и Рик Чумазый, выбросили труп наружу.
– Пошли!
Карлик не успел выкрикнуть последнего слова, как шар-капсула взмыл вверх, все без исключения повалились на залитый кровью пол. Лива упала прямо на Ивана. Она все еще беззвучно хохотала.
А карлик Цай кричал в передающее внутреннее устройство скафа. Он знал, что его слышат.
– Ну что?! Получили, сучары?! Получили?! Давай еще, давай! Здесь еще двое! Я их тут скушаю живьем, буду жрать по куску и выплевывать! Давай, бей наших!
Он орал долго. Шар шел вверх. Но карателям, судя по всему, было наплевать на судьбу несчастных заложников, вертухаев верхней зоны.
Иван, наблюдая за карликом Цаем, убеждался, что тот, будто какой-нибудь полусказочный Юлий Цезарь, мог делать по два и три дела сразу. Вот и сейчас ван Дау вопил на зависть любому тюремному психопату, багровея от натуги, визжа и разбрызгивая пену с губ, но одновременно совершенно спокойно и размеренно говорил ему языком жестов:
«Они не дадут пройти к Д-статору. Они перекрыли все выходы. Они еще не нащупали черную нить. Но засады стоят на всех уровнях во всех возможных местах нашего появления. Долго болтаться в нити нельзя. Если они ее нащупают – конец! Надо идти на прорыв.» Ивану не нужно было разжевывать того, что имел ввиду Цай. Время играло против них. С большим трудом он разжал стальные объятия Ливочки. Поднялся, кряхтя и поскрипывая недоделанным Гуговым протезом.
– Вот чего, мастера, – завел он без нажима, но довольно-таки круто над притихшей братией, – легавых на понт этими лохами не возьмешь! – Он небрежно кивнул в сторону оставшихся двух белых как мел заложников. – Суки их списали уже. Так что резон один – рогом переть! Чего примолкли?!
Встал Соня Обелбаум, носатый, губастый и грустный.
– Кореша, – начал он подрагивающим голосом, – рогом переть не в масть, сами видали – глухо! Надо назад топать. Лучше на киче париться! Лучше под вышак! Да хоть в краба!
– Опозиция, едрена матерь, – с ехидцей проворчал Кеша. И тут же сменил тон. – Эй, Сонечка, чегой-то у тебя, а ну, нагнися-ка. Щиток, что ли поехал?
Соня недоверчиво отпрянул к стене, потянул руку к щитку. Но Мочила его опередил, он успел вцепиться в край щитка, не дал его замкнуть на шлем. Следующим движением – двумя широко раздвинутыми пальцами он вышиб паникеру глаза, ткнул еще глубже, подождал, пока подогнутся ноги... и медленно опустил труп в засыхающую на полу кровь.
– С оппозицией покончено, – доложил он мрачно, – хотел вышак – получил, как заказано.
– То, что доктор прописал! – хихикнул Чумазый. Но его не поддержали, сейчас каждый был на вес золота, в бою мог пригодиться.
– Я так понял, мастера, что возражающих нету?! – спросил Иван-Гуг. – Значит так, идем на централ. Пушки наперевес, залповый огонь по команде. Было б нас чуть поболе, всю каторгу бы взяли, ну да ладно, пускай живут... пока! – Он громко и нагло рассмеялся. Надо было придать парням уверенности. – Короче, почетверо, в три ряда, нижний, средний, верхний – присели передние, пригнулись средние, задние стоя – залп! залп! залп! Встали – бегом! Потом опять. Козлов этих, – он снова кивнул на заложников, Лива поведет на дистанционном управлении, в случае чего – душить сразу! Цай – под прикрытием андроида, сзади, щуп на полную мощь, держать направление! Ну-ка, попробуем!
Братия оказалась на редкость толковая, никто не хотел погибать зазря. Цай гонял капсулу вверх вниз, выверял координаты централа. Они с Иваном-Гугом понимали друг друга с полуслова.
Лива терлась о плечо, не отходила, ей было плевать на заложников, она думала о себе и своем Гуге, она уже не хохотала, нервное напряжение прошло.
– Гуг, оно сбудется!
– Что – оно? – не понял Гуг-Иван.
– Мое предчувствие!
– Блажь! И бабья дурь! – сейчас надо было говорить именно так, Иван знал. – Мы у цели, надо набраться терпения... и надо взвести себя, взъяриться, мы пробьем любые заслоны, мы их прорежем как раскаленный клинок масло! – Он понизил голос, придвинулся к ней ближе. – Любимая моя, нам с тобою отбрасывать лапки нет смысла. Все! Хватит! Будешь отставать, падать, хватайся за меня, все время держись справа, чуть позади! А ты, – он кивнул Кеше, – слева. И рукам больше воли не давай, Мочила!
Карлик Цай поднял вверх свою корявую лапку. Он призывал к тишине.
Двенадцать отпетых головорезов, смертников, двенадцать вместе с ненастоящим, подмененным Гугом и красавицей-мулаткой. Рик Чумазый, Цай ван Дау, Иннокентий Булыгин, Элвис Сучье Вымя, тихоня и скромник, Крис Галицки, наемный убийца – три министра и один премьер на счету, Абдула Сунь-Чжень, он же Бабай, толстяк Гога Сванидзе по кличке Мордоворот, аферист и пройдоха Чак Гастролер, безъязыкий и одноглазый Моня Колесо, вор-неудачник, любитель девочек, и наконец Крон Чикаго, медвежатник-мокрушник, любитель-одиночка – все отпетые, обреченные, пушечное мясо. Эх, мать-каторга! Еще и не до того довести ты можешь! Иван ощущал себя одним из них.
Где ты Гугова торба? Что там в тебе! Не время! Всегда не время! Опять в бой, опять на прорыв! Под пули и плазму, дельта-лучи исигмагранаты, под сенсорные капканы и сети-парализаторы.
– Все. Централ, – сказал будничным голосом карлик Цай, – уровневый централ.
– Приготовиться! – взревел Гуг-Иван. И заглянул в глаза Ливы. Она верила ему, она была вся в надежде, в упоении на чудо. Но не время для сантиментов. Иван-Гуг вскинул к плечу лучемет. – Долой заслонку, на всю ширь! Вперед!!! Разом!!! Огонь!!!
Ураганной силы залп смел все и всех. Целый океан пламени вырвался из шара-капсулы, стремительно пронесся по титановой трубе-проходу, выбился наружу... Иван почти не видел ничего за стеной бушующего огня. Никакой засады не было. Им повезло! Лишь промелькнули в дыму и гари два-три искореженных скафа – дежурная охрана, андроидыивертухаи.
– Вперед!!!
Титанобазальтовый пол содрогнулся от мерного топота. Искры полетели из-под шаромагиитных подошв, заскрежетало, загремело. Прорыв! Бежали неторопливо, слажено, в три шерегни, не опуская стволов, готовые ко всему и на все.
Бежали молча.
Иван знал, сейчас за ними наблюдают, операторы по всем зонам прильнули к экранам, боевикам уже дали координаты прорыва, они несутся сюда... сколько им понадобится времени?! Вперед! Только вперед!
– У-у, падлы-ы!!! – Кеша ткнул андроида стволом плазмомета в спину. – Не спать, кукла чертова!
Бомба разорвалась совсем рядом – рухнувший сверху стеноход перегородил туннель, только металлические лапы скребли по стенам и полу.
– Не остававливаться!
На несколько секунд строй сбился, но уже за искореженной машиной вновь обрел плотность и силу. Только Бабай вдруг вскрикнул, засипел, остановился, качнулся – щиток изнутри залило густой багровой кровью. Однорукий, издыхающий киборг с развороченной грудью высовывался из люка стенохода, целился в следующую спину.
Кеша опередил его на мгновение. Выматерился, споткнулся. Но сумел удержаться в строю – Иван-Гуг подхватил его под локоть.
За поворотом их ожидал сюрприз.
Бежавший впереди андроид рухнул без ног – сгусток шаровой плазмы прожег его, скользнул по кремниевой пластине-хребту, ушел вверх.
– Огонь!!! – заорал Иван-Гуг во всю глотку. Но он немного опоздал.
– Первая шеренга приняла на себя залп засады. Все четверо упали. Они уже были свободными, они умерли сразу.
– Прими, Господи, их души! – прошипел Кеша Мочила.
Залп! Еще залп!! Третий!!! От засады осталась куча расплавленного металла. Вперед! Только вперед! Иван быстро переглянулся с карликом Цаем. Тот не знал ни боли, ни страха, ни усталости. Вид у него был нелепый – полутораметровый кривобокий и косорукий человечек в полудетском скафандре держал на ребристом Плече огромный четырехствольный сигма-бомбомет – тот самый, выпавший из рук несчастного андроида. Залп!!! Это был уже иной залп, упреждающий. Надо было жечь все – на сотни метров вперед, жечь!
– Не останавливаться!!! Огонь!!!
Пять трупов позади, с андроидом шесть. Семеро, всего семеро из тридцати семи! И ни малейшей надежды. Это конец. Это труба. Где рубка централа? Где?! Боезапасы на исходе. На десять, от силы на пятнадцать залпов. Надо успеть!
Надо добраться!
– Заложников вперед, Лива!!!
– Я слышу! – мулатка совсем выбилась из сил, голос ее был прерывист, хрипл. – Я все слышу, любимый!
Подчиняясь команде, заложники вырвались вперед.
Оии бежали в своих легких скафах, надеясь только на одно лишь чудо, на то, что свои их пощадят.
– Еще немного, – подал голос Цай, – метров двести. Надо поднажать!
– Вперед! – заорал совем дико, нечеловечески Иван-Гуг. И ударил стволом в спину бегущего впереди Криса Галицки. Тот даже не оглянулся. Они рванули из последних сил, не своих – их несла гидравлика скафов, но она была беспомощна и бесполезна без движений их рук, их ног, без стука их сердец. – Вперед! Огонь!!
Бущующее пламя разметало по стенам выскочивших из-за укрытия стражников. Нет, это еще не каратели. Это простая охрана! Иван знал, с карателями-боевиками им так запросто не совладать.
А вот это уже они!
Восемь черных фигур стояли на пути, укрываясь щитами. Они преграждали путь в рубку. Сети-парализаторы шли верхом. Еще миг... Иван вскинул лучемет, дал на полную. Жечь! Их надо жечь!!!
– Не останавливаться! Вперед!! Огонь!!!
Две стены зримого и незримого пламени налетели одна на другую, схестнулись в исполинском, чудовищном единоборстве, взмыли огненными бущующими языками к черным сводам. Ад, кромешный ад бесновался в титанобазальтовых подземных лабиринтах.
– Вперед!!!
Иван видел, как рухнули Чак Гастролер, Гога Мордоворот, Моня Колесо... Четверо! Их всего четверо! От заложников остался один лишь пепел. Но и от карателей остался только пепел.
– Бей! – закричал он карлику Цаю.
Но тому не надо было указывать. Из всех четырех стволов он ударил в бронированный люк-дверь. Многотонная громадина треснула, вдавилась внутрь, оставляя узкий лаз.
– Быстрей! Ну!!!
Иван втолкнул внутрь Ливу, потом Цая. Кеша замотал головой.
– Я прикрою. Гуг! Лезь давай! – прохрипел он.
Иван протиснулся в щель. Огляделся – где Д-статор? Где?!
Иннокентий Булыгин отчаянно долбил по какой-то цели из своего плазмомета, неужели они настигают их, неужели настигли?!
– Живей сюда! – крикнул Иван в щель.
Кеша влез не сразу. И был он без своего черного бревна.
– Все заряды вышли, – смущенно оправдался он, разводя руками. – Хана нам!
– Да, погоди ты! Давай-ка поднапрем! – Иван навалился плечом на внутреннюю заглушку. – Ну! Разом!
Заглушка сдвинулась, поехала. Хорошая это была штуковина, хотя и предназначалась на случай аварии, на случай затопления зоны... а вот ведь, пригодилась. Из-за заглушки разрывы почти не были слышны. Торба! Надо срочно... Иван отстегнул клапан. Но чья-то рука дернула его вперед.
– Скорей!
Лива умоляющим взглядом глядела на него.
– Куда?!
– Вниз!
Они долго спускались по винтовой лестнице. Кеша отчаянно матерился, хромал – ему все же крепко досталось в бою.
Цай крутился в полумраке возле тороида средних размеров.
– Ушли! – сказал он тоном победителя, когда заметил Гуга-Ивана, Ливу и Кешу. – Теперь им никогда нас не достать!
– Ливу вперед! – скомандовал Иван-Гуг.
– Нет! Без тебя я не пойду, – закричала мулатка. – Нет!
Иван силой впихнул ее в тороид. Рявкнул, прикрывая люк.
– На Землю! Только на Землю! Я найду тебя!
– Не могу!!!
– Ливочка, лапушка, – мягко проговорил в микрофоны карлик Цай, – ты погубишь всех нас. Уходи!
Вспыхнул зеленый индикатор. Вздрогнул Д-статор.
– Порядок, – кивнул головой Цай, – она на Земле. Давай, Гуг!
– Я уйду последним! – отрезал Иван.
– Они сейчас вырубят энергию, понял?!
– Уходи!
– Как знаешь! Прощай!
Карлик Цай протиснулся в тороид, хлопнул люк.
– Куда? Куда?! – заволновался Кеша. – Куда он уходит?
Карлик не ответил. Его уже не было в статоре.
– Давай живо! – Иван подтолкнул Кешу клюку.
– Поздно!
Иннокентий Булыгин стоял с отвисшей челюстью, белый как полотно. Сверху доносился мерный гуд. Это прожигали стену возле заслонки. Там не очень спешили, там знали, что статор уже отключен, внутренние запасы исчерпаны, беглецы в их руках.
– Влипли, матерь их вертухайскую! – грустно заметил Кеша. И опустился на корточки.
Иван и сам понимал – все, игра окончена, у них нет ни малейшего шанса. Это конец! Это конец всему! Земле! Вселенной. Человечеству. Ну и, разумеется, им с Кешей. Сейчас убьют их. Потом сюда и повсюду придут – Система, Пристанище, носители Черного Блага... и никто ничего не сможет поделать: ни настоящий Гуг, ни Дил Бронкс, ни Синдикат, ни Сообщество, ни Великая Россия, ни Федерация. Это конец всего и всему. Он умрет чуть раньше. Цивилизация чуть позже. Но ее, цивилизацию, убьют вот сейчас, через несколько минут, убьют вместе с ним... Первозург?
Нет. Он не будет лезть на рожон. Он уйдет в свои уровни, спрячется снова в чертогах, новых чертогах и его не станут трогать. Гибель! Конец Света!
– Надо молиться, каяться, – предложил погрустневший Кеша, перекрестился, склонил голову, – Господь милостив к грешникам своим, Он простит. Ох, Гуг, не хочется из одного ада в другой перекинуться, может, найдется на том свете для нас местечко посуше?
– Погоди каяться, Кеша, – ответил Иван. – Господь всегда с нами. Ему не надо льстить. Его не надо умаливать, Он видит все... Какие тут есть еще ходы. Не может быть, чтоб из рубки не было ходов!
– Есть! А как же, – ехидно усмехнулся Кеша, – аварийный – прямо в океан. Знаешь, как это приятно – через пять-шесть минут давления скаф начинает сминатьсятихо-тихо, понемножку, и он так ласково тебя давит и давит, пока в лепешечку не расплющит, нет, Гуг, выходов нету! я буду каяться, я, Гуг, большой и страшный грешник, мне перед смертушкой надо покаяние принять и прощение испросить. Попа нету, буду каяться тебе... Душегуб я. Гуг, и сволочь последняя, продал я Россию-матушку, отцов и дедов, на чужбине скитался, много им, сволочам, горюшка принес!
Иван его оборвал.
– Так не каются, Кеша! Не будет тебе прощения, пока не будет... Пошли!
Он вцепился в плечевой клапан, рванул Булыгина на себя. До аварийного выхода пришлось ползти по грязной штольне, все было тут в запустении, видно, пользоваться никто не собирался.
Кеша-молил:
– Пускай сразу убьют! Сам под огонь встану! Гуг, устал я так жить, мука, всегда мука! Хоть сдохнуть дай сразу! Не хочу, чтоб меня давило в час по чайной ложке – это ж полдня в скафе адские пытки терпеть, нет, не могу-у я-а-а!!!
– Здесь лифт! Живей!
– Это ж прямиком в воду!
– Слышишь? – кричал Иван-Гуг. – Они прожгли стену! Они бегут к нам! Уходим!
Лифт пошел вниз. Второго нет. Они не настигнут их сразу. Но они могут дать команду внешним, океанским службам. Они уже дали эту команду, но пока есть хоть соломинка, надо за нее цепляться!
– Скаф на полное самообеспечение! Давай!
Тягостное ожидание в шлюзах. Тишина. Притихший, присмиревший Кеша. Молчание перед казнью. Они сами выбрали свой удел, ну и пусть! Иван до боли стискивал зубы. Пусть хоть немного поживут Гуг, Лива, карлик Цай... нет, карлику нельзя жить на Земле, в нем слишком много зла, ненависти, ах бедный заложник! У Ивана вновь при воспоминании мороз по спине прошел. Так нельзя, не мстителями в этот мир приходим мы, не мстителями...
Иди! И да будь благословен! На что?! На лютую смерть под стокилометровой толщей ядовитой свинцовой жижи?! На муки мученические? Иди! И да будь благословен!
Заслон поднялся вверх – медленно-медленно подступала к титанопластиконовым ногам, туловищу, шлему свинцовая водичка, шлюз заполнялся. Назад пути нет. Только вперед! В мрак. В смерть!
– Это ж надо, – сокрушался Кеша, – только двое-то и ушли из такой кучи! Только двое! Гуг, убей ты меня сразу! Чего мучить?!
– Помучаемся маленько, Кеша, – отвечал Иван-Гуг, – помучаемся. Господь терпел – и нам велел. Пошли.
Третий заслон ушел вверх. Дьявольский гиргейский океан, жидкая утроба сатаны! Сколько душ ты сгубил на своем миллионолетнем веку! Сколько тел поглотил! Сколько страшных тайн хранишь! Погребешь еще двоих мятущихся и не заметишь.
– Пошли!
Они медленно двинулись во мрак. Безоружные. Обреченные.
Чудовищное давление, стокилометровая толща мрака над головой. Тишина. Вечная, изнуряющая тишина. И бледные тени неведомых существ, не имеющих плати, но имеющих тень. Страх одиночества. Одиночества, даже когда вдвоем, когда рядом друг, ибо в своем скафе ты один, совершенно один – как в своем собственном гробу. Исхода нет. Пути отрезаны. Но надо идти. Надо!
– Ничего, Кеша! Пошли!
Преодолевая сопротивление свинцовой воды, врубив гидравлику на полную мощь, они двинулись вперед – к диким гиргейским пещерам, к логову бестелесных теней, к кладбищу безумных беглецов с гиргейской каторги.
Жуткий подводный ад!
Они все работали здесь. Каждый день! Хотя какие тут дни? Тут всегда ночь. Ридориум. Кровавое золото XXV-го века! Утопающая в роскоши и развлечениях Земля. И подводные рудники с тысячами, десятками тысяч каторжников. Всемогущая Федерация, раскинувшая крыла на миллионы звездных миров, зажигающая солнца, отзывающая новые пути... И планеты-колонии с миллиардами рабов под километровым слоем бетона. Свобода, равенство, братство!
И изощренные пытки, неисчислимые множества зомбированных человекоособей, переставших по чьей-то воле быть людьми... Правительства, сенаты, конгрессы, парламенты...
И Синдикаты, Ночные Братства, Восьмое Небо. Храмы Господни... И сатанинские приходы, черные мессы. Бог. И дьявол. Свет и тьма. И надо идти во тьму. Надо! Чтобы пробиться сквозь нее к Свету.
Иван видел, как теряет ребристость Кешин скаф. До пещер далеко. Погони нет. Нет смысла их догонять. За ними теперь просто наблюдают. И наверняка показывают всем прочим каторжанам, тем сотням тысяч, что сидят в своих норах-ячейках. И обливаются они, несчастные, холодным потом ужаса, и трясутся, и ненавидят, и завидуют. Их всех ждут эти черные глубины.
Еще сто шагов. Восемьдесят.
И опять. Высветились из мрака два пылающих уголька. Два рубиновых глаза. Вот они! Не за стеной океанариума, не за семью защитными полями, а рядом. Клыкастые гиргейские рыбины. Жуткие твари!
– Этих еще не хватало! – просипел Кеша, и потянул из набедренной кобуры дископилу.
– Брось! Не время! – одернул его Иван-Гуг. – Испугался, что скаф прокусят, эх ты!
Две огромные свирепые рыбины проплыли над самыми головами. Плавник, увенчанный черным острейшим когтем, скользнул по титанопластиконовой броне.
– Надо прощаться. Гуг! – выдавил Кеша.
– Погоди малость, успеем.
Они пошли быстрее. Сорок шагов, тридцать, десять. Рыбины, как черные вороны, кружили над ними, явно предвкушая обильную и сытную трапезу.
– А ведь это они тебя. Гуг, тогда обработали, – подал голос Кеша, – они, родименькие.
– Нет! – отрезал Иван-Гуг. – У них мозгов нету, даже мозжечков. Это безмозглые мясо и кости, чешуя и панцыри. Не обращай на них внимания. Вперед!
Вот и черная дыра с рваными, изъеденными краями, пещера. Их братская могила!
Они вошли в этот вечный мрак. Металл скафа уже давил на плечи, грудь. Он не выдерживал адского пресса. И в пещерах не было легче. Смерть! Она всегда наготове. Иван втянул руку во внутреннюю полость скафа, нащупал на груди в клапане округлое, теплое... нет, не сейчас.
– Прощай, Гуг! – простонал рядом Кеша.
На огромном шлеме у него была вмятина – металл проседал, он уже не мог защищать заключенного в него человека, из защитника и спасителя он превращался в безжалостного и неумолимого убийцу. Смерть во мраке. И тишине.
– Прощай, Кеша.
Два кровавых глаза злобно и холодно наблюдали за мучениями беглецов, обреченных и погибающих. Два... и еще два. Обе клыкастые гиргейские рыбины вплыли в пещеру, зависли над жертвами.
Смерть, подступающая во мраке и тишине.
Черная гиргейская ночь.
Вечная Ночь!
Часть Вторая. ВО МРАКЕ
Отправляясь в гибельную и многотрудную дорогу, не думай о возвращении. Не помышляй об очаге родном и уютном! Ибо расслабит тебя эта сладкая мысль, расслабит и убьет. И напрасно будет искать причины во вне. Ты сам свой собственный убийца! Кори и вини себя ... нет, поздно уже искать виновных – по праху твоему, рассеянному на дороге испытаний и гибели, будут ступать чужие, тяжкие подошвы. И никто не вспомнит о тебе, даже сама дорога, пожравшая тебя.
Путник, бредущий к незримой, призрачной цели – кто ты есть?! Безумец, потерявший нить жизни и увлеченный вдаль мрачными тенями собственного померкшего сознания? Самоубийца, ищущий скорого и страшного конца? Раб чьей-то неуловимой, но подавляющей воли? Одержимый неведомыми силами, рекомыми в просторечии кратко – бесами? Посланец Созидателя и Вершителя? Не видишь ты конца и края дороги. Не зришь собственного конца. А ведь он придет, настанет, надвинется на тебя смертной лавой. И оглянешься ты в ужасе назад. И узришь мысленно очаг родной и теплый. И всю дорогу, пройденную узришь. Да только поздно! Соляным столпом застынет твоя память вне тебя. Застынет, чтобы уже через миг рассыпаться на несуществующие, растворившиеся в пыли дороги осколки. Вот и нет тебя! Все было зря! Все было напрасно! И путь, усеянный шипами и терниями. И твои боли, страдания, муки. И ты сам – жалкий, бренный, смертный.
Всякая дорога имеет свой конец.
Но бесконечен во Вселенной один путь – Путь отринувшего себя, не оглядывающегося назад. Бесконечен путь света во мраке.
Ибо неугасим Источник Света!
На острие ослепительно сияющего луча идешь ты во тьму. Не свернуть. Не остановиться. Ты избранный? Допрежь тебя гордыня гасила тысячи и тысячи таких же. Много званных, да мало избранных ... Никогда не узнать тебе Предначертанного. Твое дело – идти вперед. Вперед – во что бы то ни стало! Вперед – даже если все силы ада встанут на твоем пути. И память твоя будет хранить все. Но назад ты не оглянешься! Только вперед!
* * *
– Прощай, Гуг, – простонал сдавленно Кеша Мочила, рецидивист, убийца, негодяй, каторжник, ветеран тридцатилетней аранайской войны, добрый и надежный малый. – Прощай ... Хоть сдохнем на воле, корешок. За это стоило драться! Прощай!
Черная тень огромной гиргейской гадины наползла на него, заслонила от Иванова взора. Никогда еще кровавые глазища клыкастой рыбины не горели столь яро и свирепо.
Иван высвобожденной из гидравлического рукава ладонью сжимал у груди яйцо-превращатель. Ждал единственного, нужного мига ... Нет, он не мог бросить Иннокентия Булыгина, пусть у того хоть десять, хоть сто десять судимостей, ведь это Кеша спас его тогда. Терпеть! Надо терпеть!
Вдавливаемый чудовищным давлением металлопластик врезался в плечи, кровянил затылок – теплая струйка текла по спине, другая, лихо сбежав по виску и скуле, запуталась в бороде. Терпеть!
Он просунул руку в блокорукав. Яйцо должно действовать сквозь оболочку. Сейчас, немного еще – и Кеша превратится в точно такую же гадину, клыкастую и шипастую.
Да где ж у него шея, черт возьми! Проклятый скаф! Иван отмахнулся от нависающей жуткой твари. Руку скрючило, обожгло болью – это чешуи-пластины щитовой керамики впились в кожу. Еще немного!
– Держись, Мочила! – крикнул он.
Но крика не получилось. Только сдавленный сип вырвался из сухих, растрескавшихся губ. Он дернулся вперед – сам погибай, а друга выручай. Еще немного. Проклятущая рыбина, и что она лезет?! Все равно скаф ей не по зубам! Ждет. Черный ворон мрачных гиргейских глубин.
Стервятник подводной каторги!
Иван повалился на Кешу, вдавливая превращатель в пазуху скафа. Только б эта гадина не отплыла! Только бы ...
Он заглянул в прозрачную сталь щитка-забрала. В Кешиных зрачках застыли не боль, и не страх – в них зловеще горела тихим черным пламенем обреченность. Он в прострации! Нет! Иван встряхнул собрата по несчастью, резко ткнул яйцо под самое горло ... и вздрогнул. Скафандр был пуст. Да, в нем не было Кеши, в нем не было ветерана и рецидивиста Иннокентия Булыгина! Но ведь он не успел сдавить превращатель! Иван судорожно огляделся в поисках еще одной клыкастой рыбины. Нет! Их было только две.
Это не превращатель! Но что же это-о-о?! Он почувствовал, как его сознание растворяется в чем-то огромном и нездешнем. Он не успел защититься. Он не ожидал ничего подобного...
И он уже висел в мрачной и подавляюще тихой пустоте пещеры, висел посреди нее. И смотрел на два ненужных и огромных скафандра, которые прямо на глазах превращались в груды искореженного, оседающего, расплющивающегося тусклого металла. Он оглядел себя – и ничего не увидел, будто его и не было в этой пещере. Безумие? Или это его душа отделилась от тела. И зависла над ним? Нет, ерунда! Там, в скафе, нет никакого тела. Он представил, как сейчас злорадствуют у экранов их преследователи, как затаились в ужасе у своих визоров каторжники. Жуткая гибель!
Гибель?
Его неудержимо повлекло в глубь пещеры. Он не мог остановиться. Он только невольно созерцал рядом черную шипастую тень.
Не было ни давления, ни сопротивления этой черной гиргейской жижи, которую скорее по привычке называли водой, не было ничего, кроме ощущения плавного полета в пустоте и черноте. Пещера! Дьявольская пещера неимоверных глубин сумасшедшей планеты Гиргея! Иван ничегошеньки не понимал – он несся во мрак, в зловещий, зев адской ловушки. Но он совершенно четко ощущал, что продолжает сжимать в руке упругое и теплое яйцо-превращатель, что на лопатки по-прежнему давит проклятый Гугов мешок, ни одна из вещиц которого так и не помогла ему, он ощущал ясно и вполне осязаемо, как продолжает биться сердце в его груди... груди, которой нет, как нет и самого тела. Он вспомнил о жутких рассказах бывалых людей, которые уверяли, что перед смертью, в последние свои минутки обреченные чувствуют себя именно так – невесомо, ясно и запредельно. Но страха не было. Он уже не мог страшиться, бояться, пугаться, он перешел какую-то черту, за которой инстинкт самосохранения переставал напоминать о себе.
Полет! Бесконечный, невесомый полет в черной толще свинца. И скользящая рядом черная тень, высверкивающая временами ярым кровавым глазом. Он и сам скользит такой же тенью ... мысль прожгла его внезапно. Да, все так!
Эти твари вобрали его в себя! Прямо из скафа! Вернее, не твари, а одна тварь. Другая высосала из трехдюймового металлопластикона Кешу Мочилу, убийцу и спасителя, неисправимого преступника и верного друга, ветерана той обидно несправедливой, изломавшей многим землянам судьбы аранайской войны. Это была лишь догадка. Но Иван знал точно – она верна!
Он попытался разжать руку. Не вышло. Он словно бы окаменел в той нелепой позе, что принял в последний миг там, в скафе. Но она не мешала ему скользить во мраке, не тормозила стремительного и величавого движения. Хрустальные барьеры. Черный огонь. И кроваво-красные глазища! Везде. Повсюду! И на Земле, и в Системе, и в невозможном, безумном Пристанище. Будто он и не выбирался с потусторонней планеты Навей, будто он в ее цепких лапах-щупальцах. Иди, и да будь благословен! Боже мой праведный, где ты? почему обрек на муки и скитания? почему оставил средь хаоса и ужаса? ведь человек семь, по Образу и Подобию сотворенный ... Сатанинское рычание ударило в уши эхом: «Ты проклят навеки! Планета Навей никогда не отпустит тебя ... Черное заклятье! Во веки веков!!!» Нет!
Сгинь, нечистая, сгинь!
Скорость нарастала, она становилась непостижимой для этих глубин, для стокилометровой черной пропасти. Изъеденные временем и орудиями допотопных, жутких существ стены пещеры сливались в одну, пузырящуюся, причудливо изгибающуюся трубу. И вела эта труба вниз – в глубины планеты-каторги, в ее мрачное и таинственное чрево.
Иван с большой натугой, преодолевая гордыню, понял – он пленник. Жалкий, беспомощный, несчастный пленник, не способный постоять за себя, лишенный всего, даже возможности убить себя, разможжить голову о камни, захлебнуться и утонуть, погибнуть под адским прессом свинцовой жижи ... Эх, из огня да в полымя! Они уже пытались увести его. Кеша не дал. А теперь и Кешу прихватили.
Зачем им каторжник – старый, седой, больной, с рукамипротезами, рецидивист-неудачник? А зачем им Иван, десантник-смертник, сам поставивший себя вне закона? Зачем?! Омерзительнейшие гиргейские рыбины! Иван вдруг внутренне похолодел от совершенно очевидной, внезапной мысли: эти твари живут здесь, в немыслимых, всесокрушающих толщах, но ведь они ничуть не хуже чувствуют себя в земных и бортовых аквариумах, океанариумах, у самой поверхности ... почему он раньше не задумывался над этим? почему другие об этом не задумывались?! И почему... Ему стало совсем плохо, его бросило в жар, затрясло ...почему все влиятельные и богатые особы Земли и Мироздания стали вдруг содержать не прекраснейших и нежнейших алконов-жароцветов с Регильды, и не замысловатых синхоргов системы Роя XII ... а нелепых, страшных, клыкастых и шипастых гиргейских рыбин? Почему?! С точки зрения земной, человеческой логики это абсолютно необъяснимо. Толик Ребров кормил гадин сырым мясом. Как-то раз они чуть не сожрали его самого. В хрустальных толщах их, похоже, вообще никто и ничем не кормил. А как их перевозили, как доставляли на Землю и в иные миры Федерации? Иван напряг память. Он никогда не интересовался подобной ерундой, мозг должен был хранить все, даже случайно проникшее в него ... да, их всегда перевозили не взрослыми особями, а икринками – черными, полупрозрачными икринками, величиной чуть побольше куриного яйца, с просвечивающимися серебристыми зародышами внутри. Зародыши были свернуты спиралью, но они уже оттуда, из родового своего мирка высверкивали в мир большой злыми кровавыми глазенками. Черные гиргейские рыбины! Безмозглые гнусные гадины и ... одна из странвейших загадок Вселенной. Иван внутренне усмехнулся. Время читать отходную, готовиться к смерти, а он разрешением никому не нужных загадок занялся, простофиля!
Прав был Дил Бронкс, простота – она хуже воровства. И скорость, такая скорость, что уже ни стен, ни пещер, ни дыр, ни выступов – лишь черная нить во чреве, лишь узкий, змеящийся провал в бездну. Нет конца Дороге! Есть конец лишь путникам, ступившим на Нее.
Он попробовал закрыть глаза. Не получилось. Даже веки не слушались его. Это не простые рыбы, не безмозглые обитатели гиргейских глубин. Это разум. Чужой Разум. Это одно из воплощений жуткого и загадочного Пристанища!
Мозг пронизало ярчайшим светом, будто молния сверкнула под черепной коробкой, вот-вот должен был последовать гром ... Но вместо грома в голове тихо прошипело:
«Пристанища, рыбины, каторжники, вода ... это все ваши, земные игры. Не ломай голову. Радуйся, что уцелел. У тебя был один шанс из миллиона, но он выпал тебе ...радуйся!»
– Кто вы?! – выкрикнул Иван. И не услышал себя. Голос звучал лишь в его мозгу.
«Мы – цивилизация, которая владела Вселенной до Большого Взрыва. Мы – нынешние властелины Вселенной!»
Черная труба превратилась в отвесный бездонный колодец. Полет стал падением. Иван считал прежде, что он хорошо знает эту дырявую как сыр планету-каторгу. Теперь он убедился, что не знал главного. Или все это призраки затравленного сознания?
«Не мучай себя пустыми размышлениями. Тебе ни одна отгадка никогда не пригодится. Через семь земных суток ты перестанешь быть собой, ты будешь одним из нас.»
– Вас нет! – отпарировал Иван. – После Большого Взрыва ничего не могло уцелеть от прежней Вселенной!
«А живородящий астероид Ырзорг?»
Иван задумался. Он уже готов был поверить в этот бред. Но у него не было никаких семи земных суток! Он и так слишком много времени потерял! Хитросплетения замысловатых узлов не развязать – только потянешь за кончик, и перед тобой возникают новые десятки и сотни узлов, узелков, переплетений ... надо рубить! Но как?!
– Где Иннокентий Булыгин? – спросил он.
Вместо ответа сам взор его оторвался вдруг от созерцания черных глубин колодца и уткнулся в клыкастую гиргейскую гадину, падавшую в пропасть рядышком. Все верно! Он не такой уж и дурак! Но что все это означает? Воплощение?! Сколько раз его пытались воплотить там, в Пристанище. Не вышло. Зато здесь эти ублюдочные твари добрались до него! Черт бы их побрал!!!
«Не надо нервничать. Не надо искать никаких связей, – вновь зашипело в голове. – Мы всегда в стороне, мы наблюдатели. Мы знаем про вас все. Но о нас знают только те, кто избран нами. Люди и нелюди Вселенной даже не догадываются, что все они сидят на нашей ладони. Они нас не видят, они копошатся, снуют, грызут друг друга и гадят везде и повсюду. Они не понимают, что ладонь может сжаться в кулак, что сильные и незримые пальцы могут раздавить их всех в любую минуту.»
– Получается, что наша жизнь бессмысленна? – спросил Иван.
«Да, Наше существование бессмысленно. Но и несуществование ваше бессмысленно. Только поэтому ладонь не сжимается.»
– Я ничего не понял, – признался Иван.
Черная пропасть давила отовсюду. Уже не было ни верха, ни низа. Но падение продолжалось. Это ж надо было умудриться, вырыть такой огромный туннель или колодец в изъеденном планетарном шаре! Перед этим колодцем меркло все содеянное человечеством на Гиргее. Воистину, невидимая цивилизация работала с огромным размахом.
«Никто ничего не рыл, – прошипело в мозгу, – тебе пора отвыкать от земных категорий. Мы прокладываем туннели там, где нам надо, и именно в то время, когда нам надо. За нами ничего нет кроме многомильных толщ базальта, гиргенита и других пород. Мы почти у ядра Гиргеи. Через две-три минуты мы будем внутри него. Как видишь, ничто не скрывается от тебя. Всевластным и всемогущим нет нужды играть в прятки. На уровнях абсолютного могущества и всесилия нет тайн и секретов. И потому не морочь себе голову. А спрашивай. Мы ответим.»
Иван каким-то неземным чутьем ощущал, что его не дурят, что все это правда. И все же он хотел бы иметь дело с противником попроще и поскрытнее. Уж больно гадко было чувствовать себя безвольным рабом, даже если этому рабу отвечают на все его вопросы, утоляя его ненасытное рабское любопытство.
Падение прервалось неожиданно. Тело налилось тяжестью. Иван поднял руку – и она уперлась в незримо-хрустальную преграду. Рука была как рука, и ноги слушались, и веки, и все прочее. Он вновь обрел утраченное тело. И это одно уже было неплохо. Прямо перед лицом мелькнуло нечто черное, расплывчатое, сверкнули из-за хрустальной толщи кровавые глаза-угли, изогнулись огромные плавники ... уплыла рыбка! Иван усмехнулся. Повернул голову.
Метрах в четырех, за непрошибаемым хрустальным барьером сидел Кеша. Поза у него была нелепа и неестественна, Кеша так подвернул под себя ногу, что та казалась сломанной. Он проверял свои руки-протезы, подкручивал какие-то винты. Ивана он не видел.
Где-то высоко-высоко над головой была каторга. Оттуда был выход.
«Ты проведешь здесь всего семь суток. Семь земных суток.» – прошипело в мозгу напоследок.
И тут же продолжилось, но уже извне, без шипа, чистым высоким, но каким-то искусственным голосом:
– За это время ты узнаешь все. Для тебя не останется тайн. А потом ты войдешь в нас.
– Как это? – спросил Иван. Он не собирался больше ни в кого входить.
– Ты станешь крохотной частичкой огромного организма нашей цивилизации. Ты будешь всегда в ней. Ты будешь всегда для нее.
– Вообще-то у меня были другие планы, – тихо заметил Иван.
– Скоро ты поймешь, сколь ничтожны все ваши планы и замыслы.
Надо было заходить с другой стороны. Но Иван спросил в лоб:
– Но почему именно мы оказались избранниками? Разве мало других людей и нелюдей, как кое-кто недавно выразился?
– Во-первых, мы забираем лишь тех, кто обречен на неминуемую смерть: попавших в страшные катастрофы, умирающих от старости или неизлечимых болезней, мы можем вытащить смертника из-под пули, летящей в его грудь, вырвать из-под обрушивающегося на его шею топора ... мы берем только абсолютно обреченных.
– Значит, если бы вас не оказалось в пещере, нам с Кешей пришел бы конец?!
– Да.
– А почему я вам должен верить?
– Можно и не верить.
Иван промолчал. Он смотрел перед собой, в хрустальную толщу.
– Во-вторых, мы берем только прошедших двенадцать барьеров смерти. Ты их прошел. Ты много раз был на самой грани. Обычно мало кому удается преодолеть два или три барьера.
– А Кеша?
– Он прошел семнадцать барьеров по нарастающей. Это почти идеальный маттериал для цивилизации.
Ивана перекорежило. Опять речь шла о материале, человеческом материале. Где-то он уже слышал об этом, причем не единожды.
– Вы – это черные гиргейские рыбины? – снова спросил он без намека на такт.
– Представь себе океан, по которому плывет утлая лодочка с умирающим от жажды и палящего солнца несчастным рыбаком. Ему грезятся тысячи невероятных вещей, над ним распускаются ослепительными веерами миражи, сказочные миражи, его окружают сонмы призраков. Он живет в этом нереальном, несуществующем мире, он верит в него, он ощущает всю его полноту, этот мир осязаем для него и зрим. И тут из свинцовой непомерной толщи вод высовывается крохотная змеиная голова на тончайшей шее. Она реальна, ничего реальнее ее нет, нигде во Вселенной. Он видит эту змейку, бледную и жалкую, в ярчайшем созвездии фантомов, и он почти не верит в нее, ее нет, это тень водоросли, прилипшей к мачте, это ресница в воспаленном глазе, он отмахивается не от призраков, а от нее, он не хочет видеть ее, он отвык от реальности, он весь в мире безумия. А реальность такова – тончайшая шейка, скрываясь в толщах вод, переходит в гибкую, длинную, могучую и бесконечную шею исполинского дракона, усеянного сверкающей чешуей, и столь велик этот дракон, уходящий вниз, в незримость, что сама Земля с океанами на ней – лишь трепещущая жидкая бусинка на верхней чешуйке. И бусинок таких – мириады. И в каждой – крохотная головка исполинского дракойа. Одна и повсюду – в триллионах тридлиардов миров. И реальна только она, венчающая исполинское тело. Но безумный и жалкий рыбачок в своей жалкой лодчонке предпочитает видеть миражи, его пугает подлинная реальность, она ему не нужна. Понимаешь? Мы не даем тебе выбора. Ты уже наш. Ты не умрешь в своей лодке. Мы тебя забрали из нее.
– И что дальше? – вяло поинтересовался Иван.
– Отвыкай от миражей-призраков.
– Постараемся, – заверил Иван не слишком искренне. – Но вы так и не ответили на мой вопрос.
– Ну подумай, как какие-то черные рыбины могут быть нами? Разве пальцы человека – это уже сам человек? Разве волны, сигналы радара, испускаемые им, это уже сам радар?
– Понятно, – согласился Иван, – это ваши руки. И этими ручками вы захаяали нас с Кешей, не спросив даже нашего согласия. Мне все понятненькб!
Положение было безвыходное. Хоть в петлю головой! Все планы трещали по швам ... да и какие теперь планы! О готовящемся вторжении знают Дил Бронкс, Гуг ... но что они смогут сделать?! Еще, правда, Первозург остается, он где-то на Земле. Но этот может миллион лет выжидать или снова залезет в свой кокон, в новые "чертоги*. Да пропади они все пропадом! И нечего удивляться – конец всегда бывает нелепым и неожиданным. Так проходит слава земная!
А с ней и все прочее проходит. Вон, Кеша, сидит, ковыряет свои протезы, и ни черта ему не нужно, радуется, что живживехонек, хорошо ему. Никакой связи с Кешей не было.
Какая связь через толщу хрусталя.
– Это не хрусталь. Это энергетические поля.
– Мне от вашей новости стало значительно легче, благодарю вас, – съязвил Иван. И тут же вспомнил Молодцы Пристанища – значит, и там были поля? и на Земле, под Антарктидой – тоже поля? Выходит, они, эти всевластные невидимки повсюду? И в Системе?
– Мы не делим Мироздание на области, которые вы называете по вашей прихоти разными названиями, нам это просто не нужно. Каждое место во Вселенной имеет свои – координаты, и этого вполне достаточно.
– А вам не скушно жить? – задал глуповатый вопрос Иван.
– На уровне существования нашей Цивилизации нет понятия «скушно». Это ваши слабости, это болезни телесников-материальников.
Иван начинал понимать с кем имеет дело. И все же счел нужным переспросить:
– И что ж это за уровень такой?
– Большой Взрыв можно было пережить только на энергетическом уровне.
Ивану стало совсем плохо. Ежели эти властелины Вселенных существуют в виде силовых полей и прочих не зримых оком штуковин, это их личное дело, Бог им в помощь, как говорится. Но они собираются обратить в нечто подобное и его, Ивана! Хорошие дела-а-а! Это еще похлеще воплощения – там хоть и в гадине какой-нибудь, в чудище поганом, но все ж-таки в живом теле, а здесь – ничто в ничем!
– Ты зря тратишь время, все предрешено, – растолковал ситуацию голос.
– Мне хотелось бы переброситься парочкой слов со своим приятелем, – попросил Иван.
Сипловатый голос Кеши проник в уши сразу:
– Ты, небось, сбрендил. Гуг? – поинтересовался Кеша с ходу. – Или мы оба чокнулись?!
– Думаю, что не только мы, – отрезал Иван. И спросил в свою очередь: – Они предлагали тебе...
Кеша скривился в уродливой беззащитно-хищной улыбке.
– Не-е, Гуг, они не предлагают, ты это зря. На бойню ведут без всяких там предложений. Но я ухожу от них.
– Как это?! – воскликнул Иван.
– Очень простенько. Гуг. Ты, небось, слыхал – им нужен качественный материал, добротный?
– Слыхал.
– Я пообещал им пройти еще через три-четыре барьера, ну чего нам стоит!
– И когда?
– Да хоть щас! – коротко ответил Кеша.
– Я никогда ни от кого не слыхал про эти барьеры, я никогда не видел...
Кеша прервал его.
– Да ладно. Гуг, чего воду в ступе толочь, все и так ясно, мы в их лапах, нужно играть по их правилам – чего надобно, чтоб материальчик был справный?! Будет сделано, господа хорошие. Нам бежать-то от вас некуда, все одно под колпаком, верно? А времени у них – хоть отбавляй, годикдругой обождут, не сопреют. Короче, они меня, Гуг, поняли.
– Весь остаток жизни быть на крючке?
Кеша осклабился.
– Мы все время на чьем-нибудь крючке болтаемся. Гуг. Только не каждый это видит.
– Ты уходишь?
– Нет! Обожду пока. Мне без тебя не с руки линять отсюда.
– Ясно.
Иван отвернулся от Кеши. Собрался и, не разжимая губ, мысленно обратился к незримому носителю высокого и явно искусственного голоса:
– Вы нас слышали?
– Да.
– Я хотел бы уйти вместе со своим другом. Я чувствую в себе силы...
– Ты ошибаешься. В тебе больше нет жизненного запаса. Твой напарник еще сможет пробиться через несколько барьеров. Но ты иссяк полностью. Мы не отпустим тебя.
Спорить было бесполезно. Иван ударил кулаком по хрустальному полу. И вновь повернулся к Кеше.
– Уходи! – сказал он резко. – Ты ведь можешь уйти в любое место, да?
– Ага, в окрестностях нашей Вселенной.
– Ты ходил на боевых капсулах?
– Доводилось, Гуг.
– Запоминай координаты... – Иван пошел напролом. Тут не от кого скрывать секреты.
У него еще не было никакого плана. Он понимал, что сидит в ловушке без выхода. Но он не мог сдаться без боя, без попытки прорыва. Титановое ядро Гиргеи! Тысячи миль базальта, гранита, свинцовой жижи, тысячи слоев и ярусов, охрана, силовые поля! И все для того только, чтобы вызволить на волюшку вольную одного разбойника Гуга с его прекрасной любовницей да двух затравленных, скрученных судьбой в узел преступников – карлика Цая и Кешу Мочилу? И все?! Иван заскрипел стиснутыми зубами. Нет, и этого немало! И ради этого можно было лезть в свинцовый ад каторги.
– Ну, давай, уматывай! – прохрипел он Кеше. – Чего ждешь?!
– Боевые коды?
Иван чуть не хлопнул себя по лбу. Растяпа! Склеротик!
Он назвал семь трехзначных чисел ... и будто вспышка просветления озарила его. Это удача! Огромная удача! Именно Кеше надо идти, они не дадут ему погибнуть раньше времени, им нужен хороший материал, а такого второго не скоро сыщешь! Ах, если бы он был на месте Кеши, он бы...
– Я все понял, Гуг, – снова осклабился ветеран аранайской войны. – Я пошел. До скорой встречи, Ваня!
Иван резко повернул голову. Но Кеши уже не было в хрустальной клетке. Он раскусил его? Или эти невидимки подсказали? Ну и плевать, пускай Кеша знает, что это только оболочка Гугова, а внутри нее – другой. Воистину, все они в лодке посреди океана, и все – в безумном угаре, не различают, где явь, где сон.
– Тебе не стоит волноваться, – опять прозвучал голос, – всего лишь семь земных суток, даже чуть меньше. И ты станешь выше всех тревог и забот, ты позабудешь про тяготы и невзгоды. И не бойся, ты не растворишься в силовых линиях неизвестных тебе полей. Ты войдешь в нашу энергетическую общность, но останешься в телесной ободочке. Ты, как множество тебе подобных, как те, кого ты называешь гиргейскими клыкастыми рыбинами, станешь нашими пальцами, нашими руками ...
– Вашими щупальцами в чужом для вас мире?!
– Да. Именно так. Ты пригоден для этой сложной роли.
– Спасибо.
Череэ семь суток, даже чуть раньше он перестанет быть собою. Все земное будет для него чуждым, нелепым, жалким. Его память перестанет быть его памятью. И образы тех двоих, что были распяты на поручнях космолета в черных безднах Вселенной, на самом ее краю, станут ему чужими, они не будут мучить его, терзать, они перестанут являться ему во снах и наяву. Иди, и да будь благословен!
Золотые Купола превратятся в бессмысленные и ненужные полусферы, отражающие чужой свет чужого ненужного све-" типа. Не будет Великой России, не будет Федерации, не будет Пристанища... будут объемы и плоскости Вселенной, объемы, имеющие свои координаты, и плоскости в этих объемах. Будут цифры, числа, атомы, молекулы, гравитационные уровни, напряженности полей, бесстрастие... Бесстрастие? И кровяные, пышущие лютой злобой глазища?!
Нет, здесь что-то не так. Таких глаз не может быть у бесстрастных созерцателей «этой жизни». Так может смотреть желающий зла или несущий зло в своем существе. Они чего-то недоговаривают. Они лгут! А значит, они не столь всесильны, как пытаются это представить! Ведь на самом деле обладающему абсолютным всевластием нет нужды кривить душой, скрывать что-то. Сильный может раздавить без всяких слов, может потешить свое самолюбие, потолковать о том о сем, но унижаться до лжи он не станет.
Иван мог и ошибаться: Чуждый Разум – потемки.
А тем временем карлик Цай ван Дау, потомок императорской фамилии в тридцать восьмом колене, плод любви землянина и инопланетянки, вовсе не прохлаждался на Азорских островах, и даже не изнывал под ласковым гавайским солнцем. Проклиная все на свете, карлик Цай цолз б грязи и пыли по восьмому спиральному витку дельта-крюкера – «черная нить» была на редкость узкой, тесной, вонючей ... но у нее было и положительное свойство, она не значилась ни на одном плане, даже секретном. Об этой черной ниточке в толщах гиргенита знали всего трос: сам ван Дау и еще двое из Синдиката. Проклятый Синдикат! От него нет спасения нигде, от него нет укрытия! Синдикат не любит ленивых и нерасторопных. Еще больше он не любит слишком хитрых, которые норовят выскользнуть из-под его неусыпного ока. Карлик Цай знал об этом лучше других – ему уже приходилось иметь дело с серыми стражами из Синдиката. Он знал, что испытывает несчастный, которому через позвоночный столб пропускают психотронные ку-разряды.
После той лихой забавы ему трижды меняли спинной мозг.
Серые, стражи были похлеще родного папаши имперского отпрыска Цая ван Дау.
А папаша у бедолаги Цая был еще тот.
Звездный рейнджер Федерации, закованный в девятислойную броню Филипп Гамогоза Жестокий – свирепый и беспощадный убийца, появился на Умаганге сто два года назад. Ничего подобного изнеженные и развращенные обитатели дряхлеющей планеты созвездия Рогедора не видали.
В ослепительном сиянии тысячи ревущих солнц прямо к подножию восьмисотметрового агатового императорского дворца, на верхнюю площадку Сада Наслаждений, сокрушая тысячелетние древовидные цветы-арагавы, извергая из чрева своего адский вой, визг, сип, клубы черного дыма и ядовитых газов, сотрясая недра и раздирая трещинами поверхность, из лиловых заоблачных высей опустился железный дракон. Не успели развеяться клубы черного дыма, как дракон испустил из себя десять стальных птиц-убийц.
И началось! Не было ни переговоров, ни контактов, ни прочих сантиментов – уничтожалось все движущееся: летящее, плывущее, идущее, прыгающее, ползущее. Истреблялось беспощадно и безоговорочно. Филипп Гамогоза посвоему проводил предварительный этан геизации новой планеты. Он всего лишь два месяца как вырвался из ада Лазурного Эдема, полумыслящей планеты-садиста, и потому мстил всем подряд, безразборно и тупо. В первые шесть дней было уничтожено две трети аборигенов, превращена в пыль и руины почти половина прекраснейших ажурных дворцов и ослепительно прекрасных хижин умаганской нищеты. Нищета эта жила получше аравийских шейхов ... и все же в сравнении с людьми знатными и подузнатными имперской планеты Умаганги нищета была нищетой. Великолепие дворцор знати не поддавалось описанию. Равного Имперскому Дворцу не было во всей Вселенной. Кое-что Филипп Жестокий оставлял для себя. Его железные слуги были чужды прекрасного, но они выполняли любой приказ геизатора. Сам Филипп не ведал, что знать зарылась на километровые глубины в своих сказочных подземельях. Он был в жесточайшем двухнедельном наркотическом запое, он видел сам себя со стороны двенадцатикрылым и алмазноклювым разъяренным демоном, сметающим нечисть с лица земли. Он почти ничего не соображал. Он был слаб, обессилен, изнеможен. Но он был и бесконечно могуч в сравнении с этими несчастными. Когда на седьмой день он, голый, безумный, изможденный выполз наружу из боевой десантной капсулы, его мог бы придушить ребенок. Но слепой и беспощадный террор сделал свое дело. Планета была парализована. Она лежала беспомощной и жалкой в ногах у жалкого и беспомощного насильника.
Еще через трое суток большой мозг капсулы, повинуясь главному закону, поставил неудачливого рейнджера на ноги – биореаниматор выкачал из Филиппа всю отраву, накачал свежей здоровой кровью, прочистил мозги, восстановил сморщившуюся печень ." надо было отлежаться денекдругой, но Гамогоза, трясущийся и похмельный несмотря на все усилия его верных слуг, вышея в рубку, включил полную прозрачность ... и впервые увидал такое великолепие, какое может только пригрезиться в волшебных грезахпутешествиях заядлому наркоману. Он даже не поверил глазам. Но ведь приборы не врали. А Гамогоза разбирался в них, помимо Школы второй ступени у него было три высшие образбвания: Стаффорд, Беркли и Московский Университет. Он сразу понял, что мстил не тому, кому надо, что мстил самому себе. В сопровождении двух биоандроидов он обходил зал за залом Императорский Дворец. Там было от чего сойти с ума – шестиметровая стена, выложенная из бриллиантов по восемьсот каратов, не меньше, алмазные водопады, километровые новы из сапфира, причудливые и изысканные хитросплетения золотого и серебрянного убранства тончайшей работы, волшебные павлиньи пуховые ковры, невесомые многоцветные шелка... это надо было видеть. Короче, Филипп Гамогоза Жестокий не выдержал и двух суток. Новый запой был короток и страшен. В преданиях умагов сохранился образ стального чудовища, ворвавшегося в царские покои в сопровождении самих дьяволовслуг. Парализованная охрана пала ниц, выражая свою покорность, накрыв свои тонкие шеи мечами-секирами, сотни жен-наложниц застыли янтарными статуями, сбросив с себя богатые одежды и представ в ослепительной наготе, будто уже отдаваясь новому господину. Застыл белым изваянием на высоком троне сам император Агунган ван Дау Бессмертный. Он уже был мертв, сердце не выдержало. Нагота миниатюрных красавиц взбесила Филиппа. Началась кровавая бойня. Алмазный меч-секира, подхваченный у трона, не знал устали – головы слетали с плеч, тела падали, кровь била фонтанами. И ни звука! Оцепенение лишило тысячи несчастных голоса, они не могли издать даже писка, даже хрипа. Это было царство умерщвляемых теней. И Гамогоза пировал в этом царстве. Императором теперь был он. И потому его вырвал из наваждения именно звук – дикий, отчаянный вопль. Филипп даже оторопел, он будто проснулся – он с ужасом смотрел на свои обуренные кровью руки, на эти голые груди, ляжки, бедра, на обезглавленных желтых карликов с большими, будто игрушечными головами. Эти существа были сказочно прекрасны даже в смерти, в ужасе, в кошмаре, это были неземные существа, именно такие и должны были обитать в волшебном царстве. Филипп обернулся на крик – у раскрытой изумрудной дверцы, метрах в трехстах от него стояла крошечная, словно выточенная из сяоиовьего бивня красавица, глаза ее были огромны и лучезарвйл. Но как она кричала* Ушло прояснение или нет, он так и не повял – он вепрем бросился к этой девочке, забыв про все на свете. Девятислойная броня растворенной раковиной осталась позади. Биоандроиды встали непристунной стеной, ограждая своего властелина ... хотя никто из умагов и не пытался защитить принцессу – принцессу Умагаиги. Она была совсем крошкой в сравнении с ним, огромным и сильным даже в запое звездным рейнджером. Но он не пожалел ее. Уцелевшая знать и прислуга видели всю сцену варварского и дикого насилия, лишь взъяренный, обуянный зверской похотью допотопный тиранозавр-ящер мог бы так насиловать земную женщину, пушинку в сравнении с ним. В отвращении отвернулись боевые андроиды, закололись семеро вернейших телохранителей Императора, Так и был зачат обреченный на несчастья и боль уродец Цай ван Дау. Филипп Гамогоза Жестокий не убил принцессу Йаху. Неделю он ее держал на борту капсулы, мучая своим сладострастием. Потом запой закончился. Еще через три дня Филипп Гамогоза Жестокий объявил себя императором Умаганги. Большой мозг капсулы выдал ему ультиматум – ни грана крида, сверхсильного наркотического пойла, иначе лютая смерть. За время биорегенерации большой мозг вживил в мозжечок рейнджера антикрид. Так Филипп был лишен того, что составляло весь смысл его жизни. Он перестал пить. И на глазах у тысяч своих новых подданных в течение одного месяца из маньяка-сокрушителя и беспощадного хищника-убийцы превратился в мстительного и злобного садиста-изувера, наслаждающегося долгими и чудовищными пытками многочисленных жертв. Роскошные, покои дворца превратились в узилища для несчастных, стоны, сип и предсмертный храп звучали под их сводами. Но в самом верхнем, заоблачном покое Дворца в невероятной роскоши и неге он держал свою императрицу Йаху, обезумевшую после всего случившегося и тихо смеющуюся беспрестанно. Женщины Умаганги вынашивали детей по шесть лет. Они рождали человек" уже таким, каким он и оставался на всю жизнь – чуть более метра ростом, тоненького, изящного, с большой головой и шелковистыми голубыми волосами. Младенцы обретали сознание и память еще в чреве, на третьем году, они все видели, сквозь прозрачные телесные покровы матери, все слышали. Цай родился через четыре года, он был недоноском, он был неописуемо уродлив и у него не было голубых волос. Но он все видел и слышал. Он знал, кто его отец – какое чудище его породило. Он был несчастен уже в утробе. Но втрое несчастнее он стал, когда папаша наконецто узрел его. Филипп Гамогоза, несмотря на всю свою жестокость, был чернобровым красавцем-испанцем, вокруг него всегда вились бабенки, и на Земле, и в других мирах. И он не мог поверить глазам своим, он не верил, что породил этого гаденыша, которого только что взять за ноги да его уродливой башкой об стену! Он ждал принца. Да, при всей своей пакостной натуре Филипп жаждал красоты, и величавости в своих наследниках. Для него Цай стаи страшным кривым зеркалом... а может, и не кривым, а просто зеркалом его собственной души. Филипп давно никого не резал тысячами, не палил куда ни попадя. Остепенился даже в своих пыточных изощрениях. Обзавелся гаремом, в котором были тысячи женщии – от шести лет и до ста шестидесяти, от самых крошечяых, в полметра ростом, до гигантских для Умаганги полутораметровых. Он забавлялся тем, что раскармливал одних своих наложниц так, что они превращались в заплывшие шарики, других доводил до умопомрачительной худобы... С бывшей пцинцессой он давно не жил, а в тихий и прекрасный лунный день, когда фиолетовое небо Умаганги освещали две алые луны, он ее повесил на боковом трехосном шпиле.
Цай все видел. Он знал, что его ждет нечто худшее. И вот тогда он ушел. Двенадцать лет в подземельях. Год полета до Арктура. Он увел капсулу у родного папаши-изверга.
Цай ван Дау ненавидел отца. Но еще больше он ненавидел серых стражей Синдиката. Сильней ненависти к ним был только страх перед ними. Вот по этой причине Цай и не отправился на Землю из статора. У него был должок. А Синдикат не умел прощать долги. На том он и стоял.
Цай полз вперед. Он знал, ниточка будет расширяться.
Приемник крюкера вывел его в нить в самом узком месте так и должно быть, это обычная техника безопасности плюс стопроцентная гарантия секретности, неуловимости. Дальше все зависело от него самого. Сделает дело – будет гулять смело. Синдикат не то что не тронет его, а и защитит от любого. Ну а нет – на нет и суда нет, не будет ему суда, придавят без суда и следствия и не поглядят на знатность рода, на тридцать восьмое колено. Вот так!
До микролифта оставалось не более двухсот метров в пыли и грязи. Цай выругался вслух, разорвал трехпалой рукой ворот, ему не хватало воздуха, а скаф валялся далеко позади. До тайника оставались считанные метры. Силы были на исходе. Цай чуть не пропустил кругленькую бронированную дверцу, он проваливался в обморок и выплывал назад, когда скрюченный коготь на левой руке уперся в гнездо кодоприемника. В голове сразу прояснилось. Все!
Через полминуты дрожащий от нетерпения и слабости карлик Цай запихивал в загортанный клапан биодискету – его чуть не вырвало, еле сдержал жуткий приступ тошноты.
А еще через миг он ощутил такой прилив сил, будто б мышцы его превратились в титаносиликон, а в артериях запульсировала не кровь, а кипящая ртуть. Программа, записанаж биодискете, в первую очередь восстанавливала физические силы субъекта, добавляла ему новых, а потом уже знакомила с целью и задачами. Синдикат работал профессионально.
За тайником ниточка заметно расширялась. Последние сорок метров до лифта Цай пробежал на четвереньках. Он еще смутно представлял, что от него требуют хозяева, но знал, что дело сложное и опасное, что ему предстоит спускаться в самое ядрышко этой поганой планетищи. Биодискета выдавала информацию по крохам, каждый раз словно прожигало ледяным колющим огнем. Цай ван Дау поневоле припомнил саму операцию, когда под гортань вшивали клапан-приемник, вводили электроды в мозг – все это было очень неприятно. Но у него не было другого выхода, и его уже никто и не спрашивал, он был рабом Синдиката, а с рабами не церемонятся.
То, что до ядра нет никаких нитей-каналов, Цай знал точно, он сам проектировал все эти тайные ходы вселенской мафии. Неужели кто-то работал параллельно с ним?
Всякое могло быть. Синдикат многократно дублировал каждого, он не допускал сбоев.
Карлик Цай ничуть не завидовал настоящему Гугу, который наверняка смывал каторжную пыль со своей шкуры где-нибудь на пурпурных пляжах Езерской лагуны, не завидовал он красавице мулатке, выскользнувшей из каменных объятий Гиргеи. Ему было плевать на Ивана, на всех беглецов. Карлик Цай устал от жизни. Больше всего на свете ему хотелось забраться в глухую и темную нору на затерянной в Пространстве, Богом забытой планетенке и дожить в этой норе оставшиеся годы, никого не видя и не слыша. Но это были всего лишь мечты. Никто не даст ему спокойной и тихой старости, слишком по крупному он завязан в таких делах, из которых живыми не выкарабкиваются. Проклятье!
Лифт опускал его все ниже и ниже, пока не ударился обо что-то невидимое и не застыл. Дверь уползла в паз со скрипом. Надо было выходить. Но карлик Цай медлил – ему было жаль расставаться с последней защитной оболочкой, с этой хлипкой скорлупкой. Он шагнул во тьму на дрожащих, непослушных ногах – те, кто прежде хорошо знали железного карлика, не поверили бы своим глазам, настолько тог был слаб и растерян.
Лифт уполз наверх. Шахта заблокировалась.
Вниз вел черный, бездонный ствол, не отмеченный ни на одном, даже суперсверхсекретном плане. Шагиуть в этот ствол означало верную погибель.
И вот тут перед бельмастыми глазами потомка императорской фамилии в тридцать восьмом колене Цая ван Дау ослепительным сиянием засиял прозрачный цилиндр, поднимавшийся из потаенных глубин ствола. Это был хрустальный лед.
* * *
–... мы многое храним в себе. Именно в себе, а не в хранилищах и архивах, – звенел над Ивановой головой голос, – мы храним то, чего не умеете хранить и ценить вы – мы храним сущности более или менее выдающихся личностей всех миров и цивилизаций. Это бесконечно малые величины в сравнении с нами, но мы и их вбираем в себя. Кто знает, что принесет нам будущий глобальный Коллапс.
– Это еще что такое? – выпалил из полудремы Иван.
– Мир не вечен. И ни одно Мироздание во всех временных измерениях не вечно. Вашу Вселенную ждут чудовищные катастрофы и как венец всего – гибель! Да, вы все погибнете, все до единого во всех мирах. Но мы не имеем права уйти из Бытия. Бытие вне Вселенных и Мирозданий – это высшая форма существования разума. Это почти...
– Что – почти? – переспросил Иван, не услышав окончания фразы.
– Не будем говорить о том, кто выше нас. Вернемся к прерванному. Смотри – вот они!
Хрустальная стена перед Иваном словно растворилась в воздухе. И он увидел тысячи, миллионы двенадцатисферных сотовых ячей. И в каждой что-то было, что-то темнело.
Чудища, гадины, отвратительные уродцы ... и вдруг человек с узкими прорезями глаз, в китайском шелковом желтом халате и с белокурой бородой и такими же волнистыми волосами. Рваное ухо с кроваво-красной серьгой, высохшая рука, неровный шрам на шее. Нукер Тенгиз, Чему-чжин, великий хан. Откуда он здесь? Щелки гдаз растворились, и Ивана обожгло синим пламенем – взгляд хана был пронизывающ.
– Биокадавр?!
– Нет, это он сам.
– Бред! Чушь!! Галлюцинации!!!
– Смотри дальше.
И вновь соты-ячеи приблизились к Ивану. Вновь перед его взором потекла вереница инопланетян, скорчившихся в своих послесмертных утробах. И вновь кто-то знакомый – совсем юный, с полуседой-полурусой бородкой, в княжей шапке с красным верхом и куньим околышем. Иван не успел понять кто – Борис, Глеб, Александр? А ячея уже уплыла и в новой ежился хмурый, усатый грузин, рыжеволосый, весь в оспимах, глядел мрачно, полусонно, не замечая ничего внешнего. Все вперемешку! Но почему так?!
– Для нас это не имеет значения. Мы знаем, кто где, нам нет нужды составлять картотеки. Объемное, проникающее зрение и целевой поиск – вот мгновенное разрешение любого вопроса. Вы это очень скоро осознаете, точнее, просто почувствуете и увидите. Вы перестанете мыслить как человек – убого и плоско. Вы будете не предполагать и догадываться, а видеть.
Иван не стал отвечать. Он вглядывался в лица эпох и времен. Кого только ни было в ячеях: цари, вожди, генсеки, президенты, гуманисты и отравители, полководцы и монахи, тираны и благодетели, поэты, писатели, художники, убийцы, воры, растлители, кинозвезды и генеральные конструктора, фюреры, святые, великие магистры, великие шарлатаны, дипломаты, купцы, политиканы, разрушители и созидатели... У него закружилась голова, заболели глаза.
– Стоп! – закричал он. И чуть выждав добавил: – Вы просто морочите меня, вы извлекаете весь этот пантеон и весь этот паноптикум из моей памяти и мне же показываете! Хватит! Я не верю вам!
– И не надо, – спокойно отозвался голос. – Вера – категория несуществующая. А мы занимаемся только реальным.
– Вот как?! – Ивана покоробило это заявление. Откудато издалека полыхнуло небесным Золотым Сиянием, загудели колокола. Земля! Несокрушимая Твердыня Храма!
Он приложил руку к груди. И сквозь ткань и пластик комбинезона ощутил – ничего нету. Еще через миг его ослепила догадка – еще бы, ведь он же в теле Гуга Хлодрика Буйного, а тот не носил креста, тот был огьяйленным безбожником и грешником, каких свет не видывал. Но Иван с верой расставаться не желал, он помнил все, он не мог быть неблагодарным, как не мог быть подлецом и негодяем. Он уже не сидел в хрустальной темнице, он стоял на ступенях, ведущих к Храму – и золото Куполов не слепило его, напротив, просветляло, давало видеть вдаль и вглубь, и овевал волосы легкий, теплый, земной ветерок, и звучали слова: ...все бывшее с тобой, все, что ты вынес и превозмоглишь прозрачная, легчайшая тень того, что ожидает тебя впереди. Только ты сам должен решить, с кем будешь в схватке Вселенских Сил... Взвесь все перед последним словом, прочувствуй, обоими умом и духан, не спеши, ибо грядущее дышит тебе в лицо Неземным Смертным Дыханием! Он вновь вернулся в хрустальное уэшмцце. Но напоследок в ушах прошелестело тихо: «Иди и будь благословен!»
– Я не верю вам! – тихо выдавил он спсмвимйся губами. – Вы не Божьи создания. Вы – исчадия ада!
– Твои речи недостойны тебя, человек, – голос извне утратил звонкость, засипел, стал глуше и тверже, – твой разум молчит сейчас, а говорит в тебе болезнь и страх перед неведомым. Ты должен довериться нам!
– Нет! Сгиньте, создания Тьмы!
– Ты никуда не уйдешь от нас. Опомнись!
– Силою Честнаго и Животворящего Креста Господня проклинаю вас! Сгиньте! -"-Иван поднялся на ноги и трижды перекрестил пространство широким, размашистым движением руки. Он сомневался прежде, он думал, размышлял ранее, но в этот миг он верил, и его сущностью была Вера. – Сгиньте!!!
Захрипело, застонало наверху, захохотало жуткой болотной выпью ... или это только в ушах звучало. Иван упал плашмя, навзничь, во весь рост. И хрустальный лед под ним треснул, стал расплываться вонючей, слизистой жижей.
Темно. Чертовски темно. И тошно. Выворачивает наизнанку. Ну куда его тащат? Зачем?! Оставьте в покое, ради Бога! Все тело адски болело; в голове трещало, выло, гремело. Но почему он снова в скафандре? Что случилось? Зачем на него снова напялили эти покореженные брони?! Иван стонал. И потихоньку начинал видеть во тьме, глаза прояснялись. И вовсе не кромешная тьма. Вон, по мшелым стенам светятся лиловым потусторонним пламенем грибоводоросли-трупоеды, распускают свои светящиеся щупальца, им плевать на любое давление, им подавай мертвечинку, они чуют чужую смерть за версты ... и оживают. Где же он?
Иван сделал попытку повернуть голову. Не получилось.
Тогда он скосил глаза – совсем рядом, по скользкому от гнилостного мха и раздирающему от острых выступов ходу какие-то гадины волокли ветерана аранайской войны Кешу Мочилу. Вот так! Все пригрезилось! Нет никаких довзрывников, нет никакой сверхцивилизации на энергетическом уровне, а есть обычные, мерзкие и поганые гиргейские псевдоразумные оборотни.
Да, это именно они, оборотни, волокли их с Кешей во тьму и мрак потаенных глубин Гиргеи. Шестипалые твари с безумными зелеными глазами, раздувающиеся и опаляющие, почти бесформенные и оттого еще более жуткие, нервно дергали рваными крыльями-плавниками... но передвигались вовсе не при их помощи. Оборотни обладали непонятной везможностью стремительно перемещаться в свинцых толщах без малейшего усилия, внезапно исчезать и появлятся совсем в других местах. Оборотни были гадки и противны. С ними давно никто не связывался. Да и они последние годы почти не проявляли интереса к людям.
Грешили, правда, на них, когда пропадали бесследно каторжники. Но всем было плевать на смертников, их списывали походя, без слез и словоговореиий. Гиргейские оборотни. Тупиковая псевдоцивилизация. Гады подводные.
Иван ощутил, что рука его по-прежнему сжимает яйцо-превращатель. Он уже прикоснулся упругим концом к горлу, оставалось только сдавить его – и превращение начнется, через минуту он сам станет оборотнем, ускользнет ото всех, растворится в глубинах гиргейского ада – ищи-свищи тогда! И все же он медлил. Надо выждать. Эти гадины спасли их, они уволокли их из зоны сверхвысокого давления, уволокли в какие-то лабиринты – то ли поверхностные, то ли глубинные, но закрытые. Если бы они хотели убить землян, они бы просто подождали там, в пещере еще немного, совсем капельку. Но они не стали ждать! Иван вдруг вспомнил про рыбин, клыкастых и кровянистоглазых. А они-то куда подевались?! Неужели испугались оборотней? Нет! Тут сам черт ногу сломит, надо проваливать с этой гиблой планеты-каторги! Ведь примерещится же эдакое! Энергетическая цивилизация, ячейки-соты, полная власть над Мирозданием ... Бредятина! И Кеша вон на месте, никуда они его не отпускали, потому что их нет вовсе, а еще четырнадцать барьеров, семнадцать барьеров ... воспаленное, больное воображение!
Он смотрел на изуродованный Кешин скафандр и думал, что внутри-то может быть уже форменный труп, покойничек, раздавленный и почти нетленный во внутрискафной газовой среде. Нет! Им нужен не труп, и не скафандр. Этим тварюгам нужно содержимое скафа. Но зачем?
Вместе со всеми этими вопросами пришло неожиданное облегчение. Как хорошо, что сверхцивилизация довзрывников всего лишь игра подсознания! От оборотней он уйдет. А вот от тех, будь они на самом деле, никуда не делся бы. И прощай тогда все на свете.
По внутренней связи Иван трижды вызывал Кешу. Наконец ветеран отозвался:
– Где это мы? На том свете, что ль?! Ой, ну до чего же тут хреново!
– Не ной! – оборвал Мочилу Иван. – Оборотни нас волокут куда-то. Недо думать, как от них избавиться ...
– Чего думать-то, у меня есть нательный парализатор, ща мы им врежем по первое число!
– Не сметь! – Иван чуть не задохнулся от возмущения. Кеша мог все испортить. – Не трогай их, болван!
Кеша обиделся.
– Ты бы меня. Гуг, не оскорбляй, – процедил он, – я человек хоть и тертый, но нервный.
– Перебьешься, – грубо ответил Иван-Гуг. – Сейчас надо о другом думать, а не былую масть держать.
– У кого былая, а кого и нонешняя, – не согласился Кеша. – Ладненько, забудем. Чего еще делить двум мертвякам. Ой, хреново! А ты знаешь. Гуг, мне ведь такой четкий сон приснился, что они меня отпустили, такой четкий ...
Иван замер внутри своего скафа, обомлел.
– Кто это они?
– Да эти самые, которые до нас были.
– Не может быть! – сорвался Иван. – Двоим одинаковые сны не снятся.
– Во тебе и может, – философически изрек беглый каторжник.
– Код?! – сурово вопросил Иван, цепенея от страшной мысли.
– Какой еще код?
– Код боевой капсулы!
Кеша помедлил, покряхтел, а потом назвал четыре трехзначных числа.
– Дальше запамятовал. Гуг. И координаты позабыл. Небось мозги отшибло, гляди, как волокут, у-у, гадюки!
Иван заскрежетал зубами. Но тут же его бросило в холод. Ерунда! Просто он бредил, связь была включена, Кеша в полубреду слышал его бред, все сложилось, наложилось, все перемешалось... иного объяснения нет и быть не может. Да плюс ко всему оборотни – известные гипногены, они на любой плетень тень наведут, любой фантом внедрят в сознание. Все! Хватит! Надо дело делать!
Их вволокли в огромную пещеру и бросили прямо посередине ее, на бугристой и заросшей алыми водорослями площадке. Площадка эта была освещена. Все остальное, в том числе и уходящие далеко ввысь своды пещеры покрывал мрак.
– Вот это да-а! – прохрипел изумленно Кеша.
У него, видно, зрение было получше, чем у Ивана. Тот не сразу заметил, что во мраке висели, лениво перебирая щупальцами, конечностями и плавниками, десятки, сотни, тысячи псевдоразумных гиргейских оборотней.
Первым встал Кеша. Его шатало из стороны в сторону. Но он держался. Ивану стоило огромных трудов сначала сесть, а потом, опираясь на руки, встать на колени. Их рассматривали с холодным, переходящим в безумие любопытством.
Иван не понял, откуда стала возникать полусфера над ними – она словно из самой воды материализовываиась, медленно, слой за слоем. Потом из-под сферы стала уходить вода. Все это совсем не вязалось с диким видом псевдоразумных оборотней, они просто не могли владеть подобной техникой. Иван смотрел на Кешу. Кеша на Ивана. Оба ничего не могли понять. Когда площадка вместе со сферой и двумя землянами стала погружаться вниз, опускаться прямо в толщу породы, до Ивана дошло – все, теперь не сбежишь, раньше надо было!
– Труба дело, – подтвердил его сомнения Кеша.
* * *
Огромный негр с крашенными в яркожелтый цвет волосами подошел медленными, усталыми шагами, оттопырил синюшную губу и процедил:
– На этом пляже нельзя находиться без купальника. Запрещено!
Под головой у Ливочки лежал свернутый в комок комбинезон. Полускаф она утопила в лагуне. Ее там и выбросило – в пятидесяти метрах от золотистой песчанной косы.
Сапожки она так и не сняла, и потому выглядела сейчас чрезвычайно экстравагантно. Единственным, что прикрывало ее смуглую бархатистую кожу, была цветная наколка на левом бедре – две бабочки, голубенькая и розовенькая, занимались любовью под сенью неестественно желтого колокольчика. Лива знала, что на этом пляже атолла Милоа нельзя лежать голышом, это семейный пляж. Но было бы неизмеримо глупее и пошлее, если бы она лежала здесь в каторжной серебристой робе.
– Пошел вон, болван, – сказала она ласково и даже игриво.
Негр был тупой, он не понял.
– Здесь тебе не публичный дом! – прорычал он угрожающе. – Если через полминуты ты не оденешься или не испаришься отсюда, я отволоку тебя за ноги в участок и собственноручно высеку розгами! – Губа у блюстителя нравственности тряслась.
Лива перевернулась на живот. Ей не во что было переодеваться, она ждала сумерек. Она вообще не знала, что теперь делать. Время, проведенное на гиргейской каторге, сказывалось, ах как быстра человек отвыкает от свободы! как быстро он забывает волю и становится рабом навязанного ему образа полужизни-полусмерти! И пусть.
– Ну ты, сука, даешь.
Черная лапища негра-блюстителя вцепилась в роскошную Ливину гриву, оторвала щеку от нежного и теплого песочка. Это было слишком. Ливочка выгнулась кошкой, ее пальцы вцепились в черную кисть, брызнула кровь. Ошарашенный, обезумивший от неожиданности и боли негр плюхнулся на задницу, ухватил изувеченную руку другой, здоровой, Огромные белые зубы скрипели, но горло свело судорогой и из него не вырывалось ни звука. Сухожилия перерезаны напрочь, это было видно по безвольной, скрюченной кисти, по обмякшим, словно ватным пальцам.
– Какие еще будут вопросы? – поинтересовалась Лива с неуверенной, смущенной улыбкой. Ей было жаль бестолкового негра, но цедь сам напросился.
Она демонстративно повела перед собственным носиком указательным пальцем правой руки, будто проверяя сложную, пилообразную заточку вставного феррокорундового ноготка – он выдвигался всего на полтора сантиметра, но этого хватало, лезвие резало не только сухожилия, но и кость. Ноготок Лива вставила на каторге. Это была метка зоны. С такой меткой на Земле могли и замести.
– Ну ладно, я пошла!
Она встала, обмотала бедра робой и побрела к белым, полупрозрачным домикам. У нее не было ни гроша в кармане. Но она твердо знала, что со своей красотой не пропадет. Ну, а этот болван не посмеет заявить на нее, не настучит, он уже понял, на кого напоролся.
Вечером того же дня она сидела в баре «Пьяный Попугай» и думала о Гуге Хлодрике. На ней была беленькая юбчонка и цветастая накидка сверху – эти две безделицы стоили уйму монет. Но того богатого парнишечки, что не устоял перед ее лукавыми глазами и малость разорился на красавицу, рядом не было. Получив необходимое шмотье, Лива быстрехонько отвадила сердцееда. И совесть ее не мучила. Ее мучило другое. Выбрался ли милый друг? Или его уж и в живых нету?! Скотская каторга! Она готова была вернуться хоть сейчас, только бы в одной руке был плазмомет, а в другой что-нибудь посущественней. Ей хотелось крушить все подряд ... Но надо было ждать. Ее найдут, ее разыщут. А если их всех поубивали? Кто ее тогда разыщет?! И сколько тогда ждать – до старости, до гроба?! Как в дешевом сентиментальном, романе! Нет, Гуг жив! Он найдет ее, сдохнет, но найдет! Она знала, что ее Буйный на пару с этим русским что-то замышляют, причем замышляют по большому счету. А таких парней, если дни чего-то вдолбили себе в голову и прут к своей цели, остановить ой как трудно! Сама злодейка Судьба таким помогает. Лива все знала, она понимала кое-что в жизни. Но ей хотелось напиться сейчас до безумия. Напиться и устроить пьяный скандал в этом кабаке, драку. Она еле сдерживала себя ... и все же не сдержала – рука сама нервно дернулась, и хрустальный бокал с кровавым и пьянящим соком хохоа полетел на изумрудный с прожилками пол.
– Это к счастью, – тихо и вкрадчиво произнес кто-то из-за спины.
– Не ваше дело! – грубо отрезала Лива, даже не обернуршись. И крикнула в пустоту: – Эй, официант!
Кучерявый малый прибежал через пять секунд. Но тот же голос опередил мулатку.
– Убери этот мусор, малыш. И принеси нам с дамой штофчик хорошей русской водки, черной икорочки и два кофе по-аргедонски, с кипящим льдом.
– Слушаюсь, сэр! – малый был вымуштрован на славу.
И не возможно было разобрать, человек это или андроид.
– Прошу вас!
Тяжелая мужская рука, покрытая шрамами, но холеная и ухоженная, вытянулась к подплывающему черному столику. Только после этого Лива подняла глаза. Раздражение почти прошло, и ее разбирало любопытство – откуда еще взялся этот наглец, да и кто он, собственно, такой. Ее взгляд уперся в полноватое мужское лицо со странными, будто отсутствующими глазами. Длинный шрам почти не уродовал этого лица, он лишь кривил нижнюю губу, выгибал ее капризно-надменной волною. Человек был совершенно сед, но возраст имел неопределенный – ему могло быть и сорок, и девяносто, и сто двадцать.
– Присядем?
Лива покорно опустилась на черное мягкое креслице, даже улыбнулась какой-то еле уловимой снисходительной улыбкой. Она уже догадалась – это не очередной искатель любовных приключений, это нечто более серьезное.
– Меня зовут Говард Буковски, – представился незнакомец.
Он хотел сказать еще что-то, но ему помешали – входной створ бара уплыл вверх, и на фоне звездного ночного неба выросли три массивные фигуры.
– Вон она! – завопила истерически средняя. – Хватайте эту гадину! Это она порезала меня, она-а!!!
Искалеченный негр визжал словно боров.
Двое полицейских в коротких зеленых шортах и облегающих пуленепробиваемых сетках держали навскидку по шестиствольному боевому пулемету. Было видно, что все трое сильно нервничают, скорее всего, на атолле давненько не происходило ничего интересного и они просто отвыкли от работы.
– Попа-а-алась! – вожделенно застонал негр. И первым шагнул вперед.
Но полисмены небрежно отпихнули его назад и вразвалку пошли к столику. Лица их были тупы и решительны.
Лива поняла, тут ноготок не поможет. Тут надо на обаяние брать. Выставила свою точеную ножку в сапожке – таком странном и подозрительном в этом жарком раю, подвела поблескивающим в полумраке плечиком и раздвинула губы в ослепительнейшей улыбке.
Ни тупости, ни решительности на лицах полисменов не убавилось. Они были готовы исполнить свой долг. На седого они даже не смотрели, его для них не существовало.
– Встать? – рыкнул тот, что подошел первым. – Тебе придется пройти с нами, детка. И без шуток!
Лива не шелохнулась.
Зато встал человек со шрамом, представившийся Говардом Буковски. Он мягко и вкрадчиво улыбнулся, ни на кого не глядя, и молча протянул ближайшему копу черную пластиночку, невесть откуда появившуюся у него в руке.
Полицейский мотнул головой.
– Отвали, папаша! – процедил другой.
Седой де отвалил. Улыбка сошла с его губ.
– Исполняйте обязанности, сержант, – проговорил очень тихо, но жестко. Теперь он смотрел прямо в глаза полицейскому.
Тот вяло, будто нехотя, взял пластиночку, пихнул ее в щель анализатора-декодера на бронзовой пряжке, что украшала его грубый форменный ремень, поддерживающий столь же форменные зеленые шорты. Серьга в левом ухе у него слабенько мигнула зеленым светлячком, глаза расширились, остекленели. Тупость и решительность мгновенно исчезли с лиц у обоих стражей порядка и они превратились в совсем обычных, немного смущенных молодых парней с пухлыми губами и простодушными, еще не выцветшими серыми глазенками.
– Виноват, сэр, – пробубнил ближний. И совсем уж растерянно поинтересовался: – Мы ... можем идти?
Седой кивнул, добросклоино, по-отечески.
– И крикуна прихватите, – посоветовал он.
Все это время с широченного лица желтоволосого негра не сходило идиотское выражение рекламного боя, выигравшего в лотерею миллион. Лишь после того, как оба полицейских повернулись к нему, негр выдавил гнусаво, побабьи:
– Это чего же?! Это куда же вы?!
Ему ничего разъяснять не стали. Один малый ухватил его за плечо, дернул, развернул рожей к выходу. А другой пнул под зад – вроде бы и не сильно, но как-то ловко и умело, негр вылетел под звездное небо, рухнул в песок, и только после этого заверещал резанной свиньей. Опустившийся створ оградил обитателей бара от омерзительных звуков.
– Спасибо. Вы меня спасли, – сказала Лива. И отхлебнула из крохотной рюмочки. Водка обожгла язык, до горла не дошла – от волнения во рту все пересохло. Она глотнула еще раз.
– Икорочкой, икорочкой, – услужливо подсказал седой.
Но Лива предпочла запить кипящим аргедонским льдом. В шестислойном кофеййом фужере черный, непроницаемый кофе слоями чередовался с пузырящимся льдом, это было адское сочетание горячего и холодного, бодрящего и усыпляющего. До каторги Лива пробовала эту смесь лишь один раз, в притоне Сары Черной. Ей тогда адское пойло очень понравилось. Сейчас она почти не ощутила вкуса.
– Мне вас что, теперь весь свой век благодарить? – спросила она совершенно бестактно. – То, что вы, Говард Буковски, большой авторитет среди ваших фараонов, еще ничего не значит для меня. Я привыкла вращаться в иных сферах...
– Меня зовут Крежень, – оборвал ее лепет седой. – Вам ни о чем не говорит это?
Лива вздрогнула. Она слышала эту кличку. Точно, Гуг говорил что-то. Но что именно? Неужели это он прислал седого? Он спасся?! Он на Земле?! Это фантастика, сказка!!! Слезинка выскочила из ее глаза. Лива чуть не выронила причудливый фужер из зангезейского стекла.
– Ты пришел от Буйного?! – молящим шепотом выдавила она.
– Да! – коротко ответил Крежень.
* * *
Своды над головой сомкнулись, и Иван убедился – они снова в ловушке. Он опять опоздал! Надо было воспользоваться превращателем раньше, в ходах-переходах! Сейчас они были бы неотличимы от прочих оборотней, затерялись бы среди них, а там ... там – наверх! вон с проклятущей, чертовой Гиргеи! Вон!!!
– Ни хрена не поделаешь, – изрек Иннокентий Булыгин, будто бы читал Ивановы мысли. – С Гиргеи возврата нету!
– Не психуй, – сорвался Иван, – не на зоне! Не перед кем пену пускать!
Кеша только головой покачал.
– Меня на Аранайе двенадцать лет в лагерях держали. Семь раз я сбегал, Гуг, – начал он свою горькую повесть, – семь раз меня ловили. А на восьмой я ушел от этих сучар, понял?! А мы с тобой еще и пару раз по-настоящему когти рвать не пытались, мы пока в бирюльки играемся, Гуг. Мне-то все ничего, да надоедать начинает. Ты еще не видал, Гуг, как я пену пускаю.
– Ладно, не плачься. Надо разобраться сперва, где мы.
Разобраться было трудновато. Из,:огромней подводной пещеры они спустились вместе с площадкой в пещерку крохотную – до сводов три метра, куда ни плюнь. Под ногами выеденная порода. Поди-ка разберись! Иван закусил губу. Время шло. Неумолимо и неостановимо. Время играло против него, против Кеши, Ливы, Гуга, Дила Бронкса, против всех землян на Земле, против всех землян, рассеянных по Вселенной, против неземлян ... Черное Благо расползалось по свету, въедалось в Мироздание по незримым порам. Они уже были рядом, они дышали в затылок смертным дыханием. Как он был наивен, когда полагал, что Система бесконечно далека от Земли, что еще есть океан времени – год, а то и два, три... Он вырвался в этот подводный ад максимум на неделю, так и Дилу сказано. Но, похоже, он застрял туг навечио! Нет, он сказал Дилу, что за веделю может не обернуться, он еще тогда предчувствовал, он знал – с Гиргеей не шутят. Но без Гуга Хлодрика Буйного он не мог начать главного дела* Он не мог быть везде и всегда один! Он и так вединочку напорол много глупостей, много зла содеял. Он ощущал себя поганым, гнусным дикарем-язычником, негодяем. Где-то в дебрях Осевого измерения его Светик – измученная и истерзанная, ждущая. В многомерных лабиринтах Системы он бросил светловолосую, такую доверчивую Лану. Сколько прошло времени по тамошним часам? жива ли она?! она не умрет, пока он не вернется за ней! А в Пристанище, в хрустальном гробу потаенной, закодированной биоячейки его ждет Аленка, ждет не одна, с сыном, с его сыном. Это ведь бред! это наваждение какоето! Троеженец несчастный! Шейх аравийский! Нет, они погибли! Это их призраки мучают его, их печальные, вездесущие тени. И все равно он нужен им, нужен их теням. Он всем нужен! Он нужен везде! Его мучительно и долго ждут.
А он сидит в этой гнусной пещере, в этой норе без выхода. Сидит сиднем! Иван готов был зубами грызть породу, рвать ее ногтями, пробиваться наверх сквозь толщи Гиргеи. Сколько на это уйдет времени? век? тысячелетие?! Нет, лучше смерть, чем позорная и никчемная жизнь комара, бьющегося о стекло!
– Да ты не печалься. Гуг, – посочувствовал Кеша Мочила, – объявится кто ни на есть, скажут, чего им от нас надобно.
– Откуда ты знаешь, – отозвался Иван, успокаиваясь, – вон возьми какую-нибудь белку земную, она собирает орешки-ягодки, да прячет их по щелям да дырочкам, пусть полежат, авось, потоми пригодятся, когда голодные дни настанут. Так и нас эти твари запрятали, через годик-другой достанут чего останется и слопают. Вот тебе и вся арифметика!
– Хреновая арифметика, – согласился Кеша. – Только неправильная она. Гляди! – Он указал рукой вверх.
Вода медленно отступала от сводов.
– Это шлюз! – выпалил Иван.
– То-то и оно. В шлюзовую камеру просто так, прозапас пихать не станут. Пора нам железо скидывать.
Иван усмехнулся. Но ему было не до смеха. Стало вдруг отчетливо ясно, что в этой игре главные фишки вовсе не полубезумные подводные оборотни, и скоро в этом придется убедиться воочию.
Вода ушла в невидимые щели-капилляры, пещерка стала на вид еще теснее и гаже. Камера тюремная. Темница. Не хватает зарешеченного оконца... Только успел Иван подумать об этом, как оконце появилось – изъеденная стена по левую руку бесшумно уплыла в незримую нишу, открывая не просто оконце, а окнище, огромный и плоский матово черный экран.
– Щас нам кино покажут, – объявил Кеша и демонстративно уселся вполоборота к экрану. У него были железные нервы.
– Покажут – поглядим! – ответил Иван. Он стоял столбом, вперившись в черную гладкую поверхность. Нехорошие предчувствия бередили душу. И они не оказались ложными.
Экран вспыхнул загробным зеленым свечением. Выпучилось объемное бледное лицо, старческое, полумертвецкое. Но взор у старика был ясным. На тонких губах змеилось довольная и немного высокомерная улыбка.
– Не надоело бегать? – с ехидцей спросил старик.
Серьезные! Это был худший из вариантов. У Ивана ноги подкосились. Кеша ничего не понимал, он смотрел то на Гуга-Ивана, то на экран, и глаза его были круглы и бессмысленны.
– Молчишь? А мне кажется, надоело. Ведь ты ушел, не попрощавшись, верно?
– Конечно, – процедил Иван сквозь зубы, – я мог бы и попрощаться, и дверью хлопнуть напоследок. Но я пожалел твою старость, ублюдок!
– Через часик-другой ты будешь на Земле – и мы разберемся, кто из нас ублюдок, А заодно немножко поковыряемся в твоих тупых мозгах. Это будет очень неприятно, но мы не брезгливы. Ты все понял?!
Ивана вдруг словно прожгло насквозь. Как же так, ведь он в обличии этого старого викинга-разбойника Гуга?! Как же старик узнал его?! Не может быть! Тайну яйца-превращателя знают считанные единицы!
– Чего вызверился, пень трухлявый?! – грубо спросил Кеша. Ему не нравилось, когда оскорбляли друзей.
– Ты, подонок, сдохнешь в этой вонючей дыре, – снова заулыбался старик с ясным взором, – ты нам не нужен.
Кеша был человеком простым, он встал на ноги и со всей силы долбанул кулачищем в бронеперчатке по экрану.
Экрана он не пробил и даже не поцарапал, но зато душу облегчил. Иван от этого неожиданного Кешиного поступка тоже немного отмяк сердцем. Не так страшен черт, как его малюют! Еще поглядим – кто кого. Он снова высвободил руку из пневморукава, поднес яйцо к губам, выдохнул гулко, с силой. Его прошибло холодным, гадким потом, зубы выбили дробь, кольнуло в затылке ... все! он снова был в своем теле. Умирать надо в своем теле, уж коли встречать костлявую, так глаза в глаза, без масок!
– Ну не хрена себе! – удивился Кеша. И тут же осклабился. – Гуг тебе, Ванюша, за такие дела еще всыпет по первое число. То-то я гляжу, пахан у нас чудным каким-то стал, будто его качучей накачали, то-то я гляжу, у Буйного крыша прохудилась... А тут вон оно что!
– Не паясничай, Кеша! – оборвал его Иван. – А то ты не догадывался, что Гуг уже на Земле.
* * *
Дил Бронкс ничуть не удивился, когда дубовая дверь в его конюшне дрогнула, загудела и, срывая древний деревянный засов, распахнулась настежь.
– Ты мне только лошадок не напугай! – сердито сказал он и выпучил свои базедовые глазища. – Ты думаешь, им тут сладко, ты думаешь, они не тоскуют по зеленым лугам Земли?!
Гуг Хлодрик остолбенел. Весь раж с него схлынул мигом. Он замер полуголым, пышущим жаром исполином.
– Да-да, – как ни в чем ни бывало продолжил Бронкс, похлопывая текинского жеребца по холке своей черной лапой в перстнях, – им не так уж и сладко болтаться в этой звездной пропасти, Гуг! Они все понимают. Но на какой еще станции ты бы увидал таких красавцев?! – Бронкс одним махом вскочил жеребцу на спину, стиснул крутые бока голыми ногами – так и казалось, что он сей же миг сорвется с места и ускачет в неведомую даль лихим галопом.
Но никаких особых далей на Дубль-Биге-4 не было. Дил Бронкс гонял своих двух лошадок обычно по искусственной травушке-муравушке вокруг русской баньки с прорубью да водил их за собой по узким станционным коридорам-переходам, когда в них не было Таеки. Верная половина Бронкса недолюбливала его причуд вообще, а лошадок просто боялась – они ей представлялись огромными и страшными ископаемыми чудищами, от которых плюс ко всему прочему еще и попахивает. Дил Бронкс любил всех, кто ему дорого обходился. Он любил Таеку, любил баньку, любил этих двух тонконогих красавцев, любил до безумия свой сверкающий и сказочный Дубль-Биг.
Текинец взвился на дыбы, закинул голову. Но сбросить десантника-пенсионера не смог. Бронкс захохотал, скаля огромные зубы, хлопая в ладоши и поощряя любимую лошадку к новым фокусам. Потолки в конюшне были высоченные, метров под семь, зато сама она была явно маловата – пятнадцать шагов, что вдоль, что поперек. От охапок свежего сена, разбросанных тут и там, несло остро и едко.
Гуг подошел ближе и, чуть не тыча в зубы весельчаку, заявил:
– Только законченный болван может запихать себе в рот стекдяшку и после этого скалиться! Отвечай, старый ловчила, ты замешан в этом деле?! – Он ударил себя в грудь кулаком.
– Ничего себе стекляшка! – обиделся Бронкс, спрыгнул с текинца и упер руки в бока. – Я заплатил за этот бриллиант больше монет, чем ты их заработал за всю жизнь! Погляди, олух, какая чистота! сколько карат! Не-ет, ты ничего не понимаешь, Гуг! – Ослепительный камешек в его переднем зубе отражал всю Вселенную, горел всеми гранями. – Ты лучше ответь, куда подевал Ивана?!
Гуг Хлодрик как-то сразу обмяк. Он вяло стащил с руки возвратник, бросил его в сено. Он понял, что орать на Бронкса дело бесполезное и пустое, что вообще поздно кулаками размахивать – назад пути нету! Сейчас за тысячи световых лет отсюда, в подводных рудниках проклятой Гиргеи убивают его корешей, там Ливочка, там Ваня, там карлик Цай, там Кеша Мочила, там тысячи вооруженных до зубов охранников-карателей. А он здесь, в гостях у этого пенсионера, на конюшне, в самом безопасном местечке во всей огромной Вселенной. Гуг готов был убить Ивана за его проделку – это надо же так подставить! Что теперь скажут ребята, что скажет Лива!!! Он навсегда останется для них трусом, беглецом, шкурником! Позор! Только пришел в себя после Параданга, и на тебе, получай подарочек!
Дил Бронкс перестал кричать и возмущаться, подошел к Гугу, хлопнул его по плечу, обнял.
– Радуйся, что выбрался из этого ада, – сказал он тихо и прочувственно, – а за упокой души Ванюшиной мы Богу свечку поставим. Он искал смерти. Он ее нашел. Господь ему судья!
* * *
Кеша ходил по кругу и прощупывал стены пещерки, простукивал. Затея была безнадежная. Иван сидел перед потухшим экраном и ковырялся в Гуговом мешке. Он его вывел наружу через заспинный фильтратор скафандра – чего прятать, все равно отнимут. Никто из них не знал, сколько им отведено времени. Кеша нервничал, ему хотелось поскорее увидеть воочию обидчиков-недругов. А Иван ощущал, что с напарником что-то случилось, какой-то он стал не такой, чего-то в нем не хватает ... Нервы. Все проклятые нервы!
– Это нам не понадобится, – приговаривал он, откладывая шнур-поисковик, свившийся в мешке змеей.
Шнур был полуживой, самопрограммирующийся, в обычных десантных комплектах таких не водилось. И вообще, Иван привык доверять проверенным вещам. А в Гуговом мешке все было каким-то несерьезным. Шарики-врачеватели? Ну и поди, доверься им – может, они тебя так вылечат, что доктора уже никогда не понадобятся. Лучше бы Гуг засунул в свой мешок пару лучеметов усиленного боя! А это что? Это штуки непонятные – гранулы-зародыши, с ними лучше не связываться, кто знает, что может вылупиться из такой вот черненькой гранулки? Может, стеноход, который по размерам вдвое больше этой пещеры, а может, какой-нибудь птеродактиль, которые тебя же и сожрет вместе со скафом! Иван рассовал мелочь по клапанам-фильтрам. Подползший было шнур отпихнул ногой – нечего мешаться! Достал гипносферу. Вещь отменная. Но на шлем ее не натянешь, под шлем не пропихнешь. Да и объекта подавления нет. Сейчас хоть одну бы сигма-пушку, тогда можно б было поглядеть, что у них за экранчиком. – Да не мешайся ты!
Кеша присел на корточки, протянул свой протез к шнуру-поисковику. Пощупал недоверчиво.
– Забавная штуковина. Будто живой!
– Он и есть живой. Ему б только по щелям лазить. Выбрось к чертовой матери!
– Некуда выбрасывать, Иван, – сказал Кеша. И намотал шнур на руку.
Тот быстрой змейкой скользнул по скафандру, упал на землю, пополз в противоположную от экрана сторону. И Кеша неожиданно опустился на колени, потом лег на живот прижался щитком к изъеденной породе.
– Чуешь?
– Что?
– Она дрожит!
– Да кто дрожит-то?!
– Земля.
Иван покачал головой. Земля, видите ли, дрожит у них под ногами. Какая тут, к дьяволу, земля, тут порода – на сотни миль одна местами дырявая, местами спрессованная до огромной плотности порода. Чего ей дрожать?!
– Мы движемся, – заявил Кеша, – то ли падаем, то ли поднимаемся. Это не пещера, Иван, это навроде кабины лифта, точняк!
– А экран?
– Экран в стеночке. И камеры в стеночке. Они нас видят, не сумлевайся, дорогой. Они нас теперь не упустят.
– А шнур где? – по инерции спросил Иван.
– Шнура нету, уполз, – доложил Кеша. – Вон там щелка была в мизинец, даже меньше. Да не горюй ты о шнурке этом, было бы чего жалеть!
– Плевать мне на него, – согласился Иван. – Значит, поднимаемся?
– Ага. Или спускаемся, – голос у Кеши стал еще сипатей, будто он последние сутки беспробудно, по-черному пил. – Тебе ведь все одно, что вверх, что вниз – на Землю попадешь. Это меня они тут положат, эхе-хе!
Иван пристально поглядел Кеше в глаза.
– Сдается мне, что тебя так запросто не положишь, – проговорил он с расстановкой, – и вообще, у тебя, милый друг, вид какой-то странный, отсутствующий, будто ты и здесь, и еще где-то... Ты сам-то как?
– Нормально, – ответил Кеша. – Мозги отшибло и силенок поубавилось, но это бывает. Ты чего это, меня подозреваешь в чем-то? Тогда говори, не темни. Я темниловку не люблю, Ваня, я человек прямой!
Иван смутился. Тень на плетень наводит. Человека обидел. Нехорошо.
– Наверное, у меня у самого мозги отшибло, – примирительно сказал он, отвернулся и вдруг ткнул пальцем в стенку: – Гляди-ка, выполз, голубчик!
Из крохотной, почти невидимой дырочки в стене, в совсем другом месте, в полуметре от нижнего края экрана свисал конец шнура-поисковика.
– Шустрый! – удивился Кеша.
– Он прополз с той стороны, понял? – скороговоркой выпалил Иван. – Значит, там есть пустоты, значит ...
– Значит, надо обождать. Не суетись.
Ветеран тридцатилетней аранайской войны и по совместительству рецидивист-каторжник Иннокентий Булыгин медленно, с опаской подошел к торчащему из стены концу поблескивающей змейки, потянул за хвостик. Его дернуло, отбросило.
– Едрена тварь! – выругался Кеша. – С характером!
– Он что-то нащупал! – шепотом произнес Иван. – Не мешай!
– Нам в эдакую дырочку не пролезть.
– Будем долбить, резать! – Иван врубил локтевую пилу скафа, подошел к стене, феррокорундовое острое жало вонзилось в породу, взвизгнуло. И Ивана отбросило назад.
Будто током ударило. Но ведь через защитный слой скафа не могло так ударить! Это была ерунда какая-то.
– Гляди-ка!
На конце змейки-шнура надувался крохотный зеленый шарик. Он становился все больше и больше, он рос на глазах. Все это не могло быть случайностью. Шнур-поисковик работал в каком-то непонятном режиме. Вот уже весь конец раздулся в шар, вот он стал медленно вжиматься, вдавливаться в стену ... Следующее произошло мгновенновспыхнуло, полыхнуло молнией в глаза, опала какая-то серебристая пыльца, унеслись легкие клубы дыма, ударил в шлемофоны странный шип.
– Дыра! – гулко выдохнул Кеша.
Но он ошибся, это была не дыра, это была труба диаметром почти в метр и длиной метров в шесть-семь, именно труба – металлическая поблескивающая знакомым блеском. Это был сам шнур, веожиданно раздувшийся, расширившийся, пробивший им выход наружу, в темень, в мерцание смутных теней.
Теперь все зависело только от них.
Кеша сунулся в трубу. Но тут же застрял, отпрянул. В скафандрах там делать было нечего. Труба рассчитывалась на человека, облаченного в лучшем случае в десантный скаф-комбинезон. Анализаторы не работали. Оставалось одно – рискнуть.
И Кеша рискнул.
– Была – не была! – сказал он уже с поднятым щитком-забралом.
Иван положил ему руку на плечо.
– Дышать можно?
– Хреновато, – ответил Кеша.
– Значит, можно, – заключил Иван. – Но мы останемся совсем без защиты. Мы будем голые как слизняки.
– У меня там два парализатора, – не согласился Кеша. – Надо уматывать. Мы на крючке, Иван!
– Ерунда! Скаф – это наша жизнь!
– Оставайся!
Кеша уже разваривал свой скаф внутренней микроиглой. Для него вопроса не было – лучше голым, беззащитным в чужих подземельях, чем защищенным, но в клетке.
Иван не мог решиться сразу, он не Кеша, он отвечает сейчас не только за себя. Можно запороть все! Можно погубить настолько важное и большое дело, что... лучше и не думать о последствиях. Эта пещера-лифт движется, видны перемычки, видны трещины, пазы, ходы, слои породы. Ну выскочишь в ход, выпрыгнешь в щель, а дальше?! В этих глубинах можно сдохнуть и за всю жизнь никуда не выбраться.
Кто закачал в эти шахты кислород и зачем?! Кеша дышит, ровно дышит. Иван поднял щиток. Воздух! Вонючий, разреженный, холодный, но – воздух! Надо решиться. Он еще думал, а руки уже сами действовали..
Через минуту на земле лежали два огромных и уродливых скафа, совсем не напоминавшие о гармонии человеческого тела.
– Не промахнуться бы, – прошептал Кеша.
Иван рассовывал содержимое мешка по клапанам. Не отрываясь смотрел в трубу. Если уходить, так надо уходить – им не дадут много времени на раздумья.
Экран был темен, черен. Из каменной глубины, служившей спусковой кабиной выхода не было – ни для кого. Может быть, именно это притупляло бдительность охраны. Но автоматика?! Но системы слежения?!
– Ты играешь со смертью! – прохрипело вдруг громко, надрывно, старческим голосом. Только потом на экране вспыхнуло дряблое лицо с ясными глазами.
– Мы всю жизнь с кем-то играем, – ответил за Ивана Кеша Мочила. – Сейчас козыри наши. Прощай, пень трухлявый!
Он влез в трубу, ужом протиснулся вперед. Иван последовал за первопроходцем. Несколько секунд они лежали молча. Затем Кеша выкрикнул нечто неопределенное, сжался, выпрямился – и сиганул во мрак. Иван прыгнул за ним – головой вниз, собрался в комок, извернулся ... Прежде, чем он коснулся ногами скользкой, сырой почвы, ощутил как обвил руку холодный металлический шнур – молниеносной гибкой змеей. Это было невозможно, но шнур-поисковик не оставил своего нового владельца.
– Ива-ан! – замогильным шепотом просипел откуда-то издалека Кеша. – Ива-а-н, ты фонарика не прихватил?!
Отвечать было нечего, все, кроме содержимого Гугова мешка, прочей нужной мелочи, рассованной по карманамклапанам и нательным поясам, осталось в скафандрах. Слава Богу, сами успели уйти!
Мрак был кромешный. Нечего было даже надеяться, что глаза смогут привыкнуть к такому. Это был мрак не просто подземный, это был мрак, рожденный многокилометровыми толщами свинцовой жижи и гиргенита. Шаг влево или вправо – и прощай жизнь, полетит тело ледяным камнем в шахту. Но это было не самым страшным. Любые толщи сейчас лучше обжитых ходов-переходов, лучше туннелей, оснащенных видеокамерами.
Иван поднял руку, пытаясь нащупать хоть что-нибудь. И ощутил, как конец шнура выпрямился, застыл. А еще через миг прямо перед ним высветилось изможденное, морщинистое лицо аранайского ветерана – слезы текли из воспаленных глаз, на лбу красовалась багровая ссадина.
– Не слепи! – попросил Кеша. И отвернулся. Он даже не понял, что это не фонарь, не десантный прожектор.
Хороший шнурочек! С таким не пропадешь, спасибо запасливому Гугу! Иван отвел источник света от Кешиного лица, посветил вниз, в провал, потом по сторонам – ничего радующего душу и вызывающего надежду он не увидел.
* * *
– Не беспокойтесь, меня не интересуют ваши прелести, – сказал Крежень, – я вовсе не собираюсь покушаться на них. Вы мне можете довериться.
Лива ухмыльнулась, пожала плечами.
– Я больше доверяю тому, – тоненько пропела она, – кого мои прелести не оставляют равнодушным. Куда вы меня ведете?
Крежень махнул в сторону океана – огромного черного зеркала, усеянного искрящимися отражениями тропических звезд. Штиль! В такую ночь все замирает и ждет первого дуновения ветерка, чтобы ожить.
– Вы не ответили на мой вопрос!
– В безопасное место, – тихо сказал Крежень, – советую вам забыть про все волнения и тревоги. Теперь мы будем заботиться о вас и оберегать вас.
Лива фыркнула. Хорошие дела! Они будут заботиться о ней! Если бы это были не люди Гуга, она и разговаривать попусту не стала, не то что ... С другой стороны, почему они должны ей с ходу выкладывать всю правду-матку, раскрываться? Мало ли что может случиться. Лива наконец решилась.
– Ладно, Крежень, – проговорила она внятно и четко, – мне просто некому больше доверять на Земле. Но все время помните – Буйный вернется!
Седой как-то странно посмотрел на мулатку, еще больше скривил свою кривую губу.
– Не беспокойтесь, мы подготовим хорошую встречу.
Глаза его утратили отсутствующее выражение и хищно сверкнули. Лива остановилась, ее вновь охватили сомнения. Здесь Что-то не так. Ее дурят. Ее водят за нос и хотят использовать в какой-то темной игре!
– Не надо нервничать! – прошептал Крежень, приблизив свое лицо к ее уху. – Через час мы будем в Европе.
Бесшумно и неожиданно из-за бело-проэрачнюй стены ближайшего домика с ажурной изгородью подкатил приземистый черный антиграв «Форд-Лаки», неприметная модель позапрошлого сезона. Крыша сдвинулась назад, освобождая проход.
– Прошу вас, – вежливо произнес Говард Буковски. И заломил мулатке руку за спиду. – Живо! И без шуток!
* * *
Цай ван Дау не кривил душой, когда говорил о связях Синдиката. Его не смущало, что Гуг Хлодрик глядел с прищуром, недоверчиво, а Лива с этим свалившимся им всем на головы русским Иваном вообще воспринимали его поведанья как небылицы. Он знал многое, чего не знали они, Но он знал и одну очень простую вещь – свою голову к чужим плечам не пришьешь. Человек начинает понимать что-то, когда его прижмет, когда ему необходимо это понять и вобрать в себя, а до того – он глух и нем. Не мечите бисера перед... не рассказывайте о красотах земных слепому, и не тщитесь поведать жестами о журчании ручья глухому. Все суета в этом мире. Суета сует и всяческая суета.
Карлик Цай знал очень многое. Но большего он знать не желал. Всякое знание добавляло новых страданий. А несчастный Цай настрадался за десятерых.
И почему сейчас он должен лезть в это лргово чужих. Они там пригрелись, у них там свой форпост в этой Вселенной, они могущественны и непобедимы, у них какие-то дела, свои дела с Синдикатом... а он причем?!
Цай еще надеялся, что его минует чаша сия, когда полз по ниточке, когда падал в ядро на микролифте. Но хрустальный лед развеял его сомнения, точнее, прогнал призрачные надежды. Синдикат безжалостен. Ему плевать, что один всю жизнь сидит в роскошных апартаментах с девочками и выпивкой, а другого гоняют из огня в полымя, не давая передышки. Синдикат – это тупая, бездушная машина. Это чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лайяй!
Это монстр XXV-го века! И при всем том никто толком не знает, что же такое Синдикат. Панический ужас, страх – перед кем? Перед невидимкой?! Ну их всех к дьяволу!!!
Он безропотно ступил кривой искалеченвой, полумеханической ногой на хрустально-ледяную толщу. Закрыл глаза. И почувствовал, как его обволокивает чем-то вязким, пронизывающим, жгучим.
Значит, судьба! Значит, надо идти к ним! А что он им скажет? Он ничего не может им сказать, чего бы они не знали. Зачем все это?! Почему именно он должен спускаться к ним? И почему к ним вообще надо спускаться, если они везде и повсюду?! Биодискета помалкивает, не вдавливает в его мозг очередную порцию информации. Может, он просто жертва. Может, Синдикат отдал им его тело, его мозг, его душу, чтобы они, там у себя, внизу могли спокойно и неторопливо поковыряться в них?! Глупость! Может, это вообще не они? Может, это Восьмое Небо. Или Система? Нет, упаси Боже, Система – это иная Вселенная, это гроб с крышкой. Туда надо идти с эскадрой боевых звездолетов. Сотрудничать с Системой – значит, работать против себя, заниматься саморазрушением. Синдикат не станет себя убивать сам. Наоборот, Цай слышал, что Синдикат не дает Системе войти во Вселенную, он стоит на внешних рубежах. Синдикат жадный и прожорливый, он не отдаст своих зон и территорий другим. Значит, Система отпадает.
Значит, это они!
– Зачем я вам нужен? – спросил он мысленно.
Ответ прозвучал внутри головы мгновенно.
– Ты нам не нужен.
– Значит, я могу уйти?
– Нет!
– Тогда я ничего не понимаю, – признался Цай.
– Человеческое понимание или непонимание не есть объективная категория.
– Тогда почему вы отвечаете на мои вопросы? – быстро спросил Цай ван Дау.
Промежутка между окончанием вопроса и началом ответа не было. Внутренний голос реагировал мгновенно:
– Тебе никто не отвечает. Ты вошел в Общность.
– Ну и что?
– Ничего.
Цай понял, что надо задавать конкретные вопросы. Невидимая Общность не очень-то реагирует на образы и недомолвки, понятные землянам и неземлянам Вселенной.
– Что Общность получает от меня?
– Ничего.
– Что я получаю от Общности?
– То, что тебя и тех, кто в тебе, интересует.
– Кто во мне?
– Ты канал и ретранслятор.
– Через меня считывают какую-то информацию?
– Да.
– Я могу ее знать?
– Да.
Голову чуть не разорвало на куски. Будто мощнейший ядерный взрыв осветил мозги тысячами солнц. Это было невыносимо. Цай закричал вслух, истерически, по-звериному:
– Не-е-е-ет!!!
– Ты не готов к восприятию этой информации.
Все пропало. И мозги вновь стали привычными, своими, и свет пропал. Но он не перестал быть каналом. Они считывали через него нечто такое, о чем человечество и иные цивилизации Вселенной не имели понятия. Вот тебе и Общность! Цаю ван Дау представилась эта незримая Общность какой-то фантастической, небывалой многоголовой гидрой, неокомпьютерной суперсистемой со сказочным банком данных, системой, к которой можно подключиться – и узнать тако-о-ое, чего не знает никто! Ай да Синдикат! Ай да сукины дети! Прямо перед изуродованным лицом карлика, чуть не задевая его хищными плавниками, будто не в толще хрустального льда, а в светленькой пузырящейся водице проплыла клыкастая гиргейская рыбина.
Проплыла, оглянулась, обожгла кровяными глазищами и облизнулась – широко, смачно обмахнула черные набухшие губы мясистым языком. Дьявольщина! Цай чувствовал, что жжение становится слабее. Но его все равно опускало вниз. Зачем?! Чего они еще от него хотят?!
– Я могу узнать что-то для себя, а не для тех, кто во мне? – спросил он с недельным трепетом.
– Да.
– Это не повредит им?
– Кому им?
– Синдикату?
– Нет. Канал работает вне зависимости от субъективных восприятий транслятора.
Как все гнусно! Карлик давно привык к гнусности, низости, подлости, мерзости и гадости этой жизни. И все же временами сердце сжималось в комок. Хотелось закрыть глаза, схватиться руками за голову – и бежать, бежать, бежать подальше ото всех, бежать из этого мира зла и боли, мира несправедливостей и горестей. Но убежать можно было только из жими. Совсем. Цай ван Дау не был тряпкой, своими трехпалыми скрюченными лапками, своей головой, своей железной волей он цепко держался за кромку бытия.
– Я хочу знать и видеть, где сейчас находится и что делает Гуг-Игунфеяьд Хлодрик Буйный!
Жжение усилилось. Стало непереносимым, адским ... и пропало. Отпрыск императорской фамилии Цай ван Дау уже не висел замороженным трупиком в большой хрустальной льдине, опускающейся в саму преисподнюю. Он стоял посреди добротной, усыпанной охапками сена конюшни, сработанной из натуральнейшего земного душистого кедра.
И был он в этой конюшне не один.
– Помянем горемыку, – мрачно сказал какой-то большой и черный человек с проседью в коротких волосах.
Он держал в одной руке бутылку водаси с колоритной бородатой личностью на сверкающей наклейке, а в другой стакан – простой, почти антикварный стакан мутного стекла. В руке у Гуга Хлодрика был зажат такой же стакан, наполненный до краев. Оба сидели прямо на сене, поджав ноги и уныло глядя в пол. Оба не обращали ни малейшего внимания на двух прекрасных, но нервничающих текинцев без збруи.
– Пусть земля ему будет пухом, – просипел Гуг. И залпом выпил водку. Поморщился. Утерся волосатой лапой. – Хотя какая там земля!. Какой там пух! На этой проклятой Гиргее нет ни земли, Дил, ни пуха! Но ежели он вернется живехоньким, я его разорву пополам, как разорвал Била Аскина! Я ему башку-то отшибу!
– Да брось ты, – прервал Гуга негр. – С того света не возвращаются.
Цай ван Дау подошел вплотную, поднял руку.
– Гуг, – закричал он, – ты настолько пьян, что не замечаешь своих лучших, преданных друзей?! А ну, протри зенки!
– Наливай еще! – Гуг протянул стакан.
– Хватит ему! Не наливай! – закричал громче Цай. – Он и так ни черта не видит и не слышит! Хватит пить!
Негр Дил наполнил стакан до краев, не обращая внимания на карлика. И это взбесило Цая. Он подскочил еще ближе и саданул ногой по стакану, зажатому в руке Буйного. Взыграла болезненная кровь папаши – Филиппа Гамогозы, полубезумного звездного рейнджера. Но нога прошла сквозь стакан, сквозь руку. Цай еле удержал равновесие. И все понял. Эти двое не видят его. И не слышат.
– Надо что-то делать, Дил, – сквозь пьяные рыдания просипел вдруг Буйный, – надо идти на выручку! Мы же не свиньи с тобой, чтоб торчать в этом хлеву!
– Ничего не поделаешь, Гуг! Я говорил Ване, не лезь на рожон. Он не послушал. Он никогда и никого не слушал.
– А моя Ливочка, лапушка, ягодка, а она-а-а..?
– Будем искать. Ежели куда ее Иван и отправил, так на Землю. Давай данные, я заложу в машину. Мы ее из-под гранита достанем. У нее есть вживленный биодатчик?
– Номерной выковыряли. Каторжные нейтрализовали, – Гуг сркивился, но совсем не протрезвел, слезы ручьями текли по его красной и опухшей реже. – Наш должен работать.
– Какой еще ваш?
– Общак ставил.
– Давай! – Негр встал, подошел к кедровому столбу-стойке, сдвинул чего-то, нажал на выступ, набрал код. Конюшня, несмотря на ее допотопный вид, была оснащена недурно.
– Ливадия Бэкфайер-Лонг, 2435-ый, АА-00-7117-Х, шесть седьмых унции, частота 900015, спектр третья четверть ХН. Хватит?
Негр рпервые за все время улыбнулся.
– Уже передано, – сказал он бодро, – я не связываюсь с поисковой геосетью. У меня свой крошеный, но очень надежный дружок висит на орбите, понял?
– Чего уж тут не понять, – совсем уныло выдавил из себя пьяный Гуг. Он явно не верил в удачу.
Цай ван Дау понял, что в конюшне ему делать нечего, тут и без него разберутся. Но не было и желания вернуться назад, в глыбу льда. «Хочу домой, во дворец. Хочу увидеть, как там стало!»
Его дважды обожгло – он на долю мига застыл в хрустале, а еще через долю мгновения оказался на Умаганге. Лучше бы он туда не отправлялся.
Наследник императорской фамилии, последний продолжатель рода стоял на развалинах некогда прекраснейшего во Вселенной дворца. Под кривыми, подагрическими ногами его лежали груды камней и черепов. Обе луны сияли в сиреневом полуденном небе. Но они не радовали как встарь глаз умагов, они бросали косые лучи в пустые глазницы, в их свете обломки дворца, руины и отбрасываемые ими тени казались зловещими. Где-то на лиловых холмах одиноко выл зураг, шесгилапый саблезубый волк. Ему не на кого было охотиться. Охотник, пришедший сюда до него, не оставил живой дичи. Трупы были пожраны – Зурага задала голодная мучительяая смерть. Цай мог бы заглянуть в подземелья. Но не стал этого делать – в жизни должна быть хоть какая-то надежда, хоть какая-то, пусть и крохотная, еле теплящаяся вера. Иначе и жить не стоит.
Он вернулся в глыбу хрустального льда.
Ему еще рано было на покой. Да никто его туда и не отпускал. Из хрустальных далей на него глядели два маленьких краевых глаза. Или это было игрой воспаленного воображения?
– Мне нужна зона 17 дробь восемьдесят два семьдесят четвертого уровня Гиргейской кеторги. Целевой сектор.
Жгущая боль полосанула вдоль хребта. И зона раскрылась. На стене рядами, через одного висели распятые каторжники. Они были уже мертвы, но в их выпученных глазах стоял предсмертный ужас. Глоб Душитель свесил черный язык. Серый Ваха – дуралей и лентяй, неестественяо вывернул шею, будто подглядывал за кем-то. Слепень висел молча и солидно, выставив отекшее брюхо ... остальных Цай ван Дау почти не узнавал, оии уже начали разлагаться.
Но висели, видно, в назидание тем, кого судьба пока пощадила. Цай заскрипел зубами. Нет такого закона, чтобы мстить оставшимся за сбежавших с каторги! Беспредел!
Дикий, кровавый беспредел!
Два полуголых бронзовотелых андроида ввели упирающегося мальчугана лет семнадцати, избитого и оборванного. Уже детей стали упекать в каторгу! Цай готов был зубами рвать гадов. Но он был бесплотен, его даже не видели.
Парнишку растянули за руки и с маху ударили об стену.
– Сучары-ы-и-и!!! – завопил несчастный. Он знал, что его ожидает. Наверняка он видел подобные процедуры по визору, встроенному в камеру-капсулу. Воспитательные передачи транслировали регулярно и смотреть их заставляли тут от начала до конца – закрывавший глаза получал электрический разряд в пах.
Да, парень знал, что его собираются распять. В назидание другим. Не за собственные провинности. А за вину тех, что погибли при побеге. За кровь вертухаев-заложников. За бессилие и трусость охраны. Сильные всегда отыгрывались на слабых по вековечному закону каторги, закону, которому подвластны и мучимые, и мучители, и заключенные, и надзиратели. Зло неволи рождает только лишь зло.
Парень вырывался и орал, матерился, проклинал палачей.
Но он испросил пощады. Карлик Цай вспомнил о вырванном из груди вертухая сердце. И пожалел, что прикончил гада так быстро, надо было помучить его хорошенько. Ничего, в следующий раз он так и сделает! В следующий раз?
Страшная мысль кольнула, обдала холодом. Нет уж, следующего раза не будет, он больше не попадется, лучше смерть!
Парня распяли – безжалостно, с отработанной механической жестокостью, с привычным до мелочей садизмом.
И ушли.
– Будьте вы прокляты все ... – щипел распятый. Глаза его были безумны. Из носа ручейком текла кровь.
Цай по опыту знал, этот мальчуган не протянет больше суток. Может, это последняя жертва. Ведь на каторге нужны рабочие руки. Есть предел и беспределу. Есть!
Среди распятых висело семь женщин – в чем мать родила, измученных и изнасилованных перед казнью. На них было страшно смотреть. И это правосудие?! И это закон?!
Каторги давно уже не назывались всерьез исправительными учреждениями. Но и статуса фабрик смерти им никто не давал! Беспредел и ложь! Ложь и равнодушие тех, кто вне зоны! Все виноваты, все!
Лишь одна мысль не пришла в голову карлику – что виноват и он. Не надо было бежать. Не надо было захватывать заложников. Не надо было прорываться с боем. Надо было тихо сдохнуть под плетьми и розгами андроидов-надзирателей. Тогда бы всем было хорошо. Но Цай не сам решил бежать. И не огромный и бесстрашный викинг Гуг-Игунфельд заставил его бежать. Нет. Цаю ван Дау приказал бежать Синдикат. И об этом не знал никто.
Цай подошел ближе к распятому, встал перед ним на колени и прошептал полузабытую умагангскую молитву. Прямо перед ним была целая лужа крови. Он наклонился над ней – и увидел свое искаженное отражение: страшное, злобное лицо беспощадного, ожесточившегося сердцем убийцы. Ну и пусть! Он тот, кто он есть. И не надо лгать себе самому!
Надо уходить отсюда. Надо разыскать этого непонятного, сующего везде свой нос землянина, Ивана. И если он мертв, пора ставить точку на всей этой истории. Пора.
Цая вновь прожгло адским огнем. Швырнуло куда-то во мрак и темень. Не сработало. Видать, и у них бывают сбои. В такой темнотище не может быть никого. Скорее всего, он просто ослеп.
Но не оглох. Сырой и вялый сквознячок донес до ушей Цая ван Дау тяжелые шаги. Шли двое, это можно было определить сразу. Оба тяжело дышали.
– Давай передохшем, – предложил Кеша. И уселся на корточки возле сырой стены.
– Давай, – согласился с ним Иван. Он был раздражен и зол. Ему впервые за многие годы хотелось выговориться. – Знаешь, Кеша – друг любезный, мне вот сейчас стало ясно, что жизнь вся моя состояла и состоит из двух половинок. В первой я жил как нормальный человек, учился, любил, дружил, покорял к геизировалаовые планеты, сражался со злом на них и насаждал добро, отдыхая на родимой земелюшке, короче, все как у людей. А во второй – я все время брожу по каким-то лабиринтам, ходам, норам, ползаю по подэемельям, сигаю с уровня на уровень, чтобы вновь попасть в норы-лабиринты, чтобы вновь блуждать до бесконечности – и конца края этим мытарствам не предвидится.
А в Системе меня все время подвешивали за ноги на какихто ржавых цепях, от этих процедур можно было сойти с ума ... Слушай, Кеша, может, я и сошел с ума в харханских подземельях, а? Может, все остальное это уже один бред?!
– Не берусь судить насчет всего остального, но что я не бред и не твоя, Иван, галлюцинация, могу поручиться твердо, – Кеша жевал какую-то корку и говорил невнятно, с набитым ртом.
Уродливый карлик возник перед ними неожиданно.
– Вот она – галлюцинация! – ткнул в Цая железным пальцем рецидивист и беглый каторжник Кеша Мочила. – Натуральная.
– Это точно, – машинально согласился Иван, – подлинник сейчас в Калифорнии солнечные ванны принимает. – Сказав это. Иван встряхнул головой. Перед ним стояла никакая не галлюцинация, а сам отпрыск императорской фамилии.
Но этот отпрыск вел себя странно. Он не поздоровался, не обрадовался, не удивился, не изменился в лице. Казалось, он полностью погружен сам в себя. Иван вытянул руку, обвитую шнуром-поисковиком, прибавил света – он научился это делать, все было просто, достаточно лишь пожелать света и чуть напрячь мышцы на руке – и Цай ван Дау расстаял, будто его и не было.
– Выруби прожектор! – сыронизировал Кеша.
Иван убрал свет. И почти сразу в темени ясно и зримо выступил карлик Цай.
– Не обращайте внимания, – прошепелявил он, – я тут кое с кем говорил ... э-э, по внутренней связи. Вы меня четко видите?
– Ага! – ответил Кеша.
– И я вас вижу! Попробуйте дотронуться до меня!
Кеша заулыбался, наигранно отпрянул назад.
– Еще долбанет вдруг, – проговорил он с ехидцей, – ты случайно не с того свету, милый друг?
Иван дотронулся до карлика. Тот был вполне осязаем.
– Ну вот и прекрасно! – выдохнул Цай ван Дау. – Это восходящая струя.
– Мы думали, ты из Д-статора сиганул на Землю, – сказал Иван.
– Нет. Я сейчас нахожусь внизу – в самом ядре Гиргеи. Меня вморозило в огромный кусище льда, который выглядит лучше самого высокосортного хрусталя...
– Хрустальный лед?! – чуть не выкрикнул Иван.
– Да.
– Это силовые поля, Цай. Это не простой лед.
– Догадываюсь.
– А кто ж тогда вот тут торчит, перед нами? – вклинился Кеша.
– Двойник, – спокойно ответил карлик. – Почему вы не ушли?
– Заряда не хватило, – сокрушенно ответил Кеша, – статор заглох.
– Понятно. – Карлик Цай не особо расстроился.
– Значит, они все-таки есть? – спросил Иван.
– Кто это они? – уточнил Цай.
– Довзрывники.
– Первый раз слышу, – сознался Цай. И добавил: – Не в названиях суть. В нашей Вселенной сейчас присутствует какая-то всемогущественная сила. Она пришла Извне. Она ни во что не вмешивается. Понимаете? Я не берусь судить обо всем. Но, по-моему, каждая из наших земных группировок пытается заставить эту силу работать на себя... и против своих соперников. Больше я ни черта не знаю!
– Этого достаточно! – заключил Иван. Теперь он был убежден – если в этом мире действует несколько соперничающих сторон, он обязательно вырвется наружу, он будет пользоваться их враждой, он сумеет проскользнуть между свивающимися щупальцами затаившихся перед битвой монстров. Итак, каким-то непонятным образом здесь на Гиргее столкнулись интересы Синдиката, «серьезных» – кто же они такие, черт побери! – официально существующей Федерации или, как чаще ее принято называть, «мирового сообщества». Системы и ... довзрывников? Нет, последние в стороне ото всех, если они есть на самом деле.
Черт ногу сломит! Ну что такое для этих сверхгигантов какие-то микроскопические мошки: Иван, Кеша, каторжник Цай?! Ничто! У Ивана внезапно пересохло в горле, сердце комком подкатило к гортани, будто задумало совершить отчаянную попытку и выпрыгнуть из тепа. Кристалл! Это надо же быть таким круглым идиотом! Это надо же – самому вырваться из треклятого Пристанища, а Кристалл, в котором записано ВСЕ, посеять! Ивану стало нехорошо. Нет, он не мошка. Он стал тем узелком, не разрубив которого могущественнейшие силы всех Мирозданий непостижимого конгломерата Бытия, никогда не смогут достичь своих целей. Он и Кристалл! В этом единственная отгадка вопроса вопросов – почему он до сих пор жив! Иди, и будь благословен! Нет, он нужен не только силам зла. Значит, Кто-то и Что-то есть и за ним? Господи милосердный, не дай сгинуть, не пройдя пути своего! Как больно! Как страшно! Голова готова лопнуть. Она не вмещает вселенской жути, она слишком мала чтобы вместить в себя этот ужас! Ну да ничего, ну да ладно ... Иван пытался вернуть внутреннее равновесие. Глаза боятся, а руки делают. Надо просто делать свое дело – по крупице, по частичкам, по крохам складываются исполинские пирамиды. Есть дорога, которою нельзя перепрыгнуть, пролететь, по этой Дороге надо пройти – шаг за шагом, метр за метром, версту за верстой, пройти самому, глотая пыль, обливаясь потом, падая от усталости и безнадежности, не видя ни конца, ни края пути. Идти вперед ... Иди, и да будь благословен! В этом разгадка. Его крест, его схима – эта Дорога! Чтобы когда-нибудь, в бесконечном далеке пробиться к Свету, он должен пройти, проползти на брюхе все эти черные лабиринты отчуждения.
Он уже прожил в этих блужданиях и странствиях целые жизни, он страдал, изнывал в черных темницах, «дозревая» по чьей-то черной воле до бесконечности, до безумия. Но он всегда находил силы, чтобы отдышаться, зализать раны, прогнать страхи и немочи... и ползти вперед. Иди, и да будь благословен! И он шел, шел, шел. И стучало в ушах: «Животворящий Крест Господень хранит тебя в муках и испытаниях, ты падал в адские бездны, но ты и поднимался вверх, твой дух побывал везде ... и он не ослаб. Это тело твое устало!» Тело лишь вместилище Духа, его покров и одеяние.
Одеяния изнашиваются. Нет вечных покровов.
– Ну, Ваня, это не дело, – прервал вдруг его мысли ветеран аранайской войны, – мы ежели нюни будем распускать, никогда из этой задницы не выберемся, понял, браток?
Иван провел ладонью по щеке – ладонь намокла. Неужели он плакал? Предательская слеза сама выкатила из глаза. Нет, не годится, Кеша прав, не время слезы лить и себя жалеть.
– Здесь поблизости есть черная нить? – спросил Иван у Цая.
Карлик замялся.
– Я не знаю, где вы точно находитесь.
– Зато _о_н_и_ знают, – вкрадчиво вставил Кеша.
Из незаживающей раны на лбу у бедолаги Цая выкатилась капля мутной, почти черной крови, лицо сморщилось грецким орехом.
– Все верно, – согласился он. – Сейчас я запрошу координаты. – И тут же ответил: – Здесь нет черной нити.
– Это точно?! – Кеша готов был схватить карлика за грудки.
– Точно. До ближайшего крюкера семьдесят четыре мили.
– День ходу! – обрадовался ветеран.
– Это если есть ход!
– Запроси!
– Шнур и без запросов найдет дорогу, – предположил Иван.
– Пока он найдет, мы сдохнем в этих лабиринтах.
Кеша вцепился в рукояти парализаторов, висящих у него на поясе. Ему явно не терпелось пустить в ход оружие, он жаждал действия. Но врага не было. Были мрак, пустотам и неизвестность.
– Проход есть, – мрачно изрек карлик Цай, – но там чья-то база. Ее не обойти.
– Чья?!
– Это не Синдикат, точно. И не административный пост каторги.
Кеша не выдержал.
– Вы все охренели! – завопил он. – Откуда в этой дыре базы?! Я вот щас пойду и разберуся там! Я их там разбазирую, Гадов! Они мне уже все нервы повымотали!
Иван подождал, пока измученный каторгами и застенками ветеран выдохнется. А потом сказал по-деловому:
– Это хорошо, что база. Разживемся оружием, скафами, провиантом. Нам, друг мой Булыгин, сопутствует удача и надо это ценить.
С Цаем ван Дау что-то происходило – он начал светиться жутким, загробным свечением, потом свечение это перешло в мерцание. Глаза его потухли, а бельма наоборот, стали полупрозрачными.
– Мне тяжело здесь оставаться, – прохрипел карлик, – огонь, огонь, я весь в огне, ох, как жжет!!! Идите. Главное – направление! – Он махнул во тьму скрюченным пальцем. – Это настоящий ад! Погасите ого-онь...
Цай ван Дау исчез, словно его и не было.
* * *
Когда с головы сияли черную повязку, Лива невольно зажмурилась от ослепительного света. И лишь спустя немного времеии поняла, что горят всего лишь два семисвечных шандала по бокам от нее.
Ей было хорошо. Истома и нега переполняли молодое красивое тело. Оиа не могла припомнить, чтобы когда-нибудь в жизни испытывала подобное наслаждение. Прямо нирвана какая-то! Лива млела и томно закатывала большие синие глаза. И если бы ее спросили, сколько времени прошлое тех пор, как она визжала, кусалась, ругалась похлеще пьяного матросами пиналась своими прекрасными, но очень сильными ножками, Лива не смогла бы ответить.
А прошло лишь около часа.
Говард Буковски, этот холеный джентльмен в дорогом костюме, вел себя словно последвий мерзавец. Мало того, что он чуть не сломал ей руку, так еще и общупал всю с ног до головы в полутемной утробе «Форда-Лаки», только что не изнасиловал! Лива все выжидала момента, чтобы врезать седому хорошенечко. И когда такой миг настал, не оплошала.
– Получай, сволочь! – выкрикнула она, лягая обидчика в пах.
Лива не промахнулась. Зато всю дорогу от машины до крохотного палисадничка Крежень тащил ее за ногу, волочил словно старую ненужную куклу. Европа! Она давненько мечтала о путешествии в Европу. Но не о таком путешествии.
Потом ее били сразу трое: Крежень, какой-то скелет в джинсах и пижон в юбчонке. Били с любовью, по-родственному, не калеча, не оставляя видимых следов, но причиняя дикую, невыносимую боль. Били, оглаживали, ощупывали, хохотали и снова били.
Потом она потеряла сознание.
А очнулась в комнатушке, задрапированной черным бархатом. Сидела она в большом кресле с резными деревянными подлокотниками. И колдовала над ней какая-то старуха-уродина: вытворяла что-то непотребное с волосами. У старухи было мертвецки белое лицо. Оно ничего не выражало. Холодными тонкими пальцами старуха втирала в кожу мулатки тягучие, неприятно пахнущие мази. Потом вдруг начинала сдавливать ей виски – и ледяные руки сразу становились обжигающе горячими. Ливадия Бэкфайер Лонг, в просторечии Лива. Стрекоза, не могла ни встать, ни повернуть головы, ни шевельнуться. Она была в полной власти странного существа. Ощущение блаженства стало приходить постепенно, по капельке – после того, как старуха влила ей в рот горькое снадобье из трех крохотных пузырьков. И тогда Ливе открылось, что сидит она перед высоким старинным зеркалом, а за спиной ее ворожит и колдует совсем не старая, а напротив, молодая, но безглазая красавица с высоким оголенным лбом. Глазницы ворожеи не были пусты, в них стояла чернота, в них застыл мрак – слевно в провалы черепа плеснули остывающей, утрачивающей блеск смолой.
Лива совершенно четко осознавала, что этого не должно быть, что все это страшно и невозможно. Но она уже плыла в теплых и убаюкивающих волнах чужих грез, она растворяясь в огромном и недоступном ее пониманию. И это не было наркотическим сном. Она много чего испытала, могла сравнивать. Нет, это было иное, совсем иное! Она подняла глаза – и не увидела потолка комнаты, черные бархатные стены уходили ввысь, в ночь, в темень. А пальцы колдуньи продолжали то леденить, то обжигать. Безглазая вонзала крохотные иголочки в каждый ноготок на руках и на ногах мулатки, ввинчивала что-то колючее, распирающее, пришептывала ... лишь один ноготок ей не поддался, и она вонзила иголочку в мяготь пальца. Лива увидела капельку собственной крови – живой, дрожащий шарик. Но это была не ее кровь. У нее не могло быть изумрудной зеленой крови! Она хотела спросить, потребовать объяснений. Но язык не послушался ее. И желание тут же угасло. Снова ее подхватили волны. И понесли, понесли, понесли ... Она ощущала легкое прикосновение тончайших одежд к коже, слышала их шелест. Но она уплывала все дальше из комнаты, обитой черным бархатом – и зеркало, струящейся и осыпающей брызгами рекой уносило ее в свои глубины.
Сколько она была вне себя, Лива не помнила.
Свет свечей пробудил ее.
И не так уж ярок и ослепителен был этот свет. Два семисвечника еле разрывали беспросветный мрак, заставляя его отползти лишь на несколько шагов от основания высокой и ажурной стойки, увенчанной крохотным сиденьицем без спинки и подлокотников. Матово поблескивающим изваянием застыло тело мулатки под уходящими в ночь сводами. Лива видела себя со стороны, будто некая незримая сила даровала ей второе зрение. И ей не было страшно за себя – столь хрупкую и одинокую во мраке. Юна не знала страха, ибо она все еще плыла ... Тело казалось невесомым, не требовалось ни малейших усилий, чтобы держать спину прямой. Руки застыли двумя тонкими крылами, раскинутыми словно для предстоящего оолета. Полета в никуда.
Она была беззащитна и открыта в свете колеблющихся язычков пламени. И она не сразу поняла, что свечи освещают именно ее и только ее. Когда-то в Бич-Дайке она выступала на сцене-вертушке в прожигающих насквозь лучах голографического кольцевого спектратора, она раздевалась на глазах у сотен и тысяч полупьяных юнцов-дебилов. Она была одной из лучших шок-стриптизерок Побережья. Но она не ощущала себя до такой степени выставленной напоказ, как сейчас. Внизу, во тьме кто-то был. Она слышала сдерживаемое дыхание, перекатывающееся волнами, разбегающееся, затихающее и вновь накатывающее – так мог дышать исполинский зрительный зал, подчиненный чьей-то воле, замерший в предвкушении небывалого зрелища.
Сколько их было, невидимых глаз, поднятых на нее из тьмы и не отражающих света свечей?! Она не знала. Она плыла. И уже – полулетела, не делая ни единого взмаха руками. Шесть шандалов вспыхнули внезапно, будто не свечи загорелись, а включили ток и шесть шестиламповых люстр одновременно дали свет – спереди, сбоков, сзади. И тут же зажглись еще тринадцать семисвечников, удаленных от нее на сто шагов – кольцами, световыми, мерцающими кольцами вырвали они из мрака тысячи голов в черных островерхих капюшонах. Да, они все собрались смотреть на нее, Лива в упоении закинула голову назад, потрясая тяжелыми, скрученными в спирали волосами, и расхохоталась. Ей было приятно, что столь огромное множество людей собралось поглазеть на нее – красивую, бесподобную, сверкающую в вышине, над их головами, над свечами, надо всем миром.
Голос прогрохотал неожиданно – из-под самых сводов.
Да и не голос это был, а получеловеческий-полузвериный рык, в котором сплелись неожиданным переплетеньем грохочущие слова старонемецкого и иврита, латяни и тайного языка египетских фараонов... Рык рокотал под сводами, а в голове у Ливадии Бэкфайер-Лонг звучал сладчайший баритон, растекающийся патокой по полусонным полушариям.
И она уже не знала, кого слышит.
– Во имя Отца Мрака, порождающего Черное Благо, и Сына его – низринутого ввысь, и Духа отмщения, воамите, посвященные, и падите ниц пред шевестом непроизвесенного имени Владыки вашего!
Десятки тысяч застывших черных фигур одновременно с грохотом опустились на колени, отбрасывая назад капюшоны и устремляя глаза вверх.
– Ибо сказано в Черном Писании, что не в земле царствие низринутых и отвергнутых, а в небесных сферах, сокрывающих Землю. И оттуда приидет к нам Черное Благо!
И оттуда вопиет Дух мщения! А в глубинах подземных – лишь двери в Преисподнюю, и не всякий в них допущен будет, а лишь обагрившийся кровью семижды семи жертв ваших и ввергший в путь истинный тринадцать прочих, рекомых при нем сатаноапостолами! Посвящение есть спасение во Черном Благе!
Лива ничего не понимала. Но ее возносило в выси неведомые, ее кружило и влекло. Она уже летела...
– Вздымите руци своя!!!
С гулким громовым выдохом десятки тысяч рук взмыли вверх. Они были черны от запекшейся крови: Они были алчны и неистовы.
– Семижды семь жертв принял ныне от нас Отец наш. И возрадовался аки видящий чад своих, насыщающихся мраком истинного знания и истиной мертвящей любви.
– Семижды семь непосвященных искупительными пытками и молениями введены в путь истинный и готовятся к принятию посвящения. Умножается Черное Благо, непришедшее еще на Землю, но воплощающее в ней сыновей своих и дочерей. И осталась одна жертва – жертва венчающая подлунную панихиду, жертва избавления от страданий во имя Страдания тысячеликого и неизбывного, изомщающегося истинными на неистинных, подлиииыми на неподлинных, блуждающими в свете Мрака сорок миллионов лет на застывших под лучами тленного мира сего!
– Вознесем ли ее к стопам Отца нашего и тринадцати апостолов его?!
Гробовое молчание взорвалось еще более устрашающим, многоголосым рыком:
– Воз-знес-се-мм!!!
Эхо шесть раз прокатилось под гигантскими сводами, отталкиваясь от незримых стен. Лива летела, парила. Снова тысячи вожделенных, сияющих глаз были устремлены к ней. Она купалась в этом сиянии, блаженствовала.
Она не заметила, как из мрака выступили тринадцать черных высоких фигур в балахонах, как они подошли ближе, к самому подножию ее высоченного одноногого трона, как полыхнули синим мертвящим ппаменем кривые зазубренные ножи.
– Ибо причащающиеся кровью жертвы своей вбирают силы ее тысячекратно, и отдают их Отцу своему! Так вознесем же?!
– Воз-знес-се-е-е-ем!! – прогрохотало еще сильнее и грознее.
– И приятно будет отринутым от нас в глубинах Пустоты, но присутствующим с нами всегда и повсюду! И возрадуются они радостям нащим и радостям Отца своего, и воспылает в них Дух отмщения, и приидут они до ухода нашего, и воцарится во мраке сокрушения наша праведность!
– Так вознесем же?!
Экстаз собравшихся достиг степени самоотрешения.
Они зарычали, заорапи, завопили в чудовищном остервенении, граничащем с буйным и неудержимым безумием:
– Воз-зне-е-ес-се-е-ем!!! Воз-знессе-е-ем!! Крови-ии! Крови-и-и!!! Крови-ии!!!
– И падете жертвами сами! – возвестил рыкающий глас. – Ибо возжелали пожрать избранницу Отца вашего! Не смогли побороть в себе алчнсисти и смрада греховного!!! Ибо не узрели ту, что готова споспешествовать приходу странников наших в мир наш!!! И да пусть свершится должное! Пусть искупят за вас грехи ваши собратья ваши! Крови!!!
Тринадцать жрецов скинули свои черные балахоны и остались совершенно нагими. И сверкнули в их левых руках петли железные – полетели на тончайших цепочках в толпы поклоняющихся, захлестнули тринадцать шей. И взмыли вверх тринадцать иззубренных ножей.
Лива все видела – как волокли несчастных на помост, ей под ноги, как ломали им руки, ноги, ребра, как перешибали хребты, выдавливали глаза, раздирали рты, как рвали их на куски пилообразными ножами и расшвыривали кровоточащее мясо алчущим крови и жертв. Она видела весь этот ужас. Но она и на долю мига не пожалела истязаемых и убиваемых. Она хохотала – беспрерывно, страшно, громко, заражая всех безумным сатанинским хохотом-воем.
Смеялись дико, злобно и оглушительно все тысячи участников черной мессы, тысячи посвященных. Не смеялся лишь рыкающий из-под сводов глас. Его не было слышно.
Расправа продолжалась долго, не принося страждущим насыщения, алчущим успокоения. И не смолкал бесовский хохот, ни на миг не стихал.
И она ощущала себя огромной черной птицей, парящей над мелкими, вертлявыми людишками, то падающей на них камнем, убивающей железным клювом очередную жертву, то взмывающей, вверх и уносящей к неведомым пределам еще горячее мясо жертв. Не было в этой птице ни жалости, ни усталости, ни сострадания. Было лишь упоение силой и властью, дарованными на малое мгновение жизни, но дарованньпми и потому столь прекрасными. И вместе с тем Ливадия Бэкфайер-Лонг, бывшая стриптизерка, мокрушница, наводчица, содержанка черного притона, каторжница, беглянка, ощущала себя собой – красавицей-мулаткой, прошедшей сквозь огни и воды, любимой и любящей, доброй и нежной, нетерпимой и верящей.
Рычание прекратило кровавый пир сразу. Будто по мановению властной невидимой руки истерически-ритуальный хохот стих. Оцепенение охватило всех.
– Время начинать и время класть пределы началам! – прорычало сверху. – Взгляните же на нее, избранницу свершения, взгляните, чтобы забыть навсегда и никогда не вспоминать!
И вот тут Лива словно проснулась. Она застыла в таком непреходящем, сатанинском ужасе, что ощутила в груди вместо сердца лед, обжигающий, колючий, страшный. Она хотела закричать. Но не смогла. Судороги сдавили горло.
Тело оцепенело и налилось свинцовой тяжестью: Она увидела все таким, каким оно и было на самом деле. Увидела свои черные полупрозрачные одеяния, забрызганные чужой кровью. Увидела тысячи злобных, остервенелых от жажды зла безумцев. Увидела брошенные жрецами страшные ножи ... Она увидела все! Но она не успела ничего предпринять.
Сверху, без какой-либо поддержки опускалась серебристая сфера – совсем маленькая, чуть больше ее головы. Она опускалась и медленно, и быстро. И от нее некуда было деться. Лива хотела спрыгнуть вниз, но не смогла даже сдвинуться с крохотного сиденьица – тело не принадлежало ей.
– Возблагодарим же приявшего нас под свой черный Покров! – гремело из-под сводов. – Принесем ему наши мольбы о процветании его! И пусть пропитается она волей его, и пусть идет по пути, намеченному им, и пусть свершит то, что угодно ему, ибо нет ничего выше воли Отца нашего, Отца Мрака, и Духа его отмщения, и Сына его, низринутого ввысь и отмщающего за нас!!!
Сфера обхватила голову, лишила света, звуков. Но Лива уже после первого соприкосновения с ней перестала быть Ливадией Бэкфайер-Лонг. Она перестала вообще ощущать себя. Но она с животной ясностью и остротой почувствовала, как вытекают из глазниц черепа ее прекрасные синие глаза и как заполняются опустевшие провалы тягучим, всевидящим мраком.
* * *
– Больше всего на свете я люблю брать штурмом всякие базы, – совершенно серьезно, поводя выцветшим глазом, проговорил Кеша, – на Аранайе я брал двадцать восемь баз этих ублюдков, понял?!
Кеша явно сам себя заводил, ему претило бездействие.
Ох как хорошо понимал его Иван. Броситься, очертя голову, на врага! Смять! Разбить! Или погибнуть... Но почему, собственно, на врага? Может, там и не враг вовсе. Тут ломай – не ломай голову, а надо топать вперед. И потому Иван сказал:
– Пошли!
Шнур-поисковик сдавил запястье, вытянулся вперед, весь подрагивая словно собака-ищейка, замерцал тускло. Он явно уловил направление.
Иван вытащил из Гугова мешка полушлем-гипноусилитель, водрузил его на голову – шлем угрожающе завибрировал и... пропал из виду. Теперь его можно было только нащупать. Иван не собирался никому давать щупать свою голову. Он снова сунул руку в мешок, наугад вытащил чуть теплящийся шарик «зародыша». Будь что будет! Пальцы сжались, из кулака потекла желеобразная масса, на ходу превращаясь в нечто вытянутое, широкое, длинное, поблескивающее, с удобной витой рукоятью.
Кеша не выдержал и громко выругался.
– Да это ж меч! – выдохнул он с удивлением.
Иван и сам видел, что это меч. Он вскинул руку и рассек воздух «тройным веером» – меч пропал из виду и снова появился, стоило Ивановой руке застыть. Пристанище! Он сразу вспомнил Пристанище, именно там пригодился бы такой помощничек – послушный, полуживой, сверкающий ослепительными алмазными гранями, меч – чудо XXV-го века ...а может, и не XXV-го!
Иван разжал руку, поднес ладонь к глазам – на ней лежала витая теплая рукоять, и ничего более. Тогда он снова сжал пальцы – широкое лезвие вырвалось из кулака лазерным лучом и застыло.
Кеша облизнул пересохшие губы.
– А ну, поищи-ка там еще чего, – тихо попросил он.
– В дороге поищем, нечего время терять, – ответил Иван, – сам ведь спешил. Пошли!
И они пошли. Быстрым шагом, похожим скорее на бег. Теперь у них была цель. База. Семьдесят миль одним махом не перемахнешь. Да и сил надо оставить немного. Ни один, ни другой не верили, что на базе их будут дожидаться друзья-товарищи.
Шнур освещал путь узким, почти не рассеивающимся лучиком. Главное, что под ногами была почва, что спертым и холодным воздухом подземелья можно было дышать. Все остальное приложится. Иван не сомневался в своих силах.
Несколько раз он внезапно останавливался, подходил к стенам туннеля, осматривал их, прощупывал – ему мерещились следы рук человеческих, следы проходчиков. Но каждый раз он ошибался – стены были изъедены временем и вполне естественны, скорее всего здесь текла когда-то подземная река, она-то и проложила ход, текла по трещине в породах, век от века расширяя свое русло. Может, так, а может, и нет. Какая разница! Кеша каждый раз нервничал, ему было плевать на такие мелочи. Его больше интересовало содержимое заплечного мешка. Он все время напоминал Ивану. И тот дважды, перебарывая самого себя, доставал «зародыши». Первый, раздавленный в кулаке, в один миг превратился в несуразную черную большую птицу без головы и лап, напугал обоих гортанным истерическим клекотом, скрежетом ... и исчез в Темноте. Второй, выпал из ладони сгустком живой посверкивающей ртути, упал на шершавый гиргенит, прожег его, проел, ушел вниз – в неведомые внутренности Гиргеи.
– Хватит экспериментировать, – сказал Иван.
Он понимал – с мечом просто повезло, случайность. Витая рукоять была со странностями, она уползла с ладони вверх по руке, до локтя, там и прилепилась рыбой-прилипалой. Как она держалась, было непонятно, но когда Иван пытался отодрать рукоять от металлопластиконовой ткани комбинезона, у него ничего не получилось. Зато стоило только подумать о мече – и рукоять соскальзывала в ладонь. Невродатчики? Психопроцессоры? Иван уже не сомневался, что эта штуковина оттуда же, откуда и яйцо-превращатеяь.
Само волшебное «яичко» лежало у него за пазухой, грело дущу и вселяло надежду, несмотря на то, что пока на Гиргее так и не выручило не разу. Все! Хватит психовать! Надо преодолевать этот комплекс «голого беззащитного человека», он вооружен, он оснащен, он силен и искусен в рукопашном бою, у него седьмая степень боевого гиперсенса плюс уникальная школа рос-веда, у него, в конце концов, меч, гипноусилитель ... да еще два Кешиных парализатора. Да они просто непобедимы! А тревоги и неуверенность, так это всегда после длительного ношения скафандра, это проходит на вторые или третьи сутки. А сейчас надо идти вперед и не растекаться чувствительиым слизнем по гиргениту.
– Погоди ты малость, – просил задыхающийся Киша.
Дыхалка, видно, у ветерана тридцатилетней аракайской войны, была основательно подпорчена каторгами и рудниками, – погоди!
– Две минуты отдыха, – сказал Иван. И сел прямо на камень поблескивающего пола.
– Я тебе вот чего хотел сказать, – начал Кеша с ходу, будто для того и просил передышки, – помнишь, ты говорил, что у меня, дескать, чего-то не так, не такой какой-то?!
– Не помню, – солгал Иван.
Кеша поглядел на него недоверчиво и продолжил.
– Точняк, чего-то случилось со мной, – выговорил он проникновенно, – то ли не хватает во мне чего-то, толи отмерло внутри – было, а потом взяло и отмерло, и я не чувствую.
– Ветеран войны, а рассуждаешь как баба сентиментальная, – сделал вывод Иван.
– Я ведь не жалуюсь, – зло прохрипел Кеша, вставая, – я понять не могу. Слушай, Иван, а может, тогда в пещере, помнишь, когда нас давило вусмерть? Может, тогда мне башку придавило? Или, может, я в клинической смерти был? После нее иногда, говорят, мозги набекрень, отмирает, говорят, часть мозговых клеток, и человеку кажется, что от него половинка осталась, а то еще меньше?! Я не плачусь тебе в жилетку, мне разобраться надо! Ведь сон-то был?
– Был, – согласился Иван.
– Значит, и случилось что-то, – Кеша вдруг замолк. А после некоторого замешательства произнес как-то значительно и отрешенно: – А вдруг они меня на самом деле отпустили?!
Иван понял, еще немного и железный ветеран, неустрашимый боец и видавший виды каторжник-рецидивист скиснет, тогда пиши пропало – бросить его не бросишь, а возиться с ним, значит, самому погибнуть. И он поднялся на ноги.
– Пошли. Нечего нюни распускать, это не ты, что ли, грозился базу с налету взять, а?
– Я, – сознался Кеша. Решимость и воля возвращалась к нему.
– Осталось миль пятнадцать. Это последний бросок, понял?
Иннокентий Булыгин угрюмо покосился на Ивана. Он все понимал. И был готов ко всему. И несмотря на это ему казалось вполне определенно, что он не весь здесь, в проклятом гиргейском подземелье, что он и еще где-то. Кеша видел на войне и в Космосе множество всяких психов, не выдерживавших боев, прорывов, тягот «окопной» жизни. Насмотрелся! А теперь что-то происходило с ним самим, неужели заклинило в мозгах? неужели он, заматеревший в испытаниях и лишениях сошел с ума – по-тихому сверзился? Опыт и знание жизни говорили – а чем он, собственно, лучше других.
* * *
Карлик Цай вернулся в толщу хрусталя с такими адскими болями и жжением во всем теле, что поклялся, если выживет – никуда больше не отправится, хватит с него, он здесь по заданию Синдиката, Синдикат знает, чего делает, его серые стражи всегда на страже, а дело исполнителей – помалкивать и терпеливо тянуть свою лямку, не убили, жилы не повыдергивали, на квазитронный пыточный стул не посадили – и слава Богу! все остальное мелочи. Он еле отошел, и теперь ему было холодно. Встреча с Иваном, вернувшим свой собственный облик и рецидивистом Кешей, представлялась ему полуреальной, сном каким-то странным – был он или нет?! черт ногу сломит. Когда он немного пришел в себя, сразу задал вопрос:
– Долго ли мне пребывать здесь?
Ответа не последовало.
– Связь прервана? – поинтересовался он.
– Связь есть, – немедленно прозвучал ответ.
Цай ван Дау вздохнул с облегчением. Хуже всего остаться совершенно одному в этом хрустальном льде, тогда пиши пропало, тогда он не выдержит больше суток, голова его не шар свинцовый и не булыжник каменный. Они забыли, что он тоже человек! что и ему есть предел! что и ему надо давать хоть немного отдыха!.
– Поступает ли информация о моих вопросах и моих перемещениях к тем, кто использует меня в качестве ретравслятора? – спросил он то, о чем давно хотел спросить.
Ответ был обезнадеживающ:
– Да.
Ну и плевать, пусть все знают. Им и так все известно. Ведь помимо серых стражей существуют информаторы и инфодатчики, вживляемые в тела всех членов Синдиката.
Где в нем сидит этот доносчик: в мозгу, в левом пальце правой ноги, в нижней челюсти?! Если бы Цай знал ответ на этот вопрос, он бы выковырял инфостукача безжалостно, как выковырял из собственного лба каторжные приемодатчики, выковырял, по выражению Гуга Хлодрика, ржавым кривым гвоздем. Прежде чем ковырять, надо знать – где ковырять! Хоть бы они все сдохли! И пусть они знают, что он о них думает! Плевать! Вот сейчас они выуживают с его помощью из сверхъестественной кладовой информацию, которая стоит баснословные, невообразимые деньги, что там деньги, эта информация стоит большего – она дает власть над не знающими ее, надо всеми смертными! А что получит он? Передышку на очередной каторге? Жизнь в искалеченном, страдающем, полузамененном на биопротезы теле?! Цай ван Дау знал, что он не получит ни черта, кроме обязанности и дальше вкалывать на Синдикат.
– Я хочу уйти от них! – простонал он.
– Вопроса нет. Принимаются только конкретные вопросы, – прозвучало в мозгу.
– Могу ли я выйти из-под власти приславших меня?! – заорал он. – Можете ли вы мне помочь в этом, спасти меня?!
– Нет. Мы не вмешиваемся в ход событий Вселенского бытия. Мы наблюдатели.
– Тогда будьте и вы прокляты! – сорвался Цай.
Ответа не последовало. Скорее всего проклятия карлика не имели для «наблюдателей» абсолютно никакого значения.
Трижды мимо него в незримо-хрустальных силовых полях проплывали хищные, клыкастые рыбы. Они смотрели на Цая жутко и кроваво – будто был он им не посторонний уродец, а враг. И это казалось совершенно непонятным.
Бесстрастие ...и вдруг лютая злоба. Почему?
– Я снова хочу видеть то, что идет через меня! – потребовал Цай.
И опять ему никто не ответил, опять мозг пронизал ярчайший свет. Но на этот раз он почти сразу погас, не причинив больших страданий. И Цай ван Дау очутился в кромешной мгле. Далеко-далеко впереди, за десятки тысяч миль помигивала красная, нет, он разглядел, не красная, а ярко-малиновая точка. И больше ничего.
Прошло достаточно времени, прежде чем Цай понял – точка очень медленно, но с завидным постоянством увеличивается в размерах, это уже неточка, а маленький малиновый кружочек, кружок. И мгла вркруг – это не мгла вовсе, а полутемная бездна, бешенный водоворот космической Тьмы из миллиардов звездных миров, вращающихся в ней.
Возникло ощущение сначала полета, а потом непостижимого, противоестественного парения в Пустоте, посреди всего этого гигантского водоворота, исполинской космической спирали, в которой завертелись-закружились сонмы звезд, туманностей, созвездий, галактик, пульсаров, коллапсаров, квазаров и прочих порождений Мироздания. И он уже не висел, он падал в эту Пропасть. Падал аавстречу малиновому кругу, и он видел множество языков малинового пламени, вырывающихся из круга – Круга, который превратился в пылающую чудовищную воронку, пожирающую пространство. И в голове вдруг вспыхнуло – Барьер! Какой барьер? почему? зачем?! Никто не отвечал на его вопросы, связь, судя по всему, прервалась... Уже не было вокруг ничего: ни галактик, ни коллапсаров, ни межзвездной тьмы, был только бескрайний океан ревущего, гудящего, беснующегося малинового пламени. Цай приготовился к смерти. Она должна была когда-то придти. И вот она пришла! Он закрыл глаза. Но малиновый огненный океан не пропал – он полыхал и бесновался все так же яро и безумно. Барьер! Но почему языки пламени не сжигают его?! Почему тело бьется в ледяных судорогах?! Почему огонь полыхает только в голове и глазах, не обжигая и не превращая в пепел?! Барьер! Потому что это Барьер! Ответ не пришел Извне, он был в самом мозге Цая. Но какой Барьер?!
Все погасло в один миг. И ничего не было.
Цай сидел, скрючившись и обхватив трехпалыми руками колени, сидел на замшелом пурпурном йалуне, сидел с закрытыми глазами, все видя и все понимая. Он уже знал, где он. Это могла быть только родная Умаганга. Он открыл глаза – валун был и вправду пурпурным. И две луны висели в дневном небе. Но не это было важным сейчас.
Цая ван Дау сковал смертельный страх. Он ощутил себя младенцем, обреченным на жуткую смерть – голым, беззащитным, ничтожным, жалким. И все потому...
Потому что в сорока метрах от него возле сломанного желтого ствола агубаба стоял огромный и могучий, заросший почти до глаз черной с проседью бородой его отец – Филипп Гамогоза Жестокий, звездный рейнджер и последний властелин Умаганги. Глаза Филиппа были холодны, но его верхняя губа подергивалась в нервической улыбке, обнажая желтые прокуренные зубы. Отец был гол до пояса, и от этого выглядел еще более устрашающим. Набухшие красные шрамы бороздили кожу, будто кровавые реки, текущие по бугристым горам гипертрофированных мускулов. Руки у Филиппа дрожали. Он опять был пьян, смертельно пьян от своей нарколпеской, дьявольской отравы. Всклокоченные седые космы выбивались из-под алмазного двурогого венца, придавали лицу страниое, нехорошее выражение.
Да, это был именно он – отец, убийца, мучитель, садист, изверг, чудовище. Имевно таким запомнил его маленький Цай в тот страшный год. Неужели время его не берет? Неужели он совсем ве изменялся за эти годы?! Непостижимо. Цай ван Дау не мог стряхнуть с себя оцепенения. Он сидел сиднем, безводьиой жертвой, сидел на пурпурном валуне под двумя дневными лунами.
– Вот мы и встретились, малыш! – злобно оскалился властитель умагов. И из угояка рта, схривившегося в дьявольской улыбке, выкатилась капелька крови. – А у меня есть для тебя маленький сюрпризик, совсем маленький.
Филипп Гамогоза медленно завел руку за спину и столь же неспешно вытащил оттуда черный трезубец величиной с детскую ладошку. Трезубец был усеян искрящимися острыми шипами – легкое свечение расходилось от него, будто лучилось маленькое черненькое солнышко. Видя, какой эффект произвел «сюрприз» на сына-выродка, Филипп расхохотался во все горло, до судорожного, нечеловечьего лая, до хрипатой волчьей икоты. Он предвкушал славную охоту и редкостную потеху, и это было написано на его глумливо-сладострастном лице.
– Не-е-ет!!! – истерически завопил Цай. Он не мог совладать с собой. Ужас тех лет вонзился острой стрелой в его изболевшееся сердце. – Я не хочу-у-у!.
Цай сорвался с валуна и бросился бежать. Он бежал обхватив скрюченными руками свою уродливую, огромную голову, бежал долго, бежал, спотыкаясь, дадая и снова поднимаясь, бежал от неминуемой смерти. Он уже не помнил про Малиновый Барьер, про хрустальный лед, про Синдикат. Страх, безумный и слепящий страх гнал его вперед.
Он рухнул под желтой, пеноянтарной стеной дворца, уходящего под облака. Он уже не мог бежать, силы покинули его, сердце билось судорожно и неровно, в легких сидела тупая игла.
– Ты хорошо бегаешь, сынок! – прогремело совсем рядом, метрах в пяти. – Но ты бежал-ко мне, малыш!
Преодолевая ужас, Цай оглянулся. Филипп Гамбгоза Жестокий стоял у того же желтого ствола высохшего агубаба, все было тем же, лишь расстояние методу отцом и сыном сократилось во много раз. Это было непостижимо!
– Иди ко мне, мой дружочек, – ласково поманил Цая его свирепый и безжалостный папаша, – иди скорее, я верю, ты меня любишь, ты сам подползешь ко мне, малыш, чтобы я мог выковырять тебе глазик этим стебельком, верно я говорю, ха-ха?
Убийца поигрывал трезубцем, будто примериваясь, как бы его бросить поточное, как бы не промахнуться. На широком кожанном поясе у Филиппа в здоровущей позвякивающей связке висели пыточяые инструменты: иглы, ножи, щипцы, сверла, электровибраторы, клещи ... Палач забавлялся со своею жертвою, он оттягивал начало пыток, он играл с несчастным сыном-уродцем будто кошка с обреченной мышью.
Цай ван Дау понял – бежать нехуда, он в лапах садиста. Он убежал тогда, много лет назад, тогда ему посчастливилось. Он думал, что убежал раз и навсегда, бесповоротно и окончательно. Но вышло иначе. Проклятый Синдикат!
Проклятый хрустальный лед!
Он вскочил на ноги, чтобы встретить смерть лицом в лицо.
И тотчас его огромный отец оказался рядом. Он был втрое выше карлика, он был в стократ сильнее. Безумным, хохочущим циклопом навис издевающийся изверг над несчастным Цаем. Трезубец опустился, раздирая левое ухо, вырывая его ошметками, клочьями, причиняя острую боль.
Нет! Он не умрет овечкой, не отдастся в волю палача! Цай стремительно выкинул вперед правую руку – металлопластиконовая трехпалая кисть-протез вонзилась в нависающий живот, прорвала мышцы и ушла в глубь тела.
– А-а-а!!!
Дикий вой лишил слуха. Цай выдернул руку – следом вывалились окровавленные кишки. Он еле успел отскочить.
Но трезубец уже вонзился ему в плечо, раздирая мясо, ломая кости. Огромная, дико орущая и извергающая хмельной смрад рожа оказалась у его лица, забрызгала слюной.
Одним ударом левой Цай перешиб древко трезубца. Отпрыгнул назад. Упал. Ноги не слушались его.
А кровоточащий, рычащий получеловек-полузверь, не обращая внимания на вываливающиеся кишки, полз на него. И не было уже ни боли, ни ужаса в заросшем щетиной лице. Лишь сладострастие и безумие. Лишь вожделение и жаяэда кром! Это был монстр. Издыхающий адский монстр. Но он тянул руки к живому – искалеченному, обессиленному карлику, тянул, зная, что жертва не уйдет, не денется никуда. И Цай тоже это понимал. Он не мог убежать. И куда тут убежишь, если позади желтая стена, а впереди он – отец-убийца! И тогда Цай, собрав остатки сил, бросился вперед. Он вцепился своими железными руками-кручьями в это зверское лицо, вцепился, чувствуя, как уже ломают его тело огромные волосатые лапы, как трещит хребет, как лопаются глаза и хлещет из них кровь, его кровь. И все же он рвал дикую и злобную плоть, раздирал мышцы, пробивал кости, выдирая жилы, он добирался до мозга, чтобы отключить это туловище, навеки сокрушить его, навсегда, умереть, и его убить!
Но в какое-то миг чудовище поднялось, встало на колени, а затем и в полный рост. И отшвырнуло Цая от себя, бросило его со всей силы наземь. И он снова видел этого зверя, он видел занесенную над ним огромную когтистую лапищу, всю в черных волосах и рыжих пятнах. Он извернулся, уклоняясь от удара. Но лапа вновь нависла над ним, окатило кровавой слюной, желтой пеной. Еще миг... когти, какие большие нечеловеческие когти! разве это руки его отца?! разве это человеческие руки? В долю мгновения в голове Цая промелькнуло множество мыслей. Он уже не чувствовал, как вонзаются в его грудь дьявольские острия он уже ощутил конец своего бытия на этом жутком и омерзительном свете.
И вот тогда, сквозь оплывшие, уродливые бельма он узрел взмах алмазного лезвия, взлет ослепительного луча света. И увидел падение взлетевшего. И увидел голову зверя, отделившуюся от туловища и с грохотом покатившуюся вниз, к подножию холма. Голова скалила зубы и безудержно хохотала ... Цай не смог выдержать подобного зрелища, сознание покинуло его.
* * *
– Они нас засекли! – с остервенением прошептал Кеша. – Все, крышка!
Пулеметная очередь стальным веером прошла над головами. Иван вжался в землю, если можно землею назвать смесь глубоководного ила и крошева из гиргенита. Вторая очередь прошила воздух двумя вершками выше.
– Автоматика, – шепнул он Кеше. – Обычное пугало от диких зверей и всякой незванной живности – работает по движущейся цели, человека поражает только после рубежной черты. Мы сейчас можем идти в полный рост – ни одна пуля не коснется нас.
Кеша ухмыльнулся с сомнением.
– Не шибко верится, – просипел он. – И где ж эта рубежная черта?!
– Сейчас проверим!
Иван встал и сделал два шага вперед, потом еще два. Пули не брали его, словно он был заговоренным, они свистели над головой, справа и слева, но ни одна не зацепила даже краешка его одежды.
– Ложись! – кричал хриплым, приглушенным шепотом Кеша Мочила, только он умел так кричать. – Доиграешься, ложись!
Иван продвинулся вперед еще на семь шагов – и вот тут первая пуля зацепила плечевой манжет комбинезона, взвизгнула почти как живая. Он добрался до этой самой черты, после которой автострелки начинают поражать любую цель, в том числе и двуногую, разумную. Иван прижался к стене, распластался за небольшим неровным выступом. Автоматика допотопная, во лишняя дырка в теле ему не нужна. Если они пойдут дальше, будет срабатывать система за системой, сигнал оповещения уйдет в центр базы – вот тогда ими могут заняться всерьез. Они специально не поставили силовых полей, не преградили напрочь дороги.
Комплекс последовательно включаемых защитных систем – вот ловушка для самонадеянного путника! Он все сразу понял. Упал наземь, попытался отползти назад, к Кеше – и уперся в непреодолимую преграду. Силовое поле!
– Не ползи ко мне! – закричал он – Лежи! Не дергайся!
– Ты меня чего, за падлу держишь? – спокойно просипел Кеша. Он подползал все ближе.
– Да стой же ты! – сорвался Иван. – Тут ловушка!
Кеша оставался невозмутимым.
– Вся наша жизнь ловушка, – назидательно изрек он, – я уж скоро сорок лет из ловушки в ловушку переползаю да перепрыгиваю. Надоело, браток. Да только куда ж деваться?! И в ловушках люди живут.
Иван давно подметил, что в обычных, спокойненьких обстоятельствах Кеша психовал, нервничал, нудил и зудил, но надвигалась опасность, и ветеран становился совсем другим, превращался в кусок стали, изрекающий всякие житейские мудрости и обладающий феноменальной реакцией. Вот и сейчас – Кеша уже лежал рядом, в его дыхании не было заметно ни малейшей одышки, он был готов к бою, осаде, засаде, к пыткам, казням, к черту с рогами!
– Влипли? – вопросил он с какой-то необоснованной радостью и предвкушением серьезной драки.
– Влипли, – понуро ответил Иван. – Что делать-то будем. Ни вперед, ни назад. Сухой воды осталось на пять суток, а автоматика работает без проверок столетиями, иногда и дольше.
– Не мы первые, не мы последние. – сказал Кеша, поднимая с земли высохший, почти окостеневший плавник.
Иван огляделся – ил с крошевом были усеяны чьими-то давними останками, чего только небыло тут: и полуистлевшие непонятные скелетики, то ли рыбьи, то ли принадлежавшие ящерицам средних размеров, кости, раздробленные, переломанные, наверное, пулями, хрящи, ребра... метрах в двенадцати узкий лучик шнура-поисковика высветил человеческий череп с характерной черной отметицой во лбу – беглый каторжник, и каким дьяволом его сюда занесло, за тысячу верст от ближайшей зоны?! Положение было несладким. Иван даже невольно погрешил на карлика Цая – а не специально ли послал он их на смерть, не захотел ли избавиться от свидетелей своих преступлений? Каких преступлений, собственно говоря? Они все, по определенным меркам, преступники, они все преступили какуюто черту, потому что не преступить ее было бы еще большим преступлением. Вот и сейчас, перед ними черта!
– Так и будем лежать? – спросил он у Кеши.
Тот сунулся вперед, вытянул руку – пуля ударила ему в металлическую кисть, высекла искру, отскочила. Он сразу отдернул протез.
– Метко бьют, собаки! – сказал он, осматривая руку. На среднем пальце осталась чуть приметная тускленькая вмятина. – Щас бы парочку гранат. Может, поищем, поскребем по сусекам, а?!
Иван понял, на что намекает Кеша. Это было наивно. Но это был выход. Он сунул руку в мешок – в левом, потайном отсеке Гугова супермешка-скраденя было еще не меньше полуторы дюжины биозародышей, тепленьких и чуть влажных. Сейчас можно загубить их всех – и ничего абсолютно не добиться! Но с другой стороны, ежели они их сохранят-сберегут, а сами тут костьми полягут в назидание будущим пришлецам, это лучше, что ли?!
Иван вытащил черный шарик. Сдавил его, швырнул вперед. Шарик полежал, пошипел, потом выпустил из себя облачко белого пара и сморщился, ссохся.
Сдох, – вынес заключение Кеша. – Давай еще!
– Погоди! Надо приготовиться, если из зародыша вылупится что-то путное, раздумывать будет некогда.
– Я готов, – ответил без размышлений Кеша. – Хоть бы вылупился бронеход! И два спаренных плазмомета! И еще...
– Кончай болтать! – Ивану вдруг пришла в голову простая, но хорошая мысль. – А может, выпустим поисковика, пускай ищет щель?!
Кеша поглядел на Ивана почти со злостью.
– Ну нет, – сказал он, – я больше по щелям лазить не согласный. Надо на прорыв!
– Черт с тобой!
Иван сунул руку в меток. Зародыш растекся в кулаке слизью, но тут же улетел во тьму – Иван бросил его со всей силы, прижался к земле. И не напрасно – вдалеке ухнуло, загрохотало, повалили клубы зловонного дыма, что-то засвистело пронзительно и лихо.
– Вперед! – завопил как резанный Кеша. И рванул во тьму.
Иван бросился за ним. Он слышал треск очередей, шум разрывов. Но ни одна пуля не попадала в него-значит, есть заслон, значит, этот зародыш сработал, из него вылупилось нечто большое, прикрывающее. Вперед! Они пронеслись сотню метров живыми торпедами. И снова вжались в землю. Луч прожектора шарил по гиргениту, по илу, по крошеву, по человеческим и нечеловеческим останкам, костям, черепам, ребрам. Этот луч выискивал их. Откуда он взялся!
Кеша лупил вперед из обоих парализаторов. Но, видно, ничего живого впереди не было, а для металла, пластика и камня лучи парализатора не страшнее солнечного зайчика.
– Вот суки! – хрипел он и норовил подняться, прыгнуть вперед.
– Не спеши, – шипел ему Иван. – Не дергайся!
Луч нащупал их. И в тот же миг нечто серое, прежде невидимое стало надвигаться, не оставляя ни прохода, ни лазейки. За этим серым и неопределенным по-прежнему визжали пули, гремели разрывы.
– Сами напросились! – лихо и обреченно выдохнул Кеша.
Будто в подтверждение его слов из серой массы, открывая светящиеся внутренности, высунулся плоский, шевелящийся «язык», подполз к ним, загреб обоих, затащил внутрь ... Все это произошло не столь уж молниеносно, было время, чтобы сделать хоть что-то, отскочить, уползти, извернуться, но обоих будто парализовало.
Внутри было светло и удобно. Кабина! Как они не поняли сразу – это же кабина! Вот три креслица, будто три живых полипа выросли из живого пола. Вот пульт – непонятный, полужидкий, медузообразный, но все же пульт!
– Это зародыш!!! – закричал опомнившийся Кеша.
– Похоже, нам повезло, – не веря своим глазам, заключил Иван. – Сейчас поглядим. – И, положив обе руки на пульт, точнее, погрузив их в желеобразную подставку, сказал: – Полный обзор!
Ничего не изменилось.
– Надо сесть в кресло, – посоветовал Кеша, озирающийся в поисках оружия.
Иван послушно сел на полип, и тот содрогнулся под ним, потек живым стволом по хребту, выгнулся мягким изголовьем, обтекая невидимый гипношлем.
– Полный обзор! – повторил Иван резче.
И опять ничего не изменилось.
– Сломанный попался зародыш, – заключил Кеша с досадой. – Теперь из него и не вылезешь!
Иван сорвал шлем, сунул в мешок. Изголовье шевелящимся живым языком облепило затылок.
– Полный обзор!
И тут они все увидели. Будто рухнула передняя стенапанель. Будто высветилось все вперед на километр. Не менее тысячи стволов вели огонь по ним – ураганный огонь, это была просто стена смертоносного железа, огненный ад.
Допотопная автоматика!
– Вперед! – скомандовал Иван.
Они не видели себя со стороны. Они могли только представить, как «серая масса» поползла вперед. У нее не было ни колес, ни суставчатых механических лап, ни гусениц. Она не вздымалась над поверхностью подобно антиграву – она ползла, перемещалась, но делала это очень быстро. Палящие стволы, изрыгающие смерть, приближались.
Иван напрягся. Сейчас самым важным было понять принцип действия и систему вызова команд. Это штука непроста, ох, как непроста! Он знал все новинки биотехники XXV-го столетия, он видел и кое-что из ХХХ-го, там, на планете Навей. Но подобного он не видал.
Надо было сосредоточиться. Слишком мало времени. И никаких рычагов, кнопок, никаких «гашеток» и спусковых крюков, никакой видимости боевого вооружения. Но оно должно быть!
– Какие средства защиты есть на борту? – вопросил он.
И не получил ответа. Нет, тут должна быть команда, никаких вопросов. Этот живоход рассчитан на управление и действие, а не на проведение дискуссий.
– Меню боевых средств! – резко выкрикнул Иван.
Перед его глазами четко и зримо возникли двенадцать строк. Ни одного слова, ни одного знака, ни одной строки он понять не мог, это была абракадабра. Наугад! Надо наугад! Он сосредоточился на третьей сверху. И она сразу высветилась.
– Пуск! – скомандовал Иван.
Будто смерч пронесся в туннеле, сворачивая стволы, сметая их, разбрасывая, превращая в жалкое и никчемное железо. Огонь стих почти сразу. Лишь откуда-то издалека, отрывисто и нервно бил последний пулемет.
– В стену лупит, – пояснил глазастый Кеша, – вот тебе и автоматика.
– Вперед! – выкрикнул Иван. Сейчас нельзя было останавливаться. – Вперед!
И они уперлись в каменную, гиргенитовую стену.
– Вот тебе и вперед! – Кеша сокрушенно ударил себя по колену. – Может это тупик, ложная база, подманка для дураков?
Иван покачал головой.
– Непохоже.
Живоход сам пополз вверх, видно, действовала команда «вперед,» и он ее понимал как движение без остановки. Вверх! Значит, там ход?! Иван заорал:
– Полный обзор с постепенным увеличением во все стороны – выполнять!
Но со всех сторон был мрак. Высветился лишь верхний ствол шахты. Это была именно шахта – скобы, крепления, округлые, обработанные проходческой техникой стены.
Чьи шахты?! И чья база?! Может, они сейчас лезут головой в пекло?! К черту на рога?! Если это правительственная база, почему ее нет ни на одной из схем-карт Гиргеи?! Если тут логово Синдиката, одно из бесчисленного множества, разбросанных по Вселенной, почему допотопная автоматика и эта пальба. Синдикат не любит шума, он любого придавит тихо и спокойненько. Довзрывники ... с земной автоматикой? Исключено! «Серьезные»? Навряд ли! Обманка!
Это ложная база! Но ведь значит, где-то должна быть настоящая.
Иван не успел додумать – живоход вздрогнул от сильнейшего внешнего удара. Взрыва не было, вспышки не было. Это включили защитное поле! Что делать?! Решение родилось мгновенно!
– Приказываю! – закричал Иван, понимая, что нет нужды кричать, достаточно просто четко поставить задачу мысленно, и все! – Приказываю! Переключиться на полное самообеспечение, на саморегулирование и нанесение боевых ударов всеми силами, всей мощью! Вперед! На прорыв! Вперед! – Он командовал бессвязно. Он сам не понимал, какая команда выполняется сразу, а какая проскальзывает мимо «ушей» внутреннего мозга живохода. Но он попал в точку. Живоход содрогнулся ... и уверенно попер вперед и вверх по стволу. Впереди бушевало пламя, и потому разобрать что-то было невозможно. Расплавленный металл ручьями лился сверху, не причиняя вреда живоходу и сидящим в нем, металл не успевал застывать на стенах, светился, ручьи сливались в реки, в водопады, пока совсем не заслонили породу и крепления.
– В этой штуковине я чувствую себя как у Христа за пазухой, – признался Кеша с самодовольной улыбкой. – По-моему, пора давать команду наверх, на поверхность! Как ты считаешь?!
– Не богохульствуй! – ответил Иван. Он ничего не считал. Он не знал, какой боезапас в этом живоходе, вылупившемся из крохотного зародыша. Сколько в нем сил?! Надолго ли его хватит?! Может, через минуту они все сварятся живьем в этом аду?! А до поверхности Гиргеи ох как далече!
Их вынесло в огромный сферический зал с серебристыми стенами. Посреди зала стоял огромный, непривычного вида гиперторроид и натужно, тяжело гудел. Ни огня, ни пальбы в зале не было. Значит, они прорвали силовой заслон? Значит, пробились? Рано еще делать выводы.
– Ваня, да это ж статор! – обомлел Кеша. – Безуха! Земля! Майями! Пляжи! Девочки! Ваня, я так давно не лежал на горячем песочке! – Кеша вел себя как курсант-первогодок, но Иван видел его ледяные серые глаза и понимал, это все слова, слова, слова – сам Кеша не верит в них, он заклинает себя и его.
– На статор не очень-то похоже, и кабины нет, – мрачно изрек Иван. – В любом случае выходить из живохода опасно, понял?!
– Наша все-все понимай! – дурашливо ответил Кеша. – Наша умная!
Иван сидел и крутил головой. Ни души. Ни человека, ни андроида, ни подвижных систем. Может, это брошенная база, может, они воюют с призраками и оставленными ими стражами?! И почему, дьявол их побери, повсюду разбросаны эти торроиды?! Ему вспомнилось Пристанище, все эти предварительные миры и сферы, все эти «тамбуры». Кто понапихал везде и повсюду статоры?! И почему они срабатывали даже по непроложенным путям?! Ивана просто обожгла эта простенькая мысль, которая почему-то не пришла к нему тогда, на планете Навей. Да, ведь он запросто переместился в подземелье к Лане, к жертве, которую готовили тамошние вурдалаки для приношения своим сатанинским божествам, к любимой, брошенной им. Почему?!
Ни один земной Д-статор не работал в подобном режиме. Значит, все врали, значит, эти кабины вовсе не предназначались для путешественников будущего, которым надоела «большая игра» и которые решили убраться восвояси или еще куда-нибудь подальше от жути безумных миров?! Кто тут замешан?! Слишком много игроков! Слишком много непонятного! Но почему он тогда не удивляется живоходу, в котором сидит?! А кто его создал, запрограммировал и свернул в биозародыш? Он всегда верил Гугу. Но Гуг сам толком не мог объяснить. Весь его треп насчет сверхсекретных лабораторий на каких-то там судах, треп о прорыве во времени и прочем, это еще не основание для того, чтобы верить на все сто! Где факты?! Где хоть что-то объективное, доказуемое... И почему живоход вдруг застыл столбом, ведь ему был дан приказ все время вперед?! Значит, здесь уже нет «переда» и «зада», значит, здесь начало, точка отсчета?
Или он просто выработался? Сломался?! Гадать некогда.
– Открыть выход! – приказал он.
Что-то хлюпнуло, чавкнуло – и образовалась маленькая дыра-клапан – только-только пролезть. Кеша сунулся было к дыре, но Иван остановил его.
– Шнур! – сказал он. – Ищи, дружок! – И выбросил наружу шнур-поисковик. Тот моментально скрылся из виду, принялся за работу.
– Вверх! – скомандовал Иван. Он не очень-то надеялся.
И потому даже немного удивился, когда живоход взмыл вверх, застыл над полом на высоте десяти метров.
Они медленно проплыли над гиперторроидом, зависли над ним. Теперь Ивану стало ясно – это неземная вещь. И потому с ней лучше не связываться. Отгадка базы проста, как просто все на белом свете – это база переброса. Она работает и на вход, и на выход. Вот только вопрос – кто оставил тут эту базу ... круг замыкался, ответов на вопросы не было. В сердцевине гиперторроида проглядывалось почти непроницаемое черное пятно – это и есть «дверь». Нет, не «дверь», а целые «ворота» – огромные, широченные. Ворота из иного, наверняка чуждого мира. Голова болела от множества догадок. Но ни одна из них не поддавалась анализу и проверке. Почему он, собственно, решил, что все делалось одними руками? Ведь могло быть и так: нашли земляне, Синдикат, или Восьмое Небо, заброшенную инопланетную базу, наложили лапу, поставили свои защитные системы, закодировали? А могло быть и прямое сотрудничество, все могло быть! Не фантазировать надо, а действовать!
– Меня так и подмывает выбраться наружу, – приговаривал Кеша, – теряем золотое времечко! Провороним миг удачи, Иван. Сбежится охрана, припрыгают вертухаинам и живоход не поможет.
– Не придут и не припрыгают! – уверенно ответил Иван. Он сам не знал, почему так думает, но интуиция подсказывала – не тот случай, здесь не на силу все рассчитано, а на потаенность, никто и нигде не знает про базу, это лучше любой охраны... а «наблюдателям» все до лампочки, на то они и наблюдатели. – Никто сюда не сбежится!
Через полчаса живоход опустился на серебристый пол.
И почти сразу же в фильтровый клапан-дыру вполз шнурпоисковик. Он еле доползло Иванова запястья, вяло обвил его и замер мертвой холодной змейкой.
– Ни щелочки, ни дырочки! – доложил за него Кеша.
– Точно, – согласился с ним Иван, – даже ту, из которой мы выбрались затянуло ... может, дать команду на прорыв?
– А толку? – засомневался ветеран, – для чего мы сюда прорывались, чтоб потом обратно в подземелье, не-ет, надо туда! – Он выразительно посмотрел в черноту сердцевины торроида.
– Иди! – коротко отрезал Иван. – Ежели попадешь на песочек, погрейся и за меня!
– Вдвоем надо.
– Не можем мы рисковать, Кеша, не можем, понимаешь?
Иннокентий Булыгин удивился.
– Мы с тобой, что это, только-только рисковать начали?! – вопросил он. – А дотоле в игрушки играли?
– Хорошо! Ты остаешься, а я иду!
Кеша не успел возмутиться. Иван усадил его на креслополип, вдавил в изголовье.
– В случае чего ты знаешь, как обращаться с этой штукой. И не суетись. Жди меня!
Он выскользнул в клапан-дыру. Опробовал пол под ногами, притопнул, присел зачем-то, встал, развернул плечи – и быстро пошел к гудящему гиперторроиду. Только вблизи он сумел разобрать, что сам статор ни на чем не держится, он не закреплен, он висит над серебристым полом. Это было странно – в нерабочем положении, и столько энергозатрат на одни антигравы?! А кто сказал, что он не работает, что он не включен, что он не перекачивает сейчас чего-то такого из одного места в другое, из одного созвездия в другое созвездие, из одной Вселенной ... И все же в сердцевину должен быть особый проход. Иван пошел вдоль ребристого влажного, гудящего бока гиперторроида.
Он шел до черной отметины на полу – от этого пятна начинался желоб, ведущий в черноту сердцевины. Надо идти туда.
Иван обернулся и помахал Кеше рукой. Самого Кешу он не видел. А живоход выглядел со стороны малопривлекательно – серый, подрагивающий ком с одноэтажный сельский домик, даже поменьше – ни колес, ни ламп, ни рук, ни дверей, ни глаз, ни окошек, ни дырочки, ни хвостика – у создателей этой полуживой машины было странное представление о красоте и гармонии.
Пора!
Он скользнул в желоб. И понял, что не ошибся – поверхностные антигравы подхватили его, приподняли и повлекли в черноту и неизвестность. Иван знал, что в любой системе существует «сторож», который никогда не пропустит разумное, живое существо туда, где ему грозит опасность.
Но это в земных системах. А здешняя? Она почему-то не казалась ему земной. Но и не казалась инородной. Она была каким-то невообразимым гибридом своего и чужого. А потому могла и не иметь «сторожей». Поздно. Его втянуло в черноту – фильтр! опять эти фильтры! они везде! Ему настолько надоело тонуть и вязнуть во всевозможных фильтрационных «болотах», что сама мысль о просачивании через фильтр вызывала тошноту. Ну до каких пор! Горло сдавило, дышать стало тяжелее. Месиво, вязкое месиво! А вдруг на этот раз оно не отпустит его?! Ведь существуют же и поглощающие фильтры. Они не церемонятся с чужеродными телами, проникшими в них. Нет! Его уже выбросило ... тьма кромешная, но болота нет, он просочился, он в сердцевине.
Прежде, чем он встал и выпрямился, перед глазами замаячила ускользающая, мерцающая красная точка. Иван тряхнул головой. Сейчас надо сосредоточиться, надо прогнать видения ... и представить вполне определенное место, если не сработает, значит, это не перебросчик, не Д-статор, а что-то другое, похожее, но другое. Точка не пропадала. Наоборот, она становилась все больше, превращаясь в малиновый кружок.
– Не может быть... – невольно прошептал Иван.
Он глазам своим не верил. Все Мироздание бешенным хороводом кружилось вокруг малинового круга. Он сходит с ума! Ему мерещится старое, десятки раз виденное, но невозможное здесь. Невозможное! Вся Вселенная сошла с ума в своем бешенном круговом танце. Это сумасшествие! Малиновый Барьер! Но он же стоит на месте! Он не несется в межзвездном пространстве со световой скоростью! Почему же вдруг Малиновый Барьер?! Галактики и метагалактики посходили с ума, они вращаются обезумевшим волчком. И океан малинового пламени! Боже! Дай силы! Сохрани и направь! Ивана трясло, и он не мог унять дрожи. На долю мига из тьмы выплыли двое, прикованные к поручням корабля. Почему они здесь?! Корчащиеся фигуры пропали. Это все галлюцинации! Опять память выкидывает свои штучки. Опять! Сто океанов малинового пламени! Это конец ... или начало? Дальше только Осевое. Он абсолютно точно знал, что за Малиновым Барьером нет ничего, даже пустоты, вакуума, там только столбовая дорога Вселенной – Осевое измерение!
Океан пламени поглотил его. И пропал.
* * *
Иван лежал на каменистой поверхности. Он видел свои руки, изъеденный камень. Чуть выше, над головой полз низкий, давящий белесый туман. Он именно полз, словно гонимый ветром. Но никакого ветра, даже малейшего дуновения не было.
Неподалеку кто-то тяжело дышал, сопел, всхлипывал.
Женщина? Здесь?! Иван не шевелился. Он знал, что в Осевом нельзя привлекать к себе внимания. Он знал, что чем больше ты будешь дергаться и суетиться, тем больше тебе же и достанется. И вообще – в Осевом нет ничего реального, там лишь призраки, фантомы твоей же памяти. Последний раз он был в Осевом, когда шел на капсуле-развалюхе в Систему. Да! Он почти ничего не помнил. Да что там почти! Он ни черта не помнил. Лишь ощущение своей страшной вины. Лишь оставшиеся на коленях, прилипшие к пластику комбинезона длинные женские волосы ... волоски, три или четыре. Она хотела, чтобы он забрал ее из Осевого Но разве там есть жизнь? Осевое – это сквозная дорога, это измерение, гипертрофирующее память, рождающее фантомов, и ничего более! Светка! Она погибла при входе в Осевое. Она навсегда осталась в нем. Это она приходила к нему, она мучила его, терзала в образе жуткого, кошмарного упыря. Это она сидела у него на коленях и просила, чтобы он Прижал ее к себе крепко-крепко, чтобы он не отдавал ее никому ... Он начинал все вспоминать. "Спаси меня, я умоляю тебя, мне больше некого просить, не оставляй, спаси меня!
Забери с собой! Прижми к себе, сильно-сильно, накрепко прижми... и я вырвусь отсюда с тобой! Я верю, что вырвусь, только бы ты этого хотел!" Она растаяла. А он вышел из Осевого. И все забыл. Он не смог ее вытащить оттуда, не смог.
Всхлипывания стали отчетливее. И громче; Иван зажал уши ладонями. Нет! Только не это! Самый настоящий бред! Он же вошел в приемо-передающий сектор гиперторроида. Он все сделал правильно. Почему он оказался в Осевом?! И как теперь выбираться отсюда? Из белесого тумана выплыла маленькая дрожащая рука. Он узнал бы эту руку среди тысяч женских рук. Это была ее рука.
– Уходи! – прошептал он бессильно. – Уходи, призрак!
Он знал, что нельзя смотреть на эту руку, что нельзя затевать беседы и вообще говорить чего-либо, он притягивал к себе призрака сам. Но он не был полностью в своей власти.
– Ты пришел за мной, – еле пробился через плач ее голос. – Ты пришел за мной, но почему ты не хочешь взять меня за руку? Почему ты отталкиваешь меня?!
Иван заскрипел зубами. Он уткнулся лицом в камень, сжал веки. Но было поздно. Рука, нежная и легкая, опустилась на его плечо.
– Я знала, что ты вернешься.
Горячая слезинка прожгла комбинезон, растеклась по коже. Нет, это была сущая пытка, это было чудовищное, невыносимое наваждение.
– Тебя нет! Ты погибла! – стонал Иван. – Не мучь меня, уходи!
– Как же я уйду, если ты пришел ко мне, если ты ради нашей встречи преодолел столько препятствий, если ты не жалел жизни своей, чтобы придти ко мне, мой любимый?! Ты просто устал. Твой путь тяжек и долог. Ты безмерно устал, я все понимаю. Но не гони меня. Это ведь я. Света. Не верь своему рассудку, не верь себе и тем, кто тебе рассказывал про Осевое. Это я. А это – ты. И мы оба живы. Ты пришел, чтобы забрать меня. Но ты не знаешь, как это сделать. И я не знаю.
– И потому ты хочешь, чтобы я остался в царстве теней в Осевом?! – просипел Иван. – Да, ты этого хочешь?!
– Нет! Здесь страшно, Иван. Это не место для людей. Я бесконечно измучилась здесь. Я хочу выбраться отсюда ... Тут были ваши, но они ничего не могут, они заняты только своим.
– Кто это наши? И почему ты так говоришь?!
Иван перевернулся на спину, открыл глаза.
Страшный и мерзкий упырь-оборотень сидел перед ним на корточках, прожигал ледяным русалочьим взглядом и поглаживал слизистой дрожащей лапкой рукав комбинезона.
Терпеть. Все перетерпеть! Не подать виду! Не смотреть в глаза!
– Ваши – это те, кто пытается отгадать тайны Осевого измерения. Семьдесят восемь из них остались тут, – продолжил упырь Светкиным голосом. Скользкая, гадкая гадина – фантом, порожденный его же памятью и материализованный Осевым измерением. – Больше сотни ушли через Осевое...
– Куда?!
– Этому нет названия на земных языках, Иван. Они ушли сами, они ощутили возможность стать большим, чем просто люди, они не захотели оставаться среди смертных ... и они ушли!
– Секретный проект в Осевом?! – вскрикнул Иван.
– Я не знаю, как это у вас там называется. Просто они пришли с Земли, они пришли с белого света к нам. Пришли не так, как приходил ты. Но в этот раз и ты пришел не так. Дай мне руку.
Перед Иваном сидела его Света – Светик, лапушка, любимая, жена. Никакой это не фантом, это она! Она и тогда была с ним. Это она сидела у него на коленях, прижималась, просила не отпускать, забрать с собою. Что же происходит?! С проклятущей планеты-каторги он прямиком попал в Осевое?! Этого не может быть – потому что этого не может быть никогда!
– Я заберу тебя отсюда, – прошептал Иван, сам веря своим словам. – Я заберу тебя!
Он обнял ее и прижал к себе. Он знал, что в любую минуту может произойти превращение и в его объятиях окажется омерзительный упырь-кровосос, мокрый, гадкий, зудящий, прилипчивый и очень опасный, именно такие губят людей во сне, высасывая из них... не кровь, но душу. Он не понимал в чем симбиоз двух совершенно разных существ. Но так было в этом гнусном и подлом, жестоком и обманчивом Осевом измерении.
– Расскажи мне все, что с тобой было после моей смерти, – попросила вдруг она.
Иван вздрогнул.
– После твоей смерти?
– Да, ведь я погибла – погибла, по вашим понятиям. Что было потом?!
Иван обнял ее еще крепче, уткнулся носом в русые волосы. Он те хотел ничего рассказывать. Да и что он мог рассказать – сейчас все его злоключения казались пустыми и ненужными, ведь он так ничего и не добился, ведь пока еще ничего толком и не сделал для спасения человечества, обреченного и уже погибающего. Ему нечего было рассказывать. И потому он ответил:
– Ничего особенного, Светик. Ничего! Я долго тосковал без тебя. А потом я смирился. Есть вещи, с которыми надо смиряться.
– Я слышала от ваших, что из Осевого есть выход.
– Ты разговаривала с ними?
– Нет. Я их слышала. Но они меня не могли слышать. Меня могут слышать и видеть только те, кто знал и любил меня. Или не любил!
Иван оторвался от волос. Заглянул в большие, теплые глаза.
– Вот поэтому ты и есть призрак, ты появляешься лишь в моей памяти. Тебя нет!
Она улыбнулась странно и невесело.
– Меня нет в вашем мире. Но здесь я есть. Ты же обнимаешь меня, ты можешь поцеловать меня ...
Ивану вспомнился привкус крови на губах, острые клыки, впивающиеся в рот, в язык, в шею и щеки. Упырь! Это было страшно. Он не хотел повторения тех ужасов.
– Я сама уйду от тебя, если ты не веришь мне.
Иван гладил ее плечи, спину, пытался утешить ее, шептал что-то нежное на ухо. А метрах в восьми от них сидел дрожащий унырь, глядел на него алчными русалочьими глазами, потел, всхлипывал и мелко трясся. Они всегда порознь! Всегда! Почему он внушил себе, что это она, меняющая свое обличие?! Как он обманывался!
– Я поцелую тебя. Ты моя любимая!
Он припал к ее губам, теплым и нежным, живым губам.
И они не превратились в липкие губы вампира. Это была она, Светик, любимая, самая дорогая на свете, единственная ... живая.
– Вот видишь, ты поверил мне, – шепнула она на ухо, когда их поцелуй оборвался. – А теперь ты должен придумать, как забрать меня отсюда, ты все знаешь, ты обязательно найдешь дверцу из этого мира теней! Мне нужно уйти с тобой! Мне нужна эта дверь!!!
Иван невольно отпрянул. Дверь?! Авварон Зурр бан-Тург?! Пристанище?! Система?! Им всем нужна дверь в его мир! И ей тоже?! Нет, он слишком мнительный, слишком подозрительный, так нельзя! Они ищут какую-то дверь? Но у Авварона уже был в руках Кристалл с кодом и дешифровкой координат – записанный блок памяти, закрытый сектор? Он потерял его. Но он знает – где. Или не знает?! Уже невозможно далее терпеть эту путаницу, он все смешал в одну кучу, заподозрил ее, Свету! Иван сжал ее виски ладонями и отодвинул от своего лица.
Лучше бы он этого не делал – прямо в глаза ему алчно и дико взирал трясущийся, скользкий упырь.
– Не-е-ет!!! – закричал Иван во всю глотку.
Отпихнул от себя чудовище. Вскочил на ноги ... и, пробив пелену белесого ползучего тумана, вырвался куда-то в непонятное, под две ущербные луны в лиловых небесах.
Пристанище? Сонный мир? Нет! Он никогда не бывал здесь, так почему же он оказался в этом мире?
Вдогонку неслось: «Не бросай меня! Не уходи! Я не могу здесь оставаться, Иван, не уходи-и-и!» Он не слышал ничего. Он бежал, сломя голову, не чуя ног под собой. Он знал, что потом будет проклинать себя за слабость и трусость, но ничего не мог поделать – бежал, не разбирая пути. Лишь высоченная желтая стена маячила впереди. Если это Осевое – так почему здесь луны, которых он никогда не видел, почему желтые стены в лиловых небесах? Эх, лучше бы он остался с Кешей! Живоход – это единственное их спасение!
Туман под ногами рассеялся, обрывки его словно клочья ваты цеплялись за сапоги, отставали. Иван бежал во всю прыть. И двигало им в эти минуты нечто большее чем страх. Дверца? Канал?! Они поразному называли проход из своих миров в мир земной. Но суть-то была ясна. Доступ для всей этой нежити во Вселенную человека был закрыт, заблокирован, закодирован, заговорен – они даже не знали, как к нему подступиться. И он им невольно помогал. Он всегда нес добро, но по его следам ползло зло. Он прокладывал путь этому злу, пусть не сам, пусть по чьей-то недоброй воле – но ведь он, а не кто-то другой! Нет! Слишком круто! Если бы он сидел и ничего не делал, было бы хуже, неизмеримо хуже. И все же он виноват! И все же это Осевое измерение, это не просто бунт его подсознания, выверты памяти. Это реально существующая область Бытия. Нечего внушать себе, что все происходит в воспаленном мытарствами мозгу!
С огромного пурпурного валуна на Ивана бросился шестиногий зверюга с тремя рогами на носу и серповидным хвостом. Реакция сработала – рукоять скользнула в ладонь, – заискрился алмазный меч – и хищник, огласив окрестности истерическим рыком, рухнул в высокую алую траву. Иван не мог остановиться. Он бежал. Будто за ним гнались. А в ушах стонало и выло: «Не оставляй меня-я-я!» Нет, это все самое, настоящее, оно есть. Недаром здесь ведут исследования ребята из закрытого сектора. Исследования в Осевом! Почти никто о них и слыхом не слыхивал. Загадка XXV-го века! Иван несся вперед, начиная осознавать, что его гонит некая сила, что он не совсем цодвластен себе. Он это понимал и раньше ... но забыл. Почему? Почему?! Он должен спасать Свету, вытаскивать ее из адского измерения. А его несет куда-то. Только бы самому выбраться отсюда. Он тогда прижмет этих парней из закрытого сектора, он их возьмет за шкирку и потрясет хорошенечко, он выколотит из них все секреты! И он вернется тогда! Он вытащит отсюда Светку!
Пронзительный крик на миг остановил его. Но только на миг. Причал кто-то знакомый. У желтой, уходящей в небеса стены кого-то убивали. От крика закладывало уши.
Цай! Это вопил обезумевшим зверем карлик Цай ван Дау.
Раздумывать было некогда, Иван рванулся к стене. В три прыжка он подскочил к огромному уродливому монстру, заросшему черной с проседью щетиной, вскинул меч – хохочущая, скалящая зубы голова покатилась вниз по склону алого холма.
Только тогда Иван увидел истерзанного, жалкого Цая.
– С этой тварью покончено! – сказал тихо.
Цай всхлипнул, вытер кровь со щеки и пробурчал:
– Эта тварь – мой родной папаша.
– Ну извини тогда, – опечалился Иван, – не знал.
– Спасибо тебе, – захрипел Цай, – ты меня спас. Он давно хотел меня убить. Он преследовал меня повсюду. Правда, во снах и кошмарах. А теперь вот добрался наяву. А ведь я думал, что он давно уже сдох.
Вид у Цая был отвратный, будто его грызла целая стая гиен и шакалов, грызла не меньше суток. Но руки-ноги, голова были целы. У Ивана давно глаз приметался: кто в яму глядит из раненных и увечных, а кому еще жить да гулять.
Но откуда он взялся в Осевом?!
– Как ты попал на Умагангу? – спросил карлик.
– По-моему, ты немного ошибаешься, – ответил Иван, – это никакая не Умаганга.
– Значит, я не могу узнать своей планеты? Значит, я совсем трехнутый?! – занервничал Цай, заматывая раны на руке какими-то обрывками.
Голова в овраге продолжала хохотать и скалиться. Зато съеживающееся тело «папаши» было похоже на выброшенную волной медузу, оно растекалось, превращалось в нечто бесформенное.
– У вас бывает так? – спросил Иван тихо, но твердо, кивая в сторону головы.
– Нет, – ответил карлик, бледнея еще больше.
– Приглядись – все ли вокруг тебе знакомо? – настаивал Иван.
Цай ван Дау приподнял бельмастые веки, повернул голову.
– Я давно не был на Умаганге, очень много лет, здесь кое-что изменилось, – сказал он. – Но не могла же луна Угага стать вдвое меньше, верно? А стена?! – Он подполз к стене и ковырнул ее металлическим ногтем, посыпалась крошка. – Это не агайский пенный янтарь, а какая-то дрянь. Куда они подевали настоящую стену?! И трава ... она же ненастоящая! – У Цая словно заново открывались глаза.
Он ничего не мог понять. Он тер виски, озирался, бледнея смертной бледностью, до зелени, до синевы.
– Здесь нет ничего настоящего, Цай, – сказал Иван. – Потому что это не Умаганга. Это Осевое измерение.
– Неправда!
– Ты видел Малиновый Барьер?
– Да.
– Мы в Осевом измерении, Цай. Сюда редко попадают живые. Но мы с тобой попали.
На минуту Цай погрузился в мрачные размышления, на него стало страшно смотреть. Это был самый настоящий труп – труп маленького, корявого, большеголового уродца; труп, скорчившийся, перекореженный, жалкий. Наконец он шевельнулся, ожил.
– Наверное, ты прав, Иван. Это не Умаганга. – Помолчал. Завел иное: – Вы с Кешей пробились на базу, так?
– Пробились.
– Ты нашел там...
– Там ничего не надо было искать. Гиперторроид торчал в центре огромного зала, открыто.
Цай усмехнулся.
– Открыто – на глубине в сотни миль, в толщах гиргенита, в слоях, которые никто и никогда не исследовал, потому что там гиблое, ненужное, пустое место?! Это перевалочная база. Понял? Я давно догадывался, что Гиргея не просто планета-каторга, не только ридориум притягивает к ней словно мух всякую сволочь! Теперь я убедился в этом, Иван.
Иван присел на траву. Он глядел на скалящуюся голову.
Он не хотел видеть это уродство, но оно приковывало его взгляд словно магнитом. Сидел и слушал Цая. Тот говорил все верно. В недрах проклятой Гиргеи нашли себе приют многие: и довзрывники, если это не галлюцинации, и Синдикат, и чужие... планета освоенная, прочно занятая каторгами, рудниками, на нее доступ закрыт, никто не полезет ковыряться в ее нутре, ядро остывшее, сверхтвердое, удобные ходы-выходы, какие-то связи и инфраструктуры еще с прежних времен, стародавних, исчисляющихся миллионолетиями. Так где же еще создавать перевалочные базы?! Где ставить статоры и гиперторроиды?! Сам Бог велел на Гиргее! Или сам дьявол! Значит, эти устроители баз и перебросчиков имеют свободный доступ на Гиргею? Они не боятся системы заслонов, силовых полей и кодированных гипносетей на орбите? Или для них эдаких мелочей просто не существует? Слишком много вопросов.
– Мы никогда не разберемся в этом болоте! – сказал Иван Цаю.
– У Синдиката есть свои интересы в Осевом, – неожиданно выпалил карлик. – Понимаешь?
– Нет.
– Я сюда попал только потому, что Осевое нужно Синдикату! Я щуп этой гнусной мафии! – Цай ван Дау вскочил на свои кривые, изуродованные ножки и заорал во всю мочь: – Я не боюсь их! Пусть все слышат! Пусть все видят! Не-бо-юсь!!!
Иван догадался в чем дело, ему не надо было разжевывать мелочей. Они оба здорово влипли.
– Хватит кричать, – сказал он, – там нас Кеша ждет.
– Кеша? – ошалело переспросил Цай ван Дау.
– Угу.
Цай сразу успокоился. Если кто-то и где-то их может ждать, значит, еще не все потеряно. Вот только шли они в Осевое через разные дверцы, так где ж гарантия, что выберутся через одну?
– Знаешь, когда я понял, что Осевое не мираж? – спросил Иван у карлика Цая. И не дождавшись ответа, заявил: – Когда увидел, что ты не признак! Если в каком-то измерении или пространстве оказались двое и оба ощущают в нем присутствие другого, значит, это реальное пространство.
– Ну и что? – удивился карлик.
– Для меня это был очень важный вопрос. Теперь вопроса нет, – пояснил Иван.
– Для меня вопрос – как отсюда выбраться, – карлик усмехнулся. Усмешка на изуродованном, разодранном лице промелькнула жуткой гримасой.
После ухода Ивана ветеран аранайской войны и каторжник-рецидивист Иннокентий Булыгин не долго предавался унынию. Сказано было ждать, значит, надо ждать. Теперь он верил, что вертухаи не припрыгают, не прискачут и не приползут. Потому как нет здесь никаких вертухаев – база брошенная, работает по привычке, в авторежиме. Ну и хрен с ней, пускай работает.
Он в несколько приемов овладел живоходом – поползал по стенам и потолку зала, полетал над огромным гудящим бубликом, который все звали слишком уж торжественно и научно, гиперторроидом. Вернулся на прежнее место. И заснул.
Кеша был немолод, к тому же он страшно устал и от жизни, и от войн, и от каторги. Последние события – побег, тряска, пытки взбодрили его. Но сколько же можно без сна? Он провалился в глубочайший полусон-полуобморок.
Сколько он спал, не знал никто кроме помалкивающего бортового «мозга» живохода. Перед самым пробуждением, как это и бывает часто, Кеше приснилось нечто странное.
Ему приснилось, что он проснулся. Проснулся в удобном, обтекающем тело кресле. Откинутая на большое и мягкое изголовье голова была Легка, невесома. Невесомым казалось и тело. Он славно отдохнул! Кеща уставился вперед – прямо на пульт живохода. Больше смотреть было не на что, обзор он вырубил перед тем, как заснуть. Он не узнал пульта. И зажмурил глаза. Потом снова открыл их. Рабочий пульт боевой десантной капсулы невозможно спутать с любым из других пультов. Кеша чуть не вывалился из кресла.
– Полный обзор! – закричал он, цепенея от догадки.
И догадка подтвердилась.
Он висел посреди черного, усеянного звездами неба, висел в страшной космической пропасти, в которую падало все на свете и никак не могло упасть – падение было бесконечным. Он вырвался с Гиргеи?! Когда?! Как?! И где живоход?
– Где мы?! – закричал он снова. – Координаты?!
Мозг капсулы выдал на прозрачном невидимом табло перед ним два ряда мигающих цифр и для понятности одно коротенькое предложение: «нестабильная орбита 1089 – Гиргея». Это означало: до поверхности планеты ровно одна тысяча восемьдесят девять километров, но расстояние меняется каждую секунду, вместе с направлением и скоростью капсулы. С огромным трудом их можно засечь.
Но сбить капсулу, уничтожить ее практически невозможно.
По Кешиной небритой щеке поползла предательская слеза.
Свобода!!! Он столько лет мечтал о свободе. И там, на чертовой Аранайе, и здесь, на трижды проклятой гиргейской подводной каторге. И вот она, дорогуша! Он свободен! Он может сигануть сейчас на капсуле куда душе пожелается.
Боевая капсула! Это предел мечтаний! Это сказка, фантастика! Его ждут девочки на Гавайях, как они его ждут! Он не обманет их ожиданий! Он сию же минуту рванет к ним!
Жаль, что у него нет на борту термосаллиевой бомбы в полмиллиарда мегатон, он с огромным удовольствием хлопнул бы напоследок дверью – разнес бы в клочья эту поганую планетенку со всеми ее вертухаями и ... Кеша приуныл, – каторжанами. Нет, хотя среди них и было много всякой сволочи, он не желал им ни погибели, ни зла. Сразу вспомнился Иван. Потом коротышка Цай. Нет, девочкам придется обождать немного.
– Эй ты, умник! – рявкнул он, обращаясь к бортовому большому мозгу. – А ну слушай меня. Боевые коды...
Закрыв глаза, он по памяти отбарабанил все ряды цифр, которые выдал ему Иван, там, в хрустальной клетке. Хе-хе, они отпустили его! Здорово он провел этих лохов! Ай, здорово, будет чего порассказать на старости внучатам. Хотя какие у него внучата – пули да гранаты! Кеша сокрушенно вздохнул. На невидимом экране загорелся зеленый нолик, кругленькое колечко. Это хорошо, большой мозг признал его и готов выполнять все команды без исключения. Ну, Иван, спасибо!
Кеша разогнал капсулу, поймал в радарную сеть сразу четыре охранных спутника: два сверху, один снизу и один слева. Все они были далеко-далеко, и не видели капсулы. Но она их видела.
– Малый огонь, – вяло скомандовал Кеша и вырубил полную прозрачность. Теперь он хотел видеть, что произойдет с «шакалами» на экране, при большом приближении. Ничего душещипательного не произошло – четыре поблескивающие шарика, ощитиненные радарами и боевыми ракетами, почти одновременно будто лопнули, разлетелись осколочками, ни одна из блокированных боеголовок не разорвалась. Кеша зевнул. Работает! Ну и хорошо. Ей и придется поработать немного. Через сколько он там пообещал барьеров пройти – через три или четыре? Да будь их хоть пять! Он перепрыгнет через них, только пыль стоять будет!
Неужели его еще не засекли? Должны засечь вот-вот. Ну что же, пора. Пришло время вспомнить, как он ходил в десант, как он бросался вниз головой на дьявольские, кипящие смертным варевом планеты. Вперед!
– Большая воронка. Левое горло. Кратер А2147, – затараторил он с нервическим придыханием, – траектория 14-08-422-11. Полный вперед! Полный! Антигравы до отказа давай! Пошла, родимая!
Капсулу не надо было учить, это ее большой бортовой мозг мог бы поучить многих. Но Кеша орал во всю глотку, ему доставляло огромное удовольствие все это, он шел в атаку с криком, с ором, с боевыми кличами, будто пытался устрашить незримого противника.
Тело превратилось в свинцовую болванку. Ветеран не боялся перегрузок. На полном ходу мало кто врезался в планету, любителей рисковать своей собственной шкурой почти не было – но когда уходили от преследования, годилось все. Капсула черной молнией пробуравила пакостную атмосферу Гиргеи, выжгла вглубь пятьсот метров воды под собой, обратила их в ревущий пар, рвущийся к небесам. И не дав ему вылететь из воронки, ушла в океан. Первые двенадцать миль капсула опускалась под водой на крейсерской скорости. Дальше надо было выбирать маршрут. Радар нащупал три большие подводные пещеры. Избрать лучшую должен был бортовой мозг. Но Кеша уверенно повел корабль к самой большой и глубоководной. Он был абсолютно уверен, что первый этап лихой операции прошел на славу – зажравшиеся и ленивые вертухаи остались с носом.
Им никогда не засечь капсулы. Никогда!
Черные, свинцовые воды Гиргеи! Безбрежный, безмерный океан! Что для вас семидесятитысячетонный кораблик, погружающийся в вас – песчинка, кроха, капелька, ничто! Исполинский, на три четверти водяной шар – и спресованный в каплю ураган, сжатый в песчинку огонь целого созвездия, сконцентрированные в малой крохе ум и воля цивилизации. Боевая десантная капсула! Как правило их оставляли на орбите и шли на штурм в десантном боте.
Но обстоятельства бывают разные. Иногда нужно рискнуть. Для Кеши риск был не только его профессией, он был для него частью сложной и неоднозначно воспринимаемой окружающими натуры. Непрост был Иннокентий Булыгин. Может, поэтому и выжил он там, где простому смертному надлежало трижды распрощаться с белым светом.
Про аранайскую войну на Земле почти никто не знал.
Это была тайная война. Добровольцев вербовали по всей Вселенной – кого добром, деньгами и посулами, кого силой. Тридцать лет продолжалась одна из жесточайших в истории Мироздания войн, тридцать лет лилась кровь людская и нелюдская. Аранайя была одним из нелепейших миров: в центре системы висела огромная звезда – Арана, голубой гигант. В смутные, доисторические времена, сразу после рождения солнц, она умудрилась каким-то образом урвать в сферу своего притяжения двенадцать светил первой звездной величины, семь красных карликов, одиннадцать желтых карликов и три псевдоквазара. Все они вращались по сложнейшим орбитам вокруг гиганта, увлекая за собой в этом вращении двести сорок шесть планет, три тысячи пятьсот крупных астероидов и не менее сорока пяти тысяч боевых и гражданских спутников, станций, космолабораторий. Все это называлось Аранайей. И обитало в ней полтора миллиарда людей и восемнадцать с половиной миллиардов аборигенов-гуманоидов. Бодяга началась с того, что аборигены разделились на три лагеря и по каким-то своим, необъяснимым для людей причинам объявили друг другу войну до полного истребления противника. Иной войны у них и не могло быть, потому что три лагеря были тремя крупными родами, состоящими из множества родов более мелких. Кровная месть в каждом из родов была смыслом жизни и чуть ли не религией. Именно поэтому аборигены никогда не воевали друг с другом – слишком сильным было кровное «оружие устрашения», они разрешали все споры мирно и полюбовно. Земная Федерация поступила как всегда мудро и осмотрительно, она прислала своих наблюдателей в количестве шестидесяти космодивизий.
Одновременно при каждом роде был создан Центр советников. Все три центра набирали добровольцев независимо друг от друга, стремясь обеспечить превосходство своим подопечным и тем самым положить конец Кровавой бойне.
В аранайскую войну были вложены триллиарды, она сжирала уйму энергии, предназначавшейся для иных целей, десятки тысяч наемников и миллионы аборигенов гибли ежемесячно, в этой адской воронке сгорало до четверти всех боезарядов Федерации в год ... и тем не менее, несмотря на глобальные по своей мощи усилия войну никак не удавалось сдержать и остановить. Злые языки поговаривали, что кое-кому на Земле и в Федерации выгодна эта бойня – на Аранайе таких провокаторов и паникеров расстреливали на месте без сожаления, они подрывали дух миролюбия и невмешательства. Это было явной ложью, ибо Федерация для того, чтобы погасить военный конфликт в системе голубого гиганта отдавала все, не жалела даже сверхновейших образцов вооружения и техники, беспрестанно отправляемых на Аранайю. Жесток и злобен Дух Войны!
Иннокентий Булыгин испытал его прикосновение на собственной шкуре. На этой войне он был рядовым, и потому вволю понюхал пороху. Его семь раз контузило, шрамы от двенадцати ранений украшали тело, руки оторвало на семнадцатом году войны – но за последующие тринадцать Кеша настолько свыкся с металлобиопротезами, что считал их своими руками без всяких поправок, восемь лет в общем счете он мыкался по аранайским лагерям, в которых почти никто не выживал. Кеша был дьявольски живуч!
Он выжил в кромешном аде тридцатилетней аранайской войны. Он выживет и сейчас! Надо только не жалеть себя!
Надо пробиваться вниз, вглубь! Прорывать десятки, сотни километров гиргенита, базальта, черного мрамора, толщи свинцовой жижи. И капсула! Он поставил капсулу на полную круговую оборону, на уничтожение любой приближающейся цели. Он знал, что делает. Он врубил полную Д-прозрачность, сигмапроницаемость и на всякий случай, если начнут прощупывать по старинке – абсолютную радиопрозрачность. Он знал все тонкости ведения войны – настоящей, жестокой, беспощадной и не имеющей правил. Он работал как андроид, как автомат, с застывшей на тонких губах кривоватой улыбкой. Он знал, что идет напролом нагло, хитро, мощно, бесповоротно. Он знал, что на такой прорыв никто не решился бы – никогда! Эх, Иван, Иван!
Не та в тебе закваска! Хоть и крутой малый, десантник-смертник ... но тебя никогда не били так, как били Иннокентия Булыгина, ветерана и рецидивиста, ты никогда не ожесточишься сердцем так. Слабо! Ты никогда не рискнул бы вонзить в чрево гадины Гиргеи боевую капсулу, ты ее заботливо оставил на орбите, пожалел. А Гиргея тебя не пожалела – вот и гниешь в ее поганом брюхе! Кеша погасил улыбку. С капсулой все в порядке – она разнесет в клочья всю эту паршивую планетенку, только сунься сюда! Пора!
Пещера блокирована. Все шито-крыто. Он нырнул в люк боевого десантного шлюпа. Утонул в глубоком кресле.
Вспомнил на миг Марию, оставшуюся навсегда на семнадцатом спутнике Аранайи, ее растерзанное гератами прекрасное тело. Скривился, скрючился. Но мозг работал в заданном режиме, сам по себе – вперед! Шлюп вырвался из мрака глубоководной пещеры, ослепил тонким лучом исполинского бронеголового ската, парализовал его на время, чтоб не мешался на дороге. И черным камнем пошел вниз.
Часть третья. ТРЯСИНА
Карлик Цай старательно заматывал свои раны какими-то обрывками, при этом сопел и кряхтел.
– Зря стараешься, – не выдержал Иван, – меня в Осевом на куски раздирали. А как обратно выныривал – ни одного шрама. Это все видимость. Ведь боли нет?
Цай подумал, покрутил головой, наморщил лоб.
– Совсем не болит, – признался он, – но поначалу жуткая боль была, какая там видимость!
– Любая рана должна болеть. А если нет боли – одно из двух: или она обработана и введен препарат, или никакой раны нет.
– Есть еще и третий вариант, – добавил Цай, – отключены болевые центры в мозгу.
Иван усмехнулся.
– Выходит, когда брюхо протыкали или по черепу долбили, центры не отключали, а потом взяли да и отключили, чтобы не мучился? Нет, в Осевом действуют странные законы. Нам их все равно не понять.
Законы в этом мире и впрямь были странные. Иван сидел на пригорочке и смотрел, как пытается взобраться к ним под желтую стену отрубленная голова – она очень старалась, хватала огромными оскаленными зубами траву, перехватывалась рывками, рычала, роняла желтую пену изо рта, поднималась на два-три метра выше... и снова скатывалась вниз. От самого тела осталось несколько лужиц слизи.
– Погляди на нее! – он дернул Цая за рукав.
Но тот не обернулся.
– Отстань! – просипел нервно. – Я нутром чую, нельзя смотреть, хуже будет.
Иван удивился догадливости карлика.
– Верно, – подтвердил он, – чем ты больше к этим призракам присматриваешься да прислушиваешься, тем реальнее они становятся, ты как бы сам их притягиваешь...
– Ну вот, дошло, – обрадовался Цай ван Дау, – а дальше вывод сможешь сделать?
– Какой еще вывод? – не понял Иван.
– Простой. Раз ты притягиваешь призрака исключительно своим вниманием, значит, его нигде нету, понял?!
– Нигде?!
– Нигде, кроме твоей башки! – ответил карлик. – Осевое только усиливает Твои же внутренние фантомы, оживляет их, дает им силу. Но ты можешь их убить, не пошевелив пальцем – резко переключись на другую мысль, и все!
– А подсознание? Ты им умеешь управлять?
– С подсознанием хуже.., – Цай обернулся, глянул вниз, в овраг. – И все же я прав. Нет там никакой головы!
Иван четко видел оскаленную голову. И он также четко знал, что этот фантом родился не в его мозгу. Карлик чегото путал, он искал слишком простых объяснений, а Осевое было сложным миром.
– Стена...
– Что – стена? – переспросил Иван.
– Она полая! – воскликнул Цай.
Забыв про свои раны и тряпки, карлик вскочил на ноги, вцепился трехпалыми изуродованными руками в желтый нарост, отодрал его, потом еще отодрал пласт... Иван бросился помогать. Через десять минут они полностью очистили большой черный экран, напоминавший что-то недавнее. Откуда в Осевом может взяться экран?!
– Надо поискать управление.
– Ничего нет, я все обшарил, – сказал Цай. И уставился вниз. Теперь он снова видел голову – она была маленькой, будто высохла и сжалась до размеров грецкого ореха, но она все еще продолжала скалить зубы. Бедный Филипп Гамогоза! Прах его наверняка уже сгнил на подлинной Умаганге, сколько прошло лет!
Иван вырвал Цая из сумерек воспоминаний.
– А ну погляди-ка, – нервно, отрывисто произнес он, – что ты видишь сейчас? Отвечай быстро и четко!
– Бледный старик с тонкими губами. Он говорит, но я ничего не слышу. Он только шевелит губами...
– Значит, не видение! Достали, гады! – озлобился Иван.
Он четко видел на экране знакомое старческое лицо. Но как могли «серьезные» попасть сюда, в Осевое?! Антарктика. Земля. Гиргея. А теперь и Осевое?! У них длинные лапы!
Губы ожили, голос будто прорвался с экрана:
– Ты думал, сбежал от нас? Нельзя быть таким наивным. Это просто глупо. Ну да ладно, скажи спасибо своим старым друзьям, мы вытащим тебя из Осевого. И этого тоже вытащим, передай ему.
Карлик ткнул Ивана в плечо.
– Что он говорит?
– Говорит, что вытащит тебя отсюда.
– Нет! Он с ума сошел. Синдикат никогда не простит мне! Они меня разыщут и убьют. Я не могу уйти по другому каналу! – Цай ван Дау не на шутку разволновался. – Они не посмеют.
Старческое лицо ехидненько и меленько засмеялось, морщины изуродовали лоб, щеки, даже нос.
– Еще как посмеем! Этот малыш очень много знает, мы давно следим за ним. И мы непременно окажем ему дружескую услугу. Мы ценим знающих людей.
– Что он говорит?! – снова закричал Цай. Он ничего не слышал.
– Говорит, что ты им пригодишься, я так понял!
От бессилия у Ивана дрожали руки. В голове гудело. Он ощущал, что это существо на экране почти всемогуще, что он в его руках, и бессмысленно даже делать попытку вырваться из этих рук. Достали!
За спиной кто-то стоял и взволнованно дышал. Иван боялся обернуться. Он вглядывался в старца, будто гипнотизировал его, будто хотел взглядом уничтожить изображение.
– Не уходи с ними, – тихо раздалось из-за спины.
Иван вздрогнул.
– Они погубят тебя!
За спиной стояла Света. Совсем не призрачная, с живыми грустными, вовсе не русалочьими глазами. По ее щекам текли слезы.
– Иван, не отвлекайся на каждый фантом, – вкрадчиво попросил старец с экрана, – их здесь слишком много, они заморочат тебе голову и ты окончишь жизнь в психушке... если выкарабкаешься.
– А ты сам-то не фантом?! – с ехидцей спросил Иван.
– Нет. И вы оба сможете убедиться в этом очень скоро, – ответил старец.
На плечо легла легкая рука.
– Иван, – проговорила Света совсем тихо, на ухо, – я знаю выход из Осевого. Меня эта дверца не пропустит, но ты сумеешь выбраться. Пойдем!
– Почему ты раньше мне не сказала? – спросил Иван.
– Я не могла с тобой расстаться. Для меня каждый миг возле тебя – счастье. Ведь ты уходишь надолго, а приходишь на минуты.
Цай беспокойно поглядывал то на экран, то на Ивана.
– С кем ты говоришь, – не выдержал он, – я ничего не понимаю!
– Я сам ни черта не понимаю, – сознался Иван. Ему хотелось идти за Светой. Она укажет выход. Но он не мог оторвать взгляда от экрана. Старческое лицо притягивало его магнитом. И зачем он полез в этот проклятый гиперторроид?! Сидел бы себе с Кешей в живоходе! Но тогда бы он не разыскал карлика Цая... А за каким дьяволом ему этот отпрыск императорской фамилии в черт-те каком колене?!
Все какая-то бессмысленная суета и возня! Вместо того, чтобы дело делать, он мыкается беспутным бродягой. Как все надоело! Но Света... Нет, это невыносимо!
– Пойдем! – он обернулся к Свете. – Я верю только тебе.
Она припала к его груди, всхлипнула. Поцеловала в губы живым, теплым поцелуем.
Теперь он не сомневался нисколько – это она, она живая, она пленница Осевого измерения. Ион обязан вытащить ее отсюда. Надо идти!
– Нет! Ты никуда не уйдешь! – взревел с экрана старик. – Стоять!
Иван оцепенел. Его мышцы превратились в камни, ноги в столбы. Им овладевало безразличие. Гипнодавление?!
Нет! Он не мог понять, как на него воздействует старец. Защитные пси-барьсры не помогали. Он испробовал все. Цай тоже был какой-то странный, на него нельзя было без слез смотреть – сгорбленная спина, опущенная голова, кровь из незаживающей раны на лбу.
– Пойдем скорее, Иван! – тянула за руку Света.
– Я не могу. Они держат меня!
– Ты должен уйти!
– Не могу. Я очень хочу идти с тобой. Но не могу даже шевельнуться. Если б ты пришла чуть раньше...
Старческое лицо исказилось смесью злобной гримасы и самодовольной улыбки, зазмеились, скривились тонкие губы.
– Пора!
Изображение пропало с экрана. И сам экран пропал куда-то. В стене зияла черная дыра. И в нее неудержимо влекло, будто кто-то невидимый тянул на незримых канатах.
– Не поддавайся им!!! – закричала во весь голос Света.
Ее руки рвали комбинезон на плечах, тянули назад. Но они были слишком слабы.
Иван сделал шаг вперед. Потом еще один. Он отчаянно сопротивлялся, пытался перебороть черную, колдовскую силу. Но ноги медленно передвигались, увлекая все тело в дыру. Понурый карлик обреченно и как-то механически шел следом. Он молчал, прикрытые желтые бельма крупно вздрагивали.
– Ива-а-ан !! – кричала не своим голосом Света.
Она ничего не могла поделать, невидимое поле не пускало ее дальше. Она упала на колени, вздела к лиловым небесам руки, потом не выдержала, уткнулась лицом в траву, зарыдала в голос. В сведенных судорогой пальцах были зажаты обрывки комбинезона, из-под ногтей сочилась кровь.
Он снова ушел от нее! Ушел! Теперь он никогда не вернется, эти звери никогда не выпустят его из цепких лап. Она оглянулась назад – с уходом живых Осевое обрело свои собственные приметы: белесый туман стелился над каменистой растрескавшейся поверхностью. Туман, мутные восходящие струи, облака черного клубящегося дыма, сумерки. Только скалящаяся, жуткая голова с безумными глазами напоминала о недавнем.
* * *
Аранайская война многому научила Иннокентия Булыгина. Но главное – умению не щадить себя. И он не щадил.
Шестнадцать километров свинцовой толщи он пронзил черной молнией. Одну за другой пробил шесть гиргенитовых переборок. Обшивка бота малость раскалилась. Это было к лучшему. Теперь десантный боевой бот становился похожим на капельку расплавленного свинца, брошенную в огромный шар масла. Наводка работала дай Бог! Кеша никогда не управлял таким совершенством. Он был мастаком по боевым капсулам, ботам, шлюпам, мог при необходимости повести и крейсер, но ему всегда подсовывали рухлядь.
А эта прямо со стапелей – новье! На таких приятно идти в бой.
А что боя не миновать, Кеша знал точно. Понастоящему надо было заглянуть на свою родную зону, устроить там шорох, потрясти кой-кого. Но Кеша отвечал не только за себя. Иван вытащил с Каторги Гуга Хлодрика и Ливочку. А он обязан вытащить Ивана... и этого коротышку, ежели подвернется под руку, ежели не улизнет снова. Рецидивист и беглый каторжник Иннокентий Булыгин был человеком чести.
В первый пост он врезался с ходу – разнес его в пух и прах, хотя из соображений безопасности можно было работать тише. Но Кеша не хотел прятаться, хватит того, что заховал капсулу. А сам он шел в открытую, как когда-то хаживал его далекий славянский пращур лихой князь Святослав – в пору хоть сигнал слать вперед: «Иду на вы!» На первом посту этого блока было всего шесть вертухаев и полсотни андроидов. Он накрыл их двумя снарядами с рассыпающимися, сквозного действия боеголовками. Никто и охнуть не успел. Сигнализацию бот сжег напрочь еще на подходе – встроенный «мозг» работал не хуже Кешиной головы, даже если пилот допускал просчет, «мозг» его тут же выправлял.
Его многоимпульсный и всецелевой щуп не только разрушал. За миг до уничтожения поста он считал всю информацию, передал ее в «мозг». Теперь все ходы-выходы этого сектора на четыреста километров вглубь были как на ладони.
– Вниз? – орал Кеша. – Полный давай, полный!
Полнее было некуда. Дырявая, слоеная планета-каторга еще не знавала таких прорывов и эдакой лихости.
На двенадцатом посту произошла задержка. Наверное, кто-то успел передать сигнал тревоги. А может, и случайность – но на пути встала титанокремниевая заслонка в двести метров толщиной. Бот вывернул за сажень от нее, чуть искры не посыпались.
– Ну, суки! Держись!
Кеша повел машину по горизонтали. Теперь он сам себе казался карающим богом. Он крушил все подряд, без разбора. Он знал, на этом уровне нет каторжников. А всех прочих не жалел. Огненной стеной, смертоносным шквалом поокатился бот, уничтожая все. Через день-другой сюда подвалят инспектора из Центра или из соседней зоны. Но к тому времени и следа Кешиного не останется на гнусной Гиргее! Вот так. И не поминайте лихом!
– Вниз! Полный!
Главное, тотальная блокада. Ни один сигнал не должен уйти по горизонталям. Все следящие экраны просто погаснут и на центральном пульте и на всех периферийных. Никто никогда в жизни не догадается, что произошло нападение, подумают неисправность, обрыв. Этого и надо! Еще шестьдесят километров Кеша прошел без приключений – он уничтожал склады, взрывал автоматические рудниковые базы, вел себя как обезумевший вандал. Но он знал, что имеет на это право, знал, что ни одна сволочь, ни один земной чистоплюй не попрекнет его. Все по совести! Вперед! В первой же зоне он сделал остановку. После погрома вылез наружу. И обратился к сбившейся в кольцо толпе каторжан:
– Вы, братки, меня не ругайте. Может, я вам и хуже сделал! Не буду врать – никого с собой не заберу. А через пару дней сюда каратели нагрянут. Труба вам...
– Лучше так сдохнуть, чем гнить заживо! – выкрикнул один, молодой, с выбитым глазом и бритым лбом.
Но его не поддержали. Глядели на Кешу злобно и хмуро. Не будь за ним боевого бота, разорвали бы в куски.
– Ну, прощевайте, братки!
Кеша нырнул в бот, закусил губу. Глаза его стали влажными, но он сдержал слезу.
– Вниз! Полный!!!
Бот мог прошить насквозь три таких планетенки. И Кеша не жалел машины. На то она и машина, чтоб кататься. Вот полетит к черту, тогда и пешочком не поленимся. А пока – раздувай пары, мать твою!
Оставалось ни много ни мало – верст четыреста до цели. Ох и весела дороженька, только косточки трещат! Кеша будто скинул два десятка лет. Что тогда было? А ничего особенного – на Земле и по всей Федерации детишки в школу ходили, кто постарше – на работу, молодые влюблялись, ссорились по пустякам... кто из них слыхал про свирепую бойню за тысячи парсеков от мира и спокойствия, от пляжей и прохладительно-горячительных напитков, от маминых подолов и папиных подачек? Никто! А Кеша тогда, двадцать лет назад, знойным аранайским полувековым летом шел на штурм астероида 12-12, известного больше под прозванием Стальная башня. Он уже имел три ранения и два года лагерей. Были помоложе. Но вся надежда возлагалась на него, «старичка-ветерана». Эх, безотказность-матушка, скольких ты погубила! Кеша сразу все понял, когда его посадили в списанную стотонную галеру производства еще прошлого века – такие давали обреченным, такие было не жалко. Они думали, он законченный идиот. Но он обдурил их всех: и своих, и чужих. Он не пошел лоб в лоб на Стальную башню. Не пошел, хотя знал – позади заградительный отряд, четыре бота – они его сожгут, спалят синим пламенем, если он попытается уклониться от боя. Он не уклонился. Он резко взял влево, превысил все барьеры, титановым тараном врезался в принайтованный к астероиду списанный космокрейсер – и прежде, чем кто-то успел хоть что-то сообразить, катапультировался в дюзовые отсеки. Свои же боты-заградители ударили по крейсеру. Да поздно! Кеша, пролетев металлопластиконовым снарядом до шлюзовых камер, превратив в груды оплавленного металла шестерых охранников, прошиб люк бортовой капсулы, вынырнул в пространство, долбанул вскользь по суетливым заградителям и с лету пошел на штурм Стальной башни.
Он атаковал ее с внутренней стороны, эффект был сногсшибательный: за полтора часа боя сто восемьдесят шесть трупов Синего клана аранов, полностью сожженные системы внутреннего обеспечения и ползающий в ногах, молящий о пощаде комендант Стальной башни, советник Федерации Кир Сновкис, подонок и вор. Кеша знал, что трибунал будет долгие годы рассматривать дело коменданта, потом все заглохнет и эта старая сволочь станет выращивать где-нибудь на Эри-Гоне огненные тюльпаны и хихикать над ним, простофилей-смертником. Кеша пристрелил негодяя. Пристрелил, чтобы ста восьмидесяти шести аранам не было скучно на том свете, они спросят за все с советничка. Его тогда наградили орденом Парящего Ястреба на алом банте. А он просил – пусть возьмут свой орден, пусть дадут разобраться по-свойски со сволочами из заградотряда. Не дали! На Аранайе была железная дисциплина, когда дело касалось рядовых, пушечного мяса. И о ней не вспоминали генералы, разворовывающие все и повсюду, спаивающие простаков-аборигенов зеигезейской «адской водой», промышляющие контрабандой и не забывающие про молоденьких зеленоглазых аранок... Все это было двадцать лет назад! Тогда Кеша был молод, почти юн. А теперь сед, стар, искалечен... И его не хватит больше, чем на трое суток. Он знал всю правду о себе. И потому он спешил.
– Полный ход!!! Вниз!!!
В первую же рудниковую гидрозону он вошел на раскаленном боте как нож в масло Уничтоженная система оповещений сделала его хозяином положения сразу. И Кеша бросился куролесить. Он мстил за годы каторги, за издевательства, за побои, за вживленные датчики, за насильственные сеансы воспитательного видео в тюремных ячеях, за распятия невиновных, за спятивших в неволе, за убивших себя, за медленно сгнивших в подводном аду... Он уничтожал андроидов, сгонял охрану и администрацию в центровой зал, выпускал каторжную братву. И полностью отключал систему управления вживленными датчиками. Он терял время. Но он не мог не делать этого. Толпа была легка на расправу. Вертухаев распинали в демонстрационном зале. Оставляли в живых немногих. Это было страшное зрелище. Кеша и сам знал, что перегибает палку. Но он не мог остановиться, он был мечом возмездия.
В гидрозоне здоровенный бритый китаец сбил его с ног – Кеша не ожидал, что освобожденный ударит его, он растерялся. Китаец прохрипел в ухо на ломаном русском:
– Твоя нехорошая! Мы все умирай. Зачем твоя пришла?!
Кеша нажал на крюк парализатора, и китаец рухнул замертво. Неблагодарный! Сколько еще таких по всем зонам. Кеша не уважал трусов и слишком рассудительных, от них одни неприятности. Надо дышать свободой, наслаждаться ею, а не трястись перед призраком завтрашнего дня. Чем ниже он спускался, тем отчаянней была братва, его встречали с восторгом. За семь часов он прошел сокрушительным смерчем по тринадцати гидрозонам. Он устал. Он не может один освободить всех. Он не Господь Бог!
– Вниз!!!
* * *
Старик сидел в огромном кресле возле черного столика из иргизейского гранита, высвечивающегося внутренним мрачным огнем. Сидел и смотрел в расписной свод потолка. Янтарно-рыжий болигонский кентавр на этом потолке уносил невесть куда прекрасную земную девушку с седыми, заплетенными в две толстые косы волосами. Роспись была изумительной, такую могли создать только старинные мастера.
– Подлинное переживает время. Не правда ли?
Иван лежал метрах в четырех от кресла, лежал в страшно неудобном положении. Руки и ноги у него были скручены тонкой черной цепью – такую не разорвешь и двумя бронеходами. Лежал измученный и порядком избитый. В черной дыре, прежде чем его перебросило черт-те куда, четверо молодцов-андроидов отхлестали его пластиконовыми прутьями. Возможно, это был бред, галлюцинация, последний выверт Осевого. В ушах стоял пронзительный женский крик:
«Не уходи-и-и!!!»
– Не мне и не в моем положении рассуждать о времени, – недовольно ответил он.
Старик усмехнулся.
– Ну почему же, – тихо проговорил он, – вы бы могли пожить еще немного.
– Спасибо за вашу доброту!
Иван поглядел на цепь. И припомнились ему подземелья Хархана, вспомнилось, как висел на цепях вниз головой, как «дозревал», как отчаянно пытался выдраться из оков, как били его гнухи и хмаги. Было ли все это?! Какая разница! Сейчас важно то, что происходит сию минуту. Его еще не убили. И слава Богу! Значит, скоро убьют. Снимут информацию из мозга – и убьют.
Старик оторвал взгляд от диковинной росписи и, будто угадав Ивановы мысли, прошипел:
– Нет, мы решили вас не убивать.
Иван озлобился.
– Чего это вдруг на «вы»? У нас другой был разговор!
Старик тихо засмеялся, пряча губы под длинной узкой ладонью. Глаза его заслезились.
– Тогда мы были далеки друг от друга, имели разные представления о грядущем. А теперь вы у меня в гостях и, надеюсь, не сомневаетесь, что музыку будет заказывать хозяин... но для своего гостя. Ведь мы с вами русские люди, надо уважать старые обычаи, как это славно и трогательно – быть гостеприимным, не так ли?
– Вы – русский? – удивился Иван.
– А что здесь такого? Мои предки всего двести лет назад выехали из России. Я всегда в душе считай себя русским, меня всегда тянуло на родину, к золотым куполам, березовым рощам, древним избушкам. И скажите, ведь они еще сохранились?
– Сохранились, – ответил Иван. – Их стало еще больше, чем двести лет назад, человек без дерева высыхает, превращается в пластиконовую куклу. Кукла может жить в пластиконовом доме. Человек нет. И вообще – у меня затекли ноги. Странное гостеприимство!
– Сейчас вам станет удобнее! – Старик поднял руку.
Из темного угла зала выкатилось плоское кресло, подползло под Ивана, обжало, обмяло, приподняло, раздулось, принимая удобную для лежащего в нем форму. Теперь Иван выглядел со своими цепями и скрюченной спиной на роскошном биосенсорном кресле совсем лишним и нелепым в этом росписном дворце. Неужели он снова под толщей антарктических льдов?! На Земле?!
– Вам не надоело слоняться по Вселенной?!
– А что?! – простовато спросил Иван.
– О нет, – замахал рукой старик, – не подумайте, что я стану предлагать вам хорошую, прибыльную должность в нашем концерне! Это просто любопытство.
– Мне плевать на ваш концерн!
– Грубо. Так можно было бы отозваться о чем-то незначительном и мелком. Но у вас была возможность убедиться в нащем могуществе...
Иван вдруг вспомнил про несчастного карлика, отпрыска императорской династии.
– Где Цай?! – выкрикнул он.
– Он уже работает на нас. Он покладистый малый.
– Не верю!
– Осведомьтесь в Синдикате. Вам подтвердят.
– Откуда вы знаете про Синдикат и про то, что Цай ван Дау был с ним связан? Это неправда! Цай был простым каторжником на Гиргее...
Старик не стал спорить с Иваном. Он вновь сосредоточенно рассматривал старую роспись. Ноздри его тонкого и длинного носа алчно трепетали, будто это не кентавр, а он сам умыкал прекрасную седокосую незнакомку.
– Мы знает правду, – бормотал он машинально, – знаем. А чего не знаем, узнаем от вас, верно я говорю?
Иван промолчал.
Он видел, как открылась ниша в черной стене... и в зал вполз головоногий. Это было выше всякого понимания.
Неужели он в Системе?! Что случилось?! Почему?!
– Это Хархан? – спросил он неожиданно для самого себя.
– Нет, это Земля, – ответил старик.
Вслед за головоногим на гравиподушке, в путанице шлангов и проводов выползла плаха-распятие. Это был конец света! Неужели ОНИ уже на Земле!
Кресло с Иваном наползло на плаху, растеклось, разорвалось на четыре части и стекло по боковинам. Теперь он лежал на том самом распятии, что даровало ему высвобождение из чужого, чуждого тела негуманоида там, на Хархане, нет, его распяли на плахе в Меж-арха-анье, вот где. И головоногий тогда вволю поиздевался над ним. Так что же, все сначала?!
– Да-да, – как-то радостно заговорил старик, – с прошлым всегда приятно встретиться, как это говорят, ностальгия по прошедшему... Да-да, вначале вас хотели просто ликвидировать как ненужное звено. А потом подумали и решили: а куда нам спешить, ну ликвидируем днем позже, неделей. За неделю человека да и любое существо можно полностью перестроить, врага можно превратить в друга, мешающего в помощника. Да вы ведь все знаете, еще в конце ХХ-го века начались эксперименты по выращиванию зверолюдей – ох уж эти наши малограмотные пращуры, они чуть ли не каменным топором и кресалом вытесывали из своих соплеменников человека нового типа, сколько загубили – не сосчитать. И хотя потом все время, почти пять веков считалось, что эти опыты запрещены и не проводятся, ученые потихоньку да полегоньку работали, Иван. Научную мысль не остановишь...
У Ивана кольнуло в голове. Где же он все это слышал?
Какие знакомые слова и мысли – научную мысль не остановишь, жажда нового, инстинкт исследователя, познающего мир – все это сильнее запретов и морали... Пристанище! Точно! Это дегенерация, это не просто вырождение человека и человечества, это дегенерация самого научного процесса, это все Оттуда. Зловещий голос в мозгу: «...больше половины ваших работает на нас, с нами нельзя тягаться!» И тут же другой голос: «Развитие науки невозможно остановить! Не было никаких монстров-ученых, исследователей-нелюдей, которым неведомы человеколюбие, были обычные, нормальные, добрые люди... это все равно что умирающему от жажды видеть перед собой стакан чистой прозрачной прохладной воды и не выпить его!» И снова зловещий: "Мы – это разрушение Миров созданных, мы – это дегенерация, вырождение, распад, тление, уничтожение.
Тьма, заключенная где-то в полуреальной преисподней, переполнявшая лишь мозги и души выродков-дегенератов, сатанистов, ведьм, колдунов, выплеснет черным водопадом на Землю! Мы властвуем в вашем мире руками и мозгами этих людей? Этих людей? Неужели это они?! Но зачем они посылали его в Пристанище? Для того ли только, чтоб убить Первозурга? Нет! Слишком простое решение. Сейчас они намерены снять полную информацию с его сознания, подсознания и сверхсознания, включая блокированные участки, а потом... потом они превратят его в зверочеловека, в своего слугу. И он будет работать на них?!
– Лучше убейте меня! – простонал Иван.
– Как-нибудь потом, при случае, – снисходительно, с милой улыбкой ответил старик.
* * *
После сна у Кеши страшно гудела голова. Он долго не мог понять, где находится и что это за странное теплое кресло, и что за странное изголовье?! Еще минуту назад он сидел в рубке боевого бота, прожигающего пласт за пластом поганую Гергею. И вот... Сон. Это был только сон! Кеша огляделся. В живоходе было тепло и уютно. Из него не хотелось вылезать. Да и куда вылезать – в этот сферический зал, в эту ловушку с гиперторроидом?! А что толку? И сколько еще можно ждать Ивана? Прошло... прошло двое суток. Может, Иван уже на Земле. Может, он пьет горькую с Гугом Хлодриком где-нибудь под Москвой, а темнокожая Дивочка подкладывает соленых грибочков и томно поводит глазками?! Всякое может быть.
И все же надо выбраться наружу, поглядеть.
Он протер глаза, проглотил сразу две таблетки сухой воды и один шарик стимулятора. В голове прояснилось. Кеша выскользнул из удобного кресла, протиснулся в дыру-клапан.
Гиперторроид стоял на своем месте, да и куда он мог подеваться. Кеша подошел к нему поближе, ах как заманчиво было сейчас бы шагнуть в желоб, погрузиться во тьму, уйти отсюда. Но надо подождать еще немного. Хотя бы сутки.
– Отсюда есть выход! – прозвучало тускло и уныло из-за спины.
Кеша резко обернулся – оба парализатора, зажатые в его руках, смотрели черными отверстиями на человека, стоявшего в десяти метрах, пальцы подрагивали на спусковых крюках. Надо было стрелять сразу, так подсказывало Кеше чутье, но по слабости душевной он всегда уступал инициативу противнику. Впрочем, в руках этого противника не было оружия.
– Шнур-поисковик не нашел даже щели! – сказал Кеша.
– Выход есть, – тупо повторил незнакомец.
Был он невыразителен до чрезвычайности, будто и не человек, а восковая кукла, которую не успели раскрасить, только ляпнули немного краски на место глаз, носа, рта, ушей... Явно не боец. Кеша опустил парализаторы. Раз этот хмырь сюда проник, значит, выход действительно есть. Он с тоской поглядел на подрагивающую кучу живохода.
– Не-ет, – незнакомец покачал головой. И ткнул пальцем в Кешу. – Только ты. Идем!
– Мне и тут неплохо, – ответил беглый каторжник.
– Плохо, – эхом отозвался человек.
– Никуда я не пойду, – упрямо стоял на своем Кеша.
Но его ноги уже делали первые, вялые шаги.
– Пойду, – повторил человек. – Выход есть.
Кеша дернулся к живоходу, упал, выронил парализаторы. Он отчаянно соображал, что же это за власть такую имел над ним тусклый, восковой незнакомец. Или все это продолжение бредового сна? На Гиргее вся житуха бредовая! Здесь ни черта нормального нет.
– Ива-ан! – застонал Кеша. Больше ему некого было звать на помощь. Но даже крикнуть в полный голос он не мог.
– Идем!
Незнакомец отвернулся. Подошел к серебристой стене... прорвал ее словно фольгу, повернул голову к Кеше. Глаза у незнакомца были рыбьи, бессмысленные. Такими глазами глядели на свой жертвы гиргейские псевдоразумные оборотни... Оборотни?! Кешу передернуло – как он не догадался сразу, эти гадины могут принимать почти любую форму, вот почему восковой человек так непохож на человека настоящего, вот почему! Кеша еще сопротивлялся, но теперь он видел, что ползет к дыре не сам, что его тащат на полупрозрачных желеобразных и лохматых нитях, он весь опутан ими. Опять! Ведь они совсем недавно были в плену у оборотней, это оборотни волокли их по подземно-подводным лабиринтам, глазели на них, оборотни сунули их в пещеру с экраном и стариком. Значит, все снова?! Значит, Иван уже в их лапах?! Нет, на этой невыносимой Гиргее с ума спятишь!
Кеша тихо и надсадно завыл. Просить пощады у полуразумных тварей, которых еще никто не сумел понять и на четверть, было бесполезно. Больше всего его бесило, что оборотни запросто могли внушить ему что угодно, могли подавить волю, загипнотизировать. Он готов был погибнуть в любом бою, честном или бесчестном. Но он не хотел, чтобы из него делали ничего не соображающего идиота. И кто?! Полуживотгные-полугуманоиды! Нелюди поганые!
Он ударился головой о стену. Никакой дыры нет! Это наваждение, морок! Но хлипкие, студенистые нити уже тянули его в другую сторону – к стволу шахты, к заслонке.
Незнакомец маячил у живохода, он как-то сразу оказался возле него, не сделав ни шага.
– Выход есть.
Кеша умудрился извернуться, подхватил парализатор – на этот раз он не промедлил: беззвучный невидимый луч превратил незнакомца в комок слизи. Но нити, мерзкие, всесильные нити не пропали, они тянули еще сильнее, с непостижимым напором, будто их кто-то невидимый наматывал на вал.
– Вот сучары! – Кеша выхватил пилоообразный тесак из-за набедренного клапана, резанул по нитям – они противно заскрипели, разбухли, полопались сразу в пяти или шести местах, но уже новые студенистые волокна тянули его, обхватывая запястья, горло, икры, грудь, шею... Из комка слизи торчал острый плавник. Оборотни! Теперь Кеша не сомневался. Он очень нужен им. Иначе бы отстали.
Они всегда отстают от случайной добычи, которая оказалась не по зубам, которая не захотела быть добычей, но они никогда не отстанут от того, кто им нужен позарез. Зачем?!
Никто не знал. Для кого они стараются? Для старика? Вряд ли, для чужого, пусть и хозяина оборотни особо стараться не будут. Кеша вспомнил, как разыскивали троих парией с каторги, которых утащили оборотни. Вертухаи искали их не для того, чтобы спасти. У них была задача – узнать, зачем оборотни утаскивают людей. Неразрешимая задача! И они ее, разумеется, не разрешили. Один из троих потом прибрел на зону – сам, в полураздавленном скафе. У него были выбиты все зубы, вырван язык, сломаны пять ребер.
Оборотни превратили двадцатитрехлетнего парня в седого, дряхлого и изможденного калеку. За три недели! Администрация в назидание прочим каторжанам засекла несчастного иззубренными феррагоновыми розгами на глазах у всех. Толку от него все равно бы не было, какой из калеки работник! Но прибывшая на второй день инспекция объявила администраторам взыскание – вернувшегося надо было передать для исследования в сектор «альфа», который занимался проблемой псевдоразумных оборотней. Никто всерьез к этому сектору не относился, все считали сотрудников «альфы» бездельниками-дармоедами. И потому, когда прибрел второй из утащенных, в еще более жутком состоянии, его втихаря удавили и скормили водорослям-трупоедам. Вот и все, что знал Иннокентий Булыгин про гиргейских оборотней.
Заслонка, многотонный металлический створ-люк, была на своем месте. Хлипкие водоросли уходили прямо в металл, будто просачиваясь сквозь него. Кеша просочиться не смог – его снова,ударило всем телом о преграду, придавило к ней. А потом путы полопались и исчезли в металле, словно водяные струйки, просочившиеся в песок. Но радоваться было рано. Новые удавки тянули Кешу в другую сторону, к гиперторроиду, концы их таились в густом непроницаемом мраке. Туда ушел Иван. Ушел и не вернулся.
– Суки! Твари!! Падлы!!! – хрипел Кеша и безустали рвал в ошметки волокна. Тесак утратил остроту, стал скользким, тупым – липкая слизь засохшим клеем приставала к лезвию.
Живоход стоял на месте и еле заметно поводил боками.
То ли системы защиты человека в нем не срабатывали, то ли этих систем и вовсе не было.
Когда студенистые нити подтянули Кешу к мраку сердцевины, он увидал, что мрак этот стелется над полом, не касаясь его, а в самом полу есть ровное, окантованное отверстие метров шести в поперечнике. Прежде, чем упасть в эту дыру, Кеша замер, уперевшись обеими руками в края, заглянул внутрь – шесть расплывшихся омерзительнейших оборотней сидели внизу и пялили безумные рыбьи глазища на него. Пасти у оборотней были разинуты, из них и тянулись нити-оплетаи. Сожрут, подумал Кеша, с потрохами, с комбинезоном вместе! И Ивана они сожрали, зря только ждал его! Все зря! И еще одна мысль мелькнула: а ведь это они! нет никаких довзрывников, нет никакой сверхцивилизации, наблюдающей за землянами, ни хрена такого нет! А есть вот эти охмурялы, они подавляют сознание, особенно если человек ослаблен, изможден, подавляют и внушают свое, наводят тень на плетень. Вот твари! Кеша не на шутку разозлился. Но силы его оставляли, он больше не мог противиться натяжению нитей, руки разжались и он полетел вниз.
* * *
Головоногий работал медленно, спокойно, методично.
Он не обращал внимания на старика, разглядывающего фреску, и почти не смотрел на распятого Ивана. Его, судя по всему, интересовали исключительно показания приборов. А приборы были такие, какие Иван встречал в Системе, но не видывал на старушке Земле.
– Значит, вы уже здесь! – сказал он утвердительно, не скрывая отчаяния и одновременно поражаясь, что до сих пор ему сохраняют возможность говорить.
Ответа не было. Иван запрокинул голову назад, оглядел вытянутые вверх руки – цепей на запястьях не увидел, металлические манжеты обхватывали кисти рук. Меж-архаанье! Непонятный, многомерный мир! И беседы с головоногим... как он наивен и молод был тогда. Если эта штуковина работает в том же режиме, что и прежде, то вот-вот должно начаться: волнами накатит память, в голове зазвучат голоса, мрак поступит к глазам, все закружится, завертится... а встанет с плахи-распятия уже не"он, а совсем иное существо – зверочеловек, его плоть, обросшая чужой, звериной плотью, его мозг, иссеченный и изуродованный, прореженный и нарощенный чужой мозговой тканью. Родится зверь! И умрет человек!
Головоногий подполз к самому лицу Ивана, заглянул в глаза. И тогда Иван понял – это не мыслящее существо, это андроид, робот, кукла, нашпигованная микропроцессорами и прочей дрянью. Они обманывают его, дурят ему голову! Но они все знают, они сделали эту куклу по каким-то схемам, эскизам. И распятие! И приборы! Откуда они, «серьезице», знают все это?! Он в голос расхохотался. Даже старик оторвался от созерцания умыкаемой красавицы и уставился на него. Они снимали с него мнемограммы! Они знают про Систему только от него, они украли эти знания из его же мозга! Негодяи!
– Ну вот, – сипло проворчал старик, – вот вы и засомневались. А напрасно. Да, это андроид. И пи-трансформатор нашего изготовления, его не из Системы привезли, точно. Но вам-то что?! Он ведь работает. И андроид работает. Это еще не ОНИ сами. Но это уже ИХ ДЕЛО! Ясно?
– Мне не ясно – кто вы такие! – громко сказал Иван. – И почему вы печетесь об их деле!
– Так я вам и сказал, кто мы такие, – старик заулыбался, кривя тонкие губы.
– Боитесь?
– Нет.
– А в чем же дело? Ведь вы все равно убьете меня, никто не выдаст вашей тайны!
– Никакой тайны нет. Мы самая легальная... э-э, организация изо всех существующих, молодой человек. Вся полнота легальной власти находится в наших руках. Легальной и реальной!
До Ивана кое-что начинало доходить. Но он не решился высказать вслух своих догадок. Перед смертью он хотел знать наверняка, кто его отправляет на тот свет, кто вскоре отправит на тот свет большую часть человечества. И потому он повторил вопрос:
– Кто вы?!
– Много будете знать, скоро состаритесь – так ведь гласит старая русская пословица? – неожиданно бодрым голосом сказал старик. – Да-да, мы с вами русские люди, мы с полуслова, с полувзгляда понимаем друг друга. Жаль только, что вам так и не удастся никогда состариться. Я вам скажу, в старости есть своя прелесть, это особая, пора – пора отстранения, отрешенности и возвышения над суетным, ненужным, тщетным. Это венец разума. Вы умрете молодым. Любимцы богов умирают молодыми, о-о, это уже не русская пословица, так говорили древние греки. Не бойтесь, вам будет не слишком больно.
– Кто вы такие?! – стоял на своем Иван.
Головоногий мягкими и сильными щупальцами прилаживал к его голове и шее какие-то шланги с присоскамиприлипалами. Подготовка к операции была близка к завершению.
– Вам было ясно сказано – мы реальная и легальная власть. И выше нас в Федерации никого нету.
– Совет Федерации?!
– Это условное название, молодой человек. Мы те кто управляет Советом, Федерацией и всем остальным миром.
– Кроме России! – машинально вставил Иван.
– Да, – согласился старик, – к сожалению, кроме России, там у нас ослабленные структуры. Но сейчас это не имеет ни малейшего значения. Скоро вся человеческая цивилизация сделает огромный скачок вперед, качественный, заметьте, скачок! Правда, не все перейдут в это новое качество... но тут уж, простите, естественный отбор.
– Вы перейдете?
– Я? – переспросил старик.
– Да, лично вы?
– Надеюсь, молодой человек, надеюсь. Мы люди с огромнейшим опытом, большим знанием жизни, мы не пропадем и в условиях «нового вселенского порядка», мы умны и гибки...
– Вы умеете приспосабливаться, это вы хотели сказать?
– Именно это, и тут нет ничего зазорного. Выживают наиболее приспособленные. Вспомните нашу с вами историю, русскую историю: ордынское нашествие, ураган, буря, всеуничтожающий напор. Те князья, что пытались противостоять этой буре, были снесены ею, уничтожены. А те, что пригнулись, склонили головы, остались князьями. Они оказались мудрее, молодой человек, они знали, на чьей стороне сила. И они выжили!
– Вы хотите сохранить положение при новых властителях Вселенной?! Вы ждете бури?! И уже готовы склонить головы?! – Иван выкрикивал свои вопросы, задыхаясь от бешенства.
– Буря, скоро грянет буря! – с чувством продекламировал старик. – Не беспокойтесь, вы ее не увидите. Она грянет уже после вашего ухода. Ваше обновленное тело, может, застанет ее, а может, и нет. Но вы не доживете, молодой человек.
Ивана передернуло от нелепой догадки. И голос почти тот же, и ужимки, и тон. Все как на Хархане! Нет, не может быть, это ерунда, просто властьимущие старцы везде и всюду похожи друг на друга, они просто копии друг друга. И все же он спросил:
– Вы не из Системы случайно?!
– Я впишусь в любую систему, молодой человек, так что можете не утруждать, себя вопросами, смотрите на жизнь шире. Вам это сейчас не помешает, – старик зашелся мелким, рассыпчатым смехом, ему явно понравилась собственная шуточка.
Какая мерзость! Какая гнусь! Иван не ожидал в свой последний час, что отроется эдакая непроглядная бездна. О вторжении знает он. И знают эти, властвующие над Землей, над человечеством во Вселенной, властвующие от имени человечества, по его выбору. Миллиарды землян, рожденных на Земле и по всем обитаемым мирам вне Земли, не подозревают о грозящей им чудовищной буре, не знают о уготовленном им апокалипсисе XXV-го века! А их властители уже склонили выи пред Бурей, уже отдали их всех в жертву... ради чего?! Ради установления «нового вселенского порядка»? Нет! Ради себя, ради сохранения своей власти, пусть не такой как ныне, но все же власти. Мерзость! Подлость! Грязь! Но значит, у них есть связь с Системой?! Значит, они выторговали себе благополучие и жизни заранее? Значит, они продали всех и все?! Не может быть! Старик все врет! Такого не может быть никогда. Он забыл еще одну пословицу: «На троне не бывает предателей»! Не бывает?!
Иван сжал зубы. Бывают! Сколько хочешь! В начале, середине и конце ХХ-го века на тронах России сидели предатели-иуды, палачи «своего» народа, продавшие его врагу, иноземному завоевателю, ироду, извергу! Горе несчастным!
Горе слепцам. Их участь страшна и черна. Старик не врет. Ему нет смысла врать. Ивану много раз говорили, что за Советом Федерации и Мировым Содружеством кто-то стоит. Он и сам временами верил в существование «тайных пружин» власти. Но что толку от его веры? И предадут тебя клянущиеся тебе в верности! Кто клянется в верности?
Друзья? Нет! Друзья просто верны, им нет нужды клясться, сорить словами. Любимые? Здесь особая связь сердец, это выше человеческого разума. Нет, любимые уходят, предавая не только тебя, но и себя. А предают те, кто просит тебя избрать их на власть над тобою, ибо они клянутся в верности именно тебе. Клянутся повсеместно, гласно, горячо, искренне, со слезами на глазах и дрожью в голосе. Клянутся и предают. Мерзость! Низость! Подлость! Но так устроен мир. Ивану как никогда не хотелось умирать в этот час. А чем еще можно назвать процесс перехода в зверочеловека?
Только смертью! Сколько раз его пытались перевоплотить, отнять у него его собственное "я". Он всегда ускользал, не давался. И вот теперь он беспомощен как младенец.
– Вы зря печалитесь о людишках, – ни с того ни с сего начал старец. Его глаза были опущены, теперь один из властелинов мира глядел не на фривольную фреску, а в прозрачный, хрустальный и вместе с тем наполненный мраком пол. – Людишки – это не просто жалкие амебы, червячки, муравьишки... если б было так, я печалился вместе с вами над малыми и убогими, жалкими и ничтожными. Но, к сожалению, это не так. Вы плохо знаете людей, вы всегда были далеки от них. Вы парили в небесных высях, далеко от грешной Земли. Вы – покоритель и освоитель Вселенной ради людей! Вы и не могли их представлять иначе как носителей тепла, света, знаний. Духа, в конце концов. Ведь если не так, то и покорять да осваивать для них ничего не надо?! Теряется смысл вашего существования, всей вашей работы, борьбы, если хотите. Вот в вашей голове и забит гвоздем этот идеал – нелепый, ложный, смещной... но нужный вам. А все, молодой человек, совсем не так. Людишки – это болезнь Мироздания, это хищные и свирепые, разрушительные вирусы, которые вторглись в здоровый и почти беззащитный организм Вселенной. Они источают его изнутри. Они – обреченные своей врожденной патологией на вымирание, умерщвляют все вокруг себя. При этом каждый червь, каждая амеба -"– это сосуд зависти, злобы, мерзости, эгоизма, подлости, вожделений...
Иван не выдержал и закричал во всю глотку:
– И такие как вы правят миром?! Человеконенавистники?! Господи, избавь меня от этой мерзости в мой последний час! Я не желаю слушать тебя, выродок!
Старик пропустил ругательства мимо ушей, даже бровь не колыхнулась, ни один мускул на лице не дрогнул. Он смотрел в черный пол, а мысленно нависал над жалкой и обреченной Землей всевидящим оком, десницей вершителя. Старик был самоуверен и самонадеян. И на то, судя по всему, имелись причины.
– Да, миром правим мы. Ибо слизни не могут править миром. Слизни могут лишь ползать в своей мокроте и жрать друг друга. Вы не знакомы с механизмами власти.
Вы наивны до трогательности. О, я ценю мечтателей и идеалистов. Их очень много среди слизней. Это они помогают нам, это они внушают людишкам, что наверх идут лучшие, что это отбор – самые умные, выдержанные, человеколюбивые, блюдущие заповеди Божьи и традиции людские – они становятея пастырями человеческими и ведут невидящих, ибо видят. Это сказки для несмышленышей, молодой человек. Вот вы сказали – выродок? А это означает лишь одно – не такой, как все, презревший обычаи человеческие и мораль человеческую, По-вашему, выпавшие из общества... А по-нашему, поднявшиеся над ним. Чтобы править людишками надо быть выродком! Надо быть не таким как они! Они подлы и мерзки? Надо быть в стократ подлее, и это будет уже не подлость, это будет нечто небъяснимое, сверхъестественное. Они жестоки и беспощадны? Надо быть в тысячу крат беспощадней, и ты встанешь над ними.
Надо презреть все людское, возвыситься над ним. И тогда то, что всегда будет оставаться для них пороком, возвысит тебя, укрепит и даст власть над ними. И они, забыв, что ты выродок их же общества, будут смотреть на тебя снизу вверх и боготворить тебя! Это потаенные пружины власти, молодой человек. Миром правят те, кого вы называете выродками! Они выше невыродков! Есть вещи, о которых не принято говорить, которым не обучают ни в школах, ни в гимназиях, ни в университетах. Но мало-мальски знающий природу человеческого общества все видит. Вы возьмите стадо бабуинов – у них ведь тоже сложная иерархия: старые самцы, средние, молодые, старые самки, молодые, детеныши – каждый знает свое место в стаде, самцы имеют самок строго по иерархии, наказывают младших по своему положению, все как у людей. А наверху вожак – он властвует надо всеми, он вершит расправу надо всеми. А чтобы все в стаде понимали его власть, он не имеет самок, он насилует самцов, показывая, что он выше их, что и они для него самки. Он это делает не по учебникам и не из умствований. Он просто выродок, по вашей морали. Но сильный выродок, и потому он выше всех. Нормальные правят на уровне своей семьи, маленькой группки. Но чем выше – тем больше вырождения. Властитель – всегда выродок. Он делает то, что не осмелится сделать невыродок. И потому он всегда сильнее. Для него нет запретов, нет норм, нет заповедей, нет морали. Он выше всей этой мишуры. И потому он чист и высок. А вся эта гнусь, копошащаяся у него под ногами, создающая себе нормы и заповеди и все время преступающая их, кающаяся, не понимающая законов Мироздания, пожирающая друг друга, мелка, отвратительна и никому не нужна. Не налоге жалеть!
– Ты подлец! – закричал Иван. – И ты сам сдохнешь, когда придут негуманоиды! Сдохнешь!!!
– Вот вы ничего и не поняли, – сокрушенно проворчал старик, отрывая глаза от хрустального пола. – А я так старался.
– Люди – не стадо бабуинов! И не слизни!
– Люди значительно хуже и бабуинов и слизней. Сравнивая их с этими тварями, я облагораживаю их и возвышай). Люди – это худшее, что породила Вселенная. Это раковая опухоль Космоса – человечество, будто раковые клетки, разрастается, разбухает, все уничтожает вокруг себя, убивает. Придут врачи и немного полечат нашу Вселенную!
Давно пора. Им со стороны виднее. Для них тридцать-сорок миллиардов амеб не проблема. Ну что такое – вырезать спасительным скальпелем несколько десятков миллиардов раковых клеток?!
– Когда я был в Системе, – немного успокаиваясь, произнес Иван, – никто не говорил об излечении нашей больной Вселенной. Они собирались прийти и очистить место для себя. Что ты все врешь, гнусный старикашка!
Иван лежал лицом вверх, весь опутанный шлангами и проводами. Плаха-распятие уже начинала слегка нагреваться. Головоногий суетился у приборов. Он не разговаривал с Иваном. Да и о чем можно говорить с куклой! В Системе головоногий был совсем другим. Иван не видел, как в хрустальном полу двумя кровавыми огоньками высверкнули глаза гиргейской клыкастой рыбины. Но он ощутил ее присутствие. Наблюдатели! Чтоб их дьявол побрал! Наблюдатели из иного мира, из иной Вселенной! Довзрывники или Бог их знает кто! Почему они повсюду? Почему они не вмешиваются? Или они тоже считают, что «людишки» не достойны жизни, что надо очищать от них Мироздание?!
Нет, у бесстрастных наблюдателей не бывает таких глаз.
Плаха наминала медленно вращаться вокруг своей вертикальной оси. Движение было еле заметным. Но для Иваиа оно стало знаком – это начало конца. Он попробовал еще раз вырваться. Мышцы свело от титанического напряжения, захрустели кости, из-под ногтей потекла кровь, лопнула кожа на плече и на запястье, он чуть не свернул себе шею, но не смог ослабить пут.
– Все форточки закрыты, комаришка, – еле слышно произнес старик. – Тебе не улететь как в прошлый раз.
Ивана словно током прожгло.
– Кто ты?! – зжрал он.
Старик сидел, тихо-тихо смеялся. Глаза его были закрыты.
– Ты Верховник! – кричал Иван. – Я узнал тебя! Таких совпадений быть не может! Ты уже здесь?! – Ивану казалось, что разум его помутился, что он снова в Системе, что Верховник, этот огромный, исполинский старец, выкованный из железа и рассыпающийся как глина, поднимется сейчас со своего блистательного и непостижимого трона, возьмет в лапы здоровенный двуручный меч... И он полетит, полетит сквозь уровни, ярусы, времена и пространства, а и след ему будет грохотать старческий надменный смех, Опоздал! Он так ничего и не успел сделать. Они пришли!!!
– Вы ошибаетесь, молодой человек, – вяло ответил старик, – я не верховник. И тот, кого вы так называете, тоже никакой не верховник. Но он был здесь, он был во мне своей частицей. Вы же знаете от него, что он может одновременно присутствовать в разных местах, разделенных миллионами парсеков. Это просто один из них. Не надо быть слишком умным, чтобы понять – насколько они совершеннее людишек. Они по праву придут сюда и по праву займут место, которое занимали недостойные.
– Ложь! – не сдавался Иван. – У них нет хода в нашу Вселенную! Он не мог быть здесь!
– Вот и заблуждаетесь. Ход давно есть. Они просто не спешат. А ему помогали наши общие друзья. Какой же вы недогадливый, а еще говорят, что перед смертью у людишек проясняются мозги. Врут все!
Перед Иваном словно из воздуха выявилась клыкастая гадина. Обожгла взглядом. И пропала. Так вот кто их «общие друзья»! Наблюдатели? Нет! Иван понял, что близок к разгадке. Но времени у него оставалось совсем немного.
Распятие вращалось все быстрее. Он чувствовал как нарастает новый слой кожи, как твердеют ногти, превращаясь в большие и острые когти. Это пока внешние изменения.
"Скоро пойдут внутренние. Значит, они уже сняли с него всю нужную им информацию. Значит, они решили не отключать его сознания на время перехода-трансформации.
Они решили немного помучить его перед небытием. Пусть!
Иван не страшился мук. Ему надо было понять все до конца. Теперь он держал в руках ниточку – надо потянуть, и клубок распутается. Какая трагедия! Выборная, земная власть, и те, что стоят за ее спиной, предали землян, предали Землю. Они все знали! Заранее! И вместо того, чтобы организовать отпор Вторжению, мобилизовать все силы Федерации, России, дружественных миров Вселенной, Сообщества, в конце концов, они прикинули на своих весах, кто сильнее – и встали на сторону сильного. На сторону негуманоидов, готовящих уничтожение цивилизации! Они купили себе жизнь и власть над жалкими остатками землян, если вообще таковые останутся! Они продали всех с потрохами, продали заранее, до первого выстрела, до того, как подошва первого иновселенского оккупанта коснется темных территорий. Это было страшно! Иван до боли стискивал зубы: старикашка прав, он на самом деле витал в облаках, он идеалист, до безумия наивный человек. А ведь он первое время обивал пороги, бегал, стучался в кабинеты – он думал его сразу поймут, ударят в колокола, сделают хоть что-то. Но его гасили повсюду, тормозили повсеместно.
Это было не просто так. Значит, кто-то дал установку заранее?! Да! Но тогда выходит, что они все знали еще раньше, чем он вернулся из Системы? Не может быть! Проклятые бабуины! Выродки!! Сволочь!!! Если бы он догадался, кто правит миром, он делал бы все иначе, он разбудил бы человечество от дремотной спячки... Поздно! Кабы знать, где упасть! В оставшиеся минуты бытия, жуткого и мучительного, можно лишь стонать, выть, плакать, распинать себя на своей плахе. Все силы Зла против людей! Все сила Зла против него!
– Будьте вы прокляты во веки веков! – вырвался хрип из его горла.
– Будем, будем, – с нескрываемым злорадством проблеял старик. – Прощайте, молодой, человек! Спокойной вам смерти!
Краем глаза Иван увидал, как ушло вниз, в хрустальный пол кресло вместе со стариком. Точно также уходили кресла и в прошлый раз – они провалились в черноту и прозрачность гидропола будто по мановению ока. Старик ушел, ему надоело это представление. Наплевать! Все мельтешило перед Иваном. Он уже почти не отличал яви от наваждений. Он был в зале и одновременно во вселенской черной пропасти. Мерцающие холодные звезды кружились адским водоворотом. И выплывали призраки, тени. Он ничуть не удивился, когда из тьмы, будто выхваченный лучом прожектора, высветился старенький звездолет, кораблик прошлых веков... такой знакомый, родной. И снова две фигуры, мужская и женская, висели на железных поручнях смотровой площадки, снова на круглых шлемах играли отблески пламени. Он не видел убийц отца и матери, будто их и не было вовсе. Он видел лишь их, обреченных, умирающих по злой воле чужих существ. Сколько раз он пытался заглянуть под забрала шлемов, за прозрачные щитки. И никогда ему не удавалось сделать этого. Он сотни раз уже почти видел их черты, вглядывался в родные лица... но уни ускользали. Вот и теперь, он не видел их. Лишь кровавые отблески пламени. Лишь мука и невозможность помочь!
Это было самым страшным. Скоро он придет к ним, в царство мертвых, в царство теней, и они больше не будут его мучить, не будут являться ему ни днем, ни ночью, ни в тйжкие предрассветные часы. «Я верю – он выживет!» Женский, высокий голос иглой вонзился в мозг, пробуравил его, пробудил. Это кричала она – его умершая, зверски убитая негуманоидами мать. Он слышал ее. И не было слов о проклятьи. БЫЛИ совсем другие слова. Но ее слова: «Я верю – он выживет! Я верю – он выживет!! Я верю!!!»
Водоворот превратился в бешеный смерч. Мерцающие звезды вспыхнули, вытесняя тьму и мрак. Иван поднимался из бездны, из черной вселенской пропасти. Он будто выплывал наверх из свинцового, мутного океана проклятой планеты Гиргеи. Он пробуждался, возвращался в страшный зал со старинными фресками.
Когда он очнулся, первым, что он увидел, было знакомое круглое лицо с широко раскрытыми глазами и перебитым носом. Ивану вспомнился смертный сип, вырвавшийся и" сдавленного его руками горла, хруст позвонков... как давно это было, целая вечность прошла. Значит, круглолицый выжил? Вот это встреча!
* * *
Беглый каторжник Иннокентий Булыгин, опутанный мерзкими студенистыми нитями, висел над землей в полуосвещенной пещере, уныло глядел на беснующихся оборотней и нервно напевал про себя старую аранайскую песенку:
«Сегодня в ночь, сегодня в ночь уйдем мы в мир иной. Но мы не прочь, совсем не прочь вас прихватить с собой...» Песенка была навязчива и мрачна, полетать настроению ветерана.
Оборотней было много. И все они были какие-то разные. Кеше это казалось очень подозрительным. Люди похожи на людей. Аранайцы, или араны, на аранайцев. Умаги на умагов. А на кого похожи оборотни? Каждый сам на себя? Кеша чуял здесь какой-то подвох. Если бы не абсолютно естественный вид всех этих тварей, он принял бы их безумный хоровод за беснования ряженых, за идиотический мрачный маскарад, на котором нелепыми костюмами и масками – сама плоть. Оборотни были страшны своей схожестью с человеком и страшны отличием от него. Сорок наиболее уродливых гадин, сплетя верхние конечности и закинув назад омерзительнейшие головы с тупыми рыбьими глазами, плясали жуткую дикарскую пляску вокруг жертвы, завывали, хрипели, цокали, роняли на грунт студенистую слюну, вскидывали нижние лапы. Они напоминали банду безумцев и слепцов, одуревших от наркотического пойла и наркотического ритма. Не каждый смог бы долго, безотрывно смотреть на кошмарное действо, на полупрозрачных и вместе с тем покрытых панцирными чешуйками обитателей глубоководий Гиргеи. Еще сотни две или три тварей сидели под сводами пещеры, их рыбьи глаза будто не замечали жертвы, висящей на грубом каменном крюке между верхом и низом, междуполом и потолком, этого первобытного жилища.
Кеша слышал о странностях оборотней, об их непредсказуемости, нелогичности их поведения, о тупом безразличии и внезапно пробуждающейся лютой злобности, он слышал и о том, что оборотни прекрасно себя чувствуют в воде, под многотонным прессом свинцовой жижи Гиргеи и на поверхности, где любую глубоководную тварь разорвало бы вдрызг собственным внутренним давлением. Кеше было плевать на эти особенности. Живучие, суки! – вот и весь разговор. Кеша не любил дискуссий, он принимал все таким, каким оно было. Он готов был принять и этих гадин, и пещеру, и свое висение в липкой паутине нитей, и даже свою смерть – только бы поскорей, хватит уже изгиляться! хорош! устроили тут, понимаешь, танцы народов мира! Он видывал и не такое, не удивишь и не испугаешь!
Лишь один раз он невольно вздрогнул, когда беснующие на миг, после особо гулкого удара своего семиугольного гонга вдруг разом остановились, замерли, присели, взвыли... и глаза у каждого прояснились, будто какие-то прозрачные пленки спали с них. Его обожгло пронизывающими и совсем не безумными взглядами. Но тут же все стало по-прежнему, ритуальная пляска продолжилась, гулко заухал гонг, глазища снова стали по-рыбьему бессмысленны и тупы. У Кеши болели руки, ныла спина. Он с затаенной надеждой думал о живоходе, об Иване, который должен вот-вот прийти на выручку, о карлике Цае и Гуге Хлодрике. Он верил в сказки, но он временами грезил, отключаясь от кошмарного бытия.
Грезы ушли вместе с затихшим гонгом. Тишина протрезвила его. Помощи и чуда не будет. Он на адской глубине, в чреве распроклятой и подлой планеты Гиргея, безоружный, спутанный нитями, в лапах у псевдоразумных дикарей. Он проиграл свой последний земной бой!
– Ну чего, суки, притихли? – просипел он себе под нос.
И оглядел замерших, присевших на корточки оборотней.
Он смотрел на них.
А они глядели в землю, в корявый грунт пещеры. Они явно чего-то ждали. И дождались. Из мрака, в котором все терялось и глохло, послышались вдруг мерное сопение шаги, завывания – и выплыли корявые, убогие и громоздкие белые носилки, выточенные то ли из камня, толи из окаменевшего дерева. Несли их двенадцать оборотней самого устрашающего вида, несли очень осторожно, с почтением – даже коленки у оборотней были полусогнуты, головы полуопущены.
– Мать ты моя! – не вытерпел Кеша. – Эта еще откуда?!
Посреди носилок в ворохе белых подушек сидела большая, даже огромная женщина. Вполне земная. Если бы Кеша мог, он протер бы глаза. Но руки были опутаны нитями, и он просто проморгался, зажмурился, снова вгляделся.
Носилки опустили метрах в семи от него, опустили прямо на спины двух или трех десятков коленопреклоненных оборотней – и оттого голова этой «земной женщины» теперь маячила на уровне Кешиного лица. В тусклом мерцании светящихся полипов-рыбоглотов, распятых на стенах и сводах пещеры, в угарном дрожании четырех вонючих, смердящих факелов он, наконец, рассмотрел женщину внимательнее. Жрица или владычица оборотней выглядела странно, теперь она не казалась земною: полупрозрачное, чешуйчато-волосатое тело восьмилапого, хвостатого и плавникастого оборотня увенчивала седая голова старухи-ведьмы. Большой горбатый нос, глубоко посаженные, острые как нож серые глаза, взметнувшиеся седыми кустиками брови, острый, выдающийся вперед подбородок, почти полное отсутствие губ – на их месте лишь окруженная сбегающимися морщинами щель. И невероятно густые, длинные, прикрывающие верхнюю часть тела волосы – грива седых, ослепительно белых волос с пепельными подпалинами и синевой на концах. Кеша даже вспотел. Ему не хватало для полного счастья этой страшной ведьмищи!
– Он слишком высоко висит! – неожиданно отчетливо и звонко произнесла ведьма, мешая староанглийский с межгалактическим. – Вы хотите, чтобы я сломала себе шею? Мерзавцы!
Мига не прошло, как к Кеше подскочили с двух сторон сразу шестеро оборотней, повозились немного, один по нитям быстро вскарабкался к крюку... и Кешу опустило. Теперь он мог бы при старании, коснуться ногой грунта, надо было только чуть вытянуться. От такого положения у него сразу заболело все тело – нет, неуежели висеть, то лучше повыше, а тут одна иллюзия, что стоишь, это не висение, а пытка!
– Так хорошо! – заключила ведьма-владычица.
И уставилась на пленника сверху вниз, внимательно разглядывая его. Кеша столь же внимательно разглядывал это чудище со старушечьей головой, его трудно было смутить. Смотрины могли бы продолжаться долго. Но случай решил иначе. Носилки качнулись, чуть не опрокинулись – не выдержал кто-то из оборотней, придавленных своей владычицей. И тут же в виновного, а может быть, и в невинного, но подвернувшегося под руку вонзился тяжелый трезубец с черным шлейфом по алому древку. Рука у ведьмы была тяжелая.
– Зачем же так?! – удивленно выдохнул Кеша.
Но он волновался напрасно, наказанный оборотень не издал ни звука – то ли ему не было больно, то ли он был очень терпеливым.
Ведьма открыла рот и обратилась к висящему:
– Ты не бойся. Тебя пока не тронут.
– И на том спасибо, – ответил Кеша.
– Не надо нас благодарить, – ведьма нахмурила брови, она, похоже, не понимала юмора. – Ты в полной моей власти. Проникнись этим и веди себя пристойно. Ты можешь выжить.
Кеша покорно склонил голову. Он все понял, он очень хотел выжить и был готов на все. Оборотни завороженными полубезумными глазами смотрели на свою владычицу. Но стоило им только моргнуть, и они бы разорвали чужака в клочья. Кеша все понимал.
– Что люди говорят о нас? – неожиданно спросила ведьма.
Кеша растерялся.
– Да так, – пробубнил он, – ничего особенного. Недавно пришел один от вас, больной, его наказали. А про вас ничего такого.
– Больной? – повторила ведьма в раздумий. – Вот всегда так. Из трех дюжин только от одного польза. Бывает и реже. Вы тоже вырождаетесь.
– Да чего там про нас говорить, – согласился Кеша, – народец хреновый пошел, мелкий, глупый и слабый. Много всяких гадов стало рождаться, я б таких в колыбели душил. Вырождаемся!
Ведьма заулыбалась, встряхнула седыми патлами, оглядела свое притихшее племя. Ей явно понравился ответ.
– Еще двадцать лет, пусть сорок – и вообще одни дебилы останутся, глядеть тошно! – усердствовал Кеша. – Это еще сюда лучших присылают, а на матушке Земле одни выродки остались, и не разберешь – то ли человек, то ли сволочь какая-то!
– На Земле давно не было войн, – вставила ведьма с многозначительным видом.
– Точно! А то совсем бы повырождались, ублюдки! – поддакнул Кеша.
Ведьма замотала головой.
– Если бы войны, – сказала она назидательно, – были бы очаги облучения, были бы мутации. Мутация – она движет всем живым, она не дает гнить и вырождаться она создает новые, более приспособленные типы. Миллионы слабых издыхают, а сильные, единицы, десятки остаются жить и становятся еще более сильными. – Ведьма злорадно ухмыльнулась, снова затрясла седыми власами, уставилась пронзительйо на ветерана и каторжника. – Скоро у вас останутся одни сильные!
Кеша дернулся в нитях. Но все же попросил уточнить:
– Почему это?
– Будет большая, очень большая война!
Бред! Они все с ума посходили, и Гуг, и Иван тоже несли околесицу о какой-то предстоящей войне, о вторжении. Ну ладно, тех еще понять можно, ну а эта гадина, которая торчит в своей дырявой планетенке, в самом ее гиблом нутре, она откуда знать может?!
– Война это плохо, – философически заметил Кеша. – Я много воевал. Но не стал сильнее. И богаче не стал. Кто по штабам сидел, те здорово обогатились, это да. А нам хрен под нос!
– Это будет другая война. Никто не станет богаче. Из ваших. Но ты не бойся. Если ты окажешься тем, кто нам нужен, мы оставим тебя здесь. Волны войны не докатятся до наших подземелий!
Кеша поморщился.
– Это как сказать. За ридориум могут спалить всю Гиргею!
– Тем, кто придет к вам, не нужен ридориум. У них другие ценности, – объяснила седая ведьма. И неожиданно добавила: – Ты должен называть меня королевой, понял?! Меня зовут королева Фриада, властительница троггов!
– Властительница вот этих оборотней?
– Да! И этих и других. Если ты подойдешь нам, я разрешу тебе называть меня моя королева! Это большая честь!
– Я тронут, королева, – поспешно заверил ведьму Кеша. Он знал одну простую вещь, женщины любых рас любят галантность и деликатность, и в его положении лучше не забывать об этом. Но все же не удержался: – А в чем заключается мое предназначение? Чем это я могу подойти или не подойти... королева?!
Старуха-ведьма наморщилась, отвернулась.
– Об этом мы поговорим позже. Ты еще не знаешь, кто мы такие и зачем мы здесь. Не спеши. В наших подземельях время течет медленно. Мы были здесь, когда еще не было вас. И не было тех, кто продырявил, испоганил нашу прекрасную планету.
– Так вам что ж это, сто миллиардов лет? – спросил Кеша. И тут же добавил: – Моя королева!
Ведьма снова пронзила его взглядом.
– Ты опять спешишь, ведь я тебе еще не даровала права называть меня моя королева. Может быть, тебе придется вернуться в ваши обиталища.
– Нет! Не надо! – замотал головой беглый каторжник. – Я не хочу возвращаться, там одно вырождение и одни выродки!
Ведьма наморщилась.
– Люди не любят троггов, боятся их. Но ты странный человек. Я понимаю тебя. Я все могу понять, ведь во мне есть и людская кровь. Но они, – Фриада обвела своим трехзубым жезлом послушную притихшую паству, – они никогда не поймут тебя. Хотя во многих из них тоже есть человеческая кровь. Погляди, ну разве скажешь, что это не одна раса, что это гибриды?!
– Никогда! – истово заверил Кеша. Хотя он видел с самого начала: это. такой пестрый и разношерстный сброд, что другого такого не отыщешь во всей Вселенной. Вон сидит оборотень с клювом как у пеликана и свинячьими тусклыми глазками. А рядом огромная безгубая жаба с двумя запавшими дырами надо ртом. А в полуметре от жабы высохший прозрачный скелет с длиннющими плавниками...
И все же в них много общего. Кеша только позже понял – фактура одна, они состряпаны из одного теста, из рыбьей студенистой жижи, из медузьей плоти – ее не скроешь ни под какими панцирями и чешуйками, а склеены рыбьим клеем. Трогги! Он впервые слышал это слово.
Королева Фриада смотрела на него снисходительно, как на малое дитя или на комнатную собачонку. Слава Богу, не били и не пытали. Кеша бывал в плену и знал, как это делается.
– Ни одна из рас, даже самых древних и самых могущественных не может выжить сама в себе. Она изживает себя.
Есть какой-то высший закон, который не дает выжить замкнувшемуся в себе. Ты меня слышишь, землянин? Трогги были первыми на Гиргее. До них здесь не жил никто. Они родились сразу – без эволюции, без среды, без естественного отбора, родились из спор, посеянных кем-то неведомым. Ты представляешь себе разумных существ, явившихся в пустой мир с пустыми руками?! Это было жестокое испытание. Но трогги выжили. Лишь в двести шестьдесят третьем поколении они узнали о дарованной им способности менять форму свою. И это было не случайно! Ибо еще через поколение на Гиргею пришли земоготы. Это была наша великая трагедия! Сотни миллионов поверхностных троггов, обитавших в пещерах огромных гиргейских гор, были убиты. Их вытравили ядовитыми газами. Ни один из них не ушел от чудовищной кары.
– Кто эти земоготы? – спросил Кеша. Он слышал, что задолго до землян кто-то командовал на Гиргее и даже добывал рядориум, но не очень-то доверял всяким байкам.
– Сейчас увидишь!
Королева Фриада подняла свой жезл, направила его на одну из стен пещеры. Из жезла выбился тоненький оранжевый лучик. И стена исчезла. Сразу стало светлее, даже глаза у Кеши заболели – он впервые увидал такую огромную и идеально гладкую стену из хрустального льда. Все это было несовместимо с дикарскими плясками и вонючими факелами, грубыми первобытными носилками и напыщенной ведьмой-королевой. Но это было. Стена просветлялась на глазах, будто включался на прозрачность слой за слоем, как в капсуле последнего поколения. И когда она вся стала прозрачной, Кеша невольно вскрикнул. Прямо перед ним, нависая огромной тушей, застыл в хрустальной пустоте шестиметровый скорпион с тремя хвостами-гарпунами, двенадцатью шестисуставчатыми лапами... и огромной круглой головой с черными выпуклыми глазищами. Он медленно ворочал этими антрацитовыми полушариями, будто выискивал жертву. От такого взгляда мороз пробирал по коже. Был скорпион покрыт гребнистым хитиновым панцырем бледно-зеленого цвета. Мягкое на вид желтоватое брюхо ритмично сокращалось – скорпион дышал. Пошевеливались длинные мохнатые, бревнообразные и вместе с тем расходящиеся веером усы. Земогот! Глядя на эту хищную и отвратительнейшую тварь, Кеша думал, что ведьма не врет, такие могли уничтожить и миллионы троггов и еще побольше. Он не боялся за себя, знал – хрустальный лед это силовые поля, земогот скручен ими надежней, чем он этими хлипкими студенистыми водорослями, не вырвется. А может, это вообще подвижное чучело или голограмма, снятая с гадины давным-давно.
– Они пришли на Гиргею два с половиной миллиарда лет назад. Их никто не знал. Первые трогги отчаянно бились с ними, пытались противостоять захватчикам. А те истребляли их походя, не считая даже за серьезного противника, вообще ни за что не считая. Земоготы не ели троггов, не перерабатывали их – сами трогги им не были нужны. Им была нужна наша Гиргея! Ее недра! Не только ридориум. Тут было много того, чего не было на других планетах Вселенной. Они вывозили все подряд – каждый день в космос уходили десятки и сотни грузовых звездолетов. За два тысячелетия они полностью уничтожили огромные гиргейские горы, а ведь ими была покрыта вся планета, скалы вздымались на сотни ваших земных миль над двумя океанами Гиргеи. Они зарывались в породу, ввинчивались в нашу планету на своих землеройных гигантах. Это было страшно? Смотри!
Чудовищный скорпион исчез, словно его и не было. И открылось Кеше иное: исполинская винтообразная машина, сотрясающаяся от гула, от собственной титанической мощи, прожигает слои базальта и гиргенита, только трещины разбегаются по сторонам. А за машиной – клокочущая струя черной, свинцовой жижи. И сверкающие брикеты – ридориум. Это было фантастическое зрелище! Кеша сам добывал своим гидрокайлом на подводных рудниках Гиргеи ридориум. Но это были крупицы, жалкие крохи. У землян никогда не было такой феноменальной технологии.
Дьявольские машины, они разлагали породу на черт-те что, превращали ее в жижу, но выдавали наверх брикеты, целые брикеты самого драгоценного вещества во Вселенной!
Имея такую машину, можно иметь все! Это непостижимо! Один день, один час работы на ней – и обеспеченная жизнь и самому, и всем потомкам до скончания света! Что там обеспеченная, – роскошная, блистательная жизнь!
– Ну хватит! – проворчала патлатая ведьма. – Машина исчезла. Хрустальный лед перестал искриться, полупогас. – Это не каждый выдержит. Гляжу, и у тебя слюнки побежали. Они брали чужое. Не завидуй им! Смотри на нас, внимательно смотри. Неужели ты ничего не замечаешь?!
Кеша вгляделся в оборотней. Что он должен был заметить? Они и сами-то чутьпопригляднее скорпионов-земоготов. Есть даже сходство какое-то: лапы с крючьями когтей, хвосты почти такие же, но хлипкие... хе-хе, хлипкие в сравнении с хвостами скорпионов, а для человека такой «хлипкий» хвостик – неминуемая смерть. Нет, Кеша ни черта не понимал.
Старуха смеялась, она была довольна. Видно, не так часто ей представлялась возможность открывать кому-то глаза, учить и вразумлять. А она, судя по всему, любила это ремесло.
– Смотри, несчастный, – провозгласила она, – что ты видишь теперь?!
Лед прояснился, заискрился – теперь в нем висел трехметровый почти прозрачный червь с рыбьими плавниками и безобидной округлой мордочкой. Просвечивающийся хребет был тонок и нежен.
– Я не видел таких, что я могу сказать, – признался Кеша.
– Это трогг. Да-да, это обычный – нетрансформированный трогг до нашествия земоготов. Мы были такими. Но мы стали другими. Двести шестьдесят три поколения – это почти миллиард лет! Уже тогда трогги вырождались. Это вырождение могло бы длиться еще миллиарды лет, до полного исчезновения нашей расы. Но судьба послала нам земоготов. Они убивали нас. А мы через них выживали и становились сильнее, живучее, приспособленней. Мы похищали земоготов и использовали их по-своему. Мы вливали их свежую воинственную и здоровую кровь в кровь нашей дряхлеющей расы. Это было непросто. Совсем разная генетика, ни при каких обстоятельствах не могло бы произойти смешения в природе, естественным образом. Но мы разобрали генетический код их наследственности. Полторы тысячи лет шел поиск. И мы стали их использовать в своих целях. На стороне земоготов была сила, абсолютное превосходство во всем. Они нас боялись меньше, чем водорослей-трупоедов. Но мы их достали. Это была кропотливейшая работа. Вначале похищения не удавались, у них были отлаженные системы охраны и слежения. Но мы приспосабливались к этим системам, мы проникали через них и принимали их формы, вид их детенышей. Мы уносили, увозили, уволакивали их. И появлялись новые трогги. Это было чудовищно! Первых гибридов боялись даже старейшины, они внушали ужас троггам. Но генетики знали, что делали – в телах скорпионов жили души троггов. И вот позже... Нет, лучше погляди-ка!
Кеша уставился в прозрачность хрустального льда. Картина появилась сразу. Это была бойня, жестокая и безжалостная бойня. В огромных шарообразных помещениях одни жуткие скорпионы уничтожали других, беспощадно, зверски, используя непонятное дисковидное оружие и без него своими кошмарными лапами. Смотреть на это побоище было и интересно, и тошно.
– Ну хватит! Ты уже все понял! – процедила старуха. – Мы не только обновляли кровь своей расы. Но мы выращивали и земоготов с сознанием троггов. Выращивали и по одному, по два запускали в их обиталища. Ни одна система сложения не могла отличить подлинного земогота от нашего. Они пропускали наших. И тогда начиналось. Вершилось возмездие. К тому времени уже вся Гиргея была изъедена ходами земоготов. Они превратили нашу планету в огромный плод, источенный червями. Они стали невероятно сильны и могущественны. И не было им равных во Вселенной. Это недра планеты Гиргея дали им силу и власть! И они раскусили нас. Но было поздно. К тому времени мы научились, – королева Фриада злорадно улыбнулась, впервые обнажая огромные, явно нечеловеческие зубы, – мы научились создавать не только зародышей земоготов с душами троггов, но и споры. Ты понимаешь, что это означало для захватчиков?!
Кеша туго соображал, он не успевал переваривать информацию, уж слишком все это отличалось от того, что ему довелось слышать о псевдоразумных гиргейских оборотнях. И потому он честно признался:
– Не-е, не понимаю!
– Тогда слушай! Мы сеяли эти споры везде, где могли быть земоготы. Споры проникали в их корабли – и уходили к их мирам. Споры попадали в их обиталище, в их станции, в контейнеры с грузом. Это было начало Большого Конца для земоготов. Рано или поздно из спор рождались сильные, воинственные, бесстрашные земоготы-убийцы. Они истребляли настоящих земоготов повсюду, не было им границ. Священная, великая месть троггов добралась до каждого из виноватых и невиновных. Раса земоготов перестала существовать. Их нет нигде! Мы истребили их во всей Вселенной.
– Но ведь те, что вылупливались из спор... – начал было Кеша.
– Они или погибали вдали от родины или возвращались. Последних было совсем мало. Вне Гиргеи они не давали потомства. Это были смертники. Но они шли на смерть за святое для нас дело. Мы их породили в образе врагов своих, чтобы отомстить врагам своим. В этом была наша сила и наше право! А заодно мы обновили кровь расы. Свежей струи нам хватило еще на миллиард с лишним лет. И все же замкнутые в пещерах изживали себя... Мы были на грани вырождения, когда явились вы – земляне. Мы не могли ненавидеть вас так, как ненавидели земоготов. Но вы пришли на нашу планету, понимаешь! Вы пришли вовремя. На этот раз мы продвигаемся быстрее, значительно быстрее – нам не понадобятся тысячелетия, чтобы влить в себя вашу кровь и обновить себя. Посмотри на меня!
Кеша еще раз внимательно вгляделся в королеву. Он начинал кое-что понимать. В это было трудно поверить, но... голова у ведьмы была человечьей.
– Да-да, я гибрид трогга с человеком. Я прожила троггом восемьсот шестдесят три года по-вашему. И я одной из первых позволила принести себя в жертву нашим генетикам. Последующие были более удачными. Но ты не увидишь их здесь.
Кеша растерялся. Ему стало не по себе. Он уже понимал, что уготовано землянам на Гиргее... да и не только на Гиргее. Но он не мог поверить в это.
– А где я их увижу? – тупо спросил он. – Где, королева?!
Фриада снова рассмеялась. Она была довольна. Все ее изможденное лицо выражало злорадство и торжество.
– Ты их не увидишь. – Мы не выпустим тебя. Ты мне нравишься землянин. И ты дашь семя для новых гибридов. А увидят их твои сородичи, увидят в свой последний миг. Многих они видят уже сейчас, но они не могут отличить их от самих себя, ибо отличить землян с душами троггов невозможно. Ты понимаешь меня?!
Кеша понимал королеву гиргейских оборотней. Он понимал, что землянам грозит участь земоготов – полное уничтожение. Сначала на Гиргее, потом на Земле и по всей Федерации. Это было немыслимо. Но теперь Иннокентий Булыгин верил старой ведьме.
– Да ты не переживай, не расстраивайся, – успокоила его Фриада, – ты ведь сам говорил, что земляне вырождаются. Сам говорил, что на Земле одни выродки остались, и не разобрать – то ли человек, то ли сволочь какая-то. Верно? У меня хорошая память. Мы вам поможем в этом процессе. А вы поможете нам... поможете выжить, освежить нашу старческую кровь. Не морщься, не делай свое лицо таким печальным. Это закон Мироздания – слабый уходит, сильный остается. Не мы одни живем по этому закону. Те, кто придет к вам для большой войны, хотят большего. Нам хватит вашей крови. Им нужны и ваши земли!
– Про тех я не знаю. А вот вы... – Кеша задохнулся от гнева. – Я не согласен помогать вам. Лучше убейте!
– Тут распоряжаюсь я – королева троггов Фриада, понял, землянин! Не ты первый, не ты последний! Исчезнет земная цивилизация. А трогги будут! Исчезнут негуманоиды иной Вселенной, которые идут, чтобы поработить вас и изничтожить. А трогги будут! Исчезнут те, что придут вслед за ними...
– А довзрывники-наблюдатели?! – жестко спросил Кеша и не менее злорадно оскалил зубы.
Королева осеклась. На ее лицо набежала тень.
– Им нет дела до нас. Они сами по себе!
– Значит, они есть?! – настаивал Кеша. – Есть, моя королева?!
– Есть! – спокойно ответила ведьма. – Никто не знает, почему они выбрали Гиргею, Но они никому не мешают. Они только смотрят. Они не помешают и нам! – Последние слова она произнесла громко, с вызовом.
* * *
– Ты видишь эту хреновину?! Видишь, отвечай мне! – Дил Бронкс тыкал в нос Гугу Хлодрику обрывок тяжелой черной цепи, той самой. – Я загоню ее завтра же! Загоню за полцены, старик! Но этих денежек мне хватит, чтобы нанять... нет, чтобы купить целую эскадру боевых космокрейсеров. Понимаешь? Нет, ты меня понимаешь, старик?! Мы пойдем на эту паршивую Гиргею! Мы ее расколошматим вдрызг, мы им всем надерем уши. Гуг! Это я тебе говорю...
Гуг Хлодрик, седой и багроволицый великан-викинг, мычал в ответ нечто невразумительное. Из его глаз текли слезы. Вот уже вторую неделю подряд они пили, не просыхая, не вылезая из тесной конюшни, пугая своим пьянством лошадей, киберов, несчастную Таеку. Поиски на Земле Ливадии Бэкфайер ничего не принесли – и это еще больше расстроило Гуга. Жизнь была прожита зря. Он подлец! предатель! трус! никчемный человечишка, бросивший всех, предавший всех! Два дня назад с Земли прилетал Крежень, правая рука Гуга, человек надежный, кремень, проверенный бандой во многих делах и никогда не подводивший. Он долго хлопал Гуга по огромной спине, все не мог нарадоваться, выпил сними пару бутылок, рассказал про бандудела шли хреново, без вожака удача их оставила, половина банды разбежалась, кто-то перешел в другие, более удачливые, кто-то нанялся на дальние геизируемые планеты, осталось человек двести. Когда Говард Буковски начал подробно излагать Гугу планы его же вызволения с гиргейской каторги, Гуг оборвал его, налил еще стакан. «Там все накрылись, Крежень!» – сказал он, стирая слезу с давно небритой щеки. Крежень улетел обратно, так и не получив никаких инструкций. А Гуг остался. Он валялся на прелом сене – самом натуральном земном сене, малость подпревшем уже здесь, вдали от Земли – и с тоской смотрел на свежевыструганную кедровую стропилу. Была бы под рукой веревка, он бы повесился. Но ходить по космолаборатории и искать ее он не мог. Дважды Таека приносила полные инъекторы алкофагов и силой впрыскивала содержимое в Гуга и своего разлюбезного муженька. Оба раза они полностью отходили, обретали всю свежесть и ясность разума, но оба раза они напивались заново, да еще похлеще прежнего. Таека заперла все спиртное в сейфоотсеке Дубль-Бига. Но шустрые киберы приносили бутылки в конюшню, видно, у Дила Бронкса, хотя он и не баловался горячительным пойлом, были кое-какие запасы на черный день.
– Я их раздолбаю к едрене матери! – истово заверял негр, пытался подняться с четверенек, падал, опрокидывал стаканы, наливал снова. – Я разнесу эту каторгу в щепки, но вытащу оттуда Ванюшу! Гуг, ты меня понимаешь?!
Гуг кивал и мычал. Он все понимал. Он бы и сам раздолбал и разнес бы к чертям Гиргею, но он не мог даже доползти до двери. Оба жеребца ржали опасливо, косили глазом на пьяных, жались в углы. Дил Бронкс напугал их еще неделю назад, когда пытался взобраться на них, пришпорить, взнуздать и немедленно поскакать на выручку друга Ивана. Так и не взобрался. Они рыдали с Гугом на пару, жалея не столько несчастных узников Гиргеи, сколько себя.
В тот момент, когда Дил совал цепь под нос Хлодрику в очередной раз, дубовая дверь в конюшню распахнулась. На пороге стояла Таека. В ее руках не было инъекторов, она держала в крепко сжатой маленькой ладошке самое примитивное орудие – деревянную палку, подобранную невесть где.
– А ну встать! – закричала она пронзительным голоском.
Ни один, ни другой встать, разумеется, не смогли. И Таека не стала выжидать. Первым делом она разнесла в дребезги оба наполненных стакана и все четыре бутылки, стоявших под стеночкой – удары были мастерские, недаром Таека на Земле занималась долгое время в одной из школ «угон-фо», изучала тайные приемы рукопашного боя.
– Сейчас вы у меня запляшете, миленькие!
– Ну чего ты... – начал было Дил Бронкс. И тут же полетел в угол – конец палки угодил ему прямо в лоб, а сильная и легкая нога в синем сапожке в грудь. Таека в гневе не жалела ни себя, ни близких своих, воспитание у нее было явно не христианское.
– Получай еще!
Дил не успел очухаться от удара, как на него обрушился град новых. Женушка била метко, больно, не щадя свою пьяную и беспомощную половину.
– И тебе! Чтоб не завидно было!
Удар пяткой в лоб сразил огромного Гуга, который, поднялся было медведем и побрел на помощь другу. Пока неповоротливый Гуг падал, Таека успела запрыгуть на его широченную словно вертолетная площадка спину, сплясать на ней танец победителя, выколачивая дробь по хребту, подпрыгнуть, перевернуться через голову и мягким ударом в загривок распластать викинга.
– Вот так! Я-а-а!! – визжала Таека. – Вот так!!!
Она бесновалась будто десяток обезумевших пантер.
Никогда еще Дила Бронкса так не били, даже на Сельме, даже на гнусной планете Урагаде, где его били люто, жестоко и сильно зверообразные аборигены. Тем было проще – у них из туловищ росло сразу по две пары рук и по две пары ног, это были прирожденные бойцы и драчуны. Но сейчас потерявшая над собой контроль худенькая, маленькая, нежненькая Таека уложила бы их всех.
– Я-я-ааа!!!
Гугу не удалось отлежаться – град ударов подбросил его массивное тело, загнал в угол, заставил лезть на стену. Но старый разбойник был слишком толст и пьян, чтобы лазить по стенам. Он снова рухнул в солому. Он уже не думал о стропиле, о петле, о сведении счетов с проклятущей жизнью. Он думал, как бы спрятаться от этого урагана. И ничего не мог придумать. Он видел одним не распухшим еще глазом мельтешение рук и ног, это была не Таека, это был злой дух в женском обличий. И от него не было спасения.
– Получай! Я-яаа!!!
Дил увернулся от удара ногой, получил два кулаками и три ребром ладони, но успел подпрыгнуть, ухватиться за какое-то торчащее из стены бревно, подтянулся, получил вдогонку еще два удара и полез куда-то под потолок. Если бы у него была возможность, он выпрыгнул бы в открытый космос, лишь бы избежать этих жгучих, болезненных тычков и ударов. Дил Бронкс был уже почти трезв. И все же она его достала и под потолком, она его протрезвила окончательно – такого сеанса излечения от похмелья Дил еще никогда не проходил. Он дикой черной кошкой скакал по стропилам, изворачивался. Но она его доставала, догоняла – и била, била, била. Упал он прямо на спийу жеребцу.
Еще в полете Дил осознал, что он абсолютно трезв, что он еще никогда в жизни не был настолько трезв. Но жеребец этого не знал, он взвился на дыбы, потом взбрыкнул задними ногами и сбросил незадачливого ездока.
– Все! Все-е-е!!! Больше не надо!!! – дико зжрал Дил, забившись на четвереньках в угол, скаля свои ослепительно белые зубы с еще более ослепительным бриллиантом, сверкавшим в них.
Но Таека все же наградила его завершающим ударом – нос у Дила, и без того широкий и большой, стал еще шире и больше.
– Вот так будет хорошо! – сказал Таека ледяным голосом и совсем без одышки, будто это неона только что носилась по всей конюшне молнией. – Сюда!
По ее команде в распахнутую дверь ворвались сразу три шестируких кибера, подхватили Дила Бронкса и в полминуты спеленали его пластиконовыми бинтами как самого заурядного буйнопомешенного. Застыли в ожидании следующей команды.
– Повесить! – жестко приказала Таека.
Огромные глазища у Дила совсем вылезли из орбит.
– За что? – пролепетал он, облизывая пересохшие синие губы пересохшим языком. – Ты с ума сошла?!
– Повесить! – еще жестче повторила Таека.
Киберы ее поняли. Они забросили два пластиковых конца за стропила, подтянули спеленутого, закрепили концы и замерли. Дил Бронкс висел тренировочной грушей, не доставая ногами сена на целых полтора метра, он был просто отличной мишенью, на нем можно было отрабатывать самые сложные удары, только чуть подпрыгнуть и... Но Таека не стала продолжать избиение. Она была удовлетворена делом рук своих.
– А ты чего притих! – она резко развернулась к Гугу Хлодрику, прятавшемуся за крупом одного из жеребцов. – Ко мне!
Команда была столь ясна и устрашающа, что Гуг упал и пополз к Таеке, глядя на нее совершенно трезвыми, молящими о пощаде глазами. Он был в совершеннейшей прострации. Он был забит, опустошен, обезволей до такой степени, что забыл, как его зовут и где он находится. Лишь увидев киберов, подступающих к нему с бинтами, он встал на ноги разбуженным шатуном, взревел, мощными ударами отбросил и правого, и левого от себя – так, что только хромовые ребристые ступни засверкали в воздухе. И тут же увидел перед собой маленькое желтенькое личико с раскосыми глазами.
– Нет! Ты еще не созрел! – спокойно прошипела Таека. И вдруг лицо ее исказилось: – Я-я яааа!!!
Град ударов обрушился на беглого каторжника, вожака банды, бывшего блистательного десантника-смертника из особого отряда космоспецназа по борьбе с межзвездным терроризмом. Это была буря, ураган, смерч и цунами, все вместе взятое. Уже на двенадцатом ударе Гуг в полном безумии зарекся пить – если только выживет, если только... Он пытался защититься, уклониться от ударов, достать эту маленькую бесовку, ведь надо ухватить ее, и все! Он сжал бы ее в ладонях – и она притихла бы как мышка. Ничего больше и не надо! Но он не мог этого сделать, как ни старался. Она была сильнее его в бою, искусней и ловчее.
– Я-яааа!!!
От последнего удара в мозгу у Гуга помутилось. Но он не успел упасть. Ловкие киберы подхватили его, спеленали и подвесили в метре от владельца этой роскошной конюшни и еще более роскошной космостанции Дубль-Биг, в метре от висящего грушей преуспевающего ученого и бизнесмена, респектабельного и талантливого Дила Бронкса.
– Повисите – дозреете! – спокойно сказала Табка.
И вышла, хлопнув дубовой дверью.
* * *
– Здравствуйте, Иван! – сказал круглолицый и улыбнулся кривой улыбкой.
Иван скосил глаз на собственное плечо. Нет, он еще не превратился в зверочеловека, плечо было обычным, его плечом. Они остановили плаху-распятие. Где головоногий?
В чем дело?! И почему старик пропал, а этот мертвец восстал из мертвых?! Он не ответил на приветствие.
– Вы меня не узнаете? – круглолицый погасил улыбку.
И Иван увидел, что это не тот, кого он придушил собственными руками. Вернее, тот, да не совсем. Отчаянная догадка промелькнула в голове. Неужели?! Он тогда ушел из его мозга. Куда он мог уйти? Только в тело круглолицего!
Нет, он мог уйти в любое тело, он мог воплотиться в старца с ясным взором, в одутловатого или даже в пижона с алмазной заколкой... Но он выбрал освободившееся тело. Он выбрал круглолицего. Первозург!
– Ну вот! – сказал Первозург-круглолицый, снова кривя рот. – Вот вы меня и признали.
– Где старик? – спросил Иван.
– Да какое нам дело? Он покинул этот зал... судьба его спасла. Знаете, я уже собирался было вмешаться, я был рядом за двумя стенами. Ведь я обязан вам жизнью, Иван, и своим спасением. А я умею помнить добро.
– Где головоногий?
Круглолицый нагнулся, поднял, с пола что-то. Иван увидел только шупальце с присоской. Головоного отключили. Нет его, есть обесточенный муляж. Ну и черт с ним! Неужели пронесло? Это было похоже на сказку!
– Никаких сказок, Иван! Просто надо иметь хороших и верных друзей! – улыбнулся Первозург.
– Они не разоблачили вас? – спросил Иван.
– Каким образом?
Иван только отвел взгляд. Действительно, каким образом они могли разоблачить Первозурга, вселивщегося в тело одного из властителей мира, не повредившего ничего в его мозгу, в его сознании, подсознании и сверхсознании, но получившего над ними полную и беспредельную власть?!
– Помогите мне!
– Ах, да!
Первозург-круглолицый покопошился у изголовья, что-то отжал – и все проводники, шланги и прочая мерзость отпали от Иванова тела. Он был свободен! Он мог встать, выйти, сбежать отсюда. Но он лежали не знал, что будет делать дальше. Он один раз уже сбегал из этого тайного дворца-города, запрятанного от всего человечества под антарктическими льдами, под самим материком, в его глубинных недрах.
– Я помогу вам выбраться. Не надо совершать необдуманных поступков, – предупредил Первозург.
– Хорошо. Я согласен. – Иван был готов подчиняться.
Он спрыгнул с плахи. И упал, ноги не держали его.
– Проглотите вот это! – Первозург протягивал на ладони два сиреневых кубика. – Не бойтесь, я не собираюсь вас травить.
Иван проглотил кубики. Попробовал встать. Но снадобье подействовало лишь через несколько минут.
– Где мой мешок? – поинтересовался он.
– У меня, – коротко ответил Первозург.
– Это хорошо. Вы должны мне его вернуть, это не мои вещи.
– Я и не претендую на них. Потом заберете.
Иван никак не мог решиться спросить о главном. Это было непросто сделать. Поймет ли его человек ХХХ-го века, скитавшийся миллионы лет в иных измерениях? Ведь он сам себя порою не понимал. Но медлить больше нельзя.
– Вы знаете, кто они?
– Знаю! – коротко ответил Первозург. – Они подлинные властелины мира. Мира людей.
– Так что же вы? – сорвался Иван. – Ведь вы же всемогущи! Ведь вы могли бы их давно ликвидировать. Знаете, что они готовят всем нам?!
Первозург-круглолицый заулыбался своей кривенькой улыбочкой, отвел глаза. Он явно не готов был вести беседу на эту тему, а может, просто не хотел лишний раз тревожить взбудораженное сознание Ивана. Ведь он, Первозург, мог читать его мысли, а Иван нет. Они были неравны даже сейчас. Неравны во всем.
– Мне надо разобраться, узнать как можно больше, – сказал он после затянувшейся паузы. – Тут нельзя рубить с плеча, понимаете, нельзя.
– Почему?! – не понял Иван.
– Могут быть параллельные структуры власти, – ответил Первозург, – система подстраховок. Тогда нам конец. Они не так просты, как вам это кажется. Запомните, сидящие на тронах умеют защищать себя – в этом все их искусство, в этом их ум, воля, сила. В первую очередь – усидеть на троне, а уж потом – управление и все прочее. Если бы я пошел в открытую, ну мог бы устранить одного, двух верховников... понимаете, это не решение.
– Почему?! Надо с чего-то начать! Хотя бы одного! Хотя бы двух! – возмутился Иван.
– Глупости говорите, – отрезал Первозург, – убрав одного или двоих, я только расчищу дорожку тем, кто готовится им на смену. И все! Вы еще молоды и не опытны, Иван. Вы не понимаете механизмов власти!
– Ну как же, – проворчал Иван, – меня туг учил уже один про механизмы! Такого понаплел, что нутро выворачивает.
Первозург вперился в Ивана острым взглядом, он считывал из мозга своего спасителя беседу со стариком. Это длилось секунды две-три. Но Иван все понял.
– Мы с вами договаривались, по-моему, не ковыряться в чужих мозгах, не так ли?! – сурово проговорил он. – Или с таким жалким и ничтожным пленником можно делать все, что душе угодно?!
– Нет! Извините меня. Просто старик говорил с вами откровенно, он не кривил душой: власть – это омерзительнейшая штука. Миром правят выродки-дегенераты. За редчайшим исключением. Но выродки не прощают тех, кто составляет исключение, они не любят здоровых. В этом вся сложность и заключается, Иван. И еще... – Первозург замялся. – И еще, я ведь сам один из них, из выродков-дегенератов, понимаете. Мой мозг, мое сознание и все прочее – это такая же паталогия, как и у них. Просто во мне сидит и еще что-то...
Иван оцепенел. Можно было испортить все. И потому он просто уцепился за последние слова.
– Вот это «что-то» и возносит вас над ними! – почти выкрикнул он. – Вы совсем другой, Первозург, совсем другой!
– Ну, ладно, ладно, – улыбка на лице круглолицего перестала быть кривой, – хватит об этом. И не зовите меня больше Первозургом. Ведь это вурдалаки на Полигоне, в Пристанище так звали меня, зачем же мы будем им подражать?!
– Я же должен как-то к вам обращаться.
– Меня звали когда-то Сихан, миллионы лет назад... – Первозург погасил улыбку, – если эти миллионы только были, меня звали Сихан Раджикрави. Я почти забыл свое имя, я даже забыл, как оно звучит, как произносится.
– Вы индус?
– Нет! У меня нет национальности. Я ребенок «из пробирки», выражаясь старинным, допотопным языком. У меня никогда не было родителей, мам, пап, дедушек и бабушек. Имя мне просто дали вместе с порядковым индексом, точнее, после него.
Иван встал. Подошел к черной двери из иргезейского гранита. Он начинал беспокоиться. Вот они здесь разговоры разговаривают, а там, может, уже готовятся схватить его, там, может, уже вертухаи зашебуршились. Они теряют время, бесцельно, напрасно, преступно.
– Мы можем проиграть эту игру, – сказал он.
– Можем, – спокойно согласился Сихан. – Всегда ктото проигрывает, а кто-то выигрывает. И еще, Иван. Я хотел сказать вам, что я пока не ваш единомышленник. Вы слишком просты, все воспринимаете черным или белым. Я помогал вам. Вы помогали мне. Но, согласитесь, у меня может быть свое мнение.
– Разумеется, – сказал Иван, мрачнея. Дело приобретало неожиданный оборот. Значит, на Первозурга можно не рассчитывать в дальнейшем. Только на себя! Только на себя!
– Я хочу во всем разобраться, – уточнил Сихан. – Я никогда всерьез не занимался историей, я не помню деталей правления XXV-го века...
– Временные связи изменены, – оборвал его Иван, чтобы сразу внести ясность. – Та история, что вам знакома, не повторится. И будущее теперь будет иное.
– Согласен. И все же до порогового момента изменений не было. Те, кто властвует миром сейчас, – он выразительно поднял брови, – властвовали и в нашей истории, той, которая уже не повторится. И они удержали власть, понимаете?
– Не совсем. – Иван нервничал. – Мне надо уходить! Я не хочу снова на плаху!
– Мною блокированы все подходы, не волнуйтесь. Не всегда дело нужно делать споро, иногда его надо делать рассчетливо и неспешно, поверьте моему опыту. Вы уйдете, а я останусь. – Первозург улыбнулся. – Пока останусь. Вы знаете, у меня ведь тоже могут быть свои планы.
– Какие еще? – наивно поинтересовался Иван. Он уже знал ответ.
– Пристанище – это мир созданный мною и моими единомышленниками, это мое детище. Я не могу так просто отказаться от него.
– Так вот почему они хотели убить вас?!
– Да, именно поэтому! – тихо ответил Сихан. – Но помните всегда, что убить меня они собирались вашими руками.
– Дело прошлое, – решил замять неприятную тему Иван.
– Как сказать.
– Да как ни говори! Неужели вы меня будете подозревать в чем-то?
– Нет. Это исключено. Я был в вашем сознании. Вы посланец сил Добра! – буднично и даже скучно произнес Первозург.
– Вот как, – машинально откликнулся Иван. В ушах у него прозвучало тем старым, незабываемым голосом:
«Иди, и да будь благословен!» Но к чему сейчас эти разговоры, сейчас, когда надо действовать?!
– Да. И поэтому я никогда не буду вам мешать. Больше того, я буду помогать вам по мере...
– По мере чего?
– По мере возможностей.
– Неправда! – Иван был резок и зол. – Возможности у вас колоссальные, у них нет меры, тут что-то иное.
– Вы правы. Я не так выразился. Я буду помогать вам по мере того, насколько это не препятствует моим интересам. Понимаете?
– Понимаю.
Сихан отвернулся. Подошел к фреске. Он смотрел не на седовласую девицу, а на кентавра. Этот человекозверь был по-своему красив и грациозен, в нем чувствовалось нечто неживотное, одухотворенное, хотя и творил он дело нехорошее, умыкал красавицу-землянку. Лицо у кентавра было почти человеческое. Янтарно-рыжий болигонский кентавр!
Чье ты создание? Божье? Сатанинское? Или ты сам по себе?! Болигон сейчас заповедная зона. И принадлежит этот заповедник Синдикату. Иван знал от Гуга, как Синдикат осваивает «заповедники». Бедный болигонский кентавр!
– Да, я не сказал вам всей правды, – признался Сихан, не оборачиваясь. – Я не расправляюсь с этими властителями мира и по другой причине. Они имеют какую-то связь с Пристанищем. Они посылали вас туда не наугад. А у меня связей теперь нет. Я должен все узнать. Я уже побывал в мозгах у каждого из клана «тайного мирового правительства». И почти ничего не узнал. Есть кто-то еще, кто не может без них, как и они без него. Тут все запутано, Иван. Если бы все было просто и ясно, я б разрубил этот проклятый узел одним ударом! – Сихан поднял руку и резко, невероятно резко, со свистом ее опустил – Ивану показалось, что воздух был рассечен острейшим фаргадонским мечом. Он машинально взглянул на свое запястье, потом на локтевой сгиб – рукояти чудесного меча не было, как не было и шнура-поисковика. Сняли!
– А ведь я собирался привести сюда две боевые капсулы и уничтожить эту обитель выродков, – неожиданно признался Иван.
– Большей глупости содеять невозможно! – Сихан обернулся. Глаза его горели. – Вы хотя бы предупреждайте меня о своих планах, можете не беспокоиться, я их никому не выдам.
– У меня нет пока никаких планов. Я не знаю, как подступиться ко всей этой дьявольщине, а вы сразу делаете выводы. А если завтра Вторжение, что тогда?!
– Ничего. – Сихан смотрел прямо в глаза Ивану. – Неужели вы думаете, что можно остановить Вторжение?!
– Можно! – ответил Иван твердо, с непонятной решительностью.
– Блажен, кто верует. Ну да это ваши проблемы. Может, еще и ничего не будет.
– Будет. Я видел их.
– Кого их?
– Воинов. Гигантские инкубаторы, тысячи маток, миллионы зародышей. Они выращивают бойцов, завоевателей. Я видел их звездные эскадры. Они наготове! – Иван ходил по залу, сжав кулаки, нервно подергивая головой. Наверное, ему было лучше умереть на этой крутящейся плахе-распятии. Один раз – и навсегда, навечно! Это лучше, чем беспристанные мучения, чем бессилие и тревога. Ну зачем он, этот человек из будущего, который сам себя назвал одним из выродков-дегенератов, спас его? Только лишь в знак благодарности за собственное спасение? Нет, не может быть, Первозург не так прост, он очень хитер, он слишком мудр, чтобы быть хитрым, он не такой как все остальные, и нечего ломать голову.
– Эскадры всегда наготове, на то они и эскадры, – отпарировал Сихан. – А что касается воинов, зародышей... они, эти зародыши в своих инкубаторах что, уже с лучеметами и плазмометами в руках выращивались?!
– Нет! Причем тут лучеметы и зародыши, – недовольно пробурчал Иван.
– А тогда почему вы решили, что это воины, что это завоеватели? Может, негуманоиды выращивают обычных андроидов для обслуги и всяких грязных работ? Ну с какой стати вы вдруг решили, что выращенные существа похватают лучеметы и прочую гадость, усядутся в звездолеты эскадры и полетят завоевывать Землю?!
Иван ударил кулаком по плахе – шланги и провода посыпались на пол. Этот Первозург нарочно злил его.
– Они мне сами сказали об этом! – выкрикнул он. – Сами!
– А вы верите каждому слову?!
Иван растерялся.
– Нет, не каждому, – ответил после заминки.
– А если это слово изречено врагом?!
– У вас железная логика, Сихан. Но они говорили правду! Они не знали, что я выживу. Понимаете, не знали!
Первозург снова уставился на столь любимую стариком фреску древнего письма. Он явно любовался кентавром.
Иван вдруг понял. Ведь кентавр – плод мысли человеческой, это воплощение невоплощенного, несуществующего. Сихан занимался этим всю жизнь. Но он не знал, что на Болигоне есть настоящие, живые кентавры. Он думал, что он почти бог, что он создает то, о чем думали, мечтали и грезили... А оно уже есть. Просто он не знал этого! Ивану сразу припомнились черные, втягивающие в потустороннюю бездонную пропасть глазища гигантского Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного. Первозург и Преисподняя. Два мира! Воплощение образов. Образов, пришедших в сознание, в мозг, в голову.
Откуда? А если они и пришли ОТТУДА?! Вырождение!
Это непостижимая загадка! Первозург, Сихан Раджикрави, как бы он себя ни называл, знает еще не все! Но он все время что-то не договаривает.
– А вы себе, Иван, никогда не задавали одного странного вопроса? – тихо спросил круглолицый-Сихан.
– Какого?
– Вы его только что случайно коснулись, – продолжил Сихан, – почему вы всегда выживаете?
Иван оторопел.
– Это случайности, цепь случайностей, – ответил он спешно, не веря своим словам, – иногда я сам себя спасаю, иногда мне помогают, как вы, например. Да, именно так.
Сихан покачал головой.
– Нет, не так! И вы чувствуете это. Вас кто-то ведет по жизни. Вас кто-то опекает и всегда отводит черное крыло от вашего лица. Он вмешивается редко... эта сила помогает вам нечасто, но без нее, без ее участия ни одному простому смертному, даже с вашими сверхчеловеческими способностями не удалось бы пройти через цепь подобных испытаний.
Иван невольно провел рукой по груди. На ней ничего не было. Даже если и было раньше, сняли, – в чьих только лапах он ни побывал. Крест! Они боятся креста. Кто боится креста? Нечистая сила. То есть, все, чьи помыслы и дела нечисты! Это так, он прав. И если его ведет кто-то, пусть, не ему роптать и отталкивать руку помощи в слепой гордыне.
Иди, и да будь благословен! Значит, не только он ощущает это, значит, это заметно и со стороны? Нет! Он столько всякого наворочал за свою жизнь, столько пролил крови, разрушил, уничтожил, столько раз изменял, предавал, нарушал все заповеди Господни, что не вправе он рассчитывать на благую руку Творца, нет! Он наивен в своей гордыне и тщеславен! И это видят другие, им передаются его ощущения, и они тоже начинают верить, что некая Благая Сила споспешествует ему. Гордыня! Нет!
– Я не хочу говорить об этом, – тихо сказал Иван. Он как-то сразу успокоился. Кулаки разжались, голова перестала дергаться. Он сел в кресло у черного овального столика и уставился в гидропол. Он ждал появления красных глаз, клыкастой гадины. Но она не всплывала.
– Мир сложен, Иван, – сказал Первозург, – и нам не надо отталкивать друг друга. Вспомните, ведь у вас остались кое-какие дела в Пристанище, верно?
Ивана всего перевернуло. Это же надо так зацепить за живое! Он почти забыл... нет, просто заставлял себя не вспоминать. Алена! Аленушка! И его сын в ней! Они в биоячейке, закодированной, загэворенной, запрятанной ото всех в треклятом сатанинском Пристанище! Ведь они ждут его. Только он сможет пробудить и ее, и своего неродившегося еще сына. Какая тяжесть в груди! Подлец! Негодяй! Он занимается всем, чем угодно, но он совсем ничего не сделал для их спасения... Почему ничего? Он собирает своих верных друзей! И он их соберет! Он вернется за ними... Проклятый троеженец! Язычник! Варвар! Это же дико, необъяснимо! И он еще считает себя христианином, он вспоминает про заповеди, он в тщеславии и гордыне смеет думать о поддержке Свыше. Негодяй! В Осевом его ждет страдающая, изнывающая в мире призраков Света! В Пристанище, в хрустальном гробу Аленка! В Системе – Лана, светловолосая, непокорившаяся Лана! Он не может разорвать себя натрое, не может! Он погибнет в этом раздвоении, растроении. Прав Первозург, прав. Они повязаны одной веревочкой. Кем бы он ни был, что бы он ни сотворил, какие бы грехи ни висели тяжким камнем на нем, он не бросит ни одну из них! Время, только время – он снова проникнет в Систему, он проберется в Пристанище, на колдовскую планету Навей, он войдет в Осевое измерение! А пока спокойно, спокойно, спокойно – нельзя беспредельно рвать свое сердце, оно еще пригодится для дел, нельзя его разрывать в борьбе с самим собою.
– Да, нам надо держаться друг за друга, – твердо сказал Иван.
Первозург сунул руку в карман черноте балахона.
– Вот возвратите, – сказал он, протягивая черный кругляш с ремешком. – Он настроен, отлажен, можете не волноваться. Одежда в отсеке. – Первозург подошел к стене, остановился – и боковина уехала вниз, открывая ряд полок. – Возьмите. Мешок – в месте возврата.
– Я там был?
– Да. Я думаю, вам еще раз надо побывать в Венеции.
Но никто не должен вас видеть.
– А что будет здесь? Ведь они хватятся меня! – засомневался Иван.
– Плаха уже работает, – мягко ответил Сихан.
Иван обернулся. Распятие вращалось вокруг вертикальной оси, бесшумно, с огромной скоростью. Но даже в этом вращении было видно – кто-то большой и сильный лежит на нем.
– Кто это?
– Вы! – коротко отрезал Сихан.
– Я не понимаю таких шуток, – обиделся Иван, облачаясь в свой комбинезон.
– Это не шутка. Я еще не разучился делать кое-какие штучки. Я клонировал вас, понимаете. На плахе сейчас лежит ваш клон, ваш двойник. Он станет зверо-человеком.
– Как-то странно, – признался Иван, – ведь мой клон – это тоже я?!
– Кем-то надо было пожертвовать. Ведь вас не убыло?
– Нет, – согласился Иван. – И они не заметят подмены?
– Они и проверять не станут. Для них вы пройденный этап, не будьте о себе слишком высокого мнения, это просто глупо, Иван. Вам пора!
– Ну что ж, прощайте, – сказал Иван, пристегивая возвратник.
– До свидания, – ответил Сихан.
Перед тем, как нажать на возвратник, Иван поднял глаза на Первозурга, вздохнул.
– Еще один вопрос.
– Пожалуйста.
– Где сейчас карлик Цай ван Дау?
Сихан улыбнулся криво.
– Он работает на правителей мира.
– Значит, старик не обманул меня? – спросил Иван будто у самого себя.
– Не обманул. Раньше Цай боялся только серых стражей Синдиката, теперь он будет трепетать и перед спецслужбами этих выродков.
– Каждому свое, – мрачно изрек Иван.
– Каждому свое, – согласился с ним Первозург.
* * *
Когда королеву Фриаду, эту старую ведьму унесли на ее носилках во мрак, ритуальные пляски, дикий вой и стенания оборотней вокруг висящей жертвы возобновились. Таков обычай, смиренно думал Кеша и терпел. Ему еще повезло, просветили перед закланием, уважили. Но он начинал дуреть от всей этой свистопляски, от нее в глазах появлялись прыгающие чертики и разноцветные круги. Кеша боролся с наваждениями и грезами, все пытался осмыслить сказанное ведьмой. Если это правда – землянам пришел конец. Вообще получалась какая-то несуразица – ну прямо всеисполчились на Землю! Не может такого быть.
Жили вроде бы нормально, никто никого не трогал. А тут, ежели поверить всем этим россказням, услышанным за последние две-три недели, прямо жуть какая-то: негуманоиды готовят вторжение, вот-вот начнут действовать посланцы преисподней при полной поддержке сатанинских сект Черного Блага, крупные банды типа Синдиката, которые и бандами уже нельзя назвать, скорее, целыми государствами в государствах, державами в державах, громят Федерацию изнутри... и вдобавок оборотни, тайная война гиргейских псевдоразумных оборотней с человечеством. Бред! Такого не может быть никогда, чтобы сразу все, чтобы сразу все!
Кеша кое-что знал из земной истории, и его обучали четырнадцать лет в гимназиях шести ступеней, и ему втравливали в мозг методом гипнозакладки знания тысячелетий. И потому он знал, бывает, знал умственно, «головой».
Но сердцем, душой не мог согласиться. Только шакалы набрасываются исподтишка, стаей, на ослабевшую добычу.
Шакалы? Почему только они... А Батыево нашествие на Русь? Враг не приходит один: стоит кому-нибудь вцепиться зубами в один бок великана, тут же находятся такие, что вгрызаются с другой стороны. Кто только не бросился тогда на истекающую кровью Русь – и литва поганая, и немцы, подлые псы-рыцари, лжехристиане, благословленные на грабеж и разбой наместником дьявола на земле, сатанинским папой, и ляхи, и татарье всех мастей, и иудеи, и хазары, и даже италийские наемники. Именно так и бывает, коли приходит беда – отворяй ворота, только ленивый не придет на тебя с мечом. Так было и позже, в Смутные времена, когда почти те же шакалы набросились на Россию со всех сторон, выгрызли даже ее сердце. Так было и восемьсот двенадцатом, и в восемнадцатом, и в сорок первом, и в годы тихой, ползучей «третьей мировой войны» восьмидесятых-девяностых годов ХХ-го века. Так было всегдавражья сила не ходила в одиночку. То ли добыча каждому в отдельности была не по зубам, то ли духа не хватало встать один на один, лицом к лицу. Значит, и теперь так! Только так и бывает! Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело. Нет, совсем не случайно набрело. Значит, ослабло человечество – шакалы, они всегда на ослабевших кидаются. Не будет спокойной старости, не будет тюльпанов и своей халупы. А будет вечная война похлеще аранайской. Та длилась тридцать лет. А сколько будет идти эта?
Как противно и нудно выли оборотни! Кеша впадал в транс, он уже не понимал, где находится, чего с ним выделывают, и вообще – жив он или не жив, может, давнымдавно отбросил копыта, и вот мается на подступах к местам наказания, к адским сковородам?! Он различал лишь одного, особо прозрачного, вихлявого и глазастого оборотня, который извивался перед ним. Ну что же это за тварюга такая, смотреть тошно! Все мельтешит, все расплывается, круги, черти, вой, пятна какие-то. И у оборотня на голове почему-то длинные белокурые волосы, прямо целый ворох длинных, чуть золотистых волос. И ноги у него длинные бабьи... только вот плавники торчат в разные стороны, и прилипалы... нет, уже не торчат, это руки, ручки – тоненькие, гибкие, с холеными, точеными пальчиками. И никаких чешуй, никаких панцырей... вот наваждение, а вместо них осиная талия, тоненькая-тоненькая над широкими, полными бедрами, и груди, большие, колышащиеся в такт танцу. Много повидал Кеша красоток на своем нелегком веку, но эдаких еще не видывал, эдаких и не бывает на свете, не может быть! Во как крутится, во как бедрами вертит, извивается, приседает, прогибается кошечкой. Напасть! Кеша готов был выпрыгуть из собственой шкуры и накинуться на красавицу-танцовщицу. Не было никаких оборотней, не было пещеры. Была лишь возбуждающая глуховатая музыка, был полумрак, и была она – разжигающая плоть, лишающая-ума, искусительница! Кеша почти ничего не помнил.
Нет, он не помнил совсем ничего, у него начисто отшибло память. И он ли это вообще был, седой, измученный войнами и каторгами неудачник?! Нет! Он был молод, силен, он хотел прыгать, скакать, плясать вокруг этой белокурой бесовки. А еще он хотел... Его будто кипятком обожгло. Да, он страстно, безумно желал ее, прямо тут, прямо сейчас, сию минуту!
И когда это желание созрело до невыносимости, до острой боли, путы спали, будто их и не было. Кеша почувствовал, что он свободен, что ничто не удерживает его. И он диким зверем набросился на нее – подхватил, смял, вдавил в себя. Она была обжигающе приятна: упругие груди и бедра, нежная шелковистая кожа, горячие сладкие губы. Кеша безумствовал. Он упивался этой дикой страстью, он погружался в нее, растворялся в ней. Он был на вершине. Такого восторга, такого счастья, такой остроты бытия он не испытывал никогда. Его выворачивало, ломало, корежило от острейшего, нечеловеческого наслаждения. В ярчайший миг сладострастного изнеможения он оторвался от красавицы обессиленный и умиротворенный. Упал на землю с закрытыми глазами, испытывая мучительное блаженство.
Но уже через секунду вой снова прорвался в его уши, прогнал миражи. Дикая пляска оборотней продолжалась, она стала еще более варварской, необузданой и свирепой.
Кеша открыл глаза. Прямо под ним лежал омерзительный, вихлявый, прозрачный оборотень с длинными тонкими плавниками. Он еле дышал, сипел, пускал пену, Кеша сразу все понял. И застонал.
– Теперь ты можешь называть меня, моя королева! – томно прозвучало в ушах.
Вихлявого оборотня подхватили бережно. И унесли.
Вакханалия продолжалась недолго. Оборотни по одному исчезали во мраке, гул гонга стихал, пока не пропал совсем.
Вонючие факелы шипели и сорили искрами, они угасали. В пещере темнело. Кеша подполз к ближайшей стене обессиленным, полуубитым. Свернулся калачиком. И уснул.
Ему снился прежний сон. Точнее, продолжение этого сна. И был он более явственным, чем сама явь.
* * *
Сихай не обманул Ивана. В маленькой сырой каморке лежал Гугов мешок. Он был завязан шифроиглой, той самой, знакомой. У Сихана имелся выход сюда, значит, он наладил связи, значит, он не терял времени даром. Но он мог бы дать и кое-что посущественнее, например, хорошее, мощное оружие. Но не дал. Он спас Ивана. И бросил его на произвол судьбы, как бросают в воду неумеющего плавать.
Хорош друг!
Иван выглянул в узенькое окошко-бойницу. На улице было темно, шелестела листва. Больше ничего понять было невозможно. Венеция! Снова защемило сердце. Земля предков. Иван старел, его больше не тянуло в Космос. Почему так несправедлива к нему судьба, почему именно он должен стоять на пути злых сил?! С какой бы радостью он все забросил, переехал бы сюда, занимался бы раскопками. Человеку не место в Космосе! Ах, как прав был батюшка, мир праху его и покой. На Ивана снова накатило чувство вины, его друг, сельский священник мог бы еще долго жить, нет, тут не сердечный приступ, тут убийство. Ну почему по его пятам идет смерть?! Он что, прокаженный?! Если он несет смерть близким, пусть лучше убьют его самого! Или он уйдет в сторону, осядет здесь. Ах, история, история человечества, история родного славянского племени – ты безгранична, ты затягиваешь в себя, ты океан океанов, миллионы судеб, дел, свершений. Великое племя росов! От Лабы и Реции, Веиетии и Рома прошло ты до Тихого и Индийского океанов, перебросило мосты в Америку. Ты дало начало всем великим цивилизациям Земли! Ты и есть сама земная цивилизация! И вот грозит тебе погибель, и всем, кто вокруг тебя, грозит погибель. Почему же спишь ты в ночи этой?! Почему спят все младшие племена, изошедшие из тебя и зачавшиеся сами по себе?! Грозен покров тихой ночи. Грозен и страшен!
Иван вытащил рукоять, сжал. Меч заискрился в его руке. Работает. Шнур-поисковик сам обвил кисть. Порядок.
Что там еще? В ладонь скользнуло теплое яйцо-превращатель. Ай да Сихан! Ну удружил, ну молодец! Иван распихал что мог по клапанам, закинул мешок за спину. Пора!
Он вышел в тихую венецианскую ночь. Пахнуло сыростью и разложившимися водорослями от каналов. Всем хорош" Венеция, но запахи! От них не могут избавиться вот уже почти три тысячи лет. Он тщательно запер дверь. Осмотрел дом, в который ему не суждено возвращаться. Дом был маленький, старенький, совсем неприметный. Такие обычно и выбирают для тайных дел.
Земля! Лишь сейчас он по-настоящему ощутил себя на Земле. Там, в подантарктических глубинах был мир чуждый и злой, неземной. А здесь другое дело! Иван шел по скрипучим старинным, но местами подновленным мостовым и поглядывал в окна. Свету в подавляющем большинстве из них не было. Половина четвертого, скоро рассвет.
До рассвета он должен успеть к старику. Наверняка этот пропойца, Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, опять находится в невменяемом состоянии. А парнишка по имени Умберто, наемный убийца и зомби, сидит теперь в одной из комнат и тихо скулит, такие всегда скулят, жалеют себя.
Иван настолько живо представил себе эту картину, что чуть не споткнулся о стальную рельсу, загораживающую вход на перекидной мостик. Ничего! Он разбежался и перепрыгнул четырехметровый канал. Надо спешить.
На этот раз не было нужды лезть на крышу. Он зашел с черного хода. И постучал в заколоченную дверь. Дверь и должна была выглядеть заколоченной, это для конспирации. Но эта дверь только и открывалась в доме. Парадная была для виду.
– Опять нализался, – прошептал он себе под нос. И постучал еще. Поднимать заметного шума не стоило. Проще войти, старик Луиджи не обидится.
Иван так и сделал. Он ткнул анализатором в щель, подождал, потом сдавил рукоять, универсальный виброключ сработал и дверь со скрипом раскрылась. Иван шагнул в потемки. И тихонько сказал:
– Это я, Луиджи, старик! Ты меня слышишь?
Никто ему не ответил. Иван поднялся по четырем ступенькам к следующей двери, распахнул и ее. В каминном зале, где обычно торчал старый пьяница, прошедший через множество миров, но сломавшийся на Ицыгоне, стояла тишина. Изо дня в день старик Лучо сидел в одном из глубоких обшарпанных кресел девятнадцатого века, расставленных вокруг огромного, длинного стола, сработанного из настоящего мореного дуба. Стол этот был похож на огромный списанный корабль. А сам Луиджи – на капитана, вышедшего на пенсию и опустившегося, а еще больше на какогонибудь пирата-неудачника, избежавшего цепких лап правосудия и коротающего последние деньки в заброшенной гавани. В камине горели дровишки, иногда уголек, йот этого в зале было дымно. Старик сидев в кресле, нахохлившись, с бутылкой в руке. Он не признавал ни фужеров, ни кружек, тянул пойло прямо из горлышка. Он сидел и о чем-то думал, а МОЖЕТ, вспоминал что-то или кого-то, набожных ли аборигенов Ицыгона, утащивших его со станции, свирепых ли космодесантников, которых он отхаживал после боев и походов, санитарок ли, любовниц и подруг. Он никогда не рассказывал о своих грезах. Но всегда был рад собутыльнику.
На этот раз в камине не потрескивал жиденький огонь, было темно и сыро, даже холодновато. Иван хорошо видел в темноте, но в зале было столько всего наворочено, что глаз должен был освоиться, привыкнуть.
– Лучо, старина! – почти выкрикнул Иван. – Выходи! Я вижу, где ты прячешься!
Старика или не было дома или он был смертельно пьян.
Парнишка тоже не отзывался, он мог быть запертым в одном из подвалов.
Иван включил фонарик. Подошел к столу-кораблю.
Он все сразу понял. И это было невыносимо. Зачем его принесло сюда, ну зачем?! Теперь он твердо знал, что смерть идет по его пятам. Грузное и вместе с тем какое-то жалкое тело Луиджи Бартоломео фон Рюгенау лежало поперек стола, прямо на опрокинутых пузатых бутылках, на полураздавленном черством каравае, на осколках глиняной грубой посуды, посреди пепла и мелкого мусора. Горло у старика Лучо было перерезано от уха до уха.
Иван в бешенстве ударил кулаком по столу. Тот даже не скрипнул, это была старинная и прочная вещь. Ангел смерти! Он просто ангел смерти, ему нельзя появляться у знакомых, друзей, Луиджи протянул бы еще пару десятков лет, он никому не мешал. И вот его убрали. Убрали, потому что он мог помочь Ивану. Так они вырежут всех. Но кто они?!
Синдикат? Серьезные? Посланцы Черного Блага?! Голова лопнет от этой головоломки!
– Эх, старина, старина, – закручинился Иван, – как же ты ушел, не дождавшись меня? Опоздал! На этот раз я опоздал!
Да, здесь действовали не профаны, это не аборигены с Ицыгона. Как он не предусмотрел простенького хода противника? Неправда, Иван сам себя обругал, неправда, у него было предчувствие, точно, было – и все же он подставил старика Лучо, не пожалел его. За такие дела не будет прощения! А еще возомнил себя посланцем Добрых Сил! Негодяй! Иван заскрежетал зубами. Ну и ладно, ну и пусть. Скоро они доберутся и до него. Вот тогда восторжествует справедливость. Он хоть за дело погибнет, не так, как эти бедолаги.
От трупа слегка попахивало. Значит, старика Луиджи прикончили не так давно – два или три дня назад. Надо вызвать похоронную службу, они позаботятся о покойнике. Но это потом. Сначала надо отыскать парнишку.
Иван встал из огромного кресла. Обернулся. Луч фонарика скользнул по темной стене. Не надо никого искать – все здесь! Это было и страшно, и закономерно. Тощий Умберто висел на стене. Три черных дротика торчали из его шеи, груди и паха. В открытых черных глазах стоял ужас.
Они прикончили мальчугана, прикончили, безжалостно, зло, вызывающе. Они никого не боятся! Они обрезали еще одну ниточку. Все! Иван понял, что в Венеции ему больше нечего делать.
Он повернулся к выходу.
И замер.
В свете его крохотного фонаря с каменным выражением на изуродованном шрамом лице стоял седой Говард Буковски, Крежень, правая рука Гуга Хлодрика.
– Мне нужен только мешок, – сразу сказал Крежень.
– Мне он тоже нужен, – ответил Иван. – Ты сам мне его отдал.
Крежень ухмыльнулся.
– Тогда Гуг был жив. А теперь он мертв.
– Я не верю тебе.
– Напрасно.
Крежень медленно Поднимал ствол лучемета. Он стоял на безопасном расстоянии и был абсолютно уверен в своей победе. Он знал, что от боевого луча нет укрытия, а значит, Иван в его руках. Но и Иван понимал: стоит отдать мешок и его убьют наверняка.
– Ты чего, не слышал, сука?! – раздалось из-за спины.
Ивану не надо было оглядываться. Он по голосу узнал юнца в юбочке. Вот тебе и кореша Гуговы! Но почему он их не заметил, почему подпустил близко? Земля! Разнюнился разбабился, Земелюшка родимая. А на Земле нынче страшнее и опаснее, чем на самых диких планетах. Ловко они его обвели вокруг пальца.
Иван чуть прикрылся мешком, ступил назад и одним ударом сломал в трех местах руку, сжимавшую рукоять парализатора. Юнец заверещал, как пойманный заяц, упал на пол, забился в истерике. Все произошло так быстро, что Крежень не успел среагировать. А может, и успел бы, да духу не хватило.
– Это не я-яааа!!! Это не я-аа!!! – визжал под ногами юнец, обезумевший от боли. – Не-е-ет!!!
Иван чуть отшатнулся и пнул каблуком в тощую шею – юнец замолк, теперь прочухается не раньше чем к рассвету.
Ничего, переживет, еще молодой! Иван его совсем не жалел. А вот висящего на стене Умберто было жаль. Про старика Луиджи и говорить не приходилось.
– Это вы их пришили? – спросил Иван тихо и зловеще.
– Нет, – ответил Крежень. Он явно не врал. – Давай мешок! Ты все равно не выйдешь отсюда!
Слева, справа, сзади послышались мягкие, вкрадчивые шаги. За спиной у Креженя из тьмы выросли четверо – все как на подбор мордовороты. Неужели это Гугова банда?!
Иван отказывался верить глазам своим. Но кое-кого он узнавал – вон тот, с перебитым носом, он видел его в Триесте, в подземных коммуникациях, и волосатого видал, таких сейчас мало бродит...
– Не выделывайся, малый, – прохрипел слева знакомый голос, – ты мне еще тогда не понравился, жаль кореша не дали пришить!
Иван сразу узнал его – Ганс Костыль, психопат и ублюдок. А всего человек двенадцать, не больше, это пустяки.
Хотя в прошлый раз они взяли его меньшим числом.
Правда, в прошлый раз Иван был в стельку пьян. И Костыля среди них не было. И юнца в юбочке. И этого седого с рожей преуспевающего бармена тоже не было.
– Гуг жив! – выкрикнул Иван. – Он на Земле!
– А мы – в могиле! – съязвил Костыль.
Все расхохотались – нагло, не боясь ничего. Помалкивал только лежавший на полу юнец, он лишь посапывал еле слышно.
– Гуг спросит с каждого! – гнул свое Иван. Он не поднимал парализатора, не нацеливал его на бандитов, знал, что одно неосторожное движение может вызвать шквальный огонь.
– Кончай болтать, – сурово процедил Крежень, – бросай сюда мешок! И ложись на пол. Живо!
– Ладно, уговорил, – сказал Иван тихо.
И бросил под ноги Креженю сначала парализатор, а потом и мешок.
* * *
Внешняя обшивка бота была раскалена добела. Но внутри веяло прохладой. Кеша сидел в кресле и покрикивал:
– Вниз! Полный ход!
Над его головой по всем уровням и зонам клокотал ад.
Вызволенные и брошенные им каторжники вершили правосудие на свой странный манер. Были среди них и такие, что вырезали друг дружку. Этого Кеша понять не мог. Но он не мог и лишить несчастных их права на выбор, права на самостоятельное решение своей судьбы. Приборы показывали, что на верхние ярусы уже идет помощь. И черт с ней.
Кеша рвался в глубины дьявольской планеты.
Щуп показывал, что до цели остались считанные версты, мерянные километры. Кеша сам не верил в удачу. Ему все казалось, что вот-вот вертухаи очухаются, затормозят его, спалят дезинтеграторами или просто взорвут в одной из полостей. Нет! Он их всех обошел. Вот что значит лихость, напор, вера в удачу! Сколько раз эти свойства его натуры вызволяли в жестокой и грязной аранайской войне. Там зевать не приходилось.
В зал, где гигантским бубликом торчал гиперторроид, Кеша спустился словно манна небесная, пропоров потолок, забрызгав все вокруг расплавленным металлом. Бот уселся прямо напротив живохода. Противника в зале не было, и Кеша выскочил наружу в боевом десантном скафе с плазмометом в руке. Живоход ему сразу не понравился – только в нем могли сидеть враги. И Кеша врубил рычаг мощности плазмомета на полную катушку – океан бушующей плазмы, свернутой в сигмабуран уничтожительной силы, обрушился на машину... На том битва и закончилась. От живохода остался шарик величиной с куриное яйцо, все произошло мгновенно.
– Всегда бы так! – по-деловому заметил Кеша. Нагнулся и сунул шарик в набедренный клапан. По гиперторроиду он палить не собирался, знал, что ежели там и был кто-то, давно уже смотался из зала. А значит... Значит, вперед и вниз!
Он впрыгнул в бот железным кузнечиком, развалился в кресле.
– Полный ход!
Три яруса прошел со свистом. Немного застрял на четвертом. Поля. Да, там были силовые ноля, значит, там ктото прятался. Кеша сверил показания боевых локаторов с данными щупа. Все! Он добрался! Он наконец-то добрался!
Бот пробил в полях сквозной инерционный туннель и мягко сел на шершавый древний грунт. Тут явно когда-то было дио"псеана, по которому ползали глубоководные гады, в которое зарывались местные лищники, подокидавшие жертву. Теперь это дно пещеры. Тихой, темной, безлюдной... Нет! – Индикаторы показывали, что в пещере кто-то есть. Кеша врубил прожектора бота. Пусто. Только Какой-то кокон свисает с потолка. Ну и хрен с ним, пускай висит, наверняка кокон морском насекомовидной гадины, тронешь его и вылупится такая тварь, что дорогу назад позабудешь. И все же все датчики говорили – здесь! здесь!! здесь!!!
Керна выбрался наружу. Он ничего не боялся. Сейчас он сам защищал себя двумя плазмометами, и бот стоял за его спиной, а с ботом шутить не моги: любой поднявший руку будет обращен в ничто за тысячные доли секунды – бортовая защита работала отменно.
– А ну, выходи, кто тут есть! – крикнул Кеша в усилитель.
Никто не отозвался.
– Ива-ан! – зжрал он снова. – Ты где-е?!
Иван не откликался. Значит, убили, запытали и убили. Или увели на другие уровни. А может, вертухаи выследили и забрали на зону. Это тоже смерть, только лютая и долгая.
Кеша подошел поближе к кокону, оглядел его. Наверху было утолщение, похожее на голову. Так и есть, голова. Он встал, на носки... Бог ты мой, да это же человек вон и лицо даже! странное какое-то лицо, знакомое!
Кеша вглядывался в свои собственные черты и никак не мог понять, что происходит. В коконе висел не просто ктото похожий на него, а он сам. Именно он сам!
– Клонировали, гады! – прошипел он. Хотя о клонировании знал понаслышке, сам таковых не встречал.
Непонятное ощущение пришло сразу. Его потянуло к кокону словно чудовищно сильным магнитом. Это было непостижимо. Кеша уперся. Оглянулся на бот – почему тот не защищает его?! Бот стоял спокойно, помигивал габаритными огнями, он не видел опасности, угрожающей его хозяину. Кеша не мог уже стоять, он опустился на корточки, лотом на четвереньки, уперся стволами в грунт. И тогда он узрел, как из кокона выходит что-то светящееся, напоминающее контурами человека, более того, абсолютно похожее на него. Да, это был он сам, прорвавший кокон и идущий навстречу будто слепец-зомби. Кеша не на шутку перепугался. Это было то, чего он не понимал. Руки отказали ему, он не смог выстрелить. А светящийся двойник подходил все ближе и все время тупо повторял, как заведенный:
– Ты кто? Ты кто? Ты кто?
– А ты сам кто?! – озлобленно спросил Кеша.
Но двойник не ответил, он вдруг припал к скафандру, вспыхнул синим огнем и исчез, просочился внутрь. И в тот же миг Кешу отпустил страх. Он понял все. Сразу! Это пещера, в которой он висел перед беснующимися оборотнями, в которой он говорил с ведьмой Фриадой, в которой он – ах, старый мерзавец и развратник – прелюбодействовал с красавицей, обернувшейся потом гадким оборотнем.
Все стало на свои места. И он вспомнил свои идиотские вопросы, свое странное ощущение, что его раздвоили... Его и впрямь раздвоили! Это все проделки довзрывников, точно! Теперь он це сомневался. Они расчленили его. Одна часть была с Иваном. А другая, как и было сказано, оказалась заброшенной в капсулу. Они не врали! Они же всемогущи! Это черт знает что! Теперь не было ни малейшего раздвоения. Но теперь... нет, теперь не надо было искать Ивана, он ушел через Д-статор, все ясно. Можно идти наверх. Но трогги? Но Фриада?! Так и уйти?!
Кеша залез в бот. И что было сил саданул из бортового вибратора в стену пещеры. Он не ошибся. Стена рухнула, обнажая неровные глыбины хрустального льда. Но прежде, чем он решился выстрелить во второй раз, сквозь искривленный хрусталь прорисовалось морщинистое лицо старой ведьмы.
– Остановись! – выкрикнула она, злобно кривя рот.
– Что надо? – грубо спросил Кеша. Он готов был сжечь «свою королеву» на медленном огне. Но сперва полагалось выслушать.
– Ты уже рассеян в тысячах спор, понимаешь? – просипела ведьма. – И если кто и может спасти землян, то только ты! Нажмешь рычаг – и механизм придет в действие, никто не сможет остановить стремительного размножения землян-убийц. Понял?!
– Нет, – простодушно сознался Кеша.
– Мы не спешим, – пояснила ведьма, – мы можем выждать. Или ты хочешь, чтобы те, кто сейчас под прицелом твоей проклятой пушки, погибли, а другие начали смертоносный путь на Землю?!
Кеша не знал, что и сказать.
– Ни хрена я не хочу! – признался он.
– Я дам тебе троих приближенных – это твои и мои гаранты, землянин! И я дам тебе два десятка спор, ты проверишь их в действии на зоне. Ведь ты туда собираешься?
– Кругом телепаты, понимаешь! – обозлился Кеша.
– Нет, мы не читаем мыслей. Но это просто угадывается. Мы знаем часть твоей гиргейской жизни и знаем, что, получив силу, ты не уйдешь с Гиргеи, не отомстив своим мучителям, верно?!
– Верно! – признался Кеша. – А вот насчет гарантий. А вдруг ты врешь?
– Такого не бывает, – осклабилась ведьма, – трогги не земляне! Смотри, они уже идут к тебе!
Из каких-то невидимых до того люков вылезали оборотни – большие, гадкие, человекообразные.
– Мне хватит двух! – закричал Кеша. – И то, если это необходимо!
– Это необходимо, – зашипела ведьма.
Два оборотня подползли к боту, задрали головы с безумными рыбьими глазами вверх. Они ждали. У правого в руке был шар размером с арбуз.
Кеше очень не хотелось пускать этих нелюдей на борт.
Но если тропи объявят свою тайную войну землянам, будет конец всему. Скрепя сердце он дал команду на входные люки.
– Дальше шлюзов не впускать!
Лицо ведьмы в хрустальных глыбинах утратило четкость. Договор, незримый и неписаный, был заключен. Уже это было необычно. Кеша знал, что псевдоразумные оборотни никогда и ни с кем не идут на контакт. А такие ли уж они псевдоразумные?! С этим еще придется разбираться!
Он включил шлюзовую прозрачность: оба трогга смотрели прямо на него, и глаза их не были ни безумны, ни бессмысленны.
– Мы уходим! – выкрикнул Кеша.
– Уходите, – прогрохотало эхом.
Теперь все решали считанные минуты. Кеша сосредоточился – и выдал в сенсоприемник точные координаты и номер родной зоны. Он даже вспотел, мурашки пробежали под кожей спины.
– Полный вперед!
Бот вздрогнул. Снова раскалился добела. Начинался тяжкий путь наверх. Системы радаров и щуп выбирали самую доступную дорогу. Но эта дорога была адски трудна.
* * *
– Давно бы так! – торжествующе произнес Крежень.
И рухнул на пол. Удар Ивана был быстрее молнии. Он перешел в ускоренный ритм. Теперь никто не мог помериться с ним быстротою реакции. Мордовороты двигались как в замедленном кино. Но пули из их пулеметов летели достаточно быстро. И потому Иван сразу же прыгнул под стол, перекатился под ним, сшиб с ног Ганса Костыля и без раздумий размозжил ему голову каблуком: такие гниды не должны жить! Второй нырок под стол чуть не стоил ему жизни – луч желтого пламени разрезал сам стол и два огромных кресла, они так и развалились, лишь потом начали медленно тлеть, обрастая язычками пламени.
– Ну, держитесь, ребята! – выкрикнул Иван.
И из его ладони сверкающим лучом выскользнул широкий, обоюдоострый меч. Первым делом бритвенный клинок настиг волосатого, тот пытался утащить Гугов мешок, уже почти уполз во тьму. Но просчитался – голова отлетела мячиком, покатилась к распростертому на полу седому Креженю, да так и остановилась возле его плеча.
– Вот так!
Иван выскочил из зоны огня, перевернулся через голову и сразил еще троих – они попадали перезрелыми грушами, будто только и дожидались этого мига.
На улице загудели, завыли, заскрежетали полицейские вертолеты. Надо было уходить из дома Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, иначе будет поздно. Иван подхватил мешок, сунул за пояс парализатор, рассек мечом еще двоих и отпрыгнул к окну. Град пуль сразу вышиб стекло – бандиты не прекращали огня, они почти поспевали за своей молниеносной жертвой. Почти. Иван совсем ненамного опережал их. И этого хватало. Он сиганул снова через стол, разрубил особо рьяного стрелка от макушки до задницы, потом раздробил рукоятью череп его соседу, увернулся от синего луча, снова прыгнул к окну. И, вышибая ажурную решетку, полетел вниз, в сад.
– Прощай, Лучо! – прошептал он напоследок. И перешел в обычный ритм. Сердце билось тяжко. За эти минуты он прожил год, а то и три. Ничего! Он еще молод.
Он силен, умен, бесстрашен. Полиция для него пустое место.
Иван подождал, пока два первых взвода спецназовцев ворвутся в пылающий дом, потом тихо прополз вдоль решетки, почти под ногами у оставшихся стражей порядка и вывалился в узенькую запасную калитку.
Прочь из Венеции! Прочь!
Ивана неудержимо тянуло в Россию, в Москву. Но на далеком Дубль-Биге его ждал Дил Бронкс и Гуг Хлодрик, если только он не улетел на Землю. Прежде всего надо повидаться с друзьями. Надо наметить хоть какой-то план, без него все превращается в пустую суету. И все же... Иван не хотел кокетничать с самим собою, все же он продвинулся вперед. И намного! Если раньше, после возвращения из Системы он тыкался, как слепой щенок в чужие двери, то теперь он кое-что знает об этом мире, управляемом выродками-дегенератами! Теперь он не слеп! А это уже большой плюс. Правда, если Вторжение начнется раньше, чем он приступит к серьезным действиям, грош цена всем его познаниям. Но он всего лишь человек.
Иван неторопливо вышел на полутемную улочку меж старинными каменными домами. Облака в высоком небе начинали алеть, скоро рассвет, скоро будет совсем светло. Надо уходить. Он не любил брать чужое, даже на время. Но что поделаешь, ни одного свободного дисколета. Ночь. Он вскарабкался на крышу четырехэтажного готического особняка с островерхими шпилями. И не ошибся. Прогулочный катерок старой модели стоял, накренившись, на узенькой площадке – как они умудрялись садиться на такую. Ну что же, выбора нет.
Прощай, Венеция!
Он шея над каналами, над мостиками и мостами, над крышами, шел медленно, чуть покачивая короткими резными крылышками. А сердце ныло. Теперь он никогда не прилетит сюда с легким сердцем. Тень старика Луиджи будет преследовать его. Ну и что же, он заслужил это, он не имея права оставлять наемника у этого добряка-забулдыги.
Время вспять не повернешь.
– Прощай, колыбель венедов!
Иван выключил обзор. Прозрачности в этой старушке не было, но четвертного обзора вполне хватало. Он развернул катер и пошел в море, по ослепительной дорожке восходящего солнца, он убегал от светила, он не хотел сейчас света, у него болели глаза. И еще немного болел локоть, задетый пулей. В пылу драки он не заметил ранения. Ничего пройдет. Иван как закаленный рос-вед, познавший тайны тысячелетий, не перевязывал рану, затянется сама. Он убегал от солнца. До стартовой площадки было еще двести миль. Катер вернется назад, на родную крышу. А он сам уже не вернется сюда. Ну и пусть. Иван не оглядывался. Он думал о Сихане.
Крохотная площадка затерялась среди скал крохотного островка. Это был один из самых дешевых космодромов Земли. Иван не мог позволить себе прежней роскоши. Он потерял свою изумительную десантную капсулу. И был теперь беднотой, босяком.
Четыреста монет. Что можно на них купить?!
– Доставочную кабину, пожалуйста! – попросил он паренька-диспетчера, который был одновременно и кассиром, и всем обслуживающим персоналом. Его пьяный папаша валялся под соседней пальмой с бананом в одной руке и бутылкой рома в другой.
– Одноразового действия?
– Да.
– Смотрите не промахнитесь, месье!
Шутка была не самой удачной. Промахнувшегося могли и не подобрать, в пространстве всякое случается. Но подобная шуточка, обращенная к космодесантнику-смертнику, звучала вызывающе.
– Постараемся, – заверил Иван.
Оба левых двигателя выносной ступени заели на полпути, и он выбирался на орбиту на двух правых, это была не очень хорошая примета. Плевать! Иван спешил на Дубль-Биг! Старый коммерсант и большой любитель астрономии Дил Бронкс давно его дожидался. Но дело не в нем.
Вечером того же дня Иван причалил к сверкающему боку бесподобной космической станции своего приятеля. Дубль-Биг с каждой неделей становился все краше. Он был просто бриллиантом Космоса.
Таека встретила Ивана холодно.
– Эти мужланы на конюшне, – заявила она и ушла в свой отсек.
Чем-то они все провинились перед ней, подумал Иван. Но не будем спешить с выводами – спокойствие и еще раз спокойствие. Он шел по обшитым красным деревом коридорам станции, и шаги его гасли в глубоком ковровом покрытии, на котором не было ни единой пылинки. Киберы робко жались по стенам и углам, пропуская гостя. Иван на них не глядел.
В конюшню он ворвался вихрем, чуть дверь не слетела с бронзовых старинных петель. И застыл столбом. Оба жеребца испуганно заржали, закивали головами – левый, с черной подпалиной под сиреневым глазом, захрипел, скаля большие зубы.
– А вот и Ваня пришел! – раздалось откуда-то сверху.
Иван поднял глаза. И ему вспомнился Хархан, темницы, цепи, сам он, висящий вниз головой, «дозревающий».
Здесь висели сразу двое, висели без всяких извращений – головами вверх, но зато спеленутые как младенцы.
– Сгинь, наваждение! – угрожающе прорычал один из висящих, в котором Иван не сразу распознал Гута Хлодрика Буйного.
– Ты думаешь, это галлюцинация? – как-то растерянно спросил у Гуга второй, явно сам хозяин станции.
– А то что же! – невозмутимо ответил Гут. – После двух недель запоя! Синдром, старик, ничего не поделаешь.
– А я-то обрадовался, – обиженно протянул Дил. Был он опухший, сизый, с разбитым широченным носом. Даже бриллиант в переднем зубе поблескивал тускло.
– Сгинь, синдром! – повторил Гут помягче. Потом повернул голову к собрату по несчастью и пояснил: – Косточки Ванюшины давно уж сгнили на гадской Гиргее. Эх, и мне там положено лежать, старому подлецу! – Он снова уставился на вошедшего и уже без угроз, умоляюще попросил: – Сгинь отсюда!
Иван без лишних слов подошел ближе. Сверкающий меч отразил сразу все восемь светильников-канделябров, украшавших стены конюшни. Лезвие меча выглядело устрашающе.
– Убивать пришел, – сделал вывод Дил Бронкс и тут же перестал виновато улыбаться.
– Есть за что, – мрачно заключил Гут Хлодрик. – Ну, давай, руби башку! Не жалко!
Иван подпрыгнул, полосанул по пластиконовым бинтам чуть ниже стропил – и Дил Бронкс живым мешком шмякнулся на сено.
– Промазал! – заключил Гут Хлодрик.
– Да чего ты мне голову морочишь, – заверещал во всю глотку негр. Он уже радостно скалил зубы и бешено вращал своими огромными белками. – Это же Ванюша, настоящий! Ваня, развяжи, дай я тебя поцелую!
– Настоящий?! – носорогом взревел Гут.
Иван разматывал бинт, высвобождал Дила, одновременно похлопывая его по спине и плечам, будто пытаясь убедиться, что он цел и невредим. По щекам полуседого негра текли слезы.
– Неужто вернулся?! Это чудо! – тараторил он без умолку. – Я всегда верил, что ты вернешься, Иван, я знал это точно, у меня нюх, чутье, оно меня никогда не подводит! Ну дай же я тебя обниму!
Дил Бронкс набросился на Ивана с объятиями, плача от радости и боли, сведенные руки и ноги кололо тысячами игл – еще бы, столько провисеть связанным!
– Погоди! – Иван отстранился. – Погоди немного!
Он подошел к молчаливо висящему Гуту. Поднял меч.
Но тот предупредил сразу:
– Меня лучше не освобождай, Иван!
Лицо у Гута было надутое, злое.
– А что такое? – спросил освободитель.
– Прибью!
– Кто старое помянет, тому глаз вон! – весело оскалился Дил Бронкс.
– А кто забудет, – прохрипел Гут, – тому оба долой! Он меня подставил! Ребят положил! Спроси у него – сколько душ загубил?!
Дил покорно повернулся к Ивану.
– Сколько?
– Всех, – ответил тот, – ушли кроме меня трое. Цай и Ливадия где-то на Земле. А Кеша Мочила остался там. Ему не выжить одному, это точно. Так что Гут прав, почти всех положил. Но не я затевал это дело!
– Тебя никто не просил совать в него свой нос! – закричал взбешенный Гут. – Положил их ты, а перед Господом Богом за их души буду отвечать я, понял?!
– Понял, – ответил Иван. И взмахнул мечом.
Гут упал на сено, покатился под ноги жеребцам.
– Может, не развязывать его? – засомневался Дил. – Натворит еще чего...
– Развяжи!
Иван вобрал меч в рукоять, и она послушно скользнула по руке вверх. Эта встреча должна была случиться, избегать ее он не вправе, он знал, на что шел, когда переправлял Гута на Землю.
Дил нарочно медлил, еле-еле шевелил руками, распутывая великана-викинга. Оба были трезвы до умопомрачения, о галлюцинациях речи больше не шло.
– О-о! Кого я видеть! Ванья!
В распахнутой двери появилась угловатая фигура Сержа Синицки. Серж стоял, широко разведя свои длинные руки, но не делая ни шага вперед.
Гуг Хлодрик, освободившийся от пут, встал, набычился. Он был багров от ярости – накипело, накатило, поднялось к голове наболевшее.
– Иди сюда! – прорычал он.
Иван покорно подошел.
И тут же отлетел на десять метров, дальше не дала стена, в которую он врезался спиной. Удар Гута был не столь быстр, сколь силен и мощен.
Серж Синицки развел руки еще шире.
– О-о, загадочний рюсски дюша-а! – протянул он, закатывая глаза.
* * *
Кеша узнал родную зону еще на подступах. Даже сердце заныло. Не думал, что придется вот так свидеться. Вся связь зоны была подавлена еще полторы минуты назад, когда зона находилась вне видимости – волновой сигматаран бота разрушил ее навсегда, о восстановлении не могло быть и речи, а новую прокладывать – две-три недели самое меньшее. В запасе у Кеши было почти три часа. Потом надо идти к капсуле, иначе дело дрянь.
Он выпустил из шлюзового отсека обоих оборотней. И теперь они сидели прямо на полу, подрагивая и хлопая прозрачными веками. Говорили они на межгалактическом вполне сносно, видно, неспроста Фриада подсунула именно их. Одного звали Хар, другого Загида. Имена были длиннее и сложнее, но Кеша сразу их подладил под свой язык, сократил. Поначалу он их опасался. Потом понял, ребята спокойные, тихие. Хар держал свой арбуз и в основном помалкивал, а Загида задавал вопросы и сам же на них отвечал.
– В зоне есть наши? – спрашивал он как бы за Кешу. И отвечал: – Да, там их двое. Оба считаются андроидами. Но это трогги!
– Ни хрена себе! – удивился Кеша. – Они и при мне были?
– Были, – кивал Хар. – И еще будут. Здесь, – он приподнял свой арбуз, – быстродействующие споры. Ты сам все увидишь!
– Спорам надо созреть, – мудро истолковывал Кеша, – вылупиться, подрасти.
– Подрастут, подрастут, – уверял его Загида.
Они подрулили прямо к шлюзовым воротам, превратив в искореженные куски металла все четыре катера-охранника вместе с экипажами андроидов. Бот сел на грунт. Надо было подождать. Щуп просвечивал свинцовую жижу, будто родниковую водицу. Никогда еще на подводных рудниках не было так светло.
Автоматика сработала на экстренный код. «Мозг» бота очень хорошо разбирался в любой обстановке, Кеше оставалось только ждать да глазеть.
Они вошли в закрытые и жилые отсеки зоны победителями. Вся охрана, не говоря уже об администрации, куда-то попряталась. Кеше это не понравилось – лучше бы их сразу перебить, снять с души камень. Но ничего не поделаешь, надо мириться с тем, что есть. Он включил полную прозрачность. И теперь рассматривал, что успели в зоне подремонтировать.
– Мать моя! – удивлялся Кеша.
Он видел, что зоны как таковой уже и нету. Внешние заглушки, заслоны, ворота – все новое. Это заделали в сверхсрочном порядке. Но внутри... Внутри все было разворочено и выворочено! Высоко вверх уходила огромная черная дырища, шириною в десять стволов – это не просто заряды сработали, это что-то другое! Значит, у них тут были склады с боеприпасами... или это просто проходческие взрывные брикеты, те самые, что вбиваются в породу гидрокайлом? Так много?! Внизу была пропасть. И как они только сумели откачать воду?! Все это не укладывалось у Кеши в голове – с какой стати будут вкладывать такие огромные средства в восстановление разрушенных рудников и жилой зоны, ведь значительно проще было все бросить, каторжников все равно никто не жалел, ну что такое полторы тысячи смертников? Тьфу! Пустое место! Нет, тут что-то другое.
– Вперед!
Кеша направил бот к жилым отсекам. Он во всем разберется! Только бы прихватить какого-нибудь бугра или вертухая, он из него выдавит правду, вот этими железными пальцами выдавит! Оборотни глядели на Иннокентия Булыгина и ничего не понимали. У них было свое задание.
Бот черной птицей летел по широченным проломам. Внизу, по бокам не было видно ни души. Обычно в это время меняли забойщиков в шахтах, сновали андроиды, скрипели внешние лифты и подъемные площадки. Сейчас было тихо и пустынно.
– Ты гляди, чего уделали! – неожиданно завопил Кеша.
– Чего? – переспросил его Загида.
– Заварили переходник общаги! Мать моя!
Огромный сдвижной люк метров двадцати в поперечнике был заварен грубо, в спешке. Они спасались сами или спасали каторжников? Кеша не знал. Он знал другое, время идет и работает оно на врага.
– Вперед! – завопил он, пугая оборотней, и без того напуганных, дрожащих.
Из носовой части бота вырвался язык зеленого пламени, уперся в заваренный люк – и металл ручьями потек вниз, по породе на грунт. Открывался жилой туннель, за ним сейфовые ячеи административных помещений, за ними «мозг» зоны и капсула управляющего. Все просто, давно изучено, понятно... Но бот не проходил в этот туннель. Надо его оставлять. Или убираться подобру-поздорову.
– Трап! – скомандовал Кеша.
Оборотни бросились за ним. Уже на бегу Кеша выкрикнул бортовому «мозгу»:
– Охрана по всей дальности! Полная! Не подведи, друг!
Команда эта была совершенно излишней. Но Кеша не жалел слов и языка, а горло у него было луженое. Для пущей надежности дал два полных залпа из обоих плазмометов, зажатых в руках.
И бросился вперед. Спальные отсеки его не интересовали. Он на ходу выжигал замки, вопил, ругался так, что ни один из заключенных не смел и носа высунуть. Через четыреста метров Кеше попался на глаза андроид. Он вылезал из стенохода. Разговаривать с этой куклой было не о чем, и Кеша его просто сжег. Оборотни не отставали. Хар несся на своих голенастых лапах как заправский бегун, только плавники трепетали. Загида бежал за ним.
– Быстро!
Кеша запрыгнул в стеноход, оборотни за ним. И они сорвались с места, будто спасались от пожара. Стеноход стремительно пошел вверх, перескакивая из ствола в ствол, взбираясь по изуродованным взрывами стенам, зависая на перемычках, прыгая через провалы. Еще немного? Совсем немного! Они смерчем ворвались в административную часть зоны, сокрушая все перед собой лавиной пламени. Но никто и не противостоял их напору, их натиску.
– За мной! – закричал Кеша, выпрыгивая наружу.
Он снес три перемычки, вышиб дверь. И замер. Прямо в центральном зале происходило нечто малореальное. Два голых, остервеневших до пронзительного визга и оглушительного свиста андроида гонялись за вертухаями. Они догоняли то одного, то другого, ломали им хребты, пробивали черепа, давили, душили, рвали в куски. Этого не могло быть – в андроидов закладывались программы, полностью исключавшие насилие над человеком. Но эти будто с ума посходили. Кеша стоял в оцепенении и молчал. Рот у него был раскрыт. Плазмометы в обеих руках дрожали.
– Трогги все делают хорошо, на совесть, – довольным голосом с каркающим акцентом процедил из-за спины Загида.
– Так это ваши? – изумился Кеша.
– Наши, – подтвердил Хар. – Они были примерными исполнителями. Но они получили команду. Совсем недавно. Чтобы ты увидел!
– Я?! – переспросил Кеша.
– Ты, – терпеливо ответил Хар.
– Скажите им, чтобы перестали! – зжрал Кеша.
Ему не понравилась эта бесчеловечная бойня. Ну и трогги! Ну и ведьма Фриада, моя королева! Да таким макаром можно всем хребты переломать! Кеша вспотел. И тут же зло обругал самого себя – распустил нервы, сукин сын! Всем! Конечно, всем! Она так и говорила. Скорпионов шестиметровых по всей Вселенной перебили. И землян перебьют. Кеша с уважением поглядел сначала на Хара, а потом на Загиду – с этими ребятами надо поосторожней.
Но те поняли все по-своему.
– Сейчас, – сказал Хар, – погоди, ты увидишь!
Он бросил прямо от порога к беснующимся свой странный арбуз. Тот упал, раскололся на две ровненькие половинки, оттуда высыпался десяток прозрачных шариков, пошел дымок, завоняло чем-то. И Кеша увидел маленьких человечков, вылезающих из этих шариков, растущих на глазах – вот они с кошку величиной, вот с годовалого младенца, вот с трехлетнего...
– Бейте их! – завопил он во всю глотку. А усилители скафа удесятерили его вопль: – Бейте сразу! Немедленно! Поздно будет!
Вертухаи, настигаемые убийцами, не глядели по сторонам. Другие, а их оставалось не менее восьми, глазели на Кешу в ужасе. Но они были настолько парализованы страхом, что не понимали ни слова.
И тут Кеша увидел странную вещь, он даже потерял голос и сразу перестал кричать. Все десять вылупившихся из спор человечков, а они уже были ростом с двенадцатилетних мальчишек, походили на него как отражения в зеркале.
– Ну, падлы... – просипел он. – Ну падлы!
Большего выдавить из себя он не мог. Кеша был сражен наповал, он сразу все вспомнил: и пляски дикарей-оборотней, и гул гонга, и вихлявую тварь, и крутобедрую красавицу, и себя, млеющего от страсти. Что же они с ним сделали?! Воистину падлы!!!
– Это первая пробная партия, – успокоил его Хар, – остальные не будут похожи на тебя, совсем не будут. Они будут все разные, их никто никогда и нигде не сумеет отличить, распознать в них троггов, понимаешь?
– Понимаешь, – ответил Кеша. – Королева дала мне слово!
– А разве она его нарушила? – спросил Загида. – Этих хватит только на эту зону, а других здесь нет.
– Здесь не-ет! – передразнил Кеша. – Вы меня чего, за полного дебила держите?!
Хар вылупил на него свои рыбьи глаза.
– Королева Фриада сказала! – процедил он недружелюбно.
Обидчивые, гады, пронеслось в голове у Кеши, ну и ладно. Он видел, что его двойники уже подросли и набросились на вертухаев. Но первым делом трое из них, действуя очень слаженно, нагнали сначала одного андроида, ухватили его за руки, отбросили немного и с такой силой ударили о стену, что из бедолаги выпали внутренности. То же самое они проделали и с другим. Кеша отвел глаза.
Он опомнился только тогда, когда осталось всего двое вертухаев.
– Оставьте! – завопил он, вновь обретая голос. – Оставьте хоть одного, мне надо вытрясти из них кое-что!
Снизу лезли каторжники. Их было человек двадцать пять, не всем был под силу подъем – но эти, самые шустрые, одолели его.
– Назад! – закричал им Кеша. – Назад!!!
Он знал заранее, что сейчас произойдет. Трогги начнут убивать несчастных. Вот этого Кеша ни за что не мог допустить. Он вскинул свои плазмометы.
– Я сожгу их, – сказал он тихо, но твердо.
– Жги! – согласился Хар.
– Жги, это пробная партия! – согласился Загида.
– И вам их не жаль, это же ваши... – Кеша не мог найти слов.
– Наши, – Хар не стал отпираться и чего-то придумывать, он говорил прямо, – но у нас их будет много, сколько надо.
Кеша озверел, ему была непонятна такая логика. Он глядел на троггов, которые добивали последнего вертухая, не обращая ни малейшего внимания на его мольбы о пощаде, и думал о будущем человечества. Невеселым ему виделось это будущее.
– Нет, я не буду их жечь, – сказал он вдруг. – Я просто отойду в сторону.
Первые три каторжника проскочили мимо него, даже не взглянув. У каждого в руке было по гидрокайлу. Четвертый бежал с молоторубильником, страшенной штуковиной, не приспособленной для выяснения отношений.
– Ребята! Стой! – завопил вдруг последний. – Это же Мочила! Он сбежал!
– Точняк, Мочила! – поддакнул другой и остановился.
Они глядели на Кешиных двойников и ничего не могли понять – слишком много «мочил» было перед ними.
– Кеша, кореш! – закричал цередний каторжник. И отбросил кайло. Он был явно обрадован, на лице застыла сумасшедшая улыбка, глаза горели. Это был Слим Носорог, его нетрудно было узнать по шишке над бровями, там застряла пуля, и он не давал ее удалять, называл талисманом-хранителем.
Один из троггов медленно подошел к Слиму.
– Кеша! Хрен моржовый! Объявился! А-аа...
Выкрик застрял в глотке у Слима Носорога, а из пробитой спины фонтанчиком ударила кровь. Он медленно повалился в ноги троггу.
За спинами у первых троих каторжников столпилось уже человек двенадцать, остальные подбирались, подползали. Все молчали. Это было страшное молчание. Некоторые с опаской косились на оборотней. Но те стояли смирно и никого не трогали, они, похоже, и не дышали.
Первым не выдержал Чур Заводила. Кеша его тоже приметил, такого бугая, громилу трудно не приметить. Он неожиданно завизжал, как ихтиогадр с Иргиза – пронзительным, нечеловеческим визгом, и бросился вперед. Шипастый молоторубильник превратил в кровавую кашу сразу двух троггов. Но остальные в миг разорвали Чура и кинулись вперед, на каторжников.
Кеша закрыл глаза. Он знал, что теперь будет: смертники с подводных рудников Гиргеи – это не трусливые и подлые вертухаи, они бегать и спасать свои шкуры не будут. Он опоздал. Надо было стрелять раньше. Теперь в такой гуще он перебьет больше своих.
– Пошли! – сказал он оборотням. – Я не хочу смотреть на это.
– Куда? – поинтересовался Хар.
– К управляющему.
Они пересекли четырехсотметровый зал, выжгли двенадцать люков один за другим, четыре створа удалось откатить. Капсула управляющего оказалась пустой.
– Сбежал, сука! – огорчился Кеша.
Но оборотень Хар уже тащил из-за пластиконового занавеса маленького лысенького человечка с черными глазами и обвисшей губой. Человечек помалкивал и тяжело сопел. Это был не управляющий, а один из его замов.
Кеша вырвал зама из лап оборотня, повалил на пол, наступил подошвой на лицо, нажал. Давил, пока не выступила кровь. Потом снял ногу и сказал тихо, с железом в голосе:
– Пытать не буду, тварь, убью сразу, понял?
– Понял, – моментально ответил человечек. – Что от меня надо?
– Почему зону не бросили?! Что здесь?!
Человечек, судя по всему, был дошлым, он не стал строить из себя ничего не понимающего дурачка. Он знал: искренность – это его хоть малюсенький, но все же шансик.
– Еще семь лет назад всю каторгу продали Восьмому Небу. Это теперь частная собственность! – выпалил он.
Кеша обомлел.
– Как это? – вырвалось у него. – Ведь все исправительяо-наказательные учреждения по всем законам Федерации и Сообщества находятся в исключительном ведении государственных структур. Не лепи горбатого, тварь!
Человечек задрожал, забился в корчах. Но сквозь всхлипы и рыдания доносился его голосок:
– Это правда-а! Каторга выкуплена... так давно делают, просто об этом не пишут, не говорят. Восьмое Небо держит приговоренных своими рабами-и-и... Мы не виноваты, неет! Нас, всю администрацию и охрану, продали вместе с каторгой, вместе с зонами и заключенными, вместе с рудниками-и-и... Мы не виноваты!
– А как же правосудие? – в наивном остервенении выдавил из себя Кеша.
– На Гиргее правосудие – это Восьмое Небо! – замычал человечек, потерявший надежду. – Они хозяева тут!
Кеша отвернулся от бьющегося в истерике. Как жаль, что надо улетать с Гиргеи! Улетать теперь, когда он узнал, откуда растут ноги, когда он начал кое-что понимать. Но если он промедлит, капсулу обнаружат, им всем тогда труба.
– Живи, тварь, – проговорил он тихо.
И пошел к выходу.
Оба оборотня последовали за ним. Но Загида не дошел до люка. Огромное гидрокайло, пущенное могучей рукой каторжника, просвистело над Кешей и вонзилось в голову оборотню. Он сразу упал бездыханным.
На пороге стоял желтый и мокрый от пота Голован матерый убийца, работавший и на Синдикат, и на Зеленое Братство. Он щерился своим беззубым ртом, потирал ладони, плотоядно поглядывая на Хара.
– Ты всегда был болваном! – процедил Кеша.
И сжег убийцу на месте – плазмомет чуть фыркнул, ствол его опустился.
– Пошли, – махнул он Хару.
Они возвращались, перешагивая через трупы землян и троггов. Землян в переходах и на полу зала лежало значительно больше. Но ни одного живого трогга не было видно.
В боковых креслах центрального зала сидело человек пятнадцать измученных, избитых, растерзанных каторжников. Они напряженно глядели на проходящих мимо, но не вставали. Они были измождены.
Кеша шел впереди, он боялся заглядывать в глаза каторжникам. Он знал – они обречены. Восьмое Небо никогда и ничего не прощает. Их даже не убьют. Их бросят на такую работу, что они сдохнут за считанные дни, сдохнут в адских мучениях и будут в последние часы завидовать распятым.
Он все знал. Но забрать их с собой он не мог.
Стеноход спихнули вниз – там его курочили те, кто не сумел взобраться на верхние ярусы. Спускались на внутренней лебедке скафа. Кеша держал оборотня Хара за костяной пояс. Хар дрожал. Оборотни вообще почему-то все время дрожали.
Когда они спустились, Кеша спросил:
– Королева не изменит своего слова?
– Почему она должна его менять? – не понял Хар.
– Загиду убили.
– Нет. Не изменит. А Загиду на самом деле убили. Мы не можем ему ничем помочь. Поздно.
– Ну и ладно, – как-то повеселел Кеша. Он даже улыбнулся. – Не так уж непобедимы ваши трогги из спор. Как ты думаешь, приятель?
Хар промолчал, и Кеша так и не узнал, о чем он думает. К трапу они подошли окруженные молчаливой толпой. Бот висел там, где его и оставили. Внизу, прямо под ними и чуть поодаль, валялись обломки двух патрульных бронелетов. Бот расправился с ними самостоятельно.
– Молодец, – машинально похвалил его Кеша. – Так и держать.
Он не глядел на обреченных. Но один, Мотя Глушитель, вор из Сан-Франциско, скрывавшийся на Трафогоре восемь лет, крикнул жалобно:
– Кеш, забери меня с собой! Ну чего тебе стоит!
Он узнал Булыгина даже в скафе. Позор! Кеша налился кровью. Он никогда не забудет каторги! Никогда не забудет родной зоны и этого жалобного голоска! Он тащит с собой проклятого оборотня, но не может взять ни одного из корешей. Проклятье!
Он молча шагнул на трап.
– Забери! Забери меня из этого ада-а-а!!! – неслось в спину.
Вон с Гиргеи! Вон! И нечего себя винить. Ему просто повезло. Он такой же, как и все они. Но ему повезло. А может, повезло им! Хватит пускать слезу, хватить ныть. Вон отсюда!
Он устроился в кресле. Оглянулся на Хара. И выкрикнул:
– Полный вперед! Курс – к капсуле! Давай, жми, друг!
Он отключил прозрачность, чтобы не видеть, как убегают врассыпную каторжники – снаружи сейчас жарко, бот будет раскаляться добела, а потом пойдет вверх. Пойдет на предельной скорости, прожигая перемычку за перемычкой, превращая в кипящий пар свинцовую океанскую жижу.
Прощай, проклятая каторга! Прощай, последнее пристанище смертников!
Прощай, подлая гадина Гиргея!!!
* * *
Гуг бил безжалостно и сильно. Это был не человек, а какой-то мамонт. Его пудовые кулачищи не опускались. Иван уже устал уклоняться, нырять, уходить от ударов. Он умел их держать не хуже самого заправского профессионального боксера. Но сколько же можно – нос разбит, бровь в крови, ребра трещат, голова, того и гляди, расколется как грецкий орех. Нет, всему должна быть мера. Он ушел от прямого, присел и неожиданно резко саданул Гута головой в живот.
Тот качнулся, упал на свой огромный зад. Но тут же вскочил и ожившим паровым молотом набросился на Ивана.
– Я тебя прибью, сукин сын! – хрипел он. – За каждого прибью! Потом подниму за шкирку и еще раз прибью! Получай!
Дил все пытался их разнять, но ему тоже досталось крепко – Гуг засветил прямо под глаз, к распухшему, разбитому Таекой носу прибавился еще огромный синячище, вздувшийся прямо на виду у всех.
– Он же спас тебя! – вопил Дил. – Болван, ты же сам поминал его добрым словом, Гуг, опомнись!
– Пьяный был, – отнекивался Гуг, – вот и поминал. А сейчас убью!
Он размахнулся для последнего, всесокрушающего, смертного удара. И замер. Между ним и Иваном, опустившим руки, выросла будто из-под земли хрупкая и крохотная Таека. Вид у нее был грозен и свиреп.
Этого Гуг не выдержал. Он закрыл лицо своими громадными ладонями и в голос зарыдал, повалился на сено. Он ослаб, выдохся внезапно, будто проколотый воздушный шарик.
– Их есть балшой крэзи! – отчетливо произнес в наступившей тишине Серж Синицки, опустил наконец свои руки-грабли и ушел, топая по коридору, словно бегемот.
Иван вытер со лба кровь тыльной стороной ладони подошел к Таеке, поцеловал ее в висок.
– Спасибо, малышка! – прошептал он ей на ухо. – Ты меня спасла.
Гуг похлопал его по спине своей черной широкой лапой с шестью золотыми перстнями на пальцах.
– Ты живучий, Ваня!
– Живучий, – согласился Иван.
Он смотрел на рыдающего Гута. И понимал его. Дважды попасть в такие истории и не сломаться не каждый сможет.
Гуг не сломается, Иван знал. Он будет долго беситься. Но он перебесится.
– Я не Бил Аскин, Гуг, – сказал он раздельно, внятно. – Ты зря махал кулаками. Ребята были обречены. Я спас вас четверых... пускай троих. Без меня вы не выбрались бы с каторги никогда!
Сквозь рыдания Гуг просипел:
– Крежень готовил операцию. У него был целый план! И мы не последние дураки там! – судороги перехватывали его горло, он сипел отрывисто, с всхлипами.
– Дураки, Гуг! Самые настоящие дураки! – не давал ему пощады Иван. – Вы законченные и обреченные дураки!
– Ладно! – зжрал вдруг седой великан. – Хрен с тобой – дураки! Но тогда мне надо было сдохнуть там, на Гиргее, вместе с корешами! А ты сделал из меня последнюю суку! Я никогда не был дерьмом, Ваня! А ты меня превратил в дерьмо!
– Заткнись! – выкрикнула Таека. У нее у самой по крутой скуле текла алмазная, сверкающая слезинка. Забившиеся в угол кони глядели на людей с опаской, вздрагивали, поводили боками.
– Сдохнуть просто, Гуг! Я бы мог сто раз сдохнуть, – так же тихо и четко долбил свое Иван, – но мне надо было тащить свой крест. И я не сдыхал, я его тащил, понял! А теперь мне ноша не по плечу. Я тащу не только свой крест. И мне нужна помощь, понял?! Вот поэтому я и не дал тебе сдохнуть. И не дам! Не дождешься!
– Он правду говорит, – вставил посерьезневший Дил Бронкс.
– Плевать мне на его правду! Я не верю в это дурацкое вторжение! – закричал Гуг Хлодрик, не вставая с колен. – Не верю! Он сам спятил – и хочет, чтоб другие спятили, чтоб поддакивали ему! На вот, выкуси! Я возьму на абордаж первую же капсулу и вернусь на Гиргею, понял?! Я буду мстить за ребят!
Иван усмехнулся, покачал головой.
– Ты будешь мстить за них здесь, на Земле! – процедил он.
– Здесь не Земля, – поправила его серьезная и правильная Таека.
– Земля везде, где есть люди, – ответил ей Иван мягко, даже нежно. И снова уставился на изнемогшего викинга, сменил тон: – Крежень твой подлец и подонок! – сказал он.
– Чего?! – взревел Гуг. – Ты моих парней порочить?! И здесь тоже?!
Он бросился на Ивана. И тут же повалился на сено, сраженный молниеносным ударом. Иван потирал кулак и смотрел, как Гуг поднимается.
– Крежень твой хотел убить меня, понял?!
– Не верю!
Гуг мотал головой – у него явно все помутилось в мозгу. Дил понял это первым, он подбежал, подхватил его, подвел к стене и усадил тихонько, словно боясь, что Гуг рассыпется на куски.
В это время дубовая дверь от удара чуть не влетела внутрь конюшни, она задрожала толстенной басовой струной. Все оглянулись на нее. И увидели Иннокентия Булыгина.
Кеша стоял подбоченясь. Но лицо у него было виноватое.
– Иван, ты прости, – начал он, сбиваясь и запинаясь, тяжело дыша и бледнея, – мне там на вылете, возле этой Гиргеи драной с твоей капсулы левый рог сбили. Прямое попадание!
– Это ты вон у кого прощения проси, – Иван как ни в чем не бывало кивнул на Дила Бронкса, – он хозяин!
Кеша посмотрел на хозяина словно на пустое место и снова обратился к Ивану.
– Я понимаю, эта машина бешеные бабки стоит. Но так получилось. Ежели смогу, расплачусь потом. А нет, – он склонил голову, – вот башка – руби!
Гуг Хлодрик встал и побрел, пошатываясь и оступаясь, к другу-каторжнику.
– Кешенька, выполз из ада? – завел он по-бабьи, жалобно и с надрывом. – Чего это ты двоишься у меня в глазах, Кеша?!
Прямо за Иннокентием Булыгиным стояло какое-то гадкое чучело, полупрозрачное и пучеглазое. Стояло чучело очень тихо и скромно, поначалу на него и внимания не обратили.
– Кто такой? – вскрикнул Дил. – Откуда?!
– Я их есть пропускаль! – пояснил вернувшийся Серж. – Капсул есть наш, код есть наш! Капут нельзя!
Дил махнул рукой. Он давно собирался выгнать бестолкового Сержа. Но не мог – все-таки друг, свой брат-десантник, это как из сердца клок выдрать.
– Его зовут Хар, – представил чучело Кеша. – Он нормальный малый. Если бы не он, капсуле труба. И нам труба! У него чутье зверское, он учуял боевой прозрачник на две секунды раньше, чем капсульные мозги, ясно?! Секунду еще я соображал! Мы их опередили на одну секунду. Но рог, Иван, сшибли!
То, что Кеша упорно называл рогом, было шестиосной выносной мачтой, на которой крепилось две дюжины боевых ракет с рассыпающимися боеголовками и два периферийных щупа.
– Да чего ты заладил, рог да рог! – возмутился Дил, он не любил, когда в нем начинали подозревать мелочного человека. – Новый наставим. А вот эта образина мне совсем не нравится. Она хоть понимает по-человечески?!
– Она понимает, – покладисто, с каркающим акцентом ответил оборотень Хар.
Дил недовольно крякнул и потер свой опухший нос. Таека поглядела на него сердито и нахмурилась, она не любила нетактичности, особенно в отношении гостей и незнакомцев.
– Ну дай же я тебя обниму! – Гуг наконец добрался до Кеши, сграбастал его, навалился, подмял и уронил, рухнув сверху. Гуг был в полуобморочном состоянии. И не мудрено, другого после прямого Иванова удара вообще бы уже не было на этом свете.
Кеша не обиделся. Он выбрался из-под вожака, поднял его, пошатываясь и дрожа от напряжения.
– Пойдемте в зал! – опомнился вдруг Дил. – Ну что мы в конюшне, как варвары какие-то! Прошу, гости дорогие и друзья званые! – Потом он взглянул на черного, ободранного Кешу, на грязные разводы у него под запавшими глазами и запричитал: – Но сначала в баньку, сначала в баньку! С дорожки в баньку полагается!
БЕЗДНА
Иван пнул дубовую дверь, и та чуть не сшибла с ног какого-то облезлого забулдыгу в черной майке с двумя черепами. Забулдыга выхватил из-за голенища красного сапога огромный зазубренный тесак и исподлобья вызверился на вошедшего..
– Не сердись, приятель, – дружелюбно бросил Иван.
И добавил уже через плечо, проходя внутрь кабака: – С меня причитается.
Он прошел к драной стойке, заказал у жирного малайца-бармена банку чистой воды и полстакана гремучего пойла под красивым названием «ти-рекс». Пойло двинул по стойке обалдевшему от неожиданности забулдыге.
Банку открыл, но пить воду не стал, только смочил платок и обтер им потное, запыленное лицо. Он страшно устал за последние три дня, он так не уставал ни на Гиргее, ни в Пристанище. Последний раз он бывал в Новом Свете двенадцать лет назад – три или четыре приема, полеты над городом, попойка на крыше четырехсотэтажного небоскреба, липкие голые девицы в сиреневых и розовых цепочках вместо одежды, два контракта и нудное утро со старым приятелем с Галарога – Юджином Скотчем по прозвищу Мотылек. Вот и все воспоминания. Юджин советовал ему не задерживаться в Америке. Иван и без его советов спешил – до старта надо было повидаться кое с кем из России, сдать отчеты и просить, просить, просить о полном отпуске. Как давно это было! Теперь он видел Новый Свет не сверху. Теперь он бродил по земле и мысленно материл Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного, втравившего его в долгую историю и заставляющего разматывать какую-то нелепую нить вместо того, чтобы заниматься делом. Проклятый Лос-Анджелес!
– Ну что, приятель, – он обернулся к забулдыге, подмигнул ему. – В расчете?
Забулдыга со второго захода выглушил свой «тирекс», постоял, помолчал и рухнул на пол. Дьявольское пойло сбивало с ног и не таких парней.
– В расчете, – глубокомысленно ответил сам себе Иван.
Шестилапый биороб сноровисто выскочил из темного угла притона, подбежал к лежащему, ухватил гибким носовым щупальцем за ногу в красном сапоге и утащил забулдыгу под свист и завывание сидящей у столиков пьяни. Но свистели не все. Трое трясущихся алкашей, поднявшихся из-за бокового овального стйла, помалкивали. Средний, которого тащили двое крайних, вообще свесил голову. Допился, подумал Иван. Но тут же понял, что ошибся – из брюха у среднего торчала рукоять кривого зангезейского кинжала. Иван хорошо знал эти кинжалы, под лопаткой у него был старый, побелевший от времени шрам – памятка о Зангезее, планете, на которой землянам делать нечего. Ивану было плевать на эту мразь, пусть вытворяют что хотят, ради таких он не шевельнул бы и пальцем, пускай горят в будущей геене огненной. Но на Земле жили и другие. Потому-то Иван искал Гуга.
– Шел бы ты в другое место, – неожиданно просипел малаец. Судя по этому сипу бармен был сифилитиком с большим стажем. – У нас не любят чужих!
Бармен все время перемигивался с двумя багроволицыми мордоворотами, торчавшими у боковой стойки.
Иван видел это, он знал, чем заканчиваются такие перемигивания. Но ему очень не хотелось привлекать внимания к своей скромной персоне. Ему хотелось одного – поскорее убраться из этого гадюшника. Он никак не мог избавиться от ощущения грязи на своей коже, это было очень неприятно. Сколько раз он тонул в болотах чужих жутких планет, пробирался к цели в подземных коммуникациях древних городов, залитых нечистотами, забитых трупами, падалью, он брел к Первозургу в омерзительнейшей жиже из живых червей и змей в Чертогах планеты Навей... но у него никогда не было столь сильного ощущения грязи, налипшей на кожу, въевшейся в ее поры. Проклятый Новый Свет! Где же этот негодяй Гуг!
– Ты зря меня не слушаешь, – просипел малаец.
Мордовороты медленно, еле передвигая слоновьими ногами, сопя и корча дикие рожи, шли к стойке, к Ивану.
Они были неостановимы словно бронеходы. А это означало одно – придется их бить, сильно бить, возможно и смертным боем.
Иван тяжело выдохнул. И подумал, что по чести и совести надо бить Гуга Хлодрика, старого обманщика. Но где его теперь разыщешь?!
Он не поворачивался к мордоворотам. Пусть начнут они. А там видно будет. Но злодейка-судьба распорядилась иначе.
Огромная черная тень сиганула из мрака, заслонила Ивана от мордоворотов. Драки не получилось. Лишь два тяжких и гулких удара разорвали напряженную тишину.
Иван резко обернулся. Он был в страшном раздражении. Он не мог понять этих безумных нравов. Надо уходить отсюда, бежать! Гнусный мир!
– Ну чего ты, Ванюша! – принялся оправдываться Гуг. – Из-за пяти минут столько нервов?! Тебе надо в психушку!
Иван молча поглядел на мордоворотов – оба лежали под ногами у Гуга Хлодрика Буйного, бывшего десантника-смертника, пропойцы, бузотера, вожака банды, славившейся своей лихостью и дерзостью, беглого каторжника, первейшего кулачного бойца и человека тончайшей души. У обоих были напрочь перешиблены шейные позвонки. У обоих уже стекленели выпученные от неожиданности глаза. Под обоими расползались темные лужи... но не крови, совсем другого.
– Ты из-за них, что ли?! – недоверчиво покосился на дело рук своих седой викинг. – Ваня, я тебя сам сведу к психиатру. Пошли! Это дерьмо сейчас уберут! – Он удостоил презрительным мимолетным взором малайца-сифилитика, сказал чуть слышно, кривя губу: – Ну-у, ты еще не понял, обезьяна?!
Малаец пропал за стойкой. Но из мрака тут же выскочил давешний биороб и поочереди уволок мордоворотов.
Тащил он их с явной натугой, было видно, что жмот-малаец держал слугу на скудном пайке.
– Куда он их? – поинтересовался отошедший от раздражения Иван.
– В утилизатор, куда еще, – ответил Гуг с интонациями, будто в сотый раз растолковывал простейший урок придурошному ученику.
– И забулдыгу тоже?
– Какого еще забулдыгу? – не понял Гуг.
– В красных сапогах. Налился, упал тут под стойкой, а этот гаденыш его уволок, – подробно рассказал Иван.
– А-а, – протянул Гуг, – вон оно в чем дело. Нет, забулдыг вышвыривают вверх, наружу, в подъемник – и на свежий воздух возле какой-нибудь вшивой помойки, чтоб прочухались. Хотя, Ваня, сейчас весь Лос-Анджелес – одна большая и поганая помойка, вот чего я тебе доложу.
– Это я уже понял, – согласился Иван.
И только теперь увидел того, из-за кого старина Гуг притащил его в грязный, но далеко не самый гнусный притон Нового Света.
Говард Буковски, он же Седой, он же Крежень в черном кожаном плаще с поднятым воротником, высокой черной кожаной шляпе и вдобавок ко всему в черных очках сидел за шестым от прохода столиком и нервно отхлебывал из антикварного граненого стакана забористую и кристально чистую русскую водку.
Крежень заметно выделялся в этой разношерстной ублюдочной массе, в пестром и большей частью дегенеративном сброде, проводившем время за выпивкой. Крежень выглядел нахохлившимся черным вороном, невесть как попавшим в плотно сбившуюся стаю спившихся, обрюзгших и изрядно вылинявших попугаев. Ивану вообще все это претило. Середина XXV-го века... и эти дикарские притоны, эта первобытная жажда глушить свое пойло среди себе подобных, в полумраке, грязи и вони. Атавизм! Так было семь тысяч лет назад, так было пять тысяч лет назад, так было в прошлом веке... неужели точно так же будет и в веке будущем, и еще пять тысяч лет спустя?! А где же прогресс?! Где восхождение человечества по спирали?! Может, и правы исполчившиеся на землян, может, таким животным не стоит жить во Вселенной?! Глядя на притихшую, но таящую в себе недоброе, гнетущее напряжение пьянь, Иван невольно ловил себя на мысли, что человеческое общество можно было бы слегка пошерстить, почистить маленько.
– Пошли! – оборвал его размышления Гуг. – А то этот змей снова улизнет. Пошли, Ваня, мне не терпится сказать Седому пару добрых слов!
* * *
Дил Бронкс подрулил на своем сверкающем боте прямо к ржавому и помятому боку старушки Эрты-387. При одном только виде этой развалюхи, этой нищеты, затхлости и вырождения Дилу захотелось встать под душ или хотя бы помыть руки. На заправочные станции всегда выделяли гроши. Но эта была, по всей видимости, совсем позаброшенной-позабытой.
Дил немного обождал, наивно надеясь на приглашение. Но не дождался такового. Или его тут совсем не уважали, или автоматика Эрты-387 не работала. И потому он без спроса завел бот в пустующий ангар, и снова сидел, все никак не мог преодолеть брезгливости – всего два слова-кода или одно нажатие пальца, и переходная мембрана-присоска вопьется в шлюзовый лвдк, а там – шагни, и уже на станции, уже в компании старых и верных друзей. Но нет, Дила начинало тошнить. Он заплатил за свою игрушечку, вылизанную и выхоленную, огромные деньги, и он не мог даже представить, как нежный и почти живой витапластик мембраны прикоснется к ледяной, колючей, ржавой и покореженной уродине.
Нет! Все-таки Иван втравил его в плохую историю, он нутром чуял – и это только начало. Он не ищет помощи у сильных мира сего! Он не протягивает руку к богатым и всевластным! Он сам роется в отбросах... и его, Дила Бронкса, заставляет заниматься тем же!
– Все! Хватит! Мать твою! – оборвал себя Дил вслух.
Так можно и совсем разнежиться, разбабиться, разнюниться. Он что, не десантник-смертник, что ли?! не сорви-голова из Отряда Дальнего Поиска?! Эх-хе-хе, бывший десантник, бывший сорви-голова... все в прошлом. А в настоящем – богатство, тихая обеспеченная жизнь, связи кое-какие... что еще надо?
– Ну давай!
Дил преодолел свои слабости, поднялся и шагнул в нежность и теплоту мембраны.
Станция была пуста и неприветлива. Он долго бродил по длинным и нудным коридорам. Наткнулся на вялого шестилапого кибера с глуповато-сонным лицом, пнуд его под зад со злости – кибер отлетел к стене, долго кряхтел и сопел. Дил на него не оглядывался. Будь его воля, он бы всю эту развалину вместе со всеми киберами, а заодно и самим Хуком Образиной сдал бы в металлолом, на переплавку.
Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский сидел почему-то в ремонтном отсеке. Сидел на корточках за огромным старинным стальным сейфом гнусно-зеленого цвета. Сидел и махал рукой, будто отгоняя от себя незванного гостя.
Дил не на шутку обиделся. Мало того, что он почти битый час бродил по проклятущей Эрге, так он еще ободрал себе все руки и порезал клапан на комбинезоне, разгребая жуткий завал перед дверью в ремотсек. Чего там только не было! Будто со всей станции стащили весь тяжелый, железный хлам к этой ржавой дверце. Киберы, болваны! Но ведь им кто-то дал такую бессмысленную команду... Дил с трудом начинал понимать, что тут происходит.
– Крузя! Ты чего – охренел, что ли?! – завопил он во всю глотку, вместо того, чтобы поздороваться. Не виделись они лет пятнадцать.
– Уходи! Прочь! – просипел Крузербильд и неумело перекрестил Дила дрожащей рукой.
Был он до невозможности изможден, худ, страшен, дик. Но трезв. Дил Бронкс сразу заметил это – Крузербильд был абсолютно трезв! Это был он, такого не спутаешь ни с кем другим. Но если раньше его называли Великолепным, то теперь Крузе можно было смело давать другое прозвище – Урод.
– Они везде! – судорожно сипел он. – Везде! Они... – Крузербильд понизил голос до шепота и закатил нездорово поблескивающие глаза, – повсюду! Я через каждые два дня-прячусь в новое место. Но они всегда меня находят!
Дил опешил.
– Кто?!
– Они, – очень серьезно ответил Крузя, – их тут много! – Он выразительно поднял палец вверх. – Они пришли за мной. Но я еще не хочу туда. Мне еще рано.
Это была явная белая горячка. Теперь Дил не сомневался. Они с Хуком допились до чертей. Нет... до чертей они допились еще давным-давно, лет десять назад. А теперь им и пить не надо – вон, Крузя, трезв-трезвехонек, а ум за разум зашел.
Дил подошел ближе. Опустился на корточки.
– Ты узнаешь меня? – спросил он у Крузербильда.
– Узнаю, – серьезно ответил тот. – Ты Иван! Ты вернулся из ада! – Помолчав немного, он добавил с тревогой. – Ты пришел за мной, я все знаю!
– Какой я тебе Иван! – сорвался Дил. – Ты что, дружок, не видишь, что у меня морда черная как сапог? Ты забыл Неунывающего Дила?! Ты забыл, как мы с тобой, пьянь подзаборная, ходили на Умагату, как штурмовали Сон-Даке в созвездии Крысобоя?! Да я тебе щас рожу набью, подлец ты эдакий! Ты забыл, кто тебя на собственном горбу вытащил из болот Зангезеи?! Ну, Круэя, я б знал, что ты добра не помнишь, я б тебя, точно, там оставил!
– Ты – Иван! – твердо заявил Крузербильд, грозя Дилу пальцем. – Ты пришел за мной с того света. А морда у тебя и впрямь черная, тебя здорово коптили там... Я все вижу!
Дил растерялся, у него совсем не было опыта общения с помешанными и горячечными. И потому он махнул рукой, чего тут спорить, надо мириться с обстоятельствами.
– Где Образина? – спросил он.
– Утащили, – коротко ответил Крузербильд.
– Кто утащил, мать твою?! – не выдержал Дил.
– Они утащили... Нет, Образину списали на Землю.
Он туг одному гаду бутылем по чану заехал, понял?
– Какому еще гаду?
– Инспекция была. Он на них кинулся. На этот раз не простили. Вот так, Иван.
– Да никакой я не Иван! – взревел Дил, – Иван бы щас взял тебя за ноги и вытряс бы твою черную душу, понял?!
– Это у тебя душа черная, – не согласился Крузербильд, – ты сам черный – и душа у тебя черная. А все потому, Иван, что тебя черти в аду коптили, я все знаю.
– Ну гад! – Дил чуть не задохнулся от возмущения. – Я хоть и черный, а душа у меня белая! А вот ты лучше б в болоте сгнил! Я тебя больше вытаскивать не буду! Если б не Иван, я б к тебе никогда не прилетел, Крузя. Отвечай лучше, почему станция глухая и слепая?
Крузербильд отряхнулся, приподнялся с колен – и в нем сразу высветилось что-то прежнее, богатырское, молодецкое, несмотря на весь его жалкий и потрепанный вид спившегося неудачника. Длинные сальные волосы колыхнулись тяжелой гривой, на обтресканных синих губах заиграла еле приметная улыбка.
– Станцию прикрыли, – сказал он почти нормально, будто приходя в себя. – А меня бросили тут, Дил!
– Ага, признал, паскуда! – Бронкс подошел вплотную и хлопнул Крузербильда по плечу.
– Да вроде и впрямь ты, – неохотно согласился тот. – В прошлый раз он меня здорово напугал, я все помню.
Дил сразу замахал своими огромными черными лапами с множеством золотых перстней на каждом пальце.
– Не надо, не надо ничего вспоминать, а то ты меня совсем запугаешь, – быстро заговорил он, – давай-ка собирайся, некогда мне с тобою лясы точить!
– Чего? – удивился Крузербильд. – Собирайся? Неет, Дил, мне некуда идти отсюда, у меня теперь ни кола, ни двора. На старушке Земле я всем должен, мне там не резон засвечиваться. А болтаться по иным местам тяжело будет, отвык я от болтанки этой, да и мерещатся всякие все время, понимаешь? Вон он!
– Где?! – машинально переспросил Дил и обернулся.
Никого у него за спиной не было.
– Они хитрые-е, – как-то замысловато пояснил Крузербильд, – я их тоже долго не мог увидать. А потом увидал!
Дилу Бронксу припомнилась его славная конюшня на славном Дубль-Биге, припомнился пьяный Гуг, припомнилась Таека, превратившаяся вдруг в пантеру... Лоб сразу намок, капельки пота побежали по щекам. Не приведи Господь! Нет! Нет!! Бедный Крузя! Но Иван дважды сказал: «Хука тащи сюда живым или мертвым!» Про Крузю он так не говорил. Почему? Парень надежный, проверенный, надо будет – в огонь полезет. Парень... уже за сорок, а выглядит на все восемьдесят. Дил Бронкс, не верящий ни в черта, ни в Бога, мысленно вознес молитву: да, ему страшно повезло, страшно! уж он-то знал, он видел все своими глазами – все друзья, вся братва десантная будто проклята была, кто не погибал в чужих мирах, тот спивался или сходил с ума, влипал в жуткие истории, превращался из сверхчеловека в тряпку, в дерьмо. Его Бог миловал! Серж Синицки чокнулся по-тихому. Хук с Крузей спились, Гуг связался с мафией, по нему каторга плачет, Ивану мерещатся какие-то негуманоиды, армады, вторжения и прочая чушь. И почти все такие – десятки, сотни ребят из их Школы. Нет, им всем надо было погибнуть на Сельме, или на Гадре. Они бы погибли героями. Ведь те, кто сложил там головы, остались в памяти как герои. А кто они?! И так быстро! Что такое сорок-пятьдесят лет – четверть жизни! А они выдохлись, они вымотали себя, износили свои сердца, и никто не хочет им помочь!
– Ладно, пошли, – повторил он тихо, – по дороге я все объясню.
– Две недели назад, – признался Крузя, – я вылакал последнюю бутыль, припрятанную Хуком. Ты прав, мне тут больше не хрена делать.
– За две недели мог бы и оклематься, – недовольно пробурчал Дил.
– Я тоже так думал, – огорченно выдохнул Крузя. Он взял из гибкой лапы подбежавшего кибера плоский пакетик с водой, надкусил, надорвал, плеснул себе в горло.
Потом с неожиданной злобой пнул кибера ногой. – А ты вали отсюда, нежить! Не разберешь, понимаешь, кто на самом деле, а кто мерещится!
– По-моему, ты отходишь, – довольно заметил Дил. – А беззащитных бить нехорошо, нашел на ком злость срывать! – Он уже забыл, как сам поддал бедолаге, обреченному на долгое прозябание в заброшенной заправочной станции с непонятным названием Эрта-387.
По дороге, волоча Армана-Жофруа дер Крузербильда-Дзухмантовского к шлюзовой камере, Дил Бронкс подумал, что сперва того следовало бы хорошенько помыть, почистить, побрить и постричь. Но на Эрте ничего такого уже не было. Эрга постепенно превращалась в кусок железа, носящийся меж звездами, в ржавый метеорит, падающий в бездонную Черную Пропасть.
Но с Эргой и Крузей все ясно. А вот где теперь искать Хука Образину?!
* * *
– Ребята тосковали без тебя, Гуг, – со слезой в голосе выдавил Крежень и глотнул водки из стакана. На Ивана он не глядел, будто и не узнавал его, будто и не знаком с ним вовсе, будто и не было дикого ночного налета, перестрелки, драки из-за мешка... Иван тоже помалкивал, он ждал своего часа.
– Ладно, это я слыхал, – недовольно протянул Гуг Хлодрик, поскреб щетину на подбородке и уставился на Седого в упор. – Где Лива?
– Клянусь, Гуг, не знаю! – ответил нахохлившийся Крежень. – Мы делаем одно дело...
– Одно? – переспросил с насмешкой Иван.
Крежень не шевельнул бровью.
– Мы делаем одно дело, Гуг, – повторил он, – и ты меня знаешь.
– Знаю, – согласился Хлодрик. – У меня была крепкая, надежная банда, Седой. Парни отменные, один к одному... Была! Мы провернули столько дел и делишек, что любому синдикату нос утрем! Мы держали в своих лапах половину Европы! А где сейчас банда? Где мои ребята?!
– Все на месте, – вяло ответил Крежень, – кроме тех, кого списал Господь Бог!
– Все! – забрюзжал Гуг. – Да не все! Ты распустил их! Это не банда! Это не единый кулак! Это мочалка, Седой! И я тебе повторю еще, ты мне за все ответишь!
Крежень полез в карман кожаного плаща, вытащил здоровенный пистолет с инкрустированной изумрудами рукоятью, с силой приложил его к поверхности стола, убрал руку.
– Можешь пристрелить хоть сейчас, – сказал он тихо и обиженно.
– Ну нет, Седой, – Гуг смахнул пистолет на пол, – я сам решу как и когда отправить тебя к черту на рога, понял?!
– Понял, – Крежень нагнулся, поднял пистолет, сунул в карман.
Никто на них не обращал внимания. Большая часть посетителей этого кабака была уже в хорошем подпитгш, а те, у кого в глазах пока не троилось, глядели на молоденькую стриженную наголо девицу в черной маске. Ни сцены, ни подмостков в кабаке не было, и девица выделывалась прямо перед столиками, перепрыгивая из ряда в ряд, выгибаясь кошкой, плотоядно оглаживая свои же бедра и беспрестанно тряся выкрашенными в алый цвет голыми грудями. Чуть выше коленки, прямо по сиреневому узорчатому чулочку вилась розовая лента, а на ней крепился плетеный кошель. В него бросали монеты и бумажки, не забывая после этого ухватить девицу за голую грудь или ляжку, а то и за обе выпуклости сразу. Девица пела что-то нервное и чувственное, акустическая система была вделана прямо в браслеты на ее тоненьких ручках.
Пела она неплохо, почти без фальши. Но когда какой-то босяк похлопал ее по заднице, не бросив монеты, девица, не моргнув глазом, врезала ему в челюсть своей изящной туфелькой, прямо золоченым кончиком... Босяка уволок биороб. Девице долго хлопали, выражая поддержку, теперь денег бросали вдвое, втрое больше – от облапивших ее прелести рук не было ничего видно, но девица лишь призывно хохотала, разжигая страсти тех, кто не успел до нее дотянуться. Иван подумал, что она очень недурно зарабатывает, раз в сто побольше самого шустрого и грамотного работяги, правда, наверняка, делится с кем-то.
Гуг словно угадал его мысли.
– Этой крошке хватает лишь на сладенький ликерчик да пару пирожных в день. Да эта обезьяна, – он кивнул в сторону малайца-бармена, – наверняка укладывает девочку на ночь с десятком ублюдков, не думай, что он ее жалеет.
– Это ее работа, – сухо заметил Крежень. – Каждый должен делать свою работу.
– Ты всегда был злым, – сказал Гуг и отвернулся.
Песенка закончилась. Груди у девицы стали белыми, пышущими жаром, намятыми, наглаженными. Зато сидящие задирали вверх красные ладони, будто выхваляясь друг перед другом, кто-то старательно и похотливо вылизывал со своих лап приставшую помаду.
– Отвечай, Седой, – неожиданно резко процедил Гуг, уставившись на Креженя, – иначе я вышибу из тебя ответ вместе с твоими мозгами!
Крежень нахохлился еще больше, покачал головой.
– Не слышу вопроса, – сказал он тусклым голосом. – Ну чего тебе отвечать, Буйный?! Если я тебе не нужен в банде, я уйду.
– Уйдешь, еще как уйдешь, – зловеще заверил его Гуг.
Теперь Иван ничего не понимал. Он пришел сюда не старые счеты сводить, он не держал зла на Седого. Ему надо было пробраться туда, куда не всем дверца открыта, протиснуться хоть в щелочку... иначе все впустую. Гуг мог своей резкостью испортить дело.
– Где Лива?!
– А почему ты у меня спрашиваешь? Спроси у него, может, он знает! – Крежень мрачнел на глазах.
Иван смотрел на друга и ничего не мог понять – Гуг бледнел, он из почти свекольно-красного стал чуть ли не зеленым, руки задрожали. Взгляд застыл и остекленел...
Иван видел, куда смотрит Гуг.
– Чего ты ко мне привязался! – Крежень попытался убрать руку со стола, но не успел, Гуг придавил его запястье своей тяжелой ладонью.
– Что это, – он ткнул пальцем в идеально ровный, чуть просвечивающий свежий шрамчик на руке Седого. – Откуда он у тебя?!
– Котенок поцарапал, – неумело соврал Крежень и напрягся, окаменел.
– Котенок, говоришь?! – Гуг неожиданно резко ухватил Седого за горло, сдавил его, притянул голову к себе и прошептал в ухо: – Это след ее ноготка, это ее метка, сволочь. Ноготок ей вставили на Гиргейской зоне, понял?! Таких нигде больше не найдешь... Колись, Седой, я за себя не ручаюсь!
Крежень не успел расколоться, голова его, седая и ухоженная, свесилась набок, он потерял сознание от удушья, руки обвисли, с пересеченной шрамом губы потекла по подбородку слюна.
– Мразь! – выругался Гуг. И повернулся к Ивану: – Теперь я верю, Ваня, ты был прав, они все ссучились. Да, ссучились и обкладывают меня будто больного, старого медведя в его берлоге. А Ливочку они убили! – Гуг зарыдал. Краски возвращались на его лицо, он вновь превращался в обрюзгшего и багроволицего викинга. Викинга с грустными глазами, но чугунной челюстью.
– Ты мог ошибиться, Гуг, – сказал Иван, – причем тут этот порез?
– Нет! – Хлодрик сразу осек его. – Никогда, Ваня. Эти вставные ноготки делают из какой-то хреновины, я не знаю, но они всегда режут так, после них всегда шрам светится изнутри, это неземная керамика. Каждый такой ноготок – это метка, Ваня! Их не ставят кому ни попадя. Ай, Лива, Лива моя лапушка, сгубили они тебя, сволочи!
– Она что, одна имеет такой ноготь? – резонно вставил Иван. Он не мог допустить, чтобы Гуг в порыве слепой ярости, дикой и не совсем обоснованной, на его взгляд, ревности, пришиб Седого. Ведь Седой одна из немногих ниточек, обруби ее и бодяга будет длиться вечно.
Пока не придут... Иван уже сам не верил во Вторжение.
Все, что с ним было, казалось бредовым сном. Но был этот бред явственней яви.
Крежень осторожно приоткрыл один глаз, потом второй.
– Прочухался? – спросил Гуг.
Крежень не ответил.
– Ну, Седой, выбирай – здесь тебя прикончить иди в другом тихом местечке? – Гуг не шутил, его неудержимо трясло. Много всего накопилось в этом большом и непростом человеке. Иван глядел на него и думал, вроде бы, и знакомый, свой, понятный до мелочей, и в то же время незнакомый, чужой, непонятный.
– Когда будешь кончать, Гуг, – просипел Крежень, – вспомни, как мы вместе работали по крейсерам, как я твою пулю в плечо свое принял, как тебя от парализатора уберег... а еще припомни, как первый раз от Европола уходили, как ты наверх лез, а я с Фредом прикрывал тебя, а Фреда, между прочим, пристрелили, Гуг, Ты все вспомни, все! У нас операция была разработана – от и до, понял! А этот тип, – он кивнул на Ивана, – влез и все напортил! А сейчас стучит на меня и на ребят, проверенных ребят, ты же их знаешь, Гуг. Не верь ему!
Иван помалкивал, встревать было еще не время. А все надо делать только в свое время.
– Сладко поешь, Седой, – проговорил Гуг Хлодрик мягче. – А я жду ответа.
Иван отвернулся от обоих. Голой девицы и след простыл. А вместо нее после некоторого промежутка из-за багряных ширм вышел игривой походочкой в полумрак и дым изящный и вертлявый мулатик с завитыми голубыми волосами, весь в кружевах, пелеринках, накидочках и бантиках. Мулатик пел что-то сладкое, пел тоненьким бабьим голоском, жеманничал, вертел задом, томно улыбался, закатывал подведенные глазки и медленно, с упоением раздевался.
Гуг с Креженем толкли воду в ступе. Но сейчас им не следовало мешать. Иван поглядывал на мулатика и думал, что понапрасну теряет время. И так, сколько уже потеряно его!
Когда мулатик разделся полностью и прекратил петь, из-за тех же ширм вышел здоровенный татуированный донельзя негр, подхватил мулатика на руки, покружил, подбросил, поймал, повертел – будто балерун балерину, а потом, подделываясь под навязчивые ритмы приглушенной музыки, пристроился к мулатику поудобнее сзади и начал под восторженные вопли и похотливое сопение проделывать с ним то, что обычно мужчины проделывают за плотно закрытыми дверями с женщинами.
Эта пара имела значительно больший успех в сравнении с красногрудой певичкой. Пьянь неистовствовала, подавала советы, визжала, хохотала... Иван повернулся к «балетной паре» спиной. Ему было плевать на этих ублюдков, здесь еще и не такое увидишь. Пора браться за Седого.
– Мне надо туда! – неожиданно резко сказал он.
– Куда? – машинально переспросил Крежень.
– Вниз!
Крежень как-то зловеще усмехнулся. Он уже совсем ожил, будто и не было ничего. Через Иванове плечо он поглядывал на потного блестящего негра и сладострастно извивающегося мулатика, облизывал пересохшие губы. Чувствовалось, что Крежень на что-то решается, но никак не может решиться.
– Вниз?
– Да, вниз.
– Это можно сделать, – Крежень поглядел на Гуга Хлодрика, прищурился.
– Делай, как он говорит, Седой, – посоветовал Гуг, – тогда я тебя, может быть прощу. Может быть!
Крежень рассмеялся неприятным глухим смехом – почти беззвучным и мелким как горох. Трясущиеся губы его медленно и неостановимо каменели, да и само лицо словно в застывшую маску превращалось – прямо на глазах. Он явно на что-то решился. Но решение это далось ему нелегко.
– Ладно, – наконец выдавил он, – вниз так вниз. А не пожалеешь потом, Гуг?
– Время покажет.
– Хорошо.
Крежень чуть привстал и махнул рукой малайцу-бармену, что-то показал на пальцах.
– Никакой автоматики, все надежно и добротно, Буйный, как в старые добрые времена, – тягуче завел он, и в его бесцветных глазах появился нехороший блеск, Иван помнил этот блеск еще с недавней венецианской ночи, когда его чуть не отправили на тот свет. – Но помни Буйный, ты сам напросился на это! Вниз так вниз!
Их резко встряхнуло, бутылка упала и покатилась на край стола, на нее навалилось что-то тяжелое, вонючее.
Створки наверху сомкнулись, отрезая от мира выпивок, ритмов, похоти и мерзости.
– А это еще что?! – взревел Гуг, сбрасывая со стола чье-то тело.
– Этого сейчас уберут, – заверил Крежень. Он сидел, не шелохнувшись. – Еще миг.
Прошло чуть больше мига, прежде чем стел со всеми сидящими за ним и валяющимся внизу бесчувственным телом замер. Иван не ожидал такого поворота дел. Какая-то паршивая, третьесортная харчевня... и система сквозных лифтов? Тут что-то не так.
Но разобраться ему не дали. Из тьмы, сразу со всех сторон выступило восемь теней. Держали эти тени в своих руках вещи вполне реальные лучеметы ближнето боя.
– Куда эту падаль? – спросила одна из теней.
– В утилизатор, – приказал Крежень.
Пьяного, случайно провалившегося вниз, в тайную систему подземных ходов, оступившегося совсем не вовремя, зацепили чем-то за пластиковую куртку и утащили.
– Ты сам напросился, Буйный, – произнес без тени сожаления Крежень. – И не дергайтесь, эти два места пристреляны со всех сторон, дернуться не успеете. Кроме того проводка...
Гуг Хлодрик привстал над своим стулом, поглядел во тьму.
– Сесть! – выкрикнули оттуда.
– И ты, Бумба? – сокрушенно проговорил Гуг, опускаясь на стул. – А ведь я тебе простил тогда твой донос, эх ты, Бумба Щелкопер!
Иван тоже узнал двоих. Теперь глаза привыкли, тени обрисовались четче, зримее, да и откуда-то сверху началось разливаться тягучее, медленное сияние.
– Свет не на тебе клином сошелся, Буйный, – пояснил Крежень, – ты, думал, пуп мира?! Мы работали на тебя долго. Но у каждого из парней есть и свой интерес, понял!
– Врешь, сука, – озлобился Гуг. – Не свой интерес, все врешь! Ты перекинулся, Седой! А может, ты и был подосланным! Зря я тебя не придушил там, наверху!
Крежень злорадно расхохотался, теперь он хохотал, не стесняясь, в полный голос.
– Научись проигрывать, Буйный, – наконец сквозь смех прохрипел он. – Ты готовил мне ловушку, а попал в ловушку сам. Не рой яму ближнему своему, ибо в нее и угодишь! Это ты, ты, Гуг, и этот русский, который везде сует свой нос, вы рыли мне яму. А теперь сами в ней. И я не протяну вам руки.
– Не протянешь?
– Нет! Ты больше не нужен никому, Буйный. Ни Бумбе Щелкоперу, ни мне, ни Толстяку Бону – погляди, как он тебя глазенками сверлит, так бы и прожег насквозь! Даже Сигурду ты не нужен...
– И Сигурд здесь? – прохрипел Гуг.
– Да, я здесь! – крутоплечий и беловолосый парень лет тридцати трех вышел из полумрака. – Ты нас держал в черном теле, Буйный, а он нам дал все. Новый Свет побогаче старухи Европы!
– Продались?! – Гуг был явно расстроен.
Иван тоже неуютно чувствовал себя под дулами лучеметов. Но ему было плевать на этих ребятишек, Гугова слезливость могла все испортить, сейчас время работает против них.
– С тебя снимут мнемограмму, Гуг, и пустят в распыл. И так ты пожил вволю на этом свете. Сигурд просто сожжет тебя, ты даже охнуть не успеешь. А русского мы помучаем, он нам крепко насолил, настырный тип! – Крежень самодовольно улыбнулся, шрам скривился, исказил лицо страшной гримасой. – Еще вопросы есть?
– Где Лива?
– Лива работает на нас.
– Врешь, сука!
– Смотри!
Крежень достал из нагрудного клапана черный кубик галовизора, сдавил, поставил на стол перед Гугом. И почти сразу перед ними будто из воздуха выявилась Лива, точнее, ее лицо.
Гуг отшатнулся на спинку стула и опять побелел. Это была запись, самая обычная голографическая запись... и все же, лицо прекрасной мулатки, живое, губы блестят, веки дрожат, но почему она так тяжело дышит?!
– Я убью его! – со злобой процедила Лива. – Я убью Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного, если он появится на Земле! Убью!
И изображение пропало.
Гуг неожиданно зарыдал, опустил лицо на сжатые, такие огромные кулаки, спина его сотрясалась от рыданий.
Но Крежень не жалел бывшего вожака банды.
– И она отвернулась от тебя, Буйный, понял? Ты так долго лез ко мне со своими вопросами. А теперь смекни, может, лучше бы и не стоило любопытничать, а?
– Они ли, Гуг! – вклинился Иван и дернул Гуга за плечо. – Это спектакль, Гуг, запись сфабрикованная!
– Нет, это она, она... – Гуг захлебывался слезами, он почти не мог говорить. – Но почему... почему у нее глаза пустые? Ваня, ты же видел... у нее пустота была в глазах, пус-то-та?! Понимаешь?!
В глазах у Ливадии Бэкфайер и впрямь было что-то нечеловечески пустое, отсутствующее, но Иван решил не развивать Гугову мысль. Он лихорадочно думал, как выкрутиться из этой нелепой ситуации. И он уже догадывался, он знал точно – ему пощады не будет.
– Ты всех предал, Буйный, – гнул свое Крежень, он же Седой, он же Говард Буковски, – ты предал погибших на Параданге, предал и сам же расстрелял их, ты предал парней на Гиргее, а ведь они поверили в тебя, они пошли за тобой... Ты всех и всюду предавал, ты думал только о себе. Я лишь прерву эту цепь предательств и подлости, я прикончу тебя. Буйный. И совесть перестанет тебя мучить.
– Врешь, сука! – взревел Гуг, оправдывая свое прозвище. – Меня подставляли, да! Но я никого не предавал! Запомни это хорошенько: ни-ко-го и ни-ко-гда!!!
Вспышка лилового пламени скользнула возле самого уха седого викинга – и расплавленная серьга дрожащей каплей упала на пластик пола, зашипела.
– Не дергайся, Буйный!
Гуг схватился рукой за обожженное ухо. Он как-то сразу успокоился.
– Сигурд правильно говорит, – вновь заулыбался Крежень, – не надо дергаться. Оружие на пол!
– Нет, Седой, мое оружие останется при мне, ты его снимешь только с моего трупа, – тихо и размеренно ответил Гуг.
Иван молча выложил на стол гамма-парализатор и карманный лучемет ближнего боя. Отстегивать с локтя рукоять меча он не стал, а вдруг еще пригодится.
Он неожиданно для себя подумал: а какой, интересно, сейчас номер откалывают там, наверху, в кабаке и заметили там их пропажу или нет? Какая разница! Иван вздохнул. Вот и славно, сейчас его будут пытать, мнемоскопировать, а потом убьют. Вот и разрешатся сами собою все проблемы, и ни перед кем и ни перед чем он отвечать не будет, пускай человечество само перед собой отвечает, само себя защищает, само себя спасает. Все просто. И кончилось благословение, кончилось. Иди, и да будь благословен! Он шел. И он пришел. В жизни все кончается просто, без театральных пышностей и накруток.
– Буйный, тут командую я, – в голосе Креженя зазвучала сталь, – не опошляй свои последние минуты.
Оружие на пол!
Гуг снова сжал кулаки на столе. Поднял глаза на Креженя.
– А теперь слушай меня, Седой, – заговорил он тихо. – Ты ведь всегда был пижоном, фраером, верно?
Кто-то из стоящих с лучеметами парней хихикнул, но тут же осекся.
– У тебя ведь есть маленькое кругленькое зеркальце, в которое ты все время смотришься, когда думаешь, что тебя никто не видит?
– Короче!
– Так вот достань его и погляди на себя. Погляди на свою шею.
Иван поразился перемене, произошедшей с Говардом Буковски. Как и получасом ранее лицо его вдруг окаменело. Рука полезла во внутренний карман кожаного плаща. Там и впрямь оказалось маленькое, кругленькое зеркальце в золотой сферической оправе, усеянной какими-то красными сверкающими камушками. А он и в правду пижон, подумалось Ивану, они бы наверняка нашли общий язык с Дилом Бронксом, оба любят побрякушки да безделушки, оба любят себя... Иван не додумал. Лицо Креженя исказила уродливая гримаса, на него было страшно глядеть.
– Что это? – выдавил он испуганно. – Что это?!
Теперь он видел в своем зеркальце собственную крепкую и холеную шею, видел и маленькую ранку прямо на коже, скрывающей под собой артерию. Похоже, именно эта ранка и напугала Седого, напугала до еле сдерживаемого безумия.
– Что это?!
Гуг не ответил. Он разжал кулаки, показал Креженю свои пустые ладони. И продолжил:
– Вот и прикинь, падла, понадобится тебе мое оружие? – Помолчал и добавил: – Нет, Седой, не понадобится. И мне оно не понадобится, сам понимаешь.
– На понт берешь, – прервал его Крежень.
– На понт? – Гуг сдержанно рассмеялся. Но тут же обрел равновесие и очень спокойно пояснил: – Да, Седой, когда я тебя наверху придушил малость, а ты сомлел, я тебе вот из этой штучки... – он поднес к глазам Креженя свою широченную ладонь – на мизинце красовался беленький перстенек, повернутый кругляшом-камушком внутрь. – Я тебе из этой штучки прямо в твою жилу поганую впрыснул одну маленькую-маленькую капсулку, понимаешь?
Судя по выражению лица, Крежень все понимал.
– Перстенечек-то не простой, а с психодатчиками, – Гуг криво улыбнулся, – вот скажи мне сейчас, Седой, что ты ощущаешь?
Крежень начал медленно наливаться кровью. Глаза полезли из орбит. Он судорожно порвал ворот, начал хватать воздух губами.
Бумба Щелкопер выступил вперед и сунул дуло прямо под нос Гугу Хлодрику. Но Крежень, сипя и матерясь, отмахнул дрожащей рукой ствол лучемета.
– Вот так-то, Седой, – добродушно растолковал Гуг, – мы с тобой столько проработали, а ты, дружок, меня за кого держал-то сейчас, за лоха, за фраера залетного. Очень ты ошибся, Седенький ты мой, очень!
Краска схлынула с лица Креженя, он оправился, сел. Губы у него снова неудержимо тряслись, из левого глаза текли слезы. И все же он прохрипел:
– Один точный выстрел, Буйный, и хана тебе с твоим перстеньком, никакой психодатчик не сработает!
– А ты попробуй!
Иван сердито поглядел на Гуга – ну чего он играет с судьбой, сидел бы да помалкивал, дело, похоже, выправляться начало.
– Попробуй, Седой! Только помни, что перстенечек запрограммирован: меня пришьешь – капсула в твою поганую кровушку полную дозу впрыснет, понял? Ты лопнешь как пиявка, насосавшаяся чужой крови! Ты у меня на аркане. Седой! У меня и еще трех наших парней, что наверху прохлаждаются. И поэтому ты будешь делать то, что я тебе скажу. И ты будешь отвечать на все мои вопросы. А с этими ребятишками мы потом потолкуем. Скажи им, чтобы шли отдыхать!
Крежень не заставил себя упрашивать. Он был на редкость понятливым.
– Уходите! – приказал он.
Парни засомневались. А Бумба Щелкопер снова вышел вперед.
– Ну, а ежели мы щас обоих спровадим к дьяволу? Нам вас не жалко!
– Подпишешь себе приговор, Бумба, вот и все, – тихо сказал Крежень. – Уходите!
– Нет! Не все, – оборвал его Гуг. – Сигурд, ты останешься. Ведь они обдурили тебя, верно? Ведь ты не хотел ничего такого? Ну, признавайся, малыш!
– Ты продал всех, Гуг! И я больше тебе не верю! – ответил Сигурд неуверенно.
– Мы разберемся, потом. А пока останься. И не спеши с выводами. Я хочу, чтобы ты послушал Седого, может, тогда поумнеешь малость.
Крежень махнул рукой.
– Проваливайте, я кому сказал!
– Мать твою! – выругался Бумба. – Мы уйдем. Но смотри, Седой, как бы потом сам не пожалел. Шкуру свою спасаешь?!
– Идите с миром, – улыбнулся Гуг, – я не держу на вас зла, ребята!
После того, как «тени» оставили их, Гуг довольно-таки грубо ткнул Говарду Буковски кулаком прямо в нос. И спросил, почти не разжимая губ:
– На кого работаешь, гнида?!
Крежень молчал.
Гуг насупился.
– Запомни, Седой, с этого момента я вопрос буду задавать только один раз. И ответ должен быть один. Я понимаю, что ты позарез нужен моему другу Ване, но я и его не послушаю, Седой, а знаешь почему?
– Почему?
– Ты меня достал, Седой!
– Спрашивай.
– Так на кого же ты работаешь?
– На Восьмое Небо.
– Врешь!
– Нет, не вру. Я с самого начала работал на них. И когда крейсера брали, и Центр Межкосмоса подламывали, всегда, я работал на них еще до того, как попал к тебе, Буйный. Но и к тебе я попал только потому что работал на них. Не веришь – проверь!
– Где Лива?
– Этого никто не знает, – Крежень смотрел прямо в глаза Гугу и, похоже, не кривил душой.
– Она жива?
– Была жива.
– Откуда у тебя ее запись? – голос Гуга начал подрагивать.
– Запись мне передал один знакомый, он из Черного Блага, но точно не поручусь.
– Значит, она у них!
– Я не знаю, Гуг! Но если ты настаиваешь, я соглашусь с любым твоим домыслом.
– Не надо, я увижу, когда ты соврешь! – Гуг повернулся к Ивану: – И все-таки она жива, она на Земле. Может, еще разок прокрутим запись.
Иван замахал руками – еще чего не хватало, опять Гуг разрыдается, потеряет контроль над собою.
Гуг и сам замял этот неловкий вопрос. Зато задал другой:
– Ну и чего же хотело Восьмое Небо от меня и моей банды. Седой?
– Ничего. Пока ничего.
– Вот как? Совсем ничего?!
– Они хотят везде присутствовать, все слышать и видеть, Но они далеко не всегда вмешиваются в события, я сказал бы, почти никогда не вмешиваются.
Гуг потер ладонью подбородок, встал со стула – теперь ему никто не препятствовал в этом.
– Хотят все видеть и слышать? Так говоришь? Может, они и сейчас все видят и слышат?
– Может быть, – подтвердил Крежень.
– Где датчики? – зжрал Гуг Хлодрик.
Крежень помотал головой.
– Они не такие уж дураки, – сказал он. – они все делают профессионально. И не доверяют даже тем, кто работает на них всю жизнь.
– Лучше б я тебя и не спрашивал ни о чем! – сорвался Гуг. – До чего же ты, Седой, скользкий и мерзкий мужик.
– Я не мужик, Буйный, ты меня обижаешь. Я вор в законе...
– Врешь! Был бы ты авторитетом, не ишачил бы на Восьмое Небо! Все врешь, Седой! Ты всегда напяливал на себя чужие маски, но я тебя раскушу!
– Ладно, хватит! – вмешался Иван. – Не то я вас оставлю и пойду – вы это толковище бестолковое на год затянете! Гуг, собери свои нервы!
– Ох, Ваня, Ваня, тебя б на мое место! – Гуг ушел во тьму и замер там.
– Так чего тебе нужно? – грубовато спросил Говард Буковски, кося недобрым глазом на Ивана.
– Вниз! – повторил тот свое.
– Низ – он везде, и здесь низ, и наверху – низ, смотря откуда глядеть, – начал путать следы Крежень.
– Ты понимаешь, о чем я говорю!
– Он все понимает! – подтвердил Гуг Хлодрик.
* * *
Иннокентий Булыгин очень хорошо знал, что на Земле никто его не ждет кроме полиции – только сунься, быстренько упекут на Гиргею, а то и на саму Преисподнюю, гиблую планету-каторгу в созвездии Отверженных. И потому соваться на Землю Кеше Мочиле, каторжнику и рецидивисту, было не резон. Грезы о пляжах и загорелых блондинках при всей их привлекательности оставались грезами. На первом же пляже его опознают, измордуют, отволокут в ближайшую каталажку и еще до отсылки изведут вчистую.
– Вот так, брат Хар, – жаловался Кеша оборотню, – тебе с твоей рожей лучше на люди не показываться, а мне с моей биографией, будь она проклята!
И все же он не собирался скитаться по угрюмым пустынным астероидам и прятаться по заброшенным станциям, коих в Пространстве были миллионы. Нет уж, не для того он когти рвал с Гиргеи!
Ивану Иннокентий Булыгин поверил... но не до конца.
Будет Вторжение – плевать, и не такое видывали, тогда Кеша пойдет воевать, ему невпервой. Ну, а не будет – и то хорошо, без войны всегда лучше.
За три дня Таека как могла изменила Кешину внешность: теперь он был почти красавцем – ни седины, ни впалых щек, ни мути в глазах... все стало иным, даже нос приобрел какую-то совсем нерусскую горбинку, а на подбородке появилась ямочка.
– Герой-любовник, мать твою за ногу! – ухмылялся Кеша, оглядывая себя в зеркале. – Только цветка в петлице не хватает.
Ни цветков, ни петлиц у Кеши не было, он наверное где-то слышал такое выражение и оно ему запомнилось, понравилось. Хар его совсем не понимал. Он понимал иное, что все это напрасно, что Кеша, как звали все этого далеко не самого худшего землянина, остался самим собой. Хар не собирался менять внешности, она у него сама собою менялась – на то он и был гиргейским подводным оборотнем. Находясь среди землян, Хар все больше и больше вживался в новый образ и становился почти похожим на человека. Почти. И лишь издалека, на первый не особо пристальный взгляд. И потому Кеша был вдвойне прав – Земля для них могла стать лишь ловушкой, капканом.
Таека привязалась к Кеше, За суровость, молчаливость и затаенную силу, ум, смекалку маленькая японка зауважала ветерана тридцатилетней Аранайской войны.
И ей было жаль Кешу. Ей не хотелось отпускать его на прямую и верную смерть.
Но Кеша оправдывался просто:
– Через барьеры то мне все одно надо перепрыгивать, а то контракт нарушу, они меня к себе раньше сроку утащат! – Теперь он не высказывал сомнений на счет довзрывников, после своего собственного раздвоения, а потом и воссоединения Кеша свято уверовал в их всемогущество. Но с довзрывниками была односторонняя связь.
Да и про барьеры Таека отказывалась понимать. И тогда он говорил проще: – Милая, не тревожься, таких как я пуля не берет, ей тоже ведь ушибаться о жесткое не хочется, она, родимая, летит куда помягше!
Задание ему Иван дал непростое. Но Кеша не любил простых заданий. И он умел держать язык за зубами.
Время шло быстро, надо было найти какой-то способ избавиться от навязчивого спутника. Но как?! Посланник старой ведьмы не отходил от ветерана ни на шаг. Был он до крайности непонятен и странен. Но обладал необыкновенным воздействием на всех – он быстро приучал к своему присутствию, на него смотрели, им интересовались лишь первые минуты, а потом он как-то непонятно отходил на задний план, будто растворялся и на него переставали реагировать. Лишь Шарки, огромный ньюфаундленд, избалованный Дилом Бронксом до крайности и постоянно носившийся с лаем, рыком и визгом за младшими киберами по станции, не признавал Хара, больше того, просто ненавидел его – до яри, до дрожи, до встающей колом на загривке шерсти. Но предпринимать чтолибо Шарки не отваживался, он чуял, что противник серьезный и вовсе не беззубый.
– Ты чучело, останешься здесь, понял, я дважды не повторяю! – угрожал Кеша оборотню и для пущей убедительности супил черные чужие, придуманные фантазеркой Таекой брови, которые делали его похожим на киношного итальянца времен романтизма XXII века. – Ты же, Хар, умный малый, смекни – ведь и меня засветишь, и себя погубишь!
– Никак нельзя! – серьезно и грустно отвечал Хар. – Повеление королевы есть высший закон. Мы – не люди! Мы держим слово. Всегда!
– Да я на два денечка смотаюсь в родимые края да и вернуся, неужто помрешь без меня?! Королева твоя ни хрена не узнает!
– Она видит и слышит все!
– Шпик проклятый! – Кеша отвернулся.
– Внедрение может начаться в любую минуту, – добавил Хар.
– Чего?!
– Ты сам знаешь! Трогги не умеют жалеть людей. Будет очень плохо для вас.
– Не пугай!
– Ты смелый, я знаю, ты не боишься. Но ты можешь понимать – будет плохо. А сейчас хорошо, И Загида не оставит тебя.
– Чего?! – Кеша чуть не сел на пол. – Загиду твоего прибили, Хар, склеротик ты, а не оборотень, едрит твою королеву!
На поминание королевы в непочтительной форме Хар не среагировал. А насчет Загиды пояснил:
– Он успел свернуться. И он в тебе.
Кеша похлопал себя по бокам, провел ладонью по животу, сунул руки в карманы комбинезона.
– Ну понятное дело, во мне! Я его проглотил ненароком!
– Нет, – самым серьезным образом ответил Хар. – Он у тебя под ключицей, пощупай!
Кеша приложил пальцы к коже в указанном месте и нащупал кругленький плотненький бугорок, перекатывающийся будто солидный жировичок. Но причем тут оборотень Загида!
– Мы не умеем лгать, – еще раз напомнил Хар. – А в левом грудном клапане под комбинезоном, почти под рукой, у тебя лежит свернутый живоход, так ты его называешь.
Кеша нахмурился, наморщился. Он никому не говорил про этот шарик, про этот комочек-зародыш, что Иван вытащил из Гугова мешка, сослуживший им неплохую службу. Но каков Хар, ничего от него не скроешь! Тяжеленько с таким будет.
– Ладно, я возьму тебя на Землю, – неожиданно сказал Кеша.
– Конечно возьмешь, – без тени сомнения согласился оборотень.
– И не дерзи старшим! – Кеша рассердился. Но тут же поймал себя на мысли, что неизвестно еще, кто из них двоих старше. – Возьму, ежели ты, образина, будешь меня слушаться.
– Буду, – сразу же ответил Хар.
– И ежели ты делом докажешь, что оборотень! – разошелся Кеша.
– Что нужно?
– Понимаешь, на земле навалом всяких инопланетных собратьев наших. Но они все на учете-пересчете. А ты вроде бы вне закона, как и я. Быть в облике разумного, да еще двуногого существа ты не имеешь никакого права, усек?
– Не имею права, верно, – ничуть не обидевшись, произнес Хар. Он как-то сильно ссутулился, стал до того несчастным, облезлым, горемычным, будто больной, нищий, брошенный всеми старикашка из Сообщества.
Но Кеша замотал головой.
– Нет-ет! – пояснил он. – Человеческий облик тебе не годится. Вот пожил бы ты среди людей век-другой, так научился бы превращаться в них на все сто, а так нет, Хар, это все халтура. Я тебя возьму на Землю своей собакой... – Кеша осекся, ему стало неловко и стыдно за свое предложение, так унизить брата по разуму, хорош он гусь!
– Шарки? – сразу переспросил Хар.
– Понимаешь, пород собак так много, что никто в них никогда не разберется, главное, чтоб на четвереньках, шерсть, хвост, уши, язык чтоб висел... короче, у тебя получится.
Хар принял предложение с достоинством и без сомнений. Он опустился на четвереньки, закрутился, заюлил, завертел задом, затряс головой, словно пародируя бортового ньюфаундленда. Но в такого же красавца превратиться не сумел, а стал облезлым, прямо говоря, поганым, драным, мосластым псом с совершенно несобачьей головой, с плавникастыми лапами, выщипанным жалким хвостом и просвечивающим из-под редкой шерсти бледно-желтым впалым брюхом. Два длинных уха свисали вниз наподобие мерзких старых мочалок. Морда немного вытянулась, язык свесился набок. Но глаза остались рыбьими, пустыми и бессмысленными.
– Нормально, – в глубоком раздумий протянул Кеша. И крякнул совсем по-стариковски.
Именно в эту минуту с оглушительным лаем из дальнего конца винтовой подъемной трубы-сочления выскочил огромный и великолепный Шарки. Это был не пес, это был сам царь зверей и всех прочих тварей – огромный, бесстрашный, благородный и всемогущий. Он пронесся черным драконом метров двадцать... и вдруг застыл как вкопанный, шерсть на загривке вздыбилась, глаза налились кровью, обнажились клыки. Кеша с опаской подумал – конец его другу Хару, все, крышка, сожрет его сейчас этот царь зверей. Но произошло нечто неожиданное: вместо царского львиного рыка из огромной пасти вырвался испуганный щенячий, пронзительный визг, шерсть на загривке опала, ноги подломились... и Шарки упал, извернулся с шустростью нецарской, опустил голову и, не чуя лап под собой, будто самая жалкая и трусливая дворняжка опрометью умчался прочь, в изгибы труб-переходов.
– Нормально, – подтвердил Кеша решительно. – Мы у Таеки ошейник выпросим и поводок, все будет путем. Ежели какой хмырь-собаковод заинтересуется, скажем, э-э-э, зангезейская борзая... Но! Но!! Ты-то помалкивать будешь, это я скажу, а то ляпнешь еще: я, мол, борзая зангезейская, на Землю прилетела... тут нам и хана! Усек?
– Усек, – еще раз подтвердил Хар. Ему даже удобнее было стоять на четвереньках. Но надо было вжиться в образ. И оборотни не всесильны.
В этот же вечер они покинули станцию. Таека плакала. Серж Синицки не пошел их провожать. Серж скучал.
Когда Кеша садился в прогулочный легковой бот, он старался не смотреть на красавицу-капсулу. И зачем он только пригнал ее сюда! Да на ней можно было б идти хоть сейчас... в атаку, на штурм, на любых врагов и недругов! Но Иван строго-настрого приказал спуститься на Землю по-тихому, осторожно, чтобы ни одна веточка не шелохнулась, чтоб ни одна пылинка не поднялась с насиженного местечка.
Иван дал точные координаты. И дал ему право – право добывать нужное любыми средствами. Любыми! Хотя право это было не подкреплено ничем, кроме их содружества в тяжком деле и обреченности в случае проигрыша, но Кеше этого вполне хватило. На задание отводился один день, самое большее полтора. Потом Кеша мог смотаться на пару часиков в родные края, дольше там находиться опасно, а на пару можно. Но это потом. А сейчас... Ребров отдыхал на своей дачке в ста верстах от Петрограда. И стояла дачка на бережку тихого крохотного озерца, посреди древних елей – сказочные были места. У Кеши сердце защемило еще на подлете. А как вздохнул чистого русского воздуху, как затянулся синевой, прозрачностью и чем-то вообще не имеющим названия, но пьянящим, так и загудело в голове, закружилось все – присел на мшистый пень, сгорбился, прикрыл глаза.
Хар притулился рядом, по-собачьи вертя хвостом и озираясь. Он входил в роль. Но все-равно он здесь был чужим. Чужак, не проявляющий ни малейшего любопытства. Странный чужак.
Кеша не мог встать. Ноги не слушались. Тридцать пять лет! С ума сойти! Он покинул Землю тридцать пять лет назад, покинул совсем еще мальчишкой. А кем вернулся? Никем. Его нет, он пустое место. Потому что прописка у него не здесь, а на Гиргейской подводной каторге.
Кеша дышал и не мог надышаться, такой воздух был только на Земле, его не мог заменить синтезированный, его не могли заменить все смеси, применявшиеся на кораблях и спутниках, его не могли заменить искусственно созданные атмосферы на иных планетах... там все было фальшивым. Здесь все было настоящим.
Россия! Не здесь он совершил свои преступления. Не здесь его осудили. Но и здесь он вне закона, ибо есть соглашения. А Россия всегда выполняла соглашения, даже если они были в ущерб ей и ее сыновьям, Россия держала слово. В этом было ее величие, ее сила и ее беда.
Кеша повалился в траву, в проплешину, усеянную палой и мягкой хвоей. Лечь и умереть! На родной земелюшке. И ничего больше не надо. Хватит. Надоело скитаться по Вселенной, невмоготу нести свой крест. Невмоготу! Зачем он ушел на эту проклятую войну?! Зачем проливал кровь ради всех этих сволочей и ублюдков?!
Ведь они именно сволочи и ублюдки, нет им иного имени, нет им другого звания. Да что горевать-то теперь.
Поздно!
Хар подошел к лежащему Кеше, обнюхал его, повертел своим жалким хвостом, хотел даже лизнуть пупырчатым языком в лицо. Но Кеша отпихнул оборотня.
– Ты того, не слишком-то в роль входи, образина, – просипел он, глотая слезы.
Несмотря на прилив чувств, Кеша все видел и все слышал. Он выжидал. Если хозяин засек спуск гостя с небес, он непременно вышлет навстречу или кибера-слугу, или охранника-андроида, а может и первого подвернувшегося под руку биоробота. По всем правилам спешить не следовало. Но и тянуть и без того резиновое время не стоит. Кеша не удивился, когда в трех метрах над его головой пролетел серенький неприметный шарик. Он даже хмыкнул недовольно – экий подозрительный хозяин, втихаря разведку выслал. Ну да ладно, это дело хозяйское, не у всех объятия нараспашку. Теперь отсиживаться нет смысла.
– К ноге! – приказал он послушному и необидчивому Хару. И они побрели к даче.
Идти пришлось недолго – через полтора километра Кеша разглядел за стволами красных сосен зеркальную сферическую стену, увенчанную шаром. Из-за стены выглядывало несколько разнокалиберных полусфер и с десяток тонких и толстых мачт.
– Модернист, едрена! – выругался Кеша. Если бы у него была возможность завести дачку, он бы согласился только на бревенчатый добрый сруб под черепичной крышей... всего остального Кеша насмотрелся вдоволь, от всего остального Кешу уже тошнило. Но в чужой монастырь не прутся со своим уставом.
– Ух ты, зараза! – выругался он еще раз, натолкнувшись лбом и грудью на охранное поле. Потер ушибленную коленку. Хитрец Хар чуть приотстал, он явно учуял поле заранее и промолчал, не предупредил.
– Куда? Зачем? К кому? – механически прозвучало от ближайшего дерева.
Иван проинструктировал Иннокентия Булыгина, и потому ветеран и рецидивист не растерялся.
– Ты вот чего, братец, – с вальяжностью проговорил он, – доложи-ка хозяину своему, Анатолию Реброву, что пришел к нему в гости не хмырь какой, а хороший человек, пришел с приветом от старого друга его и однокашника...
– Кто с вами?
– Собака.
– Это не собака, – ответил незримый страж.
– А кто же? – искренне удивился Кеша.
– Не поддается идентификации.
– А коли не поддается, – вразумительно наставил Кеша, – пиши, братец, как тебе старшие говорят – собака! И болтать кончай, мне к хозяину твоему надо!
– Проходите.
Кеша протянул руку – барьера не было. Так-то лучше, а то огородили, понимаешь, дачку, будто секретный объект или зону!
– Пошли, Хар! – Кеша пристегнул поводок к ошейнику на шее оборотня, чтобы выглядели они оба послушными и добропорядочными. Хар в ответ снова завилял хвостом.
Самого хозяина они нашли на лужайке возле сверкающего и сверхмодного коттеджа. Толик Ребров висел в тренажере и упорно сучил руками и ногами. Был он от пота почти столь же сверкающ и блестящ как и обиталище его.
Заботится о здоровье, подумал Кеша мрачно. Когда он наблюдал подобные занятия, всегда мучился одной мыслью – всем бы им гидрокайло в руки, чего зрято пот проливать... нет, стоит человечишке только попасть в те местечки, где надо кайлом махать, он сразу меняется, он уже не желает ни ножонками сучить, ни ручонками, он хочет ничего не делать, лежать, и чтоб никто не трогал. О-о, человеки, нет в вас ни образа, ни подобия – одна гордыня лишь, одна суетность, и животный страх!
– Заходите, располагайтесь, – сухо пригласил непрошенных гостей Толик Ребров. – Мне немножко осталось.
Кеша не пошел в дом. Он уселся прямо на траву, положил рядом Хара, погладил по лохматой спине будто заправский «друг четвероногих».
– Обождем, – выдавил он себе под нос. А хозяину крикнул: – Привет тебе от Ванюши, кореша твоего! Помнит он про тебя. Говорил, что и ты наверное забыть его не успел!
– Иван?
– Он самый!
– Жив еще?! – На лицо хозяина набежала тень.
– А что с ним сбудется, – будто бы удивился Кеша. – Ты не спеши, мил человек, мы обождем, потому как разговор у нас к тебе длинный и обстоятельный, спешить никак нельзя.
– Да все уже!
Толик вылез из тренажера, растерся старомодным махровым полотенцем – по последним заверениям медицинских светил смывать с себя пот было делом вредным, не для того его организм выделяет, чтобы сразу смывать.
Кеша все подмечал, но помалкивал. Любит себя хозяин, любит. А стало быть, ответит на все вопросы, никуда не денется.
– Пойдем в дом, – бросил Толик Ребров через плечо.
Кеша встал и побрел следом, волоча за собой Хара, чуть упирающегося, как и положено влекомой в тесноту и несвободу помещения собаке, но не смеющей чересчур открыто выражать свое настроение.
Внутренности зеркального дворца-коттеджа были столь же впечатляющи, что и наружности. Но Кеша не глазел по сторонам, он уперся тяжелым взглядом в спину хозяина, оценивал его способности и возможности.
Ребров гостей явно не боялся, даже не остерегался – да и как мог бояться кого-то бывший десантник-смертник, не так и давно, каких-то семь или восемь лет назад променявший боевой лучемет на канцелярскую ручку и кресло в Управлении?! Школа давала выучку на всю жизнь.
Но у Кеши тоже была выучка. И своя школа.
– Сейчас, еще минуту, – так же через плечо бросил хозяин, – пошли со мной, только рыбок своих покормлю и устроимся поудобнее, побеседуем, мы гостям рады, а за Иванове здоровье выпьем малость водочки или виски... вы что предпочитаете? Или с дорожки отдохнуть хотите – пожалуйста, у меня есть тут три гостевых сектора по три комнатушки, прошу!
Слово за слово они прошли в довольно-таки большой зал, выложенный полупрозрачным гидрокафелем. «Рыбок» Кеша увидел сразу – за толстенным, но абсолютно невидимым стеклом стенного огромного аквариума будто висели в мрачной водяной толще две клыкастые, шипастые, плавникастые гиргейские гадины. Чахлая шерсть на загривке у Хара начала подниматься дыбом.
Кеша положил руку на голову оборотню.
– Тихо, тихо, – прошептал он, – это хорошие рыбки.
– Побаивается? – вежливо осведомился Толик, впервые пристально взглянув на оборотня. – Странная порода, никогда таких не видал.
– Зангезейская борзая! – важно заявил Кеша.
– Бывали и на Зангезее, – кивнул Толик, – бывали. Да разве все усмотришь! Погоди немного, я быстро.
Он полез по крутой лесенке наверх к подкормочному окошку-люку, под самый потолок. Там же, у полупрозрачной стены были выдвижные сегменты. Кеша передернулся, когда увидал сырое, окровавленное мясо, которое хозяин всей этой роскоши хватал голой рукой и бросал кусок за куском в люк. Нет уж, лучше собаку держать, попугая, звероноида с Гадры, даже мегацефалла с Урага, чем этих гадин. «Это наши руки» – вспомнилось смутно. Кеша глядел в кровавые глазища рыбин, рвущих в клочья куски мяса, заглатывающих не только истерзанную плоть, но и мутно-кровавую воду вокруг кусков этих, глядел и начинал все понимать: рыбины его опознали, опознали и прощупали, и он снова как там, в свинцовой жиже проклятой Гиргеи, в сверхплотном ее ядре. Не может быть, это же бред, непостижимость! Может, все может быть. На лбу у Кеши выступила холодная испарина.
Они его мгновенно прощупали, даже не отвлекаясь от своего кровавого пиршества ни на секунду. Прощупали... и дали отбой. Они поняли, нет, они узнали, что он был там, был отпущен, был... нет, Кеша совсем запутался, ничего они не узнали, они лишь датчики, щупальца – они все передали и тут же, мгновенно, без малейшего промедления получили ответ... ОТТУДА! С ума сойти! Гиргея у черта на рогах, на краю света! Значит, для них нет расстояний? А что ж тут такого, конечно, нет – ведь они говорили правду, они всемогущи! А этот тип держит своих «рыбок», кормит их, развлекается... Он ничего не знает про них. Не знает? Кеша встряхнул головой. Нельзя терять над собою контроль. Там, на Гиргее, прорываясь вглубь и потом, вырываясь из каторжного ада, он прошел еще два смертных барьера – неужели пора к ним, к довзрывникам? Нет, они дали ему больший срок! Это все нервы, поганые, издерганные войнами и каторгами нервы!
– Красавицы! – сказал он громко.
– В этом надо знать толк! – довольно откликнулся из-под сводов польщенный хозяин. И как-то странно улыбнулся.
Он знает, он все знает – молнией обожгло Кешу изнутри. Он не просто знает, он специально привел их сюда. Привел на опознание. Как Иван не догадался тогда?
Кеша одернул себя – ну как мог Иван догадаться, глупости, это сейчас они поумнели, а тогда – тогда все виделось совсем в ином свете, в розовато-голубоватом эдаком мареве. А ведь у этого лысеющего Толика и в служебном кабинете есть такой же, чуть поменее, аквариумишка, и такие же рыбки. А сколько народу проходит через его кабинет?! Да почитай, вся засекреченная спецназовская десантная братия. Вот так-то, ребятки дорогие и бесстрашные, на каждого из вас уже досье имеется, вот так! Правда, довзрывники ни во что не вмешиваются. Правда? Да, это так, но если верить коротышке Цаю, они кое с кем охотно делятся добытой информацией?! Плевать! Надо дело делать, пусть Иван с Гугом головы ломают, его дело другое. Кеша шустрой метлой вымел из себя все мысли и сомнения.
– Хорошо кушают, с аппетитом! – добавил он и снова погладил оборотня Хара по голове, потрепал длинное ухо. – Много сжирают, небось, не напасешься.
Толик Ребров утробно и самодовольно рассмеялся.
– У меня тут рядышком собственная ферма – только оленина, только чистое, здоровое мясцо, – поведал он, – хватает, еще и остается немного! – Он сполоснул руки прямо в воде, просунув их в люк. Похлопал себя по мокрой волосатой груди, стал медленно и как-то основательно спускаться вниз. А когда спустился, сказал: – Ну, а теперь прошу в гостиную!
Кеша обернулся напоследок. И в упор встретил страшный, кровавый взгляд одной из гиргейских гадин.
И было в этом взгляде напоминание.
* * *
Арман никак не мог вспомнить, о чем же вопил во всю мощь своих пропитых легких Хук Образина, когда его тащили вон со станции. Он что-то орал, это точно, просил чего-то кому-то передать... да с эдакой похмелюги разве вспомнить!
– Ты за слово уцепись и разматывай дальше, – учил его Дил, утонувший в огромном черном кресле, которое вмонтировали в рубку бота по его спецзаказу. – Вспомни хотя бы одно – и тяни за кончик!
– Не вспоминается! – огрызнулся Арман. Все у него перед глазами мельтешило и прыгало – весело пить, да невесело выходить из запоя. – Мозги высохли, труба мне, на этот раз не выдюжу, помру!
– Авось не помрешь, – беспечно вставил Дил. Он правил к Земле. Но где там разыскивать пропойцу Хука, Земля большая! На всякий случай он спросил: – А какой у него внутренний код?
Арман только рукой махнул.
– Образина свой датчик еще три года назад какому-то залетному прощелыге отдал за два пузыря, – промямлил он.
– Какие еще пузыри? – не понял Дил.
– Спирта! Технического спирта, – пояснил Арман.
– Ну и чего делать?
– Да на хрена он тебе сдался! – Арман сидел прямо на полу и мелко трясся. По опыту он знал – мучиться еще не меньше недели.
– Нужен, Крузя, – уныло пробормотал Неунывающий Дил.
Оба знали, что Хук Образина давным-давно, когда еще не был ни Образиной, ни алкоголиком, родился в предместьях Берлина, где-то возле Потсдама. Но Потсдам сейчас закрытая зона, там сплошные музеи, и народишко европейский туда не пускают, опасаются – что может понимать быдло, двадцать поколений которого воспитано на дешевом роке и однообразной рекламе, в художественных ценностях, в сокровищах духа? Ничего!
И потому Дил был согласен, правильно делают, что европейскому, а зждно с ним и всему прочему быдлу туда вход закрыт. Искать Хука там бесполезно, можно и не соваться даже. А куда соваться?
– У него была жена? – спросил Дил.
– Нет.
– Ну, а вообще, хоть какая-нибудь женщина?
– Была одна шлюха. Хук пару раз говорил чего-то. – Арман-Жофруа дер Крузербильд Дзухмантовский совсем ослаб головой и никак не мог ничего толком вспомнить. – Точно, если он где и приткнется, так у нее. Детей нету, родни нету, одна Афродита...
– Афродита?!
– Да, так он ее называл.
– А почему?
– Говорил, она всегда в пене, вот и Афродита.
– Прачка, что ли? – Дил с трудом вспомнил старое слово.
Но Арман его не понял.
– Пена у нее на морде, от злобы и стервозности, – уточнил он – как развопится на бедного Хука, так вся пеной исходит!
– У каждого времени свои Афродиты, – глубокомысленно заметил Дил Бронкс, – одни выходят из пены морской, прекрасные и завораживающие, другие сами порождают пену, это жизнь, Крузя!
– Точно, – согласился Арман. И ни с того ни с сего предложил: – Вот если твой камушек из зуба выковырять, можно год пить беспробудно... а что, давай?
Дил расхохотался, сверкая вставным бриллиантом.
– Обижаешь, Крузя, – выдавил он сквозь смех, – на этот камушек тысяча таких как ты и я могуг пить тысячу лет, обижаешь!
Арман промолчал, тупо глядя на обгрызанные ногти.
Еще через минуту он процедил:
– Афродита живет в Дублине, улица 12-12, Большой тупик.
– Вот видишь, все вспомнил, – обрадовался Дил. – Эх, поднес бы я тебе стакашек, Крузя, но ведь нельзя, сам понимаешь нельзя!
– Ну и не надо, – оборвал его Арман.
В Дублине они сели прямо на развалины исполинского суперунивермага Сола Вырока, вот уже третье столетие господствовавшего по всему Сообществу. Империя его торговых гигантов не знала ни границ, ни пределов, поговаривали, что Вырок связан с Восьмым Небом, но говорить могли что угодно, доказательств не было. Император-торгаш никогда не восстанавливал свои суперунивермаги, состоявшие из шести ярусов: двух нижних сверхсупермаркетов для городской голытьбы и четырех верхних этажей, закрытых и обслуживающих народец покруче, от просто состоятельных людей до настоящих богатеев – обычно на два верхних яруса не пускали никого, даже полицию, даже представителей правосудия, там жили, продавали и покупали по своим законам. Когда суперунивермаг разваливался, его бросали. Новый строили в новом месте, если вообще город мог себе пэзволить покупать что-то в Империи Сола Вырока.
Дублин обнищал и померк еще полтора века назад. Но развалины оказались самым удобным местом. Бот мягко опустился на пластиконовую беломраморную плиту, подняв тучи пыли.
– Надо было лететь до этого паршивого тупика! – недовольно проговорил Дил. – У меня нет времени шляться пешком!
– Там не стоит ничего оставлять, – пояснил Арман.
– Бот закодирован, имеет кучу охранных систем!
– Во-первых, не все системы допускается включать на Земле, ты, наверное, забыл, – не менее раздраженно начал Арман-Крузя, – а во-вторых, его все равно уведут!
– Черт с тобой, пошли!
Дил проверил оружие в карманах и под мышками, и они направились на улицу 12-12 в Большой тупик. Идти было далековато, но не это смущало Дила Бронкса – он не любил всей земной мерзости, убожества, которые ему казались гноем, выдавленным из чьего-то упитанного, холеного, но все же больного тела. Само тело таилось за семью заборами и семью печатями, там, куда нищету и убожество не допускают, но гной из него тек повсюду, по этим улицам, заваленным никогда не убирающимся мусором, по площадям-помойкам, по развалюхам-хижинам, по переулкам, тупикам, закоулкам... повсюду! Недаром Дил бежал от этой грязи в Космос, недаром он вылизывал и холил красавицу-станцию, свой Дубль-Биг. А сейчас, благодаря Ивану, его вновь швырнуло в помойку, в мерзость и гнусь.
Он шел, высоко задирая ноги, перешагивая через омерзительных нищих, больных, покрытых лишаями и коростой, дегенератов, тихо хохочущих или не менее тихо плачущих над какими-то своими мелкими горестями, через пьяных... нет, пьяны были они все: и больные, и дегенераты, и нищие. Дилу чудилось, что они сейчас полезут, поползут к его сверкающему боту, изгадят его, измажут своими грязными, шелудивыми руками... Нет, бот не подпустит их на пять метров, там защитное поле. Но все равно, противно, гадко.
– Крыс жарят, – прошептал Арман, втягивая дымок трепещущими ноздрями. – А ты знаешь, Дил, я бы сейчас и от крысы не отказался, ведь мы сидели столько лет на одной синтетике, это же надо – столько просидеть на искусственном дерьме!
– Ну, слава Богу! – улыбнулся Дил. – Ты, кажется, и впрямь приходишь в себя.
Он пнул ногой безногого калеку, явно прокаженного, который ухватил было его за штанину, замычал что-то.
Пнул и плюнул в сторону, скорчив брезгливую гримасу.
– Не обижай их, – посоветовал Арман. – Жизнь сложная штуковина, может, и мы через годик-другой будем ползать среди этих несчастных.
– Ну уж нет! – возмутился Дил. – Лучше в петлю!
– Петля не всегда под рукой оказывается.
– В воду!
– И вода не везде сейчас: в Темзе болото, в Сене болото, даже в Рейне и Дунае, Дил, ядовитое болото, ты знаешь это лучше меня, я давно тут не был.
– И все равно мы Не будем ползать среди них, – сказал Дил. – Скорее всего, нас вообще не будет через годик-другой.
– Не будет?
– Земля кому-то мешает, Крузя, – Дилу не хотелось сейчас пересказывать все, что он слышал от Ивана, не время, но намекнуть можно. – Придет кто-то Извне, и будет судить всех нас. Вот только приговор этого суда уже известен.
– Слишком мрачно, – не поверил Крузя.
– Далеко еще? – решил сменить тему Дил.
– Да вот, пришли уже!
На прибитой к обшарпанной стене дома картонке было коряво выведено на староанглийском «Балтой тупик».
Дил поднял голову вверх – стены домов сходились почти вплотную в черном сумрачном небе. Тут и впрямь негде припарковать бот, Крузя как в воду глядел.
– Она на седьмом или на восьмом, – вспоминал Арман. – Пошли, там разберемся.
Лестницы были загажены донельзя, судя по всему, канализация в этом квартале давно не работала, а самим жильцам было лень ходить по нужде куда-то далеко и они ее справляли прямо за дверями своих квартир.
На седьмом Дил долго стучал во все двери. Никто ему не открыл – и тогда он, одну за другой, вышиб все четыре. В двух халупах никого не было, мусор, грязь, мыши. В двух других по кучам тряпья ползали дебильные, уродливые дети с огромными лбами, слюнявыми губами и бессмысленными глазенками.
– Пошли выше!
На восьмом и девятом они тоже ничего не нашли.
Зато на десятом дверь была отперта. А за ней два какихто жирных мужлана тискали смазливую кудрявую бабенку лет пятидесяти. Бабенка хихикала и закатывала глаза, высоко задирала голые ноги. Квартира была обставлена и не совсем бедна, по углам стояли цветастые коробки с разнообразной дешевой едой и дешевым пойлом, коробки были разукрашены донельзя, как и все дешевое и некачественное. Мужланы на вошедших внимания не обратили, а сама бабенка махнула рукой.
– Афродита! – с ходу крикнул Крузя.
Мужланы обернулись, но не привстали с широченной кровати, на которой и происходило дело.
– Чего надо? – сипло спросила бабенка.
– Нам нужен Хук Образина! – мягко ответил Дил.
Один из мужланов встал, поддернул черные широкие штаны и двинулся к вошедшим вихляющей походкой.
– Образина должен мне три монеты, – гнусаво протянул он, глядя изподлобья взглядом приценивающегося к жертве жулика.
– Не болтай! – взвизгнула бабенка. – Я просто вышвырнула его вон. Этот подонок пропил все мое белье! За одну неделю! Это же с ума сойти!
– И все-таки он должен мне три монеты! – настаивал на своем жуликоватый мужлан.
– Покажи, где он – и получишь три монеты, – сказал Дил Бронкс. Он отдал бы и четыре, лишь бы побыстрее уйти отсюда.
– Деньги вперед! – потребовал мужлан.
– Не доверяешь? – тихо просипел Арман-Крузя.
– Не доверяю, – так же тихо ответил мужлан.
– Ну так я тебе тоже не доверяю! – Крузя саданул мужлана в челюсть, не дал ему упасть, подхватил за ворот грубой толстенной рубахи. – Покажешь – получишь монету. Не покажешь – убью!
Мужлан покорно кивнул.
– Все понял, – процедил он и улыбнулся заискивающе.
Его приятель и сама полуголая Афродита так и лежали на постели, вытаращив глаза и разинув рты.
– Надо с ней поговорить, расспросить, – предложил Дил.
– Не хрена с ней разговаривать, – грубо отклонил его предложение Арман. И рявкнул в сторону мужлана: – Куда?!
– Вниз, – проблеял тот совсем не своим давешним голосом.
– До встречи! – бросил через плечо Арман.
И они пошли вниз по грязной, зловонной лестнице.
Это было невозможно, это было чудом, если мужлан не врал. А может, и не чудом – куда ж еще деваться бедному, бесприютному Хуку.
Они вышли, обогнули дом слева, попали в совершенно жуткий, заваленный помоями до четвертого этажа двор, с трудом протиснулись в какую-то щель между мусорными ржавыми баками.
– Вот он, – снова проблеял мужлан, протянул потную розовую ладошку, – Деньги давай!
– Получай! – Крузя развернул мужлана, дал хорошего пинка, так что незадачливый вымогатель полетел в слизь и мерзость, на миг затих, а потом опрометью бросился наутек.
В дальнем баке, в темноте, на куче сгнившей, парящей гадости лежал сам Хук Образина, выпускник Школы космодесантников, боец-смертник, прошедший сотни жутких планет, весельчак и красавчик в свои молодые годы, любимец всей космической шатии-братии. Был он страшен. У Дила даже руки задрожали. Не приведи Господь увидать в таком виде того, кого знал иным – сильным, здоровым, отважным до бесшабашности, везучим.
Это судьба! – молнией вновь пронеслось в мозгу у Дила Бронкса. – Это судьба всех десантников и космос пецназовцев: или смерть, или безумие, или... это!
Хук был гол по пояс, на изможденном, костлявом до невозможности скрюченном теле синели, багровели, зеленели кровоподтеки, ссадины, синяки, рубцы. Видно, его долго били, зверски, беспощадно, били то ли за монеты, то ли за украденное белье. На Хуке не было ни единого живого места.
– Они его накачали и изуродовали, сволочи! – процедил Крузя. – Вот скоты! За эти поганые тряпки! Им плевать, что он больной, что он дошел до точки, плевать!
Дил Бронкс осторожно положил свою черную огромную лапу в перстнях на изможденное бледное плечо встряхнул тихонько Хука.
Тот дернулся и застонал, он был жив.
– Погоди малость! – Дил быстро отстегнул наручный клапан комбинезона, выдавил из медфутляра шприц-инфокатор, прижал его плоским раструбом к голой холодной спине Хука, надавил, прямо под лопатку. Хук снова застонал. Дил отбросил шприц. Вынул второй, третий... потом сорвал с шеи ленту анализатора, прилепил под кадыком. Больше он сделать ничего не мог. Нет... он сорвал с пояса крохотную фляжку с настоем круа-гоня, целебной травы с Сельмы, влил в рот Хуку. Дал немного отдышаться, потом подхватил тело на руки.
– К боту! Быстрее к боту! – бормотал он под нос, будто сам себя уговаривая.
– Я следом! – крикнул в спину Арман-Жофруа. Он не хотел просто так покидать это место.
Где-то вдалеке остервенело залаяла осипшая и явно больная собака. На этот лай отозвались псы всей округи.
Под хохот двух голых проституток из кучи отбросов выползла пьяная трясущаяся старуха в черных мокрых лохмотьях.
– Куда, старая карга! – завизжала одна из девиц, с окровавленным грязным бинтом на шее. И бросила в старуху огрызок яблока. – Вали назад, сука! Не порти вида, мать твою!
Старуха послушно уползла в свою нору. Но собаки все лаяли. Одна выла протяжно и предсмертно. Арман бросил взгляд на проституток – и кого это они тут ловят?
Неужто и здесь еще есть мужчины?! Он пытался сдержаться. Но не получилось. Сатанинский вой добил его.
– Будьте вы все прокляты! – процедил он сквозь зубы.
И бегом взбежал на десятый этаж. Дверь на этот раз была заперта. Крузя не стал церемониться – вышиб ее со второго удара, был еще порох в его пороховницах.
– Куда-а-а?! – завизжала оглушительным визгом вскочившая с постели Афродита. Сейчас она как никогда оправдывала свое прозвище – с губ на подбородок текла желтая, крупная пена. При первых же воплях пена полетела по сторонам. – Куда-а, га-ад?!
Слева мелькнула тень. Но Крузя успел вышибить дешевенький старый парализатор из руки тщедушного лысого негра лет двадцати пяти – не все навыки Крузя порастратил на космическом заправщике. Доходяга рухнул мешком. А оба мужлана забились в угол, бросив свою пассию и загораживаясь драными пластиковыми стульями.
– Уматывай, тварь! Мент поганый! Падла! Сучара-аа!!! – визжала разъяренная, припадочная Афродита и исходила уже хлопьями пены.
Но остановить Крузю теперь было нельзя. Он ненавидел их. Перед взором его стояло истерзанное тело Хука Образины. Он шел прямо на мужланов, шел медленно, тяжело.
– Не на-адо-о! – завизжал тот, первый.
Больше он не успел выкрикнуть ничего. Арман-Жофруа дер Крузербильд Дзухмантовский, десантник с двадцатилетним стажем, вышиб орущему передние зубы, бросил его под ноги и ударом каблука переломил хребет. Второму мужлану Крузя свернул шею набок и оттолкнул обмякшее тело. С этими так, иначе нельзя, только так!
Афродита заходилась в бешенном визге, она впала в полубезумное состояние, на эту осатаневшую бабу невозможно было глядеть. Но и ее надо наказать. Ее в первую очередь!
– Ты зря кричишь, – очень спокойно сказал Крузя, – напрасно.
Он с силой вырвал у нее из-под ног грязную, засаленную простыню, разорвал по всей длине, свил жгут метра в два.
Афродита побледнела. И вдруг перестала визжать.
Она с ужасом поглядела на мертвые, неестественно выгнувшиеся тела. Потом перевела взгляд на незваного гостя.
– Ну вот, ты все поняла, – произнес тот, завязывая тугой узел на петле и продергивая в нее конец жгута. – Иди сюда! Иди сама, паскуда. Я не хочу, чтобы ты гнила в своей берлоге. Пускай на тебя посмотрят... посмотрят такие же как и ты – и может, тогда они догадаются, что за все надо платить!
Он подошел к подоконнику, ударом ноги вышиб наружу грязную полуистлевшую раму, заколоченную картоном. Привязал свободный конец жгута к батарее под окном.
– Иди сюда!
– Нет, – Афродита была зеленее травы. Нижняя челюсть у нее отвисла. Никакой пены больше не выбивалось из ее гнилозубого рта, зато текла слюна, текла тоненькой желтой струйкой. – Нет, я не хочу!
– Иди!
Арман умел приказывать. И тон его был беспощаден.
– Нет!
Афродита, словно мышь, завороженная удавом пошла к окну, шаги ее были неуклюжи и тяжелы. А в глазах уже стояла пустота. Она поняла – этот не простит, молить, стенать, биться в истерике бесполезно. Он может дать ей лишь одно – легкую смерть. А может и убивать долго и страшно.
– Быстрей!
Она приблизилась вплотную. И от нее уже веяло потусторонним холодком. В лице не было жизни.
– Надевай! – Арман сунул ей в руки петлю. – Не заставляй меня ждать!
Афродита, неумело, тыча пальцами в лицо, будто слепая, набросила себе петлю на шею, затянула ее. И встала на подоконник.
– Прыгай!
Команда запоздала – мгновением раньше Афродита сама сделала маленький шажок вперед. И пропала. Жгут резко натянулся, затрещал.
Крузя посмотрел на узел у батареи – крепкий, выдержит. Эта стерва долго будет висеть, здесь давно не работает похоронная команда, здесь почти двадцать лет не убирают трупы умерших.
Две голые проститутки стояли на том же месте, что и прежде. Завидев Армана, они начали трясти своими прелестями. Но он не соблазнился. Тогда одна из проституток захихикала, ткнула пальцем вверх, делясь с незнакомцем неожиданной радостью.
– Во, малый, гляди, повисла, сука! – утробно выдала она, не сводя глаз с окошка на десятом этаже и мерно покачивающегося тела. – И кто б ее раньше повесил!
– Да чего ты, – замахала рукой вторая, – она сама с перепою удавилась! И не жалко, кому такое чучело нужно-то!
Обе зашлись в довольном и веселом смехе, обе скучали, а тут какое-никакое развлечение. А у Крузи было погано на душе, впору стакан пропустить... но нет, надо бежать к боту. Он задрал голову кверху и вспомнил: «У каждого времени свои Афродиты!»
* * *
– Ну, так и что же мой закадычный друг Иван просил мне передать? – спросил наконец Ребров, запахивая на груди красный шелковый халат, расшитый желтыми и зелеными драконами и усаживаясь в лиловое, полупрозрачное кресло на восьми коротеньких лапках с алыми ноготками. Кресло было самоходным и все время топталось на месте, перебирая своими лапками, колыхалось, укачивая сидящего в нем.
Кеше кресло не понравилось, когда он покидал Землю, на ней эдакой гадости не было... а может, и было, может, он по малолетству не ведал о том. Сам Кеша сидел на роскошном кожаном диване какого-то супермодернистского вида и не знал, куда деть свои огромные биомеханические руки-протезы, Хар, как и подобает верному псу, лежал в ногах, зевал и облизывался.
– А передает тебе Иван большой привет, – начал обстоятельно и неспешно Кеша. – Потому как сказал он на дорогу – Толик мне друг надежный и верный, вся надежда только на него.
– Помощь нужна? – Ребров еле приметно улыбнулся. – Баки? Капсула?
– Нет, баки есть, и капсула есть, – продолжил в том же тоне Кеша, – и ничего Ивану не надо кроме доброго расположения старого Друга!
Из пола вырос ослепительно-прекрасным грибом самонакрывающийся столик, подполз одним краем к хозяину, другим к гостю. Кеша крякнул, выбрал среди бутылок и графинчиков пузатый сосуд с освежающей водичкой, наполнил фужер почти до краев и с явным удовольствием выпил. Вода, натуральная вода! На поганой Гиргее было плохо с натуральной водой.
Хозяин не притронулся ни к питиям, ни к яствам. Он пристально глядел прямо в глаза незваному гостю. Было заметно, что он начинает беспокоиться.
– Живет Иван неплохо, прямо скажем, хорошо живет Иван. И тебе того же желает от всего сердца и ото всей души. Часто вспоминает, как вы ходили с ним на новые, далекие планеты, как жизнью вместе рисковали... – Иннокентий Булыгин говорил медленно и проникновенно, оглядывая полупустую большущую гостиную с высоченным потолком. Он ждал, пока хозяин всей этой роскоши созреет, он выглядывал – откуда можно ждать опасности, но разве тут углядишь – кресло явно с психосенсорикой, вон – какой-то восьминогий кибер появился ни с того ни с сего, затих в углу, зачем он его вызвал? Надо было идти напролом, как там, на Гиргее. Но тут другой расклад, тут можно все испортить. И потому Кеша тянул резину. – А еще Иван говорил, напомни, как зимовали на Гадре, как из одной кружки, по-братски спирт пили, как прикрывали друг друга и спасали от лютой смерти, все напомни моему верному, старому другу Толику Реброву... и прослезится он, и будете вы весь вечер сидеть у камина и вспоминать о преданьях старины глубокой да о подвигах своих богатырских...
– Никуда мы с ним не ходили и жизнью вместе не рисковали, – неожиданно резко прервал Кешино словоблудие хозяин, подкатил на своем кресле почти вплотную, зло вытаращился. – И слезу я пускать не собираюсь, каминов тут нет, и спирт мы с ним на Гадре не пили, потому что бывали там в разное время, понял? Говори – чего надо?!
Кеша погладил оборотня по растрепанной голове, ухмыльнулся.
– Верно, не пили, – неожиданно покладисто согласился он и добавил: – А могли бы пить, ежели б были настоящими друзьями!
– Короче!
– Короче, не твоему, а моему хорошему и верному другу Ивану надо было пройти через триста тридцать три круга ада, чтобы понять, Толик, не друг ты ему и не товарищ...
– Чего-о?! – от неожиданности хозяин побелел, вот это наглость. Да надо было гнать нахала в три шеи, а он его принимает, потчует. Лапки у кресла вдруг стали расти, вытягиваться – и сам Ребров, сидящий в своем лиловом кресле, вдруг возвысился над гостем, воззрился на него сверху вниз. Восьминогий подбежал ближе и застыл возле роскошного дивана, выражая полную покорность.
– А того, – спокойно продолжил Иннокентий Булыгин, каторжник и рецидивист, – понял Иван, что это ты, Толик, его путал, что это ты его кружил, будто бес в заснеженном поле. Ведь куда бы бедный и простой Ваня не тыркнулся, в какую бы дверцу ни ткнулся со своей и нашей общей большой бедой, там уже знали – пришел спятивший десантничек, переутомившийся на заданиях в Дальнем Поиске, дело-то привычное, обыденное – сорок процентов погибают, тридцать калеками остаются и спиваются, а все остальные от перегрузок с ума сходят, кто по-тихому, кто по-буйному. Так было?!
– Врешь ты все! – Ребров облизывал пересохшие губы, Голос у него сразу как-то сел, потерял начальственную непреклонность и жесткость, снисходительность. – Где доказательства?
– А нигде, – очень просто ответил Кеша.
– Ага-а! – обрадовался хозяин, откидываясь в кресле на спину. – Нету доказательств! Оклеветать хочешь!
– А зачем нам они? – поинтересовался Кеша. – Я знаю, что говорю правду. И ты знаешь, что я говорю правду. Все очень просто, Толик. Здесь не суд присяжных, здесь ни адвокатов, ни прокуроров нет. Только я да ты. Или, может, будешь косить, что и впрямь считал Ванюшу за трехнутого? Ну чего ты зенки пялишь, чего ты головою трясешь?
– Да как ты смеешь, мразь?! – Ребров поднял свою мускулистую волосатую руку и погрозил Кеше скрюченным пальцем. – Вон отсюда!
– Я уйду, – вежливо и с достоинством отозвался Кеша, – но не раньше, чем ты ответишь на все мои вопросы. И запомни, Толик, я не Иван, я не буду предаваться размышлениям о природе добра и зла, меня на Аранане за тридцать лет разучили размышлять на эти темы, ты понимаешь, о чем я говорю!
Ребров беззвучно рассмеялся, скрестил руки на груди.
– Дом заблокирован, – процедил он сквозь зубы. – И ты, мразь блатная, отсюда никогда не выберешься. Я не люблю, когда со мною так разговаривают!
Кеша улыбаться не стал. Ему было и скучно, и противно. Он поглядел на свой наручный сервохронометр, приобретенный в долг у Дила Бронкса, нахмурил наведенные Таекой черные брови.
– Я уйду отсюда ровно через час, – сказал он твердо и без суеты. – А вот выйдешь ли ты отсюда когда-нибудь, зависит только от тебя...
Он не успел договорить – восьминогий прыгнул на него внезапно, будто паук на свою беспечную жертву. Но Кеша не был ни беспечным, ни тем более жертвой. Он чуть взмахнул левой рукой – и тяжелое металлическое тело кибера едва не придавило Хара, тот еле успел отскочить. Луч сигма-скальпеля прожег обивку дорогого дивана. И Кеша, глядя на дыру, сокрушенно покачал головой.
– За ношение оружия повышенной... – прокурорским тоном начал хозяин, приподнимаясь еще выше.
– Заткнись! – коротко оборвал его гость. И плюнул на останки восьминогого – того уже не восстановишь, чего жалеть.
Лиловое кресло начало сворачиваться, укрывая в своих внутренностях Реброва. Это была совершенно несерьезная, неуклюжая попытка к бегству.
– Я пропорю тебя вместе с броней твоего креслица! – предупредил Кеша и поднял скальпель.
Одновременно из трех разных входов в гостиную ворвались два десятка неживых тварей, от простого шестилапого кибера до биороба-уборщика с зажатым в щупальцах парализатором. Кеша чуть не расхохотался. Это надо же, какая самонадеянность! Этот негодяй был настолько уверен в своей безопасности, неприкосновенности, что не держал на своей дачке даже одного-единственного боевого кибера-охранника... впрочем, ведь это Земля, тут свои законы, тут все давно размякли и изнежились!
– Не позорь себя, Толик, – проговорил Кеша со снисхождением, – не надо! Может, ты будешь еще махать на меня веником или кропить святой водой? Убери свою обслугу, пускай стригут клумбы и чистят сортиры.
Кеша бросил под ноги скальпель.
– Выходи!
Толик Ребров, обрюзгший и тяжелый, несмотря на постоянную муку в тренажерах, заскрипел зубами, тихо замычал и вылез из своего кресла. Он был достаточно силен, чтобы самолично расправиться с этим бандюгой, с этим шантажистом и негодяем. Но он давно отвык делать такие вещи собственными руками.
– И того, что стоит за моей спиной, тоже убери! – потребовал Кеша.
Ребров злорадно улыбнулся. Отпрянул к стене.
Боевой четверорукий кибер появился неизвестно откуда. У Кеши, наверное, были глаза на затылке, а может, и какое-то особое чутье. И все же первый удар он пропустил – клешня кибера ударила в скрытую под робой титанопластиконовую кольчужку, сбила Кешу с ног. Следующий удар должен был стать последним. Но произошло неожиданное – Хар, в единое мгновение превратившийся в неестественный, бешено вращающийся волчок, ринулся под ноги киберу, сшиб его и сам откатился к полупрозрачной пупыристой стене. Он как-то сразу перестал крутиться, застыл, будто никакие законы природы для него не существовали, В лапах у Хара была зажата вырванная с корнем, с обрывками нейрожгутов и мышечных шарниров нога кибера.
Кеша увидел это в тысячную долю секунды, а в следующую долю он уже швырнул через плечо Реброва, бросившегося ему на спину, да не рассчитавшего броска или просто не знавшего, на кого он бросается. Удар подошвой в горло довершил дело – хозяин дачи замер на полу без дыхания.
– Ты что?! – закричал вдруг Кеша.
Он стоял, полусогнувшись, приготовившись отпрыгнуть, и в оба глядел на боевого кибера. Это было невозможно, но поверженный охранник держал в одной из своих цепких рук лучемет, боевой десантный лучемет.
Мало того, он наводил лучемет на Кешу, на человека, чего не имел права делать ни при каких обстоятельствах, запрет закладывался в мозг каждого неживого существа, каждого кибера, андроида, биороба. Никто из них не мог поднять оружия на человека. Перепрограммировали?
Мысль эта вспышкой осветила Кешин мозг, и потухла – какая разница, сейчас придет конец, крышка! У кибера реакция получше, чем у человека, всегда, это аксиома, бесполезно даже дергаться. Выстрелит? Или нет?!
Ребров застонал и приоткрыл глаза.
Надо было решаться. Кеша осторожно потянулся к брошенному сигма-скальпелю. Прямо над его рукой полыхнуло синим – это предупреждающий! Следующий разряд может быть целевым.
– Я же говорил, что ты не выйдешь отсюда, мразь! – Ребров, тяжело дыша и преодолевая бессилие, подымался на четвереньки, большего ему достичь не удавалось.
Оборотень Хар продолжал сидеть у стены. Судя по всему, он тоже не хотел лезть на верную гибель под лучемет. Сейчас он был мало похож на собаку, даже совсем не похож – трясущий головой Ребров взглянул было на него, зажмурился, потер веки рукой и отвернулся.
Кибер медленно подползал к Кеше, не спуская его с прицела. Выстрелит? Не посмеет?! Иннокентий Булыгин в полнейшей растерянности ворочал будто тяжеленными жерновами непослушными и сумбурными мыслями, но в голове вертелось одно: а какой это будет барьер по счету? Он совсем уже сбился. Ну, довзрывники, вытягивайте, неужто на смерть бросите... сумбур, нелепость, жуть!
Реакция у кибера лучше. Все бесполезно... Кеша будто неживой крутанулся по полу, вцепился обеими протезами в хозяина, так и не смогшего подняться с четверенек, заслонился им. Прямо по тому месту, где он только что лежал, полыхнуло синим. Он успел! Второго выстрела не будет, он успел только потому, что Ребров был рядом, потому, что кибер был запрограммирован только на хозяина, только на его неприкосновенность – а это радиус не менее полуметра для лучемета. Случайность! Счастливая случайность!
– Ну чего ты притих, дружок, – крикнул он киберу. – Давай! Пали! Начинай!
Тот поднялся на одной ноге, замер. Он не мог выстрелить в хозяина. Он выжидал.
– А ну, скажи этому болвану, чтобы бросил лучемет и никогда не поганил доброе оружие, – прошептал Кеша прямо в жирный загривок Реброва. – Я жду!
– Брось! – дрожащим голосом выдал хозяин. Он был сломлен. В нем не оставалось больше сил к сопротивлению.
Кибер бросил лучемет. Ему было все равно, он подчинялся хозяину. И он ему подчинился.
– Пусть убирается вон! – потребовал Кеша.
Хар, опять ставший заурядным лохмато-растрепанным псом неопределенной породы, подобрал лучемет и после недолгого раздумия, уцепившись зубами за тонкое, вогнутое ложе, подтащил к Кеше. Тот отпихнул лучемет ногой к стене. И попросил Хара:
– Иди и забери вон у того придурка парализатор!
Хар так и сделал – биороб-уборщик отдал ему оружие безропотно и даже услужливо. Он вовсе не собирался палить из него, наверняка, вся эта шобла играла лишь отвлекающую роль.
– Вон! – выкрикнул Кеша.
Когда все, кроме хозяина, оборотня и самого Кеши, покинули гостиную, последний с самым невозмутимым видом уселся на роскошный, но малость подпорченный диван и сказал, будто ничего и не было:
– А теперь начнем все с начала, Толик. Ты признаешь, что это ты сделал из Ивана в глазах начальствующей шатии-братии чокнутого, нуждающегося в отдыхе и лечении? Говори, у тебя осталось сорок минут!
– Все не так просто, – промямлил Ребров, разглядывая огромную дыру в своем шелковом халате. Взгляд его был туп и пуст.
– Все просто, Толик. Ты это сделал. Но не для себя, не из своих фантазий, верно? Ты должен был это сделать!
– Я должен был это сделать, – эхом повторил хозяин.
– И кто же тебя, бедного-подневольного, просил превратить Ванюшу в беспросветного дурака, кто ж это такой, интересно?!
– Не паясничай! – озлобился вдруг Ребров. – Они не спрашивают, хочешь ты на них работать или нет, они заставляют работать на себя. И все!
– Кто они?!
– Я не знаю!
– Врешь!
– Я на самом деле ничего не знаю! – Ребров был близок к истерике. Голос его дрожал, срывался. Он нервно теребил полу халата, рвал холеным ногтем мизинца дорогую изящную вышивку, – Есть обычные государственные структуры управления, легальные, а еще есть какие-то параллельные, нелегальные, но они работают рука об руку, и легальные всегда вынуждены подчиняться тем другим...
– Мафия? – предположил Кеша.
– Нет, это не мафия, это другое!
– Значит, в России действуют параллельные структуры власти: открытые, выборные и потайные, скрытые?!
– Не в России, нет! – Толик тяжело дышал, бледнел.
Он уже почувствовал, что дело идет к нехорошей развязке, что ему бы лучше молчать. Но он не мог молчать в присутствии той твари... той собаки... нет, это не собака это что-то странное, что-то страшное, почему она так воздействует на него, она... оно лишает его воли, он слышал, так бывает, это... это оборотень, это гипновоздействие. Ну почему они привязались к нему, почему?! – В России параллельные структуры не действуют, тут все перекрыто, они только там, в Сообществе. Но они и в Федерации, а Россия признает законы и решения Федерации, да, у них есть механизмы воздействия, я тут не причем, они меня заставили, силой!
– И давно?! – поинтересовался Кеша.
– Это было перед последним экзаменом на мой пост, на мое кресло, – он горько усмехнулся. – Они не трогают исполнителей, почти не трогают. Но они вербуют своих агентов в руководящей среде!
– Агентов? Вербуют?! – Кеша перешел на проникновенный шепот. – Вот как ты заговорил! А Иван им мог помешать?
– Иван просто сумасшедший! В его бредни и без меня, и без них никто бы и никогда не поверил! Ивану место в психушке!
– Раньше, в старые добрые времена, – задушевно начал Кеша, – такое дерьмо как ты топили в нужниках понял?!
Ребров промолчал, но взгляд его был выразительней любых слов. Это был взгляд затравленного волка, а скорее, даже шакала, который готов на все – и в пыли валяться, елозить на брюхе, и в глотку вцепиться. Кеша вдоволь нагляделся на таких. И потому не испытывал ни малейшей жалости.
– Кто в Управлении кроме тебя работает на этих сук?!
– Там есть два или три человека, но я не знаю их в лицо, так и задумано – никто не должен знать своих...
– Своих?! – озлобленно переспросил Кеша. – Своих ты продал, падла, и Россию продал! – Кеша не выдержал и врезал хозяину кулаком в челюсть, тот скувырнулся с дивана, но не издал ни звука. Ему сейчас надо было быть тихим и покорным, он таким и стал – лишь глаза временами выдавали.
– И сколько же тебе платили, падаль?! – Кеша уже не глядея на Реброва. Он нагнулся за скальпелем, поднял, сунул в набедренный клапан. – Тридцать три серебренника или побольше, отвечай?!
– Никто ничего не платил, – обреченно протянул Ребров, – они не платят никому. Они обещают продвижение по службе. И они выполняют обещанное. Точно и в срок выполняют. Поэтому им и верят. А еще они обещают спасение.
– Чего? – переспросил Кеша.
– Спасение! – Ребров так и не поднялся с пола, сидел на поджатых ногах, обтирая полой халата кровь с лица, рук и угрюмо глядя изподлобья. – Может, и вранье. Но они говорят, что будет отсев, что всех лишних ликвидируют.
– Ну и много этих лишних будет?
– Все и будут лишними! – Ребров осекся, но потом добавил: – Кроме избранных. Их единицы.
Кеша передернулся. Поглядел на Хара, будто взывая к нему, ища поддержки в своем возмущении. Хар облизнулся и уронил слюну с зеленоватого языка. Глаза у него были бессмысленно-преданные, и где он только уловил такое выражение!
– Значит, ты избранный, – сквозь зубы процедил Кеша, – а я лишний?!
– Значит, так.
– Добро! Ну а ты скажи мне, друг любезный, тебе как, не жалко всех этих лишних, что вокруг тебя, ты их чего, за человеков не считаешь, на распыл – и точка?!
– Они обречены! – равнодушно ответил Ребров. – Жалей не жалей, они все вымрут или будут ликвидированы. Ты не думай, что один такой жалостливый нашелся! Когда передо мной встал выбор: умереть или выжить, я просто выбрал жизнь, и все! Понимаешь?! Так сделал бы любой! – Ребров медленно и неуклюже вполз на диван.
Замер.
– Ладно. Хрен с тобой! – Кеша вдруг сменил тон. – Это все тонкие материи, тебе непонятные. Давай-ка о другом поболтаем, друг любезный! Отвечать коротко и четко! Когда начало?
– Никто не знает.
– Но ведь уже скоро – год, два, три?
– Это может начаться в любую минуту!
– Вот как?!
– Да, именно так.
Кеша резко нагнулся к Реброву, ухватил его за отвороты халата, притянул к себе, прямо к носу, глаза в глаза. И прошептал:
– Ну, а рыбки у тебя откуда?
Ребров вздрогнул, отпрянул. На лбу у него появилась испарина.
– Причем туг рыбки... – невнятно залепетал он.
– Притом! – грубо оборвал его Кеша. – Отвечай! Я все знаю!
Толик сразу как-то размяк, обвис мешком и даже разулыбался щеря крупные желтые зубы.
– Ну, если знаешь, чего же спрашиваешь. Без рыбок нельзя, рыбки связь поддерживают, рыбки все видят и все слышат. Они и тебя признали, думаешь, зря к ним водил? Только ошиблись, видно!
– Они не умеют ошибаться, – вполне серьезно поправил его Кеша. И снова в его голосе зазвенело железо, снова он превратился в строгого следователя. – Значит, ты утверждаешь, что все, у кого есть эти гнусные гиргейские гадины – работают на НИХ?
– Ничего я не утверждаю, – Толик был скользкий как угорь.
И это не нравилось ветерану и каторжнику Иннокентию Булыгину, это вообще бы мало кому понравилось. Однако надо было делать дело. И потому Кеша решил брать «угря» за горло.
– Или ты сейчас мне все толком выкладываешь, – начал он зловеще, – или через... двадцать минут я тебя похороню здесь вместе с твоими секретами, понял?!
Ребров кивнул и скривил рот.
– Ты меня похоронишь в любом случае.
– Не каркай, а то сбудется!
– Ну чего ты еще хочешь от меня?! – хозяин роскошной дачи готов был разрыдаться, он совсем не ожидал всего этого, да еще во время отпуска, в своем доме-крепости, нелепый сон, наваждение, бред. И он сорвался: – С ними бессмысленно бороться, им нельзя сопротивляться, это бесполезно! Да, я везде и всюду тормозил Ивана, я его полностью стопорил... но ведь ты, наверное, догадываешься, что он совался и туда, куда мое слово не доходит, куда моя рука не дотягивается. Его тормозили, сбивали, нейтрализовывали другие. Они есть везде! Они ни за что не допустят раскрытия параллельных структур, они сомнут любого, раздавят и выпотрошат! Ни один таран не сможет прошибить эту стену! Это все равно, что совать голую руку под пресс, пытаясь его удержать! Там все отлажено, все работает бесперебойно. Даже если б я не выполнил должного, его бы остановили, понимаешь, и могло быть значительно хуже, его могли бы просто убрать!
– Я видел Ивана в деле, – вставил Кеша, – его за здорово живешь не уберешь! Так что ты ври, да не завирайся! Ну, ладно, про Ивана все ясно. Какие еще были у тебя обязанности?
– Полное подчинение. Выполнение любого приказа. Это сразу дали понять, никаких сомнений, отговорок и всего прочего. Но они зря никого не подставляют, с ними можно работать... понимаешь? – В глазах у Толика Реброва появился вдруг огонек надежды.
Но Кеша не дал этому огоньку разгореться – он ударил дважды, снизу в челюсть и тут же прямым в нос. И снова грузное тело хозяина дачи повалилось под диван.
Кеша умел бить. Но бил он только за дело.
– Иннокентий Булыгин еще никогда не ссучивался, – проговорил он под нос, но так, чтобы его было слышно. И затем с расстановкой, грустно, будто разговаривая с самим собою, продекламировал: – Связей нету, связников нету, явок нету, знать он ни хрена не знает... а с чем мне к Ивану возвращаться?
Оборотень Хар, притулившийся у затейливого и массивного подлокотника дивана, нервно почесался задней лапой, завыл тихо и уныло. Потом вдруг встал на задние лапы, подошел к лиловому креслу, которое теперь было больше похоже на мохнатый сиреневый шар и внятно произнес:
– Здесь!
– Что здесь? – переспросил Кеша.
– Еще не знаю, но здесь! – стоял на своем Хар.
Кеша повернулся к шару-креслу, буквально на несколько секунд потеряв из виду обессиленного, лежащего на измаранном кровью полу Реброва. И тут же поплатился за это – выпад был настолько силен и скор, что лежать бы Иннокентию Булыгину, ветерану аранайской войны и беглому каторжнику, с переломанными шейными позвонками прямо на полу под креслом. Но выручил оборотень, неуловимым движением перехвативший руку Реброва.
– Ай-я-я!!! – завопил тот благим матом, вцепляясь левой рукой в вывернутую кисть правой.
Кеша обернулся с удивленным лицом, покачал укоризненно головой и снова свалил Толика на пол, но на этот раз ногой – точным ударом в солнечное сплетение.
Теперь симуляция была исключена.
– Напрасно ты это сделал, – уныло заметил Хар, стоявший рядом и не знавший, то ли опуститься на четвереньки, то ли сбросить с себя опостылевший собачий образ. – Он теперь не скажет.
– Скажет! – заверил Кеша.
– Не скажу, ублюдок! – прохрипел снизу Ребров. Он катался по полу, скрюченный и жалкий.
Кеша достал из клапана сигма-скальпель, навел на висок хозяина красненькую точечку инфраприцела. Ему надоело возиться с этим предателем и подонком, надо было его кончать, эх, если бы Хар не совался со своими дурацкими советами – стоит только сдавить в ладони рукоять. И все! Сигма-скальпель и впрямь оружие запрещенное, недозволенное, зато очень надежное и очень действенное. И Толик не будет мучиться, ведь и он когда-то был человеком, был приятелем Ивана, десантником-космоспецназовцем... нет, его надо было утопить в нужнике, как в добрые времена поступали с предателями, на худой конец, повесить на осине как новоявленного иуду. Кеша готов был сам завыть по-собачьи – сколько сейчас по всей Руси таких иуд, работающих на какие-то непонятные «параллельные структуры», одному дьяволу, их покровителю, известно! Всех не перетопишь и не перевешаешь!
– Вы все сдохните! – снова прохрипел Толик. Он был бледен и страшен.
– Авось, не все, – заверил его Кеша.
– Ну уж ты-то – точно! – с неожиданным злорадством добавил хозяин. – И твоя двуногая собака!
Кеша наотмашь, без всяких прицелов полоснул прямо по мясистому уху Толика Реброва. Ухо отскочило, шмякнулось на пол, из-под прижатой к голове руки потекла кровь.
– Ну так кто из нас сдохнет?!
Кеша сунулся было в кресло-шар. Но оно не приняло его, ощетинилось колючими, невидимыми разрядами, оттолкнуло.
– Что надо сделать? – быстро спросил Кеша.
– Что хочешь, то и делай! – зарычал Ребров. – Тебя скоро прикончат! Сюда уже идут наши, понял, сволочь?!
– Раньше, чем они придут, я тебя на куски раскрою, в лапшу порежу! Говори, что делать!
Невидимый луч срезал с руки хозяина большой палец. Кеша зажмурил глаза, нет, правильно, что эту дрянь запретили, правильно! Он готов был выбросить скальпель, отпихнуть его от себя словно скользкую мерзкую змею... но не мог, он обязан был выполнить задание:
Иван так и сказал, мол, сдохни, Кеша, но сделай, не для меня, для тех, кто спит и ни хрена не видит, для них, их миллионы, миллиарды! Сделай, Кеша!!!
Рука отвалилась по кисть. Толик завизжал по-звериному, жутко и пронзительно.
– Говори!
– Я сам... я сам. Только не надо, только не надо... – бессвязно лопоча, Ребров подполз к креслу. Оно тут же подхватило его, развернувшись, превратившись из шара в то же самое лиловое кресло на лапках. Левая рука хозяина этого чуда утонула в сидении. Но тут же вынырнула с черным тускло-бархатистым кубиком в толстых пальцах.
– Бери!
– Что это? – не понял Кеша.
– Бери! – потребовал из-за плеча Хар.
– Ладно! – Кеша сжал кубик в ладони, и его словно холодом окатило с ног до головы. Это был непростой кубик. – Что с ним надо делать, говори живо!
Ребров замотал головой, он еле сдерживал себя от боли. Но он очень хотел жить. И ему надо было спасти себя именно сейчас, именно в эту секунду, в эту минуту. Глаза его, до того пропитанные тягучей слизью высокомерия и презрения, теперь молили о пощаде.
– Ты все сам узнаешь! И тебя не убьют, не бойся! Но и ты меня не трогай, я прошу тебя, не трога-а-ай, я еще не жил, я только начал, я уйду совсем, им не нужны слабые, они стирают память и отпускают, человек ничего не помнит, я умолю их, я уйду, ты уже достаточно наказал меня, пусть я подлец, пусть я сука последняя, но я искупил, то есть, ты меня... только не убивай!
Кеша переглянулся с Харом.
– Сейчас сюда войдут другие, – спокойно сказал Хар.
Кеша улыбнулся.
– Ладно, Толик, живи. Я не убью тебя...
Он явно хотел что-то добавить. Но не успел.
– Нет, ты убьешь его! – прогремел скрипучий голос, усиленный невидимым динамиком.
Кеша остолбенело отвисшей челюстью.
Это был голос собрата по гиргейской каторге, отпрыска императорской фамилии карлика Цая ван Дау. Но звучал он не из-под сводов, не из-за двери, звучал он у Иннокентия Булыгина в голове. И никто кроме него этого голоса не слышал.
– Ты убьешь его, Кеша! Убьешь прямо сейчас... или убьют меня. Выбирай!
– Цай, где ты? – прошептал Кеша, с недоверием разглядывая зажатый в пальцах кубик.
– Да, ты правильно понял. Но все объяснения потом! Не медли ни секунды. Мочила. Это враг – страшный, лютый, безжалостный враг, готовящий всем нам большую могилу, Иван был прав. Но он не все знает, он вообще ничего не знает, все страшнее, хуже в тысячи крат. Не медли, Мочила! Они уже на подходе! Ты погубишь всех!
– Я сам это сделаю, – вдруг вызвался Хар. Его глаза мгновенно потеряли рыбью мутность и отрешенность прояснились и стали почти человеческими.
– Ты?!
– Да.
– Но почему? Разве ты слышал нас?!
– Я ничего не слышал. Я все понял, не спрашивай, это особое чувство, этого нет у землян... и у других тоже нет. Нам пора!
– Но я же пообещал ему! – взвыл Кеша.
– Зато я ничего не обещал никому.
Хар подошел к стоящему на коленях хозяину дома, удлинившимися гибкими пальцами обхватил толстое горло, но не стал душить, а с неожиданной силой и сноровкой поволок прочь из гостиной. Толик хрипел, сучил ногами, пытался цепляться здоровой рукой за пол, стены, углы, диван... все было бесполезно. Кеша побежал следом, ничего не понимая. Даже когда он ворвался в зал с полупрозрачными стенами и огромным аквариумом, когда он увидал, что оборотень волочет извивающегося человека, хозяина этого дома и в том числе аквариума, по лесенке вверх, прямо к окну-люку, он ни о чем не догадывался, ему все казалось невообразимой нелепицей.
Но когда Хар открыл люк, вскинул над своей хлипкой и вихлявой фигурой грузное, казалось бы, неподъемное тело, Кеше стало вдруг нехорошо.
– Сто-о-ой!!! – зжрал он во всю глотку.
Но было поздно – огромные клыкастые гиргейские рыбины уже рвали в клочья, в ошметки еще живое тело. На это было невозможно смотреть. Кеша прижался к стене, застонал. Мерзкие, зубастые гадины... и все же, какой-никакой, а человек! Он взглянул в аквариум – с Толиком Ребровым было покончено. Одна из рыбин плотоядно облизывалась большущим языком, глядела прямо Кеше в глаза. Другая дожевывала остатки расшитого драконами шелкового халата.
Хар стоял рядом как ни в чем не бывало.
– Сгинь с глаз моих! – прошипел Кеша. И тупо поглядел на черный кубик в ладони.
– Они уже здесь! – прогремело в мозгу.
– Надо уходить! – добавил извне Хар. Обхватил ледяными пористыми лапами виски человека, заглянул в глаза – на Кешу повеяло чем-то еще более холодным и далеким, нездешним, даже потусторонним. Но он сразу все понял. Рука сама полезла в нужное место. Все потом!
А сейчас... уходить! Он с силой сдавил в кулаке зародыш живохода, отбросил его от себя.
– Это хорошо, – закивал Хар.
Когда в зал вошли трое с плазмометами, они уже сидели в живоходе. Кеша подгонял изголовье биокресла под свой затылок. Ему не хотелось воевать с чужими, он страшно устал от боев и войн на Аранайе, а потом на Гиргее, зачем же еще на Земле. И он просто дал полный вперед – не стой на дороге!
Живоход вырвался под открытое небо, дернулся было по направлению к боту. Но застыл, подчиняясь воле сидящего в нем.
– Мать моя! – расстроился не на шутку Кеша. – Ну почему я всегда должен портить отношения с представителями властей?! Это что – карма такая, едрена судьбина!
На поляне перед входом в дачку стояли два больших и плоских сине-белых вибролета с серебряными двуглавыми орлами на бортах – машины управления охраны порядка.
– Неужели и эти работают на них?! – раздраженно выдал Кеша.
Размышлять было некогда. Охрана никогда не имела дела с живоходами, нескоро будет иметь еще. И этим надо пользоваться. Они перескочили через обе машины и оставляя узенькую просеку, пошли полным ходом прямо через лес.
Только тогда Кеша сообразил, что все очень просто, ни на кого эти ребята не работают кроме своего управления, но на то они и параллельные структуры, что запросто могут создавать ситуации, когда легальные структуры работают на них. Вот так! А сам Кеша им помог еще. И ведь не объяснить ничего – он совершил «бандитское нападение» на дачу добропорядочного гражданина, ни в чем плохом никогда не уличенного, на дачу да и на него самого, хоть трупа и нет, а все ясно, копать начнут, тягать... в гостиной следы. Ну почему ему так не везет – ведь это явная каторга! Нет, надо бежать.
Бежать!
Но почему те трое были с плазмометами? Особый случай? Или сигнал был особый? Некогда! Потом! Кеша выпрыгнул из живохода. Хар за ним. Сколько елей погублено, жуть! Да жалеть тоже некогда.
– Уходи! – прогремело в голове голосом Цая.
Кеша с сожалением оглянулся на живоход. Все нет времени, а ведь давно мог бы разобраться – как свернуть в зародыш это чудо... нет, когда там. Взлет!
* * *
Даже в кромешном мраке огромного подземелья Иван умудрялся каким-то образом видеть смутные тени.
Он держал Креженя за руку, не доверял. Но, похоже, тот был полностью сломлен, превращен в безвольную куклу.
Микрокапсула, введенная в артерию и вообще неизвестно в каком сосуде или сосудике находящаяся сию минуту, могла погубить его в любое время, В любой миг! И хотя сам Гуг Хлодрик был где-то наверху, Креженю от этого не становилось легче.
Зловещий приглушенный голос вещал сразу отовсюду, будто по подземелью, по всем его сводам были расставлены тысячи невидимых микрофонов.
– Близится час Тьмы! И да приидет Она! И выйдут в ночи на свою последнюю охоту сильные и смелые! И найдут свою смерть в их когтях и зубах слабые и трусливые! Ибо время слабых прошло. Ибо служащие навозом в почве отслужили свое и не нужны более. Ибо пришла пора посвященным подняться еще на ступень и стать выше, чтобы с высоты той холодным и безжалостным взглядом взирать на погибающий мир... мир слабых, подлых, трусливых слизней, нарекших себя человеками.
Готовы ли вы подняться и ступить выше?!
От оглушающего рева у Ивана заложило уши. Сколько подонков собралось во мраке подземелья?! Десятки тысяч! Сотни! Нет. Это только видимость, это спецэффекты. Все делается для того, чтобы этот сброд уверовал в свои силы, чтобы он почувствовал себя выше и сильнее всего человечества. Было! Все это было много раз. Пятая колонна Земли. Раньше спецслужбы враждующих стран создавали на землях неподвластных им пятые колонны из сброда, мнящего себя выше толпы. Разрушали изнутри целые государства, империи, не жалея на своих выкормышей ни средств, ни времени, ни труда, ибо все окупалось уничтожением противника. Теперь пятая колонна созидалась на Земле извне, Иван уже не сомневался в этом, и она должна была разрушить изнутри все Человеческое Сообщество. Вторжение Извне! Вторжение Изнутри!
Полтора часа назад он получил подтверждение от Кеши. Он яодал этого. Он уже знал навернжа. И все равно чуть не раздавил в ярости инфраприемник, что желтым янтарным камушком высвечивал из массивного серебряного перстня на мизинце левой руки. Левой руки... ему представилась отрубленная кисть – бред, наваждение, разве время для подобной чепухи! Ярость сменилась бессилием – холодным, омерзительным, гнусным. Он не мог поднять приспущенных век, не мог шевельнуть рукой. Толик Ребров! Сука! Падла! А он еще не хотел верить, что и Россия опутана черной сетью. Знал! А верить не хотел! Нет, правду, говорят басурмане всякие, загадочная штуковина русская душа, потемки! Знать... и не верить. Кеша ничего не сказал про развязку, но по его мрачному молчанию Иван все сам понял – Толик свое отпрыгал. Туда ему и дорога. Не в нем дело. Эти черные черви везде, они и в Космофлоте, и в правительственных структурах, и в банде, где каждый знает других как облупленных, они прорыли свои ходы-лазейки повсюду, даже в сверхзасекреченных, сверхзаконспирированных межгалактических мафиозных образованиях, где на каждого «брата» двадцать пять соглядатаев и стукачей. И ведь они работают почти в открытую! Да что там почти! Они просто плюют на всех! Они уверовали в свою полнейшую безнаказанность и свое всемогущество здесь, на Земле.
Это всеобщее вырождение! Это пропасть дегенерации!
Это огромное черное вселенское болото, поглощающее в себя все и всех. Эту заразу можно уничтожить только вместе с самой Землей... что и сделают негуманоиды?!
Иван поймал себя на дикой, ненормальной мысли. И тут же отбросил ее. Нет, ему не надо было возвращаться со звезд. Там его дом. Там! Чтобы ни говорил покойный батюшка, философствующий в сельской тиши... философствовавший, мир праху его. Человек рвался в Космос, потому что знал, что ожидает Землю, он предвидел все это, он предчувствовал. Надо бежать! Это единственное спасение! И Дил Бронкс раньше всех понял это, точнее, не понял, а просто почуял нутром, он сбежал на свою станцию, подальше от всей этой земной и галактической суеты, сбежал на свой неприметный, крохотный хуторок, где его никто не прихлопнет – какое кому дело до жалкого комаришки, трепыхающего своими жалкими крылышками где-то в зжблачных высях. А можно сбежать на край Вселенной, не имеющей краев, забраться на мертвый, блуждающий во мраке астероид, зарыться в него и блуждать вместе с ним за миллионы парсеков отсюда да и от любой живой души. Бежать! У Ивана ноги задрожали. Даже твой родной дом твой ли, ежели в нем хозяйничают чужаки, если в нем сидит стая волков и клацает зубами в предвкушении крови, ждет команды вожака. Бежать! Надо собирать всех своих – Гуга, Таеку, Дила, Ливу, Кешу Мочилу, карлика несчастного и убираться пока не поздно! ... Иди, и да будь благословен? А куда, спрашивается, идти?! И как идти в этом вязком, черном болоте?! И почему именно он должен идти куда-то и бороться за чтото, спасать кого-то?! Дил Бронкс разыскал Хука Образину. А для чего? Может, тому лучше было б тихо спиться и подохнуть в своем мусорном баке? Нет! Иван стряхнул с себя слабость. Они на то и бьют, они на то и рассчитывают, что их должны испугаться, должны поразиться их мощи и их силе и пасть духом. Нет! Бежать некуда. Даже если в родном доме сидит стая алчущих крови волков – не беги из него, не команды вожака ждут волки, а ждут они, когда ты им спину покажешь, ибо они сами, охотящиеся в ночи, трусливы и слабы – иначе пришли бы к тебе при свете дня.
– Он все равно убьет меня, – просипел вдруг жалобно Крежень. Голос его был плаксив.
– Мне тебя не жалко, – ответил Иван тихо, – не думай, что я сейчас расплачусь.
– Он убьет меня, а Лива убьет его, так свершится справедливость.
– Бредятина!
– Помяни мои слова, – мрачно проговорил Крежень уже без плаксивости.
– Помяну, – отрезал Иван и сильнее сдавил кисть Седого.
Зловещий голос все вещал и вещал – это был не просто гипноз, это было массированное, подавляющее зомбирование. Ивану начинала надоедать вся эта публика, это пешки, пусть они и станут свирепейшими воинамисамоубийцами, идущими на смерть во имя Черного Блага, пусть они унесут миллионы жизней, но дело не в них, все равно они пешки в чудовищной игре. А ему надо познать структуру, ему надо уцепиться за ниточки, на которых висят все эти марионетки... и тогда по невидимой паутине он вскарабкается наверх ... бред какой-то, он все время спускался вниз, лез в пропасть, а теперь – наверх?! Все перепуталось и перемешалось. Уже нет ни верха, ни низа! По всей видимости, он совершил страшную ошибку, покинув логово «серьезных»! Надо было копать там, туда должны были сходиться нити. Рубить их надо не здесь, где распустились они сотнями тысяч, а там, в средоточии их, в гнездовище паучьем! Да вот только там ли гнездовище и средоточие? Поди разберись. Да еще и Крежень явно водил их всех за нос.
– Помяну! – повторил Иван зло. – Только ты сдохнешь раньше, Седой. Ты не доживешь до часа Тьмы!
– Не понимаю, чего вы добиваетесь от меня, – процедил Крежень.
Они говорили еле слышно, хотя в том не было нужды.
Взвинченная толпа ревела на все голоса и требовала принесения жертвы. Трудно было поверить, что в каких-то двухстах метрах над головами шли пешеходы и ехали лимузины, кто-то целовался с кем-то, а кто-то еще только лишь ожидал на свидание возлюбленного или возлюбленную. А что если бы вся эта посвященная братия собралась бы там, на поверхности? Помешал бы ей кто-нибудь? Нет! Не помешал бы! Иван заскрипел зубами. Конечно, собрались бы любопытные зеваки, поглазели бы, поглядели бы, повертели бы головами, поразевали бы рты, может, даже и повозмущались бы маленько... да и пошли бы себе мимо, своей дорогою бы пошли. Так к чему же вся эта таинственность, к чему подземелья и мрак, черные саваны и сутаны? А к тому, что и это часть страшного, зомбирующего воздействия, вот к чему! Они запросто могут никого не бояться на Земле и в Федерации – там наверху разложение, распад, вырождение-дегенерация еще похлеще, до них нет дела. Но они таятся!
Ибо смысл их жизни – в сокрытии явного, в опутывании, в погружении во мрак. Ибо смысл их жизни – в ношении покровов, застящих взор и скрывающих истинное.
– Маскарад! – прошипел Иван, озираясь.
– Нет, это не маскарад, – как-то обреченно отозвался Крежень. – Чтоб вы с Гугом не сомневались, когда закончится месса, я покажу тебе еще кое-что.
– Пойдем сейчас!
– Сейчас нельзя.
– Почему?
– Гляди!
Мрак развеяли свечи – шесть неожиданно вспыхнувших огромных черных свечей, испускающих не только колеблющийся свет, но и тошнотворный, одуряющий запах.
Все было! У Ивана даже заболела голова. Все было и на Хархане, точнее в Меж-Арха-анье, было в Пристанище! Это не просто обряды жертвоприношения, это кровавая круговая порука – они все в крови невинных! Они боятся друг друга, и потому они вынуждены этими жертвоприношениями доказывать свою лояльность, свою причастность к Черному Благу. Мерзавцы! Ублюдки!!
Выродки!!!
Шестиугольная плаха. Шесть торчащих вверх метровых игл. И черное, высверкивающее алмазным искрящимся блеском сидение на цепях... нет, это трон, он во тьме, он опускается вниз, зависает над плахой, на нем кто-то сидит. Свечи вспыхнули ярче. И Иван остолбенел.
– Лива? – выдохнул он непроизвольно.
– Ливы нет, – тихо изрек Седой, – это жрица смерти.
– Жрица смерти?!
– Да.
– Но почему?!
– Она посвящена. Она лишена памяти. Но взамен ей открыто большее. Она уже не человек, но выше человека, – в голосе Креженя засквозили нотки зависти и даже подобострастия. Он явно верил во все эти чудеса.
– Это ты привел ее сюда?
– Да, это я привел ее сюда!
– Гуг убьет тебя! – Иван усмехнулся – усмешка получилась злой, затравленной.
– Гуг убьет меня в любом случае. А его убьет она! – Крежень выкинул вперед руку, будто протыкая дрожащую пелену полумрака указательным пальцем.
Жертвы поднимались из центра шестиугольника, из потаенного люка, они выползали сами, но движения их были вялые, слепые, сомнамбулические, так могли двигаться ожившие под злыми чарами трупы. Три девушки, обнаженные и обритые наголо. И двое парней с закрытыми глазами. Пятеро обреченных.
– Сейчас жрица выберет шестого, – пояснил Крежень, – или шестую.
– Но она же слепа! – поразился Иван. Он лишь теперь увидел, что в глазах у Ливы стоит мрак, что это пустые глазницы, а вовсе не глаза. Прекрасная, пылкая Ливадия Бэкфайер ... и эти безглазые черные провалы!
– Она видит лучше нас. И глубже!
Иван вспомнил, как держал ее в своих объятиях, как целовал, ласкал ... нет, это не он держал, это Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный ласкал ее... но он все помнил. Это не она. Это тело ее. Но не она. И смуглое тело, усеянное жемчужными нитями, и эти тяжелые серебряные обручи и браслеты, и развевающиеся во мраке черные невесомые шелка. И эта жуткая трехрогая сверкающая корона?!
– Да обрящут ищущие! – гнул свое вездесущий зловещий глас. – Да отметят алчущие мести! Ибо время наше близко и час наш наступает – ждать недолго. Да изымет каждый священную иглу дабы оросить ее влагой, истекающей из сосудов, уходящих навсегда, дабы смазать пальцы свои кровью приносимых на алтарь Черного Блага.
Трое в черных сутанах с алыми капюшонами на головах вышли из отверстия на плахе-шестиугольнике, вздели руки вверх. И заревела толпа, вскинула руки ответно – в каждой сверкала полуметровая тонкая игла. Заглушая рев завизжали, завопили жертвы, пронзаемые торчащими из звезды остриями – теперь каждая жертва висела на таком острие, свешиваясь головою и телом вниз, в толпу, висела на одной лишь ступне, висела, корчась и извиваясь от боли ... и уже тянулись к ней со своими иглами ближайшие, когда голос возрос до воя сирены:
– Шестая жертва!
– Шестая жертва!!! – эхом взревела толпа.
– Жрица выберет шестую жертву!
И вот тогда Ивану стало до жути страшно. Ему было плевать на безвольных юнцов, болтающихся на иглах – они сами шли к такой концовке, это их крест! Он понял, что сейчас может закончиться все. Абсолютно все. Он понял это, когда в провалах черных глазниц жрицы смерти вспыхнули вдруг кроваво-красные угольки зрачков. Они будто вонзились ему в глаза, ему в мозг, в душу. Это был ужасающий миг. Но пронесло. Видно, он чем-то не подходил на роль жертвы, не вышел рожей, стало быть. Но когда пылающие угли остановились на Крежене, и Иван увидал даже во мраке, как тот побелел, волна ужаса накатила вновь.
– Вниз! – Иван швырнул Седого на пол, под ноги. Он не мог его потерять сейчас, он не мог допустить, чтоб Седого, когда этот тип полностью в их руках, превратили в подушечку для иголок. Пронесло и здесь!
– Шестая жертва!!!
На плаху уже волокли голого толстяка – с него содрали все одежды, исцарапали, повалили, а потом вскинули на руках вверх те, что стояли рядом с ним, они же и передали жертву в руки черных.
– Да свершится начатое! Да продолжится вечное!
– Близок час Тьмы! – завопил кто-то из толпы.
И теперь уже никем и ничем не сдерживаемые алчущие посвящения набросились на обреченных. Иван терпел, не отворачивался. Он должен был видеть все. Он должен был понять суть всего. При видимой злобе и возбуждении, при всем психозе мессы ни один из истязателей не ткнул жертве своей иглы в смертельное место: ни в сердце, ни в глаза, ни в жрту. Иглы погружались в мягкие ткани, пронзали руки, ноги, плечи – сотни, тысячи ран наносились живым. Это было невыносимое зрелище!
Он не страдал так даже от вида пожираемых чудовищем женщин на проклятой планете Навей. Но он, в отличие от всего бывшего там, не сделал ни шага вперед, не шелохнулся. Любой из этих ублюдков мог быть жертвой. И каждый был палачом. И по существу истязали сейчас не этих несчастных они убивали остатки человека в себе. Да, это не обряд, это обучение, это вытравление души из тела. Это школа убийц. Их дрессируют! Их готовят к более серьезному жертвоприношению ... готовят, и не скрывают этого.
Крежень потел и дрожал рядом. Глаза его были безумны. В кулаке зажата игла. Но Иван не отпускал руки. Нет!
Обойдутся!
А голос гремел в самом мозгу:
– Слышьте слышащие! Зрите зрящие! Идет эра наша – и отдает наш Господь в руки наши для большого мщения жертвы наши, коим несть ни числа, ни счета, кои порождены предсуществами и уйдут в ничто таковыми, напояя нас кровью своей. Услышьте сердцами своими – час близок. Уже отверзаются врата Мироздания! И идет время наше!
Ивану захотелось вдруг залезть на единственное в подземелье возвышение, на плаху шестиконечную, прямо под ноги угрюмо-напыщенной Ливочке, вытащить ручные лучеметы и жечь! жечь!! жечь весь этот гнусный сброд до последней твари!!! Ведь надо хоть что-то делать!
Ведь нельзя же все время оставаться созерцателем, дьявол их всех забери! Нервы. Сдают проклятые.
– Пойдем отсюда! – шепнул он Седому.
– Еще рано, – ответил тот, – не выпустят.
– Почему?
– Надо приобщиться, – Седой выразительно поглядел на свою иглу.
– Ну уж нет, – рассердился Иван.
– Здесь все просматривается. Чужаков уничтожают без всякой болтовни, сразу!
Ивана передернуло. Этого еще не хватало – приобщиться! Быстрее он приобщит всю эту вонючую шоблу, так приобщит, что никогда и нигде не потребуется им уже никаких приобщений и посвящений.
– Ты можешь ткнуть, – сказал он Креженю, – а я покручусь рядом – никто не заметит.
– Заметят! Ты и меня погубишь.
– Мне тебя не жалко.
– Тогда себя пожалей!
Тела истязуемых на глазах превращались в трепещущее месиво, кожи не было видно, лишь пузырящаяся каша покрывала несчастных. Но ни единой кровинке не давали упасть на мрамор черных плит, густые капли подхватывали ладонями, губами, к жалким струйкам припадали ртами. Сами истязатели тряслись в вожделении и экстазе. Это было нечто невероятное. Но тела жили, вой и визг не смолкали, зудящий гул толпы становился все сладострастней и неистовей, и припадали к жертвам все новые и новые алчущие.
– На, держи! – Крежень сунул в руку Ивану иглу. Он ее вырвал у какого-то обезумевшего, повалившегося на плиты юнца. Юнец корчился в судорогах падучей. И это воины Сатаны! Иван скривился, поправил черную накидку, натянул на глаза капюшон и с явной брезгливостью сжал в ладони протянутую иглу.
– Только быстро! – процедил он сквозь зубы.
– Один миг! – обрадованно сказал Крежень.
И они пошли к извивающимся, полуобескровленным жертвам. Иван грубо распихивал снующих рядом, толкал локтями, давил ногами ... большего он пока не мог себе позволить. Иди! И да будь благословен! Он снова предает и себя и пославших его. Это просто наказание какое-то заклятье! Он вдруг вспомнил про страшное, черное заклятье, наложенное на него духом Пристанища, ведьмой-призраком, что преследовала неотступно все те жуткие, невыносимые годы. Заклятье! Он разорвет путы колдовства. Надо идти! Крежень не показал еще и десятой части сокрытого во мраке! Надо идти.
Он увидал, как Седой с явным удовольствием ткнул своей иглой прямо в пах жертве – кто это был, юноша или девушка, теперь различить было невозможно – ткнул и затрясся в непонятном ознобе, заклацал зубами, изо рта прямо на шрам потекла слюна, зрачки расширились, стали черными.
– Хватит! – не выдержал Иван.
Крежень выдернул иглу. Мотнул головой.
– Теперь ты! – прошипел он.
Надо было колоть. На Ивана смотрели тысячи глаз – явных и потаенных. Надо! Он вытянул руку и чуть коснулся тела острием иглы. Он даже не проткнул самого верхнего, исколотого слоя, но его вдруг словно разрядом тока ударило, дернуло. В голове помутилось, сделалось как-то легко и радостно, будто от первого стакана водки, выпитой после долгого и изнурительного труда, по телу побежал живительный бодрый огонь, все закружилось, завертелось ... смутный полумрак рассеялся, уступая место изумрудно-зеленому свечению, и из глубины свечения неожиданно выплыла криво ухмыляющаяся дьявольская рожа, вперила в Ивана огненные зрачки зверино-рысьих глаз, оскалила острые клыки. Он не успел отпрянуть, когда меж клыков мелькнул вдруг черный раздвоенный змеиный язык, вырвался наружу, ударил в лицо, обвил шею смертным арканом. Но ужаса Иван не ощутил, его уже несло на волнах теплого и быстрого потока, несло в блаженство, в осязаемую и сладостную нирвану. Сверкали острия ледяных сосулек, сталактитов и сталагмитов, совсем как на Хархане, неслись вверх и вниз сияющие водопады, перемигивались друг с другом тысячами высверков рубиновые и янтарные россыпи. И он уже не ощущал на шее языка-аркана. Он видел наплывающую тьму. И из тьмы выявлялось нечто до боли и ужаса знакомое. Иван глазам своим не верил. Авварон Зурр-бан Тург! Именно он в Шестом Воплощении Ога Семирожденного! Карлик-исполин! Колдун-крысеныш!
Один из повелителей Тьмы и Мрака!
– Ну вот ты и сделал первый шаг мне навстречу! – гугниво и картаво прошептал Авварон, кривя толстые губы в плотоядной усмешке. – Я ведь тебя предупреждал – исхода не будет! Ты наш!
– Где я?! – завопил истошным голосом Иван. Его вынесло из блаженства, вышвырнуло. Он вновь все видел и понимал. Но сон-наваждение не прервался.
– Ты там, где тебе и надлежит быть. Ты в Пристанище! – ответил Авварон, не сводя своих бездонных глаз с Ивана. – А Пристанище в тебе. Пристанище повсюду.
Ибо Земля лишь малая часть Пристанища, крохотный пузырек в его толще. А ты проткнул этот пузырек... и вошел в мою обитель. Ты мой раб, Иван!
– Врешь, гадина!
– Нет, не вру. Это не я, это ты вонзил иглу проникновения в тело беззащитной жертвы.
– Так было надо! – отрезал Иван.
Авварон глумливо осклабился. И промолчал. Он торжествовал. Но торжество было тихое, спокойное, без истеричного ликования от одержанной победы над непобедимым соперником, нет. И именно это убедило Ивана, что он совершил нелепую ошибку. Разумеется, он никуда не переместился, он там, в подземелье, это лишь его дух витает невесть где. Но они сумели возобладать над ним, сумели отделить его дух от его тела.
– Ты – пустота! – сказал Иван, вглядываясь в бездну зрачков Авварона. – Тебя нет. Я тебя убил! На планете Навей! Ты тогда не смог от меня ничего добиться – тогда, когда я полностью был в твоих лапах. А теперь ты ничто! И я не хочу тратить на тебя время!
Улыбка сошла с вислогубого синюшного лица Авварона Зурр-бан Турга.
– Да ты убил меня, Иван, это правда, – проговорил он почти без гугнивости и сопения. – Но ты убил лишь одно из множества моих воплощений. У тебя нет и никогда не будет такой силы, чтобы убить меня во всех ипостасях моих, чтобы уничтожить мою сущность, понимаешь? Ты живешь один раз и в одном лишь теле. Да, даже твои детские игры с переходами в разные тела не наделяют тебя способностью жить сразу в двух, ты всегда живешь только в одном смертном, жалком теле слизня. И я мог бы раздавить тебя словно червя давимого походя, каблуком сапога. Ты даже не представляешь себе, что такое жить одновременно во множестве измерений и времен, в разных телах и нетелах. Потеря одной физической или метафизической оболочки ничего не меняет для меня, Иван. Вот когда ты поймешь это, ты станешь стократ умнее, вот тогда ты созреешь – и всякой нежити навроде хмыгов и хмагов не придется вешать тебя на дозревание вниз головою на цепях, понимаешь меня, Ванюша, милый ты мой простофиля, дурачина ты эдакий?!
Внимай дядяюшке Авварону. И верь каждому слову его.
Верь!
Иван нервно рассмеялся. С ним обращались вновь как с глуповатым и непослушным ребенком. Сколько же можно!
– Чтобы ты ни болтал, мой лучший друг и брат, тебя нет! Тебя нет здесь, на Земле! Ты забыл, как сам плакался мне, что, дескать закрыты пути-дороженьки на Землю, дескать, все дверцы заперты... Или ты лгал? Нет, ты не лгал, нечисть! Земля для тебя – запечатанный сосуд!
И не тебе дано снять эти печати! Может, ты скажешь, что нашел Кристалл?!
– Нет, я не нашел его! – злобно выкрикнул Авварон. – И ты прав, Земля закрыта для нас как и прежде.
Ни один из обитателей Преисподней не может выйти на Землю. Но наши слуги правят Землей, ты сам все видел, ты сам все понял. И не надо выставлять себя более глупым, чем ты есть! Ты заладил одно, как попугай, закрыты, запечатаны... Ну и что?! Я знаю о Земле и людях в тысячи, в миллионы раз больше, чем ты узнаешь за всю свою короткую жизнь. И я могу показать тебе кое-что.
Смотри, Иван!
Невидимый липкий язык петлей сдавил горло, кольнуло в висках. Ивана против его воли развернуло в направлении вытянутой руки Авварона, туда, куда тянулся скрюченный палец колдуна. И сразу рассеялись алмазноянтарные блики, сразу затихли водопады и истаяли огромные каменные сосульки.
– Смотри, мой друг и брат, это не Пристанище Навей. Это часть Пристанища – твоя Земля.
И он увидел.
Многоярусные, тысячеэтажные маталлопластиконовые соты пропарывали недра планеты – и не было никаких экранов, он видед все воочию, наяву – миллионы, миллионы прозрачных ячей, в которых в скрюченных позах эмбрионов лежали миллионы тщедушных и головастых тел. Черепа с птичьими клювами, огромные глазницы с выкаченными даже под прикрытыми веками глазищами, шесть многосуставчатых восьмипалых, скрюченных лапок... и гудящие генераторы, через каждую тысячу ячей – вверх, вниз, во все стороны. Кого же здесь выращивают? Зачем?! Это не люди и даже не воины Системы... но кто же это?!
– Новая раса, – ответил Авварон, – да, это новая раса, которая придет на смену выродившемуся человечеству. И ты знаешь, кто ее выращивает?
– Кто?
– Сами же люди. Лучшие из вас. Они поняли еще тысячелетия назад, что человечество обречено, что ему приходит конец, что оно вымрет само собой, без всяких Вторжений. И они начали многотрудную работу, они пошли навстречу судьбе...
– Это не люди! – зжрал Иван. – Это ваши слуги, выродки дьявола!
– Да, это наши слуги! И они – одни из немногих, кто выживет после Вторжения.
– Значит, Вторжение все же будет?
– Конечно будет. Кончать с колонией больных, разлагающихся слизней надо одним махом, одним ударом.
Кроме того.., – Авварон захихикал совсем как в прежние времена, когда был карликом-крысенышем, – кроме того это доставит кое-кому большое удовольствие. Они даже опасаются, что вы, слизни-людишки, вымрете раньше срока, что вы не доставите им удовольствия убивать вас, давить. Впрочем, это дело десятое...
– Я догадываюсь, о ком ты говоришь, нечисть! – вставил Иван.
– Ну и догадывайся себе на здоровье. Для нас, обитаталей миров Тьмы, все вы одинаковы. И всем вам придет конец. И выйдут во Вселенную эти – не имеющие души, безжалостные и умные, живучие и убивающие свет. Но еще прежде, чем они выйдут, на Землю придем мы – придем в своем обличий, Иван. Ты смотри получше, вглядывайся, ты ведь страшно любопытный, Ваня, я все про тебя знаю.
– Заткнись!
Ивана трясло от ненависти. Он все видел. И не нуждался в пояснениях. Он даже знал, где все это находится – материковая толща Антарктиды, полтора, от силы два километра от торосов и льдов, всего два километра под беспечным, ползающим по поверхности человечеством. И еще под свинцовыми водами Арктики, это там в гранитно-базальтовых толщах пять веков назад начали закладывать термоядерные суперэлектростанции, это туда сгоняли каторжников со всех уголков планеты но строили там не только станции. И еще – Экваториальная Африка, там копали глубже, там зарывались на семь-восемь миль... для чего? зачем?! Теперь ему ясно зачем. Он вглядывался в соты до боли, до рези в глазах, он обязан был все это запечатлеть в своем мозгу, навсегда, до мельчайших деталей. Тысячи людей. Но никто не болтается без дела: охрана на своих местах, в узловых точках, обслуживающий персонал в капсулах через каждые два генератора, тройные горизонтально-вертикальные лифтовые системы, залитые терратитатом энергоблоки... триллионные, фантастические вложения! Эти твари готовили погибель человечеству за счет самого же человечества!
Нет, их надо жечь! их надо убивать! с ними невозможно договориться! это силы Зла, прячущиеся под сусальными масками. Идеи выращивания сверхлюдей, гомункулусов будущего, богочеловечества или, как говорили иные, дьяволочеловечества витали в мире с незапамятных времен. Но к делу земные слуги Пристанища смогли приступить лишь в двадцатом веке, именно тогда от тактики и стратегии уничтожения человечества в войнах они перешли на новые способы сокращения людского поголовья – именно поголовья, ибо «посвященные» смотрели на людишек однозначно и без сантиментов – как на двуногий, грязный скот. Одновременно с секретными разработками в генной инженерии, разработками, которые шли под разными вывесками, но которые все до единой были направлены на выращивание новой расы, уничтожалась раса прежняя – Третичное Земное Человечество. Повальное телезомбирование и создание кодированных стереотипов поведения двуногих скотов, спаивание под оглушающе-ослепительную рекламу, пропаганда насилия как высшей ценности цивилизации – под лживые проповеди о ненасильственном мире, гуманизме и общечеловеческих ценностях. Только теперь Иван начинал осознавать до какой фантастической степени все это было пропитано дьявольским, сатанинским цинизмом. Кучка выродков-дегенератов, слуг Пристанища, слуг Сатаны уничтожала оглушенное и ослепленное человечество, безжалостно вырезало его словно обезумевший от крови волк в овечьем стаде. Синтезировались все новые и новые сильнейшие наркотики и распространялись чуть ли не силой, навязывались юнцам под истерические вопли о борьбе с наркоманией. Разрушались семьи и всеми средствами прославлялись проституция, лесбиянство, мужеложество – извращения навязывались: «новое поколение выбирает новые формы секса!», «новое поколение выбирает все новое!!», «молодые-голубые любят только голубых!!!» Модно! Ослепительно!!
Престижно!!! Современно!!! Так живут ваши кумиры!
Так должны жить и вы! Для чего все это делалось? Ивана словно молнией пронзило, он сжал виски – слепец! какой же он слепец! нет, все человечество слепо! Голубые и лесбиянки не рожают! Вот в чем ответ на все вопросы!
Алкашня и наркоты не рожают – вот разгадка! Каждый день, каждую неделю выбрасывались на прилавки более мощные и надежные противозачаточные средства – все делалось для убийства зародышей, для убийства людей, для убийства человечества. А в лабораториях выращивали смену...
– Ты верно мыслишь, Ванюша, – вкрадчиво сказал из-за спины Авварон. Он снова проникал в мозг, проникал в сознание. И Иван не мог воспрепятствовать ему. – Все так, но трепыхаться и волноваться поздно, мой милый, раньше надо было трепыхаться. Наша программа и так слишком затянулась. Людскую плееень следовало бы вывести с лица Вселенной еще лет триста назад, хе-хе, а то и пятьсот. Вы глупы и ленивы, Ванюша. Вы могли бы пережечь и перетопить всех наших еще тыщу лет назад, во времена Инквизиции, а вы поленились довести дело до конца. Вы овцы, Ваня, и бараны, ты можешь обижаться на своего лучшего друга и брата, но все вы и есть двуногий скот – огромные ленивые и тупые стада двуногого скота, которые ведут на бойню черные козлы. Поплачь, родной, покричи, погневайся... только ничего уже не изменишь. Стадо на бойне. И скоро сверху упадет топор... и снизу упадет, хе-хе, падает снизу, хорошо сказано!
– Заткнись, нечисть! – процедил Иван. Он все смотрел на бесконечные лабиринты ячей. Но думал о другом.
Ведь это именно они, слуги Дьявола, выродки-дегенераты разработали пятьсот лет назад в своих секретных лабораториях вирусы СПИДа, чумы двадцатого века, это они насылали сверхэпидемии двадцать второго и двадцать третьего. Кучка черных козлов не просто вела стада под топор, она вырезала скотину и по дороге, беспощадно, безжалостно. А потом появились андройды...
– Прозорливый ты, Ванюша! – снова влез Авварон.
Теперь он не говорил, он проникал своим картавым посвистом прямо в мозг, в сознание.
– Андроидов, этих полулюдей-полукиберов, вывели слуги Пристанища. Рождаемость после их массового выпуска упала в восемнадцать раз, Иван! Это был новый прорыв в будущее Вселенной! Смекаешь? Зачем нервничать с таким же как ты, зачем постоянно выяснять отношения и добиваться кого-то? Заказывай себе андроида или андроидку – лучшие модели, под любую кинозвезду, под любого супермена – и живи с ними, люби их, верти и крути как хочешь, они выполнят какое ни захочешь пожелание, им нет равных в любовных утехах... и очень гигиенично, Ванюша, и очень чистоплотно, и никаких детишек, хе-хе! Мы купили вас на ваших же похотях, купили ни за грош, и ты хочешь, милый, чтобы мы не считали вас двуногими скотами, слизняками, червями. Вы еще хуже, Иван! Но не горюй, нам нравится, что вы такие, чем хуже – тем лучше! Вспомни-ка!
Иван все помнил – знания, заложенные в гиперсне, были неистребимы и велики. Чем хуже – тем лучше. Лозунг пятых колонн всех времен и всех народов. Паразитирующие в телах наций разъедали их изнутри, истачивали подобно жукам-древоточцам, и могучие, исполинские дубы этносов превращались в трухлявые расползающиеся пни. Чем хуже – тем лучше! Пятая колонна всегда вопила на весь мир о гонениях, притеснениях, травле... но она всегда жила лучше тех, среди кого жила. И чем хуже было коренным, исконным, тем лучше становилось паразитирующим в них. Помогали извне, хорошо помогали за изъедание изнутри. Чем хуже – тем лучше!
Паразитов, когда они выполняли свое черное дело до конца, забирали к себе те, кто их финансировал, оснащал, поддерживал, те, кто им платил, но у себя им не позволяли разевать рты и вредить, их быстро затыкали подачками, спроваживали на тот свет или в психушки. Паршивая овца в стаде. Есть паршивые овцы, а есть и пастухи. И те и другие выродки! Но они всесильны! Почему же так получается? Почему здоровье и добро, свет и разум, уступают первенство, позволяют главенствовать над собою болезням, вырождению, мраку, безумию?!
– Это закон Мироздания, Иван. Не иди против законов. Умные – они всегда с сильными. И у тебя есть еще шанс. Ты можешь стать посвященным, ты можешь приобщиться, воплотиться, ты можешь работать на Пристанище... а можешь сдохнуть в грязи, боли, обиде и унижении. Мы никого силой не тянем к себе, ты знаешь это.
Выбирай!
– Я убью тебя, гнида! – сорвался Иван. – Не в силе Бог, а в правде! Изыди из меня, нечистый дух!
– Изыду, когда времечко придет, – захихикал Авварон Зурр-бан Тург – Погляди еще!
Ивана стало опускать ниже. Он будто погружался в каменные толщи планеты. На этот раз глубина достигла десяти-двенадцати верст от поверхности. Вспомнилась изъеденная ходами и лабиринтами планета-каторга Гиргея. Вот и Земля станет такой, уже становится. Иван выдохнул в бессилии. Но что это?! Перед ним открылись вдруг прозрачные, витые, спиралеобразные трубы, множество, огромное множество труб, уходящих далеко вниз.
За стеклотановыми стенами что-то копошилось, шевелилось. Он не мог разобрать. И тогда его словно поднесло к трубам вплотную. Это был явный бред. За стеклотаном кишмя кишели миллиарды маленьких черненьких паучков, каждый из них был не больше виноградины – жирной, мохнатой, черной виноградины с двенадцатью тонкими длинными лапками, мощными клещеобразными жвалами и странным, осмысленным взором двух выпученных свинцово поблескивающих глазенок. Ивана еще приблизило, он встретился взглядом с ближним пауком... и отшатнулся. Взгляд жуткого насекомого прожег его насквозь холодной, ледяной отчужденностью, граничащей с ненавистью – эта тварь ненавидела все вокруг себя, но это не была пылкая, внезапно разгоревшаяся ненависть, это было нечто потустороннее и чуждое, Иван видел подобное в глазах негуманоидов, но там не было такой концентрации злобы, ледяной постоянной злобы, лютости. Чуждый Разум! Паук был вне всякого сомнения разумен. Но не приведи Бог...
– Это лишь пробная партия, их вывели недавно, – Авварон пояснял без спешки и суеты, ему некуда было спешить. – Смотри ниже!
Ниже, в тех же витых трубах лежали полупрозрачные, дышащие яички. Их было невообразимо много. И трубы уходили вниз на неведомую глубину. Иван все понял сам – именно из этих яиц выводятся черные пауки. Но кто они?!
– Теперь эволюция пойдет бешенными темпами, Ванюша, – ответил Авварон. – Ваша раса жила тысячелетия. Шестирукие, те, что ты видел выше, промежуточная раса, они подготовят Землю и Вселенную к приходу пауков, они будут жить два столетия, потом они просто вымрут. Но и паукам жить недолго – за полтора тысячелетия они подготовят Мироздание для пришествия энергетических рас. И тоже уйдут в небытие. Но везде и повсюду, со всеми рядом, всегда и навечно во Вселенной будем мы, Иван! В этом мире больше не будет того, кого вы в тщеславии и гордыне двуногих скотов называете Богом!
– Врешь, гнида! – оборвал его Иван. – Еще не было вторжения, еще не было боя, а ты уже называешь победителя!
– Сражение давно выиграно, Ваня. Только слепой не видит этого.
– Время покажет.
– Время тебе все покажет, – согласился дух преисподней.
Ну почему они избрали для выращивания новых рас именно Землю?! Разве мало иных планет в Космосе?! Они просто глумятся над людьми, издеваются! И вся эта шваль в подземельях, черные мессы? Зачем?!
– Ты ничего не сказал про приобщенных, тех, что служат вам сейчас. Ведь вы обещали им, что они войдут в новый вселенский порядок, что им найдется местечко под Черным солнцем?!
– Черви! – коротко отрезал Авварон.
– Значит, вы не пощадите и их? – усмехнулся Иван. – Не пощадите своих слуг? А ваши обещания?!
– Что можно обещать червям.
– Но ведь они работают на вас!
– Они сдохнут последними.
– Все?
– Все. За исключением единиц – подлинно избранных. И ты можешь стать таковым.
– Что тебе нужно от меня, мой лучший друг и брат? – со злорадством и беспечностью спросил Иван, поворачиваясь к Авварону.
– Мне нужен Кристалл.
– И всего лишь?
– Да.
– Ты хочешь, чтобы я сказал, где он сейчас?
– Он в Пристанище. На планете Навей, не валяй дурака, Иван. Ты должен вернуться, поднять Кристалл там, где ты его бросил и отдать мне. Помни, ты мой раб, и если ты не подчинишься миром, я буду убивать тебя медленно и постоянно, ты не продвинешься ни на шаг к своей цели, ты будешь все время удаляться от нее! Но если ты выполнишь мою волю, я дарую тебе жизнь и свободу, я верну тебе твою спящую красавицу с твоим плодом в ее чреве. Помни – это твой сын! Ты обязан выполнить мою волю ради них!
– Врешь, нечисть! Биоячейка заговорена, ты никогда не дотянешься до Аленки!
– На любой заговор есть ключ, ты это знаешь. Я с тобой откровенен, Иван. Я не могу попасть в место старта твоего бота с планеты Навей – проклятый Сихан закодировал его. Для меня эта область – огромный, черный, абсолютно непроницаемый пузырь, в нем мне нет хода, я не вижу в нем. Но Кристалл там! И ты мне его вернешь. Кристалл нужен нам обоим. Для тебя зона открыта. Решай!
– Откуда ты знаешь имя Первозурга?
– Я все знаю, Иван, пора бы к этому привыкнуть.
– Хорошо, я вернусь в Пристанище. Но не раньше, чем сделаю свои дела на Земле.
– Нет! – взревел дурным ревом Авварон Зурр-бан Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного.
– Да! – спокойно ответил Иван. – Я отдам тебе Кристалл... может быть, потом. Но помни, вы не войдете на Землю одновременно с негуманоидами. Мы будем бить вас поодиночке, врассыпную.
– Гордыня – великий грех, Ваня, – сокрушенно произнес Авварон. – Но мне плевать на твои слова. Мне нужен Кристалл. И все! И ничего больше! Мне не нужна твоя мертвая красавица и твой сын, мне не нужен и ты сам, пропадите вы все пропадом. Я даю тебе очень короткую отсрочку... но я и спрошу за все! Иди!
– Прощай! – прошептал Иван. – Прощай, дух зла!
– До скорой встречи... – прошипело в ответ.
Он очнулся возле извивающегося, окровавленного тела. Отвел от пузырящейся красной каши иглу. Поглядел на Креженя. И все понял – здесь, в подземелье не прошло и мига. И все же он спросил:
– Так бывает с каждым?
– Да, – ответил Седой, – с каждым. Один проникает в мир подлинный на час, другой на месяц, а есть и такие что уходят в него на годы. Но у каждого свой мир. Миры дьявола бесчисленны!
– Это становится привычкой, наркотиком?
– Это сильней. Значительно сильней!
– И они взяли тебя именно на этом? Приобщили?!
– Да, – признался Седой, – восемь лет назад. Никто не сможет устоять. Ты скоро сам захочешь туда...
Иван спрятал иглу в складках черного плащ"". И свысока, жалеючи поглядел на Говарда Буковски по кличке Крежень. Насчет «никто» тот явно перебарщивал.
– Пойдем отсюда. Мне неинтересно среди этих червей.
– Червей?
– Да, червей.
Иван обернулся... и встретился взглядом с черными пустыми глазницами Ливадии Бэкфайер, жрицы смерти в этом сатанинском балагане. И он понял, что она увидала его, мало того – узнала.
– Вот теперь надо бежать! – дернул его за локоть Крежень. – Давай-ка за мной!
– Бежать? От Ливочки?! – Растерялся Иван.
Жрица смерти шла прямо на него. И это была не Ливадия Бэкфайер, преступница, содержательница притона, беглая каторжница, это была прислужница самого Вельзевула. В черных провалах глаз горели багряные угольки, горели так, будто они были не под черепным сводом, а за тысячи миль отсюда, в глубинах Космоса или самой Преисподней. В этих зрачках горело адское пламя. Иван все понял сразу. Но его тело свело оцепенением. Он уже не мог бежать, и напрасно Крежень орал ему прямо в лицо, напрасно тянул за накидку и отчаянно матерился.
Жрица смерти шла на Ивана. И беснующиеся тени в черном безропотно расступались перед своей черной богиней. Жемчуга и серебро тускло сияли в прерывистом свете свечей, вились и разлетались черные шелка, ничуть не прикрывающие прекрасного обнаженного тела, блестели ровные белые зубы в бесстрастно-хищной улыбке, кривящей алый рот. Сама смерть надвигалась на Ивана.
А он стоял и смотрел в бездну ее глаз. И видел в них окраину Вселенной, смутную тень корабля и две фигурки, прикрученные к поручням, пожираемые багряным пламенем. Все слилось в нечто целое, неразделимое – и явь, и грезы, и наваждения памяти.
* * *
Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный ждал Ивана наверху и пил рюмку за рюмкой. Гармозский урюговый самогон трехлетней выдержки! Огненное пойло! Его можно принимать лишь микроскопическими дозами – каждая рюмашка по семь с половиной капель, больше за один прием нельзя. Но каждая словно молотом бьет по голове.
– Ну, родимая, поехали! – Гуг крякнул и вылил на язык еще одну.
Два головореза из его банды, Акула Гумберт и Сай Дубина, сидели за стойкой по бокам от него и пили юка-колу, сладенькую тонизирующую водичку, настоянную на корнях юку-рукку, доставляемых с планеты Багалая системы Чандр. Гуг никогда не понимал, зачем эту хреновину везти в такую даль и добавлять в воду. Он был абсолютно уверен, что вся эта «юка-рукка» выдумка местных новосветских жуликов, дурящих публику. Зато в гармозский самогон он верил свято.
Парни были крепкие, проверенные, малость туповатые, но последнее им в вину не ставилось. Главное, исполнительные и надежные.
Кеша подошел, когда Гуг был уже хорош. Он снял кепку, поклонился наигранно подобострастно. И спросил:
– Гуляем?
– Гуляем, – откликнулся эхом Гуг.
За спиной у Кеши стояла драная, мерзкая, мутноглазая собака с кривым и обвислым носом. Гуг еще никогда не видывал таких омерзительных дворняг. Хотя было было что-то в этом поганом псе знакомое... нет, это мерещилось после самогона.
– А где Иван? – спросил Кеша и присел на скрипящий ферралоговый стул.
– Там! – Гуг выразительно ткнул большим пальцем вниз, будто надравшийся римский патриций, приговаривающий то ли раба, то ли гладиатора к смерти.
– Ясненько, – заметил Кеша, хотя ему ни черта не было ясно.
Он вообще не должен был сюда приходить. Черный кубик леденил грудь сквозь клапан. И временами Кеше мерещились голоса, в основном голос отпрыска императорской фамилии карлика Цая ван Дау. Но он ничего не мог разобрать, наверное вне ребровской дачи кубик работал хреново. Кеша сильно рисковал. Риск был его ремеслом.
– Мне нутро набулькивает, – начал он тихо, – что надо идти к Ване, слышишь. Гуг, твою мать! – Он выбил из руки окосевшего викинга рюмку. И тут же его кисть перехватила рука слева – у Акулы была отменная реакция.
– Не шали, – процедил Гумберт.
Сай Дубина кивнул, подтверждая, что шалить в их присутствии не следует.
– Щяс, – заверил Гуг, – пропустим еще по парочке, а потом сразу пойдем к Ване.
Он налил Иннокентию Булыгину, ветерану и рецидивисту. Но тот молча отодвинул пойло.
– Не хочешь, не пей. А я выпью! – Он крякнул, охнул, налился багровой краской. – Ты от Дила, что ли?
– Неважно, – Кеша поморщился. А пес за его спиной тихохонько и противненько заскулил. – Пошли!
Они встали одновременно. Гуг махнул рукой малайцу И тот испуганно согнулся в поклоне, закивал, засуетился.
Чтобы бармен не нервировал босса, Сай Дубина прихватил его ухо, скрутил и пригнул малайца на полметра пониже, как раз на уровень своей опущенной руки.
– Не обижай ублюдка, – проворчал Гуг. – Ну, обезьяна, говори, где подъемник? – Он спрашивал из пьяного куражу, все четверо и так знали все про подъемники и спусковики.
– Туда нельзя, – залебезил малаец, – там сейчас месса.
– Можно, – оборвал его Гуг. – Ты будешь с нами, пока не подымемся, усек, обезьянья харя?
– Усек, усек, – сразу же согласился малаец.
Они прошли через четыре двери. Ткнулись в люковую с секретом.
– Туда с собаками нельзя, – дрожащим голосом предупредил бармен.
– Можно! – Кеша дал ему хорошего пинка, так, что малиец повалился на пол. – Моя собака не кусается.
Через семь минут они были внизу. При выходе из подъемника Гуга вырвало.
– Ядреный самогон, – пробурчал он сквозь слезы.
Охранники поддерживали его под локотки, но Гуг все время их отпихивал. В полумраке открывшегося за занавесом подземелья он совсем раскис, пустил слезу – вспомнилась гиргейская подводная каторга. Гуг полез к Кеше целоваться, плакаться в жилетку. Тот увернулся.
– С кем Иван? – спросил он.
– С этой су-уч-чарой... с Седым! – заикаясь ответил Гуг.
– Он погубит Ивана, – обозлился Кеша.
– Я сам его погублю! Он у меня в лапах! – Гуг растопырил свои ручищи ладонями вверх. – Я его – в любой момент!
Какой-то трясущийся тип в балахоне подвернулся под ноги, Гуг сшиб его одним ударом. Акула добавил ногой, обутой в черный литой сапог.
Рев и визги обрушились на них внезапно. Вонь наркотических свечей заглушила все запахи на свете. Оба головореза потянулись за оружием.
– Рано, – остановил их Кеша, – не дергайтесь, щеглятки. Папа вам скажет, когда доставать бананы.
Черная месса близилась к завершению. Большинство ее участников валялись трупами у стен, на полу, прямо на мраморных плитах, ползало на четвереньках, корчилось. Лишь немногие еще бесновались возле истерзанных, чуть шевелящихся жертв. Ритмичная, одуряющая музыка еле улавливалась настороженным ухом, но она проникала в мозг, подавляла волю. Меж рядами корчащихся ходили черные в сутанах с красными капюшонами на головах и били колючими плетьми приобщенных – кровь брызгами разлеталась по подземелью. Это был просто дикий, безумный пир садистов и мазохистов, ублажающих свою больную плоть и свой больной разум.
Феерия вырождения! Апофеоз дегенерации! Пляска смерти!
– Она... это она, – вдруг пролепетал Гуг и побелел.
– Бредит, – предположил Сай.
Акула Гумберт насторожился. Кеша недоверчиво вглядывался во тьму. Он уже видел Ивана. Видел Седого.
Иван стоял столбом почти у самой черной стены. Крежень суетился возле него, нервничал, приплясывал, дергал за рукав – он никогда себя так не вел, это было непохоже на Седого. А из центра зала прямо на Ивана надвигалась – да она шла прямо на него – женщина ослепительной красоты, в развевающихся одеждах, высокой трехрогой короне, усеянной алмазами, в сверкающих цепях на шее, груди и бедрах. Кеша не сразу узнал Ливу – каторжницу Ливадию Бэкфайер Лонг по кличке Стрекоза. И он понял, что Гуг Хлодрик не бредит.
– Отпустите меня! – взревел Гуг.
Он рвался к своей любимой, но два его же охранника держали своего босса мертвой хваткой, им было не до сантиментов, они обязаны были уберечь его от неприятностей. Гуг рвался, ругался, скрипел своим протезом и зубами, грозил всем адскими карами... И внезапно успокоился, когда увидал суетящегося Говарда Буковски, тот вертелся веретеном возле остолбеневшего Ивана. И это кинуло Гуга из жара в холод.
Он резким движением сбросил с себя и Акулу и Сая.
Сжал с силой кулаки.
– Ну, Седой, вот и пришел твой смертный час, падла!
Кеша увидал, как суетящийся возле Ивана Крежень вдруг стал багровым, как хлынула у него изо рта кровь, как он повалился наземь. Но Иван даже не шелохнулся, он все стоял статуей.
И тогда Гуг Хлодрик Буйный бросился к своей любимой.
Он бежал к ней, пошатываясь, раскидывая в стороны руки, будто распахивая объятия. Он столько ждал этого часа, этого мига. Он знал, что они встретятся, непременно встретятся! И вот она, вот! Она не видит его, но сейчас, через секунду увидит, и замрет, и заулыбается, захохочет, заплачет, все разу вместе, и они обнимутся, сольются в одно целое, чтобы уже не разъединяться, не терять друг друга.
– Ли-ива-а-а!!!
Он налетел на нее как на титановую стену... и отскочил, упал на спину, прямо под ноги черному с плетью. Тот огрел Гуга через плечо, огрел с размаху, с вытягом.
– У-у, сука-а! – захрипел Гуг.
Он уже был на ногах. Одной левой он переломил черному хребет и швырнул обмякшее тело в толпу. Он даже не взглянул на него. Он смотрел на свою Ливочку и ничего не понимал.
А она смотрела на него. Смотрела своими черными, пустыми глазницами. И она шла уже не на Ивана. А на Гуга Хлодрика. И тот шел ей навстречу.
– Иван! Очнись! – Кеша влепил завороженному такую затрещину, едва голова не отвалилась.
– Что? Что случилось?! – вяло спросил Иван, выходя из забытья.
– Это она тебя, да?! – быстро спросил Кеша, указывая на жрицу.
– Не знаю. Ничего не знаю!
– Смотри! Она сейчас загубит этого забулдыгу! Быстрей!
Кеша бросился к Гугу Хлодрику. За ним несся опрометью ошалелый странный пес. Следом окаменело, просыпаясь от дурмана вышагивал Иван.
Акула опередил Кешу. Он встал между Гугом и жрицей. И уже через секунду он лежал с оторванной головой.
Был только легкий взмах руки и более ничего. Нечеловеческая, сатанинская сила! В подземелье перестали визжать и выть даже самые взвинченные. Стало тихо. Мертвенно тихо.
– Лива-а... – сипел остолбеневший Гуг.
Только он нарушал эту чудовищную тишину, и оттого она была еще чудовищней.
Сай Дубина не струсил, он заступил место убитого, он встал там, где недавно был Акула. Но он уже не рассчитывал на мощь своих бицепсов. В обеих руках Сай держал парализаторы сдвоенные с ручными сигмаметами. Его трясло, желваки ходили на скулах, по спине, обнаженной и мускулистой, тек ледяной пот.
А жрица шла, медленно шла прямо на Гуга. Судя по всему, ее устраивала и эта жертва.
– Не смей... – еле слышно сипел Гуг в спину Саю. – не смей!
Он еще держался, только ноги отказали, все плыло в тумане, хмель как рукой сняло, но зато мозг сковало оцепенением. Он не понимал, что с ним происходит, он видел только свою любимую... и еще спину Дубины.
Оба парализатора ухнули одновременно, вслед им ударили сигмаметы. Но волна плазмы не дошла до жрицы смерти, отхлынула от нее и сожгла самого Сая – лишь горсть черного пепла осталась на полу и два обожженных ствола.
Кеша остановился на бегу. Оборотень Хар налетел на него. Теперь ни они, ни Иван не сомневались, что на Гуга надвигается сама смерть. Оставались считанные метры, надо было что-то делать. Но когда Иван рванулся вперед, Кеша ловко сбил его с ног. Нет! Не так! Тут надо иначе!
– Мой милый! – злобно процедила жрица, она же Ливадия Стрекоза, приближаясь к застывшему Гугу. – Ну, обними же меня, обними!
Она подняла ладонь, поднесла ее к лицу седого, беспомощного викинга. И тут Кеша выхватил из нагрудного клапана черный ледяной кубик. Швырнул его в ведьму.
Та отвлеклась, обернулась. Хватило доли секунды, чтобы между ней и Гугом выросла призрачная, дымчатая стена.
Под сводами прозвучал голос карлика Цая:
– Ее можно убить, Гуг! Ты меня знаешь, я врать не буду. Защитный слой продержится двадцать секунд. Решай, после этого или ты мне дашь приказ убить ее, или она убьет тебя. Ты слышишь меня? Это я, Цай ван Дау, император Умаганги, твой кореш, Гуг! Осталось двенадцать секунд... решай. Она тебя убьет! Сначала тебя. Потом Ивана! Это машина смерти! Она запрограммирована на уничтожение вас обоих! Ничто ее не остановит. Решай!
– Нет... – процедил Гуг.
– Осталось восемь секунд.
– Нет!
– Пять.
– Нет! – Гуг был весь мокрый и предельно трезвый. – Нет! Пусть она убьет меня!
Иван сосредоточился, напрягся. В голове прояснилось, зеленое свечение пошло вверх, за ним белое – алмазный венец, сверхвосприятие. Он сможет удерживать тонкие поля не больше нескольких секунд, но этого должно хватить! «Ты здесь?» – спросил он мысленно. «Да, я всегда с тобой, – ответил тихий картавый голос, – мне даже кажется порою, Ваня, что я – это часть тебя, а ты это часть меня...» Болтать было некогда. «Хватит! – оборвал Авварона Иван. – Я отдам тебе Кристалл! Спаси их!» Диалог шел сверхчувственный, вневременной... и все же время шло. «Я спасу его. Но она будет в летаргии, пока ты не отдашь мне Кристалл, понял?!» Иван ответил сразу: «Пусть будет так! Спаси их!»
– Одна секунда!
Когда белое свечение в его мозгу погасло, все было кончено. Гуг стоял на коленях перед бездыханным телом своей возлюбленной. И лил слезы.
– Ты убил ее! – выкрикнул он вверх, обращаясь к невидимому Цаю.
– Нет! – донеслось сверху. – Я не вмешивался. Я не понимаю, что произошло...
Кеша отпихнул ногой одного из посвященных, развалившегося на черных плитах, поднял кубик, сунул его в клапан на прежнее место. Он тоже ничего не понимал.
– Ты убил ее, – Гуг целовал ледяное, прекрасное лицо. – Ты убил ее, зачем? Зачем?!
Оборотень Хар сидел, ссутулясь, несчастный и дикий.
И он не понимал происходящего. Безумие! Разве можно понять этих землян? Нет, невозможно!
Иван подошел к Гугу, встал рядом с ним на колени.
– Она жива, – шепнул он в ухо рыдающему викингу.
– Что?! – не поверил тот.
– Она жива. Но она спит. Надо ее укрыть где-то, спрятать от врагов.
– А она проснется? – с неожиданной надеждой вопросил Гуг. И не дождался ответа, подхватил красавицумулатку на руки, понес, наступая прямо на черные тела к подъемнику. Никто не посмел заступить ему дорогу.
– Она проснется, – тихо и грустно сказал Иван.
Эпилог. МОЛИТВА
Путник, бредущий по дороге и продирающийся сквозь бездорожье, путник, оступившийся и погрязший в трясине, о чем ты стенаешь? Об уходящей жизни? Или об одеждах, пропитанных болотной грязью? Что тебе дороже в миг, когда ты висишь меж бытием и небытием, – внутреннее или внешнее? Грех задавать этот вопрос погибающему, вязнущему в трясине. Протяни руку и ты получишь ответ.
Не разбирает гибнущий и страждущий ни нутряного, ни поверхностного – его дух тщится вытянуть тело, а тело не дает отойти духу, рвется из трясины, цепляется за воздух.
Неразделимо ибо есть! И напрасно тысячелетиями спорят философствующие мудролюбы – нет в них ни мудрости, ни любви к ней, как нет в сосуде истекающем влаги истекшей.
Растекается грязь по миру сему. Однажды явившаяся или явимая кем-то, умножается и стремится занять все поры, все норы, дыры, щели – не вверх течет грязь, а вниз. И стоит внизу тихим омутом, молчаливым болотом, и подернута ее поверхность ряской зеленой, и цветут на ней лилии дивные – и грязь имеет свои одежды сверкающие. Но не тихо и не благостно в ее недрах и глубинах. Роятся в них мириады порожденных в грязи и тьме, свиваются в клубки змеиные, копошатся, пожирают друг друга и жиреют, набирают силы, и алчно смотрят вверх – где ты, где ты, путник, бредущий по дороге и продирающийся сквозь бездорожье?!
Где бы ты ни был – попадешь сюда, низвергнешься к ждущим тебя, алчущим твоей плоти и твоей крови. Не пройдешь, не проедешь, не проползешь мимо! Ибо все под тяжестью тела своего и тяжестью тяжких грехов своих падает вниз! О, немереные глубины болот и трясин! Может, вы и есть весь мир сущий?! Может, все остальное – свет, солнце, любовь, радость) дух воспаряющий – лишь красивая ряска на поверхности вашей?! ослепительные одежды ваши?! Непостижима Пропасть Космической Тьмы! Непостижима Пропасть Трясины, увлекающей вниз! Два чудовищных, бесконечных мира Зла, меж которыми тончайшей пленочкой весь свет белый со всеми его дорогами и бездорожьями, со всеми путниками и сидящими на местах своих!
Неизмерим нижний мир, неизмерим океан грязи, порождающий алчных чудищ. Ибо лежит он не только в зримой и осязаемой Вселенной, но и в душах странствующих и покоящихся. И течет в каждой из них черное и грязное вниз, как и положено ему, заливает все поры, все норы, дыры и щели души и становится безмерным – нет душе меры и края, не имеет она границ. Черная душа! Светлая душа!
Образы, годные для обитателей ада и небожителей. В человеках же и черна она, и светла. И не увидишь глазами, не ощупаешь руками. Красивая и светлая лилия растет над над пропастью с алчущими гадами.
Не иди, путник, по дороге! Не продирайся бездорожьем!
Сиди в пределе, тебе положенном, и возносись духом в выси небесные. Ведь никто не тянет тебя за рукав твой. Ведь сыт ты, одет в одеяния, напоен влагами и мудростью предшествовавших тебе. Чего же ты жаждешь еще?! Что гонит тебя из тепла и уюта?! Не уходи!
Иван стоял на коленях в Храме. И смотрел в прекраснейший лик Богоматери Владимирской, чудотворной и нетленной. Он не мог не приехать в Москву, в Россию, не мог после всей той грязи, мерзости; подлости; гнусномти в которой ползал он червем там, за пределами Русскими. Матерь Божья, очисть и укрепи! Только Россия! Только Вера Православная! Лишь они дадут очищение, снимут слои коросты... не поможет тут роскошная жаркая банька Дила Бронкса, не поможет, ведь не только тело отмыть надо, но и душу – в первую очередь душу, что столь долго рвалась из грязи наверх, к свету. И вот вырвалась. Надолго ли?
Матерь Божья, укрепи и дай силы. Ты ведь заступница России и люда Русского! Сын Твой в тяжких трудах, снося побои и унижения, нес свой Крест на Голгофу. Ты знаешь Сыновние боли и страдания! Ты все измерила Своими болями и Своим страданием, Утешительница страждущих!
Мы все малые дети Твои, и подобно Сыну Божьему несем свои кресты на свои голгофы. А Ты постоишь за нас, Защитница наша. Не оставь! Дай сил, дай терпения, дай воли вершить добро, не умножая зла! Тяжек, тяжек крест каждого, но незримой Рукой Твоей и Ты несешь его, беря на Себя часть тяжести... не опускай Руки Твоей! Не убирай Покрова Своего с земли Своей! Славно Имя Твое среди всех живущих и неживущих. Благи дела Твои и помыслы Твои. Не оставляй же верящих в Тебя!
Грядут времена злые и черные. Грядет великий мор и глад! Истребление верящих в Тебя! Отврати посланцев Тьмы от обители Твоей, не допусти демонов смерти на Святую Русь, на земли Православные и христианские! А если уготовано это испытание Вседержителем и неотвратимо оно, надели силой противостоять ему до конца, до смертной черты! Не дай духу ослабнуть. Укрепи, Владычица Небесная! Все мы на Земле грешной и в космических пределах ее во Вселенной Твоей есть дети Твои. Не оставь без надежды! Неисповедимы пути Господни. Но не лишай защиты созданных по Образу и Подобию Его! Будь со всеми малыми сиими на пути их крестном к земной голгофе. Будь!
Иван встал. Закинул голову вверх. Он, как и прежде, вновь утратил вес, утратил ощущение зыбкости и телесности. Он парил под этими чудотворными сводами, под куполами Хрзма Христа Спасителя. Он возносился к высям небесным. И открывалось ему величие неземное... Нет, воспарял лишь дух его. Бренное тело стояло на мраморных плитах пола. Но дух парил, растворялся в Небесном.
И Ты, Боже Праведный! Не оставь детей своих. Ты же все видишь! Ты же все знаешь! Отведи беду! Открой землянам глаза, ведь пребывают они в благодушии и незнании!
Не хотят они узреть страшного грядущего, бегут от него в развлечения и игрища, в похоть и пустые мудрствования, забыли они Тебя и брошены Тобой! Не оставь их пред лицом кары Твоей! Или помимо воли Твоей творится настоящее и будет твориться грядущее?! Тогда встань с нами!
Ополчи Свое Воинство Небесное с Архистратигом Михаилом во главе – воспрепятствуй проникновению врага Твоего в пределы Твои! На пороге он, близок страшный час, Господи! Близок!!! Или по воле Твоей должна Земля, погрязшая во грехах и неверии, погибнуть, скатиться в ад пылающим шаром?! Прости несчастных, ибо не ведают, что творят! Вразуми их и наставь! Открой глаза им... нет, не станешь Ты этого делать, знаю, ибо дал каждому волю и свободу выбора, и не отымешь их! Тогда дай сил вынести все это! Не отворачивайся, когда сыны Твои убиваемы будут! Укрепи... если не всех, то избранных постоять за всех!
Ведь во всяких битвах, допрежь сего бывших, не весь люд вставал на защиту свою, но избранные, лучшие, достойные умереть за него и спасти его. Удостой же, Господи, покласть головы свои за Святую Русь! за Землю, населенную Тобой человеками! Не отринь! Не откажись! Грешны мы все! Но Ты всемилостив и всеблаг! Ты даруешь нам и живот и дух.
Дай меч в руки наши. Напои их силой! Утверди сердца наши, чтобы были как камень! Накажи изменников, предавших нас, отдавших на поругание врагу иновселенскому!
Поставь воинов Своих пред нами! Будь Небесным Знаменем нашим, ибо с Твоим именем пойдем в сражение на смерть лютую. С Твоим именем и во имя Тебя, Господи!
Иван стоял на мраморных плитах со свечою в руке.
Молчал. Богородица смотрела на Сына Своего. Богородица смотрела на весь люд земной. И на Ивана. Он видел Ее глаза, вселяющие надежду, и он знал – они обращены не на оболочку внешнюю, нет, но внутрь его, они смотрят в душу.
И все видят.
Иди! И да будь благословен! – то ли давним эхом, то ли вновь изреченное прокатилось где-то, под сводами ли Храма, под сводами ли, в кои мозг облечен. Прозвучало, прозвучало... Иди, и да будь благословен!
Это знак! Иван поставил свечу. Осенил себя широким крестным знамением. Поклонился. Иди! И да будь благословен! Иисус и Матерь Божия не отказались от него.
Иди!
Он пошел к выходу, ничего не замечая вокруг.
На улице моросил мелкий дождик.
Но Золотые Купола сияли своим Неземным Сиянием.
Они были выше всех дождей и градов, гладов и моров, суеты, возни, грязи и сырости. Это они светили Ивану там, в Пространстве. Их золотые искорки радовали глаз и укреп ляли душу. Господи, не оставь без них!
Иван почти бегом побежал по ступеням. Он не огляды вался. Он был снова силен, смел, молод. Он был готов идти на край света.
Внизу его ждал Дил Бронкс. Седой негр на этот раз не улыбался. Глаза его были печальны.
– Худые вести, Иван, – прохрипел он.
– Говори!
– Совет Федерации и Синклит Мирового Сообщества только что дали распоряжение о полной замене и модерни зации всех внеземных орбитальных, внутрисистемных и галактических оборонительных баз.
– Неправда! – закричал Иван.
– Правда, – уныло ответил Дил. – Сменные команды стартовали с двухсот сорока семи космодромов. Сообщение дали уже после их старта. Семьдесят два пояса обороны в ближайшие сутки подвергнутся демонтажу и переоборудованию с тотальной заменой устаревшего вооружения на новое.
– Когда это оно успело устареть?! – Ивана трясло. Он уже все понял. Дегенераты-выродки, эти подлые ублюдки, властители землян, ими же избранные и правящие от их имени, осознанно уничтожали систему обороны Земли. – Да ты понимаешь, что это такое?! Понимаешь?! – Он вцепился Дилу в отвороты куртки, затряс его, будто во всем был виноват этот седой усталый негр, бывший десантник, боец, друг.
– Понимаю, – тихо ответил Дил. – Это Вторжение!
Вторжение из ада (Звездная месть – 4)
Пролог. ОТЧАЯНЬЕ
С самой гиблой каторги можно бежать. Из тюремного каменного мешка можно выползти наружу – на свет Божий. Нет на Земле и в Космосе такого места, откуда бы нельзя было уйти – ни планеты такой, ни звезды нет: стремящегося на волю не удержит притяжение Голубого гиганта, и во мраке черных бездн окраинных квазипульсаров есть лазейки, и из Чужих Вселенных пролегают тропинки. Так уж устроено Мироздание, что всегда и отовсюду находится выход – и пространственный… и внепространственный.
Из-под топора, с отрубленной от тела головой, бежит в мир иной или во мрак небытия приговоренный, и его уже не казнить второй раз, он ушел от палачей своих, ему открылся выход. Да, и ему! Бежит из собственной, выстроенной самим собою тюрьмы самоубийца – и он, слабый духом, находит выход, и он отворяет калитку во мрак и пропасть. Бегут от Большого, всеуничтожающего Взрыва сверхцивилизации, бегут от вечной смерти, бегут из материи в нематерию, в ипостась, коей и названий еще не придумано. И теряют себя. И обретают себя! Ибо перевоплощение – тоже выход. Все живое и мечущееся во Вселенной жаждет исхода. И дается ему Исход!
Животное, объятое ужасом, гонимое лесным пожаром, кидается в пламя смертное. И уходит из огненного ада. Человек, отрешившийся от земного, встает в полный рост и идет грудью на пули – перед ним уже зияет провал в высшие миры.
Отчаянье! К одним ты приходишь слишком рано, к другим вовремя… но опозданий не бывает.
Нет выхода сильному духом из самого себя. Ибо только он сам для себя и тюрьма, и каторга. Открыто перед ним множество дверок и щелок, змеятся тропки, вьются лазейки. Но нет Выхода. Не всякая щель для него Выход.
Исступленно мечется он во мраке своего заточения, ощупывает изодранными в кровь ладонями угрюмые, холодные стены, бьется грудью о камни, стенает и ропщет… но не желает встать на колени, пасть на брюхо и червем выползти в щель. Ибо сильный духом есть. Ибо Человек!
Если раньше в растрепанной и неухоженной шевелюре Гута Хлодрика пестрели и рыжие, и, как подобало подлинному викингу, светлорусые волоски посреди чего-то неопределенно-пепельного, то теперь он был сед – старчески сед. Иван смотрел на Гута и не мог поверить глазам – вот так и седеют: за день, за ночь.
– Сколько у нас времени, как думаешь? – спросил он тусклым, севшим голосом. Он хотел проверить себя. Но знал, точного ответа ему никто не даст.
– Две недели, не меньше, – так же отрешенно пробормотал Гут.
Он был трезв и мрачен, левая рука подрагивала. И левый уголок рта был как-то неожиданно и скорбно приопущен. Иван вглядывался в приятеля – неужто прихватило, нет, не может быть. Гут – человек исполинского, немыслимого здоровья, он и в Школе отличался крепостью. Нет, это все нервы.
Гут сам отнес на руках свою любимую, свою Ливу Стрекозу. Они долго кружили в подземных лабиринтах заброшенной гравидороги позапрошлого века, пока не уперлись в ремонтно-складской сектор. «Тут есть морозильная камера», – выдавил Гут после долгого молчания.
«Нет, никаких камер!» – отрезал Иван. «Сейфы?» Иван кивнул. «А воздух?» – Гут смотрел с недоверием. Но это была последняя ниточка, он не желал выпускать ее иллюзорный кончик из своих рук. «Воздух ей не нужен. Главное, чтобы никто не влез сюда!» Гут что-то бормотал насчет охраны, но Иван сразу осек его. Охрана только привлекает внимание. Они завалили направленными взрывами шесть входов-выходов. Оставили седьмой. Подступы заминировали. Ввинтили в породу четьпэе локаторасторожа. Они были вдвоем. Больше никто не знал о захоронении еще живой Ливадии Бэкфайер-Лонг. Никто! Теперь это в прошлом.
– Я преступник, Гут! – вдруг со злостью, сквозь зубы выдавил Иван.
– Я тоже преступник, Ваня, – поддержал его сокрушенно седой гигант.
– Нет! – Лицо Ивана исказила гримаса раздражения. – Нет! Ты просто бандюга, Гут, ты разбойник с большой дороги, уголовник, грабитель, головорез… А я – подлинный преступник! Я враг рода человеческого! Я порастратил чертову уймищу времени на всякую ерунду! И ничего не сделал!
Ты и не мог ничего сделать, Иван, – Гут развел руками, – человечество неуправляемо. Наставить его на путь истинный?! Это все утопии, Ванюша. Ни один жлоб во Вселенной не трепыхнется, пока лично ему в лоб не закатаешь!
– Не все жлобы. Гут…
– Все! Ты плохо знаешь жизнь, Иван. Ты слишком надолго задержался там, наверху! – Гут Хлодрик ткнул указательным пальцем в небо. – Не хотел тебе говорить… но скажу: я б с огромным удовольствием присоединился к тем ребятишкам, что хотят надрать задницу человечеству. Ой, я бы ему, родимому, всыпал по первое число!
Иван приподнял голову и вгляделся прямо в глаза Гугу Хлодрику. В них не было злости. В них была усталость и скорбь. И потому он все понял, Гут будет с ним до последней минуты, до смертного часа, он не предаст.
Карнеггийский водопад заглушал их голоса. Прохладные брызги долетали искрящимися капельками, освежали лица. Но свежести не было и здесь, в заброшенном ущелье, вдали от людных улиц и давящих небоскребов полудикой северной Гренландии.
Теперь им надо было скрываться. Теперь им не было места на Земле и в ее окрестностях.
В водопаде плескался огромный белый медведь. Но Иван видел – ненастоящий, слишком уж чистый и ухоженный, слишком уж белый. Животный мир планеты восстанавливали. Но это был все-таки не совсем животный мир, еще два-три поколения и останутся одни биодубли. Нет! Какие, к дьяволу, поколения! Через полгода Земля обратится в выжженную пустыню. А он сидит тут, прохлаждается под искрящимися в лучах низкого солнышка брызгами. Вырождение! Все вокруг вырождается, все! и он тоже, и он не исключение.
– Я так думаю, Иван, – медленно и глубокомысленно произнес Гут Хлодрик, – всем вам надо смываться отсюда. Пока не поздно!
– Всем нам? А ты?!
– Я останусь возле нее.
– Ты останешься, а нам смываться?!
– Это меня бог наказывает за Параданг, понимаешь?! – Гут не поднимал глаз, не отрывал их от серого унылого камня под ногами, чуть поменьше того, на каком сидел. – И еще за Гиргею. Это я виноват, зря я тебя тогда…
– Да ладно, – Иван махнул рукой. Ему было тошно.
С кем он остался? Гут Хлодрик – старая развалина, размякший, растекшийся, бесформенный и жалкий в своем бессилии. Дил Бронкс – скалит зубы, а глядит насторону, непонятный, уклончивый, скользкий. Иннокентий Булыгин – этот шустрый, тертый, но он всегда сам по себе, странный мужик. Хук Образина и Крузя – пьянчуги, чуть что – в запой, на полный вылет. Серж Синицки- просто чокнутый. Сихан Раджикрави, Первозург – самая темная лошадка, черный след в ночи. Гуговы головорезы – они привыкли работать за деньги, за добычу.
Еще остается отпрыск императорской фамилии карлик Цай ван Дау. Но где он, жив ли вообще? Жалкая горстка никчемных ветеранов, списанных десантничков! Пыль!
Ничто! И все зло Мироздания, вся мощь Иной Вселенной, вся сила Преисподней! От отчаянья он готов был биться головой об эти серые молчаливо-угрюмые камни.
В безвыходных положениях люди чести пускают себе пулю в лоб. Давно пора! Он только продлевает агонию.
Он уже конченный человек, мертвец. Да, бывают вещи, с которыми надо смириться. Это как ход времени, это как движение светил – неумолимо и неостановимо. Надо покориться… нет, не тому Злу, что убьет их всех, не ему, а самому Року, самому Провидению… Воле Божьей. Иван тяжело выдохнул, сдавил виски ладонями. На все воля Божья! И если человечеству пришло время умереть – значит, ему надо умереть. И не роптать, не трепыхаться, не ронять чести и достоинства, умереть с открытыми глазами, умереть тихо, молча, покоряясь судьбе. Проклятый колдун-крысеныш, многоликий Авварон Зурр банТург, его «лучший друг и брат» – он был прав, он видел грядущее, и надо было слушать его, не прекословить, всегда надо слушать опытных я умных людей… людей? нет, крысеныш не человек, но неважно, он был прав – они обречены. Люди не знают ничего. Они умрут без долгих и нудных мучений. Но ведь он, Иван, знал все давно. Знал, и так бесцельно тратил время – нет, не просто время, а последние месяцы, последние дни, часы. Надо было жить полной грудью, любить, смеяться, гулять – на сто лет вперед, не терять ни минуты, наслаждаться уходящим навсегда. А он метался и бредил, и ползал подземными норами, выискивал, вынюхивал, не щадил себя и губил других, он перебаломутил всю несчастную Гиргею, по его следам шли чужие, шли и убивали его друзей, близких… Безумец!
– Что с тобой? – вдруг спросил Гут Хлодрик. Его тяжелая ручища легла Ивану на плечо.
Иван не сразу вырвался из черного омута.
– Ничего, – просипел он еле слышно, – все в порядке. Ты, наверное, прав, Гут. Пора нам уматывать отсюда.
Пора!
Он медленно, каким-то нечеловечески вялым движением руки расстегнул клапан-кобуру, вытащил парализатор, стал поднимать его вверх – еще медленнее, сомнабулически, не сводя потухших глаз с серого камня.
Гут успел выбить оружие в последний миг – палец уже давил на спусковой крюк, ствол упирался в висок.
– Ты переутомился, Ваня, – сказал Гут Хлодрик мягко. И бросил парализатор себе за пазуху.
– Отдай, – Иван протянул руку.
– Нет.
– Отдай, я просто хотел понять, что ощущает человек перед концом. Я не знаю, как быть. Не знаю! Но сам я не уйду из жизни, Гут. Давай сюда пушку!
Гут Хлодрик вытащил парализатор. Поглядел на Ивана с недоверием.
Тот криво усмехнулся, покачал головой. В его волосах не было седины. «Откат» сделал тело молодым, крепким.
Но душою Иван был стар, ох как стар. Он ощущал сейчас страшный гнет долгих, свинцово-каменных лет, годы давили на него, как не давила гиргейекая восьмидесятикилометровая толща.
– Держи!
Иван сжал черную шершавую рукоять, повел стволом в сторону водопада. Нажал на спуск. Белоснежный медведь извернулся, выгнулся, ушел под воду за мгновение до выстрела. Сенсодатчики, угрюмо подумал Иван, да, сейчас биодубли все с датчиками, дело привычное, а раньше давали только в поиск, считали по пальцам, заставляли бумагу подписывать «об неутрате». Время идет!
Медведь вынырнул, фыркнул, выплюнул из пасти воду и недовольно посмотрел на Ивана.
– Ладно, черт с тобой! Ловко ты разыграл старика, – Гут невесело ухмыльнулся и ткнул Ивана кулаком в плечо. – Ловко! – Он вдруг замолк, хмуро шевеля выцветшими и вовсе не седыми бровями, гоняя желваки по скулам, – Но этого своего, Кешу Мочилу, ты приструни…
– Он твой. Гут, а не мой, – поправил Иван, – это вы с ним на каторге бузу затеяли. Я его знать-то не знал.
– Был мой, стал твой, – отрезал Гут. – Мне ребятки все порассказали, как он в подземелье шухер наводил.
Так нельзя! Не по-людски это!
Иван снова опустил глаза, прикусил губу. Гут, по большому счету, был прав. После того, как седой викинг со своей спящей красавицей на руках покинул подземелье, Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней аранайской войны и каторжник-рецидивист, прихватил бармена малайца за шкирку, для острастки дал кулаком в брюхо и приказал живым или мертвым выволочь Креженя наверх, запереть в любой глухой конуре и стеречь как зеницу ока. «Будешь шутки шутить, – сказал Кеша, – я тебя, обезьяну, через мясорубку проверну и котлет нажарю!» Малаец все понял и не заставил себя долго уговаривать. У подъемника Кеша поставил оборотня Хара, который от страшных переживаний сделался похожим на кошмарное пугало с собачьей мордой и совершенно невыносимыми, драными ушами, свисающими к полу.
«Эх, Хар, – посетовал Кеша, – жаль, что ваших мокрушников не осталось больше!» Оборотень все понял сразу и поинтересовался – сколько шариков-зародышей надо.
Потом поковырялся в своих лохмотьях и вытащил на ладони сразу четыре чуть подрагивающих живых шарика.
Кеша присвистнул. Ему стало жалко всю эту сволочь, одуревшую после долгой черной мессы – как-никак земляне, собратья. Но он тут же выругал себя. Выхватил из лапы у Хара шарики, швырнул себе под ноги. «Нас не тронут?» Хар помотал головой, отчего уши у него спутались в одну безобразно длинную мочалку. «Береженого Бог бережет!» – Кеша на всякий случай вытащил из кармана сигма-скальпель. И поднял глаза к небу – оно гдето там, далеко, над каменными сводами. Чистое голубое небо. Он был почти счастлив, на этот раз не придется брать греха на душу. Хотя какой тут грех – это как в бою, нет, это как в поганых болотах Цицигонры, где нечисть надо выводить, изводить, изничтожать, иначе она сожрет и изгадит все! Нет тут никакого греха! Нечисть – она везде нечисть! Шарики лопнули не сразу. И крохотные оборотни-трогги вылупились из них вялыми, хиленькими. Они почти не походили на свой прообраз, на «папу Кешу», как мысленно окрестил сам себя Мочила. Но это не главное, плевать! Иннокентий Булыгин ждал начала.
И когда к «малышам» вдруг подбежал сутулый тип в сутане, взмахнул своей изуверской плетью с ржавыми шипами и колючками, Кеша не стал церемониться, он одним точным ударом в висок сбил сутулого наземь, присмотрелся – тот издыхал в судорогах, второго удара не понадобится. Самые ближние дьяволопоклонники, что валялись в разнообразных позах вокруг и пускали кроваво-желтые пузыри, начали приподнимать головы, всматриваться, двое даже вскочили и пошли на Кешу, недвусмысленно выставив вперед свои острые и тонкие иглы.
Но было поздно. Сам Булыгин стоял у стеночки, скрестив на груди огромные, сросшиеся с биопротезами руки и смотрел зло, с прищуром. «Малыши», достигшие роста десятилетних мальчуганов, угомонили смельчаков в мгновение ока – опрокинули их на пол, подмяли, свернули шеи и вскочили в ожидании новых жертв. Вялость и хилость пропали, будто их и не было. Но и с лежащих начинало сходить оцепенение. На минуту всех подавила безумная, гнетущая тишина. А потом мрак прорезал хриплый, оглушительный вопль. Вслед за воплем в голове у Кеши и под сводами пещеры прогремел голос карлика Цая: «Не надо! Не делай этого!» Кеша скривился.
Раньше следовало предупреждать. Четыре совершенно одинаковых подростка, полусогнув в коленях ноги, вызверившись как-то не по-человечески, стояли посреди взбудораженной, поднятой на ноги толпы. «Убейте их! Убейте!!! – завизжал кто-то извне, сверху. – Убейте во имя Черного Блага!!!» Дьяволопоклонники разом, будто подневольные, управляемые кем-то зомби бросились на троггов, это была уже не людская сообщность, это была неисчислимая, огромная, тысячная стая человекообразных злобных шакалов. Кеша ударился спиной в холодную, сыроватую стену, выставил вперед свое запрещенное и беспощадное оружие, изготовился. Даже ему, ветерану самой страшной войны, повидавшему такое, что невыносимо для обычного смертного, стало неуютно в этом подземелье. Троих, подлетевших с боков он сбил точными ударами ног. Еще двоим Хар перегрыз глотки.
Больше на них никто не кидался. Но что творилось в шевелящейся, орущей, визжащей, кровавой куче-мале, понять было невозможно. Временами из нее вываливались или вылетали отдельные истерзанные тела с переломанными костями, захлебывающиеся в собственной пене, издыхающие. Но все новые и новые сатанисты бросались в кучу. Нет, это были уже не люди. Это были управляемые звери. Теперь и самые жалкие, крохотные остатки былого человеколюбия и сентиментальности покинули Кешу. Их надо убивать! Правильно сказал Иван перед уходом: «Не дай им выползти на свет Божий! Ни одному не дай! Хватит цацкаться! Мы не воспитатели в интернате для выродков!» И сжал Кеше руку чуть выше локтя.
Правильно он сказал, все точно, не воспитатели. Всему есть предел. И никакие это не собратья-земляне, не люди. Это нечисть! Враги рода человеческого! Кеша приготовился их резать – всех, до последнего. Но Хар вновь замотал головой. «Надо подождать!» – прогнусавил он.
Ждать пришлось недолго. Огромная куча вдруг, в один миг рассыпалась на сотни извивающихся, хрипящих, орущих, дико хохочущих и рыдающих тел и на сотни изуродованных трупов. И открылись взору три могучих, дрожащих от напряжения фигуры. Три трогга, достигших своей убийственной мощи, стояли посреди пещеры и от них валил пар. Четвертый лежал рядом, с разодранной грудной клеткой и свернутой набок головой. Он еще дышал. Но это был не боец. Затишье длилось недолго. И после него уже не было битвы. После него было истребление. Трогги-оборотаи не щадили никого, они не умели щадить противника. И не могли. Кеша дождался, пока все не было кончено. А потом изрезал убийц своим скальпелем – изрезал в лапшу, в капусту, чтобы наверняка. «Ты уж извини, – сказал он Хару со смущением, убирая сигма-скальпель подальше, во внутренние клапаны комбинезона, – я не имею права выпускать их наверх, прости!» Хар поглядел на него тоскливо и бессмысленно, по-рыбьи, как там, на Гиргее. «Все нормально», – сказал он. По дороге наверх пришлось убрать еще пятерых. Но малайца Кеша не стал трогать, тот выполнил наказ в точности – Крежень лежал за семью замками связанный и с кляпом во рту. Был он бледен, но жив. Гут не успел добить его, не успел, а может, и не захотел. Ну и ладненько, подумал про себя Кеша. На свежем воздухе ему стало лучше, еще бы часик-другой в подземелье, среди этих наркотов и их дурманящих свечей, и он бы не выдержал, загнулся бы, но пронесло!
Иван не знал, что там думал про себя Кеша. Но он знал, что тот сделал все как подобает, нечисть не выползла наружу. Этого, конечно, мало. Но это уже что-то! А Гут – старая, слезливая баба, ничего еще толком не понимающая.
– Это я дал команду, понял?! – сказал он резко, поднимая глаза на великана-викинга. – Война началась. И если тебе что-то не нравится, можешь идти… – он хотел сказать: «можешь идти к своей мулаточке под подол», но вовремя осекся.
– Ладно, ладно, – успокоил его Гут Хлодрик, – мне трудно привыкнуть к мысли, что они начали! Я, Иван, еще не верю в это до конца. В это трудно поверить!
– Мне не нужна твоя вера! – Иван обретал утраченную было твердость духа. – Не нужна! В каждом настоящем деле должен быть один главный, один командир. И его приказы должны выполняться. Если ты со мной, Гут, ты не должен сомневаться и спрашивать. Ты должен делать! Решай!
– Будь по-твоему, – лицо у Гута Хлодрика, набрякшее, тяжелое и измученное, окаменело. – После того, что они сотворили с моей Ливой, я… я с тобой, Иван. Мы все сдохнем, нечего себе мозги пудрить, но мы сдохнем не на коленях} Ты главный!
Иван облегченно, прерывисто вздохнул. Он знал, что если Гут принял какое-то решение, созрел, то это надежно и необратимо.
Высоко в небе, будто черная пуговица в вате, застрял среди клубящихся облаков дисколет – завис парящим коршуном. Ивану он сразу не понравился.
– Выслеживают, – заключил Гут.
– Давно уже выследили, – поправил его Иван. – И давно бы могли убрать. Но чего-то ждут. Я не понимаю их…
– Кого это их?
– В том-то и дело! Кабы знать! Мы воюем с тенями, гоняемся за невидимками, все пытаемся ухватить за хвост кого-то… а в кулаке остается пар, туман!
– Не прибедняйся, Ваня, кой-чего и нам нащупать удалось, точнее, тебе горемыке. Нельзя все время ходить вокруг! – Гут задрал голову вверх, прищурил слезящиеся красные глаза.
– Я знаю, к чему ты клонишь! – почти шепотом произнес Иван. – На это непросто решиться- Ох как непросто! Мы ведь не знаем истинных планов тех, кто наверху.
А вдруг они ведут сложную, не известную нам и непонятную игру… а мы влезем, все испортим?
– Они свою игру сыграли. Ежели я кому-то и не верю ни на грош, Ваня, так это им! – Гут прикрыл глаза ладонью. – Смотри-ка!
Дисколет снижался.
– Нет! Не могу решиться. Для этого надо переступить через что-то, через самого себя, через какую-то черту в своей душе… – Иван нервничал. Отчаянье корявой и грубой лапой сжимало его горло. Ведь он поставлен к стенке, он приперт, он лишен выбора.» но попробуй – сделай первый шаг, этот страшный, необратимый шаг – и может быть все, он погубит себя, друзей, всех, не потерявших души в этой всемирной клоаке, он погубит и тех, кого оставил вне Земли, это будет конец, без возрождения, без надежды на память… и позор, страшный, вековечный позор. Нет! Нельзя рубить с плеча!
Они еще не сказали ни слова, но они понимали друг друга. Гугу что? он давненько точил зуб на всех этих баловней судьбы, на власть имущую братию, он ненавидел их и боялся, у него были свои счеты с вершителями судеб. Иван всегда верил в справедливость и открытость стоящих над ними. Он никогда не влезал в тонкости и хитросплетения управленческих структур Мирового Сообщества, ему не было дела до Синклита – каждый имеет право вариться в избранном им вареве. Из Сообщества, будь то Объединенная Европа или Экваториальная Африка, Всеамериканские Штаты или Индонезийскоавстралийскии анклав, он возвращался усталым, нервным, порой взвинченным, но главное, каким-то немытым, грязным, с ощущением поналипшей к коже незримой и противной пыльцы. При всем при том у него не возникало никогда ни тени желания лезть в «чужой монастырь со своим уставом». Но Россия! Это непостижимость какая-то- Иннокентий Булыгин выложил все как на тарелке, ничего не скрыл, описал даже последние минуты Толика Реброва, подлеца и предателя. Нет! Сама история Великой России не допускала и мысли об измене, о существовании в последние столетия тайных властных структур… глупость! Они были, они правили Россией и в Х1Х-ом и в ХХ-ом веках, они вели чудовищную, необъявленную войну против великой страны и великого народа. Но в XXI веке их уже не было, резидентуру спецслужб «мирового сообщества искоренили беспощадно.
«Запад» и «восток», «юг» и «север» истошно вопили о нарушениях прав, о преследованиях, «чистках», но на этот раз Россия была глуха к разыгрываемому спектаклю. Она блюла свои интересы и интересы своего Народа. Власть иноземных ставленников пресеклась… и могучая Держава устремилась в свое будущее с таким ускорением и с такой верой, что уже никто не мог встать на ее Пути Изнеженное и развращенное Мировое Сообщество плелось по инерции где-то в хвосте, в пыли, оставляемой на большой дороге Российской колесницей, оно не в состоянии было и пытаться восстановить былые тайные инфраструктуры… Не в состоянии?! Нет! Иван понимал прекрасно – если в колесо, вращающееся с непостижимой скоростью, сунуть стальной прут, оно или сломает его или остановится. Остановок за последние пять веков не было.
Взлет России своей очевидностью и мощью подавляя любые сомнения. И что же?! То, что Синклит Мирового Сообщества отдал приказ о модернизации и полной замене всех внеземных орбитальных, внутрисистемных и галактических оборонительных баз, еще можно объяснить – там творятся странные дела, всякого можно ждать. Но Совет Федерации?! Ведь подавляющее большинство голосов в Совете принадлежит Великой России!
Да и сама Федерация на три четверти состоит из Российских земель, разбросанных по Вселенной, по сотням тысяч планет Мироздания! Так в чем же дело?! Предателей на троне, тем более в России… не бывает! Нет! Это игра, сложная, недоступная его пониманию игра. Он просто не знает всего того, что знают находящиеся у власти, ведь всегда, во все времена есть, были и будут секретные данные, не подлежащие разглашению, ведь он не вхож в «высшие сферы», он не обладает, выражаясь дубовым канцелярским языком, всей полнотой информации. Так какое он право имеет судить?! Нет, так нельзя. Как легко возомнить себя спасителем человечества и впасть в гордыню, стать орудием зла в руках дьявола. Это просто невозможно! Ивана раздирали сомнения и противоречия. А Гут еще подталкивает его… может, он тоже работает на кого-то? Нет! Так можно спятить! Так можно заподозрить всех и никому не верить! От абсолютной и полной веры всем и всему до полнейшего безверия один шаг, крайности всегда сходятся, Иван это прекрасно знал. Не надо спешить… Но как же не надо, когда по сути дела Вторжение, медленное, ползучее Вторжение, а точнее, прелюдия Вторжения – уже факт, осуществляющийся на глазах, разворачивающийся, наползающий лавиной. И все-таки нельзя бросаться в омут с головой. Нет! Иван рванул застежку на груди, ему не хватало воздуха.
– Надо укрыться, – просипел Гут Хлодрик.
– Приготовь-ка свои пушки, старина. Это будет надежнее, – Иван криво, перемогая душевную боль, пересиливая отчаянье, улыбнулся.
Дисколет резко пошел вниз, почти камнем. И застыл над клокочущими валами Карнеггийского водопада, засверкал, заискрился в алмазном тумане мельчайших брызг, согнал с облюбованного места белоснежного медведя, качнул локатором и медленно поплыл к сидящим.
– Шарахнуть бы гада! – процедил Гут, выставив вперед ручной сигмамет. – Нерешительность нас погубит, Ваня!
– Авось не погубит, – прошептал Иван. – Может, там и не гад вовсе?
– Гад! – уверенно повторил Гут.
Прежде, чем плоское днище коснулось камней, из тугой мембраны просочился наружу невысокий и корявый человечек в нелепом на Земле полудесантном комбинезоне, с каторжным ошейником и черными крючьями трехпалых рук.
– Карлик Цай, едрена мать! – опешил Гут.
– Ну вот, а ты его гадом обозвал, сейчас расскажу, не сдобровать тебе тогда! – уныло пошутил Иван.
– Я все и сам слышал! – заявил с ходу Цай ван Дау.
– Откуда ты? – спросил Гут.
– Я ушел он них, – ответил карлик Цай.
Гут Хлодрик вздрогнул, привстал с нагретого за день валуна, взмахнул рукой.
– Ушел, говоришь? – недовольно начал он. – А не поглядел, небось, вдруг позади хвостик-то вырос и болтается?
– Я отрезал все хвосты, – оборвал его Цай. – Самое меньшее на полчаса, раньше они меня не засекут. А засекут – снова уйду.
– От серых стражей Синдиката?
– И от Восьмого Неба уйду.
– Ты уйдешь, а нас оставишь им?!
– Вы им не нужны! – отрезал карлик Цай.
– Вот как?! – вклинился Иван. – Почему же это?
Карлик поморщился, и из незаживающей раны на лбу потекла черная кровь. Вид у него был неважный, измученный и затравленный, казалось, Цай стал еще ниже ростом и изможденнее, лишь уродливая голая голова не уменьшилась, наоборот, стала массивнее, тяжелее, уродливей.
– Садитесь, – предложил Иван, указывая рукой на серый плоский камень, – в ногах правды нет.
– Правды ни в чем нет! – буркнул Дай. Но присел.
Иннокентий Булыгин остановил Хара взглядом. Он понимал, что оборотень сейчас очень даже может пригодиться. Но ему самому хотелось потолковать по душам с этим типом.
– Я ведь, мой милый, пояитесы разводить не приучен, – ласково наговаривал он связанному по рукам и ногам Говарду Буковски. – Я даже пальцем тебя не трону. Сяду вот тута, в стороночке, – Кеша указал на старый разбитый табурет, – и буду смотреть, как эта вот зверюга, – он кивнул в сторону оборотня Хара, – будет тебя, дружок, кушать.
Вид у Хара был и впрямь устрашающий, если он и походил теперь на пса, то несомненно на бешенного, озверевшего пса-людоеда, даже муть из глаз исчезла, и налились они ярой, кипящей кровью. Свиреп был Хар, дик и страшен. Зато сам Крежень выглядел не лучше покойника – зеленый, с перекошенным лицом и бегающими глазами он совсем не походил на того франта, какоге знали прежде. Крежень не мог догадываться, что Иван дал команду не трогать его и оберегать, что Булыгин не сделает ему ничего плохого. И потому Крежень дрожал – крупной дрожью дрожал, будто в лихорадке. Кеше припомнилось искаженное страхом лицо Толика Реброва.
Наверное, это закон для всех для них, почему-то всякой сволочи, предателям, изменникам, подлым тварюгам жить хочется сильнее, чем всем прочим, уж больно они цепляются за свои хреновенькие жизнишки! Кеша, даже сплюнул с досады. Сам бы он, по своей воле дал бы пинка этому ублюдку да дверь бы неплотнее притворил, чтобы ненароком обратно не вполз. Чем меньше всякие гады перед глазами маячат, тем на душе тише.
А Говард Буковски, он же Крежень, он же Седой, готов был колоться. Но он не знал, чего от него нужно, а угадывать мысли он не умел – да и попробуй угадай, что там творится в башке у этого угрюмого русского верзилы, русские вообще все ненормальные, от них можно ждать только плохого.
Дил Бронкс вошел как и всегда, с шумом, треском, смехом. На ходу похлопал несчастного пленника своей черной лапой по щеке, ухмыльнулся, сверкнув алмазом в переднем зубе. У Кента сразу испортилось настроение, он не любил излишней показухи и слащавости. Дилу он не очень доверял, Дил слишком много имел, чтобы с легким сердцем идти на смерть, Кеша не верил в сказки и романтические истории. Но такой уж расклад, хочешь не хочешь, а работать придется и с ним.
– Вот, – будто оправдываясь, просипел Кеша, – вожусь с этим дерьмом. И не будет мне прощения, сколько уж дней на Земле да около, а на родимой сторонке так и не побывал!
– Да куда он денется! – бесшабашно ответил Дил. – Поезжай домой. Жену повидаешь, детишек.
– Нету у меня ни жены, ни детишек, – сказал Кеша. – Один только пес остался! – Он ласково потрепал Хара по загривку.
– Знаем мы, какой это пес! – расхохотался Дил Бронкс. – И про тебя все знаем. Нет, Кешенька, на родимую земелюшку тебе лучше носа не совать!
– Сам разберусь! – грубо оборвал хохочущего негра Иннокентий Булыгин.
Оборотень Хар при всем своем грозном виде вдруг жалобно заскулил. В бетонированном, обшитом изнутри пластиковым тесом бункере стало тихо. Только трясущийся Крсжень громко и нервно сопел.
– Говори быстро и коротко – кто из ваших в России?
Где? Адреса, имена?! – неожиданно резко выпалил в сторону пленника ветеран аранайской войны.
Говард Буковски содрогнулся словно в агонии, позеленел еще больше.
– Нет никого! Я не знаю!
– Так нет или не знаешь?!
– Не знаю! Я маленький человечек, я никто-о-о…
– Убью, сука! – взъярился ветеран.
– Оставь его, – влез Дил Бронкс, он больше не хохогал, даже не улыбался. – Плевать на этого болвана, разве в нем дело?! Мы уже четвертый день сидим в бункере!
Мы уже третью неделю чего-то ждем… Ты вот думаешь, он нам сдаст ребятишек из российского отделения Черного Блага, и все будет о'кей?! На-ка вот, выкуси! – Дил сопроводил свои слова неприличным жестом, если бы его сейчас увидала Таека, не миновать бы Неунывающему Бронксу взбучки. Но Таеки рядом не было, и потому Дил гнул свое: – Даже если мы р скопаем еще сто, тысячу агентов, резидентов, отделений, если мы накроем все «черные приходы» в Европе, передавим миллион этих вонючих клопов, разве изменится что-то?! Нет, Кеша! Ни хрепа не изменится!
– Заткнись! – Булыгин вскочил на ноги. – За эти две недели мы выпотрошили половину земного шара! Они доперли, что на них есть управа, понял?! Парижский клан обезглавлен и растоптан! Крузя давил английскую гадину, они даже не поняли, что происходит, они расползлись как черви… Это ты, Дил отсиживался! Это ты все чистюлю из себя корчишь! Мы этих гнид растопчем и вобьем в навоз! Я почти сорок лет не был на старушке Земле, но я не ожидал увидать тут столько дерьма! Мы выведем нечисть!
Бронкс приблизил свое черное, блестящее, будто нагуталиненное лицо к лицу Кешиному и тихо спросил:
– Ну и чего ты этим добьешься?
– Чего надо!
– Остановишь Вторжение?
Кеша промолчал. Зыбкая былинка не остановит бронехода.
– Это называется, Кешенька, – продолжил негр, – бей своих, чужие бояться будут.
– Не ври! Какие они свои… мразь!
– Это точно. Но они еще большая мразь для тех, на кого работают. Ты что думал, ребятки из Системы будут жалеть дерьмоедов, что ты спровадил в ад? Они тебе спасибо скажут.
– А… – Кеша запнулся, – а тот свет, преисподняя?
– Ты сам-то веришь в нее? – Бронкс улыбнулся. – Не веришь, Кеша. Это у Ивана от переутомления. Система есть, и негуманоиды есть, и армады боевых звездолетов есть, и резиденты их на Земле есть, а вот того света с Пристанищем да прочей муры никогда не бьшо, нет и не будет! Верно я говорю, ну ты, образина?
Оборотень Хар, которому предназначался последний вопрос, угрожающе зарычал. Иннокентий Булыгин засопел, отвернулся.
С Дилом Бронксом трудновато было спорить – поди проверь, чего там есть, а чего нету, никто преисподней своими глазами не видал, кроме Ивана, который, может, и впрямь переутомился в бесконечных мытарствах. Но Кеша не слушал негра, он для себя все давно решил: есть там что-то или нет, он пойдет до конца, ему терять нечего, все одно через «барьерчики» сигать придется, так уж лучше непопусту, не зазря, лучше так, чтоб должок свой выплатить… России и безвинному люду. И пускай Бронкс не болтает, ему есть чего терять, а Кеше нечего, сытый голодного не разумеет. Вообще Кеша значительно скорее сошелся с Хуком Образиной и даже с АрманомЖофруа дер Крузербильд Дзухмантовским, в просторечии, Крузей. Но с владельцем Дубль-Бига-4 у него не заладилось. Ежели потребуется с ним на смерть идти, придется идти, но под дудку его плясать, нетушки, Кеша имел во всем свое мнение.
– Да и это не главное, – горячился Дил, – это ерунда, пускай все, чего он понаплел, есть, пускай! Но надо же чего-то делать, понимаешь, а Иван сидит да помалкивает, я его вообще таким никогда не видал! Да ежели где чего не так, он хватал капсулу, баки, разгонники, боеприпасов побольше – и только его видали, таких шустрых поискать надо. Он-просто сдох, был да весь вышел, он всех перебаломутил, сгоношил, а сам сник… нет у него никакого плана, понял?! И нет у него уже воли, он растерялся, он лег на лопатки еще до начала боя!
– Давай, черни человека, – сурово вставил Кеша. Он снова сел на свой древний деревянный табурет. Сидел и играл желваками на небритых скулах.
– Не учи! – осек его Бронкс. – Я и ему то же самое говорил, в глаза! Надо чего-то делать, понял?! Или разбегаться!
– Кто тут собрался разбегаться? – хрипло поинтересовались сверху. И через потолочный люк в бункер свесился огромный, непомерный Гут Хлодрик. Он недолго висел, спрыгнул вниз, заскрипел-захрустел своим вечно полуисправным биопротезом, крякнул, насупился. И сказал:
– Там Цай пожаловал. Дела совсем паршивые. И коли кто собрался бежать, беги! А то поздно будет.
– Ты толком говори, нечего пугать, – спокойно отозвался Дил Бронкс и тоже сел, показывая, что ему бежать некуда и незачем.
– Иван просил всех собраться. Где Образина?
– Хук и Крузя во внешней сфере, на третьей орбите, – доложил Кеша.
– Вызвать!
– А этого? – Булыгин пнул сапогом пленника-изменника.
– Седого в погреб! – отрезал Гут.
Оборотень Хар, не дожидаясь разъяснений, ухватился зубами за край кожаного плаща и сноровисто поволок Говарда Буковски в угол, к неработающему утилизатору Хару нравилась роль безродного пса, он прямо-таки вжился в нее… ему так было сподручнее, спокойнее, все с ним свыклись, чего еще надо! Допотопные клавиши он нажал своим унылым носом, а вот на педаль надавил лапой – Крежень полетел вниз, в «погреб», в зацементированный мешок без окон и дверей. Никто не знал, что с ним делать, но и отправить на тот свет не решались.
– Где вы торчали? – поинтересовался Дил Бронкс, расстегивая ворот сверкающего полускафа.
– Среди камней и торосов, – вяло ответил Гут, – посреди унылой и ослепительной Гренландии. Где еще можно торчать беглому каторжнику?!
– Что Иван?
– Думает, – после минуты безмолвия ответил Гуг Хлодрик, – Иван все думает…
– Две трети оборонительных баз разоружены, из них почти половина демонтирована. Разоружение идет полным ходом. Это точные данные, – угрюмо отчитался Дил Бронкс, и он уже не скалил свои большие зубы. – А в Гренландии, небось, зима.
– Там тепло, там медведи и водопады из шампанского.
– У тебя горячка, Гуг.
– У нас у всех горячка. Ты думаешь, на Земле остались еще нормальные? Нет, Дил, они, эти чужие, и выжидали того времени, когда мы все посходим с ума.
– Ладно, это пустая болтовня, – оборвал их Кеша. – А вот со стариною Цаем мне бы хотелось потолковать.
Где он, родимый?
Гуг не стал- отвечать, скоро сами все увидят. Лично ему разговор с Цаем не принес облегчения. Прямо там же, среди седых валунов Гуг ухватил карлика за грудки и потребовал объяснений. Иван сидел в какой-то дикой и нелепой прострации, будто его подменили. Да и Цай был другим, мрачным и одновременно напуганным. Гуг перестал его трясти через две минуты, когда по глазам понял, что вытрясти ничего не удастся – отпрыск императорской фамилии в тридцать восьмом колене непричастен к беде, приключившейся с Ливадией БэкфайерЛонг, его любимой и ненаглядной Ливочкой. Лишь один раз Иван как-то непонятно встрепенулся и поглядел на Гута странным взглядом, но тут же снова отключился, предоставив двоим беглым каторжникам право выяснять отношения самим. Чуда не будет! Гуг это понял не сразу. Не надо ждать, надеяться, надо просто жить. А придет срок, все само собою образуется… и Лива откроет глаза, и позовет его, и не нужны им будут посредники, никто не будет нужен, и это даже очень неплохо, что только они с Иваном знают, где лежит несчастная. Только они! В конце концов Гуг Хлодрик заявил карлику:
«Все! Точка! Тебя и не было вовсе! Это все мне прислышалось, это все, понимаешь, галлюцинации!» На что Цай покачал головой и прямо признался: «Нет, Гуг, я тебе не примерещился, не криви душой. Все было на самом деле.
Но я Ливу не усыплял… и не убивал. Вмешался кто-то третий». Седой викинг отвернулся от собрата по гиргейской каторге. Теперь он не сомневался, они все чокнутые, по ним по всем плачет психушка, не только по одному Ивану. Но Гуг ни черта не боялся. Даже если сейчас, «на хвосте» у Цая прилетят, приползут, приплывут сюда недруги, он будет их бить до последнего заряда в сигмамете, а потом будет бить самим сигмаметом как дубиной, а потом, когда дубина эта сломается или выпадет из рук, он будет бить их кулаками и рвать зубами, они его смогут убить, растерзать, но бояться себя они его не заставят.
Да, Гуг окончательно решился. Один путь. Один крест…
Но Иван?!
Хук Образина и Крузя вошли в бункер, когда все были в сборе. Гуг указал им на пустующую скамью в углу.
Но сам не сел, прислонился к стеночке, исподлобья уставился на карлика Цая.
– Он нас всех сдаст, – процедил сквозь зубы Кеша.
Хук смотрел то на одного, то на другого мутными и добрыми глазами. Он еще не пришел в себя и почти ничегошеньки не понимал. Но уже начинал набирать вес, выправляться – из натурального скелета Хук превратился в заурядного дистрофика, то есть в скелет, чуть обтянутый кожей. И все же глядеть на него было страшно: острые мертвенно-желтые скулы, огромные глазницы под костистыми надбровьями, безгубый болезненно-искривленный рот… и, главное, вечно трясущиеся, не находящие себе места руки с длинными, тонкими пальцами. И это бывший космодесантник-смертник, боец галактического спецназа, который запросто мог управиться с тремя десятками отборных головорезов! Крузя выглядел почти молодцом: чуть пополнел, чуть полысел, но в карих глазах блеск и ум, Крузя вышел из затяжной, многолетней петли. Удержался на краю, сукин сын! Иван рад был видеть всех живыми. Были бы живы, а все прочее – дело наживное, хотя и не время радоваться, время скорбеть.
– Он нас всех подставит, – снова начал пророчить Иннокентий Булыгин. И когда убедился, что никто его не поддерживает и не желает даже откликаться, сунул руки за пазуху, вытащил черный кубик размером с крупную виноградину, выставил его на широченной темной ладони и уже не процедил, а рявкнул в сторону Цая ван Дау:
– Что это, отвечай?!
– Кончай базар! – Гуг Хлодрик поднял руку. – Надо по-порядку, без нервов. Цай сам все расскажет!
Карлик Цой приподнялся с обломка пластиконовой панели, обвел всех мрачным взглядом. И стал говорить.
– Вы им больше не нужны. Никому из них! Ни Синдикату, ни черным, ни Восьмому Небу, ни Совету, ни Синклиту… никому!
– И довзрывникам не нужны?! – грубовато вклинился Кеша.
– Никому! Игра сделана. – Цай ван Дау уставился в упор на Ивана, из подернутых багрово-красными прожилками глаз выкатились от напряжения две мутные слезинки, рот скособочило. – Еще недавно такие как ты были пешками в большой игре. Теперь ты даже не пешка.
Теперь ты никто! И ты никому не нужен, расклад ясен. У Земли нет никаких шансов. Даже одного из триллиона!
Им всем плевать на ваше дерганье!
Наступило мгновение, когда лица у всех собравшихся стали одинаковыми – и у Ивана, и у Гута Хлодрика, беглого каторжника и вожака развалившейся банды, и у спившихся героев Дальнего Космоса Хука Образины и Армана-Жофруа дер Крузербильд Дзухмантовского, и у ветерана жестокой аранайской войны Иннокентия Булыгина, и у преуспевающего Дила Бронкса… и даже у оборотня Хара – отрешение и тихие блуждающие улыбки снизошли на них. А что?! Может, это и к лучшему? Все разрешается просто, все уже разрешено… и от них ничего больше не требуется, им можно спокойно уйти от дел, отстраниться, лечь на дно и… ждать! ждать!! ждать!!!
– Но почему ты сбежал от них? – пробудился наконец Гут.
– Теперь им не до меня. Синдикат прекратил сопротивление. Его главари бьются друг с другом за будущие тепленькие места при новом режиме…
– А он будет? – тоскливо спросил Иван.
– Хто-он?
– Ну, режим-то этот?
Карлик Цай развел своими уродливыми ручками.
– Никто ничего не знает… но ведь должен быть, как иначе?!
– А так! – сорвался Гут. – Пора бы сообразить, что наша земная логика и все наши доводы этим тварям не указ! Они могут выжечь всю Федерацию, напрочь! Может, им нужна пустыня, голое место без всяких там копошащихся в своем дерьме человечишек?!
– Они могли всех нас уничтожить давйо. И безо всякой предварительной обработки, – сказал Иван устало. – Я никак не могу понять – почему они не сделали этого, почему они не делают этого?! Зачем им «приходы», зачем резидентура, агентурная сеть, за каким чертом они ломают одного за другим, кого силой, кого деньгами и должностями-. Это непостижимо! Ведь они могли нас уничтожить сто раз.» Нет! Это игра! Это Большая Игра!
Он так и говорил.
– Кто это он? – переспросил с бессмысленной улыбкой Хук Образина.
Иван не успел ответить.
Карлик Цай начал прежде него.
– Они хотят сломать нас. Мало убить, надо сломить волю к сопротивлению, надо самим себе доказать, что выводишь с лица Вселенной не соперника разумного-. пусть даже, малоразумного, а вредоносную плесень, это как прополка – рви сорняки, не жалей!
– Я тоже так думал, – отозвался Иван. – Раньше. Теперь я так не думаю. Здесь идет игра не на уровне Федерация и Система, наша Вселенная и Чужая. Нет, все глубже, нас ломают те силы, в которые почти никто не верит.
– Ты снова бредишь, – Дил Бронкс сверкнул всеми гранями вставного бриллианта. – Я готов драться до конца. Но не с призраками, Ваня, не с упырями и вурдалаками из детских сказок.
Иван тяжело вздохнул. Его не понимали даже самые близкие друзья – ближе у него никого не было… кроме Ланы, кроме Аленки, кроме Светы. Но где они? как дотянуться до них словом, душой? Не дотянешься! А эти рядом. Надо объяснить им, иначе нельзя, они обязаны все понять. Но как тяжко, как трудно! Сколько лет он мучительно добирался до истины… И постиг ее? Иван не знал.
Отчаяние, тихое, давящее, неизбывное каменной плитой лежало на нем.
– Это не бред, – проговорил он, не глядя на Дила Бронкса. – Стихия убивает слепо, внезапно. Ей плевать, кто ты и что ты, ее не интересует твое состояние перед смертью. Наводнение, цунами, смерч, землетрясение, да что угодно: налетело, сломало, раздавило, убило – и все!
Или взять прежние земные войны… внезапно убить, истребить как можно больше – ракетным ударом, ночными бомбардировками, газовой атакой. Люди гибли спящими, ночью, а если и днем, то не успев ничего понять: с неба, со всех сторон на них неслась смерть. И все! Никому и дела не было до того, что там у человека внутри! Надо было уничтожить его тело…
– На Аранайе так было, еще похлеще, – вставил Кеша, будто подтверждая Ивановы слова.
–..да, было, было, – машинально согласился Иван. – Система – это как мы в войнах, это как стихия, она без колебания, в усладу себе и потеху раздавила бы, сожгла, вытравила наши тела, все миллиарды и миллиарды земных, человечьих тел по всей Вселенной – без жалости и без пощады. Но Система работает в связке с Пристанищем… я не знаю, как это у них получается, зачем, почему, но они вместе. Вот тут и разгадка. Пристанищу мало убить нас телесно. Пристанище – это не стихия и не люди. Пристанищу надо растоптать, раздавить наши души: из одних сделать жалких и подлых трусов, превратить их в предателей, подлецов, продавшихся дьяволу, других обратить в своих слуг, в щупальца преисподней на Земле, третьих подавить духовно, довести до…
– Иван вдруг осекся, обвел собравшихся пристальным взглядом, всматриваясь в глаза и не замечая легких улыбок на губах. – Довести до отчаяния! Лишить воли к сопротивлению. Чтобы победить. Пристанищу надо убить не всех вместе, а каждого в отдельности. И не просто убить, а погубить его!
Все сидели молча. Кеша скреб небритый подбородок.
Дил Бронкс разглядывал гравированный золотой перстень на мизинце, будто впервые увидал на нем надпись и пытался прочесть ее по складам. Хук смущенно теребил край кожаной куртки. Крузя усиленно и неестественно зевал. Гут Хлодрик топтался у стеночки. А оборотень Хар пускал лиловые пузыри, можно было подумать, что он спит.
Первым открыл рот Гут Хлодрик
– Ежели бы ты не был моим другом, Ванюша, я б взял тебя под белы ручки да отвел бы в тихую обитель, где за такими как ты приглядывают добрые люди в белых халатах.
– Он правду говорит, – поддержал Гута Дил Бронкс. – Надо дело делать, а не богоугодными разговорами заниматься, вот что!
Вслед за Дилом загалдели, зашумели все. Это был ропот, это уже было недовольство – им, Иваном, вожаком, предводителем, они не хотели видеть над собою философствующего слюнтяя, не тот народ подобрался, не та публика. И Иван все это прекрасно понимал. Но не объяснить им и себе происходящего он не мог. Даже если Земля стремительно летит в адскую пропасть, на ней должны быть люди, которые осознают, что происходит.
В хоре ропщущих не было слышно сиплого голоска Хука Образины. Иван даже растерялся, когда услышал из безгубого рта странный вопрос:
– А почему?
– Что – почему? – переспросил он.
– Почему им надо погубить каждого? И почему не просто убить, а именно погубить? Какая разница, что убил, что погубил, не понимаю!
– А ну тихо! – рявкнул Иван как в прежние времена, когда с командой лихих и строптивых парней высаживался на сатанинскую Гадру. И его сразу поняли, сразу успокоились. – Когда человека просто убивают, душа отлетает от тела, она уходит в высшие сферы, на небо, куда угодно, мы не знаем толком, но она продолжает жить в иных измерениях и иных пространствах, она может вселяться в другие тела, нести свой заряд и свой мир в миры чужие. Но когда губят человека, то губят и его душу – ее или убивают вообще или ввергают в мир Пристанища, в преисподнюю, я еще сам не очень-то разбираюсь в этом, но прежней души нет, есть сгусток грязи, черноты и мерзости, есть еще одна капля в океане Зла! Понимаете?! Им надо истребить нас полностью, чтобы и души наши никогда не воплотились ни в кого… иначе может быть отмщение, нет, не отмщение, а возрождение людское. Да, именно этого они боятся, именно поэтому они не спешат, именно поэтому им надо погубить каждого… и хватит хихикать! Это не бред! Это новая реальность, с которой мы сталкиваемся, мы, все человечество! Прежде все бились за места в плотской, зримой и осязаемой Вселенной. А теперь вот эти вот недобрые, но высшие цивилизации Зла… они нас как щенков носом ткнули в лужу, в жизнь подлинную, которая не замыкается в наших убогих измерениях, они сами нам показывают, что есть миры иные, где мы можем существовать, но они нам не дадут этого. Представь-ка себе, Гут, такое дело: насылают они на нас звездную армаду, выжигают все напрочь, во всей нашей Вселенной не остается ни одного землянина, все сорок миллиардов человечьих тел сгорают в синем пламени или становятся пищей ддя червей к консервантами…
– Какими еще консервантами?! – перебил удивленный Крузя.
Ивану припомнилось Пристанище, тела, лишенные душ, биоматериал для последующих трансформаций и воплощений, припомнился тот кошмар и ужас, когда откушенные головы падали иа холодный мрамор и катились по нему, вращая бессмысленно-стеклянными глазами. Разве это можно объяснить, передать?! А «морозильники»?! А трансплантация душ?! Это все надо видеть.
– Когда человек хочет сохранить икру, рыбу, мясо, он консервирует их и хранит. Когда нелюдям надо сохранить для своих опытов человечину, они точно так же консервируют ее… немного по-своему, но принцип тот же, понял?
Крузя покачал лысеющей головой, выпятил нижнюю губу.
– Поймешь, когда увидишь.
– Ни хрена мы пе увидим! – вставил Гут Хлодрик. – Вот этот ублюдок, может, и увидит, – он кивнул в сторону «подпола», где сидел сейчас Крежень. – А мы сдохнем здесь, на Земле!
– Короче! – Ивану надо было довести свою мысль до конца. И он оборвал ненужные сейчас словопрения. – Так вот, они уничтожат сорок миллиардов тел. Сорок миллиардов душ отлетят, кто куда – в ад, в рай, в чистилище, если оно есть. Сорок миллиардов душ уйдут из нагших убогих плоскостей в иные измерения. Черные души усилят и умножат Пристанище. А светлые? Души всех нормальных добрых людей, куда они уйдут?!
– Это мы-то добрые и светлые?! – ухмыльнулся Кеша.
– Неважно! Не о нас речь. Непогубленные души будут жить в тех измерениях, где обитает недоступное нам Добро и Зло. И это будет «пятая колонна» Пристанища. Понимаете? Они, точнее, их слуги на Земле всегда сами привыкли быть «пятой колонной – то разрушающей силой, что истачивала страны, народы, цивилизации. И вот наступает их полная, абсолютная власть во всех Вселенных, по всему бескрайнему Мирозданию… их мир, их порядок, а где-то внутри него, нам не понять даже на каких уровнях, но внутри – уже не их, но наша «пятая колонна». Мы всегда были легкомысленны, мы не хотели видеть на своей Земле очевидного. Но они это видят очень хорошо, они знают о «пятых колоннах» все, это их метод, это их стратегия и тактика. Они не такие наивные и легковерные, они прекрасно знают, что если их и погубит кто-то, то изнутри, разъедая постепенно их мир, их порядок. И они не допустят этого – Зло предусмотрительно и дальновидно. Зло никогда не бывает беспечным и доверчивым. Они должны быть уверены в своей победе! Они хотят знать наверняка, что сокрушили противника. Они не успокоятся, пока не погубят последнюю душу.
– Значит, Вторжение никогда не начнется! – заорал, размахивая руками, Дил Бронкс. – Это бесконечный процесс. Если тебе верить, Ваня, ежели у них штучное производство – то они никогда не остановят его, рождаются все новые люди, грешники каются… все старо как мир, хватит этих проповедей! Болтовня одна! А оборонительные рубежи разрушают, понял?! А мы болтаем!
– Спокойно, Дил! Они нас хотят отвлечь на мелочи. Ну куда вот ты сейчас бы бросился? Восстанавливать оборонительные базы Раганра, или может, кольцевую систему Дидузориса?! Ты будешь метаться по Вселенной, как метался я, ты будешь терять время, вместо того, чтобы сесть один раз, все хорошенько обдумать и ударить…
– В центр! – будто вбил последний гвоздь Гут Хлодрик.
Иван скривился. Они все тянут его за рукава, кто куда.
Но он не должен идти у них на поводу. Он знает больше их всех вместе взятых, он прошел через столькое, что не приведи Господь им! Гут прав. Гут почти во всем прав!
Но как решиться на этот страшный шаг?! Невыносимо!
Почему судьба взвалила на него это бремя, почему он обязан нести этот тяжкий крест?! Карма? Неважно как называть, неважно. «Иди, и да будь благословен!» Если он – он, измученный, загнанный, бросаемый из пекла в пекло – благословенный, то кто ж тогда проклятый?!
Кто?! В глазах вдруг помутилось, стемнело… и встала огромная, нелепо скрюченная тень с кривой клюкой. Старуха. Проклятая ведьма Пристанища! Сгинь! Иван с силой сдавил виски, опустил глаза, уткнул их прямо в пол, в серый и грязный бетон. Но он все равно видел ведьму.
Безумные пылающие лютой яростью кровавые глаза жгли насквозь. Костлявая лапа тянулась к горлу, почти касалась его, но не могла сдавить. Высохшее тело фурии сотрясалось, черные тяжелые одеяния развевались, бились в порывах несуществующего ветра. А глаза из-под черного капюшона все жгли и жгли. «Ты никуда не уйдешь от нас! Близок твой смертный час, Иван! В жутких мучениях и судорогах издохнет твое тело, но душа будет вечно в Пристанище… ибо сбывается уже страшное, черное заклятье! И нет для тебя Исхода!»
Старуха-призрак исчезла так же внезапно, как и появилась.
Но видел ее лишь один Иван.
– А вот мне плевать, чего там будет да как, – заявил Иннокентий Булыгин. – Я их буду просто бить до последнего мига. И все! Моя душа уже продана…
Они переглянулись с Иваном. И тот сразу вспомнил «хрустальный лед», плен в ядре препоганейшей планеты Гиргеи, довзрывников, «барьеры», Кешино чудесное раздвоение. Да, он прав, эти нелюди, существующие на энергетическом уровне и чуждые людских тревог и забот, Кешину душу не вернут. Но, надо признать, они помогли им, они спасли их. Спасли? Или погубили?! Нет, Иван никому своей души не закладывал… В мозгу кольнуло, всплыла мерзкая рожа Авварона. Что делать, он пообещал отдать Кристалл колдуну-крысенышу. Это нелепо, получается, что он, благословенный на добрые и светлые дела во имя Господне, работает на Пристанище, на преисподнюю. Иван чуть не взвыл. Лучше не вспоминать.
Лучше не вспоминать! Но как назло перед внутренним взором встали две распятые на поручнях фигуры. Накатило всепожирающее пламя. Острая игла вонзилась в сердце. Сколько же можно! Нет, надо было покончить с этим, надо было нажать на спуск… и все!
– Я сказал то, что хотел сказать! – заключил Иван.
– Значит, мы начинаем! – понял его по-своему Гут.
– Нет! Еще рано.
– Но почему?! – Гут Хлодрик подступил к Ивану вплотную, побагровел, заскрежетал зубами.
– Я должен идти к ним.
– К кому, мать твою?!
– К правителям. Я должен говорить с ними. Вы меня поняли… И они поймут.
Гут остервенело ударил кулачищем в боковую панель, пластикон треснул, сеть трещинок разбежалась паутиной почти до самого бетонного пола.
– Ваня, родной! – зарычал он. – Ведь ты уже бился головой о стенки. Ты чего, милай, не понял еще, что простота хуже воровства?! Ты себя не жалеешь, так нас пощади! Они всех изведут, не дернешься, не рьшнешься!
Не сходи с ума, я тебя прошу!
– Он дело говорит! – закричал в тон Гуту Дил Бронкс.
Загомонили, заволновались Хук с Крузей. Засопел и заскулил с пола оборотень Хар. И только Иннокентий Булыгин вдруг повернул свое тяжелое и суровое лицо к позабытому всеми Цаю ван Дау и повторил с невозмутимым видом:
– Так что ж это такое? – на ладони его чернел прежний кубик.
Все будто по команде притихли и уставились на уродливого, несчастного карлика.
– Сдави ретранс! – после секундного замешательства приказал Цай.
– Чего? – не понял Кеша.
– Кубик в кулаке сдави! Слышишь?
Кеша добросовестно исполнил приказание. Глаза у него округлились. Нижняя челюсть отвисла.
– Слышу, – просипел он. – И вижу!
– Опиши, что видишь.
– Красиво больно. И непонятно… паутины какие-то мохнатые, решетки, клетки разноцветные, на тыщу верст все видно, даже больше, шевелятся, заразы… и голоса, и музыка какая-то, и Цай чего-то говорит, вещает как в «приходах», голос есть, а рож не видно! Но красотища, едрена карусель, ты мне случаем наркоты не вколол, Цай? Говорят, у шизоидов такие «полеты» бывают! Ну-у, дела-а-а!
Иван внутренне напрягся, мышцы словно судорогой свело, шея закостенела. Не может быть! Это просто совпадение! Черная страшная воронка коллапсара, вход в Иную Вселенную, мохнатые нити, переплетения, невероятная прозрачность на невероятные расстояния, светящиеся кристаллические структуры, многосложные и затейливые, мшистые. Многомерная, ячеистая сеть! Полупрозрачные тончайшие нити, безмерная чернота… Невидимый спектр!
– Ретранс дает связь и ограниченное перемещение в каких-то параллельных структурах, я сам еще не разобрался, в каких, – пояснял карлик Цай. – Гуг, ты помнишь подземелья Лос-Анджелеса, черную мессу, Ливадию? Ты слышал меня тогда?!
– Еще бы, – мрачно ответил Гуг. Каждое напоминание о том дне повергало седого викинга в уныние.
– А мой голос под сводами и в твоем мозгу?
Гуг только рукой махнул.
– Это ретранс.
– А как же прозрачная стена, которая остановила… – Кеша хотел сказать «ведьму», но вовремя осекся, поглядел на Гута Хлодрика.
– Ты бросил кубик в нее? Над тобой в тот миг властвовал ужас, непреодолимый ужас?!
– Я б так не сказал, – начал изворачиваться ветеран, – и не такое видали. Но, прямо говоря, струхнул малость.
Цай кивнул, ему не нужны были длинные и нудные разъяснения.
– В ретрансе есть сенсодатчики, и если владелец не может четко сформулировать приказа, а ситуация пиковая, он просто выставляет полевую защиту, это элементарно, Кешенька! – Цай скривился в уродливой улыбке и опять из его раны на лбу потекла черная, густая кровь.
Это был не человек, не инопланетянин, вообще не существо живое, а сплошная кровоточащая и нарывающая рана.
– Стоп! – Иван вскочил на ноги, подошел к Кеше, положил ледяной черный кубик в руку, повертел немного. – Ты у кого взял эту штуку?!
– Я ж говорил у кого, – промычал Кеша.
– Повтори!
– У Толика Реброва, приятеля твоего, убиенного собственными рыбками!
– Откуда он у него? – этот вопрос предназначался Цаю.
Тот покачал головой.
– Эти штуки не могли сделать на Земле. У нас нет ничего похожего! – Иван волновался, наконец-то ему удалось нащупать кончик нити… почти удалось. – Мы выходим только в Осевое, перемещаемся через нечто, не имеющее ничего. Какие еще параллельные структуры?!
Он сдавил кубик, ладонь прожгло холодом – почему такой неземной холод, ведь кубик лежал у Кеши за пазухой, мог бы давно согреться, даже если перед этим его сто лет держали в морозильнике? Ничего не происходило. Иван поглядел на Цая. Тот закрыл глаза. И тогда Иван все увидел. Да, это был Невидимый спектр – всепоглощающая глубь черноты и мохнатых переплетений, сверкающие, разбегающиеся и наплывающие нити… Как давно это было! И вот, все повторяется! Или Система уже на Земле?! Он разжал ладонь, не время уходить.
– Не темни, Цай. Ты должен знать! Откуда все это?
– Я воспользовался неразберихой. В Восьмом Небе все перемешалось. Они ждут начала со дня на день… Они готовы всех спровадить на тот свет, лишь бы продержаться еще день, час, минуту. Я выкрал у них ретранс, и еще кое-что к нему. А откуда вещички – тут путаница, – Цай перешел «а полушепот, будто их подслушивали. – Вещь неземная, точно. Но Система не причем. Там шуровали ребятишки из Закрытого Сектора, сам знаешь, те, что ходили в Осевое и пропадали один за другим. У них свои связи с Восьмым Небом и довзрывниками. Из Осевого они переходили еще куда-то… Куда, никто не может понять, а они объяснить не в состоянии, там все другое!
Иван вспомнил Свету, их последнюю встречу. Значит, она не примерещилась, значит, она была. Иван напряг память. Да, Света говорила так: «…семьдесят восемь ваших осталось тут, больше сотни ушли через Осевое… этому нет названия на земных языках… они ощутили себя сильнее простых смертных, они не захотели оставаться среди смертных. Они ушли!» Но что странно, ведь и Цай был тогда с ним в Осевом, он спас Цая от смерти, от его призрачного и жестокого отца-убийцы, узурпатора Умаганги. Почему он оказался там?! Цай спускался в ядро Гиргеи, Цай был ретранслятором Синдиката. Ретранс?
Ретранслятор.
– Синдикат завязан с ними? – спросил Иван.
– Нет, – ответил Цай, – Восьмое Небо опередило Синдикат. Они больше выпытали у довзрывников… но я не знаю всего.
– Значит, ретранс дает возможность и перемещаться?
– Это сложная штуковина, мы не догадываемся о всех ее возможностях. Перемещаться можно, но…
– Хорошо! – обрезал его Иван. – Значит, их всего несколько?
Карлик выставил свои уродливые руки-крючья, трехпалые и кривые.
– Их не больше, чем пальцев на моих руках.
Иван ничего не понимал. Можно с ума сойти. Это просто провидение! Неужели он интуитивно угадал, куда посылать Кешу?! Или им и впрямь движут Благие Силы?!
– Почему он оказался у Реброва?!
– Он мог быть только у самых крутых бугров этой мафии, – твердо заявил Цай, – о мелкоте и говорить нечего.
– Хочешь сказать, что Толик был одним из главарей Восьмого Неба?!
– Нет! Это точно! Там два семейных клана. Там нет русских наверху, только среди исполнителей.
– Но почему же тогда? Почему у него оказался ретранс?! И почему он не смог его использовать во всю мощь?!
Они замолчали На эти вопросы не было ответов.
Только догадки Только варианты. И один Иван знал наверняка – Толика готовили, его берегли для какого-то большого дела. Какого?! Ответ рождался сам. Восьмое Небо, а скорее всего, те, кто заправлял через эту вселенскую мафию, хотели взять власть над Великой Россией.
У Ивана камень упал с сердца. Отхлынуло жуткое, давящее отчаяние. Если так, значит, он ошибался, значит, они еще не дорвались до власти в России, значит, наверху сидят не предатели и резиденты, а хорошие, добрые русские люди. Просто они не ведают, что творится, что готовится… не ведают, а вся эта мразь и нечисть типа толиков ребровых не подпускает к ним близко. Пятая колонна! Предатели! Но ладно, это еще не все, это мелочи, главное, что измена не проникла наверх. Слава Богу!
Иван готов был расцеловать отпрыска императорской фамилии в тридцать восьмом колене карлика Цая ван Дау, законного императора Умаганги, агента Синдиката и Восьмого Неба, беглого каторжника, ученого, блестящего инженера и безжалостного, жестокого преступника.
– Я пойду к ним! – сказал он твердо, без тени былых сомнений и тревог.
Гуг Хлодрик отвернулся от него и прохрипел через плечо:
– Ты пойдешь на смерть. Иди, Иван, раз уж тебе не терпится сдохнуть. Иди!
В бункере стало тихо. Только Хар все сопел и пускал лиловые пузыри. Но и он вдруг замер, напрягся, поднялся на четвереньки, тряхнул совсем по-собачьи кудлатой и ушастой головой, подошел на полусогнутых к «подполу» и завыл.
– Ну чего там? – недовольно поинтересовался Кеша.
– Сбежал, – по-людски ответил оборотень Хар.
Кеша быстро подошел к люку, заглянул вглубь. Креженя в «подполье» не было.
Часть первая. СКИТАЛЕЦ
До этого дня Ивану не доводилось видеть столь близко Верховного Правителя Великой России. Да и желания у него особого не было, хватало лицезрения главы советов по визорам и инфограммам. Теперь обстановка изменилась. Он рискнул. Он не мог не рискнуть. Яйцо-превращатель лежало у Ивана в нагрудном кармане-клапане повседневного и привычного комбинезона, выгоревшего еще на Гадре. Иван специально нарядился в старую, рабочую одежду – не пировать шел и не любезностями обмениваться. Он оторвал превращатель от шеи всего за несколько секунд до того, как Правитель вошел в собственный кабинет. Немногим ранее, и застал бы тот в огромном старинном кресле своего двенадцатого или пятнадцатого помощника по общим вопросам. Да, Иван пошел на хитрость, он не имел больше права обивать пороги приемных, просить о встречах и аудиенциях. Или его поймут сейчас. Или никогда.
Правитель досиживал в тихости и благости уже третий, последний срок- без малого четырнадцать лет «у руля». Бьш он еще не стар, если верить публикуемым данным – восемьдесят три, расцвет сил. Но при ближнем рассмотрении оказался он пониже, пожиже, чем виделся с экранов. Редкая полуседая шевелюра, большой мясистый нос, подернутые дымкой выцветшие глаза, выгоревшие, а может, и с рождения рыжеватые брови, толстые подрагивающие губы. Сутулый, чуть косящий, прячущий левую руку в кармане двубортного пиджака нестареющего покроя, чуть прихрамывающий и вообще, какой-то нескладный, перекошенный, нервный.
На Ивана он поглядел отсутствующим взглядом, встрепенулся с опозданием, когда проходил мимо огромного резного стола. И сразу же потянулся к хрустальной панели, окаймляющей массивную столешницу, там была сигнализация.
– Не извольте беспокоиться, – учтиво сказал Иван.
– Поломалась? – выгнув бровь, поинтересовался Правитель. Он совсем даже не был напуган.
– Нет, эти штуковины не ломаются, вы запамятовали, и кстати, ими можно управлять мысленно.
– Проклятый склероз, – как-то странно процедил Правитель и с прищуром, из-под нервно разлохмаченных бровей взглянул на Ивана.
Тот сразу понял свою оплошность – движение этого кособокого хромца было явно не случайным, а было оно отвлекающим. Черт возьми! Так опростоволоситься… и кому?! десантнику, прошедшему сквозь ад сотен планет!
Иван чуть двинулся, всего лишь попытался переменить позу. Но не смог. Незримое поле словно слоем льда сковало его в том положении, которое он успел занять минуту назад на столь же резном как и стол кресле, жестком и высоком, нещедро обитом темно-коричневой грубой кожей.
Правитель сокрушенно развел руками.
– Вам же тут не положено находиться, а вы… расселись, понимаете ли. Так что уж не обессудьте, э-э, молодой человек, потерпите. Кому следует проверят все… и отпустят вас… потом.
– Я пришел к вам! И только к вам! – решительно заявил Иван. Язык ему повиновался, а это было главным.
– Не надо, не тратьте сил и времени, – Правитель придвинулся совсем близко. И ласково, по-отечески поглядел на сидящего, – ну зачем вам сейчас говорить, а потом еще повторять вашу жалобу… сразу расскажете тем, кто вам поможет. Разберутся с вами, не волнуйтесь.
Иван не мог повернуть головы. Но он увидал, как изза стенных деревянных панелей выскользнули две тени.
Наверняка еще две были за спиной. Сейчас все закончится- его уволокут, будут проверять, мытарить… и все пропало! Какой же он наивный, пытался побеседовать по душам, все объяснить, спасти Россию, мир, земную цивилизацию… олух царя небесного!
– Как он прошел? – совсем другим тоном, резким и даже злым спросил Правитель у теней.
– Он не проходил! – четко, по-военному отрапортовала одна из них.
Иван не мог разобрать черт лица, словно отвечавший был в полупрозрачной серой маске. И все же это человек, не биороб и не кибер. И остальные – люди. Охрана.
– Как не проходил? Что вы мне голову морочите!
– Я отвечаю за свои слова, – упрямо повторил начальник охраны, – вы можете меня проверить, фиксируется и записывается все, абсолютно все, без малейшего перерыва. Этот тип не проходил сюда. И не мог пройти!
Если хоть в одной записи за последние двадцать лет моей работы на этом посту промелькнет его личность, или хотя бы его тень, я сегодня же уйду в отставку… и застрелюсь! – Последние слова прозвучали с плохо скрываемой обидой.
– Ну зачем же так, – разрядил обстановку Правитель. – И вообще, не делайте из этого глупого и пустяшного случая целую историю. Я за день принимаю тысячи посетителей… ничего, приму и тысячепервого. Идите!
Тени исчезли. Правитель молча придвинул точно такое же резное высокое кресло, на каком сидел Иван, чуть ли не вплотную к незванному, застывшему гостю и молча уставился на него.
– Они говорят правду, – подтвердил Иван.
– Значит, вы проникли сюда в чужом обличий?
– Да!
– Маски, бутафория, наряды – исключены. Аппаратура просвечивает каждого насквозь. Иначе и нельзя, это же, молодой человек, как никак центр управления государством, огромной, сложной системой земель и народов не только на Земле, но и по всей Вселенной. Вы не могли загримироваться, замаскироваться – приборы не обманешь. Выкладывайте все начистоту!
– Я за этим и пришел сюда. – У Ивана словно чугунная гиря с сердца свалилась. В голове зашумело, завертелось… он уже хотел начать про Вторжение, про страшную и неминуемую угрозу, первое слово чуть не сорвалось с его языка. Но он осекся, сдержал себя. Именно это, любые, даже самые страстные призывы спасти человечество первым делом вызовут подозрения и недоверие – много таких «спасателей» было, все закончили жизни в психушках, это в лучшем случае. Нет! Надо чем-то убедить, надо доказать, надо сделать так, чтобы поверили с самого начала… и у него есть такая возможность.
– В левом нагрудном клапане, – сказал он тихо, будто переламывая себя, будто выдавая то, с чем бы ему очень не хотелось расставаться.
– Что там у вас?
Правитель откинулся на спинку стула и с прищуром, склонив голову, поглядел Ивану на грудь.
– Яйцо-превращатель.
– Да-а? И во что же оно превращается? – уныло поинтересовался Правитель.
– Оно само не превращается ни во что. Но обладающий им может превратиться в любого. Высвободите мне хотя бы одну руку – и вы убедитесь в моей правоте!
– Я думаю это будет преждевременным, – засомневался Правитель. – Но я догадываюсь, как вы проникли сюда – вы приняли облик одного из моих доверенных лиц и спецаппаратура на входе приняла вас за своего, пропустила?
– Не облик, нет. Я стал им на короткое время, стал одним из ваших помощников. А потом я вернул себе свое тело. И все при помощи этой маленькой штуковины, каких нету на Земле. Она просвечивает насквозь находящегося рядом, а затем, в считанные секунды перестраивает молекулы и атомы моего тела в соответствии с его строением. Но мозг сохраняется мой, и память моя, короче, все мое в чужом теле… это не просто облик.
Правитель вдруг перекосился еще больше, запрокинул несуразную свою голову назад и расхохотался скрипучим, прерывистым смехом.
Сквозь смех он сипло вьщавил из себя:
– И вы хотели, чтобы я высвободил вам, молодой человек, хотя бы одну руку?! Ой, не смешите меня! Вы хотели стать мною… прибить меня, уничтожить труп… и, ха-ха, править всей Великой Россией?!
Иван сдержался, хотя он был готов обложить этого кособокого и криволицего человека всеми известными ему ругательствами. Он ожидал более серьезного приема.
Но в то же время он знал, что чаще всего именно самые важные и серьезные дела делаются под улыбочки и прибауточки, под глупенькие шуточки и взаимное кривлянье- так уж устроен человек, ему надо прикрыть внешним то, что таится внутри, не выдать себя, не выставить напоказ, а улыбки и игра, переходящая в паясничанье, это лучшее прикрытие. Пусть! Пусть посмеется, пусть поиздевается. Все равно этот любопытный старикан в его руках… правда, только до тех пор, пока Иван представляет для него загадку. Ну а потом… потом будет или победа, или суп с котом! Иван молчал, не оправдывался, он знал, что если сейчас начнет выгораживать себя, то получится хуже.
– И что бы вы, молодой человек, стали делать, превратившись в великого правителя великой России?! – продолжал издеваться хозяин просторного кабинета. – Вы бы, разумеется, облагодетельствовали человечество!
Разом бы разрешили все его проблемы, да?! Насытили страждущих, ублажили бы ищущих, восстановили бы справедливость, коей не было до вашего прихода, не забыли бы и про себя, верно я говорю, и наступило бы на земле царствие небесное, и возблагодарила бы вас паства ваша и управляемые вами, так?!
– Я вовсе не метил на ваше место, – тихо ответил Иван. – И проблемы восстановления справедливости меня не волнуют. Сейчас есть дела поважнее. Если вас беспокоит превращатель – возьмите его, испробуйте. И вы убедитесь, что таких штуковин наша земная цивилизация пока что создать не в состоянии.
Правитель поднял руку. И Иван заметил, что скрюченные подагрические пальцы на ней слегка подрагивают. Волнуется. А может, болезнь, может, нервишки!
– У нас имеется кой-какая информация о подобных штуковинах, молодой человек, имеется. Правда, не скрою, в руках держать не доводилось- вы первый ко мне пожаловали. Не беспокойтесь, наши специалисты разберутся и мне доложат.
– Вас даже не интересует – откуда он у меня?
– Откуда?
Иван решил, что тянуть больше нельзя, иначе беседа прискучит Правителю, и он сдаст его «специалистам», а там – пиши пропало.
– Такие штуковины делают в будущем, в тридцать пятом веке! – заявил он, глядя прямо в выцветшие глаза, чуть косящие и подернутые странной дымкой. – А потом переправляют по закрытым каналам сюда.
– Машина времени, – разочаровано протянул Правитель.
– Я не знаю, как все это называется… важно другое, зачем ОНИ» переправляют это сюда? И кому переправляют? Насколько мне известно, в правительственные структуры Земли превращатели и все прочее не попадают. Вы меня понимаете?
– Ну-ка, ну-ка, это уже становится любопытным.
Продолжайте!
– Кто-то извне снабжает тайные земные организации оружием, против которого бессильны земные власти.
Почему бы не предположить, что эти незримые доброжелатели покровительствуют тем, кто хочет свергнуть…
– Законную власть?! – резко вставил Правитель. – Это вы хотите сказать?
Иван ничего не ответил, он только пристально посмотрел в мутноватые глаза собеседника. Теперь в них пробуждался явный интерес, вспьтхивали искорки внутреннего беспокойного огня.
– И установить власть свою? – продолжил Правитель.
Иван не отрывал взгляда от этого странного и непростого человека, он пытался проникнуть внутрь его мозга, его души, прощупать закоулки его сознания, выведать, выпытать нужное… сознание и подсознание Правителя были блокированы, кто-то позаботился о нем, такого запросто не прощупаешь. Но одно Ивану было предельно ясно – у Правителя есть очень серьезные сведения о всех этих «штуковинах», спецслужбы все-таки работают, не разленились еще совсем, и сведения эти совершенно секретные, даже особо важные, а значит, они идут по уровню угрозы национальной безопасности, и даже безопасности Федерации! Нет, здесь не спят. Может, Правитель знает и о готовящемся Вторжении? Надо прощупать… Нет, рано еще, можно все испортить!
– И вы, молодой человек, обладаете такой штуковиной? Это наводит на определенные мысли…
– Нет, я не связан с ними. Если бы я работал на них, вас бы уже не было в живых.
Правитель стал желтым, будто опавший лист клена, Иван даже не представлял, что можно мгновенно так пожелтеть. Гнилое нутро! Он очень болен, возможно, ему даже эту беседу вести тяжело, невыносимо. Но надо, никуда не денешься.
– Кто же вы?
– Моя личная карта 017 ВД 869-12-47ХХ. Можете проверить, там есть все обо мне.
– Я не занимаюсь проверками, молодой человек, мы с вами уже говорили об этом. Но я начинаю проникаться к вам доверием. Вы ведь десантник?
– Да.
– Повидали много чужих миров?
– Да.
– Масса впечатлений? Яркие картины встают в памяти?!
– Не все десантники. сходят с ума и становятся психопатами, – решил завершить тему Иван.
– Я не хотел вас обидеть, – вкрадчиво произнес Правитель. – Так откуда же исходит угроза законной власти – из будущего?
– Нет! Эта угроза исходит отовсюду – и она более реальна, чем вам кажется.
– Интересно.
– Это очень интересно, особенно для вас. Попытайтесь сопоставить некоторые факты и вы все поймете.
– Я вас внимательно слушаю, – Правитель скрестил руки на груди, поерзал на жестком стуле, устраиваясь поудобнее.
А у Ивана начинала затекать шея, немела правая рука-он продолжал оставаться остекленевшей в защитных полях статуей, лишь язык шевелился, да рот раскрывался, да мысли ворочались – тяжело, устало, будто старые каменные жернова.
– Вам не кажется странным, что последние полтора года все крупные земные и галактические преступные синдикаты и картели притихли словно мышки, не было ни одной стычки? Они явно готовятся к чему-то очень серьезному и непонятному для властей. За минувшие шесть столетий такого затишья не было. И вы должны знать об этом, к вам стекается информация со всей вселенной. Это во-первых…
– Чем меньше крови и вражды, тем лучше, – вставил Правитель.
– Конечно, лучше. Но не думаете же вы, что волки стали овечками и решили мирно пастись на одной лужайке?
Правитель промолчал, только хмыкнул.
– Далее, за тот же срок, я проверял, спецслужбами впервые не было раскрыто ни одного резидента, ни земного, ни инопланетного, и не только в России, в Сообществе, но и во всей Федерации. Что случилось – перестали шпионить друг за другом? Вы верите в это?!
– Нет, не верю, – неохотно согласился Правитель. – Но и объяснить этого не могу… наверное, бывают периоды равновесия служб сбора информации и служб, противодействующих им. Да, наверное, так.
– Нет, не так! – резко сказал Иван. – Не бывает таких периодов, не убаюкивайте себя. Если машина работает, то она работает. Агентура и резидентура не только собирает информацию, но иногда и подготавливает кое-какие события, служит катализатором реакций, вам, политику, лучше это знать… Вербовка идет полным ходом, количество диверсий и террористических отвлекающих актов увеличилось во много раз…
– Откуда вы знаете это? Все данные о диверсиях засекречены!
– Знаю. Ведь я не ошибся?!
– К сожалению, нет.
– Так почему ни одного раскрытия? Почему парализована воля контрразведки… и что вообще с ней происходит?! Очень странное явление. И это – во-вторых. А втретьих, ответьте, почему Федерация именно полтора года назад при молчаливом согласии России приняла закон о легализации тайных сатанинских обществ и «черного подполья»?
– Это уже из области мистики… или прав человекам-отмахнулся Правитель. – Каждый может верить во что захочет, хоть в черта с рогами. Ну их, молодой человек, не скатывайтесь до уровня отбросов общества!
– Этих отбросов сейчас- сотни миллионов, а возможно, уже и миллиарды, ведь не все явно проповедуют культ «черного блага». И я согласен с вами, если бы они просто бесились с жиру, но они чего-то ждут, они готовятся к приходу своих мессий. Не слишком ли многие на Земле и в нашей области Вселенной вдруг стали ожидать чьего-то прихода?!
– Так всегда было. То конца света ждали, то потопа, то второго пришествия…
– Вы, видно, никогда не бьши на черных мессах.
– Еще чего не хватало! – Правителя прямо-таки передернуло, он скривился и перекосился еще больше.
– Да, вы, конечно, не были. Но вы должны знать, если тайком еще не упразднили спецслужбы, что эти сотни миллионов не просто ждут, что они уже поделили Землю и Вселенную на участки, на квадраты, что они накопили горы оружия, что у них не одни только мессы и жертвоприношения, но железная дисциплина, организация, подразделения, что они держат под своим контролем католическую церковь Сообщества, десятки тысяч учреждений, заведений, концернов, «гуманитарных» фондов и движений. И я не удивлюсь, если все эти «штуковины» из будущего поступают именно к ним!
– В России практически нет сатанистов! – отрезал Правитель. – А над Сообществом мы не властны.
– Да, почти нет, – саркастически заметил Иван, – если не считать подпольных ячеек, на которые ваши спецслужбы закрывают глаза, о которые не желают «марать руки». Наши, не наши… дьявол с ними, важно, что и Россия поделена на квадраты. Они притаились и ждут.
– Чего?!
– Знака. Сигнала. Начала!
– Я не верю в это и никогда не поверю, молодой человек. Для чего, по-вашему, мы сидим здесь?! Для чего огромный госаппарат?! Для красоты?!
– Я не хотел задеть вас. Простите. Но я говорю только о том, что есть. Десятки миллионов прислужников «черного блага» – не вымысел и не мои фантазии. Они готовятся! Их становится все больше, молодежь, юнцы идут к ним тысячами, миллионами. И никто не останавливает их. Вам не кажется это странным?
– Свобода воли! – почти закричал Правитель. – Никто не имеет права лишить человека свободы воли и выбора!
– Да, свобода, – сокрушенно заметил Иван, – но почему-то свобода лишь в одном направлении. Продолжим наш счет. В-четвертых, полгода назад Объединенный Совет Федерации и Синклит Мирового Сообщества провели внеплановые срочные проверки всех стратегических запасов продовольствия и медикаментов на Земле и планетах Федерации, признали эти запасы не отвечающими, я цитирую, современным требованиям, приняли решение о полной замене таковых, возобновлении и уничтожении имеющихся. Ни одно распоряжение, ни один указ или приказ за всю историю Земли не выполнялся столь молниеносно: все стратегические запасы были уничтожены в течение двух суток после издания секретного заключения. Но нигде до сих пор запасы не восстановлены!
– Не горячитесь, молодой человек, никто не останется голодным, не те времена, никто нам не угрожает, хватит и обычных запасов. Я в курсе, сейчас идет разработка стандартов и особых требований к новым стратегическим запасам. По установленным срокам через восемь месяцев завершится их доработка и запасы будут восстановлены.
– Восемь месяцев!
У Ивана все внутри сжалось. Восемь месяцев! Теперь он знал предельный срок. Как мало оставалось времени.
Вторжение произойдет именно в эти восемь месяцев. Но когда – завтра, через три дня, через полгода?! Нет, оно уже началось. Но пока тихое, ползучее… а потом! Потом будет поздно. Надо сейчас!
– Да, восемь месяцев, что это вас удивляет? Не расстраивайтесь из-за пустяков, они пролетят мгновенно, моргнуть не успеете, эх, молодей человек, у вас еще долгая жизнь впереди, а вы о каких-то месяцах говорите!
– Хорошо! И все же стратегического запаса продовольствия и медикаментов нет – это факт! Далее, около года назад по Земле и Федерации прокатилась пандемия вируса «дзетта». Он никого не убил, но он поразил миллиарды людей, лишив их иммунитета, воли, осознанных желаний, он превратил десятую часть всех людей в безответных, по сути, бессильных существ. Это в-пятых! Вшестых, за последние четыре месяца Сообщество вывело на геостационарные орбиты четыреста спутников-трансляторов…
– Дело обычное.
– Да, обычное, но на них установлены пси-генераторы. Зачем?!
Правитель тяжело вздохнул и развел руками. Неожиданно пристально посмотрел на Ивана из-под лохматых кустистых бровей. И показалось тому, что взгляд был не просто изучающий, но недобрый, не по-хорошему пристальный.
– В-седьмых, Сообщество направило в левый рукав спиралевидной галактики Башимара второй звездный флот. Первый, третий и четвертый срочно переброшены в квазиобласти Белой Пустыни. Пятый выполняет гуманитарную миссию в коллапсоидном секторе созвездия Чангры. Это что, случайность – основные боевые силы Сообщества торчат в областях глухого возврата, у черта на рогах, откуда можно выбраться не раньше, чем через год?! А седьмой флот распущен! А шестой на отдыхе и ремонте?! А наши, российские флоты и флотилии – где они, кто охраняет околосолнечное пространство?!
– А какая в том нужда? – ответил Правитель, прикрывая глаза дряблой рукой. – Наши форпосты за тысячи парсеков от Земли. Мы упредим любой удар… да и вообще, все это несерьезно. Ни у России, ни у Сообщества, ни у Федерации нет врагов во Вселенной, у них даже нет равных соперников, вы прекрасно знаете об этом, ведь вы же десантник!
– Да, я многое знаю, – горько усмехнулся Иван. И добавил: – Может, вы все-таки ослабите путы? Я устал сидеть в таком положении.
– Вы сами себя в него поставили, – Правитель вскинул брови, скривил рот, – точнее, посадили. Так что уж потерпите еще немного, молодой человек, верьте, придет час – и вы обретете все степени, хе-хе, свободы.
– Хорошо, – угрюмо согласился Иван. – Тогда продолжим. – Наши флоты или далече или небоеспособны.
Вы можете немедленно вернуть корабли с дальних секторов?!
Правитель подумал, покачал головой. И сказал:
– Могу, но я не стану этого делать.
– Почему?!
– Вы еще не убедили меня.
– Где космоспецназ?
– Если вы такой всесведущий, скажите сами.
– Две бригады в Белом Шаре, на краю Вселенной.
Пятнадцатый особый полк переброшен в Осевое. Зачем? – Иван не дождался ответа, пошел дальше: – Особая гвардейская бригада Семибратова брошена на сугубо штатские работы в геизационную область Дериза! Вторая и одиннадцатая десантные дивизии пребывают в стадии переформирования… Ну почему все сразу? Почему?!
А где Первый Образцовый Спецдивизион, который по законам России не имеет права покидать Солнечную систему?! Я вам отвечу – его перебросили на Аранайю, в гиблое и не нужное нам место! В России сейчас стоят только четыре армии. Восемнадцать поясов обороны законсервированы и практически не поддаются расконсервации. Все тридцать семь околоземных сфероредутов, принадлежащих России, отключены от системного питания и по сути дела превращены в мусор на орбите. Я могу перечислять и далее…
– Не надо, – Правитель устало махнул рукой. – Не надо. Нам не с кем воевать. На ближайшие годы намечено полное расформирование трех четвертей армий, флотилий и других подразделений. Нам не хватает рабочих рук на геизированных планетах. Аборигены не умеют работать и мы их этому никогда не научим.
– Но почему все происходит одновременно?!
– Стечение обстоятельств и воля случая.
– Нет! – Иван стиснул зубы. Он готов был выругаться, но сдержал себя. – Это не стечение обстоятельств. Это факты. С вашего позволения я продолжу. В-восьмых, этим летом одновременно проведены сокращения: в Центральном Бюро национальной безопасности Сообщества- на две трети, в Департаменте Безопасности Объединенной Европы- на восемьдесят процентов, в Службе Слежения Федерации – на три четверти, в Управлениях колониальными землями и геизируемыми планетами – на девяносто два процента, в Комитете Безопасности Великой России – на шестьдесят процентов…
Это же уму непостижимо!
– Нормальный, естественный процесс, – вяло вставил Правитель. – Мы идем к полному разоружению, к новому мироустройству, я бы сказал даже, к новому, более гуманному мировому порядку, нам не понадобится уже никогда столько флотов и армий, столько оружия, столько людей в военной форме…
– Нам они не понадобятся только тогда, когда всех нас не будет, – сказал Иван, – вот тогда действительно некого будет защищать и некому будет защищаться. Слушайте дальше, в-девятых, семьдесят два пояса обороны в стосветолетней защитной сфере Земли сейчас демонтируются и «переоборудуются». Это полный развал и разгром всей оборонительной системы, вы понимаете?!
– Идет перевооружение, – процедил Правитель, – там работают специалисты, они разберутся. Так чтовсе, о чем вы сейчас говорили, это полнейшая ерунда! А вот это… – он неожиданно вытянул руку, щелкнул застежкой нагрудного кармана-клапана на комбинезоне Ивана и вытащил яйцо-превращатель. Для его дряблой, почти старческой руки поля не существовало. – А вот это вполне серьезно! – Правитель приставил яйцо к горлу; нажал… и начал приобретать иные черты, начал превращаться из самого себя в сидящего напротив молодого и крепкого, русоволосого космодесантника с серыми усталыми глазами.
Иван дернулся. Но защитное поле продолжало держать его.
Двойник оторвал превращатель от шеи, рассмеялся и сказал:
– А мне нравится быть в твоем теле! Я помолодел лет на сто и не хочу назад, в этого уродца кособокого! – Он подмигнул Ивану.
– Дело хозяйское, – ответил тот спокойно, хотя и не ожидал такого поворота дел, – Только Правителем вы уже не будете.
– Это точно, молодой человек, и бог с ним, с правлением. Здоровье дороже! – Он громко и надсадно расхохотался, как никогда не хохотал Иван.
И тот понял, все-таки двойников можно отличать. Недаром его разоблачил и карлик Цай и Кеша Мочила на проклятой Гиргее. Но это все ерунда. Он так и не добился главного. Он не продвинулся ни на шажок вперед. А время шло – последние часы, дни, может, недели.
– Если вам здоровье дороже – будьте мною! Оставайтесь в моем теле! – проникновенно сказал Иван. – Но дайте мне тогда ваше тело, дайте мне ваше правление- и я успею сделать многое для россиян, для всех людей, я костьми лягу, но остановлю Вторжение! Согласны?!
– Вот я вас и раскусил, молодой человек, – вдруг неприязненно проговорил двойник, этот Иван-Правитель, – вот вы и раскололись, выдали себя! На мое место захотели?! Спасителем человечества?! А ведь наш разговор с этого и начинался. Я сразу вас понял, я сразу догадался, зачем вы проникли ко мне, рискуя жизнью – жажда власти, жажда занять высший пост в государстве!
– Нет! – выкрикнул Иван. – Я живу только грядущим Вторжением, я обязан хоть что-то сделать, человечество слепо!
– А вы зрячий?!
– Да, я зрячий. Я все видел своими глазами. Я был в Системе, на Хархане, в Иной Вселенной, я видел тысячи звездолетов, я видел миллионы воинов-негуманоидов, которые только ждут команды. У них одна цель и одна жертва – Земля и земная цивилизация!
– Бред! Нелепый бред! Вас давно пора отправить на отдых… нет, на лечение. Вы сами не понимаете, что говорите. Вы не можете связать своих же фактов, как вы их называете: ведь если эти штуковины, – он потряс перед носом Ивана яйцом-превращателем, – к нам забрасывают из будущего, значит, оно есть, это наше будущее тридцать пятого века, значит, мы не погибнем от Вторжения, значит, все ваши страхи – это мания преследования, это самый настоящий бред воспаленного мозга!
Иван нашелся сразу.
– Будущее многовариантно! – возразил он. – И если оно есть сейчас, есть для нас, то это еще не значит, что оно будет и после нас! Прервется цепь – и все последующее, все, что еще должно только быть и одновременно уже существует по нашему направлению развития, мгновенно сгорит, растворится, исчезнет, будто и не было!
– Сумасшедший дом! – устало прошипел Правитель-Иван. – Бедлам.
И тут Ивана осенило. Это же было предельно ясно, почему он сразу не сообразил?! Пока Правитель в его теле, блокировка сознания не действует. Но читать некогда, это долгая история, надо рее показать ему – этому двойнику.
И Иван пристально уставился в глаза сидящего напротив. Он сконцентрировал всю волю в алмазный луч, в проникающую палицу Индры, он вызвал картины прошлого, он вернулся в незримый Невидимый Спектр. И он обрушил все это на Правителя.
Тот сразу оцепенел, глаза застыли, нижняя челюсть отвалилась и безвольно застыла. Сейчас Правитель не видел Ивана, не видел своего кабинета, резных стульев, огромного старинного стола… он видел иное- тысячи, десятки тысяч аквариумов с миллионами зародышей-головастиков. Он видел покрытую панцирными доспехами охрану с лучеметами, видел сотни висящих мохнатых, опухших от полусна маток, и еще он видел непостижимо худого и высокого Верховника с его мечом-трансфокатором, и орды, орды, бессчетные орды трехглазых… А потом он увидал висящие в черном небе армады уродливых и огромных звездолетов неземных конструкций. Он будто летел мимо этих армад с огромной скоростью, но конца и краю им не было. И висели эти армады в сказочных переплетениях невообразимых структур и многоцветных хитросплетений, и глаз видел несравнимо больше, на десятки тысяч километров вдаль, вглубь,… в то измерение, которому нет и названий на земных языках. А в ушах звучал железный, бесстрастный голос: «Видишь, тля, это и есть подлинное пространство, невидимое для вас и непостижимое! Вселенная никогда не была пуста. Мрак и Холод, Пустота и Бездонность- это лишь ширма, за которой скрыт от вас подлинный мир. Гляди и запоминай!
Мы выжжем слизнячью колонию с древа Вселенной, как выжигают вредных и гадких насекомых. И мы заселим наш мир, мир по ту сторону «черной дыры», существами достойными жизни. Мы придем – и будем жить в вашем мире! А вы уйдете, ибо двум цивилизациям в одной Вселенной не ужиться! Гляди, и запоминай!» Невидимый Спектр всей своей чудовищной многосложностью наваливался на Правителя, и тот уже почти ничего не различал.
Когда он упал со стула, Иван понял, переборщил, нельзя так. Он не мог помочь упавшему. Теперь все зависело только от времени. И от воли этого чужого человека в таком близком Ивану теле.
Тот очнулся быстро. Протер глаза, сжал виски. Сел на свой стул. И выдавил еле слышно:
– Это правда?
– Да, это правда, – ответил Иван.
– И на что же вы тогда надеетесь? И на что надеяться всем нам?!
Реакция была невероятной. Картина чужой мощи сломила Правителя, парализовала его. Иван добился совсем не того, чего хотел.
– Да-а, дела, – протянул Правитель, – теперь я бы и всерьез поменялся с вами телами, молодой человек. Но если вы все это видели… значит, вы у них на крючке, значит, вы у них под колпаком?! – Он неожиданно и сильно побледнел. – Нет, уж теперь-то я не согласен оставаться в вашем теле, вы сами выбрали свою участь. И я не собираюсь ее разделять.
Он уткнулся лицом в превращатель, сдавил губами яйцо. И постепенно стал обретать свой прежний облик.
Все знает, все умеет – невольно подумал Иван, значит, не врал, значит, спецслужбы все-таки работают. Он уже начинал понимать, что зря старался, что Гут был прав, отговаривая его от этой встречи. И все же он обязан был использовать все возможности, обязан, А теперь… геперь будь что будет. Иди, и да будь благословен?! Нет, кончилось его благословение. Но он еще поборется, постоит за себя и други своя.
– Вот так будет лучше! – наконец прохрипел Правитель. Он снова был кособок, стар, криворук, лохмат, расгрепан и кудлат – Какой же я наивный человек! Какой простофиля! Еще немного и он бы так меня подставил… нет, я ничего не сделал! Я ничего не сделал, вы слышите там, эй?! Если вы ведете его на крючке, если вы следите и слушаете, знайте – я ничего против вас не сделал. Наоборот…
Правитель вдруг затрясся, спешно спрятал в карман пиджака превращатель. И Иван понял, что тот боится не напрасно, что его самого, Ивана, вели на крючке и держали под колпаком и там, на Хархане, и позже, на планете Навей, и наверняка ведут и держат здесь. Он засвеченный. Он тот самый «один в поле воин». Но какая все же сволочь этот Правитель, какая подлая и гнусная, омерзительнейшая сволочь!
Тени возникли из-под панелей неожиданно.
– Убрать его, – сдерживая нервную дрожь, проговорил хозяин кабинета и всей несчастной Великой России, выродившийся наследник подлинно великих правителей великой державы. – Убрать, запереть в психиатрическую лечебницу! За семь замков! И не выпускать! Лечить… чтоб никакого бреда! Чтоб в себя не приходил!
– А может, того… – начальник охраны вжал голову в плечи.
– Не-ет!!! – почти истерически завопил Правитель. – Нет Нам не дано знать, чего ждут от нас там! – Он поднял палец к потолку, будто намекал на Бога. Но не Его имел ввиду, не Его. – Стеречь. И лечить! Ты меня понял? – Он вдруг понизил тон. – А ежели чего, вот тогда ты и застрелишься у меня! Я тебя сам расстреляю… за измену родине и присяге! Идите! Быстрей!
Я говорил, что дело кончится хреново! – сказал Гут Хлодрик, обращаясь к карлику Цаю ван Дау, отпрыску древнейшего императорского рода Умаганги и сыну жестокого звездного пирата. – Он никогда не слушался меня. Все русские упрямые и глупые люди!
– Его надо вытаскивать, – мрачно и коротко ответил Цай.
– Конечно, долг платежом красен, так ведь они говорят?
Гуг Хлодрик поднял спаренный сигмамет и тройным огненно-синим залпом обратил в пар титановую копию роденовского «мыслителя». Копия весила не менее двух тонн, и потому обратившись в ничто, она раскалила воздух в центровом зале бункера так, что по лицу у Гута потекли крупные капли пота.
– Брось эти свои штучки! – процедил карлик Цай и расстегнул ворот комбинезона.
– Понаставили, понимаешь, повсюду болванов, – начал оправдываться Гуг, – сидят, понимаешь, думают все.
А пора уже за дело браться! – Потом похлопал по пластиковому ложу сигмамета и довольно промычал: – А ружьишко у меня справное, новенькое, хоть сейчас на охоту.
– Тут нельзя переть рогом! – изрек Цай. Он никогда не был романтиком.
– А я бы попер! Ты не представляешь, как мне осточертела эта канитель! Уж лучше сдохнуть, но с музыкой – собрать всех, и разом! лихо! без оглядки!
Гуг в сердцах опустил свой тяжеленный кулак на инкрустированный мраморный шахматный столик- тот раскололся надвое, качнулся на гнутых бронзовых ножках и завалился сломленным и безвольным уродцем.
Вошедший в зал Дил Бронкс чуть не споткнулся о загубленную антикварную вещь. Он был рассеян и задумчив. Без обычной, широкоротой и белозубой улыбки Дил выглядел на сто лет, хотя ему не было еще и пятидесяти.
– Развлекаетесь? – вяло спросил он.
– Ага, – ответил Гуг Хлодрик. – Мы тут развлекаемся, а Ванюша в клетке сидит.
– В психушке он сидит, – поправил Дил. – Это судьба. Он всю жизнь рвался в психушку. Вот и попал, может, теперь успокоится. А нам надо разбегаться в разные стороны и ложиться на дно, пока не прихватили. Это судьба!
От нее никуда не денешься!
– Вот ты как запел?! – возмутился Гуг. – А если бы ты попал к ним в лапы, а мы бы тут сопли распускали, а?
Не нравится?!
Дил Бронкс умолк и сея прямо на паркетный пол, скрестил под собой ноги. Он не хотел ни с кем спорить, ему хотелось уйти в себя, замкнуться, отрешиться ото всего. И зачем он только покинул свою красавицу-станцию, прекрасный Дубль-Биг-4?!
Пол, стены и потолок были обиты серым синтоконом, в меру упругим, но жестким. Ни окон, ни дверей не было, вообще ничего не было в этой тесной и унылой камере – даже санблок не возвышался над полом и был покрыт таким же серым слоем.
Иван сквозь расползающееся марево в глазах осматривал свою новую обитель. Взгляду не на чем было остановиться. Нет, это не камера. Это палата в психиатрической лечебнице. Причем, палата для буйнопомешанных!
Вот так Значит, он таковой и есть. Значит, он представляет угрозу для общества. Для этого общества. И с ним, конечно, не станут церемониться.
– Ублюдки! – вырвалось из горла невольно.
Он вспомнил, как его волокли по цилиндрическому коридору, как вместе со стулом, к которому он будто примерз, швырнули в лифтовую камеру. Потом опрокинули, выволокли, потом бросили на белый высокий стол – он был уже без стула, но тело не повиновалось ему – потом вкололи прямо сквозь ткань комбинезона какую-то дрянь, вкололи в плечо, а судорогой свело все тело, аж хребет затрещал! Потом поплыли зеленые круги, замельтешила черная вьюга, удушье сдавило горло… И все.
– Негодяи!
Он сам пришел в эту палату-камеру. Вот так! Никто его не звал сюда, наоборот, его все отговаривали, а он пришел. Великая Россия! Царство Добра и Справедливости в необъятной Вселенной! Обитель Православия и Матерь-земля Богородицы! Океан Пречистого Духа в смрадном и беспроглядном омуте Мироздания! Почему же отвергаешь ты сыновей своих?! Почему бросаешь их в заточение? Их, стремящихся к тебе и пекущихся о тебе?!
Нет, он шел не в камеру эту, не в пыточные палаты, он шел с чистым сердцем и открытой душою к тому, кому Народ вверил власть над собою и над всею Великой Россией. И вот итог- горький и страшный! Если черные силы дьявола и здесь взяли верх, и здесь одержали свою гибельную победу, то где ж тот клок земли, на котором еще можно стоять, за который еще можно ухватиться руками, держать его, прижимая к сердцу, не вьщавая врагу лютому?! Горе горькое! Страх Божий! Все разрушающие, все уничтожающие выродки-дегенераты пробрались и сюда. Они властвуют здесь! Теперь у Ивана не было ни малейших сомнений. Это они! Это слуги сатанинские, имя которым легион! И Правитель – один из них. Как же так получилось – ведь все было тихо, спокойно, как всегда. Никто не вторгался в пределы России, никто не свергал огнем и мечом законной власти… Вырождение!
Долгий и скрытый процесс перерождения властных структур, переходящий в полное и чудовищное, но потаенное нутряное вырождение! Неужели это стало возможным сейчас?! Неужели это случилось?! Четьфе с половиной века власть в России была светла и неколебима, прочна и народна… казалось, это навсегда, не будет больше темных лет и затравленных поколений. И вот- снова они у кормил, снова выродки-дегенераты!
Иван был готов биться головой о стены, об пол. Он готов был бесноваться не хуже буйнопомешанного, рвать зубами серый синтокон, грызть, царапать, орать, в кровь кусать губы… Но он не делал этого. Он лежал на спине, широко раскинув руки и уставившись в серый потолок.
Он собирал сгустки ярости, безумия, ненависти к врагам своим и выбрасывал их в пространство, очищая душу свою. Нет, они не сломят его, не смогут, он сильнее их!
Сильнее при всей своей наивности, при всей доверчивости и чистоте. Он не станет таким же, он не будет уподобляться выродкам.
Но что же творится с Россией?! Почему опять это случилось?! Так было давным-давно, в конце двадцатого века, когда внутри могучей и великой державы вызрели черви-паразиты, источавшие Ее, изъедавшие. Они проникли во все поры исполинского тела, они проползли в сердце, в вены, артерии, они поразили нервную систему и захватили мозг. Разрушители Державы стали ее правителями. И принялись за свое чудовищное дело. Они заняли все высшие посты – и они убивали Ее; расчленяли, резали по живому, вырезая Народ, Нацию. И благославлял этих выродков-дегенератов на их кровавые преступления тот, кого называли в суесловии земном «патриархом». Этот благообразный на вид «пастырь» обнимал и целовал убийц, расстреливавших Народ, он освящал их злодеяния своим присутствием… А сам планомерно и неостановимо уничтожал Русскую Православную Церковь, расчленяя и Ее на куски и отбрасывая их, отрекаясь от них, наводняя живое тело Церкви людьми чужими, злобными, иноверящими, но скрывающимися под православными масками, изъедающими Православие изнутри. Этот «пастырь» коленопреклоненно пресмыкался пред иудеями и католиками, масонами и язычниками, взывая к ним и зовя их на духовную власть в убиваемую Державу. За все предыдущее тысячелетие Христианства на Руси не было еретика и ереси более страшных и дьяволоугодных, чем выродившийся в архипастыря и губивший паству, чем все содеянное им во славу и пользу врагов отечества. Власть выродков-разрушителей была долгой и лютой – вволю понатешились они над поверженным Русским исполином, вволю напились крови его. Но пришел конец этой сатанинской власти, и вместе с правителями-иудами на все времена был предан анафеме, вековечному проклятию лжепастырь. И воздалось им по делам их за черные, самые страшные во всю историю человечества преступления. И судимы они были, и наказаны за лютость свою и неправду.
Это было давно. Очень давно. Черная зараза измены, предательства, вырождения была выведена с земли Святорусской. Казалось, навсегда… АН, нет! Иван лежал и смотрел в серый потолок. Прав был Гут, простота хуже воровства! Он сам пришел к этому иуде! Сам пал в его черные лапы! А ведь мог выверить все, узнать наверняка… нет, не жажда знания в нем возобладала. А вера – слепая вера, что на Руси не может ныне быть зло на престоле – не может, и все тут! Пробрались! И сюда пробрались! Он искал зло в Системе, на Харханах, в Пристанище трижды проклятом… но самое страшное зло ждало его здесь. Нет, оно не ждало, оно действовало – оборона разрушена, службы безопасности разогнаны, армии и флотилии у черта на куличках, народ ничего не знает, народ вновь одурманивается… как и тогда. Проклятье! История повторяется, это какое-то чертово колесо, дьявольская спираль! Но тогда, в двадцатом, еще оставались бойцы, еще были в силе воины русские – их было мало, совсем мало, сотни, тысячи – но они были! А сейчас, в двадцать пятом?! Сейчас все убаюканы, все пребывают во снах райских… Сейчас – он один в поле воин! И поле это – Вселенная.
Иван перевернулся лицом вниз, уткнулся в синтокон и заскрежетал зубами. Вот все и закончилось. Психушкой! Так и сгорит Земля в синем пламени- вместе с этой психушкой, этой палатой-камерой и заточенным в ней узником. И ничего больше не будет. А будет лишь подготовленная выродками власть сатаны во Вселенной, то есть – мрак, ужас и хаос. И за все свои злодеяния, за выслугу перед преисподней получат выродки право сдохнуть последними… и ничего боиее. Но и за это право оттянуть свою смерть хоть на несколько часов, на несколько секунд, они угробят все человечество, обрекут на муки адские сирых и убогих, старых и больных, молодых и богатых, всех без разбору… Нет, они вовремя погибли! Перед глазами у Ивана вновь стояла та самая картина, которая не давала спать, мучила – две скрюченные фигуры на поручнях космолета, смертное, страшное пламя, пожирающее их. Отец и мать. Окраина Вселенной. Двести с лишним лет назад! Они и не могли дожить до этого времени. Он сам чудом дожил. Он сам не нынешний, не теперешний. Он рожденный тогда, он осколок прежних времен Может, именно поэтому он и остался единственным во чистом поле воином? Он старше всех их на столетия, старше даже самых старых, морщинистых и согбенных старцев. Он воин еще той России. Но он и воин этой, погибающей Великой России! Он воин всего Человечества! Воин в заточении… Воин ли?
Карлик Цай ван Дау возник перед его взором внезапно, черной, крохотной тенью. И сразу предупредил:
– Я не смогу тебя вызволить отсюда.
– Ретранс сломался? – предположил Иван, почти не удивившись.
– Нет, он работает. Но что-то случилось с твоим телом. Я уже пробовал сфокусироваться на тебе извне, но пошли какие-то волны и все размыло, не могу даже объяснить.
– И не надо, – прервал его Иван. – Как там наши парни?
Цай никогда не кривил душой.
– Если ты не выкарабкаешься в ближайшие дни, – сказал он, – то они просто разбредутся. И второй раз их не собрать, Гут предлагает взять эту крепость для психов штурмом… Мы бы ее взяли. Но это будет такая засветка, после которой ни один твой план не пройдет.
– Согласен, это лишнее, – кивнул Иван.
– И что же тогда?
– Дай мне собраться с мыслями, я только что прочухался!
– Ты здесь уже двенадцатый день, – тихо сказал Цай.
У Ивана дыхание перехватило. Почти две недели он провалялся в беспамятстве, с ума сойти!
– Там, снаружи, еще не началось это?
Карлик помотал головой. Бельма у него стали больше, они почти закрывали глаза, подернутые кровавыми прожилками, острый костистый подбородок подрагивал, незаживающая рана на лбу была заклеена, биопластырем, почерневшим от сочащейся крови. Вид у Цая ван Дау был обычный – изможденный.
– Ты можешь мне пронести сюда орудие?
– Да!
– А открыть дверь из камеры?
– Нет.
– Ретранс работает в режиме безвременья?
– Должен работать, я не пробовал больше нескольких часов…
– Хорошо! Оставь его мне. Ведь ты как-то сказал, что им наплевать на наше дерганье, так?!
– Примерно так.
– Ну вот мы и подергаемся еще немного!
Иван встал, приблизился к карлику Цаю и протянул ладонью вверх руку.
– А как же я? – спросил тот.
– Как только ты мне отдашь эту штуковину, тебя выбросит на исходное место, в бункер… или откуда ты возник?!
– Неважно, тут наверняка все просматривается и прослушивается, не надо лишних слов. Лучше скажи, что передать остальным?!
Иван тяжело вздохнул, скрестил руки на груди. Разумеется, проще всего было только намекнуть Гуту Хлодрику – и тот разнес бы всю эту богадельню в щепки. Но теперь он как никогда раньше знал, что одна только видимая, телесная победа или просто вызволение ничего не дадут, а действовать надо наверняка. И ладно, и хорошо…
– Засеки этот час, эту минуту. И скажи, что они будут точкой отсчета. Возвращайся. И никакой паники! Никакого уныния! Мне надо обязательно повидаться кое с кем и разобраться…
– Ты уже почти созрел, – карлик грустновато улыбнулся.
– Да, именно почти! Но я вернусь точно в этот день и этот час. И вот тогда мы или начнем! Или.» разойдемся.
Я не могу иначе, потому что после этого часа у меня уже не будет времени на другие дела. Ты все понял?
– Я понял, – коротко ответил Цай ван Дау. И протянул черный кубик Ивану. – Оружие я принесу потом, когда ты скажешь. Но учти, люди не могут больше ждать.
– Никто ждать не будет. Даже ты не успеешь отсюда вернуться в бункер. Я ухожу надолго. Но вернусь я через секунду. Жди!
Иван сжал черный кубик в ладони, поднес к виску, и исчез.
Цай опустился на корточки, привалился к стене. Он знал – возврата в исходное место не будет. Он знал и другое, если Иван не вернется, ему сидеть в этой серой камере ко конца дней своих.
Тьма мгновенно окутала его. Иван оцепенел. Что-то случилось, прав был карлик, прав, его тело утратило возможность перемещаться в структурах Невидимого спектра. Он просто провалился в Ничто! Он не выбрался из палаты-камеры, но он ушел в черную пустоту, периферийную пустоту Невидимого спектра. Надо пробовать еще!
Иван с силой сжал ледяной кристалл, вдавил его в переносицу.
Поле! Широкое, светлое поле! Густая зеленая трава.
Одинокая раскидистая береза, свисающие, отягощенные густой листвой ветви. Облака, белые, идущие чередою облака. Он настолько явственно вообразил эту картину, что в ушах прозвучали будто с того света слова покойного священника, сельского батюшки, друга-собеседника:
«Человеку нечего делать во Вселенной! На Земле должен творить он дела свои и растить продолжателей дел своих.
Не ходи туда… не ходи! Во мраке и пустоте нет Бога!» Как давно это было! Теперь батюшка лежит в земле сырой. А Иван еще не выяснил, кто его спровадил с белого света, все некогда, все торопился куда-то. Он вспомнил, как они лежали на этой траве под высоким небом, усеянным белыми облаками и спорили, спорили, спорили… Если ретранс работает в нормальном режиме, его должно немедленно выбросить прямо там, под березой… Но нет, Иван ударился обо что-то во мраке, застонал, пахнуло сырым, предгрозовым ветром, повалило наземь. Он нащупал руками колкую траву, ощутил холод росы. Но это было чтото непонятное, будто аппарат пытался выполнить приказ, но натыкался на нечто незримое, мешающее… и выходило ни то ни се. «Не прельщайся, не гонись за горизонтом! Все, что человек способен понять и постигнуть, есть в нем самом! Не ходи туда…» Вот так! Как и всегда!
Одни заклинают: «не ходи!» Другие крестят в дорогу:
«иди, и да будь благословен!» А вокруг тьма беспроглядная!
Ивана наконец вышвырнуло прямо под березу. Он сильно ударился плечом. Зарылся лицом в траву. Его окатило ледяным, бьющим наотмашь ливнем. Ураганный ветер переворачивал, не давал встать. Неужели он вырвался?! Это просто чудо. Вырвался, а то, что сейчас в чистом полюшке непогода, это не беда, и не под такими ливнями бывал, перетерпит.
Иван снова попытался встать. И снова его швырнуло наземь. Что же это?! Нет, на Земле нет таких ветров, что собьют его с ног! Или настолько он ослаб в заточении, за двенадцать дней беспамятства?! Все может быть. Главное, он вырвался. Ошибся несчастный Цай, ошибся. И снова ураганным порывом его так ударило о ствол, что он в кровь разбил лицо. Буря. Странная буря! Он обхватил ствол руками, замер. По ладоням ползло что-то липкое, скользкое, противное. Это не капли дождя, и не шлепки размокшей земли. Он плотнее прижался к стволу… ощутил, что тот дышит, прогибается под его руками.
Ствол был живой словно гадрианское дерево!
Иван отпрянул, замер на миг. И тут же повалился в холодную и мокрую траву. Его понесло по полю – кубырем, кувырком, понесло с непонятным, страшным ускорением в далекую черную воронку. Это было уже чем-то неземным- полетом, точнее, падением в пропасть, в бездну. И когда Иван явственно ощутил нереальность всего происходящего, перед его глазами высветилась малиновая точка. Проклятье! Он сразу все понял. Теперь он знал, куда его несет! Но он совсем не собирался туда, в треклятое Осевое измерение, населенное призраками!
Малиновый Барьер! Клокочущее пламя неслось на него стеной… нет, это он со скоростью, превышающей скорость света, падал в это безумное пламя. Господи, спаси и помилуй! Сколько же можно?! И зачем?! Иван вдавливал в висок черный кубик ретрадса- приказывал, молил, просил, стенал… но ничто не помогало. Его несло в Осевое.
На этот раз все произошло очень быстро. Языки пламени вырвались вперед, приняли его в геену огненную, от адской боли заломило затылок, полыхнуло неживым пламенем. И пропало.
Он сидел в молочном, белесом тумане. Осевое! Столбовая дороженька Пространства. И кладбище миров! Метил в рай, а попал в ад.
Иван содрогнулся от внезапной мысли. Ведь это действительно какой-то ад, преисподняя… нет, больше похоже на чистилище, где обитают неприкаянные души, где они мытарятся, мучаются не телесно, но духовно. Все равно – тот свет, как ни называй. Но на этот раз он не уйдет отсюда просто так, хватит уже дурить его, хватит водить за нос! Времени мало? Теперь у него много времени! Ретранс не работает «на откат», но он четко выходит на оси «безвременья». Выходит? Иван усмехнулся.
Куда бы сейчас ни попал, куда бы ни вышел, куда бы его ни выбросило, все равно возврат ему лишь в одно место-в палату-камеру! Ну и пусть! На все запоры есть отпоры. А сейчас о другом надо думать.
Он склонился, нырнул в туман. И ощутил, как в голову проникают тысячи мыслей, образов, обликов – Осевое начинало чудить. Но с его призраками шутить нельзя, чем больше будешь приглядываться да прислушиваться, тем большую власть над тобою они возьмут.
Прочь! Прочь из моего мозга! Вон! Иван сконцентрировал волю, собрался в тугой узел – теперь он был не просто человеком, не земным десантником, а рос-ведом с тысячелетиями тайных знаний за спиной. Мозг превратился в огромный, сверкающий миллиардами граней бриллиант, вспыхнули, окружая его, прозрачно-черные, непреодолимые барьеры Вритры. Еще, еще немного…
Иван отмахнулся от какой-то прыгнувшей на него тени, сбил ее с ног, не отвлекаясь от главного. Сейчас! Он будто увидел себя со стороны, в мерцающем защитном, но невидимом для других коконе. Это не абсолютная защита… и все же в ней его спасение. Все, он готов! Зрение сразу прояснилось, молочный туман осел у самых щиколоток.
В нем лежало черное, костлявое и шипастое тело четырехглазого урода-монстра. Таких Иван видел на Изальгее, планете двенадцати солнц и сиреневой воды. Но откуда он здесь? Челюсть у монстра была разбита ударом, верхний острый конец ее выходил из черепной коробки – Иван бил сильно, переоценил нападавшего.
Плевать! Сам виноват. Иван быстро пошел вперед, знал – ноги вынесут его в нужное место. И лишь отойдя метров на двести от трупа, он понял – изальгеец не призрак. Странно. Он снова приложил кубик ретранса к переносице. Застыл. Вслушался. Нет, он не услышал голоса.
Но его пронзила внезапная, чужая мысль: «ты никогда не попадешь туда, куда ты захочешь попасть! никогда, ибо желания твои заключены в сознании твоем, но воспринимается не оно и не его приказы! твое подсознание и твое сверхсознание знают, где тебе надо быть, куда тебе следует отправляться! ретранс слышит и видит то, чего не видишь и не слышишь ты! но знай, ни в одном из перемещений ты не ошибешься, ты попадешь именно туда, куда тебе следует попасть! а воспользуешься ли ты этим или нет… каждый сам вершит свою судьбу!» Ивана прошибло холодным потом. Неужели он станет теперь игрушкой собственного подсознания? Нет! Речь шла совсем не об этом. А о чем же?! И тут он понял. Как долго ему приходилось мыкаться по путям-дорогам Мироздания, блуждать в потемках и лабиринтах, проваливаться с уровня на уровень! Теперь все позади! Он вырвался на свет. Он еще ничего не видит. Но он вырвался… и отныне он будет попадать только в цель, только в яблочко. Кончились странствия. И начались последние странствия не странника, но вершителя!
Вперед! Он знал, что Провидение высветит путь. Вперед! Сонмы призраков окружали его, тянули руки, хватали за ноги, за волосы, тянулись к нему. Но недосягаем он стал для них. И не вглядывался в их лица – странные, изможденные блужданиями по Осевому, страданиями и болями, грехами своими земными и потусторонними.
Мужчины, женщины, дети, упыри, лешие, русалки, старушки и старцы, инопланетные монстры и почти воздушные гуманоиды, бесполые чудища, нави, оплетай, уроды и уродицы, в развевающихся и истлевающих одеждах, и голые, с торчащими из-под полусгнившей плоти желтыми, изломанными и изъеденными костями – призраки, привидения, черные души! Он, живой и теплый, притягивал их, в нем они видели плоть и кровь, которые могли воскресить их, оживить хоть на миг, дать почуять вкус бытия. Прочь! Прочь!!
Где-то среди всех этих нежитей должна быть Света.
Обычно она являлась ему в первые же минуты. Но почему ее нет сейчас… Иван вдруг остановился. Прикрыл лицо руками. Как он раньше не задался вопросом? Обычно… Обычно никто ничего происходящего в Осевом не помнит. Так почему же он стал помнить?! Где та грань?!
Грань, которую он перешел, сам не заметив того?! Много званных, да мало избранных. Неужели свершилось на самом деле, неужели он стал избранным?! Иди, и да будь благословен! Нет, это не простое напутствие, не одни лишь слова. Это нечто большее, это – предопределение!
Иван еще быстрее устремился вперед. Туда! Он знал, что надо не просто идти, надо бежать туда. Там вход. Что?
Какой вход?! Неважно какой, надо добежать и все прояснится. Еще немного. Еще метров пятьсот, триста, двести… Взбираться на скалистую гряду становилось все труднее, но Иван бежал. И лишь предчувствие остановило его, бросило плашмя за изъеденный рытвинами валун. Здесь! Вход где-то здесь.
Призраки отстали, отвязались. А может, эта гряда была для них запретным местом. Неважно. Иван лежал и смотрел в узкое ущелье. Теперь он начинал догадываться.
Скалы, камни, песок под ногами, ни травинки, ни деревца. Низкий расплывшийся туман стелется – пеленой ползет на пять-шесть сантиметров. Тихо. Уже не слышно причитаний, визгов, воя. Тишина.
И тут Иван увидел их. Далеко, за пологим гребнем, за тремя сросшимися обломками скалы. Они шли по узкой тропе прямо на него. Семеро крохотных человечков с тюками на спинах. Нет, это не тюки. Один из семерых вдруг высоко взмыл над скалами, огляделся и неспешно, плавно опустился там же, откуда взлетел. Они могли бы преодолеть все расстояние с помощью гравитационно-реактивных заспипных ранцев, но они этого почему-то не делали. Ничего, разберемся, думал Иван. Только сейчас он начинал понимать, насколько ослаб за эти дни – руки и ноги были ватными, спина гудела, во рту все пересохло, язык наждаком обдирал небо.
И тут он вспомнил ее слова. Дверь! Всем им нужна дверь. Что за дверь?! Из Осевого есть дверца в их мир, есть вход-выход для живых людей. Особый… нет, секретный проект в Осевом… семьдесят восемь уже остались здесь, надо полагать, погибли в Осевом? Больше сотни ушли через Осевое куда-то. Света даже не могла подобрать слова – «этому нет названия», во что-то большее, чем наш мир – тоже дверь из мира в мир! Но это не все.
Негуманоидам нужна дверь из Системы в нашу Вселенную. Они проникают сюда, они могут провести свои армады… Но им нужна еще и какая-то Дверь? Зачем?! Они способны перемещаться в немыслимых структурах Невидимого Спектра – это фантастика! это чудо! казалось бы, что им еще надо?! Но они ищут какую-то мифическую Дверь и ключи от нее. А чем лучше Авварон Зурр бан-Тург?! Этому исчадию ада тоже нужна дверь, ему нужен Кристалл- ключ от двери в мир живых! Они все стремятся сюда. Зачем?! Ясно зачем. И вот теперь он совсем рядом от этой дверцы… или одной из этих дверей. А они движутся явно к ней. Точно, к ней!
Иван уже различал лица идущих. Двоих из них он знал по Отряду Дальнего Поиска. Да, первым шел Артем Рогов, худой, невысокий, жилистый, с черным шрамом от уха к уху через впалые щеки, губы, скулы – этот шрам он получил на Замгамбе, пятой двойной планете системы Единорога: спасательный бот опоздал на несколько минут и Артему, тогда еще двадцатипятилетнему парнишке четырехпалые туземцы чуть не спилили полголовы – они медленно, очень медленно перетягивали лицо веревкой из шершавых листьев дерева во, а потом еще медленнее начинали дергать эту веревку то в одну, то в другую сторону – за час верхняя часть черепа обычно отделялась от нижней, тело зарывали в болотистую почву, а черепами мостили улицы между огромных мохнатых хижин. Артему повезло, туземцы лишь трижды дернули за веревочку. Теперь он шел по Осевому и наверняка не знал, что за ним наблюдает старый и добрый знакомый.
Шестым понуро брел Голд Зовер, порядочный подлец и плут. Иван знал его по Дибройту. Голд не был профессиональным десантником, но всегда крутился рядом с космическим спецназом… и вот докрутился, попал в Секретный проект. Остальных Иван не знал, но это были парни с Земли, никаких сомнений. Свои.
Он хотел уже встать и помахать рукой Артему. Но совсем тихо из-за спины прошелестело:
– Не делай этого. Они убьют тебя!
– Кто меня убьет – мой старый друг Артем Рогов? – спросил он, не оборачиваясь, боясь узреть мерзкого, слизистого упыря.
– Тебя убьют они! – повторила Света тверже. – Здесь не Земля.
– Зачем ты опять пришла?
– Я пришла в последний раз. Сегодня ты или заберешь меня отсюда… или…
– Или – что?
– Или ты останешься здесь сам!
Иван резко обернулся.
За правым плечом, метрах в двух сидела Света – живая, настоящая, светловолосая, в истрепанном, полупросвечивающем платье – он помнил это платье, она брала его с собой в последний полет, но она не могла быть одета в него, когда входила в Осевое. Не могла!
– Не отвлекайся на мелочи, – попросил она. – И не оборачивайся, я не покину тебя.
Туман поднимался выше, становился непроницаемей. Но Иван ясно видел цепочку секретников. Они шли по колено в молочной пелене, шли сосредоточенно и молча.
– Почему они не ушли из Осевого в другой, лучший мир? – спросил Иван. – Ведь ты говорила, что они уходят туда.
– Они бегут туда! – прошептала Света почти в ухо. – Но не все единицы остаются. И возвращаются на Землю. После работы здесь они становятся сверхлюдьми.
Им больше нравится такой расклад, они не хотят быть равными в величии и блеске, они хотят царить во мраке и нищете.
– Ясно. Они материальны или это их клоны?
– Это они сами, вот и все!
Цепочка приближалась. Теперь Иван видел каждую складку на одеждах, видел выражения лиц, капли пота на лбу и щеках. Сто метров, восемьдесят…
– Но я ведь должен что-то делать? Почему ты не даешь мне встать?!
– Сейчас увидишь!
Неожиданно легко Света выскочила из-за спины, вспрыгнула на валун. И тут же серый огромный камень разлетелся тысячами острых, больших и малых осколков. – Иван не успел увернуться, и ему рассекло лоб. Выстрела он не слышал, но по опыту знал – это ручной пулемет-бронебой.
Он перекатился под другой валун. Обернулся.
Света была как и прежде – за правым плечом.
– Если б встал ты, сбылось бы мое предсказание, – тихо проговорила она.
– Это точно, я б остался здесь навсегда. Но почему они стреляют в призраков? Ведь здесь одни призраки, тени.
– Нет, ты ошибаешься. И они научены горьким опытом, они не хотят рисковать, у них принцип: лучше убить сто друзей, чем один враг убьет тебя.
– Откуда ты знаешь?
– Я часто ходила вслед за ними, прислушивалась, я думала, что они, живые, настоящие земляне, вытащат меня отсюда. Но я ошибалась. Это нелюди!
Иван поморщился. Света всегда преувеличивала, и еще когда была живой, сейчас тем более, от нее можно было ожидать любого. Конечно, у этих парней страшный, смертный опыт, конечно, они обозлены на всех и на все, конечно, они отвечают пулей на любой шорох… но в своего они палить не станут. А ему есть о чем с ними поговорить. Надо кончать разом со всеми проклятыми загадками! Надо кончать с Осевым! Другого случая не будет!
– Артем! – крикнул он из-за валуна. – Дружище, ты слышишь меня? Это я, Иван! Вспомни чертову Замгамбу! Вспомни, как я отпаивал тебя спиртом! Ты узнаешь меня?!
Шаги затихли. Цепочка остановилась. Иван явно слышал это. Но он не видел, как озираются секретники, как припадают к камню на тропе.
Наконец, после короткого затишья послышался знакомый высокий и сиплый голос:
– Я узнал тебя, Иван. Выходи!
– Ну, слава Богу, – прошептал Иван. Напрягся, готовый выскочить из-за валуна.
Но на спину легла теплая, совсем не призрачная рука.
– Погоди!
Света смотрела на него страшными, застывшими глазами, будто уже видела его бездыханным.
– Смотри!
Она подобрала большой камень, с трудом отпихнула его от себя ногой, камень соскользнул вниз, выскочил из-за валуна, ударился, подскочил… и исчез- ослепительная вспышка превратила его в пустоту, так бил десантный лучемет, Иван не мог ошибиться.
– Ты что, сдурел?! – завопил Иван. – Артем! Дай мне выползти, встать! Ты увидишь меня! Я безоружен!
– Выходи!
– Не смей! – захрипела в ухо Света.
– Я должен выйти, – оборвал ее Иван. И оттолкнул.
Он помедлил две-три секунды, а потом откатился назад, давая телу простор – и резко вспрыгнул на двухметровую высоту, прямо на горбатую пыльную спину камня.
Все семеро стояли, выставив вперед стволы.
– Вот теперь я и впрямь вижу, что это ты, Иван! – выкрикнул, скаля зубы, Артем Рогов, постаревший и лишившийся половины своих кудрей. – Ты зря пришел сюда, Иван. Прощай!
Они нажали спусковые крюки разом, на слово «прощай». Но они опоздали – Иван, трижды перевернувшись в воздухе, запрокинувшись назад, летел вниз со склона, а вслед ему неслись осколки, камни, пыль из иссекаемого пулями, снарядами, прожигаемого лучами и сигма-излучением валуна. Они обманули его! Обманули. Света была права – это нелюди… или другое, или они ни при каких обстоятельствах не могут допустить, что в Осевое проникнет кто-то из землян, кроме них, секретников.
Скорее всего, так и есть. Они твердо знают, что это мир призраков и оборотней, что в нем не может быть друзей.
Как он сразу не сообразил?!
И все же он не упустит их.
– Ты просто идиот! – заорал Иван. – Артем! И ты, Голд Зовер, и все остальные! Вы с ума посходили!
– Это ты сошел с ума, – прошептала из-за спины Света. – Это ты идиот. Тебе надо было ждать, пока они подойдут к двери, понял? Зачем ты раскрылся?!
– Я не могу вести себя с ними как с врагами, как с нелюдями. Это мои товарищи, это бывшие десантники, братки!
– Врешь! – неожиданно грубо пресекла его Света. – Это давно уже не братки твои! Они работают против Земли, против землян. Они начинали свой Секретный проект как посланцы человечества, да, так было. Но теперь это непюди! Осевое ломает и не таких… в Осевом много страшного, Иван!
Иван скривился. Застонал. Он не мог решиться.
– Ты упырь, – шептал он, глядя на нее, – ты призрак! Ты порождение обезумевшего подсознания, растревоженной памяти! Светы давно нет, она погибла! Отвяжись от меня, не сбивай меня, не натравливай на своих!
Прочь! Уходи прочь!!
– Никуда я не уйду! Хватит! Ты просто истеричка, Иван! – она схватила его за плечи, приблизила лицо и впилась губами в его губы. Они были горячие, живые, женские, таких не бывает у призраков. Иван отпрянул назад, он чувствовал живое тепло. Но он все помнил – он помнил страшного, клыкастого, скользкого упыря на своих коленях, помнил лютую, невозможную боль, костистый хребет, жадное чмоканье и пустые, рыбьи глаза призрака-фантома. Ведь это все было!
– Ну хватит! – она сама оторвалась. – Ты видишь, что это я. Или нет?! Хватит! Они сейчас выволокут тебя из-за камней и прикончат! А может, и выволакивать не будут, сразу прибьют. Уходи!
Иван понял, она права. Он кубырем откатился в сторону. И почти сразу в то место, где он только что лежал, ударил сноп огня. Голд Зовер стоял наверху, на обломке. скалы и хохотал.
– Ну, сволочь, – прохрипел, задыхаясь Иван, – с тебя я и начну!
Он прижался к земле, полностью погружаясь в вязкий белый туман. И пополз вперед. Призраки будто этого и ждали, они набросились на Ивана со всех сторон, они лезли ему в глаза, в лицо своими пальцами, кричали в уши, молили, стонали, грызли его тело зубами… но защитный кокон делал все их усилия бесполезными. Эх, если бы этот кокон защищал от пуль! Барьеры Вритры – это психополя особого рода, ни снаряд, ни луч они не остановят. И оружия никакого! Ну и плевать!
Иван выбрался из призрачного беспросветного болота прямо за обломком скалы, за спиной у все еще хохочущего Голда Зовера. Тот был явно не в себе – с упорством маньяка он выжигал из лучемета туман, метр за метром, квадрат за квадратом. Испаряющиеся души, уродливожалкие призраки, омерзительно шелестя и свистя, взмывали к черному безоблачному небу – если эту дыру, эту вселенскую пропасть над поверхностью можно было назвать небом. Да, все-таки Зовер ничуть не вырос над собой, он оставался таким же ублюдком. Иван помнил, что это именно он выдал штабным троих десантников, нарушивших инструкцию. Их уволили с треском. А вся вина несчастных состояла в том, что они пытались защитить себя от обезумевших «союзничков» на Аранайе, ухлопали банду негодяев, которым лучше бы и на свет не рождаться. Парни сделали доброе дело. Но Голд Зовер был должен одному из них, и сумма-то была плевая… Голд не упустил момента. Ублюдок!
Иван в один прыжок оказался за спиною маньяка, ухватил его за обе щиколотки и резким рывком сдернул вниз. Голд не выронил лучемета, и это погубило его – тяжелая подошва опустилась на кисть, сжимавшую рукоять, раздробила ее.
– Вот так! – вырвалось у Ивана.
Он посмотрел на индикатор энергоемкостей лучемета – те были почти на нуле. Перевернул тело, потряс, бросил – запасных «рожков» не было. Ну и ладно! Пускай полежит, может, прочухается.
Совсем рядом разорвался гамма-снаряд, Ивана обдало липкой, удушливой волной. Рано он расслабился. Любой другой на его месте был бы сейчас покойником. Но только не он. Рыча от боли и удушья, Иван вновь полетел по склону вниз – едкая отрава стелилась вслед за ним, кожу прожигало незримым излучением. Ну и пусть! Ничего не будет! Недаром еще в Школе их травили, пичкали, облучали в малых дозах, но постоянно, всякой дрянью и гадостью. А потом вкалывали, вводили, втирали еще большую дрянь и гадость противоядий, дезактиваторов и прочей отравы. У них вырабатывали тотальный сверхиммунитет. Без него нечего делать в Дальнем Поиске. Да, они умели выживать в самых чудовищных условиях, они были практически неистребимы. Но даже их, десантников-смертников, сверхлюдей, витязей XXV века, ничто не могло спаси от прямого попадания. Оставшиеся шестеро секретников знали это – и не жалели боеприпасов.
Но они потеряли егс из виду. Потеряли!
Иван снова лежал за валуном, одним из тысяч валунов, разбросанных тут и там по скалистой гряде. Тяжело дышал. Ему казалось, что если он сейчас повернется, выглянет из-за серого камня, то увидит совсем рядом Гута Хлодрика с его новеньким сигмаметом, а чуть подалее – огромного белого медведя, купающегося в водопаде, в сверкающем алмазной пылью водопаде, в искрящемся водопаде шампанского. Гренландия! Тысячи парсеков отсюда, сотни световых лет… а может, и совсем рядом, может, прямо здесь – ведь Мироздание штуковина непростая. Дверь! Он опять забыл про дверь! Он все испортил. Света права, надо было дождаться… ему вспомнился черный экран, лицо старика. Тогда они были в Осевом с карликом Цаем ван Дау. И его повлекло в экран… а там оказалась черная, бездонная дыра. Это и было Дверью!
Клан «серьезных», тайные правители Земли – тайные? нет, там все запутано, там тайное перемешано с явным, они все в одной упряжке! и ничего странного в этом нет, так и должно было случиться, коли у власти оказались выродки-дегенераты, разрушители, истребители всего доброго и созидающего! Это на них, а не на Синдикат, и не на Восьмое Небо работают секретники, на них!
Нет, не надо спешить!
Иван озирался, ища Свету. Она должна ему помочь, обязательно должна! Где же она?!
– Ну все, гад! – раздалось из-за ближнего камня.
Высунувшийся мордоворот держал Ивана на мушке бронебоя. Три метра, разделявшие их, не оставляли надежды.
И тут дико закричала Света. Она выявилась прямо из воздуха за спиной у мордоворота – бледная, растрепанная, с черными кругами под глазами. И закричала так, что волосы дыбом встали.
Мордоворот не обернулся. Но палец его чуть дрогнул, и смертельный снаряд, сдирая кожу с виска, обжег Ивана своим невидимым боком, просвистел мимо, врезался в скалу, раздробил ее и затих, разорвавшись на сотни корпускул-убийц. Камни градом посыпались сверху. Один из них, весом тонны в полторы обрушился на удивленнонедоумевающего мордоворота, похоронив его под собою.
Двое из семерых вышли из страшной игры.
Ивана тоже осыпало камнями, но не убило, не покалечило, он успел вжаться в расселину, затаиться. Он видел Свету – она стояла на том же месте, не укрывалась, камни пролетали сквозь нее, не причиняя вреда. Призрак!
Но почему у этого призрака теплые, живые губы?! А может, и он сам призрак? Может, попадая в Осевое, человек утрачивает свою телесную основу? Надо добраться до них, до этих секретников, надо потолковать с ними, только они смогут рассказать правду.
– Я здесь!
Иван выскочил из-за валуна. Поднялся в полный рост.
Прежде, чем трое из пятерых успели среагировать на его крик, он сразил их наповал – из бронебоя и лучемета.
Он целил и в Артема, но тот увернулся, скатился в ущелье, повис, быстро перебрался за гребнистый край.
Другой секретник стоял в семи метрах от Ивана бледный и дрожащий. Он сжимал побелевшими пальцами бесполезный парализатор. И ждал смерти. На таких у Ивана никогда рука не подымалась.
– Убей его! – потребовала Света.
– Успеется.
Иван пошел к обреченному. Он знал, что Артем не сможет выстрелить, ему бы навесу удержаться. Да и не будет он уже стрелять, рисковать лишний раз, понадеется на благородство победителя. А этот… Иван подошел вплотную. И произнес всего лишь два слова:
– Где дверь?
Секретник прохрипел что-то невнятное, видно, в горле у него настолько пересохло, что он не мог слова вымолвить. Тогда он дернул головой назад, чуть влево.
– Пошли! – потребовал Иван. И неожиданно громко выкрикнул: – А ты вылезай! Не трону!
И тут же раздался глухой одиночный выстрел.
Иван вздрогнул. Бледный секретник согнулся, суетливо поводя воспаленными глазами. Потом насторожился, выпрямился, прислушался к затихающему грохоту в ущелье.
– Вот дура-ак, – просипел он. – Заче-ем?!
До Ивана дошло с опозданием – застрелился Артем!
Десантник, браток, неплохой в общем-то парень, связавшийся с этими гадами. Действительно, зачем?! Теперь не вернешь – тело на дне глубокого ущелья, с дыркой в груди или голове, с переломанным хребтом. Дурак!
– Пошли! – повторил он бледному.
– Ага, – испугался тот, – пошли! Я покажу!
Метров двести они поднимались молча. Потом бледный ткнул пальцем в скалу, остановился.
– Она здесь!
– Где?
– Да под камнем, где ж еще!
Иван опять вспомнил черный экран и старика. Экран тоже был «под камнем». Бледный явно не врет. Но спешить нельзя.
– Садись! – Иван ткнул стволом лучемета в сторону плоского черного валуна. – И все рассказывай. Но предупреждаю: я из тебя слова выпытывать и вытягивать не буду. Станешь темнить, убью!
– Чего рассказывать-то? – бледный побледнел еще больше.
– Все, что знаешь про Осевое, про двери эти чертовы, про тех, кто тут заправляет, кто послал, зачем… но по порядку, понял?!
– Ты лучше сам спрашивай! – снова засипел бледный и рванул ферракотовый ворот полускафа. Ему явно было не по себе. – Вопрос – ответ, а то у меня все в башке плывет, я тут четвертую неделю уже, мозги колом стоят.
Иван недовольно нахмурился. Поглядел вдаль – прямо над обрывом, чуть подавшись вперед, стояла легкая женская фигурка. Света. Он отвернулся.
– Ты участвуешь в Секретном проекте по Осевому, так?
– Да, – торопливо признался бледный.
– Что такое Осевое измерение?
– Как это что? Иное измерение, другой мирИван остановил его движением руки.
– Мне надо знать все. И ты мне должен толком все выложить. Я семьдесят с лишним раз входил в Осевое, я десантник с огромным стажем, ты знаешь. И каждый раз я клялся себе, что никогда не пойду этой дьявольской столбовой дорогой, хватит! Но всегда шел снова. Я делал это как все! Я разгонялся на капсуле до скорости света, я входил в Малиновый Барьер… и ежели я задавал верный курс «большому мозгу», меня выбрасывало на другом конце Вселенной. Нас так и учили всегда: Осевое измерение – Столбовая дорога Вселенной! Чтобы выйти из нее, надо сжечь десятки тонн горючего, истратить кучу разгонников.
– Я все понял, – зачастил бледный, – ты входил в Осевое по-старинке, ты и не мог знать про «дверь», про нее знают только наши, кто в секретке работает. Никуда не надо лететь! И не надо горючего! Осевое повсюду, оно внутри нашего пространства, и снаружи, везде – это иное измерение, вот и все! Ты ведь не убьешь меня, как всех их?
– Поглядим еще, – неопределенно ответил Иван. И добавил: – Вопросы задаю я. Что это за мир? Говори толком!
– Никто не знает всего про Осевое. Никто! Наши ковыряют уже тринадцать лет, большая часть сбежала, многие погибли, а мы как рабы, как подопытные крысы – нас бросают куда ни попадя, и глядят! А тут не хрена разглядывать! Осевое – это пуповина между двумя мирами: нашим миром, мы его зовем Новый, и другим – Старым миром. Только эта пуповина обволакивает и пронзает весь наш мир – он сам, как говорят умники из шестого сектора, совсем недавно образовался, двенадцать миллиардов лет назад, до этого был только Старый мир, он и сейчас есть, только туда никого из Нового не пускают, там суперцивилизации, там боги, ты не поверишь… а мы пробрались сами, прокрались, вот и остаются там многие, а Осевое – пуповина. Но по этой пуповине можно в любую точку нашей Вселенной попасть за миг!
– А в другую Вселенную?! Или они и есть в Старом мире?
– Нет! Они все в Новом. Неисчислимое множество вселенньк в Новом мире, даже те, что существуют в миллионы раз дольше, чем он сам.
– Ерунда получается какая-то! – вставил Иван.
Нет, все так и есть. Старый мир создавал Новый мир не сразу, кому как повезло – были миллионы и миллиарды Больших Взрывов, направленных и самопроизвольных, каждая Вселенная вводилась в Новый мир из Старого в своей оболочке, каждая имела свою пуповину с другим, каждым другим, и одну общую – Осевое измерение. Тут столько дверей и дверок, что и не сосчитаешь…
Но это все абсолютно секретная информация, тебе не дадут с ней жить на Земле, и в Федерации не дадут. Нас никуда не выпускают уже тринадцать лет, мы сидим в Желтом шаре, загонят в Осевое – потом обратно, и все! Ты зря влез в это дело!
– После поговорим о делах, – Иван криво усмехнулся. – Рассказывай дальше!
– В Мироздании есть только два больших мира: Старый и Новый. Все остальное или в них, или между ними.
Вот Осевое как бы и лежит между ними. Это как фильтр, и как чистилище…
– А довзрывники?! – вдруг вспомнил Иван.
– Какие еще довзрывники?
– Ну, та цивилизация, что до Большого Взрыва была?
Бледный занервничал.
– Ты опять ничего не понял, – затараторил он, – была куча этих Больших Взрывов, и всегда кто-то был до одного из них и до всех вместе взятых. Так можно всех, кроме нас, землян, называть довзрывниками – и в нашем мире, и в Старом. Я не понимаю тебя!
Иван уныло смотрел на скалу, смотрел в то место, где должна была быть «дверь». Ему становилось не по себе, если этих «дверей» много, но уже ничего не поделаешь, возле каждой можно поставить по батальону охраны, но сначала поди найди их все. Нет, ему совсем не нравились эти старые, новые, многоярусные и многоуровневые миры. Душа жаждала простоты, порядка и света.
– Ясно. Давай дальше! – потребовал он.
– Сам по себе мир Осевого измерения пустой. Но в нем сконцентрированы какие-то тонкие и тончайшие поля, про которые у нас на Земле никто ни черта не знает.
Осевое как губка. Впитывает она не влагу, а всякие фантомы. Тут полным полно настоящих тварей, живых, разумных, материальных. Но все они попали сюда при перебросках из каких-то миров, или при катаклизмах разных, такое тоже бывает… но они быстро дохнут тут, мало кто уживается. А вот призраки здесь обретают бессмертие. Это как загробный мир какой-то! Они берутся отовсюду… вот гляди на меня!
Бледный вдруг замолк, закрыл свои красные глаза, сморщил лоб.
И Иван увидал, как у него за спиной появился большеголовый скелет, облаченный в прозрачную синеватопросвечивающую плоть. Скелет подпрыгнул, бросился на Ивана, но рассыпался на кости, истек мутной жижей и исчез.
– Я его специально угробил, – пояснил бледный. – Я тут наловчился, с этими привидениями. Но такие не страшны, одна видимость только.
– Какие это такие? – переспросил Иван.
– А те, что из самого живого человека исходят.
Страшны другие – их тут не сосчитать! Вот скажем, у нас на Земле если кто помирает в страшенных муках, с дикой нервной и психической встряской, из него исходит невидимый там двойник, призрак. Осевое сразу его впитывает. Или кто-то сам доводит себя до такого завода, что дух из него выкипает – губка тут как тут… трудно на пальцах объяснить!
– И этот дух летит через всю Вселенную в Осевое?
– Да никуда он не летит! Ты забыл. Осевое везде и повсюду, оно и внутри и снаружи тебя! Он сразу уходит в него…
– А если человек гибнет страшной, лютой смертью в Космосе?
– Все равно! Осевое и в воде, и в камне, и в воздухе, и в живой плоти, и в пустоте, в абсолютном вакууме. Мы его просто не видим и не ощущаем, пока сами в него не попадем!
– Значит, везде!
Иван с щемящей болью поглядел на легкий женский силуэт над обрывом. Так вот как она попала сюда! Она мертва. Чтобы ни говорила она, какие бы теплые и нежные ни были у нее губы, она мертва. Но зачем тогда все это! Зачем такая изощренная и долгая пытка! А отец с матерью? Они ведь тоже погибли в пустоте? Они погибли страшно, люто! Значит, и их призраки бродят где-то здесь. Но ведь Осевое огромно. Так почему же она, Света, всегда оказывалась рядом с ним? И почему мать с отцом никогда не приходили? Это просто пытка!
Правитель подошел совсем близко, склонился над лежащим посреди серой камеры-палаты. Левая, с детства искривленная, рука Правителя неостановимо дрожала, и он не мог ничего с ней поделать. Почти в такт руке, но с большими перерывами подергивалась правая бровь – надо было лечиться, отдыхать, да Правитель боялся оставлять свой кабинет, он часто и ночевал в нем. Но сейчас заставил себя выбраться из привычного убежища, добраться в пневмокабине до Лубянки и спуститься вниз на целых восемьсот метров. Специальная психиатрическая больница для особо опасных узников была заложена под одной из центральных площадей еще в 1991 году, сразу после черного августа. Пользовались ею недолго, около десятилетия, но сгноили за это время в ее казематах не одну тысячу инакомыслящих. Потом забросили, и восстановили уже при нем, при нынешнем Правителе Великой России, всего семь лет назад. О ее существовании знали немногие – укромное было местечко.
– Света… уходи! – прохрипел лежащий. – Уходи!!!
Правитель отшатнулся.
– Что это с ним?
– Бредит. Все время бредит! – пояснил начальник охраны, плотный человек лет под шестьдесят с настороженным широкоскулым лицом и узкими щелками глаз.
Правитель отвел ногу и пнул лежащего вполсилы, чуть не упал сам. Но ничего не добился, узник не вышел из забытья.
– Вот ведь гад какой! – посочувствовал Правителю начальник охраны.
– Короче! – оборвал его тот. – Докладывайте!
– Слушаюсь! Субъект полиостью прослеживается.
Тридцать восемь лет, русский, место рождения – борт АСК-657-11-1004…
– Что?! – недовольно пробурчал Правитель. – А может, он родился на станции «Салют», или на каравелле «Санта-Мария», вы что порете, генерал?!
Начальник охраны ничуть не смутился.
– Так точно, борты АСК – модель начала XXII века, не используется свыше двухсот лет. Но это так. Субъект родился на борту АСК двести сорок пять лет назад. При невыясненных обстоятельствах родители субъекта погибли вместе с АСК в периферийном квадрате Арагона55 – Рочерс-12. Ребенок был погружен в анабиоз ботакапсулы, два века с лишним капсула блуждала в пространстве, до тех пор, пока не была обнаружена патрульными сторожевиками. Дата выведения из анабиосна была принята за дату рождения младенца. Далее – специнтериат, практика вне Земли, Общая Школа Дальнего Поиска, практика на геизируемых объектах, Высшие спецкурсы боевой группы особого назначения, работа в закрытых секторах Пространства, факультет СМ-1, биоперестройка, закладка полных объемов системы «альфа», психокоррекция, два года практики с наращиванием боевыносливости и мнемокодирования, особая рота космоспецназа, седьмой взвод десантников-смертников экстракласса, группа «черный шлем», звание – полковник с 2474 года, выполняет исключительно индивидуальные задания с 2469 года, входит в десятку лучших десантников-смертников России и Федерации, с 2478 года в регенерационном отпуске. Двести пятьдесят шесть боевых и разведвылетов, двадцать четыре спецпрограммы по особому разделу, эпизодическое участие в двенадцати метагалактических войнах, сорок семь ранений, четырнадцать выводов из. клинической смерти, полная регенерация, тонус-альфа, сбой – 2478 год. Внеплановое проникновение в дельта-коллапсар УБО-1800, мания преследования…
Правитель резко топнул ногой, скривился.
– Вы мне бросьте это, – прошипел он, – мания преследования… я вам не девочка из видеоинформа. Что там было!
– Проникновение в Систему – игровая цепь, минимум информации!
– Ясно! Что еще!
– Внеплановый проход в сектор смерти…
– Что-о?!
– По наводке второй ложи Синклита. Они его вели.
– Черт возьми! Этот парень был везде, и еще не сдох?! Вам не кажется это странным?!
Правитель трижды ударил стоптанным мыском бурого штиблета в лицо лежащему. Но тот только передернулся. Потом с нескрываемой злостью уставился на узкоглазого.
– И это все?!
– Так точно, все.
– А ликвидация Анатолия Реброва?!
Начальник охраны побагровел. Однако голос его не дрогнул:
– Причастность субъекта к убийству Реброва не доказана…
– Плевать мне на ваши доказательства! Он там был?
– Нет!
– Я вышвырну тебя отсюда, понял?! – заорал пуще прежнего Правитель. – Ты знаешь, куда вышвыривают отсюда?!
– Знаю, – покорно проговорил узкоглазый, – на тот свет.
– Верно мыслишь, молодой человек! – Правитель отвернулся от начальника охраны. Ткнул пальцем в угол камеры. – А это еще что?
В углу темнела уродливая, еле различимая головастая тень карлика-нечеловека.
– Фантом.
– Что?!
– Фантомное изображение… так бывает при сильных потрясениях. Когда этот тип придет в себя, фантом исчезнет.
– Ты хочешь, чтобы он пришел в себя?!
Узкоглазый растерянно развел руками.
– Сколько времени потребуется на полную мнемоскопию?
– От силы полторы недели!
– Так вот, чтобы через полторы недели вопрос с этим смертником, – Правитель снова пнул ногой безвольное тело, – был решен, ясно?!
– Так точно!
– И никаких фантомов! – Правитель поднес кулак к носу начальника охраны. – Ты думаешь, это у меня от усталости в глазах мельтешит?! Думаешь, сдает старик?!
Ошибаешься! Убрать!
Узкоглазый ринулся в угол. С налета ударил ногой тень в голову. Но нога прошла насквозь, сапог врезался в серый упругий синтокон. Тогда начальник охраны выхватил из кобуры лазерный пистолет тройного боя и принялся исступленно расстреливать притихшую головастую тень. Камера превратилась в нечто кошмарное, напоминающее металлургические плавильные цеха древности, запахло горелым.
– Прекрати! – в ярости заорал Правитель. – Болван!
Узкоглазый бросил пустое занятие. С недоумением поглядел на бесполезный пистолет, сунул его в кобуру.
– Я только хотел показать, что с ней ничего невозможно сделать, – начал оправдываться он.
Но Правитель уже повернулся к выходу.
– Осевое везде… – неожиданно прохрипел в бреду узник.
Начальник охраны в сердцах ударил его сапогом под ребра. И истово заверил шефа:
– Через полторы недели все будет в норме!
Туман поднимался все выше, он уже скрывал колени, вырывающимися молочно-белыми языками лизал кисти рук. Иван поглядывал в сторону скалы – надо бы пересесть повыше.
– Прилив, – пояснил бледный. – Тут всегда так, то прилив, то отлив.
– Ну и пусть. Нам ничто не угрожает? – спросил Иван.
– Пока нет.
– Тогда расскажи про Старый мир.
– Это трудно описать. Там все иначе, там другая материя, другая энергия, там все иное. Там – боги! И они все видят.
– Как это?
– Очень просто, мы вот сейчас сидим и ни черта не видим, кроме скал и тумана. Попадем на Землю – тоже будем видеть только то, что под носом. А из Старого мира весь наш Новый мир, все миры, составляющие его, видны как на ладони, будто сидишь перед кучей аквариумов, в которых плавают рыбки – и видишь сразу все или те, что захочешь. Но только все сложнее, нет таких слов.
– Ты был там?
– Я входил туда. Но не так, как сюда. Туда невозможно впереться со всем этим, – он выразительно обвел красными глазами свои руки, ноги, все тело. – Туда проникает только… душа… или то, что в мозгу, я не знаю. Но не само по себе, оно сразу входит во что-то другое и обретает силу, понял?!
– Нет.
– Это и невозможно понять!
– Может, там загробный мир, рай?
– Сказки! – отмахнулся бледный секретник. – Я в сказки не верю. А там все реальней, чем здесь в тыщу раз! После Старого мира, когда я назад вернулся, будто в вату попадаешь… или в песок с головой, со всем телом – только что все видел и понимал, и будто разом отрезает, будто глохнешь, слепнешь, дуреешь», и толком вспомнить даже не можешь. Короче, там боги. А здесь – черви! – Он вдруг с подозрением посмотрел на Ивана, вжал голову в плечи. – Вот я тебе все выложу, а ты меня убьешь.
– Я тебя убью, если ты не выложишь мне всего! – прямо ответил Иван. – Ладно, черт с ним, со Старым миром – может, это одни галлюцинации только.
– Галлюцинации?! – удивился бледный. – А где все наши парни? Куда они тогда подевались?!
– Хватит об этом. Скажи, ты знаешь про Пристанище, планету Навей, сектор смерти. И смотри мне в глаза!
– Нет! – выдохнул бледный.
– А про Систему?
– Какую еще систему?
– Система одна.
– Нет, ничего не знаю! – Бледный не врал, глаза его были прозрачны, красны, но не лживы.
– Если это миры не нашей Вселенной, значит, проход в них только через Осевое измерение? Через эту вот пуповину?!
– Ты забыл, есть прямые двери.
– Но никто не знает про них?!
– Может, кто-то и знает, – развел руками бледный. – Только не я.
Старый мир, Новый, свои Вселенные, чужие. Пристанище, Система, Преисподняя, которая по словам Авварона Зурр бан-Турга тоже везде и повсюду… может. Осевое это и есть преисподняя?! Нет, не сходится! Тут можно с ума сойти. И повсюду не счесть всяких внутренних уровней, пространств, измерений, ярусов, миров-веретен и черт-те чего! Прав был батюшка – нечего вообще высовываться из своей берлоги, незачем уходить с Земли!
Проклятье! Он никогда не доберется до разгадки… Иван вдруг похолодел. А может, никакой разгадки вообще нет?
Ведь Мироздание бесконечно и вечно – одно свивается с другим, порождает новые формы бытия, переходит в другие измерения – и нет тому конца?! И плевать! Сто раз плевать на все! Но есть один вопрос – это Дверь, растреклятая тайная «дверь» из мира в мир, из пространства в пространство! Через нее начнется Вторжение… начнется лютая, беспощадная резня. Миллионы людей будут погибать в страшнейших муках… и их призраки, их души, как ни называй, будут проникать сюда, будут впитываться Осевым, и будут вечно блуждать в нем. Так ли? Да, ежели уничтожение человечества будет вести исключительно Система. Но ведь и Пристанище жаждет того же. Черное Благо алчет крови миллиардов… и не только крови. Не просто убить. Но и погубить! То есть, лишить души, отправить ее в пропасти преисподней или вывести вовсе, обратить в ничто! Это самое страшное – никакой памяти, никаких блуждающих призраков, ничего, полное забвение и абсолютная необратимая смерть! Зачем тогда были тысячелетия истории созданных по Образу и Подобию?! Не останется и призрачного следа! Хватит об этом! Есть еще и другое, что заставляет его копаться в хитросплетениях и нагромождениях хаотически-безумного мироустройства. Это они! Света. Аленка. Лана. Он обязан их вытащить! Он погибнет сам, но не оставит их в чужих мирах. И первая она, Света, она все еще стоит над обрывом – мертвая, призрачная. И живая, теплая…
– Света-а-а! – закричал он неожиданно для себя.
И она разом оказалась рядом, по правую руку
– Ты звал?
– Да.
– Зачем?
– Я заберу тебя с собой! И этот приятель, – он кивнул на бледного, – поможет мне.
– Ее нельзя забрать отсюда! – захрипел тот. – И не думай! Она мертва! Осевое ее не отдаст!
– Отдаст! – упрямо процедил Иван.
Она неожиданно прильнула к нему, прижалась горячим, неестественно горячим телом, обвила руками.
– Ты ведь не обернешься опять упырем? – ласково спросил Иван.
Нет, любимый, – ответила она шепотом, на ухо. – Я никогда и не превращалась в него. Это все шутки Осевого. Оно издевается над чужими, оно гонит их из себя, оно боится их… и потому оно вырывает меня из твоих объятий, и подсовывает мерзких тварей чужих миров, призраков-оборотней, чудовищ, оно умеет это делать, а я рвусь из туманного болота, из этого тоскливого плена… и не могу придти к тебе. Это страшно! Держи меня, не выпускай!
– Ты пойдешь с нами! – сказал Иван еще тверже. – Но он не все мне сказал.
– Я сказал все! – перепугался бледный.
– Нет! Ты не сказал, кто ведет проект в Осевом, кто тут хозяйничает? И для чего, с какой целью?!
Бледный засуетился, заерзал, снова стал рвать неподдающийся ворот и с тоской поглядывать на скалу, в которой скрывалась Дверь. Наконец выдавил еле слышно:
– Мы пешки, мы рабы! Еще хуже чем рабы…
– Я про другое спрашиваю! – резко оборвал его Иван.
– Над нами был Рогов. Он выдавал все приказы и распоряжения, через него шли инструкции и прочая канитель. Еще с нами работали восемь инструкторов… больше ничего не знаю.
– Врешь! – Иван готов был убить секретника.
И тот понял это. Он сполз с камня, встал на колени и неожиданно зарыдал – громко, всхлипывая и обливаясь слезами, будто огромный напуганный ребенок.
– Надо было его сразу убить, – тихо проговорила Света. Она стояла, прижавшись к Иванову плечу бедром.
А он сидел в той же позе, застывшим, недобрым истуканом.
– Я все выложил! – начал наконец оправдываться бледный. – За что меня убивать?! Еще, правда, болтают, что Проект финансируется не только из бюджета России, но…
– Что?!
– Синклит финансирует все работы! И вся информация утекает туда! Так болтали, но это слухи, никаких подтверждений нет!
– Все ясно! – выдавил Иван обреченно. – Теперь веди к двери!
– Пошли, пошли, – обрадованно зачастил бледный.
И быстрехонько, меленькими шажками заспешил к скале. Иван со Светой двинулись следом. Ивану все становилось понятным. Так было и прежде – Мировое Сообщество частенько загребало жар чужими руками, выведывало, вынюхивало, заставляло на себя работать всех и повсюду, одних покупая, других запугивая, третьих охмуряя велеречивыми разглагольствованиями о «благе цивилизации», «едином вселенском и земном доме», «общечеловеческих ценностях». Иван знал одно, что у Мирового Сообщества были свои ценности, ради которых оно, не задумываясь ни на миг, будь у него сила и возможности, свернула бы шею всему остальному «человечеству».
Правда была в этом, а не в пустопорожней, отвлекающей болтовне о «гуманизме». Значит, и здесь так получилось – они на горбу у России пролезли в Осевое! Они хозяйничают здесь! А следовательно… «двери» и «дверцы» могут распахнуться по желанию Синклита. Не само человечество, не сорок пять с лишним миллиардов землян, разбросанных по Вселенной, будут решать свою судьбу, а кучка этих изолгавшихся и пресыщенных выродков!
Он не хотел верить в то, что происходило. Он не мог в это поверить. Уже много веков Великая Россия была оп~ лотом Добра и Справедливости – Она одна, преодолевая трудности и тяготы, избавляясь от сонмов все новых и новых врагов, неся на своих могучих плечах чудовищную ношу всего не поспевающего за ней человечества, озаряла Вселенную, хранила Божью Свечу среди пропасти мрака и ужаса, являла собой силу созидающую и творящую, ибо сам Творец создавал детей своих и сыновей Ее по Образу и Подобию Своему – творцами и созидателями. Она одна хранила мир и покой во Вселенной, не давая выродкам-разрушителям вторгаться в естественный эволюционный процесс, ибо любая революция, творимая этими выродками, есть насилие над миром, над людьми, над справедливостью… И вот теперь выродки не просто прокрались в ее огромное и доброе сердце, но и управляют ею, руками ее делают свои черные дела. Проклятье! Слишком долго он блуждал среди звезд! Слишком долго был вдали от своей Матери! Но не в нем дело!
Самое главное в том, что все миллиарды россиян, и здесь и там, на Земле и в Космосе, ничего не знают – они попрежнему убеждены, что все незыблемо, что Великая Россия столь же сильна и добра, могуча и справедлива, что мудрые и праведные правители блюдут Ее волю и Ее чистоту! И еще страшнее, что вера в Добро и Справедливость столь сильна в сердцах этих миллиардов россиян, что невозможно их переубедить, невозможно их заставить усомниться даже в праведности помыслов избранных ими на власть! Вот так и подкрадывается смерть – внезапно, исподтишка, изнутри. Будь то смерть человека отдельного, или смерть народа, нации, страны, смерть империи… Вползает она незримо в здоровый еще и сильный, неподвластный хворям и недугам организм – вползает вирусом, бациллой, невидимым паразитомубийцей – и начинает творить свое страшное, разрушительное дело. И убивает она. И знает, что безнаказанна будет, ибо не найдется мстителя, ибо рожденные творить и созидать не мстят… Проклятье!
– Вот здесь? – бледный остановился. – Дай мне лучемет!
– Еще чего, – окоротил его Иван.
– Тогда сам прожги круг, отсюда и досюда… – бледный махнул рукой, но сразу отдернул ее.
– Будь по-твоему!
Иван выставил регулятор на самый слабый бой. Поднял лучемет.
Полуметровый слой камня осыпался осколками, пылью, открыл глазу большой черный экран. Иван уже испытал на себе как-то действие точно такого же. Но тогда на нем кривилось и злобилось сморщенное лицо старика.
– Это и есть Дверь? – спросил он на всякий случай.
– Она самая!
– И куда мы через нее должны попасть?
– В Желтый шар.
– Что это?
– Это наша тюрьма! Нас оттуда никуда не выпускают, сволочи!
– Разберемся, что это за тюрьма, – заверил бледного Иван.
– Поздно будет. Они убьют. Лучше оставайся здесь.
Иван пристально поглядел на секретника.
– Ты что хочешь сказать, – с вызовом переспросил он, – что меня, русского, в нашем русском отделении Дальнего Поиска, посреди Великой России убьют свои же русские?
Бледный кивнул.
– Убьют, – повторил он. – И кстати, там заправляет нерусский. Его зовут Сван Дэйк.
Иван усмехнулся, качнул головой.
– Четвертый сектор Центра Ай-Тантра, Лас-Римос, Объединенное Мировое Сообщество?! – спросил он.
– Откуда ты слыхал про Ай-Тантру? – удивился бледный.
– Да вот встречал уже одного Дэйка, только его звали Рон.
– Где встречал?
– В Пристанище. Ему там хорошо, и он не собирается возвращаться в свой Центр.
– Про Пристанище я ничего не знаю, – снова зачастил бледный. – А про Ай-Тантру Сван говорил чего-то, пугал нас, говорил, дескать, там еще хреновей! И говорил, что у него там братец сгинул.
– Хоть бы они все сгинули! – не выдержал Иван. И повернулся к Свете. – Сейчас мы пойдем туда!
– Я готова? – откликнулась она сразу, ни секунды не колеблясь.
– Но с тобой может случиться всякое, – предупредил Иван.
– Я знаю.
– Она не проскочит барьер! – выкрикнул бледный. – И вообще, у нас инструкция – хвост на Землю не приводить, иначе смертная казнь!
– Не ври! – сорвался Иван. – В России нет смертной казни.
– В Желтом шаре есть! Пятерых повесили при мне, на глазах! Они орали, плакали, просили пощады. А их все равно повесили. Но они никого не проводили, они просто пронесли несколько гранул сипридориума и не сдали его сразу, они забыли… всех повесили!
– Что еще за гранулы?
– Я толком не знаю, их используют в перемещателях.
– Ладно, – Иван вдруг подобрел, похлопал бледного по плечу. – Не волнуйся – повесят они тебя в Желтом шаре или не повесят, это еще бабушка надвое сказала. А я кой-кого здесь точно прикончу, если вредить будет. Говори, что надо делать, как дверцу открыть?
Бледный засунул руку в подмышечный клапан, вытащил что-то и поднес к Ивановым глазам на ладони.
Черный кубик! Только втрое меньше. Иван даже опешил.
– Ну и что? – спросил он.
– Ничего, – ответил бледный. – Надо встать там и прижать эту штуку к коже.
– И уйдешь один? – в голосе Ивана сквозило недоверие.
– Нет, уходят все, кто стоит там.
Бледный говорил отрешенно и вяло, он будто уже был приговорен и отвечал «с петлей на шее». Его можно было понять, И потому Иван предложил:
– Если хочешь, сам оставайся здесь, а мы пойдем в твой шар.
– А это? – бледный снова разжал ладонь с кубиком. – Отдать вам? Тогда я не выберусь из проклятого Осевого! Мне уже осточертели призраки!
Словно в подтверждение его слов, молочный туман поднялся выше, лизнул вялым клочковатым языком грудь бледного – и из мельтешащей белизны выявились призрачные корявые руки, потянулись к горлу. Бледный вздрогнул, зажмурился.
– Если начинаешь бояться их, – оправдался он, – то они обретают силу, материальность… могут задушить, растерзать. Но всегда потом воскресаешь. Боль дикая, все взаправду… Я привык не реагировать. Но иногда срываюсь. О, если б вы знали, как я тут намучился!
– Вот и уйдешь с нами. Становись!
Иван занял место перед экраном. Он обеими руками держал Свету. Она прильнула к нему горячим телом, дрожала, не могла вымолвить и слова.
– Дай мне твою ладонь, – попросил Иван шепотом.
Она дала, он накрыл ее своей ладонью, вдавив в горячую кожу свой черный кубик, ретранс. Сжал руку покрепче, чтобы она не смогла выдернуть.
– Иван, – прошептала Света еле слышно, обдавая жаром – она вся горела будто в лихорадке. – Я должна сказать тебе, должна признаться… ведь мы можем погибнуть, или я одна погибну, или Осевое не отпустит меняно я хочу, чтобы ты знал – я не только здесь.
– Как это не только?! – не понял Иван.
– Эти пространства и измерения издеваются над нами, они делают, что хотят. Я чувствую, давно, после… – она хотела сказать «после своей смерти», но осеклась, – после Малинового Барьера я распалась на части, будто раздвоение или растроение, я не знаю, но другие мои части попали в другие миры. Я это точно знаю, только не могу понять – куда, как, почему? Я их иногда чувствую, будто они подходят ко мне вплотную в темноте, касаются меня, чего-то хотят сказать. Но не могут, я их не слышу.
Но они есть. Если я погибну, умру, помни, что я не вся погибла, не вся умерла… ищи меня, Иван!
– Ну-ну, успокойся, – он пригладил ее растрепанные русые волосы, прижал сильнее к себе. – Был у нас один такой раздвоенный, нигде он не умер, не погиб. Я тебя еще с ним познакомлю, это он меня вытащил с Гиргеи, из подводного ада, а зовут его Кеша, Иннокентий Булыгин, рецидивист, ветеран, отличный парень… Гляди, что это?!
Туман тянул к ним свои страшные неосязаемые лапы.
Он уже поднялся до груди, норовил забраться выше – живой, страшный, призрачный туман, скопище страждущих, блуждающих в этом чистилище неприкаянных душ. Нагнетающий, надсадно-давящий вой исходил из самой гущи молочной пелены, будто тысячи, десятки тысяч демонов рвались из невидимых пут, жаждали овладеть чужаками, людьми… Не думать о них! Не смотреть! Не притягивать к себе! Их нет! И не будет никогда! и не было! Поздно! Страшные, полуразложившиеся, истлевающие руки, цепкие пальцы тянулись к людскому теплу, впивались в горло, рвали одежду, они становились все сильнее, все острее и цепче, они уже царапали кожу, они обретали материальность. Иван видел, как душили, как терзали несчастного бледного секретника, как тот кривился, дергался, пытался бежать, но не мог решиться.
– Быстро! Становись! – рявкнул Иван. И поднял лучемет.
Бледный, отмахиваясь от призраков, шагнул вперед.
– Давай!
Иван сам ощутил волну страха, панического, чудовищного страха, исходившего от бледного. Этим страхом он оживлял призраков, давал им силу лютую и дикую. И они рвались из белых, туманных пут Осевого. Они рычали и истошно вопили! Они визжали, тараща бессмысленно-злобные глазища, они жаждали живой плоти и крови. Это было невыносимо, от этого можно было сойти с ума. Но бледный все не решался. Ему смерть грозила со всех сторон.
– Давай! Жми!!! – озверел от ярости Иван.
Он ухватил бледного свободной левой рукой за ворот, рванул на себя. И так посмотрел в его улаза, что тот решился, сжал черный крохотный кубик.
– Это конец, – просипел он сквозь мертвенно-белые, плотно сжатые губы.
Экран вспыхнул черным внутренним пламенем. Полыхнуло заревом еле различимого зеленоватого огня. Адски заверещали, зазудели, загомонили призраки, истекая с камней и скал вниз, в долину. И все погасло. Ивану показалось, что он ослеп. Только Света прижалась сильнее, вздрогнула… но не пропала, как в прошлый, как в позапрошлый раз. Нет, она была рядом. Осевое выпустило ее!
Иван повалился на холодный слизистый пол, пытаясь удержать ее, Светлану – свою жену, мертвую, погибшую много лет назад, блуждавшую в чистилищах Осевого, но ожившую, вытащенную им из ада, и потому особенно дорогую, любимую, родную. Где-то позади упал бледный, выругался, застонал, заскрипел зубами.
Но Ивану было не до него.
Они лежали и впрямь в огромном желтоватом шаре, пустом, гулком, холодном, покрытом изнутри сетями проводов и сочленений. Не обманул бледный! Но не это сейчас волновало Ивана.
– Что с тобой, Светка?! – закричал он в полный голос. – Что-о?!
Он держал ее за плечи и ощущал, как уходит жар из ее тела, как выходит последнее тепло. Она умирала. Она менялась на глазах, становилась изможденно-худой, полупрозрачной, страшной. Она хрипела:
– Это я, Иван! Ничего не бойся, это я! Я ухожу!
– Куда? В Осевое?!
– Нет! Ты вытащил меня из Осевого, ты спас меня…
– Нет! Я погубил тебя! Я тебя погубил!!!
Иван был готов биться головой о железный пол. Она умирала страшно, в корчах, в муках – она превращалась в прозрачного, извивающегося безглазого призрака, почти такого, какой пил из него кровь, рвал тело тогда… давным-давно. Но голос был ее:
– Ничего не бойся! Я ухожу в другой мир… не в Осевое! Я тебе говорила! Я соединяюсь с собой! Не бойся! Мне еще рано на Землю… Земля не принимает меня. Но я вернусь! Ты спасешь меня, как сейчас, как сегодня…
– Нет! Не-ет!!!
Иван тряс ее, вернее, он тряс это хлипкое, слизистое, расползающееся месиво. Он пытался вернуть ее к жизни.
И ничего не понимал. Куда она уходит?! Зачем?! Почему?! Нельзя!
– Не-е-ет!!! – закричал он нечеловечески, жутко.
Но ее уже не было. Слизистые останки призрака истекали в ложбинки ребристого металлического пола, испарялись, превращались в ничто. Она умерла, она погибла – как и говорила, не надо было накликивать на себя беду! Как все это невыносимо, страшно! Иван встал на колени, глухо застонал, обхватил виски. Она ушла. Но все же он вытащил ее из Осевого. Вытащил!
– Я говорил, что ничего не выйдет, – пробубнил изза спины бледный.
Он сидел на полу, потирал разбитое колено. Вид у него был жалкий, пришибленный.
– И где мне теперь ее искать? – безвольно спросил Иван, обращаясь к пустоте.
Ответа не последовало. Лишь через минуту бледный снова подал голос:
– Сейчас «карантин» кончится. Приготовься!
Ивана уже ничто не интересовало. Он ощущал себя роботом, машиной. Он неохотно поднялся на ноги, поправил лучемет и бронебой. Потом нагнулся опять, подобрал оброненный ретранс. Вздохнул тяжко.
– Оружие на пол! – прогремело сверху.
– Бросай, а то не откроют, не выпустят, – посоветовал бледный.
– Не выпустят – сами выйдем, – глухо проговорил
Иван. Но оружие аккуратно положил под ноги.
Не было ни скрипа засовов, ни визга лифтовых перегородок – сразу образовался провал в пяти метрах от них, из провала полыхнуло искусственным зеленым светом, полыхнуло успокаивающе и мягко.
– Теперь надо вниз, – сказал бледный.
– Надо так надо!
Иван в странном прыжке, изогнувшись, вскинув ноги вверх, подхватил оба ствола и сиганул вниз. Он еще не знал, что там его ожидает. Но в падении сжег двух андроидов и одного человека, пытавшегося поднять парализатор. Больше никого в «зеленом подвале» не оказалось. Он осмотрелся, обнаружил два зрачка сфероидных камер.
Подвал под наблюдением, значит, скоро пришлют охрану. Но обратно пути в любом случае нет- Как это нет? У него в клапане лежит ретранс, значит, он может хоть сейчас выбраться отсюда. Только бледного жалко. Да и побеседовать бы кое с кем не мешало.
– Эй, наверху, заснул, что ли? – крикнул он.
Бледный спрыгнул вниз. Руки у него дрожали, по лбу струился холодный пот.
– Зачем ты это сделал? – спросил он прерывистым сиплым голосом. И указал глазами на трупы.
– Ты ведь не хочешь, чтобы тебя повесили?
– Нет.
– Вот и я не хочу!
Иван бросил бронебой бледному. Тот поймал на лету за ствол. От неожиданности растерялся.
– Теперь будешь сам себя защищать, не маленький, – пояснил Иван. Он широко раздувал ноздри, принюхивался. Сонный газ не имеет запаха, обычный смертный его не учует. Но их учили, он сразу понял – не хотят устраивать драку в шаре, проще усыпить. Точно! Уж слишком свежим становится воздух, прямо нектар воздушный.
– Ты чего это? – испугался бледный.
– Сколько сможешь не дышать? – спросил Иван.
– Чего-о?
– Сколько, я спрашиваю?!
– Две минуты.
– Вот и не дыши, понял! Все! А то – петля!
Бледный зажал нос. Он ничего не понимал. Но в петлю ему не хотелось. У него была одна надежда на спасение – сдать этого террориста своим. Сдать! Он набросился неожиданно, сзади, приставив бронебой под затылок. И это стало его последней ошибкой. Иван одним ударом, не оборачиваясь, переломил и левую, и правую ноги бледного, перепуганного парня. Вторым ударом сломал грудную клетку – труса еще можно простить, но предателя никогда. Да и маяться меньше будет, все ж таки не в петлю лезть при всем честном народе. Эх, бледный, бледный!
Он не дышал уже полторы минуты. Но газ проникал и сквозь кожу. Надо срочно что-то делать, не то будет поздно! Створки люка над головою давно сомкнулись, рваться наверх бесполезно, тем более, что он уже был там, в железном гулком шаре. Можно уйти. Так и тянуло вытащить ретранс. Но рано, еще рано… Иван вдруг увидал зеленый глазок-индикатор, подбежал к стене. Так и есть, биосторож. Только бы успеть. Он ринулся к поверженному человеку, начал шарить по карманам-клапанам. Ничего нет. Ага, вот! Левая рука сжата, в кулаке – шарик на цепочке. Это пропуск. Отлично! Уже лет двести на всех особо важных объектах пропускная система, реагирующая на завитки кожи, зрачок, запах, тонкие поля человека, была запрещена – все это подделывалось запросто.
Но подделать ежеминутно меняющуюся кодировку кристаллического «пропуска», настроенного только на свою «дверцу», было невозможно. Быстрей! Они следят за ним, они могут убрать его в любую секунду, они уже наверняка знают о нем все! Быстрей!
Иван сорвал цепочку, прыгнул к индикатору, вдавил шарик в глазок. Контакт! Сработало. И он провалился еще ниже ~ сразу на три яруса, но провалился мягко, в гравиполя спуска-подъема. Значит, все нормально! Значит, они пока не включили системы особого реагирования. Ну и пусть! Это их ошибка. Он не виноват.
– На пол! – заорал он не своим голосом двум диспетчерам-смотрителям.
Это народец безобидный, по ним палить нет нужды.
Оба рухнули будто мертвые.
Теперь только вперед! Он вскинул оба ствола, прожег одну перегородку, другую, третью, за четвертой пустил в ход бронебой – биороб-охранник разлетелся в куски.
Сжег две парализующих сети, попал на миг в «поле контроля», вырвался! Вперед! Он знал все действующие на Земле системы и системы систем защиты, и он опережал их – то, что уже двадцать раз остановило бы, усыпило, заморозило или распылило любого из инопланетных или земных суперразведчиков, уничтожалось им, прежде, чем срабатывало. Первым, надо всегда наносить удар первым! Вот так! Еще разок! Тройное сигма-поле он проскочил шутя, сбив ритм генераторов. Эх, наладчики! Салаги! Если бы они добавили что-то от себя, ему бы пришел конец, крышка, но они все выставляли по инструкциям, «по уставу». Ну и ладно, ну и хорошо!
Когда Иван выкатился на зеленую подземную лужайку, он сам себе не верил. Прошел! Сейчас там, за спиной трескотня, суета, облавы, розыски, дурь, шум, гам… никто никогда не поймет, что случилось, потому что ни одно живое или неживое существо не сможет преодолеть всех рубежей защиты. Ну и плевать! Главное, сейчас не ошибиться. Ведь этот гад наверняка уже бежит туда. Тут только нюх, только интуиция!
Иван нырнул под смотровую сферу, включил анализатор. Так и есть, жилой сектор, третий ярус, поверхность совсем близко. Регенерационные ячейки. Блок управления извне, запасной блок с «малым выходом». Хорошо.
Теперь надо не мешкать. Он выскочил наружу, в три прыжка проскочил лужайку, пролез в силиконовьш круг, отлично! Гравиполя подхватили его. Надо только задать направление! В этих структурах двенадцать плоскостей и шесть вертикалей. Ага! Верно! Его выбросило возле блока УИ. Тройной люк…
Иван лоб в лоб столкнулся с невысоким лысым толстяком, прямо-таки боровом на человечьих ногах. Это он? Он! Одним ударом он вбил борова в блок. Коды! Заглушки! Блокировка! Зеркальный отвод! Все, их никто не видит, никто не слышит. Иван мысленно похвалил себя, не забыл, черт возьми, кое-что из особой программы, не забыл! Правда, хвалить надо наставников из «альфы». Но когда с ними встретишься?! И где они сейчас?! Ладно, рано еще расслабляться.
Боров попробовал подняться. Но тут же полетел к противоположной стене, опрокинутый ударом ноги.
Иван и не думал церемониться с ним.
Сам он медленно опустился на терилоновый черный шар – тот стал удобным, но жестким рабочим креслом, облепил севшего. Ствол лучемета поднялся на уровень дынеобразной головы и застыл.
– Не ожидал? – спросил Иван добродушно. И добавил: – Сван Дэйк!
Боров выпучил маленькие глазки, привалился спиной к стене. На поясном ремне у него висел парализатор ближнего боя с лазерно-тепловой наводкой. Но боров и не думал сопротивляться, расклад сил был явно не в его пользу.
– А я к тебе с приветом от твоего братца.
– Мой брат погиб во время переброски в сектор смерти, – процедил боров сквозь зубы. Говорил он по-русски с легким акцентом, значит, учил его не здесь, а в Сообществе, там плюют на мелочи, там система иная.
– Братан твой в Пристанище, – заговорил Иван, пристально глядя на инструктора, изучая его, – на планете Навей. Ты ведь. слышал про Альфу Циклопа?! Он в многопространственном сложном мире, он ушел от тех, кто его туда забросил. И не собирается возвращаться назад. Да он и не сможет вернуться, потому что его воплотили. Ты знаешь, что такое воплощение? Нет?! Это почти бессмертие. Вот так. Сван, твой братец стал почти бессмертным, он переживет всех нас и саму Землю. Но это еще не все, он может присутствовать сразу в разных местах, потому что он существует во множестве ипостасей.
Ты еще не начал завидовать своему «умершему» братцу, а?!
– Нет! – выдавил боров. – Люди из Ай-Тантры все равно тебя прибьют, каким бы ты ни был суперменом. Я тебе советую поднять лапки вверх и выйти отсюда со мною. А пушку свою брось, не нервируй меня.
– Что, нервишки слабые?
– Слабые! Я шуток не понимаю…
Иван не дал договорить наглецу. Он ударил прикладом, наотмашь по жирной груди – хлестко и звонко, не для битья, а в урок. Боров сразу замолк, ушел в себя. Братом, похоже, он не интересовался.
– Ну ладно! Тогда у меня к тебе есть пара вопросов! – сказал Иван. – Будешь молчать, пристрелю как шакала!
– Убивай сразу, – прохрипел боров по имени Сван Дэйк.
Иван заглянул в маленькие глаза глубже. Да, этот будет молчать. Тут надо иначе. Тут надо наверняка. Он вновь сосредоточился. Он обязан войти в него, лишить воли, заставить говорить. Только так! С подобными негодяями нельзя по человеческим законам.
Иван медленно превращался в «алмазную палицу Индры». Он обязан был подавить сопротивление. Времени оставалось мало. И вот он уже не сидел в шаре-кресле. Он лежал у стены, он был Сваном. Но только частично. Он изнутри ломал барьеры самозащиты, подавлял сознание – барьер за барьером, вот так! только так! но пора! пора возвращаться!
Когда его сознание, сверкнув напоследок всеми алмазными гранями исходящей из полутрупа палицы, вырвалось наружу, когда оно вернулось в покинутое на миг тело, глазки у борова по имени Сваи Дэйк подернулись мутью, утратили злобу и упрямство.
– Вот так, – устало процедил Иван, оттирая пот со лба. – А теперь мы продолжим беседу. Кто тебя заслая сюда?
– Центр Ай-Тантра, – механически выдавил бороя.
– Это верхушка айсберга. Кто под ней скрывается?!
– Двести двенадцатое отделение черной грани – спецсектор нижнего яруса Синклита, отдел подавления восточных областей.
– Вот как, восточных? – в раздумье, обращаясь к себе, проговорил Иван. – И давно он существует?!
– Всегда, – ответил боров.
– Цель Проекта?
– Изучение основных характеристик и параметров Осевого измерения и использование последнего в интересах Федерации.
Иван тихо засмеялся – как глубоко вдалбливают «обманку», даже в бессознательном состоянии этот негодяй бубнит то, что ведено бубнить.
Он нажал:
– Основная цель?!
Мясистое лицо исказилось гримасой страдания, боли.
– Полный контроль над Осевым и включение его в периферийную зону Сообщества. Поиск переходных шлюзов во Внешний мир. Установление контактов с цивилизациями Внешнего мира…
– С какой целью?!
– …с целью упрочения единой модели мира в Федерации и устранения поляризации в ней.
– То есть, полного подчинения России и ее внеземных областей?
– Да.
– Кому?
– Синкяиту.
– И вы проводите этот Проект руками России и на ее же средства?!
– Да, утверждена наиболее рациональная программа.
– Ясно! – Голос Ивана звучал сухо. Последние сомнения развеялись. Но душа отказывалась принимать в себя то страшное, черное, гнусное, подлое, что исходило из этого борова и из всего Сообщества. И вскормили» ты врага своего и убийцу своего на погибель себе. И не будет беспощаднее и злее к тебе чем вскормленный из рук твоих. Верно Гут говаривал, простота – она хуже воровства, в сто крат хуже! Но надо продолжать, надо допрашивать это дерьмо, ничего не поделаешь. – Дополнительные цели проекта?!
– Уход посвященных во Внешний мир. Уничтожение астральной субстанции в Осевом…
– Ну а это еще зачем?!
– Предотвращение исхода тонких тел и энергий из субъектов нашей Вселенной в случае ликвидации данных субъектов, предотвращение перехода упомянутых субстанций в Осевое измерение и накопления их в объемах данного измерения, обеспечение необратимости процесса санации и очищения Пространства для заселения его новыми формами цивилизаций, установление нового вселенского порядка…
– Все! Хватит! – не выдержал Иван. – Заткнись, сволочь!
Он не хотел верить себе. Не мог! Но теперь убеждался в правоте собственных догадок. Это схватка не на жизнь, а на смерть. Они всех уничтожат! Всех убьют! Но им мало убить! Им надо погубить, надо уничтожить не только тела, но и души, чтобы «обеспечить необратимость процесса»! Сволочи! Боров не мог врать.
– Встань! Очнись!
Иван ударил прикладом в жирную, омерзительную харю резидента. Скривился, будто коснулся рукой гадины.
Сван Дэйк пришел в себя почти сразу. Глазки налились кровью, ненавистью. Он уже понял, что пощады не будет. Он пытался встать.
Но Иван йе дал ему этого сделать, еще одним ударом он повалил борова. Потом захлестнул толстые ноги у самых лодыжек петлей, сделанной из микротроса карманной лебедки-подъемника, забросил конец наверх, за кронштейны верхних мониторов, вздернул борова, не включая движков, полтора центнера вонючего мяса и костей! Теперь мясистая рожа покачивалась в полуметре над черным поблескивающим полом.
– Получай, скотина!
Иван пнул ногой багровеющую, наливающуюся черной кровью морду. И снова опустился в жесткое кресло.
Через десять, самое большее, пятнадцать минут этого «инструктора» хватятся, сюда прибегут охранники, персонал. Надо управиться раньше. И надо управиться еще кое с кем. И потому разводить политесы некогда, не время!
– А теперь, гнида, когда ты в трезвом уме и доброй памяти, ты мне четко и ясно ответишь на каждый вопрос, понял? Отвечать быстро и коротко! Кто еще из ваших в Желтом шаре? Имена. Должности. Где они сейчас?!
– Пошел ты! – процедил боров. Его лицо было залито кровью и потом. Но он еще держался.
– Хорошо! – Иван вскинул лучемет, дал самый малый, вскользь.
Тройной комбикостюм из светло-голубого пластикона, обволакивающий жирное тело, начал темнеть, потекли первые горячие капельки, пластикой не был рассчитан на воздействие трехструктурной плазмы. Раскаленные струйки заливали грудь, шею, мясистые щеки.
И вот тут боров заверещал – пронзительно, мерзко, по-свинячьи. Иван даже подумал, не переборщил ли он.
Но из визга вдруг выделилось нечто не сразу уловимое, но членораздельное:
– Все-е ска-а-ажу-у-у…
– Быстрей!
– Гон Снакерс. Инструктор. Третий уровень, блок ХХ-2. Родер Гат. Инструктор. Третий уровень, блок «гамма», сектор 7. Мальга Рова. Советник. Там же. Булан Ольхов. Ведущий программы. Первый уровень… – он называл фамилию за фамилией.
Иван считал – десять, пятнадцать, восемнадцать. Восемнадцать посвященных! Восемнадцать агентов и резидентов, открыто работающих против России. А времени в обрез! Четверо чужие. Остальные свои, русские – гады! предатели! подонки! Ладно, успеется, все успеется!
– Отпусти меня! Я лопну! Я не могу больше! – верещал боров.
Иван видел, что Свану Дэйку и впрямь несладко.
Один глаз уже вытек – не выдержал давления, из ушей сочилась кровь. Но он знал, на что шел. Прекрасно знал!
Ничего, потерпит еще немного.
– А теперь быстро называй резидентуру в Совете безопасности и в Правлении. Ну?!
– Не-ет! Не знаю! Я не посвящен… правда!
– Они там есть?!
– Есть! Есть! Они проводят все программы! Отпусти меня-я!!! Я больше не могу… – боров задыхался, терял сознание. Но Иван не давал ему отключиться, он усилием воли держал борова в сознании, это было и тяжело и противно, но так было надо. – В Правлении их много, две трети, самое меньшее две трети… Но я не знаю имен, не посвящен!!! Отпусти-и! Я хочу жить!!!
Леший! Ускользающий, подлый леший, внутри которого голый червь с прозрачной головкой и высвечивающимся мозгом. Это там, в Пристанище! Рон Дэйк! Воплощенный и почти бессмертный. Резидент Ай-Тантры.
Иван будто наяву видел его лицо – странное и страшное, уже почти нечеловеческое. Значит, они и там! Они внедряют своих резидентов повсюду… и имя им – легион!
Это непостижимо и невыносимо. Отряд «Сигма-11». Проект Визит Вежливости. Четвертый сектор Ай-Тантры находился в Лас-Римосе. Ну и что? Эти сектора разбросаны по всему свету. Надо бить в голову. Но уже поздно. АйТантра мелочь, поверхностная мелочь. Синклит! Антарктический город-дворец, уходящий на километры вглубь.
Центр? Одна из резиденций? Скорее всего, последнее.
Нет, надо делать дело… так, как решил. Другого пути не будет! Все пути-дорожки отрезаны! Они приперли его к стенке… и бросили, он им не страшен. И он сам припер себя к стенке! Так почему же Рон Дэйк, почему этот леший Пристанища хотел его убить? Подлинно воплощенному было бы сто раз наплевать на какую-то там земную букашку, на тлю смертную! Нет, значит, он, и воплотившись, продолжал работать на Ай-Тантру, на Синклит… и еще черт знает на кого. С ними надо иначе.
– Ну ладно. Хватит! – устало вымолвил Иван. – Пора тебе, гадина, возвращаться в свою обитель, домой, в преисподнюю. Прощай!
Приклад лучемета в каком-то неуловимо-изящном движении коснулся жирной спины висящего, хребет переломился – и боров обвис мешком, вывалившийся язык едва не доставал черного поблескивающего пола.
Уходить из шара, из его тройной оболочки, не повидав остальных работничков спецслужб Сообщества, Иван никак не мог. Н» сил оставалось мало. Он проглотил подряд три стимулятора, воспрял. Надо! Надо вывести эту нечисть! Даже зная, что любая шальная или пущенная именно в него пуля, любой сноп излучений, плазмы, сигма-энергий может стать для него завершающей точкой, нож, сеть-парализатор, умелый удар – только один, и нельзя рисковать! Но если не рисковать… тогда и браться за дело нечего, тогда… Нет! никаких тогда!
Еще полчаса он потратил на агентуру Синклита – Сван Дэйк не обманул, перед смертью мало кто обманывает. Иван доставал их по одному и, не тратя ни времени, ни слов, отправлял вдогонку жирному борову, которого Харон уже наверняка перевозил через унылую реку Стикс. Правда, дрогнула рука, когда добрался до Малый Ровы, все ж таки женщина… но заглянув поглубже в зеленые глаза стареющей блондинки, понял – таких стерв земля не должна носить, тем более, земля родимая, российская. Змеи подколодные! Гадины! Таких только в ад! только в преисподнюю! теперь уже не время следствий и судов! раньше надо было… Он сжег блондинку – она и не сообразила, что же происходит, как ее не стало, только распыленные в воздухе молекулы да атомы, которым уже не воссоединиться никогда в ее образ. Чище! Чище становится на родимой сторонушке. Иван почти физически ощущал это, хоть плачь от умиления. Но некогда!
Во всех сферах, на всех этажах и уровнях Желтого шара и примыкающих к нему помещений парила кошмарная суета. Такого переполоха здесь отродясь не видывали.
Ну и пусть. Иван знал, что если его не взяли сразу, то в этой дикой кутерьме его не возьмут никогда. Он победил.
Но он не будет ожидать лавров и венка победителя. Они даже не узнают, что на их «особо важном объекте малость пошуровал свой брат десантник, только классом повыше, но свой… они будут ругать его, будут проклинать за разрушения и смерти, и они, скорей всего, не узнают, что он их спас, что он остановил разрушительный для страны Проект, вывел под корень инструкторов-резидентов…
Нет, тут благодарностей не дождешься!
– Ну и ладно, – вслух опечалился Иван. – Ну и пусть.
Он достал ретранс. Пора.
На этот раз его так ударило о стену, что ребра затрещали. Ствол бронебоя врезался в живот, даже в глазах смерклось. Иван застонал. Но выбросило его не в камерепалате, а в какой-то тесной и вонючей каморке с низким потолком, каких не делали уже лег четыреста. Дверей в каморке не было, но было маленькое зарешеченное окошко. Иван пригляделся к решетке – слаба, в два рывка можно выдрать. Но само оконце мало, не пролезть. И почему его закинуло сюда?!
– Любо, братцы, любо, – пропел под нос Иван, – любо, братцы, жить…
Пол каменный. Стены каменные. Потолок каменный.
Но ведь ретранс должен был сработать на возврат? Какой же это возврат?! Тюрьма. Плен. Заточение. И поделом!
Ивану неожиданно показалось, что за спиной кто-то стоит. Он резко обернулся… в самом углу каморки скрючилась чья-то черная маленькая фигурка, бесформенная и уродливая. Карлик Цай ван Дау? Но он должен ждать в палате, он не может оказаться здесь. Другой узник? Глупости, еще минуту назад здесь никого не было, Иван точно помнил, он пока не выжил из ума.
– Не гадай, не ломай попусту голову, – гнусаво и хлюпающе прокартавило изнизу, – это я, твой лучший друг и брат.
Капюшон, скрывавший лицо, чуть сдвинулся назад – проявился большой вислый нос, слюнявая безвольно-обмякшая нижняя губа, тусклый блеск желтушных белков.
На Ивана в упор, наглым и одновременно обиженным взглядом смотрел Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного – нечистый посланец мира мертвых.
– Тебе еще не надоело быть собакой? – спросил Иннокентий Булыгин у оборотня Хара.
Тот не понял вопроса, потому что не знал, как это бывает «надоело». И потому Хар широко, по-собачьи зевнул.
Он давно уяснил, что с Кешей разговаривать бессмысленно, одни слова и никакой информации для троггов.
Хар знал, что все эти люди, с которыми его свела не только судьба но и воля наисвирепейшей и единовластной королевы Фриады, затевают какое-то огромное и рисковое дело. Но ему приказано быть с ними. И он будет с ними. А Кешу он считал почти что своим, почти троггом.
– Тоже мне, – с издевкой проговорил Булыгин, – зангезейская борзая! Никаких борзых на Зангезее нет! Там одни подонки и бандиты!
– На Гиргее нет бандитов, – вставил Хар и почесал задней лапой облезлое ухо.
– Чего-о?! – Хеша поперхнулся. – Это на Гиргее-то, на этой поганой каторге нет бандитов?! – Он выпучил глаза.
– Среди троггов нет бандитов, – пояснил Хар. – Все другие лишние на Гиргее, мы их не считаем.
– А-а-а, – глубокомысленно протянул Кеша.
Хук Образина вошел с лязгом и грохотом, чуть не выпав из откидного стародавнего и ржавого люка. Хук все никак не мог придти в себя и напоминал ожившего покойника, и все это несмотря на неоднократные переливания крови, омоложение тканей, регенерацию и усиленную кормежку. Хук был бледен и страшен. Но сейчас глаза его горели, а нижняя челюсть тряслась.
– Ты слыхал?!
– Чего?
– Нападение на особый объект объединения Дальний Поиск! В Арамчире! Не слыхал?!
– Это што еще за объект? – спросил Кеша лениво, ему было плевать на любые объекты. Он скучал без дела.
– Одна из наших баз, Кешенька! Банда террористов налетела, разгромила, ущерба на пять миллиардов, девятнадцать трупов в секторах обеспечения и один в пусковой зоне!
– Ну и хрен с ними!
Хук привалился спиной к стене бокса, сполз на корточки, откинул голову. Потом вытащил какую-то гранулу, проглотил. Хук был небрит и помят, но щетина недельной выдержки была почему-то зеленого, болотного цвета. Кеша хотел спросить – почему, потом раздумал, бог с нею и с Хуком. Несет околесицу, в себя не пришел еще, ничего – скоро оклемается, на дело вместе идти, ссориться нельзя.
– И по мне бы хрен с ними со всеми, Кешенька, – просипел Хук. – Но сам сообрази, откуда у нас тут, посреди Великой Расеюшки, заведутся террористы?! И кому, как ты выразился, на хрен нужны эти нападения и погромы?! – Хук Образина хрипел и сопел, будто из-за гробовой доски голос долетал. Но еще две недели назад он вообще ни на что не реагировал, только мычал и стонал. – Дело странное и непонятное, убей меня бог! И ежели бы наш Ванюша не сидел сейчас в психушке под семью запорами, я б сказал одно: его почерк! Он с юности незлобивый, отходчивый. Но коли работу работает, то на совесть…
Хар заинтересованно потянул длинную противную морду к Хуку Образине. Хар мог чуять далеко. И он чуял – Ивана сейчас на Лубянке, в подземной спецлечебнице глухих времен нету. А вроде бы и там он. Двоилось чутье у Хара. Но сам он не мог разорваться на две половины. Хар ждал.
– Это все ерунда! – подытожил Кеша, беглый каторжник и рецидивист. – Тут вот Гут Хлодрик приходил, Буйный, так он уже обратно к себе полбанды переманил, вот это здорово!
– Здо-орово, – насмешливо просипел Хук. – Все ждут, все готовятся, стволов выше горла, спецснаряжения хоть задом ешь, боеприпасов на триста лет вперед, Дил, мать его раскудрявую, половину цепочки загнал, на стреме восемь капсул держит, на всех переходники и возвратники запас, купил с потрохами две трети земного шара, Крузя, друг забулдыжный, подпольную армаду охмурил, двести тысяч длинных ножей ждут сигнала, не за совесть идут, за добычу, но подмога важная, тридцать семь бронеходов в полном боевом на орбите висят, стосковалися все… а Ванюша, бомбомет ему в глотку, здоровьишко поправлять надумал, в спецбольницу оформился на постой! Охладеет народ, один останется!
Хук Образина встал, сплюнул, выругался и вышел.
– Ничего, – рассудительно заключил Кеша, – возвернется Иван. Вовремя придет.
– Уговор у нас с тобой был, – напомнил Авварон и ехидно осклабился. – А ты и позабыл, видать, про все?!
На Ивана пахнуло трупной вонью. Но он не показал виду. Улыбнулся.
– Ты, нечисть поганая, слова не держишь. А с меня требуешь?
– Твои же интересы блюду, Ваня. Тебе в Пристанище надо. Без меня не попадешь туда?
Иван потер ушибленный локоть. Потом разжал кулак и показал черный кубик, будто похваляясь перед карликом-крысенышем, перед колдуном и мерзавцем своей силой да мощью.
– Нет! Не попадешь, – прогнусавил Авварон.
– Сгинь, нечисть!
– Напрасно нервничаешь, Иван, я же пришел за долгом. А долг дело святое! – Авварон приподнялся и вдруг гнусненько, похотливо захихикал. – Гляди, а то твоя мертвая красавица, кою ты оставил во хрустальном гробе, не дождется тебя.
– Дождется! – уверенно ответил Иван.
– Нет, не дождется! – настоял на своем Авварон.
Перед глазами у Ивана встало встревоженное, измученное лицо Светы. Одну он не уберег. Вытащил, называется, из Осевого… сгубил, негодяй. Не будет ему за это прощения. Никогда не будет! Но Аленка – она в надежной биоячейке, она под такой защитой, что неподвластна никому! Она будет ждать его вечность. И дождется. Он придет к ней.
– Да, Иван, – сокрушенно, с явным притворством пронудил Авварон, – ты прав, она тебя ждала. Но вечность уже прошла! – Он не выдержал и торжествующе рассмеялся. Желтые, дурно пахнущие брызги полетели во все стороны. – Прошла, Ванюша, друг ты мой и брат!
– Врешь!
– Нет, не вру. Это тебе так хочется, чтобы я врал. А я не вру. – Авварон перестал ухмыляться, насупился и сказал с укором: – Не любишь ты правды, Иван!
– Издеваешься?!
– Как можно? Ты вспомни-ка, совсем недавно своему дружку ты показывал Систему. Я рядышком был, я все видел.
– И снова врешь, нечисть! – Ивана начинало трясти от нахальства этого карлика-крысеныша, готового вползти в душу червем.
Но смутить Авварона Зурр бан-Турга было невозможно.
– Я завсегда рядом, Ваня, ты не сомневайся, за левым плечом твоим. Ты как почуешь нужду в чем, так оглянись налево, да позови только, мол, Авварон, друг сердешный! И я мигом отзовусь… вот тогда и поверишь. Ну это присказка, – Авварон надул щеки и даже подрос будто бы. – А я тебе твою ненаглядную показать хотел, как ты Дилу, Гугу-бандиту и Правителю вашему кривобокому Систему показывал, я ведь умею. Хочешь?!
Соблазн был сильный. Но Иван знал, этот колдун-телепат может запросто не правду показать, а наведенный морок, только запутает, охмурит, своего добьется и опять в погибельном месте на смерть бросит. Ага, бросит! Это коли сам не убьет. Ему ведь только Кристалл нужен.
– Нужен, Иван… очень нужен, – вновь прочитал мысли Авварон.
– Показывай! Но без всяких условий чтобы!
– За показ денег не берут, Ваня. Гляди! – Авварон вдруг поднялся над каменным полом до уровня Иванова лица, тяжело, надсадно с маятой заглянул прямо в глаза-и налились его базедовые желтушные белки свинцовой пустотой, будто распахнулись в сам ад, в преисподнюю. Иван только успел выставить барьеры Вритры… и канул – в пустоту, во мрак. И почти сразу увидал ее. Он узнал Алену, хотя это было невозможно, это было просто безумием каким-то: на прозрачно-хрустальном кубе сидела седая, высохшая старуха, глаза ее были словно замороженные- свет от них отражался, но не проникал внутрь, омертвевшие глаза. Желтая кожа, морщины, плотно сжатые губы… И все же это была она, именно она, Алена. Нет! Ивана передернуло. Нет! Он на самом деле сошел с ума! Или этот нечистый морочит его. Не может быть! Но каким-то внутренним, глубинным чутьем он знал, что никто его не морочит, что он видит ее… и еще кого-то. Странно! Ивана затрясло. Очень странно. В этой старой высохшей женщине непостижимо сплелись черты невероятно красивой, когда-то молодой, нежной, доброй, ласковой, ждущей его прекрасной Елены, Аленки… и кого-то еще, очень знакомого, но страшного, гнетущего… Иван никак не мог понять. Будто кто-то стоял за спиной с занесенным в руке ножом. Будто сверлили затылок чьи-то ненавидящие глаза. Нет! Только не это!
Иван мысленно взмолился: «Авварон! Я тебе верну Кристалл, он твой, только скажи, что это все неправда! Ты слышишь меня?!»
– Слышу, слышу, – явственно раздалось из-за левого плеча. – Но это правда, Иван, ничего не попишешь. Ты узнал ее, да?
– Узнал! – произнес Иван вслух.
– А ты всю ее узнал?!
– Как это… – Иван уже понимал, о чем говорит Авварон Зурр бан-Тург, но он не хотел в этом признаваться, будто от его признания зависело – сбудется это или нет.
Когда ему явился впервые призрак страшной, безумной старухи? Давно, еще перед отправкой в сектор смерти, в комнате с хрустальным полом. Она выросла из-за спины, пронзила лютым взглядом. И он тогда понял, что ненавидит ведьма не только весь род людской, но и именно его, ненавидит до сладострастия, до жути. А потом в капсуле! А потом на планете Навей! А потом – когда он вырвался из Пристанища. Она не отпускала его! Она тянула к нему свои скрюченные старческие пальцы и злобно, нечеловеческим смехом хохотала. И вот теперь… нет, он не увидел ее, но он узнал страшные, проглядывающие черты той фурии в своей Апенке. – Этого не может быть! Не мучай меня!
– Может, – спокойно ответил Авварон, он почти не картавил, как и всегда, когда дело принимало серьезный оборот. – Она еще не стала злым духом планеты Навей.
Но она станет. С каждой минутой, с каждым днем она стареет, наполняется злобой и ненавистью, она воплощается в оболочку фурии. И она становится ею!
Лицо Алены приблизилось, теперь Иван видел каждую черточку, каждую морщинку. В этом лице были добро, ожидание, былая краса, усталость… и проглядывало в нем иное, нехорошее. Время! Проклятое время перевоплощает людей без всяких причуд, без ворожбы и колдовства!
– Нет! Ты ошибаешься, Иван! Мы помогаем ей, посвоему помогаем! И она станет той, что преследует тебя, никуда не денешься – это твой злой дух! Прежде, чем ты покинешь свое бренное тело, он изведет тебя вчистую, не сомневайся!
– Гадина! Ты просто гнусная гадина! – сорвался Иван. – Но я не верю тебе. Она еще нескоро постареет и превратится в фурию… пройдут годы, десятилетия! А та мне являлась давно, значит, это не она. Не она!
Авварон раскатисто рассмеялся. Он хохотал до тех пор, пока смех не перешел в перхающий кашель, в удушливые, болезненные стоны. Потом внезапно смолк. И прошипел:
– Это она, Ванюша. Да, и тогда, в самый первый раз, и позже, и на Земле, и в Пристанище тебе являлась она.
Ты же знаешь, что такое временная петля. Знаешь? Ну вот… Ты еще не узнал ее и не познал ее, ты еще не претерпел с ней тысячи злоключений, ты еще не бросил ее на тяжкие горести и муки, ты еще не оставил в ее чреве своего несчастного сына, а она приходила к тебе, потому что она уже пережила все это, она прошла через море страданий, боли, унижений, горя, она стала полубезумной, она воплотилась в фурию, в злого духа планеты Навей, и она возненавидела тебя! Потому что ты шел прямой тропинкой, а она попала в петлю времени… ты мог изменить ход событий, ты мог отказаться от задания, но ты не отказался, ты отправился в сектор смерти. И теперь она будет вечно с тобой. Она не оставит тебя и в преисподней! А ведь я предупреждал, Ванюша, разлюбезный ты мои брат, не путайся с мертвыми, не алкай усопших и пребывающих в мире ином – и не воздается тебе злом и ненавистью! Не послушал ты меня!
– Замолчи! – У Ивана обручем стиснуло голову. Он страдал невыносимо. Он готов бьы разбить череп о каменную стену. Ну почему он несет всем и повсюду смерть, горе, боли, разлуку?! Это проклятие какое-то! Это невозможно вытерпеть! Иди, и да будь благословлен! Какая наивная чепуха, какое самомнение. Нет! Он проклят и обречен! Его место в Черной пропасти, в глухих дырах Вселенной, как можно дальше от людей, ото всех… но от себя не убежишь! и о нее теперь не убежишь, как ни старайся. И от Светы никуда не деться. Все они – это его тяжкий, смертный крест. Невыносимо!
Он видел ее как наяву. Значит, она покинула биоячейку, вышла. Но как она смогла это сделать?! Это не зависело от нее! Следовательно, ей помогли. Прав негодяй Авварон, ей помогли и помогают сейчас – страшная, черная, губительная помощь. Значит, они до нее все же добрались.
– Ты умрешь лютой, ужасающей смертью! – прошипело вдруг за спиной. – И никакая сила не защитит тебя!
Иван обернулся. В темной каморке, прямо у черной стены стояла злобная, высохшая фурия в черном балахоне, в черном капюшоне, надвинутом на глаза, стоял злой дух планеты Навей, стояла его любимая- прекрасная когда-то Алена, превращенная дьяволами Пристанища и им, да, им самим, ибо без него они бессильны, превращенная в черный морок смерти и ужаса.
– Нет! – застонал он сквозь зубы. – Я не виноват! Я ни в чем не виноват!!!
Фурия расхохоталась – скрипуче и мерзко, потрясая своей кривой клюкой. Полы ее балахона начали биться, извиваться словно под порывами сильной бури. Сквозь смех вырвался каркающий хрип:
– Нет ни виноватых, ни безвинных! Черное зло Мироздания вечно и неистребимо, оно перетекает из души в душу – и нет границ ему и нет предела! Трепещи, смертный, ибо черное заклятье лежит на тебе!
– Нет! – закричал во весь голос Иван.
– Пристанище не выпустит тебя! Никогда не вырвешься ты из пут преисподней, ха-ха-ха!!! Загляни же мне в глаза! Давай! Не отворачивайся, ну-у!!!
Иван не выдержал, упал на пол.
Оглушительный, истерический вой-хохот пронзил его уши, ледяным наждаком прошелся по сердцу, выстудил все внутри, вымертвил. И смолк.
Он долго не мог отдышаться. Лежал обессиленный и подавленный. Авварон черным вороном сидел в углу каморки, сопел, причмокивал и вздыхал. Он выжидал.
И Иван очнулся. Пришел в себя.
– Что с моим сыном? – первым делом спросил он.
Авварон закряхтел, зашмыгал, начал шумно чесаться и ловить блох в своей вонючей, драной рясе.
– Я тебя спрашиваю, нечисть! Что с моим сыном?! – заорал Иван.
– А вот это ты можешь сам узнать, – неожиданно ответил Авварон.
– Вернуться в Пристанище?
– Пристанище повсюду. Ты никогда из него и не уходил, Иван… Так что, хе-хе, мелочи, формальности – туда-сюда смотаться на полчасика! – Авварон глумливо захихикал, слюни потекли по жирной обвисшей губе.
Поглядишь на сынка родного, прихватишь Кристалльчик – и к дядюшке Авварону, вот и всех делов. А я тебе помогу, как и уговорились.
Иван передернулся, задышал тяжело, с натугой.
– Ни о чем мы не уговаривались, – просипел он.
– Э-э, память у тебя короткая, Ванюша… ну да ладно, мне не к спеху, у меня вечность в запасе. Прощай, что ли?!
– Нет! Постой!
Иван приподнялся, уставился на посланца преисподней, преследующего его, издевающегося над ним, мерзкого, гадкого, смертельно опасного, но и необходимого пока… Пока? А не стал ли этот негодяй и изверг его постоянной, неотвязной тенью? Не стал ли он вторым «я»?!
Черный человек. Он приходил и к другим. Он помогал, утешал по-своему, будоражил, давал силы и призрачную власть, но он и высасывал потихоньку кровь из своей жертвы, он морил, сводил с ума, заставлял лезть в петлю и пускать пулю в лоб… во Вселенной есть лишь зло, одно зло везде и повсюду, и оно перетекает из одного сосуда в другой. Черный человек! Авварон Зурр бая-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного. Черная неизбывная тень!
– Я согласен.
– Ну вот и прекрасненько – карлик-крысеныш похотливо потер потные, тускло поблескивающие ладони. – Вот и чудненько.
– Но у меня нет ни капсулы, ни разгонников, ни переходника большой мощности… вот, только это! – Иван вытащил черный кубик.
– Обижаешь, Ваня! – дурашливо протянул Авварон. – Ну зачем нам с тобой, познавшим Мироздание, какие-то допотопные разгонники? И эту старушку спрячь. Спрячь скорее, не-то зашвырнет тебя снова невесть куда, а мне ищи-разыскивай!
– Тебе видней, – согласился Иван. И убрал ретранс.
– Конечно, видней. Ведь я вижу сразу во многих пространствах и измерениях, Ванюша. Ты только представляешь их, воображаешь, а я вижу! А ведь советовали тебе добрые люди- воплощайся, и познаешь непознанное, прозреешь аки слепец, возвращенный к свету…
– Врешь все! – снова сорвался Иван. – Какие еще добрые люди?! Не было там людей! Там нелюди!
– Ну это я для красного словца, конечно же, нелюди, Иван. У вас люди, а там, у нас, нелюди. В этом и конфуз весь. Вот пощупай меня. Пощупай, пощупай, не стесняйся!
Иван протянул руку, и она прошла сквозь черный саван Авварона.
– Вот оно как, – снова засокрушался колдун, – одна видимость и только. Я там реален и многоплотен во многих ипостасях. А здесь я призрак. Да и то лишь – тебе являющийся. Иные меня не зрят и не слышат, ибо не впитали сущность мою в себя. А ты впитал, будучи на планете Навей. Ты почти родной… да что там почти, ты родной брат мне, Ваня! – Авварон всхлипнул, три мутные слезинки выкатились из левого вытаращенного глаза и гнилыми виноградинами скатились на черную рясусаван. – И без тебя в этом мире нету меня, будто и не было, будто и не рождался семижды семь раз в одном только Оге! А ведь ты меня, родного твоего брата, убить хотел… там! И уж убил почти, насилу уполз… Но пусто, Иван! По сию пору пусто мне, ибо вырвал ты из многих тел моих, по многим измерениям рассеянным, часть естества моего, пробрался в меня, проник своим ведовством окаянным и вытоптал часть безмерной и мглистой души моей. Но все простил я тебе, не помню зла твоего черного, ибо…
– …ибо нет ему меры и предела, и существует оно в самом себе, перетекая из одного в другого, не уменьшаясь, но произрастая, – продолжил Иван угрюмо.
– Истину говоришь! – Авварон задрал палец вверх. – Ибо сказано в Черном Писании: «неси зло делающим зло тебе, и неси зло, делающим добро тебе, и любезен будешь властителю века нового, и приимет он тебя в объятия свои, и воссядешь ты возле трона его по левую руку его!» А пока давай-ка, делом займемся, ведь это мне ходу нет в твой мир, а тебе, Иван, все дорожки открыты теперь, да и не духом-призраком, а телесно… а я – твоя дверь есть в закрытую для смертных, покуда живы они, часть Пристанища. Живехоньким попадешь туда снова.
И живехоньким возвернешься!
– Это за. что ж честь такая? – вяло поинтересовался Иван. Сейчас ему было наплевать на всю дьявольскую механику перебросов-переносов. Он уже почти созрел.
– А за то честь, что был ты нам чужой, а стал свой, причастившись жертвенной кровью на Черном Соборе нашем, – Авварон глядел прямо в глаза Ивану, тяжело и страшно глядел.
И припомнились сразу беснования в подземельях, игла длинная, судорожные подергивания жертв, висящих вниз головами, укол, мгла и полумрак, изумрудно-зеленое свечение, и. дьявольская рожа с раздвоенным змеиным языком-арканом и стремительное падение в бездну, усеянную сверкающими льдами, и грохот низвергающихся водопадов, похожих на водопады Меж-арха-анья…
«Ибо Земля лишь малая часть Пристанища, крохотный пузырек в его толще. А ты проткнул этот пузырек… ты вонзил иглу проникновения в тело беззащитной жертвы!» Как это нелепо и неисправимо, как горько!
– Да, Иван! – чеканно, без гнусавости и картавости, выдал Авварон. – У тебя нет и никогда не будет такой силы, чтобы убить меня во всех ипостасях моих, чтобы уничтожить мою сущность.
Он и тогда говорил точно так же. И показывал подземные инкубаторы, миллионы прозрачных ячей, заполненных эмбрионами – новая раса, сверхсущества, выращиваемые на смену вымирающему, вырождающемуся человечеству. И миллиарды маленьких черненьких паучков, за стеклотаном – ненавидящие, ледяные глаза. Чуждый Разум! Это на Земле. А на планете Навей- огромный, черный, абсолютно непроницаемый пузырь, заговоренный, закодированный Первозургом, Сиханом Раджикрави, миллионнолетним старцем, старцем, который родится на свет белый лишь через пять веков. А в пузыре этом – Кристалл. А еще он сказал тогда Авварону, что биоячейка с Аленой заговорена и неподвластна ему, что только Сихан может ее раскодировать, оживить спящую.»
Получилось иначе, они добрались до Аленки. И ее больше нет. Есть старая, лишенная рассудка женщина, доживающая последние дни. И есть воплощенное в фурию зло, есть ведьма, злой дух, преследующий его. Есть страшное Черное Заклятье. Ни один нормальный землянин при таком раскладе никогда в жизни не сунулся бы в Пристанище, ведь это гибель – он убьет его, как только получит Кристалл. В этой штуковине, в этом мощнейшем гипноусилителе, заложены данные о сферах сопредельных пространств, координаты «дверей», «люков», «воронок». Черт побери! Но ведь все эти сведения выковыряны из его же, Ивановой, памяти, точнее, из Программы, заложенной в его мозг «серьезными». Программа должна была в итоге убить его. Сверхпрограмма – Первозурга. Осатанеть можно! Программа была закодирована, и он не мог ее познать. Его голова была использована… как сумка почтальона! Он должен был передать координаты черным силам преисподней?! Но «серьезные» ведь могли и напрямую это сделать! Авварон появился на Земле вместе с ним, с Иваном. Но слуги Пристанища всегда были на Земле. И «серьезные», эта теневая ложа Синклита, какие бы высокие посты ни занимали, под какими высокими градусами ни числились бы в своих ложах, были всего лишь слугами Пристанища. Зачем им какой-то почтальон, зачем им посредник? Нет, здесь явно двойная игра… Но важно не это. Важно другое, и Иван уже говорил Авварону, говорил напрямую, открыто: он не позволит нечисти черных миров вторгнуться на Землю вместе с полчищами негуманоидов Системы. Не позволит! Это будет слишком для маленькой Земли, для всей Федерации!
– Ну и что? – поинтересовался вдруг Авварон с ехидством. – Уж не передумал ли ты?
– Нет! – твердо ответил Иван. Он не лежал и не сидел, он стоял в полный рост посреди темной каморки.
– Тогда… смотри мне в глаза. И ты войдешь в Пристанище!
Не глаза, а черная, сатанинская пропасть открылась перед Иваном, бездна мрака, ужаса и отчаяния. И его повлекло туда- вниз, в адскую воронку в тягостном, замедленном падении. И не было рядом ничего и никого, не было и Авварона. Лишь он и смертная пустота. Лишь гнетущее осознание надвигающейся погибели… нет! он не имеет права сомневаться! он вынырнет из этой пропасти, из омута запредельных миров! он обязан вынырнуть оттуда!
Чернота и пустота рассеялись постепенно… и не было никакого падения, никакой пропасти- просто возвращалось зрение и он начинал видеть. А видел Иван вокруг себя по все стороны – лес, неземной, полуживой, а может, и живой лес с шевелящимися лианами-червями, с кронами чудовищных дышащих деревьев, с глазастыми васильково-багряными цветами и колючими зарослями.
Как и в прошлый раз прямо над головой, высоко-высоко пролетел со скрежетаньем и посвистом шестикрылый дракон, но без гипнолокаторов, это хорошо, это значит, что о н и не видят его и не знают о его возвращении.
Планета Навей – проклятая, дьявольская планета Навей, в чреве которой блуждал всю предыдущую жизнь, из мохнатой утробы которой он вырвался дряхлым, умирающим старцем. Его спас и оживил Откат, вернул молодость, силу, не лишив памяти. Это почти чудо. Но это не будет повторяться вечно, и он теперь не имеет права блуждать по Кругам Внешнего Барьера годами, десятилетиями мыкаться в гирляндах миров-призраков Охранительного Слоя, ему не дано времени бродить вокруг да около или пронзать пространства в отходных сферах-веретенах… Дверь где-то в Нулевом Канале. Но она не нужна ему. Ему нужен только Кристалл и… в первую очередь, его сын, брошенный, одинокий, может, и не живой уже.
– Иван, ты слышишь меня? – пробилось глухо, словно сквозь слой ваты.
– Слышу, слышу, – процедил Иван.
– Кристалл там, ты знаешь, давай быстрей, не тяни время!
– У тебя в запасе вечность, обождешь! – грубо ответил Иван.
Он подошел к колючим зарослям, припоминая, как продирался сквозь них, как спешил на бот, как боялся опоздать и навечно остаться здесь.
Гибкие ветви с колючими, то сжимающимися, то разжимающимися пучками шипов, потянулись к нему, почуяв добычу, мясо. Иван отошел назад на полшага. Кристалл должен лежать в другом месте – там, где стартовал десантный боевой бот, стартовал, чтобы воссоединиться со своим кораблем-маткой, с капсулой, лавировавшей по сложной орбите.
Авварон перебросил его точно, в нужное место, в тот самый «огромный, черный абсолютно непроницаемый для него, Авварона, пузырь». Не соврал! Значит, Первозург сильнее этой нечисти, пусть не во всем, пусть в каких-то отдельных вещах, но сильней! Не надо было с ним расставаться, да, Сихан Раджикрави – союзник, каких больше нет и не будет. И он всем обязан Ивану, это Иван вытащил Сихана из заточения Чертогов. Где он теперь?! Где, где… на Земле, где ж ему еще быть.
Иван отмахнулся от мохнатой наглой лианы, которая хотела захлестнуть петлей его шею. Пнул сапогом в основание буро-синего ствола- из пробитой почерневшей коры ударила струйка желтовато-зеленой крови, где-то наверху, под кронами, глухо завыло нечто огромное и неподвижное. Живые деревья. А под ними и в них утроба – только зазевайся и сгинешь в ее непомерном брюхе навсегда. Тогда он был в скафе, с целой кучей всяких пил, ножей, пробоев, электрошоковых щупов и прочих премудростей, и то еле выкарабкался из неподвижно-живой исполинской гадины. Сейчас рисковать нельзя. И Иван пригнулся, прополз под низким стволом, попытавшимся придавить его к земле, но не успевшим, выскользнул – и уткнулся прямо в зеленую мирную лужайку с рыжей полузаросшей проплешиной. Здесь! Здесь стоял бот. Здесь он обронил Кристалл.
Надо искать… а надо ли?! Сейчас он поднимет эту крохотную штуковину, выберется из пузыря, отдаст ее Авварону- и все! финита ля комедиа! все закончится просто и гнусно. Нет, так нельзя. Но иного хода нет. Виски ломило от невыносимости положения и от тоски маятной, неизбывной.
Вот он! Иван опустился на колени. Да, это еще не Кристалл, но все же кристалл – маленький, розовенький, съежившийся, с налипшей поверху пыльцой, но он! Первым желанием было растоптать его, уничтожить, сжечь…
Иван выдернул из-за спинного чехла лучемет, вскинул его стволом вверх. Нет, кристалл не горит, и растоптать его нельзя. Можно зарыть поглубже, чтобы глаза не видели. И все! Но уничтожить его практически невозможно.
Иван взял кристалл двумя пальцами, осторожно положил себе на ладонь. Надо подержать его у тела, прижав прямо к коже: кристалл заряжается от человеческого тепла, от тонких энергий, исходящих от разумной человекообразной особи. Тогда он станет Кристаллом. И тогда Авварон заберет его себе. И откроются двери во Вселенную, заселенную людьми. И войдут в нее обитатели потусторонних миров. И станет это концом века и Апокалипсисом.
Виски заломило еще сильнее. Потом их сжало с такой чудовищной силой, что Иван тихо и протяжно застонал.
Так не должно было быть. Авварону невыгодно сейчас убивать Ивана. А кроме него никто не имел прямого воздействия… Никто?! Иван вдруг отчетливо увидал странное лицо Сихана Раджйкрави и сразу же его пронзила мысль: ведь он никогда не видел этого лица! никогда, ведь Сихан был то в облике уродливого монстра, то в теле круглолицего с широким перебитым носом, одного из «серьезных», что послали Ивана на явную и лютую смерть. Но сейчас это было совершенно иное лицо, невиданное прежде- узкое, темное, со вдавленными почти синюшными висками, тонким прямым носом, тонкими ровными губами, большими, но отнюдь не выпуклыми, не африканскими, глазами изумрудно-серого цвета, седые брови, седые очень короткие волосы бобриком, черные мешки под глазами, но какие-то странные мешки, не болезненные, а вполне присущие именно этому лицу.
Иван ничего не понимал. От боли в голове он начинал терять сознание. Но не потерял, не успел… боль отхлынула неожиданно. И в мозгу прозвучали слова: «Это я, Иван.
Вы узнаете меня?» Надо было что-то отвечать. Но слова не вырывались из пересохшего горла, только мысль скользнула: «Узнал! Хотя никогда не видел вас…» И Первозург услышал его. «Это я, именно я, не галлюцинации, не миражи. Слушайте меня внимательно: в Пристанище еще со стародавних времен мною были запрограммированы и заложены двенадцать областей, связующих меня с Ним, в какой точке Мироздания я бы ни находился, понимаете?!» Иван сразу все понял, иначе и быть не могло, ведь Первозург и был первозургом потому, что он создавал, проектировал и воплощал в жизнь этот чудовищный, непостижимый мир, и он не мог не быть предусмотрительным, он предвидел многие фокусы своего коварного детища. И вот он вышел на связь. Вышел, потому что Иван оказался именно в той области, в том пузыре, что соединен с Первозургом внепространственными каналами. Это чудо! Но и о действительности забывать не следует. Иван сунул бледный и немощный кристалл во внутренний, подмышечный клапан – пускай набирается сил.
«Как вы оказались там?» – спросил Первозург с явной дрожью в голосе.
«Меня теперь слишком многое связывает с планетой Навей», – сокрушенно признался Иван, чувствуя, что Авварон отчаянно пробивается в его мозг, в его сознание, но не может пробиться извне, не может, потому что ктото поставил психобарьеры, очень мощные, непреодолимые. Кто?! Наверняка, он- Сихан. Он здесь хозяин, он кодировал «черный пузырь», да это и к лучшему, все же человек, хоть и тридцать первого века, но человек.
«Никому не отдавайте Кристалла, – не попросил, и не посоветовал, а прямо-таки потребовал Первозург, – никому! Неужели вы не понимаете, что каждое подобное действие вызывает целую цепь ответных действий, страшную реакцию… я не берусь даже предсказывать всей чудовищности исхода, если вы решитесь на этот безумный поступок!»
«Решусь, не решусь, – уныло протянул Иван, – что ж мне теперь, сдохнуть в Пристанище?! Что так, что эдак – гибель! У меня вообще нет выбора, уже давно нет никакого выбора, я как тот витязь на распутье, только на моем камне написано: «куда ни пойдешь, везде смерть найдешь!»
«Я вытащу вас оттуда!» – взмолил Первозург.
«Каким образом? Вы сами себя не могли вытащить из Пристанища!»
«Да, не мог, – признался Первозург, – самих себя за волосы вытаскивают только сказочные герои. А ныне сквозной канал: на одном конце я, на другом вы – это совсем иное расположение, неужели вы не понимаете? Я вас могу немедленно вернуть на Землю. Кристалл у вас?»
«Да!» – признался Иван.
«Тогда готовьтесь!»
– Нет! – Иван заорал вслух. Он прекрасно осознавал, что другого случая оказаться в Пристанище у него не будет. И он не покинет этой чертовой планеты Навей, пока не увидит его. А может, и не существует никакого сына, может, это все сказки?! Нет, Авварон не врал. – Освободите меня! Снимите все барьеры, Сихан. Я вернусь на это самое место ровно через час, я вам клянусь!
Снова адски заломило в висках. Иван упал в траву, чуть не задохнулся. И почти сразу, сквозь слой ваты пробился гнусавый голосок: «Где ты был? Что с тобой, Ванюша, я ничего не видел, ничего не слышал… ты хотел обмануть дядюшку Авварона?!»
– Заткнись, негодяй! – закричал Иван. – Кристалл у меня. Вот он! Ты видишь?! – Иван вытащил кристалл из клапана, воздел его в руке.
– Я ничего не вижу. Но я верю тебе… ты не посмеешь обмануть своего лучшего друга, погоди, сейчас я перемещу тебя, не бойся, ни один волосок не упадет с твоей головы.
Ивана вдруг ошеломило.
– Куда ты переместишь меня?! – выкрикнул он.
– На Землю, куда же еще, – глухо прозвучало в ответ.
– Врешь! На Земле ты не сможешь взять Кристалл!
На Земле ты-нематериален! Ты самый настоящий бес, ты снова путаешь меня, ты снова обводишь меня вокруг пальца! – Иван был взбешен, этот колдун заманил его в Пристанище и будет морочить до тех пор, пока не получит своего и не погубит его, Ивана. – Вот видишь, я кладу кристалл туда, откуда взял его! – Иван положил прозрачный, тусклый, блеклый ограненный камешек в траву. Встал. И сказал совсем тихо, но твердо. – А теперь веди меня к ней. К ней и моему сыну. Кристалл я заберу на обратном пути, когда ты выполнишь свое обещание.
Авварон долго молчал. Было слышно, как он сопит и причмокивает, как вздыхает тяжко, с присвистом. Потом будто из могилы прозвучало:
– Будь по-твоему!
Ивана опрокинуло наземь, перевернуло и понесло прямо в колючие, живые заросли. Острые шипы вонзились в него. Но боль тут же утихла. И он начал задыхаться. Нечто липкое и плотное обволокло его, стало засасывать. Фильтр! Снова система фильтров. Они высасывают его из черного пузыря через фильтры – значит, они властны над ним. Да, здесь в Пристанище, они могут сотворить с ним что угодно – убить, воплотить в какую-нибудь гадину, погубить, истерзать и замучить, они могут все! А он ничего.
Полыхнуло синими сполохами хрустального льда, прожгло неземным космическим холодом. Проплыла перед глазами рыбина – клыкастая, плавникастая гиргейская тварь, облизнулась толстым пористым языком, прожгла кровавым взглядом. Но не испугала. Теперь Иван все знал про них, или почти все… наблюдатели проклятые! нейтральная сторона! кладезь информации!
Только из этой кладези черпают все кому не лень. И везде они поспевают, всюду щупальца свои суют. Ну и дьявол с ними. Иди, и да будь благословен! Иного ему и не дано.
Иван воспрял. Он вновь обретал зрение.
Лес. Ночь. Тьма. Мертвенный проблеск ущербной луны. Уханье филинов и выстужающий кровь вой. Все уже было… Глаза медленно привыкали к мраку. Вот она, избушка – та самая избушка. Вот дверца косая, кривобокая, вот и цепь… на ней сидел оборотень. Почерневшие от древности доски, провалы окон еще более темные, чем ночь. Чудесная и страшная избушка. Он отошел на несколько шагов назад, и в глубине замшелого оконца высветилась мерцающая свеча. Внутри кто-то был. Если Авварон, Иван поклялся убить его сразу, на месте – второй цепи злых и выматывающих мороков он не выдержит. А времени мало, совсем мало – он обещал вернуться через час. Минут десять уже прошло, можно и не сверяться, не меньше. Иван снова приблизился к двери… свет свечи померк. Он шагнул внутрь и как в прошлый раз ударился о низкую притолоку, и снова из сеней пахнуло прелой соломой и духотой. Он опять уткнулся лицом в душистый пук травы, подвешенный невесть кем, плеснул водой из кадки – рука сама залезла в нее, задел плечом деревянное растрескавшееся корыто, которое он сбил в прошлый раз. Теперь оно не упало, но глухим похоронным гулом загудело, будто колокол из подземелья.
Дверь в горенку заскрипела, выгнулась и поддалась.
Иван шагнул внутрь. И понял, что не ошибся – та самая избушка, в которую можно войти из одного мира, а выйти в другой. Избушка-шлюз, избушка с тысячами дверей в тысячи измерений. Крохотная горенка, низкий черный потолок, полусгнившие полки с рухлядью, два косоногих, но кондовых табурета, дубовый растресканный стол, выскобленный до блеска, но почерневший от времени, сено на полу, еловые шишки. Свеча вспыхнула будто во мраке, хотя в избушке было скорее сумеречно, чем темно. И все же свеча высветила то, чего не было видно сразу: котенка, свернувшегося калачиком на столе, резное веретено, клубок стекловолокнистой бечевы, щербатый деревянный гребень… Язычок свечи дрогнул будто под наплывом сквозняка, и высветлил ее, сидящую на табурете, седую, высохшую, но прямую как лесное деревце.
Иван вздрогнул, сгорбился.
– Здравствуй, Алена, – прошептал он.
– Здравствуй, Иван.
Он не узнал голоса, старость уносит из звуков жизнь, оттенки и переливы. Она говорила тускло и безразлично, будто не спала много суток, а теперь неудержимо погружалась в сон, полуотсутствовала.
– Вот я и пришел, – Иван виновато развел руками.
Он не знал, что говорить.
– Я вижу. Я так долго ждала, что устала ждать… ты напрасно пришел. Не надо было тебе возвращаться.
Иван вглядывался в ее лицо, впивался глазами в каждую черточку- да, это она, Алена, Аленка, Аленушка.
Авварон не обманул. Они ее разбудили до срока, они раскодировали биоячейку! Убийцы! Нелюди!
– Уже прошла вечность после того, как я проснулась во второй раз. Я проснулась молодой, а потом состарилась. А ты остался таким же, ты даже стал еще моложе… нет, этого не может быть.
– Может, Алена. Я стал моложе, потому что был Откат. На Земле и в Пристанище время течет по-разному.
Как они раскодировали ячейку?!
Старуха усмехнулась горько, еле заметно, а может быть, это лишь пламя свечи мигнуло, колыхнулось тенью по ее иссушенному годами лицу. Иван отвел глаза, он не мог смотреть на Алену, не мог.
– Какая разница. Это случилось – вот и все. А ты не успел, ты не пришел. Но я не виню тебя, мы были не пара: я из тридцать первого века, ты из двадцать пятого, ты с Земли, живой, настоящий, я-из анабиокамеры, воскресшая из мертвых, с полувытравленной памятью, полуживая, не женщина, а заложница Пристанища, биомасса, разумная материя для цепи воплощений в оборотнях и зургах блуждающего мира. Нас были сотни, тысячи… а осталась я одна, я пережила всех, и меня больше ие хотят приносить в жертву, я им не нужна, я сижу и пряду себе на саван, смертный светящийся саван, а лет через сорок, когда я умру, то, что останется от меня, воссоединится с этой фурией, с тем призрачным оборотнем, что преследовал тебя. И ты забудешь меня прежнюю, любимую и желанную, но будешь помнить меня ночным чудовищем, безумной и проклинающей ведьмой, да, так и будет, хотя я ни словом не хочу упрекнуть тебя.» ведь я уже почти отмучилась, а тебе только предстоит пройти сквозь вековые мучения, через боль и страдания… ведь ты такой молодой, ведь ты будешь жить долго, очень долго, и ты всегда, каждый день, будешь вспоминать меня- но являться тебе буду не я, а она, злой дух Пристанища – так решили нелюди. И так будет!
Иван опустился перед ней на колени, склонил голову.
– Хочешь, я останусь с тобой до конца, в этой избушке, – проговорил он еле слышно, сдерживая слезы, – и пусть судьба решит, кому из нас раньше уйти из жизни.
В эти минуты он был готов забыть про все, бросить всех, пусть горят синим пламенем и Земля, и человечество, и все сорок пять миллиардов земных душ, пусть подавится своим Кристаллом подлый Авварон, пусть Вселенная расколется как орех надвое и пропадом пропадет, пусть ее поглотит геена огненная, и пусть восторжествует Черное Благо, коего ждут сотни миллионов беснующихся в подземельях землян, пусть оборотни, призраки, вурдалаки, безумные порождения ада и выродков человеческих, порождения, скитавшиеся сорок миллионов лет в иных пространствах, обретут власть над истребляемыми, заблудшими и пребывающими в неге, пусть так будет, пусть в стонах, судорогах и вое жутко погибнет все живое, пусть… а он останется здесь, в маленькой, тихой, древней избушке, рядом с нею. Он принесет себе сена, бросит в угол и будет спать на нем. Он выкинет к чертовой матери лучемет, утопит его в поганом болоте, что неподалеку от избушки, он будет собирать грибы, сушить их, он будет питаться травами и корой, и никто не посмеет вытащить его отсюда. Пусть так и будет.
– Не хочу! – ответила она. – Я забыла свой ослепительный, сказочный мир будущего. Я забыла тебя с твоим темным миром прошлого. Я живу этим лесом и светом луны. И мне ничего больше не надо.
– Прости меня, прости, – Иван припал лицом к ее коленям, грубый лен длинного, долгополого платья потемнел, пропитался так и не сдержанными слезами. Она положила ему на голову легкую, почти невесомую руку, погладила.
– Уходи, – сказала она. – Уходи, ничего не вернуть.
– А сын?! – вдруг вспомнил Иван. – Ведь ты родила мне сына?! Где он?
– Родила… но не тебе, Иванушка. Они забрали его.
Он вскинул голову, не вставая с колен, пудовым кулаком ударил по столу, так, что загудел тот, задрожал. И отозвался на стук из лесу испуганным уханьем филин, завыли протяжно и тоскливо в черной, безлюдной чаще волки-оборотни. Налетели сырые ветра, захлопали ставнями, погасили пламя свечи. И пропало все, мраком покрылось.
– Уходи, Иван, – прошелестело над ухом.
Он вытянул руку, но ничего и никого не нащупал. Он один на коленях стоял посреди страшной избушки, будто и не жила в ней эта старая и высохшая женщина, а приходила лишь к нему на свидание – пришла и ушла. А он остался – опечаленный, истерзанный, измученный, бессильный.
Он стоял так минут десять. Потом сорвался:
– Ах ты нечисть поганая! Обманул?! Где ты есть?!
Он звал Авварона Зурр бан-Турга, поводыря своего и беса-искусителя, звал через левое плечо, как и учил тот.
Но колдун не откликался.
И тогда Иван бросился в сени, сшиб корыто, опрокинул бадью, пнул ногой скрипучую дверь. И вылетел в ночь, в лес – в тот же самый, в поганый колдовской лес планеты Навей.
Вылетел и обомлел.
Из мрака и сырости глядел на него, сверкая огромными белками, Дил Бронкс – черный и поблескивающий в мертвенном свете луны будто антрацит. Но откуда здесь Дил? Этого не может быть!
Иван сделал шаг вперед.
И негр сделал шаг вперед, развел огромные ручищи для объятия, словно обрадовавшись неожиданной встрече. Толстые губы расползлись в широченной улыбке, обнажая крупные белые зубы.
– Как ты сюда попал? – изумился Иван. И тоже распахнул объятия – машинально, ничего не соображая.
– Попал, попал… – эхом отозвался Дил. Он был одет в серый комбинезон с черными нашивками и какими-то странными прорехами.
Иван пригляделся – в прорехи просвечивал мертвецкий лунный свет. Вот это да! А где бриллиант, вцементированныи в передний зуб, где этот блестящий камушек, столь милый сердцу Бронкса? Нет его!
Иван еле успел выскользнуть из смертных объятий.
Его обдало трупным душком, но черные лапы сомкнулись не на его горле, а чуть левее, сомкнулись с невообразимым и неестественным хрустом, будто переламывая чьи-то кости.
Не дожидаясь, что последует дальше, Иван ударил оборотня ногой в бок, отбрасывая от себя. Удар получился неловкий и слабый, подошва увязла как в тесте. Но этот удар спас Ивана от нового еще более мощного захвата.
– Уг-г-рррх-ы-ы!!! – взревел оборотень, вздымая черную морду к луне и раздирая когтями серый балахон комбинезона.
Вот тебе и Дил Бронкс! Иван отскочил влево, прямо за ствол осины. Почти следом огромная лапища ударила по дереву, когти начали рвать кору. Прямо на глазах оборотень менял внешность – становился еще больше, зверовиднее, крупные белые зубы превращались в клыки, волосы в шерсть, глаза наливались кровью, остатки комбинезона трещали, спадали, обнажая мускулистое, заросшее рыжей щетиной тело.
Ну, вот так оно лучше! Иван всегда предпочитал видеть врага в его собственном обличий, нечего тень на плетень наводить. Он не стал нападать, выждал, когда оборотень бросился на него, клацая зубищами, и угрожающе рыча, чуть отступил, изогнулся, присел, отпрыгнул и в развороте, в прыжке, что было силы ударил пяткой прямо в висок – удар был смертельным, испробованным сотни раз, такой запросто валил с ног и отправлял на тот свет не только слона обыкновенного земного, но и исполинского мегозавра с планеты Угонда – височная кость у мегозавров достигала полуметра толщины, но она раскалывалась пустым орехом и мозги вытекали наружу. Иван любил животных и жалел их. Но когда стая мегозавров прогрызла на угондийском карьере защитную сферу и принялась пожирать одного андроида за другим, Иван бил их именно так, он был безоружен, никто и предположить не мог, что на карьере, в этом ржавом царстве тоски и уныния, понадобятся лучеметы. Давно это было… но это было в привычной, своей Вселенной. А здесь удар не сработал – нога снова завязла, потом с хлюпом и чавканьем отлипла. Оборотень истерически завизжал, упал, сжался в комок, покатился за стволы, но отнюдь не превратился в бездыханное тело. Пристанище. Проклятое Пристанище с его причудами и колдовством!
– Авваро-он?! – заорал Иван снова. – Где ты, негодяй?»
Иван не сомневался, что это шуточки подлого и лживого карлика-крысеныша, который был совсем не карликом и не крысенышем, который был.» невесть кем и чем.
Оставалось не более получаса. Нет, Сихан в любом случае будет ждать, никуда он не денется. Ведь просто так уходить нельзя, Алену удалось повидать, горькая встреча была, но была, он не все успел расспросить, она не все сказала, и, главное, так ничего не удалось выведать про сына… может, его и не было?! а может, он давно погиб, или пропал в мирах-гирляндах, или его воплотили? Ну, гнусный подлец Авварон! Теперь Иван не знал, что делать.
Он обернулся назад – избушки не было, след ее простыл, кругом тонкие, кривые стволы осин, кочки, топь да филин все ухает, не переставая, злобно и гнетуще. И тихая жуткая ночь. Только всхлипывания еле слышные доносятся из-за стволов, кто там? Иван пошел на странные звуки. Шел он долго, прыгал с кочки на кочку, перелезал через буреломы, продирался сквозь кустарник – во тьме, в призрачных бликах лунного света. Он уже прошел столько, что из эдакой дали не то что плача, а и рева бронехода не услыхать. Но всхлипывания не прекращались.
И вот тогда он неожиданно резко обернулся.
Прямо за спиной, метрах в трех под согбенным корявым стволом сидела Алена – не высохшая и старая, а та самая, которую он оставил на планете Навей: молодая, прекрасная, измученная и преследуемая. Она сидела, спрятав лицо в колени, сидела и плакала. Живая, желанная…
– Аленушка, – прошептал Иван пересохшими губами.
Она чуть приподняла голову, глянула на него одним глазом и зарыдала пуще прежнего. Серая хламида, которую она давным-давно, совсем в иной жизни содрала с одного из воинов непобедимого и сгинувшего Балора, была на коленях и ниже темной, сырой от слез.
– Аленушка! – Ивану показалось, что он закричал в полный голос, но слова сиплым клекотом еле вырвались из горла.
Он уже хотел броситься к ней, упасть на колени, обнять ее крепко-крепко и плакать вместе с ней, радоваться и грустить, забыв все нехорошее, весь этот злой морок, напущенный нечистью… Но замер, не решился, что-то внутреннее и сильное стучало в висках: Иван, не спеши, не надо, погоди! И почему она смотрит на него все время одним глазом, левым глазом, почему не поднимает лица от колен?! Леший… Иван сразу вспомнил всех, кого повидал в Пристанище: леших, навей, оплетаев, кикимор болотных… они все одноглазы и хромы, они глядят искоса, облекаются в чужую плоть, они появляются из-за спины, из-за левого плеча, насылают тоску и смерть. Но при чем тут она, Аленка?! Она просто плачет, сейчас она откинется назад, посмотрит на него большими, глубокими глазищами своими… и все кончится, колдовство, призрачные тени, сумрачные видения, и останутся они одни, вдвоем.
– Это же я, – тихо проговорил Иван. – Погляди на меня! Я люблю тебя! Я так долго ждал нашей встречи!
Алена снова уткнулась лицом в хламиду, снова волна дрожи пробежала по спине ее, плач стал громким, отчаянным, горьким. У Ивана сердце пронзило острейшей иглой жалости и боли. Он готов бьы ползти к ней, вымаливать прощения, целовать ноги, подол этой драной хламиды.
И все же внутренняя скрытая сила удерживала его, заставляла делать иное, наливая ноги свинцом.
– Погляди на меня! – закричал он.
Плач перешел в жуткое стенание, в пронзительный крик-вой, в истерические взвизгиваний и хрипения.
– Посмотри на меня!!
Она приподняла голову, будто подчиняясь требованию, закрыла лицо ладонями. И снова меж ними проглядывал один глаз, левый, но смотрел он странно и страшно, ледяным взглядом, совершенно не сочетавшимся с завываниями и плачем. Вот уже и пена потекла пузырящаяся по рукам, затряслась голова, забилось в конвульсиях все тело.
– Смотри на меня!!!
Руки упали безвольными плетями.
И Иван увидал ее лицо. Но лишь первый миг это было ее лицом, Аленкиным. А спустя этот краткий миг стало происходить что-то чудовищное, невозможное – острым клинком вытягивался ведьмачий нос, проваливались щеки, заострялись скулы, покрывался колючей рыжей щетиной костистый подбородок, когти вырастали на месте ногтей, и переходил плач в злобный рык, в клокотание звериное. Оборотень! Снова оборотень!
Иван прыгнул вперед, ударяя сразу двумя ногами, ломая грудную клетку поганому чудищу. И снова завяз, снова погряз в трясине колдовской плоти, еле извернулся, упал, откатился. И бросился снова. Он бил гадину беспощадно, бил смертным боем – руками, ногами, локтями, коленями, головой. Бил, отскакивал и снова бил. И всякий раз ему самому доставалось крепко – острые когти оборотня изорвали одежду и кожу на лице и руках, кривые клыки впивались в мясо, выдирая куски, кровь сочилась отовсюду, он слабел. А оборотень набирал силы, становился все больше, выше, шире, страшнее. Он уже на две головы возвышался над Иваном. И теперь он бросался на человека, Иван еле успевал уворачиваться и отбиваться. Не помогало знание особых, тайных приемов, ничего не помогало. Оборотень на глазах постигал систему «альфа» и бил Ивана его оружием, его приемами. Он бил человека древними ведическими ударами, каких и знать-то не мог. Иван ничего не понимал, такого бойца ему встречать пока не доводилось: чудовищная нежить не просто избивала его, но уже добивала, он не мог ей ничего противопоставить, он был измучен, изранен, обескровлен, подавлен. Он ослеп и оглох от ударов и только чудом еще оставался жив. Монстр уже издевался над ним, забавлялся беззащитной и обреченной жертвой, сломленной, обессилевшей, загнанной в угол. Это было лютое избиение.
И в последний миг, падая почти бездыханным на топкую землю, усеянную палой листвой, Иван всего на какое-то мгновение, чудом сумел собраться- это был отчаянный, полубезумный всплеск сил и воли. Он выскользнул из-под смертного удара костистого и когтистого кулака, вскочил на ноги, всем телом навалился на ствол ближайшей осины, сломал ее, расщепив вдоль узкого ствола, выдрал, вскинул, выставил вперед и, ничего не видя, ничего не слыша, бросился на оборотня.
– Стой! – прогремело сзади голосом Авварона Зурр бан-Турга. – Не смей этого делать! Ты убьешь его!
Но Иван ничего не слышал.
Он уже вонзал острый конец осины прямо в сердце чудовищу.
– Остановись! Это же твой сын!
Нет! Иван не слышал. И не верил.
Он загонял осину все глубже.
Он задыхался, обливался кровью, но добивал оборотня.
– Убийца!!! – вопил гнусно и истошно Авварон.
Иван опрокинул оборотня. Теперь он стоял, еле удерживаясь на ногах, опираясь всем телом на осиновый кол, изнемогая от нахлынувшей слабости. Но сквозь кровь, сквозь боль и мрак он видел, как жуткое, кошмарное чудище истекает черной кровью, уменьшается, превращается в человека – хлипкого, голого, трясущегося, скребущего землю ногтями и молящего о пощаде.
Да, молящего о пощаде с пронзенным сердцем.
– Ты убил собственного сына! – зловеще прошептал из-за левого плеча Авварон. – Я же сказал тебе, Иван, что будет встреча с сыночком. Ты сам просил об этом, ты что – забыл? Забыл! А потом убил его. Убийца!
– Врешь, сволочь! – прохрипел Иван.
Человек извивался, стонал, тянул руки к нему, к Ивану, глаза его были налиты непостижимым отчаянием.
Нет, Иван не верил, он ничему не желал верить, он давил на осину, пригвождая оборотня к земле.
– Ну и дурак, – прошипел напоследок Авварон. – Убивец ты! – И отвернулся. И пошел прочь. А пройдя три шага, обернулся черным вороном – и улетел, канул во мраке.
Дурак? Убивец? Иван резко выдернул осину из груди оборотня. Упал. Он не мог стоять на ногах. Но он просипел, вопрошая:
– Правда это?
Оборотень не ответил. Рана у него на груди медленно затягивалась. Иван заглянул в глаза оборотня. Это были серые, глубокие глаза Аленки. Оба глаза, а не один левый.
Такие глаза не могли появиться в этом проклятом мире сами по себе. И это были не глаза оборотня, это были глаза его сына. Значит, он родился. Значит, он выжил и стал вот таким.
– Ты живой? – спросил Иван.
– Я не умру, – глухо ответил сын-оборотень. – Ты пожалел меня. Зачем?!
– Много будешь знать, скоро состаришься, – пробубнил Иван. – Тебе мать ничего про меня не рассказывала?
– У меня не было матери, – вызывающе проговорил оборотень, – я сын Пристанища.
– Ты мой сын, – сказал Иван. – Погляди на меня, и ты узнаешь себя.
Теперь, когда оборотень был в своем собственном облике, он и впрямь казался почти двойником Ивана – тот же нос, тот же лоб, подбородок, вот шрама над бровью нет. А роста почти такого же, и пальцы на руках, и даже уши, щеки… только глаза были ее; Аленины! Вот так встреча!
Иван чувствовал, что теперь сын-оборотень не сделает ему ничего плохого, хотя и не поверил ему, хотя и не признал. Но еще он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, еще немного и даже этот призрачно-мертвенный свет луны смеркнется, и он погрузится во мрак. И тогда Иван рванул ворот, снял с шеи маленький железный крестик на цепочке, подполз к сыну и надел на него. Тот передернулся, выгнулся, захрипел.
– Носи! И не снимай! – приказал Иван. – Ты мой вечный должник! Я тебе жизнь вернул… Дал, а потом вернул! Понял? Ты меня понял?! Не снимай никогда…
Иван провалился во мглу. Но последнее, что увидал перед провалом было встревоженное и совсем человеческое, вопрошающее лицо с серыми глазами, лицо, склоненное над ним. О чем сын хотел его спросить. О чем?!
И-ван так и не узнал этого.
Две безликие тени возникли перед карликом Цаем ван Дау внезапно. Но он сразу понял, кто это.
– Ты хотел уйти от нас? – сокрушенно, почти плача, вопросила одна из теней.
Цай промолчал, он знал, что теперь разговоры бесполезны, все будет зависеть не от его ответов, а от того, какие инструкции получили в Синдикате серые стражи.
Они могут просто взять да пропустить через его позвоночник ку-разряд – и это будет крышка, четвертого разряда Цай ван Дау не выдержит, и ни одна из комиссий не установит, что он умер насильственной смертью.
Но тени словно читали его несложные мысли:
– Не бойся, – ласково прошипела другая, – ты еще нужен Синдикату, тебя не ликвидируют… пока. Но примерно накажут, чтоб впредь неповадно было, и другим в науку!
Цай молчал.
Первая тень неторопливо оглядела камеру, обвела липким пристальным взглядом пол, стены, потолок, сливающиеся в нечто серое и единое. И спросила, указывая мыском серого сапога на бесчувственное тело:
– А это еще что?!
– Псих, – ответил карлик Цай.
– Больной, что ли? – переспросила тень.
– Ага, больной, – равнодушно выговорил Цай. Ему теперь было на все наплевать, мечты о тихой и спокойной старости на заброшенной дальней планете канули в тар-тарары. Ничего не будет. Ни-че-го!
– И чем же он болеет, позвольте узнать?
– Душою, – голос Цая совсем померк.
– А ты решил спрятаться у него в палате? Ты забыл, что в твоем мозгу сидит маленький такой дельта-маячок, забыл, что старые и добрые друзья всегда видят тебя и никогда не бросят одного? Эх ты, Цай ван Дау, а еще отпрыск царских кровей в тридцать восьмом колене!
– Императорских! – поправил Цай.
– Чего?!
– Императорских кровей, вот чего. Только не осталось их во мне, ни хрена не осталось – всю кровь вы мою выцедили, кровопийцы! Убивайте здесь! Никуда не пойду с вами! Надоело! – Цай выпалил все это на одном дыхании и отвернулся.
– Не хочет, – с издевкой протянула одна из теней.
– Устал, небось, – сочувственно просипела другая. И тут же добавила:
– Надо ему освежающий массаж сделать, тонус поднять!
И обе тени придвинулись к Цаю на расстояние вытянутой руки, сунули руки в боковые карманы серых балахонов. Стражи Синдиката были на службе и они не имели права на сострадание.
– Я убил его… – неожиданно прохрипел лежавший на полу.
– Бредит? – вслух осведомилась одна из теней.
– Можете, убрать? – вопросом на вопрос ответила другая. И вытащила из кармана крохотный черный шарик на трубочке без рукояти – распылитель ограниченного действия. Сноп лилового искрящегося света накрыл лежащего, окутал фиолетовым облаком… и пропал, улетучился.
– Что еще за дела?! – воскликнул первый страж.
– Это фантом, – развел руками другой. – Его здесь нет, одна видимость. Сейчас проверю! – Он подошел ближе к лежащему, пнул ногой – удар был ощутим и телесен. Он пнул сильнее.
– Прости меня, я чуть не убил тебя… – снова прохрипел лежащий. И открыл глаза. Они смотрели вверх, но ничего не видели, это был отсутствующий взгляд человека, глядящего во мрак.
– Брось ты его! Не наше дело!
– Да, пора заняться этим! – он кивнул на Цая.
Цай вытаращенными глазищами, сквозь наплывающие полупрозрачные бельма смотрел на Ивана, лежащего посреди камеры, и ничего не понимал. Да, он знал, что самого Ивана нет, что лежит здесь лишь его материальная оболочка, а точнее, просто конгломерат атомов, молекул, клеток, внешне абсолютно похожий на ушедшего.
Но почему распылитель не берет этого двойника? Почему?! Цай ван Дау был не просто инженером, ученым, конструктором и создателем новейших технологий, он был еще и философом, мыслителем. И он обязан был даже перед смертью разгадать загадку, ум его проснулся, Цай ожил. Ретранс делали не на Земле, его делали не в этом веке – и все его возможности были еще неясны. Но ретранс явно гарантировал возвращение странника в его тело, то есть он обеспечивал неуничтожаемость этого тела! Теперь все менялось в корне.
Карлик Цай встал. Подошел ближе к стражам Синдиката, шершавым распухшим языком провел по кровоточащему небу и, глядя прямо в невыразительные глаза одного из стражей, плюнул черным сгустком ему в лицо.
Цай знал, что они могут убить его здесь, уничтожить полуматериальную оболочку, но им неподвластно его тело, оставленное в бункере… а сознание, душа, все, что спрессовано в объеме его мозга – неуничтожимы, даже если его сейчас распылят в ничто, они распылят только материю, а сам он вернется туда, откуда прибыл.
Цай громко расхохотался.
И стражи все поняли. Они осознали свое бессилие.
Один из них, оплеванный и униженный, достал из кармана платочек, размазал черную кровь по лицу. И прошипел:
– Ничего! Куда ты от нас денешься?!
Другой злорадно ухмыльнулся и уставился в упор на Цая ван Дау, беглого каторжника, наследного императора и гения подповерхностных структур. Этот гений нужен был Синдикату живым. Но ни одна из инструкций и ни один приказ не освобождали этого гения от заслуженных им наказаний, а уж степень этих наказаний дозволялось иногда определять самим серым стражам на месте.
Очнулся Иван в зеленой травушке посреди колючего полуживого кустарника. Он не сразу понял, что произошло, долго озирался, вспоминал, пока не сообразил, что Авварон, подлец и негодяй, исполнил обещанное, а потом снова впихнул его в «черный пузырь». А вот сколько прошло времени, Иван не знал. Он сидел в траве и удрученно разглядывал свои разбитые в кровь, изодранные руки. Все лицо горело от боли, кости ломило, комбинезон был черен и грязен. Жуткий сон! Да, все это было жутким, кошмарным сном, этого не могло быть в действительности, не могло, и все тут! Сын-оборотень, осиновый кол, страшная избушка, и не избушка вовсе, а переходной шлюз, такие на Земле будут лет через тыщу, не раньше! Аленка, постаревшая до неузнаваемости, наваждение, злой, гнетущий морок!
Горло сдавливало накатывающими судорогами, измятая грудь болела, пылала- она, как и лицо, было сплошной раной, одним большим синяком-нарывом.
Иван провел рукой по коже, – прямо под разодранным воротом, от шеи, потом на грудь», крестика не было. Неужели он и впрямь отдал его сыну-оборотню?! Нет, скорее всего цепочка оборвалась и крестик потерялся, лежит где-нибудь как и кристалл этот. Сон! Тягостный, черный сон! Но он сам просил о встрече, никто ему не навязывал ее. Ах, Авварон, Авварон – темная душонка, одним словом, нечисть.
Иван попробовал приподняться- тело его слушалось, но болело немилосердно, до черных кругов в глазах, до неудержимого стона. Это ж надо, как его отделали! И кто? Сыночек родной! Родимый! Плоть от плоти, кровь от крови! Оборотень! Мерзавец! Предатель! Негодяй!
Иван вдруг оборвал свои излияния… это кто еще предатель?! это кто негодяй?! Он сам их бросил и предал. И родился его сын не на Земле, а в треклятущем Пристанище, и рос в нем, по его черным и гнусным законам. Хорошо еще не стал чем-то похуже! и не сон это, а явь, чистая явь! Иван глухо, с надрывом застонал.
Но тут же вновь люто сдавило виски, бросило наземь, замутило, закрутило. И пробился прямо в мозг голос:
– Иван! Иван, что с вами?! Почему вы молчите? Я не могу долго поддерживать связь, канал скоро закроется!
Иван!!!
– Да здесь я, – вяло ответил Иван. Он не знал, что делать. Авварон не простит ему обмана. Да и идти на обман дело негожее, грех. Хотя какой это грех провести нечистую силу, не грех, а хитрость… военная доблесть. Эх-хехе, хитрость, это и есть грех. Да, он обещал отдать Кристалл, обещал, никуда не денешься. Но разве он называл точные сроки, когда отдаст?! Нет, не называл. Ну и нечего спешить. Все будет отдано, что положено. Потом!
Иван пошарил рукой – не Кристалл, а граненое стеклышко нащупали пальцы. Его надо отогреть, оживить, насытить теплом человеческим, и тогда это стеклышко станет Кристаллом. А-а, была не была!
– Сихан, я готов! – прошептал Иван. – Забирайте меня отсюда.
И снова как сквозь вату пробилось: «Я не вижу теоя, Ванюша, милый! Отзовись на зов дядюшки Авварона, не молчи!» Он пробился, он пересилил барьеры и преграды.
Но в «черный пузырь» ему не войти. И слава Богу! Есть мир людей. Есть Пристанище. И есть Преисподняя. Три разных уровня, меж которыми миллионы ярусов и пространств, миллиарды миров-гирлянд и иных измерений, пронзаемых миллионами сфер-веретен. И каждому есть по воле Божьей свое место. Вот и сиди на этом своем месте! Прав был батюшка, прав, человек должен жить в людском мире, жить по-людски, и нечего во тьме искать света. Господи, обереги душу раба Твоего, ибо ставший Твоим рабом, отдавший Тебе себя, никогда и ничьим рабом уже не станет, а пребудет во всех мирах Твоих свободным и творящим. По Образу и Подобию!
– Забирайте меня – заорал Иван.
Обеими руками он прижимал к вискам ретранс и еще мертвый кристалл. Он был готов к перебросу. Но он не знал, кто окажется сильнее: Первозург Сихан Раджикрави, создатель Пристанища и управитель каналов, или черный кубик. Это выяснится позже – Сихан перебросит его из замкнутого мира планеты Навей, а там… нечего гадать, иначе будет поздно, иначе Авварон накроет их всех.
– Ну чего вы тянете?!
Ответа не последовало. Зато прямо над Иваном разверзлась вдруг огромная воронка черного, безумного, бешеного водоворота. И его потянуло туда, приподняло, стало засасывать. Боль в висках утихла. Он вообще перестал ощущать собственное тело… его вырвало из мира зеленых лужаек, колючих живых кустов, оборотней, зургов, шестикрылых драконов, леших, оборотней, вурдалаков и навей. Вырвало и швырнуло во тьму.
На какой-то миг Ивана вынесло прямо в Пространство, над сияющей и огромной Землей. Он завис в пустоте и холоде. Но его не убило, не разорвало собственным давлением, не сожгло, не превратило в кусок льда – он просто замер, удерживаемый двумя незримыми силами, борющимися не с ним, не с его телом, а друг с другом. И когда одна перемогла другую, пересилила – его рвануло вниз. Но он не упал на исполинский земной шар. Он не сгорел в атмосферных слоях.
Он просто очнулся посреди серой, обитой жестким синтоконом камеры, камеры без окон и дверей. Он видел свои руки – они не были разбиты и разодраны. И коглбп – незон был цел. Только немного болели бока, ныла сгула.
Но это были мелочи. Важным было иное: в камере стоял какой-то зудлизый, неприятный шумок. Он просто вытягивал нервы из тела. Иван оторвал лицо от ладоней, от синтокона. И увидел двух типов в серых балахонах, серых сапогах и кругленьких шапочках на головах. Они стояли в углу, раздвинув руки, удерживая в них что-то похожее на тончайший невод. Внутри невода было сияние, зеленоватое, тусклое, неровное… И в этом сиянии бился а мучительнейших судорогах карлик Цай ван Дау.
Иван оцепенел. Но замешательство длилось недолго.
Серые не успели даже голов повернуть к нему, как уже лежали на полу с вывернутыми руками. Осевший невод утянул за собой свечение. Цай вывалился из его тенет и рухнул замертво. Рядом с ним упал и сам Иван – последние силенки ушли на рывок, на усмирение незнакомцев.
Лишь через полминуты Иван сумел пошевелить языком и спросил у очнувшегося Цая:
– Кто это?!
– Дерьмо! – коротко ответил ван Дау.
– А это? – Иван кивнул в сторону невода.
– А-а, вот это знатная штуковина, – заулыбался горько и двусмысленно Цай, – ку-излучение не портит ни кожи, ни мяса, но ощущение такое, будто тебя поджаривают и снаружи и изнутри. А ежели эту мерзость пропускают сквозь позвоночник, Иван, лучше и на свет не рождаться!
– Ясно!
Иван понемногу приходил в себя после переброса.
Силы возвращались не сразу, но возвращались. Он еще полежал немного, потом поднялся, подошел к серым. Те пребывали в полузабытьи, только стонали и чуть шевелили вывернутыми из ключиц руками.
– Не слишком я с ними… э-э, грубо? – спросил Иван.
– Да нет, ничего, не слишком, – развеял его сомнения карлик Цай. – Ежели где чего лишнее нужно, это уж по моей части.
Он тоже медленно оправлялся, приходил в себя.
Встал, подошел к одному из серых, вытащил у него из кармана балахона трубочку с шариком, направил ее на одно тело, потом на другое, полыхнуло сиреневым полыхом… и ничего на полу не осталось.
– Зачем?! – растревожился Иван.
– Да ладно, не беспокойся, – осадил его карлик Цай, – этого дерьма в Синдикате хватает.
– В Синдикате? – переспросил Иван.
– В нем самом.
– Ты отрезал все дороги назад!
– Они у меня давно отрезаны, Иван.
Цай ван Дау снова присел в углу палаты-камеры, пригорюнился. От стражей он ушел. А вот от себя да от этого русского Ивана никуда не уйдешь. Прощай, планетка с голубыми кактусами и зелеными тюльпанами, прощай, тихая спокойная старость!
– Я слишком рано пришел, – вдруг начал оправдываться Иван. – Обещал в тот же час и тот же деньКарлик рассмеялся, и снова из дыры во лбу потекла у него черная кровь, снова растрескались узкие губы, обнажая воспаленные десны. Цай был болен, давно и неизлечимо болен. Но его железной воле, его выдержке могли позавидовать многие.
– Ты, Иван, не рано пришел, – сказал он, – совсем не рано, ты чуть не опоздал. Еще бы три минуты, и здесь никого бы не осталось, они уже кончали меня наказывать. Понимаешь, они все время меня наказывают, чтобы я ни делал, я вечно наказанный. Синдикат заработал на моих мозгах сотни миллиардов, а я все виноват! Так вот, они же собирались уводить меня с собой… и тут ты заявился, а, точнее, очухался.
– Неважно. Я о другом хотел сказать, – продолжал Иван, – я еще не везде побывал, Цай. И ты должен меня понять. Ты чуть не отдал Богу душу из-за меня, натерпелся от извергов. Но я не могу начать этого, пока не облегчу душу. Я страшный грешник, Цай, я слишком многим должен, я по уши в долгах, но главное, мне надо принести покаяние… принести тем, перед кем я грешен, перед кем виноват. Я был в Осевом… да, да, мы когда-то там были с тобой вдвоем, но это совсем иное, я был в Пристанище, я вернулся оттуда, но часть меня осталась там. Я не знаю, приняли мои покаяния, нет ли, но я сделал то, что обязан был сделать… теперь мне надо в Систему. Мне надо повидать одну русоволосую, ты ее не знаешь, мне надо выведать кое-что… но главное, мне надо повидать ее. Я уже погубил двух женщин, погубил своего сына… и чуть сам не лишил его жизни, а ведь я даже не спросил, как его зовут, вот какой я человек, Цай. Но там все, там уже в с е! А в Системе еще может быть надежда, я обязан туда идти! Потом не будет такой возможности, потом вообще ничего не будет. Ты понимаешь меня?!
Цай ван Дау молчал. Но он все понимал.
Он понимал, что Иван вернется в камеру в тот же час, в тот же миг, когда и покинет ее. Но это будет потом, а он останется здесь. И еще неизвестно, кто заявится сюда до возврата русского странника, ведь слишком многие хотели бы свести счеты с беглым каторжником. Иван оставлял его на муки и смерть.
– Иди! – сказал Цай. – Но помни, люди ждут тебя.
Ты не должен погибнуть там.
– Да, – глухо выдавил Иван, – я пойду… сейчас пойду.
Карлик Цай пригляделся к нему, вытащил из кармана горсть стимуляторов, протянул на ладони.
– Это все, что я могу тебе дать с собой. Бери! – сказал он. И тут же, будто спохватившись, достал из-за отворота короткого сапога витую рукоять. – Возьми и это, пригодится!
Иван вздрогнул. Откуда у Цая чудесный меч?! Он сразу узнал эту рукоять. Ну ван Дау, ну молодец, выручил!
– Давай!
Иван плотно сдавил рукоять, лезвие, широкое и сверкающее, молнией вылетело из нее, озарило полутемную камеру.
– А ну испробуй!
Иван не заставил себя упрашивать. Он рубанул по серому синтокону, рубанул вскользь, неглубоко, но острейшее лезвие меча рассекло пластик на полметра вглубь, будто широченная пасть огромной гадины раззявйлась.
– Нормально, – тихо и умиротворенно сказал Цай. – Вот и все. Больше мне нечего тебе дать.
– Больше ничего и не надо! – ответил Иван.
Теперь все зависело от того, куда вынесет его черный кубик, непослушный и строптивый ретранс. Иван разжал ладонь, рукоять привычно и легко скользнула по предплечью, замерла, как приросла к комбинезону.
– До встречи – бросил Иван.
И приложил кубик к переносице.
Он собрался как никогда, он сосредоточил волю, разум, сознание, подсознание, сверхсознание, силу, веру, все, что в нем было – сосредоточил в малом объеме, в крохотном шарике над переносицей, его не было сейчас в его собственном теле, он был только в этой раскаленноледяной корпускуле. И когда он понял, что он весь там, что ничего более от него вовне не осталось, он явственно увидел пред собою хрустальный куб, парящий над землею, великолепный в своей простоте и изяществе, сияющий голубоватым сиянием, переливающийся и непомерный в своей глубине. Он увидел это неземное чудо. И вдавил черный кубик в кожу, прямо в шарик-корпускулу.
– Возвращайся! – крикнул вослед Цай ван Дау, карлик с душой великана.
Но Иван его уже не слышал.
От удара он потерял сознание. Тут же очнулся. И ничего не понял. Он висел прямо в Пустоте, посреди черного звездного неба. Он падал в страшную, бездонную пропасть, он падал в ту жуткую, кошмарную вселенскую пропасть, в которую падают все миры, все звезды, все планеты, астероиды и кометы, метеоры и болиды, туманности и галактики – ~ он падал в ужасающую Пропасть Вселенной. С ним это было, много лет назад было. И тогда он висел в черной пустоте, низвергался вместе со всем живым и неживым в смертный омут. Это было в логове самой владычицы Мироздания, в обители хозяйки Пространства- Смерти, всепожирающей и всемогущей, Владычицы владык и Госпоже господ. Но тогда он был в тройном скафс с умопомрачительнейшими системами защиты… А теперь он гол! Тонкая ткань комбинезона… и все! Ивана сковало льдом ужаса. Это гибель! Это конец!
Доигрался! Но тут же он понял, что если не умер в первый миг падения в эту Пропасть, то не умрет и во второй – что-то защищало его посреди ледяного безвоздушного пространства, что-то вело его, влекло, тащило.
Но что?! Он вертел головой, пытаясь узреть хоть что-то.
И наконец узрел – из мрака черных непроглядных далей цыпльтала капсула… нет, не капсула, на Земле таких не делали, выплывал космический корабль инопланетян, сторожевик, нет, патрульный крейсер. Именно к нему неудержимо влекло Ивана.
Он начинал кое-что понимать. Он воззрился на звезды, на их хитросплетения в черноте. И он увидел виденное нс однажды – мнемограммы! те стародавние мнемограммы, что сняли с него в российском областном мнемоцентре, те самые координаты… нет, не координаты, это сами звезды! Он на периферии Вселенной, он у Черной Дыры, он в том самом месте, где погиблиего родители… и значит? Значит, это сторожевик-патрульщик негуманоидов Системы! Они берегут границы своего мира! Он в их лапах! Ретранс не смог перебросить его сквозь Черную Дыру, сквозь исполинскую воронку, соединяющую две вселенные, они оказались сильнее, они засекли его, они его выловили из иного измерения, связующего два мира, выловили и будто на леске тянут к себе. Черт возьми!
Всего через несколько секунд Ивана всосало в патрульный корабль. Нет, это не крейсер, у страха глаза велики! Это всего лишь катер, обычный патрульный катерпросто неземной катер, овальный и ребристый, угловатый, как и все в угловатом мире Системы.
С ним не церемонились. Еще через пару секунд Иван лежал под прозрачным колпаком, и три трехглазые чешуйчатые морды пристально разглядывали его. Негуманоиды! Ему ли не узнать этих тварей! Иван чуть не закричал, чуть не выругался! Первым желанием было – выбросить проклятый черный кубик, забросивший его опять не по адресу, растоптать его, раздавить! Но он сдержался.
Колпак исчез. Негуманоиды, эти сверхнелюди, наделенные немыслимыми возможностями, уже изучили его и, само собой, не боялись. Он был для них букашкой, тлей, комариком, залетевшим в случайно открытую форточку – ему не единожды давали понять об этом еще в прошлый раз. Ничего не изменилось. Они остались такими же. Наглыми, высокомерными, сильными и бесчеловечными. А чего он ждал? Торжественных речей и оркестров?!
Одна из пастей наконец раскрылась, заскрипели пластины, затрещало, заскрежетало… но синхронный переговорник донес до Иванова сознания:
– Мерзкая гнида.
– Ничтожная гнида, – проскрежетала вторая пасть.
– Ненужная гнида, – добавила третья.
Трижды три огромных мутных глаза смотрели на него сверху, как и тогда, и не было в этих глазах жизни, но нс было в них и смерти, это были холодные, нечеловеческие глаза, каких не могло быть ни у одной земной твари, ни у ящера, ни у насекомого, ни у рыбины… в черных матово поблескивающих зрачках с золотистыми ромбовидными прорезями стояла ледяная спокойная, обыденная ненависть. Да, это были они!
Иван вспомнил свою вторую встречу с негуманоидами, когда они без скафандров, извне разодрали обшивку его капсулы и пробрались внутрь, все круша, он расстреливал их в упор с двух рук, а они были неубиваемы, это рождало чудовищный, неосознанный страх. Но он справился с ними тогда. Он справится с ними и сейчас!
– Данная особь досконально изучена и интереса не представляет, – проскрипел первый негуманоид и отодвинулся, откатился в черном угловатом кресле к черной корявой перегородке.
– Да, подлежит ликвидации. Низшая раса – ХС-114, предпоследняя ступень, полубезмозглая тварь, слизняк, – прошипел второй.
– Только не здесь, – добавил третий.
Ивана вдруг приподняло, развернуло и потянуло к овальному люку наверху. За люком – космос, смерть, конец. Теперь его оберегать не будут, теперь он уже «интереса не представляет»! Ну что ж, для себя и еще кое для кого он пока что вполне интересен. А значит, рано впадать в уныние!
Рукоять послушно скользнула в ладонь.
Высверкнуло сияющее лезвие меча. Для него нет полей, нет барьеров.
– Вот тебе, Гмьи! – прорычал Иван, зверея от ярости.
Шипастая, пластинчато-панпирная голова первого негуманоида непомерным кокосовым орехом подскочила над плечами, полетела вниз. Но не успела она проделать и половины пути до черного ребристого пола, как вслед ей полетела вторая голова.
– Получай, Хмаг! – цедил Иван. Он помнил все. Все!
Даже имена этих тварей. И пусть так звали других негуманоидов, пусть, мстить он будет и тем и этим! «Да не придет он сюда мстителем, да не умножит зла…»- прогремели вдруг в мозгу у Ивана последние слова матери.
Ничего, мама, ничего! Все не так! Он еще и не начинал мстить! Это еще даже не начало! Это всего лишь прелюдия начала. Мне мщение, и аз воздам! Все по-Божески, все по-людски!
Третий негуманоид когтистой восьмипалой лапой разодрал комбинезон от ворота до плеча, раскровянил тело.
Но поздно. Он опоздал на полмига – и его голова летела с плеч поганым трехглазым бочонком. Все! Покончено с гадами! Иван оттер ледяную испарину со лба.
«И ляжет на него мое проклятье!»- прогрохотало в мозгу. Нет, не ляжет, мама. Не проклятие твое мне требуется. А доброе слово твое. Напутствие и благословение.
Иван пнул одну из голов, бессмысленно таращивших мертвые глазища. Прошел к иллюминатору- черному пустому квадрату. И заглянул в Пространство. Да, невооруженным глазом видел он сейчас Черную Дыру, страшную дыру Вселенной. Для землянина нет ничего чернее черноты Пространства. Но огромное пятно округлой формы – коллапсар, мрачнело посреди черноты, чернело непостижимой тьмой среди тьмы беспроглядной, даже глаза ломило. Иван вглядывался в этот убийственный мрак- и белые круги и полосы начинали мельтешить перед глазами, тьма вытягивала свет из них и давала свое зрение, черное, страшное зрение. И проявлялись лики давно ушедших, и высвечивались их тела. Он видел наплывающий издали корабль, устаревший, допотопный, с ограничительными поручнями вокруг выступающей рубки, такие были в XXII веке, и в начале XXIII века они еще были. Но это, Иван знал, особый корабль, корабль его памяти, корабль, на котором он родился посреди Вселенной. Но он ушел с этого корабля, а они навеки остались… Иван видел две фигуры, белые, рвущиеся к нему, прикрученные к поручням. Это его отец, это его мать.
Они давным-давно погибли в беспощадном пламени, их убили нелюди – трехглазые, шипастые, пластинчатопанцирные нелюди, вот такие, что лежат сейчас позади, убили походя, в вечной холодной ненависти ко всему иному чем они сами. Смертное пламя высвечивало лица, наполненные страданием, рты раскрывались в беззвучных криках и стонах, тела извивались, головы запрокидывались… и дольше века длилась мука, дольше жизни тянулась пытка.
Иван отшатнулся от иллюминатора. Хватит! Иначе можно сойти с ума!
Резким рывком он выкинул обезглавленное тело из черного угловатого кресла. И уселся в него сам. Мыследатчики везде мыследатчики. Переговорник переведет его приказ. А если система управления кодирована? Он ведь не знает кода!
– Назад! На базу! – коротко приказал он, не произнося вслух ни слова.
Рисунок звезд и созвездий за бортом не изменился.
Сторожевик негуманоидов не слушался его команд. Значит, есть код. Значит, он пропал!
– На базу! – повторил он. – Возврат в Систему!
Нет! Бесполезно. Теперь сторожевик пойдет на автопилоте. Он не признал чужака. Да и как он мог его признать, слава Богу, что не уничтожил. Эх, верно Дил Бронкс говаривал, простота хуже воровства… все они так говорили. Говорить всегда проще. Поучать и советовать, менторски похлопывать по плечу всегда легче, чем дело делать да работу работать. Это Иван знал точно. Но он никогда не обижался на советчиков и поучителей. Пускай говорят, пускай учат, что, им, не рискующим носа высунуть из своего угла, остается делать, ну да Бог с ними! Он вытащил ретранс, подбросил на ладони черный волшебный кубик. А почему бы не попробовать еще раз? Надо только… его вдруг ошарашило: Невидимый спектр!
– Ну, поехали! – процедил он сквозь зубы.
И сдавил черный кубик в кулаке. Льдом прожгло ладонь, выстудило все тело. И разверзлись преграды и переборки, и всепоглощающая глубь черноты наполнилась мохнатыми, дышащими структурами, переплетениями, сверкающими решетками, уходящими в непостижимую для глаза бездну. Невидимый спектр! И как он мог забыть про главное предназначение ретранса?!
– В Систему! – взревел Иван во всю глотку.
И тотчас черная воронка коллапсара, мрачный омут Иной Вселенной начал всасывать его вместе с патрульным кораблем. Нет, не всасывать, так только казалось, они на огромной скорости неслись прямо на коллапсар, в чудовищное жерло, в адскую пропасть. И теперь ничто не могло остановить этого падения.
– Господи, спаси и помилуй, – будто в тот, первый раз, взмолил Иван, – огради меня силою Честного и Животворящего Креста Твоего, укрепи душу мою и дай сил мне!
И будто эхом прокатилось где-то внутри: «Иди! И будь благословен!» Накатила волна тепла, потом стало жарко, невыносимо жарко. И вдруг жар схлынул. И чтото холодное, колючее, непонятное сдавило его сердце, острыми иглами пронзило все тело от висков до лодыжек, будто тончайшие ножи проткнули легкие, мышцы, кости, аорту, вены, печень… Сдавило невыносимо. И отпустило. Из тьмы, из ужаса и боли высвечивались звезды, крохотный кусочек звездного неба, клочок Но он приближался, он рос, ширился. Слава Богу! Иван откинулся на уродливую спинку уродливого кресла. Они выходили из коллапсара. Сторожевик проскочил дьявольскую воронку на неимоверной скорости. Прорвался!
Иван терял сознание. В глазах все мутилось. Он силился привстать с кресла. Но ничего не получалось. Иная Вселенная! Она вытянула из него все силы, все соки. А ему еще так много предстоит свершить и в ней, и за ее пределами. Ну почему все так глупо и нелепо складывается?! Нет! Нельзя вдаваться в уныние! Нельзя! Надо держаться! Он упал, покатился по ребристому полу.
На него навалились обезглавленные чудовищные тела, головы с мертвыми глазами. Они все падали. Сторожевик падал… куда? Иван пытался удержать сознание. Но не смог.
Рот был полон спекшей вязкой крови. Глаза и уши болели до невозможности, казалось, их сейчас разорвет, вот-вот хлынет из них… и тогда все, тогда гроб с музыкой. Какая там к черту, музыка! Иван медленно приходил в себя. Налитые свинцом веки не желали слушаться его. Но он пересилил их, приоткрыл глаза – в черной чуть подрагивающей поверхности отражалось в полумраке и сырости чье-то искаженное мукой лицо. Он не сразу узнал себя… и никакая это не поверхность, это просто лужа. Иван дернулся, боль пронзила позвоночник, ударила огнем в ноги, прожгла запястья.
– Господи, за что?! За что-о-о?!! – простонал он.
Это было нелепо, невозможно, гнусно, подло, необъяснимо. Он снова висел посреди мрачного сырого подземелья, висел вниз головой на ржавых железных цепях.
Проклятие! Он снова на Хархане-А! Он снова в заточении!
Ивану на секунду припомнился жирный боров, которого он подвесил точно так же, его звали Сван Дейк. Недолго тому пришлось провисеть. А вот сколько «дозревать» ему, Ивану?! Если больше часа – глаза лопнут, барабанные перепонки не выдержат, хребет не выдюжит.
Вот так дела!
– Эй, кто там?! – захрипел Иван. – Есть кто живой или нет?!
С потолка в лужу капали черные капли- звонко и гулко. Никто не отзывался. Да и кто тут мог отозваться.
Его перехватили. Снова перехватили! И снова бросили в заточение «дозревать»… а может, просто на смерть бросили, подвесили, чтоб помучился, проклял самого себя и свое безрассудство. Но это дела второстепенные, дела личные – помирать-то ему, Ивану, а не кому-то другому.
А главное в ином, опять он лопал не в Систему, а в «систему», угодил под колпак. А это совсем плохо!
– Э-эй, сволочи!!! – заорал Иван.
Он уже точно знал, что никто не отзовется. Просто нервы сдали. И на память пришла вдруг мохнатая и сонная, вечная Марта, висящая в прозрачной сети где-то в Невидимом спектре на пересечении квазиярусов. Вечная Марта! Волосатое раздутое брюхо, шланги, провода, морщинистый толстый хобот, уходящий в аквариум, миллионы мальков-зародышей, будущих воинов Системы. Вырождение! Да, вот в чем суть – Система выродилась, эти нелюди не способны даже продлить свой род, не способны оставить потомства- это полнейшая дегенерация, это абсолютное вырождение. Вот они, сошлись полюсаИвана будто молнией озарило: дегенерирующая Система, убивая Землю, вливает свежую кровь в свои дряхлые вены, но это не здоровая кровь землян, это черная жижа земных выродков. Не Вселенная на Вселенную идет войной, а дегенераты обеих Вселенных, сплачиваясь, объединяясь, готовят жутчайшую бойню всему невыродившемуся, всему здоровому. И они не спешат, они сладострастно наслаждаются своей силой, своим коварством, своей хитростью, их сластолюбие тешит безропотность и открытость обреченной на заклание, безмятежной и беззащитной жертвы. Они будут не просто убивать, молниеносно и решительно, но упиваться растянутым во времени изничтожением всех, не поддавшихся гниению, разложению, вырождению, ибо в этом их суть, ибо порождены они не Богом, но дьяволом – и в этом выродки-дегенераты всех миров и вселенных едины и единосущны с их первообразами в самой преисподней. Вот она разгадка! И прочь иллюзии, прочь слюнявые и хлипкие надежды, прочь розовенькие мечты и идиотически-слащавую веру во всеобщее братание, мир без границ, единение в каких-то изначально ложных и лживых общечеловеческих ценностях, прочь сахарные слюни и сиропные сопли, ложь все это, обманка, рассчитанная на доверчивых, обреченных на заклание простаков. И уготованы этим простакам цепи, ржавые железные цепи, кнут, плеть, распятия, голод и смерть. И ничего более! Что ж, они хотели, чтобы он «дозрел»? Ну вот он и дозрел. Пора!
Иван подтянул к лицу скованные железом руки.
Мышцы напряглись от нечеловеческого усилия, волна дрожи пробежала по телу от икр до оцепенелых ледяных мизинцев рук. Он не человек. Он спрессованная мощь двенадцати славяно-арийских тысячелетий! Он титан!
Он бог силы и веры! Он, и только он! Еще немногостальные наручи лопнули, разлетелись.
– Вот так, – выдохнул с облегчением Иван.
Витая рукоять скользнула в ладонь.
Он дозрел. Он окончательно дозрел. И они скоро убедятся в этом. Харалужное сверкающее лезвие меча расцвело во мраке подземелья невиданным цветом, отразилось в грязной луже, разбросало отблески по сырым и мшистым стенам. Иван подтянулся, выгнулся и рубанул наотмашь по ржавой цепи – только лязгнул вбитый в потолок огромный крюк да обрывком цепи ударило по ногам.
– Опа! Вот так! – Он успел перевернуться на лету, опустился на ступни.
И долго стоял, зажмурив глаза, дожидаясь, пока кровь отольет от головы, начнет нормально бродить по венам да артериям, пока расцепенеют сведенные судорогами мышцы. Потом как-то разом напрягся, замер и гулко, с облегчением выдохнул. Он созрел! Ну-ка! Тройным «китайским веером» высветило мрак, меч, описав на разных уровнях три сверкающих ослепительных круга, замер, тонко звеня в сильной и умелой руке. Пора!
В это время с грохотом и треском вывалился из мшистой стены большущий каменный блок на двух замохнатевших от старости цепях. И ввалились невесть откуда в подземелье три стража.
– Пожаловали, дружки! – глухо обрадовался Иван.
Теперь он был опытный, обученный, он не стал выжидать да обороняться. Он с ходу развалил на две неравные части ближнего негуманоида. Вырвал лучемет из ослабевшей восьмипалой лапы. Но не стал жечь второго, не успел, тот уже вскидывал ствол – пришлось отсечь ему сразу обе клешни и тем же ударом обезглавить третьего.
– Вот так вот, гмыхи, хмаги и хряги! – прохрипел Иван, снимая голову с плеч изувеченного. – Вы, небось, хотели меня поприветствовать на Хархане-А в какой-нибудь там месяц цветущих камней, да? И вам привет!
Он прыгнул на каменный блок. И тот пошел наверх, гремя, скрипя, издавая чудовищные и натужные звуки.
Эх, вот сейчас бы яйцо-превращатель, как в прошлый раз, он бы тогда показал им! Иван почесал затылок, усмехнулся. Ничего, он им и так покажет.
Блок вынес его прямо в караульное помещение, к вертухаям – их было всего четверо. И обмениваться поклонами с этими полуживыми явно не имело смысла. Иван знал, что лучеметом их, конечно, можно долго и с некоторым результатом жечь, ребятки крепкие, не людишки земные, не мокрицы и слизни, не комарики и червячишки, но лучше время не тратить.
Он с диким воинственным криком выскочил наверх, еще прежде, чем поверхность блока сравнялась с титанологговым полом. И превратился в сверкающий шар – не было видно ни его, ни меча. Только летели по сторонам отсеченные лапы, когти, жвалы, головы. Он управился за несколько секунд. Постоял, передохнул.
Шлюзового шара в караулке не было видно. Значит, надо искать, ничего не поделаешь. Он не собирался торчать в «системе» вечность. И он не боялся никого на свете. Плевать! Теперь, после того, как он беспощадно и без малейших сомнений, в режиме автомата смерти уничтожил уже десятерых негуманоидов, пробился на поверхность, его никто не посмеет остановить. Да, за ним следят, как и в прошлый раз! Да, он под колпаком, как и в прошлый раз! Но теперь он не игрушка в чужих руках. И они это сразу поняли. Оператор, который его ведет по «системе», незримый, но существующий оператор не причинит ему и капли вреда, не посмеет поставить заслона, ибо… Ибо так себя могут вести лишь облеченные силой и властью! Ибо неостановимы и беспощадны несущие послание от неостановимых, всемогущих и беспощадных! А таковых уважают, ничего не поделаешь, это закон всех миров. Он выше их, ибо волен в себе, и он хозяин себе. А они лишь исполнители… Да, они когда-нибудь обязательно получат приказ остановить его, убить, обезвредить, этого не миновать. Но он опередит их всех, он прорвется к цели!
Иван вытащил ретранс. Призадумался. Нет, еще рано.
Огляделся по сторонам. Дверей и окон в караулке не было. Значит, шлюз где-то здесь. Эх, жаль нет с собой шнура-поисковика, тот быстрехонько бы разыскал ход.
Что же делать? Ага, вот черный ребристый параллелепипед стола, за которым сидели вертухаи. Какой же это стол! Это вообще не предмет, не материя. Это сгусток непросвечивающей и не знакомой ему энергии. Он подошел ближе, сунул в «стол» мысок сапога, тот пропал из виду, пальцы начало покалывать. Иван быстро вытащил ногу. Подобрал с полу отрубленную голову и швырнул прямо в черноту- она исчезла беззвучно и бесследно.
Так и есть. Шлюз именно там!
Иван уже собирался нырнуть во мрак и неизведанность, как из этого самого мрака высунулась сначала трехглазая жирная морда вертухая, а потом и все корявое могучее тело на упористых четырехпалых птичьих лапах.
Вертухаи был один к одному похож на старого знакомца Ивана, на того, что сторожил в угрюмом и тихом саду земных женщин, предуготовленных на роли маток в квазиярусах – жирный, оплывший и изленившийся евнух в гареме, посреди жен и наложниц владыки. Черт их разберешь, все на одну рожу!
– Вылазь, вылазь, браток, – покликал Иван.
Но рубить голову не стал. А ухватил вертухая за левую лапу, вывернул ее с хрустом, до отказа, ломая сразу все суставы- канетелиться и упрашивать некогда. Потом повалил и встал правой ногой на хребет, чуть прижал к черному полу. Вертухаи притих.
– Шлюз там?! – строго спросил Иван. Вмонтированный переговорник выдал скрежет и щелчки.
– Там, – коротко ответил вертухаи.
– Мне нужно в Меж-арха-анье, – приказал Иван, – в зал Отдохновений!
Вертухаи засопел, покрылся серыми каплями вонючего пота. Пластины на его загривке встали дыбом.
– А этих ты положил? – спросил он еле слышно.
– Я.
– Им оставалось совсем немного до отдыха. Они так мечтали о том дне, когда…
– Сейчас ты ляжешь рядом! – сказал Иван с железом в голосе. – Отвечай!
– Можно и в Меж-арха-анье, – прошипел вертухаи.
– Пошли!
Иван снял ногу. И ткнул кончиком меча в поясницу негуманоида, тот дернулся и как лежал, так и пополз на брюхе во мрак «стола».
Иван пригнулся и последовал за ним. Он просунул голову во тьму, на миг ослеп, но тут же прозрел – никакой тьмы не было. Они стояли посреди зеленой лужайки, прямо в коротко остриженной, а может, и от рождения невысокой траве. И белел перед ними испещренный рытвинами шар, самый обычный системный шлюз-переходник.
– Входи первым! – потребовал Иван.
Вертухаи, прижимая изуродованную руку к груди, кивнул, согнулся и вошел в белый шар, прямо сквозь пористую стену. Иван юркнул следом. В шаре было темно, но Иван сразу ухватил вертухая за заднюю лапу. И пополз за ним. Ползти пришлось долго. Теперь Ивана нисколько не удивляло, что в шарике, чуть превышавшем ростом человека, лабиринтов было во все стороны на сотни и тысячи километров, а скрученного пространства, свернутого вдоль лабиринтов-направлений, на миллионы парсеков. Многослойные, многоярусные миры – дело обычное и занудное.
Когда вертухаи вдруг свернул налево, Иван дернул его за лапу – не ошибся ли? Но тот пробубнил, что все верно. Иван помнил, что в прошлый раз он попал в Межарха-анье другим лабиринтом, и потому скрипел зубами, но молчал.
Наконец их вынесло наружу.
– Зал Отдохновений, – буднично и уныло доложил вертухаи и с опаской покосился на чужака.
Белесый туман плыл по мраморному полу. Почти как в Осевом, подумалось Ивану. Он обернулся – ни вертухая, ни шара не было. Сбежал, паскудина! Ну и ладно, ну и черт с ним! Иван сделал шаг вперед, потом еще шаг.
Далеко-далеко, почти у незримого горизонта возвышался над полом хрустальный куб-пьедестал. На нем трон.
Трон – это сила и власть. Трон – это могущество! Но до него надо добраться.
Иван бросился вперед. Глаза у него горели, сердце билось учащенно. Он обязан успеть! Он обязан влезть на пьедестал, забраться на трон!
Он много чего обязан!
Из клубов тумана, справа и слева, выскочили два десятка трехглазых. Бросились на него с обеих сторон, заходя полукругом. Опять они? Нет, Иван вспомнил, это слуги, неживые слуги или киберы, этих вообще жалеть не следует. Но лучеметом их тоже не возьмешь. Вся надежда на меч-кладенец да на ловкость. Он еще сильнее рванул вперед, пытаясь обойти тварей, выскользнуть из полукруга их забот. И он почти достиг этого, когда одна из тварей уцепила его изогнутым когтем, повалила. Иван еле успел выставить меч острием вперед- и чудесное лезвие пронзило, продырявило первого. С таким оружием он бог! он герой! он непобедим! Ивану разом припомнилось, как он бился с трехглазыми – это было лютой пыткой, он рвал их на куски, рассекал, жег, сбивал с ног, вышибал и выдавливал страшные, нечеловеческие глаза, выдирал шевелящиеся жвалы. Но они были невероятно живучи, они были неубиваемы. Он изнемогал в схватках с ними, и почти всегда побеждали они, не убивая его, не вышибая из него духа, а лишь жестоко избивая его, пытая, терзая, мучая. А потом они всегда подвешивали его в подземных темницах. Это было нескончаемой пыткой. Но теперь он властелин над ними! Цай выручил его, да что там выручил! Цай спас его! С таким мечом можно хоть к дьяволу в гости в саму преисподнюю!
– Ну, как хотите! – зарычал Иван.
И «тройной веер» разбросал сразу шестерых – теперь они не жильцы на белом свете. От седьмого он увернулся, восьмому выбил верхний глаз пяткой, девятому прожег подбородочные жвалы, десятому снес долой голову вместе с половиной левого плеча – меч был просто волшебным! меч тридцать… какого-то века! сказка! чудо! сверхоружие! – Иван перепрыгнул еще через четверых, на лету распарывая им затылки, упал на спину, трижды перевернулся, перекатился боком и снова выставил острие – опять первый из преследователей напоролся на него. Готов! И еще один готов! Осталось семеро… Иван неожиданно резко остановился. И те замерли. И тогда он бросился на них с воинственным кличем, будто в детской игре, а не в смертном бою.
– Ну, нечисть, получай!
Стоявший посередке прорвал ему коротким иззубренным тесаком пластик комбинезона, оцарапал. И потому Иван сразил его первым. Остальных он изрубил в крошево, в капусту – рука не могла остановиться, нервы, проклятые нервы!
Путь был свободен. И Иван опрометью понесся вперед, не жалея ни ног, ни сердца, ни легких. Он летел стрелой, пулей, молнией… Но хрустальный куб-пьедестал ни на метр не приближался. Это было непонятно, невозможно. Но это было! Причуды Меж-арха-анья! Забавы средоточия многомерных пространств! Иван начинал уставать – страшно, люто, до рези в мышцах и колющей боли под ребрами. Но он не приближался.
– Господи! Да пропади все пропадом!
Он рухнул с разбегу на колени, ударился о холодный мрамор всем телом. И снова из клубящегося тумана бросились к нему нелюди, снова стали смыкать полукруг.
Но не это ошеломило Ивана. Другое! Там, у самого горизонта, но не в дымке, а до боли четко выросла вдруг из небытия костляво-исполинская фигура Мертвеца-Верховника в угловатых доспехах. И это был конец. Иван видел огромный двуручный меч в руках у Верховника. Его собственный меч в сравнении с этим орудием смерти казался былинкой. Он вспомнил, как Верховник настиг его, как он пронзил его своим жутким мечом-гиперщупом, как его зашвырнуло аж в самую «форточку» – тогда они забавлялись с ним как с «амебой», как с «комаришкой».
Теперь ему не миновать смерти.
Иван даже слышал, как Верховник скрипел своими огромными костяными суставами, как лязгали его исполинские доспехи, как скрежещуще хохотал он сам.
Нет, рано еще тягаться со сверхнелюдями, существами высших порядков, рано, он и есть слизняк, амеба, комаришка!
Трехглазые твари приближались. А у Ивана рука не поднималась, он готовился к смерти, ждал ее прихода.
– Прощай, Лана, – просипел он себе под нос, – прощай, если ты меня слышишь!
И вдруг прямо в мозгу откликнулось: «Рано прощаться, Иван! Ты что это, пришел сюда, чтобы умереть у меня на глазах? А другого места ты не мог выбрать!» Голос был странный, почти без хрипотцы, если бы Иван был в ином месте и в ином состоянии, он бы голову дал на отсечение, что этот голос принадлежит Свете, Светке – его любимой, погибшей жене, дважды погибшей и погубленной им. Иван встрепенулся.
Но иное явилось ему.
Быстрым движением вытащил он черный кубик.
Сжал в руке.
И не было мига. Не было полумига… Он уже сидел на троне. В этом невероятном сверхагрегате сверхвласти. И он знал, что надо делать. Иван будто двумя руками, резко отпихнул прыгнувшего на него Верховника – и тот отлетел на мрамор, рухнул с грохотом, рассыпался, но тут же вновь воссоединился, взревел от бессилия и отчаяния.
Верховник все понял. Он проиграл!
Только тогда Иван поднес ладонь к глазам и поглядел на маленький, такой безобидный на вид черный кубик.
Ретранс! На этот раз он не подвел! Он перебросил его прямо в это удобное креслице с чудесными мягкими подлокотниками – усадил прямо в Трон. И теперь нет ему равных во всем зале Отдохновений. И Мертвец-Верховник – его раб и слуга.
Иван сунул ретранс в клапан. Потом расслабился… достал из подмышечного карманчика кристалл. Большой, сверкающий всеми гранями, кроваво красный, тот стал настоящим Кристаллом, сверхмощным усилителем псиэнергий. Иван сморщился от досады, но он не мог отдать Кристалла Сихану, не мог, ведь его вынесло в камере. А Авварону он его и не отдаст никогда. Авось еще и самому пригодится!
И тут Мертвец-Верховник начал на глазах таять, растворяться в тумане. Этого и следовало ожидать, как Иван сразу не догадался! Ведь чудовищный монстр, один из властелинов Системы мог пребывать в разных местах… и он убегал! он оставлял поле боя победителю! Нет!
Иван вскинул вверх Кристалл.
– Стоять! – заорал он. – Стоять на месте!
Исполинская фигура Верховника содрогнулась, будто ее ударило невидимой молнией. И стала обретать зримые, плотские черты. Кристалл действовал! Прекрасно.
Иван мысленно приказал трону окутать Верховника двойным колпаком силовых полей. Пусть постоит немного, пусть подумает, оценит обстановку.
– Вот ты как… – громовым шипом прошипел вдруг Верховник. – Ведь это ты, комаришка! Ты посмел меня укусить? Ты пьешь мою кровь? И ты не догадываешься разве, что я могу тебя прихлопнуть?!
– Попробуй, прихлопни! – с язвительной улыбкой крикнул Иван.
– Не сейчас. Но прихлопну! – пообещал Верховник.
И откинул забрало стального, почерневшего от времени шлема. Из прорези смотрела на Ивана пустота, ничто.
– Не пугай меня, – спокойно проговорил Иван. – Теперь ты мой раб. И ты можешь не сомневаться, я уничтожу тебя во всех пространствах и измерениях, во всех твоих ипостасях! Уничтожу, даже если тебя нет!
Верховник начал поднимать руку с зажатым в ней огромным мечом. Но не смог поднять. Незримые барьеры коконом сдавливали его тело, его мертвую плоть, вобравшую в себя нечто, не имеющее названия.
– Но я могу и даровать тебе существование, – сказал вдруг Иван. – Если ты будешь столь же разговорчивым и покладистым как и в прошлый раз. Не жизнь, ибо ты не живешь, а существование и растворение в пространствах.
Ну так как?!
– И что же тебя интересует, комаришка?!
Иван вжал руки в подлокотники трона, напрягся. И Верховника затрясло как под током, его корчило и содрогало минуты две. Потом он вдруг выдавил сипло и зло:
– Хорошо, я не буду тебя так называть больше. Но что же тебе нужно?!
– Всего две вещи – тихо ответил Иван, расслабляясь. – Мне нужна русоволосая, которую ты похитил у меня, это первое. И мне нужно проникнуть в Систему.
– В Систему? – с сарказмом повторил Верховиик. И его мертвецки бледное, изможденное лицо выявилось из пустоты и мрака шлема. – В Систему?! Тебе нет туда хода… – он чуть было снова не назвал Ивана «комаришкой», но вовремя и будто нехотя сдержался.
– Тебе нет хода в твое будущее, понял?!
– Не понял, – признался Иван.
– Ну так знай – Система это связь, это сочленение двух миров, двух Вселенных, нашей и вашей. Но ее еще нет. Она только будет!
– Только будет?
– Да, – подтвердил свои слова Верховник. – Ты никогда не узришь Системы и никогда не попадешь в нее, ибо не пришло время Ее, а твое время уходит, ты смертный есть. Ты уже знаешь, что вокруг тебя и повсюду во Вселенной этой – «система»: мир игры и мир яви. Но ты не знаешь, что «система» негуманоидов, как ты называешь нас, лишь часть Системы, в которую входят и миры вашей Вселенной. Для Мироздания они уже входят, ибо Мироздание есть во всех временах и пространствах сразу.
А для тебя и для землян ее еще нет. И возникнет она, по вашему убогому счету, в XXXIII веке от Рождества того, кого нарекаете вы в суете и гордыне Христом, Спасителем вашим.
– Оставим богословские споры, – осек Верховника Иван. – Значит, Система появится только в будущем?!
– Для тебя – да. Правители ваши и правители наши объединившись в едином стремлении создать лучший мир в Мироздании, образуют Систему, конгломерат всего высшего двух миров, слившихся в мир единый, новый! Из будущего, существующего вне наших субъективных ощущений, управляют они созданием этого нового мира. Нового Порядка! – Верховник неожиданно воззрился на Иванове предплечье.
И того словно обожгло. Так вот откуда сыпятся на Землю будто манна небесная эти сверхчудесные вещички! Господи, спаси и помилуй! Не может быть! Бред какой-то! Слияние дегенератов-выродков двух чуждых друг для друга миров! Слияние несоединяемого! Как же так?
Верховник не врет, это правда! Но тогда все его потуги, все его замыслы и надежды, вся его борьба, страдания, боли, муки, потери – все это бессмысленно и бесполезно. Выродки двух Вселенных нашли общий язык в будущем, чтобы в прошлом уничтожить все невыродившееся, попросту говоря, убрать все здоровое, все, что может сопротивляться, мешать в будущем. Это непостижимо!
Мало того, они облекли геноцид в форму «большой игры»! Они готовят себе азартное и острое времяпрепровождение! Это невозможно…
– Нет! Это возможно! – прочел его мысли Верховник. – Сильные и смелые всегда наслаждались смертью слабых и трусливых. А имущие власть тешили сердца стравливанием сильных и смелых, везде и повсюду, во все времена: на гладиаторских аренах, и на полях сражений, на земле, на воде, под водой и в воздухе, в мраке Космоса и в иных мирах. Жизнь и смерть – это Большая Игра, это большая кровь и огромное наслаждение! Настоящей Большой Игры не бывает без миллионов смертей! Да, мой юный дружок, таково бытие наше. И скоро будет Большая Игра, которая унесет миллиарды, десятки миллиардов жизней, прольет океаны крови, исторгнет триллионы стонов, проклятий, воплей. Мы не будем жалеть воинов «системы». А земные правители не станут жалеть обитателей вашей Вселенной, они будут упиваться гибелью каждого в отдельности и всех вместе. И это высшее наслаждение в Мироздании!
– Наслаждение для выродков! – зло выкрикнул Иван.
– Все относительно, – двусмысленно проскрипел Верховник.
– Замолчи, убийца!
– Я молчу. Ты сам спрашивал.
Ивана трясло от услышанного. Он еле сдерживался.
Но самое страшное заключалось в том, что слова Верховника во многом лишь подтверждали то, к чему он пришел сам. Горе горькое… Нет, надо держать себя в руках.
– Но зачем тогда все эти «игровые миры»? Зачем все это?! – Иван развел руками, – Зачем создавали три сочлененных мира здесь?! Вы играли в наши игры будущего… нет, это бред!
– Ты сам бредишь! – Верховник отвечал спокойно и обстоятельно. – Наш древний мир существует в Невидимом спектре, понимаешь. Это особая форма существования. И когда ваши корабли-проходчики проникли в пашу Вселенную из вашей, проникли в XXXIII веке и обнаружили нас, то правители ваши все поняли сразу. И они создали миры, в которых могли встречаться и вы и мы.
Так что, Иван, это не совсем «игрушки», это контактные зоны. И на их базе стали создаваться большие полигоны, огромные питомники, и из своей незримой сферы мы стали переходить в сферу, доступную вам, и мы создали свои крейсеры, свои корабли и сторожевики, и мы вышли в прошлое и поставили заслоны, ибо «игровые миры» еще слабы были и не свершилась еще трансформация существ нашей Вселенной в существ, способных проникать в вашу, ты понимаешь ведь меня? И тогда же начался обратный процесс, ибо правители ваши и приближенные их захотели стать сверхлюдьми и обретаться не в одной лишь вашей Вселенной, но и быть у нас. Это сложно, в это сразу невозможно вникнуть, но это так!
– Ты говорил раньше, что ваши уже и прежде развязывали войны на Земле и… и играли, отводили свои черные души в них? – спросил неожиданно Иван.
– У тебя хорошая память, – язвительно проскрипел Верховник, – и так было, время вещь гибкая, но не всем удается блуждать в нем. Только в те чудесные игры мы играли не во плоти своей, ибо не готовы еще были. А играли мы чужими жизнями, сея смерть и кровь, в телах властителей ваших. И они не противились вселению нашему в умы и души их, в сердца и тела, они призывали нас, ибо знали, что мы дадим им вкус жизни и смерти, научим их играть!
– Вы бесы! – заорал Иван. – Вы вселялись в людей, и те становились бесноватыми, губили других!
– Нет, ошибаешься, молодой человек, – глухо ответил Верховник, – мы не плод ваших фантазий, мы иной мир, иная Вселенная. Мы есть! И скоро мы придем сами!
Сначала в облике воинов трех сочлененных миров, миров-полигонов. А потом и в ином обличий, ты веяь видел меня?
– Я видел только тьму, – признался Иван.
– Но у тебя ведь есть спетрон!
– Что?!
– Он у тебя в руке!
Иван разжал ладонь и снова воззрился на черный кубик. Ретранс. Так он называется… Но названий может быть много, очень много. Не в них суть.
Иван сжал кубик в ладони. И снова поглядел на Верховника.
Теперь он не видел пред собою исполинского средневекового рыцаря в громоздких и шипастых доспехах, гиганта с двуручным мечом в руках. Он видел сгусток мрака, черную тяжелую, тягостную пустоту, сквозь которую ничто не просвечивало. Где-то он уже видал подобное. Но где?! Сгусток бился под сверкающим серебристым колпаком полей и никак не мог вырваться наружу. Вот они какие!
Иван разжал ладонь.
– Что, не понравился я тебе?! – вопросил Верховник, вновь принявший вид огромного закованного в броню Кощея-Бессмертного.
– Погано выглядишь, – признался Иван.
– Ты мне тоже не нравишься, слизняк, – сказал Верховник.
– Ну и прекрасно, нам с тобой не детей крестить, – отрезал Иван, – век бы тебя не видать. Отвечай, где Лана?!
– Прежней Ланы нет, – вдруг прозвучало сзади.
Иван развернулся резко, вместе с троном. И никого не увидал.
– Я освобожу тебя, если скажешь, где она! – с угрозой обратился к Верховнику Иван. – Ну-у?!
– Ты сам знаешь, – резко ответил тот. – Но лучше поспеши!
Ивана словно огнем прожгло: дурак! болван! тупица!
Как он не сообразил сразу! В пересечении квазиярусов она, вот где! Вперед!
Разом, со всех сторон выросли мохнатые лиловые и решетчатые переливающиеся структуры, хитросплетения дышащих волокон устремились в бесконечностьНевидимый спектр! И одновременно заструились вверх грохочущие водопады, засверкали подземным ярым огнем сталактиты и сталагмиты бесконечных пещер. Трон был послушен Ивану, он его нес в нужное место, он его оберегал… а Верховник? Да дьявол с ним, с этим сгустком тьмы, рано или поздно барьер силовых полей ослабнет, и тот выкарабкается, сразу выпускать джина из бутылки опасно. Вперед!
Фильтр-паутину он проскочил на одном дыхании.
Трон замер.
И Иван увидал Вечную Марту. Ну прямо везло на эту сонную дуру!
– Приполз снова, слизняк? – пролепетала Вечная Марта, и только после этого разлепила слипшиеся набухшие веки. За прошедшие годы она стала еще гаже. Она была невыносимо отвратительна. Огромный мохнатый шар ее чудовищного живота разросся втрое и был непомерен, крохотная головка с потными и сальными жидкими волосами клонилась набочок, выглядела головой безумной старухи. Жирный слизистый хобот постоянно пульсировал, выдавая порцию за порцией мальков в заросший илом аквариум. Вонь в пещере стояла неописуемая. Но на лице у Вечной Марты застыло вечное полусумасшедшее наслаждение.
– Вы все сдохнете, – прошипела матка, – все кроме меня! Уползай отсюда, слизняк! Не нарушай моего покоя!
Иван не стал вступать в перебранку. Ему было плевать на это висящее чучело. Здесь Марта просто приобрела свою подлинную сущность, вот и все. На Земле да и по всей Федерации бродит множество таких же март, таких же животных, безразличных ко всему кроме своего брюха тварей, но бродит в человекообразном виде, а это куда страшнее и гаже. Вперед! Ищи ее! Ищи! Иван приказывал трону, а сам явственно представлял себе русоволосую Лану.
Они пронзали перемычку за перемычкой, приникали из яруса в ярус мимо тысяч висящих живых груш, мимо миллионов зародышей-воинов. И наконец трон замер, будто конь, застьгвший на всем скаку над пропастью.
– Не может быть! – выдохнул Иван.
Прямо перед ним, чуть повыше его лица висел кокон – свежеспеленутый, мохнатый, просвечивающий. А из кокона смотрело на него… лицо Светы, его жены, погибшей в Осевом. Иван закрыл глаза и потряс головой.
Видение не пропало. Света смотрела на него. Но была она необыкновенно хороша: русоволоса, нежна и чиста.
– Это ты? – довольно-таки глуповато спросил Иван.
– Это я, – ответила Света.
– Но ты же погибла… у меня на руках, помнишь? – Иван еле шевелил языком, он ничего не понимал, он думал, что теперь видения стали являться ему не во сне, а наяву, а это уже совсем плохо, что его пора списывать. – Ты же растаяла в Желтом шаре, после того, как мы вырвались из Осевого?! Ты умерла! Тебя нет!
Света улыбнулась, еле-еле приподняв краешки губ, закрыла глаза. – Не умерла! – прошептала она. – Я же говорила тебе, я просто ушла в другой мир, сюда, я воссоединилась со своей же половиной, я не знала раньше, где она, но чувствовала, понимаешь, а после того, после Желтого шара – я очнулась здесь, и мне все стало ясно. А ты чего ждешь?! Что ты висишь посреди этой гнусной пещеры? Или ты и впрямь хочешь, чтобы я погибла? Ты хочешь, чтобы и я стала маткой, вечной мартой?!
Иван тут же пришел в себя, протянул руки. Трон сам поднес его к ней. Он рвал мохнатые полупрозрачные путы и все спрашивал:
– Тебе не больно? Тебе не больно?!
– Нет, – тихо отвечала она. И плакала.
Сейчас Иван видел – да. Света права. Только теперь он увидал ее такой, какой она и была на самом деле: в одном лице сплелись в единородном естестве черты Светы и русоволосой Ланы, его жены, с которой он, десантниксмертник, выполнявший тысячи всяких спецзаданий, встречался так редко, что временами забывал ее, забывал, но любил, страдал без нее, и черты русоволосой спутницы его в блужданиях и странствиях по «системе», его мечты и его были, она пропала в хрустальном кубе… и она была частью той, оставленной им на Земле, брошенной в Осевом, она была всего лишь частью. И та была частью этой… Светлана! Любимая! Родная! Близкая! Потерянная… И найденная! Он сорвал с ее обнаженного стройного тела последние путы, прижал к себе, усадил на колени я зашептал в ухо:
– Не надо ничего объяснять, я все понял, все… я нашел тебя, я вытащу тебя отсюда! Я не уйду без тебя!
Пусть хоть все во всех вселенных горит синим пламенем, не уйду!
А она молчала. Она прижималась к нему и плакала, обливая его щеку горючими слезами. Она верила, ибо хотела верить.
– Держись крепче! – сказал он ей.
Трон задрожал, вспыхнул сиреневым свечением и исчез, погрузив пещеры квазиярусов в сумрачный и нелепый сон, вековечный сон.
– Я хочу на Землю! – страстно, с непонятным вожделением прошептала ему в ухо Светлана. – Хочу! Я так давно не была там, ты даже не представляешь себе, как я соскучилась по нормальной жизни…
Иван хотел было сказать, что на Земле сейчас не все нормально, но промолчал, не стоит расстраивать ее, не надо. Они висели во мраке межуровневых внепространственных мембран. И ему следовало сделать лишь одно – выбрать направление перемещения. Но Иван никак не мог решиться – после Желтого шара, когда Света растаяла прямо на полу за считанные секунды, он не верил ни во что, ни на что не надеялся, ведь подобное могло повториться. А могло быть что-то и похуже.
– Успеем, – успокоил он Светлану, – никуда Земля от нас не денется. Мне тут кое с кем надо повидаться. И ничего не бойся – это креслице, – он похлопал по подлокотнику трона, – защитит нас от любых напастей!
– Знаю! – шепнула она громче. – Я здесь дольше тебя была, все знаю. Но лучше сразу домой… из Осевого я вырвалась. Даже не верится, что вырвусь и отсюда!
– Вырвешься! – твердо сказал Иван. И прижал ее к себе обеими руками. – Вместе вырвемся! – Он представил, как они «вырвутся» – из этой гнусной системы да прямо в тюремно-больничную камеру без окон и дверей.
Может, она еще назад запросится.
Ивану припомнились четырехгрудая красавица в роскошном парике, арена с тысячами жаждущих крови зрителей, столб, к которому он был привязан, на котором его собирались сжечь, старуха с жертвенной чашей и ножом, драконы, птеродактили… Игра. Большая игра! Три сочлененных мира- неимоверный «Диснейленд» для взрослых скучающих, жаждущих развлечений особей. Да, Верховник не лгал. Это путь эволюции, это путь вырождения. Десятки тысяч лет первые люди на Земле все свое время тратили на добычу пищи, они охотились, собирали съедобное, все растущее, ползающее, бегающее, плавающее, скачущее, им некогда бьыо играть, потом они пахали, сеяли, воевали, защищали себя, и снова пахали, сеяли, строили, возводили, перегораживали. Но время шло, технологии совершенствовались, время высвобождалось – сначала у совсем немногих: у вождей, воинов – и они первыми начали устраивать игрища, турниры, потехи молодецкие. Игрища должны были щекотать нервы и будоражить, разогревать кровь, готовить к чему-то более серьезному, но все равно щекочущему, а потому и желанному, страшному и манящему. Шли годы, столетия – все больше мощи и силы скапливалось в руках у людей, все больше времени высвобождалось у избранных и неизбранных, и те и другие жаждали развлечений, именно так, не только хлеба, но и зрелищ!
Жажда развлечений затмевала все, начинала перерастать в навязчивую манию, в психоз, в одержимость – и власть имущим мало становилось рукопашных боев, гладиаторов на аренах, травли диких зверей, они с азартом и упоением усаживались за игровые доски больших и малых войн, двигали словно фигурками по черным и белым квадратам легионами, когортами, полками, дивизиями, армиями, флотами, звездными эскадрами. Власть вырождалась, пьянея от вседозволенности и вечной игры миллионами «=игрушек». Игрушки вырождались, шалея от затеянной не ими игры, от дарованной им на время потехи, от безнаказанности, от возможности вытворять запросто то, чего в обычных условиях вытворять никакие законы не позволят. Играл каждый сверху донизу! На какое-то время, длительное время, жажду игрищ и потех все чаще стали утолять «игровые», ненастоящие миры, где можно было отвести душу, покуражиться, пострелять, порубить, побегать, помахать мечом, топором, секирой или просто кулаками, поубивать кучу врагов, монстровчудищ, «инопланетян» и себе подобных… и живым-невредимым вернуться назад – эдаким героем, уставшим от боев и собственной удали. Целые планеты превращались в «игровые миры». Не играли, пожалуй, лишь космодесаптпики да звездопроходцы, которым хватало реальных опасностей и подвигов, не играли те, кто бился в настоящих войнах, будь то планетарные схватки или межгалактические, таковым вообще было не до игр, у них была своя Большая Игра. Но в ограниченных масштабах. Теперь же кое-кто извне собирался «поиграть» всей Вселенной. И самое гнусное заключалось в том, что правители Земной Федерации, охватывающей сотни тысяч населенных миров, готовы были услужливо подыгрывать неведомым и грозным внешним силам. Более того, они способствовали созданию иновселенских баз, выращиванию полчищ убийц и насильников… Это не укладывалось в нормальные человеческие представления, это было и не выше, и не ниже их, а где-то сбоку, поодаль, вовне – это было апофеозом вырождения. Дегенерация в Земньгх владениях становилась властелином полным, неограниченным и, что самое страшное, совершенно непонятным, необъяснимым для подавляющего большинства людей, ничего не понимающих, блуждающих в потемках, но уже приговоренных к закланию. Не извне страшна опасность, но изнутри! Иван от бессилия стискивал зубы, все напрягалось в нем до последней жилки, переполнялось гневом и чем-то еще не осознанным, неизъяснимым. Он дозревал.
– Мы не надолго задержимся здесь! – прошептал он.
Зал Отдохновений выявился словно из тумана – пустотой, огромностью и гнетущей тишиной. И посреди этой пустоты все еще бесновался в полевых путах Верховник- иновселенский выродок-дегенерат, не имеющий ни пола, ни возраста, ни рода, один из многих миллионов служителей дьявола, «преобразователь»-демократор, разрушитель, игрок и убийца, сгусток тьмы, злобы, ненависти, смерти. Его надо было уничтожить во всех его ипостасях, во всех пространствах и временах. Уничтожить! Ибо иного он не заслуживал. Но Иван не стал убивать Верховника, не стал его распылять, обращать в ничто. Он лишь приказал чудесному трону прихватить защитный кокон вместе с его содержимым – и рванул на Харкан-А. В подземелье. То самое, из которого выбрался лишь несколько часов назад.
Верховник еще не знал, что его ожидает. А четверо сноровистых гмыхов и хрягов уже налаживали цепи, сваривали обрывки, крепили крюки.
– Ничего, мой старый друг, ничего, – утешал Верховника Иван, – повисишь немного, отдохнешь, дозреешь, может быть. Это вторжение пройдет без тебя.
Подземелье было вечным. И заключение в нем должно бьшо стать вечным. Верховника вздернули вверх ногами, закрепили цепи, приварили доспехи к железу. Бласузуя на троне, Иван подавлял волю вертухаев-охранников, заставлял полуживых негуманоидсв работать на себя. И те послушно исполняли его приказы.
– Это не воины, это киберы и биоробы, – шептала ему на ухо Светлана. – Спеши! Если придут другие, нам будет плохо, мы сами повиснем в цепях. Иван, не надо испытывать судьбу!
Иван и сам знал, что слишком долго играть с фортуной не следует. Но это дело он обязан сделать, этого негодяя он подвесит!
Когда все было закончено, Иван внезапно отошел сердцем, он больше не испытывал зла к уродливому и огромному старцу, чье нутро черно и пусто. Он лишь усилил барьерную напряженность поля. И бросил на прощанье:
– Виси, игрок! А нам пора искать свою форточку!
Лязг металла, скрежет, глухие и злобные ругательства понеслись вслед.
Но Ивана и Светланы уже не было в подземелье.
Они застыли посреди напоенного звездным блистанием мрака Космоса – посреди Чужой Вселенной. Иван сжимал в руке ретранс. И выявлялись структуры Невидимого спектра. Высвечивались из вакуума и незримого льда пустот мрачно сверкающие армады. Огромные уродливые боевые звездолеты Иной Вселенной хищными шестикрылыми демонами исполинских размеров застили свет мохнатых волокон и кристаллических решеток открывшегося незримого измерения.
Иван машинально, по старой десантной привычке в доли мига разбил пространство на квадраты, определил плотность звездолетов на каждый из квадратов, прикинул, перемножил… и бросил эту пустую затею. В Невидимом спектре глаз проникал на многие миллионы километров вглубь Пространства, и невозможно бьшо исчислить неисчислимое.
– Их не так. много, – снова шепнула на ухо Светлана и прижалась плотнее, – это обман зрения, они множатся в структурах.
– Откуда ты знаешь? – спросил Иван.
– Я здесь дольше твоего была, кое-чему обучилась, – она улыбнулась и стала совсем как та. русоволосая Лат?» что давным-давно, в другой жизни слушала на лужайке под шаром россказни своих скучающих подружек.
– Не хочу уходить отсюда несолоно хлебавши, – пояснил Иван, – может, удастся хоть что-то выведать!
– Не удастся! – сразу оборвала его мечтания Светлана. – И даже не надейся. Я вообще не уверена, что они придут к нам на этих вот звездолетах.
– А на каких же еще! – удивился Иван. Он чувствовал, как трон под ним начинал мелко подрагивать- то ли сбои какие-то, то ли с энергетикой нелады, вечных запасов не бывает.
– Я тебе все расскажу на Земле! – взмолилась она. – Бежим! Бежим отсюда!
Иван окаменел. Он не мог раздвоиться, он жестоко страдал и ничего не мог поделать. Еще одного случая проникнуть в Систему никогда не предоставится, это точно. Но и второй такой – любимой, желанной, спасенной им… почти спасенной – тоже не отыскать во всем Мироздании.
– Говори сейчас! – отрезал он. – Говори коротко!
– Ладно! – голос у Светланы дрожал, да и сама она неудержимо тряслась будто в ознобе или лихорадке, – Этот кощей-бессмертный тебе поведал о многом, я ведь все слыхала, я была в прозрачном кубе, там целый мирно неважно! Настоящая Система- это вовсе не одна только Чужая Вселенная, нет. Система стала складываться в начале четвертого тысячелетия, для нас- в будущем. Тридцать третий век, ты представляешь себе?!
– Да, в нем, наверное, будет как в сказке! – ответил Иван. – Если он только будет.
– По той временной оси, что пока еще не прервалась, он будет… он на ней уже есть, иначе не было бы Системы.
Ну так вот, тридцать третье столетие – на Земле двести человек, если их можно назвать людьми, этих выродков, этих полубессмертных уродов. Во всей Федерации – двенадцать тысяч мутантов. Три созвездия на окраинах Вселенной, не вписавшиеся в Систему, блокированы полностью, все живое на них истребляется… я очень коротко рассказываю, на самом деле это невозможно описать, это чудовищно. Земная цивилизация вырождается. Ни один из выродков-правителей не верит другому, они убивают, изживают всеми способами друг друга, но они хотят жить. Им нужна свежая кровь, ты понимаешь, о чем я говорю? А ее уже нет в нашей Вселенной, их полубессмертие вот-вот кончится, они вот-вот передохнут без всяких интриг. И они заключают пакт с Иной Вселенной, где свои правители издыхают в собственном дерьме и не знают, как из него выбраться. У наших – колоссальные энергетические возможности, накопленная сила тысячелетий, беспредельная мощь всей Цивилизации. У тех – фантастические возможности для прорыва во времени!
Не одного человечка перебросить, не капсулу, а целые миры, армады! Ты себе представить не сможешь… и я не смогу, я только знаю об этом, но это невероятно! Так вот, слушай, те выродки и наши выродки объединяются в Систему, перебрасывают мощь будущего в прошлое, то есть, в наше с тобой настоящее – их цель изменить будущее, остаться владыками на вечные времена, обновить кровь… и погреть ее так, чтобы тысячелетиями помнить о Большой Игре, понял?! Объединение всемогущих выродков двух «систем» это и есть Система. А все Харханы, Ха-Арханы, Меж-архаанья и прочее – это не только «игровые миры», но и базовые плацдармы. Все было создано в будущем, а потом перенесено сюда, вот так, Иван! Не нам тягаться с ними!;
– О будущем я уже слыхал от одной прекрасной дамы, – грустно заметил Иван. – Она сама была из будущего… и я одним глазком видел это будущее: зеленая Земля, белые нити, красиво.
– Короче, без меня ты времени даром не терял?
– Не терял, – задумчиво и отстранение ответил Иван, – Полигон тоже делали в будущем, в начале четвертого тысячелетия, лет на двести пораньше, правда, чем эту поганую Систему. А вынырнул он из внепространствениых измерений почему-то именно сейчасСтранно все это, очень странно!
– Полигон какой-то… ты начинаешь заговариваться, ты устал, – торопливо зашептала Светлана. – Нам надо бежать пока не поздно! Ну чего ты тянешь?!
– Я хочу побывать на таком корабле, – сказал вдруг Иван.
Трон, до того висевший недвижно во мраке и блеске, рванулся, набирая скорость, пошел вперед, к ближайшему из звездолетов. Но не долетев каких-то двух-трех километров, резко остановился, задрожал, затрясся, натужно гудя. И это чудо не было беспредельным, трон не смог преодолеть охранительных слоев звездной армады. Права Светлана, они не дадут проникнуть в свои владения, не так уж они и просты… а Верховник – это просто дряхлое чучело, один из выродков, окончательно впавших в безумие, маразматический старикан, и никакой не верховник – Зал Отдохновений может каждого наделить любыми, самыми высокими титулами и дать возможность позабавиться, поиграть в нелепые и выспренние игры. Дегенерация! Полное, чудовищное вырождение, когда сами власть имущие и все, кто их еще окружает из выживших, перестают различать грань между действительностью и игрой. Вот он – венец всех цивилизаций, итог всех эволюции и революций – полубезумный выродок-садист на троне, отродье дьявола, возложившее свои лапы на рычаги власти и изничтожающее с болезненным злорадством все здоровое и разумное, все, что не от дьявола, а от Бога.
Неужели Светлана права, неужели через какие-то семьвосемь веков эти выродки безо всяких вторжений истребят человечество?! А чего еще от них ждать! Не тому удивляться надо, а другому, что не раньше они всех замучают, затерзают, в гробы и печи уложат. Своих мало, так еще иновселенские понавязались… Иван тихо и тяжко застонал.
– Что с тобой?! – перепугалась Светлана.
– Ничего! – процедил он. – Нам и впрямь пора бежать отсюда.
– Пора!
Иван прижал ее еще сильнее левой рукой, а правой вцепился в подлокотник трона. Назад! В родную Вселенную!
Все нити, решетки, переплетения Невидимого спектра разом пропали. И в беспроглядном мраке закружило, завертело, понесло невесть куда… встряхнуло. И вышвырнуло вон из черной воронки коллапсара.
– Мы погибли! – застонала она.
Ничто не ограждало их теперь от тьмы и холода Космоса. Ничто! Но в тот последний миг, когда их должно было разорвать собственным давлением, разорвать и тут же превратить в омерзительный кровавый лед, Иван уже вжал в переносицу раскаленный кубик ретранса. Они обманули Пространство. Они обманули Систему. Они обманули смерть.
– Кто это еще? – неприязненно спросил карлик Цай ван Дау.
И Иван понял, он вернулся, как и обещал – в тот же день, в тот же час. «Меня не будет долго, – вспомнились свои же слова, – но вернусь я через секунду».
Цай даже не успел переменить позы, в которой он стоял – угловатой и неудобной для человека. Значит, он ничего не помнит и не знает ни о стражах Синдиката, ни о прочем. Ну и прекрасно. Теперь события потекут по другой оси! Иван улыбнулся и, еще не видя Светланы, лежащей у его ног, но ощущая ее, чувствуя, что она жива, сказал:
– Это моя жена, Цай! Наконец-то я ее вытащил оттуда!
– Надо бы прикрыть хоть чем-то, – извиняющимся тоном посоветовал Цай.
– Конечно, надо! – Иван скинул верх комбинезона, стащил с себя нательную холщовую рубаху. Провел ладонью по голой груди – крестика не было. Сразу вспомнился сын-оборотень, постаревшая Алена и мерзавец Авварон. Нет, не время раскисать. Он успел! Он повидался со всеми. И теперь он не имеет права откладывать главного, он не имеет права больше выжидать… он дозрел.
Легкие сомнения вкрались в душу, сжали сердце. Но Иван отмахнулся от этих теней, он присел, накрыл Светлану рубахой – проснется, сама наденет, а пока пусть спит. Да, она именно спала, она не была в обмороке. И это хорошо.
– Чудо свершилось, – Иван склонился, поцеловал спящую. Потом поднял ее на руки, перенес в угол больничной камеры, осторожно положил и снова прикрыл. – Здесь ей будет спокойней.
Карлик Цай стоял на прежнем месте. Теперь он скрестил свои корявые трехпалые руки на груди и в упор смотрел налитыми кровью глазами из-под бельм на Ивана. Он ждал. Но Иван сам не заговаривал. И тогда Цай спросил:
– Ты решился?!
– Я дьявольски устал, – сказал Иван. – Мне надо по-спать хотя бы три часа. Я не спал больше двух недель, держался только на стимуляторах, я не могу больше… дай мне эти три часа отдыха, и я отвечу тебе на все вопросы.
Он привалился к синтоконовой серой стене рядом с безмятежно спящей Светланой. И глаза его закрылись.
Легкий белый туман стелился над землей полупрозрачной пеленой, укутывающим тонким покровом. В высоком и светлом небе, дневном небе светили золотистые звезды. Осевое?! Там тоже туман, там непроглядное небо, меняющее цвет… Нет, это не Осевое. В нем туман гнетущий, наползающий, страшный туман, в нем все гнетет и давит. А здесь… здесь наоборот, здесь легко. И тихо. Но почему он оказался здесь? Зачем? Иван напряг память, да так ничего и не вспомнил. Значит, снова одно из неведомых измерений с ним Н1утки шутит. А где Цай? Где Светлана? Он огляделся – никого рядом с ним не было.
Один. Опять один!
– Нет, ты не один, – прозвучал ниоткуда тихий, но сильный, сдержанный голос. – Ты никогда не был одинок – ни во Вселенной, ни в глухом подземелье, нигде.
– Кто ты?! – встревоженно спросил Иван. – Я не вижу тебя!
И почти сразу от самых звезд будто снизошел, опустился вниз еле различимый глазом золотисто-прозрачный столп. Туман, стелившийся над незримой почвой, метрах в восьми поодаль, всклубился под золотистым светом, ожил, поднялся… и обратился в молодого еще мужчину, на вид ровесника Ивана, не старше, может, чуть моложе. Он сидел на чем-то невидимом, клубящемся, будто сам туман держал его- невесомого, но всесильного. Последнее ощущалось во всем облике этого странного и светлого человека. Могучие плечи, чуть прикрытые струящимся книзу тончайшим белым хитоном, крепкие, мускулистые руки, поджарый стан, ровные и сильные неги, прямая спина, величавая шея. Длинные, ниспадающие на плечи пепельно-русые волосы незнакомца были стянуты золотым обручем на три пальца выше прямых темно-русых бровей, но обруч этот не скрывал высокого благородного лба, прорезанного двумя поперечными складками. Прямой нос, чуть выступающие скулы, ровные прямые губы без изгибов и извивов, мужской подбородок. Глубокие и одновременно необычайно прозрачные серые глаза стального отлива, глаза человека сильного и прямого, не отводящего взгляда. Иван никогда прежде не видел столь притягивающих глаз. Да и сам незнакомец будто светился изнутри тем небесным золотистым светом, что снизошел со звезд. По левую руку от незнакомца, словно прислоненный к клубящемуся белому возвышению, стоял красный, чуть выпуклый щит в 39лотистом обрамлении. По правую- хрустально-прозрачный меч с золотой рукоятью и рубиновым навершием. И ото всего этого представал незнакомец былинным, сказочным витязем древних времен – в золотисто-красных каручах и поножах, с открытым светлым челом и сияющим взором. Казалось, взмахни он чуть рукой, поседн бровью – и десятки тысяч пресаетлых витязей, подобных ему, встанут позади из белезньг и света звезд, засверкают обнаженные мета, вздымется лес копий и светлее станет от яркого и ясного света глаз.
– В чем сомненья твои? – спросил витязь небесный, не ответив на вопрос Ивана.
– Долго рассказывать, – отмахнулся Иван, всматриваясь в искрящиеся одеяния светлого воина. И не веря своим глазам.
– Мне не надо ничего рассказывать, – спокойно и неспешно проговорил тот, – я знаю про тебя и про других все, ты же поведай лишь о сомнениях, гнетущих тебя.
Иван уже скривил было губы в насмешливой улыбке, дескать, навидались мы эдаких советчиков и благодетелей. Но тут же блажь пустая и гордыня схлынули с него, будто и не было их – не к месту да и не вовремя, И понял он, что с этим человеком… он даже не знал, можно ли его считать человеком, с этим незнакомцем… но тот был чем-то не просто знаком, но даже близок Ивану, с этим пресветлым небесным воителем нельзя кривить душою, темнить, изворачиваться, пытаться выглядеть лучше чем ты есть, нельзя, ему надо раскрыть душу… потому что он и снизошел для этого оттуда, со звезд, из сияния высокого. И сразу Ивану стало еще легче, благостнее. И сказал он:
– Страшное дело задумал я. Горькое и кровавое. Многими смертями, большим плачем и великим неверием обернется оно. Ты сам сказал – знаешь. И знают еще немногие сподвижники мои. А враги не догадываются. Неправедные правители правят нами повсюду… и хотя сказано, всякая власть от Бога, вижу ясно и верно – не от Всевышнего они, а от дьявола. Но под ними миллионы безвинных ходят и бросать на смерть их будут… Имею ли я, сам погрязший в грехах и страстях, право на дело это страшное? Не проклянут ли меня и идущих за мною потомки наши?!
– Дело страшное и горькое, верно говоришь, – длинные русые волосы витязя приподнялись с плеч, рассыпались, затрепетали, будто против ветра он встал, две жестких складки очертили уголки губ. – И проклясть тебя могут. Ибо не огражден никто от проклятия.
Иван поник, опустил глаза.
– Значит, нехорошее дело задумал я, – пробормотал он еле слышно.
– Как можно оценить несуществующее? Как взвесить не имеющее пока веса?! Ты ничего не сделал, а ответа просишь?!
– Доброго слова прошу. Или запрещения.
– Не будет тебе запрета, ибо волен в поступках своих, как каждый из смертных.
– И благословения не будет? – спросил Иван совсеч понуро.
– Видно, память твоя коротка. Вспомпи!
Все пропало разом. И стоял Иван под высокими сводами отрешенный и завороженный, как в тот далекий, самый первый раз, когда зашел, пересилив себя, во Храм. И видел он глаза Того, кто, единственный, не бросит его, не оставит в самую трудную и тяжкую минуту.
«Что ты ищешь, сын мой?» От ответил: «Правду, правду ищу!» И не голосом священнослужителя, не гласом патриаршьим, а небесным Гласом прозвучало под Святыми Куполами: «Значит, ты ищешь Бога. Ибо не в силе Бог, а в Правде!» Да, все именно так и было. Были и другие слова, много слов, много вопросов, много ответов, много ликов на иконостасе и на фресках, но главный Лик был обращен к нему. Главные слова в его уши проникли, не из уст священника, нет, а Свыше: «Иди! И да будь благословенен!» Сколько раз во времена тягостных странствий своих, в минуты и часы испытаний, мучений, битв просыпалось что-то незабытое в душе, и звучало внутри, спасая, придавая сил: «Иди! И да будь благословен!» Так было. И так есть! – «Не ты ли рвался в бой за Справедливость? Не ты ли считал себя мечом в руках Добра?! Животворящий Крест Господень хранил тебя в муках и испытаниях. Ты падал в адскую бездну. Но ты и поднимался в выси небесные. Твой дух побывал везде, узнал многое. И он не ослаб. Это тело твое устало! В этой жизни покоя не обретешь ты…» Да, и эти слова он слышал – давным-давно, на ступенях, ведущих к Храму. Покоя не обретешь… Иди! Не на сидение и выжидание его благословили, нет. Но почему никто не скажет прямо, громко:
«Возьми меч в руки свои и повергни их!» Почему?! Или он не услышал… нет. «Выбор за тобой! Только ты сам должен решить, с кем будешь в схватке Вселенских Сил… только ты, ты один… ибо грядущее дышит тебе в лицо Неземным Смертным Дыханием!» Храм наполнился небесным светом, воздух внутри него заискрился, заблистал.
И стоял Иван уже не в Храме, а под пресветлым звездным небом напротив небесного витязя с развевающимися власами.
– Ты вспомнил?
– Да, я вспомнил. Я получил благословение… я никогда и не забывал о нем. Никогда!
– Ну и что же за сомнения тебя одолевают? – еле заметная, мимолетная улыбка коснулась уст посланца небес.
И Иван не смог удержаться, у него словно глаза раскрылись.
– Я знаю кто ты, – прошептал он.
– И кто же? – поинтересовался витязь, глядя бездонными серыми глазами прямо в Иванову душу, но не прощупывая ее, не ветискивая в ней чего-либо, а высветляя ее потемки заоблачным неземным светом.
– Ты, – с замиранием сердца начал Иван, – ты Предводитель Небесного воинства Архистратиг Михаил, или, как у нас говорили в народе и сейчас говорят, Михаил-Архангел, покровитель воинов и святой вождь всех сражающихся за Справедливость и Правду?!
– За Бога нашего, – добавил небесный витязь, – ибо Он и есть то, что зовется Правдою и Справедливостью.
Ты узнал меня, Иван, и я рад, что ты сам догадался, что тебе не пришлось подсказывать. Но ты назвал лишь одно из многих тысяч моих имен, ибо по-разному зовут меня среди разных народов те, кто и составляет земное воинство Господа Бога… не в именах и прозваниях суть. Теперь ты догадываешься, почему именно я к тебе пришел во снах твоих?!
– Во снах? – отрешенно переспросил Иван. Он не мог поверить, что эта чудесная, необыкновенная встреча лишь сон один, и ничего более.
– Не изумляйся и не печалься, – осек его Архистратиг, – мы сами выбираем, когда и как являться избранникам своим. Во сне душа чистого помыслами чиста и не отягощена неверием бдящего. Ты никогда не забудешь нашей беседы и нашей встречи. И сон этот станет для тебя большим, чем явь, ибо он превыше яви. Но ты не ответил мне!
– Не могу ответить, – Иван вскинул голову и в свою очередь погрузился взглядом в бездонно-серые очи Михаила-Архангела, воителя небесного, – неисповедимы пути высших сил, а догадки – лишь прельщение гордыней.
– Хорошо говоришь, – Архистратиг чуть склонил голову, будто кивнул одобряюще. И продолжил: – Тогда я сам отвечу. Доселе ты был лишь странником – мятущимся, сражающимся, страждущим, ищущим, но странником. А теперь, пройдя чрез круги испытаний премногие и обретя себя в муках и битвах, да приидешь ты под длань мою, – Небесный Воитель воздел руку, и повеяло от нее теплом на Ивана, обрел оп сразу уверенность и твердость душевную, словно по мановению чудесному, – и наречешься отныне воином. Да будет так!
С последними словами Архистратига развеялась тонкая пелена тумана, засверкало бриллиантовыми гранями море воинское, океан небесный – и восстали за спиною его неисчислимые полки, пресветлые рати в изумрудном и рубиновом блеске – словно миллионы солнц вспыхнули под непостижимо прекрасным бездонным небом.
Иван зажмурил глаза. Но веки были слишком слабым прикрытием. И он видел все! Тысячи дружин под алыми, небесно-голубыми и золотисто-черно-белыми хоругвями блистали сталью, серебром и золотом прекраснейших доспехов. Воинство Небесное принимало его в свои великолепные ряды.
И улыбался ему сам Вождь Пресветлого Воинства.
И был он среди них.
И был он на страдающей, обреченной на заклание Земле, в заточении и мраке, за многими метрами бетона, свинца, земли, под охраной не знающих доли своей, под недремлющим оком губителей душ земных, в логове зла, мерзости и вырождения, обреченный, униженный, слабый…
Но был он отныне не странником, но воином.
И не было на всем свете сильнее его.
Часть вторая. СВЕРЖЕНИЕ ИЗВЕРГОВ
Во мраке, холоде и лютости ночи, оскользаясь на обледеневших горных тропах, вбирая в себя все ветра и всю сырость океанов воздушных, озираясь на пропасть смертную и вздымая глаза вверх, к незримым пока сочным лугам, ведет чрез скалы пастырь стадо свое. Бережет его и лелеет, хранит от блуждающих в ночи хищников, алчущих крови агнцев, ограждает от стервятников небесных и гадов подземных. Не спит, и не считает мозолей на руках и ногах своих, не щадит сердца, и гонит прочь болезни, усталость, уныние, не дает покоя подмоге своей, псам охраняющим, несет на себе слабых и ожигает кнутом строптивых и мятущихся – во их же благо, из рук своих выкармливает, выпаивает немощных и малых, грудью встает на пути лихих людей и зверей, не дает в обиду и поругание, не оставляет на смерть и заклание… Ибо пастырь есть. Ибо облечен крестной ношей своею – вести стадо к лугам и беречь стадо, умножая его и укрепляя. И берет он со стада этого и шерсть, и молоко, я мясо, потому как не Святым духом питается, потому что во плоть облачен и смертей, как смертны и псы его, и гомонящие подле.
Паршивая овца портит стадо. И пастырь, желающий сберечь подопечных своих, извлекает ее, отделяет от стада, если он добрый и радеющий.
Паршивая овца, не изгнанная из стада, сеет болезни и смерть вокруг себя, обрекая на муки и погибель здоровых и чистых. Пастырь, закрывающий глаза на паршивую овцу, плохой пастырь, ибо бросает на смерть многих, доверенных ему – тяжела для такого крестная ноша его, тяжела и непомерна, и не пастырь он, а враг стаду своему… За болезнями телесными, зримыми приходит парша невидимая, проникающая в душу и в голову. И звереют, начинают бесноваться псы охраняющие – режут тех, кого стеречь и беречюбязаны, рвут зубищами мясо доверившихся, сатанеют в крови многой.
Не столь хищник ночной, алкающий поживы страшен, сколь берегущий тебя и идущий рядом, но по безумию и болезни возжелавший вдруг крови твоей.
Враг, высверкивающий из мрака горящими глазами и воющий люто, старый и привычный враг, против которого уберечься можно. Друг, обратившийся во врага, страшен вдесятеро, встократ! Ибо сила его больше силы твоей, и не остановится он в безумии и алчи… А остановит его только пастырь благой и добрый, и излечит болезнь в нем, выбив из тела его больную душу вместе с бесами, вселившимися в нее. И чем раньше сделает он дело свое, тем больших убережет. И не будет ему хвалы и награды за это – просто ношу несет, как и надо нести, не останавливаясь и не озираясь, не блуждая суетным умом в потемках, а свое-дело делая, от паршивых овец и паршивых псов стадо очищая.
Но горе тому стаду, где сам пастырь болезнь страшную приимет в душу свою, изнутри паршой покроется и служить бесам станет, вселившимся в него.
Сбросит он крестную ношу свою посреди холода и льда тропы горной, оттолкнет слабых и малых, и воззрится изнутри доверившихся ему звериными, лютыми, кровавыми глазами хищника. И заразит он заразою своей псов охраняющих, вселит в них бесов черной души своей, и начнет творить дьявольскую потеху, низвергая несчастных в смертную пропасть, вырезая стадо свое, губя больших и малых, слабых и сильных. И не будет ему окорота, не будет узды… Горе стаду этому! Горе, ибо пастырь заботливый и псы охраняющие обратятся в убийц. И кого винить в горе этом – самого ли пастыря? бесов ли вселившихся в него?! Некому в стаде истребляемом тешиться поисками виноватых, ибо не дано, ибо обречено уже, ничто не поможет, не исцелятся бесноватые изверги-убийцы, не придет помощь извне, некому помочь – один был защитник, и тот врагом стал. Никто и ничто не спасет…
Только чудо одно.
И случится это чудо из многих тысяч однажды. И обретет один из стада нарождающуюся душу нового пастыря. И почует в себе силы встать на пути убийц одержимых. И погибнет он в неравной схватке. Или победит. И низвергнет в пропасть смертную, адскую извергов. И сам поведет стадо вверх… поведет, если будет кого вести, если пойдут за ним оставшиеся, если не разбредутся, не пропадут, если останутся на тропе.
Людские стада ведут по тропам горним во мраке Бытия не благие пастыри.
Ибо алчут со стад шерсти, молока и мяса больше меры своей. Ненасытны и суетны есть, как и псы их охраняющие – и не от ночных хищников одних, но и от стад ропщущих. Редко по тропе Бытия идет пастырь праведный и добрый. И не остерегаются уже люди пастырей неправедных и злых. Привыкли. К беде своей привыкли, к горю привыкли, к ножам пастырским и ножницам… и потому молчат в движении своем к лугам, отдают положенное и неположенное:
Богово Богу, кесарю – кесарево. И не ждут беды большей, ибо не знают ее – кто познал, тот уже в пропасти смертной, оттуда возврата нет. Живые не знают.
А беда – в пастыре, отдающем паству свою хищникам ночным и лютым, в пастыре, готовящем пастве бойню кровавую, ибо не пастырь он уже, а враг, служащий бесам, но властвующий над паствой незрящей и неслышащей. Он не приходит из ночи, не крадется. Он уже здесь. И он во власти полной. Не по нему крестная ноша.
Он враг Креста. Он дьявол.
И не ведают люди настоящего своего. Не знают будущего. Спят.
И нет уповающих на чудо.
И лишь свершившись оно станет Чудом. Или не станет. И разверзнется тогда черная пасть пропасти. И судить будет некому. И виновных искать некому. И незачем.
Светлана проснулась первой. И сонным, ничего не понимающим взглядом уставилась на карлика Цая. Лишь через минуту она обрела дар речи и спросила:
– Я снова в Осевом?
Цай ван Дау покачал головой, молча приложил палец к губам.
Но Иван уже не спал. Сквозь спутанные светлые лохмы он глядел на жену.
И в его взгляде не было и тени сомнений. Светлана натягивала на свое прекрасное, но исхудавшее тело рубаху, его рубаху. Озиралась. Ей явно не нравилось в серой камере.
– Куда ты меня заманил? – спросила она с улыбкой, приглаживая Ивану волосы. И поцеловала его в щеку, возле самого глаза.
– Это Земля, Светик, – прошептал Иван. – Что бы там ни было, а это Земля! Мы выберемся из ловушки. Я знаю как… – он вдруг уставился на Цая.
– Болит еще?
– Что болит? – не понял тот.
– Да вот, говорили мне, что ку-излучение штука препротивная, малополезная.
– Не напоминай! – карлика Цая передернуло. – Не дай Бог, еще испытать.
Сколько лет прошло, а до сих пор хребет ломит!
Иван кивнул. Пересказывать будущее, которого наверняка уже не будет, ему не хотелось.
– И серые стражи не заходили? – поинтересовался он, прижимая голову жены к груди, улыбаясь полублаженно.
– Сюда и таракан не прошмыгнет.
– Хорошо. А как насчет Правителя с его охраной?
– Никак, – коротко ответил Цай.
– Значит, не заходил?
– Нет.
Теперь Иван заулыбался в полный рот, он был доволен, даже рад. План созрел в считанные секунды. Выберутся! Еще как выберутся отсюда.
Главное, без суеты.
Он протянул ретранс карлику.
– Держи! Тебе пригодится.
– А ты?!
– А я сам выйду.
– Но где же мы?! – заволновалась Светлана.
– В надежном месте, – отшутился Иван. – Тут нас ни один гмых не достанет. Скучала, небось, по земелюшке родимой? – Он встал на ноги, поднял ее, прижал к себе сильнее. – Думала про лужайки и березки, про пляжи и песочек… а очутилась в палатах подземных.
– Мы под землей? – Светлана уставилась на Цая, ожидая подтверждения.
– Ага, – промычал тот, – и очень глубоко. А наверху нас дожидаются, между прочим!
– Ну и идите наверх! – Иван отстранил от себя жену.
Заглянул ей в глаза.
– Я никуда от тебя не пойду! – сразу отрезала Светлана.
– Так надо, – повторил Иван. – Здесь будет серьезная драка. – Он вдруг осекся, достал из подмышечного клапана Кристалл, сияющий всеми багряными гранями, и добавил: – А может, и не будет.
– Я остаюсь! – Светлана отвернулась к стене, стиснула губы, давая понять, что не двинется с места.
– Ладно, пусть будет так, – согласился Иван. – А ты возвращайся. Гугу передашь дословно: он, его люди – Европа, мы с Кешей остаемся здесь, на запад усиленная делегация – ты, Дил, Хук, Арман, «длинные ножи».
Остальное он знает. Сигнал будет. Все!
Карлик Цай ван Дау, наследный император Умаганги и беглый каторжник, поднял на Ивана глаза. Лицо его стало окаменевше-уродливым, будто лицо мертвого младенца, изъеденное старческими морщинами и безобразными шрамами. Не было жизни ни в глазах, огромных, потухших, отсутствующих.
Цаи понял, что теперь обратного хода не будет, что все они обречены.
– Передам, – просипел он еле слышно, – передам слово в слово. До встречи!
Он отвернулся, прижался лбом к серому синтокону, до хруста сжал костистые кулаки. И исчез.
– До встречи! – отозвался Иван.
И обернулся к Светлане, к жене ненаглядной, вновь обретенной. Сердце сладко сжалось. Они будут вместе.
Еще несколько дней вместе, до прихода в камеру Правителя. А там…
Перед глазами у Ивана встало озаренное звездным светом лицо Небесного Воителя, засияло золото доспехов, зазвенела музыка иных сфер, могучая, великая, придающая сил и веры, прекрасная заоблачная музыка. Иди, и да будь благословен, воин!
Дил Бронкс стал серым как мышь. Кеша никогда прежде не видал его таким растерянным и жалким. Цай смотрел в потолок и насвистывал. Они сменили уже шестой по счету бункер… седьмого не будет.
Гуг сказал коротко и прямо:
– Хоть сдохнем как люди!
Хар засопел, заскулил, он не понимал унылых бесед и всегда тревожился, терял спокойствие, если кто-то заводил непонятные разговоры. Оборотня Хара тянуло на Гиргею, к своим. Но он терпел.
– Меня другое удивляет, – прерывистым, чужим голосом протянул Бронкс, – почему нас еще не схапали.
Ведь мы готовимся почти на виду! Нас могли сто раз просечь и выловить всех! Может, и они ждут, э-э… сигнала?!
– А какой сигнал-то? – спросил из угла Хук Образина.
– Он не сказал, – ответил Цай.
– Значит, сами догадаемся! – отрубил Гуг Хлодрик.
Ему не нравилось, что пошли всякие вопросы да расспросы, только болтовни- и сомнений не хватает! Нет!
Кто сомневается и трусит, пускай отваливает! Гуг побагровел и ударил кулаком по антикварному малахитовому столику, стоящему прямо на цементе, хватил так, что угол обломился и с грохотом полетел на грязный пол. – Даю три секунды на размышления. Кто передумал, может уйти! Кто останется, будет слушать меня и не вякать! Ну-у?!
Никто не встал, никто не вышел. На лбу у Дила Бронкса выступила испарина, но он не утирал ее, он улыбался жалкой, извиняющейся улыбкой: слишком много сделано, слишком много вложено в дело, не уйти, да и лицо терять не хочется – сам торопил, сам гнал машину. Будь что будет! Одна подготовка вылилась в три «дубль-бига» да по континентам разбросано вкладами полтора миллиарда. Дил побледнел еще больше, за такие денежки он мог умотать от любого Вторжения! Или откупиться…
Нет! Что за чушь лезет в голову!
– Кто будет старшим в Штатах?! – спросил он с тревогой.
– Ты! – ответил Гуг Хлодрик. – А Цай тебе поможет.
– Не доверяешь? – скривился Дил.
– Хватит болтать!
– А почему именно меня на запад?!
– Так сказал Иван!
– Ну и что?!
Гуг встал во весь свой огромный рост, сжал кулаки.
Дил Бронкс тоже встал, не отводя взгляда от сузившихся глаз седого викинга. Остальные сидели молча, наблюдали, даже Хар перестал поскуливать, приподнял унылую морду.
– Я поеду, – выдавил Дил Бронкс сквозь зубы, – поеду… но чует мое сердце – висеть нам на реях.
– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет! – выкрикнул дурашливо из своего угла Хук Образина, пытаясь разрядить обстановку.
Не получилось.
Гуг Хлодрик ухватил Бронкса за грудки, с легкостью оторвал от цементного пола многопудовое накачанное и холеное тело. Прошипел в ухо:
– Ты б у меня в другое место поехал! Понял?! Моли Бога за Ивана… и убирайся!
Негр вскинул руку, огромную, литую, чуть дрожащую. Но ударить не посмел.
Гуг отпихнул его от себя. И выразительно посмотрел на карлика Цая. Тот прикрыл налитые кровью, усталые глаза – покоя и тюльпанов не будет, теперь уж точно.
Бормоча под нос ругательства, сверкая белками, разъяренный и уже совсем не бледный Дил Бронкс вышел дон. Вслед за ним потянулись Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, он же Крузя, пошатывающийся, мутноглазый Хук Образина, непроницаемоскорбный карлик Цай ван Дау.
В дополнительном инструктаже никто из них не нуждался, план был отработан до деталей в семи вариантах, Большой Мозг боевой альфа-капсулы просчитал все досконально, недаром Цай напичкивал его данными и вводил программы. Теперь сама капсула-координатор болталась на орбитах между Меркурием и Марсом, и была совершенно неприступна и неуловима, для пущей надежности Цай запустил ее на тройное самоуничтожение в случае возможного перехвата, при этом капсула сделает залповый выброс программ управления и координации в две другие капсулы, находящиеся на иных орбитах, уловить такой выброс невозможно. И понапрасну нервничал Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, Дил Бронкс сделал все, что мог, его бешенные деньги работали на полную катушку, такое обеспечение могло позволить себе только крупное государство или бандитский межсистемный синдикат, Дил по звеньям распродал свою бесценную цепь… но была у Дила Бронкса и задняя мыслишка, которой он бы и сам не признал за собой: ведь коли Система войдет во Вселенную, таких цепочек, такого железа будет навалом, и он не успеет сбагрить свою, Дил имел практический склад ума и он спешил.
– Не подведут, ничего, – прохрипел Гуг вслед уходящим. – А у тебя чего, тоже сомнения? – повернулся он к Иннокентию Булыгину.
– У матросов нет вопросов, – теребя облезлое ухо оборотня Хара, ответил Кеша.
Хар издал утробный звук, переходящий в повизгивание. Он все больше входил в роль зангезейской борзой.
Гуг облегченно вздохнул. Ему хотелось, чтобы все началось как можно скорее. Когда будет сигнал?! Цай сказал, что Иван созрел, что он вообще никогда прежде не видел Ивана таким… и это хорошо, это главное, вожак должен быть сильным- и смелым, он не имеет права сомневаться, иначе провал, иначе труба… Но когда же будет сигнал? И какой сигнал?! Иван ничего не сказал.
– Я отваливаю в Европу, – пробубнил Гуг и протянул Кеше свою огромную ладонь. – Связь три раза в сутки, как обусловлено.
– Счастливого пути! – кивнул Кеша и заранее сморщился, вкладывая свой биопротез в лапищу седого викинга. Протез имел нервные окончания и эдакая камнедробилка не сулила приятных ощущений.
– И все же Седого нужно было придавить, – бросил на прощание Кеша.
– Нужно было, – согласился Гуг. Он думал о Ливадии. Как там она в своей усыпальнице? Надо сходить проведать… нет, не получится. Теперь только после победы… или никогда.
Правитель подошел совсем близко, склонился над лежащим посреди серой камеры телом, вгляделся в затылок, скрытый взлохмаченными волосами, хотел коснуться их, но не решился. Левая, от рождения сухая, рука дрожала, и он ничего не мог с ней поделать. Дергалась в нервном тике правая бровь…
Да, надо, обязательно надо лечиться, надо ехать на отдых. Но как?! Куда?!
Правитель боялся покидать свой кабинет, он и ночевал в нем, там было надежно, там многослойная система охраны и предупреждения, там бдительная стража во главе с этим…
Правитель недовольно покосился на широкоскулого и узкоглазого сопровождающего – черт его знает, может, он и воткнет нож в спину, так бывает, так уже много раз было в истории, преторианцы убивали своих владык, императоров да царей, и сами садились на троны, эхе-хе, черт его знает! Здесь тоже надежно, почти километровая глубина, спецпсихушка для особо опасных конкурентов- правители конца ХХ-го века знали, что делали, знали, только и сами не убереглись. Он тяжко, с присвистом вздохнул.
Нет веры, никому нет веры – кругом негодяи, подлецы, карьеристы, только и думают, как бы скинуть его, подсидеть, отправить на «заслуженный отдых», нет им доверия, ненадежные людишки, сволочь всякая, всех бы их сюда!
Нет, тогда один на один с народом, это не годится, без них нельзя, а надо бы, надо – всех к ответственности, всех за решетку, всех под землю, а лучше в могилу, к стенке… Правитель отер со лба холодный пот. Теперь он был не тот, что семь лет назад, теперь он знал, что и над ним есть сильные мира сего, да еще какие сильные, да еще и не совсем «сего мира». Нет, тут надо иметь железные нервы и железную выдержку.
– Света… уходи! – прохрипел лежащий. – Уходи!
Правитель отшатнулся в испуге.
– Что с ним?
– Бредит. Все время бредит! – пояснил начальник охраны.
Правитель отвел ногу и пнул лежащего вполсилы, чуть не упал сам. Но узник лишь чуть вздрогнул, не вышел из забытья.
– Вот ведь гад какой! – посочувствовал Правителю начальник охраны.
– Короче, – оборвал тот. – Докладывайте!
– Слушаюсь. Субъект полностью прослеживается…
Правитель слушал монотонный доклад плотного шестидесятилетнего человека с настороженным широкоскулым лицом и узкими щелками глаз, а сам думал о своем: надо было уматывать отсюда, отваливать! еще пять лет назад! три года! год! всегда можно где-то укрыться, купить островок, виллу в горах, вырыть бункера-убежища, запасов на сто лет… нет, сто лет он не протянет, но лет шестьдесят еще запросто, шестьдесят лет – это же целая вечность! и пускай тут разбираются другие, пускай делят власть, выполняют или не выполняют неясные инструкции извне, но он-то причем, его же потом и обвинят, а может, безо всяких обвинений пустят на распыл, кто их знает! еще и этот тип свалился на голову, за ним следят, не может быть, чтоб не следили… и никакой он не псих, просто шустрый слишком, лезет куда не следует, всех погубит и сам сдохнет! на него плевать! а зачем других подставлять-то, и так кругом одна сволочь, одни изменники! тяжко! и страшно! и не повернуть назад, черт возьми! тяжела ты, шапка Мономаха, ой тяжела, шею сломишь! И убивать его нельзя, нету распоряжений о т т у д а, а вдруг он и м нужен, что тогда? тогда накажут! это запросто, этого всегда жди! нет, надо было бежать, отваливать… теперь поздно! И в Систему он проник, мать его! И Синклит тут замешан – эти гады везде лезут, все своими сетями оплели, все опутали, а никуда без них не денешься, они первыми на контакт вышли, они ближе к тем. А Реброва, этого фрайера дешевого, он угробил, точно, он, только чужими руками, вот и верь всем этим спецслужбам – на себя, небось, работают, или еще хуже, двум хозяевам служат. Правитель недовольно взглянул на узкоглазого. Тот вздрогнул, попятился.
– Я вышвырну тебя отсюда, понял?! – заорал он. – Ты знаешь, куда вышвыривают отсюда?!
– Знаю, – ответил широкоскулый, – на тот свет!
– Верно мыслишь, молодой человек, – Правитель отвернулся от начальника охраны. Ткнул пальцем в угол камеры. – А это еще что?
В углу, в полумраке камеры-палаты чуть высветлялась на фоне серого, унылого синтокона тень худощавой женщины с распущенными волосами.
Посконная серая рубаха скрывала ее тело, сливалась с синтоконом.
– Фантом.
– Что?!
– Фантомное изображение… так бывает при сильных потрясениях. Когда этот тип придет в себя, фантом исчезнет.
– Ты хочешь, чтобы он пришел в себя?
Узкоглазый растерянно развел руками.
Дебилы! Ублюдки! Правитель сдерживался, но это ему дорогого стоило, как можно работать с такими кретинами! Они его подставят, если не из корысти и властолюбия, так по тупости своей и дурости! вот и доверяй таким! нет, все надо самому проверять, все! иначе угробят, в дерьмо втопчут… а еще рано, рановато, он еще повластвует, он покажет всем! и пускай они его не любят, зато боятся, а это важней! нет, никаких вилл в горах, никаких островков, для этого, что ли, он рвался к власти, шел по головам и телам, не щадил самого себя?! нет! не для этого! пускай все они сдохнут! пускай эти дебилы и ублюдки все в огне сгорят, туда им и дорога, а он еще повластвует над ними всласть, он еще силен, он всемогущ! такие нужны всем – и самим баранам, самому стаду и тем волкам, что затаились где-то, а рож своих не кажут, только инструкции да распоряжения шлют, проверяют, пригоден ли? поживем еще, повоюем, не лыком шиты! с чужими проще поладить, чем со своими! а там еще поглядим, чья возьмет. Правитель с ненавистью уставился на начальника охраны. Надо узнать, что у этого парня в башке.
– Сколько времени потребуется на полную мнемоскопию?
– От силы полторы недели!
– Так вот, чтобы через полторы недели вопрос с этим смертником, – Правитель снова пнул безвольное тело, – был решен. Ясно?
– Так точно!
– И никаких фантомов! – Правитель поднес кулак к носу широкоскулого. – Ты думаешь, это у меня в глазах мельтешит? Думаешь, сдает старик?!
Ошибаешься! Убрать!
Начальник охраны ринулся в угол. С налета ударил ногой по тени… Но удара не получилось: прежде, чем сапог коснулся виска, узкая, но сильная рука перехватила голень, рванула на себя, опрокинула – мига не прошло, как грузное тело широкоскулого оказалось припечатанным к серому полу.
Другая рука молниеносно сдавила горло, не дав из него вырваться даже легкому хрипу.
Это был конец! Правитель все понял. Он сразу же повернулся к лежащему… Но тот уже не лежал. Он сидел, скрестив под собою ноги, глядя прямо в глаза и сжимая в пальцах поднятой руки какую-то красную штуковину… и пусть, значит, так надо, значит, все правильно, молочно-белый водоворот замутил Правителю взор, повлек в себя, закружил, унес куда-то далеко, где нет ни звуков, ни мельтешения тел и предметов, ни времени.
– Светик, шепни этому чучелу, – сказал Иван тихо, – что если он подаст хоть один сигнал наружу, даже мысленный, сразу сдохнет.
– Он умненький, он все понимает, – откликнулась Светлана, вдавливая широкоскулому за ухо фиолетовую гранулу. – Он теперь на поводке у нас, трепыхнется разок – и поминай как звали.
Светлане за эти дни донельзя осточертела серая камера. Как ни сладко и прекрасно было с любимым после долгой разлуки, но душа рвалась на волю, наверх. Может, именно по этой причине она немного переборщила с начальником охраны, не ожидавшим отпора, чуть вовсе не вышибла из него дух.
А Правитель стоял столбом и лупоглазо пялился на Ивана, он был в прострации – Кристалл работал на славу.
Иван подошел к кособокому и преждевременно состарившемуся человеку, имевшему огромную власть надо всей Великой Россией, подошел вплотную, ощупал карманы, достал из бокового яйцо-превращатель – никому его Правитель не отдал на проверку и экспертизу, не доверял, значит, – и сунул его в нагрудный клапан комбинезона.
– Лови! – Светлана бросила распылитель.
Иван поймал, привычным движением пристегнул к поясному ремню.
– Нет, – проговорил он, – на заслуженный отдых в преисподнюю его еще рано отправлять, он нам не все рассказал.
– Любая задержка может вызвать подозрения, – забеспокоилась Светлана.
– А мы и не станем задерживаться. Эй, ты! – Иван подошел ближе к поверженному начальнику охраны. – Хватит лежать. Нам пора наверх!
Светлана убрала руку с загривка широкоскулого. И тот стал медленно приподниматься – сначала на четвереньки, потом на корточки, на полусогнутые… выпрямиться окончательно ему не дали – заскрежетав зубами от боли и ухватившись обеими руками за виски, широкоскулый повалился наземь.
– Управление работает, все нормально, – пояснила Светлана, – может, еще попробуем?
Широкоскулый отчаянно замотал головой. Он все понял. Жизнь одна, и надо подчиняться тем, кто взял верх, пока… а там видно будет.
– Выходим?!
Нельзя, надо наверняка.
– Нет! – осек Светлану Иван.
Он снова подошел к застывшему столпом Правителю, вытащил яйцо. На миг задумался. Прижмешь к своему горлу – станет два Правителя, к его дряблой шее – будет два Ивана. Нет, надо попробовать! Иван, преодолевая отвращение, приблизил свое лицо к перекошенному, морщинистому лицу старика, вдавил превращатель прямо над кадыком, запрокинул голову и вжался в другой конец яйца своей шеей. Будто холодком пахнуло, но не снаружи… а внутрь.
– Я сейчас с ума сойду! – ошалело и сипло пролепетала Светлана, глядя, как омерзительный старикашка на глазах превращается в статного и крепкого молодца, а ее Иван становится кривобоким и обрюзгшим уродом.
Только этого еще не хватало!
Широкоскулый сделался белым, а его узкие глаза расширились. Он не испугался, не изумился, он знал, что такое превращатель. Он просто все сразу понял. Обвели.
Обхитрили! Теперь хана… нет, теперь один резон – служить новому хозяину, может, не тронет, может, и ему понадобится верный пес со всей его сворой. Широкоскулый чуть не заскулил от нетерпения. Он готов уже был выказать свою преданность… но не посмел, холодный блеск серых прозрачных глаз остановил его, Светлана умела говорить без слов.
– Вот теперь порядок, – Иван-Правитель быстро сунул яйцо в карман двубортного костюма, отпихнул от себя Правителя-Ивана, крепкого и высокого парня, каким еще полминуты назад был сам. И добавил, чуть приподняв Кристалл: – А сейчас ты будешь спать. Ложись!
Правитель в теле Ивана послушно опустился на колени, лег ничком. И уснул.
– И никаких мнемоскопий, – предупредил Иван Правитель, – нечего время зря тратить. Когда он нам понадобится, ты его приведешь… понял?!
Начальник охраны весь согнулся, заулыбался приторно и закивал – голова его немного тряслась, нервы сдавали. И немудрено. Хотя ничего почти и не изменилось в камере: крепкий парень в десантном комбинезоне лежал на сером полу в той же неудобной позе, как и полчаса назад. Разлохмаченный и дергающий бровью Правитель кривобоко и шатко стоял над ним… только не пинал, а так- в точности, он, отец родимый и кормилец. Вот только «тень» в рубахе не сидела в углу призраком-фантомом, а прислонившись к серой стене спиной, пристально следила за ним. Ну что ж, такой расклад, ничего не поделаешь. Даже если он, начальник всей охраны, поднимет шум и станет чего-то заявлять, его высмеют, а потом и выгонят. Ну и плевать. Король умер, да здравствует король!
– Пошли!
Иван-Правитель шагнул к тому месту, где должен был открыться незримый люк. Ему было до отвращения неуютно в этом болезненном, хилом, заплывшем жирком теле: сердце трепыхалось само по себе, пугливым вороненком, одышка подкатывала к горлу, сухая рука почти не слушалась, ноги расползались и дрожали… нет, надо привыкнуть, ко всему можно привыкнуть, ведь жил же этот выродок в своем теле и еще сто лет прожил бы. Он ощупал правую руку – рукоять меча была на месте, значит, она не перешла к тому.
Иван-Правитель скосился на самого себя, лежащего на полу… так, так, все, что было на теле, перешло, а вот комбинезон? Он склонился над лежащим, вытащил из клапанов несколько шариков, еще какую-то мелочь.
– Оружие отдай! – сказал Светлане.
– Ага, сейчас, – покорно ответила она, не принимая сердцем нового облика Ивана – с таким бы она не стала обниматься и целоваться, нет уж. Но без промедления, не сводя глаз с широкоскулого, вытащила из прорезанного мечом слоя синтокона лучемет и бронебой, сунула их пленнику, шепнула:
– Поднимешь ствол, сдохнешь.
Тот обиженно надулся. Ему хотелось, чтоб эти лихие люди принимали его за своего, ведь он же с ними, а они не доверяют… ну ничего, он еще заслужит доверие. Широкоскулый даже подошел к лежащему, хотел было пнуть его в знак преданности новым хозяевам, но поразмыслив малость, передумал.
За стенами палаты, в таком же сером коридоре их дожидались четверо парней в серых масках на лицах. Они и глазом не мигнули, увидав странную женщину в разодранном балахрне – в психушке, да еще спецпсихушке, и не такое увидишь, главное, их шеф вышел, жив-невредим, как тому и положено быть, а с ним этот черт кособокий. По мыслесвязи шеф приказов не дает, стало быть, все нормально, работать надо в штатном порядке, и слава богу, отпахать бы скорей смену да на боковую.
В лифтовой капсуле Иван-Правитель молчал, недовольно шевелил кустистыми бровями. Всю механику и автоматику тут с конца ХХ-го века поменяли, немудрено, позаботились, значит, опасались. Ему хотелось хорошенько врезать этому олуху охраннику, разметать всю его шоблу, вырваться наверх, на свежий воздух, прямо посреди Москвы-матушки… но нельзя, да и тело не то, не совладает. Надежда одна – на Светлану, ежели она оплошает – всем конец, но она не оплошает.
Широкоскулый покорно нес оружие, играть с огнем он явно не хотел. Лицо у него было скорбным и торжественным.
На поверхность они так и не выбрались. Иван не помнил, как его волокли в подземную тюрьму, он был в бессознательном состоянии, и теперь мог положиться только на начальника охраны. Сам он шел шаркающей походкой, горбатился, шмыгал носом. Впрочем, идти пришлось недалеко: от лифтового шлюза коротким переходом к горизонтальной ветке, снова в капсулу, несколько секунд пневмополета в трубе, остановка, фильтрационныи шлюз… ребятишки в масках так и остались в нем, будто растворились… и наверх в древнем уютно-теплом, отделанном резным дубом лифте.
Широкоскулый распахнул дверь.
И они оказались в том самом кабинете, с которого все и началось.
Первым делом Иван-Правитель подошел к огромному резному столу, уселся за него – даже если охранносигнализационные системы настороже – на Правителя они не среагируют, а он Правитель, он в его теле, опасаться нечего. И действовать надо немедленно, время пошло, контрольные системы работают в авторежиме, и даже само появление в кабинете босоногой женщины в драной рубахе и оружия не пройдет бесследно, да, ни секунды нельзя терять!
– Правительственная связь! – потребовал он.
– Одну минуту! – широкоскулый суетливо подбежал к резной ореховой панели за спиной у Ивана-Правителя, зашевелил губами, провел ладонью.
И доложил: – Теперь полное управление на мыследатчиках, повторите команду.
Иван-Правитель не стал открывать рта, он только произнес то же самое в мыслях, молча. И тут же верхняя задняя панель ушла вбок. Из потаенных глубин выплыла вперед и зависла над его головой черная, матово поблескивающая сфера. Иван вздрогнул. Вот он – трон властелина Великой России и большей части освоенной Вселенной, прямо здесь, в кабинете. И не надо никаких шифровок, кодов, всякого мудрежа – здесь все диктуется открытым текстом, и все исполняется, эта связь не поддается никаким расшифровкам, и переданное по ней – приказ, подлежащий немедленному исполнению. Но все равно Спешить нельзя, ибо и действия Правителя, особенно серьезные, масштабные, просчитываются, анализируются, проверяются – и если они могут нанести ущерб государству и нации, блокируются до рассмотрения на Совете и утверждения. Правда, есть режим Особого положения. Но для этого нужны веские основания, просто так Особое положение ввести не дадут.
Надо быть осторожным, предусмотрительным, по крайней мере, на первых порах… сколько удастся продержаться – день, два, три… потом все равно придется сбрасывать эту маску. Но за это время надо успеть многое, очень многое.
Широкоскулый в угодливом полупоклоне стоял по левую руку от Ивана-Правителя. Светлана сидела на резком кресле, том самом кресле, вид у нее был и впрямь странный. Иван кивнул в ее сторону и сделал начальнику охраны выразительный жест пальцами. Тот сразу смекнул, засуетился, снова зашептал что-то, зашевелил губами: внутренняя связь – никаких переговорников, антенн, кнопок и прочей мишуры – все в крохотной черной пластине, искусно вшитой под кожу виска… можно и не шевелить губами, это он уже от усердия, по привычке, ничего, ничего. Иван-Правитель сидел окаменевшей статуей. Не спешить! Две-три минуты, оглядеться, освоиться, не спешить! У Светланы подготовка не хуже, чем у этого шустряка, да плюс к тому «управление», она себя в обиду не даст, нечего волноваться, теперь главное, спокойствие. В кабинете должна быть топо-кабина, в каждом доме есть, и пускай синтетика, пускай плазмолитье, неважно, потом сменит, сейчас надо себя в приличный вид привести.
Светлана выразительно поглядела на него. Она знала, что все прослушивается, что никаких вольностей она себе позволить не может.
Иван-Правитель кивнул.
– Сюда-сюда, пожалуйста! – залебезил широкоскулый, приглашая в дальний полутемный конец огромного кабинета, приоткрывая резную дверцу.
Светлана вошла. Широкоскулый застыл недвижным изваянием метрах в трех.
Всем видом он показывал свою покорность и преданность. На всякий случаи Иван не спускал с него глаз. Но думал о другом – кого? кого надо вводить сюда?! охране Правителя верить нельзя! спецполк внешнего кольца подчинен Правителю напрямую, то есть, ему самому, но полк, вызванный внутрь Кремля, наделает переполоху – зачем? почему? с какой стати/ даже батальона будет много! Черный шлем? это уже лучше, хватит двух взводов… нет, третий должен блокировать подступы, иначе всякое может случиться, ошибаться он не имеет права! Сомнений не было, сомнения и отчаяние остались позади.
Все долгие дни ожидания прихода Правителя в камеру Иван отрабатывал последние детали плана. Он думал об этом чертовом плане даже тогда, когда целовал свою Свету, обнимал ее, он не мог не думать о нем. И вот теперь последние штрихи. Последние!
– Я готова!
Светлана выскочила из топо-кабины будто провела там не полторы минуты, а полгода. Узнать ее было невозможно. Стройное тело облегал плотным серым слоем защитный комбинезон-полускаф с матовым отливом четыре миллиметра гибкого биотитанового пластикона.
Ремни и портупеи черной пористой стальной кожи стягивали хитрыми переплетениями грудь, талию, бедра, вились по рукам и ногам. Черные высокие сапоги без шнуровки и прочих причуд скрывали босые прежде ноги, мелкими складками вздымались по икрам. Иван давненько не видывал своей женушки в таком отличном виде, она была просто прекрасна, она сейчас напоминала ему не ускользающий и расплывчатый образ Светы, меняющийся от поиска к поиску, от одной экспедиции к другой, а светловолосую Лану.
Хороша! Но не время предаваться восторгам. Иван-Правитель кивнул, улыбнулся, кривя старческий рот, указал рукой на кресло.
Пора!
«Альфа-корпус. Командира!» – приказал он мысленно.
И почти сразу прямо перед ним без всяких мониторов и экранов возникло изрезанное морщинами и шрамами лицо Глеба Сизова. Иван знал, что ни Светлана, ни начальник охраны сейчас ничего не видят и не слышат.
Но он знал, что правительственный «черный ящик» накручивает в свою память каждое слово, каждую мысльприказ… не сорваться прежде времени, не выдать себя, спокойствие!
Глеб был устал и хмур, наверное, он только что проснулся, а может, собирался лечь отдохнуть. Ничего, для таких как он выходных, отпусков, дней и ночей не существует. Иван всматривался в знакомые черты и машинально отмечал: постарел, помрачнел, но глаза те же, Глеб не будет вести двойной игры, он будет поступать по приказу и по совести, как всегда.
«Три взвода ко мне, – мягко выговорил Иван-Правитель, – через десять минут я вас жду». Иван был полковником, а Глеб еще семь лет назад получил генерал-лейтенанта, но пребывал в опале, лишь три раза выходил на серьезные задания, командовать им было неловко, да ничего не поделаешь, теперь времена иные и расклад иной, Глеб кончил Школу на три года раньше его, по учебе Иван почти и не помнил Сизова, зато на Гадре им пришлось постоять плечом к плечу, такое не забывается.
«Спецвыход?» – поинтересовался командир альфакорпуса.
«Нет, облегченный вариант, – ответил Иван-Правитель, хотя по уставу и инструкциям ему ничего объяснять не следовало, как не следовало и Сизову задавать лишних вопросов. – Не теряйте времени».
Иван вытащил из нагрудного кармана Кристалл. Надо проверить психо-экраны, пора. Он положил руку, с зажатым в кулаке усилителем на резную столешницу. Пристально посмотрел на широкоскулого и сказал:
– А не кажется ли вам, молодой человек, – подделываясь под натурального Правителя, – что ваши люди переутомились и стали не слишком усердно нести службу, а?!
Широкоскулый побелел как полотно, потом позеленел. Он был догадливым, он сразу все понял – они захлестнули удавку у него на горле, а теперь еще и лишают его последней власти, власти над своими же службами, этим может все и кончиться, он перестанет быть им нужен, но сначала надо проверить, проверить.
– Я мигом! – выдавил он.
Внутренняя связь не сработала. И тогда широкоскулый выскочил из кабинета, не прикрыв за собой дверь, выскочил и тут же, опасаясь наказания, вбежал обратно.
За руку он волок за собой одного из своих парней. Тот был полусонный, одуревший, ничего не соображающий и, уж понятно, не работоспособный, мимо такого и слон пройдет и бронеход промчится.
– Они все очумели! А четверо на полу, лежат…
– Спят в служебное время, – укоризненно вставил Иван-Правитель, – утомились и спят, устали… Распустил, совсем распустил ты людей!
Заелся!
Жиром зарос! Службу забыл! – отчитывал он начальника охраны, входя в роль и удовлетворенно отмечая, что Кристалл действует, прошибает любые психобарьеры, эх, сейчас бы Авваропа сюда, раздавить бы гаденыша, раз и навсегда, нет, сказок не бывает, не все сразу. Но надо успокоить этого, а то с перелугу еще наломает дров, испортит все. – Ладно, не суетись! Не твоя вина. Сядь-ка вон, и водички выпей.
На длинном столе для совещаний и впрямь стоял старинный, антикварный хрустальный графин с водой и двенадцать пузатых стаканчиков на огромном искрящемся гранями блюде. Широкоскулый не посмел отказаться, выглушил полный стакан. Затих.
В незакрытую дверь, припадая на перебитую еще на Гадре в трех местах ногу, вошел командир альфакорпуса, бывший десантник-смертник, инструктор «черного шлема», генерал-лейтенант Глеб Сизов. Вошел и сразу остановился, блюдя субординацию, вещь нужную в деле военном и государственном, более того, необходимую.
– Ну что, видали? – с ходу спросил Иван-Правитель.
Вместо уставного доклада Сизов коротко бросил:
– Видал!
И с презрением обжег взглядом широкоскулого.
Тот отвернулся и засопел обиженно.
– Надо заменить, – сказал Иван.
– Уже сделано, – доложил Глеб Сизов. – Эта смена. отправлена в регенерационный блок. Последующая на проверке с целью предотвращения аналогичного срыва.
Мои люди расставлены по постам.
– Хм, хорошо, – заметил Иван-Правитель, – оперативно и четко.
Недовольных не было.
– Были, – коротко ответил Сизов.
– Ну и что?
– Служебные обязанности выше эмоций.
Иван-Правитель только руками развел и поглядел на широкоскулого.
Лучшего объяснения и он бы не нашел.
Пока все шло чисто. Но надо, чтобы все шло и по-человечески.
– Глеб Сергеевич, – начал он проникновенно, оторвавшись от своего кресла, подходя ближе, – надеюсь вы понимаете, что ситуация странная, и объяснить ее просто недобросовестностью и разгильдяйством охраны никак нельзя. Тут что-то иное… возможно, и неслучайное. Мы не может сидеть да выжидать. Потом, конечно, разберемся, Совет созовем…
– Я все понял, – оборвал пространные излияния штатского лица Сизов, все ходы-выходы по всем уровням блокированы, сюда и мышь не проскользнет.
Надо бы еще пару взводов на внутренние позиции и… – он помедлил, осмысливая, не перебарщивает ли, нет, не перебарщивает, – и три батальона во внешнее оцепление. Хуже не будет.
– Не будет? – с недоверием переспросил Иван-Правитель, косясь на начальника охраны. – А то еще насмешим всю Москву – дескать, тени собственной испугались, переполох навели?!
Начальник охраны смущенно заулыбался.
А Сизов сморщил свое лицо еще больше, нахмурился, поправил обеими руками ремень, и без того сидящий там, где ему положено, потом приподнял костистый подбородок и сказал:
– Не будет. Кроме того два подразделения прочешут все по квадратному миллиметру от ваших дверей до Белого Города. Раз уж возникла нештатная ситуация, позвольте нам выполнять свои обязанности… или отменяйте приказ!
– Ну зачем же отменять, – Иван-Правитель радушно похлопал генерала по плечу. – Вы специалисты, вам и карты в руки. Действуйте!
Он был доволен. Он не ошибся в выборе.
Едва Сизов вышел из кабинета, широкоскулый рухнул перед Иванам на колени.
– Я буду верно служить вам! Только не убивайте, не гоните! – взмолился он.
Иван не ответил. Он возвращался к своему столу, к полусфере правительственной связи.
– Эти генералы только по уставу могут! – причитал вслед широкоскулый.
– Они и служат по уставу, России служат, государству! А я вам буду служить!
Лично! Как собака! Как пес преданный!
– Ладно, ладно, – успокоил его Иван. – Поглядим еще, как ты служить будешь. Пока свяжись с теми, кто не впал в прострацию – с третьей сменой, с четвертой, как там у вас, и скажи, чтоб без суеты, без паники. Тихо чтоб!
Он уселся в кресло. Сосредоточился.
«Всем боевым соединениям! Всем частям! Флотилиям! Эскадрам! Флотам!
Армиям! Немедленно остановить продвижение к заданным объектам!
Обеспечить в кратчайшие сроки возвращение на базы! Командованию орбитальных оборонительных поясов! Прекратить демонтаж вооружений! Немедленно приступить к восстановлению прежней боеспособности рубежей по всей глубине обороны! Перевооружение и тотальная смена оборудования отменяется!
Выполнять!»
Пот градом струился по морщинистому лбу. Иван полностью отдавал себе отчет. Сейчас там, в боевых соединениях и на базах решат, что тут, в Москве, чокнулись окончательно, ну кто дает за неполные два месяца две взаимоисключающие команды?! Ничего. Они знают, откуда исходит приказ, есть лишь одно такое место, ослушаться никто не посмеет. Все объяснения потом, стоит только начать объясняться и все, крышка, завязнешь как в болоте!
– Ваше распоряжение исполнено! – подкатил широкоскулый. – Все в точности. Но, осмелюсь доложить…
– Что еще за «но»?!
– Второй слой охраны мне неподвластен, там не мое ведомство, могут зашебуршиться. Это одно. И другое, ваш первый помощник уже десять минут топчется в приемной, у вас же сегодня семь встреч.
– Зови!
Помощник не заставил себя ждать, деловито влетел в кабинет и уже прошел полпути до резного стола. Но Иван-Правитель решительно остановил его жестом.
– Никаких встреч! Все отменяется! Передать всем помощникам и советникам – на двое суток все откладывается. Спокойно, без суеты, причины сами найдете, можете ссылаться на непредвиденные обстоятельства и нездоровье, на что угодно, дипломатично и тактично, ясно?!
– Да, но как же… – раскрыл рот помощник, разводя руками.
– Никаких «но»! Никаких обид! Все встречи состоятся, позже. И все совещания, заседания и приемы тоже! Вам что, от меня письменное распоряжение требуется?! Вы что, не понимаете, что такое государственная необходимость? Или вам надо подробный отчет предоставить?!
Исполняйте!
Мясистые щеки помощника Правителя побагровели.
С ним, наверное, еще никогда не говорили так резко. Но он подавил гордыню, сдержался. Теперь отдувайся, красней, оправдывайся перед людьми непростыми и нужными.
Он склонил голову. И медленно вышел из кабинета.
– А что касается второго слоя, – повернулся к широкоскулому Иван-Правитель, – пока не принимать никаких мер, не надо. Будут осложнения, решим, что с ними делать.
Теперь следовало заняться службами безопасности государства и контрразведкой. Здесь лезть напролом опасно – руководители этих служб вполне могли работать на Правителя или, минуя посредников, сразу на Систему. Тут можно напороться.
Следовало бы пойти самым простым путем: через систему Видеоинформа выступить перед гражданами Великой России и Федерации, рассказать об угрозе, призвать… Нет! Это провал! Неминуемый провал. Этот вариант у противной стороны тысячи раз просчитан, никаких обращений они не допустят, пойдут на любые меры, на ликвидацию Правителя, нарушившего правила игры, да и само выступление ничего не даст – человечество размякло, изнежилось, оно просто не поймет, о чем речь, а если и возникнут какие-то группы самообороны, стихийные, их немедленно подавят. Нет! Пока никто из работающих на Систему и другие миры не понимает, что произошло. И это залог успеха. Когда они поймут – будет поздно, для них будет поздно.
Сейчас спать некогда.
Иван поймал встревоженный взгляд Светланы. Про нее все позабыли. Все, кроме широкоскулого. Она ждала дела. Она казалась себе лишней здесь, в этом огромном и странном кабинете. Иван ободряюще посмотрел на нее – ничего, ничего, надо набраться терпения. Надо!
«Ко мне председателя комитета безопасности. Срочно!
И главу контрразведки! Немедленно!»
Сизова он вызвал в кабинет по внутренней связи.
Тот не заставил себя ждать. Вытянулся у дверей будто лейтенант. Да-а, отметил Иван, не привык Глеб к милостям властей.
– Я тут жду кой-кого с докладами из комитета и контрразведки, – пояснил он вслух, – пускать по одному, обеспечить безопасность. Понимаете?
Пусть ваши люди проследят за выполнением моих распоряжений, а то время, сами знаете, смутное.
– Нормальное время, – коротко ответил Сизов, – выполним. Задержек не будет. – И как-то особо пристально поглядел из-под выгоревших бровей на Правителя.
Ивана будто током тряхнуло. Неужели узнал? Нет!
Исключено! Тут другое. Пока неважно что, но он почувствовал, что этот генерал, бывший браток-десантник, будет с ним, он и сейчас уже с ним.
Надо только прощупать его.
– Вы что-то хотели добавить, – мягко сказал Иван, – говорите.
– Если я правильно понимаю ситуацию, – начал Сизов, не отводя глаз, сведя брови к переносице и будто не замечая ни Светланы, ни начальника охраны Правителя, – надо поднимать корпус. Весь корпус!
– Хорошо, – согласился Иван.
– И еще! Не помешало бы доставить для доклада министра обороны и его первого зама по вопросам перевооружения Звездных флотов.
– Именно доставить?
– Именно доставить!
– Хорошо. Действуйте! – Иван-Правитель чуть склонил голову и пристально поглядел в глаза Глебу Сизову.
Он не ошибся в нем. Но радоваться рано.
Генерал не уходил.
– Что еще?!
– Я прошу срочно вернуть с Дериза бригаду Семибратова.
– Насколько срочно?
– Да, это потребует колоссальных энергетических затрат, я знаю, но если сейчас отдать приказ – через полтора дня бригада выйдет из Осевого в околосолнечном пространстве, а еще через два часа будет на Земле.
Иван покачал головой. Неужто-все настолько плохо.
Неужели войска разложены и «перевооружены» до такой степени, что надо на землю вызывать черт-те откуда Семибратова с его Особой гвардейской бригадой?! Значит, так оно и есть. Глеб знает лучше, он давно не покидал Землю, Россию. Что ж, ему видней! Иван-Правитель откинулся на резную спинку кресла, обитую грубой кожей.
Отключился от внешнего. Раз надо, значит, надо. «Сверхсрочно! Дериз!
По получении данного приказа немедленный вылет на Землю! Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными Силами Великой России». Все!
Такие приказы обжалованию не подлежат.
– Будет вам Семибратов, – сказал он, вставая с кресла. – Вы свободны, идите, исполняйте!
Впервые за все время устало-изможденное лицо генерала Сизова озарила улыбка – совсем простая, почти детская. Иван отвернулся, еще немного, и он бы не выдержал, бросился бы к Глебу с объятиями, а то и прослезился бы.
Нет, нельзя, это потом можно будет, а сейчас нельзя.
Когда Сизов вышел, Светлана подбежала к Ивану, хотела дотронуться рукой до плеча, но отдернула ее – какой это Иван! не Иван, а чучело гороховое: кривой, противный, страшный, недобрый даже внешне… выродок какой-то!
А вдруг случится самое нелепое? вдруг превращатель потеряется, испортится, отнимут его – и тогда Иван навсегда останется в этем гнусном и гадком теле, она не сможет быть с ним рядом, не сможет! Что ж это за проклятье такое! Всего лишь несколько дней счастья и было у них в подземной камере!
А вся остальная жизнь сплошные мытарства и мучения. Она вернулась из Осевого, вернулась из Системы. Думала, Земля прекрасна и чиста, думала, воскреснет от одного лишь воздуха ее… ан, нет! в этом кабинете она и не на Земле вовсе, и не в России-матушке, а будто в той же Системе! ну почему так не везет!
– Иван! – взмолилась она. – Бежим отсюда! Какое нам дело до них! Двоим всегда найдется место, двое всегда спрячутся от зла! Я боюсь!
– Осталось немного, потерпи, – успокоил он ее. – Вспоминай, как нам было хорошо с тобой. И не спускай глаз с этого… – он кивнул на широкоскулого. Садись и сиди как мышка, сюда идут!
И впрямь, не успела Светлана присесть, как дверь распахнулась, и в кабинет вошел худощавый седой мужчина в старомодном сереньком костюмчике со старомодной черной папочкой под мышкой – председатель комитета безопасности Великой России.
Иван разглядел в прикрывающихся дверях настороженное лицо Глеба Сизова.
Это хорошо, он рядом, можно и без канители.
– Присаживайтесь, – предложил Иван-Правитель.
– Чем обязан столь срочному вызову? – спросил седой, оставаясь стоять.
– Ну вот и хорошо, – Иван встал сам, вышел из света огромной причудливой лампы под зеленым абажуром. – Есть ряд вопросов по вашему ведомству.
– Я готов ответить.
Можно было бы вести долгую беседу, пытаясь поймать седого на мелочах, на несовпадениях, выявить его, а если получится, прощупать психозондажем… но уж больно тертый мужик, непростой, выкрутится. Тут надо иначе, надо ошеломить его и проследить за реакцией. Только так.
– Опять ваши люди, – начал он брюзгливо, – проявляют излишнюю мальчишескую прыть, ну что же это такое? В Охотске раскрыли какую-то
…э-э, секту, под Вильнюсом устроили облавы. Нехорошо.
Седой и бровью не повел. Хотя у Ивана была точная информация: на местах сотрудники безопасности работали по старой привычке, на совесть, забывая иногда выполнять досконально инструкции из Москвы, именно так было и в Охотске, где накрыли подпольное отделение Черного Блага, семьдесят шесть тысяч сатанистов, два дня назад накрыли, Арман четко отслеживал это дело и сообщал.
– Наши друзья не одобрят такой прыти, – быстро проговорил он.
Седой напрягся, чуть ссутулился и как-то искоса поглядел на начальника охраны. Он явно клюнул. Но он боялся себя выдать.
– Система нам не скажет спасибо за эдакую шустрость!
И вот тут седой выдал себя. Он пристально, в упор поглядел на Ивана, нет, именно на Правителя, в коем теле обитал ныне Иван, а потом чуть повел зрачками на широкоскулого. Большего и не требовалось.
– Взять его! – прохрипел Иван.
Широкоскулый опрометью бросился исполнятб приказание, перемахнул через стол… и тут же полетел в угол, сбитый с ног, мастерским ударом.
Седой держал в руке парализатор. Но рука его дрожала, ствол перемещался с Ивана, на начальника охраны, потом на Светлану, потом опять на Ивана. Седой успел бы нажать на спуск, успел.
Но дверь позади распахнулась бесшумно, и он просто осел на пол, на роскошный зеленоватый ковер. Глеб Сизов стоял над ним и хмурил брови.
– Вы знали, чем занимался этот?.. – Иван-Правитель не договорил.
– Нет, не знал. Но догадывался, – ответил генерал. И добавил: – Второй сидит, ждет. Скоро третьего доставим.
– Добро! – заключил Иван. Поглядел на подымающегося широкоскулого. – Здесь есть боксы?
– Как не быть, – развел тот руками.
– Убрать. Закрыть. Внутреннюю связь парализовать. Разбираться с ним будем позже!
Начальник охраны принялся выполнять порученное с явным удовольствием.
Он подхватил тело за ноги, грубо, резко поволок к боковым панелям.
Седая голова безвольно постукивала по ковру, но его густой ворс топил в себе звуки.
– Светлана, проследи! – бросил Иван. И тут же повернулся к генералу. – В комитете есть надежные люди?
– Люди на смену? – Точнее, один человек, правильно я понял?
– Да.
– Есть. Но сначала надо убрать ненадежных. Иначе все бесполезно.
– Про ненадежных нам сейчас сообщат, – Иван мотнул головой в сторону панели, за которой скрылись широкоскулый и Светлана вместе с телом. Он знал точно, Света вытянет из этого гада все что нужно вместе с его поганой душонкой. Конечно, проще всего было бы давить гнусных гнид, предателей. Но нельзя, они унесут с собой в могилу агентурные списки и многое другое.
Нельзя!
– Вводить следующего? – спросил генерал.
– Да.
Через полминуты перед Иваном стоял начальник контрразведки – плотный и кряжистый, в черной рубахе под пиджаком, с мешками под глазами. Стоял и мялся с ноги на ногу.
– Плохо работаете! – без приветствий и вступлений заявил Иван.
– Как можем, – нагловато ответил контрразведчик.
– За полтора года ни одного раскрытия?!
– Как и было приказано вами, – кряжистый подчеркнуто надавил на «вами» и скривил губу.
– Вот как? – растерялся Иван-Правитель.
– Вот так! Именно так! – с вызовом начал контрразведчик. – И еще в довесок кое-что! – Он вытащил из кармана сложенный вдвое лист. – Вот!
– Что это?
– Рапорт об отставке. В таком режиме я отказываюсь работать!
– В каком это таком?
– Я не собираюсь больше покрывать всю эту сволочь, что безнаказанно шурует в России и на всех наших планетах! Я не понимаю вашего приказа!
– Я его отказываюсь понимать! Я все эти полтора года думал как самый натуральный простофиля, что здесь какой-то смысл есть, непонятный мне смысл! Теперь я убежден, что это просто открытое вредительство, что это…
– он был разъярен и не мог найти нужного слова.
– Вот видите? – Иван взял рапорт и медленно разорвал его на две части, отбросил их от себя. Поднял руку вверх, пресекая новую вспышку гнева.
– Я отменяю прежний приказ. И даю новый: немедленно, вы слышите, немедленно накрыть всю агентурную сеть, всю резидеитуру, всех косвенно причастных, всех! Ведь у вас есть неформапия?!
Кряжистый дважды беззвучно разевал рот, прежде чем выдавил одно лишь слово:
– Есть!
– Ну и прекрасно! – Иван-Правитель подошел вплотную, протянул руку контрразведчику с силой сжал его ладонь. – Я верю вам. И вы будете работать не просто в прежнем режиме, в старом режиме, но с утроенным рвением, с удесятеренным. – Он помолчал, соображая что-то, домысливая, потом продолжил: – Мы специально давали им увязнуть, понимаете?!
– Понимаю, – совершенно ошалело ответил кряжистый. В глазах его начинало высвечиваться что-то доброе и надежное, былого возмущения и в помине не было. – Понимаю!
– Ну, тогда за дело! Связь держать только со мной! Прямую связь!
Никаких замов и помов, никаких посредников! И прежде всего хорошенько протряхнуть весь аппарат, ваш аппарат – без канители, без сюсюканий, не до них! Я даю вам двое суток – сеть должна быть раздавлена!
– Есть! – глаза у кряжистого загорелись пуще прежнего. Но тут же потухли. Он опустил голову и проговорил почти шепотом: – Всю раздавить не получится, виточки наверх тянутся, в вашу епархию, у меня нет такой власти, таких полномочий.
– Ничего! Тут мы и сами управимся, данные о всех «ниточках» мне на стол… нет, прямо генералу Сизову. И действовать, действовать! Не робей!
– Иван прихлопнул по плечу кряжистого. Этот будет землю рыть, не подведет.
Только он вышел, Светлана выволокла из бокса седого. Вид у бывшего председателя комитета безопасности был жалкий – не лицо, а сплошной синяк, левый висок разодранный донельзя – выдирали блок «внутренней связи», костюм разорван, рубашка в запекшейся крови.
– Готов! – доложила Светлана.
– Как это готов? – не понял Иван.
Широкоскулый угодливо заулыбался. Молча протянул карманный мнемоскоп – серую коробочку на ладони.
– Вся агентура комитетская здесь, все завербованные да еще и связники, выход – пятнадцать резидентов в России и шесть за бугром.
– Отлично! – обрадовался Иван. Все шло как по маслу, он даже не ожидал, это очень странно, это чревато… нет, подвоха тут нет. – Скинь в память «большого мозга»! Мнемоскоп с собой! И в комитет, живо!
– Я одна?! – испугалась Светлана.
– Ты ж стосковалась по серьезной работе?! – съязвил Иван, не удержался.
Но потом перешел на другой тон: – Сизова сюда!
Генерал не заставил себя ждать.
– Десять человек ей в придачу. Объект – комитет. Снаружи три взвода! Ни души не выпускать! Пока она летит туда, свяжитесь с этим, надежным, как его?
– Рогов.
– Артем Рогов?!
– Нет, его брат. Артем сгинул в Осевом. Артем работал против России.
Этот старший – Игорь.
– Пусть будет так. Игорь Рогов – председатель комитета. По мнемоскопу семерых крупных в боксы и сюда.
Остальных уничтожать на месте. Приказ ясен?!
Генерал промолчал. Ему все было предельно ясно.
– Тогда вперед!
Светлана с тоской и болью поглядела на Ивана. Потом на широкоскулого.
Тому деваться было некуда, и без «управления» будет работать на совесть.
Иван кивнул Светлане. Надо!
Еще через минуту Сизов за шиворот втащил в кабинет какого-то огромного, упирающего типа, швырнул под ноги Ивану-Правителю.
– А это еще кто? – спросил Иван.
– Министр обороны, – укоризненно ответил генерал.
Иван понял, что выдал самого себя. Смутился на миг.
Но тут же выкрутился.
– Чего-то он сегодня не такой бравый как обычно!
Сизов снова улыбнулся своей детской улыбкой. Его вполне устраивал такой ответ – никакой бравости в министре и в помине не было, наоборот, он был жалок как никогда.
– Этот – гад! – прямо и грубо выдал Сизов.
– И много таких в войсках?
– Хватает. Он кое-что успел, к Москве идет спецдивизия «Летний гром».
Его личная дивизия!
– Нет личных дивизий! – взъярился Иван и ударил кулаком по столу. – Есть только дивизии Российской Армии!
– Это скоро выяснится, – с сомнением заметил Сизов. – Что делать с ним?
– Он пнул сапогом министра обороны.
– Связь отключена?
– Еще пятнадцать минут назад. Мы его взяли тепленьким. Личная охрана в подвалах, троих пришлось списать… но в аппарате могут спохватиться в любую минуту, если они поднимут армию, трудно будет разобраться, кто за кого.
– Есть надежный из заместителей?!
– Есть. Сергей Голодов, первый заместитель Сил планетарного базирования. Его должны были убрать не сегодня так завтра, последний из могикан…
– Вы уверены?!
– Да!
Иван-Правитель опустился в свое кресло.
«Министерство обороны Великой России. Секретариат. Довести до сведения всех уровней, помощников, командующих флотами, армиями и группами войск. В связи с тяжелой травмой, полученной в автокатастрофе, Министр обороны временно освобождается от выполнения своих обязанностей и ввиду острой необходимости помещается в регенерационную клинику при Правителе ВР.
Исполняющим обязанности Министра обороны назначается генерал-полковник Голодов. Приказ вступает в силу немедленно. Верховный Главнокомандующий».
– Усильте охрану Голодова. Взвода хватит?
– Два отделения уже у него.
– Экий вы предусмотрительный, э-э, молодой человек, – одобрительно сказал Иван-Правитель. Ему все больше нравился Глеб, видно, зря он печалился, есть еще на Руси-матушке заступники, не один он в поле воин. – А этого, – Иван указал на бывшего министра, – передайте начальнику охраны.
Широкоскулый весь так и засиял. Доверие оказали.
Это уже неплохо… хотя и бабушка надвое сказала, как дальше все сложится, но пока он служит сильному, это уже хорошо.
Сомнений по части министра-предателя не было.
Главное, выбить из него имена и фамилии тех сволочей, что наверху засели и немедленно, немедленно обезвредить их, порвать все агентурные связи, разгромить структуры координации, а мелочь или сама попрячется или будет выбита на местах. Но без проволочек! Срочно!
Наверняка в Сообществе уже просекли кое-что, резиденты работают, все отслеживается. Но сунуться они не посмеют, десант на Москву исключен, в этом случае Генштаб будет отрабатывать одну из позиций Особого плана, даже если полностью блокируют управление отсюда. Но где гарантия, что Генштаб не работает на чужих? Нет, никаких гарантий нет. Теперь пускай Голодов выясняет.
Иван никак не мог вспомнить этого Сергея Голодова, ни в одном из спецучебных подразделений он не обучался, это точно. Значит, армейский.
Тоже неплохо, там ребята тертые и простые, не то что штабная братия, исхитрившаяся в подсиживаниях друг друга. Но «Летний гром»?
Что с ним делать? Или пора вводить Особое положение?
Нет. Рано еще! Он не собрал все силы в кулак, на местах могут не понять, точнее, поймут все наоборот, что в центре переворот, что чужие захватили власть, они будут драться «за Россию» но против России, против него – системы дезинформации работают четко, Видеоинформ наверняка уже давно в руках у этих тварей, они пустят в эфир то, что им нужно. Пора давать сигнал? Нет. И сигнал давать рано. А вот Кешу пора привлекать.
Нечего ему отсиживаться да прохлаждаться.
Когда все поразъехались и поразлетеяись, ветеран аранайской войны Иннокентий Булыгин сказал оборотню Хару:
– Бросили нас, дружище. Бросили на произвол судьбы! И ничего толком не растолковали, хоть обратно на Гиргею беги!
Хар обрадовался, заскулил, полез лизаться.
– Ты это мне брось, нашлась тут, понимаешь, зангезейская борзая! – Кеша оттолкнул облезлую и противную рожу оборотня от своего лица, небритого и почерневшего. – Понимаю, хочется тебе восвояси… А я вот, вроде и дома, да и не дома как будто. Не думал, что эдак-то на родину возвращусь.
– Никто тебя не ищет, – сказал оборотень по-человечьи, – никому ты не нужен, и дело твое личное в архивах стерто.
– Откуда знаешь?
– Знаю. У вас сейчас по всей Федерации так идет, архивы стирают, каторги и спецлагеря открывают, за сроком давности все прощены… только почему-то никаких официальных сообщений нету и службы информа помалкивают.
– Да плевать на них! – засуетился вдруг Кеша. – Это что ж получается, друг ты мой сердешный, мне теперь можно идти сдаваться, не навешают новых сроков, домой отпустят?!
– Должно быть так, – заключил Хар уныло.
– А я тут, понимаешь, сижу! – горестно изрек Кеша.
Минуты две он пребывал в прострации. Потом тряхнул головой. Нетушки!
Он тертый калач, его не проведешь на мякине. У него своя дороженька. И плевать, что слежку сняли и прочее, он осторожности не утратит. Всякое бывает.
– Нам пора! – сказал Кеша, приподнимаясь из черного складного кресла, вставляя в чехол лучемет.
– Куда еще? – поинтересовался Хар.
– Этот бункер пора менять.
Хар возражать не стал. Его дело наблюдать… и иногда помогать Булыгину, иногда, если это не противоречит интересам троггов. Хар и сам не знал до конца, зачем его послала королева Фриада, ему это и знать было не положено, потом, когда придет срок, все выяснится само собою. Хар встал на задние лапы, обмахнулся облезлым хвостом. Менять так менять.
Они не стали взрывать этот бункер, только заварили титановые люки и засыпали входные лазы. Ежели кто-то сунется, провозится не меньше получаса, а ни хрена внутри не найдет, нету следов никаких.
Надо перебираться поближе к Москве. Не год же ждать сигнала! У Кеши оставалось еще четыре точки по России. Он выбрал заброшенную подземную котельную невесть каких времен неподалеку от Клина. Местечко тихое, спокойное. И сами они люди тихие, спокойные, мирные… до поры до времени.
Низовая капсула, находящаяся где-то меж Землей и Луной, вела их, прикрывала.
Никакого другого прикрытия не было, остальные капсулы, кроме координирующей, ушли вместе с Дилом Бронксом, гутом Хлодриком, Хуком Образиной и другими. Но Кеша надеялся больше на самого себя, голыми руками его не возьмут, пускай только сунутся… но ЛУЧШе и не думать об этом, лучше не ждать, бить первым. Ьоевая десантная капсула вещь хорошая, это он еще на проклятой Гирге понял, но ее могут распылить или блокировать, околоземная защита хотя и не действует почти, еле дышит, но через пень-колоду да прощупывает временами пространство. А сигнала все нет.
Вот и думай что хочешь!
Семь дней они торчали в котельной. От скуки и тоски Хар начал линять, и Кеша уже не мог на него глядеть без отвращения. Потеряно столько времени!
Эх, Иван, Иван.
Да за эти дни и недели можно было вычистить еще десяток притонов, пустить черную кровь гадам. Главное, посеять страх – у них все мигом расходится, по всей планете, по всей Федерации, они уже знают, что на силу сила нашлась, уже кого попало на мессы не пускают. Правда, с ними можно было б и сгореть, засыпаться на мелочах, не добравшись до главного… тут Иван прав: коль воровать, так миллион, любить, так королеву, а уж если и сшибать кому рога, так самому дьяволу, а не ряженным скоморохам. Прав!
Но Гугу лучше, он со своей шоблой, он быстрехонько порядочек навел, смуту пресек, и Сигурд молодой теперь ему верный друг-кореш и первый помощник, да-а, под гутом сейчас тысячи ходят. И Бронксу неплохо, вон их сколько в Штаты махнуло – целая госделегация от дружественной, хе-хе, державы, один Крузя с его «длинными ножами» чего стоит! А тут приходится в одиночку!
Оборотня Хара Кеша не считал – оборотень есть оборотень, нелюдь инопланетная. Дважды ему казалось, что за ухом начинало жечь, покалывать – внутренняя связь. Нет, один раз просто примерещилось, а во второй какой-то гнус мелкий укусил.
На третий раз связь заработала.
– Кеша? – тихо спросил Иван, будто не в ухо говорил, будто в самой голове сидел.
– Он самый, – робко ответил Булыгин.
– Как слышишь меня?
– Нормально слышу. Это сигнал, что ли?!
На случай «сигнала» Кеша знал чего делать, до мелочей распясано было.
Но Иван нарушил все планы:
– Это еще не сигнал. Сигнал потом будет. Слушай меня, и не бойся, нас никто не слышит. Ты где?
– На четвертом мы… с Харом. Остальные ушли, как ты приказал.
– Порядок. Я в самом центре, пока работаем «под ковром». Скоро будем выползать наверх. Понял?
– Понял, – ответил Кеша. Он и не сомневался, что рано или поздно Иван возьмет за глотку большого бугра, Иван умный, настырный и дошлый. Он и от довзрывников ушел чистым, не то что сам Кеша – отпустили, понимаешь, на время, через барьеры сигать. Эх, круто, круто взял Иван. Но только так и надо.
– Помнишь, как на Гиргее работал?!
– Было дело, – признался Кеша.
– Сегодня придется поработать по Космоцентру Видеоииформа. Наземные службы без тебя прикроют. А главное, Кешенька, на твои плечи ложится…
– Не сдюжу, там вертухаев восемь тысяч, спецназ, системы дальнего обнаружения прозрачников… твой дворец так не защищен! Не получится у меня!
– На Аранайе ты и не такие штуковины выделывал, – голос Ивана был напорист и решителен. – Не робей, Кеша, не один пойдешь. Через шесть минут два альфа-бота над твоей дырой будут.
Кеша не поверил, неужели он смог договориться с корпусом?! Нет! Может, Иван сверзился? Может, его недаром в психушку сажали?!
– Руководишь захватом ты! – поставил точку Иван. – Будет осечка, с тебя спрошу! Капсула ведет тебя?
– Ведет, – ответил Кеша.
– Пойдешь на капсуле. Смелость, Кеша, города берет. И второго такого как ты у меня нет. С Богом!
Внутренняя связь отключилась. В голове стало тихо и пусто.
Шесть минут… нет, оставалось всего четыре. Надо выползать. В особых сборах Кеша не нуждался, весь боекомплект со всеми причандалами на нем, спецснаряжение за плечами и в гравиаторбе. Дисколет не понадобится.
Пусковик тоже. Эх, мать честная! Никуда уже не денешься – надо работу работать!
– Наверх! – скомандовал Иннокентий Булыгин единственному пока подчиненному, оборотню Хару.
И первым выскочил за бронированную дверь, впрыгнул в открытую кабину подъемника. Оставалось две минуты. Это хорошо, не сгоряча, не второпях. Он сдернул вниз люковые створки, чуть высунул голову наружутак не полагалось, но Кеша больше доверял собственному глазу, чем приборам. Оборотня он цепко ухватил за титановый, гравированный ошейник, присланный доброй Таекой.
Тот дернулся поначалу, но потом притих. Полминуты! Пора бы уже…
Две серые точки выскочили из-за горизонта. Они шли стремительно, над самой поверхностью. Но Кеша знал, они снизят скорость, на несколько секунд, так его подбирали и на Аранайе, он знает, все знает… но зевать нельзя.
– Опа!!! – вырвалось из его глотки.
И тут же пусковик заплечной внутрискафовой микролебедки выбросил вверх крохотный крюк на прозрачном, невидимом тросике.
Две тени закрыли свет белый лишь на миг, а потом рвануло, дернуло.
Кеша ухватил Хара за хвост другой рукой, для надежности. И снова потемнело.
Все было закончено. Они сидели внутри альфа-бота, прямо на броне.
– На-ка, держи! – Кеша протянул руку ближнему бойцу, но не для пожатия – в ладони у него был зажат черный шарик. – Это ключ-код с координатами.
Засунька его, малыш, в самое нутро «мозга». Пора нам подниматься со дна.
– Есть, – четко ответил «малыш».
Еще через полминуты оба бота резко взмыли вверх.
Никто не знал, где располагается штаб-квартира Синклита Мирового Сообщества. По традиции считалось, что и сам-то Синклит – это нечто полуэфемерное, собирающееся лишь раз в шесть лет для торжественных словоизречений и пышных застолий. Но Дил Бронкс прекрасно понимал, что до Синклита ему и не добраться, его задача проще – разобраться с верхушкой Объединенных Всеамериканских Штатов, а это тоже не малая работенка:
Штаты поглотили всю Америку, и Южную, и Северную – одних космодромов восемьсот сорок штук, не считая мелочи, наземные авиационно-сухопутные силы – полтора миллиона голов с уймой всякой техники, четыре миллиона андроидов, полторы тысячи бронеходов и бессчетное количество стволов всех видов и размеров. Это помимо спецохраны непосредственной власти.
Попробуй-ка ошибись!
Дил не стал соваться в Нью-Вашингтон, где бесконечно заседал колоссальный аппарат – чудовищный гибрид Сената, Конгресса, национальных комиссий, представительств ЦРУ и ФБР. Нет, только не нью-вашингтонский Форум – это болото, в котором можно увязнуть напрочь.
Планом сразу отбрасывались любые внедрения и вторжения в Форум.
Белый Дом в старом, провинциальном Вашингтоне, привычное убежище Президента, имевшего весьма сомнительную власть в Западном полушарии – также отметался.
Все директивы, распоряжения, пожелания и прочие порождения Форума, одобренные Президентом и комиссариатом Синклита направлялись прямиком в Исполнительную Комиссию и ею же проводились в жизнь. Комиссия диктовала администрациям всех штатов, планет, городов и городков, что им делать и как им жить. Ослушания не допускались. И была Комиссия по сути заурядным техногородом с сотней живых людей, десятком тысяч андроидов, с огромным, постоянно наращиваемым «Мозгом» в сорока титановольфрамных шахтах и прочей принадлежностью, обеспечивающей своевременное доведение требований правящих кругов до тех, кому положено эти требования претворять в жизнь.
Располагалась Комиссия в пригороде Нью-Вашингтона, всего в сороках милях от него за бронированными шестиметровыми стенами форта Видсто.к.
Дил Бронкс посадил свой дисколет прямо посреди пригорода, на зеленую лужайку. Вышел и сел на траву.
Еще десять человек должны были собраться в этом пригороде из разных мест, поодиночке, не привлекая внимания. Дил не доверял чужим, это были его люди. Они хорошо работали и хорошо получали за свою работу. Как доберется до Видстока карлик Цай ван Дау, Дила не интересовало, он вообще не верил, что Цай хоть в чем-то поможет ему, навряд ли, скорее всего, будет просто мешаться под ногами и время от времени доносить на него Ивану. Ну и плевать. Дил Бронкс верил в своих людей и в свою капсулу, ведущую именно его. Капсула сейчас торчала в тихих высях над Северной Америкой, торчала на геостационарной орбите. Ни одна собака не заметит ее, Дил обхитрил всех, он «приклеил» капсулу к орбитальному ретранслятору, ее невозможно обнаружить, «обманка» работает стопроцентно, наверняка, ни один локатор не возьмет капсулу, пока она не «отклеится». А там – подика, попробуй срежь боевую десантную капсулу, она вперед уничтожит любого врага.
Гуг сидел спокойно, поглядывал по сторонам. Он знал, что если в радиусе трехсот метров хоть кто-то поднимет на него ствол, капсула превратит его в пыль за долю секунды – гамма-излучение боевой направленности пронзает тридцать с лишним тысяч километров вместе со всеми атмосферными «фильтрами» за единый миг, без проблем. Но не в этом дело.
Дело в другом.
За последние пятьсот лет, а может, и вообще за всю историю Штатов никто еще не решался на эдакое безумие, никто не работал столь крупно и нагло.
Дилу было явно не по себе. Но в свое время неунывающий Дил Бронкс, покоритель Аль-Завары, герой Гадры, Белого Шара, Чук-Гейры и Зангезеи, неистребимый десантник смертник, входивший в двадцатку лучших десантников Федерации, проделывал и не такие дела… правда, они делались далеко от Земли, очень далеко, но тем не менее.
Сейчас Дил сидел по колено в траве и вспоминал самого себя, прежнего Неунывающего Дила, не имевшего за душой не то что сказочного «Дубль-Бига», но и гроша ломаного. Пошел бы он в те годы на подобную авантюру?
Нет! Не пошел бы… Но тогда было иное время – светлое, героическое, былинное, время романтических подвигов и веры, огромной и чистой веры в человечество, в его прогресс, во все доброе и прекрасное. А теперь?
Теперь он старый циник и богач, он ни во что не может верить. А без веры разве пойдешь на смерть?! Прочь! Прочь мрачные мысли! Они возьмут верх, обязательно возьмут.
Чтобы он ни болтал Ивану все эти годы, как бы ни пугал, ни грозил, а Иван всегда выходил сухим из воды, всегда оказывался если и не наверху, то где-то сбоку, живым и невредимым. Он не оплошает и сейчас. Он не подставит их! Да, простота хуже воровства. Иван всегда был прост и прям, не кривил, не юлил, не врал. Вот поэтому с ним можно идти и на смерть. Поговорки поговорками. А подлинная сила и заключается в простоте. Хитрый не бывает умным, это аксиома. Большой ум и большая сила, превосходящие все в окружающей суетности бытия, и порождают простоту. Хитрят и интригуют слабые и глупые, притворяющиеся умными и сильными… Нет, хватит философиями тешиться! Дил опрокинулся на спину.
Прямо над ним в голубых высях плыли белые кучерявые облака. Человеку не надо подниматься за них – почему-то именно это пришло первым в голову.
Не надо?
Да, не надо, все необходимое есть здесь, на Земле. Дил закрыл глаза.
Хук Образина и Арман-Жофруа начнут с низов, они наготове со всеми своими головорезами. Им проще. Они смогут раствориться в людской массе, уйти в случае провала. А у него не будет такого шанса.
Когда, интересно, ждать сигнала? И что это за сигнал?! Долго оставаться незамеченными в Видстоке они не смогут. Сейчас время начинает работать против них.
Впрочем, он не Булыгин и не Гуг Буйный, за ним нет ничего такого, и никто не сможет прицепиться к нему.
Странные мысли. И почему они лезут все время в голову?
Дил Бронкс осторожно приоткрыл глаза.
Прямо над ним уродливо сгорбившись, стоял, карлик Цай ван Дау.
– Чего надо? – грубо спросил Бронкс.
– Не бойся, – прохрипел карлик, – уже третий день по всем Штатам в архивах стирают криминальную информацию, прекращены все слежки, открываются тюрьмы и каторги… понимаешь? Я не наведу на тебя никого, не бойся. Они сами хотят немного подогреть свое варево.
– Бред! – прошипел снизу Дил.
Он знал, что Цай не лжет, но не хотел верить. Еще бы, верить во все это было жутко – каждое такое событие неумолимо приближало роковой день, просто так подобные вещи не делаются.
– Но бывает и особый учет, – добавил Цай.
– Конечно, – согласился Бронкс, – они выпускают уголовников?
– Я и есть уголовник, беглый каторжник, рецидивист.
– А кто тогда я? – неожиданно спросил будто сам у себя Дил.
– С этим будет сложнее разобраться! – Цай попытался улыбнуться, и снова его уродливые губы, напоминающие клюв гадкой птицы, растрескались обнажая кровавые десны, капельки черной жижи потекли по подбородку.
Бронкс закрыл глаза, ему стало жалко несчастного карлика. На лечение надо! в регенерационные боксы! потом на год в отпуск, на пляжи Сан-Дифакса! А он в бой рвется. Калека, доходяга, полутруп…
– Ты все еще держишь обиду на Гуга? – ни с того ни с сего спросил карлик Цай.
Бронкс оторвал голову от мягкого травяного покрова, сверкнул своим врезным бриллиантом, широко раззявив рот в белозубой улыбке.
– Мы никогда не были с Гугом друзьями. А обида это тонкое чувство, Цай, на каждого встречного-поперечного не обижаются, запомни это!
– Ты держишь на него обиду! – упрямо повторил Цай, но теперь утвердительно.
– Думай, как знаешь! – Бронкс отвернулся от карлика. Встал.
Он был в таком запале, что хоть сейчас на штурм. Штурм? Нет, тут никаким бараньим лбом не прошибешь броню. Тут будет все идти по плану. Иван будто в воду глядел. И откуда он все знает?! Бронкс резко повернулся кЦаю.
– Почему ты не вернулся на Умагангу?! – спросил он в лоб.
– Я там чужой, – прямо и просто ответил Цай. – Там живут очень красивые люди. А я урод.
– Ты и здесь урод! – озлобленно прорычал Дил Бронкс.
– Может быть, – согласился Цай ван Дау, наследный император далекой, полупризрачной империи, – но среди вас, землян, мое уродство заметно меньше. – Он немного помолчал, потом добавил: – Держи себя в руках Дил… а если ты передумал – уходи. Я справлюсь один.
– Ну уж нет!
Бронкс пристально посмотрел прямо в кровавые глаза карлика, полуприкрытые нависающими бельмами синюшных век. Отступать поздно.
Главное, чтобы сигнал не запоздал.
Иван откинулся на спинку кресла. Все! Хватит! Надо передохнуть. Он подозвал широкоскулого.
– Комната отдыха есть?
– А как же! – широко осклабился тот. – Я провожу.
Провожать пришлось недалече – четвертая слева панель послушно поднялась вверх, освобождая проход.
Иван-Правитель шагнул внутрь. И остолбенел. Сама комната была огромна и великолепна. Темнозеленый шелк с золотистой набивкой, зеленые ковры будто травамурава под ногами, мягкий свет, диваны, диванчики, кресла – все под старину, под XIX век, а может, и впрямь старинные, благодать… но не это поразило Ивана. А совсем иное. В половину стены, напротив прохода, уходил во глубину за зеленоватым же толстенным стеклом огромный аквариум.
Чуть шевелились трехметровые водоросли, высвечивались изящные кораллы, мрачно поблескивал крупный зернистый песок… и тонуло все во мгле.
И здесь! Они везде!
Иван резко развернулся к широкоскулому. Тот отпрянул, в глазах его промелькнул страх.
– И давно это тут?! – спросил Иван.
– Что это? – не понял начальник охраны.
– Гиргейские рыбины!
– Давненько… четыре, нет, пять лет как завели.
Иван снова повернулся к стеклу. Прямо на него из мрака и зелени выплывала омерзительная, клыкастая, шипастая, плавникастая тварь. Она глядела в глаза своими выпученными багряными буркалами и плотоядно, неторопливо облизывалась. Именно такие сожрали Толика Реброва, подлеца и подонка, именно такие преследовали его повсюду – щупальца довзрывников, напоминания непостижимого. И глаза! уши! трансляторы! Они все передавали, все! до последнего вздоха, до словечка, до изгиба губ и взлета бровей… все шло в исполинский информаторий, туда, в само ядро Гиргеи, а потом дальше… в Старый мир! да, именно в Старый мир. Но не это сейчас важно, а другое- из непомерного кладезя данных черпали все: Синдикат, Восьмое Небо, Система, Пристанище… Синклит, черт бы его побрал! Это означало одно, он уже засвечен! и против него работают! но втихаря, «под ковром», как работает пока и он сам… нет! нервы! ничего это не означает.
Он подошел к дивану у окна, отодвинул тяжелую штору. Белый столп колокольни Ивана Великого, подсвеченный снизу, неугасимой свечой самого Господа высился во мраке… нет, это только на первый взгляд над Кремлем царил мрак, но глаз быстро привыкал, и становились видны величественные очертания башен с двуглавыми орлами, купола, зубчатые стены… Дивная, непередаваемая красота. И это все может погибнуть. Из-за него!
Бомбить, обстреливать, жечь, убивать будут его, Глеба Сизова, бойцов корпуса… а погибнет все это – сама Россия погибнет, рухнет с пронзенным, разбитым сердцем, руинами рухнет, чтобы быть уже не Россией, а землей незнаемой и пустынной. Белая свеча колокольни! Несчитанные мегатонны свинцовой беспощадной Тьмы… и почти бесплотный язычок пламенислабый, нежный, чуть теплящийся… и он раздвигает Тьму! Горе безумцам, ползущим по грани меж Светом и Тьмою, горе! Это все было, раньше было, в Пристанище, и на Гиргее. Океан Тьмы! Вселенская Черная Пропасть! И крохотная золотинка Куполов. Да! Тогда он был вдали от них. Теперь он здесь, их отсветы ложатся на его лицо. Тогда он был странник. Теперь он воин!
Иван медленно и тяжело опустился на диван. Только три минуты. Три минуты полного забвения. Ни секунды дольше.
– Выйди! – приказал он.
И уставился прямо в кровавые зрачки гиргейской гадины. Ему не хватало своего собственного тела. Тело Правителя было слишком слабым, слишком немощным, это было тело не человека, но выродка. Ничего, еще совсем немного… а сейчас… Иван собрал в пучок сознание, подсознание, сверхсознание, сжал их словно под фантастическим прессом в крупинку, пылинку… и выдохнул ее.
Пройдет вечность и восстановятся силы, укрепится сном, отдыхом и осознанием единого воля. Пройдут три минуты, и он будет свеж и бодр как родившийся заново.
Нет… не выходит, не получается, этот кровавый взгляд не дает ему отключиться. Хорошо! Иван принял вызов. Теперь он был сам собой, но был и «алмазной палицей», только-только хватало сил, но он вдавливался, врезайся под это мутноватое стекло, он проникал в тяжелое и нездешнее тело гиргейской гадины. Она пыталась оторваться, уйти в толщи мутной воды, скрыться. Он не давал ей сделать этого, не отпускал, не шевеля и пальцем, он пронзал ее излучаемой из чужих, старческих глаз, но все же своей собственной незримой силой. И гадина вздувалась, разбухала, из плоской, муренообразнои твари превращаясь в. раздувающийся шар, отчаянно трепыхая шипастыми плавниками, вываливая плоский непомерный язык, пуча безумно-ненавидящие глазища. Все! Конец! Гадину разорвало- коричневые пузыри пошли кверху, пеня воду, цепляясь за длинные, извивающиеся водоросли. Разодранное, мертвое, волокнистое тело медленно опускалось вниз, на песок. С рыбиной было покончено.
Он победил! Впервые он победил такую тварь! неземную тварь! сатанинское отродье сатанинских цивилизаций! Он сильнее их! Он воин!
Иван прикрыл глаза, расслабился. Три минуты, только три минуты!
– Я не знаю, когда будет сигнал, мой мальчик, – в открытую заявил Сигурду Гуг Хлодрик, – но чтоб до того дня, до того часа и той минуты, ты слышишь, чего я говорю, чтоб этот гаденыш, этот паскудник Крежень лежал передо мной, вот тут! – Гуг плюнул на мраморный пол в двух метрах от себя, от кованного ажурного трона, на котором он восседал. Трон этот стащили еще лет десять назад из какого-то музея, он Гугу понравился – натуральный древний чугун, черный как отражатель десантной капсулы, с толстенными кожаными набивками и раскоряченно-мощными львиными лапами ножек.
Четыре гутовых логова накрыл Европол, еще тогда.
Но пятое оставалось нетронутым. Правда, Бонн не лучший из захолустных городишек Объединенной Европы, но другого такого тихого местечка не отыскать. Породы здесь скальные, надежные, последнее землетрясение было лет двести назад, а пусковые шахты со всеми лазами, перелазами забросили чуть позже, залили сверху титановыми пробками да и успокоились. Гугова братия врубилась в брошенные коммуникации бундесвера не сверху. а сбоку – через четвертые руки, по старому знакомству Гуг откупил списанный десантный планетарный проходчик, дело уголовное, грозившее пожизненным заключением, но он уже тогда ни черта не боялся. Проходчик запускали с одной из вертикалей заброшенного пригородного пневмополитена, он прошел семнадцать миль в породе и заглох. Последние семьсот метров пробивали вручную, угробили девять андроидов и еще новичка-бедолагу. Но пробились!
Ни одна ищейка Европола не знала, что под старым городишком на глубине полутора километров, в самом центре Объединенной Европы таилось бандитское логово… Не штаб-квартира преступного межзвездного консорциума, не офис всепланетарного гангстерского синдиката с тысячами клерков и секретарш, а именно бандитское логово доброго и старого, благородного разбойника Гуга Хлодрика Буйного, который по всем статьям и законам должен был махать сейчас гидрокайлом на гиргейской подводной каторге. Да, Гуг был реликтом древнейших эпох, неизвестно как уцелевшей, диковинной особью давно вымершего мира, мастодонтом, мамонтом, динозавром непостижимо далеких, «золотых» веков. Он не признавал наживы на наркотиках, спиртных напитках, торговле женскими и детскими телами, органами, он не терпел подлости и грязи, мерзости и продажничества. Даже если он и брал с какой-нибудь сволочи «грязными» деньгами, он «отмывал» их, как не «отмывали» нигде и никто уже столетиями, он через подставных лиц строил школы и приюты, открывал театры, в которых не было голых и потных свивающихся в клубки тел, непонятные для подавляющего большинства поверхностных жителей театры с какой-то непонятной «классикой» полукаменного века- Чехов, Шекспир, Островский… Среди гнуси и мерзости он выстраивал лечебницы, лечил, выхаживал и выпихивал в жизнь сирых и обездоленных, тут же калеча, кроша в капусту, безжалостно давя направо и налево сытых, наглых, сильных…
Преступный мир не любил Гуга Хлодрика, ибо он все делал не «по закону». Он делал по совести – такому же реликту как и он сам, давно вымершему и непонятному здравому человеку, забытому. Его не любили, но его и боялись.
Гуг был одним из самых матерых и рисковых десантников смертников, он входил в десятку отборных сорвиголов, покорявших в одиночку целые миры, громивших планетарную оборону и звездные флоты иных цивилизаций.
Гуг-Игунфельд не мог жить без риска, без боя, без схваток и прорывов, без лихих налетов и вечной драки… драки за правду, за справедливость, за обиженных. И он никогда бы не ушел из Дальнего Поиска, не ушел бы из «черного шлема», но его списали! его выбросили за борт его собственной жизни! А он не смирился, он нашел свои путь. Правда, поговаривали, что Гуг, как и большинство списанных десантников, сошел с ума, сверзился, потому и вытворяет невесть что, колобродит и дурит. Его боялись и по этой причине, даже тем, для кого преступление это профессия, проще иметь дело с живущими по профессиональным законам, чем с сумасбродами, готовыми пристрелить тебя на месте за какую-нибудь грошевую пятилетнюю соплячку, проданную на Зайгезею. Но была и еще одна причина, по которой даже самые влиятельные трансгалактические мафиозные картели со всем их штатом головорезов и программистов обходили Буиного стороной: десантный корпус, а это шестьсот тысяч человекообразных машин смерти со своим кодексом дружбы и товарищества, никогда не давал никого из «братков» в обиду, будь он хоть списанный, хоть вписанный. Даже четверти этого корпуса с лихвой хватило бы на то, чтобы разорвать любой синдикат пополам, вытрясти все наворованное заодно с его черной душонкой и тысячами трупов.
Сигурд помялся и задал вполне законный вопрос.
– А если сигнал будет через десять минут?!
– Тогда мы все покойники, – невозмутимо ответил Гуг. Ему было плевать на Креженя в прямом и переносном смыслах. Крежень ничего не знал о деле… так, если только в самом общем виде. Но Крежень мог и в общем виде намекнуть на готовящиеся акции Синдикату. И тогда они и впрямь покойники – Синдикат работает быстро и четко. Гуг не боялся Синдиката, он готов был объявить войну всему миру, не то что какой-то межсистемнои гангстерской сети. Пусть только сунутся! Другое мучило Гуга – неспокойно у него было на душе. Еще совсем недавно они заливали горе с Дилом Бронксом на его сказочной космической станции, их обоих дубасила и подвешивала для протрезвления очаровательная крошка Таека, казалось, душа в душу слились… и вот, на тебе.
Вдрызг разругались! В себе-то Гуг не сомневался, он свернет хилые шеи европейским плутократам, вывернет наизнанку старуху-Европу! Но ежели Дил оплошает, Штаты задавят Старый Свет, задавят вместе с Гугом и всем его лихим воинством подземелий. Эх, Дил, Дил.
Перед неминуемой кончиной, перед смертушкои предстоящей им бы всем побрататься, покаяться друг перед дружкой, поплакаться… а они зубищами скрежещут брат на брата. Хорошо еще Иван не видал. Где-то он теперь горе мыкает? И дождешься ли от него сигнала? Гуг уже принял решение, для себя, молча, втихаря- не будет сигнала до загаданного дня – он сам даст сигнал, сам начнет! И тогда держись! Парни дрожат от нетерпения, рвутся в бой, их только спусти с поводка – каждый понял, смекнул, что не на грошовое дело пойдет, а на одноединственное, фартовое, каких судьба за жизнь больше не дает, струсил – отпал, решился – иди до конца. Это как наркотик. Гуг по себе знал. Но ждать и догонять – хуже нету. Нервы не железные, не из колючей проволоки, их на лебедку жизни много не намотаешь.
– Ребятишки дно подняли? – спросил он у Сигурда.
– Угу, – отозвался тот односложно.
– Совести у этого дерьма нету, толковать не о чем. Но пусть передадут всем: по свистку работать, весь хабар ихний – после гона на три дня гулеванье в полную масть, легавые вмешиваться не будут. Но ежели кто из гнилых наверх выползет, хоть в одну дыру, накажу по закону. Так и скажи.
Но до свистка, чтоб тихо!
– Нам бы на подмогу… – начал было Сигурд.
Но Гуг осек его сразу.
– Грязь грязью замочится… а мы на чистое дело идем. На святое дело, мой мальчик! Иван верно толковал, наши души загубленные, но Господу один раскаявшийся грешник дороже ста праведников, мы, своими руками спасем души миллиардов, даже если руки наши станут багряными от крови этих нелюдей… мне горько говорить все это тебе, мой мальчик, но кто ж знал, что именно на наш с тобой век выпадет конец света?!
Иван открыл глаза. Он был бодр, свеж и здоров – ровно настолько, насколько мог быть бодр, свеж и здоров Правитель, точнее, его уродливое тело. Трех минут хватило. Можно продолжать. Еще двое-трое суток кряду.
Аквариум пуст. Тут не должно быть чужих глаз и чужих щупалец. Тут, в сердце России, вообще не должно быть чужих. Давно позабытая поговорка:
«рыба гниет с головы».
Верно, значит, и чистить ее надо с головы. А голова здесь.
Гниль. Вырождение. Патология. Гниль. Дегенерация! Все было известно еще тысячелетия назад. И рецепты были…
И все оставалось по-прежнему. Опять гниль. Опять надо чистить.
Чистильщик всегда не по нраву многим. Многим выродкам. Многим заблуждающимся. Многим одураченным. Многим недругам. Многим! Но это их личное дело. Хирург не спрашивает у раковой опухоли, нравится ли ей, когда ее вырезают или нет, он просто берет нож и вычищает гниль. И хватит, хватит философствований.
Пора за дело браться.
Иван-Правитель встал с дивана.
И тут же чуть не повалился на него обратно.
Панель вылетела с треском и грохотом. Зарядом из бронебоя вышибло непрошибаемое стекло, разметало по комнате кресла и креслица, диванчики и стулья… На пороге, точнее, в проеме стоял багрянолицый, избитый до полной неузнаваемости бывший министр обороны. Его огромная туша покачивалась, с трудом удерживаясь на ногах. Костюм был изодран в клочья, в здоровенные рваные дыры проглядывала шерстистая кудлатая грудь. Это был не человек, это было взбесившееся животное, раненный кабан, поднявшийся на две конечности.
Но где начальник охраны?! Почему этот гад вооружен?! Ах, Света, Света!
Оставила в кабинете бронебой!
Какая непростительная ошибка! Из-за таких вот мелочей рушатся грандиозные планы, обращаются в пыль-иесвершившиеся великие свершения.
Проклятье! Иван понимал, что он не успеет сбить с ног этого кабана, что тот опередит его… ствол бронебоя медленно поворачивался от окна к дивану.
Кровавый след тянулся по паркету за министром. Но прежде, чем он истечет кровью, он успеет нажать спусковой крюк, это яснее ясного.
Нет, не спешит! Глаз не видно, только узкие, запекшиеся щелочки… он торжествует! он видит перед собою немощного, слабого, болезненного старца, и он торжествует свою победу, он смакует этот миг! Ивана передернуло. Так глупо влипнуть, так глупо, когда все так хорошо шло, надо же!
– Ну что, сука?! – прохрипел министр. – Хотел один остаться?
Выслуживаешься?!
Иван молчал. Шли секунды. И каждая могла стать последней в его жизни.
Но он не ошибся – министр обороны, этот бывший министр, предатель, подонок, мерзавец, ничтожество выдавал себя с головой – он работал на них, как работал сам Правитель, как работал тот, кому надлежало блюсти безопасность государства и народа.
Выродки! Мразь! Гниль! Но где же начальник охраны? где широкоскулый?!
Где Глеб Сизов?! Эх, если бы он был в своем теле! Один прыжок! Один удар!
Нет, судьба распорядилась иначе. Значит, придется умереть. Придется.
Он сражался до последнего. Не щадил себя. Но у каждого есть свой срок.
– Сейчас ты сдохнешь, старая сволочь, – почти беззлобно просипел министр, – но не сразу! Я отшибу тебе ноги, и ты будешь лежать на этом зеленом ковре и медленно издыхать, у тебя будет время подумать, старый козел, представить, как твой гнилой труп выбросят в мусорную яму, и как его будут обжирать вонючие, голодные, бездомные псы… не волнуйся, я сам позабочусь, чтоб все было именно так! А потом я прикажу привести сюда все твое ублюдочное семя, я скормлю их крысам в подвалах, понял?! Ты на кого посмел руку поднять, сука?!
Ты что, забыл, кто за мной стоит?! – Злорадство распирало министра, он никак не мог остановиться, он ликовал – изуродованный, полумертвый, истерзанный и забитый, он верил, истово верил, что выживет, выкарабкается и будет править, ах, как он будет править! его трясло от вожделения и сладострастия, он захлебывался кровью, но хрипел, хрипел. – А теперь получай, сука!!!
Иван не услышал выстрела. Он лишь увидал, как опустилось вниз черное дуло бронебоя, опустилось до уровня его лодыжек. А потом его ударило будто десятью ломами, подбросило к потолку, расплющило об него, оставило кровавое пятно, бросило вниз, на разбитый в щепу паркет, снова ударило и бросило в беспросветный мрак. Но он пересилил шоковый удар, он вернул себе сознание, хоть на миг, на долю мига – он воин, и он будет драться до последнего… как?! Глазам открылось ужасающее – ноги, самое колено были оторваны, из обгорелых, залитых черной кровью штанин, торчали раздробленные кости. Боль! Дикая, непереносимая боль! Он вздернул голову кверху. И прямо над собой узрел торжествующее, багровое лицо, нет, не лицо, рожу, кабанью, звериную рожу, скалющую крупные, наполовину выбитые зубы.
– Ну как ты себя чувствуешь, сука?! – прошипела почти в глаза эта рожа, – А, Правитель? Теперь ты понял, что был не прав?!
– Понял, – еле слышно прошептал Иван.
Жизнь уходила из чужого тела. Уходила, убивая и его, находящегося в этом теле. Он держался лишь на своей чудовищной силе воли. И он выжидал.
Ближе! Еще ближе! Рукоять меча скользнула в холодеющую ладонь. Ну, давай же еще немного!
– Что-то ты слишком быстро издыхаешь, Правитель?! Ты не даешь мне насладиться твоими судорогами, – шипел министр, склоняясь над умирающим, заглядывая в мутнеющие глаза, будто именно в них должен был загореться ответ на какой-то очень важный для него вопрос. – Видишь, сука, они не вливают в тебя свою энергию, свою силу. Значит, они бросили тебя!
Значит, ты не прав… а прав я! Подыхай, сука, подыхай!
Мертвенно-белая рука взлетела вверх. Лезвие меча вырвалось из рукояти подобно ослепительному лучу во мраке… то ли голова министра, то ли кабанья рожа с промелькнувшим на ней мимолетным изумлением, еще не переросшим в ужас, подпрыгнула над истерзанным, залитым черной жижей туловищем и тяжело упала на лохмотья, перемешанные со щепой, покатилась к мрачному, зеленому аквариуму, замерла, скаля остатки желтых зубов.
Рука разжалась, рукоять поглотила сверкающее лезвие меча, скользнула из ладони вверх по предплечью.
– Я все понял, – оцепенело прошептал Иван.
И пополз в кабинет. Там нет никого, но туда придет, обязательно придет Глеб Сизов, его парни, они окажут помощь, они… нет, они не спасут его, он труп, полный труп. Но он успеет сказать Глебу пару слов, и тот все поймет, обязательно поймет!
– Господи! Помоги, дай сил, последних сил! – молил он бессвязно, еле шевеля губами. – И ты, Воитель Небесный… не спеши, я еще приду к Тебе, я встану в золотые полки, не спеши, мой меч- твой меч… Света, Светик, прости меня, за все прости!
Он полз, уже и не живой и не мертвый, полз преодолевая с чудовищным усилием каждый сантиметр, обливаясь кровью, ломая ногти, до исступления кусая губы, лишь бы не потерять света, не уйти во мрак.
И он выполз. Возле самого стола лежал в уродливонелепой позе широкоскулый начальник охраны. У него был переломлен хребет. На лице, восковом, отрешенном, застыла гримаса боли. Труп! Потом скажут – умер на своем боевом посту… верно скажут. Иван прополз мимо.
Жизнь истекала из него. Шли последние секунды. Он ясно и вполне осознанно чувствовал это. И никто уже не поможет. Никто! Сейчас наступит последнее, минутное просветление, будто вспышка света – так всегда бывает, он знал – а потом вечный, беспросветный мрак, ничто!
Еще немногим позже, через неделю, месяц, год беспросветный мрак поглотит все человечество, и придет уже полное, безысходное, необратимое и всевластное Ничто.
Так будет. Да, теперь будет так. Все понапрасну… Нет, вырывающаяся из тела жизнь, последняя ее капелька, озарила угасающий, меркнущий мозг.
Яйцо! Превращатель!
Как он мог забыть! Рука медленно, смертельно медленно полезла во внутренний карман, это была мука, это была пытка… но она нащупала его, последнюю соломинку, яйцо-превращатель. Все это длилось вечность. Все это длилось миг. Уходя в небытие, Иван вцепился зубами в холодное, утратившее упругость яйцо, сдавил губами… и оно приняло его последний выдох.
Кеша сразу узнал ее- родимую и дорогую сердцу.
Капсула. Боевая, десантная, красавица, спасительница!
Они вырулили прямо к поблескивающему черному боку.
И она их приняла. Не отвергла. Еще бы, они ее родные детки. Ровно сорок три минуты понадобилось ботам, чтобы настичь ее возле Марса, играющую в прятки с полуразвалившимся пористым Фобосом.
– Все ребятки, теперь мы дома! – расчувствовался Кеша.
– Добрались без происшествий, – согласился командир отделения, но не сержант по званию, а капитан – само отделение состояло не из рядовых, а из лейтенантов и старлеев, это сразу удивило Булыгина. Впрочем, вскоре его волнения рассеялись: и капитаны, и лейтенанты, и старлеи бесприкословно подчинялись ему, все двадцать человек, два отделения, два альфа-бота.
Ну и прекрасно.
Так и должно быть. Иначе наделают дел.
Капитан был худой, жилистый, с перебитым носом, лет под сорок, может, чуть больше. Он не суетился, не нервничал, и вообще, вид у него был полусонный. Капитан получил приказ от своего командира, не известного пока Кеше Глеба Сизова, и он его выполнял. Второй капитан сидел во втором боте.
Капсула всосала оба бота одновременно. Ангары-приемники заполнились белесым газом, убивающим непрошенных «гостей». А Кеша уже ввинчивался в переходной шлюз, и по щеке его ползла слезинка. Сколько времени старался не вспоминать ничего, ни проклятую Гиргею, ни саму каторгу, ни глаз тех несчастных, кому он нес «свободу» – свободу покуражиться день, другой на своей подводной зоне, а потом сдохнуть в кошмарных судорогах на распятии – бунтовщиков наказывали строго. Да, это была та самая капсула, на которой он пропарывал дырявую Гиргею слой за слоем, на которой он вырвался из кромешного ада пыток, истязаний, убийственной работы в рудниках… Ее подремонтировали, подновили на «Дубль-Биге», пополнили боекомплект, приварили сбитые фермы и орудия, привели в порядок десантный бот, тот самый, который и принял на себя основную тяжесть «гиргейского похода»…
Но это была именно она!
Капсула, три бота, двадцать молчаливых и суровых парней да беглый каторжник, рецидивист и ветеран Аранайи в придачу, с одной стороны. А с другой – это трудно было даже представить себе, Космоцентр надо было видеть. И видеть с расстояния не менее ста тысяч километров, большое видится на расстоянии. Сверхгигантская гелиостационарная станция Космоцентра Видеоинформа висела в черной пропасти Пространства между Марсом и Юпитером, сразу за поясом астероидов. Это был гигантский ферралоготитановый шар диаметром сто двадцать километров. Девятнадцать эллипсовидных колец от двухсот до полутора тысяч километров в поперечнике медленно вращались вокруг шара. Каждое кольцо щетинилось тысячами ажурных ферм – будто длинные и гибкие волосы Медузы Горгоны колыхались в черных водах Вселенского океана – силиконовольфрамовые фермы уходили от колец и шара на десятки тысяч километров и каждая заканчивалась черным незримым зеркалом. Эти зеркала и испускали сигналы Видеоинформа, сигналы, доходящие до любой точки покоренного и освоенного землянами Мироздания. Каждое зеркало было нацелено на свой внепространственный ретранслятор, находящийся далеко за пределами Солнечной системы – сотни тысяч черных Д-торроидов были рассеяны во внесистемном пространстве от Трансплутона и до Проксимы Центавра, именно они улавливали сигнал, кодировали его, импульсировали в Осевое… и уже за миллионы парсеков, в тот же миг приемные станции-торроиды вылавливали послание Земли, передавали в местные центры Видеоинформа, а откуда изображение и звук шли напрямую в видеоголоприемники. Даже заброшенный на край Вселенной отшельн мог видеть и слушать то, что происходит на Земле в эту минуту – сигнал запаздывал лишь на семь-восемь секунд. Были, конечно, и каналы особой, правительственной, секретной связи, но они работали на одиночек. А Космоцентр Видеоинформа работал на все сорок пять с лишним миллиардов землян да вдобавок еще и на миллиарды жителей иных планет.
Разумеется, в каждой метагалактике, галактике, звездной системе, на каждой планете были и свои студии, передающие устройства, штаты Видеоинформа, но по привычке, по старой и никак не угасающей традиции смотрели Землю, ждали вестей оттуда, будто только там и рождалась истина, словно с Земли исходил Свет.
Исполинское, невообразимо сложное сооружение, висящее меж Марсом и Юпитером, уже долгие десятилетия было сердцем земной цивилизации. За последние восемьдесят лет на Космоцентр было совершено только два нападения: в первом случае бывший крупный работник Центра, выброшенный со службы за пристрастие к наркотикам, на своем планетарном дисколете, насосавшись зангезейской плесени хоа-фоа, которая делала человека счастливым безумцем, врезался в двенадцатое кольцо – это был самоубийца-истерик; во втором случае, семеро дикарей системы Иргиза, с грехом пополам овладевшие техникой управления туристической капсулы, решили поживиться в «чужом большом вигваме», они успели набить свою капсулу до отказа всякой блестящей мишурой и вывинченными деталями строений сверхгигантского космического технополиса, но андроиды, контролировавшие их «похождения» и смотревшие на проказы гостей сквозь пальцы, при подходе дикарей к системам обеспечения сожгли их вместе с капсулой – закон есть закон. На Космоцентр никогда не поднимала в открытую руку ни одна из звездных мафий. Они вели свою борьбу внутри студий, пытаясь купить, приобрести, отбить, отвоевать как можно больше эфира для себя… но никто не пробовал взять сердце Вселенной «на копье».
Иннокентию Булыгину, ветерану Аранайской войны, предстояло совершить это неблагодарное и заведомо гиблое дело. И выбора у него не было.
Иван нашел Кешу и на капсуле за дырявым Фобосом.
– Где ты?! – прорезалось в мозгу.
– На исходной, – односложно ответил Кеша, все так же по-детски шевеля губами.
– Хорошо, – Иван вдруг замолк, потом сдавлено и с явным волнением сказал: – Ну, Кеша, сейчас все будет зависеть только от тебя, понял? И все мы сейчас в твоих руках… и я, и Дил, и Гуг, и остальные. Ты догадываешься, какой будет сигнал?!
– Догадываюсь, – прошептал Кеша. Как же он раньше не сообразил все думал и гадал, как их Иван оповестит, чего начудит? А получается вон чего!
– Мы уже начали, Кеша. Обратной дороги нет. Только вперед!
– Сколько у меня времени?
– Два часа.
Кеша промолчал. Ну что тут скажешь. В глотке сразу пересохло. Хар сидел рядом, преданно смотрел в глаза и молчал, он все понимал. Но оборотень Хар не боялся умереть- в подводных толщах Гиргеи осталась его часть.
Иннокентий Булыгин тоже не боялся, но он не знал – сколько осталось и когда довзрывники утащут его грешную душу в свой хрустальный ад. И, плевать! Рано или поздно это случится, нечего дрожать, барьером больше, барьером меньше.
– Бог в помощь! – прошептал в голове Иван. – Начинай.
Два часа. Есть время. Кеша развернулся в литом командном кресле капсулы, посмотрел на капитана. Тот ждал приказа. Ждал его и командир второго отделения, в своей форменке как две капли воды похожий на первого.
– Пойдем на Центр, прикрываясь Фобосом, – выдавил из себя Кеша, выдавил будто через силу, будто противясь нелепому и сомнительному решению.
– Тащить эту глыбищу?! – удивился первый капитан, с перебитым носом.
– А чего тут такого? – будто не понял Кеша.
– Мы спалим все топливо, растратим всю энергию…
– На штурм хватит! – отрезал Кеша.
– А после штурма? – поинтересовался второй.
– После штурма, господа офицеры, у нас будут все энергоемкости Космоцентра. А теперь хватит болтать, пора за дело браться… и не такие лоханки захватывали. Четверых ко мне, сюда! Остальные – по ботам!
Выполнять команду.
– Есть! – одновременно рявкнули капитаны. Оба знали одну мудрую и простую вещь: время болтовни проходит, а приказы не обсуждаются.
Сорвать спутник Марса с орбиты и тащить его до пояса астероидов задача непростая. Но иначе трудно подойти незамеченным, иначе системы дальнего обнаружения засекут, дважды предупредят, а потом уничтожат, на том все и кончится. Одна надежда, идет «перевооружение», все разболталось, порядка нету, непрошенных гостей не ждут и, скорее всего, даже не заметят. Но береженого Бог бережет.
Кеша включил половинную прозрачность… и вздрогнул от неожиданности – кроваво-красный Марс, застилавший три четверти неба, не сулил ничего хорошего – дурное предзнаменование, много будет пролито кровушки. Он отвернулся. И сразу глаза погрузились во мрак внутренностей Фобоса.
Сам по себе этот ущербно-корявый шарик был крохой по вселенским масштабам, всего двадцать пять километров в поперечнике. Невесть за что древние прозвали его Страх, именно так переводилось имечко спутника Марса. И был этот Страх дыряв до невозможности, рядом с ним изъеденная ходами и лабиринтами Гиргея выглядела стальным монолитом.
Тысяч восемь лет назад во внутренностях Фобоса находилась крупная база погибшей цивилизации Агор-Турана, тридцать четвертой белой звезды галактики Циригена. Сами посланцы цивилизации шестилапых ящеров погибли на Фаэтоне, небольшой планетенке, крутившейся вокруг Солнца по орбите меж Марсом и Юпитером и оставившей после себя лишь тысячи мелких и крупных обломков – Пояс Астероидов. Сорок четыре звездолета агор-туранцев взорвались одновременно, и никто не знал по какой причине, но несчастный Фаэтон разорвало словно мыльный пузырь. Внутри Фобоса еще долгое время жили несколько разумных ящеров, потом и они вымерли, оставив вместо нормального каменисто-железного шарика изуродованный полый огрызок.
Так или иначе, но Фобос сейчас мог пригодиться. Возможно, кто-то составил бы и более хитроумные планы, Кеша не отрицал, по он не был большим умником, что сидят по кабинетам и пьют кофий с секретаршами. Да к тому же… всего два часа.
Прямо из разгонного бака Кеша впрыснул в одну из пещер Фобоса двести тонн горючего, взял спутник в гравитационные клещи капсулы, развернул, нацелил не без участия, конечно, бортового мозга. А потом поднес искру – предупредительным снарядом ударил в пещеру. Фобос рванул вперед, увлекая за собой капсулу и оставляя призрачно-туманный сиреневый след.
Горючего хватило на сорок восемь секунд, но главное, Страх получил тоичок, он оторвался от миллионнолетнего кровавого владыки Марса. Дальше его повела капсула, прячась за ним и прощупывая каждый сантиметр Пространства.
– Красиво идем! – самодовольно изрек Кеша.
Бойцы альфа-корпуса его не поддержали. Все четверо сидели у Булыгина за спиной увешанные оружием и боеприпасами. Они больше доверяли своим командирам, чем этому странному небритому, искалеченному и хмурому мужику, непонятно откуда взявшемуся. Но они знали одно – главный их шеф, Глеб Сизов, на пустое дело людей не пошлет. На оборотня Хара они вообще не смотрели, тоже еще, зангезейская борзая! Каждый из них по тыще раз бывал на вонючей Зангезее, видывал там много всякой дряни и мерзости, могли там быть и борзые, чем дьявол не шутит.
– Красиво идем! – настойчиво повторил Кеша. И обернулся. – Чего заскучали, соколики?! На смерть надо идти весело и с легкой душой! А вы скучаете. Скушных, их с ходу отстреливают. А веселого пуля не берет.
Сам Кеша отнюдь не был весел. Но малость подбодрить ребят ему хотелось.
Дело невиданное, странное.
Боковые камеры выдавали на экраны изображения Космоцентра. Вот он, красавчик! Блестит на солнышке.
Шевелит тысячами усиков. Монстр непомерный! Охмурялище миллиардов!
Кеша не любил шустряков из Видеоинформа, не верил им, а при возможности готов был свести счеты. Он хорошо помнил, как вели себя эти сволочи во времена Аранайской бесконечной войны, как они из самых объявленных убийц и изуверов семи подкланов Аранайи лепили «мирных жителей, безвинно гибнущих от рук земных палачей-насильников»! Их бы самих на Аранайю, в лапки этим «мирным жителям», чтоб их с выколотыми глазами, вырванными языками, отодранными ушами посадили на колья и напустили бы на них хотя бы один рой аранайских ядовитых ос! «Мирные жители» выделывали и не такое. Только репортеришки с Земли закрывали на их зверства глаза, искали главного зрага на родной планете. Война была пустая и бесполезная… для того ее, наверное, и затеяли, чтобы потрепать старушку-Землю в эфире да поубавить ее армию. Ну да дела старопрежние, никто за них уже не ответит, хотя война продолжается! Плевать!
Кеша выпустил три «обманки» в разные стороны. Они пошли быстро, им проще, без людей, ускорения не страшны. Первая проскочила мимо Космоцентра, чуть не запутавшись в кольцах и фермах. Вторую и третью сожгли на подходах – одну в ста двадцати километрах от первого кольца, вторую- в восьмистах метрах от самого центрового шара. Хреново работают, смекнул Кеша. Это очень кстати. Ему не было жалко трех управляемых торпед, эдакую мелочь разве можно жалеть.
Космоцентр имел семь слоев защиты. В первом уничтожались только метеоры, астероиды, кометы и прочая неодушевленная материя. Остальные работали избирательно, имели дело со званными и незванными посетителями.
Сейчас важно было пробраться за спиной Фобоса до первого слоя, а там…
– У них нет внешней охраны! – прогремело по связи из бота. – Во чего творится!
Это не выдержал один из капитанов. И он был прав – убрать первый слой может только полный идиот, которому не даст сделать этого система блокировок и «защита от дурака», или враг. Значит, Иван во всем прав.
Голыми руками хотят взять! Ну, сволочи! И ведь возьмут… только их опередит кое-кто.
– Полный вперед! – выкрикнул вслух Кеша по старой гиргейской привычке.
Ему просто захотелось подбодрить себя. – Готовность номер один. Эй, добры молодцы, не спать!
– Тут уснешь, пожалуй! – отозвался один из бойцов, молоденький лейтенант.
Кеша специально не расспрашивал никого, не узнавал имен, зачем?
Расставаться в бою всегда легче с безымянными. А вот прикипишь сердцем к какому-нито знакомцу, и обольешься потом слезами, да словами мести поперхнешься да проклятьями врагу, а жажда мести, она ум застит, нельзя с ней на дело идти и в бою биться нельзя.
Пора!
Гравиполе капсулы отпихнуло Фобос. Одновременно включились радиопрозрачность, Д-прозрачность и вся защита. Теперь надо глядеть в оба.
Космоцентр непростая штуковина. Но боевая десантная капсула тоже не детская коляска, специально проектировалась для боев с жесточайшим и сильнейшим противником. Только рано, пока еще рано в сражение. Пока надо тихо, вскользь, рывками – туда-сюда… сколько там прошло? сорок одна минута? ничего, еще семьдесят девять впереди!
Кеша не отрывал глаз от Фобоса. Ну? Ну?! Несчастный космический урод разлетелся в пыль за полтора километра от пересечения трех ближайших ферм.
Защита ударила прямо с кольца, автоматика… значит, не все еще «перевооружили»! значит, кое-что работает! Ну и прекрасно, беззащитного и слабого на абордаж брать слава не великая!
Надо было решаться. Локаторы капсулы улавливали напряженность третьего, неотключенного защитного слоя. Надо! Иначе только отходной маневр, и полчаса потери времени.
Кеша уткнулся лицом в колени. Он готов был разрыдаться. Бот! Надо жертвовать ботом! Тем самым! Родным! Это все равно, что витязю и казаку поступиться своим лучшим и вернейшим другом, боевым конем, выносившим не раз из лап смерти! Эх, бот десантный, боевой! Но почему-то представилась Кеше в этот короткий миг не треклятая гадина Гиргея, и не то, как вонзался в ее подлое нутро будто нож в масло на этом самом боте, а привиделась мать, ее лицо, ее печальные глаза, усталые, старые и добрые… но почему старые? ведь когда он уходил с Земли, мать была еще совсем молодой, вот тебе и раз, а глаза запомнились старыми, все в морщинках веки, черные волосы. Она сидела па поваленном ураганом огромном дубе. Дуб казался прежде могучим исполином, не подвластным никакой силе… а внутри-то был гнилой, трухлявый, и упал. А она шла его провожать, устала и присела…
Кеша помнил, как лет на пятнадцать раньше он сам, еще мальчонкой, провожал отца, романтика, бросившего сытую и богатую Россию ради скитаний и мытарств в полуголодной, вымирающей Европе. Они тогда тоже долго шли по полю, а потом присели па поваленную, полуобгорелую осину и отец сказал:
«Вот так и я буду лежать. Лес далеко, а она одна, в поле…» И махнул рукой. С тех пор, на Кешиной памяти, у матери были усталые и старые глаза.
Где она теперь? Жива?! Он знал, что сирота он, сиротинушка! Никого не осталось. А может, и никого не было.
– Бот! На штурм главного узлового шлюза! Полная программа. Вперед! – заорал Иннокентий Булыгин во всю глотку, отрывая лицо от колен, оглушая бойцов «альфы», утирая накатившую слезу.
Это надо-было видеть. Черный эллипсоид с разворачивающимися на ходу орудийно-ракетными лапами, подобно орлу, падающему камнем на жертву, вырвался из чрева капсулы и почти тут же исчез в блеске и кружеве переплетений ажурных ферм и колец.
– Внимание, – спокойно произнес Кеша. – Альфабот-1 и альфабот-2 – в прорыв, следом! Задержка первому- пятнадцать секунд, второму- сорок секунд. Ну, капитаны, давайте, поглядим, чему вас учили. Ни пуха ни пера!
– К черту! – прогремело в рубке управления.
Оба боевых корабля черными тенями выплыли из приемно-пусковых ангаров.
Зависли хищными бескрылыми коршунами во мраке Пространства. И вдруг сорвались с места, один за другим пошли вперед… А там, впереди, в полутора сотнях километров творилось нечто невообразимое: десантный бот, извергая чудовищные языки пламени, сжигая все перед собою сигма-излучением, сминая смертоносными залпами пространственные редуты, рассеивая веерами тысячи снарядоракет, ломал слои защиты, барьер за барьером, слой за слоем, уничтожая любую цель, вынырнувшую перед ним.
Бот шел напролом с непостижимой скоростью, и сотнями вспыхивали поодаль от него разноцветные облачка- останки обезвреженных, сожженных им ракет Космоцентра.
– Вы что там, с ума посходили!!! – ворвалось неожиданно на всех частотах во все шлемофоны, приемные устройства. – Прекратить!!?
– Точно, посходили с ума, – ухмыльнулся Кеша. И вполне серьезно добавил: – Ну вот и хорошо. Ребятки пошли работу работать. А мы назад отпрыгнем…
– Что-о?! – взревел один из бойцов и пантерой прыгнул на Булыгина. – Наза-ад?!
Боец был крутой и тренированный. Но и Кеша был крут. Он выпал из черного кресла, на лету, ногой сбил парня, навалился, прижал к титановому полу.
– Остынь, малыш! – прохрипел он ему в ухо. – И слушайся старших.
Трое других держали Кешу на прицеле. Они тоже не поняли его слов. Как это сейчас, после того, как друзья, братки ушли на штурм, можно отпрыгивать назад, бежать с поля боя, это не просто трусость, это предательство, подлость!
Кеша спокойно встал. И снова уселся в кресло управления, потер ладони.
– Ша, мелюзга! – прорычал он. – Слушать мою команду!
Бойцы притихли – трусы и изменники себя так не ведут, как вел этот странный стриженный под нулевку, изуродованный шрамами человек.
Кеша довольно расхохотался.
Он уже дал команду. Капсула резко вывернула из зоны штурма. Сиганула на двести верст левее. Замерла, и стремительно пошла к нелепому яйцеобразному утолщению прямо в основании седьмого кольца Космоцентра.
Именно там располагались личные апартаменты директора Космоцентра.
Бортовой мозг снабдил Иннокентия Булыгина всей информацией, а уж тот выбрал что вернее… хотя в этот час директору полагалось быть не на своей огромной квартирке с шарообразным хрустальным бассейном в центре, а в рабочем кабинете, в основном секторе. Чутье! Кешу как и всегда вело чутье.
Дело надо было делать наверняка. И даже если сейчас бравые парни из «альфы» возьмут штурмом Космоцентр, их просто могут заблокировать, отрезать им ходы-выходы, или хуже того, обдурить, завести не в те отсеки, не дать выйти в эфир, отрезать от блоков питания и еще, и еще, и еще!
Но они не просто группа отвлечения, нет, они делают нужное дело… и он должен успеть к ним, успеть с директором, с этим «золотым ключиком», если он опоздает – не пожалеют ни его, ни директора, и ему смена найдется, наверное, давным-давно кое-кто из замов мечтает об уютном креслице вдали от земных забот.
– Стоять!!! – прогрохотало в рубке угрожающе.
– Сейчас, милый, остановимся! – Кеша включил тройное защитное поле. И вовремя – семнадцать разрывов в десятке километров от капсулы просверкали один за другим, семнадцать боевых ракет уничтожено. Прекрасно! Капсула полным ходом шла к «яйцу». Только бы не переборщить! Нельзя перебарщивать!
Тут Кеша не встревал, позволял мозгу делать черновую навигационно-притирочную работенку. Вперед! Остановить десантную капсулу почти невозможно. Но тряхануло их так, что все четверо из «альфы» крепко пожалели, что не пристегнулись – у двоих были разбиты в кровь носы, один потерял сознание на полминуты, другой подвернул ногу. Ничего! Теперь поздно разглядывать синяки и ссадины.
Капсула прорвалась сквозь дельта-барьер. Сожгла три охранных катера с андроидами, подавила четырнадцать «огневых» точек. И плавно коснулась ферралоговой обшивки.
– Вот что, ребятки, – мягко выговорил Кеша, обернувшись к бойцам, внутри этой погремушки сейчас сотни полторы вертухаев. Надо бы их остудить малость.
Я человек старый, больной, за вами не поспею… так что, давайте!
Кеша не договорил. Он не мог сразу и разговоры разговаривать и команды капсуле выдавать. А команда теперь была простецкая: «на абордаж!»
Капсулу даже не качнуло, не встряхнуло, когда абордажный шлюз всосался в обшивку «яйца», прорезал семь слоев и сразу из двенадцати виброинъекторов вплеснул внутрь сонный газ – ежели охрана без скафов и масок, значит, спать ей часика три-четыре до полного и окончательного пробуждения», а с чего им быть среди бела дня в намордниках? Нет, должно сработать!
Кеша откинулся на упругую спинку кресла. Сейчас его взгляд был прикован к экрану шлюзового сегмента капсулы, где готовились к решающему прыжку парни из «альфы». Ни веревки, ни лестницы им не понадобятся – за плечами у каждого гравитационный ранец, скафы крепки – из сигмамета не прошибешь, ни один бронебой не возьмет.»
И тут же, будто были легки на помине, в сегмент ворвались два сигмаснаряда, разорвались, расшвыряли бойцов, зарикошетили мелкой, бесовской дробью по внутренней обшивке. Ничего, это даже хорошо. Кеша видел, как поднимаются его славные ребятки, отряхиваются.
Ничего! Значит, не все в «яйце» уснули, значит, пора.
– Вперед! – выкрикнул он сипло.
Оборотень Хар встрепенулся, шерсть на загривке у него встала дыбом, глаза округлились. Хару сейчас не хотелось в бой – они все в защитных скафандрах, а он-то голый! Нет, было б из-за чего погибать!
Кеша ласково потрепал Хара за ухом.
– Не бойся, дружок, – просипел тихо. – Пора и нам собираться.
Обзорники показывали нечто невероятное: вокруг капсулы на-разных расстояниях, одна за другой разрывались уничтожаемые защитными полями ракеты, ториеды, снаряды – Космоцентр не оставлял попыток избавиться от чужака, это было просто бойней, будто дикий хищник, обложенный со всех сторон и расстреливаемый в упор, капсула огрызалась, выпуская свои длинные острые когти, отбивая и убивая все, что приближалось к ней.
Да, боевая капсула несравнимо сильнее любого, самого сильного хищника… но и у нее были свои пределы. Спасало и другое, она вжималась в бок кольца станции, ее уже не могли бить ураганным огнем, так запросто повредишь само кольцо. Ее били жестоко, смертно, но прицельно. Они успели прижаться! Кеша не скрывал довольной ухмылки. Успели! А это половина победы. Вот как там два капитана? Как ребятки, что пошли в лобовую атаку?!
Им не позавидуешь, но так надо. Надо!
Кеша приварил шлем, опустил на лицо фильтр. Подкинул в гидравлической лапе скафа трехпудовый спаренный лучемет-бронебой с шестью навесными ракетами.
Подкинул… поймал да и положил на место. Вытащил из клапана привычный сигма-скальпель, закинул за плечо легкий десантный лучемет. И строго наказал Хару:
– А ты сиди тут тихонько. И не лезь никуда!
Потом шагнул в шлюзовой фильтр-мембрану.
Внизу шел дикий и лютый бой. Кеша сунул было голову в дыру абордажного переходника. И тут же отпрянул – град осколков ударил в стеклотановое забрало, бронированную грудь залило красными брызгами, следом в шлюзовой сегмент швырнуло оторванную ногу- по стальному черному стержню вместо кости Кеша догадался, нога принадлежала не человеку, а андроиду. Этих сонным газом не возьмешь.
Прямо из дыры поднимались вверх и заполняли сегмент черные клубы дыма, что-то там горело. Кеша хотел еще разок заглянуть вниз через переходник, осмотреться толком. Но тут же раздосадованно крякнул, ухмыльнулся недобростареет, стареет ветеран, осторожным стал и боязливым, будто школьница перед лужицей, ножки боится замочить, а идти-то все равно надо.
– Эх, была не была! – сказал он безо всякого ухарства.
И одним рывком перебросив тело к дыре, сиганул вниз.
Инфравизорное зрение скафа включилось сразу, автоматически, еще до того, как Кеша рухнул в груду искалеченных тел, трупов и пузырящихся силимерных внутренностей андроидов – все перемешалось.
– Где вы, ребятки? – спросил он по внутренней связи.
В ответ услышал отборный мат, из которого становилось ясным, что они сами не знают, где. Но пока все были живы, и то слава Богу!
Кеша шарахнул из лучемета прямо перед собой. Потом срезал багровую тень, прыгнувшую на него слева. И побежал к темнеющему впереди провалу.
Теперь главное, не ошибиться, не дать директору Космоцентра ускользнуть, ежели уйдет – пиши пропало. А парни из «альфы» молодцы, лихо справились с охраной, правда, в этой мешанине не поймешь, кто спит блаженным сном и видит прекрасные разноцветные сны, а кто уже отошел в мир иной.
– Как там подходы? – поинтересовался он будто между делом.
– Перекрыты! – отозвался один.
– Пока нет никого, – доложил другой.
– А тут блокировка, они нас в ловушку загоняют, – прохрипел третий, – все щели заварили, падды!
– Надо бы подкрепление, – ровным и спокойным голосом проговорил четвертый, – тут семь ответвлении, один не удержу!
– Третий и второй, бегом к четвертому! И затихли чтоб! Самим ни шагу вперед, пока не скажу!
Кеша раздавал команды на бегу, торопился, спешил.
Парни сделали свое дело, теперь бы и ему не оплошать. В красно-багряных тонах мельтешило и кружилось перед глазами нечто невообразимое, инфравизоры работала отменно… но Кеше все мерещился непомерно огромный, кровавый Марс, все в одном гнетущем колере, будто и других цветов нету!
Прямо из провала он метнулся влево, потом вверх по витой лестнице, к чуть высвечивающему боку хрустального водоема. Чутье! Кешу вело его нутряное, верное чутье! Но как пробраться туда, в сердцевинку?! Спокойно, только спокойно. Надо наверх!
Позади шарахнуло две очереди. Снова полетели, застучали нервным, психическим стуком осколки. И полыхнуло фиолетовым – это один из парней сжег нападавшего. Молодцы! Свое дело туго знают! Кеша бежал вверх, ничего не видя под собою – только хрустальные грани, только волнистый блеск.
Чертовы толстосумы! Гады!
Сволочи! С жиру бесятся! Кеша был зол и раздражен. На эдакое чудо ушло столько деньжищ, что можно было бы для дикарей на Аранайе выстроить дюжину школ. А этот хмьфь пузатый все под своей задницей держит, себя тешит!
Хрустальный бассейн и- впрямь был огромен, сказочно велик – это был и не бассейн вовсе, как его величали, а трехсотметровая в поперечнике круглая, граненорезная, искрящаяся миллиардами ослепительных бликов ваза. И внутри этой вазы что-то светилось. Кеша знал, что там было. Он знал, точнее, безошибочно улавливал своим острым нюхом и другое – кто-то сейчас поплатится за тягу к роскоши. Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он тяжкий самый… может, и не будет никого боя, главное, дырочку найти, проходик отыскать.
Спуск в вазу был сверху, он не ошибся – витой стебель вел к черному шару, покоящемуся в голубых водах.
Шарик был без окон без дверей, но наверняка с полной прозрачностью, дорогая игрушечка, эдаких апартаментов не имели магараджи индийские и аравийские шейхи. Ну да теперь поздно горевать!
С двух сторон снова донеслись разрывы, трески и дикая брань по внутренней связи, там отбивали очередной наскок охраны, но держались, пока держались.
– Не подкачайте, ребятки! Я мигом! – прошептал Кеша.
Вот! Здесь! Он с ходу срезал сигма-скальпелем заглушку, навалился.
Сдвинул плиту… И в лицо полыхнуло пламенем. Этих еще не хватало!
Кеша одним снопом из лучемета сжег двух андроидов, вполз внутрь… с другой стороны трубы красовалась распахнутая изумрудная дверь в три человечьих роста. Тьфу! Все нараспашку, все раскрыто, охрана заелась и разнежилась!
Андроиды без снаряжения, где оно?! Все разворовали, сволочи! Все поистратили на себя, по своим делам приспособили! Падлы! Кеше зла не хватало… за что его совали из каторги в каторгу?! за что его мурыжили по зонам, когда эти жирные ублюдки разворовывают все и повсюду, и хоть бы что! а он подыхал за них на Аранайе! терпел лишения, лез под пули и снаряды, в огонь и пламя! гаденыши! твари! это их надо всех в каторгу! а лучше – веревку на шею, и к черту на постой!
Кабина, в которую он влез была роскошна и отделана на славу- все натуральное, все с Земли, красное дерево, малахит, янтарные вкрапления, опять хрусталь – безумно дорого и безумно безвкусно! И для чего? для того, чтобы спуститься вниз на тридцать метров!
Наверху, внизу, по бокам, повсюду шел бои: грохотало трещало, горело все – Булыгин слышал по внутренней связи. Но сюда, за хрустальные толщи недошло ни звука, ни шороха, тут было тихо и покойно, умеют же люди устраиваться! Кеша был вне себя. И опять хрусталь, опять эти толщи прозрачные, как там, как на Гиргее проклятущей… а может, не случайно? может, не спроста им все это нравится?! может, это привычно и нужно тем что скоро придут?! Нет! Некогда ломать голову!
Еще немного! Возьмем тепленьким! Кабина погрузилась в шар. Люковый створ уплыл внутрь стен. И Кеша, как и был в обожженном скафе, грязный, продымленный, очумелый, с лучеметом наперевес и скальпелем в левой руке ворвался в обиталище самого главного человека на этой станции, во всем Космоцентре Видеоинформа. Это был кабинет, огромный, роскошный, отделанный под невесть какого Людовика кабинет, утопающий в зелени немыслимых пальм и кактусов, уходящих к высоченному еемиметровому отделанному деревом потолку… здесь все сверкало и блестеле, все кричало в полный голос: дорого! дорого!! безумно дорого!!! сплошь антиквариат, старина… золото, серебро, фарфор, жемчуга, хрусталь, а мебель… что это была за мебель, нет, ни у одного из Людовиков во всех их дворцах не было такой меоели.
Кеша опустил ствол – рука не поднималась стрелять, палить и бесчинствовать в такой обстановке.
Он медленно побрел вглубь непомерного кабинета, уставленного книжными шкафами с гранено-хрустальным стеклами и резными столами. Никто не нападал на него, никто не стрелял. Чуть позже он заметил огромные, старинные окна, все в резьбе и золоте – вот за ними-то, прямо за стеклами была вода, голубая вода, водоросли шелковистые, стайки разноцветных рыбок, причудливые хвосты, гребни, плавники, шаловливые пузырьки, бегущие вверх – сказочная, непостижимая красотища. Кеша замер в смущении и растерянности.
Да, огромный шар изнутри был абсолютно прозрачен. И кабинет этот лишь один из ярусов шара-квартиры, апартаментов директора Видеоинформа. А где искать его самого?!
Время шло. Драгоценные секунды и минуты истекали. Два часа. Какие там два часа! Оставалось несколько минут. Иван ждал… а может, и не ждал.
Связь-то односторовняя. Но это неважно. Под огромным раскидистым гибридом баобаба и японской сосны, растущим прямо из расписного сверкающего паркета, Кеша увидал спуск вниз – солидную, любовно вырезанную дубовую лестницу с огромными дворцовыми перилами. Разглядывать и любоваться было некогда. Заелись, толстобрюхие, с жиру бесятся!
Кеша побежал вниз.
Помещение внизу было поменьше, попроще: сотни три экранов рядами шли по овальным стенам, точнее, по одной замкнутой стене. Все они были темны и пусты, лишь один, метра три на четыре, светился полуобъемным светом, будто открывая ставни в какой-то внутренний мир. И творилось в том мире дело лихое, неприглядное, теребящее душу- шел там бой не на жизнь, а на смерть, страшный бой. У Кеши сердце сдавило. Но почти тут же отпустило.
Дерутся!
Сражаются! Значит, живы, значит, держатся! Молодцы капитаны, молодцы, ребятки! Но жаль… некогда разглядывать.
Кеша снова вскинул лучемет.
Метрах в двадцати от экрана, в черном управляющем кресле, спиной к нему сидел какой-то доходяга с бугристой лысой головой и тонкими нервными ручками.
– Ты кто такой?! – растерянно вопросил Кеша, на всякий случай озираясь по сторонам.
– Это вы кто такой? И что вы тут делаете?! Кто посмел впустить?! – нервно завопил доходяга. – Здесь служебное помещение!
– Тихо! Тихо! – начал было оправдываться Кеша, но тут же спохватился.
Не может быть… он рисовал в своем воображении «пузатого»: жирного, лощеного увальня с тремя подбородками, а напоролся на тощего и нервного человечка с землянистым обрюзгше-болезненным лицом, выпученными бессмысленными глазами, большим уродливым носом и вислыми обиженными губами. – Ты вот чего, – сказал Кеша строже. – Сиди тихо! Вякнешь – пришибу! Где охрана?
– Тут нет никакой охраны! – завизжал человечек. – Вон где охрана!
Он ткнул подагрическим кривым пальцем в экран и нервно рассмеялся.
Смешного ничего не было, совсем наоборот, плакать ему надо было: там, на экране, бойцы «альфы», простреливая насквозь, прожигая лавиной огня и излучений, забрасывая гранатами и парализующими шашками, брали уровень за уровнем, коридор за коридором, этаж за этажом центровой шар. Это было неистовое побоище! Так нельзя брать свое! У Кеши душа разболелась, как потом восстанавливать, как?!
– Капитаны, эй! Слышите меня?! – выкрикнул он по внутренней.
– Чего там?! – отозвался один из них, непонятно какой именно, голос был осевший, неузнаваемый.
– Доложи обстановку! – потребовал Кеша.
– Хреновая обстановка, – просипел капитан, – пятерых потеряли, трое ранены, ползком ползут, ихних до двух тыщ положили… жалко, падла, сердце кровью обливается!
– Понятно, жалко, – отозвался Кеша, – парни-то свои, наши, не их бы давить надо, а тех, кто за их спинами! Но… потом разбираться будем!
Продержитесь еще немного, все нормально!
– Какой там нормально! Только что перехватили – они вырубают энергию!
Что толку бить народец, связи не будет! Понял?! – капитан чуть не рыдал.
Кеша прожигал глазами экран. Камеры, установленные в местах прорыва, лопались одна за другой, но тут же подключались новые. Пыль, гарь, адский грохот, мечущиеся в дыму и огне фигуры в скафах, пальба, искореженные трупы, черт-те что! И они рвались вперед! Куда?!
Пора было кончать с этим.
– Ежели питание и связь будут вырублены, – прошипел он в спину человечку, – тебе не жить. Понятно?!
– Все равно убьешь, – вяло ответил тот.
– Нет, пока не убью, – заверил Кеша. – Давай команду: всем сложить оружие, немедленно прекратить сопротивление!
– Кто вы? – вместо отдачи команды спросил человечек. Голос его дрожал.
– Неважно. Главное, что ваша власть, власть выродков, закончилась! – Кеша вскинул лучемет и дал малый залп по боковым экранам – те полыхнули багряно и ушли вверх черными клубами, будто и не было их. – Командуй, сволочь!
Человек обреченно поднялся из управляющего кресла, ссутулившись, повесив плетями руки, прошел к обгорелым, почерневшим стенам, за которыми был лишь хрусталь да голубые воды, и пробубнил невнятно:
– Сам командуй.
Первым желанием было сжечь его, резануть скальпелем над шеей. Но Кеша сдержался. Он плюхнулся в черное кресло и заорал вслух:
– Отбой! Прекратить стрельбу! Всем службам безопасности сложить оружие!
Немедленно!
Ничего не произошло. Никто не откликнулся. Глухо!
Кресло не слушалось его. Оно было настроено только на директора Видеоинформа, только на этого тщедушного любителя роскоши.
Кеша тигром выпрыгнул из кресла, в два прыжка подскочил к сидящему, ухватил его стальной лапой за горло, поднял и швырнул на черное сиденье.
– Если ты сейчас же не остановишь смертоубийство, сволочь, на вверенной тебе территории, – зашипел он прямо в ухо человечку, отбросив забрало, – я изрублю тебя в капусту, я тебя поджарю на самом медленном огне!
Директор будто и не слышал его, он был в прострации, только слезы текли из мутных глаз. Это шок, это нервный срыв, Кеша заскрежетал зубами.
Теперь все пропало. Все!
Он уставился на экран. Там бойня переместилась в огромный зал с ребристыми стенами и теряющимися в высях потолочными перекрытиями.
Вертухаи окружали шестерых «альфовцев», загоняли на открытое место.
Двое еле двигались- раненные, загнанные, измученные. У троих шлемы скафов были сворочены, сбиты, лица залиты кровью. Теперь Кеша явственно рассмотрел капитана, того самого, с перебитым носом – у него была оторвана по локоть рука, нога волочилась, волосы черной кровавой коркой липли к незащищенной голове, вздутый страшный шрам тянулся от виска к шее.
– Капитан! Капитан, ты слышишь меня! – заорал он по внутренней.
Отозвались не сразу, тихо, будто из могилы, с присвистом и одышкой.
– Слышу…
– Держись, капитан, еще немного! Держись, сынок! – Кеша чуть не плакал.
Он так и не спросил тогда, как их всех зовут, чтоб не знать, чтоб не привыкать.» а теперь не вытерпел, не мог вытерпеть, ведь это он их послал на смерть, он. Кеша застонал, увидев, как капитан упал на колени, вскинул спаренных бронебой, расшибая в куски, в ошметки особо рьяного андроида-охранника, прыгнувшего с бокового ребра. И тихо спросил: – Капитан, слышишь, тебя как кличут-то хоть?!
Один из тех, что еще был в шлемах, подхватил капитана, поставил на ноги, подтолкнул за выступ, прикрывая залпами лучемета и своим телом.
Но тот вырвался, снова вскинул бронебой- и еще два нападавших рухнули замертво.
– Сергеем, – на выдохе, еле слышно отозвался он.
– Держись, Серега! Держись!
Кеша с размаху хлестанул тщедушного по щеке, потом по другой.
– Убью! Убью, сука!
В глазах у человечка проявились безумие и ужас. Но он ничего не слышал, он ничего не понимал.
– Держись, Серега!
Сквозь сатанинский треск, вопли, мат, стоны, разрывы прохрипело тихо «держусь», а может, это только послышалось Иннокентию Булыгину, рецидивисту и ветерану, измученному жизнью скитальцу русскому. И он не сдержался, занес кулак над бугристой голой, уродливой головой.
– Сто-ой! – проверещало пронзительно сверху.
Кеша вскинул глаза, не опуская смертельного, нависшего над жертвой стального кулака.
– Стой!!!
С витой огромной лестницы кубарем скатывался облезлый обгорелый, изодранный оборотень Хар.
На него было страшно смотреть – эту несчастную и без того нелепую «зангезейскую борзую» будто били-молотили два часа кряду, потом облили смолой, вываляли в пуху и перьях, вымочили в кислоте, выдрали все, что можно выдрать и пинками вышвырнули сюда, на лестницу.
Хар, скуля, повизгивая, поджимая поврежденную лапу, подскочил к полубезумному тщедушно-жалкому директору Видеоинформа, скорчившемуся в утробной позе на своем всемогущем кресле, отпихнул грубо и нагло Кешу, сдавил в лохмато-драно-облезлых лапах бугристый череп, заглянул зверино-диким, неразумным, но пугающе-понятливым взглядом в. выпученные глаза, облизнулся дрожащим лиловым языком, роняя липкую желтую слюну и тихо-тихо протяжно и надсадно заскулил.
– Э-эх, мать твою! – застонал в бессилии Кеша. – Падлы! Па-адды!!!
Там, за экраном уже только двое держались на ногах.
Капитан Серега лежал на боку, выставив вперед кровавый обрубок, и палил без передыху из подобранного, нештатного бронебоя. В дальнем конце зала грохотал, гремел траками малый охранный бронеход. Вытащили, сволочи!
Это конец! Их там тыщи полторы, да плюс эти мастодонты! да гравитационные орудия! эх, мать твою! погибают парни! не будет подмоги! где ж другой капитан?
– Где второе отделение?! – закричал Кеша. – Где?!
– Идет, – отозвался Серега, – идут на выручку, три переборки осталось, только три… получай, гадина! – Граната тройного боя полетела в скопление охранников, не андроидов, живых. Разметала по стенам и полу. – Ничего, дождемся! Всего три переборки! У них связь подавлена… только нас слышит, один… один!
Море огня полыхнуло по экрану. Кеша зажмурился.
Все! Конец! Крышка! Но когда он открыл глаза – битва продолжалась, они отползали, они волокли друг друга, не бросая, не паникуя, не сдаваясь.
Эх, жизнь стерва! Надо быть там! Только там! А он здесь прохлаждается!
Кеша в сердцах со всего маху ударил по собственным бронированным коленям стальными кулаками. Он был в отчаянии.
А оборотень колдовал над директором.
Время шло на секунды, на доли секунд.
– Все! – выдохнул Хар. И отпрянул.
И почти сразу человечек открыл свои глаза. В них уже не было безумия.
Но в них застыл холод, нечеловеческий холод.
– Где я? – спросил он.
– На своем месте, – спокойно и даже ласково ответил Хар. – Вы сейчас на своем рабочем месте. Вы управляете учебными маневрами по отработке всех систем защиты Космоцентра.
– Да-а? – вяло поинтересовался директор, и слюна потекла из его полуоткрытого рта.
– Да! – заверил сомневающегося Хар. – Маневры закончены. И сейчас вы воспользуетесь своим правом остановить персонал. Повторяйте за мной.»
– Вот это да, мать честная, – удивленно выдавил из себя Кеша.
– Повторяю, – механически процедил директор. И тут же голос его изменился, стал властным: – Код Семьсемнадцать. Особое положение.
Беспрекословное подчинеиие. Передаю приказ! Немедленно прекратить маневры.
Сложить оружие. Занять базовые места! Повторяю!
Занять базовые места!
Лицо тщедушного вдруг исказила дикая, нечеловеческая гримаса, голос стал визгливым, чужим:
– Группа неизвестных уничтожает все! Это не маневры! Они пробиваются в центральный зал… вы что там, с ума сошли!
Кеша испуганно воззрился на Хара. Но тот только кивнул еле заметно.
– Все в порядке, он повторяет то, что слышит из шара. А сейчас мы начнем видеть, сейчас!
Вспыхнул еще один экран на стене. И открылась взорам рубка управления охраной. Какой-то крепкий и усатый тип в полускафе кричал, брызжа слюной, доказывал… это его голосом вещал директор секунду назад.
Хар склонился над бугристой головой.
И человечек заговорил:
– За невыполнение приказа при действии Особого положения в Космоцентре генерал-полковник Цаидер приговорен к расстрелу. Командиром охраны назначается… Исполняйте!
Двое парней в литых скафах, стоящие за спиной у усатого, подхватили его под руки, швырнули к стене… выстрел был еле слышным, плотное тело сползло на пол, замерло, содрогнувшись в посмертной конвульсии. Все.
Как все быстро решается!
– Приказ принят! – доложил новый командир. – Все отводятся на базовые позиции!
Кеша видел своими глазами, как в центровом прямо на стене ребристой разрослось вдруг черное пятно, расползлось, разорвалось. И из огромной дыры с рваными краями выскочило в зал шестеро бойцов-«альфы». Только шестеро из всего второго отделения. Они слаженным залпом смели с пути преграду из двух дюжин андроидов, один бросился к окруженным, другие заняли круговую оборону. На них было страшно смотреть: все без шлемов, черные, изодранные, в искореженных, пробитых скафах, в кровище. Но они и не собирались сдаваться. Они готовились к последнему бою, к главному бою!
– Все! Ребятки, все! – зарыдал по внутренней Кеша. – Вы их сломили! Они сдаются. Они отходят!
И впрямь было видно, как живые охранники и андроиды, бросают сигмаметы, лучеметы, бронебои, паралиэаторы и идут, помогая друг другу, к боковым люкам. Побоище закончилось. Космоцентр Видеоинформа был захвачен – не бывалое прежде случилось.
Кеша, внезапно обессиливший и изнеможенный, сел прямо на пол. Слезы одна за другой выкатывались из его воспаленных глаз, губы тряслись.
– Все в полном порядке, не надо беспокоиться, – доложил ему оборотень Хар, – этот человек будет исполнять все, что мы ему прикажем… что ты прикажешь! Ни одна из энергосистем, систем связи и коммуникаций не будет отключена. Ты слышишь меня?!
Кеша ни черта не слышал.
Он настойчиво бубнил по внутренней: «Серега! Серега! Серега…»
Но никто не откликался.
Удар под ребра пробудил Ивана. И почему его все время бьют по ребрам, да еще ногами?! Обнаглели! Он открыл глаза… странно, в камере сменили обивку? вместо серого синтокона желтый старинный паркет, нет, это не обивка, это натуральный паркет, но зачем они это сделали?! Он ничего не мог понять, но не спешил перевернуться, встать – кто знал, что его ожидает, лучше еще немного попритворяться лежащим без сознания. Но что тут вообще происходит?
Нет! Он же не в камере, не в психушке! Он давно выбрался! Перед глазами как живое встало багряное лицо, кабанья рожа, перекошенная ненавистью и злорадством.
Неужели это было? Было! И он выжил! Он успел сделать последний выдох в превращатель! А вот он и сам, в кулаке!
Иван поднял голову, повернул ее.
И увидел наставленное прямо в лицо дуло лучемета.
Чуть выше маячило хмурое и серое лицо Глеба Сизова.
На нем медленно проступало недоумение.
– Ива-ан?! – в полнейшей растерянности вопросил наконец Глеб. – Откуда ты здесь?!
– Откуда, – грубо ответил Иван. И отпихнул ствол лучемета.
Поднялся. Сел на стул, выдохнул с усилием. Голова еще кружилась. В ногах явно ощущалась слабость. Он вернулся с того света, а его еще допрашивают.
– Не дури! – вдруг озлобился Глеб, передернул нервно плечами. – И отвечай, когда спрашивают, я на службе, а не на посиделках и здесь тебе не клубная баня, а Кремль, понял? Говори быстро – откуда ты взялся тут, как проник, зачем?!
– Понял, Глебушка, понял, – улыбнулся Иван, – дружба дружбой, а служба службой. Сам такой. – Он заглянул Сизову в глаза и вдруг спросил в лоб, наотмашь: – А ты и впрямь не догадываешься, откуда я тут взялся?!
– Нет, не догадываюсь, – не очень уверенно протянул Глеб. Но лучемет все же опустил.
Он давно знал Ивана, еще до Гадры. А главное, он знал, что Иван не пойдет на подлость, не пойдет на нечистое и недоброе дело, скорее умрет, под петлю или под пулю встанет. Двенадцать лет назад Глеб Сизов сменил Ивана на Гадре. Тот уже сел в капсулу, вышел на орбиту и приготовился к заслуженному, как говорится, отдыху, когда от Глеба пришел сигнал, незапланированный, нештатный, внезапный… это было даже не сигналом, а каким-то внезапно оборвавшимся криком. По инструкции Иван должен был доложить на базу и преспокойненько отправляться на перевалочный пункт, а то и прямиком на Землю, только б горючего хватило. Но он вернулся – вернулся на пустое место: ни Глеба на заставе, ни его шестерых спецназовцев не было, от десантного бота и след простыл, два бронехода лежали раскуроченные, будто их разорвало изнутри. Иван чуть с ума не сошел от необъяснимости всего случившегося. Звероноиды могли запросто уволочь кого-то из семерых в свои пурпурные джунгли, могли сожрать двоих-троих, но они никогда бы не справились с бронеходами и ботом. Иван, конечно, сразу дал аварийный на базу. Но сидеть сложа руки он не мог.
И тогда явилась одна-единственная и потому верная мысль. Они в утробе!
Вторгаться в утробы живых деревьев, в которых рождались, жили и умирали звероноиды, аборигены чертовой планеты Гадра, категорически запрещалось, можно было нарушить весь ход развития этого полуразумного сообщества, вызвать необратимые последствия. Но Ивану было плевать на все рассуждения умников, киснущих в своих кабинетах и пытающихся учить весь остальной мир, он просто разогнался на своем боте и врезался в поверхностный слой почвы, раздирая в ошметки лианы и дышащие стволы, он пробился в утробу в полутора километрах от заставы. И не ошибся. Это уже давненько была не «утроба» как таковая, звероноидов оттуда вывели и вычистили, все ходы-выходы закрыли… и кто же?! Иван своим собственным глазам не поверил, когда увидал пять вертикальных и семь горизонтальных гиперторроидов, попросту говоря, Д-статоров неземного производства. У них под носом свили осиное гнездо чужаки. Они устроили на Гадре свою перевалочную базу!
Три «бублика» Иван уничтожил одним залпом бортовых пушек, четвертый сжег из сигма-пушки. И тут его самого зацепили. Он летел из бота, вышвырнутый микрокатапультой, как камень из пращи с одним только лучеметом за спиной и двумя парализаторами по бокам. Но он нс погиб. Он успел найти Глеба с его парнями. Они лежали в свинцовых саркофагах, подготовленные для переброса неизвестно куда, может, в иную галактику или в саму преисподнюю.
Он их вытащил оттуда, привел в чувство…
И тут из «бубликов» полезли рогатые четвероноги. У них и впрямь не было рук, одни ноги, так казалось с первого взгляда, но они ловко управлялись со всеми делами огромными, гибкими, буйволиными на вид рогами с сотнями присосок и усиков. Это были какие-то чудища. Но разумные и жестокие чудища. С такими не стоило канителиться. Иван раздал парализаторы, вскинул лучемет… и началось такое, что они чудом не попали на тот свет.
Они были обречены, и только безумная смелость, переходящая в наглость, спасла их. Не зная ни принципа действия, ни способов управления шестилапыми самоходами пришельцев, они захватили две машины, одну сломали сразу, но вторая оказалась послушней – как они давили и молотили этих тварей! Тогда и сам Иван, и Глеб, и остальные парни поняли впервые по-настоящему, что такое стоять к плечу плечом и не давать в обиду браткадесантника. Из торроидов лезли все новые полчища рогатых, сил уже не было. И тогда они пробили запоры, заслоны и ушли по утробе в пурпурные джунгли… Ивана лишили отпуска, месяц продержали за произвол на гаупвахте. А потом оставили на заставе на год, в наказание.
Это был адский «год». Из центра и с базы шли команды и распоряжения даже пальцем не трогать новый вид гуманоидов, изучать, наблюдать за ними со стороны до прибытия особой комиссии. Комиссия все не прибывала, а рогатые четвероногие «гуманоиды» изо дня в день штурмовали заставу.
Года не прошло, а через четыре недели всех их, еле живых, изможденных и полубезумных, не отступивших ни на шаг, не давших в обиду себя, сняли с заставы… и вовремя, в патронниках каждого из восьмерых оставалась по одной пуле, для себя, зарядники лучеметов и бронебоев были пусты. Они не верили, что выжили в этом аду. Но это было давно.
А теперь Глеб Сизов, постаревший и посмурневший, с недоверием и удивлением глядел на Ивана.
– Да я это, я! Тебе не мерещится! – Иван растянул рот в улыбке.
– Мои люди охраняют это здание, этот кабинет! Ты не мог сюда пройти!
Иван понял, что надо выкладывать все начистоту. И он выложил. Потом добавил:
– Неужто ты впрямь поверил, что сам этот старый хрен, правивший нами от имени народа, вспомнил про Русь-матушку?! Не будь наивным, Глеб! Это был я, Я-вызвал тебя по правительственной связи. Я дал тебе приказ сменить охрану, а до того именно я усыпил охранников вот этой штучкой! – Он вытащил Кристалл, помахал им под носом у Глеба. – А как мы с тобой раскалывали комитетчика и министра обороны?! Как мою Светлану послали с твоими парнями чистить гадюшник, ты помнишь?!
Сизов качал головой.
– Не может быть. Ты просто сидел где-то здесь и подслушивал. Точно!
Ты, небось, сам работал в охране, втихаря! Поэтому ты и знаешь все, ну-у, Иван…
– А Света?!
– Никакой Светы нет, я помню твою жену, у меня хорошая память. Но она погибла давным-давно!
– Не погибла, Глеб! Я вытащил ее из Осевого. Ты же видел ее! Она сидела вот на этом стуле! – Иван указал пальцем. – Вот здесь.
– Тут сидела… какая-то, сидела. Но из мертвых, Иван, не воскресают.
Я не верю тебе! Всегда верил, а теперь не верю.
Драгоценное время шло, истекало решающими минутами и секундами, а они стояли, упершись лбами в этом великолепном и строгом кабинете. Иван горько улыбался. Стоило ли тогда выживать, может, лучше было сдохнуть в старом и кособоком теле. Горько, когда тебя не признают твои старые друзья, тяжко и больно, когда они не верят тебе. Но он бы и сам ни за что не поверил никому, даже самому близкому другу в эдакой ситуации, ведь Глеб никогда не видал превращателя. Надо показать ему!
– Гляди! – Иван вытащил яйцо, приставил к горлу, нажал – и стал медленно превращаться в двойника Глеба Сизова, такого же мрачного и усталого генерала в корпусной полевой форме.
Глеб помотал головой, проморгался.
– Бред какой-то… гипноз, наверное? – сказал он невнятно, с сомнением.
– Никакого бреда и никакого гипноза!
Иван сдавил яйцо губами и снова стал самим собою.
Потом развел руками, поглядел Глебу в глаза.
– Я понимаю тебя, ты генерал, я полковник… трудно подчиняться младшему по званию, гордыня не дает. Но такой расклад, Глеб! Ты не испугался, один из немногих, ты встал сейчас за Россию. Потому что видел, потому что накипело, потому что больше не мог смотреть безучастно, как уничтожают Державу, разоружают, губят, изводят эти сволочи, эти иуды подлые! Но я видел больше, намного больше! И знаю я больше! Нет, я не работал в здешней охранке, я пришел сюда, чтобы сломать ей хребет, и предателям этим сломать хребет… а через час подойдет «Летний гром».
Ты помнишь?! И они нам сломают хребты.
– Сюда летит Семибратов!
– Еще бы! Я сам его вызвал! – в упор выкрикнул Иван. И добавил тише: – А знаешь, где настоящий Правитель, где этот выродок?!
– Где?
– В спецпсихушке под Лубянкой!
– Я могу проверить, Иван, и тогда тебе…
– Проверяй. Только быстро!
Сизов вызвал по внутренней двоих в пятнистых бушлатах. Они понимали все с полуслова.
– Доставить немедленно!
Иван вздохнул. Отвернулся. И пошел к креслу у резного стола, к выдвинутой сфере правительственной связи.
– Стоять!
Голос Глеба был словно из литого металла. Иван ощутил холодок меж лопаток, туда, именно туда ударит тонкий луч, если он сдвинется еще на шаг. Глеб крутой малый, с ним шутки плохи. Но и верней, надежней его нет.
Иван вернулся к дивану, развалился. Только теперь до него дошло, что связь все равно бы не сработала, ведь он теперь пребывал в своем собственном теле. А на него сенсодатчики мыслеуправления не сработали бы, никаких сомнений. Эх, нет добра без худа!
– Ты давно учуял измену, здесь, в Кремле? – спросил он неожиданно у Глеба.
– Это было странное ощущение, – откровенно признался тот, – я не смог бы ничего доказать, я просто знал, что делается все не так, я не находил себе места эти годы. И когда Правитель вызвал меня… – он запнулся, поглядел на Ивана, – я понял, вот он, пришел час!
– Ты все правильно понял, Глеб!
Дверь в кабинет распахнулась и один из двоих в бушлатах впихнул внутрь… Ивана. Это был именно Иван, Правитель-Иван. Глеб Сизов снова замотал головой. Он не спал уже две ночи, но это ерунда, раньше он, бывало, и по месяцу не спал, дремал на ходу, на бегу, но видения не мучили его, а тут…
– Вы за все ответите по закону! – закричал ни с того ни с сего двойник Ивана. – Это терроризм! Это бандитизм! Да как вы смели!
– Смели, молодой человек! – Иван быстро подошел к своему двойнику, ухватил его крепкой рукой за загривок, сунул к губам превращатель.
Правитель-Иван был столь же силен, как и он сам, но у него не было такой воли, у него не было навыков и умения владеть таким телом, и он был бесконечно слаб перед Иваном подлинным.
– Вы ответите… – выдохнул он визгливо.
И стал ссыхаться, уменьшаться, сморщиваться, перекашиваться, зеленеть… через минуту рядом с Иваном стоял взлохмаченный и жалкий, кривобокий и сухорукий Правитель – иуда, подлец и выродок.
– Ну, теперь ты веришь мне?!
Иван швырнул Правителя на ковер. Тот упал и застонал, запричитал, забыв про все угрозы свои, про закон и ответственность, «террористов» и «бандитов». Правитель был жалок, мерзок и смешон. Иван бросил на него мимолетный взгляд, и передернулся – будто не Правитель, бывший Правитель Великой России скорчился на зеленовато-пожухлом ворсе, а омерзительный и гадкий крысеныш из преисподней Авварон Зурр бан-Тург, подлец и негодяй…
Нет, это только показалось, только показалось.
– Теперь я верю тебе!
Глеб широко и открыто улыбнулся своей детской, простодушной улыбкой.
Подошел вплотную, крепко сдавил Ивана в объятиях, прижался небритой щекой к Ивановой щеке, вздрогнул… и сдавил еще сильнее.
Потом вдруг отпрянул, ткнул кулаком Ивану в широкую грудь и выдавил обиженно сквозь улыбку:
– Вот, черт, не мог предупредить заранее, всегда ты так!
Не было на Земле «золотого века», не было райских кущ и эдемов, молочных рек и кисельных берегов. Тяжко и кроваво ползла по трупам людским мачеха История. Хроники и мемуары пишут выжившие, победившие, уцелевшие… и потому прошлое смотрится не столь уж и печальным, даже приветливо-добрым, светлым и теплым. Эх, если бы летописи вели погибшие и растерзанные, если бы воспоминания писали замученные и истребленные – миллионы, сотни миллионов, миллиарды невыживших! Если бы мы их глазами увидели океаны крови, пепелища, ликующие рожи убийц, занесенные над ними мечи и палицы, направленные в их груди стволы, если бы услышали их ушами предсмертные вопли, визги, хрипы, зная, что через минуту, секунду, миг будем сами хрипеть, умирая, покидая навсегда этот страшный и жестокий мир! Никогда бы не родились легенды о «золотых временах». Мачеха История, убивая слабых и неудачливых, растерявшихся и замешкавшихся, идет рука об руку с сильными, беспощадными, нахрапистыми и жестокими победителями. И они платят ей за это льстивыми и выспренними словесами хроник, летописей и воспоминаний. Не было на Земле «золотого века». Не было. Нет. И не будет. Ибо порождено человечество Богом- началом здоровым и созидающим. А погублено дьяволом – силами гниения, вырождения и разрушения. В адскую пропасть катится род людской, не желая оглянуться в падении, задуматься, раскаяться и вернуться к Богу. Обречен род людской. И потому тешит себя в смертном угаре баснями о былых «добрых временах» и грядущих «кущах райских». В дурмане дьявольском пребывает, подобно охмуренному зельями наркотическими или потерявшему разум. И нет спасения!
Заложено Богом было от века – не пускать в мир сей порченных дьяволом, гниющих телесно и духовно с рождения, родившихся выродившимися. Забирал их Бог к себе, не давая умножать зло и спасая души их. Но пошел человек против Бога, науськиваемый дьяволом, и против Воли Всевышней, против самой природы естества своего, в гордыню превеликую впав, обрел безумство выхаживать не допущенных к долгой жизни, не допущенных к продлению рода – выхаживать вырождающихся. И умножилось число их, и стали порождать они подобных себе-и пришел в мир земной дьявол вырождения, и воцарился над миром этим князем. И обрели вырождающиеся и несущие гниение в мир силы большие, чем здоровые, ибо цепче цеплялись за жизнь, за место в ней, ибо вся жизнь их была не созиданием и творением, а свирепой и нещадной борьбой за выживание среди чуждых им, и стали сильнее их, приспособленной, хитрее, злее, мстительней, злобней – на их плечах вполз владыка мира разрушения и смерти в мир живых, их руками и их нечистой волей установил в мире этом законы свои. И встали выродившиеся над невыродившимися, нечистые над чистыми, выгнившие изнутри над сохранившими душу, черные над светлыми, проклятые над благословенными. И пришло время извергов. И тщетно мучили себя вопросами созданные по Образу и Подобию, искали ответов на неустроение свое, на горе, раздоры, смерти, несправедливости и боли – тщетно, ибо не ведали, что рожденные под Богом, оказались во власти извергов-выродков, слуг дьявола, царствующих в мире этом. Все смешалось под небесами земными и в черных пропастях Вселенной.
Все помутилось в пресветлом царстве, задуманном пресветлым, но изначально погружающемся во мрак адский. И повсюду был враг рода людского – и извне, и внутри его, в самом нем, ибо идущий против Бога оказывается в лапах дьявола, каждый получает по делам своим. И пытались немногие и отчаянные в кровавом месиве мачехи Истории подать голос, образумить гибнущее человечество, пресечь вырождение, окоротить извергов-выродков, очистить род вырождающийся… но страшна их участь была и гибельна, ибо под Богом они шли открыто и честно, говоря одну правду святую, взывая к совести, чести, разуму. Но били их подло, чернили, клеветали на них, убивали из-за угла, губили чужими руками братьев их, бросали их в черное болото беспамятства или мазали дегтем обильно и гнусно.
Беспощадны есть выродки! Беспощаден и подл князь мира сего! Ненавидимо им и ими все живое, здоровое, творящее. Но особо ненавистен силам зла видящий их, не пребывающий в их черном дурмане, ненавистен посланец Бога на земле. Исполчаются на такого всеми легионами своими, тьмами извергов. И обречены благословенные изначально пред незримо-лютыми силами. Неравен бой.
Но покуда есть они во Вселенной – есть надежда у рода людского, ибо верят верящие, что придет пора и вложит Господь Бог в десницу благословенных Свой Карающий Меч!
Наследный император Умаганги, беглый каторжник-рецидивист карлик Цай ван Дау, прежде чем наткнуться на незримую стену, вытянул вперед свою руку, трехпалую и уродливую, будто узрел энергетический барьер. Пальцы остудило и обожгло одновременно. Хрустальный лед! Он сразу вспомнил проклятую Гиргею и этот сатанинский, иновселенский хрустальный лед – толщи непонятных, коварных полей, переплетения прозрачных силовых линий… Будто и не покидал планеты-каторги! А может, и впрямь не покидал?
Острая привычная боль пронзила виски, молотом ударила в лоб, выдавив из незаживающей раны каплю черной холодной крови. Цай скривился, сморщился, застонал. Защитные поля всегда плохо на него действовали. Да и, собственно, проверка эта пустая, ненужная, он знал и без нее, что шестиметровый бронезабор окружен энергетическими барьерами. И черт с ним! Никто и не собирается лезть через забор, все заборы на свете существуют только для идиотов и тупарей. Они проникнут в форт иным путем.
Цай уныло побрел вдоль незримой стены. Он был одинок и беззащитен. Над его головой в черной пустоте не висела собственная капсула, не хранила от неожиданностей – он не миллиардер Дил Бронкс, он беглец, жертва, за ним охотятся со всех сторон… и когда-нибудь его обязательно настигнут. Да, настигнут и заставят держать ответ. Он больше не выдержит пыток! У карлика Цая ван Дау был свой расчет идти по рисковой тропке рука об руку с Иваном.
Он пришел к русскому сознательно. Вместе с ним он или победит – и тогда станет недосягаемым для всех этих паучьих синдикатов и прочих гипербанд, недоступен для спецслужб земных и вселенских, – или проиграет, ничего не потеряв, все одно – преступлений за ним столько, что с лихвой хватит на десятерых висельников.
Только вчера Цай перерезал глотку третьему серому стражу Синдиката.
Они разыскали его и здесь. Еще бы не разыскать! Но они не собирались «мочить» строптивого беглеца, если б собирались – давно бы спровадили на тот свет. Значит, он им все еще нужен. А может, они позапу-тались совсем, и немудрено, такой кавардак по всему миру, все будто белены объелись… позавчера семеро бандюг, из амнистированных, прямо в центре пригорода, в скверике Процветания и Свободы, распяли двух копов вверх ногами на одном корявом дубе – зевак собралось тыщи с полторы – галдели, хихикали, визжали, советы давали, какая-то бабка в минишортах и фиолетовой майке зароптала было, так ее саму чуть не придавили. Цай стоял за поникшей осиной и дрожал.
В те минуты ему хотелось обратно, на Гиргею.
Чертова Исполнительная Комиссия! Не обойдешь ее, не объедешь! Цай завидовал Гугу Хлодрику и Кеше. Да только ведь не поменяешься уже ролями и местами. Теперь вся надежда на Хука Образину и красавчика Арма-на, если они не оплошают и не дрогнут, вызовут огонь на себя, никакая бронированная стена хоть до небес, никакие силовые поля не спасут эту проклятую Комиссию!
Цай провел рукой по груди – черный кубик был на месте, в потайном кармашке, это хорошо. Бронксова десятка уже торчит в сверхзвуковых безынерционных бронехо-дах, они не подведут. Но почему…
Цай ван Дау отошел к деревьям, подальше от стены, уселся в траву и щелкнул черным птичьим коготком по браслету инфоблока, навел бесцветный пучок на ближайший куст. Изображение получилось каким-то непривычным, расплывчатым и дрожащим. Косматый и нагловатый информатор в желтом, балахоне с красным бантом на плече вещал осипшим тенорком и суетливо поводил глазками, будто подмигивая или намекая на что-то:
– …два взрыва и яркая вспышка. Мы не располагаем видеоматериалами и приносим наши глубочайшие извинения почтеннейшей публике за качество передач! Впервые за сто пятнадцать лет прервана связь с Космо-центром Видеоинформа, оттуда идут по всем каналам развлекательные программы, сериалы и общеобразовательные циклы, односторонняя связь, на запросы с Земли и других планет ближайших систем ответов не поступает. Одну минуточку! – информатор прервал свой суетливый щебет, побагровел, скорчил кислую мину.
А Цай сидел, внутренне сжавшись, все еще ожидая чего-то главного, основного. Он хорошо понимал ньюэнг-лиш, но речь информатора была насыщена новенькими и модненькими словечками, которые гасили смысл и сводили все к шуточкам да хохмочкам. Всю эту жеманную и перемигивающуюся дегенеративную сволочь давно пора было гнать из информслужб, да только ни у кого такой власти не было. Цай ждал главного. А ему вбивали в глаза и мозг гнусные рожи каких-то влиятельных негодяев, высказывающих свое мнение, потом из марева и тумана выявилось некое «официальное лицо» и попросило «почтенную публику» не волноваться, мол, все в норме и будет еще лучше. Будет!
Непременно будет, согласился с ним по-своему карлик Цай. И опять засипел лохматый, желтый ублюдок – теперь его одутловато-моложавая бабья харя перемежалась с мутными картинками каких-то взрывов, аварий и туманов в Европе.
– Качество чрезвычайно плохое, друзья мои, паршивое качество! Мы не может понять, что там с нашими парнями в Европе, или они разучились вести репортажи, мать их! Но творится, прямо скажем, что-то неладное и веселенькое! – Лохматого будто смело очередной вспышкой, изображение стало еще хуже – что-то клубилось, накатывало, клокотало в мареве и мраке, прорежи-ваясь желтыми молниями и разрывами. У Цая остро и нестерпимо защемило сердце – это Гуг! неужели началось?! но сигнал? где же сигнал, его не было!
Прямо над головой, метрах в двадцати с ревом пронеслась шестерка полицейских дисколетов. Такого раньше не бывало. Они действуют по особому режиму. Это начало! И это конец! Цая затряую крупной рваной дрожью. Где же Дил? Он уже хотел включить внутреннюю связь.
Но на фоне беспечных зеленых кустов вновь расцвела харя информатора.
Она была еще гнуснее и гаже чем прежде.
– Мы только что получили сообщение из России! – чуть не визжал выродок. – Это невероятно! На подступах к Москве, всего в семи километрах от города неожиданно вернувшейся с Дериза особой гвардейской бригадой… э-э, Семибратова, черт бы побрал эти русские имена…
– Тебя бы черт побрал, подонка! – с неожиданной злостью прошипел Цай. И потянулся к ретрансу.
– …бригадой Семибратова уничтожена спецдивизия «Летний гром»! Это невозможно! Русские опять сошли с ума! Десять тысяч отборных бойцов-суперменов! Цвет Русской армии! Полторы тысячи бронеходов типа «черный смерч»! Восемьсот внепространственных батарей подавления «ураган-211»! Сорок восемь боевых армейских капсул на орбите! Две тысячи сигма-штурмовиков! Это мощь, способная сокрушить целую галактику! И она уничтожена в считанные минуты! я ничего не понимаю-смотрите!
Харя исчезла и на ее месте посреди бескрайнего серого поля черными дырами застыли восемь обожженных, залитых расплавленной броней котлованов.
Цай не выдержал, отвернулся. Теперь он все понимал, оставалось лишь выполнить то, что надлежало выполнить по программе. Но еще немного, еще хоть чуть-чуть, он все ждал.
А желто-лохматый таращил свои воровато-подмигивающие глазища и вещал:
– Но главный вопрос – зачем спецдивизия министерства обороны выдвинулась на Москву? Зачем она шла на столицу?! Мы даем связь с Пентагоном… одну минуточку. Вы готовы, сэр?
– Да, это очевидно! – изможденно худой тип в фуражке дергал кадыком. – Это переворот. Или удавшийся. Или неудавшийся и подавленный. Силы обороны Мирового Сообщества приведены в полную боеготовность и вам всем нечего опасаться, мы выполним с честью свой воинский долг. Нас больше беспокоит обстановка в Европе. Нарушена связь. И мы не можем понять, чем там заняты наши коллеги?! Если это очередные, не согласованные с нами маневры… – тип замялся, снова задергал кадыком. Потом неожиданно и прямо, по-солдатски рубанул: – Нам опять втрое урезали ассигнования! Армия разваливается! И с нас еще чего-то спрашивают?!
Он тут же исчез. И снова засуетился, замельтешил желтый выродок.
Ну хватит! Цай отключил инфоблок. Все ясно. Но почему молчит Иван?! И почему он обо всем узнает из вторых рук, от этих ублюдков. Где Дил Бронкс?!
– Дил! – закричал он по внутренней. – Ты слышишь меня?!
– Слышу, – надменно отозвался довольный Бронкс. Он явно обо всем давно знал, но тешил свое самолюбие, ждал, пока его попросят.
– Ты готов?!
– А ты разве не видал шестерку в небе?
– Полиция?!
– Это мои ребятки! Остальные пошли на бронеходах. Еще двенадцать по черным нитям. Теперь дело за нами. Не робеешь?!
– Но сигнала не было!
– И не будет. Начинай!
Дил Бронкс отключился. Да и что он мог еще сказать, все давным-давно было сказано-пересказано, теперь пришла пора дело делать. Рука с черным ледяным кубиком вздрогнула. Сейчас! Еще миг! Еще один только миг, предчувствие не должно обмануть.
И прорвало! Будто черный, незримый заслон в мозгу прорвало:
– …чишь?! Почему молчишь?!
– Есть связь! – выдохнул Цай. – Я слышу! Иван!!! Голос у Ивана был усталый, хриплый и тихий.
– Начинай, Цай! Мы сорвали план! Начинай немедленно! Все объяснения потом!
– Погоди! Один миг! Где Кеша?! Где Гуг?! – выпалил карлик на одном дыхании.
– Кеша взял Космоцентр. Он наш! Гуг в мясорубке. Не тяни! С Богом!
Цай хотел спросить про «Летний гром» и про Семиб-ратова, но Иван уже вырубился. Да, со связью что-то случилось не только у служб информа и Пентагона. Ну да ладно! Ну да плевать!
Он разжал ладонь перед самыми глазами – ретранс был весь в черной холодной крови, в его крови, он и не заметил, как поранил руку. Теперь все чувства, все сомнения и нежности долой! Теперь только точный расчет и спокойствие. И да помогут ему все силы Вселенной и Невселенной! Да, даже довзрывники, если он им еще интересен! Он не имеет права промахнуться! Не имеет!
Туда! В самый центр!! В мозг Мозга!!!
Его швырнуло в мрак, перевернуло, ударило о нечто невидимое, и еще раз! и еще! там были барьеры даже для ретранса! но он прошибал их! прошибал своим кодированным, сжатым в пучок дельта-частиц телом. Он не терял сознания… или это только казалось, он ничего не понимал, ничего не видел, ничего не слышал. Он пришел в себя, сильно ударившись о чью-то голову, ударившись затылком. И только потом Цай обрел зрение и слух. Даже не обернувшись, он вонзил сигма-скальпель в сидящего, почувствовал как обмякло тело – и тогда он привстал, дал телу сползти на пол. Но не посмотрел на него. Жаль, конечно, парня, он просто дежурил на своем посту – на самом ответственном и важном посту в Западном полушарии, но ничего не поделаешь, он сидел именно в том кресле, в котором должен был сидеть сейчас наследный император и беглый каторжник, сидеть во имя спасения всего человечества и самого себя.
– Попал! – прошептал Цай, еще не до конца поверив в случившееся.
Кресло, в котором он замер недвижной мумией, стояло в шарообразной крохотной ячейке с плоским, ребристым, не предназначенным для ходьбы полом.
Труп человека в сиреневом комбинезоне занимал половину этого пола. Ни дверей, ни люков не было видно. Зато прямо сверху спускалась огромная, матово-черная сфера, мыс-лесфера. Она блокирована, тут и гадать нечего. Но Цай и не такие секреты разгадывал, он не сомневался в себе. Главное, чтобы Хук с Арманом не оплошали, да Дил Бронкс не подвел… да чтоб смена этому паршишке не заявилась, когда она должна быть, ведь не сидит же он здесь сутками?
Цай думал о множестве вещей. Но одновременно его нечеловеческий мозг делал свое дело – проникал в тайну тайн самого ядра Исполнительной Комиссии. Чудовищного Монстра, обитавшего на Западном Полушарии и почти в половине освоенной Вселенной, можно было взять только изнутри, рубить головы снаружи этому исполинскому тысячеглавому Змею было бесполезно.
– Мы с тобой преступники, Иван, – устало выдавил Глеб Сизов и сдавил виски своими огромными, жилистыми ручищами.
– Знаю, – тихо согласился Иван. Он сидел прямо на столе, свесив ноги, уставившись глазами в одну точку на зеленом ковре.
– Десять тысяч наших… наших парней! Нам никогда не простят этого.
Никогда! Я сам себе не прошу! – Глеб заскрежетал зубами в бессилии.
– У нас не было выбора. Они шли на Москву!
– Все равно!
Иван понимал, что спорить бесполезно. Уничтожать спецдивизию нельзя было. И не уничтожать, когда она получила приказ, тоже нельзя. Такие соединения выполняют приказ. Или погибают. Там не разбираются, кто прав, а кто виноват. И из-за этого муторней вдвойне. Тысячи русских парней! И всех восемью ударами. Одним бригадным залпом. Они и думать не могли, что свое же, российское соединение, такие же по сути братки, обрушатся сверху, с чистого русского неба… точнее, с околоземных высот. Они даже не выставили гиперзащиты! От кого?! И все до единого полегли. Прав Глеб, ох как прав. Но и он, Иван, тоже прав. Их надо было остановить. Они не выполнили его, Правителя, приказа, они отказались от переговоров – через час-полтора после выступления они бы вырезали, выбили, вытравили и выжгли всех из Кремля, не разбирая, кто за кого, они бы превратили в неживую пустыню весь Китай-город и половину Белого города, а в случае сильного отпора они просто-напросто разнесли бы по камушкам, в пыль и сам Кремль с его соборами и дворцами, с колокольнями и звонницами, с золотыми куполами и величавыми двуглавыми орлами. Иван прекрасно знал, что такое придворная, привилегированная беспощадная и нерассуждающая спецдивизия «Летний гром». Нет, он не преступник! Он воин! И встал на путь войны он не за себя. На этом пути надо побеждать. Или умирать. Прожигая мирную и успокаивающую зелень ковра полыхнуло вдруг перед глазами его золото доспехов, будто в малой хрусталинке отразилось все небесное воинство. И погасло разом.
Иван отвел глаза. Встряхнул головой. Посмотрел на Правителя подлинного, избранного много-много лет назад, целую эпоху, – того привязали для надежности к одному из кресел, и он обмяк, растеряД всю свою надменность, сник, а теперь и вовсе провалился в забытье и тихо посапывал.
Пускай спит, еще пригодится.
Иван встал. Подошел ближе к Глебу.
– Ну, хватит нюни распускать, – сказал тихо, с нажимом.
Сизов отвернулся.
И тут же запульсировало желтым со стены, прямо над панелью. Иван кивнул – экран внешней связи включился трехметровым зеркалом. Разгоряченная и растрепанная Светлана глядела прямо в глаза.
– Ты слышишь меня?!
– Да, – ответил Иван. Он уже и позабыл, что послал ее в комитет, столько прошло времени.
– Тут все в порядке, – быстро затараторила она, – семерых положили на месте, двести шестнадцать в приемники на обработку… а остальные нас ждали, давно ждали.
– Ждали и молчали, – просипел Иван, – вот всегда так у нас в России.
– Ты о чем? – не поняла или не расслышала Светлана.
– Да так, – оборвал ее Иван. – Дай мне нового председателя!
Светлана скривила губы, но исчезла с экрана. И тут же на нем высветилось округлое и спокойное лицо Игоря Рогова, нового председателя комитета безопасности Великой России. Он был абсолютно не похож на своего брата, на Артема Рогова, который так бестолково погиб в Осевом измерении.
Иван прервал обычный протокольный доклад-представление.
– У нас нет времени на церемонии, – сказал он, – я вам верю и надеюсь на вас. Действовать по расписанию Особого положения, обо всех неожиданностях докладывать мне или генералу Сизову. Ясно?!
– Так точно, – последовал уставной ответ. И тут же из-за Рогова в упор, прямо глаза в глаза, на Ивана уставилась Светлана – до нее только теперь дошло, что Иван-то в своем собственном обличий, что это его тело, его лицо, его глаза, а не старика Правителя! Она была явно ошеломлена.
И Иван понял ее удивление, понял ее оторопь. Он еще тверже сжал губы, всмотрелся в Рогова. Тот как ни в чем не бывало смотрел на нового Правителя. Он все видел. Он все понимал. И не только понимал. Спецслужбы еще три часа назад докладывали – границы на замке, по всей стране и на внепланетарных территориях идут внезапные повальные захваты, аресты резидентуры, агентуры, обыски… Новый действовал решительно и умело, он чистил конюшни за прежнего, подобно Гераклу, а значит, второго «Летнего грома» не будет, это уже хорошо. Света права, они все видели, все знали, они ждали.
Он одобряюще улыбнулся, чуть кивнул и заглянул обоим в глаза – как своим, близким, верным людям.
Светлану пора бы и вернуть. Но пусть немного отвлечется, пусть поработает – после Осевого это не во вред.
– Ну, давайте, с Богом! Рогов жестом остановил его.
– Есть еще новость, только получили.
– Что там?
– Арестован комдив Сунский.
– Кто-о-о?! – Иван от неожиданности чуть не потерял голоса.
Глеб Сизов подскочил к экрану, вскинул руки со сжатыми кулаками, будто собираясь ударить. Только Правитель не проснулся, он, наверное, видел добрые и благие сны.
– Командующий дивизией «Летний гром» генерал-полковник Михаил Сунский.
Его взяли двадцать минут назад на седьмой внешней орбите.
– Он жив?!
– Жив и здоров, малость напуган…
– Но ведь вся дивизия полегла, вся до последнего бойца! Вы что-то путаете! Немедленно выяснить и устранить ошибку! – Иван был взбешен.
Но Рогов смотрел столь же спокойно. Он явно был уверен, он не ошибался.
– Получив приказ от министра обороны…
– Бывшего министра! – резко вставил Глеб.
– Так точно, от бывшего министра обороны, комдив Сунский немедленно довел его до комсостава дивизии со своей добавкой: приказ безоговорочный, не подлежащий коррективам. После этого немедленно выбыл в Москву на консультацию.
– А взяли на седьмой орбите?!
– Да, он просто сбежал, послав свою гвардию на смерть, на неминуемую смерть, – коротко и просто пояснил Рогов.»
– Немедленно ко мне! – приказал Иван. – Через пять минут этот гад должен быть здесь! И отключил связь.
– Ну-у, гнида-а, – тихо протянул Глеб. – Этакого в Русской Армии еще не бывало!
Иван положил ему руку на плечо. Он знал, что бывало всякое. Но теперь не время ворошить историю. Теперь надо быть сильным и справедливым. И быстрым. Да, он не палач. Он воин. Но именно поэтому он не имеет права прощать. Не имеет!
– Как там со вторым слоем охраны? – поинтересовался он у Сизова.
– Полный порядок, – доложил командир альфа-корпуса, – только четыре бойца оказали сопротивление. Их устранили. Две трети слоя отправили на отдых с дальнейшим распределением по подмосковным частям особого назначения. Парни нормальные, надежные. В Москве все тихо. Подавлено двенадцать очагов сопротивления. Уничтожен совместный батальон…
– Ох уж эти мне совместные батальоны! – Иван не выдержал. Ему никогда не нравились игры и забавы штатских недорослей, не имевших представления о воинских делах, им только совместные учения да маневры подавай – то с общеевропейцами, то со штатниками! Забав себе ищут, рушат армию! Вот и батальоны завели… наши у них, ихние у нас, комедия! а может, и кое-что посерьезнее, наверняка серьезнее, ежели на дыбки встали!
– Все подобные подразделения расформировать, разоружить и выслать за пределы России! – потребовал он.
– Уже сделано, – Глеб Сизов немного обиделся, это стало заметно по его потускневшему лицу. Он профессионал, ему не надо разжевывать, Иван мог бы и потактичнее себя вести.
– Хорошо! Что дальше?
– Еще накрыли четыре подземных притона, в каждом до семи тысяч каких-то обормотов, я никогда не встречал подобных выродков… – тут Глеб немного растерялся.
– Сатанисты?!
– Похоже, они. Но вся эта мишура – только прикрытие, Иван. Там горы оружия, там аппаратура, все виды связи, там система…
– Наши работают с ними?
– Работают.
– Всех, кто взят с оружием – к стенке. Остальных на рудники!
Безжалостно! Беспощадно! Нюни не распускать! Воспитательной работой будем потом заниматься! Кто еще прибыл на Землю?
– Четыре наших флота уже стоят за Трансплутоном. Остальные идут к Земле. Кроме системно-оборонительных. Восемь дивизионов планетарного боя заняли базы под Москвой… Все идет по Особому плану. Сбоев нет. Смещено семь командующих армиями и флотами. Трое восстановлены… не разобрались.
Остальные под арестом. Маршал Тихоренко после смещения покончил с жизнью.
Генералы Симанович, Зеленский и Тиго расстреляны за попытку невыполнения приказа и переход со своими соединениями под временное командование Силами Федерации…
Иван горько усмехнулся. Предатели? Наемники?! Или тоже не разобрались?! Сейчас не имеет значения.
– Этот еще в боксе?
– Кто? – не понял Сизов.
– Бывший предкомитета?
– Да.
Иван зажмурился. Ох, нелегко даются такие решения, нелегко. В бою и сече легче. Но он обязан это сделать. Обязан! Ради тех, кто не предал, ради России, ради всех русских, всех россиян, всех землян. Иди, и да будь благословен! Нельзя отступать. Теперь он не игрушка в чужих руках, не бродяга, не странник, теперь он воин. Пред глазами встало лицо сельского священника, тихого, скромного батюшки, погибшего по его вине – они так долго спорили в те зимние и осенние вечера, пытались убедить, переубедить друг друга, но так и не переубедили, оставаясь в одной вере и в одной мысли – единомышленниками. Он бы понял его, понял, несмотря на свою чистоту, почти святость. И они бы поняли! Они, сгоревшие в том белом, страшном пламени, сгоревшие медленно, привязанные к поручням своего же космолета, привязанные и обреченные на смерть нелюдями. Он слышал их последние слова.
Не тогда, не в младенчестве. Он услышал их позже. Не мстить, не преумножать зла на Земле и во Вселенной, его и так много… Но сейчас они бы поняли его. И благословили. Ибо приходит час, когда зла становится столько, что оно бьет фонтаном, хлещет через край. Приходит час, когда нелюдей надо наказывать.
Резкие слова вырвали его из полузабытья.
– Комдив Сунский доставлен. ВвЬсти? Иван посмотрел на Глеба. И тихо, почти не разжимая губ, выдавил:
– Нет, не надо. – Потом добавил еще тише и еще жестче: – Вывести обоих. Туда, под окна, чтобы я видел. И повесить!
Бывшего председателя комитета, поникшего, измученного и бледного, выволокли из кабинета. Охрана и бойцы спецкорпуса уже давно поняли, что приказы здесь не обсуждаются, что это война, что мирные времена давно прошли… и будут ли когда-нибудь вновь?
Глеб Сизов бросился к Ивану. Подбородок у него подрагивал.
– Должен быть суд, трибунал. Ты не имеешь права, Иван! – зашептал он с болью и надрывом.
– Имею! Мы теперь с тобой и суд, и трибунал. Да, Глеб, это война, это не маневры и игрища. И это только самое начало очень большой и страшной войны. Дай команду, чтобы все снимали. Люди должны знать правду не только о своих героях, понял? И сегодня же в эфир!
– Они откажутся…
– Кто?!
– Телевизионщики, дикторы, операторы.
– Слабонервных и мразь предательскую гнать поганой метлой! Правда, Глеб, страшна! Но люди должны ее знать! Понял? Должны!!!
Он неторопливо подошел к окну, присел на подоконник.
Когда командир альфа-корпуса покинул огромный правительственный кабинет, Ивану стало грустно. Он не мог понять, что с ним происходит. Вроде все так удачно складывается, все так хорошо идет. А тревога не убывает.
Будто не он одерживает верх. Тревога и тяжесть в душе, почти ужас, черный, безысходный ужас – будто это его ведут сейчас на эшафот… да какой там, к черту, эшафот, просто ведут вешать на первом же дереве, на первом столбе.
Почему так?! Связь! Вот почему! Он потерял связь! Они почти не откликаются.
Что-то случилось! И Гуг молчит. И Цай с Дилом Бронксом. Кеша держит Космоцентр цепко, твердо. Но и он то появляется, то пропадает. Это как в бетонном колодце – глухо, тихо, безнадежно. Нет, о какой еще безнадежности сокрушаться. Все нормально! Все даже слишком хорошо… слишком?!
– К вам генерал-майор Семибратов, – прозвучало извне.
– Впустите!
Иван никогда прежде не видал командира Особой гвардейской бригады, но почему-то представлял его здоровенным, широкоплечим мужичиной с выпученными глазищами и громовым голосом. Но в кабинет вошел быстрой семенящей походкой совсем невысокий, худенький человек с фигурой довольно-таки хлипкого подростка, серыми маленькими глазками и пшеничными густыми усами. Вошел, приложил руку к форменной фуражке.
Иван остановил его.
– Я все знаю, – сказал он, пожимая крепкую сухую руку. – Спасибо вам, Василий Мироныч, большое спасибо! Орден бы вам… да, сами понимаете, это все не сейчас, потом.
– Какие там ордена! – отмахнулся Семибратов. – Своих бить – наград не носить, а душу заливать до могилы.
– Так было надо.
– Это мы понимаем, ежели б не надо, бить бы не стали. Все равно камень вот здесь! – Он постучал себя по груди. – Две сотни душ загубили! Ироды мы и душегубы!
– Как – две сотни?! – бросил с порога вернувшийся Сизов. Он все слышал.
– А очень просто, – пояснил Семибратов, – весь, почитай, командный состав угробили. Двое из них – мои знакомцы старые, по Гадре и Деригону. вот так-то!
– Но ведь в дивизии десять тыщ?! – опять не понял Сизов.
Иван тоже стоял, полураскрыв рот, пуча глаза на бригадного.
– Андроидов мне не жаль, чего нелюдей жалеть. Новых наделают! Да ты что, не знал, что ли? – Он уставился на Сизова, будто тот его чем-то очень удивил. – Не слыхал, небось, что этот-то, бывший наш министр-то, недоверчивый такой, еще перед моей экспедицией заменил парнишечек на адроидов? Я про него давно знал, он нашему люду расейскому ох как не доверял, а это ж спецдивизия, почитай что, личная, придворная! Даже две трети офицеров на нелюдей сменил, так ему надежней казалось… вот тебе и показалось! Боевой заряд не разбирает, кто там, всех в одну могилку кладет!
Глеб оттирал со лба испарину. Куаски возвращались на его бледное чело.
Ивана весть порадовала, но не слишком. Двести душ тоже не шутка, есть грех, никуда не денешься. Но был бы еще больший грех, страшный, черный, неискупимый, коли б эти спецандроиды снесли купола, башни, зубчатые стены, саму Москву, а с ней и Россию, и все прочее.
– Может, остановить, пока не поздно?
– Нет, Глеб!
Иван снова подошел к окну. Махнул рукой Семибра-тову. Тот приблизился.
Две грубые петли раскачивались на одной могучей ветви под порывами утреннего ветерка. Человек пятнадцать зевак топтались поодаль, их никто не гнал. Четверо охранников делали дело сноровисто, но неумело. Парни знали, кого вешают – таких сто раз мало сунуть в петлю, смущало лишь присутствие двух операторов – дело доброе, да присловье можно дать нехорошее. Иван будто чувствовал состояние этих ребят. Но отступиться не мог.
Семибратов смущенно разглаживал усы. Ему тоже было неловко. Но старые времена оставались позади, он это хорошо понимал, теперь прошло время безнаказанности, теперь пришла пора отвечать за содеянное, а отвечать надо, это по справедливости, это по-Божески.
Иван поймал вопрошающий взгляд оттуда, снизу.
И махнул рукой.
И будто услыхал вдруг, как жалобно заскрипела могучая ветвь, застонала под тяжестью двух повисших на ней тел, заплакала, зарыдала своим древесным тихим плачем. И ему стало жаль это старое, вековое дерево, по которому прежде лазили резвые и безгрешные детишки, и на котором висела теперь эта грязная, отвратительная, гнущая к земле нелюдь.
Два бронехода на лету превратились в ослепительно белые шаровые молнии, полыхнули чередой разрывов и исчезли в белесой дымке. Еще два! Гуг ударил кулаком по кованой панели. Выругался.
Народец у Гуга Хлодрика подобрался лихой и гиб он почем зря. За полутора суток почти треть головорезов вышли из строя. Но главного они добились – разгромили вдрызг все станции слежения в Европе и над ней, все основные узлы связи. Семь баз противокосмической обороны были в его руках – только сунься кто! Еще четыре базы – в норвежских скалах, под Барселоной, на Крите и Гидрополисе отчаянно. сопротивлялись, их не удалось застичь врасплох.
Никто не понимал, что же происходит – ведь не было нападений ни с Запада, ни с Востока, ни из Космоса, ни из внепространственных структур.
Координационный Совет с перепугу позалезал в подземные бункера, отрезанный ото всего мира, обескураженный и беспомощный. Полиция и прочие надзирательно-карательные подразделения разбежались по домам и убежищам после первых ударов Гуговой армады. Ошеломленный и обалдевший народ в панике и отупении громил магазины, сводил счеты с обидчиками или должниками – когда-то еще придется! В два дня вся Европа превратилась в горящий, зудящий, безумный растревоженный муравейник.
Бились насмерть три армейских части. Отбивали все натиски, ждали подмоги. Откуда?! Гут твердо знал, никто им помогать не будет. В России – Иван со товарищи. Всеамериканский спрут наверняка похотливо и плотоядно потирает свои щупальца, он влезет в дело, когда обескровленная, выдохшаяся Объединенная Европа изнемогшей жертвой ляжет у его ног. Нет, им не помогут, надежды лишь юношей питают. Но там не юноши, там солдаты.
– Сигурда ко мне! – взревел Гуг-Игунфельд Буйный, вставая со своего ажурно-чугунного, огромного трона.
– Сигурд в бою! – спокойно доложил дежурный – однорукий бритый малый лет пятидесяти, закованный в кольчугу и увешанный оружием. Он восседал в пластиковом кресле прямо за спиной карлика-андроида с огромной полупрозрачной головой. Тот отслеживал показания шести внешних локаторов на двенадцати экранах, контролировал решения управляющего «мозга». Если бы спецслужбы Объединенной Европы не погрязли в корыстолюбии, лени и свойственной таковым службам гордыне, они бы давно покончили с Гугом и его армадой – достаточно было шарахнуть глубинным зарядом в его логово, уничтожить центр управления вместе с заурядным штабным «мозгом» и всей его обслугой. Но кто мог предположить, что начнется эдакое?! Во всем Мироздании были только три силы, которые смогли бы одолеть Объединенную Европу. Это Великая Россия, Всеамери-канские Штаты и Синдикат. Но никому не нужно было нападать на нее, все и так превосходно ладили друг с другом, даже откровенно гангстерский мафиозно-бандитский вселенский картель, содержащий свою гигантскую армию с сотнями боевых капсул, тысячами штурмовых бронеходов, десятками внепространственных звездолетов и миллионами бойцов, не стал бы резать курицу, несущую золотые яйца, гангстеры прекрасно уживались с властями и различить, кто где, было просто невозможно. Конечно, Синдикат мог бы вступиться за Европу, отстоять отлаженный и привычный аппарат устоявшейся власти – этого Гуг боялся больше всего – но не сразу, Синдикат будет разбираться, искать свою пользу, он на рожон не полезет, по крайней мере, в ближайшие три дня, наверняка там уже подумывают, как и в Штатах, чуть выждать и уж навсегда, цепко и крепко прикрыть Европу своей ладонью. Умники!
– Сигурда ко мне, дьявол вас побери! Немедленно! Гуг еле удержался, чтоб не врезать дежурному промеж глаз. Распустились, понимаешь! Рассуждать смеют! Гуг знал – чуть ослабишь удавку на глотках этих бестий, сожрут с потрохами. Он рвал и метал, грозил и пугал, скрипел зубами и метал молнии глазами. Но внутренне он был спокоен и доволен. Эти зажравшиеся, обленившиеся свиньи не могли противостоять ему, не знавшему покоя и отдыха, закаленному в борьбе и страданиях. Они сами ложились наземь и задирали лапки вверх. Лондон, Париж, Мадрид, Рим сдались после первого натиска бронеходов, выбросили белые флаги, а ведь в налет шли один против тысячи, против десяти тысяч… они просто обабились тут на Земле, изнежились, все по-настоящему боевые части на Аранайе, на дальних подступах, в глубоком поиске и геизации, на заставах и границах… а здесь дерьмо, здесь жандармы и стукачи, им бы невинных хватать и в каторгу пихать, это они мастера, воевать они не могут и не хотят, боятся. Гуг терзался и ликовал одновременно. А бой шел над самой его головой – на подступах к Бонну.
Берлинские цитадели пока не трогали, там рядом граница Великой России, там свои сложности… А вот «дно» Гуга подвело, да и чего было ожидать ото всей этой сволочи – вместо того, чтобы накрывать сатанинские притоны, всеевропейская воровская и бездомная мразь ринулась громить лавки. Ну и плевать!
Гуг в который раз уселся перед армейским всепрони-кающим передатчиком.
Они услышат каждое его слово, и может, поменьше будет смертей, хоть немного поменьше! Он не пил уже третий день. И от этого глотка совсем охрипла, голос утратил громовость, стал тусклым. Но Гуг старался на совесть.
– Ребятки! Братки! – орал он в микрофон. – Это говорю я, Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный! Все вы знаете меня! Да, да, с вами опять говорит легендарный вояка, десантник-смертник, про которого вы читали в учебниках еще в школе, про которого вы смотрели фильмы… Вы узнаете меня?! За всю мою паршивую жизнь я не соврал ни разу! Слышите, ребятки, ни разу! Я не совру и сейчас, вы знаете. Кончайте эту хренотень и идите к нам. Мы не бандиты! Мы не террористы! Мы спасаем вас, Европу, мир, Землю. Эти подлые свиньи, которых вы защищаете, предали всех нас, и вы знаете об этом, они вас убивают, а не мы! Вы герои, вы бойцы, вы воины. А они гниды и иуды поганые! Уже пять дивизий перешло на нашу сторону, я клянусь вам, это правда! Мы очистим Европу от нечисти! Вы знаете меня! И весь десантный корпус знает меня! Мою глотку не могли заткнуть ни тюрьмами, ни пытками, ни каторгами! Поэтому вы и верите мне, поэтому вся наша десантная братва, что поблизости к Земле, сбегается к нам. Прекращайте огонь! Нам тяжко и совестно убивать братьев! Четыреста семьдесят городов Европы признали нас и прекратили сопротивление… И не думайте, что эти выродки, эти суки пришлют вам подмогу, они наполовину разоружили вас, они услали все боевые соединения к черту на рога, они развалили и разграбили все базы по всей Вселенной. Но пришел для них час возмездия! С нами Бог, братки! А от них отказался даже сам дьявол, они уже в заднице! И они хотят забить туда и вас! Не надо бросать оружия! Не надо! Просто переходите к нам! Мы вам верим, потому что вы такие же как мы – простые, честные и смелые парни! Нам незачем убивать друг друга!
– Я пришел! Зачем звал?! – донеслось из-за спины.
Гуг обернулся.
Это был Сигурд – черный, прокопченый, в разодранном полускафе и с кровавым синяком под глазом. Его и впрямь вытащили из какого-то рукопашного боя. Сигурд был взвинчен и зол. Он уже и помнить не помнил о своем былом предательстве. Но Гуг его сразу охладил.
– Хватит геройствовать, мой мальчик! – процедил он резко и безоговорочно. – Хватит! Вся эта буза уже кончается, и ты мне нужен живым!
– Там гибнут наши! Пачками! – закричал Сигурд, встряхивая свалявшимися и почерневшими от запекшейся крови, но местами еще белыми кудрями. – Они опомнились. Они уперлись! И мы не можем их подавить!
– Не возьмем силой, возьмем измором! – отрезал Гуг. – У них почти нет серьезного оружия, мы упредили их! И сомнем, рано или поздно сомнем!
Сигурд сплюнул на мраморные плиты кровью, утерся. Он никак не мог отдышаться.
– Я не брошу людей! Там отборные части бундесвера, понимаешь?! Больше таких в Европе нет. И если мы не выбьем их сейчас, они устоят и пойдут на нас. Ты не уговоришь их, Гуг, им плевать на твои байки!
– Молчать!!!
Гуг неожиданно резко для его грузного тела выбросил вперед кулак – и огромный распаленный викинг, юный Сигурд полетел наземь, дважды перевернулся через спину и голову, уже пошел на третий, но с размаху наткнулся на стену, замер на миг и сполз вниз, на плиты. Он был ошеломлен и ошарашен. Но он не потерял сознания. Полулежал и бессмысленно-восхищенно смотрел на Гута Буйного.
Тот быстро подошел к лежащему, встряхнул за плечо.
– Ну ладно, вставай, малыш! Прости, не рассчитал удара, не думал, что ты такой хлипкий. – Гуг Хлодрик улыбался примиряюще, но улыбка была невеселой. Он готовил Сигурда на свое место, мало ли что случится, все смертны… но не под стеклом же его хранить, все-таки не принцесса на горошинке. – Поднимайся давай, хватит отдыхать! Черт с тобою, пошли наверх.
Я хочу сам поглядеть!
Гуг повернул голову и сурово уставился на дежурного в кольчуге. Тот все понял. Операция должна идти и без шефа, без главнокомандующего. Ничего, «мозг» вытянет командование тремя сотнями ударных группировок и просто отрядов по всей Европе, вытянет. Главное, чтоб сами там, на местах, не начудили от лихости и вольности, по удали да бесшабашности – легко завести ребяток, а остановить будет ох как непросто! Для надежности Гуг погрозил корявым красным пальцем, напоминающим издали огромную волосатую морковину.
Палец был некрасив. Как и сам Гуг-Игунфельд – могуч, огромен, матер, умен, смел до безумия, неукротим и буен… но некрасив. Им с Ливой Стрекозой хватало одной ее красоты на двоих. Но Лива еще спала – спала долгим, беспробудным, а, может, и вечным сном. Каждые полчаса Гуг себя ловил на том, что мысленно и безответно заглядывает в ее глаза, бездонные, синие, колдовские. Он утопал в них, но всегда успевал выдернуть себя наружу, в явь… так и свихнуться было недолго.
– Ладно, пошли!
– А скафандр?!
Гуг хлопнул себя по бокам обеими ладонями – броня полускафа отозвалась тугим, еле слышным звоном.
– И этот сойдет, не в таких переделках бывали! – Он вдруг с сомнением поглядел на свой биопротез, нога поскрипывала, могла подвести.
Они нырнули в шахту подъемника – шахта была обманкой, прошли в боковое ответвление. Пневмокапсула за секунды перебросила обоих на двенадцать миль восточное, пошла вверх – полтора километра до запасного ангара. Там стоял личный Гугов бронеход. Не было у него раньше такого, да перед самой ссорой Дил Бронкс расщедрился, приобрел, не ради приятеля, а для дела.
– Слышишь? – поинтересовался Сигурд, потирая ушибленную челюсть.
– Чего-то слышится родное… – промычал Гуг. Отсюда до места боев было тридцать с лишним километров, но грохот, свист, визг, лязг пробивались в ангар.
– Во выбрали местечко на свою голову! – скаламбурил Гуг. – Нет, чтоб где-нибудь под Миланом или Веной!
Гуг старался не думать, что там творится сейчас в России, что в Штатах. Он знал точно одно – Космоцентр заглох, значит, он захвачен, значит, Иван работает, все остальное неважно, связи нет и, похоже, не будет. Они выиграют время, а это главное… В глубинах души жил тихий, но постоянный страх – рано или поздно эти тоже начнут, сейчас еще не бой, еще только подготовки к бою, бой будет позже! Но хватит об этом! Пусть у Ивана голова болит обо всей Вселенной, а он будет свою работу работать!
– Залезай! – прорычал он недовольно.
Сигурд вдавил литое тело в мембрану люка. И пропал в нем.
Гуг еще раз окинул взором бронеход, это здоровенное и громоздкое, неповоротливое на вид чудище с массивным трехметровым шаром-головой, утопленной в семи-лепестном обтекаемом жучьем туловище. Двенадцать су-ставчато-упругих ферралоговых лап пружинисто удерживали многотонное тело. Из пазов мрачно выблескива-ли титанофольфрамные несокрушимые траки.
Бронеход мог ползать, летать, прыгать, ходить, катиться с легкостью воздушного шарика, накачанного водородом, но при этом был нашпигован таким количеством ракет, снарядов, излучателей, бомб и прочего добра, что глядеть на него было страшновато. Бронеход был несокрушим. Но ежели попадал в перекрестие четверного базового боя, сгорал в долю мига. Такого боя не выдерживало ничто из созданного землянами. Но по всей Европе стояло только девять подобных боевых установок, называли их ласково и нежно – «Дыхание ночи». И дыхание это было смертным.
– Ну что, готов?
Гут спросил машинально. Он прекрасно видел, как Сигурд замер в почти непрозрачном шаре. Шарик этот был катапультирующимся креслом с мыследатчиками, боевым креслом управления. Второе такое же висело в полуметре. Гуг с трудом втиснулся в шар. И сразу ощутил успокоение и ясность ума – срабатывали психоотводы. «Готовность?» – мысленно вопросил он. «Полная, боевая» – мерно отозвалось внутри черепа.
– Сперва поглядим, чего там делается, – предупредил Гуг Сигурда и повел бронеход к выходу.
Керамические створки-ворота ангара убрались. И они плавным и мощным прыжком выскочили наружу. На две-три секунды застыли на поверхности, пружиня всеми двенадцатью конечностями, и тут же резко, набирая скорость, пошли вверх, за облака. Гуг даже не успел разглядеть сквозь прозрачную обшивку-броню – какой там снаружи денек, солнечный ли, пасмурный. Только одинокая ветла под налетевшим ветром махнула им на прощание своей зеленой гривой, и все пропало, лишь муть белизны по бокам да волокна клубящегося пара.
Гуг включил локатор – пространство сразу же обрело хрустальную прозрачность. Теперь, с высоты сорока трех миль они видели ясно и четко всю картину боя, точнее, огромного и сумбурно-сумасшедшего сражения. Гуг даже не понял сразу, почему это внизу царит такая кутерьма бестолковая, кромешный бедлам.
Но Сигурд оказался сообразительней.
– Они поверили тебе, – недоуменно прошептал он, – чудеса, да и только!
– Кто?! – вопросил Гуг.
Ответа не дождался. Тут и без ответа все становилось ясным. Там внизу с восьми сторон одновременно, сменяя друг друга в стремительных налетах и отходах, извергая океаны огня, тучи снарядов, бомб, гранат, ракет, снопы излучений, смертные языки бушующей плазмы, бросались на опорную планетарную базу германского легиона вооруженных сил Объединенной Европы десятки штурмовых и десантных бронеходов. За исключением трех-четырех обугленно-издырявленных машин-ветеранов, с которыми Гут начинал дело, почти все они были отбиты в ходе боев.
База держалась чудом, ее спасала двухметровая тита-новольфрамная оболочка и километровый слой грунта. Она выбрасывала наверх, под плавающие бронекупола оборонительного рубежа один батальон за другим. Гут все это предвидел – итальянские, французские, испанские и прочие легионы Европы сдавались после первого десятка уничтоженных наемников. Но бундесвер стоял насмерть. Германцы дрались лихо, спокойно и умело. Лишь один полк – три батальона на армейских самоходках, вырвавшись из-под куполов, выкинули «белые» сигналы-буи и резко ушли вправо на восемь километров. Именно их и имел ввиду Сигурд, именно они поддались на крик Гуговой души, не желавшей лишних смертей. И именно их, ожесточенно и сосредоточенно, обстреливала база. Полк поначалу молчал, полагая, что за ним последуют другие, но потом стал огрызаться, отвечать снарядом на снаряд. Все смешалось. Все перепуталось. Все превратилось в беснующийся и кромешный ад. Локаторы позволяли видеть картину боя ясно и четко, но для простого, невооруженного глаза сражение было покрыто непроницаемым мраком дымящихся, крутящихся, сатанинских клубов перемешанных газов, пыли, огня, дымов, песка, глины, крови и испарившихся вместе с машинами тел.
Гуг шершавой ладонью утер мокрый лоб, поглядел на Сигурда изнизу, из-под клочковатых и кустистых бровей.
– Заварили мы кашу, мать их под ребра! – процедил он.
Сигурд кивнул. Он не понял смысла слов, он рвался туда, в бой. И Гуг все видел, его трудно было обмануть. Только одной лихостью и азартом не возьмешь, в бою расчет нужен, сноровка да навык.
– Да прикройте же вы «белых»! – заорал он по внутренней на командный пункт. – Их же перебьют всех. Живо, мать вашу!!!
Он знал, что «мозг» сейчас работает верно, он отслеживает возможность уловки, военной хитрости бундесвера, ведь перебежчики могут, воспользовавшись доверием и простодушием Гуговой армады, ударить в спину, кто их знает. Надо еще проверить, как по ним бьют с базы…
Нет, били смертным огнем, без обману. Значит, он не ошибался.
– Слушай мою команду! – пуще прежнего взъярился Гуг Хлодрик. – Всеми силами западного и северного флангов подавить левый рубеж! Смять его к чертовой матери!!!
Понастоящему надо было наладить связь с Иваном. Раз он взял Космоцентр, стало быть, у него есть ударные соединения там, наверху. Один хороший глубинный заряд с внешней орбиты, боевой заряд направленного действия – и с базой было бы покончено, несколько тысяч бундесверовцев разом бы отправились по разнарядке, кто в рай, кто в ад, а расплавленная и испарившаяся броня их рубежей выпала бы где-нибудь за сотни километров тяжелым дождичком. Но связи нету, это во-первых. А во-вторых, такой удар означал бы дело нехорошее и опасное пока, военное вторжение в Объединенную, чтоб она сгорела, Европу! Вторжение в эту прогнившую и выродившуюся помойку! Нет, надо самим добивать гадов. Самим!
– Как я буду нашим в глаза глядеть?! – неожиданно спросил Сигурд. – Зачем ты это сделал?! Лучше б меня прибили раньше…
– Заткнись, щенок! – Гуг пресек недовольство в зародыше, пресек в очередной раз. Он не имел права рисковать.
Но он рискнул.
Бронеход, послушный воле человека, взмыл еще выше, пронесся сквозь мрачные вихри бесшумной молнией. И камнем пошел вниз. Первые три слоя защиты они прорезали как нож масло. На четвертом изрядно тряхнуло. А пятый стал подобным бетонной стене – от удара Гуг чуть не вылетел из кресла-шара.
Сигурд рассек лоб во втором месте, прямо над переносицей. Датчики оповещения замигали тревожно-багровыми огоньками – серьезные повреждения носовой части и внешних стабилизаторов, отказ правого гравиноса… все произошло в долю секунды, но бронеход сам среагировал – долбанул вперед и вниз таким залпом, что Гуга с Сигур-дом в их шарах залило из аварийных систем спасительными, гасящими удар маслами, еще немного и катапульты сработали бы на выброс вне воли и желания экипажа.
– Ты спятил, босс! – еле слышно прохрипел юный викинг. Он был на грани обморока, сознание то угасало, то прояснялось.
– Нет, сынок, – ласково и мягко прошептал Гуг, – я еще не совсем спятил. – И тут же добавил резко, отрывисто: – Пора!
Второй, усиленный боевой залп бронехода, вырвавшийся снарядоракетами из сорока девяти жерл и излучателей, мгновенно ушел вниз, подобный тысяче молний, которым суждено сойтись в одной крохотной, но нужной, слабой точке с прицельно лазерным боем.
В тот же миг Гуг вывернул машину из смертного, безумного пикирования, из ускоренного всеми двигателями падения, увел ее резко вправо, стелясь над изуродованной, изрытой землей и искореженными, уродливо вывернутыми наизнанку, рваными краями бронированных бункеров. Он успел блокировать катапульты, и от этого их крутануло, шибануло, долбануло еще троекратно, залило хлопьями и маслами уже по всем внутренностям шаровидной головы, утонувшей в брюхе машины.
– Я готов… – прошептал Сигурд, отключаясь, выпадая из мира осязаемого.
– Не знаю как ты, мальчик, – в полубреду отозвался Гуг Хлодрик Буйный, космодесантник-смертник экстра класса, беглый каторжник, вырвавшийся из гиргейского ада наперекор всем смертям и самой судьбе, добрый и малость грустный, стареющий не по возрасту северный богатырь, – не знаю как ты, а они-то уж, точно, готовы!
Лихой маневр выбросил штурмовик из перекрестия четверного базового боя. Но в полумиле за кормой так прогрохотало, так ударило, что он еще долго летел кубарем, будто брошенный исполином и бешенно вращающийся в воздухе пляжный камень-голыш.
Сигурд пришел в себя от сумасшедшего надрывного хохота. И он вовремя успел перехватать управление, выровнять машину. Теперь их забросило в зону обстрела перебежчиков, которых по-прежнему долбили отовсюду – одни, наказывая за предательство и бегство, другие – не доверяя, по инерции. Даже локаторы, искореженные, поврежденные, но не выведенные из действия, не могли передать всего ужаса, безумия и вакханалии чудовищного и беспорядочного боя. Клубы черной и огненно-желтой гари пронизывали ослепительные молнии всех цветов радуг, разрывы тысяч мин-прозрачников, висящих неуловимыми убийцами повсюду, озаряли непроницаемый мрак мраком ослепительно-багряным и еще более непроглядываемым… и только черные контуры сотрясающихся от адского напряжения штурмовиков все шли и шли вперед, на цель, и тут же взмывали над ней или выворачивали в сторону – то были счастливчики, уцелевшие. Кому не повезло сгорали в последнем падении и проливались огненным дождем на обороняющихся. Сила нашла на силу. Жизнь на жизнь. Смерть на смерть. Так могли биться только настоящие солдаты, подлинные воины, которые не знают пощады и не умеют сдаваться.
А Гуг хохотал.
Сигурд понял сразу – босс сошел с ума, не вынес накала боя, не выдюжил перегрузки, так бывает, так всегда бывает: десантники или погибают или сходят с ума, бойцы не умирают в постелях и не пишут мемуаров.
Сигурд попытался взять на себя мыслеуправление бронеходом, взять полностью. Но, не получилось. Гуг сопротивлялся, его воля была базальтовой твердости – даже пребывая за гранью рассудка, он не выпускал вожжей из рук.
И приходил в себя. Да, приходил!
– Погоди, малыш, – сипел он. И тут же давал распоряжение в центр: – Усилить натиск! все коробки одним броском! на левый рубеж!!! ну давайте же, дьявол вас забери!! Вперед! Мы пробили защиту! Вперед, ребятки!! Это победа!!!
Они поднимались все выше, Сигурд знал для чего – нужен еще один заход, последний. А может, и не нужен уже, бреши пробиты, теперь справятся и без них… А Гуг все продолжал хохотать, но теперь тихо, внутренне, в непомерном напряжении рвущихся из него невыразимых сил. Нет, он не был безумен. Он ликовал. Теперь германский легион не могло спасти ничто на свете. А следовательно, Европа в их руках! Невозможное становилось явью!
Они не просто брали верх, они его уже взяли, они прошли ад сражения, чтобы победить и выжить. Выжить?!
Бронеход успел выпустить последний, сокрушительный залп в цель, когда две сигма-торпеды пробили его корму, разорвались океаном смерти. Ни бортовой «мозг», ни тем более, Гуг с Сигурдом не успели ничего ни увидеть, ни понять. Подброшенные в мрачно-клубящиеся выси вместе с прочими кусками и обломками машины, они зависли на какое-то время на дороге в небеса, в рай, но грехи их оказались, судя по всему, слишком весомы – и они полетели вниз, на грешную землю, превращенную ими в саму преисподнюю.
Человек падал медленно, раскорячив руки и ноги, будто не падал, а тонулввязкоми прозрачном океане. Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, сидевший на титано-пластиковой крыше полицейского скар-джипа, не видел, с какого этажа выбросили беднягу, то ли с триста двадцатого, из-под самой золоченой крыши, то ли просто с трехсотого. Не первый и не последний! Народишко вошел во вкус, в охотку, его теперь не скоро остановишь!
Крузя страдал душою и телом. Телу все еще хотелось живительного вливания, душе не хотелось видеть всей этой гнусной мерзости.
– А ну-у, взяли-и-и!!! – взревел синемордый ополоумевший негр снизу. И уцепился за крыло джипа.
Негр был пьян, обколот, обкурен и дебилен с рождения, его красные джинсы вымокли в липкой коричневой дряни из ближайшей лавочки, а руки были покрыты толстым слоем жирных мух – наверное, он вымазал их медом или джемом во время погрома.
– Давай, давай! – завопила на тысячи полуживотных голосов толпа и навалилась на ненавистную летающе-скользящую повозку с желтой шестигранной звездой. – Переворачивай их, сук поганых! Дави! Бей!
Крузя еле успел ухватиться за ажурные выверты высоченного фонаря, сработанного халтурно и грубо под старину. Повис. Он лицезрел торжество беснующегося люда, крушащего все подряд, пьяного, озверевшего, сатанеющего от вседозволенности и возможности пограбить всласть. Это было море, нет, целый океан багровых, бледных, желтых, белых, черных, розовых и синюшных рож, выпученных глаз, оскаленных ртов и воздетых, растопы-ренно-алчных рук.
Ликование мешалось с беснованием и предсмертными воплями задавленных, избиваемых, терзаемых.
Но не всем удавалось вдоволь насладиться свободой.
Очередной выброшенный из высотного нутра небоскреба рухнул прямо на синемордого дебила в красных штанах, в миг превратив его в груду еще шевелящегося липко-парного мяса, а заодно ломая шею хлипкому желтолицему парнишечке-панамцу и калеча прочих соседей заводилы-негра. Это и утвердило в мысли мнительного Крузю.
– Расступись, гниды! – выкрикнул он истошно.
И сиганул с фонаря вниз, на головы.
Под его ногами что-то хрустнуло, треснуло, хрипнуло, упало. В бока ударили сразу с трех сторон. Он не остался в долгу, всадил нож в ближнего своего. Тут же выдернул. И дал волю локтям.
– Поубиваю, гады-ы!!! – завопил он.
Кричать было бесполезно. Эта дикая и алчная толпа рвалась к крупным магазинам, к банкам, к закрытым ювелирным лавкам, музеям, еще оставшимся в этом прогнившем городе.
Нью-Йорк встал на дыбы и ходил ходуном. Население его пресытилось разбоем по супермаркетам и забегаловкам, ларькам и магазинчикам – все это было давно перевернуто, взломано, разбито, растащено, разграблено, развалено, разорено и раскрадено. Но хмельной и пьянящий азарт гнал толпу на крупную, обороняющуюся дичь. И это надо было видеть. Где-то там, в недрах еще неразгромленных зданий и витрин таились сверкающие множеством граней бриллианты, сапфиры, изумруды, агаты, тускло поблескивали груды всемогущего золота, лежали тугие и бессчетные пачки хрупких новеньких ассигнаций, стояли бесценные кубки и изваяния, висели картины, стоящие больше межзвездных лайнеров… и все это можно было достать, взять, унести!
Закона не было! Власти тоже! Возможность получить все сразу, завладеть несметными сокровищами, дающими рай на земле, сводила с ума. Город разом разделился на жалкие тысячные, сотенные кучки обороняющих, защищающих свое и не свое нажитое, и на прочих, на сорок семь миллионов рвущихся в рай. Да, это надо было видеть!
Если бы Арман-Жофруа, проторчавший всю жизнь на иных планетах и на орбите, знал, что дело обернется эдаким вселенским бедламом, он никогда бы не взялся за него. Крузю просто тошнило от этой гнуси и гадости.
Разбой и разгул длились вот уже третий день, непрекращающимся кошмаром. Полиция сразу же, почуяв, что пахнет жареным и можно получить сполна за все дела, испарилась, пропала, попряталась, только скинутые форменки, разодранные в раже толпой – больше ничего за исключением, разумеется, двух-трех замешкавшихся и растерзанных копов, про которых в таком людском водовороте и поминать грех. Частная охрана еще держалась. Кое-где. Но и ее сметали. Толпа гнала саму себя, подобно муравьям, гасящим огонь и засыпающим реки своими телами.
Толпа не щадила никого, в том числе и тех, из кого состояла, кто был ее плотью и кровью, ее мясом. Толпа была жестока и беспощадна, тысячелика и безглаза, безудержна и скора на расправу. Никто в одиночку не осмелился бы на такое. Но все вместе… Крузя хорошо помнил, как и Иван с Дилом говорили чего-то про отвлекающие маневры и прочее, про их особую и нужную роль принимающих огонь на себя. Но они ничего не говорили про то, что будет так хреново, так погано и подло. Родиться человеком, жить среди людей, пускай и далеко от них, верить, жалеть их, любить… и вдруг узреть их без грима, без белил и румян – дикими, алчными, похотливыми скотами, хуже скотов, ибо ни одна скотина не ведет себя так, подобно «раскрепощенному и свободному» человеку, рвущему глотку собрату, созданному по Образу и Подобию. Нет, это невозможно!
– Пусти-ите-е!!! Я сама-а-а!!!
Крузя вздернул голову, не забывая бить локтями и кулаками направо и налево, продираясь к переулку. Чуть левее, на балконе второго этажа три разгоряченных типа в драных рубахах насиловали тощую девицу лет четырнадцати, насиловали, беспрестанно избивая ее, ломая руки и ноги, выдавливая глаза, выдирая волосы и рыча, хохоча, визжа.
– Жи-и-ть! Я хочу…
Крик оборвался лопнувшей струной, оборвался с перехваченным или сломанным горлом. Крузя рванулся сильнее, подмял под себя жирного мужика в оранжевом пиджаке на голом теле, оттолкнулся. С его широкой спины вскарабкался на плечи сразу двух парней, лягнул их, чтоб не цеплялись за ноги, полосанул ножом, ухватился за край балкона, рывком выбросил могучее тело на перила.
– Не надо! – раззявил пасть ближний.
И упал с проломленным виском.
Второму, вихрастому ражему парню лет тридцати пяти, Крузя свернул голову – одним взмахом руки, профессионально, так он расправлялся с нугагами за тридцать световых лет от Земли, в созвездии Бурбона. Свирепых и подлых нугагов не было жалко. Этих тоже. Но там у Крузи были крепкие нервы, там он работал. А здесь он сорвался, разнюнился.
Третьего он тихо, не обращая внимания на вопли и мельтешащие кулаки, положил спиной на перила. Выждал, увидел дикий, животный страх в глазах, а потом легким движением переломил хребет.
Кем они были раньше? Клерками в конторах? Или мелкими делягами-предпринимателями? А может, продавцами или массажистами… плевать. Теперь они трупы. И эта тоже – труп. Крузя перешагнул через изуродованное девичье тело, вышиб ногой дверь и вошел в комнату. Так он быстрее выберется из сумасшедшего дома, из этого безумного мира.
В комнатенке, убогой и грязной, в которой наверняка жила эта дрянная девчонка, стоял большой засаленный диван. Крузя плюхнулся на него. Прикрыл глаза. Надо немного расслабиться, сюда никто не полезет, здесь уже нечего брать.
Три дня назад, почти три дня, их было всего ничего – он, полтора десятка надежных ребят из «длинных ножей» – у десантной лихой братии везде кореша сыщутся. Свои, родимые, братки, с которыми на серьезные дела хаживали, – да вокруг шушеры с полтысячи, за каждым еще малость – желающих хоть и невеликий, но свой куш сорвать. Арман-Жофруа, постаревший и расплывшийся, больной и усталый, даже прикинуть не мог, сколькие решатся, а кто в кусты сбежит. А оказалось, только искорку поднеси. Полыхнуло вон как!
До сих пор полыхает.
В комнату ударило гарью – небоскреб напротив горел. Черные клубы валили в небо. Крузя поморщился, не разжимая век. Долго не засидишься, запросто сгореть можно, в самом прямом смысле.
А ведь они начали с крох – вырубили сети по шести кварталам. Побили витрины. Сами и не совались никуда, ничего не брали, наказ был строгий – кто сорвется, на нож поставят, а ребятки закон уважали. Начало лихое было и забавное. Но Иван с Дилом все верно рассчитали, вон во что вылилось-то! Уже армейские части к Нью-Йорку подтягивают. Скоро и правых и виноватых, всех подряд пачками мочить начнут. Хорошо, ежели пачками, а то ведь могут и газами травить, у этих парнишек в камуфляже дело не задержится: дан приказ – пускаем газ! Нет, надо бежать, рвать когти… Крузя и сам не заметил, пообщавшись с «длинными ножами», как усвоил их говор.
А еще Иван говорил, мол, святое дело делать будем, нужное, очистительное и спасительное, иначе не просто все сдохнут на Земле и в окрестностях, но и погублены будут – то есть, душ своих бессмертных лишатся… Бессмертных душ?! Крузя чуть на ноги не вскочил. Да разве у этих скотов, у этих гадов-нелюдей есть души? Бессмертные?! Не-е-ет!!! У гнид, мокриц, червей и тараканов нет душ, и погубить их нельзя! Их надо просто травить! Отравой! Газами! Вот и пришел к тому, с чего начал. К газам. Стало быть, ничего иного человек и не заслуживает, как существо низкое, грязное, жадное, трусливое, жестокое и подлое. И нечего себя винить, были б ангелы, да что там ангелы, были б люди простые, нормальные, не дали б себя завести, нормальный, он грабить и насиловать не пойдет… а это скоты! Жирные, лощеные, холеные, балованные, изнеженные, алчные скоты. Лучше было помереть в запое, помереть на орбите, на старом заправщике, сдохнуть от беспробудного пьянства… чем прозреть?!
Крузя встал. Плюнул под ноги.
На балкон, в окно, в дверь лезли визжащие, орущие, хрипящие хари. Так, снаружи, рушился прямо на головы и спины горящий домина. Рушился огненными, полыхающими балками, стенами, обивками и обшивками, всей той дрянью, о которой Крузя не имел ни малейшего представления. Вой стоял там вселенский – безумолчный и страшный.
Ну что ж, они получают то, чего заслужили.
Он выломал дверь. Разбросал с десяток прущих на него скотов. И прямо из окна лестничной клетки выпрыгнул наружу, в загаженный, замусоренный двор.
Два наполненных кровью близ(копосаженных глаза смотрели прямо на Ивана мутным звериным взглядом. Еще два недоверчиво и злобно щурились с висков, высматривали невесть что, то ли жертву, то ли опасность. Вместо носа поднималась и опадала при шумном дыхании толстая морщинистая перепонка. Но самое неприятное впечатление производил безвольный полуоткрытый рот с вислыми серыми губами и неровным рядом проглядывающих желтых зубов – это были даже не зубы, а зубища, такие могли быть только у животного…
Впрочем, не человек же это! да, уже не человек!
Иван коснулся пальцами бронестекла – и оно тут же вздрогнуло от удара, ответного удара. Чудовищный трехметровый и четырехглазый монстр с такой силой саданул своей волосатой лапищей, что запросто мог бы сбить с копыт шестиногого исполинского зангезейского быка, не то что Ивана.
– Лучше их не дразнить, – тихо посоветовал служитель.
– Нервные?
Лысоватый и невзрачный старичок угодливо заулыбался, закивал торопливо, но не ответил, видно, и впрямь считая, что слово – серебро, а молчание – золото.
– Ну и чего там про него прописано? – поинтересовался Иван.
Служитель быстренько набрал код на своем ручном пультике. И прямо на стекле ячейки вычернилось четкими буквами: «Коротеев Александр Артурович, 2420 года рождения, родственников не имеет, поступил в октябре 2468 года с диагнозом локальная парамнезия после возвращения из Дальнего Поиска…»
– Сволочи! – сорвался Иван. – И нашего брата не жалеют!
– Не жалели, – поправила его Светлана, – теперь все будет по-другому.
Она была бледной, кончики пальцев подрагивали. Но Светлана не отворачивалась, она пристально вглядывалась в обитателя каждой ячейки это жуткого подземного паноптикума… нет, не паноптикум! это совсем иное заведение, и недаром Иван выкроил полчаса, оставил все на Глеба Сизова, чтобы заглянуть в тайные лаборатории генетических фабрик, недаром! такого Светлана не видывала ни в Системе, ни в Осевом… там что, там призраки. А здесь звериная, невыносимая явь, кошмары наяву!
«…перестройка тела и мозга начата в мае 2469 года, завершена в сентябре 2477-го». Черная вязь исчезла, будто ее и не было.
А служитель добавил:
– Один из первых, неудачных образцов. Мы… они сохранили его для истории, как музейный экспонат. Отработанная же модель зверочеловека не превышает двух метров ростом и практически не отличается внешне от обычных человекоособей, но по силе и ярости значительно превосходит данный образец, а кроме того обладает исключительной послушностью и исполнительностью. Пройдемте, я вам покажу его.
– Нет уж, – не согласился Иван, – поглядим всех по порядку, у меня нет времени возвращаться к пройденному.
– Воля ваша, – покорно согласился старичок. Следующая ячейка была заполнена мутным желтоватым газом. И сидел в ней за стеклом какой-то скелет, обтянутый синей нечеловечьей кожей. Огромные базедо-вые белки выпирали из-под надбровий голого черепа. Зрачки, напротив, были крохотные – черно-красные точки.
Светлана не выдержала застывшего и лютого взгляда, отвела глаза.
– Эта особь может работать в любой атмосфере и без таковой. Сейчас она сидит в ядовитой метановой смеси, такая смесь даже при малой концентрации способна отравить…
Ивану не надо было рассказывать про ядовитые смеси и метановые атмосферы, он вволю наглотался всякой дряни в Дальнем Поиске. До сих пор при воспоминании о Сиреневом Болоте – огромном метаноагазоновом океане Тругазанды, семнадцатой планеты созвездия Двойной Гаги, его бросало в озноб. Он еле выплыл тогда из этого сжиженного ада… Конечно, там здорово пригодился бы такой малый, такой неприхотливый и работящий скелет. Но всегда остается это проклятое «но»!
– Он сам пошел на генную перестройку? – спросил Иван.
– Вы шутите, – служитель испуганно-снисходительно улыбнулся и тут же заморгал, понимая, что допустил непозволительную вольность. – Нет!
Разумеется, нет. Кто же пойдет на такое добровольно?!
– Сволочи! – повторил Иван супА и злее. В следующей ячейке сидел восьмирукий и восьмипалый бледный голован. Ничего кроме жалости и брезгливости он не вызывал. Голован с потухшими очами и полупрозрачным брюшком предназначался для управления какими-то процессами на каких-то шахтах. Иван не стал вникать. А у Светланы выкатилась из левого глаза крохотная хрустальная слезинка – в ней несчастное существо отразилось еще более жалким и нелепым… отразилось, и тут же скатилось вниз, в небытие.
Еще шесть ячеек были заполнены водой разных оттенков и обитали в них русалкообразные, чешуйчатохво-стые и плавникастые нелюди с человечьими головами и руками. Они таращились из-за стекла, вглядываясь выпученными рачьими глазищами в лица непрошенных гостей, пускали пузыри, будто хотели сказать что-то. Их руки с длинными водянисто-прозрачными пальцами вызывали ужас. А бледностью тел эти рыбочеловеки были подобны мертвецам.
– Они разумны? – спросил Иван.
– Да, – коротко ответил служитель. И тут же добавил: – Но если они проявляют животную непокорность, возмездие следует немедленно. Генетика генетикой, но под черепа им кое-чего вживляют для надежности. Внутренние системы психометрии и контроля корректируют поведение сами, так что не извольте беспокоиться, все эти создания, как бы страшны и неприглядны они ни были, находятся на службе у человечества.
– Корректируют… – в задумчивости повторил Иван. Служитель говорил шаблонами, так его обучили, так запрограммировали. Создания! Не люди, а создания! Что ж, в чем-то он прав, это, конечно, уже не люди. Но в то же время они – пока еще и люди, раз полностью не утратили разума и осознания себя личностями. Страшный сон! И он ничего не знал про это. Ничего! Нет, вранье, не надо оправдываться – генная инженерия штуковина старинная и общеизвестная, перестроечная инженерия и биомоделирование тоже невесть какие тайны… но не до таких же кошмаров доходить! Не до таких? Наука не знает границ и пределов. Экспериментаторов не остановишь, так ему говорили там, в Системе, и в Пристанище, так говорил Сихан Раджикрави, когда Иван знал его Первозургом, так говорили другие, посвященные-посвященные?! властители жизни и мира?! нет, выродки! так говорили все эти выродки, им нужно было какое-то оправдание, какая-то красивая цель, прикрытая красивыми словами – и поэтому они говорили именно так! Но почему все это здесь?! В Великой России?! Здесь, всего лишь в полутора верстах от Золотых Куполов, почти под Святынями Русскими?!
Час назад Иван узнал от очнувшегося Правителя про существование этих тайных лабораторий, про шесть огромных подземных «перестроечных» фабрик – три на Севере и три за Уралом. Каждая могла вырастить за восемь лет начального цикла по восемь миллионов зверолюдей и «перестроить» из уже существующих «человеко-особей» всемеро больше. Никогда и нигде Иван не встречал сообщений об этой чудовищной индустрии – ни в инфопрессе, ни в видеоинформах. Ни один из его многих друзей и знакомых, работавших в самых секретных отраслях, никогда не рассказывал об этих экспериментах, превратившихся в отлаженный технологический процесс, в конвейер, не везде еще запущенный, но полностью готовый к запуску. Подготовленный в считанные годы! Эти монстры зверочеловеческой индустрии проектировались, закладывались и строились в обход всех Советов, всех контролирующих органов. Народ, огромный многомиллиардный народ ничегошеньки не знал про них! Невероятно!
Лететь на заводы не было никакой возможности. Но спуститься в московскую подземную лабораторию, в сердце «перестроечной» системы Иван счел необходимым. Отложил важные дела, передоверил управление Глебу. И спустился вниз – всего на полтора километра, чуть ниже той спецпсихбольницы, в которую его бросили на верную смерть. Правда, бронированная тайная психушка была заложена в конце двадцатого века, а лаборатория «перестройки» не так уж давно – лет пятнадцать назад. Но судя по всему, кто-то работал в этом направлении и раньше, да еще как работал!
Лаборатория, по сути, была огромным научно-исследовательским институтом с опытным и предсерийным производством – двухсотметровый в диаметре шар с двенадцатью трубопереходами к огромному «бублику»-кольцу, поделенному на сто восемьдесят сегментов-камер с сотнями ячей и биоинкубаторов. Все обойти было невмоготу. Но главное пропустить Иван не имел права. Пристанище! Голову сверлила одна пронзительная мысль. Он не желал верить Аввацону, не желал верить прочей нечисти Пристанища, само естество его не могло принять их страшной и открытой лжи: «Земля – это лишь часть Пристанища, малая часть…» Не могло этого быть, и все тут! Но ведь было? Но ведь есть! Так, вот так, именно так – Пристанище закладывалось не в тридцатом веке, а значительно раньше, и Первозург говорил об этом. Что?
Он намекал, будто слуги Пристанища всегда были на Земле, всегда работали на Черное Благо… нет, бред! Черное Благо появилось значительно позже, это просто секта, колоссальная секта-спрут… и говорил про все про это не Сихан, а Авварон Зурр бан-Тург, проклятый и подлый оборотень в Шестом Воплощении какого-то Семирожденного Ога! Земля часть Пристанища? Земля – часть, или, точнее, капля непомерного, черного Океана Зла? Нет! Земля – это свеча во мраке Вселенной! Свеча Господа Бога?! Так ли? Черная свеча. Почерневшая от творимого на ней зла… Прав Авварон, прав гнусный негодяй и подлец! И не прав. Ему хочется, чтобы было так, он все делает для того, чтобы было так. Но так еще не стало! Да, так пока не стало!
– Иван! Тебе плохо?! – заволновалась Света, потянула за рукав. – Ты совсем белый!
– Нет, мне хорошо, – тихо ответил Иван. – Мне очень хорошо.
Он хотел добавить, что ему очень хорошо по одной причине лишь – он больше не странник. Он воин! Он не даст заморочить себя, сбить с толку, запутать! Он не позволит бесам вселиться в себя и вновь бросить в пропасть блужданий, сомнений, мрака. Они роятся роем. Они пришли по его душу. Но он воин. Воин!
– Здесь просто плохой воздух, – робко вставил служитель.
– Да, – Иван улыбнулся, – дух тут витает нечистый. Старичок потупился.
Голова его затряслась, руки, старческие и немощные, задрожали. Сто шестьдесят четыре немалый возраст. Осталось совсем немного, от силы пять, может, десять лет. Капля, малюсенькая капелька жизни. Но своя. Другой уже не будет. Удержать бы в трепещущем, больном сердце хоть эту… Страшные дела! Черные! Он простой служитель. Он ничего такого не делал, он как надзиратель в тюрьме, как библиотекарь в книгохранилище, как служитель в зоопарке… Зоопарк?! Зверочеловеческая тюрьма. Страшно. Могут не простить.
– И этот тоже… – Света не договорила.
Во мраке зеленеющей темной воды, на мшистом дне застыло в мерном шевелении нечто давящее, ужасное – бугристая огромная голова с двумя мутными глазами-бельмами, болезненно-кровавый клюв и полтора десятка толстых, изгибающихся отростков по три-четыре метра. Щупальца. Осьминожьи щупальца! Они свивались в клубки, вытягивались, липли к бронестеклу бледно-розовыми присосками, змеились и безвольно опадали. Зрелище было неприятное, невыносимое, ибо в бельмах глаз угадывался человеческий ум.
– Да-да, и он разумен, – поспешно пояснил служитель, – но не извольте беспокоиться, он нисколько не опасен, полностью управляем. Применяется на огромных глубинах для самых разнообразных целей. Да-да, такой может в одиночку разбалансировать и уничтожить довольно-таки солидную базу в самых глубоководных впадинах…
Даже на Гиргее, мысленно добавил Иван. Туда бы его – во мрак, под восьмидесятикилометровую толщу свинцовых вод! В памяти мелькнули бешенно вращающиеся сфероиды, черные тени, неуклюжие и стремительные донники, бледные щупальца… Нет, на проклятой подводной каторге Гиргеи не могло быть таких человеко-осьминогов, не могло! Ему показалось. Только вот глаза-бельма? Но разве все глаза упомнишь! Они преследуют его давно. Давно и повсюду. Эти черные тени, призраки тьмы и мрака. Нет, показалось. Гиргея слишком далеко. Слишком!
– И как этого… как его звали? – пролепетала Светлана.
– Одну минуточку! – служитель засуетился, щелкнул и затараторил вслух:
– Ванюков Егорий Алкаменович, сорок второго года рождения, русский, не женат, детей не имеет, отец неизвестен, мать погибла в экскурсионно-иг-ровом круизе одиннадцать лет назад, в районе Крутой Горки, это созвездие…
– Знаем! – осек его Иван. – Профессия?!
– Хмы-мм, безработный, – облегченно выпалил старичок.
– Обратная трансформация возможна? Служитель развел руками.
– Ну, ладно, – Иван вновь встретился взглядом с чудищем многоруким, только бельма колыхнулись во мраке вод. – Ладно, Егорий Ванюков, пуощай!
И отвернулся.
Светлана будто завороженная прилипла к бронестеклу. Но она ничего не видела в эти минуты. Лишь ползущий живой и призрачный туман Осевого стоял перед ее внутренним взором. Да, она видела их всех – всех! – там, в Осевом.
Значит, они погибали? Значит, они гибнут?! Значит, это не призраки, не чудища, не фантомы, а пусть и странные, не похожие на людские, но все же души искореженных, «перестроенных», невозможных людей? Зверолюдей?! Они умирают тут, на Земле, и на других страшных планетах Мироздания, чтобы обрести заключение в Осевом, обрести свободу страшных призрачных пут?! Как понять?! Как разобраться?! Но не это главное, не это… главное в том, что она и сама немного такая… какая?! Светлана в отчаянии и ужасе стиснула обеими ладонями виски, застонала.
Чудовищно-жуткий Егорий протянул к ней два толстых и мягких щупальца, розовые присоски вдавились в невидимое бронестекло. Бельма приоткрылись и ее обожгло взглядом бледных зрачков, мерцающих посреди кроваво-пучащихся сосудами огромных глаз.
– Не-е-ет!!! – закричала она. И отпрянула.
– Пойдем! – Иван грубо рванул ее за руку. Не время впадать в истерику.
Ныне иные времена. – Пойдем, Света!
Одновременно он врубил внутреннюю. «Глеб?! Ты слышишь меня?»
Отозвалось через миг: «Да! Здесь полный порядок! Мы контролируем ситуацию в стране. Что-то непонятное творится в Европе и Штатах!»
– Все понятно! – вслух сказал Иван и усмехнулся, отключая связь. Все очень даже понятно. Они там ждали его сигнала. И не дождались. И не дождутся! Это им для встряски – нечего чужим умом жить, пора давить все эти комплексы. Он их подтолкнул, научил, дал в руки их собственную силу, их ум, их волю и их честь. Чего ж еще?! Вот коли б он их вел будто беспомощных младенцев за ручку, сейчас ничего «непонятного в Европе и Штатах» не творилось бы. Но сигнал еще будет. Обязательно будет! Слава Богу, началось!
– Вот что, ребятки, – Иван обернулся к охранникам, двум офицерам Глебова альфа-корпуса, – вы мне живенько доставьте сюда Правителя.
– Прямо сюда? – переспросил один, рыжеватый, с большим кривым шрамом на скуле.
Иван недовольно поглядел на вопрошающего – на приказ следует отвечать «есть!» и бодро выполнять его, а не дискуссии разводить. Но потом сообразил, что в холодных и сырых коридорах-траншеях, где и присесть негде, обессилевший и перепуганный, обезноживший Правитель, бывший Правитель, будет мерзкой и грязной ношей для этих в общем-то ни в чем не провинившихся парней.
– Давайте-ка, лучше в шарик, там удобнее будет.
– Есть! – рыжеватый испарился, будто его и не было. Прямо за подводным диверсантом-работничком сидели в прозрачных клетях три пернатых зверочеловека. Отличались они лишь количеством крыл: у первого таковых была лишь пара, у второго две, а у третьего – все три.
– Ух ты, прямо серафим шестикрылый, – прошептал под нос Иван. – Да еще с руками. И не тяжко им тут, в неволе?!
– Испытывали в полете, – доложил служитель, – по всем параметрам значительно превосходят естественных крылатых, природных. Тут, конечно, тесновато. Выпускать неположено. В серийное производство должны пойти по спецприказу… пока что такового не было, – старичок виновато развел руками.
А Иван смотрел на нижние конечности этих птице-людей. Когда-то давным-давно, трех лет еще не минуло, ему довелось побывать в когтях у птичек на Хархане, тогда он был один над огромным, безбрежным океаном. И он навсегда запомнил лапы ящеров, их когти. Но эти были не хуже и не слабее – Мощные, изогнутые, костистые и когтистые. Птицелюди. Или звероптицы разумные. Не разберешь. А спросишь у служителя, он опять начнет твердить, что дескать, абсолютно послушные. Ясное дело, для того и выращивали, для того и «перестраивали», чтоб были покорными и исполнительными рабами. За такие дела надо… К расстрелу. Всех этих экспериментаторов к расстрелу. А руководство и идеологов – на виселицы!
Морды у птицечеловеков были грустные, затравленные. Именно морды, не лица. У них не было клювов, их заменяли костистые наросты, идущие прямо из-под глаз. А в глаза и глядеть не хотелось – отчаяние и страх, боль и неосознанные надежды.
– Они помнят о себе? (- Нет. Почти не помнят, очень смутно, – рассыпался в услужливом блеянии старичок. – Они просто тоскуют. Всегда. Так и заложено. Только на время выполнения задания приходит облегчение – это было придумано гениально! – Старичок забылся, чуть не зашелся в своем восторге. Но тут же спохватился, едва не умерев со страху. – Я хотел сказать, все это очень бесчеловечно, я всегда был против, но кто меня послушает, старого пенька?!
Ивану было плевать на этого человечка, на эту тень человека. Он не понимал и не хотел понимать его страхов и сомнений. Он думал о другом – если эти гады, эти «исследователи» способны вернуть человечий облик своим жертвам, они будут жить, ничего не поделаешь, они проживут до тех пор, пока не возвратят к людской жизни последнего из зверолюдей, но коли нет – им не жить! не жить! таких нельзя миловать! таким нельзя прощать! вот они-то и есть выродки! они и есть нелюди! Четверых шу-стряков из местной администрации, пытавшихся преградить им путь, уже пустили в распыл, и слава Богу. Но с остальными придется повременить. Но только с научным персоналом, только с ними.
Главарей-администраторов – в петлю! И никаких розовых слюней! никаких глебовых слез! Виноват, сукин ты сын, отвечай! Только так. Только так!
– Я не могу больше, – просипела в ухо Светлана. – Давай уйдем?!
– Нет! – отрезал Иван. – Мы обязаны это видеть. Понимаешь, обязаны!
Иначе все повторится.
За стеклами ячей обитал сам ужас. Люди-змеи извивались на мраморных полах, пытались вползти по стенам, растопыривали крохотные лапки с человечьими пальцами, скалили клювастые рты… и падали вниз, в мокроту и нечистоты. Шестилапые рептилии с человечьим мозгом и нечеловечьим страданием в плачущих прищуренных глазах разевали клыкасто-зубастые пасти.
Уродливые насекомые с мягкими брюшками и в поблескивающем хитине плели паутины, бились о стекла, царапали его когтями, коготками, лапами, лапками, хоботками и жвалами… и смотрели, смотрели, смотрели – жгли всепонимающими выпуклыми глазами.
Светлана была в полуобморочном состоянии и уже жалела, что увязалась за Иваном. Да, в Осевом было погано, совсем плохо и гадко. Но там было знание, твердое и четкое – это мир нежити, этого нет. А здесь все живое, все настоящее, каждое из этих омерзительнейших и кош-марнейших насекомых имеет свое имя, свою фамилию. Их всех родили матери, родили обычные людские матери, родили на пытки, «перестройку» и мучения. Невыносимо!
Дряблое тело шестнадцатилапого паука вывалилось из сетей паутины, распласталось на грязном мраморе. Жвалы подергивались будто от боли, из-под них сочилась черная сукровица. Тонкие, членистые конечности конвульсивно били по стеклу, стенам, полу.
– Как его зовут? – Светлана встряхнула старичка за плечо, затормошила.
– Как зовут этого мученика?!
– Сейчас, сейчас! – запричитал тот. – Погодите же… Это – Сухолеева Марина Николаевна, шестьдесят третьего года рождения, с детства сирота, родители погибли при геизации Зенгоны. Она в полной памяти. Чувствует себя нормально. Пригодна для первичной проходки на планетах Левого Рукава метагалактики Гона.
– Мои тоже погибли, – тихо, бессознательно вставил Иван, – оба. Давно.
Я тоже сирота. Я тоже мог быть здесь.
– Хватит! – заорала вдруг Светлана. – Хватит! Убейте ее! – Она схватила старичка за горло, встряхнула, сдавила. – Убейте ее немедленно!
Сейчас же! Хватит ее мучить! Или я задушу тебя, гадина!
Старик хрипел, зеленел на глазах, отчаянно вращал глазами, но ничего не мог поделать.
– Убей!!!
Иван силой оторвал Светлану от несчастного. Но она рвалась к нему, тянула к горлу свои тонкие руки… Так было! Он вздрогнул. Да, в Осевом уже было так. Она оборачивалась упырем, она вонзала в него, Ивана, свои когти и зубы, она тянула лапы к его горлу, а он из последних сил удерживал их, он не мог справиться с потусторонней силой, нечеловечьей силой. Нет, это видения, это призраки, это бред! А здесь все взаправду. Она убьет его.
Убьет.
– Все! Все-е! – выдохнул старикашка. Его дряблая, трясущаяся рука раздавила какое-то невзрачное стеклышко на ручном крохотном пультике, нажала малюсенькую кнопочку… и судороги, конвульсии прекратились, черная кровь хлынула из страшного насекомьего рта некогда сироты Марины Сухолеевой, студенистое тело расползлось неживой застывающей материей по полу, потухли и остекленели глаза.
Светлана замерла. Закрыла лицо руками.
– Что я наделала, – пролепетала она в тихом выдохе. Иван уставился на старичка.
– Их можно всех так?! – спросил он.
– Да, – служитель склонил голову.
– Ладно, пойдемте дальше, – Иван обернулся к жене, – а ты можешь подниматься наверх. Уходи!
– Нет! – она вцепилась в его плечо.
Иван молча стряхнул ее. Но гнать от себя не стал. Истерика прошла, пусть остается. Они обязательно должны все видеть, все знать.
Следующий сегмент «бублика», больше сорока ячей, был отведен под гибриды людей с инопланетными монстрами. Иван прошел этот отрезок жуткого пути быстро, почти не глядя влево, за стекла. Изощрению выродков-садистов не было границ. А он верил тогда! Он открывал, покорял, осваивал эти планеты! Он шел впереди, мерз, горел, получал ранения, умирал и вновь воскресал, чтобы идти вперед, работать для людей, дарить им все новые и новые миры. А за его спиной, здесь на Земле – не в проклятом Пристанище, не в Системе – творилась эта жуть, эта мерзость и эта подлость! В немыслимых далях, за миллионы световых лет от Земли светили ему Золотые Купола Несокрушимого Храма, грели его душу, не давали ей погибнуть. А совсем рядом, почти под ними дьявол правил свой сатанинский бал. Как же так? Иди, и да будь благословен? Борись со злом вдалеке от зла земного?! Как понять это?! Прочь! Прочь!! Прочь сомнения!!! Это снова бесы вьются вкруг его души. Надо их гнать. Все было верно! Все было не зря! Ему надо было пройти сквозь все круги ада, Системы и Пристанища! Надо, чтобы понять дела и горести земные. И он понял. И он стал Воином. Иди, и да будь благословен!
Развевая мрак и темень, встали перед внутренним взором полки в золотых доспехах. Он один из них. Да, он один из них!
– А это еще что?!
Старичок сгорбился и прикрыл рукой горло, будто его вновь собирались душить.
– Тут у нас, как говорили, мозговой отдел. Коррекция и наращивание мозговых объемов. Этим повезло. В трех метрах от Ивана, за двойным бронестеклом на широком низком кресле сидело что-то невообразимое. Огромная бесформенная голова размером с письменный стол удерживалась на мягких высоких подставках. Она пульсировала, будто именно в ней билось сердце. Глаза Иван сразу и не приметил, они располагались в самом низу головы и были прикрыты веками.
Прямо из-под глаз вниз шла безвольно висящая тонкая шейка и под ней – хилое бледное туловище годовалого младенца. Тельце казалось неживым, только нижние лапки, совсем не похожие на ножки малыша, чуть подрагивали, не доставая синюшными пальцами пола.
– По уровню интеллекта и быстродействию этот мозг почти не уступает среднему «мозгу» пассажирского кос-молайнера, – с гордостью, будто именно он был создателем данного чуда, доложил служитель.
– Но есть и более совершенные образцы. Пройдемте.
Несколько ячей с головастыми уродами они миновали, остановились у крайней в сегменте. Всю ее от мраморного пола и почти до сферического потолка заполняло что-то аморфное, неопределенное, студенистое. Временами по студню пробегали конвульсивные волны и начинали мерцать изнутри зеленоватые огоньки, наплывать из просвечивающих глубин пульсирующие свечения. Все это уже совсем не походило не только на человека, но и просто на живое существо.
– Сверхмозг! – отрапортовал старичок. – Вполне может конкурировать с «большим мозгом» любого объединения штабов. Один недостаток – недолговечность, средняя продолжительность работоспособной жизни – четыре года, потом он начинает постепенно отмирать.
– И сколько ж таких вы сменили здесь? – спросил Иван глухо.
– Да, это не первый, – неопределенно ответил служитель. Развел руками и добавил: – Наука требует жертв.
– Вот мы и принесем ей эти жертвы, – пригрозил Иван, – чтобы поставить точку.
Старичок привалился к бронестеклу. Ноги у него подогнулись, челюсть отвалилась. Нет, не дадут дожить, не дадут протянуть последние годки, пришел и его черед.
Иван все видел, но он не стал успокаивать служителя, пускай потрясется от страха, пускай помучается, авось, поймет, как себя чувствовали бедолаги, попавшие в лапы изуверов-«перестройщиков». Себя, наверное, эти сволочи не «перестраивали», берегли. Неожиданная мысль взбудоражила Ивана – а что если собрать экспериментаторскую шатию-братию да самих обратить в эдаких монстров и чудищ, чтоб на своей шкуре ощутили… нет, нет! нельзя уподобляться выродкам и жить по их законам! надо их просто стрелять! надо их вешать! всех до единого! надо обязательно прервать цепочку безнаказанности и безответственности, иначе все впустую, иначе все начнется снова, даже если они выстоят, даже если они победят. Ведь так было. Так было в те давние, древние, почти мифические времена ХХ-го века. Тогда Великая Россия нашла в себе силы избавиться от выродков, сбросить их ярмо со своего хребта. Да, тогда изуверы-нелюди, пившие живую кровь людскую, жиревшие на этой крови, убивавшие и терзавшие Россию, ответили за свои преступления- очистительный перелом тысячелетий: исход из мрачного, черного, трагического Второго от Рождества Христова в светлое и великое тысячелетие Третье, конец Эпохи Смут и начало Возрождения. Да, тогда изверги рода человеческого, покусившиеся на Великий Народ, на Великую Державу, погрузившие ее во мрак безысходного отчаяния и страха, в пучину братоубийственных войн и хаоса, в липкие сети нищеты, голода, безработицы, всеобщего отчуждения, взаимной ненависти, вражды, в бездну смерти и вымирания, эти кровавые палачи получили по заслугам – ибо сказано было Всевышним: «Не по словам вашим судимы будете, а по делам вашим!» И пришло тогда на Земле судное время: и казнили убийц, вешали вешателей, расстреливали расстрелыциков – по делам их. И прерывалась тогда цепь безнаказанности, и начинали осознавать несознающие, что за горе и страх, за разор и предательство отвечать придется, неминуемо отвечать своей головой, и невозможно уже стало прикрывать свои преступления, корысть свою и ненависть к люду лживыми вывесками и красивыми словесами, ибо не по словам стали судить извергов-выродков, не по лозунгам и намерениям – благими намерениями выстлана дорога в ад. В ад! Туда и дорога! Через виселицы! Через трибуналы! В преисподнюю! Ибо отец выродков, ставящих опыты на народах своих и чужих, не Бог, а дьявол. От него изошли – к нему и вернуться должны! Не спасало палачей-изуверов ни бегство в края чужедальние, ни сокровища награбленные, ни покаяния лживые… отвечали все.
По заслугам! Иван горько скривился, все… да, видно, не все! Ибо великодушие победившего народа не знало границ – и ускользали иные, укрывались, избегали заслуженного наказания. Да, их было очень мало, совсем немного, но они, эти выродки, выжили – и пустили новые побеги, наплодили себе подобных… И вот они! Опять у власти! Втихую проползли – ужами, змеями, гадюками. Проползли! И вновь готовили погибель Державе… Нет, есть все же справедливость на белом свете! есть Бог! иначе бы по-другому обернулось. Иди, и да будь благословен! Будто под сводами Храма пророкотало под черепной коробкой у Ивана. Иди! И не сворачивай с благого пути своего!
Служитель оправился, пересилил страх.
А из студня за стеклом вдруг выплыл будто из глубин трясущейся жижи, прорвался сквозь тонкую прозрачно-влажную кожицу рыбий бессмысленный глаз.
И уставился на Ивана изучающе и холодно.
– Пойдем отсюда! – снова потянула за рукав Светлана.
– Пойдем, – согласился Иван.
Оставалась последняя ячейка в замыкающем сегменте. Там, как говорил служитель, должна сидеть более совершенная модель зверочеловека. Надо взглянуть. Потом побеседовать с бывшим Правителем, тот уже в «шарике» дожидается. И наверх! Хватит нервы терзать и душу рвать!
Ячейка была обычная, лишь свет озарявший ее изнутри, был приглушенней, тусклее. Зверочеловек сидел на пластиконовом буром валике без ножек и спинки, сидел спиной, сгорбившись и повесив голову. После всех мыслимых и немыслимых гибридов, чудищ и человекообразных звероящеров да пульсирующих голов он смотрелся бледненько, подстать своей тусклой и невзрачной камере.
Одно лишь неприятно задело Ивана – существо было одето в десантный комбинезон, старый, потертый, какой носил и сам Иван, комбинезон очень удобный, но нелепый здесь, в жутком подземелье.
– Больной? – спросил он у старичка.
– Не-ет, – протянул тот, – больных не держим. Тоскует, небось, или задремал просто. Сейчас мы его взбодрим!
Он навел свой пультик прямо на спину. И зверочело-век в комбинезоне вдруг напрягся, одеревенел. А потом резко обернулся. Лицо его, поросшее густой и короткой рыжей щетиной почти до самых глаз, было искажено злобой, светло-серые глаза излучали ненависть.
– Что это?! – прохрипела Светлана.
И уткнулась Ивану в плечо.
Тот и сам оторопел. Вот так встреча! За бронестеклом, в полутемной ячейке, выряженный в десантный комбинезон и щерящийся от злобы, налитой ощутимой, зримой звериной силой и мощью, раздавшийся в плечах и кости, заматеревший и страшный, сидел он сам – Иван!
Служитель переводил испуганный взгляд с морды зверочеловека на Иванове лицо, и наоборот, бледнел все больше, но ничего не понимал. Сходство было разительным, страшным и, явно, не случайным.
– Гады-ы!!! – еле слышно просипел Иван.
И теперь он все вспомнил. Теперь он все понял. Голо-воногий.
Центрифуга, плаха-распятие. Так было в Системе. Так было на Земле, после Осевого. И янтарно-рыжий болигонский кентавр, похитивший прекрасную землянку с седыми тугими косами – это на фреске. Старик у столика из черного иргизейского гранита. Старик еще тогда жаловался на жизнь, тосковал по России, из которой его предки выехали двести лет назад, а ему, якобы, снились березки да древние избушки… Старик, открывший ему глаза, поведавший часть правды о выродках и всем прочем, старик, думавший… нет, точно знавший, что Иван не жилец, и потому разоткровенничавшийся с ним. А сам он был весь опутан шлангами и проводами, и плаха уже начинала нагреваться, раскручивалась, и он уже знал, что с ним будет. Он был перед дверью в небытие. Дверь открывалась, его толкали туда. Да, именно во второй раз. Потому что в первый раз, еще в Системе, на плахе-центрифуге с него сдирали шкуру негуманоида, возвращали человеческий вид. А во второй, после Осевого, после черных экранов и черной дыры он попал на Землю, на такую же плаху, они начали его воплощать, начали «перестраивать» – в зверочеловека!
Он все помнил. Такое невозможно забыть. Ивана будто молнией прошибло.
Пристанище! Здесь повсюду отблески, отсветы Пристанища! Везде идет воплощение. Это непостижимо, но это так. Страшный, гнетущий мир воплощений и перевоплощений, мир прозрачных червей с просвечивающими мозгами, червей в телах ящеров и леших, оборотней и птиц, мир вурдалаков, воплощенных из небытия в бытие злым гением выродков… Пристанище везде! И Земля лишь часть Пристанища! Нет! В это нельзя верить. Но вот же – сидит перед ним доказательство. Он сам, ставший зверочеловеком. Нет! Не он, Первозург тогда спас его, в последние секунды вытащил с плахи, вырвал из провала в небытие, захлопнул дверь без выхода. Но он клонировал его, без этого нельзя было уйти из подземных дворцов подземной Антарктики. Нельзя! Его клон перестроили в зверочеловека, лишили воли, памяти, лишили своего «я». Нет, он никогда не должен был встретиться с ним. Но почему никогда?
Иван сдавил пальцами переносицу. Ему было больно. Он не ждал такой встречи.
Светлана не знала подробностей. Но она все поняла.
И она молчала. Сейчас не было нужды в лишних словах. И лучше всего уйти, уйти как можно быстрее отсюда, немедленно! Но она уже не решалась тянуть его наверх.
А зверочеловек стоял, прижавшись лбом к бронестеклу, сжав до посинения кулаки. Крутые желваки перекатывались по его скулам, ноздри были широко раскрыты, верхняя губа, щетинистая и бесцветная, подрагивала, обнажая ряд ровных желтых зубов и два мощных клыка. Да, это был не человек, это был зверь. Но с человеческим мозгом, с остатками неутраченной памяти, со смутными картинами канувшего в лету прошлого. И он тоже узнал Ивана. Узнал, и сразу возненавидел.
Служитель стоял ни жив, ни мертв. Теперь и до него начинал доходить весь ужас встречи. Старичок, немощный и дряхлый, терял последние надежды. И зачем только он привел их сюда, зачем?! Но откуда он мог знать… Нет, ему уже не дадут дожить, дотянуть эти пять лет, хотя бы три, два года, пусть один, пусть месяц, неделю, пусть.» нет, не дадут!
– Я могу убить его, – пролепетал он в отчаянии, – хотите?! Я могу убить его! – Тоненькая бледная ручонка с пультиком начала подниматься.
– Вон! – закричал Иван. – Убирайся прочь с глаз моих!
Служителя будто ветром сдуло.»
А они остались. Оба. Смотрящие друг другу в глаза. Человек и его зверообразная копия, страшный и могучий двойник. Сатанинское отражение, обезьяна дьявола. И в мозгу мерно гудело: «Человек хуже бабуинов и слизней.
Люди – это худшее, из того, что породила Вселенная. Это раковая опухоль Космоса! Но придут врачи, врачи извне, и немного подлечат нашу Вселенную.
Они вырежут эту опухоль. А мы… мы лишь ассистенты, мы их земной медперсонал, мы подготавливаем все для операции, для настоящих хирургов.
Они придут. Они уже идут. Слышишь их шаги?!»
Иван резко обернулся. Всего на миг.
Но он узрел след проплывшей в хрустально чистом воздухе гиргейской гадины. Они здесь! Они повсюду! Кроваво-красные глаза ретрансляторов.
Огромные клыки. Плотоядно облизывающиеся языки. Это не врачи, не хирурги.
Но это их глаза. Они все видят. Они уже идут сюда. А он расслабился, он бросил все на Глеба, на Гуга, на карлика Цая, измученного, несчастного, полуживого карлика Цая…
Наследный император и беглый каторжник сидел в мыслекресле и корчился от боли. Его хилое, больное, исстрадавшееся тело прожигало, пробивало, пронизывало какими-то непрекращающимися и очень болезненными разрядами. Это была пытка! А ведь всего несколько минут назад половину мира он держал в своих цепких трехпалых руках.
Да, ему удалось разгадать все шифры, все секреты и тайны центрального пульта. Он раскодировал мыслеуп-равитель Исполнительной Комиссии. Он сразу узрел, услышал и понял все. В мгновение ока он увидел прямо внутри своего мозга, безо всяких экранов, полыхающий Нью-Йорк – его расстреливали с воздуха десятки боевых бронеходов армейских частей быстрого реагирования.
Восстание подавляли безжалостно и беспощадно, не считаясь с миллионами горящих живьем, пробиваемых свинцом, прожигаемых смертоносными лучами людей – Крузя сработал, подлец, ничего поручить ему нельзя! – машинально отметил Цай. Но внутреннее зрение показывало пожарища и погромы иных городов и городишек: все бушевало, кипело, сходило с ума в Чикаго, Лос-Анджелесе, Гаргонге – суперполисе, раскинувшемся на ста тысячах квадратных миль и пожравшем сотни городков, поселков и пустырей, трясло в ужасе и озлоблении весь Юг, острова. Под бронированным колпаком тихо и настороженно притаился Комиссариат Синклита Мирового Сообщества, затихла Антарктида и все восемьсот тысяч околоземных станций-баз. Напряглись будто перед прыжком на жертву в тринадцатипланетарныхсупербункерахНаземные авиационно-сухопут-ные силы, все полтора миллиона живых головорезов и еще четыре- обученных и запрограммированных на войну андроидов… Штаты были в полнейшей сумятице, в дичайшей растерянности, никто, явно, не понимал – что же, черт возьми, происходит!
«Всем оставаться на местах!» – приказал Цай.
Приказы, исходящие из самого ядра, из «мозга» Исполнительной Комиссии, обжалованию и обсуждениям не подлежат, это известно сызмальства каждому оболтусу-школьнику, тем более воякам и спецслужбам. Сказано ОТТУДА. Значит, сидеть да помалкивать, да руку у форменной кепочки держать, выполнять приказ.
«Никаких передислокаций! Никаких ответных мер! Все идет по плану!»
Цай ван Дау торжествовал. Он их обхитрил. Он успел. Теперь надо лишь дать разгореться смуте по всему Сообществу, а потом бросить спецслужбы на армию, армию на полицию и федеральное бюро, а чтобы поставить точку, срочно вызвать космоспецназ и «погасить» наземных стражей порядка, включая армейских, объявив их мятежными силами, которые возглавляет хунта, стремящаяся к захвату власти. Силы космического базирования, точнее, их неперевооруженные остатки, живо сведут старые счеты с наземниками, только дай законный формальный повод, а тем более приказ. Как по маслу! Так и должно быть! Потом можно и Гуга поддержать, и Иванову победу закрепить.
Лиха беда начало.
Только бы Дил Бронкс со своими парнями не оплошал! Цай отключился от глобальных событий, теперь важнее было отслеживать заваруху внутри форта.
Здесь обязательно должна быть блокировка. Если Дил затянет дело, они рано или поздно распознают его и замкнут. Это конец! Это крышка!
– Дил! Дил, мать твою, ты слышишь меня?! – захрипел Цай по внутренней.
– Отвяжись, – сипло отозвалось извне, – не до тебя! Цай все видел.
Мыслекресло было просто чудом. Он видел, как ползли по «черным нитям»
Диловы ребятишки, ползли к самому сердцу форта, если они доберутся нормально, с внутренним кольцом охраны будет покончено. А снаружи творилось нечто несусветное. Бронеходы Дила громили бронированный форт Видсток. Они уже разнесли в щепы, в пыль весь пригород Нью-Вашингто-на, выжгли вокруг форта «кольцо безрпасности» в семь миль поперечником. И теперь рвались внутрь. Боевая десантная капсула прикрывала нападающих сверху. Она висела черным застывшим солнцем в поднебесьи и срезала все движущееся, все вылетающее из форта, все – снаряды, ракеты, дисколеты, малые охранные бронехо-ды, андроидов на гравилетах. Без нее Дил Бронкс уже лишился бы половины своих штурмовиков и двух третей братвы.
– Давай! Давай, черный дьявол! – мысленно подбадривал его Цай.
Рукопашные бои шли в четырех коридорах, ведущих внутрь. Страшные бои, не на жизнь, а на смерть. Цай смотрел, все видел, но не завидовал этим парням. Драться с андроидами в ближнем бою?! Андроидам почти не больно, они не щадят себя. А сил у них в два раза больше. Но Диловы ребята пробьются!
Обязательно пробьются!
Все видел Цай. Все знал. И работал – рассылал десятки приказов, распоряжений, тормозил прытких, тормошил робких и неуверенных. Он успел отвести армейские силы от пылающего Нью-Йорка, остановил бойню. И собирался уже поднимать спецгруппировку морской пехоты – в это время как раз из «черных нитей» выскочило сразу шестеро, они были в сотне метров от него, они давили растерянную охрану… – и вдруг прямо в голове промерцало зеленым: «Вариант 0-11! Вариант 0-11! Полное переключение управления на Север!» И перед глазами высветились четкие контуры Антарктиды. Цай еще успел подумать, что Антарктида это вовсе не Север, что это Юг! Но его уже начало трясти, бить и прожигать. Он мгновенно ослеп, оглох, онемел… Во мраке и давящей тишине, сквозь лютую боль он четко осознал – сработала не ведомая ему защитная система! Она распознала чужака, несмотря на разгаданные им шифры, распознала, отключила и перевела управление Исполнительной Комиссии на дублирующий пульт, наверное туда – подо льды Антарктики! Это был полный проигрыш! Теперь все впустую! Зря гибнут парни, зря рвется сюда неунывающий Дил Бронкс, зря висит в поднебесьи черное солнце капсулы.
Он врубил внутреннюю.
Заорал, что было мочи:
– Дил! Отбой!! Отход!!! Немедленно уходите!!!
Но никто его не услышал.
Цай бился в судорогах, бился в страшной ловушке, в тюрьме, из которой нет выхода, в бронированной мышеловке отключенного и никому уже ненужного, брошенного форта Видсток.
Хук Образина отшатнулся от зеркальной стены, будто его кипятком ошпарили. Сотни раз он допивался до белой горячки. Но еще ни разу не видывал такой гнусной хари. Неужели совсем дошел?! А ведь когда-то, в Школе десанта и космоспецназа, его звали Хуком Красавчиком.
Тогда он был молод и хорош собой, все встречные-поперечные девицы заглядывались на него – смуглый, светловолосый, ясноглазый… Нет, надо еще разок вглядеться, это бред какой-то!
Хук осторожно подошел к стене.
С расстояния трех метров она, как и следовало зеркалу, отражала его подлинный облик – изможденный, тощий, страшный, кожа зеленая, щеки провалились, нос рыбьей костью торчит вперед, подбородок тоже, но не костью, а рукоятью ятагана, седые короткие лохмы топорщатся взлохмаченными перьями, будто у испуганной полуоблысевшей от дряхлости курицы, в глазах туман и мука… ничего не попишешь, таким он стал, но это все нормально, куда ни шло! А вот… он приблизился еще на метр. Изображение начало тускнеть, двоиться. Еще полшага… и вместо изможденного лица на Хука глядела отраженная от зеркальной поверхности гнусная и уродливая харя.
Такая ни в одном запое не привидится! Хук дернулся было назад. Но усилием воли сдержался, пересилил страх и отвращение, вгляделся. Эдакому отражению мог позавидовать сам сатана! Харя была болотно-зелено-го, мертвенистого цвета, в обрамлении густой седой шерсти. Кривой, змеящийся рот шел от уха до уха, сами уши были козлиными, поросшими рыжим пухом, вместо носа торчало свиное рыло, но не пятачком, а свисающим морщинистым хоботом с ноздрями.
Застывшие, остекленевшие глаза были мертвы и ничего не выражали – черные прозрачные камни в обрамлении желтушных белков. Огромные надбровные дуги нависали над этими глазищами, переходя в невероятно морщинистый лоб. С крохотного и тоже морщинистого подбородка свисала редкая рыжая бороденка.
Но самым страшным в отражении были рога – короткие, кривые и острые рога, торчавшие прямо над ушами. (Хук осторожно и с опаской провел потной ладонью по собственному лбу, потом по всей голове. Никаких рогов у него не было. Значит, мерещится!
Значит, опять накатила горячка! Но ведь он уже давным-давно не употребляет, ни капли! Ни-ни! Неужто так бывает?! Это же черт знает что!
– Докатился, едрена вошь! – прохрипел он под нос.
И сдвинулся чуть левее, просто нога затекла. И увидал еще харю.
Похлеще первой – жирную и лохмоб-ровую. Глазища у этой хари стекленели столь же мертво, что и у первой. Теперь Хук вообще ничего не понимал, не мог же он отражаться двумя дьявольскими харями сразу?!
Он отскочил на три метра и саданул из ручного луче-мета самым малым разрядом.
– Получай, гады!
Зеркало запотело, побагровело на секунду-другую. Но выдержало. Хук заглянул в него – хари торчали на своем месте. Теперь он видел и третью, четвертую, пятую… их было не перечесть. И не были они никаким отражением.
Эти гады просто торчали за стеклом мертвыми, застывшими статуями.
– Все одно побью! – прошипел Хук.
Отбежал на двадцать шагов и влепил на полную. Обратной струей газов его самого швырнуло на пол, ударило о противоположную стену, так шибануло, что он не сразу пришел в себя.
– Живой, что ли?! Чего дрыхнешь?! Муга Муравей, мосластый паренек из шайки Легавого, тряс его за плечо.
Хук тряхнул головой, прогнал муть из глаз. Встал.
– А чего тут было-то? – спросил Муга. – Гранатой, что ль, шарахнули?!
Хук ткнул Мугу прикладом в бок. Показал стволом наверх.
– Вали на место! Тут все нормально!
А когда Муравей убежал, процедил про себя:
– Разберемся еще!
Хук был недоволен. Более того, он был зол и хмур. Они уже перевернули вверх дном три дюжины черных притонов, облазили сотни километров подземелий. А выгнать наверх удалось лишь тысячи с две этих долбанных сатанистов-обормотов! Хорошо там Ивану у себя в России планы разрабатывать да сроки назначать, командовать хорошо и вольготно! Мол, давай, Хук, шуруй, под-суетись, да так, чтоб все это отродье довести до белого каления и вышвырнуть прямо на поверхность, под ножи и дубины мародеров и бандюг – этого, мать его, «восставшего мирного населения», которое грабит и громит лавки и банки, насилует друг дружку, режет в лоскуты, заливается всяким дерьмом по самое горло, колется на дармовщинку, обкуривается и снова – грабит, режет, стреляет, громит! Иван говорил, мол, отвлекающие маневры, дескать, Крузя с «длинными ножами» малины взбаламутит, шухер подымет, народишко распалит, эти пидермо-ты из подземелий на народишко налезут, власти всех разом усмирять да калечить начнут… в такой бузе Цай с Дилом Синклит за горлышко и возьмут. Ага, взяли, как бы не так! Хорошо рассуждать да стрелочки на планах и картах рисовать!
Еще совсем недавно, какие-то месяцы, недели назад они с Крузей и Кешей по притонам Черного Блага такой шорох наводили, что дым коромыслом стоял.
Но это подготовка шла. А как за дело браться, так и притоны по-опустели!
Где они, сатанисты эти поганые?! Где она, эта мразь чокнутая?! Неужто порядочными стали, повылазили наверх и на работу в белых сорочках ходят… хрена! Там вообще сейчас никто ни на какую работу не ходит, там сейчас гулеванье идет! Нет, лучше и впрямь на заправщике было с Крузей на пару сидеть да стаканить, самогонкой заливаться! Или дело делать.
А тут дела нет. Дело было в Дублине. Хук вспомнил свою прекрасную Афродиту. И прослезился. Сволочь она была, паскудина, стервозина и сука. Но все же своя, родная. Зря ее Арман так строго, не по-людски это. Правда, и она не по-людски, чуть не погубила Хука, чуть не сгноила в помойном баке… но все равно жаль. Арман, он же Крузя, все рассказал Хуку по совести и начистоту: как наказал хахалей Афродитиных, как повесил ее саму на простынях да выставил в окошко на обозрение, проституткам местным на увеселение, а прочим в назидание. Жалко ее… да сама ведь себе дорогу проложила, сама себе подлянку подкинула. Хук горестно вздохнул, вытер ладонью холодный пот со лба. Он не помнил, как его вытащили из бака, как в бот к Дилу Бронксу сунули, как выхаживать начали. Ежели б не братва десантная, не Крузя с Дилом да не Ваня с Гугом, глодали бы его косточки псы бездомные. Он им по гроб жизни обязан! {Но ведь не лбом же теперь биться о пустые стены!
Хук крепко выматерился. И еще разок саданул в зеркала.
Ну их!
Наверху его ждал сам Легавый, толстый коротышка с усиками аля-мехико, серпом к подбородку, и все тот же Муга Муравей, бестолковый, но дотошный. В ногах у них извивался лохматый хмырь с шестиконечными наколками на щеках, один из этих испарившихся пидермотов-сатанистов.
– Чего разлегся, тварь!
Хук с ходу саданул кованным сапогом прямо под ребра хмырю.
Муга вздернул его, поставил на тощие, обтянутые черной кожей ножки.
Ткнул прикладом в живот и заорал благим матом:
– Сми-ирна-а-а!!!
Хмырь вытянулся как мог. И тут же получил от Легавого по зубам.
Одновременно прозвучал вопрос:
– Где вся ваша сволочь? Отвечай!
– В богадельни подались, – ехидно пробубнил хмырь, выплевывая выбитый зуб.
– Пристрели его! – холодно приказал Муравью Хук. Муга поволок хмыря к провалу в нижние этажи – будет лететь как в бездонную могилу, как в преисподнюю.
– Не-е-ет! – завопил вдруг резанной свиньей хмырь. – Не на-а-адо!!!
– Говори! – коротко бросил Хук в минутном раз-думьи.
– Я все… я все скажу!
Хмырь упал на колени, пополз к Хуку, принялся вылизывать запыленные сапоги. На него было противно глядеть. Но дело превыше всего.
– Они их увели!
– Куда?
– Еще ниже.
– Там никого нет! Ты врешь, гнида!
– Есть!
– Нет!!!
– Есть! – хмырь рыдал, бился лбом о каменные плиты. Ему, видно, больше нравилось вести беседы, ползая на брюхе. – Они все там! С ними чего-то сделали. Их усыпили… а может, убили! Я не знаю… я видел только, один сбежал, весь волосатый, с когтями, но я его узнал, он всегда ходил на мессы, его чуть в жертву не принесли, еще год назад было, а щас с рогами, маленькими такими, и волосатый!
Хук насторожился. Дернул затвором.
– Говори, падла! Все говори!
– Больше не знаю! Ничего не знаю! Коротышка Легавый вклинился, поглаживая ус коротким жирным пальцем:
– Тут дело нечистое.
Хук кивнул. И достал парализатор, не из лучемета же бить этого червя!
– Мне страшно, – пролепетала Светлана. – Не смотри на него, не надо!
Иван не шевельнулся. Он не мог оторваться от этих пронзительных глаз.
Своих собственных глаз. Зверочело-век глядел, не мигая. Это было страшно.
Это наводило оцепенение. Иван знал, стоит ему сейчас обернуться… и он увидит ее, страшную патлатую ведьму, злобную фурию, дух планеты Навей и Пристанища, Алену, свою постаревшую, страшную, ненавидящую его смертной ненавистью Алену, в которую вселилось нечто безысходное и черное. Он не мог обернуться, хотя в ушах у него звучало ее страшное проклятие. Он не мог обернуться, потому что рядом стояла Света, его жена… Много раз Иван порывался рассказать ей все про планету Навей, про Аленку, но она всегда останавливала его – что было, то было, быльем поросло, – она не хотела слушать, ничего не хотела слушать. А теперь вовсе было не время, не место.
Но это страшное заклятье. Да! Оно всегда с ним, оно черной печатью сковывает его душу, и никакие благословения не могут освободить от него! И эти пронизывающие глаза! Может, зря он прогнал старичка-служителя, может, и впрямь надо было избавиться от страшного двойника?! Кто знает. Совершенная модель! И таких будет много, очень много. Может, уже есть. И не с его лицом, не с его памятью, других, но очень много. И они будут убивать своих братьев, губить ту страну, что их породила и выкормила, губить Землю, у них нет своей воли, они во власти выродков-нелюдей… Нет, это все в прошлом.
Их власть в России пала. Скоро она падет по всей Земле, а там и по всей Федерации, ни на одной самой крохотной планетенке, ни на одном самом замухрышистом астероиде ее не останется.
– Ты слышишь меня? – прошептал Иван. Зверочеловек не ответил.
– Ты понимаешь меня?! – заорал Иван во всю глотку, приникая к стеклу.
Двойник отпрянул. И чуть кивнул. Что это было- случайное движение? Или знак?!
– Все! Хватит!
Иван схватил Светлану за руку. Потащил за собой – туда, в «шарик».
Недоумевающий и молчаливый охранник быстро пошел за ними. Стук его кованных полусапог глухо прокатывался по округлым коридорам эхом, тонул в пористых стенах, рассыпался, гас и снова нарождался из полумрака и тишины.
Правитель уже сидел в сером пенолитовом кресле, рука его была прикована наручем к подлокотнику. Рыжеватый парень со шрамом стоял за спиной у него, дожидался.
– Оставьте нас, – попросил Иван.
За эти короткие и бесконечно длинные дни он узнал все, или почти все, тайны великого и огромного государства, постиг скрытые механизмы, движущие Федерацией. Что мог сказать нового этот кособокий и хромова-тый человечишка? Почти ничего… разве что, пожаловаться на свою незавидную участь. Правителя можно было с полным основанием расстрелять или повесить, подобно прочим предателям, причем еще вчера, позавчера – он заслужил тысячекратного повешения за свою измену, подлость, двурушничество. А еще поговаривают: на троне не бывает изменников! Бывает! Еще как бывает. Врет поговорка. Правда, самого главного, основного так и не удалось выяснить – не удалось выйти на связь, прямую связь с Системой, с Пристанищем, со всеми теми силами зла, на которых работали и Правитель, и комитетчик, и министр обороны, и многие другие иуды. Связь была односторонней. И почти сразу после переворота она оборвалась. Наступило зловещее молчание.
ОНИ поняли, что случилось!
Правитель, взъерошенный и смурной, глядел на Ивана исподлобья, глядел с ненавистью и страхом, и чего было в его взгляде больше, не разберешь.
– Взяли верх, молодой человек, – процедил он с ехидцей, – радуетесь, торжествуете?! Одолели немощного старика!
Иван не стал вдаваться в разъяснения.
– Что все это значит?! – сурово спросил он, чуть поведя головой назад, туда, где в ячейках томились жертвы.
– Что это? – переспросил Правитель, шевеля бровями и глядя на вопрошающего будто на несмышленого мальца. – Это прогресс, мой юный друг!
Это восхождение к совершенству! От питекантропуса к человеку идеальному, многовариантному, к хому суперсапиенсу, юноша, вот что это!
От подобной наглости Иван опешил.
– Но вы спрашивали их самих, – робко начал он, постепенно преодолевая и свою неожиданную робость и нахальство этого старца, – вы спрашивали этих несчастных, хотят ли они вашего совершенства, желают ли они быть сверхразумными?!
Правитель скосил глаза и тихохонько заклекотал, заперхал, сразу даже непонятно было, смех это или кашель.
– А господь бог, мой юный друг, а сам создатель – спрашивал ли он согласия у тех безмозглых обезьян, которых он направленными порциями жесткого излучения превращал в первых людей, в Адама и Еву?!
– Вы не боги!
– Мы выше богов! Мы сильнее и всемогущественней! – торжествующе прошипел старец.
– Не надо кощунствовать! – Иван ударил ладонью по столу. – Не трогайте Создателя своими грязными лапами! Вы не боги, вы садисты, вы изверги-вивисекторы, вот кто вы!
Теперь Правитель засмеялся явственней, громче, злораднее. Он вовсе не собирался сдаваться, брать на себя вину и каяться. У него явно было свое мнение, отличное от мнения Ивана.
– Вы слишком молоды! Вы не знаете жизни! – с нажимом, глядя прямо в глаза, будто пытаясь заворожить и подчинить себе, принялся вещать он. – Вы что-то там вякали раньше про выродков, было дело, не качайте головой, я все помню. Вы, юноша, имели ввиду таких как я, вы обвиняли властьимущих и близких к ним… да, это правда, мы вырождаемся, мы сами изживаем себя, деградируя все больше. Конец наш страшен и незавиден, сама Вселенная, сама Природа Мироздания не терпят нас, не желают терпеть, изживают нас, обрекая на дегенерацию и вымирание, это так. Но у нас есть ум! Есть сила! И есть воля! Мы не уйдем сами! Ибо» вырождаясь и падая в бездну тьмы, мы столь же стремительно обретаем разум, недоступный вам всем, мы умнеем, становимся изощреннее и изворотливей, да-да, не бойтесь этих слов, в жизни выживают не сильные и открытые, а хитрые и изворотливые, даже если они выродки. Вы поняли только половину правды, ту половину, что про нас – сильных, умных, изворотливых выродков, собравших всю власть во Вселенной в свои руки. Но вы не знаете другой половины… А она в том, что и вы все, жалкие людишки, все человечество вырождаетесь столь же стремительно и необратимо! Вы летите в пропасть вместе с нами. Но не замечаете этого.
Уже семь веков идет процесс неостановимой дегенерации – матери-выродки порождают детишек-выродков, больных, с испорченной наследственностью, дебильных или с рождения запойных! Они плодят уродов, которые в свою очередь будут плодить уродов и уродиц! Вот так, молодой человек! И знаете, почему это происходит? Что вы молчите? – Правитель сделал выжидательную паузу, весь скособочился, скривился, довольно осклабился, казалось, он вот-вот с несдержимым злорадством завизжит – тонюсенько и противно. Но он не визжал, а лишь хихикал да потирал руки. Голос его был чистым сахарным сиропом. – А потому, юноша, что людишки – это жалкие, слабовольные, похотливые и ленивые животные. Они не могут отказать себе в желаниях чисто скотских, они беспрестанно ублажают себя – сладостями, бездельем, развлечениями, спиртным, наркотиками, куревом, одеждой, меняя ее безо всякой необходимости, даже спортом, которым занимаются от пресыщения и во вред себе, они пичкают этим же своих больных детишек, делают их еще более больными, а потом лечат, калеча окончательно. Естественного, здорового отбора нет уже сотни лет… сколько было человек на место в вашу десантную школу?
– Двести семьдесят, – нехотя отозвался Иван. Он сидел в напряжении, не прикасаясь спиной к спинке кресла. Правитель-негодяй говорил все верно, это была чистая правда – человечество вырождалось. Но чего-то не хватало в этой связке, тут одной логикой и даже математическим анализом не возьмешь, нужно еще что-то. Что?!
– Вот видите! И все равно не добрали человек сорок?
– Сорок семь человек, – подтвердил Иван.
– Даже сорок семь. И вы, юноша, знаете почему.
– Если ты еще раз назовешь меня юношей… – начал закипать Иван.
Но бывший Правитель осек его.
– Не буду, ладно, – выдавил он. – Но и грозить нечего! Что так, что эдак – все равно мне не жить, я в добренькие сказочки не верю! Но продолжим. Не добрали, потому что здоровых парнишек оказалось меньше, чем мест в Школе. Это было двадцать восемь лет назад, нет, почти тридцать. А сейчас недобор еще больше… вы все вырождаетесь. Вы все выродки. И мы выродки. Но мы – умные, хитрые, волевые. А вы – безвольные, похотливые и тупые. Вы – выродки вдвойне. Вот в этом и заключается вторая половина правды – одной большой Правды на всех!
– Ты служишь дьяволу! – мрачно изрек Иван.
– Плевать кому, – отрезал Правитель. – Если все будет идти дальше точно так же, через четыреста лет Вселенная превратится в огромный сумасшедший дом для ублюдочных и совершенно недееспособных дебилов!
– Вы сдохнете раньше!
– Пусть! – согласился Правитель. – Но выродки-дебилы, никем и ничем не управляемые, ибо они просто физически и умственно не способны к этому, будут крушить все повсюду, будут отравлять все вокруг себя, гадить, ломать, убивать до тех пор, пока не захлебнутся в собственном дерьме. Этого вы хотите, молодой человек?!
Иван промолчал. Еще не хватало ему покорно кивать головой, соглашаться с подлецом и негодяем. Да будь он хоть трижды прав, это еще не вся правда.
На то они и бесы, чтобы влезть в душу, заставить доверчивого поверить им, охмурить его, закружить, превратить в бесноватого. Слуги дьявола! Они лопочут, лопочут что-то постоянно, все про прогресс, про благие дела… а сами ждут пришествия своего черного мессии. Бесы!
Правитель злорадствовал. Он видел замешательство собеседника. И он был счастлив. Да, ничто не спасет его от смерти. Но он умрет победителем! И никто не сможет опровергнуть его. Пусть так получилось, пусть, но он будет перед ликом небытия смеяться и плевать в рожи этим червям, этим слизням. А пройдет время, и они станут такими же как он, они уже сейчас его наследники, только они не знают об этом.
Правитель внутренне торжествовал, да и почти не скрывал этого.
– Мы спасали человечество, понимаете?! Да-да! Это такие как я и мои предшественники, мои коллеги подавали утопающему руку. Новые расы!
Приспособленные! Сильные! Умные! Они должны были пережить погибающее, вырождающееся человечество, придти ему на смену. А значит, и само человечество не погибло бы. Они, наши первенцы, стали бы связуемым звеном между вырождающимся миром и миром новым, миром сверхчеловеков!
– А потом придут пауки. Черные пауки! – вставил Иван.
Правитель сразу сник, побелел.
– Откуда вы знаете?! – воскликнул он.
– А вы – откуда? – вопросом на вопрос ответил Иван. Он его поймал.
Этот негодяй знал про подземные инкубаторы.
– Я вообще много чего знаю, – тут же воспрял Правитель, – вам нет смысла избавляться от меня. Второй такой кладезь мудрости, хе-хе, и знаний вы еще не скоро отыщете!
– Мы пьем из своих источников.
– Не торопитесь, молодой человек, всех ждет могила, и не думайте, что хуже меня злодеев земля не рождала. То, что вы лицезрели – еще цветочки.
Мне тут, в России, не давали развернуться, все тайком да тишком. А вот мои коллеги – уважаемые, кстати говоря, люди, и в Европе и на Западе ни с птичками, ни с рыбками почти и не баловались. Глядите!
Правитель левой рукой вытащил из внутреннего кармана пиджака черный шарик, сдавил его узловатыми пальцами прямо над пластиконовым серым столом – и из шарика словно неполная рассыпающая колода карт развернулись в пространство белые квадратики, темнеющие и сереющие на воздухе, голографии!
Иван протянул руку, поднес карточки ближе. Таких отвратных рож он не видывал ни на одной планете Вселенной. С голографии смотрели на него натуральные черти с рогами, но не те, карикатурные, каких обычно показывали в фильмах и рисовали в книгах, а страшные, пугающие, отвратительно-естественные. Иван отбросил квадратики.
– И это тоже новая раса?! – спросил он, пересиливая омерзение.
– Вы еще узнаете, что это такое! – кривое лицо старика скривилось больше, злорадная улыбка перекосила его. – Земной материал. Внеземная генетика. Превосходная работа специалистов.
– Это они придут нам на смену?
– И они тоже.
– Не совестно вам, порождая и выпуская в свет такую нечисть, сравнивать себя с Творцом, с Создателем?!
– Совесть – химера, молодой человек. А сатаноиды и дьяволоиды, выращенные на Западе нашими коллегами, реальность. Более того, наше будущее! Смена вех, понимаете ли. Какая разница вырождающимся дебилам, кому поклоняться – богу или дьяволу? Поверьте, всем этим миллиардам ублюдков по всей Вселенной абсолютно все равно! Тем более…
– Что – тем более?!
– Им не так долго осталось, молодой человек. Скоро начнется! – зловеще протянул Правитель, снова заглядывая в глаза завораживающим взглядом Авварона Зурр бан-Турга.
– Когда?!
– Точной даты никто не знает. Но скоро!
– Ты не доживешь до этого часа, паскудина! – Иван встал.
Правитель посерел, помрачнел. Но нашел в себе силы выдавить мрачно:
– Убьешь меня – сам сдохнешь! Прощения тебе не будет, они не умеют прощать.
– Кто это о н и?!
– Они! Ты сам все знаешь! Ты был там! Смирись! – Правитель говорил почти угрожающе. – Смирись и исполняй их волю. Иного пути нет. Они ценят верных и нужных. А мы с тобой им нужны!
– Мы с тобой?! – повторил Иван.
– Да, именно мы, ты и я, – зачастил Правитель, полагая, что почти добился своего, что перед натиском неумолимой логики и самой обычной целесообразности этот выскочка сдался, понял, что бесполезно трепыхаться, юродствовать, корчить из себя дон-кихота, спасителя и защитника человечества. – Мы будем еще долго жить, поверь. Даже когда наши бренные тела откажут нам служить, они воплотят нас в другие, и мы будем вечными и всемогущими, понимаешь?! Это бессмертие! Это власть! Это могущество!
Нет, это просто Пристанище, именно оно. Авварон был прав. И Первозург был прав. Они уже давно здесь. И Вторжение уже давно началось. AL он чего-то ждет и рассуждает, он ведет себя как слизняк, а не как воин. Лети в форточку, комаришка, лети! Спасай свою жалкую шкуру! Мечись! Кланяйся!
Испрашивай воплощения и бессмертия – и ты получишь его. Да, этот негодяй, этот бывший правитель прав по-своему. Иван встал, посмотрел на рыжеватого охранника со шрамом. Тот вытянулся, встал по стойке смирно. И когда он успел войти? Почему он здесь?! И Светлана сидит. Все ждут, что он скажет, что сделает. Они сами вошли? И они слышали обрывок беседы? Нет, не слышали.
Заслон щелкнул уже после того, как он встал. Ну и быстрые же они, ну и шустрые… нет, просто они волнуются за него. А он попусту растрачивает время. Пристанище! Да, пришла пора – Земля стала частью Пристанища. И с этим надо кончать.
– Ты не дождешься власти, – тихо проговорил Иван, – ты не получишь бессмертия. – Обернулся к охранникам. – Бросьте его туда, к самому первому, четырехглазому. Пусть его жертва решает его судьбу.
– Выродки! Вы сами все выродки!!! – заорал в бессильном бешенстве Правитель. Слюна полетела с его губ, глаза разом стали безумными, выпученными.
– Не надо, Иван, – тихо вступилась за старца Светлана.
– Если он чист перед Богом, этот зверь не тронет его. Пойдем!
Иван быстрым напряженным шагом пошел к трубо-переходу. Он должен был видеть своими глазами конец Правителя… а может, и не конец? Правильнее было судить его, оповестить весь народ о страшных злодеяниях этого чудовища, а потом казнить публично, в назидание прочим нелюдям. Но справедливее именно это решение, пусть «неудачный образец» потолкует малость с тем, кто благословил на зверства его мучителей-истязателей. Народ поймет. Народ увидит в записи. Так надо.
Оба охранника из альфа-корпуса, бегом, волоча тщедушное тело по пористым коврам, обгоняя Ивана и Светлану, спешили к ячейке четырехглазого верхним этажом-переходом, им был нужен люк.
– Ну что, приятель, что, Александр Артурович Коро-теев, припоминаешь меня? – вполголоса спросил Иван, прикасаясь ладонью к бронестеклу.
Монстр обнажил внушительные клыки, все четыре глаза налились кровью.
Но на этот раз он сдержался, не стал размахивать своими пудовыми лапами.
Соображает! Иван скрестил руки на груди. Вне всякого сомнения, он разумен. Но врал старикашка, не новую расу тут выращивали, может, те самые, с рогами – новая и есть, а этим предназначалась участь рабов, убийц, тяглового скота, надсмотрщиков, диверсантов… разве это новые хозяева Вселенной? Нет! Это несчастные жертвы, это гипертрофированные выродки, а не создания Божьи. Они не приживутся в Мироздании. Они по замыслу палачей-экспериментаторов должны были сделать свое грязное дело, подобно чернорабочим, и уйти – уйти навсегда.
Створ люка в высоченном потолке съехал в сторону. И на гибком пластиковом шланге, затянутом под мышками, стал медленно спускаться вниз кособокий, взъерошенный, перепуганный и дико машущий руками и ногами бывший правитель.
Гуманисты, мать их! Иван скривился. Вместо того, чтобы просто сбросить гнусного ублюдка вниз, они устраивают ему прямо-таки сошествие с небес.
Но еще больше Ивана удивил четырехглазый. Этот огромный, трехметровый громила, способный разорвать на две половины хомозавра с Ирзига, вдруг прижался спиной к стене, опустился на корточки, прикрылся обеими ручищами.
И тоскливо заверещал. Он помнил, он знал этого тщедушного кособокого старца… и он трепетал перед ним даже сейчас, когда тот был беспомощен и жалок.
– Это действительно полное вырождение! – прошипел Иван, почти не разжимая губ.
Они все парализованы, и не только эти несчастные за стеклами, все!
Мерзкие и мелкие прозрачные черви с просвечивающимися розовыми мозжечками, въевшиеся под кожу, в загривки, в мозг многомиллионных титанов, правят ими и на Востоке и на Западе. Мало того, что правят! Не червями, а исполинскими, грозными и всевластными удавами видятся они каждому и всем.
Это и впрямь вырождение. Это конец… Иван тряхнул головой. Бред! Он опять чуть не попал под их ворожбу. Сейчас. Еще немного! И этот зверюга опамятуется, выдавит из себя ужас. Вот – он уже начал приподниматься, встает, встает…
Четырехглазый и на самом деле приходил в себя. Он уже стоял на своих толстых искривенных ногах-лапах. Нависал над бывшим правителем мохнатым колоссом.
– Не сметь! Раб!! – истошно завизжал обезумевший от страха старикашка.
Затопал ногами, воздел сжатые кулаки чуть не к самой морде монстра.
Визжание было нестерпимо: – Не сме-е-е-ть! Сгною-ю-ю!!!
Четырехглазый даже отшатнулся на миг, прикрылся лапой, обернулся и поглядел со звериной тревогой на людей за бронестеклом. Те молчали, не отрывали глаз от него. И тогда, превозмогая оцепенение кролика перед удавом, четырехглазый медленно, невероятно медленно поднес ладонь к лицу визжащего и бессильного властителя, ткнул ею прямо в лоб – старик повалился, забился в судороге… и вдруг начал обеими руками рвать воротник рубахи, царапать горло, захрипел, дернулся раза три пуще прежнего и затих – изломанной, скособоченно-урод-ливой, гадкой, выброшенной за ненадобностью на помойку куклой.
Светлана отвернулась.
Иван беззвучно выругал себя – он виноват, устроил, понимаешь, дешевый спектакль с плаксивым финалом. И этот хорош, жертва называется, еще зверочеловек, монстр!
Четырехглазый, брезгливо подергивая кончиками когтистых пальцев, отодвинулся, отошел, привалился снова к противоположной стене и уткнул морду в колени, лохматые и острые. Чувствовалось, что ему не по себе.
– Падаль убрать! – жестко приказал Иван.
– Куда? – переспросил встревоженно рыжеватый. Он стоял наверху, прямо за черным барьерчиком круговой площадки.
– В мусорные отстойники, ему место там! Он подхватил Светлану под руку. Пора наверх. И так загуляли слишком. Он не обязан сам возиться со всей этой мерзостью и падалью, со всеми этими негодяями, работавшими на чужих. Не его дело! Его дело спасать страну! Землю! Вселенную!
Светлана чуть придержала. Шепнула на ухо:
– А как же с тем?
Перед Иваном сразу загорелись яростным, ненавидящим огнем серые, ясные глаза – его собственные и одновременно чужие. Сердце сжалось.
– Никак! – ответил он.
Дил Бронкс застонал и пришел в себя. Голова была чугунная, боль пронизывала ее со всех сторон. Рук и ног он не чувствовал. Зато огромный, распухший до невозможности язык слушался. Дил провел им под верхней губой – сухой и шершавой. Так и есть, двух зубов не хватает. Выбили, гады! Вместе с бриллиантом выбили! Он снова застонал.
Они погибли!
Сколько раз он предупреждал, что затея бредовая. Сколько раз молил выслушать его и понять. Нет, они уговорили его, они впрягли его в свою упряжку и бросили в самое пекло.
Да, именно в самое пекло!
Дил напряг левую руку, дернулся – что-то чуть слышно звякнуло.
Приковали! Он рванулся всем телом, пренебрегая невыносимой болью. Бестолку!
И руки и ноги прикованы. Под спиной бетонная плита, шершавая и холодная.
Это провал! Это смерть!
А где же капсула? Почему она не спасла его?!
От бессилия и отчаяния он заскрипел остатками зубов, стискивая их, не жалея, давя в крошку – все равно больше не пригодятся! Это надо же – он, везунчик, здоровяк, богатей-миллиардер, баловень судьбы, у которого было все, чего ни пожелаешь… а теперь прикованный пленник, полутруп, избитый, истерзанный, искалеченный. Зачем он вляпался в это дерьмо! Дил застонал с непередаваемой тоской.
Капсулы не было. Это ясно. Значит, никто его не защищает, значит, никто его не будет защищать и спасать. Он брошен! Его кинули на милость врагу… нет, даже и не врагу, какой там враг, он в ловушке у властей, и они раздавят его безжалостно и спокойно, равнодушным катком наказания за преступления. Да, уж он-то не попадет под амнистию!
Дил Бронкс тихо, приглушенно, надрывно зарыдал. Горячие слезы поползли по щекам. Лучше бы его убили во время прорыва, в бою!
А как лихо они начали. Как дружно ударили по форту с семи сторон, перерезая все отходы! За четыре минуты до начала атаки он вывел капсулу с ближней орбиты, опустил над фортом. Это было чудо! Никогда прежде Дил Бронкс не видел снизу, как работает боевая десантная машина. Обычно он сам сидел внутри капсулы или бота, сам шел на штурм, сам подавлял сопротивление, зависнув в атмосфере планеты.
Это надо было пережить! Капсула первым делом выжгла всю внешнюю охрану, и андроидов, и людей – прицельно-лазерные, тончайшие лучи, невидимые глазу, пронзили полторы тысячи охранников по всему форту. Без крика, без шума, без писку – раз, и нету!
Дил сидел в дисколете за полкилометра от Форума, там был его пункт управления. Но он все видел – капсула передавала изображение, цифры… Ей самой было нелегко, при проходе вниз, в подоблачные слои пришлось срезать по шести горизонталям семнадцать защитных спутников-автоматов, работенка нудная и кропотливая. С четырьмя полицейскими шлюпами-гравилетами она управилась быстрее и проще, сожгла на подлете вместе со всеми потрохами… Да, это было красивое зрелище! Но никто не знал, как пришлось потрудиться, попотеть самому Дилу Бронксу, ведь это он месяцем раньше почти две недели корпел над блокировочными системами боевой десантной капсулы. Ей, как и прочим серьезным машинам, не полагалось приближаться к Земле – в «большой мозг» были заложены такие барьеры, что ни объедешь, ни обскачешь! Боевая капсула могла работать исключительно в Дальнем Поиске, и исключительно против неземной техники и неземных существ. Они с Иваном не первый раз лезли под запретную планку, нарушали законы. Еще прежде, когда тот шел на проклятую Гиргею на другой машине, Дил перестраивал ее, подрезал малость шоры и отпускал узду. Только за это обоих могли навечно упрятать в каторгу! Но им было ради чего рисковать.
И они рискнули.
После первого беззвучного удара все двери, люки, створы, ворота и окна форма Видсток мгновенно поза-крывались – чего-чего, а брони тут хватало.
Капсула начала резать форт словно консервную банку, одновременно с семи сторон – «гуляющим лучом». Сама она висела всего лишь в двух километрах над Исполнительной Комиссией и над титановольфрамными шахтами. Вся ярость и мощь защитного шквала была брошена на нее.
И тогда Дил послал на штурм первые пять бронехо-дов.
– Ребятки! Мы их давим! – орал он в восторге. – Навались!
Но мысленно он не переставал ругать этого умника Цая ван Дау, коротышку Цая. Ведь они вызывали огонь на себя ради этого тщедушного уродца, чтобы тот мог добраться до «мозга» и заставить его поработать на них.
С ближайшей базы в Наксе поднялись было в воздух две эскадрильи подавления. Но тут же и пролились вниз, на взлетные полосы, огненным дождем. Капсула держала под колпаком всю округу на полтысячи миль, с ней шутки плохие.
А Дил хихикал себе под нос и скалил огромные белые зубы – только бриллиант сверкал всеми гранями. Он вспомнил, как брал Обратную сторону Изаки. Это было двенадцать с половиной лет назад, если ему не изменяла память. Там пришлось похлеще. Там в двенадцати десятимильных кратерах сидели и поджидали его двенадцать эскадр зеленых угонов. Разведка ошиблась всего в десять раз, вместо шести боевых угонских крейсеров на Изаке их оказалось шестьдесят. И на помощь звать он не имел права. Он вообще не имел права выходить в эфир, ведь официально Земля не вела ни с кем войн и ни на кого не нападала. Операцию надо было провести тихо и назидательно. Это был ад! Дил выбросил троих своих спутников на все три стороны в трех боевых ботах. А сам ненормальным и заносчивым Давидом бросился навстречу кошмарным угонским голиафам. Но ему повезло, недаром говорят, что дуракам везет и что смелость города берет. Три бота уничтожили восемь звездолетов этих «мирных» бандитов. Остальные пятьдесят два взял на себя Дил, а точнее, его боевая десантная капсула. Он сжег сорок семь кораблей, выпустил весь боеприпас капсулы, включая и неприкосновенный. Он был на грани гибели. Но оставшиеся пять крейсеров в панике бежали, хотя им хватило бы одного дружного залпа.
Гут три недели пьянствовал и клялся, что больше на такие дела не пойдет, у него была своя работенка – Дальний Поиск и начальная геизация. А эти шустрые штабные лепили из него ястреба. Нет! Ни за что!
Тогда капсулы были не чета нынешним – и послабей и попроще. А эти только в страшном сне присниться могут. Одним словом, Дил глядел на работу своей боевой подруги да радовался. Пока пора не пришла.
А пришла пора, сел в шестой бронеход. Да рванул навстречу судьбине.
В продырявленный форт они ворвались сразу, с первого залета. Второй слой брони Пришлось прожигать самим, туда излучатели капсулы не доставали.
Это с ума можно было сойти – столько усилий, чтобы вскрыть старую консервную банку в пригороде Нью-Вашингтона, столько времени и столько жизней! А этот карапуз, небось, уже внутри сидит – живехонький да целехонький! Дил хохотал, скалил зубы, а потом начинал кусать толстую губу.
Они тут дохнут под шквальным огнем, а этот лилипут править ими будет, герой, понимаешь!
Третий слой прожгли с огромным трудом, с потерями – четыре бронехода обломками валялись на керамических палубах форта. Четыре трупа из десяти штурмующих на машинах. А сколько прочих?! И все равно – не страшно, не смертельно, ведь они берут верх, они почти у цели, они оттянули на себя все силы обороны! Сейчас этот уродливый малыш дотянется до рычага, он им всем даст… а не даст, так и без него справимся!
– Черт побери!
Дил успел выругаться, прежде чем его вышвырнуло из бронехода.
Катапульта сработала, иначе гореть бы под несокрушимой броней.
В боевом полном скафе можно выпадать и из бронехода и с четырехсотого этажа небоскреба к дьяволу в зубы. Он лишь немного ополоумел, потерял ориентацию. Но тут же вскочил на ноги, выпустил из локтевых каналов скафа парочку малых сигмаметов и припустился вперед, благо, что гидравлика работала отменно.
– А ну расступись, братва! – орал во всю глотку Неунывающий Дил, хотя никто ему и не заступал дороги.
Он с налету ворвался во внутренние отсеки. Сжег с десяток андроидов – будут помнить лихого десантника-смертника, таких навряд ли видывали. Дил знал, что нерасплавленные мозги андроидов в вольфрамовом коконе вставляли в новые тела, ежели, конечно, эти мозги выдерживали. Ну и пусть помнят, может, с кем из них придется еще разок встретиться!
Он рвался вперед разъяренным львом.
И только потом заметил, что позади прет свой броне-ход, поддерживает атаку. Дил замешкался на миг, сбил какого-то малого в черных доспехах внутренней охраны, успел отпрыгнуть… но так и не решился, куда ему сейчас – в проем, вперед, или сначала в бронеход, а потом уж вперед. В этот миг нерешительности в него и шарахнула шаровая мина. От удара Дил взлетел к переборкам, метров на сорок.
Когда он упал на палубу, бронеход только кормой сверкал. Вот тут-то и понеслась воцсю рукопашная. Минут сорок он молотил кулаками направо и налево, прыгал, обрушивался всем телом на вертухаев, бил их ногами и валил ручным парализатором… Он совсем позабыл, что его дело – руководить прорывом. Неунывающий Дил Бронкс, скрупулезный и педантичный в исследованиях и быту, терял голову на поле боя, это за ним давненько водилось. Он легко входил в раж, в боевой азарт, за это и получал часто нахлобучки от командования. Но так было прежде… а теперь.
Теперь ничего не изменилось. Дил катался по палубе, подпрыгивал, бросался один на четверых, мелькал повсюду черной молнией. С ним ничего не могли поделать выдрессированные наемники и запрограммированные андроиды. Они и знать не знали, что такое «черный шлем»
– секретное боевое искусство космодесанта. Но они познавали его с получаемыми ударами, травмами или переломленными хребтами. Церемониться было некогда. Чтобы пробиться в самое нутро, хватило именно этих сорока минут.
Они победили! Они прорвались!
– Ур-р-а-а!!! – орал Дил Бронкс. И уже мечтал о своей русской баньке на Дубль-Биге-4.
Сорви-головы, что ползли по «черным нитям», опередили основную группу прорыва всего на несколько минут и перемолотили треть внутренней охраны.
Форт был в руках нападавших. Оставалось деликатно постучать согнутым мизинчиком в бронированную дверцу этому наследнику инопланетной короны, этому малышу, и вынести его на руках под овации ревущих от восторга и счастья парней. Они победили! И они выжили!
– Эй ты, император хренов, выходи! – вопил Дил Бронкс, откинув забрало внешнего шлема и сверкая бриллиантом. Его черное как сажа лицо блестело будто напомаженное. – Вылезай, чертов бездельник! Мы уже пришли, а ты все спишь в своей каморке! Цай, мать твою, ты слышишь меня!!!
Дил не знал, что карлик Цай ван Дау корчился тогда от дичайшей боли и молил только об одном, о смерти. Откуда он мог знать!
А потом разом померк свет.
И они затаились, все одиннадцать выживших и захвативших форт.
И вдалеке с тяжелым гудом и лязгом опустились вниз бронированные стены.
И из невидимых отверстий потек удушающе-сладкий, пьянящий сонный газ.
Они влипли как щенки, как несмышленыши-сосунки!
Теперь Дил знал, отчего так болит голова – не от побоев и истязаний, хотя все было, было с лихвой, а от этого поганого сонного газа – мечты всех наркотов и дармоедов.
Он снова застонал, на этот раз надрывно и яростно. Все пошло прахом.
Что теперь будет с Таекой?! Она сойдет с ума на станции, она не переживет этого безумия!
Свет вспыхнул подобно разорвавшейся гранате – ослепляя и причиняя острую боль, Дил зажмурился, прохрипел спекшимися губами:
– Полегче, ублюдки!
И тут же получил страшный удар в скулу – будто еще одна граната разорвалась, но уже внутри черепа. Одновременно он почувствовал, как плита поднимается, вместе с ним. Теперь он не лежал на шершавом и холодном бетоне, а висел, прикованный за руки и за ноги короткими цепями к выступающим из плиты кольцам.
Получив еще один удар, в другую скулу, Дил чуть приоткрыл глаза, сощурился. Прямо перед ним стоял двухметровый бугай с обвисшим животом и волосатыми кулаками. Бугай был в голубой форменке с золотистыми галунами и нашивками – госполиция, не частная охрана. Его покачивало из стороны в сторону, наверное, успел снять стресс после заварухи, поднабрался! Дил снова закрыл глаза. Плевать на них на уродов поганых!
– Прочухивайся, сволочь! – крикнул в лицо бугай.
И врезал прямым в нос.
Дила чуть не вывернуло наизнанку от боли и злобы. Боль он умел терпеть, еще в Школе научили отключаться, а вот обиду терпеть не собирался – разве так положено обращаться с пленными?! Ну, гады, придет время – за все ответите! Битье вернуло ему бодрость духа и веру в то, что еще не все кончено.
– Вот гляжу я на тебя, черная харя, – процедил бугай, сквозь пьяную икоту, – и ни хрена не понимаю! Ну ладно, вся эта шваль по городам, грабят, хапают, упиваются, набивают карманы дармовым хабаром… понять можно человеков! По-людски их понимаю и даже оправдать могу! Перед соблазном хрен устоишь! А какого дьявола ваша шобла лезла сюда? Чего тут брать-то?! Тут брать не хрена! Тут ни золота, ни денег, ни (кратвы, ни выпивки! Тут даже банка нету во всем форте! Не-е, я таких не уважаю!
Бугай трижды приложился кулаками к Диловым ребрам, да так, что только хруст стоял. Потом от души смазал по челюсти. Потер ушибленную руку.
Сплюнул.
– А ты знаешь, харя черная, – продолжил он воспитательную беседу, – знаешь, паскудина, что четыреста наших ребят тут полегло, не считая нежить андроидную! На-ка вот получи за них! – Еще один прямой обрушился на разбитый в кровь нос Дила. – Мне плевать, падла!
Может, им в раю получше будет, чем в этой дыре поганой. Но ты, черномазый, понимаешь, что из-за вашей дурной шоблы форт прикрыли! А нас коленом под зад, оставшихся – так и сказали: валите, мол, на хрен без подъемных и содержания, да еще спасибо скажите, что по уставу вас за разгильдяйство и потачку врагу на кичу не впихнули… А куда мне валить, паскудина?!
Дил уже не слышал, чего там бубнил бугай. Все в ушах и в голове гудело от ударов. Глаза залило кровью, и он не видел света белого – только молнии да рассыпающиеся звезды при ударах. Бугай-полисмен, вертухай поганый бил на совесть и от души. Его можно было понять. Да только Дил Бронкс уже не был в состоянии этого сделать. В его горящей башке молотом колотило: «прикрыли! прикрыли! значит, все зря! они перевели управление Исполнительной Комиссии на дублирующую базу, в дубль-форт! прикрыли! прикрыли!»
Он понимал лишь одно.
И когда бугай выдохся, Дил процедил ему прямо в рожу:
– Дурак ты! Все вы дураки! Вот когда начнется по-настоящему, все поймешь!
– Чего начнется? – не понял бугай.
– Война. Большая война! И ребята ваши не в раю, в аду они парятся, недоумки! Но теперь поздно.
– Да ладно тебе!
Бугай опустил уже занесенную ручищу, не стал бить. Он ни черта не понял про войну, может, черный просто рехнулся? А вдруг не рехнулся?!
– Будет страшная война! – зловеще прохрипел Дил Бронкс. И уронил голову на грудь.
Глеб Сизов подошел к столу и молча уставился на усталого от бессонницы и круглосуточной нервотрепки Ивана.
– Чего там еще? – недовольно спросил тот.
– К тебе один тип рвется. Не наш. Говорит, из Европы пробился. Быть того не может, все границы на запоре, поля – до стратосферы и выше. А может, не врет. Но странный малый, уголовный какой-то.
– Сами не могли разобраться?!
– Только ты нужен. Хотели поначалу пихнуть в мне-москоп, да он орет, что ты признаешь… Гляди! – Глеб щелкнул пультом и на стене, на мягко вспыхнувшем экране появился крутоплечий парень лет тридцати, с длинными светлыми, почти седыми волосами, в полускафе с искореженными ребрами жесткости и рваным металлом. Был он растрепан, взбудоражен, зол. Левая рука на перевязи, лицо исцарапано, будто битый час его драли бешенные кошки… и все же его можно было признать.
– Сигурд, – прошептал Иван. – Давай его сюда! Юный викинг ворвался в кабинет Правителя, сильно прихрамывая и пытаясь вырвать локоть из цепкой клешни не отстающего ни на вершок охранника.
– Почему нет связи?! – закричал он с ходу.
– Почему нет связи, Сигурд? – спокойно переспросил Иван, не вставая из кресла, даже не приподнимаясь. И добавил: – Здороваться надо сначала. А потом вопросы задавать!
В голове завертелось: что-то случилось с Гугом! почему этот парень бросил все и прорвался сюда, сквозь закрытые границы? связи и впрямь нет, но общая обстановка известна, Европа почти прекратила сопротивление, Запад пока не вмешивается. Синклит выжидает, плетет свои сети.
– Здравствуй, Иван! – выдавил через силу викинг.
– Здравствуй, Сигурд, – отозвался Иван. – Что с Гугом?
– Буйный разбился вдребезги. Мы вместе были в бронеходе. Штурмовали базу бундесвера… Нам ударили в спину! Я подобрал его в воронке, на нем живого места не было.
– Он умер?
– Нет! Он успел просипеть, что хочет лежать рядом с Ливой, ты помнишь ее. Он сказал, где. У нас не было регенераторов, да и что от них толку, Гуг превратился в месиво из переломанных костей и разорванного мяса. Мы сунули его в анабиокамеру, на самАй полный. Мы превратили его в кусок хрусталя…
– Хрустальный лед, – в задумчивости прошептал Иван.
– Чего?! – не понял Сигурд.
– Ничего, это я так.
– Я сам законопатил его в саркофаг. Сам переправил туда, в эту нору, к Стрекозе, к Ливадии Бэкфайер-Лонг… и замуровал там. Они лежат рядом, Иван. Но никто не сможет его вытянуть на белый свет, если его разморозить, никто! Это готовый труп!
– Спокойно! – Иван встал, подошел к Сигурду, похлопал по спине.
Тот дернулся, скривил лицо – видно, и спина у него была повреждена.
Крепкий малый – взорваться вместе с бронеходом, рухнуть с приличной высоты и отделаться переломами да царапинами! Как это могло случиться?
Сигурд словно мысли читал.
– Они обдурили нас! – быстро проговорил он. – Они вывели полк управляемых андроидов под «белым флагом». И сами наполовину раздолбали его.
Мы думали своих бьют, живых… А потом нам в спину!
– Всякое бывает, – машинально откликнулся Иван. У него до сих пор холодело на сердце при воспоминании о «Летнем громе».
Жаль старину Гуга! На этот раз он крепко влип. Проклятый Параданг. Его здорово подставили тогда, принудили взять грех на душу. После Параданга Гуг-Игун-фельд Хлодрик Буйный искал смерти – повсюду: и на Земле, и во Вселенной, не было ему равного по лихости и бесстрашию, плакал по нему Интерпол, Европол, каратели всех стран и народов, тюрьмы и лагеря, каторги и зоны, особенно Гиргейские подводные рудники. Гуг искал смерти. И он нашел ее. Теперь он рядом со своей возлюбленной. Иван с силой сдавил виски, зажмурился. Но жизнь продолжается. Надо бить до конца. Иначе он будет в ответе за все. За все!
– Чего еще там? – пробурчал он Сигурду.
– Гуг готовил меня на смену…
– Я знаю.
– Мы подавили все базы. Европа наша. А связи нет! Я не знаю, что делать дальше. Люди растерялись… думали вволю погулять, свести счеты с фараонами и прочим дерьмом. А их за шкирку – назад! в конуру! Люди обижаются. И боятся! Запад вот-вот пойдет «порядок восстанавливать»!
– У них у самих дерьма по уши, – спокойно ответил Иван, – там все полыхает: и Север, и Юг, не дай Бог! – Он чуть помолчал, а потом прибавил еще спокойнее: – Но война будет. Большая, страшная война. Не бойся, приятель. Пока Гуг не встанет на ноги, ты будешь заправлять в Европе. И связь наладим, и спецов на каждую базу дадим. Техники-то много покрушили?
Осталось хоть что-то?
– Навалом, – коротко ответил Сигурд. Он начинал успокаиваться, этот русский умел вселять веру и надежду. Может, и впрямь Гуг встанет. Все еще наладится.
– Креженя давненько встречал? – будто ненароком поинтересовался Иван, приглашая сесть в кресло.
– Угу, дважды наступал на хвост, дважды на мушке держал. Но Седой очень скользкий, уходит, гад!
– Это мы знаем, что скользкий. Только достать все одно надо. Ладно, это между делом. А сейчас послушаем, чего там в мире творится. – Иван повернул голову: – Начальника оперативного штаба ко мне!
Штаб располагался рядом, за стеной. Работа там кипела – когда того требовали обстоятельства в России умели работать на славу, не щадя живота своего, не за деньги и награды, а ради Отечества. Последние сутки Иван ловил себя не раз на мысли, что отойди он сейчас в сторонку, на «заслуженный отдых», и все равно дело будет делаться, да еще как. Нет, хороший, добрый народ в России! А сволочи и дерьма всякого не так уж и много, совсем мало. Дерьмо оно всегда наверх всплывает, в глаза бросается да дух портит. А почистишь малость – океан родниковой чистой воды, один лучше другого, свои, Русские, за мать-Россию жизни положат. Иван, начиная страшное и рисковое дело, даже не ожидал, что за ним пойдут с такой охоткой, будут ночей не спать, здоровья не щадить – видно, не у одного у него глаза есть, видели, знали, чувствовали, кто не душой и умом, тот селезенкой, нутром чуял тленье измены. Теперь поднялись. Три части дурные всего-то и пришлось прихлопнуть помимо «Летнего грома». Остальные его «на ура» приняли. «Перевооружались», молча утирая слезы, проклиная тупые и предательские верха. Расформировывались, кляня «недальновидных политиков», а попросту говоря, всю эту агентуру Мирового Сообщества, всю сволочь иудину. Ждали, кто первым голос подаст. В России всегда так было – терпения хватало, чего-чего, а уж жила у русского мужика крепкая да выносливая, побаивались сгоряча дров наломать, может, чего не поняли, может, наверху виднее… но кляли! поносили! чуяли измену! И встали за сказавшего слово Правды. Вся Русь необъятная от океана до океана, безмерная и огромная, разбросанная землями своими по Вселенной, воспряла, не позволила себя добить. Вовремя! Иван готов был бежать в Храм, ставить свечи, падать на колени и биться лбом – вовремя!!! Если б не решился, протянул полгода, три месяца, месяц – труба! крышка! оружие и техника остались бы только у тех, кто работает на Сообщество, на Систему, на Пристанище, на Синдикат, на Восьмое Небо и Черное Благо. Да!
Его вело само Провидение! И народ российский понял это. Практически все базы нечисти и подполья разгромлены, очищены, обезврежены. Сотни тысяч охмуренных, почти миллионы, оружия горы, наркотики, генераторы подавления, зомби-передатчики, чего только не изъяли, монбланы! эвересты! Готовилось нечто невообразимое… ну да ладно, это позади, почти позади! Теперь о Земле надо думать. О Федерации!
Начальник штаба вошел быстрой походкой. Остановился перед огромным столом.
– Доложите обстановку, пожалуйста, – попросил Иван. – На Земле, в Солнечной системе и Федерации в целом.
Сигурд сидел ошеломленный и подавленный размахом, порядком и деловитостью. Там, у него, в Объединенной Европе царили кавардак, разброд и бестолковость. Братва лихо брала на штык крепости, на большее ее не хватало.
Худощавый, высоченный и бритоголовый начштаба, протер черным платком сверкающий затылок. И приступил к делу.
– На двадцать три двадцать, число сегодняшнее, – начштаба машинально сверился по наручным дедовским часам, – положение следующее. Все властные центральные и местные структуры Великой России, включая ее околосолнечные и инопланетарные земли, все базы, армии, флоты, флотилии, звездные эскадры и прочие подразделения находятся под полным контролем Комитета Национального Спасения, одобряют его действия и принимают самые решительные меры к немедленному восстановлению и наращиванию оборонного потенциала. Последний очаг сопротивления уничтожен сегодня в двадцать два ноль-ноль…
– Где? – прервал доклад Иван. И сурово поглядел на Глеба, тот ничего не говорил про «подавление очага».
Бритоголовый включил экран объемного видения. Ткнул световой указкой в пульсирующе-приближающу-юся карту.
– Левый рукав галактики Соленая Падь, планета Круглая – планета Ульфага, Вторая Основная база Одиннадцатой эскадры. Тридцать девять световых лет от Солнца…
– Не надо деталей, – встрял Иван, – они получили шифровку из Космоцентра?!
– Так точно. Проверено – они получили ваш приказ по прямой правительственной и дубль-шифровку Космоцентра.
– И что?!
– Отказались выполнять. Причины неясны. Ультиматум истекал в двадцать один двадцать. Иван скривился.
– И вам понадобилось всего сорок минут, чтобы уничтожить базу эскадры?
Чего же стоит эта база, ежели она себя защитить не может?!
Бритоголовый с сомнением поглядел на исцарапанного молодца, развалившегося в кресле – он явно не был допущен к особо важным делам.
Но Иван махнул рукой, мол, продолжайте.
– Было применено секретное оружие экзот-Х. База выброшена из Вселенной. Выглядело это так, – начшта-ба снова указал в сторону экрана.
Циклопическое сооружение, висящее в черноте меж двумя планетами, будто поплыло назад, уменьшаясь. Не было ни пальбы, ни взрывов, ни вспышек. Но появилась вдруг едва заметная глазу голубенькая сфера – будто невообразимо огромный мыльный пузырь надули вокруг базы-спутника, ощерившегося тысячами боевых ракет. Пузырь стал сжиматься, стремительно съеживаясь. База съеживалась вместе с ним. Кончилось все тем, что пузырь превратился в точку и пропал. Во мраке поблескивали далекие звезды, синела изъеденным боком Круглая.
– И все? – тихо спросил Сигурд.
– Нам пришлось пойти на это, – твердо отрезал на-чштаба, будто заранее не принимая обвинений нового Правителя и всех прочих в жестокости и скоропалительности действий. – В экстренных нештатных ситуациях любая искра может разгореться в пожар, который уже невозможно затушить.
– Он правильно поступил! – довершил Глеб Сизов. – На местах не любят слабую власть – коли тонкая кишка, не берись за дело!
– Сколько людей погибло? – гнул свое Иван.
– Сто восемьдесят человек, весь офицерский корпус.
Рядовой и сержантский состав расформирован за восемнадцать суток до уничтожения базы…
Плевать! Иван замотал головой. Плевать на этих «бунтарей», они знали на что шли, не выполняя его приказ, приказ Правителя Великой России, они все принимали присягу, и все скопом изменили ей. Не в дезертирах дело.
Он ударил кулаком по столу.
– Через неделю база должна быть восстановлена! Мы не имеем права оголять этот участок, ясно?!
Бритоголовый поглядел на Сизова. Глеб призадумался. База будет восстановлена. Ничего не поделаешь. Уже объявлен дополнительный призыв – всех запасников, всех до единого надо поднимать. Хорошо, ежели их хватит, хорошо, коли молодежь и штатских штафирок не придется обучать с нуля. Дело серьезное! Глеб приглушенно вздохнул.
– Продолжайте! Про чистки, проверки и замены командующих не надо, только основное, только главное.
– Есть, главное, – начштаба дал объемное изображение земного шара, рассеченного кривой и уродливой синей полосой на две половины. – Африка и внероссий-ская Азия блюдут нейтралитет, все восемь объединений прислали подтверждение своей дружбы и благорасположения к Великой России. Наши объекты планетарного базирования на их территориях тому порукой.
Проникновения спецслужб и подразделений Всеамериканских Штатов и передислокации воинских частей из Объединенной Европы в упомянутых регионах не отмечено. Арктика полностью в наших руках. Австралия отозвала своих представителей из Российского отделения Совета Федерации. Вооруженные силы Австралии приведены в повышенную боевую готовность. Опасности не представляют, так как полностью блокированы с орбитальных баз. На европейском театре возможные объекты угрозы национальным интересам Земли и Федерации нейтрализованы местными отрядами самообороны…
– Теперь это называется «местные отряды самообороны»! – Иван хлопнул Сигурда по колену и рассмеялся.
Бритоголовый не понял юмора.
– Ну, а как еще назвать этих бандюг, я не знаю… если бы вы видели прямые передачи, поглядели бы на их рожи, извиняюсь за выражение, но иначе не скажешь. Это ж головорезы какие-то! Сброд! Что вы мне, прикажите их регулярными частями записать?!
Сигурд вскочил на ноги, побагровел и готов был броситься на бритоголового. Из глаз юного викинга, по разодранным щекам текли слезы обиды.
Иван не дал случиться ненужному.
– Ну хватит! – выкрикнул он. – Хватит тут эмоций! Рожей, видишь ли, не вышли! А когда надо всю Землю спасать, когда человечество надо из пропасти адской вытаскивать, почему те, у кого рожи благонамеренные и с обмундировкой все в порядке, по кустам да щелям забились?! Почему братьев гробят, а выродков грудью прикрывают?! Чтоб я больше не слыхал про бандюг и сброд, про головорезов и рожи! Это такие парни как он, – Иван кивнул на Сигурда, – и другие головорезы, понимаешь, на смерть шли, в огонь бросались… И-ех, горько ведь это и страшно! Понимаете, страшно – на Земле, чтоб ее спасти да вылечить, никого кроме ее отверженных сынков не нашлось! Все порядочные и законопослушные сидели да выжидали! – Иван снова дернул Сигурда. – Сколько ваших полегло?
Тот только рукой махнул.
– Они счет не вели, – пояснил за него Иван. – А не было б их, ты сейчас тысячи наших парней гнал бы на бастионы бундесвера, понял?!
Бритоголовый сжал губы. Но не обиделся. Только вдруг сказал мрачно:
– Еще погоним.
На минуту в огромном кабинете воцарилась тишина. Каждый знал, что до конца далеко, что сейчас только затишье перед боем. В самом дальнем углу неожиданно и громко всхлипнула Светлана. Ее серый комбинезон был разорван на плече и грубым броские швом сварен – метка после драки в комитете.
Светлана своим бабьим сердцем чуяла большую грозу. И все другие, каждый по-своему, ощущали ее приближение.
– Я дальше пойду, – первым опомнился начштаба. – Штаты молчат. Но ситуация крайне напряженная: все крупные города охвачены волной насилия, грабежей, разбоев, местные и центральные власти практически ничего не предпринимают для подавления беспорядков. Попытка захвата управления Исполнительной Комиссии предотвращена. Форт Видсток выключен из альфа-структуры. Управление переведено в подконтинентальную Антарктику…
– Сорвалось! – неожиданно зло выдохнул Иван. – Успели! Точно в Антарктику?!
– Да, именно туда.
– Это Синклит! Они берут власть на себя. Впервые открыто берут всю власть!!!
Иван не думал сейчас ни о жуткой участи друга и братка Дила Бронкса, о черной судьбине карлика Пая, Армана-Жофруа и Хука Образины. Он думал о другом – теперь не избежать столкновения. Серьезного и кровопролитного.
Переворот не удался. Сорвалось. Это он и раньше знал. Но были еще отходные пути и запасные варианты. А теперь, после того, как «серьезные», это Тайное Мировое правительство, взяли власть в свои лапы, войны не миновать.
Выродков не удалось придавить с наскоку, разом. И теперь они будут драться до последнего землянина. Что ж, и к этому надо было быть готовым.
– Дальше! – приказал Иван.
– Дальше, как стало известно, Сообщество ведет себя непонятно – готовит три мобильных группировки в Околосолнечном пространстве, – начштаба указал координаты на голокарте, – и одновременно продолжает расформировывать и перевооружать все без исключения крупные соединения, базирующиеся в радиусе светового года и далее, включая окраинные форпосты и десантно-боевые базы Дальнего Поиска.
– Сколько флотов и эскадр переброшено к Земле?! – не выдержал Иван, его интересовало сейчас именно это.
– Нисколько, – невозмутимо ответил бритоголовый и снова вытер черным платком блестящий потный затылок. – Зафиксирован уход с двух наземных и четырех пространственных космодромов шести суперзвездолетов типа «Синее пламя», все они ушли в две «дыры» сразу за Трансплутоном. Поспешность ухода наводит на мысли.
– Бегство? – вопросил Глеб Сизов.
– Не исключено.
Начальник штаба еще долго расписывал обстановку на Земле и в прочих местах Вселенной. Иван почти не слушал его. Пока все ясно. Пока тихо. Один этап они выдержали. Похоже, Запад не собирается начинать первым. И это понятно, время играет на них, на выродков – они ждут, каждый день, каждый час ждут. Им уже плевать, что народ все подряд крушит, даже наоборот, им это на руку. Но почему только три группировки и только у Земли?! Может, Глеб прав, и главари Синклита сбежали? Тогда за каким дьяволом им было переводить управление в Антарктику, в эти подземные дворцы-лабиринты?! Иван вспомнил, как он с мордобоем, пальбой, матом и руганью, будто ополоумевший, круша все направо и налево, пробивался сквозь проклятые лабиринты, с уровня на уровень, с этажа на этаж. Он тогда придавил круглолицего выродка в комнате с гиргейскими гадинами и хрустальным полом… думал, что придавил, а на самом деле Первозург сумел перебраться в издыхающее тело, вышиб из него дух круглолицего и занял тело сам, да впридачу сумел восстановить перебитые хрящи и позвонки. Шустрый этот Первозург старичок! А те еще шустрее и ловчее, целый город для себя подо льдами да под толщей материка выстроили, свезли половину сокровищ мира туда, обустроились на долгие века… да не тут-то было! А ведь его, Ивана, могли прихлопнуть еще тогда, как комарика, не нашедшего своей форточки – запросто! без усилий! Он уходил от них волей случая. А может, и не случая?! Иди, и да будь благословен!
Иван вспомнил растерянное лицо толстяка, у которого в кармане лежал переходник… вспомнил пустыню, в которой его выбросило из внепро-странственной щели. Африка! Там сейчас тихо. Пока тихо. Что ж, поживем – увидим!
– Достаточно, – прервал он бритоголового. Тот развел руками, остановился на полуслове.
– В Европу перебросить восемнадцать дивизий планетарного базирования, бригаду Семибратова и четыре дивизиона лучевого подавления. Пси-генераторы, над территориями, контролируемыми нами, отключить. Границы закрыть намертво. За прочность «колпака» отвечаете вы лично! Всем частям и соединениям обеспечить полную энерговооруженность, ясно? По уставу военного времени. Европу, Африку и Азию мы берем под полную свою защиту. Местные режимы не менять. Народ не будоражить, привлекать добровольцев – нам нужны миллионы людей, отсеивать агентуру…
– Вот это уже не моя забота, – обиженно проворчал под нос начальник штаба. – Не жандармы-с! Иван услыхал.
– Не ваша! – поправился он. Но добавил: – А коли попадется и вам, к примеру, враг – к стенке без разговоров, ясно? Провокаторов, паникеров, диверсантов, шпионов стрелять на месте! Порядок в Европе обеспечивает он! – Иван кивнул на Сигурда.
Такова воля… Гута. Он чуть было не подумал – покойного Гута, но вовремя осекся. Гут еще жив. Он выживет!
– Обеспечить бесперебойную связь! Немедленно!
– Связь была уничтожена преднамеренно.
– Кто посмел?!
– Спецслужбы Объединенной Европы.
– Точнее!
– Департамент госбезопасности.
– Отдел?
– Отдел эвакуации.
Иван с недоверием покачал головой.
– Неужто они заранее предусматривали эвакуацию?! Не может быть!
– Они многое предусматривали. И, к сожалению, кое-что, о чем мы сейчас не имеем понятия. Но это епархия комитетчиков, увольте! – бритоголовый отошел на два шага к стене, полагая, что он выполнил свою задачу.
Иван воззрился на Глеба.
Тот вытащил галоблок.
– У меня только основное, на крайний случай.
– Давай!
– В России четырнадцать резидентов – все выявлены, все уничтожены.
Агентура выбита начисто. В Европе- руководители основных служб: Сэм Дюли, Арон Исхак, Роджер Сеговия… – в воздухе появлялись и пропадали лица, фигуры, глаза, носы – быстро, почти мгновенно сменяя друг друга. Это нужно было Сигурду. Иван не верил, что все «эвакуировались», разрушив инфраструктуры, уничтожив архивы, взорвав, образно и прямо говоря, мосты.
Так не бывает! Всегда кто-нибудь да остается.
И он не ошибся, i – Стой!
Будто джин, выпущенный из сказочной бутылки, вознесшийся над коврами, стульями, столом, застыло чуть склоненное, увеличенное галопроектором одутловатое лицо с уродливым шрамом, идущим через бровь, щеку, нижнюю губу.
Короткие седые волосы. Равнодушные чуть прищуренные глаза…
– Крежень! – прошептал Иван.
– Это же Седой! – заорал, срываясь с места Сигурд.
– Полковник Департамента госбезопасности, начальник седьмого отдела Говард-Иегуда бен Буковски, он же Крежень, он же Петр Мансурия, он же Аваз Баграмов, он же Седой, Порченный, Игрок…
– Он же сучий потрох! – не сдержался Сигурд. – Это он Гуга подставил, падла! Все поверили. Буйному чуть башку не отвернули! Я все равно достану его!
Иван точно помнил, как в лос-анджелесском притоне, на самом дне, в поганой и полутемной каморке, куда они провалились благодаря системе сквозных лифтов, припертый к стене и перепуганный Крежень сознался, что работает на Восьмое Небо. Соврал? Нет! Гуг бы его за одно словечко лжи живехонько бы спровадил на тот свет, недаром он ему капсулку в глотку всадил, Крежень был в маразме. Значит, эта паскудина, этот пижон с зеркальцами и перстеньками, работал на всех, кто хорошо платил? Но госдеп?!
Как они могли держать такого приметного типа – его шрам раз увидит кто, даже склеротик, так на всю жизнь! Вот тебе и Говард Буковски! Даже имени подлинного не скрывал. А промежду прочим, Европа продала проклятую планетенку Гиргею со всем ее поганым, изъеденным нутром именно Восьмому Небу! Так на кого тут сработал Крежень? Гиргея – это триллионные прибыли!
Шустрые разбойнички запустили свои щупальца повсюду… но плевать на них! они не нуждаются в стукачах и соглядатаях, они получают всю информацию напрямую, от довзрывников… всю, да значит, не всю- лишняя тайна, лишний секретик и знание расклада никогда не помешают. Крежень знал системы связи, их внутренней, не доступной для других связи. Неужто он?! И впрямь, как выражается несдержанный Сигурд, сучий он потрох! Навредил и снова сбежал!
– Возьмите этого на заметку, – приказал Иван. И подумал, может, его в живых давным-давно нету, Европа горит, от подошвы Италии до Дублина, от Бонна до Мадрида, неужто среди тысяч смертей, среди сотен тысяч тонн выпущенного во все стороны металла не нашлось самой малой смертушки для одного прохвоста, крохотного осколочка для одного негодяя! Нет, Крежень скользкий. Он будет вредить до конца. Надо с ним построже. – А как обнаружите – устранить!
Сигурд недовольно уставился на Ивана.
– Крежень мой, – процедил он еле слышно, не для чужих ушей.
– Конечно, твой, – спокойно согласился Иван. И тут же ударил викинга по плечу. – Пора! Возвращайся к се-бе. С двенадцати ноль-ноль у вас вводится комендантское правление, соединения уже на месте.
Но ты со своими парнями остаешься в полной воле, – Иван шутливо погрозил пальцем, – и под моим прямым началом. Не давай людям слишком разгуляться, направляй на добрые дела… вот так-то, Сигурд. Только не расслабляйся, передышка будет недолгой. Ну а выживем сами, там и Гуга поднимем! Иди!
Бронеход получишь у Глеба. Граница для тебя открыта. Связь будет…
Иван замолчал. Но не прошло и мгновения, как у Си-гурда в голове зазвучал его голос: «Надеюсь, ты меня слышишь? Вот так-то, дружок, мы умеем работать!»
Иван встал. Протянул руку.
Сигурд пожал ее молча. Только сейчас усталость и боль навалились на него в полную силу. Но раскисать не время. Он тряхнул своими белыми, почти седыми кудрями. И быстро вышел из кабинета.
– Забыли все про нас, Харушка ты мой лохматень-кий, – бубнил Кеша себе под нос, – потому что люди мы маленькие и никому не нужные. Сделали порученное дело, и все, свободны, гуляй на все четыре стороны!
Хар поглядел на Булыгина мутными рыбьими глазами. Он не понимал шуток и иносказаний, какие же они свободные? и на какие еще четыре стороны им гулять?!
– Не врубился? – пожалел его Кеша. – Э-э, глупый ты! А все потому что оборотень… и, э-э, басурманин, вот ты кто!
Они сидели в самой плохонькой и тесной конурке-каюте исполинского Космоцентра Видеоинформа. И грустили. Каждый по-своему. Хару хотелось домой, на родную и милую Гиргею, к властительнице своей Фриаде, под крылышко, чтоб зависнуть в темрой и тяжелой воде, распустить плавники – и наслаждаться одиночеством, растворяться в океане мрака. Кеша грустил по погибшим ребятам, ругал себя – почему опять выжил, будто кащей какой-то бессмертный. Иван ему сказал прямо, мол, если бы не ты, лежать нам всем во сырой земле, вся эта шобла информаторов взбудоражила б всю Вселенную, подняла б на нас наших же братьев, приемы этой шоблы бесовской давно известны. Но теперь им окорот!
Кеша держал Космоцентр в своей железной руке.
На подмогу им для пущей верности сразу после захвата прибыло два армейских полка на двух крейсерах. Два полка! И все под его началом! А брали эту громадину горсткой. Два отделения. И два полка! Ничего, будут знать ветерана Аранайской войны! Ветеранством своим и подвигами на Аранайе Иннокентий Булыгин между делом раза три похвастался.
Но про каторжное прошлое помалкивал – зачем ребяток пугать, для них в каторге одни злыдни да убивцы сидят, они другой жизни не видали. Ребятки хорошие, тихие, душевные, даром, что в альфа-корпусе служат да солдатскую лямку тянут на крейсерах.
– Нет, забыли про нас, и не перечь мне! – завел Кеша свою старую песнь.
А унылый оборотень подтянул ему протяжным и занудным воем. Никто в мире не слыхивал как воют занге-зейские борзые, но, должно быть, так и воют – Хар был мастак на перевоплощения. И у Хара имелось чутье.
– Скоро будет опять, – завершил он полувоем и зевнул, совсем по-собачьи, раздирая пасть и щуря глаза.
– Чего это? – осведомился Кеша для уточнения.
– Много стрельбы, много шума, много крови! – выдал оборотень.
– Ты мне брось это! – рассерчал Кеша. – Отстреляли уже, хватит!
– Все ваши биться будут. Все!
– Пророк хренов! – Кеша отвернулся от Хара. Но он тоже чуял нутром – грядут дела непростые.
Сразу после боя, после прорыва капитан Серега помер. Сердце не выдержало напряжения и прямого попадания – осколок его надвое рассек. Кеша лил горькие слезы, матерился, грозил страшно. Но ни одного из охранников и армейских, защищавших Космоцентр, не тронул. Эти грудью шли на смерть, думали, за правду и свободу стоят. Они, кто еще не понял, чего случилось и чего готовилось, поймут еще, свой брат, хоть и с миру по нитке, российских маловато. Они сейчас отмокают после парилки. А потом отмываться будут, грехи с души своей смывать службой верной.
А вот доходягу с бугристой головой и нервными ручонками, того, что в сказочном хрустальном тереме-аквариуме сидел и заправлял местной шоблой, Кеша в расход пустил. Своей волей и властью. Не стал дожидаться Ивановых посланников и его самого – народ русский, уж кто-кто, а Кеша знал, отходчивый да душевный, все простят извергам да с миром восвояси отпустят.
Нетушки!
Кому в аду гореть, пусть поспешит, не хрена на пенсию надеяться! А для кучи, за компанию собрал Иннокентий Булыгин при доброй поддержке выживших альфовцев по всему Видеоинформу два десятка самых ретивых и гнусных говорунов-подлецов, лжецов-сволочей, что науськивали брата на брата да на кого-то работали все время: то на Синклит, то на Восьмое Небо, то на Синдикат с Черным Благом, желчь свою изливали, словцом людей губили, особенно служивую братву на Аранайе. Взял, собрал – да туда же и отправил с бугристоголовым, в преисподнюю. Было за что! На Аранайе только опамятуются братки солдатики от зверств диких и наскоков разных кланов со всех сторон, только кровь и слезы утрут да вперед пойдут, так сразу истерика на всю Вселенную – каратели «мирных жителей» истязают! прочь руки от свободолюбивых кланов!! вон с независимой Аранайи!!! И до того вопят и психуют, что ополоумевшие правители да одуревшие от визга генералы очередные «переговоры» начинают. Кланы оружие получат, перегруппируются, тысячи трупов накосят… и все по-новой! Ох, как зол был ветеран Иннокентий Булыгин на сволоту продажную, на нелюдей лживых, на эти вещающие со всех экранов поганые головы. Три ранения из-за них получил, чудом живой остался.
А братков потерял по вине их, и не счесть сколько! Теперь ответили. Так по справедливости. Других на смерть обрекаешь, сдохни и сам. Ох и визжали «правдолюбцы»! Ох и ползали в ногах, пыль и сажу с сапог слизывая! Да только врагу потакать – головы не сносить. Кеша был опытным, дошлым. Это вам и за Серегу и за тыщи других!
Как обратную связь со всеми кроме Москвы вырубили, так к Кеше с Земли уже три комиссии прилетали, и все с Запада, со Штатов. Он всех приветил.
Всех разместил по аппартаментам, только без ключей. Пусть отдохнут до особых распоряжений. Космоцентр работал круглосуточно по сотням тысяч программ – на все Мироздание освоенное – да все скользь, все не напрямую, а как-то вокруг да около, будто ничего не произошло на Земле. Этого Кеша не любил. Но такая была установка. Не спешить! Не дергаться! Установка понятная и жизненная.
Вот Кеша с Харом и не дергались.
Только на душах у них было муторно.
Вспоминая про душу, Кеша смотрел на оборотня с сомнением, есть ли душа у него?
– Надо было тебя, басурмана, перед вылетом сводить в храм, окрестить!
– высказал наболевшее ветеран. И тут же расстроился: – Да ведь тебя и в храм-то никто не пустит, даже на порог. И-эх, зангезейская, твою мать, борзая!
В каюту постучали, дверца раскрылась, и на пороге застыл армейский подполковник в подшлемнике и полу-скафе.
– Почему без доклада входишь?! – осерчал Кеша.
– Нечего докладывать, – угрюмо пробормотал комполка, не очень-то довольный, что над ним поставили невесть кого, явно не кадрового офицера, – все по-прежнему.
– Ну а чего тогда влезаешь? Чего покой командования нарушаешь?!
– Виноват, – процедил полковник. В его голосе прозвучала ехидца. – Бойцы без дела сидеть не должны. Надо учебу организовать, маневры…
– Вот и организовывай, только чтоб без муштры, – разрешил Булыгин добродушно, – скоро им будут маневры!
– Имеются сведения?
– Ни хрена не имеется. Но толковище будет. Отдохнуть перед разборочкой не помешало бы мальцам… и, правда твоя, расслабляться нельзя. Ты давай-ка, еще разок прощупай каждую дыру, каждый ход в этой горгоне чертовой, не верю, что всех гадов переловили, не верю!
– Чего так?! – обидчиво вопросил комполка.
– А гады – они живучие, – житейски мудро ответствовал Кеша. И вдруг резко встал, отпихнул оборотня ногой. – Действуй, генерал!
– Подполковник… – поправил было комполка. Но Кеша сказал, как отрубил:
– Будешь генералом!
И пристально посмотрел в глаза оборотню. Всего минуту назад, когда бравый командир уже был здесь, в глазах этих мутных и рыбьих, высветилась вдруг тревога – острая, нестерпимая. Хар что-то чувствовал, что-то неладное, грозящее, страшное – Кеша знал по опыту.
Теперь нельзя было терять ни минуты.
– Внимание! Всем слушать меня! Всем слушать меня! – захрипел он по командной связи, прямо в серую горошину микропередатчика, вживленного в биоворот полускафа. – Всем сотрудникам Космоцентра оставаться на своих местах до особого распоряжения! Повторяю приказ коменданта Космоцентра – всем сотрудникам оставаться на своих местах до особого распоряжения! За невыполнение приказа – расстрел на месте! Повторяю – расстрел!
Сейчас во всех студиях, во всех каютах, рубках, техма-стерских, залах, переходах, коридорах, спальных отсеках и даже в сортирах, многократно повторенный, звучал его голос, его приказ. И никто не имел права сдвинуться с места, даже если приказ застал его на бегу к начальству, в ванной или столовой. Тысячи обитателей колоссальной космической станции, превышающей по своим размерам десяток крупнейших городов, замерли, остановились, присели, встревоженно замолкли – они знали, приказ будет выполняться строго и безоговорочно, так уж поставлено ныне, дергаться и качать права бесполезно.
А Иннокентий Булыгин тем временем вещал на более узкий круг- спецназу, армейским, охранным службам, всем тем, кто обязан был хоть сдохнуть, но обеспечить сохранность и работоспособность Космоцентра в новых условиях.
– Немедленно проверить объект, по сантиметру, по вершку! Изнутри и снаружи! Привлечь техперсонал под строжайшим контролем! Обшарить каждый угол! Никаких поблажек! Все, вызывающее подозрение, немедленно дезактивировать! устранить! уничтожить на безопасном расстоянии! всех подозрительных лиц срочно сюда! – Кеша бубнил будто автомат, железо звенело в его голосе, аж связки дрожали натянутыми стальными струнами. Но закончил он отечески, проникновенно: – Ребятушки, братки! Не подкачайте! Сейчас только от нас самих будет зависеть, дождемся мы очередного отпуска и встречи с ненаглядной, или взлетим все к червовой матери на этой пузатой лоханке. Вы меня поняли, я знаю. Ну, давайте, ребятки, вперед!
Закончив, он уже схватил было Хара за его красивый, подаренный Таекой ошейник, и хотел тоже бежать на поиски. Но одумался, присел.
– Нам с тобой, Харушка, не по чину!
Оборотень завыл, пряча грустные глаза. Чуять он чуял неладное, но ищейкой не был, какой от него прок.
А Кеша думал, надо ли будоражить Землю, теребить Кремль. Наведешь попусту панику, самому стыдно потом будет. Нет, нужно обождать. И нечего суетиться, нечего квохтать как дурная курица и крылами хлопать.
Иннокентию Булыгину, ветерану и беглому каторжнику-рецидивисту, было нелегко. Он ждал. Каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Он слишком хорошо помнил, что довзрывники не даром чудо сотворили – такие благодетельством не занимаются, богодельни для сирых и убогих не строят, они ему смерть отвели не даром, и отпустили на волюшке погулять не за просто так. Барьеры! Он, хошь-не хошь, обязан сигать через барьеры смертные, лезть на рожон. Ну ладно, с этим-то ясно – он себя не бережет, работает на совесть, отрабатывает добро нелюдям. Но вот ведь твари, не сказали – сколько сигать-то? умолчали- когда его черед придет? вот так и живи под занесенным топором, жди, когда сорвется да по шее рубанет! В ожидании неладного жить плоховато. Они с Иваном помнят все, не обдуришь, слышали напрямую от этих сволочей, живших до Большого Взрыва, чтоб их еще разок взорвало! У Кеши в ушах загудело, забубнило:
«Мы забираем тех, кто обречен на неминуемую смерть – попавших в страшные катастрофы, умирающих от старости и неизлечимых болезней, мы можем вытащить смертника из-под пули, которая уже летит в его грудь… но мы берем только прошедших двенадцать барьеров смерти! А ты прошел семнадцать!»
Еще бы, Кеша усмехнулся- попадешь на Аранайю, жить захочешь- все двадцать пройдешь! И тут же насупился, неправда это, большинство его дружков гибло сразу, высунулся разок – и срезало башку долой! «Ты почти идеальный материал для нашей цивилизации». Идеальный? Материал?! После ухода из ядра Гиргеи Кеша прошел три или четыре барьера, стал еще «идеальней»! При штурме этой проклятущей Медузы Горгоны, загляделся малость в ее смертно-завораживающие глазища, и чуть не перекинулся, бой был страшный, смертный бой. Да только опять удалось перепрыгнуть барьерчик! Эх, Серега, Серега! Что ж ты, парень, так славно дрался, так геройски шел к цели, а под самый конец оплошал, словил осколочек? Неидеальный ты, стало быть, материал! И братки твои, погибшие за Россию, за мир весь, за меня кощея, тоже. неидеальные? Кеша заскрипел зубами от боли сердечной. Но ведь не прятался же он от пуль и огня излучений, шел напролом. Неужто и впрямь довзрывники берегут?! Он расстегнул ворот, отвернул край нижней рубахи, вытащил крестик нательный, поглядел на него в раздумий. Нет, это Бог бережет!
И нечего душу рвать, и так изорванная да исколотая, живого местечка нету!
Вон ведь, Ивану они сказали, что иссяк он полностью, выдохся до предела, что ни одного смертного барьера ни в жисть не преодолеет, от первой же пули ляжет, от первой же заразы загнется, в первом бою голову потеряет… А он прет без светофоров, будто за ним лекарь бегает с канистрой живой воды, ни хрена не боится и всем рога сшибает… Кеша совсем запутался. Но грусть-печаль отпустила его. Эти сволочи не от Бога. А Ивана Бог бережет, тут дело ясное! Но только ведь на Бога-то надейся, но и сам не плошай! Иван ушел от них. Его, Кешу, они раздвоили, душу его напополам поделили и тело грешное. Но он их обдурил. Надолго ли?!
А Медуза Горгона – исполинская голова Космоцент-ра Видеоинформа, висела чудовищным спрутом во мраке Вселенной, висела, раскинув во все стороны свои змеящиеся толстые и неимоверно длинные волосы. На десятки тысяч километров вытянулись в черном и молчаливом океане Космоса всевидящие, всеслышащие и наполненные ядом змеи – ядом целебным в добрых руках и смертным, ворожащим в руках нелюдей. Стоило лишь раз узреть эту вселенскую голову с шевелящимися волосами-змеями, чтобы никогда уже во всей жизни своей не избавиться от мрачного и навязчивого видения, возвращаясь к нему во сне и наяву. Страшна ты, богиня-дьяволица, матерь мрака и ужаса!
Дик твой цепенящий взгляд! Но создана ты не чудовищами Хаоса и не гневом всемогущих жителей Олимпа, а мелкими, беспомощными, суетливыми и беспечными пылинками земными – человеками, людьми. И всесильна ты над ними и подвластна им.
Недобрая весть прорвалась неожиданно.
– Комендант, слышите меня? – хрипел один из «альфы». – Капитана убили!
Вы слышите меня?!
– Слышу, сынок, слышу! – заорал Кеша. – Давай обзор!
Он настроился на ближний экран, приглушил звук, все еще не веря услышанному. Из двух отделений штурмовавших Космоцентр, осталось всего семеро парней. Причем, двоих, искалеченных донельзя, отправили на Землю.
Еще у троих были серьезные ранения, но они наотрез отказались покинуть строй. Капитана звали Олегом, Кеша не признавал никаких фамилий – Олег и точка! Все они в сынки годились ему. Все были парни что надо. Олегу во время штурма пробило колено, две пули сидели в плече, их блокировали до госпитализации, да еще здорово обожгло лицо и голову, волос вовсе не осталось. Но капитан ни в какую не хотел на Землю, отшучивался- будет отпуск, заодно и подлечится, мол. Вот и подлечился.
Три бойца в десантных полускафах тащили тело. Кеша сразу просек – мертвое тело, у него был наметанный глаз. Он не слышал невнятных объяснений. Он видел сам – прямо по горлу шла черная полоса, резанули сигма-скальпелем, резанули под открытое забрало! Сукины дети, пижоны! Вот до чего доводит пижонство – на операцию норовят без шлемов или щитки долой.
Эх, Олег, Олег! Где такого парня второго отыщешь?! Сам себя подставил!
Лежать бы тебе на поправке, жирок набирать да коленку лечить, нет, полез на свой барьер… да не перелез! Эх вы, черти поганые, эдакого парня порезать!
Кеша отвернулся от экрана. Он сам послал его на смерть, сам. Панику навел!
Но ведь не зря, значит, есть кто-то на станции, шалит понемногу… и дай Бог, коли у него только сигма-скальпель имеется!
– Почему не задержали?! – выкрикнул он в ярости. – Где этот гад?!
Все трое молчали, не знали, чего отвечать-то. Потом один, тупя глаза, процедил:
– Из-под земли достанем.
– И не простим! – добавил второй.
Теперь Олега не оживишь, глотка перерезана от уха до уха, не ножичком, не саблей вострой. После скальпеля рана иная, черная и страшная. Мир его праху, отвоевался.
– Оставьте! – приказал Кеша. – В морозильник без вас положат.
– Мы своих не бросаем, – огрызнулся кареглазый боец с промятым носом.
– Поговори еще у меня, сынок! – осек его Булы-гин. – Живо искать! Ни секунды задержки! И чтоб по двое, по трое. Выполнять приказ!
Хар завыл в голос. Это была плохая примета. Вообще оборотень плошал, почти не разговаривал, наверное, терял навык. Но сейчас не до него.
Кеша нервно сжимал и разжимал свои черные биопротезы. Его подновили в свое время, заменили оторванные кисти. Как давно это было. Аранайские дикари свирепы и жестоки, у них нет такого понятия – милосердие. Лучше в их лапы не попадать. Они звали его Железная Рука. Они боялись и уважали его. И все равно они были злобные и подлые. И этот не лучше. Но никуда он не уйдет! Все пространство вокруг Космоцентра просматривается и прощупывается. Доиграется, гад, рано или поздно.
Кеша вытащил из клапана свой сигма-скальпель. Пригляделся. Оружие старое, доброе, запрещенное. На каждом должен стоять тройной номер, прямо на рукояти. Но здесь номера не было. Сигма-скальпель Кешин сработали на подпольной фабрике, большие умельцы – такую штуку запросто не смастеришь, это тебе не лучемет и не бронебой. Он сунул скальпель обратно.
Нет, надо все же связаться с Кремлем. Дело неладное. Пахнет жареным. И очень сильно пахнет!
Кеша ударил себя по бронированным коленям. Встал.
Но в эту минуту дверца снова распахнулась без оповещения и даже без стука. На этот раз грубоватый комполка был растрепан, красен и взвинчен. В руках у него покачивался огромный армейский бронебой.
– Какого дьявола?! – заорал Кеша. – Разжалую, к ед-рене фене!
– Сказано было, сюда! – процедил комполка, смахивая пот тыльной стороной ладони, – вот сюда и доставили, значит. В соответствии с приказом!
И не надо орать!
– Что-о-о?! – Кеша побелел.
Но тут же белизна сменилась пунцовым багрянцем, а лоб стал мокрым как у комполка. Хар вскочил на лапы, натужно, совсем по-собачьи зарычал. Шерсть у него на загривке встала дыбом. И немудрено.
Комполка освободил проход.
За спиной его, на пороге, связанный и избитый, стоял… Говард Буковски, он же Седой, он же Крежень.
– Вот это встреча, – протянул Кеша, – не ожида-ал! Было видно, что он и впрямь растерян.
– Это было при задержанном, – комполка протянул на мясистой ладони черный, инкрустированный ирги-зейским панцирным агатом, сложенный сигма-скальпель. – Так же при нем был парализатор ближнего боя и нательный плоский лучемет типа «дзетта». Что прикажете делать с задержанным?!
– Что-что?. – Кеша не мог оторвать взгляда от гнусной рожи Седого, шрама на ней не было, успел сделать-таки пластическую операцию, шельмец! Вот это подарочек для всех! Кеша даже растерялся. Но руку протянутую пожал, предварительно бросив оружие, лежавшее на ладони, прямо в потертое креслице. – Молодец, генерал, даже не ожидал от тебя!
– Подполковник я по званию, – поправил его комполка.
– Ты со мною не спорь – сказано генерал, значит, генерал, завтра тебе бумага со штемпелем будет и погоны новые. А пока благодарность объявляю от лица командования и Комитета Национального Спасения!
– Служу Великой России! – новоявленный генерал вытянулся.
– Все мы ей служим, – машинально заметил Кеша. – А этого оставь, разберемся. Поиска не прекращать… тут уж извини, не до отдыха, покуда все не обыщем на боковую нельзя. Ну иди, генерал!
Пока шли разговоры, Хар, вцепившись зубами в поясной ремень задержанного, оттащил его в самый угол. Сел рядом и обнажил острые клыки.
Была б его воля – перегрыз бы глотку беглецу, и дело с концом. Но у людей какая-то своя логика – странная и непонятная.
Кеша долго молча глядел на Креженя. Потом спросил в лоб:
– Ну и как же, стервец, ты от нас ушел в прошлый раз? Поделись опытом!
– Как в тот, так и в этот раз уйду! – нагло ответил Седой и заулыбался своей странной улыбкой.
Иннокентий Булыгин и оборотень Хар хорошо помнили, что посадили они Креженя в каменный мешок, из которого выход был один – в бункер, где таилась до поры до времени вся честная компания. А он сбежал. Значит, у него был переходник. Значат, он сбежит и теперь, коли не принять меры. Уже бы сбежал, да, видно, связанные руки мешают, видно, ждет, когда его одного оставят, чтобы изловчиться и…
– А ну, Харушка, разоблачи-ка этого стервеца! Оборотень понял все как надо. Он вцепился зубищами в прокладку ворота, рванул раз, другой – комбинезон был крепким, не поддавался.
– А мы вот этим ножичком попробуем! – Кеша достал сигма-скальпель, тот самый, каким убили капитана, который был при Седом. Установил регулятор глубины надреза на полсантиметра, достаточно будет. Успокоил затрясшегося вдруг Креженя. – Не боись, пока что до конца резать не станем!
И полосанул крест накрест, чтоб жгутов не задеть, коими были руки скручены, полосанул по груди. Крежень взвыл. А Хар, вцепившись в лоскуты, в три приема содрал комбинезон, точнее, его остатки, содрал вместе со всем, что под ним было. И остался Говард Буковски в одних жгутах – волосатый, кривоногий с обвисшим животом, весь в шрамах – на лице-то свел, а на теле остались, пожалел себя, а может, просто времени не было.
– Ты вот чего, Хар. Возьми рванье это да пошарь по кармашкам, может, там чего упрятано?
Оборотень, забыв, что он четвероногая зангезейская борзая, встал на задние лапы свои, передними поднял разодранный комбинезон. Минуты две ковырялся, выгребал всякую мелочь: стимуляторы, антигравы-горошин-ки, какие-то датчики и приборчики, все мелкие, для спецработ предназначенные, вытащил и зеркальце в золоченой витой рамочке, три перстня с подозрительными вставками… Но переходника среди обнаруженного не было.
– Куда ж ты его девал, стервец? – удивился Кеша. Внешне он был совершенно спокоен. Но внутренне – готов изрезать гада в лоскуты – за одного только Олега изрезать, не поминая старых грехов. – Куда ж ты его засунул? Может, в задницу себе запихал?!
Крежень мрачно кривил губы. Молчал. В прошлый раз ему было похуже. В прошлый раз Гут Хлодрик держал его как на аркане, только дернись – сразу сдохнешь, от одной только мысли, одного желания горло начинало сдавливать, в глазах темнело. Сейчас полегче. Ничего, он уйдет от этих лопухов, снова уйдет! А без русского, без главаря и его слова, ничего они ему не сделают, не посмеют! Улыбка была злорадная и настороженная одновременно.
А Кеша думал о своем – надо бить! бить смертным боем, иначе не признается! да и душу отвести! Только ведь душу отведешь, нервишкам дашь волю, а этот сукин сын опять уйдет. Лучше с Иваном связаться. Пускай разбирается. А пока он разберется, тут чего-нибудь эдакое содеется, что лучше б и сразу придушить подлеца. Нет, Кеша не был пригоден для тайного сыска, в прошлый раз тоже его зря посылали – к Реброву, к предателю поганому, потому так и кончилось, что сожрали Толика рыбки клыкастые, а послали бы мастера заплечных дел, из этого иуды можно было б столько полезного выбить, столько разузнать… Кеша тяжело вздохнул. Да, он был создан для открытого боя во чистом полюшке, чтоб грудью в грудь, челом в чело. С увертливым Креженем так не повоюешь!
В густой шерсти на груди связанного что-то блеснуло. Кеша не понял – неужто сподобился нечестивец, неужто свет веры Христовой его осиял?!
– Да никак это крест у тебя? – изумился он вслух. – Это кто б мог помыслить, что такой паскудник и гаденыш в Бога верует! Крежень, да ты ли это?!
– Не юродствуй и не богохульствуй, – ответил Говард Буковски неприязненно. – Жизнь можешь отнять, а веру – нет, не тобой дана, не тебе и лишать. С крестом жил! С крестом и умру под пытками вашими!
– Ух ты, великомученик нашелся, едрена-матрена! – не выдержал Булыгин.
– А ну перекрестись, нехристь поганый!
– Сперва руки развяжи!
– Еще чего!
– Тогда нечего изгаляться!
– Не буду, ладно, уговорил. Буду пытать тебя, пока сам всю правду не выложишь. Сам напророчил, что сдохнешь под пытками. Только без креста.
Нечего тут комедию ломать, в черта ты веришь, а не в Бога. Чего это глазенки забегали, а?!
Кеша пристально уставился на Креженя, прямо на грудь, на просвечивающий в черно-седых лохмах довольно-таки внушительный крест.
– А ну-ка, Харушка, сыми с этого ирода то, чего ему носить не пристало. Сыми!
Оборотень снова встал на задние лапы, вытянул вперед передние – с длинными и тонкими, почти человечьими пальцами.
И в этот миг Крежень захрипел, подогнул колени, упал на пол, закрутился, согнулся калачом – он явно пытался дотянуться до груди – то подбородком, то коленом, то и тем и другим сразу. Все это произошло настолько быстро, что Кеша не сразу понял, в чем дело.
– Припадочный, что ли?! – заорал он. В один прыжок подлетел к крутящемуся на полу голому человеку, наотмашь врезал сапогом в челюсть, потом под ребра. Склонился, уцепился за болтающийся у плеча крест, рванул на себя, обрывая прочную серебряную цепочку. Отпрянул. – Мы тебя вылечим, стервец! Поганец!
Крежень замер на полу раздавленной, полудохлой жабой.
А Кеша уже снова сидел в своем потертом креслице и рассматривал на ладони трофей. Оборотень Хар заглядывал через плечо.
Крест был явно липовый – толстый, полый внутри. Нажмешь на него, вдавишь в грудь- и окажешься совсем в другом месте. Да, вне всякого сомнения это был переходник ограниченного, очень ограниченного действия. Но Креженю, чтобы улизнуть опять, хватило бы и такого.
– Ну что с этим поганцем теперь делать? – вопросил Кеша у оборотня.
Тот ответил с ходу:
– Отдайте нам. На Гиргею!
– Ух ты, разбежался! Вы из него плодить мелких кре-женят начнете, чтоб потом, после бойни, оставшихся людишек извести на нет, верно?
Хар отвернулся, зевнул.
– Я его лучше ребяткам из альфа-корпуса отдам. Эй, падаль, ты слышишь меня.
Седой приподнялся, сел, скрючился. Он был раздавлен, он превратился за несколько минут из усмехающегося наглеца в трясущееся и отупевшее от страха животное. И все же с каким-то надрывом, в отчаянии труса, обреченного и не подлежащего прощению, он промычал срывающимся тонким голосом:
– Сдохнете! Все равно все вы сдохнете!
– Вот это уже интересней!
Кеша снова сжал в кулаке сигма-скальпель.
– А ну выкладывай, чего знаешь!
Новый министр обороны генерал-полковник Сергей Голодов сразу пришелся Ивану по душе. Спокойный, собранный, малость лысыватый и полноватый, он имел открытое лицо армейского служаки-трудяги, не исхитрившегося еще и не изловчившегося в лабиринтах штабных коридоров. Со старым и сравнивать нечего. Прежнего Иван вспоминал с содроганием и невольно прикрывал глаза.
Тогда он был на грани, даже за ней, выкарабкался чудом. Ничего, это урок на будущее – с врагом надо без церемоний, на то он и враг.
А с другом… С другом иногда не легче, а даже сложнее.
– Нет, не могу, рука не поднимается на такое, – снова твердил свое Голодов, – вы Верховный Главнокомандующий, вам решать – будет приказ, найдутся и исполнители. Возможно.
– Вы понимаете, что вы говорите? – спросил Иван.
– Бывают случаи, когда приказы обсуждаются, – министр привстал, пододвинул к себе объемный глобус с вздымающимися горами, синими морями, белыми льдами и даже прозрачно-синеватым флером атмосферы. Глобус висел над полом на антиграве, висел двухметровым шаром-геоидом.
Указательный палец министра пробил стратосферу, нижние слои атмосферы, уткнулся в белое ледяное пятно, в самый Южный полюс. – Мы не можем нанести сюда глубинный удар такой мощности. Где гарантия, что вся вода растопленных льдов уйдет в воронку?! А если она хлынет на материки? Австралию затопит мгновенно. Половина Африки не успеет даже высунуть носа из окон! Южная Америка накроется моментально. Это только от избытков воды. А сам удар?! Вы думаете, что все города и городишки на Земле рассчитаны на двенадцатибалльные землетрясения? Нет! Там же не одни выродки живут, кроме баз противника есть и кое-что иное… Я не могу!
Иван понимал, что задача непростая. Но бить надо было именно одним ударом. И только глубинным. С расстояния не менее четырехсот километров.
Иначе ни под-антарктический дворец, ни подземные инкубаторы не накроешь.
Да, это опасно! Да, могут пострадать безвинные! Но если на поверхность выйдут нелюди, выползет вся эта нечисть – погибнут все. Вот и выбирай. Одно было ясно – с ударом в ближайшие два дня ничего не получится. А там вторая ложа Синклита, «серьезные» могут нанести такой удар по России, что не о чем и говорить будет. Уж эти выродки никого жалеть не станут. Они так хлопнут дверью перед своим уходом, что земной шарик расколется.
Иван оттолкнул висящий глобус. Покачал головой.
– Все верно говоришь, министр. Все верно! Но есть логика мира. И есть логика войны!
– Нам никто войны не объявлял. И не посмеет объявить!
– Конечно, не посмеют. Вот и начнут без объявления… А мы поставим силовые барьеры, заслоны. Мы все объясним людям.
– Глубинный удар сметет все заслоны. Мы не наносим таких ударов даже в Дальнем Космосе. А по Земле лупить… нет, увольте!
Прав был министр. Прав по-своему. Но и выход находить было нужно.
Взявшись за гуж, не говори, что не дюж! Отсчет времени идет на часы, на минуты.
– Ну а если экзотом? Новым оружием хваленым. Голодов развел руками.
– Вырвать огромный кусок из земного шара, отправить в иное пространство? Мгновенно нарушится вся система, Земля сорвется с орбиты.
– Земля уже сорвалась с орбиты, – зловеще пробормотал себе под нос Иван. Но имел он ввиду нечто иное.
У виска противно звякнуло особым протяжным кодом. Внутренняя? Это мог быть только Кеша, прямо из Космоцентра Видеоинформа.
– Ну чего там?! – недовольно спросил усталый от бессонных ночей Иван.
Включил мысленно связь.
– Тута знакомец наш отыскался невзначай, – прохрипел Иннокентий Булыгин, будто он сидел прямо в голове у Ивана, не поздоровавшись, не представившись. – Сердце неладное чует. Да и он грозится, бубнит чего-то невнятное, видать, спятил. Иван, слагай с меня полномочия коменданта! Тут поумнее меня нужны и покруче!
– Да не мельтеши ты! – разозлился Иван. – Давай толком обстановку!
Давай обзор!
Он переключил Кешу на внешнюю связь. Вывел на два больших экрана.
Скрывать не от кого секретов – Голодов, охранники, спящий на диване прямо в кабинете Глеб Сизов.
Креженя он сразу и не признал. На полу каюты сидело какое-то человекообразное, гадина какая-то волосатая с бессмысленно-животным лицом.
– Не-е, Иван, мы его не трогали, честное слово! – с ходу начал оправдываться Кеша. – Он сам сверзился. Талдычит невесть чего про конец, про взрывы какие-то. А толком ничего не может объяснить, одним словом, крыша поехала!
Иван похолодел. Только еще не хватало проблем с Космоцентром. Они все же не сдались! Они ведут свою игру! Уже провели. А он пока ничего не успел. Ну Кре-жень! ну негодяй!
– Почему не приняли мер! – заорал Иван, бледнея; – Ты что, не отдаешь себе отчета?! Ну, Мочила, гляди- дружба дружбой, а служба службой! Я с тебя за все спрошу!
Кеша промолчал. Обиделся.
– Немедленно осмотреть всю станцию! Обшарить сверху до низу!
– Шарят уже, – доложил комендант Космоцентра, – по десятому разу шарят!
– Ну и что?!
– Пока ничего. Прилетай сам, Ваня…
– Я тебе не Ваня! – процедил Иван. – Я тебе Верховный Главнокомандующий и Правитель Великой России!
Кеша втянул голову в плечи, поморщился. Что он еще мог сказать! Дела хреновые, совсем плохие. Но ведь и Иван разорваться не может – Федерация бескрайняя, это тебе не Видеоинформ, это посложнее будет, а ведь Иван-то обучения специального тоже не проходил, на Правителя экзаменов не сдавал, ясное дело, тяжело ему. Да никуда не денешься, назад поворота нету.
– Надо еще полк послать в усиление, – предложил Голодов, – заодно просмотрят каждый микрон.
– Не надо полка, – отозвался Иван, – не надо лишних жертв! Там дело серьезное! – Он замолчал на минуту в тяжелом и непростом раздумий. Долго длилась эта минута, свинцовой вечностью. Потом сказал: – Я вылетаю в Космоцентр. Через полтора часа. Все! С ударом спешить не будем. Эй, Глеб, просыпайся, остаешься за меня! А вы готовьте вооруженные силы, ни секунды передышки, чтоб полным ходом! Все должны быть наготове, ни одной законсервированной машины! Военные заводы на полную мощь! Короче, не мне вас учить! Все!
Иван уже знал, куда он пойдет перед вылетом.
Иначе нельзя.
Туда!
После полумрака кабинета огромный, возносящийся к синим небесам белый Храм ослепил его. Золотые Купола – Святые, величественные, уходящие в заоблачные, незримые выси. Да, подлинный полет здесь, на Земле – вот он, самый совершенный звездолет, самый быстроходный вселенский крейсер. И незачем отрывать свою смертную, грешную плоть и бежать куда-то, на край Мироздания.
Достаточно воспарить духом, чтобы, не сходя с места, оказаться значительно выше… и ближе.
Ближе? К кому?!
Иван умерил шаг. Под сводами было тихо и благостно.
Горели свечи. Много свечей под образами.
У самого иконостаса молился человек в длинных темных одеяниях.
Он стоял на коленях, осенял себя широким крестным знамением и склонял седую голову к самым мраморным плитам пола.
Иван прошел вперед. Опустился на колени рядом с молящимся. Закрыл глаза. И мир растворился в небытии. Он остался один во Храме. Один во Вселенной. И он обращался лишь к Тому, кто растворен во всем и пребывает везде.
Господи! Дай силы, еще немного сил и времени. Не помощи прошу, не чуда. Только сил для благих дел, творимых за всех созданных Тобою и во Имя Твое. Не оставь на пути крестном! Услышь мя! Услышь, Господи!
Иван не открывал глаз. Ждал. Он помнил то необыкновенное чувство, когда силы просыпающегося духа поднимают к сводам, делают тело невесомым, парящим… нет, не тело, то душа сама воспаряет и единится с Духом, обитающим под этими сводами. Так было с ним. Было уже не раз. Отправляясь в Систему, на верную смерть, он забрел сюда. Нечто более сильное, чем разум, привело его во Храм. И он поднялся над собою. И он получил благословение.
Иди, и да будь благословен!
И он ушел.
И он вернулся. Вернулся из Иной Вселенной.
И он снова был в Храме.
И снова покидал его и Землю.
Он вернулся с планеты Навей, из Пристанища, из самой преисподней. Это было невозможно, из мира мертвых не возвращаются. А он вернулся.
И попал в земное Пристанище!
Господи, даруй же надежду и веру! Дай сил в последнем восхождении на мою голгофу! Не оставь!
Тяжесть давила на Ивана. Страшная тяжесть. Гнула к мраморным плитам.
Не давала воспарить к сводам, обрести облегчение душевное. Он не хотел верить в страшное, не мог себя заставить поверить в это. Ведь сам Архистратиг Небесного Воинства, сам Архангел Михаил благословил его на подвиг и муки. И он взвалил на себя неподъемную ношу. Он отрекся от себя во имя всех остальных.
Он взял грех на душу, чтобы иные очистились и вернулись к Богу, к жизни, к возрождению. Так почему же сейчас Дух, растворенный здесь, не приемлет его взыскующей души, не вбирает ее в себя, даруя покаянием и отпущением грехов?! И как ему идти дальше по страшному пути выбранному?!
Лики. Лики. Лики, бесстрастные и сокрушающиеся, взирали сверху. Они были там, а он здесь внизу. И не оживали глаза, не наполнялись скорбью и печалью, напутственным теплом и состраданием.
– Чего ищешь, сын мой? – спросил молящийся подле.
Иван медленно повернул голову.
И встретился взглядом с глазами Патриарха, усталыми, скорбными, ждущими ответа. Почему он сразу не узнал его? Седой, исхудавший, кожа пожелтеластареет Патриарх. Что же поделаешь, и прочие не молодеют, такова горькая участь смертных.
– Ищу напутствия доброго, – тихо ответил Иван. Патриарх вздохнул.
Отвернулся. Встал с колен. Иван тоже поднялся. Замер рядом.
– Горестные грядут времена, – промолвил старец, – и ты ускоряешь их приход. Большую печаль несешь в мир.
Иван вздрогнул. Не таких слов ожидал он.
Болью сковало сердце.
И пришли из памяти слова старые, слышанные из уст этого старца, изреченные будто в другой жизни, когда его и старцем-то назвать нельзя было. «Боль вырывается наружу и порождает новую боль, обида – обиду, тоска становится неизбывной. Горя жаждой» мщения, выплескивая обиду, принесешь Зло в мир, помни об этом. Тебе будет казаться, что борешься со Злом, что ты есть истребитель Зла, но истребляя его и обарывая лишь силой, ненавистью и мщением, будешь умножать его! И настанет день, час, когда ты перестанешь понимать, где кончается Добро и где начинается Зло. И сам станешь воплощением Зла! Это будет страшный день для тебя и для всех, страшный час, не дай Бог, чтобы настал он, ибо не помогут тогда тебе ни Животворящая Сила Креста Господня, ни добрые напутствия. Помни, в какой мир ни вознамерился вступить ты, чего бы ни содеял, не меч в него принести ты должен, не злобу и ненависть, вражду и раздоры, а одну любовь только. Помни об этом!»
Патриарх заглянул в глаза его. И кивнул еле заметно, будто только что повторил вслух слова свои прежние.
– Слишком много горя, слишком много смертей. И будет больше, сын мой.
Пусть Бог простит тебя и благословит. Мне же грешному сие не под силу.
Прощай!
Старец отвернулся, помедлив секунду. И быстрым шагом пошел прочь. Лишь черные развевающиеся одеяния в последнем порыве коснулись Иванова плеча.
Ушел! Не благословив?!
Иван стоял в оцепенении.
Пора вылетать, он сам назначил срок.
Но и уйти отсюда просто так нельзя.
Он поднял голову, повернул налево, направо – лики! лики!! лики!!!
Вот и Архистратиг.
Лицо иное. Глаза иные. Но это он. Он! Направивший его на путь воина.
«Доселе ты был лишь странником – мятущимся, сражающимся, страждущим, ищущим, но странником. А теперь, пройдя через круги испытаний премногие и обретя себя в муках и битвах, да приидешь ты под длань мою! И наречешься отныне воином. Да будет так!» Это он! Сквозь олифу, старые краски, иконописные темные очи прорезались вдруг чудом неизреченным бездонно-серые, всевидящие глаза Небесного Воителя. И узрели Ивана. И вошли чудесные лучи, испущенные ими, в его глаза, и дали силу, веру и надежду. И ощутил Иван себя не одним. Он даже чуть обернулся назад, на легкий, пространный шум, на чистый небесный звон – и в глаза ударило ослепительным сиянием, сверканием золотых доспехов. То под алыми, небесно-голубыми и золотисто-черно-белыми хоругвями и стягами стояли неисчислимые полки, пресветлые рати, тысячи и тысячи дружин. И он был впереди их. И они шли за ним!
– Подойди к Нему! – тихо прозвучало в ушах.
И Иван сразу понял – куда и к кому он должен подойти.
Нет, он не приблизился к Лику Спасителя. Наоборот, он отошел назад, на пять шагов, десять, двадцать. И тогда лишь он узрел воочию Его.
Слов не было.
Был лишь взгляд.
И во взгляде этом светилось само благословение.
Иди!
Иди! И да будь благословен!
Но прежде, чем выбежать из Храма, Иван застыл на миг, ощущая, как вздымается к высям его существо. И миг стал минутой, часом. Его вознесло под своды. И он растворился в океане пребывающего здесь Духа. И он сбросил свинцовую тяжесть усталости – вниз, во прах, во мрак земной и подземный. Он ощутил прилив сил. Как и тогда.
Он видел все – и Чудесный Образ, и всю Землю сразу, и миллиарды, миллиарды непогубленных душ людских, и океаны света, и малую свечу во тьме, и всю Вселенную, и Золотые Купола, сияющие в ней небесным очищающим сиянием.
Кеша подошел шаркающей походкой. Пожал протянутую руку.
– Хочешь потолковать с ним? – спросил он.
– Нет, – ответил Иван, – не хочу. У нас мало времени. Что нашли твои парни?
– Пока ничего, – смущенно протянул Кеша. – Может, ни хрена тут и нету, зря я только шухер навел?! Иван похлопал его по плечу. И сказал:
– Готовь эфир. Срочно!
– Слыхали! – Иннокентий Булыгин повернулся к замам, помам и прочей братии, зудевшей вокруг него рою подобно. Кешу здесь слушались. Кеша был строг и справедлив.
Через восемь минут Иван сидел в студии. Еще десять ушло на оповещение всех служб информации по всем мирам во Вселенной, где бы они ни Заходились.
Его обращение должен был услышать и увидеть каждый – каждый имеющий глаза и уши. Другого не будет.
И когда разбуженные, бодрствующие, оторванные от работы, застигнутые на лету, на бегу миллиарды землян притихли у вспыхнувших не по их воле экранов, вспыхнувших зеленой, мигающей и броской надписью «Экстренное сообщение!», когда вся Федерация, вся Вселенная застыла в напряжении и тревожном ожидании слова Земли, Иван начал:
– Люди! Земляне! Соотечественники! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, Председатель Комитета Национального Спасения Великой России и Объединенной Европы.
Известие мое печально и безрадостно. Но человечеству, всем нам, не следует уподобляться страусу, прячущему голову в песок при приближении опасности. Я говорю вам о том, что есть. Недобрые силы Иной Вселенной готовят вторжение в наш мир – Вторжение страшное, беспощадное, всеуничтожающее. Мы не знаем точного дня и часа, но агрессия может начаться в любую минуту. Под-; готовительные операции силами зла уже проведены и проведены успешно – по своей обороноспособности человечество отброшено на сто пятьдесят лет назад, во все властные структуры внедрена и действует резидентура и агентура противника. Именно по последней причине в Великой России и Объединенной Европе, как вам уже известно, были Проведены смены властвовавших режимов – те, кто способствовал иновселенским силам и готовил вторжение, смещены со своих постов, должностей и сурово наказаны. Сейчас все мы, все сорок восемь миллиардов землян, а также миллиарды наших собратьев по разуму в нашей Вселенной, стоим на грани полного уничтожения и исчезновения. Повторяю, никогда еще человечество не встречалось на поле боя с таким противником – сверхразумным, обогнавшим нас в развитии на тысячелетия, вооруженным сверх всяких границ фантастической по нашим меркам техникой уничтожения. Силы неравны. Но у нас нет выбора. Неумолимая и смертная орда идет на нас, чтобы обратить нас во прах и сделать наш мир своим миром. Ни о какой пощаде и проявлениях милосердия к побежденным не может идти речи. Мы имеем дело с негуманоидной сверхцивилизацией, для нее наша цивилизация всего лишь помеха, которую следует просто устранить. У нас мало шансов на победу – практически у нас их нет. И все же мы не дадим себя безропотно и покорно уничтожить, ибо мы люди, созданные Творцом по Его Образу и Подобию, а не двуногий скот, которому уготована бойня. Мы должны сделать все, чтобы встретить неумолимого и грозного врага во всеоружии. Нам много что надо сделать в эти оставшиеся дни, часы. Но главное, перед лицом смертной для человечества опасности мы обязаны – я повторяю, обязаны! объединить все свои силы, всю мощь и весь разум человечества! Мы обязаны превратить само понятие Федерация из пустого звука, не означающего ничего кроме сложившегося положения – существования в нашей Вселенной двух миров, двух образов жизней и двух соперничающих цивилизаций Земли, в единый боеспособный организм, готовый отразить агрессию извне.
Ныне не время размолвок и дискуссий, не время выяснения отношений. Вы прекрасно понимаете, что я мог бы обратиться к руководству Всеамериканских Штатов, к Комиссариату Синклита Мирового Сообщества по правительственным, дипломатическим каналам и предложить объединение, союзничество, предложить создание единого Штаба отражения иновселенской агрессии с неограниченными полномочиями. Но я не стал этого делать по двум причинам. Первая заключается в том, что каждый из вас должен знать о грядущем, знать о том, что сделано для спасения цивилизации и спасения лично вас. Не может быть никаких келейных, тайных переговоров. Прошла пора подобной дипломатии.
Пришло время открытых решений – и каждый должен знать с самого начала: вот враг! а вот друг! Каждый должен знать, кто тормозит процесс создания Единого Фронта! Есть и вторая причина, в Мировом Сообществе и поныне пребывают у власти лица, тайно работавшие на противника, готовившие Вторжение. Я не хочу огульно обвинять всех достойных людей в госструктурах Запада и Федерации. Но факт остается фактом – предатели и агентура противника остаются на своих местах. И поэтому обращение мое я прошу рассматривать как ультиматум! Да, ультиматум!
Время не оставляет нам возможности для долгих переговоров. Мы прекрасно понимаем, что Запад переживает сейчас не лучшие времена – стихийные бунты уже превратили большинство городов Южной и Северной Америки в развалины, в пепелища. Но выбора у нас нет. И потому я, как Председатель Комитета Национального Спасения Великой России и Объединенной Европы, как Верховный Главнокомандующий и временно исполняющий обязанности Правителя Великой России, призываю руководство Мирового Сообщества, а точнее, его оплота, Всеамериканских Штатов до двадцати двух ноль-ноль завтрашнего числа сего года официально объявить о поддержке Комитета Спасения Федерации и передать в его штабы управление всеми наземными, воздушными, морскими, космическими и инопланетарными силами Сообщества. Повторяю, Фронт должен быть единым!
Только объединение всего человечества даст нам шанс выжить.
Я хочу, чтобы меня правильно поняли. И ответственно заявляю, что не преследую в данной акции никаких личных или групповых интересов; Сразу по выполнении Комитетом, Единым Фронтом их задач, я обязуюсь вернуться на прежнее место службы в отделение Дальнего Поиска на ту же должность, что занимал ранее, и в том же звании. Но сейчас мы не можем тянуть времени, проводить выборы и заниматься прочими подобными игрищами.
Я повторяю прямо и открыто- наш ультиматум подлежит безоговорочному и своевременному выполнению. В случае отказа другой стороны от исполнения ультиматума, Великая Россия примет самые решительные меры для немедленного создания Единого Фронта и единого Комитета Спасения Земной Цивилизации!
Братья и сестры! Я призываю всех вас к спокойствию и единению. Чтобы ни произошло на Земле, мы будем едины. И мы отразим натиск агрессора! Не только Земля, не только Солнечная система, вся наша Вселенная – наше Отечество, мы рождены в нем. И мы имеем полное право на защиту его от внешнего врага. Мы обязаны встать на его защиту! Мы помним заветы наших легендарных предков. Кто придет к нам с мечом – тот от меча и погибнет!
Наше дело правое, мы победим! С нами Бог, братья и сестры!
Иван откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.
Теперь обратного пути нет. А когда он был у него, этот обратный путь?
В Системе? Или в Пристанище? А может, на Земле?!
– Не слишком круто? – спросил тихонько подошедший Иннокентий Булыгин.
– Надо бы покруче, – посетовал Иван, – да я не мастер речи говорить.
Бот подготовлен?
– Да.
– Тогда пошли. И дай сигнал – планомерная, спокойная эвакуация.
Остается только минимальная охрана на внешних плавсредствах и самый необходимый техперсонал, понял?
Палуба студии качнулась. И Иван с Кешей, а за ними все остальные полетели на ребристую стену. Где-то вдалеке, за прозрачными экранами обзора полыхнуло заревом – стало светло будто и не в Пространстве, а где-нибудь на Земле в погожий денек.
– Поздно, – прохрипел Кеша, отплевываясь кровью. – Это диверсия!
– Ничего не поздно! – отрубил Иван. – Живо в бот! Эвакуация ускоренная! Но без паники чтоб!
Второй взрыв сотряс исполинский шар Космоцентра Видеоинформа, когда они оба, да вдобавок с оборотнем Харом и четырьмя «альфовцами» приближались к орбите Марса.
Булыгин включил полную прозрачность. Доложил:
– Девяносто четыре процента личного состава Космоцентра эвакуировались по плану. Остальные… Бог их знает, что там с ними!
Полубезумный Крежень, связанный цепями по рукам и ногам, лежал в грузовом отсеке – с ним предстоял разговор особый. Хар беспоминутно чесался и зевал, нервничал. Но глаза у него были мутные, рыбьи, без признаков тревоги, а стало быть, никаких новых сюрпризов не предвиделось.
Вполне хватало и этого одного, свершившегося.
Иван, не отрываясь, смотрел назад, во мрак вселенский, перемежающийся яркими вспышками, снопами, гроздьями рассыпающегося огня.
Колоссальное, непомерное сооружение, восьмое чудо света содрогалось от чудовищных взрывов, разваливалось, крошилось, вспучивалось и лопалось. Это была смерть титана.
Медуза Горгона Космоса умирала, издыхала в страшных судорогах и конвульсиях. И ее волосы-змеи, тянущиеся на тысячи верст во мрак, будто почуяв внезапную свободу, отрывались от уродливой, всесильной прежде и завораживающей головы, извивались, сбивались в клубки… и горели, полыхали, сотрясались в нервически-болезненной, паралитической дрожи. Это был конец Чудовища, властвовавшего над Хаосом и Космосом, простиравшего незримые щупальца на тысячи световых лет и державшего в них всю Вселенную-матушку. Это был конец прежней жизни, старой – жизни в мире и покое, в тихом гниении и вырождении.
И это было Началом.
Часть третья. ВОИН
– Они с ума посходили! – выкрикнул Глеб Сизов, генерал-лейтенант, командир альфа-корпуса, правая рука Ивана. Выкрикнул и замер с раскрытым ртом, будто рыба, выброшенная на берег. Глеб не понимал западников, отказывался понимать.
Спутники, висящие над Всеамериканскими Штатами, давали полную картину происходящего: и в панораме, и в деталях, и как угодно. Но глаз не выдерживал такого зрелища.
– Да-а, – задумчиво протянул бритоголовый начальник штабов, – мы им дали слишком много времени. Слишком!
– Они истребят всех! – мрачно изрек министр обороны Голодов. – За двенадцать оставшихся часов можно полмира превратить в пустыню. Такое трудно было ожидать!
– Трудно? – комитетчик сделал вид, что удивился. – А чего ж еще было ожидать! Я вам скажу, что будет дальше. Я уже говорил – они перебьют половину, даже две трети своего населения, покажут, что не в бирюльки играют, а оставшихся загонят на свои боевые базы, заложниками – и скажут нам, давайте, мол, лупите изо всех орудий! Так и будет. И, кстати, на большинстве крупных планет Сообщества происходит то же самое – управление идет из одного центра… эх, мы! упустили возможность нанести упреждающий глубинный удар! – Он с раздражением поглядел на Голодова. И отвернулся.
Один Иван ничего не сказал. Он молча смотрел на экраны.
Изображение теперь было отличным – фильтры убирали все дымы, клубы, копоть и гарь. И виделся с высоты орбитального полета уродливо-корявый городишко Чикаго, полыхавший, разгромленный, обезумевший. И виделись два бронированных кольца, сжимающих этот семнадцатимиллионный бедлам. И висели в воздухе боевые гравилеты карателей. И мутили и без того мутные воды отравленного Мичигана десятки десантных кораблей, плоских, на воздушных подушках, похожих сверху на голубенько-сереньких клопиков. И все крохотные клопы эти, и наземные, и воздушные, и морские, время от времени извергали из себя огоньки, затейливые ветвистые молнии и облачка разноцветного газа.
Все выглядело с высот благопристойно и даже красиво… все, за исключением самого убогого городишки.
Но стоило дать приближение, что и делалось на других экранах, как картина менялась. И становились видны невидимые прежде детали. В городе шля лютая, беспощадная резня. Шеренги бойцов-близнецов в одинаковых пятнистых десантных полускафах, паля из пулеметов и парализаторов, сгоняли пестрые и разношерстные толпы в одну огромную гомонящую, визжащую, разноцветную толпу – сгоняли так плотно, что люди лезли друг дружке на головы. Они сбивали их в немыслимый гурт, как не сбивают ни овец, ни прочую рогатую скотину. А потом сверху подлетал гравилет и очень методично выжигал толпу, где напалмом, где из бортовых сшестеренных лучеметов. Каратели работали деловито и уверенно. Они давили бунт.
Правда, значительная часть ребятишек в полускафах шустрила по разгромленным лавкам и домам да таскала туда-сюда смазливых девочек. Но судя по всему, это делалось в свободное от основной работы время и по договоренности с отцами-командирами, во всяком случае, никто им не мешал и внимания на них почти не обращал. Зато толпы горели дружно и эффектно, сотрясая воздух нечеловеческим визгом, бросаясь на карателей живыми горящими факелами… но не добегая, падая. Каратели были в шлемах, им было чем дышать. А прочие раздирали себе ргы, рвали глотки, падали, задыхаясь, корчась и застывая обуглившимися уродливыми куклами. Отдельные смельчаки и даже кучки беглецов выбирались из города, бросались в бега, но тут же расстреливались с бронеходов и кораблей.
Кольцо. сжималось. Видно, экипажам бронемашин тоже хотелось поучаствовать в веселых игрищах, а заодно пощупать местных девчонок и набить карманы. Жители города были обречены, это становилось ясным сразу.
То же творилось в Филадельфии, Детройте, Ванкувере, Боготе, Буэнос-Айресе и еще тысячах и тысячах городах. Запад и впрямь сошел с ума.
– Но ведь пять дней назад, три, даже вчера еще они просто усмиряли восставших, – будто сам с собой заговорил Иван, – а теперь они истребляют всех подряд, без разбора! Это бойня!
– Это ответ на наш ультиматум! – сказал Глеб. Иван поморщился. Но не стал вступать в прения.
– Что скажет разведка? – спросил он. – Какие планы у наших друзей?
Начальник Главного разведывательного управления, седовласый и румяный человек в штатском, привстал.
– Все те же три мобильные группировки. Больше никаких шагов Сообщество не предпринимает. Но…
– Что еще за «но»?!
– Заметно некоторое шевеление во внегосударствен-ных межгалактических соединениях. Например, некий вселенский консорциум, обозначаемый обычно под от-влекающе-дезинформирующем названием Восьмое Небо, проводит большую чистку в своем аппарате и создает новые, усиленные вооруженные формирования. Мы не привыкли брать в расчет эти структуры, но они могут сыграть существенную роль…
– Надо срочно установить контакт с их… – Иван хотел уже было сказать «главарями», но тут же нашел слово иное, равнозначное по смыслу, – с их руководителями.
– Попытаемся! – заверил бодро главный разведчик державы. – Совместно с коллегами, – он обвел взглядом всех присутствующих.
Ивану такой ответ не пришелся по душе.
– Попытаемся? – переспросил он с иронией. – Нет уж! Вы должны в ближайшие два-три дня обеспечить мне личную встречу с четырьмя боссами преступных мафий… ведь их четыре, самых крупных?
Разведчик развел короткими полными руками. Но туг же твердо дополнил:
– Не более!
– А всю мелочь и главарей средней руки – собрать без переговоров и церемоний! И сюда, в подземелья! Иван выразительно посмотрел на Глеба Сизова. Тот скривился, помрачнел. Но кивнул.
Хук Образина опрометью проскочил улицу, извиваясь, изгибаясь, бросаясь навзничь и кубарем перекатываясь под градом визжащих, стучащих о камни и стены пуль, сквозь пламя и разрывы. С налету сбил с ног карателя в глухом непрозрачном шлеме, каблуком сломал ему грудную клетку и тут же, не теряя времени, уложил еще троих, поочередно превращая их в мешки с переломанными костями. Оглянулся нервно, сдерживая судорожную дрожь. Потом сорвал с ближайшего поверженного заплечный баллон с маской, вжался в нее лицом, пустил кислород.
– Да иди ты сюда, Образина! – захрипел из развалин Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, потомок то ли польских панов, то ли онемеченных французских шевалье, загубивший свою жизнь сначала в десанте, а потом на старом космическом заправщике. – Живей канай, там пристреляно!
Хук вполз в какую-то черную, обугленную щель. Привалился спиной к стене. Промычал из-под маски:
– Сам себе не верю, Крузя! Чего творится! Год назад ежели б кто мне сказал, что вновь придется старое вспоминать да козлом скакать под пулями, ни в жисть бы не поверил, даже не смешно б было!
– Да заткнись ты! – Крузя мотнул головой на свет. – Надо переползти, у них радары ручные и прочая хрено-тень, засекут!
И они поползли вглубь руин, во мрак и копоть, поползли, зная, что сейчас любой паршивый снарядишко может обрушить на их спины и головы тысячи тонн бетона и металлопластика, превратить эти развалины в могилу. Но деваться было некуда. Снаружи не первый день шел дикий, непонятный и какой-то нелепый своей первобытностью и жестокостью бой.
Каратели выбили и вырезали по Нью-Вашингтону и пригородам почти весь народ – несчитанные миллионы обезумевших в грабежах и попойках людишек. Они были легкой и беспомощной жертвой, стреляй, жги, калечь, насилуй, дави – не хочу! Но вот беда, среди этих десятков миллионов отыскались откуда-то единицы да сотни таких, кто давал отпор, кто брал оружие в руки, кто не хотел издыхать подобно тупой и загнанной скотине. Они-то и били карателей, которые сами одурели от бойни, спиртного и разгула, били беспощадно, били изо всех дьф и щелей поверженного, разгромленного, сожженного и брошенного властями на произвол судьбы города.
– В Лос-Анджелесе было веселей, – просипел Хук. Ползущий рядышком Крузя не ответил. Он и сам знал, там с утра до ночи врубали с бронеходов один и тот же шлягер Дона Чака «Пропади все пропадом, моя крошка!» От этой идиотской песенки многие сходили с ума и лезли в огонь гравилетов сами. В Детройте и Сан-Франциско морили газами, и потому там стояла жутчайшая вонь – тела не сгорали в огне, а просто валялись по улицам, домам, крышам, подвалам и медленно гнили под веселым жгучим солнышком. Похоже, всем было плевать на санитарные нормы. Хук и Крузя работали порознь, каждый шел своей дорожкой. Но в проклятом Нью-Вашингтоне их пути пересеклись. Хук говорил:
– Вот, Крузенька, мы и встретились – как две крысы с одного корабля на бревнышке. Корабль пошел ко дну, а мы еще трясемся наверху, мать их промеж глаз!
Крузя кряхтел и помалкивал.
В руинах на них напали – какие-то чокнутые, загнанные и озлобленные бедолаги. Переговоров начать не удалось. Пришлось всех семерых отправить досрочно на тот свет. И Хуку, и Крузе помогала давнишняя, вбитая сержантами Школы навечно, до самой могилы, выучка космодесантников – без нее гнить бы и их косточкам посреди камней да трупов бывшей столицы Штатов, а скорее всего, еще в тех городишках, что они посетили ранее. Оба прошли сквозь огонь и воду, чтобы встретиться здесь, как и было намечено по плану. Не такой представлялась встреча, совсем не такой! Да и Дила Бронкса с его ребятишками, с карликом Цаем чего-то не было видно.
– Лопнуло все, Хук! Провалилось к едрене фене! – шипел Арман-Жофруа, размазывая скупую слезу по грязной щеке – слеза эта была не от излишних чувств, а от едкой и вонючей дряни, пропитавшей воздух. – Провалилось! И нам с тобою, двум дуракам старым, еще радоваться надо! Мы хоть и в дерьме по уши, но покуда живехоньки! Вон, видал, чего делается? Дил с коротышкой, небось, в кандалах уже, коли и вовсе не в земле сырой – их первых спровадят, не то что нас с тобой, мелкую сошку! И Гуга давно обратно в каторгу пихнули, на Гиргею! Все провалилось, все прахом пошло. Не рассчитали чего-то! Ивана к вышке, это точняк! Скорей всего, шлепнули! Или обратно в психушку сунули! Накрылись мы, Образина, медным тазом! Да еще этим ублюдкам на руку сыграли. Да сейчас за нас свечки ставят, нехристи поганые! Они, небось, уже по всему миру особое положение ввели, всю власть заграбастали – вона как народишко-то бьют – намертво!
Хук не отрывал маски от лица, сил у него оставалось мало, шел на старом заводе, по инерции. Но шел. Сейчас Хуку было плевать на теории и рассуждения ни о чем. Выбраться бы! Вылезть из дыры поганой!
– Зря мы сюда влезли, Крузя! – стонал он. – Зря! Надо выползать! Рвать когти из города! В леса прятаться!
– Какие тут, на хрен, леса?! Это тебе Россия, что ль?! Два карателя выскочили неожиданно. Навели лучеме-ты. Они не собирались предупреждать, кричать: «стой! руки вверх!» Они собирались жечь ползущих. Но они не знали, с кем имеют дело.
– Вот это очень кстати, – обрадовался Хук, облачаясь в пятнистый скаф, натягивая шлем на голову.
Этих двоих они прибили очень тихо и аккуратно, боясь повредить одежку и выкладку, голыми руками давили, нежно, почти любя. Баллоны в скафах были полны – а это шесть часов легкого и чистого дыхания, будто на пляже под пальмой, а не в горящем бедламе. Два лучеме-та, два парализатора, всякая прочая мелочь.
– Живем, Образина! – обрадовался и Крузя. Захлопнул шлемовый створ. – Как связь? – Нормально! – отозвался Хук. И тут же испугался. По связи их могут и засечь, лучше помалкивать до поры до времени.
– Не боись! – расхохотался Крузя. – В такой кутерьме не до нас! Пошли наверх, надо оглядеться!
Хук не мог надышаться. Он чувствовал нутром, как вливаются силы, будто всю кровь ему сменили – на молодую, здоровую, горячую. Он открыл грудной клапан скафа, нажал на синюю кнопочку – и прямо из трубочки у рта в губы ткнулся шарик стимулятора, потом второй, третий. Хук закатил глаза от блаженства. Ну, теперь можно и наверх!
Они выскочили на широченную площадь перед Форумом. И застыли на миг.
Это место знали все на земном шаре и во Вселенной, его бесконечно показывали по Ин-форму, тиражировали на красивеньких открыточках, обыгрывали со всех сторон в голофильмах. Форум возвышался колоссальным хрустально-прозрачным дворцом на полуторамильную высоту. Шесть возносящихся к небу вскинутых крыльев переливались гранями на все цвета радуги – в каждом крыле была своя служба, будь то Сенат, Конгресс или вездесущее Разведывательное Управление. Под стать искрящемуся, возносящемуся к солнцу Дворцу искрились и возносились в выси бессчетные струи фонтанов, возносились, рассеивая мириадами мельчайших капелек алмазную водную пыль.
Это было ошеломляющее зрелище, оно будоражило и подавляло. Сама площадь утопала в роскошной и густой зелени – исполинские гибриды лиственниц и пальм с Зангезеи высились посреди сказочно густых синих елей и папоротников агума-рума с планеты Ро. Форум был мечтой, ирреальной галлюцинацией, воплощенной в действительность.
Он был таким еще неделю назад.
Теперь все выглядело иначе.
– Ни хрена себе! – выдохнул Хук.
И он был прав. Вся зелень на огромнейшей, необъятной площади Величия и Процветания Объединенных Наций Мирового Сообщества была выжжена дотла. Лишь кое-где торчали вверх обугленными чертовыми пальцами черные страшные стволы. Слой грязно-серого, седого пепла метровой плесенью покрывал все открывающееся глазу. И посреди этого застывшего ужаса высился черный, уродливо-гнетущий хищный зверь, раскинувший шесть черных, обугленных крыл.
Да, это был не хрустальный возносящийся к Богу дворец, а будто спустившийся с адских кровавых небес огромный и мерзкий черный демон-стервятник, спустившийся и озирающийся вокруг, выискивающий жертву, готовый сорваться с чудовищным клекотом и броситься на мир еще живых, еще надеющихся.
– Берегись!
Хук не услышал крика. Аркан туго захлестнул его шею. Сразу повалило, поволокло по битому кирпичу, по пеплу… И вдруг отпустило. Это Крузя, он спас. Хук приподнялся на колено, повернул голову. Крузя лупил из лу-чемета по развалинам – трое горящих размахивали руками, дергались. Еще четверо лежали обугленными трупами. Один убегал, втянув голову в плечи и волоча ногу.
– Пускай бежит, – милостиво просипел Крузя.
– Жаль их, – промычал Хук Образина, – такие же несчастные как и мы с тобой!
– Будем жалеть, сами сдохнем! – философически заключил Крузя. И махнул рукой на черный дворец Форума. – Надо идти туда.
– Потопали! – согласился с ним Хук.
С крыши Дворца можно было осмотреться, выбрать отходной путь, другой такой возможности не имелось. И потому стоило рискнуть.
Местами пепел был выше груди. Но гидравлика ска-фов работала отменно.
Да и стимуляторы давали сил. Хук с Крузей продвигались вперед.
Дважды их останавливали, прятавшиеся за обугленными стволами патрули.
И оба раза они их били на месте, без долгих слов. Было жалко армейских ребятишек, да что поделаешь – на войне как на войне.
Через полтора часа они выбрались к подножию исполинского демона.
– Ты, думаешь, лифты работают? – спросил Крузя.
– Ни черта я не думаю! – Хук нашарил в плечевом отсеке скафа микролебедку. Это было кстати, но подниматься на ней опасно, могут снизу подстрелить как цыпленка. Пешком по лестницам на эдакую высотищу тоже не радость взбираться.
Внизу было тихо. Стояли два сожженных бронехода с тремя трупами прямо на броне. Валялся неподалеку сбитый, а может, и сам рухнувший армейский гравилет – искореженный до неузнаваемости. Здесь пепла было поменьше – раздуло ветрами.
– Пошли!
Крузя дернул Хука, засиживаться на одном месте опасно, наверняка с обеих сторон шуруют снайпера, им только подставься – в заварной шов скафа влепят сигма-иглу, и все, и труба!
По разрушенным, обвисающим лестничным пролетам, с опаской взирая в дыры изуродованных стен, они взбежали на тридцатый этаж, остановились.
Прыть можно было поберечь для боя, для прорыва. Тем более, что время шло.
– Чего творится, Крузя! – прошептал Хук. – Глядеть не хочется!
Отсюда были хорошо видны сквозь клубы дыма и вздымающиеся тучи пыли и пепла останки западных кварталов огромного города. В мрачном багровом небе висели всего два гравилета, и то полицейские. Наверное, здесь каратели уже отработали, выполнили свою задачу. И все же и тут и там то и дело звучали разрывы бомб, мин, снарядов – кто-то бил по развалинам, кто-то огрызался, где-то короткими очередями и одиночными выстрелами добивали уцелевших.
– Выше надо!
– Придется рискнуть, – согласился Хук. И первым вышел на широченный карниз, задрал голову вверх. Микролебедочный гарпун бьет на четыреста метров. Но лучше не спешить. Хук выбрал на высоте двухсот метров торчащую балку, нацелился. Выстрелил. Попробовал трос – держит. И его понесло наверх. Раза три сильно долбануло о выступы. Один раз откуда-то сбоку пальнули. Но промазали. Хук успел ухватиться обеими руками за некогда прозрачные, полисмарагдовые, а ныне черные, обгоревшие перильца, подтянулся, спрятался за стеной. Вытащил из заплечного колчана лу-чемет, надо Крузю прикрыть. А как прикроешь, откуда знать, с какой стороны в него стрелять будут? Арман-Жофруа поднялся быстро, перевалился, упал на пол. Да так и остался лежать, передохнуть захотел.
Хук передернул плечами. Крузя лежал чуть ли не посреди полутора десятков трупов, разбросанных тут и там. Кем были эти люди, застигнутые смертью на своих рабочих местах? Рабочих?! Ну конечно. Сюда посторонних не пускали. Но почему же и их на распыл? Ведь они же клерки, чиновники, госслужащие. Какой смысл их-то убивать?! Хук Образина ничего не понимал. Но он знал, что без команды такие вещи не делаются.
Каждый второй труп был женским. Изодранные, изломанные, вывернутые неестественно, истерзанные – этих несчастных явно насиловали перед неминуемой смертью, издевались, мучили. Хук отвернулся. И увидел, как тихонько, в ужасе, дрожа всем телом, уползал от них какой-то седой старичок. Он еле двигался, оставляя за собой ручеек крови.
Хук убрал лучемет, подошел ближе, присел над раненным.
– Что тут было? – спросил он тихо.
Голова у старика затряслась, застучала по полу, глаза полезли из орбит. Изо рта потекла кровь. Он умер. Умер от ран, от страха.
– Да-а, порезвились на славу! – процедил Крузя. – Зря мы сюда полезли.
Надо было сразу бежать на окраину и прорываться!
– К черту на рога? – спросил Хук. – Прямо на бро-неходы?!
– А хоть бы и так. Видно, и нам пришло время сдохнуть!
– Если так рассуждаешь, проваливай! – обозлился Хук. Он вовсе не собирался помирать.
– Да ладно, – Крузя уже успокоился. – Полезли дальше.
На этот раз они дали из лебедок на полную. И чуть не погибли. Из соседнего крыла трижды открывали огонь. Разрывные били дождем, то чуть ниже, то чуть выше. Да, видно, стрелки были уже хороши, лупили с пьяных глаз.
Оба долго не могли отдышаться. Снова лежали на полу. И снова посреди мертвых, страшных, изуродованных очередями и огнем тел. Здесь почти всех жгли огнеметами – черные метки остались на полу, на рамах, их не слизал даже пожар, бушевавший позже – хлипкие языки пламени не могли зацепиться за что-то горящее, лишь лизали голые стены. Но это было. А сейчас… Хук приподнял забрало шлема – в легкие ударила ядовитая гарь. Нет! Хватит на себе пробовать! Он прикрыл шлем. Теперь им оставался лишь один путь – по внутренним лестницам. Но здесь тоже на каждом шагу мог таиться враг. На каждой ступеньке могла поджидать смерть.
Все непомерно огромное здание Форума держалось на шести тысячах массивных на вид, но пористых внутри церризоновых столпах, способных выдержать дюжину термоядерных взрывов и не свернуться в спирали, не лопнуть, не свиться стружкой и не полечь. Такие столпы могли стоять до конца света. И фермы. И перекрытия. Но все прочее было искорежено основательно – скорее всего каратели били по Форуму с десантных гравилетов и боевых бронеходов. Били, выжигали, а потом впрыгивали в пробоины и наводили порядок, очищали помещения. И потому лестницы были местами сильно изуродованы, приходилось и прыгать, и ползти, и пускать в ход лебедку.
На семьсот девяносто шестом этаже верхолазов поджидал сюрприз. В зале приличных размеров, прямо под здоровенной, покачивающейся на ветру хрустальной люстрой сидела веселая компания карателей – человек двадцать пять. Усталые, грязные, разодранные, многие без шлемов – они сидели и тихо-мирно выпивали. В углу, рядом с зияющей брешью лежали три связанные и тоже грязные, растрепанные и перепуганные насмерть девицы, они ждали своей очереди.
Хук вылез первым.
И тут же получил приглашение.
– Давай сюда, братва! – благим матом заорал стриженный малый в сером пятнистом скафе, замахал рукой с зажатой в ней черной бутылью, заорал на новоанглийском с щелкающим акцентом, явно наемник. – Гулять будем! Имеем право!
Хук задумался.
А Крузя из-за его спины швырнул связку бронебойных гранат. Полдня таскал за собой, уже хотел было выбросить, да вот пригодилась. Пришлось открыть огонь из обоих лучеметов. Ребятки не ожидали. Это их и сгубило.
Девиц Хук с Крузей развязывать не стали. Им все равно – не жить, не одни, так другие достанут, нечего и времени тратить. Пошли дальше.
Но сердобольный Хук все же вернулся, перерезал путы.
– Бегите, девочки!
Девочки как лежали, так и остались лежать. Только затряслись сильнее.
Еще через полчаса вылезли под своды. Сели передохнуть. Отсюда ничего не было видно. Но стоит только выползти на крышу… и они сразу поймут: куда, как, с какой скоростью бежать. Вот только минут пять отдыха, только пять!
– И все же я ни хрена не пойму, – задавал все один и тот же вопрос Образина, – ну зачем они свою малину спалили, зачем всех под корень? Какой такой смысл?!
Крузя сопел и не отвечал.
Наверху что-то гремело, звенело, лязгало – наверное, ветра гуляли по разодранным крышам. Хук сидел и думал – ну вот выберутся они из этого ада, ежели Бог поможет, подадутся в леса и пустыни, уйдут от карателей… а дальше? Обратно на заправщик? Опять беспробудная, кошмарная жизнь в глуши, в вечном похмелье и муках? Куда ему еще приткнуться! Дороги назад, в Дальний Поиск, нету, его списали полностью и безоговорочно, да и здоровьишко уже не то. Афродита – единственное его пристанище на Земле-матушке – с Крузиной помощью отбыла в миры иные, а точнее, в саму преисподнюю, больше ее нигде и не примут. В Гугову банду податься? В Европе, небось, уже шмон навели, второй раз Гугу не повезет, нечего и надеяться. Так и плутать по жизни неприкаянным одиночкой?! Так и мытариться?!
Хук тяжко и горестно вздохнул. Ладно, жизнь сама покажет – куда и как.
– Хорош дрыхнуть, – он толкнул Крузю в плечо.
Тот проснулся. В короткой и смутной дреме ему привиделся зеленый садик и розовый домик в садике – это еще с детства осталось, это все грезы. Крузя знал, что в природе не существует никаких домиков с садиками, в природе есть войны, боль, унижение, драки, похмелье и тягомотина в промежутках, больше ничего! И потому он покорно встал. Надо было выползать на крышу.
Оба знали, что крыши Форума предназначены для прогулок, обзоров – не всех пускали, конечно, но те, кому повезло, могли насладиться прекрасным зрелищем с заоблачной высоты. Был еще центральный шпиль. Он торчал метров на пятьдесят вверх, и в нем располагались какие-то особые службы. Но туда лезть не было никакого резона. Шесть огромных крыш-площадок шести крыльев – они на одной из них – что еще надо, чтобы увидать во всей нынешней красоте подлый и проклятый Богом Нью-Вашингтон, а заодно и половину света?!
От неожиданно яркого и синего неба, от проглянувшего сквозь мразь солнца заломило глаза. Фильтры замутили забрала шлемов. Первым выполз из большой и широкой двери Крузя.
За ним Хук. Они ползли, чтобы не привлечь к себе внимания случайных свидетелей их высотной прогулки, они знали, тут можно ожидать всякого…
Но такого они не ожидали.
Теперь становилось ясным, что это вовсе не ветра гремели и лязгали наверху. Совсем не ветра!
Хук привалился спиной к двери. Поднял руку, чтобы вытереть внезапно выступившую испарину. Ударился о броню шлема. Вздохнул тяжко.
Поначалу они увидали лишь пятнистые спины карателей, множество спин.
Потом до ушей донесся дикий, нечеловеческий визг, стенания, вопли, ругательства, хрип, плач – такие страшные звуки могли извергать лишь обреченные существа, потерявшие от смертного ужаса человеческий образ, обезумевшие.
Хук приподнялся.
Теперь он видел лучше. Площадка была велика – целая площадь, на которой можно запросто разместить на стоянку тысячу бронеходов. За спиной, чуть поодаль торчал вверх огромный и толстый шпиль с узорчато-круглыми, непроницаемыми окнами. А впереди… каратели гнали к самому краю крыши большую толпу, тысячи три-четыре перепуганных, избитых, растрепанных и орущих людей.
– Ну-у, гады! – просипел Хук. И приподнял ствол лучемета.
– Спокойно, – остудил его Крузя.
Карателей было больше сотни. Они работали сноровисто и умело – шли реденькой шеренгой во всю ширину площадки и время от времени то один из них, то другой давал самым малым под ноги – металл раскалялся, стоять на нем становилось невозможно, и толпа отступала, пятилась, давя задних, тех, что должны были первыми полететь вниз с полуторамильной высотищи. Эти задние не хотели умирать, они рвались по головам вперед, били, пинали передних, рвали их за волосы, раздирали ногтями лица, пытались ужами проползти под ногами, но получали удары и пинки от таких же обреченных, орали и рыдали.
Каратели шли молча.
Какая-то женщина, голая, тощая, избитая в кровь, вся сплошной синяк, выбилась вдруг из толпы, завизжала перекошенным рваным ртом, завизжала животным визгом, упала плашмя на покрытие, обожглась, заорала еще громче и рванулась влево, пытаясь обежать цепь, вырваться – но тут же подброшенная выстрелом, изломанно вскинулась, замерла на миг и полетела с крыши. Стенания и крики в толпе стали громче, надрывнее. Каждый из обреченных уже видел, ощущал, как он сам падает, падает, падает.
На это огромное стадо, приговоренное к закланию, было невозможно смотреть.
– Пусти! – Хук вырвал ствол. – Поступай как хочешь, а я пойду!
– Ты просто спятил! Их больше сотни!
– Плевать! Они нас принимают за своих! Надо подойти ближе! – Хук кричал в открытое забрало. И Крузя слышал его. Но в шлемофонах вдруг проскрипело:
– Кто такие? Личные номера? Быстро!
Хук не отвечал. Но шел вперед. Он знал, сразу эти гады в них, одетых в форменные скафы, стрелять не будут. Надо выиграть время… Еще четверо из толпы попытались избежать страшной участи, рванули вперед, прямо на шеренгу, отчаянно крича и ругаясь. И все четверо головешками повалились к ногам наступающих.
У кого-то не выдержали нервы и с душераздирающим ором он сам прыгнул вниз. Хук даже не понял – мужчина, женщина, юноша… нет, это было просто животное, без пола, без возраста, обезумевшее от страха животное. Толпа шарахнулась вправо, раздались вопли задавленных, струйкой вытекла из-под ног кровь – теперь Хук видел и это. Две женщины с переломанными ребрами упали на колени, потом плашмя, вытягивая руки ладонями вперед, с мольбами о прощении и пощаде поползли к ногам карателей – вспыхнули свечками, замерли, обугленные, страшные, скрюченные.
– Отвечать немедленно! Ваши номера?! Хук закивал, приветственно помахал рукой. Не помогло. Отделившаяся фигурка в сером шла ему навстречу с поднятым лучеметом. Сержант. А может, и лейтенант. Это он командует тут.
Ничего, все будет нормально. Хук сделал еще три шага вперед, потом резко отскочил левее, вскинул лучемет и срезал фигурку. Упал, замер, давая возможность Крузе издали врезать по шеренге.
Теперь в толпе заревели все, это был дикий, звериный хор, поющий последнюю и страшную песню смерти.
Хук успел увернуться от четырех выстрелов. Перекатился, затаился за черной будочкой. Лишь через миг высунулся. Прямо к нему бежали шестеро.
Человек двенадцать из шеренги валялись в разных позах на крыше. Но остальные неумолимо надвигались на беснующуюся толпу. И уже летели вниз, истошно голося, первые несчастные, сброшенные самой толпой, ее отступлением, давкой.
Крузя отчаянно матерился и бил из лучемета.
Упали еще четверо в скафах, потом еще трое, двое… И только тогда шеренга остановилась. Каратели бросились врассыпную – кто влево, кто вправо. Они не видели укрывшегося за дверями Крузю, они не понимали, что itpo-исходит, но они не хотели умирать.
На мгновение толпа замерла. Потом взорвалась ревом восторга. Тут же смолкла. И начала медленно отступать от края крыши.
– Ну слава Богу, – прошептал Хук Образина. Он был насквозь мокрый – весь в ледяном поту. Он скорее согласился бы сам сдохнуть здесь, чем далее наблюдать страшную картину.
И тут сзади диким треском затрещал пулемет, счетверенный, Хук сразу распознал, крупнокалиберный. Очереди ударили в передних, отбросили их назад, к краю крыши, снова погнали на смерть, теперь уже вместе с некоторыми растерявшимися карателями. Стрельба была дикой, беспощадной. Все решилось в две минуты. Лишь три десятка распластанных тел остались на краю крыши. Еще какое-то время не смолкал угасающий истерический визг сорвавшихся. Потом наступила тишина.
Хук повернулся.
И снова ударил пулемет. Теперь фн бил прямо по нему. Это был конец.
Хук обогнул будку и спрятался с другой стороны, подставляя спину растерявшимся карателям.
Он не заметил подлетевшей из кровавых небес тени.
Он не услышал свиста снаряда.
Он лишь увидел, как медленно, будто в старинном кино, вылетают из основания шпиля огромные блоки, камни, кирпичи… как рушится сам пятидесятиметровый колоссальный шпиль, грозя всех погрести под своими обломками.
Только после этого стало тихо. И Хук обернулся. Прямо на крышу, на распластанные мертвые тела, на обломки шпиля, в крошево, пепел, гарь и дым стальной крутобокой птицей, выдвинувшей из острых плеч шарообразную голову, спускался ощетинившийся десятками боевых ракет и снарядов, излучателями и дельта-шипами, могучийиогромныйармейский бронеход с золотисто-черно-белым российским флагом на сверкающем боку.
– Ваш муж переведен в тюрьму для особо опасных преступников, мадам, – вежливо улыбнулся Таеке служащий департамента наказаний и казней Сообщества, – не беспокойтесь, через полтора часа его казнят на электрическом стуле. В таких делах длительного судопроизводства не требуется, все и так ясно.
– Ясно? – Таека тоже улыбнулась вихлявому, усатому пуэрториканцу, улыбнулась еще вежливее. – Мне ничего не ясно! Вы знаете, что творится сейчас в Штатах и во всем Сообществе? Возможно ли в такое время, когда льется кровь миллионов людей, без суда казнить еще одного?
– Вы правы, – глуповато ответил служащий, – сейчас всякое возможно.
Решение принято. Обжалованию не подлежит.
– Где эта тюрьма?
– Разглашению не подлежит.
– Где эта тюрьма?! – зашипела Таека. И стальными своими пальчиками ухватила усатого за нос Тот в мгновение стал багровым, застонал от боли, умоляюще завращал глазами. Боль была непереносимой.
– Я не буду больше повторять вопроса! Усатый движением умирающего подтолкнул к ней пластиковую карточку. И вдруг обвис, потерял сознание.
– Ну и ладно!
Таека быстро выбежала из бункера. Это был единственный в Штатах отдел госдепа, который еще работал, ей просто повезло, и сюда успела поступить информация. Это тоже везение. Значит, он проходит просто по уголовной статье, за бандитский налет… нет, всех бандюг без разбору амнистировали, и за прежние преступления, и за будущие, всех – они сейчас по обе стороны: и грабят, насилуют, жгут, и убивают, истребляют насильников – кого куда судьба забросила. Но почему же тогда ее Дила Бронкса хотят казнить?! Значит, есть за что! Таека была мудра и спокойна.
У самого люка бота ее чуть не сцапали, сработала сигнализация или усатый очухался – теперь неважно, плевать!
Она втиснулась в мембрану. И сразу дала ход. Боевой десантный бот взмыл под облака. Ей снова повезло. Еще неделю назад на таком боте ее просто-напросто сбили бы при подлете к старушке Земле. А сейчас кавардак, беспредел, творится чего-то несусветное!
– Ну, поехали!
Она сунула карточку в приемник бортового «мозга». Через двенадцать минут они зависли над огромной, бескрайней льдиной. Таека включила прозрачность, огляделась и ей стало холодно – льды, заснеженные вершины айсбергов, метет метель – это видно и отсюда, холод, бр-р-р! Она поежилась.
Неужто Дил где-то здесь?
– Казематы прямо под нами. Глубина – минус сто сорок, третий блок, – доложил «мозг».
– Он там?
– Там.
Бортовые щупы работали отменно. Но Таека все же дала сигнал на капсулу. Полчаса дела не решают. А береженого Бог бережет.
– Крайне мало времени для выполнения задачи! – забеспокоился «мозг».
– Не возникай! – поставила его на свое место Таека. Задача у нее была одна – вызволить муженька из заточения, устроить ему нахлобучку хорошую и быстро на Дубль-Биг-4. Там еще две капсулы охраны – это стопроцентная надежность, они запросто переживут любой Апокалипсис. Только бы его не казнили досрочно.
– У нас крайне мало времени! – стоял на своем «мозг». I, – Капсула на подлете. Чего ты мне нервы портишь?! Откуда исходит угроза, снизу?! «Мозг» ответил прямо:
– Угроза исходит сверху.
– Бред какой-то! – Таека рассмеялась. Это был нервный смех.
– Внизу работают все системы. Кроме системы противовоздушной защиты, радары ничего не показывают. Но нет сомнений, что система выведена из режима готовности преднамеренно. Это очень странно. Это недопустимо для подобных систем и возможно только при переходе на новые типы защиты.
– Тогда надо идти вниз, не терять ни минуты! Капсула нас прикроет, она рядом. Даю команду! – Таека села в кресло мыслеуправления.
– Угроза исходит сверху! – стоял на своем «мозг». – Оставаясь здесь, мы рискуем целостностью бота и вашей жизнью. Это запрещено!
– Что непосредственно угрожает нам? – Таека спросила в лоб. Она не верила, что кто-то осмелится напасть на них сверху, с этого чистого и серого неба, тем более, из Космоса.
– Данные обрабатываются, анализируются. Ответ будет готов через полторы минуты.
– Тогда вниз!
Приказы обсуждению не подлежат.
Прямо на глазах льды под ботом потемнели, вспучились, стены пара взвились вверх. Машина стала медленно опускаться. Сто сорок метров – пустяки! Таека была абсолютно уверена в победе. Долго выжидать нельзя, а капсула как раз подойдет и зависнет над ними, вот без нее было бы опасно, очень опасно!
Они пробурили тридцать метров льда, вошли в скальную породу. Нет, на это смотреть было невозможно. Таека отключила прозрачность.
– Только не перепутай! – напомнила она «мозгу».
– Саркофаг номер двести восемнадцать дробь икс, – подтвердил тот. – Казнь через тридцать восемь минут.
Так повелось уже давно – осужденных пихали в саркофаги, перемещали с места на место. А уж перед казнями и тем более их вытаскивали лишь за секунды до приведения приговора в действие: прямо из гроба на электрический стул, потом обратно в тот же гроб – и на хранение, авось, пригодятся для исследователей природы криминогенное(tm) хомо сапиенса.
Бот пробил толщу базальта. И с шипом опустился в центровом зале.
– Андроидов за борт! – приказала Таека нервно.
– Уже давно за бортом, – доложил «мозг», – ведут поиск. Сопротивления не оказывается. Это очень странно. – Он вдруг умолк, щелкнул противно. И заговорил быстрее, суше: – Угроза сверху. Данные обработаны. Прямо над нами на высоте семисот миль находится российский космокрейсер глубинного подавления. Удар можег быть нанесен в любую секунду. Предупреждаю, надо немедленно выходить. Чрезвычайно опасно! Чрезвычайно опасно!!!
– Заткнись, подлец! – простонала Таека, мертвой хваткой сжимая подлокотники. – Без Дила мы отсюда не уйдем!
– У нас нет защиты от крейсерской атаки! Чрезвычайно опасно!
– Гдеандроиды?!
Таека была готова сама бежать в эти проклятые лабиринты, отыскивать своего ненаглядного, пропащего мужа. Она не верила, что русским зачем-то понадобится бомбить льдины, эту тюрьму, спрятанную под антарктическим покровом. Зачем?! Но «мозг» не мог врать! Крейсер – это не капсула. Их зря не подгоняют так близко. Что-то готовится, а она влезла. Она сама виновата.
Таека стрелой вылетела из кресла. Пробила три мембраны. Выскочила наружу. Эти тупые андроиды! Разве они способны что-то найти?!
На бегу она вскинула бронебой, вышибла округлую дверь с буквой «лямбда» посредине. Ворвалась внутрь. Два малайца в синей форменке шарахнулись по сторонам. Это не то! Дальше! Она прожгла стену, сунулась в дыру. И наотмашь, без приветствий и предупреждений, ударила по голове какого-то типа в белом. Тот отлетел к стене, упал.
– Где двести восемнадцатый?! – заорала она во все горло.
И долбанула прикладом сверху.
Человек в белом подполз к экранам, защелкал пальцами по клавиатуре. И Таека своими глазами увидала раскрывающийся саркофаг… и черное, измученное, искривленное лицо своего мужа – это был Дил Бронкс. Его подвозили к «электрическому стулу», который лишь по привычке называли «стулом». На самом деле это был такой же саркофаг, только побольше, совсем прозрачный – там и творилась лютая и медленная казнь.
– Остановить! – закричала она еще громче. Но человек только руками развел.
– Автоматический, неподконтрольный и неуправляемый процесс, – прохрипел он.
И получил еще один удар – последний в своей гнусной жизни.
Таека не знала, куда бежать, что делать. Она готова была в щепки разнести эту тюрьму, поубивать тут всех – от простых надзирателей до палачей. Дил! Ее любимый, единственный Дил! Через минуту от него останется лишь мумия. Нет! Это невозможно! Она убьет себя тут же, на месте!
Прозрачный саркофаг приближался. Сейчас должен был произойти переход тела. И тогда… И тогда в камеру смерти ворвались один за другим оба андроида. В последний миг один из них успел втиснуться между двумя саркофагами, развести их. Другой обрушил на что-то невидимое бронебой. И сразу стало темно.
Назад! Немедленно назад!
Когда Таека влетела в бот, Дил Бронкс и оба андроида уже лежали в приемном отсеке. Она согнулась над ним, прошептала в лицо:
– Любимый!
– Таека? – недоуменно прохрипел Дил. И открыл один глаз. Он был налит кровью. Второй оказался не лучше.
– Они тебя били?!
– Били! – сознался Бронкс.
– Ничего, плохо били, – сквозь рыдания прошептала Таека, – я еще добавлю!
Она неожиданно сильным рывком взвалила мужа на себя, перенесла в рубку. Опустила.
– Наверх!
– Мы уже давно идем наверх, – ответил «мозг». И мрачно добавил: – Глубинная атака.
– Врешь!
«Мозг» промолчал. Он готовился исчезнуть навсегда в небытии.
– Ничего, пронесет, – успела шепнуть Таека, прижимая к себе Дила Бронкса.
Не пронесло. Стена багрового огня поглотила бот, завертела его словно щепку в волнах водопада, швырнула в ад. Но еще прежде умирающий бортовой «мозг», последним, предсмертным усилием успел выбросить на недосягаемую высоту, выбросить аварийной катапультой черный шар, в котором прижавшись друг к другу, сидели полуживые люди – Таека и Дил Бронксы.
Шар поднялся выше облаков, когда его стал нагонять вторичный кроваво-черный смерч, всесжигающий язык глубинного удара. Шар уже прекратил движение, готовый рухнуть в ад преисподней. Но вынырнувшая из-за туч капсула мягко, будто ребенка, вобрала его в свое чре-во и взмыла вверх.
Светлана смотрела на себя в зеркало. Нет, ничего не изменилось, точно такая же как и была, ну прическу сменила, ну форму бровей, а все остальное прежнее. Она дотронулась пальцами до щеки, провела вниз, потом ущипнула себя за подбородок. Все без обмана.
Прошло столько времени, а она никак не могла поверить, что вновь обрела плоть. Там она была бесплотной, там она была тенью. В Осевом. Или все только примерещилось, пригрезилось? Нет! Она все помнила… но вспоминать не хотела, боялась – призраки, белый туман, страшные и тягостные мысли, вечная разлука и короткие, почти сказочные явления Ивана – то ли было, то ли нет. Тогда ей казалось – только бы вернуться, каждый день станет праздником, раем на земле, только бы увидеть настоящее солнце, зеленую траву, деревья, живых людей, Ивана… больше ничего и не надо, ходить ежеутренне в Храм, свечи ставить да молиться под образами. Но вот она здесь, и все по-прежнему, будто и не уходила в мир теней, и праздник что-то уж слишком быстро пролетел, и снова все буднично, серо. И тревожно.
Да, именно тревожно. Самые счастливые деньки ушли. А были они в подземной психушке, рядом с Иваном. Сколько их было – пять, шесть? Она точно не помнила. Она жила им. И собою. Она ловила каждое ощущение, самое малое и слабое, она любила и упивалась любовью. Он принадлежал только ей. А она – ему.
А сейчас он принадлежит всем – России, Земле, человечеству. Он далеко, очень далеко. И не докричаться… хотя вон он, сидит напротив, в кожаном темно-коричневом кресле на гнутых и массивных резных лапах. Сидит и смотрит – в пустоту, ни во что!
– Иван! – тихо позвала она. Он не откликнулся.
– Иван?!
– Ты что-то сказала? – Он встрепенулся, словно разбуженный.
– Я видела вчера, как смыло Австралию. Ее просто смыло гигантской волной…
– Я тоже видел это, – сказал Иван сурово, будто давая понять, что разговор закончен.
– Но там были миллионы людей, – возразила Светлана.
– Они переждали в убежищах. Многие поднялись в воздух, так что не переживай, мы предупредили за два часа, и они успели!
– Но все дома, вещи, даже собак, кошек… я все видела, их унесло в огромном водовороте! – Голос у Светланы дрожал. – Огромными льдинами разбивало вдрызг здания, подвесные дороги, машины летели как осенняя листва. Там все смыло!
Иван поморщился, отвернулся. Светлана преувеличивает – цунами прокатило только по побережью, на двести миль вглубь материка, не больше.
Они сделали, что смогли. Он пошел против самого себя, он умерил заряд, и теперь в гигантской воронке сгинул антарктический подземный дворец, но инкубаторы с проклятой нечистью остались целы. Он пожалел людей и он сыграл на руку выродкам, теперь концы в воду – тайная ложа Синклита ушла, дворца как не бывало. Ну и что дальше?! Надо быть безжалостным, надо было бить в полную мощь! Да, погибли бы миллионы невинных. Но так их погибнет в сотни, в тысячи раз больше. Смыло Австралию! Бабий вздор. Вот когда начнется, тогда все вспомнят, все скажут спасибо, еще и упрекнут, мол, слишком жалостливый был. А ежели ничего не начнется? Ну, вдруг?!
Иван уставился на Светлану.
– Ты просто устала. Тебе надо отдохнуть.
– Нам обоим надо отдохнуть! Иван улыбнулся.
– Мне это удастся сделать только на том свете, – мрачно пошутил он.
– Не каркай!
– Каркай, не каркай, а все уже закручено. Один гадюшник мы раздавили, как не было! – Иван с силой ударил кулаком по столу. – В Европе чисто.
Сигурд, да и Се-мибратов тоже рвутся на Запад. А там бои, понимаешь, бои за каждый город, за каждое вшивое поселение. Командование умотало, даже наша разведка не знает, где оно, а части бросило в огонь! Они же тупые, они думают, что демократию спасают – это перебив-то половину своего народа! Мы бы их накрыли за четыре часа, да там перемешались все, там сумасшедший дом, Света. Мы уже пятьдесят семь ракетных атак отбили. Тринадцать спутниковых баз уничтожено! Половина Пскова разрушена!
Кельн в руинах, Мадрид снова горит, и Константинополь, ты представляешь, термоядерную сбили над самым городом, в вакуумный мешок, с выбросом, радиация не прошла, но волной полсотни небоскребов повалило, слава Богу Святая София устояла, молитвами нашими! Мы их бережем, щадим, сукиных детей, а они лупят и лупят! А нам беречь силы и запасы надо, понимаешь?! Для гостей из Системы, с ними похлеще придется, попомни мои слова!
– Там одни андроиды, – Светлана сама осерчала, – нечего их жалеть, мы людей губим своих, а за них машины и нелюди воюют!
– Но в городах-то и люди еще живут, не всех поубивали. И возле каждого крупного, почитай, база! – Иван говорил медленно, будто разъясняя урок бестолковому ученику. – И базы эти нужны нам. Проще простого их уничтожить, в воронки километровые обратить. А с чем сами останемся? Ты помни, что не ради войны воюем, не ради славы и гонора идем на смерть, а чтоб Земля единой стала. Нам бы только успеть! И у выродков Системы и у наших выродков расчет простой, чтоб мы себя в усобице перебили, чтоб нас голыми руками взять да еще и потешаться над нами, мол, олухи, простофили, сами себя перебили, на распыл пустили! Нет! Не перебьем! Не ослабим силы Земли, а умножим! Вот так!
Иван говорил все верно. Но страх и тревога не проходили.
Япония выжидала. Но ведь могла ударить в спину? Могла! Раздавить ее вооруженные силы, дело трех часов. Но так с каждым. А если подойдет Седьмая Межзвездная эскадра? А она может подойти. А если ударят разом три мобильные космические, околосистемные группировки, пока затаившиеся, выжидающие, но не принявшие ультиматума?! Эта непрекращающаяся бойня может стать затяжной, может обернуться кое-чем похуже любого разоружения или «перевооружения». Нет, прочь сомнения!
Вчера к Ивану в кабинет привели бывшего президента Всеамериканских Штатов. В наручниках. Вид у него был помятый и жалкий.
– Почему не выполнили условия ультиматума? – поинтересовался Иван, заранее зная ответ.
Ну что, собственно говоря, мог сделать этот растрепанный, виновато улыбающийся человек в ярком галстуке и белых дурацких шортах?! Ни хрена он не мог. Миром, точнее, Западом, частью Федерации, и всем Мировым Сообществом правят несколько богатейших кланов, сказочно состоятельных семейств, да плюс еще «крестные отцы» ведущих мафий, что одно и то же с первыми, это и есть «тайное мировое правительство», это и есть заправилы, они везде – в синклитах, в синдикатах, в конгрессах, сенатах… везде, если и не они сами, то их денежки! А тот милый парень в галстуке и клоунских шортах просто пресловутая «баба на чайнике», и не больше. Ну чего с него спрашивать, и так вон стоит – дурень дурнем, рот белозубый раззявил. Ну чего он скажет!
– Не уполномочен народом, – ответил бывший президент.
Народом! Иван показал на экранах, чего там сейчас вытворяют каратели с народом. Парень в шортах сначала покраснел, потом побелел, потом отвернулся. Нет, он не причем. А причем Синклит. Только его главарей не достать! Причем Исполнительная Комиссия. Но это название, это форма организации. А кто конкретно, где фамилии, где имена, должности?! Перед внутренним взором Ивана встали холеные и нагловатые рожи «серьезных». Это они! Им принадлежал мир. И они ушли. А он глубинным зарядом, мощнейшим ударом с космокрей-сера покрыл их делишки. Эх, тяжела ты, шапка мономаха!
– Ладно, ступай на все четыре стороны, – сказал Иван президенту. – И не показывайся больше на глаза мои! Выдать ему пособие на месяц… и штаны нормальные. Все!
Наручники сняли. Отпустили. На том и кончилось.
А бои все идут. Беспорядочные бои, бестолковые. Нет, так больше нельзя!
Иван встал, подошел к шторам, отдернул их. Величавые башни стояли молчаливыми стражами земли Русской. Стояли как и тысячу лет назад. С колокольни Ивана Великого звонили к обедне – золотой звон, чудный, проникающий в самую душу, бередящий, заставляющий плакать… плакать? Нет, не время плакать.
– Министра обороны и начальника штабов ко мне! – приказал Иван, не оборачиваясь.
Когда приглашенные вошли, он не предложил им сесть. Как стоял, от окна, бросил резко, в полуобороте:
– Мобильные группировки уничтожить! Упреждающим ударом! Не медля!
Вечно сомневающийся Сергей Голодов открыл было рот.
Но Иван прожег министра таким взглядом, что рот сам собою закрылся.
– Исполнять!
Уже в спины он выкрикнул:
– Стойте, это не все! Ровно в восемнадцать ноль-ноль всем силам, продолжающим сопротивление на Земле и планетах Федерации, передать коротко и один лишь раз следующее – передать дословно: час – свобода! два часа – каторга! три часа – смерть! Они поймут. Только так – решительно, жестко, бесповоротно. По-суворовски! Действуйте.
Иван повернулся к Светлане. Впервые она видела его таким. На окаменевшем и каком-то просветленном, одухотворенном небесными силами лице сияли два чистых, ясных серых глаза, и отражалось в них что-то нездешнее, неземное, могучее и праведное. Это было лицо пророка, подвижника, взвалившего на плечи тяжкий крестный груз и ступившего на свой путь, последний путь, осиянный Светом Свыше и усеянный терниями. Не лицо подвижника-мученика, готового покорно принять все истязания и оскорбления.
Но лицо подвижника-воина, обнажившего меч и не ждущего пощады.
Да это был Воин!
Светлана не могла вымолвить ни слова. Она знала Ивана давным-давно, они прожили не один год, прежде чем она сгинула в Осевом, а потом будто заново народилась на свет. И всегда он был сильным, волевым, но вместе с тем добрым, даже слишком добрым, сомневающимся, уступающим всем и во всем, стесняющимся своей невероятной силы, ловкости, умения выживать везде и всюду… Да, он был другим, совсем другим. Он был просто человеком, землянином. Он входил в десятку лучших десантников-смертников, он в одиночку покорял планеты, миры, которые были не под силу звездным армиям и флотилиям, но он никогда не кичился этим, он всегда оставался в тени, полковник без полка, гроссмейстер «черного шлема», сверхчеловек… тихий, милый, любимый, скромный, молчаливый, понимающий.
Нет, это не он. Это другой! Светлана закрыла глаза, будто силясь вызвать из глубин памяти прежний, знакомый образ. Нет, не получалось.
Надо остановить его. Прекратить бойню… зачем эта жестокость? зачем лишняя кровь? Все само собою образуется, надо только переждать.
Слова чуть не сорвались с ее губ.
Нет! Она не имеет права упрекать его. Не имеет! Она должна помогать ему, быть опорой, поддержкой. Или уйти прочь, не мешать. Все остальное – это палки в колеса несущейся колеснице. Тяжко тянуть одному, да еще в гору.
А он тянет. Превозмогая все, тянет!
Она приоткрыла глаза.
Иван стоял у окна и смотрел в небо, смотрел так, будто видел там того, кого не видят иные.
Дил Бронкс, опомнившись и более или менее придя в себя, первым делом спросил у Таеки:
– Где мои парни?
– На том свете! – ответила Таека и со всей силы врезала своей крохотной ладошкой по черной и припухшей правой щеке. – Копы их всех положили на месте, ясно?!
– Она ударила другой рукой по левой щеке. – Твои авантюры дорого обходятся, понял?!
– Понял, – Дил Бронкс жалко улыбнулся. Таека успела сосчитать – трех зубов не хватает, и бриллианта тоже. Она в сердцах стукнула муженька кулачком в лоб. Заплакала.
– Ну хватит меня уже бить! – не выдержал Дил и тоже зарыдал. – Все бьют, понимаешь! Только очухаешься – сразу, хлобысь по морде!
– Заслужил – получай! – деловито ответила Таека, и наотмашь хлестанула справа налево, потом слева направо – по щекам! по щекам!
Дил приподнял огромные черные ручищи, прикрылся. Еще не хватало, чтоб его прибила собственная женушка. Дил хорошо помнил, как она мутузила их с Гугом Хлодриком на Дубль-Биге, как подвешивала их словно груши и колотила, хмель вышибала. Но там было за дело. Там можно было понять ее и принять побои, согласиться – по-справедливости. А сейчас-то за что?!
– Где Пай?! – спросил он, облизывая разбитые и опухшие губы.
– Откуда мне знать!
Дил Бронкс лежал прямо на черном пружинящем полу рубки, в своей десантной капсуле, той, что спасла их с Таекой в последний миг, вынесла лихим конем из огня да полымя жестокой крейсерской атаки.
Жена стояла над ним и укоризненно покачивала головой. Теперь, когда жизнь мужа была в безопасности, маленькая и строгая японка могла отвести душу в назидательно-воспитательной работе. К ней-то она и изготовилась, предвкушая долгие часы вразумления и наставления на путь истинный.
Но получилось иначе.
– Он остался там! – Дил вскочил на ноги, будто не было бесконечных трех дней пыток, истязаний, битья, издевательств, трех суток без воды и хлеба, трех проклятых суток, тянувшихся век.
– Стой-ой! – закричала Таека.
Но он нежно и ласково приподнял ее и посадил на кольцевой карниз, опоясывающий внутренность рубки на двухметровой высоте. Пускай посидит. А сам влетел в регенерационный отсек, выкрикнув «большому мозгу» капсулы:
– Курс обратный, на Землю!
– Ты с ума соше-е-ел!!! – завизжала сверху Таека.
Но Дил ее почти не слышал. Его огромное черное тело, будто свитое из бугристых мышц-жгутов, омывали горячие и ледяные струи живительных растворов. Микроскопические иглы вонзались в вены – и уже текла в них новая, горячая и здоровая кровь, насыщенная черт-те чем, дающим мощь буйвола и ярь голодного рыщущего по лесам волка. Отсек делал свое дело.
Содержимое внутренностей ослабевшего в заключении негра вымывалось, вытравливалось – и закачивалось тело новым, свежим, жгущим. Дил Бронкс оживал. Он превращался из выжатой мочалки в человека. И он был готов к драке, к бою, к чему угодно… только выбитые зубы не могли вырасти столь быстро, но это потом. А сейчас?
Дил выскочил из отсека черной сверкающей пантерой. I, Подбежал к жене. Обнял ее, усмиряя град обрушившихся на голову кулачков, поцеловал, потом еще и еще… она размякла, затихла в его могучих объятиях.
– Любимая, – прошептал он почти беззвучно, – ты спасла меня! Спасибо.
– Да ладно уж, – отозвалась растаявшая в неге, растворившаяся в его объятиях Таека, – чай, не чужой, свой, родимый.
– Но мы должны вытянуть и его!
– Кого еще?
– Коротышку.
– Этого страшного карлика Цая ван Дау?! – Таека отстранилась, округлила свои узкие раскосые глаза.
– Да! – Бронкс закивал головой будто нервнобольной. – Понимаешь, мы вдрызг разругались перед делом, все видели! И все подумают, что я его нарочно подставил, понимаешь?!
Таека все понимала. Особенно хорошо она понимала, что три раза подряд никогда не везет, и если они влипнут сейчас, вернувшись на Землю, то влипнут окончательно. И вообще, возвращаться плохая примета.
– Тебе непременно нужно притащить сюда труп этого карлика?! – спросила она с просыпающейся злостью.
– Он жив! – заверил Бронкс. – Нутром чую! Если ты боишься, я высажу тебя… да, на Луну или орбитальный спутник, переждешь, потом я заберу тебя!
– Нетушки! – отрезала Таека. – Одну капсулу угробил, десятерых парней на тот свет спровадил… Я пойду с тобой!
Черный пружинящий пол ушел из-под ног. Но они не упали, защитные поля успели поймать их в свои гамаки, уберечь – оба так и зависли в воздухе, посреди рубки.
– Чего там еще?! – заорал раздраженно Дил.
– Капсула остановлена, – доложил «большой мозг».
– Ты спятил?!
Дил ничего не понимал – кто мог остановить боевую десантную капсулу, эту черную и не знающую преград акулу Космоса?! Что еще за бред?!
– В данное время капсула вовлекается в приемный шлюз боевого всепространственного звездолета «Ратник», тип «черное пламя», масса – одиннадцать мегатонн, эквивалент суммарного боезаряда- полторы галактики типа Млечный Путь, базовый флагман Второго Межзвездного…
– Да заткнись ты! – в бешенстве заорал Дил. – На хрена мне все это знать! Откуда он взялся?! Почему радары молчали?! Почему ты, бездельник чертов, молчал?!
– «Ратник» вышел в пространство пятьдесят восемь секунд назад.
Поглощение капсулы произошло одновременно. По боевому уставу капсула не имеет права оказывать сопротивление флагманской матке.
– Чертовщина! Бред! – прошипел Дил Бронкс. Матка! Флагман! Звездолет!
Они все охренели! Да боевой звездолет типа «черное пламя» не имеет права здесь быть! он не может вообще всплывать в Солнечной Системе! Его место у черта на рогах, за десятки и сотни световых лет отсюда. Скорее всего, «мозг» перегрелся после глубинного удара, после всей этой кутерьмы… и вообще, разве можно доверять боевую десантную машину женщинам. Дил с явным недоверием и настороженностью поглядел на Таеку.
Та уже хотела разразиться бранью. Но в это время в рубке прозвучало бесстрастно:
– Полковник Дил-Алфред Бронкс-младший?!
– Полковник в запасе, – машинально поправил Дил, – он самый.
– Вы приглашаетесь для представления в адмиральскую каюту флагмана.
Явка через две минуты. Вы готовы?
Таека вцепилась в рукав мужа.
– Не пущу!
– Готов, – понуро ответил Дил.
Он погладил шершавой ладонью черные блестящие волосы, согнулся в три погибели, чмокнул в щеку возле самого ушка. Шепнул:
– Ничего не поделаешь, надо идти.
Иннокентий Булыгин поправил ремень, приосанился, выпрямился и даже, вроде, ростом повыше стал. Потом поглядел свысока на Хара.
– Может, в дверях обождешь, неудобно с собакой-то к самому адмиралу?!
Оборотень жалобно заскулил и приподнялся, встал на задние лапы.
– Не-е! – Кеша испуганно замахал руками. – Так еще хуже, ты уж, корешок, лучше на четвереньках оставайся.
Белоснежная с золотыми завитками дверь распахнулась. И перед Кешиным взором открылся прекрасный, просто дворцовый зал – такой же белоснежный и золотой, с расписным потолком и хрустальными свисающими нитями бессчетных светильников. Стены были увешаны огромными картинами в золоченых рамках. На картинах изображались морские и океанские баталии. Лишь на трех самых маленьких – метров по шесть длиною и высотою, горели какие-то звездные крейсера. Паркет был золотистый, светлый. И тянулся по нему узорчатый ковер, тянулся вдоль белого длиннющего стола, который упирался в стол покороче. Вот именно за последним и восседал сам адмирал, Командующий Флотом, седовласый, краснолицый и сердитый. Впрочем сердитым он мог просто казаться, густые и длинные седые усы скрывали рот, губы, переходили в густые бакенбарды, оставляя подбородок голым.
Кеша уже было оробел. Но тут взгляд его уперся в чернокожего детину, сидевшего возле адмирала, по левую руку от него – эдакого детину с другим не спутаешь.
– Дил, черт чумазый?! – еле слышно просипел Кеша вместо заготовленного приветствия.
Адмирал встал и пошел навстречу с протянутой красной рукой.
– Ну вот мне и комиссара прислали! – сказал он добродушно, пожимая Кешин протез.
– Комиссара? – не понял Булыгин.
– Словечко старое, позабытое, – заулыбался адмирал, щетиня усы и поглаживая баки. – Коли не слыхали, и знать вам не к чему, батенька. Будем знакомы!
Кеша представился.
– Прямо от самого?!
– От него.
– А это еще что за чучело?! – адмирал только увидал «зангезейскую борзую».
– Денщик, – пошутил Кеша.
Адмирал рассмеялся в голос и прикрикнул на Хара:
– А ну, денщик, на место!
Оборотень уныло поплелся к ковру, лег и свернулся калачиком.
– Умная, все понимает, – довольно заключил адмирал.
– Угу, – согласился Кеша.
Дело начиналось легко, с шутки. А это хорошая примета. Только бы вот этот Иванов дружок, негр-богатей, не напортил бы!
– А вы знакомы?! – полуутвердительно заметил ад-мирал.
– Знакомы, – прямо ответил Кеша.
– Полковника Бронкса подобрали вместе с капсулой, прямо здесь, на месте всплытия, – принялся отчитываться перед Кешей адмирал, – ничего бы особенного, но оный утверждает, что так же был лично знаком с Верховным Главнокомандующим, и что, дескать, даже выподнял особое задание, полученное лично от него! – Адмирал ткнул пальцем в расписной потолок.
– Было дело, – подтвердил Кеша.
– Значит, можно при нем?
– Можно, – покладисто прохрипел беглый каторжник-рецидивист. И начал о деле: – Задачу буду ставить поэтапно, как ведено.
– Вас понял.
– Тогда слушайте. Первый этап – обеспечить прикрытие операции по уничтожению трех мобильных космических группировок Сообщества. Координаты таковых вам, надеюсь, известны?
Адмирал кивнул – еще бы, ему не держать под прицелом флагмана все боевые соединения в округе, да еще соединения Сообщества, и комиссар-то вроде бы не штатский, тертый малый, а такие вопросы задает, да видно, для разговору, для затравки. Адмирал еще раз кивнул, неспешно, с достоинством.
Но тут не выдержал Бронкс.
– Слушай, Кеша, мне надо на Землю! Позарез надо! – завел он, подымаясь со своего еще и не пригретого места.
Булыгин подошел вплотную, приобнял Бронкса, прижался щекой к щеке, по-братски, по-десантному. Хоть и горяч Дил, резок на слово, а все ж они не чужие, одно дело делают… откуда он только тут взялся, может, сбежал?!
– Цая надо выручать!
– Да он жив ли? – Кеша занервничал. – Столько дней ни слуху, ни духу.
– Живой! В плену! – уверенно заявил Дил.
– Тогда и впрямь надо выручать, – заключил Кеша. И уставился на адмирала. – Вот только выполним боевую задачу, и сразу бросимся выручать.
Дил Бронкс перекосился, заскрипел остатками зубов.
– Поздно будет, – простонал он.
– Сядь и сиди! – отрезал железным голосом Кеша.
– Я одного в толк не возьму, – продолжал адмирал, будто ни в чем ни бывало, – от кого прикрывать будем?! Кроме этих трех группировок, насчитывающих сто сорок восемь кораблей и прочую мелочь, никого в системе нет.
– Вот в том-то и вся штука заключается, что нету, – ответил Иннокентий Булыгин, – коли б были, можно было бы сразу накрыть! – И повернулся к Дилу, сказал чуть не со слезами в голосе: – Не любит меня Верховный-то, как где можно голову сложить, так туда и шлет сразу, нет, не любит.
Дил жалобы не понял, у него свое болело. Но Булыги-ну некогда было с ним заниматься. Вторжение могло начаться в любую минуту, и почему бы первый шаг, точнее, бросок не ожидать во время проведения масштабных операций?
Нет, у Ивана определенно голова варила. Кеша все больше уважал Верховного.
– Пройдемте в рубку, – предложил он адмиралу.
– Нет необходимости, – ответил тот.
И почти сразу стена с малыми картинами исчезла, словно ее и не было. И появились на ее месте двенадцать огромных экранов.
– Присаживайтесь, – адмирал указал на шарообразное кресло.
И сам уселся в такое же, пропав в нем из виду.
– Вот отсюда вы и управляете флагманом? – поинтересовался Кеша.
– Мне нет необходимости им управлять. Команда работает, автоматика отслеживает… я вношу только кардинальные изменения в стратегию, даю вводные, и то редко. Я тут самый лишний, доложу вам по секрету, и бесполезный человек!
Кеша представил, как адмирал улыбается в свои густые усы и сам заулыбался. Скоро он перестанет шутить. Скоро будет не до смеха.
– Вот эти три точки и есть группировки?
– Они самые.
Световые точки на экранах приближались, росли, уже виднелись очертания крейсеров, переплетения ударных соединений, напоминающие кружева на черном столе, шаровые станции слежения и охраны.
– Они получили ультиматум? – спросил Кеша.
– Да, общий текст.
– Ну и что? Промолчали?
– Нет. Ответили, что обязуются хранить нейтралитет.
– Это несерьезно.
– Я тоже так думаю.
Кеша вздохнул, поглядел на свой ручной хронометр. В кресле было уютно, хотелось вздремнуть. Да разве тут вздремнешь! И еще этот пропавший Дил выискался, дурдом какой-то. И гнать его неудобно, и отпускать никак нельзя.
Пускай посидит!
– Кто будет выполнять приказ, – поинтересовался адмирал, – Семибратов?
– Дался вам всем этот Семибратов, – отозвался Ке-ша, – ему и на Земле работенка найдется. – Потом спросил сам. – Обзор полный?
– Полный, полнее некуда.
Кеша достал из нагрудного клапана черный кубик.
– Так кто же будет выполнять приказ? – настаивал адмирал.
Кеша промолчал. Он смотрел на экраны. Теперь он представлял картину четко, четче не бывает. Все три группировки висели не в одной области, как показалось поначалу. Они очень хитро разбросаны по отношению к Земле, они держат ее на прицеле – это дураку ясно, смекнул Кеша. Эх, Иван, затянул!
Надо было их с самого начала громить, чтоб и опомниться не сумели, чтоб понять, откуда удар пришел, не смогли. Хорошо, что теперь-то спохватились!
– А это еще что? – спросил он, узрев вдруг серый дисковидный корабль, выплывающий из-за колец Сатурна.
– Эта посудина принадлежит Синдикату, – доложил адмирал, – хотя приписана как австралийский поисковик на Трансплутоне. Ходит далеко… да выныривает близко.
– Мы сможет его подавить?
– Без проблем, как мошку!
– Тогда трогать не надо, – предупредил Кеша. И добавил: – Скоро начнется!
Не успел договорить. Вздрогнул. Одновременно, без малейшего разрыва во времени изо всех трех боевых мобильных группировок Сообщества вырвались ослепительные, тоненькие, ветвистые молнии. И исчезли.
– Что это?
– Что, что, – пробурчал адмирал, – они дали залп по Земле. Но я думаю, отвлекающий. Они опередили нас. Так кто же все-таки будет выполнять приказ Верховного?!
Кеша побелел. Он понимал, что ежели Земля не сможет защититься, то он будет во всем виноват, тогда крышка! конец! Но Иван четко сказал – не встревать, без вас разберутся! только прикрытие! только обзор… вот если оттуда пойдет, тогда и прикрывать.
– Их будут уничтожать экзотом? – спросил адмирал.
– Нет! – ответил Кеша. И вдруг обрадовался, чуть не выскочил из кресла. – Вот они! Наши!
Прямо из тьмы одновременно в трех местах высвсти-лись серебристо-серые тела трех плоских скатообразных кораблей. И пропали. И мгновенно появились в иных местах. Прыгуны. Кеша знал эту систему. Их невозможно взять на прицел. Они появляются и исчезают, тут же материализуясь за сотни тысяч километров от объекта. Но почему они? Это же игра на нервах! Это же разыгры-вание спектакля! Кому это все нужно?! Можно было убрать группировки внезапно, сжечь их мощным прицельным ударом, даже опомниться не успели бы!
Тут что-то не то, тут… Кеша понял, тут привлекается чье-то внимание.
Чье?! Для этого его и послали!
Прыгуны делали свое дело. Эти хвостатые и неуловимые скаты явно не спешили, они выныривали из мрака, каждый возле своей жертвы, своей группировки – и жгли корабли, один за другим. Жгли эффектно, красиво, будто на праздничных маневрах. И даже когда эскадры рассыпались, стремясь уйти от скатов-прыгунов, тщетно пытаясь спастись, эти серебристые бестии успевали настичь каждого, настичь и уничтожить в ослепительно-сиреневой вспышке.
Кеша залюбовался. И чуть было не забыл о главном.
Пора!
Он сдавил в ладони черный кубик ретранса.
И все сразу изменилось. Расцвели неземными цветами мохнатые, фантастические нити, заиграли в незримых лучах всеми неисчислимыми гранями исполинские, уходящие в нескончаемую бездну кристаллические структуры, зеленовато-желтый мох поплыл перед глазами, которые вдруг обрели способность видеть на миллионы верст. И просвечивали сквозь сказочные ответвления и наросты, сквозь решетки и волокна, нежные и прозрачные, не заслоняющие Мироздание, а напротив, открывающие его, просвечивали звезды – знакомые, здешние, свои. И вели бой скаты, но почему-то не серебристые, а ослепительно желтые, и они не проваливались во мрак, а носились туда-сюда молниями, лишь корабли группировок Сообщества висели все такими же светлячками, отстреливались ветвистыми разрядами, ползли, ползли, расползались, горя, погибая, пропадая во мраке и холоде Вселенной.
– Что это?! – изумился адмирал и даже высунул голову из своего кресла-шара.
– Невидимый спектр, – ответил Кеша.
Дил Бронкс стоял за его спиной, тяжело дышал. Но он ничего не видел.
Только черные экраны, только серебристые тела плоских скатов-прыгунов, только горящие штурмовики Сообщества.
– Сволочи! – выдавил он. – Вот гады!
Кеша не сразу понял, о чем там говорит Дил. Только чуть позже увидел раздувшееся вдруг тело ската, тот превратился почти в шар… и лопнул, растекаясь огненным шлейфом, оставляя последний свой след во Вселенной.
– Доигрались! – прохрипел натужно адмирал, – Тридцать шесть парней одним махом!
Кеша промолчал. Противник практически уничтожен. Погибли свои, плохо, горько, страшно… но это война! И он тут не виноват, он тут для другого, совсем другого. Он уже устал вглядываться в диковинные и чарующие, завораживающие переплетения Невидимого спектра, глаза болели, наливались кровью. Только отрываться нельзя. Ни в коем случае нельзя!
– Как там с первым залпом по Земле? – спросил он между делом.
– Погасили, – отозвался адмирал.
Он тоже не отрываясь, смотрел на невиданную картину и не признавал родной, ставшей даже близкой, своей, а теперь вдруг чужой, Вселенной. Ему казалось, что от перенапряжения начались видения, галлюцинации. Но ведь они начались с прибытием этого «комиссара»! Вот в чем штука. Адмирал был человеком серьезным и дотошным, он хотел во всем сам разобраться.
А Дил Бронкс рвал и метал. Там внизу, за миллионы миль отсюда, на Земле, в любую минуту могли прикончить карлика Цая. В любую! Если уж не прикончили. А они тут, понимаешь, сражение наблюдают! Они игрищами кровавыми тешатся! Нет, плохо все это, очень плохо.
Дил уже готов был выбежать самовольно из адмиральской роскошной каюты, как Иннокентий Булыгин, не видимый в своем кресле, заорал вдруг благим матом:
– Вон! Вон они!
– Кто?! – переспросил адмирал.
– Они!
Кеша явственно видел – за дальним сиреневым наростом, левее завершающегося боя градусов на тридцать, в переплетениях желтых и зеленых прозрачных мхов и лиловых волокон притаился уродливо-хищный, черный, ощетиненный тысячами острых и непонятных колючек-шипов корабль, огромный звездолет. Неземной звездолет.
Будто поняв, о чем идет речь и что им всем грозит, тоскливо и предвещая недоброе, на одном гиблом звуке завыл со своего места на ковре оборотень Хар.
– Вы можете определить координаты? – спросил Кеша, успокоившись.
– Все уже сделано. Какие будут команды?
– Его надо выпихнуть из нашей Вселенной!
– Выпихнем, – пообещал адмирал, – для того нам и вмонтировали, э-э… экзот этот. Не люблю, знаете ли, новинок всяких. Вот выпихиваем, а, спрашивается, куда? И откуда потом снова нагрянут?!
В такие премудрости Кеша не вникал, ну их к лешему! Голова человеку одна дадена, и надо ее по возможности сберечь, как от внешних врагов, пытающихся ее оторвать или сшибить с плеч долой, так и от внутренних – сомнений да премудрствований, что еще гнуснее – вроде и на плечах остается головенка-то, а уже не та: или пустая, или набитая таким дерьмом, что лучше б вчистую срубили. Кешина забота – устранить чужих, вот и все!
– Но не сразу! – торопливо вставил он. – Нам нужно с них хоть чего-то содрать, хоть клок, как говорится, с паршивой овцы!
– Для доказательства?
– Да какие еще, к черту, доказательства! – сорвался Кеша. – Вон же они! Щас как шарахнут – вот и будет вам доказательство!
– Не успеют. Глядите!
Адмирал дал приближение. И Кеша, и впрямь, усмотрел по четыре стороны от незваного гостя четыре светящихся красных шарика. Шарики чуть помигивали, будто далекие звездочки.
– Это и есть, э-э… экзот, – пояснил адмирал, – вот они берут кусок пространства с этим суденышком, вырезают его из нашего мира…
– Погодите! Нашел!
Кеша четко видел на увеличенном, приближенном мощнейшей электронной оптикой боку чужака десятки подвесных шаров, побольше и поменьше, это наверняка были боты и шлюпы. То, что и нужно!
– Вон! Самый маленький, левее, видите! Адмирал не ответил, а вдруг забурчал в своем кресле-мыслеуправителе, наверное, инструктировал соответствующие службы флагмана. Кеша на миг вырубил ре-транс – и все сразу пропало: и невидимые решетки-структуры, и чужак, и четьфе красных шарика.
Что ж это за дьявольщина такая, Невидимый спектр?! Он снова сдавил черный кубик – картина восстановилась. Шарики стремительно сходились, пожирая пространство, надувался меж ними тончайший переливающийся пузырь, и был в пузыре этом хищный, страшный звездолет, и уже оторвался от него черный шарик шлюпа, будто бусинка ртути скатилась вниз… Чужак не сопротивлялся, не пытался уничтожить своих красных губителей, даже не испустил ни единого залпа. Он исчез, выброшенный в иные измерения, в недоступные для человека миры. Но вместе с ним пропали и сами красные шарики – пропали, будто их и не было.
– Эт-то еще что такое?! – удивился адмирал. – Сбой?!
– Не-ет, – тоскливо протянул Иннокентий Булы-гин, – он их просто утащил за собой. Но и мы кое-что утащили. Где сейчас шлюп?
– Скоро будет в приемнике, терпение, мой друг. Адмирал отключил экран.
Группировки противника уничтожены. Чужак выброшен из Вселенной. Флагман могуч и неприступен. А стало быть, Земля и Россия могут, как водится, спать спокойно. Он разгладил седые усы, встал и пристально посмотрел на чернокожего полковника – и не прогонишь, и не удержишь, куда его девать?
Адмирал был стар и мудр, но никогда не думал, что доживет до той поры, когда воевать станут возле самой Земли. Уму непостижимо! Пригнать сюда, в Солнечную, эдакую силищу! И не один флагман. Еще семь боевых звездолетов готовы к всплытию, ждут его сигнала. Зачем?! Вон ведь, эти новенькие вертлявые скаты-прыгуны, как лихо они разгромили флотилии Сообщества – ничего не скажешь, новейшая техника, секретная. А все ж один подорвался, не уберегся!
«Ратника» закладывали на стапелях Сигиморы в конце прошлого века.
Сейчас таких не делают, разучились, мастера не те, думал адмирал. Дай Бог обоим, кораблю и капитану, дожить до конца века нынешнего. Но ведь не дадут, вон что творится на белом свете – флагман в Солнечную вызвали, это как океанскую субмарину в Яузу провести да во всей красе поднять наверх! Охо-хо!
– Надо бы поглядеть на улов, – намекнул Кеша.
– Поглядим, – кивнул адмирал.
И снова экраны ожили. Теперь срединный, самый большой, показывал приемный ангар флагмана, точнее, одну из его ячей. И висел посреди этой ячеи круглый черный шар, малость оплавленный, ободранный, с торчащими будто у остриженного ежа колючками-шипами.
– Вскрывать будем?
– Обязательно! Только чтоб без сюрпризов, – испугался вдруг Кеша, – а то рванет как!
– Не рванет, меры приняты.
Адмирал был спокоен. Раз приборы молчат, значит, угрозы нет. А все дыры в шарике-шлюпе заварили сразу же, когда еще брали в гравитационные клещи.
Теперь и Дил видел все, что творилось в приемнике. Где-то точно в такой же ячейке, может, чуть побольше, находилась и его капсула с Таекой внутри. Где? Этого экраны не показывали. А показывали они, как приближаются к оплавленному черному шару две сферы с двух сторон, как вжимаются в изодранные бока… Шар раскололся подобно грецкому ореху – две половины его бронированной скорлупы разъехались. И застыло прямо в воздухе, удерживаемое полями нечто страшное, чудовищное, трехглазое, пластинчато-чешуйчатое, с ко]ти-стыми птичьими ногами и звериными восьмипалыми лапами.
– Мать моя! – выдохнул в изумлении Кеша. – Не врал ведь Иван!
Взрывной волной Хука Образину сорвало с брони, подкинуло метров на десять в воздух и ударило о рассыпающуюся в пыль стену. Если бы не скаф, Хука можно было б вносить в списки погибших. Но он тут же вскочил на ноги, потерял равновесие, шарахнулся в одну сторону, потом в другую, выровнялся и с диким ором побежал вперед, в атаку.
– Ура-р-ра-а-а!!! – вопил Хук, паля из бронебоя и ни черта не видя перед собой кроме черных клубов дыма.
За эти два дня Хук Образина окончательно остервенел. Если прежде были бои да перестрелки, с передышками и перекурами, то теперь шло одно, выматывающее и доводящее до озверения, бесконечное и кровавое сражение. Хук чувствовал себя не человеком, а роботом, которого накачали всем, чем только можно, зарядили, завели и швырнули в бой. Нервы! Это все проклятые нервы.
После того, как русская пехота на бронеходах опустилась на крыши полуторамильного Форума, вышибла всех карателей до единого без пощады и переговоров и подобрала их с Крузей, прошла целая вечность. Их самих тогда чуть не пришибли, спасло одно – с бронеходов видели, что творилось на крышах, видели двух смельчаков, пытавшихся противостоять сотне карателей, спасти обреченных. Эх, спасают их только в кино, в жизни все проще и страшнее, ни один не выжил – все полегли на раскаленном металле, все, кроме тех, кто сорвался вниз и долетел до земли-матушки! А Крузе с Хуком повезло.
Смелым да отчаянным всегда везет! Сержанты не долго слушали их россказни об «особом плане», о каком-то русском Иване, не до болтовни было – обоих быстрехонько, по их же просьбе зачислили на место погибших, в одно отделение, в один бронеход. И понеслась веселая жизнь царицы полей и небес, трудяги войны – пехотушкм. А ведь так и не успели разглядеть с высоченных крыш, где кольцо карателей потоньше. Так и помчались в самое пекло, обращая машины противника в кипящую пыль, в расплавленные лужи металла да жгучие брызги. Нью-Ва-шингтон задавили в три часа. Кто там пепл разгребал, да порядок наводил, Хук не знал, шли какие-то части, но их несло вперед, все время вперед, к побережью, будто огромным летающим броневикам, этому могучему рою, захотелось вдруг нестерпимо напиться морской водички, солененькой, утоляющей жажду погони и битв.
Когда Хук узнал от русских, что в России все в порядке, что там новая, своя, родимая власть, он выскочил на броню из люка и будто осатаневший от ритуальных плясок индеец принялся скакать и прыгать, в довершение выпустил в воздух из полученного бронебоя целую обойму, упал на спину и заорал во всю мощь измученных легких, заорал, зажмурив глаза и наслаждаясь собственным криком. Ур-р-ра-а!!! За один миг все переменилось, от полного провала, ужаса, пропасти поражения до блистательной, ослепительной победы… и жизни! грядущей жизни! Арман-Жофруа встретил весть спокойней.
Но и у него сердце рвалось из груди. Теперь все мысли о бегстве, о том, что надо скрываться по лесам да норам, исчезли бесследно. Теперь только бой! До полной виктории!
Два дня они шли стальным девятым валом по пустыням и городам Штатов, два дня они сметали все, что могло сопротивляться их движению. С огнем и мечом шли они. Но несли мир и жизнь. Из развалин за их спинами начинали выползать уцелевшие. Никто уже не громил – нечего было громить, никто не грабил – некого было грабить. Сдавшихся карателей толпами уводили в лагеря, им теперь восстанавливать разрушенное. Отвоевались.
А дивизия, в которую ненароком попали Хук с Кру-зей, шла к берегу океана. Время минуло, и уже не обращали внимания на вопли о сострадании, мольбы о прощении, белые флаги. Три часа – воля! Давно прошли три часа, все, кто сдался – на свободе, отобрали у них оружие, дали по пинку под зад, иди, гуляй, служивый. Два часа – каторга! Сдававшихся с опозданием гнали на работы, не будут впредь тугодумами. Но и эти благословенные два часа давным-давно канули в Лету. Три часа – смерть! Дивизия планетарного базирования Великой России, а ныне Объединенной Федерации, одна из сорока дивизий, брошенных на Запад, добивала самых остервенелых шакалов войны и бездушных, выполняющих заложенную программу андроидов. Ни высшего командования, ни генералитета, ни даже старших офицеров ни на опорных базах, ни в фортах, ни в других местах по всем Штатам не было. «Удрали, сволочи! – ругался сержант, командир отделения, русоголовый парнишечка Коля. – Вот их бы покосить, стервецов!» Он был прав. Но косить приходилось тех, кто стоял на пути.
– Ур-р-а-аа!!! – орал во всю глотку Хук. Он первым ворвался в. бронированный бункер, с ходу швырнул вперед связку сигма-гранат, долбанул двойным залпом из бронебоя, грохнулся наземь, сбитый обратной волной и шестью свинцовыми допотопными пулями, расплющившимися о скаф.
– Ур-р-р-аа!!! – заревело сзади в десятки глоток, усиливаемое встроенными мегафонами, – Ур-рр-а-а!!!
И на Хука обрушились чьи-то бронированные сапожищи – через него прыгали, перешагивали, наступали – и неслись вперед, под огромный титановый колпак, почерневший от гари. Да, можно было все это хозяйство сжечь, не выходя из бронехода. Но приказ был – беречь! беречь базы, форты, все беречь! пригодится! Когда? где? зачем? Хук ничего не знал.
– Чего развалился?!
Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, десантник-смертник, пропойца и бунтовщик, а ныне рядовой российской армии, ухватил Хука за локоть, встряхнул, поднял, заглянул под тонированное забрало.
– Живой, что ли?
– Живой, – простонал Хук.
А пехота уже бежала назад, громыхала, сопела, материлась.
– По машина-ам! – ударило в шлемофоны. Значит, порядок. Значит, еще одно укрепление взяли.
Значит, надо двигать дальше. Без остановки! Стальной лавой! Девятым валом!
– Ну, пошли, – Крузя перекинул руку приятеля через плечо и поволок его к бронеходу.
Хук успел очухаться, когда вдалеке, усеченный смотровой щелью, сказочный и необъятный, выплыл из-за гребней скал океан – синяя бескрайняя пустыня в седых бурунах, в тающей дымке убегавшего окоема.
– Хорошо-о, – протянул он. И сорвал шлем. – Дошли, Крузя!
Три нежданных ракеты ударили со скал.
Пропал синий и седой океан.
Вспыхнул кроваво-багровыми огненными валами океан смертный. Вспыхнул, затопил все в помутневшем небе, поглотил, и уступил место океану мрака, тишины, небытия.
Сигурд выровнял гравилет, ушел от встречного удара, и выпустил сразу семь «поющих» снарядов. Называли их так за мелодичный, завораживающий звук, издаваемый на подлете к цели, как бы предупреждающий: «иду на вы!»
Снаряды пробили брешь в стене, оплавили рваные вывернутые края своим огненным содержимым, вытравили все внутри.
Гравилет вошел в дыру, будто его там ожидали – плавно и торжественно.
Все! Можно передохнуть. Сшурд откинулся на спинку кресла, расслабился. Он заслужил отдых: за последние четыре часа восемь потопленных подлодок, два экраноплана, шесть полицейских дисколе-тов и один бронеход Сообщества.
Прекрасно! Хотя, в общем-то, это не его дело заниматься такими мелочами, его дело сидеть в бункере и посылать на задание своих людей. Но Сигурд был молод, горяч, он не мог долго сидеть на одном месте, тем более рядом со слишком умным и везде сующим свой длинный нос «мозгом». Мало ли что Гуг с Иваном поставили его командовать, он сам больше любит драться – лоб в лоб, грудь в грудь!
Уже третий день он здесь, на Западе. В Европе и без него справятся, там комендант, там усатый Семибратов со своей Гвардейской бригадой, там огромное и вооруженное до зубов ополчение, там мощные боевые соединения Объединенной Европы – опамятовались, зализывают раны и верно служат новому режиму, одни со страха, другие поняли, куда дело клонится. И там все ждут.
Чего, никто не знает. Но все ждут. Там сейчас мирно, спокойно… но тревожно. А здесь – эх, раззудись плечо, развернись рука!
Сигурд вышел из гравилета. Откинул шлем за спину, потянулся будто ото сна. Прошлепал по сырому, чавкающему полу к просвету. И замер, подставляя лицо солнышку – такому нежному и ласковому. Зажмурился.
Он стоял долго. Пока не почувствовал на лице холодок, видно, тень набежала. Откуда, на небе ни тучки?!
Сигурд приоткрыл глаза, уставился в небо.
Огромным черным блином, бесшумно и красиво, прямо на него опускалась десантная капсула. На Землю!
Сигурд потряс головой – видение не исчезло. Тогда он бегом бросился к гравилету. Впрыгнул в кабину. Но управление было блокировано. Это она! Она, проклятая! Его взяли голыми руками. Кто?!
Он выбрался наружу, подбежал к пролому и сиганул вниз. Лететь пришлось метров двести – башня была хоть и наклонной, скорее похожей на древнюю коническую пирамиду, чем на башню, но достаточно высокой. И каким чертом его туда занесло! Единственная «высота» во всей Атланте, самая видная мишень – навигационная башня ВВС Сообщества, древняя старушка, краса и гордость… может, и не стоило спешить, бежать, торопиться?
Нет. Стоило!
Сигурд еле успел укрыться в какой-то воронкообразной трубе. Вниз полетели обломки титанопластика, пено-кона, мрамора, всякая неопознаваемая дрянь, железяки, мусор… Капсула срезала почти весь верх пирамиды и уселась на нее будто какая-нибудь сумасбродная орлица на чужое гнездо. С ума можно было сойти. Хотя, чему удивляться, подумал Сигурд… и почуял, что его пригревает из трубы, даже печет, жжет со страшной силой, сквозь полу-скаф! Он снова выпрыгнул, полетел ниже, еле успевая притормаживать ладонями в бронированных перчатках. В конце концов налетел на затейливый бордюрчик, стукнулся, перевернулся и покатился дальше кубарем.
– Эх, жизнь-житуха, прощай! – прохрипел в мельтешений закрутившегося в глазах белого света. Сердце сдавило до острой, гнетущей боли.
Теперь ему спасения не было. Полускаф не выдержит, голова тем более.
За доли мига он успел увидать печ. шь-ное лицо матери. Ее убили шесть лет назад, убили зверски и подло. Но сейчас она смотрела на сына грустными глазами и шевелила тонкими бесцветными губами, силясь сказать чего-то, наверное, звала к себе, в лучший мир.
– Иду, мама! – просипел Сигурд сквозь слезы. Долбанулся головой, потом коленом. И вдруг оторвался от мраморно-титановой облицовки, взлетел… и медленно поплыл наверх. Он замахал руками, закричал что-то несусветное и непереводимое. Вытащил ушибленной правой рукой парализатор и принялся палить – не глядя, во все стороны. Через две минуты выдохся. Еще через минуту понял, в чем дело – это все проклятая капсула, она его сграбастала, втягивает в себя гравитационным арканом. Значит, она успела засечь его, идентифицировать, черт бы ее побрал, и счесть нужным уберечь от дурацкой смерти. Лицо матери последний раз расплывчатой тенью скользнуло перед глазами и исчезло. Сигурд лежал на прозрачном полу, стонал от боли. А над ним стояли два человека: один очень большой и черный, другой очень маленький и желтый, женщина.
– А паренек-то знакомый, – сказал большой и черный.
Теперь Сигурд узнал его. Дил Бронкс – Гугов кореш, из одной десантной фляги спирт хлебали. Гуг иногда вспоминал его… а маленькая – Таека, жена негра. Это они раздавили его гравилет, это из-за них он сверзился с башни-пирамиды и чуть не сыграл в ящик. Благодетели, едрена капсула!
– Места мало, что ли?! – заорал Сигурд в раздражении. И привстал.
– Цыц, мальчуган! – успокоил его Дил. И добавил с улыбкой: – Теперь я сам вижу, наша верх берет – куда ни плюнь, везде свой браток, даже в поганой Атланте. Но каждый браток, – он погрозил черным пальцем без перстня – все перстни содрали копы, – знай свой шесток! Ты чего залез на эту хреновину?!
Сигурд отвернулся. Они над ним насмехаются! Л за ним между прочим такая силища стоит, что сотню капсул раздолбать можно… нет, все бредовые мыслишки лезут, мутит чего-то в голове, это после боев, после падений, еще разок сверзиться – и вообще в богадельню можно заявление писать.
– Молчишь? – Дил Бронкс снова раззявил беззубую пасть. – Тогда скажи хоть, куда Буйный подевался, чего-то ни слуху, ни духу, может, в большие начальники выбился, зазнался?!
– Гуг в анабиозе, замороженный, – процедил Сшурд сквозь зубы, – его в бою искалечило.
Дил помрачнел. А Таека тихо заметила:
– Все мы под Богом ходим.
С флагмана их выпроводили двенадцать часов назад. Нашпиговали до отказа боеприпасами, подзарядили да и выплюнули в. Космос. Иннокентий Булыгин пожал Дилу руку, просипел виновато: «Ты уж прости, рад бы с тобой на выручку Цаю идти, да не могу, служба, понимаешь, хуже каторги!» Таека повесила Хару на ошейник золотистый колокольчик, растрогалась. Хар тоже пустил слезу. Адмирал пообещал, что флагман будет вести капсулу, а в случае чего прикроет – до Земли прикрытия хватит с лихвой, а там видно будет. На том и расстались.
– Мы, мальчуган, этот вшивый форт Видсток, где Комиссия эта поганая была, в щепки разнесли! – рассказывал Дил ободранному и измученному викингу. – Мы там вверх дном все перевернули, мы там все в кладбище превратили…
– Сейчас пол-Америки кладбище, – вставил Сигурд.
– Ага, – спокойно согласился Дил, – но коротышки там не было! Я взял за глотку последнего уцелевшего диспетчера «мозга», понимаешь, я его чуть не разорвал надвое, мы выковыряли из памяти этой гадины все за прошедшую неделю. Цая отправили в Антарктиду, ты представляешь?! А мы сами видали, вот этими глазами, – Дил Бронкс ткнул пальцем в свой вытаращенный белок, потом в отшатнувшуюся Таеку, – сами видали, как туда засадили глубинный заряд. И мы все равно полетели. Но что толку?! Там дыра на три километра в глубину во весь материк, ни хрена там не осталось! Сейчас льды заново нарастают, красиво, мальчуган! Но Цая нет, значит, прихлопнули?
– Значит, прихлопнули, – согласился Сигурд. Он.» ощущал себя не в своей тарелке. Там, снаружи уже все сражения завершены, сейчас уцелевшие гуляют, хвастаются подвигами, делят чины и награды заодно со шкурами неубитых медведей, там сейчас все решается… а он торчит в этой капсуле, выслушивает этого полуседого негра с выбитыми зубами. И вообще, какое ему дело до карлика Цая, до какого-то там наследного императора и беглого каторжника!
– А вот и нет! – торжествующе воскликнул Бронкс. – Адмирал-то седоусый не обдурил, он и впрямь нас вел. Мы еще из Антарктики не вернулись, еще надо льдами торчали в полном отупении, когда он прямой связью нам залепил:
«мозг» не всю информацию выдал, скривил, мать его, это была обманка! На самом деле они прямо из форта рванули сюда, в Атланту, вот в эту башенку! И коротышку прихватили.
– Кто они?
– Скоро узнаем. Ты готов?
Сигурд был всегда готов. Вот только лучемет он обронил, когда летел кубарем. Парализаторы, правда, остались, висят по бокам. Дил горю помог, выдал запасной с тремя дисками.
И они пошли вниз.
– Если вас там пришибут, – крикнула в спины Таека, – лучше не возвращайтесь!
Пирамида под капсулой была полой, рассеченной на множество отсеков и переходов, этажей и лифтовых шахт. Все это было безнадежно разрушено.
Пришлось спускаться на лебедках.
– Надо было б шарахнуть во всю силу, – оправдался Дил. – Но вдруг коротышка там? Сварится еще живьем. А Иван будет всем говорить, что я его специально сжег, счеты, мол, сводил.
– Иван так говорить не будет, – поправил Сигурд, болтающийся на тросе.
– Ну, пусть не Иван, но кто-нибудь скажет обязательно, Образина так скажет и другие!
С высоты метров в тридцать над титановым покрытием им пришлось сжечь троих андроидов – те уже вскинули парализаторы, да малость опоздали. А в целом, в пирамиде было тихо, как и повсюду сейчас. Странная стояла тишина.
Они долго бродили по лабиринтам, подземельям – броня, всюду броня, сейфовые двери-люки нараспашку, переходы, шлюзы, все брошено, все не успело покрыться даже тонким слоем пыли. Ушли. Причем, недавно ушли. Кто? Они!
Случайные, распрограммированные и оттого бестолковые андроиды шастали по ходам подземелья серыми безголосыми тенями, они не нужны, про них забыли. И снова лабиринты, снова спуски вниз, неработающие подъемники, тросы, броня, люки.
– Да здесь можно было сорок дивизий держать! – удивлялся Сигурд.
Дил помалкивал, охота шутить и балагурить пропала. Они спустились уже на двести семьдесят метров под землю, а картина была все той же.
– Вот он! – воскликнул вдруг Сигурд.
– Кто? Цай?! – дернулся было Дйл Бронкс.
– Люк!
Сигурд стоял на двух половинах огромного раздвижного створа – грузового створа. Но прямо перед ним был люк с круглым старинным штурвалом, зажимами, кнехтами и тонким запутанным тросом.
– Ну и что? Таких тут тыщи!
– Нет, этот один, – не согласился Сигурд. – Надо попробовать.
Они навалились на штурвал-подъемник – он не был закручен, потянули – гидравлика скрипуче запела. Не закрыто! Но почему! Все бросали в спешке.
Значит, им ничего уже на Земле не нужно?
– Да кому это им? – не сдержался Сигурд.
– Им. Выродкам!
Дил сунул голову вниз. И все понял – там в глубине огромного, полутемного машинного зала стоял невероятно большой торроид. Не прогулочно-туристический, и не десантный… а военно-промышленный Д-макро-ста-тор. Он дрожал легкой, поверхностной дрожью. Даже не отключили в спешке, гудит себе вхолостую. Дил выругался.
– Ушли, суки!
Да, эти выродки ушли. Они не хлопнули напоследок дверью, не раскололи земной шар на тысячи осколков. Они ушли тихо и подло, бросив спичку в сухую солому, и даже забыв выключить свет, прикрыть дверь. Почему? Дил сморщился от досады. Им просто все равно! им плевать! может, они давно хотели уйти отсюда, свалить, уехать с «этой Земли» – а теперь подвернулся удобный случай?!
Спецслужбы поработали неплохо. Перед Иваном в большом зале Измайловского подземного дворца-убежища, выстроенного еще в тревожные времена XXII века, да так и оставшегося почти без надобности до сей поры, стояли плотными и разномастными шеренгами двенадцать тысяч восемьсот сорок восемь головорезов со всего белого света. Да не простых бандюг, а все главарей и предводителей банд, «крестных папаш» и простых паха-нов, короче всех, кого Иван пренебрежительно отрекомендовал Глебу Сизову «мелочью», чьи группировки и шоблы, кодлы и банды не превышали тысячи голов. Стояли они смирные и малость напуганные, чувствовали жесткую руку и потому бузить не осмеливались.
Вдоль стен с парализаторами в руках, один краше другого, в серых комбинезонах, перетянутые черными ремнями, замерли два взвода альфа-корпуса. Высоченные своды искрились отблесками невидимых люстр. За стеклами огромных окон цвели белым цветом вишни, зеленели кроны тополей и берез – но это уже была только видимость, там, за стеклами ничего не росло, там был трехметровый слой ферротитана.
– Ну что, господа рецидивисты, – обратился Иван к застывшим шеренгам, – погуляли на славу, верно?
– Верно! – выкрикнул один из смельчаков.
– Теперь и поработать можно – во имя Отечества!
Иван хотел еще что-то сказать, но резкий вопль на новоанглийском остановил его.
– Где платят хорошо, там и отечество!
Кричал тощий длинный малый с двумя жидкими косами и багряной серьгой в ухе. Иван отыскал крикуна глазами, ткнул в него пальцем и коротко, но громко произнес:
– Повесить!
Малого выдернули из шеренги, проволокли к стене и вздернули на коротком шнуре, прямо под лепным круглощеким ангелочком – светильник был хоть и декоративный, но мог бы выдержать еще троих.
– Впредь попрошу, господа мокрушники и медвежатники, не мести помелом чего ни попадя, не оскорблять добрых чувств добрых людей. Кому Отечество наше не по нутру, а Отечество ныне не только вся Земля, но и вся освоенная нами Вселенная, того можем отправить в мир иной, может, ему там лучше будет. Желающие, два шага вперед!
Шеренги содрогнулись, будто волны прокатились по телам столь разным – и корявым, и стройным, и тощим, и полным. Но вперед никто не вышел.
– Вот так-то, – продолжил Иван с железом в голосе, – все вы, даже самый последний негодяй из вас, сыны Отечества. Заблудшие, отбившиеся от рук, блудные, виновные и грешные, но сыны. И пришел срок вашего покаяния.
Времени на раздумья не даю. Тут думать не о чем. Все вы со всеми вашими людьми отныне солдаты объединенных вооруженных сил Федерации. Вот это тряпье, что на вас, через двадцать минут будет в печах, вас отмоют, постригут, выдадут форму – армейскую пехотную форму. Вам самим здесь, вашим людям – на местах. Получите и оружие…
В шеренгах загудели, зашушукались.
– Да, армейское боевое оружие. Но если хоть один ствол будет направлен не в ту сторону, которую вам укажут, вся банда такового… прошу прощения, все отделение, весь взвод, а у кого-то – батальон, полк – будут расстреляны. За службу Отечеству – ордена, жалование, почет, честь и достойная старость. За возврат к старому, дезертирство и прочие грехи – вышка! Кто хочет возразить или дополнить?!
Гробовое молчание воцарилось в прекрасном огромном зале, даже дыхания не стало слышно, будто в шеренгах застыли уже покойники.
– Вы поняли, о чем я хотел сказать? – Иван откинул голову, чуть скосил глаз на окаменевшего и угрюмого Глеба Сизова, стоявшего по правую руку.
Сам Иван будто помолодел на десять лет – еще с вечера нашел после бесконечных мытарств полчасика, подрезал накоротко бороду. Как ни жаль их было, убрал длинные русые кудри – мастер нашелся там же, в его резиденции нынешней, старый мастер, многих правителей переживший, но такого видевший впервые. Да, Иван был молод, силен. Он не чувствовал больше усталости, прожитых лет, будто все прежнее было не с ним, а с кем-то другим. Он стоял прямо, чуть раздвинув литые мощные и длинные ноги, развернув плечи – будто молодой, но опытный и умелый воевода перед своей ратью… нет, это не его рать, его рать за ним – вся Россия, весь мир. Но и от блудных сыновей отказываться он не имеет права.
Все должны сплотиться в последний час, грозный час.
– Вот и прекрасно, господа офицеры федеральной армии. Вы на всю жизнь запомните эти минуты, будете рассказывать о них своим детям и внукам, вы будете вспоминать их как свой звездный час. А теперь за дело!
Да, они будут работать на человечество, в интересах землян. Не может быть никаких сомнений, всю шналь вычистят быстро, за сутки, остальные встанут в ряды защитников Земли. С «мелочью» покончено. Бузотеров добьют в их «малинах». Пора браться за крупных рыбин, за акул и зубров преступного мира, за Синдикат…
– Ну что там у нас по расписанию? – спросил Иван. Глеб покачал головой.
– Ты не передумал? – ответил он вопросом на вопрос. – Время ли сейчас устраивать зрелища?
– Самое время! – обрубил Иван.
Крытый ринг был давно подготовлен. Иван знал, что будут кривотолки, сплетни, что многим это побоище, ежели оно вообще произойдет, не понравится. И все же это было нужно. Он верил. Он знал.
– Не будь слюнтяем, пошли! Глеб с силой сдавил его локоть.
– Ты так со мной не говори, – процедил он тихо.
– Ладно, – Иван улыбнулся, палку перегибать незачем.
Они прошли переходами в сферический зал поперечником в сотню метров, с высоким потолком и самим рингом. Ринг был просто большим помостом, овальной ареной с небольшими зубчатыми бортиками, и весь его куполом закрывали защитные поля, так было нужно.
Иван проследовал к ряду кресел на возвышении. Дил Бронкс уже ждал его там, сверкал новыми вставными зубами – не было только врезного бриллианта, а так не хуже прежних.
– Тебя и не узнать! – прогремел он басом. И обнял Ивана. Потом намного тише, склоняя голову набок и вращая белками, сказал: – Ну, знаешь, это и чудище, а я ведь тебе не верил, думал, ты все врал, выдумывал… или в бреду видал. Какой там в бреду! Ни в одном кошмаре эдакое чучело не увидишь! Неужто ты и впрямь цепью такого придушил?!
– Правда, – ответил Иван, – придушил, а цепь тебе привез, забыл?
– Никогда не забуду!
Еще бы Дил Бронкс забыл обрывок этой неземной цепи, этот чудо-металл, благодаря которому он стал втрое, вчетверо богаче.
Они расселись по местам. Иван, Глеб Сизов, Дил Бронкс, Голодов со своим главным армейским разведчиком, начальник штабов, замы по Комитету Спасения, еще два министра, комитетчик… Светлана наотрез отказалась, не пошла.
– Все готово, можно начинать, – доложил Ивану один из его помощников, тот самый, в чьем обличий он и явился к Правителю. Иван поглядел на него пристально – спокойный, держится с достоинством, этот будет работать на своем месте, еще и самого Ивана переживет, и следующих верховных, ну да ладно.
– Откажись пока не поздно, – зашипел в ухо Сизов, – достаточно его просто показать, зачем нам эта дикость, эти бои?! Не поймут люди!
– Поймут! – обрубил Иван.
Конечно, его могут обвинить и в варварстве, и черт-те в чем, разумеется, все это выглядит странно и страшно. Но когда-нибудь оно начнется – не убежать, не спрятаться, не вымолить пощады. Так пусть начнется с этого поединка… если он вообще будет, пусть все увидят. Они еще не осознали до конца, что ждет Землю, они сидят, улыбаются, перешучиваются. Так пусть они увидят то, что видел он много лет назад.
Много? Нет, не так уж и много прошло, считанные годы, а вместилось в них – несколько жизней. Да разве об этом расскажешь!
Иван встал.
– Прошу внимания, – начал он, поднимая руку. Можно было бы обойтись и без вступлений. Но сейчас он не мог молчать. – Три года назад я вернулся из Системы. Господь Бог даровал мне жизнь – я возвратился оттуда, откуда не возвращаются, из Иной Вселенной. Я видел своими глазами обитателей этого мира, говорил с ними, дрался, убегал от них, не понимая нечеловеческой жестокости Системы. Мне открылось многое. Но самое страшное- готовящееся Вторжение на Землю. Они не верили, что я когда-нибудь вернусь, они вообще не принимали меня всерьез – я для них был амебой, существом низшей космической расы, отставшей от них на миллионы лет… и поэтому от меня ничего не скрывали. Я видел армады боевых звездолетов, гигантские инкубаторы, в которых выращивали воинов, видел их сказочную технику, их вооружение… такого у нас не будет, нечего и надеяться. Но главное, сроки – они не скрывали, что Вторжение готовится, что оно вот-вот начнется. Я вырвался из жуткого мира негуманоидов. У меня не было ни одного шанса на спасение. И все же я вернулся на Землю. На восстановление ушло полгода.
Почти столько же я бился в кабинеты, просиживал в приемных – я молил, грозил, объяснял, доказывал… Мне не верили. М еня принимали за сумасшедшего, а кое-кто способствовал упрочению этого образа. Вы понимаете, кого я имею ввиду. Но теперь многое переменилось. Еще неделю назад не было ни в одном из нас уверенности… – Иван медленно обвел глазами собравшихся, ища душевного отклика, сопереживания и веры, – не было уверенности, что мы уцелеем в битве за Землю, в битве не с самим вторгшимся иновселенским агрессором, а только лишь его агентурой на наших планетах. Сегодня мы взяли верх. Мы сильны как никогда. Впервые в истории человечества. Вы помните, что перед нашествиями самых разных орд губили нас не столько они, сколько наша же разобщенность, усобицы, распри. Так было. Но так больше не будет!
Мы едины перед лицом внешней угрозы! Федерация готова к отпору! Враг сильнее нас. Но мы стоим на своей земле, уходить нам некуда! – Иван опустил глаза. Слишком уж много пафоса, надо проще, здесь собрались не болтуны трибунные, а люди дела, люди, не испугавшиеся встать за Россию, за все остальные земли. Они и так все понимают. – Короче, настало время поглядеть нам с вами на тех, кто придет сюда с мечом. Вы знаете, мы захватили шлюп с иновселенского корабля-наблюдателя, шлюп с негуманоидом – обычным нои-ном, каких в Системе сотни миллионов. Сейчас вы увидите его!
Слева от сидящих, за защитными полями, прямо из помоста, с гнетущей неспешностью начал расти мутный кокон. Когда он поднялся на высоту двух с половиной метров, застыл и прекратил вращение, оболочка исчезла, будто опала вниз, закрывая дыру, из которой кокон вышел.
И открылся взорам сидящих кряжистый широкоплечий двуногий монстр с ниспадающими на спину поблескивающими пластинами, с чешуйчатым телом.
Негу-маноид казался неживым, будто возникла на арене каменная, уродливая статуя, выставленная на обозрение. Огромные корявые руки свисали вниз двумя молотами. Ноги были скорее похожи на лапы ящера – на них не было обуви, толстые морщинистые пальцы заканчивались устрашающими огромными когтями, три торчали вперед, а один, как у птиц, назад. Короткие, чуть выше бугристых колен штаны из черного пластика почти сливались с блестящей чешуей, переходящей в пластины. Грудь была скрыта под таким же темным комбинезоном с короткими, выше локтей руками. Шеи вообще не было, шевелящиеся пластино-жвалы нависали на вздымающуюся грудь. Но самое страшное впечатление производили глаза. Их было три, и под внешней бесстрастностью суженных трехгранных зрачков, застывших будто осколки стекла, таилась чудовищная, непостижимая, нелюдская злоба, переходящая в ненависть. В эти глаза невозможно было смотреть.
– Хоро-ош, – протянул еле слышно Глеб Сизов.
– Его надо было показать всем, – отозвался Дил Бронкс, – пусть видят!
– Покажем, – тихо отозвался Иван. – Но всем не удастся, ты забыл – Космоцентр Видеоинформа взорвали, у нас только спецсвязь да местные системы видения. Покажем… и дай Бог, чтобы они сами не показались землянам!
Застывшее изваяние вдруг ожило, чуть присело на расставленных толстенных ножищах, вытянуло вперед лапы, словно ожидая нападения, еще сильнее вжало в плечи уродливую массивную голову. Негуманоид почувствовал опасность, угрозу, исходяпкто с другого конца ринга-арены.
– Вот такой гад, – шепнул Иван Глебу, – разодрал обшивку моей капсулы, голыми лапами разодрал и вперся внутрь!
– Десантной капсулы?!
– Нет, тогда у меня была прогулочная. Но и она не из картона! Они выходят в пространство без скафов. Они несокрушимы и неуязвимы… Но я бил их, Глеб, понимаешь, бил! Надо только подавить в себе страх!
Глеб Сизов сам сидел каменной застывшей куклой, будто оцепенение, ужас Сковали его намертво. Он был бледен и напряжен. Бледны и напряжены были все сидящие. Одно дело рассказы да описания, другое – когда вот он, рядом, непостижимо чужой, отталкивающий… и не зверь, и не человек. Монстр Иной Вселенной!
С правой стороны, так же как и первый, начал вдруг вырастать из помоста еще один вращающийся кокон. Именно он и насторожил негуманоида, на него уставились все три злобных глаза.
– Мы должны это видеть! – громко и жестко сказал Иван. – Должны! С одной стороны обычный, рядовой воин Системы – усталый, голодный, оторванный от своих и растерянный. С другой – самый сильный, могучий, ловкий человек Земли, которому нет равных, который своей мощью в десятки раз превосходит любого могучего бойца…
– Не человек, – тихо вставил Глеб, – а зверочеловек, гибрид.
Иван покачал головой, но в спор вступать не стал.
– Смотрите!
И тут сидящие зароптали:
– Это уж слишком!
– Мы не в Колизее! Еще нам боев гладиаторских не хватало!
– Нельзя! Нельзя допустить этого!
– Остановите…
– Нет!!! – оборвал всех Иван. – Вы должны смотреть! Вот он!
Кокон спал. И все разом стихли.
В правом углу ринга-арены стоял сам Верховный, Председатель Комитета Спасения… сходство было разительное, невероятное. Но все же это был не он – мимолетный единый вздох облегчения прокатился над креслами – не он, лицо его, глаза его, лоб, подбородок почти его, но выше, крупнее, мощнее.
Двойник. Зверочеловек. Они знали про тайные работы – кто-то давно знал, кто-то недавно узнал. Вот он – результат долгих поисков ученых-вивисекторов, продажных правителей. Зверочеловек! Это из-за него не пришла Светлана, она знала о готовящемся поединке. И не пришла!
У Ивана ком подкатил к горлу, виски сдавило. Он и не ожидал, что так разволнуется, до дрожи, до липкого холодного пота. Словно не зверочеловек стоял на помосте перед негуманоидом, а он сам… и не здесь, далеко-далеко отсюда. И било в уши со всех сторон тысячеголосо: Ар-рр-ах! Арр-р-р-а-ах!! Словно его швырнуло назад во времени. Откат! Лестница, арена, усыпанная опилками, железный ошейник на горле, меч в руке. Вопли беснующихся зрителей – десятков, сотен тысяч трехглазых, орущих, визжащих, жаждущих крови – его крови, жаждущих смертей. И огромный, омерзительнейший чудовищный паук на шести лапах, мохнатый, с просвечивающим брюхом, с языком-арканом и скорпионьим жалом, паукомонстр-ург. Бой. Ар-р-ах! Ар-р-а-ах!!
Ар-рр-а-а-ах!!! Лютый, смертный бой на потеху праздным жестоким зевакам.
Год 124-й, Ха-Архан, будь он неладен, первый день месяца развлечений. Да, у них был такой месяц. Не в Системе, а в «системе». Они развлекались. А он изнемогал, умирал! Паук выбивал из него душу, он охотился за ним будто за мошкой… но у мошки была воля, был ум, был меч. А-р-рр-ааах!!! Тогда он был в шкуре негума-ноида, если бы не яйцо-превращатель – смерть! он не выдержал бы той жизни! Арена! Кровь! Душераздирающие вопли! Арр-р-а-аах!!!
Никто не знал, что творилось у Ивана в голове. Все смотрели на ринг.
На двух замерших перед схваткой бойцов. И если каждому из сидящих сейчас было тяжко, у каждого было неладно и неспокойно на душе, то Ивану было втройне хуже, вдесятеро тяжелее, в стократ муторней и горше.
В какой-то нелепый миг двойник, озираясь по сторонам, увидал вдруг Ивана, вздрогнул, глаза его округлились. И он даже сделал несколько шагов к сидящим, наткнулся на защитный барьер, отпрянул, но взгляда не отвел.
Иван чуть заметно кивнул – не высокомерно, и не заискивающе, а будто поддерживая, будто говоря – все в порядке, все будет хорошо, не робей. Он имел на это право, он вступал в единоборство и не с такими. А двойник сильнее, его руками буйволам хребты ломать, справится с чужаком, а главное,… покажет, что и с такими чудовищами, с такими монстрами можно сладиться, только не поддаться страху, не отступить.
Дил ошарашил вопросом:
– А почему ты считаешь, что они будут драться, Иван? – Он не улыбался, и был от этого совсем не похожим на себя, грустный Неунывающий Дил, нелепо, непонятно. – Этот монстр разумен, он будет искать контакта, попытается объясниться, вон, гляди!
Трехглазый, и впрямь, тяжело ступая, прямо и открыто, вывернув наружу серые пустые ладони, будто показывая, что безоружен, что нет дурных намерений, пошел на зверочеловека. Тот медленно пятился, не веря, даже не допуская, что эдакое чудище может надвигаться с добром.
Негуманоид был страшен, один его вид наводил оцепенение.
Иван кожей ощущал беспокойство, страх сидящих вокруг него. Они уже сникли, уже заранее смирились с участью, будто старцы, оказавшиеся перед дикими зверями, бессильные и обреченные. И это было самым невыносимым, утрата воли! Они все разом поверили, еще до начала схватки, что человек, его двойник, обречен, что он станет легкой добычей монстра. Вот что по-настоящему страшно!
Трехглазый вывернул руку ладонью вверх, будто протягивая что-то.
Зверочеловек остановился, прижавшись спиной к невидимому барьеру, теперь ему было труднее ускользнуть от монстра, пожелай тот броситься на него. Но тот не бросался.
– Включить переговорник! – приказал Иван. Он хотел, чтобы все слышали, что скажет негуманоид. Ведь не будет же он и теперь молчать, когда сам пошел на контакт, на сближение.
Послышался треск, щелканье, цоканье… и тут же перевод:
– Зачем вы бросили ко мне зверя? Это не человек. Зачем?
– Ты тоже не человек! – грубо ответил Иван.
– Я разумен, – сказал негуманоид.
– Разум разуму рознь. Зачем вы вошли в нашу Вселенную тайком, в Невидимом спектре?
– Я простой солдат. Я выполняю приказ.
– И что же это за приказ?
Все под сферическими сводами насторожились. Даже зверочеловек подался вперед, будто ответ для него был очень важен.
– Приказа не было.
Теперь монстр смотрел прямо на Ивана, и ромбовидные прорези его глаз горели золотистым огнем. Это был испытующий взгляд. Жертва или пленник так не могли смотреть. Иван вспомнил, как его били два негуманоида, два обитателя Хархана, Гмых и Хмаг, он помнил их имена, он никогда не забудет их, они били его зверски, беспощадно, поднимая после ударов, перешучиваясь, отдыхая и снова принимаясь за дело. Тогда он еще мало знал про этих жутких нелюдей, почти ничего не знал, и его убивала необъяснимая жестокость, но он терпел, он чудом выжил. А они истязали его и потом, подвешивали на железных цепях, в сырых и мрачных подземельях Хархана и снова били, били до потери сознания. Неужто они изменились, стали добренькими и вежливыми? Нет, Иван не верил в подобные превращения. Он смотрел в эти жуткие глаза, в которых стояла и черная ночная пропасть и свет слепящих золотистых, пылающих сверхновым пламенем звезд. А видел уже иное: две скрученные фигурки, белые и беззащитные, отца и мать, сожженных заживо на краю Вселенной этими тварями, сожженных просто так, для развлечения. Они кричали, звали его… он все видел своими младенческими глазами. Он забыл. И он вспомнил.
Областной мнемоцентр, травма, потеря памяти – и обретение памяти. Он не придет мстителем! Он не умножит зла! Так кричала мать, она не хотела его гибели, прежде всего она желала жизни, свободы ему. Они оба погибли. Двести с лишним лет назад. А он выжил. Не для мести, нет. Не мстить пришел он в этот мир, не мстить! Но безнаказанным зло не должно оставаться. И пощады ему не будет. Нет! Ближнему своему он подставит левую щеку, после удара по правой. Ближнему. Но не чужому. Не этим убийцам с обжигающе-ледяным взглядом. Не будет им прощения! Не будет пощады!
И трехглазый понял все, он прочитал то, о чем думал человек, прочитал в его глазах. Пощады не будет? Хорошо. t – Вы все сдохнете. Слизни! – прощелкал и прошипел он. – Все!
И резко развернувшись, махнул когтистой лапой – Иванов двойник отпрыгнул, иначе ему была бы верная смерть, спасла отменная реакция, звериное чутье. Отпрыгнул, подскочил вверх на два метра и с силой ударил монстра в спину обеими ногами. Тот чуть присел, но удара будто не почувствовал, не шелохнулся. Двойник упал на бок метрах в четырех от монстра. Быстро поднялся. На скривившемся лице застыло недоумение.
– Вы все сдохнете! – прорычал негуманоид, снова повернувшись к зрителям.
– Нехорошо получается, – пробубнил Глеб Сизов. Голодов встал, собираясь выйти.
– Сидеть! – приказал Иван. – Вы не дома. Вы на службе!
Слабаки! Слюнтяи! Нервы у них, видите ли, не выдерживают! Излишнее благородство их, понимаешь ли, душит! И это с ними он взял власть в Великой России, во всей Федерации?! Иван был недоволен соратниками… Но он понимал их, они еще не висели в цепях, как висел он, их еще никогда так не били, как били его, они еще н е созрели! Но они станут такими как он, станут воинами, или погибнут. Победят или уйдут из этого мира, уступят его вот таким!
Тем временем трехглазый медленно, выставив коти-стые лапы, надвигался на двойника. Ему достаточно было ухватить того, сграбастать – и поединок был бы закончен. Но зверочеловек уворачивался, выскальзывал, отпрыгивал, не давался. Он не пытался бить сам, он уже пробовал это делать и приобрел некоторый опыт. И все же он исхитрился – в полупрыжке ударил пяткой в пластинчатый висок монстра. Тот отшатнулся, но не упал, лишь заскрипел непереводимо и грозно.
Ответный удар попал в цель, негуманоид, отмахнувшись, сбил противника на помост, и уже прыгнул на него, грозя разорвать птичьей, могучей лапищей.
Но зверочеловек извернулся, выскользнул. И снова ударил монстра пяткой в висок. Он нащупал слабое место, скорее всего, не настолько слабое, чтобы повергнуть негуманоида. В какой-то миг Иван поймал взгляд своего двойника – в нем было отчаяние.
– Надо остановить бой, – тихо, но сурово потребовал Бронкс. – Или я уйду от тебя, уйду совсем! Я не на службе.
Глеб сидел, уткнувшись лицом в ладони, по худому и жилистому горлу, торчащему из форменного ворота, нервно ходил кадык.
– Мы не вытянем против них, – просипел в оцепенении комитетчик.
Иван с силой сдавил подлокотники. Терпение! Терпение и спокойствие!
Избитый, окровавленный и слабеющий на глазах зверочеловек отступал, уворачивался, падал и поднимался снова, отскакивал, проскальзывал в миллиметрах от убийственных лап. Он уже почти и не пытался сам наносить удары. Даже барьер не мог заглушить его тяжелого, срывающегося дыхания и стонов. Это было избиение – страшное своей неотвратимостью и беспощадностью. Да, на ринге не было судей, не было передышек после коротких раундов. Борьба шла на смерть.
Дил приподнялся из своего кресла. Но Иван, даже не повернув головы, будто стальными клещами ухватил его за кисть, дернул, усадил назад.
– Вы все сдохнете, – снова взревел трехглазый, – сдохнете, как сдохнет сейчас это слизняк!
Шум, грохот, рев амфитеатра – того, невероятно далекого – ударил Ивану в виски. Ар-ра-ах! Ар-р-р-а-ах!! Сдавило горло, будто тогда, будто ошейником. Горько. Страшно. Безысходно! Но никуда не денешься…
Отступления нет и не будет. Ар-ар-рр-а-ах!!! Тогда он был даже не странником, не скитальцем. Тогда он был игрушкой. Но он играл и свою игру.
Он не боялся их… точнее, он их боялся, до судорог, до смертного ледяного пота, но он пересиливал себя, и всегда вставал против них грудью, не прятал лица. Он был слабее телом. Но не духом. Ар-р-рра-ах! Страшный враг, смертный враг. И снова он один. Они, друзья, соратники не понимают его Не понимают, что от этого боя будет зависеть все! Или почти все! Встретят ли они Вторжение уже покоренными и слабыми духом, поверженными до сражения.
Или обретут силу в самих себе, и встанут на пути нелюдей бойцами, воинами, готовыми биться до последнего смертного выдоха. Он воин, и они будут такими.
– Йа-а-ааа!!! – взревел истошным, отчаянным ревом зверочеловек.
Мощный удар снизу подбросил его метров на семь вверх, закрутил, завертел, лишил опоры и… надежды. Не-гуманоид снова поджал свои кряжистые лапищи, выставил когти, собираясь нанизать на них падающую жертву.
– Прекратите это! – закричал в голос Голодов. Зверочеловек, немыслимо вывернувшись, перекинувшись всем своим мускулистым и изодранным в кровь телом, сумел миновать убийственных когтей, упал за спиной трехглазого. Тут же вскочил на ноги, снова упал в бессилии. И пополз, пополз по помосту, оставляя бурый поблескивающий след.
– Прекратите!!!
Уже все повскакивали со своих мест, желая остановить жуткую расправу.
Все! Но Иван опередил их на миг, на мгновение – он сорвался с кресла будто выброшенный катапультой, в два огромных прыжка преодолел расстояние до барьера, пробил его – барьер был односторонним – вспрыгнул на помост. И замер.
– Слизняк! – прохрипел трехглазый и зашелся в тихом цоканье – он смеялся. Смеялся над смельчаком, над очередной жалкой и беспомощной жертвой – разве могут они, амебы, недосущества, тягаться с ним!
В эти секунды Иван не видел никого, кроме врага – страшного, беспощадного, вкусившего человечьей крови, не слышал ничего, кроме его наглого, вызывающего смеха. Он погружался в себя, в собственное подсознание и сверхсознание, он готовился к битве. Он собирал в себе силы тысячелетий, сокровенными чарами рос-веда превращал себя в алмазную палицу Индры, славянского всесокрушающего бога-воина. Он отдавал годы жизни для того, чтобы выиграть сейчас мгновения, он до предела ускорял собственное время, входил в бешеный, губительный ритм одухотворенной и праведной машины смерти. И он уже жил в этом новом ритме. Он начинал видеть, как медленно, будто заторможенный до предела, ползет прочь умирающий зверочеловек, как со скоростью улитки, но с неотвратимостью парового молота тянет к нему лапищу трехглазый, как застыли за барьером статуями-манекенами с разинутыми ртами его соратники-друзья. Он не спешил. Он вбирал в себя энергию тысяч воинов-росов, ушедших из жизни за многие века, но не выпустивших из руки меча. Их рассеянная в пространстве мощь и воля становились его мощью, его волей. Он окружал себя барьерами Вритры, превращая собственную кожу в броню, а мышцы в гранит. Да, он превращался в несокрушимого, неостановимого бойца, каким были его давние предки, в одиночку бившие рати, а вдесятером – орды. Он обретал свою сущность, разнесенную по поколениям, но единую, необоримо-живучую, вездесущую, вековечную, заложенную в рос-ведов Творцом.
Он один из немногих сынов Великой Славяно-арийской цивилизации богатырей-росов, внуков Стрибога – Старого Бога первоцивилизации земной, умел это делать. И он это делал! Для всех – людей и нелюдей прошли две-три секунды, для него – часы. Но теперь он был готов. Теперь ему не было равных. Ар-рр-аахх! Арена! Он снова на арене.
Но не паукомонстр-ург, тысячетонный убийца, противостоит ему, а лишь жалкий двулапый и двуногий монстр. Так пусть же свершится…
– Иди сюда, иди! – выдавил Иван.
Перехватил лапищу стальной хваткой, рванул на себя, отступил на полшага.
Будто в замедленном кино, переворачиваясь через голову, вскидывая вверх задние лапы ящера, четырехглазый поплыл в тягучем, застывшем воздухе.
Иван, скрестив руки на груди, ждал – когда он упадет на помост. Не добивал. Пусть они видят. И этот пусть видит – он скосил глаза на уползающего полуживого зве-рочеловека, на двойника своего, свою кровь и плоть. Тот, вывернув шею, смотрел назад – и глаза его не были звериными.
– А-а-а-а… – гудело бессмысленно и нечленораздельно снаружи, звуки не складывались в слова, не успевали.
Иван дождался, когда трехглазый, ударившийся спиной о помост, вскочил, развернулся и, склонив голову, ринулся на него. Только тогда он подпрыгнул метра на полтора и обеими ногами ударил монстра в круп, ускоряя его движение – тот снова поплыл в тягучем воздухе, пластинчатой головой вниз, будто прыгал в воду. Опамятовавшийся зверочеловек, скаля выбитые наполовину зубы, столь же медленно несся на трехглазого, намереваясь добить его. Но Иван помешал двойнику, выставил руку, отбросил назад – поздно сводить счеты! теперь он сам разберется на смертном ринге. Он сам!
Монстр снова поднялся.
И нарвался на встречный прямой удар такой силы, что многопудовой тушей, подобно сверженному монументу, рухнул на спину. Он был силен, огромен, напоен злобой и он был готов драться! Но он не успевал поднять лапы, не успевал даже осмыслить ситуации, как снова летел на помост. Такое с ним творилось впервые.
А Иван не спешил добивать противника. Пусть все видят. Пусть знают, что и этих чудищ можно бить. Еще как можно!
Трижды негуманоид поднимался на ноги, трижды бросался на Ивана в слепой, нечеловеческой ярости. И трижды, отброшенный прямыми ударами, падал на помост, заставляя его содрогаться от тяжести своего огромного тела.
Глеб Сизов, Дил Бронкс, министр обороны Голодов и все другие, обступив ринг-арену, в изумлении, затаив дыхание наблюдали за поединком и ничего не могли по-/ нять. Для них время продолжало идти в привычном размеренном ритме – монстр был стремителен, резок, быстр, он в доли секунд после ударов вскакивал на лапы, бросался вперед… и получал новый удар от почти невидимого противника. По лицу окаменевшего Дила Бронкса крупными градинами тек пот, губы, толстые и синюшные, дрожали. Дил не верил своим глазам, хотя не раз видывал Ивана в деле. Он догадывался, что происходит, он и сам умел ускорять реакцию, движения тела… но не до такой же степени! Иван то застывал на арене неподвижным памятником, со скрещенными на груди руками, то почти исчезал в полуневидимом резком броске, в стремительном и неуловимом порыве – и после этого кошмарное чудище опрокидывалось на спину, переворачивалось, катилось кубырем по помосту, будто ему в лоб ударяло двухпудовым снарядом. Молодец Иван! Страх перед пришельцем пропал. Можно! Их можно бить! Дил готов был и сам выскочить на ринг, помериться силушкой с монстром. Но ведь Иван не уступит места, ни за что не уступит!
Иван и не собирался никому уступать своего права повергнуть трехглазого. После очередного мощного двойного удара, опрокинувшего негуманоида, он решил, что пора с ним кончать, достаточно, хватит, много чести для этой иновселенской нежити биться с ней в долгом честном бою. И когда трехглазый застыл на короткие секунды, застыл, лежа на спине, широченной панцирной спине, от которой гудел помост, он резко взмыл вверх на три метра, намереваясь в падении сокрушить ударом ног непрошибаемую, выпуклую грудь чудовища, сломать ребра, чтобы их острыми осколками пронзить, продырявить черное сердце трехглазой гадины-ящера. Да, только так, иначе одолеть его было невозможно, только так…
Пятки с силой ударили в помост, заставив его отозваться натужным гулом. Иван не удержался, рухнул на колени, перевернулся через голову, тут же поднялся. Он был ошарашен – он не мог промахнуться! Но он промахнулся!
Монстра не было на помосте. Его вообще нигде не было!
– Слизняк! – вдруг прошипело за спиной.
И сокрушительным, чудовищным ударом Ивана бросило на силовую преграду, чуть не расплющило, лишь барьеры черного божества Вритры спасли его, не дали превращенному в базальт телу обратиться в кровавый студень.
Он отключил болевые центры – не время предаваться ощущениям. Замер, собирая силы, приходя в себя, все еще не понимая, что же произошло. Потом осторожно шагнул вперед, еще шагнул, быстро развернулся, выставив вперед руки, будто принимая удар сзади, отпрыгнул.
– Вы все сдохнете! – прогремело под сводами зала.
Иван врожденным чутьем ощутил угрозу слева. И тут же его бросило вниз, на помост. Он успел перевернуться, откатиться – не напрасно, совсем рядом ударила в поверхностный пластик сначала одна незримая звериная лапа, потом другая… И тогда до него дошло, будто прожектором ослепило – Невидимый спектр! Да, этот гнусный монстр ушел в Невидимый спектр, и теперь именно оттуда достает своими убийственными ударами. Еще два, три, от силы четыре таких удара – и все будет кончено. Нет! Не для этого он прошел тяжкий путь от скитальца до воина, не для этого. Иван вскочил на ноги, отпрыгнул – преимущество во времени было за ним, а значит, не все потеряно. Он шарил по клапанам, искал. И одновременно прислушивался, пытался ощутить внутренним чутьем, где сейчас монстр, где?!
Очередной удар оглушил его, отбросил на противоположную сторону ринга-арены. Сознание уже покинуло Ивана, погружая весь мир во тьму, но тут же вернулось – он был не человеком, не простым смертным, он был воплощением воинов-росов, и он не мог уйти из осязаемого и зримого мира раньше своей смерти. На этот раз Иван с трудом поднялся на колени. Он не мог отдышаться.
Но сквозь мельтешение черных кругов и точек перед глазами он видел, как мечется по арене зверочеловек, размахивая руками, пытаясь вслепую достать невидимого врага. Он видел застывшие лица за барьером – на них были боль, страдание, и непонимание. Он видел даже капли пота на черном лице Дила Бронкса. Он видел все.
Он не видел лишь монстра-убийцу.
– Вы все сдохнете! – прогремело, прохрипело, прорычало снова.
И зверочеловек рухнул вниз, будто ему перебили ноги. Рваная глубокая рана словно сама собою вскрылась на его груди, заливая помост кровью.
Значит, он там! Иван прыгнул вперед и, не глядя, молниеносно обрушил град ударов в воздух. Один из них достиг цели – что-то хрустнуло, защелкало, зацокало и повалилось. Но мешкать было нельзя.
Рисковать тоже.
– Ты сам сдохнешь, тварь! – закричал Иван в гневе.
И отпрыгнул назад.
Наконец-то! Наконец-то он нащупал ретранс в боковом набедренном клапане. Черный кубик скользнул в рассеченную, мокрую от крови ладонь. Иван сжал кулак.
И тут же очутился в нелепых и гнетущих переплетениях мшистых лиловых и желтых волокон. Свет померк, но зрение обрело непостижимую ясность, сквозь волокна, свивающиеся миллионами гирлянд, он видел на сотни верст – не было ни зала, ни арены, ни трибуны, ни зрителей, ничего, лишь фантастические, невероятные структуры Невидимого спектра. Так вот почему этот монстр был столь нагл и уверен в себе, он оставлял запасной выход, ему не страшны были барьеры, ринги, поединки, он мог в любой миг ускользнуть от землян в привычное для него и недоступное для них измерение Невидимого спектра. Нет!
Не выйдет!
– Ты сам сдохнешь! – прошептал он себе под нос, неожиданно обернулся.
И увидал страшное чудовище – полупрозрачное, многорукое, покрытое студенистыми отростками. Это был вовсе не трехглазый негуманоид. Это был кошмарный, наводящий смертный ужас оборотень Осевого… нет, это была все та же тварь иновселенская, просто в Невидимом спектре она выглядела так, именно так. Три мертвенно-зеленых, будто потусторонних глаза прожигали Ивана. Извивающиеся щупальца с бритвенно острыми, тонкими когтями тянулись к нему, суля лютую смерть.
Господи, спаси и укрепи, дай сил! Иван наотмашь рубанул ребром ладони – рука погрузилась в вязкую, омерзительную массу. Он еле успел выдернуть ее. Отступил.
Гадина медленно надвигалась на него.
Иван собрался. Теперь он не имел права промахнуться. Иначе все окажется напрасным. Иначе грош ему цена и вечное проклятие!
Он взвился вверх, насколько мог, насколько позволяли силы. Удар надо было нанести всем телом, всей массой. Ну, грозный и справедливый Индра, дай сил! Обрушь свою алмазную палицу на демона черного зла! Не оставь в праведном бою!
Прежде, чем сжаться в комок, в сгусток нечеловеческой, божественной мощи, Иван снова сдавил в кулаке черный кубик – его мгновенно вынесло из Невидимого спектра.
И тогда он ударил! Будто вырвавшаяся из грозовой тучи стрела Перунова осветила мрак, пропала в пустоте… Нет, не в пустоте – ступни ощутили броню хитина, пробили ее, сорвали с невидимых плеч… Иван обессиленный, выдохшийся, еле живой упал на помост, скрючился от острой боли. Тело обретало обычную плоть, живую и ранимую, оно не могло больше выдерживать страшной нагрузки, оно дрожало рваной крупной дрожью, молило об отдыхе, покое, не повиновалось. Иван не мог даже встать на колени, он лишь приподнял голову, посмотрел назад мутным взглядом.
– Все, – просипел он, – кончено.
Прямо посредине арены валялся в уродливо-вывернутой позе безголовый труп иновселенского монстра. Он медленно выявлялся из прозрачного воздуха, обретал материальность, видимость. Из разодранной глотки ручьем вытекала густая зеленая жижа, наверное, кровь. Метрах в двенадцати от трупа лежала оторванная голова, но ни глаз, ни носа, ни жвал на ней различить было невозможно, все было разбито, вдавлено внутрь жуткого черепа.
Он не промахнулся. Удар попал в цель!
Иван входил в прежний, обычный ритм.
Теперь он явственно слышал, как кричат, как суетятся там за барьером люди, видел, как они тянут к нему руки, будто желая поскорее вытащить с этой проклятой арены, защитить, укрыть. Поздно, он сам себя защитил. Он одолел чудище. Но какой ценой?!
Он глядел в нервные, растревоженные, кричащие лица. Глядел будто сквозь них, не замечая, не видя их. Лишь глаза Светланы не горели диким, суетным огнем. Она сидела в дальнем кресле. Она пришла. Пришла под самый конец, под развязку. И она молча смотрела на него. Этот взгляд невозможно было вынести.
И все равно он победил. Он взял верх! И так будет впредь, так будет всегда. Он пробудит их от спячки, он заставит их защищать Землю!
Изнежились! Размякли! Раскисли! Если б их предки были такими, ничего бы не было – еще тысячи лет назад сгорели бы последние города и селения в пламени пожарищ, созидающие были бы уничтожены, вырезаны, выжжены, настал бы час, когда остались на пожарищах и в пустынях одни разрушители-убийцы… и конец их стал бы страшен – передохли бы все до единого подобно саранче в пустыне, опустела бы земля, обезлюдела бы Земля. Нет, предки умели не только дома строить да хлеб ростить, когда надо было, они становились крепче кремня, они не толкли воду в ступах, не мудрствовали лукаво и изворотливо, они брали в руки мечи – и уже не знали ни боли, ни страха, ни пощады. Они были созидателями. Они были воинами. Они сохранили, сберегли жизнь на планете-мученице. Но потом, века в неге, в пресыщении, в «общечеловеческом» парнике-цветнике… прав был ублюдок Правитель, прав, – они все вырождаются, все до единого, и самые умные, самые добрые, самые человечные – все на гибельной тропе в ничто, в ад кромешной и необратимой дегенерации!
Иван перешагнул чрез незримый рухнувший барьер. Молчание было непонятным. Они глядели на него, будто он вернулся с того света. У Дила Бронкса тряслись толстые синюшные губы. Голодов был бледен как лесная поганка.
Первой подошла Светлана. Подошла и молча уткнулась лицом в плечо. Она видела тот мир, она знала Систему, и она все понимала… кроме одного, к чему этот нелепый, непонятный бой. Зачем так рисковать, не могла она понять этого по-женски, ведь он не только свою жизнь ставил на карту, он обрекал ее на муки и страдания, зачем такая жестокость?! Напряжение, сковывавшее ее, ушло, слезы сами потекли из глаз. Светлана рыдала – тихо, беззвучно, почти не вздрагивая.
– Прости, я был не прав, – будто через силу выдавил Глеб.
Иван кивнул.
– Мы будем их бить! – твердо и даже с вызовом сказал он, глядя поверх голов. – Да, именно вы будете их бить. Бить смертным боем! Бить всем нашим оружием, а когда его не будет, бить руками, ногами, грызть зубами, давить!
Мы отстоим Землю! А кто собирается нюни разводить и самокопаниями заниматься, пусть проваливает сразу! Ну?!
Все молчали. Само существо человеческое не могло им позволить вот так сразу взять да и отрезать отходные пути, сжечь мосты за спиной… надежда на отход на отступление, она всегда должна теплиться, жить где-то с самого краешка в сознании, иначе… а что иначе?! И вообще, что же это за надежда?!
– Нам некуда отступать! – продолжил Иван. – Нам некуда прятаться! Ни шагу назад! Сегодня утром я подписал приказ – любое отступление с позиций, где бы то ни было, в любом конце Вселенной, – будет караться смертной казнью. И если дрогну я – стреляйте без жалости и снисхождения!
Он крепче прижал к груди Светлану. Уставился прямо в глаза Глебу Сизову. Тот не отвел взгляда. Иван облегченно вздохнул. Да, они не подведут его. Настанет час, и они все увидят сами, все поймут. Других нет. Рок отвел им слишком мало времени. Мало? Теперь он сам желал, страстно желал, чтобы Вторжение началось скорее, как можно скорей. Иначе он перегорит, иначе они все выдохнутся… Нет! Иван тряхнул головой, будто избавляясь от наваждения. Как тяжко ждать. Как тяжко!
Ласковое, нежное прикосновение вернуло жизнь и свет. Хук снова зажмурился. Но прохладная и трепетная волна накатила, омыла воспаленную кожу, остудила. Это было сказочно и прекрасно.
Хук со стоном перевернулся набок. И сразу увидал необъятную лазурную синь. Океан! Вот он и добрался до океана. Тихий, огромный, добрый океан. В его голубых толщах нет крови и боли, нет боев, нет сражений, нет смертей. В прохладе лиловых вод не горят смрадным багряным пламенем города, не вспыхивают крутящимися факелами людские тела, не грохочут траки, не лязгает броня. Там нет седых и черных пепелищ, нет стонов, воплей, смертного хрипа… там все тихо и благостно, там мир и покой, тишина… да, именно там, и только там само царствие небесное на земле. Прохлада и тишь.
Благодать. Растворение в большом, огромном, несуетном.
Соленые слезы текли из усталых полусомкнутых глаз Хука Образины и сливались с солеными водами океана. Единение, растворение. Ему неудержимо захотелось туда-в мрак синевы, в холод неспешных вод, в тишь и покой. У каждого есть свое пристанище. Не каждый знает о нем, не каждый догадывается, но оно есть. Эти воды укроют его, дадут главное – возможность забыться, уйти из той проклятой жизни, что репьем цепляется за изможденное, измученное тело. Да, только так, только здесь!
Хук приподнялся на локтях, уставился в бескрайнюю синь. Голова закружилась. Слезы потекли сильнее, неудержимей. У него не было сил проползти несколько метров, чтобы волны укрыли его с головой, чтобы подхватили, унесли с собой в благостные и добрые глубины. Он прополз лишь полметра, раздирая в кровь локти. И упал лицом в мокрый песок.
Еще недавно ему снился страшный сон. Снилась явь. Выжженное побережье.
Выжженный материк. Черные непроглядные тучи. И воронье. Откуда оно взялось?
Хук никогда не видал столько воронья. Тучи гари и тучи воронья в страшном апокалиптическом небе. Под этим багровым небом шла лютая бойня, и никто не считал убитых и погибших. А остались ли там, за спиною, живые?! Может, и не остались. Страх, ужас, смерть. И спасительный Океан. Они рвались к нему как к последней надежде. И вот – прорвались!
Избитый, израненный, умирающий Хук Образина лежал в полосе прибоя – и не знал толком, жив он или мертв. Здесь было лучше, чем в помойном баке, куда его бросили умирать в прошлый раз, намного лучше. Чтобы оказаться здесь, стоило пройти весь этот страшный путь. Хук ни о чем не жалел. Да и чего жалеть-то? Они укротили взрыв дикого, стихийного бешенства на Западе, укротили, усмирили… но какой ценой?! Он один из немногих знал, что ожидает Землю. Но другие-то не знали! И вот это побережье, эти волны.
Благодать! А он умирает, и нет никого рядом… Как это нет?
Хук снова приподнялся на локтях. Попробовал сесть. С трудом, с невыносимой болью, но получилось. Крузи нигде не было видно, и сержанта, русоголового совсем молоденького Николая, тоже не было здесь, никого, ни души! Бронеход сбили над скалами, Хук точно помнил. Он обернулся – пики скал торчали рваными, иззубренными остриями вверх, как и положено им. Скаф разбит, разодран. Шлема и вовсе нету. Какие-то обломки и обрывки валяются позади. У Хука начинало в глазах темнеть, но он до боли вглядывался в пространство. Рано еще помирать-то! Рано в лилово-голубую толщу! Может, в другой раз, не сейчас.
Хук зачерпнул в пригоршню набежавшей водицы, плеснул в лицо, протер глаза.
И тут же зажмурился, прогоняя нелепое видение. Контузило! От внезапной мысли сжалось сердце – ежели с головой нелады, он никогда не выберется отсюда. Нет! Надо смотреть. Надо.
Хук осторожно приоткрыл один глаз.
Видение не исчезло. Прямо из пучины морской шагах в двадцати вылезал какой-то рогатый гад. Вылезал, вздев до самых ушей острые плечи, выставив вперед полусогнутые трясущиеся лапы, передергиваясь, будто пес, стряхивающий воду… И человек, вроде, и не человек.
Нет, это не видение. Теперь Хук явно видел облезлую, мокрую тварь, выходящую из вод. Он уже видал таких! Память ударила будто обухом по виску.
Точно, видал, там, под землей, в проклятых притонах. Рогатая, полузвериная морда, шерсть… Рука потянулась к парализато-ру, нащупала рукоять.
– Не выползешь, гаденыш! – просипел Хук. – Я тя на свет-то Божий не пущу!
Он вскинул парализатор, дал по рогатому средним, упреждающим.
Тот дернулся, вскинулся, упал, поглощенный бурлящей водой. Но почти сразу поднялся и столь же слепо, выставив лапы пошел к берегу. Теперь его трясло еще сильнее.
– Ух ты, зараза! – прошипел Хук. – Никак промазал! Нет уж, не уйдешь!
Получай, нечисть!
Он выпустил три заряда подряд. Он бил точно и метко, верняком.
Но рогатая гадина, упав, сгинув в волнах, вновь подымалась, и даже не поворачивая головы в сторону стрелка, шла вперед и вперед, она уже выбиралась на желтый песочек.
Хук ничего не мог понять. Были б силы – бросился бы на тварь, прибил, придушил. Но сил не было, лишь слезы текли по небритым колючим щекам.
Рогатый наконец выбрался, замериа мгновение, увязнув костистой лапищей в песке. Потом дернулся и сомнамбулически, будто зомби, побрел к скалам.
– Мерещится! – озлобился Хук. И стал яростно тереть глаза.
Совсем рядом с ним, в двух саженях, прибоем выкинуло огромную студенисто-фиолетовую медузу. Хук поморщился, попробовал было отползти. Сил не хватило. И он застонал.
Медуза минут восемь лежала бездыханно, чуть подрагивая. Потом прямо из блеклого студня стали вытягиваться два шарика на стеблях, два глаза. Хука прошибло холодной испариной. Он снова потянулся к парализато-ру. Но омерзительная тварь не замечала его, страшные полупрозрачные буркалы были устремлены к берегу, к скалам.
Прошло еще немного времени, и вслед за глазищами из студня вытянулись четыре длинные членистые и прозрачные лапы, потом появились извивающиеся отростки, щупальца… и все это, колыхаясь и сотрясаясь, дрожа и переливаясь, поползло из воды к камням, к скалам.
Хука чуть не вывернуло от отвращения. Он не стал стрелять, не мог, руки тряслись, не слушались. Нет, океан-батюшка, не одну лишь прохладу ты рождаешь, не только тишь да благодать… это ж надо, какие гадины! Хука трясло неостановимо. Ежели из ласковых мирных толщ лезет эдакое, и впрямь нелады творятся! и впрямь пришли времена жуткие! вот он, настает все-таки Конец Света, и восстают мертвые из могил и пучин, и лезут чудовища сатанинские, дьявольские! всему есть предел! вот он и пришел, не отвертишься и не спрячешься!
Лодка опускалась медленно. Сигурд не спешил. Там и без него обойдутся, сейчас, после их победы, начальничков стало много, каждый спешит примазаться, вот и пускай поработают. А ему все понять надо, иначе никак нельзя.
За последние вылазки и самовольные выходки Иван врезал ему по первое число, устроил основательную взбучку и пообещал, что если еще будет самовольничать, в карцер загремит. Сигурд молчал, кивал. Защищать его было некому, Гут лежит бездыханный в своем гробу-ана-биокамере. А провинностей-то всего-навсего- две гигронные субмарины, затопленные Сигурдом вместе с экипажами по триста душ, расплавленная база космоде-санта в Паломаресе и остановленный гиперторроид, тот самый. И черт дернул его заглушить! Но разве он виноват, разве он специалист по этим проклятым Д-стато-рам? Вот Иван так и сказал: не специалист, черт бы тебя подрал, так и не суйся, пока тебе башку не оторвали! Оказывается, он, сам того не желая, следы всех этих выродков замел, а заодно и следы карлика Цая ван Дау. Ну и ладно, дело старое, забудется со временем.
Сейчас Сигурд опускался на исследовательской подлодке типа «креветка» в антарктические глубины. Раньше тут был материк. А теперь ямища непомерная. Глубинный заряд оставляет не воронку, он оставляет провал на тот свет – будто и не след удара, а новоявленная марианская впадина поперечником в сорок миль… нет, больше, значительно больше. Что ж поделаешь, думал Сигурд во мраке, русские Антарктиду открыли, они ее и раздолбали к чертовой матери. Загадочный народ! Зато там, внизу, что-то есть – это он знал наверняка, и сомневаться нечего.
Но пока ничего интересного на глаза не попадалось. Лишь раз семь или восемь всплывали вверх чьи-то скрюченные тела, трупы – странные, со вздымленными волосами, без одежды и будто мхом поросшие, наверное, такие шутки выкидывает с покойниками давление, ведь поднимались тела оттуда, со дна провала… А когда-то здесь был дворец. Тайный дворец! Никто не знал о его существовании, почти никто. Он и сам-то недавно узнал. Сначала не поверил даже. И на вот тебе – никаких следов! Нет, надо идти вглубь, нечего барахтаться у самой поверхности!
Сигурд откинулся в кресле, прикрыл глаза.
Лодка стремительно пошла вниз, во мрак и холод. Взбаламученная, непроглядная жижа все клубилась, вихрилась, не находила покоя, хотя прошло немало дней. Миллионы тонн воды! Исполинские всеразрушающие силы столкнулись здесь, чтобы погасить друг друга в бессильной титанической злобе. Испарившиеся льды через минуты и часы после удара водопадами обрушились на Южную Америку, Австралию юг Африки. А воды Тихого и Атлантического океанов ринулись в чудовищный провал… Даже представить себе невозможно эдакую мощь! Сигурд словно оцепенел в кресле. Таких катаклизмов на Земле не бывало за последние сорок миллионов лет. Чего же он ищет! Там ничего не могло остаться, там все уничтожено самим ударом, а потом и убийственным прессом океанских вод. И все же… вниз!
Он опустился на самое дно и теперь методично, последовательно обшаривал метр за метром. Собственно дна как такового и не было. А было страшное нагромождение валунов, искореженного, изодранного, вздыбленного металла и всевозможных обломков. Здесь можно было потратить полжизни и ничего не найти. Сигурд направил лодку к уродливым стенам воронки. Там было опасней – в любой миг мог обвалиться очередной непомерный обломок породы или конструкций, задавить, похоронить под собой.
Лодку удалось раздобыть самую простенькую, «креветка» это не боевая субмарина, и даже не поисковик, а так, старье, полулюбительская посудина.
Ни один нормальный человек не отважился бы на этакой лоханке лезть в ледовитые моря. Но Сигурд не был нормальным. Он полез.
И он нашел. Дыра зияла в кромешном мраке, ее удалось нащупать радаром.
Главное, что это не пещера, не естественное образование в толще материка, а именно дыра- тут был путевод, а может, просто здоровущая труба, используемая невесть как, разорванная ударом. Повезло!
Сигурд повел лодку в темноту. Он прекрасно осознавал, что сам загоняет себя в мышеловку, что стоит случиться малейшему завалу позади, и никто и никогда его не отыщет, он станет узником мрачной тюрьмы, обреченным узником. И все же он шел вперед.
– Разберемся еще! – цедил он себе под нос. И смахивал пот со лба.
Внутренняя связь отсюда не срабатывала. Он уже пробовал – ничего не выходило. Значит, была блокировка – преграда, которую не смог разрушить даже глубинный заряд. Ну и плевать! Он обойдется и без внутренней.
Все чаще локатор засекал человечьи тела. Откуда их столько бралось?!
Сигурду некогда было жалеть утопленников, печаловаться об их судьбе. Но он отказывался понимать происходящее. Трупы всплывали отовсюду, будто некто незримый их выталкивал изо всех щелей. Да, он понимал, дворец был огромен, сказочно велик. И всякой обслуги в нем хватало, наверняка, одной охраны была целая армия… и все равно это переходило все грани.
– Ладно, поглядим, – проворчал Сигурд еле слышно, – пощупаем, чего это такое!
И выпустил манипулятор, захватил одного из мерт-вяков, втянул в шлюзовый отсек лодки. Дал полный обзор. И чуть не выскочил из своего кресла. Мертвяк был рогатый… и живой! Да, он открывал лупоглазые, бессмысленные глазища, тянул вперед когтистые нечеловечьи пальцы. Только этого еще не хватало!
– Нет уж, прочь! – прошипел Сигурд. И вышвырнул мертвяка из отсека, только манипулятор черной тенью мелькнул во мраке.
– Примерещится же! – успокоил себя Сигурд. Он не боялся ни живых, ни мертвых. Но ему только не хватало еще воевать с какой-то нелепой и непонятной нечистью… впрочем, почему именно воевать?
Ведь этот тип даже не пытался сделать чего-либо нехорошего он просто извивался червем в лапе манипулятора. Бред! Нелепица!
Сигурд вел лодку вперед, по извивам и изгибам огромной трубы. Вход в это чрево оставался далеко позади, в двенадцати милях. Но локаторы не нащупывали ни люков, ни переходников, ни шлюзов. Лишь через полтора часа неспешного хода лодка уткнулась в титанобазальто-вую стену.
– Ну вот и приехали! – обрадованно воскликнул Сигурд.
Он был уже в скафе, при полном снаряжении. Ни чутье, ни радары его не обманывали. Здесь вход, один из множества входов в антарктический дворец.
Значит, часть его уцелела! Она и не могла не уцелеть. Тут строили надежно, надолго. Хозяева этого великолепного логова обустраивались в нем навечно, будто позабыв, что сами не вечные.
Полтора часа Сигурд угробил на заглушку, нещадно корежа ее лазерным резаком. Потом как-то разом, ее сорвало, подхватило струями и вместе с ним самим швырнуло внутрь. Спасло то, что автоматика шлюзов работала. Запасной створ опустился за спиной, вода сошла будто ее и не было, один за другим пооткрывались три люка-переходника. И он оказался в просторной камере с одной-единственной дверцей. Сигурд не стал разоблачаться, мало ли что! Он отворил дверь и побрел по длинному унылому коридору. Никто не препятствовал его продвижению, никому он тут не был нужен.
– Где эти негодяи? – не выдержал наконец-то Иван. – Где они?!
Комитетчик смотрел исподлобья. Глеб Сизов разводил руками.
Еще на вчерашний день была запланирована встреча с главарями мафий, с теми, кто возглавляет и Синдикат, и Восьмое Небо, и прочие супербанды вселенского масштаба. У Верховного было достаточно сил и средств, чтобы скрутить их в бараний рог, заставить подчиняться Комитету Спасения… или ликвидировать. Не до шуток. И пятеро из семерых дали согласие. Каждому отводилось по пятнадцать минут, поочередно, больше и не нужно, кто за эти минуты не способен принять решения, тот и за год не решится.
Вторжение начнется со дня на день. И никто не должен стоять за спиной.
Никто! Он не допустит этого, он пойдет на все! Только безумец не способен понять такой простой штуки. Или им мало опыта всех этих выродков из Объединенной Европы, Штатов, Австралии?! Нет, не может быть, ведь есть же у каждого голова на плечах. Причем, одна, единственная!
– Где они?!
– Все филиалы, все базы на Земле и других планетах пусты, – повторил Глеб. – Они ушли разом, будто по команде. Они что-то знают, чего не знаем мы…
– Тем более их надо было достать!
– Мы можем их достать. В любую минуту, – доложил министр обороны. – Они все на прицеле: двести семьдесят семь межгалактических звездолетов, четырнадцать базовых станций – ни одного объекта в ближнем Космосе, все за пределами метагалактики. Достать можно…
– Так в чем же дело?!
– У них в лапах примерно пятая часть всей нашей совокупной мощи. Мы не можем и дальше уничтожать свой же боевой потенциал, пускай он и в руках бандитов. Они земляне, и они дали слово не противодействовать нам.
– Слово?! – Иван сжал кулаки. – Этот потенциал, как ты изволил выразиться, они всадят нам в спину, понял?!
– Не всадят! Они ушли по другой причине.
– Другой?!
– Они почувствовали какую-то опасность, но не говорят, какую. Они бежали с Земли и других планет, как крысы с тонущего корабля. Но они не нас испугались.
– Так кого же?! – не выдержал Иван. – Трехглазых, которые еще не пришли?!
– Нет, не знаю. – Глеб тоже почти кричал. – Для этого есть разведка, пусть отрабатывают свой хлеб!
– И все же надо их бить!
– Нет, – Голодов застыл перед Иваном с окаменевшим лицом. – Нельзя, ни в коем случае нельзя.
– Почему?!
– Мы угробим на них половину всего боезаряда.
– Всего? Половину всего боезаряда, имеющегося в наших вооруженных силах?!
– Да! Мы наполовину разоружим себя. Это недопустимо. И так уничтожена треть всех баз, мы слишком много отдали, чтобы стать едиными, чтобы собрать всех землян в один кулак!
– Это было необходимым!
– Да! Но факт остается фактом. Если мы израсходуем последнее, нам не с чем будет встретить пришельцев. На восполнение утраченного промышленности потребуется минимум год напряженной работы, да еще доставка, комплектация, прочие дела. Мы слишком много палили, стреляли, расходовали. Пора собирать камни.
Иван отвернулся. Они правы, ничего не попишешь. И нечего кричать, нечего зло срывать на невиновных. Надо работать в любых условиях. А ежели нужно, так и самому пойти на поклон к этим… Но почему они как огня страшатся Земли, почем бегут с нее?! Неспроста все это. Есть причина.
Сначала ушли выродки, ушел Синклит со всей своей шушерой. Теперь сбежали эти, слава Богу, не в другие пространства. Но почему?! Ведь не от него же они бегут, не от Комитета Спасения? Он их везде достанет, и они это прекрасно знают. Значит, есть еще кто-то. Но кто?!
Иван подошел к столу, уселся в кресло. Сосредоточился. Из-за резной ореховой панели за его спиной выплыла черная, матово поблескивающая сфераправительственная связь.
– Я хочу говорить с главой Синдиката! – потребовал он.
Перед глазами вспыхнула зеленоватая надпись, лишь он один видел ее: «С организациями подобного рода и их представителями не принято устанавливать прямой контакт. Повторите запрос».
– Немедленно связать с главой Синдиката! – процедил Иван.
Новая надпись ударила в глаза: «Синдикат не имеет главы».
– Бред какой-то, – вырвалосьу Ивана. «Синдикат не имеет главы!» повторно высветилось перед ним.
– Но ведь кто-то же управляет им! Я не знаю, совет какой-нибудь или триумвират, выборные, черт возьми!
«Никто не управляет. Синдикат есть самоорганизующаяся система».
Иван откинулся на широкую и мягкую спинку кресла. Час от часу не легче. Век живи, век учись, дураком помрешь! Ну почему он не знал об этом раньше? Почему?! Голова гудела.
Ответа не было. Да и какой мог быть ответ – почему, собственно говоря, он должен был знать это, он что, специалист по мафиям?
– Ну ладно, хорошо, – проговорил он спокойней, – кто там у них осуществляет координацию действий, с тем и связать.
«Координацию действий осуществляет оперативный штаб четырех «больших мозгов» Синдиката. Подключение блокировано».
– Взломать блоки! – потребовал Иван. В нем начинало закипать возмущение. Кто он, в конце концов, бедный родственник, попрошайка или Верховный Правитель Федерации!
«Есть подключение!» – вспыхнуло зеленым. И понесло, закрутило, завихрило в сумасшедшей, бешенной гонке видений, знаков, символов, звуков, наплывающих и пропадающих картин – бред ополоумевшего наркомана. Иван знал, что человеку не следует подключаться напрямую к «мозгу», тем более «большому» да еще и целому конгломерату «мозгов». Но ведь аппаратура правительственной связи по его желанию должна, обязана выбрать самое важное, необходимое даже сквозь все блокировки, не взирая ни на какие шифры! Пересиливая головокружение, мельтешение линий, точек, кругов, тел, лиц, вихревых потоков и изнуряющих черных водоворотов, он выплеснул из себя с силой и твердостью облеченного приказывать:
– Слушать меня! Говорит Верховный Правитель Федерации! Слушать и отвечать!
За эти доли секунды оперативный штаб «больших мозгов» должен был узнать его, декодировать, подтвердить для самого себя, что говорит именно Правитель. И он это сделал. Мельтешение на время прекратилось. Мрак объял Ивана, будто его стало втягивать в черную воронку. Ох, эти саморегулирующиеся системы. Ежели так и дальше пойдет, то человек и вовсе не нужен будет. Нет, хватит философствовать, не время.
– Причина исхода с Земли?! Отвечать!
Они обязаны ответить ему. Но они не ответят, Иван уже знал это.
Точнее, не ответят в привычном смысле слова, они не люди, у них свой способ общения: для подчиненных- команды, планы, оперативные карты, пакеты приказов, для себя, внутри – образы, символы и повторяющиеся в различных комбинациях точки.
И на самом деле ответа не последовало. Но зато он вдруг увидел посреди черного водоворота приближающуюся Землю, вращающийся в суетном ускорении земной шар. Он наплывал быстро, стремительно, заслоняя собою все. И когда наконец заслонил, застил и свет и тьму, поверхность его начала трескаться – и бурые материки, и синие воды, все вдруг покрылось сетью трещин. И полезло из них что-то мелкое, будто личинки, выбирающиеся из пор растрескавшейся перезрелой дыни. И ударило не в уши, а прямо в мозг: «опасность! опасность!! опасность!!!»
– Какая опасность?! – заорал Иван, сдавливая виски. Три красных круга один в другом загорелись перед его глазами. Высшая степень опасности. Но почему он ничего не знает? Откуда исходит эта опасность? Кто ее несет? С ума можно было сойти! Все Пространство, от Земли и до самых дальних закоулков Вселенной прощупывается по микрону – никто не проскочит мимо, никто не пройдет незамеченным! Сама Земля полностью под их контролем. Что еще за опасность? Они просто издеваются над ним!
А тем временем личинки из щелей и пор все лезли и лезли, они были похожи на малюсеньких вертлявых и суетных человечков, они кишели, наползали друг на дружку, и все вылезали и вылезали.
– Что это?! – потребовал он ответа.
«Синдикат не знает», – полыхнуло зеленым в глаза.
– Черт с ним! – Иван вскочил с кресла. Уставился на Голодова. – Держать на прицеле! Малейший ненужный жест с их стороны – уничтожить! И без всяких сомнений! Заводы успеют дать нам заряды! Успеют! – Он твердил слова, будто заклиная самогасебя.
С Восьмым Небом удалось связаться. Ответил один из шестерых совладельцев и долго клялся Ивану, Земле, Федерации в верности, заверял, что все как один сотрудники Неба встанут плечом к плечу… и даже примут на себя первый удар. Но на Землю? Нет! Ни за что!
– Нам темнить незачем, – напрямую ответил Дун Хагос, то ли и впрямь «совладелец», то ли «крестный отец», черт их там разберешь. – Вы сами знаете, Иван, вы там были – ваши кодоблоки в нашей памяти. Ядро Гиргеи, припоминаете?!
– Еще бы, – мрачно изрек Иван. Ему совсем не нравилось происходящее. И не столько тем, что с ним, Верховным, вели себя неподобающим образом, сколько своей бестолковостью и неизвестностью.
– Мы получили подтверждение прямо оттуда. Угроза нулевой категории, это похлеще, чем голышом в реакторе. Иван, мы тут все восхищаемся вашей смелостью, но никто из наших не пойдет на Землю. Это точно, даже если вы отдадите приказ отправить всех нас на тот свет! Не спешите! А мой вам совет, уходите сами пока не поздно!
Иван ударил кулаком по резной столешнице. Он был готов и расхохотаться и разрыдаться одновременно. В подобном идиотском положении ему еще не доводилось бывать.
– Вы можете толком сказать – в чем заключается угроза?! Сейчас не время темнить, Дун! Я обещаю, что никто вас и пальцем не тронет!
Хагос долго молчал. Потом начал виноватым тусклым голосом.
– Открылись какие-то туннели или воронки, я не знаю, я не ученый, я делец. Из них что-то идет на Землю. Нам известно одно, это смертельно и неостановимо. То же, только немного медленнее, происходит и на всех прочих планетах. На спутниковых и транссистемных базах этого нет, вот мы и ушли на них, понимаете? Не теряйте времени даром! У вас роскошные базы, у вас фантастический флот! Какого дьявола вы держитесь за эту прогнившую старую Землю! Да плевать на нее сто раз! Пусть получает, что заслужила – слишком уж много на ней дерьма накопилось! Да еще эта последняя война, такого ужаса мир не видывал. Я не ученый, Иван, но я вам скажу, я думал об этом – может, мы сами открыли эти проклятые туннели. Понимаете? Ведь не просто так все бывает, есть же причины?! Бегите, пока можно сбежать!
– Спасибо за совет!
Иван отключился.
Ничего большего от этих скользких типов не разузнать. Надо всегда помнить, с кем имеешь дело. Но почему его службы молчат. Он сурово воззрился на начальника Главного Разведывательного управления, перевел тяжелый взгляд на комитетчика. Что они ему докладывали? Все спокойно, все в норме… притащили, правда, двух мертвяков, двух рогатых уродов-мутантов так Иван их и прежде знавал. Правитель, чтоб его черти на том свете не забывали, называл таких сатаноидами, говорил, мол, чуть ли не серийное производство на Западе. Но это все ерунда. Сколько их там может быть – миллион, десять миллионов рогатых управляемых тварей? Пустяки!
Зародыши-пауки заблокированы, да и не время им, не созрели еще… и вообще, все это не то! все это ерунда! опасность исходит из Пространства – Чужого Пространства, Иной Вселенной! И они уже показали себя! Вот чего надо бояться! На Земле все в полном порядке. Но тогда почему… А потому! Они, эти лицемеры, ведут двойную игру! Они скрывают главное, а может, они готовят что-то против него. Да еще заодно с довзрывниками – недаром он проговорился про ядро Гиргеи, выдал себя Дун Хагос!
И все же надо принять меры. Какие?! Какую задачу он перед ними всеми поставит?! Гоняться за бесплотными тенями? Ловить призраков?! Ивану до боли, до судорог в кистях захотелось реального, осязаемого противника. Но игра шла не по его правилам.
Только сейчас Сигурд абсолютно четко понял, что он влип, что ему никогда не выбраться из этого логова. Он сам сжег мосты!
В обитель владык мира не положено забредать чужакам. А он забрел. Мало того, он проник в святая святых – в хранилище информации, в закрытый блок Антарктического дворца, блок, чудом уцелевший, отрезанный ото всего мира, брошенный самими хозяевами, но блок, оберегающий себя, работающий в прежнем ритме. Все двери открывались перед ним, все ставни распахивались – здесь не было кодов и шифров, не было по той простой причине, что смертный снаружи никогда, ни при каких обстоятельствах не попал бы сюда. Блок имел внутренний, закрытый вход. И не имел выхода. Тут бесполезно палить из бронебоев и лучеметов. Это лабиринт смерти – бери все, сокровища пред тобою бери сколько унесешь, но знай – нести тебе эти сокровища некуда, на них и помрешь, под ними и сгинешь. И выручки не будет. Внутренняя не работает.
Первым делом он забрел в малый агатовый зал, где под низкими гранеными сводами стояло хрустально-прозрачное кресло. Больше ничего не было. Больше ничего и не было нужно.
Сигурд прямо в скафе плюхнулся на искрящееся сиденье, вцепился в подлокотники. Но почувствовал, что кресло отторгает его скафандр. Пришлось разоблачиться. И все пошло по-другому. Нега и тепло охватили его тело. Своды пропали. Стало белым-бело. Он даже не успел задать своего вопроса, только смутно ощутил его зарождение в мозгу, а система сработала. Он видел! Бескрайние льды Антарктики, еще не потревоженные, не испарившиеся, прежние, и черные пики выступающих изо льдов скал. И всю толщу белых наростов, и толщу базальта и гранита подо льдом… а потом он разом узрел огромный, непостижимо-огромный подземный город: тысячи этажей-уровней, уходящих вниз, немыслимое сплетение дорог-трубопроводов, колоссальные энергетические установки, фабрики, заводы, гигантские лаборатории… но все это по окраинам, внизу, сверху, а в центре – фантастическое сверкающее ядро сказочного дворца в ферралоготи-тановой скорлупе с алмазными гранями. Разум отказывался воспринимать все это великолепие.
– Так было, так было, – шептал Сигурд в полузабытьи, – этого уже нет, нет, нет!
Он был прав. Этого уже нет. Но оно было. Обиталище Синклита? Никто толком не знал, что такое Синклит. Но все догадывались, что миром правит несколько невероятно, непостижимо богатых семейств. Они не были самим Синклитом. Но Синклит подчинялся им и только им. Они меняли места своего обитания, у них во Вселенной было множество подобных городов-дворцов с миллионами слуг, с армиями охраны. И все они были родней, все принадлежали к одному роду, издревле поставившему себе целью собрать все богатства Земли, подчинить себе человечество. Они добились своего. Но они разом потеряли все… или почти все. И этот зал, и это хрустальное кресло- все было сделано для них, все принадлежало им. А он чужак, поэтому ему никогда не выбраться отсюда. Никогда!
Сигурд смотрел и запоминал. Вот оно изгибающееся, вьющееся ответвление трубохода, ведущее к хранилищам памяти, их наверное специально сделали наотшибе, а может, их не слишком часто посещали. Да и кто мог их посещать – единицы избранных, выродки, как называл их Иван. Нет, этого постичь невозможно!
– Что ждет Землю?! – выкрикнул Сигурд во всю глотку.
Если он здесь не получит ответа на свой вопрос, то нигде не получит.
За тем и шел сюда, за тем не щадил жизни. Тут все – все знания, вся память, все богатства человечества… уничтоженные богатства!
Ответа он не получил. Кресло в агатовом зале продолжало знакомить его с самим дворцом и всеми его залами, переходами, сегментами и секторами, знакомить с тем, чего уже не было.
– Нет, так не пойдет!
Преодолевая негу, Сигурд вырвался из мягких оков хрустального кресла.
Дальше! Надо идти дальше.
Он уже не шел, его влекли самодвижущиеся лестницы, дорожки, он плыл в креслах, поднимался на ложах, его несло и переносило из зала в зал. В одном, пурпурно-алом, он задержался. В центре его стояло сиреневое ложе под ажурным балдахином. И Сигурд рискнул, прилег – это было ошибкой. Дюжина ослепительно красивых женщин, полуобнаженных, сверкающих драгоценностями, обворожительно улыбающихся, изгибающих станы ползли к нему со всех сторон.
От такого сулящего блаженство удовольствия невозможно было отказаться.
Сигурд тихонько застонал. Стоило лишь расслабиться, отдаться неге- и эти гурии подарят рай на земле. Но в голову ударило – фальшивка! Все это фальшивка, этого нет – просто игра полей, наведенные фантомы и возбуждение соответствующих центров в мозгу. Они так развлекались, они тут блаженствовали – максимум удовольствия, и никакого риска, никаких телесных болезней и душевных страданий… Прочь! Прочь отсюда!
Он вскочил с ложа. И все пропало. На миг Сигурд расстроился. Но тут же собрал волю в кулак. Не для того пришел он сюда, не для того обрек себя на смерть, не для того!
Искомое ждало его в черном зале с уходящим в невидимую высь потолком.
Здесь стояло не кресло, а целый трон – огромный черный трон с полусферой над изголовьем. Черный трон посреди хрустального пола.
Сигурд, не раздумывая, уселся на черное сиденье, откинул голову. И поплыл – будто в ладье по широкой и неспешной реке. Спинка трона опустилась, тело выпрямилось, набежала сверху пелена, словно прозрачный покров, качнуло в одну сторону, в другую, омыло горячими струями… и ощущение рук, ног, бьющегося сердца, вздымающейся груди пропало, осталась лишь голова: мозг, кристально чистый и ясный, уши, глаза. Это было невероятное ощущение, но оно не пугало, напротив – радова ло, дарило отрешенность и мудрость. Сигурд понял, что именно сейчас он может выведать все обо всем, познать Мироздание и его законы. Теперь можно было задавать любые вопросы. И не затыкать уши, не кривиться в сарказме, заведомо не признавая ответов, нет, теперь лжи не, будет, и фальши не будет, здесь не лгут.
– Что ждет Землю?! – прошептал он, еле шевеля губами.
«Гибель!»
Ответ прозвучал в мозгу бесстрастно и четко.
«Неминуемая гибель, неотвратимая и ужасная для оставшихся на планете, гибель предрешенная для всех двуногих…»
Двуногих? Сигурд не сразу понял, о ком речь. Но тут же усмирил себя – нечего психовать, отсюда на мир смотрели другими глазами, для них люди – двуногие животные. Не надо забываться, это там, во внешнем мире, выродки и их холуйствующая прислуга растекались елеем, источали мед красивых речей и посулов, там. А здесь, у себя они все называли своими именами. И такое дается не каждому, ему страшно повезло – побывать в шкуре одного из тайных властелинов мира, познать ведомое ему. И хватит дергаться! Хватит! Нельзя напрягаться, нельзя растравлять себя. Ведь он уже плыл, он начинал познавать… Снова! Все снова! Волны опять подхватили его, понесли, обожгли горячими струями и погрузили во мрак. Но не свинцово-беспросветный мрак, а в какой-то иной, дающий зрение во тьме и беспроглядно-сти, будто в беззвездной ночи вспыхнуло вдруг черное солнце, вспыхнуло и осветило ночь черными лучами черного нереального света. Видеть во мраке? Значит, так надо, значит, есть такие, кто обладает подобной способностью. Главное, ничему не удивляться. Бескрайняя, необозримая ночь, черная бесконечная пропасть. И он в ней. И свет смертелен и страшен… Но почему?! Потому!
Потому что он другой, потому что он – не он, а один из них. В голове ни с того ни с сего возникли два слова – Черное Благо. Знакомо, слыхали, Сигурд почти не реагировал на слова, к нему начинали приходить образы – более емкие и наполненные, чем эти жалкие, поверхностные и пустые слова-словечки.
И все же он помнил про Черное Благо – притоны, черные мессы, сборища полубезумных поклонников дьявола, оргии, шабаши… причем тут Синклит? Не причем. Все уплывало, и его несло в еще более черный мрак, в вездесущую и абсолютную Тьму. Она была не на Земле, и не в Космосе, она была сама по себе и повсюду, она и была тем беспредельным Океаном, что заключал в себе все вселенные и все измерения, черным океаном Мироздания. Тьма царила повсюду- и в страшной бездонной пропасти, в которую падали миры, и в самих мирах, порожденных ею, тьма была в холодном, мерцающем под черными лучами льде безжизненных астероидов, и в термоядерном огне обезумевших сверхновых звезд, вспыхивающих смертным черным пламенем, тьма была повсюду, и в ней жили химеры, черные, бесплотные и вездесущие. Они жили во Тьме и Мраке, ибо и тьма и мрак Пространства не были пустынны и пусты для обладающих черным зрением в черных лучах черного внепространственного солнца. Океан смерти и холода был обителью черных незримых химер… Химер?! Нет, они переставали быть химерами, обретали плоть, и пустота заполнялась черными шевелящимися, копошащимися, снующими во мраке чудовищами, изгрызающими друг друга, пожирающими самих себя и нарождающимися вновь из той же вековечной Тьмы. Да, мрачный и ледяной Космос не был пуст и мертв. Он жил своей жизнью – мертвенно черной, ужасающей и беспощадной. И среди всего этого черного и бесконечно-бескрайнего хаоса были две силы: несущие закон и порядок в черный мир мрака, порожденные им и переустраивающие Мироздание во имя Черного Блага, властелины всех миров и вселенных, хозяева бездонной черной Пропасти и логовищ Смерти, изгнанные и блуждающие, всесильные и ожидающие Часа Тьмы… и еще какие-то другие, мрущие во мраке и живущие при белом нелепом свете, населяющие крохотные, микроскопические пузырьки белого света, разбросанные в непомерных толщах мрака и черного бытия – чужие, обреченные, жалкие и немощные, вымирающие недосущества, белая смертоносная, изъедающая и гадкая слизь на исполинском черном теле, вирусы убивающей жизни и вместе с тем сама жизнь, непрекращаемо приносимая в жертву, наполненная жертвенной кровью, и существующая для ее уничтожения… Сигурду стало страшно. И одиноко. Хотя он сейчас был с ними – всесильными и жестокими, с носителями Черного Блага, не балаганно-земного, при-тонно-оргиевого, а подлинного, существующего вне Земли и помимо ее. Он был ожидающим исполнения Великого Предназначения и дождавшимся его, дождавшимся Пришествия. Он был словно поделен на три части: самой крохотной и жалкой была прежняя, человеческая, самой большой и давящей – та, вселенская, потусторонняя, черная и внереальная, а средней, промежуточной частью его нынешнего существа было и земное, человеческое, и то чужое и страшное, что стало вдруг своим. Да, они именно такие- они, правившие ими, но не бывшие людьми в полном смысле слова! Это они знали свою цель с самого начала, когда белые, копошащиеся на белом свете двуногие недосущества еще рвали друг другу глотки, стравливаемые ими же и не понимающие своей роли стравливаемых диких животных, но проливающие жертвенную кровь и отдающие свои богатства им – отражениям высших, черных существ на Земле и в других пузырьках белого света во Вселенной. Они всегда были разными?! Нет! Было время, когда они еще не были ничем, но были едины. Потом одних коснулось дыхание света, а других – Тьмы! И стали одухотворенные светом жертвами, а посвященные в Черное Благо приносящими жертвы. И разделилось все в пузырьке света – и познали одни разделение, и стали сильны им, жестоки и беспощадны, и не познали разделения свершившегося другие и остались жалкими, беспомощными, игрушками в руках посвященных в Черное Благо. Когда это случилось?! Давно, очень давно… Но почему… Сигурд не успевал задаваться вопросами. Образы наплывали на него вместе с горячими струями черной незримой реки, открывающей черный подспудный мир. Да, это была и сила избранных Извне, и слабость. Они были сильней своих прародителей – обитателей Океана Мрака, ибо они могли жить в пузырьках света и творить жертвоприношения, властвовать незримо и тайно над двуногими, заставлять их принимать их закон и существовать по их заповедям – во лжи к заповедям собственным. Но они были бесконечно слабы пред самими носителями Черного Блага, коим недоступно было проникновение в миры живых и обитающих при белом свете. И ждали Пришествия одни, и жаждали жертвенной крови другие. Но были целым, не щадящим друг друга и не могущим быть без друг друга. Черное Благо! Черные пустыни! Сигурда закружило, завертело, повлекло в пропасть чуждого, но ставшего близким мира. Пришествие! Сквозной канал?! Это начинает свершаться! Этого не было миллионы, миллиарды лет! Но Предначертанное Извне начинает сбываться… и не будет больше раздвоения – они уйдут из пузырьков света, они уйдут во Мрак, чтобы слиться с породившими их. Свершается…
Сейчас он стоял – а может, висел, или лежал, или плыл, он ничего не ощущал – меж ними, меж своими новыми собратьями и соплеменниками. И они касались своими черными, матово поблескивающими телами его тела, и они свивали свои скользкие щупальца с его щупальцами, и они дрожали все вместе в мерной лихорадочной дрожи благостного напряжения, предчувствия свершения.
И высший над ними, большой, огромный, чудовищно великий и страшный вещал проникающим в каждую клетку тела зудом – заставляющим дрожать и благоговеть: «Во славу черного владыки нашего! Во славу Вель-Ваал-иехава-Зорга и присных его во Черном Благе! Испита до края горькая чаша блужданий и изгнания! Грядут времена выхода нашего из небытия в бытие. Близится воплощение, и ждут его ждущие во избавление Великого Космоса от живородящей материи низших порядков. И уже идем мы, вездесущие и всепроникающие богочеловеки, соединенные узами Общего Вселенского Разума, идем на пастбища наши, ибо так было и так будет, ибо купались предшествующие нам в крови жертв наших и обретали силу и могущество во имя Черного Блага и свершения Предначертанного. Жалки, низки и червеподобны обитающие при свете, отбирающие у нас Тьму и хранимые от нас гонителем нашим, несущим свой омерзительный живородящий свет! Низки и подлы в сути своей, ибо сами открыли нам дорогу в недоступные прежде обиталища свои. И где были наши слуги и наши тени, там пребудем мы сами.
Сверхпространственная воронка из миров Черного Блага сквозным каналом открыла нам пути к жертвам нашим. И мы уже идем! Слава владычествующему над нами и непроизносимому, могущественнейшему и внесущему – черному пламени небытия, Вель-Ваал-иехава-Зоргу, отцу нашему! Тяжкий и священный жребий наш исполнен будет в изживании недостойных воплощений в бесконечном и многотрудном Великом Переустройстве! И едины станем пред черным господином нашим все: и те, что были предвечно, и блуждавшие сорок миллионов лет по иным вселенным, пребывавшие в Великом Исходе в пустынях Мироздания и обретшие дом свой, и те, что лишь тенями нашими были в мирах недоступных нам, и правили мирами этими, доказывая свою первосущность и свое избранничество не богов Черного Блага, но не воплощающихся и смертных высших двуногих, богоизбранной демоном Мрака расы.
Не погнушаемся последними, ибо в воплощении станут равными нам, ибо трудом своим тяжким и праведным они открыли нам дорогу в мир белого света к жертвам нашим. И уже идем мы туда, идем! Отверзлись врата в Мироздание, и настает эпоха богочеловечества во всех измерениях и пропастях. Это вы – избранные! Это ваш Путь!» Неистовый зуд достиг пределов. И Сигурд, черный, извивающийся всеми сотнями змеиных членов своих, зудел со всеми богочеловеками-чудищами, зудел, обливаясь желтой жгучей пеной. Он был вне себя от неизбывного, невероятного восторга. Они у цели! Близится великий и долгожданный Час Тьмы! Воцаряется повсюду Черное Благо – благо сильных, беспощадных высших существ Вселенной! Он уже не помнил своего прежнего имени, не ощущал себя двуногим, ползающим при бледном белом свете. Он был велик, могуч и страшен в лучах восходящего черного солнца. Он был един во мраке с его властелинами. Они идут! И они придут в светлый пузырь, где обитают жалкие недосущества, их жертвы – придут и наполнят заушные мешки-мембраны жертвенной горячей кровью. И станут еще непостижимей и ужасней в своих новых воплощениях, и будут жить вечно в еще одном из измерений Бытия! Пришел Час Тьмы!!! И нет предела торжеству, ибо нет предела череде воплощений! Теперь он пребывал одновременно в нескольких ипостасях, видел разные уровни Бытия, переливался, дрожал в десятках тел одновременно – и все они жаждали горячей, пьянящей жижи. Земля! Наконец-то они прорвут этот пузырь белого света, войдут в него, просочатся, проползут, пролезут… это будет царственное, фантастическое пиршество! И недаром веками, тысячелетиями там, в этом светящемся пузыре жили их тени, их предтечи… теперь они все вместе, и никто не отделен от другого, теперь настает час Пришествия!
В совершенном остервенении, в приступе умоисступ-ляющего вожделения Сигурд зашелся в истерическом сладострастном визге. Сила! Мощь! Всевластие!
И нет никого выше, сильнее, могущественнее, нет и никогда не будет тех, кто смог бы, сумел их остановить. Высшая раса Мироздания! Единственная раса!
Все остальное – амебы, слизни, простейшие, жертвенные животные, двуногий скот! Он надрывался в истошном озверяющем стоне всемогущего, воплощенного в тысячи ипостасей богосу-щества… это было подлинным блаженством, это было бесконечно в сладчайшем томлении, в предвкушении пьянящего экстаза. На какой-то миг он даже утратил ощущение своих новых тел, растворился в безграничном мраке… И это бросило его назад, в исходное естество, в двуногое и двурукое тело, распластанное в троне-саркофаге под черными сводами. Он просто не выдержал нахлынувшего нечеловеческого, сверхчеловеческого счастья, он был слаб, ведь он был неизбранным, простым, низшим. И в этот миг он почувствовал, как напряглось все вокруг него, как ощетинилось полями недоверия, будто внезапно признавая в забредшем чужака, несущего предчувствие беды.
Он отринул поля от себя. Неимоверным усилием воли он выбросил из памяти, из сознания все человеческое. Он здесь свой!
И выкрикнул в голос:
– Как все это было, как?!
И снова его закрутило, бросило во мрак. Но мрак этот почти сразу рассеялся – и в глаза, а точнее, прямо в мозг, ударил дикий калейдоскоп времен и событий. История прокручивалась с бешенной скоростью – века укладывались в минуты, десятилетия в секунды. Но вот чудо, он все успевал осмыслить, понять. Тени! Они на самом деле были тенями потустороннего мира.
И они готовили Пришествие. Их жгли на кострах Святой Инквизиции, выбрасывали из городов и селений, но они пробирались снова, они опутывали доверчивых людей липкой паутиной, делали их зависимыми от себя, подчиняли… Кто? Они! Слуги мира Мрака, тени потусторонних носителей Черного Блага – по виду земляне, люди, но по существу нелюди, чей закон беззаконие, чьи заповеди – убей чужого, ограбь чужого, возобладай женой чужого и растли детей его. Они жили вне морали и чести, они гребли под себя все золото мира, его богатства и ценности, они шли к своей цели – они покоряли не приемлю-щий их мир. И они покорили его. Почти покорили. Они властвовали над полумиром. И недоступна им оставалась лишь Великая Россия, Святая Русь – ненавидимая ими до нервной дрожи, до спазмов, земная обитель Высшего Духа. Они, прячась за чужими спинами, бросали на непокоренную землю легион за легионом, орду за ордой. Они не могли взять ее приступом, силой, и тогда они пускали в ход свое золото, неисчислимое золото- они разъедали страну изнутри. И Сигурд видел все это их глазами – свет, ослепительно чистый небесный свет исходил из ненавистных земель, он жег, он просвечивал насквозь темные души, темный мир, утопающий в роскоши, богатстве и чудовищной грязи. Много раз они были близки к цели- и уже владели обетованной землей, и уже громили ее храмы и уже вырезали, изводили ее народ – оставалось добить, уничтожить этот источник Духа, загасить эту последнюю Свечу во мраке – и вот оно – Пришествие, воссоединение прообразов потусторонних миров и их теней на Земле, жертвенная кровь, водопады крови, и Вечное Царствие Мрака. Но полуубитая, разграбленная, измученная Держава Вседержителя, нищая, босая, умирающая восставала из пепла и вышвыривала слуг тьмы вон. Это было чудовищно для них, это было непостижимо, избранные не должны были терпеть поражения от неизбранных. А они терпели. А ненавистная земля крепла, росла, возвышалась и процветала – вольно, открыто, беспечно и радостно, даря благое всем ближним и дальним, рассыпая по Вселенной свет и добро. С этим надо было кончать. Сигурд видел в секунды то, что происходило за десятилетия, века. Он видел трехглазых монстров Иной Вселенной и рядом тени, он видел исчадия ада, выходцев из преисподней и рядом тени, он видел предавших, тысячи иуд в самой России, и ими управляли тени мира Мрака. Это была паутина. Это была страшная и хитроумная паутина, чьи нити плелись не годами, а веками, тысячелетиями… но сплелись в последние годы. И он узнавал знакомые по видеоинформу лица, рожи, морды известных политиков, дипломатов, актеров, писателей, банкиров, певцов и снова политиков, правителей – их руками, их языками, их мозгами творилось то, что готовило Пришествие. Они все работали на Черное Благо, они все работали на мир Мрака, на преисподнюю. Черные приходы и черные мессы были лишь малой частью большого и воистину черного «блага» – блага для нелюдей, царствующих в мире людей и готовящих смерть этому миру. И вот она уже шла, наплывала, выползала изо всех щелей – теперь Сигурд видел то, что происходило в глубинах планеты. Он видел тысячи, сотни тысяч рогатоголовых гадин, лезущих из трещин в океанском дне, он видел страшное, неуловимое человечьим глазом черное сияние в провале под Антарктидой, под пробитым материком – это и была чудовищная, невозможная и оттого еще более страшная Сверхпространственная воронка.
Сквозной канал! И он уже не просто понимал и ощущал, он совершенно четко знал, видел, как трескаются защитные невидимые барьеры Земли и других планет, населенных людьми, созданными по Образу и Подобию, видел, как в эти непостижимо огромные и вместе с тем крохотные пузырьки белого света просачивается черное, неостановимое зло. Да, теперь он был отделен от носителей этого зла, он не визжал от восторга вместе с ними, не бился в упоительном экстазе и сладких предвкушениях. Он видел мрак и темень. И в них не было света, в них не было солнца и лучей, ни черных, ни серых, ни пегих. Умирающая, пульсирующая словно живая Земля билась в агонии, сдавливаемая протекающим в нее Извне мраком… И все мелькали, мелькали знакомые улыбающиеся, хохочущие, подмигивающие лица гастролеров, президентов, премьер-министров, правителей, актеров и режиссеров, и снова правителей, и вертящихся рядом с ними, греющихся в лучах славы и власти, опьяненных властью и славой – сотни, тысячи лиц иуд, подонков, выродков, отдавших на поругание и погибель белый свет – весь огромный населенный миллиардами невинных и чистых душ белый свет!
На это невозможно было смотреть. Не хватало сил. Лучше было ничего не знать, оставаться в неведении, жить как и все эти миллиарды в забытьи, в тумане, во лжи, восхищаясь кумирами и авторитетами, что ведут в пропасть, на заклание. Тысячи, тысячи холеных, ухоженных, довольных и сытых лиц, рож, морд с сияющими глазками и несходящими улыбками. Нет! Хватит! Си-гурд не мог остановить сумасшедшими калейдоскоп. Как поздно он прозрел. Как поздно!
Перед самой смертью! Да, этот трон-саркофаг, в котором он заключен, станет его гробом, последним приютом. Они распознали его, и участь чужака будет нелегкой. Но еще вертятся лица, кружатся… вот поганая рожа Говарда Буковски, Креженя, Седого, которому он поддался, чуть не сгубив Гуга Хлодри-ка, вот жирная харя комиссара из Европола, он посадил Сигурда на десять лет, но тот сбежал, да, да, все они работали на мир Мрака, на Черное Благо. А вот… неожиданно прямо перед глазами промелькнуло встревоженное, даже какое-то напуганное лицо Ивана. Нет! Не может быть! Это ошибка! И снова выплыло оно – в кутерьме, в нагромождении лиц бывшего Правителя, багроворожего военного, повешенного комитетчика, каких-то незнакомых, но отвратно-слащавых рож, странного полупрозрачного, просвечивающего лица не человека, а мохнатого лешего из страшных недетских сказаний. Но Иван?!
– Кто он?! – заорал Сигурд во всю мощь легких, не справляясь с собой.
– Кто?!
На этот раз ответ прозвучал не в мозгу. Металлический голос ударил молотом в уши:
– Мы ответим тебе, чужак! Это разработка номер 18–18 дубль дзетта, понял? Разработка Черной Грани Синклита, Отдел Подавления Восточных провинций. Одна из наших удачных разработок, сыгравшую важную роль в разблокировке земных и планетарных барьеров…
– Нет! – закричал Сигурд, отчаянно вздевая руки, ударяя кулаками в прозрачную крышку саркофага. – Нет, этого не может быть! Нет!!!
– Может, – бесстрастно ответил голос, – очень даже может. И помни, мы не люди и даже не нелюди. Мы не ошибаемся. Нелюди ушли. Люди погибли. А мы остались. Мы остались, чтобы выполнить волю ушедших до конца. Ими созданы.
По их слову погибнем. Отвечай, кто ты такой?!
– Будьте вы прокляты, падлы! Сволочи! – сорвался Сигурд. – Будьте прокляты!
Нет, он не мог поверить, что и Иван работал на них, не мог. Тогда все напрасно! Тогда все впустую! Столько жизней, столько боли, столько крови и тяжкого труда! И Гут погиб зазря… Нет! Сигурд знал, что ему недолго осталось жить. Но он не хотел умирать обманутым. Не хотел.
– Молчишь? Не отвечаешь? Ну и не надо. Мы и так все про тебя знаем, Сигурд Халкнесс, профессиональный бандит и бунтарь. Все! Мы не дадим тебе последнего желания. Ты и так вдоволь натешился перед смертью. Прощай!
Две дюжины острейших игл одновременно вонзились в бока юного викинга, нарушившего приказ и обрекшего себя. Он узнал все. И теперь он умирал.
Горячая молодая кровь заливала его серые ясные глаза. И он не видел, как в черный зал вползали мертвяки- рогатые, вздутые, трясущиеся, ожившие мертвецы.
Первые трое суток Цая прожигали ку-излучением. Четыре иглы вонзили в затылочные кости, по две в пятки, еще по четыре в коленные чашечки и локти, шестнадцать буравчиков вкрутили в позвоночник – от шейных позвонков до копчика. Жгли медленно, умело, не торопясь. Хребет у Цая превратился в воспаленный, пылающий, нарывающий нерв. Через каждые четыре часа его отмачивали в слабом растворе серной кислоты, накачивали кислородом, стимуляторами, свежей кровью… и начинали снова. От лютой, нестерпимой боли он терял сознание, проваливался во мрак. Но долго ему наслаждаться небытием не позволяли – через вживленные в мозг электроды пускали ток, и Цай пробуждался в адских корчах. Его наказывали за прошлые прегрешения и воспитывали на будущее. Ему не давали умереть. И Цай уже не помнил и не понимал, кто он такой, откуда, за что его пытают, почему… Ему виделся в огненном бреду родной папаша – чернобровый красавец испанец, неудачливый звездный рейнджер и император-узурпатор Филипп Га-могоза Жестокий, ненавидевший его пуще всего на свете. Папаша дико хохотал и бил Цая трезубцем в хребет, бил будто заведенный, безжалостно, злобно и исступленно. А Цай в эти жуткие минуты столь же исступленно мечтал, чтобы трезубец пробил его сердце насквозь. Он не мог больше терпеть пыток. Но выбора у него не было.
На четвертые сутки иглы и буравчики выдрали. И распяли Цая вверх ногами на двойном кресте. Чтоб не сдох раньше времени, подвели шланги со всякой дрянью, подключили сердечные и легочные стимуляторы. Начинался второй этап пыток и наказаний. Но теперь карлик-мученик постепенно выплывал из бредового пламени кошмаров. И он видел, что попался в лапы отнюдь не серых стражей Синдиката, и не в пыточные застенки Восьмого Неба, которые ему были хорошо знакомы. Значит, его снова запродали – одна банда другой, одна мафия другой мафии. Что поделаешь, всем нужны хорошие мозги! И теперь ему явно давали понять – больше не сбежишь, голубчик, и не пытайся! отрабатывай свою жизнь и радуйся, что не спровадили на тот свет с еще более страшными мучениями!
Какой-то четырехлапый студенистый козел с двумя витыми шипами, торчавшими изо лба, все крутился вокруг да около, пронзал кисти и лодыжки подвешенного карлика острыми винтами, подкручивал их, затягивал, смазывал кожу заживляющими снадобьями-мазями… и кряхтел, сопел, зудел беспрестанно. Заговаривать с ним было бесполезно. Да и не мог Цай ван Дау сейчас заговорить – нижняя челюсть у него была раздроблена в шести местах, язык выдран с корнем, в пересохшей глотке шершавым кляпом торчал сгусток крови и гноя. Цай не умирал лишь по двум причинам: он был не совсем человеком и ему не давали умереть. Голова была свинцово-чу-гунной от прилившей к ней крови, мысли ворочались внутри черепа тяжело и неуклюже.
Память потихоньку возвращалась. Но ясности все равно не было. После неудавшегося захвата Исполнительной Комиссии в форте Видсток прямо из пыточного кресла управления его швырнули в грузовой отсек дисколета, потом выбросили словно полено – где, когда, зачем, Цай не знал. Били, выдирали ногти, рвали тело крючьями, и снова куда-то волокли, везли, перебрасывали из отсека в отсек, и снова били, рвали, пытали. Последнее, что запомнилось Цаю, был невыносимый надсадный гул гиперторроида… и все. Где он теперь – на Земле, в Иной Вселенной или у черта на рогах, Цай не имел ни малейшего представления. Да ему на это было и наплевать – какая разница, где корчиться от боли и мук!
На седьмые сутки в пыточную ввалился косоглазый Дук Сапсан-младший, главный специалист по внешним проводкам. Значит, все-таки Синдикат, мрачно подумал изнемогающий Цай. Он видел Дука изнизу, и оттого тот казался еще поганее и гаже. Расплывающаяся жирная рожа главного специалиста, вечно полупьяного и икающего, была блаженно-счастливой и даже радостной, будто он увидал старого и доброго друга после долгой разлуки.
– Не-е-ет! – замахал Дук обеими руками. – Я знаю, о чем ты подумал, малыш! Нет, я давно работаю на другую фирму… А теперь и ты тоже. Ладно, не расстраивайся, все плохое позади, скоро мы тебя вымоем, вычистим, надраим до блеску – и будешь ты у нас лучше прежнего!
Да, Дук был не просто поддатым, он был здорово пьян. Теперь Цай это видел явно. Но на четырехпалого козла главный специалист глядел с почтением и даже подобострастием, это Цай тоже заметил.
– Верно, малыш, – будто уловив его мысли, заговорил Дук, – верно! Они лучше нас, выше, умнее, благороднее и даже чище в чем-то! Поэтому они и пришли нам на смену! Я тебе доложу по чести и совести, всегда, всегда я ненавидел и презирал жалких людишек, этих ублюдков, эту мразь! И поделом! Так и должно было случиться, малыш! На то есть высшая справедливость… не нами, Цай, не нами, а высшими силами, – он задрал палец вверх, – определяются пути земные и небесные! Такова, значит, была воля Всемогущего!
Кого Дук подразумевал под «всемогущим», оставалось загадкой, но то, что он в Бога не веровал и презирал людей, Цай знал прекрасно, такого подлеца и негодяя надо было поискать.
– Да ты ведь и не знаешь ни черта толком! – пьяно возопил вдруг специалист. – А я, понимаешь, перед ним тут расшаркиваюсь! Ты хоть слышишь меня, э-эй, Ца-ай?!
Цай закрыл свои бельмастые воспаленные глазища, потом открыл их. И с шумом вытолкнул, выплюнул из глотки шершавый комок.
– Слышишь, слышишь! – обрадовался Дук Сапсан-младший. – Сейчас я тебе покажу кое-что, малыш. И ты сразу все поймешь! Я тебе гарантирую, Цай, что от этих зрелищ ты возблагодаришь самого дьявола и примешься за работу с таким запалом, что никто тебя не остановит. Да, малыш, нам надо будет всем хорошенько потрудиться на благо… на благо наших новых хозяев! Мы еще им пригодимся! Ну, а теперь гляди, милый!
Двойной крест поворотился на невидимом для Цая ван Дау круге. И он принял нормальное для двуногих положение, головой вверх. С непривычки все закружилось, завертелось, волна мути и тошноты подкатила к горлу. Но шланги и вживленные электроды сделали свое дело – Цай пришел в себя, зрение его прояснилось, слух обострился. Вот только сказать он по-прежнему ничего не мог, мычал бессвязно, ругался.
А тем временем на большом и числом листе обшивки метрах в пяти от него вспыхнул вдруг экран – будто окно, будто провал в беснующийся и реальный мир. Вспученные свинцовые воды, кипящие воды, пузырящиеся и клокочущие – на десятки, сотни квадратных мыль. Вырывающиеся фонтаны кипящих брызг, ужасающие водовороты, кромешный водяной ад – казалось все это сейчас хлынет через провал экрана, зальет, затопит, погубит. Цай поневоле зажмурился.
– Это Антарктида, малыш, – довольно и назидательно осклабился Дук, его жирная рожа сияла масляным блином. – Там были льды, был материк, больше того, я тебе скажу, там был сказочный подземный дворец! А теперь там… теперь там ворота, большие ворота в наш подлый и продажный мир, чтоб он быстрее сгорел! Гляди!
Пошло приближение, кипящие воды будто стремительным набегом бросились в лицо, в глаза. И Цай вдруг увидел, что это не пена, не буруны, не клокочущие пузыри рвутся, беснуются, лопаются над кипящими свинцовыми водами, нет! Теперь он явственно видел тысячи, десятки тысяч медузообразных, полупрозрачных жутких существ, вырывающихся на поверхность, всплывающих из страшных глубин мертвенно-серого океана, которому не было даже названия. Ворота! Внепространственная воронка! Они открыли двери на Землю! Он сразу все понял, этого невозможно было не понять. Они лезли на Землю, они проползали, просачивались в мир людей из чудовищно далеких, почти несуществующих измерений. Но почему?! Как это могло случиться?!
Вторжение должно было начаться далеко от Земли, невероятно далеко – в зоне непостижимых сверхчерных дыр, на границах с Иной Вселенной. А здесь бурлила и кипела земная вода! Нет! Это обман, фальшивка… ни у кого нет таких сил, такого могущества, чтобы отворить ворота нежити!
Но она всплывала – непостижимо омерзительная, жуткая. Цая пронзила мысль – подземные антарктические инкубаторы, это они! Это прет наверх новая раса, те, кого выращивали себе на смену и в услужение выродки человечества!
Нет! Те были совсем другие, те были человекообразные, были и пауки, черные, разумные. А это медузы, твари, аморфные, бесформенные чудовища. Было видно, как лопаются и рвутся их хлипкие тела, отрываются змеящиеся конечности, надуваются и опадают тянущиеся вверх щупальца. Цай в своей жизни повидал много всяких гадостей и мерзостей. Но такого он еще не видывал.
– Людишкам не останется места на Земле, – злорадствовал Дук, – хватит, двуногие скоты, пожили всласть – теперь издыхайте, уступайте место другим!
Бурлящее месиво побежало, поплыло. И Цай увидал вдруг два боевых судна, зависших над серыми волнами на воздушных подушках. Они вели непрерывный, бешеный огонь изо всех своих орудий, изо всех излучателей. Они лупили снарядами, огнем, незримыми волнами прямо в медузье месиво, в студенистое кишение. Но всплывающих гадин не становилось меньше. Их становилось все больше – они рвались, расчленялись, взлетали ошметками вверх, но тут же сливались в новые еще более уродливые существа. И жили, жили, жили! Они уже тысячами наползали на корабли, студенистыми телами обволакивали броню, орудия, башни, мачты. Они просачивались, вползали внутрь, они выедали, выгрызали, вы-мертвляли все там, они прожигали металл… Корабли были обречены.
Поодаль Цай увидал еще несколько подобных океанских штурмовиков. Их уже трудно было опознать, они представляли из себя огромные и нелепые комки слизи, они кренились, оседали в воду, минуты их были сочтены. Прямо с серого неба упали вдруг два тяжелых гравилета. Упали, облепленные полупрозрачной дрянью, и пошли на дно.
Картина была тягостной. И все же Цай видел – земляне, люди сопротивляются, они пытаются уничтожать эту мерзость. И уничтожат!
Антарктика еще не вся Земля! Обязательно уничтожат! Ведь есть, в конце концов, мощное, смертельное для этих гадин оружие, есть!
– Это только начало, малыш! Дальше будет веселее! – заверил Дук Сапсан-младший.
И мрачные холодные воды пропали.
Высветился ясный погожий день, и каменистые уступы, и корявые деревья, и двухэтажные хижины какого-то Богом забытого селения. Пыль, суета, беготня, истерические крики, все непонятно, нелепо.
– Это Кордильеры, Цай. Народишко темный, безграмотный, а туда же, гляди-ка!
Какой-то малый в широченной шляпе палил из пулемета, не переставая, очередями, отступая назад, оскальзываясь на камнях, скаля белые зубы, ругаясь отчаянно. Но тот, в кого он палил, лишь трясся и беспрестанно дергался, откидывал странную рогатую голову, тянул вперед, к малому, трясущиеся руки. И шел, шел… Финал был страшен. Патроны закончились, малый прижался к скале спиной, принялся махать кулаками. Но от первого же удара рогатого руки его, переломанные, обвисли плетьми, лицо исказилось ужасом. Цай увидел, как рогатый прильнул к малому, впился в шею… и стали вдруг у него надуваться за ушами багровые шарики, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, становясь большими, уродливыми, сотрясающимися пузырями.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – прокомментировал Дук.
Была бы возможность, Цай убил бы этого «специалиста» на месте. Но такой возможности не было. И он терпел.
А тем временем в деревушке шла самая настоящая бойня – несколько рогатых пришлецов, их можно было сосчитать по пальцам, истребляли всех, попавшихся им на глаза. Это были сущие дьяволы – и хотя движения их своей судорожностью, нелепостью и несоразмерностью наводили на мысль, что рогатые слепы, что они ориентируются в пространстве не при помощи глаз, а как-то иначе, уйти от них никому не удавалось. Они настигали несчастных, ломали им руки и ноги, хребты и вгрызались в горло, высасывали кровь. Причем раздувающиеся за их волосатыми ушами, наполненные кровью пузыри почти сразу же опадали, обвисали. Когда один из нежитей набросился на древнюю старуху, морщинистую, страшную, со вскинутыми в мольбе узловатыми высохшими руками, Цай закрыл глаза. Хватит!
– Что, жалко стало? – захохотал жирный Дук. – Нечего жалеть этих слизней, малыш! У нас теперь новые хозяева, они сильнее прежних. С нами так не будет. Ты видишь все это? – Он развел руками. – Это все наше, земное, и им покуда еще нужны умельцы вроде нас! На наш век хватит всего! А там – да гори оно синим пламенем! Ты еще не видал их самих! Не-ет, эти рогатые не они, и медузы – тоже не они, это только тела, биокадав-ры, Цай. Они сами другие, они бессмертные и жестокие! Ах, как бы я хотел, малыш, быть хоть немного похожим на них!
В поселение вползал старенький танк. Где такой только откопали?! Цай воспрял. Они защищаются! Это главное, они не хотят быть безропотными жертвами! Ну, давай же! Давай, шарахни хорошенько!
Земля содрогнулась от выстрела, танк будто присел на пыльной дороге.
Двоих рогатых размазало по скале. А из-за полуразрушенного дома выползло вдруг студенистое многолапое чудище с выпученными глазищами. Оно стало подниматься, вставать на задние щупальцеоб-разные отростки… И тут ударил второй снаряд. Прямо в студень, прямо в брюхо гадины. Это был смертный удар, Цай увидел, как разнесло в клочья полупрозрачное тело. И еще он увидел другое – из дряблой, трясущейся головы чудища выскочил тоненький червь – желтовато-прозрачный, со злобными кровавыми глазенками и просвечивающим красным мозгом-мозжечком. Зрелище было гадким, отвратительным. Но в долю секунды червь перепрыгнул в самый большой ошметок студня… и все другие куски стали сползаться к нему, к большому. И уже через полминуты медузообразное чудище снова дыбилось, выставив конечности – живое и невредимое. Немыслимо! Гнусно! Они и впрямь бессмертны.
– Это еще цветочки! – ликовал маслянорожий холуй новых господ. – Ты погляди, малыш, что делается в городах! Это Рио!
Цай содрогнулся. Какой там Рио! Ему показывали груду обугленных развалин, остовы рухнувших зданий, горы пепла, а вместо прекрасной лазурной бухты – поганое болото, заваленное мусором, плавающими раздутыми трупами, перевернутыми суденышками и… студенистой слизью.
– Не-ет, развалины это не их рук дело, это сами людишки постарались в последней заварухе. Ты гляди на другое, малыш, глубже гляди в суть вещей!
Все было ясно и без слов. Суетно и бестолково бегали по развалинами и меж торчащих руин люди в камуфляже, солдаты, стреляли в разные стороны, пригибались, таились, снова выскакивали. Стрельба была беспорядочной и ненужной. Она не причиняла хлопот стаям рогатых, шерстистых уродов, которые сбивали обезумевших, визжащих горожан в толпы и бросались на них, не давая никому выскользнуть. Временами они настигали более ловких и увертливых, чем гражданское население, солдат и расправлялись с ними. Но самым гнусным и нелепым было то, что рогатые лезли изо всех щелей, изо всех трещин, они будто всегда жили в подземельях этого сказочного когда-то города. Цай сам видел, как на ровном месте, прямо посреди гитоновой дороги вдруг лопнуло покрытие, образовалась дыра и оттуда высунулась рогатая уродливая голова со свиным рылом. Эти твари были вездесущи!
Позвоночник невыносимо болел после пыток, после проклятого и изматывающего ку-излучения. Голова разрывалась. Сердце билось с надрывом.
Но Цай смотрел, не отворачиваясь. Это была гибель Земли! Это и было самым настоящим Вторжением! Они ждали трехглазых воинов Системы. А пришли эти кровососы. Пришли нежданно-негаданно. Правда, Иван еще раньше говорил что-то о том свете, о душах, которые будут погублены, о каком-то Пристанище, о преисподней…
Но ему почти не верили, его рассказы казались бредом, сказкой. Теперь творилось и вовсе несусветное.
– И так везде! – Дук сиял. – По всей Земле-матушке. А есть места, где и похлеще! Гляди!
Перед глазами Цая ван Дау замелькали города, страны, искаженные ужасом лица, сатанинские рожи, кровавые пузыри, медузотелые чудища. Черное Благо!
Его как током прожгло. Никаких медуз-студней не было. Но этих уродов они выращивали! Кто?! Они – выродки! Это они содержали черные приходы по всей Земле, по планетам Федерации, это они благославляли черные мессы… а потом дьяволопоклонники все куда-то подевались, пропали… Нет, они не пропали – это из них в подземных пристанищах создали неумертвляемых рогатых уродов, они получили то, чего хотели, они стали дьяволообраз-ными существами, нечистью. Они не проникли в открывшиеся ворота, в страшную внепространственную воронку – через нее лезут иные, студенистые гадины с червями в прозрачных головах. А эти были здесь, они порождены Землей, ее выродками. И они убивают детей Земли, бывших соплеменников… Каких там бывших! Цай зажмурился, его трясло от бессилия, от ненависти к таким как этот жирный ублюдок Дук. Горе! Страшное горе! И они, люди… он впервые в полной мере ощутил себя человеком, он, гибрид землянина и инопланетянки… они, люди, бессильны! Они обречены!
Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, двухметровый гигант, мастер «черного шлема», десантник-смертник, в просторечии и среди друзей Крузя, отбил два удара, встряхнул нападавшего левой рукой, чуть придержал и резко выбросил вперед окостеневшую литую ладонь – прямо в горло, под подбородок. Это был испробованный удар, смертельный, не оставляющий надежд.
Такими ударами Крузя бил го-хомров, панцирных полуразумных насекомых на планете Ара-Утан, никто не верил, что он расправлялся с этими живучими тварями, а он их бил, отправлял на тот свет – и было за что, они крали и пожирали детей из земной колонии, у простых работяг-переселенцев, которые не могли себя защитить.
Сейчас Крузя ударил на совесть, не оставляя рогатому гаду надежд. Звериная, заросшая рыжим пухом голова сорвалась с разодранной, перебитой шеи, закинулась назад и повисла на какой-то тонкой жиле.
Крузя с отвращением отпихнул от себя труп. Это было невероятно, но он потратил уйму времени на рогатого, тот чуть не убил его. Такой живучести Арман-Жофруа еще не видывал.
Уже третий день они отбивались от выползней. Батальон изнемогал.
Лихие, родные парни, прошедшие огни и воды, очистившие Штаты от мрази и убийц, гибли один за другим. Днем они отбивали атаки выползней, сметали их ураганным огнем. Но по ночам эти гады вылезали прямо из трещин в земле, выползали из-под ног. И вгрызались в глотки спящим, караульным, всем, кто подворачивался под руку. Оказывавшиеся рядом не могли стрелять, они убили бы своего товарища, и они бросались на выползней с ножами, штыками, они резали их в лоскуты, но те успевали наполнить заушные пузыри и бросались в ночь и тьму с истошными визгами, все изрезанные, разодранные. Батальон таял на глазах. Облавы, карательные операции и прочие затеи не помогали.
Выползли уходили к беззащитным, убивали их, пропадали бесследно и тут же появлялись в иных местах. Это был сущий ад. Заматерелые в боях воины сходили с ума, накладывали на себя руки.
Крузя пока держался. Он знал от командиров, что подобное происходило и в других частях. Но он не собирался умирать. Он был счастливчиком, он чудом выжил, когда их бронеход разорвало на две половины. Погибли все. А он уцелел. Его подобрали и зачислили в другое отделение. Два часа они кружили над скалами, опускались и вновь поднимались. Они нашли тела всех, они подобрали умирающего сержанта, молоденького Колю – тот отдал Богу душу на его руках. Но Хука Образину так и не удалось отыскать. Наверное, он сгорел в пламени, думал Крузя. Царствие ему небесное! Хука было до слез жалко. Но сейчас, после появления рогатых выползней, жалость уходила и оставались лишь злость, остервенение. С подобной нечистью невозможно было совладать.
– Берегись! – дико заорал кто-то позади.
Но было поздно. Острые кривые зубы сомкнулись на затылке Армана-Жофруа дер Крузербильда-Дзухмантов-ского. Ожил! Ожил проклятый рогач! Такое бывало, он сам видел, и он виноват… но теперь поздно!
Крузя закинул могучие руки назад, за плечи, пытаясь сорвать с себя кровососа-выползня. Но силы уходили вместе с высасываемой кровью. Как в тумане он видел лица друзей-товарищей, бойцов, выживших, отчаянных. Они оттаскивали от него рогатого, они пропарывали гада штыками, выдавливали ему бессмысленно-выпученные глазища, рвали волосы, уши, отдирали… нет, жизнь уходила. Этот выползень успел, он восстал, ожил… надо было спалить его из огнемета, да теперь уже все, уже поздно, мгла застила глаза, все пропадало, даже боль уходила.
– Отомстите за меня, – чуть слышно просипел Крузя.
И упал в поникшую, желтую траву. Для него тревоги и мытарства земные закончились навсегда.
Светлана ухватила Ивана за руки, опустилась на колени. Она рыдала и оттого слова ее звучали бессвязно:
– Я умоляю тебя, бежим! Бежим отсюда!
– Нет! – мрачно ответил Иван.
– Нам надо бежать с Земли! Пока не поздно!
– Нет!
– Мы все здесь погибнем, понимаешь?! Это бессмысленно! Ты живешь старым, все изменилось! Земля гибнет!
– Нет! Я погибну вместе с Землей!
Она замотала головой – бессильно, обреченно и зло.
– У нас есть космические базы! Мощные звездолеты! Там нет этих тварей, там наше спасение!
– Уходи куда хочешь!
Иван оттолкнул ее от себя. И Светлана упала в мягкий ворс зеленого неброского ковра. Она отказывалась понимать его. Все кончено. Надо бежать.
Надо спасаться тем, кто уцелел и спасать других уцелевших. Они отбиваются чудом. Но чудо не вечно. Иван просто спятил, просто сошел с ума. Надо его связать… да, надо сказать Глебу, Дилу Бронксу, Кеше. Они его свяжут, увезут, спасут. И ее спасут. Теперь осталось одно – бегство. Все свершилось столь быстро, в считанные дни, еще и недели не прошло, как качалось это безумие, да, первые сатаноиды начали выползать на Западе всего неделю назад. И вот – страшный итог… нет, еще не итог… они спасутся! А значит, не все потеряно. Земля – это еще не вся Вселенная, не вся Федерация!
Иван вышел из комнаты отдыха, жестом подозвал Глеба Сизова.
– Как проходит эвакуация? – спросил он.
– Задействованы свободные от ведения боев средства… – начал было командир альфа-корпуса, ближайший заместитель Правителя.
Но Иван оборвал его:
– В первую очередь все ценности, все исторические реликвии! Лично ответишь!
Глеб грустно улыбнулся, скривив измученное, серое от недосыпания лицо.
– Эти дворцы и храмы, звонницы и башни мы не вывезем, – тихо сказал он.
– За наши храмы и очаги мы будем драться здесь, на Земле, в России!
– Драться?! – министр обороны вскочил со своего места. Он был взвинчен до предела, даже руки тряслись. – Как мы будем драться с ними?! Да, у нас есть оружие, которым можно их испепелить, обратить в ничто, в воздух… но они не группируются дивизиями и армиями, они выползают из щелей там, где наши люди. Что, прикажете жечь вместе со своими?!
– Не прикажу! – отрезал Иван. Он и сам понимал, что обычными, старыми приемами с этой нечистью не навоюешься. Тут каждый должен быть в поле воином, каждый обречен биться один на один! Они уже пробовали применять оружие серьезное, мощное – Арктику выжигали с орбитальных баз, воды закипали, испарялись, поднимались вверх… и несли студенистую заразу на материки, расщепленная, разодранная в ничто слизь выпадала с дождями в Африке, Америке, Азии, и уже через несколько часов после жутких ливней слизь скатывалась в комки, обращалась в студенистых омерзительных тварей – и ползла в селения, города, везде, где обитали люди. И начинались бойни, начиналось истребление всего живого.
Никогда эти твари не собирались в кучу! Никогда не становились удобной мишенью. А если и становились, то издыхали ненадолго. От них было невозможно избавиться, как невозможно избавиться загнанному в тайге лосю от туч гнуса, избравшего его своей жертвой. Но бедное животное могло найти реку, болотце, озеро, спрятаться хоть на время в спасительной воде… От этих тварей на Земле негде было укрыться. От них можно было уйти лишь в пустоту, в Космос, там они пока не объявлялись.
Иван подошел ближе к Глебу.
– Светлану отправь с очередным рейсом, – угрюмо сказал он.
Глеб кивнул, он все понимал.
Невозможно было отправить за пределы планеты всех россиян, всех землян. Люди становились беззащитными жертвами… Последним приказом Иван рассредоточил две трети всех бойцов по городам, по кварталам, домам, улицам на защиту несчастным. Но бойцы гибли один за другим, а нечисть все прибывала, ее становилось больше и больше.
– Дайте обзор! – потребовал Иван.
Вспыхнули одновременно двенадцать экранов. Россия. Москва. Сейчас Верховного интересовали только они. Все остальное было безвозвратно утеряно. Как пришло, так и ушло – в считанные дни. По всем землям, по всем материкам отбивались от слизистой гнуси и рогатых выползней отчаянные, обезумевшие от непрекращающейся резни одиночки. Управление силами планетарного базирования было полностью утрачено, да и некем было управлять, выжившие сражались каждый сам по себе, сражались за себя, в полубезумном бреду, в яростной горячке. Но и они выдыхались. Такого Земля еще не знала.
На экраны было больно смотреть. Дальний Восток, КурилЫ, острова трясло в непрекращающемся землетрясении, трещины в земной коре раздирали, разламывали все – дороги, здания, космодромы. Из дыр лезла слизистая нечисть, она превосходно себя чувствовала на сотрясающейся поверхности и в беснующихся недрах. Сибирь горела – страшно, безысходно, всеми бескрайними лесами. Над тайгой стояла черная завеса, сквозь которую временами прорывались и лизали мутные небеса огромные языки пламени – рвались и горели хранилища. Людей не было видно.
Иван молча повернул голову к начальнику штабов.
Тот протер платком багровую лысину, он все понял без слов.
– Бегут! Кто мог, уже сбежал. Орбитальные станции переполнены, боевые корабли превращены в богодельни, забиты до отказа, там можно сойти с ума.
Сейчас разворачиваются резервные модули…
– Как Луна, Марс, другие планеты?! – перебил Иван.
– Везде лезут эти твари, повсюду! – ответил начальник штабов. – Не осталось ни одной планеты в Федерации, где бы они не появились.
Иван сжался, отвернулся и выговорил через силу:
– А трехглазые?
– Ни одного появления не зафиксировано. Это было поражением. И виноват он, Верховный! Иван готов был закричать и броситься на стенку с кулаками.
Бессилие! Что может быть страшнее?! Он ничего не способен изменить. Он не понимал происходящего.
А на экранах творилось страшное. Города были охвачены невиданной, ужасающей паникой. Люди тысячами сходили с ума, выбрасывались из окон, бежали в леса, пустыни… но где бы они не появлялись, всюду настигали их выползни и полупрозрачные гадины. Командующие армиями, флотами не выдерживали, пускали себе пули в лоб. Командиры дивизий, полков, батальонов с оружием в руках бились плечом к плечу с рядовыми, их опыт, их знания были не нужны, они не могли управлять и командовать, все было разрушено, нарушено, прервано… На центральном экране какие-то смельчаки в зеленых скафандрах с огнеметами и дельта-излучателями лезли в канализационные подземелья прямо на Лубянке, у Петровки, возле Красных Ворот – жгли, выжигали студенистую и рогатую нечисть. Они все были в ошметках слизи, разгоряченные, усталые, злые.
– Смотрите! – Голодов ткнул пальцем в экран, показывавший оцепление у Красной площади.
Все произошло быстро. Камни брусчатки словно вышибли изнизу, булыжины градом взметнулись вверх, опрокидывая, валя с ног двоих крепких парней в черной форменке поверх скафов. И тут же полупрозрачная, студенистая цепкая лапища высунулась из провала, ухватила третьего, здоровенного малого с лучеметом, втянула его в дыру. Оттуда полыхнуло пламенем. Трое бросились на выручку. И замерли. Они не могли стрелять в провал. Не могли!
– Добрались! – мрачно изрек Глеб Сизов. Он нервно сжимал и разжимал кулаки, будто сам собирался броситься в драку.
Иван промолчал. Он не мог сосредоточиться. Глаза бегали с экрана на экран. Крым. Черное море. Пустые пляжи. Прямо из воды лезли рогатые, их было много, сотни. Какой-то черный, полуобгоревший бронеход бил и бил из единственного уцелевшего орудия в прибой, в волны, бил неприцельно, впустую, скорее всего, внутри уже не оставалось живых. Агония. Страшная, необратимая агония! Черные острые пальцы кипарисов, развалины, гарь, пепел, одуревшие галдящие чайки. Повсюду смерть и ужас. Прибалтика. Пустыня.
Голая, брошенная, какая-то неземная. И уже серые мертвые воды. Там кончено, там прошелся смертный смерч. Только неубранные дистрофичные трупы и бездомные облезлые псы. Дальше! Дальше! Киев – огромный могильник, стрельба, дым, суета и дикие, истерические крики, бой у Святой Софии – беспощадный, лютый бой. Последние бойцы, их всего восемь или девять, отбивают натиск гадин. Смертники! Они обречены. Лица отрешенные, неземные.
Кровь. Стоны. Они даже не догадываются, что камеры с орбитальных станций сейчас выхватывают их из огня, дыма, запечатлевают перед уходом в мир иной, показывают тем, кто далеко отсюда, в Москве. Нет! Хватит!
– Они выдохнутся! – прохрипел Иван со злостью, даже ненавистью, будто заставляя самого себя уверовать в свои же слова. – Это не может продолжаться долго!
Паркет у выхода из кабинета вдруг вспучился, вздыбился, разлетелся. И с отвратительным скрежещущим сипом из пролома полезла такая жуткая трясущаяся желеобразная гадина, что на миг все опешили, растерялись. И только когда сразу шесть извивающихся щупалец протянулись в разные стороны, грозя захлестнуть ближайших людей, охранник из «альфы» вскинул дельта-излучатель – и все потонуло в сиреневом мареве, кипящая слизь потекла в пролом, что-то скользкое, мелкое, вертлявое, юркнуло вниз.
– Взять! – заорал Иван. – Взять немедленно! В силовые поля! – он кричал в голос, кричал по внутренней, сейчас его слышали все в здании, и внизу, и вверху, и по бокам. Там было подготовлено, он предупреждал. Нельзя упустить! Нельзя!
Они пробрались и сюда. Для них нет преград. Как? По «воздушкам»? Иван не знал. Да и не столь это важно. Важно другое, что они вездесущи. Они проникают в такие дыры, куда и муравей не пролезет. Они растекаются по всем порам, трещинкам, каналам и канальцам, они пропитывают своей слизью все материалы и породы, лишь металл им недоступен, они пролезают везде. Но почему?
Откуда взялась эта напасть?! Если поначалу ему казалось, что все дело в подземных заводах и лабораториях выродков, где выращивали сатаноидов и дьяволоидов, то последние дни Иван начинал отчетливо понимать – все сложнее, все значительно сложней. И страшней! Дьяво-лоиды были только пусковым механизмом… нет, они были катализатором, чем-то начальным, запускаемым для разогрева. Пусковой механизм сработал до них… Иван отогнал нехорошие, черные мысли. Нет, он тут не причем, просто так получилось. Да, так получилось. И эти твари скоро выдохнутся! Не век им творить зло!
– Здорово, мужики!
Дверь, пнутая сапожищем, распахнулась, затрещала от удара. На пороге появился взъерошенный и небритый Иннокентий Булыгин. Охранник в черном пытался приостановить его. Но остановить Кешу было невозможно.
– Не суетися, малец, – беззлобно сказал он и отодвинул охранника.
Иван махнул рукой, чтобы впустили. И Кеша, как был – грязный, потный, измочаленный, так и вперся в кабинет. За собой он волочил какое-то чучело волосатое.
– А это еще чего?! – изумился он, чуть не сверзившись в дыру. Таких дыр в кабинетах иметь не полагалось, Кеша даже растерял немного былую уверенность.
– Добрались и до нас, – пояснил Глеб Сизов, не сводя глаз с чучела и начиная нервничать еще больше. – Какого черта ты притащил этого мертвяка?!
– Притащил, стало быть, надо! – мудро ответствовал бывший каторжник и ветеран. И оглянулся на оборотня Хара. Тот сидел в дверях, как и положено зангезейской борзой, и тихо поскуливал.
– Отвечай! – потребовал Иван.
Он уже понимал, почему Кеша притащил сатаноида. Тот был дохлый! Они впервые видели дохлого выползня. Эти твари не издыхали, по ним можно было прокатиться пять раз бронеходом, но все равно через какое-то время раздавленные, изничтоженные ткани соединялись, срастались, стягивались – и выползень вставал на ноги, оживал, брел на поиски новой жертвы.
– Вот так с ними надо! – сказал Кеша. И пнул дохляка сапогом.
– Серебряной пулей, что ли? – насмешливо поинтересовался Глеб Сизов. – Или осиновым колом?!
Кеша поглядел на вопрошающего сверху вниз. Потом перевел взгляд на Хара и заявил вполне серьезно:
– Это он его укусил.
Кривые улыбки сошли с лиц, их место заняло недоумение. И надежда. Иван подошел ближе к дохляку. Был тот небольшой, метра на полтора, весь покрытый реденькой сизой шерсткой, колени и локти выступали острыми розовыми проплешинами, ножки сами по себе были тонкими и кривенькими, зато живот расползался бурдюком. Уродливая голова увенчивалась двумя выгнутыми рогами, один был обломан, видно, выползень вволю успел покуролесить. На получеловечью-полузвериную морду глядеть не хотелось – сплошные морщины, рыло, остекленевшие пустые глаза. Глотка у сатаноида была перегрызена от уха до уха.
Перегрызть да перерезать глотки этим тварюгам – дело нехитрое, коли б они не заживали тут же, не срастались. У этого не срослась, значит, что-то есть в слюне у оборотня, значит, надо срочно провести химическую экспертизу, выделить эту самую составляющую, синтезировать в массовых объемах… Ивана даже в жар бросило. Но он почти сразу охладел. Где синтезировать? Все разрушено, народ разбежался, многие погибли. На орбите?!
Кеша подошел к нему вплотную.
– Видал, – сказал он полушепотом, положив руку на плечо Ивану, – не одних трехглазых можно бить. Этих тоже! Не боись, прорвемся, бывало и похлеще!
– На экспертизу! – приказал Иван, и кивнул в сторону оборотня. – И его заодно! – Он хотел пнуть выползня, но отвел ногу, побрезговал.
Ерунда. Все это ерунда! Дело зашло слишком далеко, на Земле сейчас сотни тысяч, миллионы рогатых тварей и миллионы слизистых гадин. Кеша молодец, он вдохнул в них во всех надежду… но поздно, слишком поздно!
Дверь снова распахнулась. Вошли трое. Средний держал в руках стеклянный шар, похожий на аквариум. Но это был не аквариум. Иван ткнул пальцем в столешницу длинного резного стола.
– Успели?! Хорошо, очень хорошо!
Он медленно подошел к «аквариуму», присел на ближайший стул. За бронестеклом и незримыми переплетениями мощных силовых полей что-то шевелилось. Прозрачный червячок, совсем крохотный – тонкий шнурочек с просвечивающими беленькими позвонками и раздутой кругленькой головкой, два красных глаза-бусинки, бледный клювик и розовый мозжечок за студенистой пленочкой… Пристанище! Иван окаменел на стуле. Ему было тяжко, несказанно тяжко – будто накапливавшиеся годами боль, усталость, страдания, муки навалились на него многопудовым грузом, придавили, прижали к земле, расплющили. Да, недаром черные предчувствия грызли его, не зря! Пристанище безгранично и вездесуще, это Вселенная вселенных и аура Мироздания. Земля лишь малая часть Пристанища… Как он мог забыть? Как он мог забыться?!
Сейчас все они, и Голодов, министр обороны без армии, и суровый Кеша, и вымотанный, падающий с ног Глеб Сизов, и багроволицый начальник штабов, и комитетчик, и охранники, и даже Светлана – когда она успела выскользнуть из потаенной комнатушки! – все вглядывались в стеклянный шар, все пытались понять хоть что-то, узреть и осмыслить. И ничего они не видели, кроме жалкого червячка с кровавыми злобными глазенками. Ничего! А он видел все сразу: сектор смерти в закрытом пространстве, чудовищное притяжение Черного Карлика – Альфы Циклопа, страшный многоярусный гипер-мир, планета Навей, лес-утроба, лабиринты, потом другой лес, Поганый, и странный леший с неуловимым лицом, сквозь которое просвечивали деревья, ветви и гнусное небо, Рон Дэйк, нагрудный номер ХС 707320, отряд «Сигма-11», проект Визит Вежливости… и выскользнувшая из лешего суетливая змейка с полупрозрачной головой и красными выпуклыми глазками, даже не змейка, а скорее, омерзительный, гадкий червь, невероятно быстро скользнувший по хвое, оставивший сырой след… он бросил тогда меч вдогонку, попал в след, а сама увертливая гадина пропала в черной норке, только голый хвост мелькнул, и потом… Нет! это было прежде – фиолетовый лишайник, стадо ожиревших четырехглазых чудищ с лопа-тообразными языками, чудищ, извергавших из огромных утроб отвратительный писк, набухшая и лопнувшая кожа на лбу чудища, и высунувшийся из разверзшейся дыры трехглазый червь-паразит, мягкий трясущийся клювик с алыми ноздрями, зеленоватый пух, болезненная ухмылка и гипнотический сип: «В Пристанище никто не умирает, хотя убивают тут всех!», непостижимое Предназначение, воплощения и перевоплощения, бесконечная цепь воплощений! черви в телах, тушах, монстpax… повсюду! черви и змеи в Чертогах – да, кишмя кишевшие скользкие гадины! Чертоги Избранных! а потом огромный, немыслимо огромный и страшный Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного, он впервые видел его таким, но он поразил его, он убил беса, Иван помнил, он как сейчас видел голого розового червя, выскользнувшего из-под балахона, тот был еле живой, он извивался, сворачивался в кольца, сверкал горящими красными глазками, а у Ивана не хватало сил подняться, встать, раздавить червя, не было сил, он умирал, и он начинал осознавать, что его заставили играть чужую черную игру без правил, его обрекли, и не его одного.
Прозрачные черви. Воплощения. Пристанище! Нет, они сейчас смотрят в шар, но они ничего не понимают! И он не сможет им ничего объяснить.
– Какая мерзость! – прошептала Светлана. Ее надо срочно вывозить с Земли, подумал Иван, иначе будет плохо, очень плохо, она близка к срыву. Но ведь упрямая, страшно упрямая, попробуй сладь с ней. Земля часть Пристанища! Так не было, врал Авварон. Но так стало. Тяжесть гнула, давила Ивана. Он смотрел в горящие красной ненавистью глазенки и видел тот смертный, потусторонний мир, из которого еле выбрался. Пристанище. Полигон!
Доигрались, проклятые выродки! Но сам Полигон-Пристанище лишь тень кувшинки на черном непроницаемом зеркале исполинского бездонного болота. Имя тому болоту – преисподняя. Да, они еще не понимают до конца, что произошло. Это конец… Нет! Нет!! Иван большим усилием отогнал мрачные мысли, он не имеет права так думать, он воин, он православный, для него уныние и отчаяние тяжкий грех, самый тяжкий изо всех! Кого Господь любит, того и испытывает.
Это лишь очередное испытание, которое надо выдержать. Надо устоять! И он не имеет права бежать с Земли. Другие имеют. А он нет!
Иван снова перевел взгляд на экраны. На Красной площади жгли из лучеметов нечисть. Но она лезла и лезла. Прямо на брусчатке лежал раненный в разодранном скафе, его будто вспороли изнутри. Раненный стонал, пытался встать. И некому было помочь, цепи смешались, все перепуталось… но никто и не думал бежать. Ребята дрались насмерть, до последнего, изнемогая, переходя в рукопашную. Нет, он не имел права бросать их. Ни живых, ни мертвых. Если это конец, значит, он умрет с ними, значит, это будет и его конец. А Светлану – на флагман!
– Глеб, – обратился Иван к Сизову, – не надо медлить, ты помнишь мою просьбу?! – Он скосил глаза на жену.
Тот отвернулся. В кабинет ворвались трое из его корпуса, вызванные по беззвучной внутренней связи. Они подскочили к растерявшейся Светлане, подхватили на руки.
– Нет! – закричала она в лицо Ивану. – Ты не смеешь! Ты не смеешь!!!
– Смею, – ответил Иван тихо. – И не хорони меня раньше времени. Ну все, Света, пора, до встречи! – Потом встал, сказал резче, ни на кого не глядя: – Все свободны!
Кешу он придержал за руку. Тот провожал взглядом альфовцев, несущих будто оцепеневшую женщину в сером комбинезоне и виновато улыбался, как мог улыбаться только он. Кеше надоело сигать через «барьеры», он устал, выдохся. Ему хотелось выйти на площадь и бить, крушить, рвать зубами, топтать, убивать, пока есть силы, пока не остыла кровь. Сдохнуть – так с музыкой! Вот только жаль бедолагу Хара, без него он пропадет, совсем пропадет в этом жестоком мире. Но Хара тоже увели, его будут, видишь ли, исследовать и изучать! Поздно. Иннокентий Булыгин, ветеран аранайской войны и беглый каторжник-рецидивист, припомнил вызолоченную адмиральскую каюту, тяжело вздохнул – только, понимаешь, начали в три этапа выполнять задуманное, только разохотились с усатым и важным стариком-адмиралом, а его снова выдернули, отозвали… все Иван! Ну, да Ивану виднее! А ему, стало быть, пришла пора Богу душу отдавать. Так и не повидав родных местечек, земелюшки родимой. Ну ничего, Господь простит, он мудрый и жалостливый.
Кеша вздохнул совсем горестно и побрел вслед за Верховным.
В комнате отдыха стоял полумрак. Перед опустошенным и потому выглядевшим странно аквариумом сидел Дил Бронкс. Он зажал голову ладонями и мерно покачивался, в такт какой-то неслышной, внутренней музыке. На Кешу Дил даже не взглянул. Он думал сейчас о Тае-ке- она в безопасности, на Дубль-Биге. Но все равно было как-то тревожно. Цая так и не выручили. Все парни, с которыми начинали, сгинули. На Земле сущий ад. Плохо!
Иван поставил стеклянный шар с червем на столик у стены. Сам подошел к окну, отдернул тяжелые шторы – башни величавыми стражами охраняли Кремль. В соборах служили службу, спокойно и размеренно, будто и не творилось ничего ужасного. Пастыри просили за свою паству, уничтожаемую нечистью, просили перед Святыми Ликами. Но, видно, велики были грехи рода человеческого… или молитвы их не долетали до Создателя. Иван задернул штору. Присел на диван рядом с Кешей.
Тот мрачно изрек, глядя в пол:
– Видел бы все это старина Гут, придушил бы нас собственными руками!
– Причем здесь мы? – не понял Иван.
– Притом, – коротко ответил Кеша.
– Притом, притом! – эхом повторил Дил Бронкс. И добавил: – Я бы и сам себя придушил с удовольствием.
– Ну хватит сопли распускать! – сорвался Иван. – Что делать будем?!
Дил поглядел на него большими и грустными глазами.
– Совета спрашиваешь?
– Спрашиваю.
– Ты же такой умный, Иван, ты ж наперед все знаешь, все растолковать можешь. Вот сам и скажи.
– Скажи, – повторил на этот раз Кеша. – Сам скажи.
– Веселый у нас разговор получается!
Иван встал, подошел к стеклянному шару. Червь смотрел прямо на него, глаза в глаза. Он уже не дергался, сообразив, что силовые поля крепче стальных цепей. Сколько таких червей просочилось сквозь незримые щели на Землю?! Иван знал, ответа не будет.
Разговора не получалось – никакого, ни веселого, ни грустного. Они начинали это нелегкое дело вместе. Остальных растеряли. Теперь теряли и саму Землю. Иван гнал прочь простое и чудовищное решение. Он не собирался говорить о нем вслух.
Но сказал Дил Бронкс. Он будто проснулся, глаза ожили.
– Надо всем уходить! Туда! – Дил указал пальцем вверх. – Землю придется уничтожить, выбросить в другое измерение, экзотом! Иного выхода нет!
Иван закачал головой.
– И не будет! – настаивал на своем Дил. – Мы обязаны уничтожить Землю и все жилые планеты, куда пробрались эти твари! Обязаны! Тогда хоть что-то уцелеет. И можно будет начать все сначала на других планетах, их полно во Вселенной!
Кеша ехидно прихмыкнул и вставил:
– Эти суки придут туда вслед за нами, Дил. Младенцу ясно!
– И все равно, надо дело делать! Какого дьявола мы сидим, сложа руки?!
– Они выдохнутся! – истово, с верой в невозможное сказал Иван.
– Надежды юношей питают, – просипел Кеша. – Это мы выдохнемся и после сдохнем. А они прут…
Из-за стекол, с улицы раздались крики, натужный визг, пальба.
– …вон, уже и сюда пролезли! – заключил Бу-лыгин. – Вы как хотите, а я пошел туда. Пускай сдохну, но хоть парочку спроважу обратно, в преисподнюю. Пока!
– Стой! – закричал Иван. – Никто тебя не отпускал! Стой!
Кеша обернулся в дверях и пристально поглядел на Верховного, на Правителя, на Председателя Комитета Спасения Федерации и Великой России. Во взгляде его были усталость, боль и снисхождение.
– Не кричи, Ваня, не надо, – промолвил он душевно и тихо, – поздно кричать-то. И приказывать поздно, перед смертью каждый сам себе командир. – Он как-то неумело и воровато перекрестился, глянул в потолок, потом наоборот, потупился. – Не поминайте лихом. Бог вам судья!
И вышел.
Дил Бронкс бросился к Ивану, встряхнул его за плечи.
– Ну?! Решайся! Другого выхода нет!
– Не могу.
– Сейчас счет на минуты, понимаешь? Нам не простят нерешительности, Иван! Ты же воин!
– Воин не станет жечь свой дом…
– Если в него пробрался враг и беснуется в нем – станет!
– Нет, не могу!
– Ты будешь сидеть тут, отгородившись ото всех и ждать, когда они придут к тебе, когда они высосут из тебя кровь и отпихнут твой труп?! Или, может, ты уже нашел с ними общий…
Дил не успел договорить. Он рухнул прямо на ковер, сбитый резким и сильным ударом в челюсть.
– Не надо так говорить! – Иван подошел к пустому встроенному аквариуму, к самому стеклу. Когда-то за ним в зеленоватой толще змеились, поводили острыми плавниками клыкастые гиргейские гадины с кровавыми прожигающими буркалами. Теперь там не было никого, там не было ничего, даже воды. Но Ивану мерещились серые призрачные тени – будто промелькнули, одна за другой, оставив рябь и муть в глазах. Наваждение!
– Ну, как знаешь, – Дил Бронкс медленно поднялся с ковра, потрогал челюсть.
И только теперь Иван заметил, как тот изменился, как постарел за эти месяцы, обрюзг, поседел еще больше, ссутулился, даже огромные выпученные белки глаз стали желтыми, почти старческими. Нет, не надо было бить, не надо было обижать его, сорвался, хотя и тот слишком многое себе позволяет, да как он смел заподозрить его, Ивана, как у него язык мог повернуться!
– Я тоже ухожу, – прохрипел Дил. – Зря ты меня втравил в это дело, Иван. Я не боюсь отдать концы, мне уже все равно, но я хотел бы умереть с чистой совестью… теперь не получится. Мы все виноваты!
– Ну и куда ты пойдешь?!
– Не знаю. Прощай!
Дверь хлопнула. Иван вздрогнул, по спине пробежал холодок. Они бросили его! В самый трудный час. Бросили! Гут Хлодрик никогда бы не поступил так.
И Хук Образина тоже. И Глеб. Но что теперь толку, теперь уже все равно. Они обречены!
Иван сбил ногой со столика стеклянный шар. Тот покатился в угол, ударился, замер. Bcех гадин не заключишь в такие шары! Что толку?! Иван был в полнейшей растерянности. Он прекрасно осознавал, что именно сейчас все ждали его команды, все ожидали решения, они были готовы. А он нет! Погубить Землю, планету, давшую жизнь всему человечеству, не только сорока восьми миллиардам нынешних, но и тем миллиардам, что жили прежде, что оставили на Земле бесценные сокровища, богатства тысячелетий?! Нет! Это невозможно! Да и нет никакой гарантии, что такой отчаянный ход прервет страшную игру, остановит вторжение нечисти, вторжение из Ада. У них нет оружия против жутких гадин. Но Земля должна сражаться, она должна биться до последнего солдата и Земля и все заселенные планеты, и только тогда, может быть, уцелеют, выживут те, что ушли в Космос, на базы, на спутники, на звездолеты и пространственные станции. Да, спасется Светлана, другие… а он погибнет здесь, и Глеб погибнет здесь, и Кеша, и Голодов, и все, кто помогал ему, альфовцы, ребята из прочих наземных соединений, все бойцы, все, кто может держать оружие и убивать, убивать, убивать неубиваемых тварей! Им и не нужны никакие команды, им ни к чему приказы, они уже бьются, они уже умирают.
Иван бросил взгляд на резную дубовую панель шкафа, где стоял его боевой скафандр, где хранилось оружие. Его словно магнитом потянуло к панели, да, надо идти! Надо умереть с честью, не отсиживаться за спинами.
Кеша прав, нынче уже нет ни командиров, ни подчиненных, кончилось время приказов. Надо идти к людям. Смерть на миру не страшна.
Иван собирался встать с дивана. Но взгляд его коснулся вдруг мутноватого стекла, уходящего под потолок. Он встряхнул головой, проморгался, не веря глазам своим, и почувствовал, как по спине потек ручейком холодный липкий пот. Такого давненько не случалось, даже стало забываться, но… Иван почувствовал, что нижняя челюсть у него начинает мелко и противно дрожать, сжал зубй. Этого еще не хватало!
За стеклом, прямо на пыльном мраморе, сгорбившись и втянув голову в сутулые приподнятые плечи, в своей черной грязной сутане и надвинутом на глаза капюшоне сидел гнусный и подлый колдун-крысеныш, лучший друг и брат, злой дух черных миров и самой преисподней, вислоносый и слюнявогубый Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении Ога Семирожденного.
Сидел и мерзко ухмылялся, перебирая крупные черные четки.
Оторопь, охватившая Ивана, схлынула, и он уже собирался заорать на незванного гостя, прогнать, выставить вон.
Только тот опередил его, раззявил отвратительную пасть и глумливо вопросил:
– Ну что, Ванюша, доигрался?!
От такой наглости Иван опешил, одеревенел, крик и ругань застряли в горле. Подлый крысеныш дождался своей минуты, своего звездного часа и явился по его душу. Явился, когда его не ждали… Ну что ж! Человек предполагает, а располагают совсем иные силы. Придется принимать на себя и этот удар.
– Что надо?! – грубо спросил Иван.
– А ничего не надо, – беспечно прогугнил Авварон, – так вот как-то, мимо проходил, дай, думаю, зайду, проведаю старого доброго приятеля, друга и брата, потолкуем по душам, как живется как можется, чай, не чужой человек… да и величина немалая, уважения требует. Вот я, ничтожный и сирый, и заполз с поклоном! Челом, стало быть, бью!
– Хватит паясничать! – сорвался Иван. – Не до тебя! Сам видишь, чего творится. Говори, зачем пожаловал? Кристалл нужен?!
Авварон высверкнул базедовым глазом из-под капюшона. И ответил прямо:
– Ничего мне от тебя не нужно, Ванюша. Все уже наше. И дать ты мне ничего не можешь, нету у тебя ничего.
– Врешь, собака!
– Врут людишки. Собаки не врут. А я, Иван, и не то, и не другое, сам знаешь.
Узловатые, грязные пальцы не переставали теребить черные шарики четок.
Мерзкие капли сочились из вислого носа, прямо на синюшную губу. Жалок и противен был нечистый, и только гугнивый голос да вы-сверкивающий нагловатый глаз выдавали злорадное торжество.
– Да, Ванюша, сколько раз я тебе говорил, что простота хуже воровства.
А ты мне все не верил. Вот и теперь все никак понять не желаешь, родимый, что пришли мы. Пришли! Эхе-хе, а ведь сколько я на тебя времени поистратил, сколько раз я тебе разобъяснял все да по полочкам раскладывал! Ведь мы с тобой, ВанюАа, считай, что полжизни рука об руку прожили, последним делились, вызволяли друг дружку из бед всяких, – Авварон пустил слезу, расхлюпался, зашмыгал носом, даже голос у него стал дрожащим, проникновенным, – ведь любил я тебя как брата и опекал будто дитятко родимое… А все, получается, впустую. Так ты ни хрена и не понял!
Оцепенение и оторопь схлынули с Ивана. Он уже знал, что от нечистого в этот раз просто так не отделаешься, что пока всю душу не вымотает, не отстанет. Но протягивать не то что руки, а даже пальца этому подлому словоблуду Иван не собирался – оторвет, заманит, затянет в свою нечистую трясину и сожрет.
– Не брат ты мне, Авварон, и не друг, – недобрым голосом начал Иван, – бес ты, вот кто! И всегда бесом был! Это ты кружил меня, сбивал с пути, бросал в пропасти смертные, ты изводил меня везде и всюду, погибели моей жаждал! А теперь почуял конец мой, заявился. Не спеши! Неизвестно, как еще обернется-то!
Колдун-крысеныш хихикнул, утерся рукавом поганой рясы. С деланной обидой прогундосил:
– Грубый ты, Иван, грубый и несправедливый.
– Какой есть!
– Это верно. Сколько тебя припоминаю, столько ты и грубил дядюшке Авварону, пользуясь его добротою и отходчивостью. Попрекаешь ты меня, Ванюша, хулишь и стыдишь, а ведь я к тебе не с хулой и руганью пришел, а с добрым словом, с благодарностью большой и чистосердечной…
– Чего-о?! – Иван привстал с дивана. Но тут же вновь встряхнул головой, будто бы желая избавиться от наваждения, потом трижды сплюнул через плечо, перекрестился мелко, шепнул под нос: – Сгинь, нечистая, сгинь!
– Ну-у, зачем же так-то! – протянул Авварон. – Думаешь, я тебе мерещусь, Ванюша? Обижаешь. Не мерещусь я тебе… бестолковый ты очень, потому и понять не можешь – пришли мы, родимый. Пришли!
– Врешь!
– Мне врать не к лицу! – истово заявил Авварон, лжец, подлец и негодяй.
– Докажи!
Авварон покряхтел, поерзал, потом сунул четки под сутану, встал, подковылял к пыльному стеклу. И прошел сквозь него, будто никакой преграды и вовсе не было. Минуты полторы он простоял у стеклянного шара с червем, укоризненно и горестно покачал головой, потом ссутулился еще больше, неспешно подошел к дивану, влез на него и уселся со стонами и оханьем на широкий кожаный валик всего в полуметре от Ивана.
– Можешь потрогать.
Иван протянул было руку, но трогать не стал. Они пришли! Они уже здесь, какие еще доказательства?! То, что происходит за этими стенами, самое лучшее доказательство! Только пока не ясно, кто вторгся на Землю – демоны самой преисподней, или всего лишь обитатели Пристанища… да только об этом расспрашивать бесполезно, крысеныш не скажет правды – бесы юлят, крутят, сбивают с толку, путают, но правды не говорят. Или все же говорят иногда?!
– Говорят, еще как говорят, – прошипел колдун-телепат – ты ж мне не чужой, Ванюша. Я тебе всю правду расскажу, хоть и глупый ты и недоверчивый.
Ты умишком-то своим убогим тужился все истины мира понять да мой интерес разгадать, все с Кристаллом как наседка с яйцом носился и меня, горемычного, по себе мерил, своим аршином. А мне Кристалл-то этот уже и не нужен был после Пристанища-то, смекаешь?! Ты мне нужен был Ванюша. Кто твои поручения выполнял, а? Кто тебя и твоих спящих красавиц от смерти спасал, припоминаешь?! Позабыл, Иван, что из лучшего друга и брата, обратился ты в раба моего – сам! по своему хотению, не неволил я тебя.
– Удавкой ты был на глотке моей! – мрачно процедил Иван, глядя в пол.
– Лучше б мне пришлось сдохнуть в Пристанище!
– Еще сдохнешь, Ванюша. Не печалуися о былом. U грядущем подумай!
– Отслужил я тебе! – Иван стиснул виски ладонями – Отслужил свое рабство, неволю свою, все, чего требовал, исполнял! Чего еще хочешь, нечисть?!
Авварон снова захихикал, утробно, плотоядно. Потом примостился поудобнее, зачесался под рясой и уставился в Ивана тяжело, мрачно, в оба глаза.
– Исполнял, говоришь? Это дело десятое, дела делать да исполнения исполнять. Видать, не все ты понял, Ва-нюшенька Ты впустил меня в себя, и стал я твоим хозяином и господином. А до того был лишь поводырем да наставником. Вот так-то, милый! Жристалл при тебе был А я внутри тебя! Я и сейчас внутри тебя, в тебе самом Иван! Не сразу я из Кристалла нужное-то вытянул, не сразу, все вживался да приглядывался, не мог дотянуться до него изнутри тебя. Да только ведь ты сам раскрылся, сам вразнос пошел, родимый ты мои, без принуждения, без попреков. Ты думал, сердешныи, что эдак-то маяться, скитаться, метаться из мира в мир, а потом все вверх дном переворачивать можно запросто так. Нет, Ваня, нетушки! Ты меня тешил, меня ублажал… да ненароком и раскрылся, сам того не заметив. Своим ты стал для всех нас, родным и близким- и координаты Сквозного канала через тебя познали, и дороженьку из Пристанища в Систему, а из Системы в вашу епархию земную, все через тебя. От прыти твоей замешкались даже, думали, когда еще к канальчику сквозному дверочка найдется, когда еще воронка-то приоткроется, ведь для этого потрясения нужны ого-го какие, катаклизьмы, Ванюша, как говорят люди необразованные и простые, без них-то никак! А ты удружил, услужил пуще прежнего – такую заваруху учинил, так шарахнул по Земелюшке, что вот она, дверца-то – и открылася!
– Все врешь! – взъярился Иван. Теперь его трясло от гнева, от злости.
Авварон, подлец, перешел от намеков к прямым обвинениям. Нет, все не так, все это ложь! Нечистый явился поизмываться над ним, поиздеваться перед смертью. Неминуемой, страшной и… бесчестной смертью. Бесчестной? Да, надо признаться самому себе, чести мало, он не спас Землю, так получилось. Но не он ускорил ее погибель, не он! И нечего возводить на него напраслину. Этот бес глумится над ним, хочет, чтобы он не просто погиб, сражаясь, с верой, с убежденностью в правоте своего дела, а чтобы он сломался перед смертью, превратился из человека, из воина в кусок падали, в тряпку, в дерьмо. Нет!
Не будет этого! Все было правильно! Иначе нельзя было поступать, все верно!
Большего, чем он, Иван, и его товарищи, сделали для Земли, для всех людей, сделать было просто невозможно. А все остальное от лукавого! Этот гад опять морочит его, напускает морок! Хотя и есть в его словах доля… доля истины, есть что-то верное… есть? Нет! Нельзя ему поддаваться! Ни на миг нельзя! перед внутренним взором Ивана встали первые мученики, которых он видел своими глазами, две корчащиеся на поручнях фигурки. Страшное пламя освещало их… и сжигало. И голос, пронзительный голос, звучащий изнутри: «Он не придет в этот мир мстителем, не придет!» Так было. Это жестокая правда, которую не перекроишь, не изменишь. Но он никогда не мстил! В нем не жила месть! Он вершил справедливый, праведный суд. Иди, и да будь благословен!
Такими напутствиями не бросаются! Суровый, но добрый лик заслонил всеуничтожающее пламя. Глаза, в нем жили глаза. И золотились доспехи, вились в лазури стяги, блистали зерцала и шлемы. Да, иначе быть не могло, он вершил Добро и только Добро! Сгинь, сгинь, нечистая! Пусть смерть! Пусть гибель! Пусть забвение и даже позор! Но совесть его чиста!
Иван резко выбросил влево руку, намереваясь отшвырнуть от себя гнусного гаденыша, сбросить его с дивана. Но рука рассекла воздух.
Авварон, как ни в чем не бывало, сидел на красивом резном столе у окна. Сидел, чесался под рясой, сопел, хлюпал. И поглядывал искоса.
– Убирайся прочь! – потребовал Иван.
В руке у него, на ладони, лежала рукоять – только сожми, и вырвется, засверкает всеми цветами радуги хара-лужное лезвие меча – непростого меча, рассекающего живую и неживую плоть. Иван смотрел на рукоять и ждал. Что поделаешь! Опять эта комната. Опять лютый враг в ней. Так уже было. В прошлый раз он вышел победителем из жестокой схватки, он сумел отправить в ад бывшего министра обороны, выродка, предателя, подонка, убийцу. Что будет сегодня?
– Горячий, горячий ты, Ванюша, – просипел негромко и укоризненно Авварон, – а ведь я к тебе, повторяю, ты, небось, запамятовал, с добром и благодарностью пришел. Ты хоть выслушай спервоначалу… ну, а потом, – нечистый вздохнул совсем горестно, страдальчески, утер рукавом набежавшую слезу, – потом секи долой голову мою, не жалко!
– Паяц! Скоморох! – Иван криво усмехнулся, думая, а стоит ли об эдакую гадину поганить добрый меч. Там, снаружи, гибли люди – добрые, умные, честные, чистые. А он тешил беса, он не мог изгнать его ни из этой тихой комнатушки, ни из себя самого.
Авварон понял, что рубить его и вообще обижать пока не будут. И снова уставился на Ивана двумя желтушными выпученными глазами-сливинами, уставился, будто захотел заворожить, подавить тяжким, свинцовым взглядом.
– Не скоморох я, Ваня, – заговорил он без обычной гугнивости и картавости, – не скоморох. И ежели кого мечом сечь собрался, так секи самого себя. Ты во всем виноватый. Ты! Ты был разработкой особого отдела Синклита, тебя забросили в Пристанище неспроста, понимаешь? Не делай вида, что ты совсем бестолковый, сейчас ты все понимаешь. И тогда ты кое-что понимал! Ты помнишь тех людей подо льдами? Ты звал их про себя «серьезными», ты думал, они и есть тайные правители мира… Да, они вершили большие дела, но правили миром другие, те, кого мало кто видел, а ежели и видели, так принимали совсем за других. А «серьезные» были подставкой, марионетками. Серьезными, солидными, весомыми, но марионетками. Смекаешь? И сама разработка, по которой тебя, Ванюша, на мытарства обрекли да закинули к черту на рога, другими была подброшена в особый отдел, нами, Ванюша, ежели говорить попросту. Они на скелетик только мясца нарастили, технически подработали да запустили. И все, мой милый друг и любезный брат, пойми это, все, что с тобой приключилося от тех дней стародавних и до дней нынешних, с тобой и с вашей колонией земных слизней, все было спланировано, запрограммировано от начала до конца. Ты тогда поверил, будто бы вложенная в тебя сверхпрограмма – это всего лишь Первозурга ликвидировать да кой-чего из Пристанища уволочь. А все было сложнее, Ванюша… Тихо, тихо! Не ерепенься ты, не дергайся, родимый, вот дослушаешь, тогда и махать своим кладенцом будешь. Или правда глаза колет?!
Слушай! Слушай, Ваня! Другой тебе вот так, начистоту, не выложит всей правды-матки! Ты шел по наводке! Были всякие непредусмотренные мелочи и сбои, это ерунда, говорить не об чем, но в главном ты шел по наводке, по плану – шел вот к этому самому дню! Ты был нашим биороботом, родимый. Ты был великолепным зомби! Иногда тебе даже давали волю – пошалить малость, показать удаль молодецкую… вот ты и давал шороху! Это была операция, каких ни тот, ни этот свет не видывали! Блестящая операция! В несколько жалких лет мы сломали все земные барьеры! Мы пришли сюда! А ты, Ваня, нам не просто помогал, это ты нас вел, ты, родимый! Вот за это тебе в ножки и кланяюсь! За это поклоны и бью, терпя несправедливость и оскорбления. (HO только не зазнавайся, не впадай в гордыню, Иван. По глазам вижу, избранным себя ощутил, избранным! А это нехорошо! Разработка ты отличная, и ребятушки из сектора Подавления Восточных Провинций расстарались, и ты сам не оплошал. Но запускали, уж не обессудь, не одного тебя. Никто ведь знать не знал, что именно ты героем-то окажешься, наверх вылезешь. Запустили сразу и поочередно по разработочке этой сто сорок семь добрых молодцев, Ванюша, подобных тебе, да-а, именно столько со старта ушло, чтоб на финише один-единственный всю земную шарагу вашу раздолбал в пух и в прах да нам дверцу открыл…
– Молчи, паскудина!
Иван вскочил на ноги. Сверкающий, переливающийся огнями меч взметнулся над черным уродцем, восседавшим прямо на столе. Ивана трясло неудержимо. Он был близок к истерике. Но он не мог ударить. Не мог. Он был будто заворожен, околдован. Бред! Это все бред! Туман плыл перед его глазами.
Если колдун-крысеныш, поганый бес, вновь одолевший его, не врал хотя бы на тысячную долю, он, Иван, не заслуживает ни малейшего прощения, это конец! страшный конец! в стократ хуже, чем просто смерть, чем самая ужасная и страшная смерть!
Авварон тяжелых глаз, в коих открылась вдруг сама черная потусторонняя бездна, не отвел.
– Чего ж молчать-то теперь, – проговорил он скорбно, себе под нос. – Молчи – не молчи, а работа сработана, Ваня. Так было, историю не перепишешь. Да ты ведь знал двойников своих по разработке, и Рона Дейка из проекта Визит Вежливости, и Рогова из Осевого, и еще кой-кого… каждый сломался на чем-то, из полутора, почитай, сотен на Землю вернулись шестеро: трое на Западе, двое в Европе да ты. Тебе повезло, ты оказался покруче остальных пятерых. Ты прошел до конца. Ты привел нас на Землю, Иван. Ты!
Меч сверкнул ослепительной молнией. Старинный дубовый стол ручной работы развалился на две половины. Иван резко обернулся, будто ожидая удара в спину. Но удара не было.
Черный и согбенный Авварон вновь сидел за пыльным, мутноватым стеклом аквариума. Сидел и печально покачивал головой.
– Зря ты так, Ваня, зря. Ну чего ты добьешься зарезав еще одного своего брата, ну чего?! Ты оглянись вокруг себя – на любые земли и страны.
Ведь это ты завалил их горами трупов, это ты загубил миллиарды собратьев по всем обитаемым земным мирам, а особливо на самой Земелюшке многострадальной. Разве не так?
– Ты все врешь, нечисть, – еле слышно ответил Иван. Он снова сидел на диване, сидел, не глядя в сторону навязчивого беса, зажав уши руками, сотрясаясь в крупной, рваной дрожи. Ему было тяжко, несказанно тяжко.
Почему все вдруг обрушилось на него, на него одного?! Где остальные? Где его друзья-соратники? Где они?! Или за все придется отвечать ему и только ему? Перед кем отвечать?! Перед собой… перед Создателем. Невыносимо тяжко!
– Да, да, Ваня, ты устроил бойню людишкам, еще до того, как мы пришли сюда, ты умножил зло, его стало в тысячи крат больше. Ты, родимый, так шарахнул по южному полюсу, что Земля содрогнулась и платформы материков полопались. Ты ведь знал, что ты делаешь… ну, сруби еще одну голову!
Вырви язык, говорящий правду! Утешься!
– Заткнись!
Иван сомнамбулически подошел к стеклянному шару, поднял его. Потом вместе с ним опустился прямо на ковер. Снаружи, с улицы и со стороны кабинета, доносился шум. Наверное, бой шел уже там, совсем близко, да, они пришли, они пришли на Землю, они добрались и до него. Это гибель. Это конец цивилизации. Это конец всему!
– …пусть тебе не жалко было людишек, мне их тоже не жалко, двуногий тупой скот. Но ведь ты знал, Ванюша, не скрывай, знал, что за многие века те, кого ты называешь выродками, скупили и захапали все сокровища вашей земной культуры, все картины, статуи, подлинники рукописей, бесценные шедевры… все, что создало человечество за тысячелетия, скупили и вывезли в свой антарктический подземный дворец-город. В прочих городах и музеях остались только копии, копии – везде, повсюду. И ты одним ударом уничтожил достояние человечества, то, чем вы гордились, что берегли веками, из столетия в столетие! Ты разрушил города по всей планете, ты сеял ужас, смерть, глад и мор! Твой путь был выстлан грудами человечьих костей и залит морями крови. Ты ненавидишь тех, кто пришел следом, ты ненавидишь нас, тех, кто насыщается ныне жертвенной кровью низших существ по всей вашей Вселенной?! Но ты сам разбух от нее, ты сам поглотил ее столько, что нет меры поглощенному. Ты пролил ее больше, чем любой из них! – Авва-рон ткнул корявой рукой в сторону окна, за которым шла бойня. – Ты один из них. Да, Иван, не пеняй на зеркало. Свершилось Предначертанное Извне. Оно и должно было свершиться. Пристанище вошло на Землю. И ты стал одним из нас. Да, мой любезный брат, я не зря тебя так величаю, ты заслужил право называться так, ты из разряда низших и подлых предсуществ переходишь в разряд иной, высший.
Тебя ждет Воплощение!
Иван почти не слушал страшного демона преисподней, гнусного и жестокого Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного.
Он сидел на полу, сосредоточенно вглядываясь в стеклянный шар и ничего не видя внутри него, кроме мути силовых полей из которых невозможно выбраться.
– Где этот червь? Где эта гадина?! – глухо, будто у самого себя, спросил он. Ничто внешнее уже не проникало в его уши, в его мозг.
Ответ прозвучал столь же глухо и безнадежно- Он внутри тебя.
Эпилог. УХОД
Нет выхода сильному духом из самого себя. Ибо только он сам себе и тюрьма, и каторга. Трудно бежать из таких застенков. Исступленно мечется узник во мраке своего заточения, ощупывает изодранными в кровь ладонями угрюмые, холодные стены, бьется грудью о камни, стенает и ропщет. Открыто перед ним множество щелей, змеятся тропки, вьются лазейки… Но нет выхода, не всякая щель выход. Ибо не может встать на колени, предать себя и верящих в него, не может пасть на брюхо и червем выползти в щель. Сильный духом.
Человек!
Три миллиона лет роду человекообразных, три миллиона лет бродят по планете двуногие, от коих выводят родословную свою прыткие антропологи-человековеды.
Видно, и впрямь произошли они от тех гоминидов, что рыскали давным-давно по саваннам Африки. А человек нынешний, не человекообразная двуногая особь, а именно человек, появился на Свете Божьем лишь сорок тысяч лет назад, будто с неба свалился. И нет меж двуногими человекообразными и ним, человеком, ни мостика, ни звена. Уж на что бились-старались неутомимо-бесноватые, ретивые «гуманисты», пытаясь определить людям в праотцы и праматери обезьяну, да так ничего и не добились, лишь сами уподобились ей в суетности и богомерз-кости. Тщились связать свой род, человекообразных, с родом человеческим, да ничего и не связали, оставив в недоумении простодушных и изуверившись во всем. И правы они были. И не правы. Ибо разгадка всему проста, как просто в жизни настоящей истинное и доброе. Два рода обитают на Земле многие тысячелетия, обитают смешиваясь и разделяясь, переплетаясь в миллионах сочетаний и все же оставаясь несочетаемыми и несоединимыми – те, что путем эволюции сбросили шерсть звери-но-обезьянью, поднялись на задние конечности и уподобились людям, и те, что рождены были человеками, что явились на Землю нежданно-негаданно сорок тысяч лет назад, когда дыхание Божие, пришедшее из миров неведомых пучками жестких космических лучей, создало их без «мостиков» и «звеньев» – сразу людьми, создало по Образу и Подобию, чтобы испытать изгнанием с Неба на землю, из сфер высших в болото животного произвола, болото борьбы за выживание среди четвероногих и двуногих, души не имеющих. В этом разгадка всей Истории человеческой и нечеловеческой, разгадка происхождения, возвышения, стремления ввысь, к Богу, и падения в пропасти адские, к дьяволу. Проста разгадка, как все великое и истинное, и недоступна, сокрыта нагромождениями лживых и велеречивых мудрствований, сбивающих с толку и заводящих в дебри теорий, гипотез, умствований пустопорожних, но многословных. Сложно все. И неизреченно просто, когда не в потемках бродишь, ведомый лжеповодырями и бесами, сбивающими с дороги, а открытыми. глазами смотришь на мир, смотришь сам, просветленный Творцом твоим, а не копошащимися округ тебя «учителями» премудрствующими – за миллионы лет двуногого существования своего изощрились они во лжи, не просветлят, а затуманят глаза доверчивого, увлекут в мрак и грязь от света и чистоты.
Во испытание человека и духа его поселены на планете Земля были не одни лишь люди, сотворенные по Образу и Подобию, но и двуногие, бездушные двойники их. Ибо все растет, возвышается и созревает во Вселенной, лишь преодолевая сопротивление. Особое испытание было ниспослано человеку, суровое и тяжкое. Страшно жить в мире, где властвуют привычные к нему, миллионы лет грызущие друг друга, и ближних своих, и дальних, поднаторевшие в борьбе за выживание, в убиении объявившегося рядом, в хитрости и ловкости, в подлости и изворотливости, в жадности и недоверчивости. Страшно обладающему душой жить среди не имеющих ее. Страшно, ибо не отличишь с первого взгляда одних от других, живущих при свете от рыщущих во мраке, потому что одинаковы внешне, потому что и мрак и свет не снаружи, а внутри них, под черепными сводами. Попробуй, узри!
Тридцать тысячелетий люди жили в тщетной борьбе за место не во мраке, но под солнцем, тридцать тысячелетий не могли преодолеть гнета человекообразных, тянущих в дикость и тьму. Но на исходе тридцатого начали подниматься, обретать свой, человеческий уклад, отрываясь от грешной земли, взирая на звезды и волоча за собой непомерный груз уцепившихся за них, присосавшихся к ним двуногих. Только десять тысячелетий понадобилось человеку, чтобы подняться от топора каменного к всевластию над звездами и галактиками, от наскальных тотемов к высокой и одухотворенной живописи, к музыке, уловленной из высших, недоступных сфер, к отрешению от земного и слиянию с Небесами – незримому, нетелесному, но великому. Тяжкие и горькие были эти тысячелетия. В смешениях и разделениях человеков и человекообразных текли столетия, полыхали войны, свирепствовали моры. За грехи были посланы испытания эти и наказания. За страшное грехопадение человека, свершенное им первоначально еще сорок тысяч лет назад, и свершаемое с той поры постоянно и повсеместно, и не с себе подобными грехопадение, а с двуногими. Ибо отделены были и не имели звеньев и мостков, родства и близости. И так бы и шли по жизни веками, эрами – разделенные, чуждые, как нынешние разумные и нынешние обезьяны. И был бы на Земле век бронзовый, век серебряный и век золотой. И велик был бы человек, светел, чист, всемогущ как созданный по Образу и Подобию и идущий к прощению и возвращению в сферы высшие.
Но свершилось чудовищное, трагическое, определившее кровавый ход Истории, вырождение и погибель рода человеческого. Свершилось с приходом человека на Землю грехопадение его – кровосмешение с чужими ему, бездушными, лишь внешне похожими – с полуразумными животными гоминидами, миллионами лет до того, блуждавшими по саваннам и лесам в дикости животной.
И привел человек в семью свою, в род свой зверя. И разделились роды. И пошли они друг на друга, ведомые не людьми уже, а порожденными от кровосмесительного греха нелюдями, двуногими выродками. И оставалось в одних больше человеческого, а в других родах больше звериного. И переставали они понимать друг друга, разбредались по Земле, чтобы при встречах убивать друг друга, и красть жен друг у друга, и отнимать накопленное друг у друга, ибо было в них уже не одно лишь людское, человеческое, но и животное… Нет ничего страшнее под Солнцем, чем животное, наделенное разумом! Тяжек был грех смешения, ужасен и страшен.
Ибо наделил человек одухотворенный разумом зверя бездушного, дал ему силу и власть над собой. Из-за минутной слабости-похоти, а может, и по другим причинам. Нам не дано знать, как случилось это грехопадение: то ли сам человек, один из первых, не устоял, соблазнился дикой красотой двуногой, но бездушной самки – и породил с ней первого разумного зверя, то ли похотливый зверь-гоминид выкрал из семьи-рода людского женщину и в пещере своей насильно, грубо овладел ею… за тысячелетия было и так, и эдак, по-всякому. Не защитил себя человек. Не защитил. И тем обрек на горе, страдания, войны, пытки, муки, вырождение, власть выродков-нелюдей над собой… и конец рода своего. Да, поднимаясь вверх по ступеням, ведущим к Небу, он тащил за собою и порожденного собой разумного зверя, коего нет страшнее в Мироздании, тащил, готовя страшный и лютый конец всем – и людям, и нелюдям. Не зверь отвечает перед Богом, даже если он наделен способностью мыслить, не зверь, а Человек. Ибо он дал зверю мощь и силу, которой у того никогда не было и никогда бы не стало! Он сделал зверя, приспособленного и живущего миллионы лет, зверем вырождающимся, утратившим свою сущность и оттого безмерно страшным, безжалостным, жестоким в вырождении своем.
Сорок тысячелетий назад, лишь появившись на Земле, род человеческий обрек себя на гибель. И уже с тех пор не оставляло его сумрачное предчувствие конца века, Конца Света.
Не просто конца и гибели людского рода, а именно конца Света. Ибо Свет во Вселенную нес только человек, для того и созданный Свыше носителем души, носителем Света. Уйдет он, изгубив себя неразумием своим, и погаснет последняя Свеча во мрачном океане Тьмы. И настанет новая эра – эра черного мира, черного солнца, черных тварей, обитающих под ним, эра, несущая благо рожденным во мраке дьявольских пропастей и бездн, эра Черного Блага!
Но зажжена была свеча во Вселенной! Был свет! И ответит по делам своим тот, кто должен был хранить этот Свет, поддерживать горение Свечи, но не исполнил предназначенного ему, а напротив, способствовал угасанию огня, приходу мрака. Он виноват! Ибо он Человек! Не легионы разумных зверей, не тьмы коварных, злобных и хитрых выродков, разрушающих все вокруг себя, несущих хаос, смерть, глад и морок. А только он! Ибо не звери и выродки облечены были высшим предначертанием, одухотворены и избранны Творцом, а только он, Человек! Тяжек суд Божий. Тяжек, страшен, но справедлив.
И потому нет сильному духом и наделенному душою выхода из тюрьмы, выстроенной своими руками, нет! Бьется он, мучается, мечется, раздирает в кровь ладони в поисках двери, щели… но не находит их. Выползать же из темницы своей совести змеей, червем, исхитряясь и ловча, елозя в пыли брюхом, не способен он. Ибо наделен тем, чего нет у животных, чего никогда не будет у разумных зверей. Ибо Человек!
Огромная, сотрясающаяся студнем гадина ворвалась в комнату, выломив дверь, раздирая стену, истошно зудя стократно усиленным зудом навязчивого гнуса. Сразу три членистых длинных лапы потянулись к Ивану.
И тут же сгорели в лиловом снопе, извергнутом из лу-чемета. Иван нажал на спуск машинально, он был в полной прострации, словно в другом, тихом и безмятежном мире. Его тело – глаза, нервы, пальцы, мозг работали сами по себе – выучка космодесантника, накрепко вбитый навык.
Гадина попробовала было захлестнуть жертву жирными прозрачными щупальцами. Но с тем же успехом. Студенистая жижа каплями стекла на изгаженный паркет. Третьим выстрелом Иван выжег оба мутных глаза на толстых выдвижных стеблях, а потом раскроил желеобразный череп. Червь выскользнул молнией, никакие лучи, никакой огонь его не брал. Ну и плевать!
Иван вышел в пролом, даже не взглянув в сторону панели шкафа, за которой стоял его боевой скафандр. Плевать!
Прямо посреди огромного кабинета, возле стола два омерзительных дьяволоида пытались опрокинуть Глеба Сизова. Тот не давался, ломал длинные лапы, вдрызг разбивал тянущиеся к нему нечеловечьи рыла, увертывался.
Дьяволоиды были слабей его, драться они не умели. Но эти твари не знали усталости, не щадили себя, и все у них заживало прямо на глазах, они лезли и лезли, неостановимые и страшные своей неостановимостью. Глеб уже изнемогал. Но он не кричал. Дрался молча.
– Чего на помощь не зовешь? – хрипло выдавил Иван.
Первым ударом он снес напрочь голову ближайшему дьяволоиду. И чтоб тому было неповадно, подобрал ее, вышвырнул в разбитое, изуродованное окно.
Второго он разодрал напополам и тоже, одну половину зашвырнул подальше, так не воскреснут, не срастутся!
Глеб ошалело поглядел на Ивана, вытащил платок, начал вытирать лицо, но платок сразу весь вымок, побурел от кровищи. Глеб бросил его под ноги.
– Нечего с ними цацкаться! – сказал Иван без выражения. И добавил: – Остаешься за меня!
– Куда ты? – спросил Глеб срывающимся голосом, не в силах усмирить прерывистого дыхания. – Там ни одного бота, ни одного гравитана! Все на орбите. Дежурная капсула придет через полчаса.
Иван криво усмехнулся. Слова командира альфа-корпуса, который почти весь лег костьми на Красной площади и в самом Кремле, долетали до него словно сквозь вату. Ему было все равно, мозг оцепенел. Но намек он понял.
– Думаешь, я бежать собираюсь? – проговорил он с расстановкой, выделяя каждое слово. – Ошибаешься, Глеб.
– Так куда же ты?!
– Пойду пройдусь.
Ворвавшегося в кабинет сатаноида Иван сбил ударом ноги, потом приподнял за шкирку левой рукой, правой поочередно сшиб оба рога, и вышвырнул в окно. Сатано-иды были пушечным мясом нечисти, их не жалели, бросали тысячами на лучеметы, бронебои… Так чего ж он их будет жалеть?!
Нет! И нет никакого червя у него в голове. Этот подлец Авварон врал. Он издевался над ним! Но теперь Ивану было все равно, теперь на душе у него лежал такой черный и неподъемный камень, с какими на белом свете долго не живут.
Им надо было сразу уйти из Кремля, и вообще из Москвы, уйти на какой-нибудь пустырь. И тогда древние здания, все памятники, резное дерево, росписи, филигранные полы… все бы уцелело, ведь нечисти нужны люди, только люди, их кровь, их тела. Все бы уцелело. Но для кого?!
Это он привел их сюда. Это он открыл им вход на Землю! В голове у Ивана гудело, будто она была полой, будто внутри бил размеренно и гулко набатный колокол. Он преступник. Страшный, непрощаемый преступник! И если бы люди, вот эти несчастные, что погибают сейчас повсюду, знали бы о том, они разорвали б его в клочья собственными руками. И правильно бы сделали.
Он поглядел вверх, на лепной потолок. Больно! И невыносимо тяжко. Он хуже Иуды. Тот хоть нашел в себе силы повеситься. А он ходит, поганит землю.
Негодяй! Иван скрипел зубами. Сердце у него оборвалось и полетело куда-то вниз, наверное, в саму преисподнюю. Иуда!
– Всех оставшихся посадишь в капсулу, – бросил он Глебу уже из дверей, – уходите с Земли! На флагман!
– А ты?! – Сизов не понимал.
– А я… пойду пройдусь. Не переживай за меня. – Иван умолк. Потом тихо выговорил: – И не забудь, теперь ты за главного, теперь ты за всех отвечаешь. Ну… прощай! Береги Светлану!
Он не подал руки. Не кивнул.
В приемной два охранника резали студенистую гадину сигма-скальпелями, получалось ловко и здорово, лучше, чем дельта-излучателем. Иван не стал им мешать, сами справятся. Зато на лестнице шел настоящий бой. Семеро одеревенелых и трясущихся дьяволоидов слепо лезли вверх по ступенькам. Их сшибали кулаками, опрокидывали выстрелами из парализаторов, лучеметов. Но они поднимались и снова лезли. Теперь Иван явно видел – они слепы, они вообще ничего не видят, не слышат, не чувствуют. Они прут будто зомби, как заводные, ожившие манекены. Движения судорожны, прерывисты. Глаза остекленелые, застывшие. Мертвяки! А ведь каждый был человеком, живым человеком, ходил на черные мессы в черные приходы, доводил себя до умопомрачения, терзал очередную жертву и упивался своей силой, безжалостностью, жестокостью… и одновременно дрожал, боялся до потемнения в глазах, ведь в следующий раз жертвой мог стать он сам. Они упивались ужасной, дикой игрой. Они подражали своему господину. И они стали такими же… почти такими, только не господами, а слугами, мертвечиной, пушечным мясом невидимых владык. Они лишь на какое-то время оживают после высосанной из жертвы крови, приходят в себя, но потом кровь из их заушных пузырей уходит… куда? никто не знает, но уходит, это только накопители-передатчики, кровь уходит к подлинным и опять-таки незримым, но присутствующим здесь кровососам, а эти снова бросаются слепыми и неостановимыми мертвяками на поиски жертвы. Нелюди!
– Уходите! – бросил в горячке Ивану ободранный и задыхающийся паренек в сером полускафе наружной охраны. – Здесь не пройти!
– Пройдем, браток! – Иван похлопал его по плечу. Забросил лучемет за спину, пускай отдохнет, повисит немного. – Ну-ка, ребятки, дайте дорогу старику!
За три минуты всех семерых выползней он превратил в одно большое, хлюпкое и гадкое, расползающееся месиво, из которого торчали обломки желтых острых костей. Стряхнул ошметки с рукавов, брезгливо поморщился. Путь на улицу был свободен. Охранники наверху застыли с разинутыми ртами, такого они еще не видали в своей жизни.
А месиво уже сползалось, пучилось. Из него тянулись лапы, звериные когти.
– Чего стоите, подогрейте их маленько! – посоветовал Иван.
И вышел на свежий воздух.
Прямо у Красного крыльца выползень прогрызал затылок полной и немолодой женщине в цветастых шортах. И откуда она здесь взялась в такое время?! Иван вытащил из кармана старенький, почти допотопный пулевой пистолет, подарок Гута Хлодрика, любителя старинного оружия и прочего антиквариата. Выстрелил в раздувавшийся красный пузырь за ухом у сатаноида.
Пузырь с чавканьем лопнул… но ни капли крови из него на землю не пролилось.
Точно, это передатчики-трансляторы, машинально отметил Иван. Армейский усатый майор переломил выползню хребет, отскочил. Но женщине это уже не могло помочь, она запрокинулась, упала на спину.
Иван прошел мимо. Каблуком размозжил отекшую морду поднимавшегося выползня. Тот снова распластался… а потом снова поднимется, Иван знал. Но он прошел мимо. Тут и там гремели выстрелы, вспыхивали огни, зарева. Надо было идти под стеной, так безопасней. Только ему было все безразлично.
Убьют? Пусть! Затем он и выбрался из покоев дворца. Чем раньше, тем лучше.
Иван искал смерти. И не находил ее.
Под колокольней Ивана Великого толпилось не меньше взвода внешней охраны. Кричали, гомонили, вскидывали вверх стволы.
– Что там?! – спросил Иван.
Ответил капитан с кровавой повязкой на лбу и синяком под глазом.
– Да вот, десятка три мужиков и баб из персонала залезли наверх, черт их побрал бы, а гадины рогатые следом. Лестницы трупами завалены, не пробиться. Да и стрелять, мать их, не выстрелишь! Сами себя губят!
– Чего с головой-то?
– Рогом ударил!
– А ты?
– А я ему рога вместе с башкой сшиб! Вот этим штык-ножом глотку напрочь перерезал… вон, падаль, в кустах валяется!
Иван еле заметно улыбнулся, прихлопнул капитана по руке.
– Значит, можно бить гадов?
– Можно! – капитан только теперь признал Верховного, вытянулся в струнку.
– Вот так и бейте!
Иван отвернулся. И почти рядом, в метре от его ноги грохнулось что-то тяжелое, сырое, брызнувшее жижей.
– Пропади все… – дико прогремело над головами. И оборвалось с упавшим телом, вторым. Это с самого верха колокольни выбрасывались загнанные, объятые ужасом жертвы.
Взвод побежал внутрь. На штурм.
Всех перебьют, подумал Иван мрачно. Но может, и спасут кого-то, а коли стоять, тогда точно, не спасешь, тогда точно, всем погибель. Нет, нельзя было выжидать, нельзя было стоять с опущенными руками! Все врет проклятый Авварон…
Все, да не все! Камень надавил тяжелее, к горлу подкатил комок.
Ну что ж, надо идти туда. Больше некуда! Больше ему никто ничего не скажет. А там, скажут?! Ивана пронзило острой внутренней болью. Нет, не от жалости к себе резануло по нервам, не от жалости. Просто дошло вдруг – вот он, последний день, не его, всего народа земного! вот он конец света, пришел – грязно, кроваво, буднично и серо. Без величавых и бесстрастных ангелов в белоснежных одеяниях, без громогласных золоченных труб, без апокалипсических всадников с их красочными свитами и без торжественной музыки горних сфер… Буднично, некрасиво, обыденно. Вон, даже багровых небес с черными тучами нету, не то что гласов заоблачных. А проглядывает сквозь марево солнышко, как оно проглядывало тысячи, миллионы лет. Чуть накрапывает дождичек, но ливня не будет, тучка идет себе стороной.
В белую стену за Ивановой спиной ударила граната, выпущенная из бронебоя. Он даже не вздрогнул. Канула в вечность еще одна секунда. А ведь именно она могла стать последней, окажись он на полметра левее, поставила бы точку, и дело с концом! Проклятье!
Иван вышел за ворота. Охраны не было. Зато кто-то отчаянно бился с двумя рогачами сразу у стены. Смелый малый, сноровистый! Иван подошел.
Хотел помочь. Но, приглядевшись, понял – тут справятся и без него, свой браток, космодесантник, из молодых, но умелый. И чего его на Землю занесло?
Сейчас самое время в Дальнем Поиске какую-нибудь очередную гадру или гиргею геи-зировать!
Он свернул, побрел вниз, отсюда стена на заслоняла Золотых Куполов. Но Иван не глядел на них. Голова не подымалась, не отрывалась от выбитой, разбросанной повсюду брусчатки, от вывороченных «кустов, обломанных деревьев. Он шел медленно, перешагивая через поваленные столбы, через трупы. На мосту из кривой и глубокой трещины выскочил было дьяволоид, огромный, взъерошенный, размахивающий ручищами. Но Иван его тут же отправил в свинцовые воды, через перила – пускай охладится. Заодно посмотрел вниз, стиснул зубы покрепче. Неспешное течение Москвы-реки несло сотни тел – раздутых и усохших, изуродованных и почти нетронутых, голых и одетых, страшных, обезображенных смертью! Иван еле сдержался, чтобы не перевалиться через перила… ему надо было только расслабиться, и ничего больше, а огромный черный камень, что лежит на душе, утянет на дно. И все! И конец всем печалям… До самого суда Господня. Никуда от него не уйдешь, никуда не денешься. Нет, нельзя, пока нельзя, не время. Надо назад.
Иван, еле волоча ноги, побрел к Храму. Там, там его примут, там будет ответ – правдивый и праведный, там он развеет сомнения, там сбросит черный камень с души. Иди, и да будь благословен! Вот он и идет, вот он и возвращается. Блудный сын.
Купола горели ярко и чисто, Неземным Огнем горели. Будто и не случилось ничего, будто Господь все так же оберегал Землю, хранил свою обитель на ней – Великую Россию, единственную во Вселенной пристань Духа, озаряющего мрачные толщи Мироздания светом, теплом и верою – Святую Русь.
Господи! Дай силы выдержать и это испытание! Иван воззрился на величавые кресты, прижал ладонью к груди малый крест нательный. Не благ прошу и не помощи, только лишь сил терпеть страдания и лишения, сил преодолевать их!
Ноги становились тяжелее с каждым метром, будто белые высокие стены Храма отталкивали его, отвергали. Нет! Это только кажется…
Метрах в сорока, слева от ступеней лестницы, три прозрачных гадины теснили к граниту кучку измученных людей. Двое армейских отбивали несчастных, удерживали нечисть. Тут дела были плохие. Иван сомнамбулой побрел к кричавшим, перепуганным донельзя людям, заслонил спиной. Слизистая лапа, будто четырехметровый прозрачный и хлипкий крюк, нависла над ним.
– Ну, ладно, сволочи! – просипел он.
Лезвие меча вырвалось из рукояти хрустальным лучом, превратилось в рассыпающий искры веер. Крики сразу стихли. Даже армейские оторопели.
– Это вам не кровь сосать из беззащитных! В считанные секунды Иван изрубил гадин в капусту, в лапшу. Тут же повернулся, заорал со злостью:
– Чего стоите! Чего ждете!! Расшвыривайте обрубки, да подальше! Или опять хотите?!
Они стояли, не понимали, жалко улыбались, трясли головами. Только армейские раскидывали сапогами слизь. Эти были потолковее.
– Ну ладно, как знаете.
Иван отвернулся, пошел к Храму.
На этой лестнице ему была знакома каждая ступенька. На ней он стоял, когда вернулся из Системы, стоял и слушал голос сверху. Может, тогда ему все почудилось? Может, и не было ничего?! Он шел неспешно и тяжело. Давил камень, давил тяжко и безысходно. Шаг. Еще шаг… Горят Купола, горят. Их золотые огоньки, их блеск освещал ему путь за тысячи парсеков от Земли, во мраке бездонной пропасти – той самой, в которую падали все миры бескрайних вселенных, все, кроме мира этого – мира Святой Руси, увенчанного Золотыми Куполами Храма Христа Спасителя. Русь не падала в бездну, она была над ней, она парила надо всеми безднами и пропастями Мироздания… И сейчас парит?!
Иди, и да будь благословен! Как же так? Теперь все они падают в пропасть, страшную, черную, бездонную, смертную пропасть. И виноват он, только он, облеченный и избранный, взваливший на себя тяжкую крестную ношу всех землян, всех христиан… Нет! Неправда!
Перед Храмом никого не было, ни души.
Иван подошел к огромным великолепным дверям. Они были закрыты.
Постучал. Пока ждал, мелькнула горькая мысль, он здесь теперь лишний, ему во Храме нет места, вот и закрыто… Но служитель приоткрыл двери впустил.
Иван спросил сразу же:
– Они лезут сюда?!
Служитель, молодой еще человек с русой бородкой и печальными глазами, весь в черном, покачал головой.
– Нет, во Храме Божием им нет места. Вы кто будете?
– Грешник я, – после некоторого раздумья ответил Иван, – и преступник, коему нет прощения.
– Господь всемилостив.
В Храме было пусто, лишь пять-шесть смутных силуэтов различил Иван во глубине его. И все же, прежде чем пройти далее, спросил еще:
– Здесь можно укрыть тысячи людей. Почему же двери ваши закрыты?!
Служитель в черном ответил смиренно, без раздражения:
– Двери наши для всех открыты, вы только что убедились в том. Час назад здесь было очень много людей, больше двадцати тысяч. Их вывезли на космобазу к Сатурну. Через полтора часа придет очередной корабль. Но людей остается все меньше, город опустел…
Будто нож вонзился в сердце Ивана. Город опустел. Опустела Земля Русская, города и веси, равнины и долы, не слышно уже ни смеха, ни плача, повсюду царят запустение, смерть и страшные гадины Пристанища. Иван вздохнул тяжко. Пристанища или преисподней? Подлый крысеныш так и не ответил. Бес!
Он прошел вперед, к образам.
Он ожидал, что придет облегчение. Но оно не приходило. На душе становилось еще муторней, еще тяжелее. Так не могло долго продолжаться, всему есть предел. Иван был на грани. И он ждал слова…
Патриарх стоял перед ликом Спаса. Стоял спиной. Это просто чудо, уже третий раз он застает его, пастыря всех православных, того, чье слово есть утешение. Иван рванулся вперед. Колыхнулось пламя свечей.
Старец обернулся. На лицо его набежала тень, глаза сверкнули.
Иван поднял руку, моля о слове, одном коротком слове, подался всем телом, душою… Но было поздно, патриарх резко развернулся и пошел прочь.
Он узнал его. Узнал! Но он не захотел его видеть, говорить с ним! Значит, это правда. Значит, неискупимый грех лежит на нем. У Ивана потемнело в глазах, ноги подогнулись.
Служитель с русой бородкой успел подхватить его под локоть. Прошептал в изумлении:
– Чем вы могли его так напугать?! Никогда, никогда я не видал святейшего таким!
Иван отстранил руку.
И опустился на колени. Сейчас он смотрел прямо в глаза Тому, от Кого ждал ответа. Все отказались от него, все отвернулись, кроме беса-погубителя, завладевшего его душой, вкравшегося в нее. Все! Ну и пусть! Патриарх облечен саном, но и он лишь человек на грешной земле, человек! Перед Иваном все плыло, качалось, он еле удерживал себя на кромке сознания. Чернота и темень наплывали на него, застили лик Спасителя. На какой-то миг он даже уронил голову на грудь, уставился в мраморные плиты, и сразу набежала тьма, а из тьмы выплыло блудливое лицо, омерзительная харя Авварона. «Прочь! Прочь! – мысленно приказал Иван. – Уходи, бес!» Крысеныш осклабился, обнажая гнилые черные зубы. «Я уйду, Иван. Но и ты уйдешь отсюда. Ты чужой в этом храме, чужой…» Ивана вновь затрясло. «Не смей! Не смей так говорить! Ты вообще не можешь здесь быть, в Святом Храме, в Доме Господнем!» Авварон отозвался не сразу и будто издалека: «Как же не могу, Ваня? Ведь ты же там, верно? А я в тебе! Стало быть, могу! Еще как могу! Это ты убирайся вон из храма этого, проваливай из дома того, кого ты называешь своим господом! Проваливай!! Прочь!!!»
Иван согнал наваждение. Но его не переставало трясти. Чужой? Он здесь чужой?! Сознание возвращалось к нему. А с ним возвращались боль, горечь, стыд и тяжесть, страшная тяжесть в груди.
Господи! Прости меня, Ты ведь всемилостивый! Дай мне сил искупить свою вину… Нет, вначале ответь мне – виновен ли я?! Или только бесы изводят невиновную душу мою?! Не говори ничего, только взгляни как прежде, я пойму, дай мне знак Твой, Господи! Страшно! Страшно мне, и горько! Вот я весь перед Тобою! От Тебя ничего не скроешь, Ты все видишь и все знаешь. Ответь же, есть ли моя вина в том, что смеркается белый свет над Землею и застит ее тьма лютая, ответь! Ведь Ты и опричь Тебя стоящие направляли меня. Иди, и да будь благословен! Не слова ли то Твоих вершителей?! Значит, Ты не бросал меня, не оставлял без руки Твоей… Или в гордыне пребывал я, смущенный бесами?! Или не Ты вовсе был водителем моим?! Ответь же! Любой муке, любому страданию предел должен быть положен. Ты же милостив, Боже!
Иван вглядывался в лик Спасителя, до боли в глазах, до ломоты в затылке. Но он не видел очей Его, лишь черные, зеленые и красные круги плыли перед ним, и таял сам лик в мутном мареве, уходил, расплывался, будто отворачивался.
И не воспарял ищущий ответа под сводами, не растворялся духом своим в царствующем здесь, во Храме, Духе Святом. Гнуло к земле его, давило, жало к плитам, будто отяжелело тело его. Тяжко ему было, тяжко. Но не тело болело и страдало. А душа.
Горючие слезы текли по щекам. Напрасны, напрасны мольбы и молитвы.
Господь не приемлет его. Прав Авварон, этот Храм не для него. Он тут чужой.
Нет! Иван встал, подошел к иконе Богоматери, прижимающей к сердцу своему Того, Кому еще только предстояло пройти крестным путем и принять муки страшные.
– Матушка! Заступница! – прошептал Иван. – Не отринь…
Он был на пределе. Он не мог уйти ни от себя самого, ни от тех, в кого верил, под чьей рукой шел на смерть и на муку, нес свою крестную ношу.
– Заступись! Помоги!
Он протянул к ней дрожащие руки. И услышал вдруг за спиной злобный тихий смех, знакомый, старческий. Нет! Только не здесь!! Нет!!!
Святой лик Богоматери потемнел, будто тучей грозовой его закрыло.
Отвернулась? Отказалась!? Ивана словно окатило арктическим холодом. Зубы застучали, ноги свело, выворачивающая боль пронзила позвоночник… и он медленно повернул голову.
Позади, будто в порыве сокрушительного урагана, в развевающихся, бьющихся черных одеждах, злобная и торжествующая, стояла черная фурия, злой дух ненавистной планеты Навей.
– Вот и сбывается черное заклятье, Иван! Ты узнаешь меня?!
– Не-е-ет!!! – закричал во всю мощь легких он. Но даже сипа не вырвалось из его рта.
– Я вижу, ты узнаешь меня! – шипела ужасная, сморщенная, высохшая старуха в черном балахоне. Изогнутая сучковатая клюка содрогалась в ее птичьей костистой руке. – Тебе ли не узнать своей брошенной возлюбленной, своей Прекрасной Елены?! Ты помнишь меня! И ты очень хорошо помнишь о черном заклятьи! Загляни же мне в глаза! Загляни!!
Иван вскинул голову вверх, к высоченным белым сводам. Но не увидал их – тьма застилала все, рваные черные клочья разодранных ураганом туч неслись поверху, в багряном страшном небе. Да, это была она, его Алена, Аленка, его любимая, которую он оставил в Пристанище, которая восстала из своего хрустального гроба, которая ждала его вечность в ином времени, не дождалась и прокляла! Петля времени! Черные проказы Вселенной! Но в ней были и другие – в ней собралось все зло планеты Навей, вся ненависть… и она стала духом зла, духом чудовищного многоярусного гипермира, в который он пришел чужаком, неся горе, смерть, страдания и несбыточные надежды. Да, надежды!
Она поверила в него. Она родила ему там сына. Тот стал оборотнем. Она стала злой навью. А он остался прежним, чистым, светлым, безгрешным?! Иван обхватил голову и затрясся в горьких рыданиях.
– Виноват! Я виноват во всем! – хрипел он сквозь слезы.
И уже не ждал слова, не ожидал прощения. Не будет его. Не будет.
Пристанище больше Земли, и Земля лишь часть Пристанища. Но ему нет места ни в преисподней навей, ни на Земле, у него нет и не будет своего пристанища.
– Прости! Прости меня! – застонал он.
– Нет ни виноватых, ни безвинных! Ты зря пришел сюда с покаянием, в поисках прощения, напрасно! – дребезжащий старческий голос убивал мозг, сушил душу. Оглушительный, истерический вой-хохот пронзал насквозь, леденил, мертвил. А слова били наотмашь. – Черное зло Мироздания вечно и неистребимо, оно перетекает из души в душу – и нет границ ему и нет предела! Черное заклятье лежало на тебе. И предал ты породивших тебя и благословивших. И выполнил ты Предначертанное, ты открыл ворота черному злу! Ты вернулся в Пристанище!
Иван отшатнулся будто ударенный. Что? Что за бред?!
– Смотри мне в глаза! Смотри же!!!
Он собрал остатки сил и воли, поднял голову. Теперь ему нечего было бояться. Теперь он отвечает только за себя.
Страшная, уродливая ведьма хохотала прямо ему в лицо. Жуткий вой-хохот, истерический и надрывный, сводил с ума. Но черные глаза фурии не смеялись. Они были мертвы и пусты. Это была сама пропасть, Черная Пропасть Мироздания, в которую падало все, живое и неживое, светлое и темное, черное и белое, злое и доброе, это была Пропасть Смерти. И чем дольше Иван в нее вглядывался, тем сильнее притягивала она его, всасывала, манила, тащила, вцепившись невидимыми смертными крючьями. Мрак. Ужас. Пустота. Вход в Пристанище! Вход без выхода.
Нет! От отпрянул от страшной безумной старухи. Он не уйдет в мир Тьмы.
Он останется здесь. И пусть у него нет выбора. Но сейчас решать будет он, только он!
Ужасающий хохот стал тише, отдаленней, фурия растворилась в проступающей белизне стен и сводов. Да, он решает сам. Он имеет право на это.
Медленно, очень медленно Иван вытащил из кармана пистолет, тот самый.
Разорвал рубаху на груди, приложил ладонь к сердцу. Оно билось натужно, надрывно, измученно. Он вдавил ствол в горячую кожу, поднял глаза к сводам.
Нажал спуск. И повалился с пробитым сердцем, замертво, повалился под просветленными, добрыми ликами, взирающими на него с мольбой и страданием.
«Одна лишь надежда, да вера…»
Романы «Звездная Месть» и «Бойня» писались почти одновременно, и были они для меня двумя вехами, двумя лучами, расходящимися из настоящего в будущее. Тогда казалось мне, что оба направления имеют равное право на существование: и сверкающее грядущее «Звездной Мести» с ее вершиной человеческой цивилизации и кошмарный тупик «Бойни». Прошло время. И видится ныне мне, что мы идем по пути, описанному в «Бойне». «Цивилизованный мир» без спешки, спокойно и методично убивает Россию – подобно хищнику, сбившему с ног зазевавшуюся жертву, придавившему ее, бьющуюся в агонии, трепещущую, к земле, и медленно сдавливающему ее в смертных лапах своих. Россия обречена. Уже сейчас, ныне. И нужно какое-то непостижимое, немыслимое чудо, чтобы она стала воскресать… России уже нет. Осталась только вывеска и великая память о великом прошлом, да еще новые нерусские «русские», пускающие слезу под сентиментальные стоны «живи, страна…» Дотягивают свой век последние поколения старых русских. Бегут с тонущего корабля подобно крысам наиболее приспособленные, дуреют по миллионам подвалов десятки миллионов отупевших вненациональных существ, от коих родятся в нескором «светлом далеко» персонажи «Бойни» – гурыни, паки, близнецы-Сидоровы, бубы, хреноредьевы и прочие выродки-мутанты, не лишенные многих добрых качеств и свойств характера, но все ж таки, нелюди. Это наше будущее, предсказанное мною то ли в озарении божественном, то ли в дьявольском прельщении – но одно, единственное будущее, что ждет нас за близким порогом. И не будет никаких Гиргей, никаких созвездий Отверженных и туманностей Андромед, не будет десантных и боевых капсул, прогулочных космических лайнеров, и крейсерского корабля «Ратник» не будет.
Без России человечество, тупеющее и америка-нообразное, никуда дальше Луны не выберется. Оно выродится задолго до XXV века и любых вторжений извне, оно уже на пороге вырождения… Не будет Дальнего Поиска, и космодесан-тников-смертников не будет. Зачем рисковать на окраинах Вселенной, геизировать загадочные и страшные миры, когда все под боком – и развлечения, и пойло, и телеящик – поспевай лишь менять одеяния да стрижки – вот ты и супермен. А десантникам да прочим спецназовцам и на Земле работы впору – ломать хребты недовольным, калечить старых, недобитых русских да охранять новых нерусских «русских». Великая Мечта! Великая Иллюзия! Все в прошлом. Впереди – Подкуполье и Забарьерье. Впереди колбасный рай демократов и утопия (в полном смысле слова) самого гениального демократора из всех демократоров, того самого, о чей чугунный лоб разбились в «Бойне» на своих «тарахтелках» Пак Хитрец и «герой демократии» Айвэн Миткофф, как говорится, за что боролись… Теперь, по прошествии времени, кажется мне, что написал «Бойню» вовсе и не я, не мог смертный, погрязший в быте и суете, как и все мы, написать такое – недостижимая вершина! Не знаю, поймут ли когда этот роман современники мои, потомки, не знаю… на смену нам идут гурыни и баги скорпионы. А как хотелось бы войти в Д-статор И перенестись на Сельму, в мир чарующих призраков, туда, где хохочет белозубо и бесстрашно неунывающий Дил Бронкс!
Как бы хотелось побывать в утробах таинственной Гадры, побродить по ее пурпурно-алым лишайникам в сиреневых сумерках вместе с благородным потомком русов-викингов Гугом-Игунфельдом Хлодриком Буйным… Нет, не будет Гадры, не будет Сельмы, не будет Дила и Гуга. А будут трубы, трубы, трубы… будут краники, будет пойло, будут отстойники, переполненные неразлагающимися трупами. И будут миллиарды, триллионы жиреющих, алчных крыс. И еще будут существа более страшные чем крысы и монстры подземелий, будут «туристы» – да, те самые туристы, что приедут в Подкуполье-Россию на сафари, на охоту, чтобы вволю потешить себя загоняя и расстреливая в упор беззащитных и жалких мутантов-выродков, наших с вами правнуков. Так будет. Потому что начало положено. Россия вырождается. И она выродится вместе с теми, кто сейчас в подвалах, кого все больше, для кого уже нет обязательной работы, обязательного образования, обязательного лечения, а есть только идиотизирующее телевидение, наркотики, пойло, заливаемое в российские глотки миллионами тонн, заливаемое невесть кем, кавказской шатией-братией, шустрым народцем, есть бессмысленные, тупые войны – войны на истребление русских. Все как в «Бойне»: резвые и расторопные сбегут за Барьер, отупевшие и расстерянные останутся, чтобы дичать и вымирать. Геноцид. Тихий, планомерный геноцид осуществляемый мировым сообществом в России при полной поддержке его президентами, правительством и прочей колониально-управленческой гопкомпанией. Геноцид, творимый с немого и безропотного согласия самого подвергаемого геноциду народа – вернее, как сказал покойный В. А. Солоухин, «не народа, а населения, народа у нас не осталось, повывелся весь». Горе-горькое… Но когда в одну дуду дуют все: и «цивилизованный мир», и властьимущие наши, и население безропотное, горемычное, то так тому и быть – свершится желаемое, сообща Россию и добьют. «Бойня»! Роман пророческий, гениальный, не автором будет сказано. Да и что есть автор, когда вещь уже написана, многажды переиздана, живет сама по себе без его воли – ничто, стоит он в сторонке, сам не понимает, откуда что взялось, как сложилось, в какое ухо Господом Богом нашептано. «Бойня»! Последний, видно, крест на могиле Великой Литературы Российской и, пожалуй, мировой. Ничего выше и горче не будет уже. Роман-трагедия! Сама жизнь! Но кроме нее есть еще и надежда. Надежда на слова Иисусовы «Мне возмездие, и Аз воздам!» Надежда на «Звездную Месть», на воздаяние всем по делам их. И Вера, и Любовь. И еще – «Меч Вседержителя», священный карающий меч в благой длани самого Спасителя.
Меч Вседержителя (Звездная месть – 5)
Пролог. ОПУСТОШЕНИЕ
Вне миров. Безвременье.
Не было ни Света, ни Мрака. Не было ничего – ни живого, ни мертвого, ни зарождающегося, ни умирающего.., не было звука, и не было тишины, потому что ей негде было быть – не было ни пространства, ни пустоты. Будто вновь все вселенные Мироздания непостижимой силой спрессовались в одну точку, в коей нет ни объемов, ни веса, ни жизни, ни смерти, ни движения, ни покоя – нет ничего! и ее самой уже нет! Все миры погибли разом, в единый миг, и миры светлые, порожденные тем неведомым и созидающим, что зовется Богом, и миры черные, населенные чудовищными тенями, миры ужаса, злобы и невыносимых страданий.
Погибло все! И исчезло без следа. Ибо не было нигде даже места для праха погибших, ибо не осталось ни пространства, ни времени. Лютое и безысходное свершилось. Пришел черед сущему. И настал предел пределов, предреченный от зарождения бытия. И некому было зреть и слышать свершившееся. Никого и ничего не осталось. Ничто, пожирающее все, пожрало и самое себя, не оставив даже вакуума, даже пустоты, ведь и пустота нечто сущее, имеющее пределы и свое место в мире... Свершилось горькое и неминуемое. И перестало быть таковым навсегда – вне миров и времени нет ни горького, ни лютого, ни доброго, ни злого, ни подлого, ни праведного, ни ложного, ни истинного. Там, вне всего и ни в чем, висит только лишь боль – жгучая, острая, безнадежная и неизбывная. Боль нетелесная, самая страшная боль.
Земля. 18-ый подантарктический уровень. 7034-я зона умертвления. 2485-й год.
Шершавое и раскаленное жало иглы вонзилось в горло, впрыснуло дневную дозу и вырвалось наружу, исчезло в затягивающейся дыре блока. Массивный железный ошейник вздрогнул натужно и выпал из клешни створа. Глеб ударился затылком о сырой, замшелый камень, закусил губу остатками выбитых зубов, сморщился.
Пробуждение всегда было тяжким – самым тяжким изо всего, что приходилось выносить. Во снах он уходил в иные миры. Даже в самых диких кошмарах он убегал от яви и наслаждался ими. Пробуждение убивало возвращающейся памятью. Опять туда!
Глеб застонал сквозь стиснутые зубы. Рыдать, молить, бесноваться и надеяться было бесполезно. Они все смертники. Одни сдохнут раньше, другие позже... именно сдохнут, иначе и не скажешь. Зудящая кожа ныла тысячами нарывов, будто впились в нее тысячи зародышей, будто уже сосут кровушку! По затылку как ломом ударили. Пора! Глеб, опираясь на мшистые валуны, приподнялся. Выпрямиться в полный рост он не мог, свод был низкий, покатый, сырой. Лишь серебристый блок торчал нелепой и совершенно лишней здесь штуковиной, будто из иного мира.
– Выползай! – прохрипело снаружи.
Рассуждать и мешкать не полагалось, наказание следовало немедленно, зверское, дикое. Все это было испытано в первые деньки рабства, тогда он был еще силен и здоров, мог себе позволить покочевряжиться. Сейчас нет, сейчас он полутруп, измученный, истерзанный, жалкий.
И если бы не стимуляторы, если бы не ежедневные дозы из потаенного блока, он давно был бы полным трупом. Они не дают сдохнуть сразу! Им нужны человечишки, двуногая скотинка, рабы, им нужно мясо и кровь людишек! Глеб зажмурился, согнулся в три погибели и выполз из своей щели.
Рогатый тут же Ьгрел его плетью. Кожа на плече лопнула, потекла бурая, почти черная кровь. Глеб снова заскрежетал зубами. Эх, если бы не ошейник, он нашел бы в себе сил, чтобы сломать хребет этой гадине, чтобы оторвать ей рогатую башку... теперь он знал, как расправляться с выползнями! Но на нем был ошейник, и каждое резкое движение оборачивалось приступом паралича. Да, он, командир альфа-корпуса, генерал, один из лучших бойцов планеты и колоний, был бессильным, немощным паралитиком! Сатанинские твари всесильны над ним. Они могли его искалечить, замучить, убить, они выкармливали его кровью своих омерзительных зародышей-пиявок, они заставляли его ворочать глыбы, разгребать с миллионами прочих рабов завалы гигантских подземных инкубаторов... Они были всесильны над его телом. Но пока что им не удавалось добраться до его души... И потому он был еще жив. Глеб видел, что происходило с теми, кто ломался, кто не выдерживал... они уходили в ничто, освобождая свою плоть. Ибо мало было алчущим мяса и крови, мало им было убить смертного. Прав был Иван, ох как прав! Глеб теперь в полубреду, сквозь боль и ужас часто вспоминал его. Да, им надо погубить каждого, всех вместе и каждого в отдельности. И здесь этот каждый – сам по себе и сам за себя.
– Живей!
Плеть просвистела над ухом, ожгла бритый затылок, спину. Рогатый щерил огромные кривые зубы, полуприседал на козлиных ногах. Ему было весело. У него были когтистые лапы, звериная холка, мощь, сила, власть над рабами... но у него не было души. И Глеб это знал. Убить бездушную гадину, погань, мразь – не велика честь, да и сил нету. Но когда-нибудь он найдет в себе силы, когда-нибудь.
Опираясь о холодную, заросшую склизким мхом стену, Глеб побрел вперед. Искалеченная нога ныла, ступать на нее было больно. Но Глеб отключался, заставлял себя не обращать внимания на боль. Он брел среди сотен подобных ему теней, среди сотен мучеников-рабов. И свистели над головами плети, висели под мрачными сводами хрипы, сдавленные стоны, шлепанье босых ног в ледяной чавкающей жиже.
– Живей!!!
Рогатые усердствовали, не жалели себя, будто и за ними наблюдал постоянно кто-то невидимый, но страшный, грозный, непрощающий.
До развилки надо было пройти полтора километра, и потом – еще один до пещеры. Глеб сжимал челюсти до хруста, до крови из распухших десен. Какие они идиоты! Какие дураки! Он бы сейчас собственными руками придушил бы этого министра, этого гуманиста Голодова. И Иван тоже хорош! Надо было лупить со всей мочи! Надо было засадить сюда не половинный заряд, а два, три, десять полных, глубинных, чтобы ни дна ни покрышки! чтобы вдрызг! до самой преисподней! Кого они жалели?! Эх, знать бы где упадешь... Теперь поздно кулаками размахивать-то, после драки.
Колючая плеть резанула по правому плечу, содрала клок кожи у шеи. Глеба передернуло. Но он сдержал стон. Тех, кто кричал, рогатые били повторно, со сладострастием и ухмылками, они любили слабых, невыдерживающих, они вышибали из них душу, превращая ее в ничто, в зловонный пар, вырвавшийся из гниющей плоти... Нет! Он еще человек. Они не поставят его на колени, он умрет стоя, без стонов и мольбы, без истерических воплей о пощаде. Здесь пощады не бывает... здесь сам ад.
Шедший рядом изможденный одноглазый раб вдруг пошатнулся, начал оседать. Глеб подхватил его за локоть, удержал.
– Терпи! – процедил он, не поворачивая головы. Тот устоял, выдернул локоть, не упал. Видно, потерял на ходу сознание, провалился в никуда, так бывает... Они все провалились! Во мрак! В преисподнюю!
Чего же там ждут?! Почему бездействуют?! Глеб ничего не понимал. Там, в черной пропасти, обволакивающей всю Землю, там, в каких-то сотнях и тысячах верст от них – боевые армады, звездные флоты, чудовищная, исполинская мощь, которой хватит, чтобы сокрушить половину Вселенной. Там силы, которым нет равных... Почему они ничего не предпринимают? Или они уже отказались от Земли, распрощались с ней, как с пропавшей навсегда, как с умершей и погребенной матерью, чье тело отдано в полную власть земляным червям и позабыто?! Нет! Не может быть! Глеб отказывался верить в самое страшное, в то, что их всех, миллионы, миллиарды землян, попавших в жуткое, потустороннее рабство к этой нечисти, бросили, что от них уже отказались.
Ведь он тогда, в последние часы, отправил на околоземные и внутрисистемные станции, на звездолеты и крейсера всех, кого еще можно было отправить, кого можно было спасти. Он выполнил волю Ивана – хотя Светлану пришлось тащить силой, запихивать в ячейку. Но и ее удалось вызволить. Бои шли повсюду, в Москве не оставалось и живой души. Они защищали Кремль, соборы, дворцы, каждую башню, колокольню, каждый этаж, каждую пядь земли... а нечисть все лезла и лезла, ей не было ни конца ни края. Глеб падал с ног, лежал, уткнувшись разбитым окровавленным лицом в слизь и бурую жижу, лежал минуту-другую, пытаясь усмирить легкие, отдышаться, потом вскакивал, менял одного из своих парней, шел в рукопашную – злой, остервеневший, безумный. Выползни перли стеной, их становилось все больше, но с ними еще удавалось справляться, сноровка пришла. Зато со студенистыми гадинами было неимоверно тяжко, они обволакивали, душили, топили в своей гадостной слизи... это было наваждением, кошмаром! Хотелось бежать на крыши, да, хотя бы последний разок взглянуть на солнышко ясное сквозь облака, глотнуть чистого ветра и сини, а потом головой вниз, о булыжную мостовую! Глебу Сизову, командиру знаменитого, овеянного славой и легендами альфа-корпуса, было вдвойне тяжко – гибли его люди, лучшие люди обреченной планеты-матушки, настоящие сыны России... и он ничего не мог поделать, ничем не мог помочь, не мог защитить, укрыть. Это бьща трагедия! Последний бой они дали в Благовещенском, после того, как рухнули тяжелые старинные врата и нечистая сила ворвалась внутрь. Их оставалось семеро, боеприпасы давно закончились, руки были разбиты до костей, шестеро из семерых были серьезно ранены, но держались,
держались, черт бы побрал эту нечисть! Они обязаны были драться, обязаны! Они оттягивали рогатых выползней на себя, давая последнюю слабую возможность бежать тем, кто еще мог бежать, бежать к Храму Христа Спасителя, где должна была опуститься спасательная капсула... Им самим уже не спастись, но другие, пусть попробуют хотя бы они! Глеб бил выверенными смертельными ударами, не тратя сил попусту, бил зло и серьезно. Он защищал святыни земли своей, святыни предков. И он бы еще долго продержался здесь, долго бы стоял на пути назойливой, неостановимой нечисти, если бы... Вызов по внутренней ударил острым молотом, на миг ослепил и оглушил. «Глеб! Глеб!! – орал кто-то благим матом, хрипло и дико. – Его убили! Убили!! Убили!!!» Глеб не сразу сообразил, что это орет Иннокентий Булыгин, спокойный и невозмутимый Кеша Мочила, который вообще никогда не орал и почти никогда не повышал голоса. Кого убили? Глеб не отзывался. Но он уже знал, о ком идет речь. Очередным мощным ударом, а затем рывком он снес рогатую голову с плеч, вышвырнул ее наружу, и уже сделал обманный шаг навстречу очередному выползню. Но в мозг, в уши ударило снова: «Глеб, где ты?! – Кешин голос дрожал. – Отзовись! Вы что там все, оглохли?! Мать вашу!!! Нужен хоть один превращатель! Хоть один! И живей! Сюда! В Храм!!!» У Глеба не было превращателя. Но он все понял. Ивана убили! Неубиваемого, почти бессмертного Ивана, про которого ходили слухи, что он где-то и когда-то в своих невероятных странствиях познал секреты неуязвимости... убили?! Нет! Могли убить их всех, до единого! Но только не его! Ведь без него они ничто и никто! Они даже не знают толком, откуда вся это напасть, с кем они воюют, почему?! До конца все знал только он, Иван. И ему нельзя умирать! Он не имеет права умирать! «Прикрой меня!» – крикнул Глеб ближнему бойцу. И рванул вперед. Они перелетели через десяток рогатых голов, рухнули в самую гущу, сея смерть, сокрушая черепа вошедшими в убийственный ритм мельницами смерти. Они прорвали стену нечисти. Еще трое выскочили наружу. Они погибли у стен Благовещенского, прикрывая отход, честь им и слава, и вечная память! Слезы текли по грязным, изодранным и разбитым щекам генерала, но он не оборачивался. Аварийный дисколет, последний, полуразбитый, подхватил Глеба, вырвал из цепких лап выползней. Но заряда в нем хватило, чтобы еле-еле перевалить через зубчатую стену. Он рухнул умершей в полете птицей, застыл посреди развороченной, усеянной трупами земли. Но Глеб уже был на ногах. Он бежал к Храму из последних сил – знал, что ничем не сможет помочь, и все равно бежал! Они все виноваты! Все до единого! Они бросили Ивана! Нельзя было его отпускать одного, нельзя!!! В полубреду он пробился сквозь тысячное кольцо студенистых гадин и рогатых, упал перед дверями. Обернулся, уже предчувствуя неминуемую смерть... и не поверил глазам своим: нечисть, пуча и тараща глаза, щеря клыки, вытящвая когтистые лапы, бесновалась, тянулась к нему, к бель?м стенам, деревянным вратам. Но будто незримое силовое поле стояло на ее пути. Эти отродья ада не могли приблизиться к Храму! Глеба прошибло холодным потом. Он даже подумал, что уже умер и видит потусторонние грезы! Это было настоящим чудом! И все же он вскочил на нога, принялся колотить кулаками в дубовые створы. И его окликнули изнутри. Впустили! Врата сразу же захлопнулись. И снаружи донесся оглушительный бесовский рев – исступленный и злобный. Глеб сделал шаг вперед, потом еще, еще один. И все сразу увидел. Он бросился через огромный, уходящий в выси зал, туда, к иконам, к ликам, волоча за собой вцепившегося в руку служителя в черном... Поздно! Кеша сидел на полу, сгорбившись, поджав под себя одну ногу, вытянув вперед другую, за его спиной притулился облезлый и несчастный Хар, а на коленях... на коленях лежала голова Ивана, белая, алебастровая, неживая, с разметавшимися пшеничными кудрями, чуть вьющейся короткой бородой, полураскрытыми бесцветными уже губами, и отражающими лики святых бездонными, серыми, остекленевшими глазами. Он был мертв. Могучее тело застыло на затейливом мраморе плит безжизненной, утратившей упругость колодой. Кровь из разверстой, изуродованной груди, из самого сердца уже не текла, она застыла буреющей тяжелой, будто прижигающей, придавливающей мрамор лужей, ее было слишком много для одного, даже и большого человека. Мертв! Глеб, не доходя пяти шагов, опустился на колени, обхватил виски руками. «Превращатель! – просипел еле слышно Кеша. – Ты принес его?!» Но в голосе не было даже надежды. Глеб помотал головой – ничего он не принес, да и поздно уже. Он только спросил: «Когда это случилось?! Кто?!» Кеша не ответил, он беззвучно, сотрясаясь всем телом рыдал. Хар жался к плитам, дрожал, но не осмеливался скулить, из его глаз тоже текли мутноватые бисеринки слез, и никто не гнал его, нехристя и оборотня, отсюда, из святого места, святой обители... Они просидели, промолчали целую вечность, никто не посмел потревожить их. Потом перенесли тело в подвалы, служка указал им что-то похожее на склеп, Глеб почти ничего не помнил, разум его помутился тогда, в глазах черно было. У самой стены голой каменной кладки стоял каменный раскрытый гроб, туда они и опустили Ивана, Кеша все время твердил что-то об отпевании, службе, но присутствовавший служитель махал на него руками, качал головой, что-то вещал о недозволенности православному накладывать на себя руки, и что покойный совершил тяжкий грех... Глеб уже ничего н& понимал. Он знал одно – все кончено! теперь уже навсегда! а раз так, его долг последовать за своими ребятами, они погибли, все до единого, значит, и ему суждено. Он заставил человека в черном открыть врата. И вышел наружу...
Пещера! Это был целый мир, целая вселенная – своды уходили в незримую вышину, терялись в пелене и мути, противоположных вообще не было видно... в первый день, когда его выволокли сюда, Глеб чуть не сорвался с уступа, голова закружилась, это у него-то, у десантника! у спецназовца! Он тогда нашел в себе силы приподняться, припасть грудью к каменной стене, обернуться, взглянуть вниз. Там был ад, там тысячи голых изможденных людей с бритыми черепами ворочали валуны. Они тащили, катили, толкали их куда-то к центру пещеры, к огромному провалу, и это все не могло быть работой, разумным трудом, это была изощренная, дьявольская пытка. Да, надо было бить, вдалбливать сюда заряд за зарядом, надо было добивать гадину до конца... Не добили! Тогда Глеб еще не знал, куда его загнали, где он. Все выяснилось позже, когда удалось перекинуться двумя словечками со знающими людьми, такими же узниками-рабами. Антарктические подземелья! Вверху километровые толщи ледяной свинцовой воды, льды, торосы, толща базальта, километровые слои породы, остатки гигантских инкубаторов, соты, ячеи, провалы, полуразрушенные лабиринты, спуски, подъемы, шахты, хранилища, морозильники с личинками, исполинские емкости с зародышами, энергоустановки и прочее, все, что создавалось на деньги человечества, безумные, несметные деньги, что создавалось на погибель этому безумному человечеству, породившему своих убийц, лелеявшему их, полностью доверившемуся им, выродкам рода людского, все, что осталось после глубинного удара с орбиты. Не добили! Глеб до остервенения зримо вспоминал тот день, когда они решали как бить, куда, зарядом какой мощности, они были просто незрячими и наивными младенцами. Теперь за их глупость и доброту – ворочать эти валуны, засыпать провалы, воронки, умирать в муках и бесчестии, отдавать свою кровь гнидам...
– Пошел!
Удар рукоятью плети пришелся в затылок. И Глеб полетел вниз, раздирая ладони, цепляясь за камни, выступы. Тут с рабами не церемонились. Но и умереть просто так не давали – в огромных ошейниках стояли какие-то биодатчики, инъекторы со стимуляторами и прочей премудростью. Здесь вообще происходили странные вещи, Глеб мог поклясться, что он собственными глазами видел в пещере троих или четверых парней из внешней охраны, которых убили, растерзали еще там, наверху, он даже помнил их изуродованные, обескровленные трупы на булыжной мостовой, их нелепые позы, вывернутые руки, искаженные лица. Нет, он не ошибался. И это было непостижимым, страшным. Может, и его самого убили, может, и он валялся истерзанный и мертвый у самых стен Храма, а потом очнулся на том свете, в этом жутком подземном аду?! Да, он вышел тогда из Храма, он успел свернуть шею чуть ли не десятку выползней, а потом удар, еще удар, острая боль в затылке, мрак, темень, тишина... и ошейник, рабство, пытки. Поди тут разберись! Глеб сполз с уступа и, не дожидаясь очередного удара, подставил плечо под огромный камень, толкнул его, покатил. От напряжения жилы лопались, мышцы под воспаленной изодранной кожей вздувались буграми. Он катил этот валун, эту глыбу, глыбищу, ощущая, как впиваются в шею инъекторы, как прибывают силы, как начинает бурлить кровь, и не просто бурлить, а прямо-таки распирать изнутри каждый сосудик, вену, артерию. И все это неспроста! Тут какой-то сатанинский умысел, гнусный, подлый, страшный! Он знал какой, но он гнал от себя догадки – мерзость, грязь, изуверство! Нет, они не просто рабы, не просто тягловые животные. И эта преисподняя – не обычная каторга типа гиргейской подводной каторги! Все в стократ гаже, отвратительней, омерзительней! Их превратили в двуногие фабрики крови, их изо дня в день накачивают всякой дрянью, заставляют печень, костный мозг и, черт его знает, что еще, работать в тыщи раз быстрее, мощнее, взъяряют их адской работой, и гонят, гонят из них кровушку. Они не рабы, бесправные и жалкие, они скотина! они хуже скотины! Но против силы не попрешь. А сила за этими упырями, вся власть в их руках. И нет исхода! Глеб стиснул зубы, остатки раздробленных, выбитых зубов. Часа через четыре, а может, и через пять, тут не уследишь за временем, они раздуются как пузыри, распухнут, станут багроволицыми, отекшими, и их поведут на откорм этих гнид, зародышей, пиявок. А сюда пригонят других, смену. И так до бесконечности. И так вечно! Так навсегда, до конца света... нет, Глеб горько усмехнулся, конец света уже был, нечего тешить себя надеждами. Они обречены на вековечные муки! И никто не даст им сдохнуть, избежать этих мук.
Земля. Россия. Кочергино. Подмосковное кладбище. 2485-й год.
Сдвинуть плиту было не так-то просто. Да еще на пустое брюхо.
– А ну, родимая, сама пошла! – поднатужился Кеша. Хар уперся в плиту лапами, зарычал.
– Тише ты, образина!
Вдвоем, после долгих стараний они сдвинули надгробие. Ни лучика света не пробилось внутрь холодной и пустой могилы, заброшенного, сырого склепа. Вечная ночь стояла над Россией, надо всей Землей. Полтора месяца во тьме-тьмущей! Иннокентий Булыгин, ветеран аранайской войны, рецидивист, беглый каторжник и бывшая правая рука Верховного правителя, ничего не понимал. Да, нечисть прорвала все заслоны и барьеры! Да, она выползла изо всех щелей, заполонила планету, истребила беспечных землян! Но причем тут солнце? Оно-то куда подевалось?! Почему нет ни закатов, ни рассветов, ни дня, ни ночи?! Уму непостижимо! И придет царствие мрака, и получат по содеянному ими грешники, и погибнут они, и погибнет земля... Пришло! Погибли! Получили! Но солнце-то где?! От безысходности Кеша готов был завыть на луну... но и луны никакой не было, только мрак, темень.
– Ничего, – сипел он себе под нос, – прорвемся! Хар глядел на него уныло и тоскливо. Некуда прорываться, некуда! И это самое страшное. Они прятались на заброшенном старом кладбище, сама судьба-судьбина привела их сюда, а может, и какой-нибудь незримый и неведомый инстинкт. Сюда выползни почему-то не забредали, словно кладбище с покосившимися, а местами и поваленными крестами было для них запретной зоной.
После смерти Ивана Кеша постарел лет на двадцать сразу. Он чувствовал себя дряхлым старцем, уставшим от жизни и потаенно завидующим тем, кто уже освободился от ее оков. Первые три дня он вообще пребывал в прострации, потом рассудок вернулся, а вот жажда жизни, обыденная цепкая хватка, мятущаяся неспокойная душа так и остались где-то в подземельях, в каменном мешке. На пятый день они с Харом ушли из Храма. Именно в этот день, с самого утра Кеша вдруг ощутил, что они смертные, самые обычные смертные, что никакие довзрывники им уже не помогут, что через все барьеры, допустимые и недопустимые, он уже перешагнул и что хрустальный лед ядра гиблой планеты Гиргеи ждет его душу... а может, и не ждет, может, они отказались от него совсем. Тогда надо просто пойти и умереть. Кеша так и сделал, ушел умирать. Только одного он не мог. Он не мог быть жертвой. Даже теперь, даже когда душа его стала пуста, или вообще сгинула в неведомом направлении. И потому он, уходя из Храма, не бросил в нем своего верного бронебоя, не оставил лучемета десантного, парализатора и холодящего бедро старого и верного сигма-скальпеля. И пусть ему все равно, что будет и как будет, он не изменит себе, он солдат. Солдат той бесконечной аранайской войны. Солдат этой святой, но бесполезной войны. Он и умрет солдатом. А Хар... Он не отвечает за оборотня, у того своя дорога, он посланец иного мира и путь его неисповедим.
– Ну что, Харушка, пошли, что ли?!
Кеша высунулся по пояс из могилы, перевалился через край. Затаился. Его глаза уже привыкли к темноте, и он неплохо различал силуэты деревьев, крестов даже в двадцати-тридцати метрах. Хар вообще ориентировался прекрасно, ему не нужны были приборы ночного видения, на Гиргее, в ее подводных лабиринтах бывает и потемней.
Двенадцать вылазок прошли успешно, Кеша был хмур,мрачен, молчалив, но доволен собою. Они не могли изменить положения. Но они могли мстить, могли убивать нелюдей, давить их потихоньку. А ежели накроют, схватят – так тому и быть, двух смертей не бывает.
Вот и сейчас Кеша еле слышно свистнул своей зангезейской борзой. Хар не заставил ждать, да и куда ему было деваться – королева Фриада приказала ни на шаг не отставать от этого землянина, а приказы королевы Гиргеи не обсуждаются и не повторяются. Серой облезлой тенью Хар скользнул наружу, замер, прижавшись к Кешиному боку. Хар нечисти не боялся, это она его боялась. Когда они выбирались из ХрЬма именно Хар прокладывал тропу сквозь беснующиеся стаи мертвяков-выползней. И они пробились. А теперь сами стали какими-то выползнями, таящимися в кладбищенском склепе, выползающими во мрак бесконечной земной ночи лишь раз в двое, а то и трое суток. Во времена долгой гиргейской каторги Кеша часто мечтал о Земле, видел ее во снах, плакал по ней – только глаза прикроешь, и поползли по синему небу белые облака, выбилось из-за них краешком доброе солнышко, зашуршала травка, зашумели-запели деревья, все любо-дорого русскому доброму, тоскующему сердцу... И вот он на Земле, на родимой сторонушке. Да лучше б навечно в проклятой Гиргее оставаться!
– Ничего, прорвемся! – прошипел Кеша.
И вскочил на ноги. Ему надоело бояться да таиться. Он пошел к городку открыто, в полный рост. Пошел, зная, что одним лишь духом своим человечьим навлекает на себя мертвяков. Беда! Горе горькое! Все поменялось на белом свете:
мертвяки в городе, живые в могилах прячутся... да и сам свет не белый уже, а черный, беспроглядный. Как там у них на мессах твердили? Черное Благо! Вот и пришло это черное страшное благо для нечистых и лишенных души, вот и закатилось навечно солнышко наделенных душою. Беда!
Они отмерили не меньше версты, когда появился первый выползень. Он шел прямо на Кешу, растопырив когтистые лапы, суча мелко копытами, вожделенно сопя и рыгая. В один прыжок Хар сбил выползня с ног, перервал глотку. Этот не оживет, нет, после зубов оборотня выползни издыхают – дело проверенное. Кеша пнул сапогом бездыханное тело.
Он и сам шел как мертвяк – слепо, напряженно, оцепенело.
Еще двух тварей он сжег из лучемета. А оборотень Хар на всякий случай прогрыз обожженные рогатые черепа, чтоб наверняка. Так они и продвигались вперед – молча, угрюмо, без болтовни и лишних вопросов. Лишь когда метрах в двухстах Кеша углядел нечто мерцающее, он выдавил сипато:
– Теперь тихонько, за кустиками, понял?!
Хар кивнул, опустился на четвереньки.
Не прошло и десяти минут, как они подползли совсем близко. Замерли, вжавшись в жухлую мертвую траву, от которой и не пахло травой. Притаились.
Мерцало и переливалось зависшее над землей студенистое чудище – сиреневым потусторонним маревом колыхалось оно во мраке, ничего не освещая, ничего не согревая, будто офомная летающая медуза распростерла извивающиеся осьминожьи щупальца над поникшей паствой. Три десятка выползней как зачарованные стояли на коленях под полупрозрачной гадиной, тянули к ней свои отвратительные рожи, скребли себя когтями, сопели, тряслись. Они пребывали в оцепенении, они трепетали, подчиняясь прерывистому невыносимому зуду, исходящему из сатанинской твари. От этого зуда можно было с ума сойти. Кеша уже собирался заткнуть пальцами уши, как зудение внутри головы само собой, безо всякого перевода стало складываться в слова:
– ...свершилось, и пришли мы, избранные и всемогущие, пришли, чтобы покарать возомнивших себя свободными от нас, покарать обреченных нами, ибо Предначертанное должно было воплотиться – Черное Благо объяло Вселенную. Черное солнце взошло над миром смертных. И все вы лишь малые частицы и лучи, испускаемые этим непостижимым солнцем мрака. Но даже самое малое достигает цели. А она близка. И близок час извечного наслаждения! Уже отверзлись врата в Мироздание! И вы, именно вы, первые посланцы Вельиехавы-зорга, предвечного и всевышнего владыки миров Тьмы! Вы – руки и пальцы Хозяев Предначертания, вы – исполнители их неумолимой и черной воли! И за это вы сгинете не в пучинах невыносимой и извечной боли, не в океане лютых страданий, нет! Вы растворитесь в бездне утоленной похоти, в сладострастии и всесилии над немощными и недостойными. Вы – человеки, черви, амебы, в коих избранные вдохнули свое благословенное черное дыхание и наделили всесущим черным естеством! Слышьте слышащие и зрите зрящие – уже приходит наше время повсюду. Близится час, когда в обитель людскую войдут достойные. И вы их предтечи...
– Предтечи, мать их! – прохрипел Кеша. – Это кто ж там еще вслед за рогатыми сюда припереться хочет? И за каким хреном?! Тут уже и так все изничтожили, падлы!
Теперь он видел хорошо, очень хорошо. Временами сверху наподобие беззвучной тусклой молнии, прямо в чудище студенистое вонзался мерцающий, дрожащий и переливающийся столп лилового света, целый пучок искрящихся разрядов входил в светящуюся гадину, и та начинала зудеть невыносимее, омерзительнее, гаже. Аж шерсть на загривке у Хара вставала дыбом.
– ...но не издохнут двуногие черви, а в вечных страданиях, лишенные душ своих, будут изнывать в муках и пытках, насыщая живительной влагой избранных, отдавая им свою плоть и кровь. Так будет во веки веков!!!
Кеша коротко и смачно выматерился. И добавил сурово:
– Зато ты издохнешь, тварь поганая!
Три залпа из счетверенного бронебоя он дал, не вставая с земли. Светящуюся гадину будто изнутри разорвало – кипящая слизь брызнула на рогатую паству, оцепенелую и беспомощную.
И тогда Иннокентий Булыгин вскочил на ноги. И вскинул свой боевой десантный лучемет.
Солнечная система. Шестой астральный сгусток тьмы. Видимый спектр. 6996-й год скитаний.
– Это твой последний шанс, – сказал Говард Буковски. Подумал немного, перекосился лицом и добавил: – Эх, не моя воля, урод, я б тебя давно на тот свет спровадил!
Карлик Цай и бровью не повел, наслышался всякого, и не такого. Дня два назад студенистый козел уволок куда-то подлеца и подонка Дука Сапсана-младшего. Он просто сбил его с ног, окрутил жирную шею своим хлипким на вид щупальцем и поволок извивающуюся, дрыгающую ногами тушу, поволок деловито и спокойно, с невозмутимостью мясника, приготовившегося к разделке этой самой туши. Новые хозяева жизни не церемонились с представителями вымирающего вида. Но Цай ван Дау не пожалел Дука, плевать на это дерьмо. А вот когда из небытия выявился Крежень, он же Седой, он же Говард Буковски, Цай глазам своим не поверил. Ушел! Опять ушел, каналья! Впрочем... теперь это ничего не значило. Крежень с первого появления ехидно и торжествующе растянул свои поджатые, перерезанные шрамом губы в плотоядной улыбке, будь его воля, он, и впрямь бы, избавил бедного Цая от мучений.
Да, наследный император без империи и беглый каторжник, непревзойденный спец по межуровневым связям, несчастный, загнанный, замученный карлик Цай ван Дау жаждал умереть, раствориться в пустоте и безвременьи. Но он еще был нужен, нужен всем, кому попадал в лапы. Его не убивали. Тем самым порождая озлобленность.
И потому Цай на этот раз не сдержался:
– Тебя самого спровадят на тот свет! И ты сам урод! Погляди на себя в зеркальце, ведь ты по-прежнему носишь его в кармашке, да?!
Крежень переменился в лице. Карлик попал в точку, кругленькое зеркальце в резной черепашьей оправе и на самом деле лежало у Креженя в боковом кармашке, он с заметным усилием сдерживал себя, чтобы не глядеться в него через каждые пять минут. Карлик обнаглел, он не понимал, кто здесь кто. И потому Крежень придвинулся ближе и какой-то бабьей ухваткой ущипнул Цая за бок, с вывертом, исподтишка.
– Боже мой! – прохрипел карлик. – И это шеф особого отдела, полковник... Ведь вы полковник, Говард, или меня обманули?!
– Много знаешь, урод, – прошипел Крежень. – Не страшно?
– Страшно, – признался Цай тихо, – очень страшно, что именно такие выскальзывают отовсюду, всплывают наверх при любых обстоятельствах! Да, я все про тебя знаю, Говард-Иегуда бей Буковски, полковник департамента госбезопасности Всеамериканских Штатов... ха-ха, бывших Штатов, начальник седьмого отдела... думаешь, никто не знал, чем занимался твой отдел?! Знали! Это твоя команда связывала благообразных и многопочтенных правителей мира сего с сатанинскими сектами, с гангстерскими трансгалактическими шоблами, все вы в одном котле варились: и сенаторы, и бандюги с большой дороги, и конгрессмены, и убийцы, и президенты и нарковоротилы, все, в том числе и такие гниды как ты, Крежень, или как там тебя – Седой, Петр Мансурия, Аваз Баграмов, Игрок, Порченный, Глен Сорос... только не все получали вдобавок зарплату в Синдикате, в Черном Благе... а ты получал!
– Заткнись, урод!
Говард Буковски наотмашь ударил Цая по щеке.
Тот дернул огромной головой. Смолк.
– Ты еще не все знаешь. Я мог бы тебе рассказать в сто раз больше, урод! – голос Креженя был спокоен, только губа чуть подергивалась. – Это жизнь. А жизнь – игра. Большая игра! И только законченный болван в этой игре будет соблюдать чужие правила. Нет, урод, я играю по своим... потому я и выигрываю!
– Потому тебя и прозвали Игроком.
– Было дело, – Крежень отошел к стене, прислонился к ней. Задумался. Вид у него, несмотря на самодовольную и нагловатую мину, был усталый. – Теперь все в прошлом, теперь все игры закончились. Эти, – он повел седовласой головой куда-то назад, – пришли навсегда. Я свою игру выиграл. Теперь выбор за тобой, Цай. У тебя голова большая, мозгов в ней много, сам сообразишь, что к чему.
– А ты не боишься, что Синдикат тебя накажет за предательство? – неожиданно спросил карлик Цай.
– Руки коротки, – отрезал Крежень, – теперь всех и повсюду станем наказывать мы! И можешь не сомневаться, пощады не будет! Ты тут похвалялся всеведением... а ты знаешь, что Гуг в гробу? что кости этого переметчика Сигурда на дне морском? что ваш бессмертный, неистребимый русский Иван сам на себя наложил руки, знаешь?!
– Нет, – Цай напрягся, и голос выдал его, – ты все врешь!
Крежень промолчал. Он разглядывал свое стареющее, обрюзгшее лицо в заветном зеркальце, все-таки не удержался, не утерпел. Зеркальце не отражало уродливого шрама, в этом был его секрет, за это Говард Буковски и любил его. Сорок семь лет назад начинающего десантника Говарда-Иегуду вышвырнули из двенадцатого подотряда Дальнего Поиска, и жизнь его потекла по иному руслу. Крежень говорил одним, что заполучил шрам после высадки на Гаризону, в сражении с людорогами, другим, что это легавые при налете на шестой блок загонского отделения Восьмого Неба полосанули его сигма-скальпелем... Но на самом деле все было иначе. Семнадцать парней-практикантов из его взвода не вернулись с Урага, двенадцатой планеты спиральной системы Чилора. Там же остался лежать и командир взвода седоусый Петр Мищенко, он отрабатывал последние пять лет по обмену, вот и доотрабатывался. Уцелел только Говард, его тогда звали иначе, уцелел при странных обстоятельствах. Комиссия ничего не смогла выяснить, дело было покрыто непроницаемой пеленой. Все бы шло своим чередом, но через полгода объявился восемнадцатый курсант, пропавший без вести. Разборка была крутой и дикой – юного Говарда нашли полуживого, с переломанньми ребрами, выбитыми зубами, раздробленными костяшками на пальцах, тремя дырами в брюхе и рассеченным наискось лицом. Пропавший опять пропал. Пострадавшего откачали, поставили на ноги. Но поползли слухи, нехорошие, отдающие приторным душком подлости. Слухам поначалу не очень-то верили, а потом они пропитали все вокруг Говарда, на него стали коситься, при встречах отворачивались, не здоровались, проходили мимо... а потом вдруг стало известно, что Синдикат обзавелся четырьмя сверхсекретными десантно-боевыми ботами – ровно столько и считалось утраченными на Ураге – до еще кое-каким вооружением, о котором ему и знать ничего не следовало. Никто на всем белом свете не мог бы доказать, что это проделал юный курсант и что смерть остальных тоже на его совести. И все же Говарда вышвырнули из Дальнего Поиска, не сказав и доброго слова на прощание. Все дыры затянулись, переломы срослись. А уродливый шрам остался. С эдакой приметой никому бы не удалось долго проработать в спецслужбах. Но Говард-Иегу-да бен Буковски каким-то образом умудрялся это делать, обводя вокруг пальца всех на свете, ускользая из расставленных на него сетей и из лап самой смерти. Он работал на тех, кто платил хорошо. Но сейчас, судя по всему, он отрабатывал самое ценное, что имел в этой жизни – саму возможность немного пожить.
– Ты знаешь, я не вру, -~ спокойно ответил Крежень, довольный, что поставил большеголового уродца-коротышку на его место, не такой уж он и всеведущий. – Мне врать не резон. Всему свое время, игра окончена, и врать больше незачем.
– Хорошо, – согласился Цай. В жестком пластиковом кресле с литыми поручами и поножами ему было значительно удобнее, чем на проклятой плахе-распятии. Цай отдыхал, набирался сил перед новыми пытками. Никому в жизни он больше служить не собирался. – Хорошо, тоща скажи, где мы сейчас находимся?
– На базовой станции слежения в Фаэтоновом слое. Но это уже не земная база, понимаешь? Тут новые хозяева, как и на самой Земле, как и в Солнечной системе, в галактике, во всей Вселенной...
Хоть и привычен был Цай ван Дау ко всему, но от таких слов заскребли у него на душе кошки, заскребли острыми безжалостными когтями. Неужели, правда? Неужто, все, пришел конец бесконечному? Иван предвидел такой расклад. Цай вспомнил их беседы в бункере. Точно, Иван еще тогда знал, что такое может случиться. И случилось! Вот почему он убил себя! Теперь картина прояснялась полностью. И все же...
– Этого не может быть! – угрюмо повторил он.
– Смотри!
Крежень зашел за спину карлику Цаю, со скрипом и вздохами уселся на что-то невидимое пленнику. И одновременно с этим вспыхнул знакомый экран... сама вспышка длилась мгновение, потом все опять погрузилось во мрак, в потемки, так, что Цаю показалось, что он ослеп. Но это только казалось, уже через полминуты он начал различать контуры надвигающегося из мрака черного шара – лишь еле приметное лиловое свечение обрисовывало его, выявляло из кромешной тьмы.
– Что это? – спросил Цай.
– Земля, – тихо прошипел из-за левого плеча Крежень. Цай зажмурил глаза, потом снова открыл – ничего не изменилось, шар лишь приблизился немного, но не просветлел, зато теперь были заметны приплюснутые полюса. Земля? Нет! Цай ван Дау сотни раз видел светящуюся небесным притягивающим светом Землю – ничего прекраснее и теплее не было во Вселенной, даже родная, полусказочная Умаганга была лишь тенью в сравнении с колыбелью человечества. Земля чарующим маяком влекла к себе путников Мироздания, это была не просто планета, но обитель чего-то Высшего, нематериального, родное окошко в непроглядной ночи... И вдруг черный, зияющий будто провал шар... Нет! Только не это!
Крежень еле слышно рассмеялся за спиной. Уродец думает, что он знает очень много, так пусть узнает еще чуть-чуть, пусть полюбуется. Сейчас Крежень не стал бы по своей воле убивать карлика Цая, зачем! Он желал насладиться потрясением этого существа – ему, выродку-гибриду, видите ли, дорога Земля-матушка, смех! Сам Крежень наслаждался зрелищем растоптанной, поверженной «колыбели» – он не любил людей, их не за что было любить, он, возглавлявший одну из спецслужб и знавший подноготную двуногих, ведал про них все, и для него гаже, подлее, гнуснее людишек никого и ничего не было. А раз так, нечего и «колыбель», породившую их жалеть. Пусть горит синим пламенем!
Черный жуткий шар наплывал, становился все больше. Вот он заслонил собою пространство, навалился тяжелой свинцовой глыбищей. Невольно захотелось отпрянуть назад. Но теперь карлик Цай не закрывал глаз, он хотел видеть все. И он увидел. В сумрачном лиловом мерцании дыбились над мертвой земной корой мертвые черные города, остовами-скелетами торчали останки сгоревших продуваемых насквозь небоскребов. Обвисшие, ободранные провода, продавленные и обрушенные мосты, одинокие чертовы персты башен, запрокинутые вдоль силовых линий гиперпоезда, останки космолетов и развалины, руины, обломки... Ни огонька, ни просвета, ни даже тлеющих угольев костра – ничего! Вымершая уродливая планета – брошенная, никому не нужная, страшная. Она медленно вращалась, одни развалины сменялись другими, мертвые города были похожи друг на друга словно братья-близнецы. Австралия, Северная Америка, часть Южной, Африка, Европа, Россия – мрак, ужас, темень. Цай еле угадывал очертания материков, с трудом признавал цветущие когда-то страны, поверженные ныне во прах. Нью-Вашингтон, Асгард, Мадрид, Париж, Берлин... Москва – на малый миг ему показалось, что посреди Москвы блеснуло живым огонечком, будто отразилось далекое солнце в малой золотинке, заискрилось, ослепило и пропало... но нет, это от напряжения, это не выдерживают глаза. Они силятся узреть хоть что-то живое, пусть капельку, кроху жизни посреди смерти и разора. Но не видят, и сами порождают свет, это иллюзия, это греза. Цая начинало трясти как в лихорадке. Теперь он верил, что Иван убил себя. Но ведь он сделал все, что мог! Другие вообще ни черта не пытались сделать, сидели сложа руки, пили, гуляли, любили женщин и на все плевали, им все было безразлично. Так кто ж виноват?! Нет, он не должен был сам уходить из жизни, он обязан был погибнуть в бою, только так! И все равно, душа его чиста, не погублена! Цай верил в это, иначе не могло быть! Не всякий подвиг увенчивается победой, но он остается подвигом. Эх, Иван, Иван! Теперь бессмысленно лить слезы, скрежетать зубами... как быстро все закончилось! Все? И они еще требуют, чтобы он работал на них, спасал свою шкуру, как этот ублюдок Седой?! Ну что же, поглядим, что у них получится!
– Это еще не все, – заверил Крежень. – Но сначала я тебе покажу, что было месяц назад, погляди, погляди!
Изображение на экране дернулось, немного просветлело. И Цай увидал те же разгромленные, разрушенные города. Но теперь их улицы, крыши, переходы, мосты были завалены трупами – множеством людских тел, лежащих в самых нелепых неестественных позах, с вывернутыми руками и ногами, перебитыми позвоночниками, свернутыми шеями. Зрелище было ужасающим, нереальным – города, села, автострады, заводы, космодромы и снова города – миллионы, сотни миллионов, миллиарды трупов.
– Хватит! – потребовал Цай.
– Нервишки ослабли? – Крежень противно захихикал. – Ничего, сейчас они натянутся. Погляди-ка, урод, что сталось с этими скотами. Ты, наверное, думаешь, они все сгнили, истлели за месяц? Нет уж, мой дружочек, у заботливых хозяев ничего не пропадает. Гляди!
Земная поверхность пропала. И открылись вдруг внутренности подземелья, потемки, багровые отблески, белесый туман, а может, и дым, шевеление, мельтешение... головы! Цай различал множество бритых голов, тысячи, сотни тысяч – спина в спину, спина в спину скованные цепями голые изможденные узники подземелья шаг за шагом, свиваясь в плотную спираль, шли, толклись, давились, не нарушая заданного кем-то ритма, шли кругами, бесконечными сужающимися кругами, чтобы пропасть посреди пещеры, кануть в зияющий провал, в черную дыру. Это было нелепо и невозможно. Мужчины, женщины, дети, старцы, забитые, сломленные, рабски покорные и обреченные, словно животные, ведомые на бойню.
– Этим повезло, – пояснил ухмыляющийся Крежень, – очень повезло, их просто складируют на хранение, как биомассу. Они почти не мучились. Счастливцы!
Цаю вспомнились Ивановы рассказы про планету Навей. То, что казалось бредом, обернулось самой доподлинной, не вмещающейся в голову явью. Несчастные! И х просто убили – зверски, дико, высосав кровь из жил, их после этого сумели воскресить, обратить в обездушенную скотину, заставили блуждать в этом аду! Цай видел много смертей, ран, боли, обид, на его глазах папаша-насильник узурпатор Филипп Гамагоза вырезал десятки, сотни безвредных умагов, пытал их, истязал. Да и сам он был далеко не святым, не одну душу отправил на тот свет, и не в оправданье, что жил по волчьим законам банды, а потом каторги, вина все равно на нем. Но вот это было чересчур, это ужасающее зрелище лишало сил и воли. Они могут все! И идти им наперекор бессмысленно, бесполезно. Эх, если бы он мог наложить на себя руки, как Иван! Нет, нечего и мечтать, ничего не получится, они не дадут ему распорядиться собой, не дадут.
В другах подземельях тысячи голых и бритых каторжников в толстых черных ошейниках ворочали огромные глыбы, дробили их, волокли куда-то, подгоняемые двурогими надсмотрщиками... Кому был нужен дикий, первобытный, адский труд?! Нелепо! Глупо! Горные агрегаты заменили бы там миллиарды каторжников, сделали бы все в тысячи раз быстрее и лучше. Почему столь непродуманно истязают этих истекающих потом и кровью горемык, зачем?! Цай ван Дау отказывался понимать происходящее. Под иными сводами в полумраке и смрадном дыму сотни женщин выкармливали грудями толстых, суетно дергающихся, прожорливых змей. Женщины тоже были обриты наголо. Смотреть на них без содрогания не удавалось... их лица были морщинистыми, старушечьими, страдальческими, утратившими способность улыбаться. Эти мученицы походили на уродливые восковые куклы, что застыли в самых нелепых позах. Зато омерзительные змеи были переполнены энергией, алчью. Они вгрызались в распухшую плоть, жадно глотали, чавкали, чмокали, зудели. Из их пастей, терзающих соски, стекали по бледной восковой коже розоватые струйки крови, перемешанной с молоком.
Цай снова зажмурился. Его начинало мутить. Шершавым языком он облизал зубы, небо – пить! страшно хотелось пить! Но просить бесполезно, не дадут. Палачи-гуманисты! И зубы, и язык, и небо были как новенькие, все восстановили, умельцы, и раздробленный подбородок сросся, и руки, и ноги, каждый палец цел, каждая жилочка на месте... значит, жди новых пыток, значит, скоро опять за дело примутся. Цай застонал. В прошлый раз язык ему выдрали с корнем, он даже не мог послать куда подальше косоглазого ублюдка Дука Сапсана-младшего. Ничего, зато он пошлет теперь Седого! И всех его потусторонних хозяев, заявившихся на Землю!
– Гляди, урод, гляди! – подал голос из-за левого плеча Говард Буковски. – Они получили то, чего заслужили, и не больше – каждому воздалось по делам его, как и было прописано, хе-хе!
– Заткнись, холуй! – прохрипел Цай.
И тут же получил кулаком по затылку. Удар был легкий, но профессиональный, точный – зубы клацнули, прикусили язык, во рту стало солоно.
– Гляди, и помалкивай! – сказал Крежень строже. Картины на экране сменялись. Пещеры исчезали, и растворялись окна в освещенные мерцающим светом свечей бункера – грязные, серые. Там кого-то распинали по стенам – густо, плотно, тело к телу. Меж выползнями неспешно сновали студенистые козлы, похожие на знакомого Цаю, привычного стража. Распятые корчились, выгибались, стонали. Знакомая картина. Цай содрогнулся. Да, на каторге делали то же самое. Ничего нового, все как прежде! Но здесь явно не наказывали, нет, зачем же тогда... здесь просто работали, тупо, слепо, без злости и ненависти, безразлично, по заданной, видно, программе. И это могло свести с ума. Никого на поверхности! Все в бункерах, в подземных пещерах... вот он, сущий ад на Земле! И чему тут удивляться, просто раньше в точно таких же подземельях, на каторгах и в спецконцлагерях мучили, пытали, изводили непосильным трудом, зверски казнили за провинности лишь часть рода людского, его изгоев, десятки и сотни тысяч, по всему освоенному миру – миллионы, малую часть человечества, а теперь это проделывали со всем родом людским. Но кто измерил меру вины его?
Обреченные помогали своим палачам, сами подтаскивали очередную жертву, вздымали ее, удерживали, пока выползни не вонзят в руки и ноги ржавых и острых гвоздей. Каждый бритоголовый пытался отсрочить свою участь хоть на секунды, на мгновения, и все равно черед доходил до него – извивающееся, вырывающееся голое тело волокли к грязной стене, чуть не разрывая его, и гремели молоты, оглашали своды бункеров душераздирающие, безумные вопли. Тысячи уже корчились в страшных судорогах. Десяткам, сотням тысяч лишь предстояло взойти на свои голгофы.
– Хороши, свиньи, – заметил Крежень, – советую обратить особое внимание, как они любят ближнего своего. Но ты понапрасну скрежещешь зубами, урод, ни один из них не сдохнет, ни один! От этих слизней требуется самая малость – распрощаться со своей гнусной, вонючей душонкой. Добровольно. И ничего более! И тогда тела их будут жить вечно, и то, что в мозгах у них, будет жить вечно, воплощаясь снова и снова, и утверждая себя в иных ипостасях... вот в этом и есть подлинный гуманизм, все остальное – дерьмо!
Цай невольно кивнул, и кивок этот отозвался в затылке тупой болью. Все верно. Иван так и говорил. Он был единственным зрячим среди них. А они не верили, они тешили свою гордыню, думали, мол, знают все не хуже иных малость свихнувшихся... Глупцы! Они сами сидели тогда в бункере, да, под зелеными полусказочными мхами и феерическими водопадами Гренландии, они прятались от Синклита, ото всех спецслужб Земли. У Цая была прекрасная память, нечеловеческая, память бортового «мозга», и он мог почти дословно выдать Ивановы слова: «...когда человека убивают, душа отлетает от тела, она уходит в высшие сферы, на небо, куда угодно, мы даже не знаем толком, куда, но она продолжает жить в иных измерениях и иных пространствах, она может вселяться в иные тела и нести свой заряд, божественный, светлый, и свой мир в миры чужие, озаряя их, просветляя собою – будто еще одна, пускай и маленькая свечечка вспыхивает во мраке, разрывая его, порождая среди безверия и тьмы, ужаса и смерти, жизнь, веру, надежду, любовь. Но когда губят человека, то убивают не одно лишь тело его, но и душу – ее или уничтожают вообще, лишая божественной сущности и бессмертия, или ввергают в миры Пристанища, в преисподнюю... и уже нет прежней чистой души, дарованной Свыше, а есть сгусток грязи, черноты и мерзости, есть еще одна капля в океане зла! Им надо истребить нас полностью! Чтобы и души наши никогда не воплотились ни в кого... иначе придет им час отмщения! Не убить нас спешат они, но погубить! Это новая реальность, с которой сталкивается человечество, все мы. Прежде все бились за места в плотской, зримой, осязаемой Вселенной... Теперь иначе! Человечество – сорок с лишним миллиардов тел! сорок миллиардов душ! Телам они найдут применение, им нужна биомасса, им нужны консерванты. А души? Сорок миллиардов душ уйдут из наших убогих плоскостей в иные измерения. Черные души усилят и умножат Пристанище. А светлые? Они перейдут в миры, где обитает незримое и недоступное нам Добро, где царит Свет. И они будут вечной угрозой „новому порядку“ во Вселенной! Ведь и они могут воплотиться однажды, возвращаясь к истокам своим, воплотиться и уничтожить царствие тьмы. Страх отмщения, ужас возмездия не даст покоя новым хозяевам Мироздания ни на один час, ни на единый миг. И потому они будут биться за каждую душу... сломить! погубить! изничтожить! извести! Ибо даже одна оставшаяся и взошедшая к Свету, сможет по пришествии благих времен разрушить их владычество... Вы не верите мне сейчас, я знаю. Но придет день, когда слова мои вы будете вспоминать... Не приведи Господь!» Цая прошибло холодным потом. Слезы невольно потекли из глаз. Свершилось чудовищное, пришел черный час! Эх, Иван, Иван! Но зачем же ты погубил свою бессмертную душу? Зачем пошел на самоубийство?! Ведь это тяжкий непрощаемый грех! Ты был лучшим среди нас, ты был, пожалуй, лучшим во всем этом выродившемся, поганом мире. И ты сам убил себя! Что же делать всем нам? О чем говорить? На что надеяться этим несчастным?!
Бункера сменяли один другой. И в каждом шли ужасающие непрекращающиеся казни. В огромном сферическом зале с убегающими в пелену мрака стенами, на множестве перекрещивающихся ржавых, грязных балок вешали страдальцев. Несчетное количество толстых черных петель свисало сверху, чуть покачиваясь в дуновениях подземных сквозняков. Обреченным заламывали руки, нещадно избивали их, совали головы в петли. Но ни один не утихал со сдавленным горлом, с испущенным духом. Тысячи висельников судорожно дергались, выгибались всем телом, таращили выпученные глаза, свешивали распухшие черные языки, рвали ногтями собственную кожу, но не умирали в смертных петлях.
– Сволочи! – простонал Цай.
– Это верно, – согласился Крежень, – там все сволочи, и те, кто вешает, и те, кого вешают. Но все делается для их же пользы. Хирурга, исцеляющего больного, со стороны можно принять за мясника, вонзающего свой нож в жертву. Все относительно на этом свете, урод, тем более, на том.
– Хватит! – оборвал его Цай.
– Нет, пока еще не хватит, – не согласился Крежень, – здесь не ты, урод, определяешь меру вещей. Гляди! Нам с тобой жить в этом новом мире, нам крепить новый порядок. А из несогласных работать на них и из прочего ничего не стоящего дерьма, – Крежень махнул рукой в сторону экрана, – они умеют вытрясать душонки. Хочешь туда?!
Цай промолчал. Ему и здесь досталось в стократ хуже. Нечего пугать!
То, что происходило перед его глазами можно было назвать одним словом – преисподняя! Преисподняя со всеми ее ужасами и страхами. Грязь! Мерзость! Дикость! Зверство! Садизм! Жесточайшее изуверство! И это в двадцать пятом веке от Рождества Христова! В страшном сне не могло присниться такое. Повсюду, подо всей поверхностью еще недавно процветавшей и благоухавшей планеты. Будто люди специально для будущих мук своих строили эти подземные городища, бункеры, вырывали шахты, рудники, тысячи и тысячи уровней в слоях базальта, гранита... Вот он ад истинный, подлинный, рукотворный и сущий!
Но были и почти тихие, чистенькие подземелья, выложенные сверкающими плитами, металлостеклом и биопластиками. Вот опять такое выплыло после чада и грязи на экран, словно осветило камеру, в которой сидел скованный Цай ван Дау, император без империи, жертва. Прозрачные чаны стояли ровными рядами, уходя почти к горизонту. Прозрачные трубы подпитывали чаны снизу, входя в них будто изогнутые щупальца кальмаров. В каждом чане стоял человек, лишь бритая голова его возвышалась над студенистой жидкостью, наполняющей чан – оскаленные рты, закатившиеся глаза, гримасы боли. Поначалу Цаю показалось, что люди стоят в чанах одетыми. Но приглядевшись, он понял, это не так – они были голые, просто тысячи темно-зеленых трясущихся головастиков с налитыми кровью круглыми глазенками впивались в кожу, в каждый квадратный сантиметр кожи, сосали, выгибали прозрачные червеобразные хвосты, иногда отрывались, отплывали, не переставая трястись и дергаться, но тут же снова припадали к человечьему беззащитному телу.
– Какая гадость! – просипел Цай. И ему опять вспомнился рассказ Ивана про далекую, полумистическую Систему, там тоже миллионами выводили, выкармливали зародышей – одутловатые, сонные женщины-матки рожали их, а потом по морщинистым трубоводам они попадали в аквариумы с питательной смесью. Так говорил Иван. Но здесь они или им подобные сосали кровь из живых людей!
Знакомое лицо мелькнуло перед глазами Цая. Он вздрогнул. Нет, только не это. Показалось! Но лицо, будто выбранное из сотен других, наплыло, увеличиваясь, заслоняя все. Нет! Оно не было знакомым, просто Цай дважды видел его по визору, это один из друзей Ивана. Да, его звали Глеб, он командовал каким-то особым подразделением охраны. А теперь он там?! Вытянутое, узкое лицо, плотно сжатые губы, с опущенными уголками, глаза зажмурены, боль, страдание, но он держится, он не кричит, не молит о пощаде, какой ужас! Нет, лучше наложить на себя руки, чем вот этакое! Значит, они все там – и Дил Бронкс, и Кеша Мочила, и Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, и Хук Образина, и Таека, и Светлана, и огромный Арман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский... все?! Нет! Лучше умереть. Им надо было погибнуть в бою! Хорошо сказать, погибнуть! Сам-то он не погиб, не удалось. Бедный Глеб! Эти кровососы не оставили на его теле ни одного живого места. И сколько так можно держаться, сколько так можно страдать?! Вечно. До скончания веков, пока душа твоя еще принадлежит тебе и Всевышнему. Но откажись от нее, отрекись от Создателя своего и отдай душу во власть новым хозяевам Вселенной – и обретешь свое место в цепи воплощений, во мраке Пристанища. Безумие. Это какое-то безумие! Бесчетное множество чанов, бесчетное множество голых сизых голов! Инкубаторы ужаса. О, Боже! Где же Твоя справедливая длань?
Почему Ты допускаешь недопустимое?! Почему не покараешь извергов?! Ведь все во власти Твоей. Все! Цай ван Дау никогда не был особо богомольным. Если откровенно, он и не верил толком ни в Бога, ни в черта. Но сейчас он призывал Господа как самый рьяный верующий, как исступленный, яростный пророк, пропитанный верой до корней волос. Ему хотелось верить во Всевышнего и в Его силу, Его мощь... ибо ничто другое уже не могло изменить этого черного мира, ничто! Только чудо.
И опять на экране поплыл сизый дым, пахнуло багряным адским отсветом. И какие-то судорожные голенастые твари бичевали огромными страшными плетьми из колючей проволоки голых и беззащитных, потерявших разум людей. Лоскутьями летела окровавленная драная кожа, багровыми клочьями вырывалось мясо, брызги крови заливали спины и голые черепа увернувшихся. Жертвы истерически вопили, хрипели, визжали, забивались во все щели, вгрызались зубами и ногтями в глину, в песок. Но спасения им нигде не было... А если оно и приходило, то оказывалось мучительнее казней и пыток. Цай с помощью этого колдовского экрана обрел вдруг способность видеть сквозь породу. И сердце как клешнями сдавило. Искалеченные, избитые голые люди ползли во всех направлениях, ползли норами и ходами, в коих еле протискивались их тела, задыхались, до мучительного, невыносимого удушья, захлебывались в сотрясающем тела кашле, но ползли и ползли вперед, и не было им ходу назад – в пятки впивались скрюченные пальцы ползущих сзади... а сверху, снизу, с боков, давили, давили, давили многие метры породы, глинистой, вязкой, непреодолимой. От одного вида этих мучений волосы вставали дыбом на голове. Цаю начинало казаться, что и он там, что это его бьют колючими бичами, его распинают, вешают, заставляют червем ползти в земле. Преисподняя!
Но и на этом череда безумия не кончалась. В подземных озерах рогатоголовые топили людей, они сбрасывали их с уступов в бездонную черноту, и не успевали одни выплыть на поверхность, как на головы им сыпались сверху другие. Никто не мог высунуться из черных вод – острые багры стоявших ниже выползней вонзались в бритые черепа. И лишь тянулись наверх, из маслянистой жижи губы – глотнуть воздуха, хоть немного, хоть каплю. Но и этих смельчаков настигали стальные острия, сокрушая зубы, дробя челюсти... Звери! Звери! Они в тысячи раз хуже самых лютых зверей. Это нечисть, нелюди! Сатанинские порождения, слуги дьявола...
– Нет, это не сами хозяева мира тьмы, – будто угадав мысли Цая, изрек Крежень, – это такие же человеки, наши братья по разуму и по планете-матушке. Это они посещали черные мессы по всей Земле, по всем планетам Вселенной, это они приносили человеческие жертвы и верили в Черное Благо, в возвращение изгнанных в иные измерения, они готовили их приход. И им воздалось за это. Сам видишь. Они получили право терзать сородичей. Их переродили генетически, и они стали дьяволочеловеками, они стали почти бессмертными и вездесущими. И они нужны хозяевам... как нужен им я, как нужен ты, урод. И горе тем, кто обречен быть живым мясом, горе! Гляди. И думай!
Цай все знал про сатаноидов. Но одно дело знать. Другое – видеть и понимать, осознавать. Вот они выродки, низшие выродки, подонки – теперь они наверху! Но не они правят пир. Совсем не они! Все кончилось. Земля. Человечество. Будущее. Нет ничего – ни жизни, ни смерти, ни здоровья, ни болезней, ни подлости, ни чести, ни долга. Ничего нет. Ведь и долг бывает кому-то или перед кем-то. Никого нет. Ни-ко-го! Эти голые, бритоголовые уже не люди, не человечество. Значит, он свободен, он никому ничем не обязан. И никто не сможет его обвинить. Победили сильные. Кроме них никого нет. И его удел служить сильным, только так, другого выхода не будет. Он служил Синдикату, Восьмому Небу, довзрывникам, Синклиту, Гуго-вой банде... теперь пришла пора служить этим. Служить? Нет!
Цай встряхнул головой. Они не подавят его направленным психовоздействием! Он не человек, он не землянин.
– А ты знаешь, урод, – неожиданно перешел на шепот Говард Буковски, – знаешь, что ни одному из них, этих червей и слизней, этих ничтожеств, что трутся сейчас друг о друга голыми задами в подземельях, ни единого раза даже не намекнули, что они должны отречься от своей души и передать ее в руки того, чье имя непроизносимо? Ни разу, ибо даже это было бы давлением, нажимом. А они должны отдать ее добровольно, по своему и только своему желанию, без подсказок... понимаешь меня?
Цай все понял сразу. Это трагедия. Страшная, невыносимая трагедия. Неужто он прав? Неужто стоило бы лишь намекнуть им – и миллиарды, десятки миллиардов, перед лицом страданий и мук, сами вошли бы в лоно дьявола? Нет! Миллиарды... да не все. Врет Седой. Нечего обо всех судить по себе!,
– И что сталось с теми, кто отрекся? – через силу выдавил Цай.
– Увидишь еще!
А на мрачных экранах в каких-то мерцающих прозрачных сосудах, уходящих гирляндами вниз, в необозримую пропасть, маленькие черные паучки с осмысленными глазами выжирали внутренности обреченных. Вот он «новый порядок»! Новая реальность! Сверхразумная раса, ее первенцы, пожирали прежних обитателей Земли – деловито, спокойно, осознавая свое право на это. Людишек бросали сверху, как бросают в аквариум прожорливым рыбам извивающегося и жалкого мотыля. На Цая нахлынуло гнетущее и обессиливающее оцепенение. Все напрасно. Все бессмысленно. Он реагирует по-старому: возмущается, нервничает, психует, сопереживает, бесится, негодует... Зачем? Почему?! В этом мире не нужны старые чувства, здесь все за гранью прежнего мира. Все! Тут все за гранью добра и зла. Здесь терзают, распинают, убивают так же обыденно, буднично, привычно, как в мире прежнем воспитывали, учили, обслуживали и развлекали. Людской биомассой выкармливают пауков? Ну и что! В прежней жизни сами люди своими же покойниками откармливали червей земных. Распинают, вешают, топят? Так ведь за всю историю рода человеческого стольких себе подобных распяли, повесили, утопили, что этим, нынешним, еще и не скоро угнаться за прежними. Адские муки, страдания, боль... А разве их мало было в последние тысячелетия? Мачеха История шла по трупам растерзанных, замученных, запытанных до смерти – тысячами, миллионами, сотнями миллионов. Что же тут нового?! Все уже было!
Цай свесил свою уродливую голову на грудь. Мутные слезинки текли из его глаз. Нет, не надо себя уговаривать, не надо утешать. Все было, да не все! Не существовало допрежь сих черных дней силы, что могла бы отнять последнюю надежду, вырвать душу из тела терзаемого и завладеть ею или сгубить ее по своей воле. Не было такого прежде! Всегда и везде мученик и страдалец, чье тело пребывало во власти врагов его, знал – душа им недоступна. Недоступна! И этим жив был Род Людской, да, не биологический вид двуногих сапиенсов, а созданные по Образу и Подобию!
Надо смотреть. Надо запоминать. Как бы страшно и горько ни было. Даже если он останется единственным свидетелем, пусть, значит, так назначила ему судьба, значит, это его крест. Цай поднял голову.
На экране исполинскими прессами давили толпы несчастных, превращая их в месиво, а затем в бледнорозовые подрагивающие брикеты. Это вообще невозможно было понять.
Но услужливый Крежень пояснил:
– Самые умные, гляди, гляди на них! Они уже распрощались с душами, сами отдали их во власть существ высших, еще и умоляли, нижайше просили принять их. И к ним снизошли. Они остались плотью, наделенной разумом;
интеллектом. И все! Но они прервали цепь страданий, у них, пока еще у немногих, хватило на это мозгов. Их законсервируют в брикетах до лучших времен. Прямо скажем, эти – материальчик третьесортный, дерьмо. Гляди, сейчас я тебе покажу, что ждет лучших, самых здоровых и мозговитых. Только не распускай нюни!
Изображение на экране дрогнуло. И снова выплыли из кровавого марева чистенькие залы с почти нормальным освещением, множеством прозрачных и полупрозрачных сосудов и рядами конвейеров. Меж мерно гудящими лентами сидели на высоких сиденьях студенистые козломордые гадины с выпученными бессмысленными глазищами и отвисшими нижними губами и при помощи нехитрых тесачков и пил с кольчатыми электроприводами потрошили медленно продвигающихся на лентах по всему залу голых вспоротых людей. Поначалу Цаю показалось, что люди мертвы, что это трупы, а козломордые – что-то навроде патологоанатомов. Но все было не так, люди дергались, вздрагивали, стонали, хрипели, задыхались, но не могли даже приподняться над толстой лентой конвейера. А их мучители деловито, ловко, быстро, но как-то слепо, будто неживые куклы, вырезали из тел сердца, почки, селезенки, вскрывали черепа, доставали мозги – и тут же вынутое опускали в сосуды – мерно, спокойно, по-деловому, каждый орган в свой сосуд. Окончательно выпотрошенные тела тихонько уползали куда-то в темень, в неизвестность. Да, здесь явно был более чуткий подход к «биомассе».
– Не надо удивляться, – снова заговорил Крежень, – наша допотопная техническая цивилизация привыкла иметь дело с железяками, проводами, схемами, двигателями и прочим мусором. Новые хозяева Вселенной – цивилизация высшего порядка, демоны иных измерений – носители концентрированной психоэнергетической сущности, сгустки психополей. Они сами, не имеющие изначально плоти, умеют ценить ее. Прямо говоря, только они-то и ценят плоть по-настоящему! Воплощение! Для цепи воплощений и перевоплощений нужен биоматериал, постоянно нужен – кровь, мясо, нервные клетки, костный мозг... особенно разумная ткань. Не думай, урод, что я просто безмозглый иуда, предатель, который будет служить любому хозяину, лишь бы шкура была цела да деньгу платили! Нет! Я много размышлял обо всем. Я начал постигать то, что тебе только открывается, давно, десятилетия назад. И я поначалу жалел наш выродившийся двуногий вид полуразумных, жалел человечество. Землю. Но потом я понял с предельной ясностью, понял абсолютно четко и необратимо – они имеют больше прав на нашу плоть и кровь, чем мы сами. Людишки – это недосущества, это лишь навоз в почве, на которой должно вырасти нечто подлинное, вечное, ценное. Они разумней нас в тысячи раз. Просто у них иной разум! Это ослепительный, всевидящий, всемогущий Разум! И жестоко, несправедливо, что миллиарды лет он был заточен в потусторонних сферах, в тисках неведомой нам преисподней, в незримых и неосязаемых измерениях ада. Несправедливо! Они не имели подлинной плоти. А мы, низкие, грязные, неразумные, подлые, имели ее. Но так не могло продолжаться долго. Им было Предначертание – от своего всевышнего, из тьмы времен и пространств. И это Предначертание начинает сбываться. Слышишь, урод, еще только начинает сбываться. Их нет на Земле, здесь лишь их тени, неизмеримо далекие отражения подлинных хозяев. Но они явятся. Явятся в своей непостижимой сущности, чтобы лишь частью своей, одной из ипостасей войти в те биокадавры, что будут подготовлены к их приходу из людской плоти и крови. И они материализуются, они воплотятся во Вселенной! И это будет вершиной творения – венцом Мироздания! Понял? А мы лишь песчинки, ускоряющие ход времен, мы служители самого естества и справедливости. Ты прекрасно знаешь, а Иван покойный и еще лучше знал, что на Земле в секретных лабораториях, на опытных заводах уже давно велись биоразработки новых видов существ – приспособленных, сильных, способных жить и в воде, и в космосе, летающих, прожигающих льды, практически неубиваемых. Тысячи моделей были воплощены в жизнь. Но не смогли пока найти и создать той, что стала бы достойной, что могла бы принять в себя их потусторонний дух, стать их телом. Проделано немало. Работают и сейчас...
Цай ван Дау слушал, верил и не верил, и терзался странной мыслью – довзрывники, ведь они тоже не существовали во плоти, они, незримые, нейтральные, ни во что не вмешивающиеся наблюдатели?! А если это они? Нет, не может быть. Довзрывники, цивилизация, жившая до Большого Взрыва, сумевшая выжить после него, выскользнуть из лап вселенской смерти, уйти в энергетические формы бытия. И выползни из ада, потусторонние, страшные, чудовищно непостижимые твари, одни лишь тени которых на Земле породили фантастические, пугающие легенды о том свете, о мирах, подвластных дьяволу. Что между ними общего? Ничего! Одни действуют, завоевывая Вселенную, отбирая плоть и кровь у низших рас. Другие молча наблюдают – они беспристрастны и глухи к страданиям, к борьбе добра и зла. Нет! Защиты ждать неоткуда. Только Он. Вся надежда на Него! И упование одно – на Чудо!
– Гляди, урод! И думай, коли мозги твои еще варят. Ты сможешь выбрать любое тело – самое прекрасное, гармоничное и самое страшное, всесильное... Ворочай, ворочай своими извилинами.
Взору открылось подземелье сумрачное, с низкими сводами, уходящими ввысь лишь у самых стен. А стены были прозрачны, и за ними, будто в заброшенных, заросших водорослями и грязью аквариумах, в мутноватом растворе высвечивались голые тела.
Тела эти меняли свою форму прямо на глазах. Вот только что перед Цаем висел в жиже обычный человек с раскинутыми руками, чуть поджатыми ногами, бритой головой. Глаза его были прикрыты. На лице – отупение. И вдруг тело дернулось раз, другой, лицо исказила гримаса боли, глаза широко раскрылись, язык вывалился. И началось:
руки стали расти, удлиняться, становясь уже совсем не человечьими, огромными, крючковатыми, страшными, таз разбух, раздулся, и сзади, сначала малыми хвостиками, но по мере роста удлиняясь, становясь все более мощными, сильными, начали вырастать звериные жуткие лапы, да и сами ноги раздались, удлинились, тоже стали звериными, обретя хищные когти. Человек изменялся на глазах, превращался в какое-то дикое чудовище. Даже лицо его обратилось жуткой мордой с выдвинутой вперед челюстью. А спина выгнулась назад и вверх горбом, большим, неестественным, набух огромный нарывающий волдырь, а потом из волдыря этого, словно прорвавшись, выбились и затрепетали в жиже два серых кожистых крыла, какие бывают у летучих мышей. С экрана на Цая смотрел безумными глазищами невообразимый четырехногий, криворукий, когтистый и крылатый демон. Он уже почти не помещался в аквариуме, но еще набирал роста и сил. Все произошло за считанные минуты. В это было трудно поверить. Но Цай уже ничему не удивлялся. Знал – никто его не Дурит, не обманывает.
– Он тоже продал душу?
Крежень злорадно ухмыльнулся, вздохнул.
– Я тебе уже говорил, урод, никто здесь ничего не продает, тут все отдают даром, по собственной воле, – сказал он, – разумеется, и этот червь распрощался кое с чем, и он обрел бессмертие в цепи перевоплощений. Закон Пристанища незыблем – ничто не должно окончательно умирать! все должно истекать из одного в другое, и так всегда! Но я добавлю тебе, урод: одни в своих воплощениях подвластны внешней воле, другие наделены правом выбирать... не всегда, но часто, очень часто, одним дается право выбора, другим нет. Понимаешь?
– Как только вы перестанете быть нужными, они избавятся от вас! – прохрипел карлик Цай.
И тут же снова получил кулаком по затылку, снова прикусил язык. Но это не обескуражило Цая ван Дау, беглого каторжника и наследного императора. Он начинал совершенно четко осознавать одно – раз он здесь, в этом сгустке тьмы, а не там, в подземном аду, значит, он им зачем-то нужен. А раз им нужны услуги «червей, слизней и недочеловеков», стало быть, не такие они всемогущие.
И все-таки Цай поинтересовался:
– И так повсюду?
– Да, – ответил тусклым голосом Говард Буковски, он же Крежень, он же Седой, – на всех планетах земной федерации примерно то же самое... а кое-где и похуже.
Околосолнечное пространство. Орбита Трансплутона. Звездолет «Ратник». 2485-й год.
Светлана, нервная и возбужденная, сидела у краешка резного стола огромных размеров почти нос к носу с седоусым и важным адмиралом. Он никак не хотел ее понять – возвращаться сейчас на Землю было смерти подобно.
– Вы поглядите назад, барышня! – басил он в усы, пряча глаза под седыми бровями. – Это же не боевой корабль, не флагман никакой, это богодельня с крылышками. Вон, обернитесь... богодельня, ей Богу!
За спиной у Светланы, прямо за прозрачной перегородкой, разделившей адмиральскую каюту на часть маленькую, где они и сидели, и часть огромную, занятую эвакуированными с Земли женщинами с детьми, старцами, мальчишками и девчонками, и впрямь было нечто среднее между детским садом и приютом для престарелых.
– И так на всем корабле! – адмирал был явно удручен, даже за эти бесконечно долгие недели он не привык к новому положению. – Все помещения, все шлюзы, приемники, ангары, переходы, каюты, все и везде, барышня дорогая, забито беженцами. Ну куда с ними можно идти?!
– Я вам не барышня, черт возьми! – Светлана стукнула кулаком по столу. – Я офицер Дальнего Поиска! И я не призываю вас разворачивать звездолет. Для десантной операции нужен один, от силы два боевых шлюпа, не больше!
По сути дела она была права. Да и добровольцев на «Ратнике» нашлось бы с лихвой. Каждый день, каждый час имел значение. Боевой всепространственный звездолет типа «черное пламя», базовый флагман Второго Межзвездного флота исполинской черной тенью, с вырубленным освещением висел за уродливым, искореженным донельзя и продуваемым всеми космическими ветрами Трансплутоном, в сотнях миллионов километрах от несчастной Земли. Висел... и ничем не мог помочь несчастным. Да и некому было помогать, наверное. Светлана хорошо помнила, что творилось там в последние дни трагедии. Там не могло оставаться ничего живого. И все же она верила, что Иван там, что он ждет помощи, их помощи. И она не могла сидеть сложа руки. Лучше умереть!
Адмирал разгладил усы, поднял свои выцветшие стариковские глаза, заглянул в ее глаза, молодые, но измученные, воспаленные, непросыхающие от слез. Ему было тяжело говорить правду, но, видно, скрывать её и дальше нельзя, хватит скрывать, все равно когда-нибудь она узнает.
– Ну, ладно, хорошо... – начал он медленно и тяжко, будто наматывая неподъемную якорную цепь, вытягивая из пучины непомерный груз. – Хорошо, раз вы офицер, тем более, слушайте. Мы опоздали! Это сражение проиграно... а кулаками после драки не машут.
Он уставился на огромную картину в резной раме. На картине старинный фрегат-красавец, задрав корму к синему небу, медленно и величаво шел ко дну. Ничто не могло ему помочь. Грозная картина, трагическая картина. Что ж, и проигрывать сражения надо уметь.
– Поздно? – не поняла Светлана. И рванула серебристый ворот, отдирая его, срывая с полускафа, затянутого черными ремнями.
– Да, поздно, – адмирал был печален. – Вы принимались со всеми наравне, как и поступили, верно?
– Верно.
– Но я узнал вас. Вы жена Верховного...
– Это не имеет значения! – вспылила Светлана. – Мы обязаны сделать рейд на Землю. Забрать выживших, уцелевших!
Адмирал фустно улыбнулся, откинулся на спинку роскошного резного кресла. Была б его воля – несмотря на годы, болезни, сомнения, он повел бы весь флот на противника, он сокрушил бы его, пусть и вместе с Землей, пусть, главное, не сдаваться, не опускать флага перед вражьей силой, бить ее! бить!! бить!Ц Но ему некуда даже высадить всю эту миллионную богадельню! Некуда! Ни одной свободной от нечисти и пригодной для жизни людей планеты. Ни одной! А с ними он связан по рукам и ногам. Он опутан Цепями, кандалами! Разве в шлюпе дело!
– Вы говорите так, – пробасил он еле слышно, – я старый человек, мудрый, я все знаю, поверьте. Вы говорите так, а думаете о нем, о вашем муже.
– Да! Я верю в Ивана! Я хочу спасти его, забрать из этого ада! Я обязана сделать это! Он вызволил меня из Осевого, он выкрал меня из Системы! Это он меня спас, дал мне вторую жизнь! И я не могу его бросить в беде!
41
– Верховный мертв, – еще тише сказал адмирал. Светлану сковало судорогой. Она онемела на минуту. Потом выдавила хрипло:
– Что?
– Он застрелился. Это проверенные сведения. Увы!
– Нет, – она сдавила виски руками, – нет, только не это!
– Он не покинул своего корабля, – громче и тверже произнес адмирал, вставая, – он не покинул Земли, не сошел со своего капитанского мостика. Он поступил как подлинный русский воин, как офицер, как главнокомандующий. Он умер с честью, когда ушли все. Он выполнил свой долг!
– Нет, неправда... – Светлана вдруг осеклась и зарыдала взахлеб, в голос. Она уже понимала, что это истинная правда, что Ивана нет, что его не будет, нигде, никогда. И все же она продолжала настаивать, сквозь всхлипы, еле выдавливая из себя слова: – Дайте мне шлюп... я должна... я обязана... я заберу его тело! Вы не вправе отказать мне, не вправе!
Ответом ей было суровое, тягостное молчание.
Земля. Россия. Деревня Кочергино. 2485-й год.
– Вот так-то, мать вашу! – процедил Кеша и опустил лучемет.
Они медленно, будто ожидая подвоха, подошли к обугленным трупам рогатых тварей. Останки выползней были густо залиты студенистой жижей.
Кеша пнул сапогом ближайший труп, перевернул его, заглянул в выжженные глазницы. Сатаноид был мертв, однозначно и абсолютно мертв. Даже не верилось! Они все были мертвы, будто их всех изгрыз своими смертоносными клыками оборотень Хар. Но Хар никого не грыз, наоборот, он сам с недоверием и опаской обходил тела нечисти, помахивал своим драным хвостом, поскуливал.
– Стало быть, этих тварей можно бить! – сделал вывод Иннокентий Булыгин. – Еще как можно!
Он был доволен собой. И теперь у него появилась в жизни цель – хорошая, добрая цель, бить, давить эту поганую нечисть! И плевать он хотел на довзрывников! Плевать на всякие там барьеры... не они его вели, не они! только он сам! и никто больше! Кеша просто жаждал сейчас, чтобы в мозг его как бывало прежде проник мерзкий глас довзрывников, вякнул бы чего-нибудь. Ох, он бы и послал их куда подальше! так послал бы, что век не забыли б! А ну, давай только, попробуй! Но злокозненные и коварные нежити молчали. И Кеша со злости пнул сапожищем еще один обгорелый труп.
Что-то светящееся и извивающееся выскользнуло из-под выползня, юркнуло в потемки, в слизь и грязь, пропало из виду.
– Хар, держи гада! – выкрикнул Кеша и ткнул пальцем наугад.
Оборотень ринулся вперед и вниз коршуном. У него был особый нюх.
И уже через две минуты Хар держал в зубах бьющегося тонкого червя с красной просвечивающейся головкой и двумя выпирающими глазами, переполненными ненавистью. Хар ждал команды, чтобы перекусить гадину пополам.
Но Кеша не спешил. Он даже присел на корточки, всмотрелся в омерзительную тварь. Червь был разумным. Он уже видал таких. Да все руки не доходили. И Иван рассказывал в свое время про Пристанище, там таких было пруд пруди, в башке у каждого чудища, у каждой уродины, у каждого упыря и у каждого огромного монстра сидел эдакий жалкий и крохотный червячок с горящими глазенками. Сидел и управлял биомассой... Биомассой? Кеша призадумался. Может, это они самые и есть, властители мира, выходцы из преисподней? Вот тебе и раз! И это они, гниды поганые, взяли верх над сорока миллиардами землян, вооруженных такой мощью, что впору сотни галактик сжечь единым залпом?! И это они, глисты глазастые, называют людей низшей расой, предсуществами, амебами, слизнями?! Нет, неправда... Кеша вытащил из бокового клапана скафа сигма-скальпель.
– Брось его! – приказал Хару. Оборотень с явным неудовольствием разжал зубы. Червь выпал. И прямо на лету Кеша рассек его бритвенным лучом, рассек на две половины. Они тут же распались, но едва коснувшись жухлой листвы под ногами, слились, свились, срослись мгновенно... и полыхнуло сиреневым мерцанием, высветился словно пронзивший землю лиловый дрожащий туннельчик. И все исчезло.
– Зря! – посетовал Хар. – Надо было его убить.
– Будешь гоняться за каждым, – с раздражением просипел Кеша, – а их тыщи, едрена нечисть! Их не перебьешь, гадов. Как в сказке – срубаешь, зараза, голову змеюке поганому, а взамен две новых вырастает!
И все же Кеша расстроился не слишком сильно. Главное, их можно бить. Бить во время их сатанинских бдений, во время их дьявольских молитв, когда они сползаются, цепенеют, когда на них изливается из иных измерений мерцающая лиловая сила, живая сила для них, страшная. Вот тогда они и беззащитны. Вот тогда с ними и надо иметь дело.
– Не горюй, Харушка, – Кеша потрепал оборотня по загривку, – на наш век нечисти хватит. Пойдем-ка восвояси! Навоевались мы сегодня.
За все эти долгие дни Иннокентий Булыгин, рецидивист, беглый каторжник и добрый малый, не повстречал еще во мраке, на почерневшей земле ни единой живой души. Это его печалило, наводило на грустные мысли. Но он был готов мстить в одиночку. Мстить до самой смерти.
Система. Невидимый спектр. Зона приятия. Год 128-й 8586-го тысячелетия Эры Предначертаний, месяц забвения.
Напряженное, всевозрастающее зудение не смолкало вот уже второй час. Гаам Хаад, тайный владыка двуногих, терял самообладание. Ему обещали, что все будет как и прежде, что после обычных церемоний и проверок его введут в чертоги и выслушают, чтобы принять решение. Но сейчас творилось нечто неописуемое, тягостное и болезненное даже для него. Гаам уже и позабыл, когда он в последний раз принимал человеческий облик. Это было давно, перед самым бегством с Земли, после того, как Синклит, а точнее, все его действительные члены, приняв истинное обличье, расползались по своим черным дырам, чтобы покинуть обреченную планету. Они властвовали над ней в меру возможности, не переходя грани, за которой им самим грозило раскрытие и неминуемое наказание, казнь. Властвовали тысячелетиями... И вот пришел черед исполнения Предначертанного. И впервые за века их узнали, восстали на них. Гаам Хаад уходил последним.
Уходил, чтобы вернуться.
Трепещущие в восходящих потоках инфернополей щупальца, неисчислимые заросли щупалец, будто пористые длинные водоросли колыхались в лучах заходящего Черного Солнца. Бесформенные тела хозяев предначертаний пульсировали, меняли цвета и объемы, раздувались и опадали, дрожали мелкой, нервической дрожью в такт то нарастающему, то стихающему сладостному зуду Приобщения. Утомительное и бесконечное наслаждение перетекало, переливалось в будоражащий, всеохватывающий экстаз. Избранные выходили за пределы Невидимого спектра, чтобы простереть свои всепроникающие обличия и ипостаси во все доступные измерения, ощутить себя целиком, воплотив в единый Черный Дух Невидимого Отца все свои разбросанные по мирам сущности и приобщиться к тому высшему и недосягаемому, что породило их, что дало им право быть избранными. И это было безмерным наслаждением.
Посланник Гаам Хаад мысленно, потаенно, чтобы не уловили психоволн другие, ругал самого себя. Он допустил недопустимое. Он перешел барьеры дозволенного. Слишком большая часть его слишком долго пребывала в облике двуногого. Он вобрал в себя больше, чем следовало бы от этих недосуществ, от именующих себя людьми... И вот первые признаки отступничества: ему нелегко здесь, он должен напрягаться, он – всесильный и всемогущий, облеченный властью над миллиардами..."
Зуд стих внезапно.
И в тишине чуть не оборвалось сердце Гаама Хаада.
Он вдруг увидел себя парящим в самом центре проявившихся из Всеверхнего измерения предварительных чертогов Отца. Тысячи остальных избранных застыли мерцающей сферой вокруг него, в переплетениях колышущихся волокон мрака. Сейчас они, сыны Всеразрушающего, пронизывали его сущность насквозь. И они уже знали обо всем, как знали и раньше. Но они ждали его слова, слова вернувшегося Посланника, ибо слово принятого и не отвергнутого становится частью Слова Оттуда.
Хаад видел тысячами своих глаз во всех измерениях каждого из внимающих ему.
И он знал – они ждут.
Пора.
Мысль его открылась, породив в кривизну сдавленного, вывернутого гиперпространства Чертогов шипящий свист:
– Вы слышите меня, владычествующие мирами, всепроникающие и вездесущие, слышите и знаете, сколь чист я пред Вель-Ваалиехава-зоргом, Всеуничтожителем! Но прежде чем открыть вам то, что известно всеведущим, и призвать к исполнению Предначертанного, братия мои во черном сиянии Великого Солнца нашего, восприимите покаяние мое! Ибо пал низко и грешен перед вами, дарователями Черной жизни, ибо проведя века, подобно иным посланцам Незримого в обличий живородящей двуногой твари низшей расы, проникся слабостью низших и утратил силу сильных! Виновен. И сознаю это, веря в милосердие ваше и сострадание! Тридцать веков незримо и неведомо для предсушеств обитали мы во Вселенной двуногих. Тридцать веков мы вели их путем, указуемым нами. И пусть Вселенная двуногих не самая великая и населенная средь сонмов вселенных Мироздания и Черных миров, но и на неё простиралась воля Высшего Разума, воля Всеразрушителя, Всевышнего нашего, а значит, и ей отводилось место в исполнении Предначертанного Извне. Верно ли слово мое?!
Взрыв нестерпимого зуда сдавил его растекающееся тело со всех сторон, сжал в трепещущий комок... и отпустил. Они, избранные, хозяева сущего, верили в него, зная все до мельчайших подробностей о Земле, о земной федерации, о всех веках ее существования, о разоблачении посланцев и наместников Черного Блага, о восстании, о войнах, о проникновении вползающих первыми... обо всем. Верили. И ждали. Ибо не словом вершилась воля владычествующих мирами. Верили. Ибо здесь, в Надпространственных Чертогах, не лгут.
– Игрою порожденные во мраке Черной Пропасти обретут же и погибель свою в игре не зримых ими! По записанному в Скрижалях наших: жди! и не уподобляйся в нетерпении и алчи пресмыкающимся во прахе пред тобою! жди Предначертанного, чтобы воплощаясь в последнем из оставшихся миров ипостасью своей, объять все сущее и внесущее, и сказать – я исполнил волю Твою и стал Тобою, Переустроитель Мироздания, во всех пространствах и измерениях! и нет больше света! есть лишь владения Твои! есть пастбища, в коих Ты господин! Так войди же плотью слуг Твоих и сынов Твоих в еще один мир! И предай, Всененавидящий и Всекарающий, нам силы для исполнения воли Твоей! И сними барьеры, удерживающие нас! И открой нам всемогуществом Твоим сквозные каналы, дабы явиться не тенями, но карающими перстами Твоими! И сокруши, о Великий Вель-Ваал-иехава-зорг, Губитель света, вставших на пути Твоем!
Гаам Хаад, облеченный и воскресший в роде своем, внезапно смолк, ощутив, как начинают пронизывать его здешнюю плоть пульсирующие психоизлучения тысяч избранных. Вот он. Голос! Они услышали Голос, пришедший из Океана мрака. И они приняли его. Значит, так тому и быть. Значит, Большая Игра состоится! Значит, он уловил Волю и вошел в Систему не случайно. Так и должно было свершиться. Оцепенение покинуло перерожденного Посланника и Владыку Гаама Хаада. Он уже видел не своим, потусторонним взором, как восстают мертвецы в Залах Отдохновения, как вырастают причудливыми многомерными решетками во мраке кристаллы хрустального льда, как колыхнулся сам Океан тьмы, по коему утлой ладьей плывет Мироздание. Видел, как один за другим бесследно лопаются в черных непроницаемых толщах отвратительные, жалкие, ничтожно-беспомощные и непостижимо страшные пузырьки вздымающегося из глубин Пропасти света.
Периферия Системы. Видимый спектр. 2235-й год, июль.
Отец повернул голову к матери ровно настолько, насколько смог, ему мешали вывернутые руки, каждое движение причиняло лютую боль.
– Не бойся, – проговорил он, еле шевеля пересохшими губами, – это недоразумение. Или дурацкий розыгрыш. Скоро все это кончится, и мы вместе посмеемся. Не бойся!
Он старался, чтобы голос звучал уверенно, хотя слова его были обычной утешительной ложью. И она знала об этом. Знала и молчала.
Шестиногие полумеханические твари сновали рядом, что-то подправляли, переделывали, замеряли, будто это не ониприкрутили их с поистине нечеловеческой жестокостью к поручням внешней смотровой площадки. Это было невозможно, недопустимо! Но они приковали их к изъеденному Пространством железу, будто имели дело с куклами. Нет, розыгрышем здесь и не пахло.
– Они там, с ним, – проговорила мать. – Понимаешь, он там, с ними?!
– Они его не тронут, успокойся. Даже дикие звери не трогают детей.
– Эти совсем другие! Они хуже зверей! Они нелюди!
– Не надо делать преждевременных выводов.
– Смотри! Не-е-е-е-ет!!! Он оглох от ее крика. И чуть не закричал сам.
Один за другим из рубки корабля выбрались в Пространство три коренастые фигуры без шлемов и скафандров, в сероватых, перехваченных ремнями комбинезонах с короткими рукавами и штанинами, открывающими чешуйчатое тело. Головы были усеяны наростами, лица – неописуемо ужасны: трехглазые, с широченными носами, брыластыми многослойными щеками, множеством крупных отвратительных бородавок, и все это в обрамлении чешуйчатых пластин, свисающих с висков и затылка. Но самым страшным было иное, монстры отбрасывали на серебристую обшивку корабля ужасающие тени, совсем не похожие на них самих, искореженно-уродливые, рогатые, нервически трясущиеся, будто в болезненном припадке... это была невообразимая картина, от нее можно было лишиться разума. Глаза не выдерживали, не принимали этой жути.
И все же не она вырвала безумный крик из горла матери и сдавила сердце отца. Нет, совсем иное! У одного из монстров в страшной, когтистой, восьмипалой лапе был зажат их сын, их малыш! И на нем не было ничего!
Отец рванулся что было сил. Но лишь ослеп на миг от страшной боли в вывернутых суставах, глаза словно расплавленным металлом залило. Крик в его ушах не смолкал.
Когда зрение вернулось, он увидел, что ребенок цел и невредим, что его не разорвало в клочья внутренним давлением, что он не задохнулся в пустоте, не превратился в кусок кровавого льда... Он был жив, шевелил ручками и ножками, таращил на них большие серые глазенки.
– Вот видишь, – сказал он матери, – они не делают ему зла, они все понимают, у них есть силовое поле, оно прикрывает и его.
– Неважно! Главное, он жив! Видишь, он махнул мне ручкой, высунул язычок, он зовет нас к себе, видишь?!
Отец все видел. Но он видел и другое – киберы подогнали катер, развернули его соплами к поручням. И он все сразу понял. Это не игра, не розыгрыш. Тени монстров становились все ужаснее, они жили сами по себе, уродливо изгибались, трясли рогатыми головами, сверкали прорывающимися багряными, прожигающими глазками, бесновались... и заходились в непонятной, болезненной дрожи.
– Это конец...
Она отозвалась сразу. Она тоже все поняла.
– Ну и пусть! Пусть они сожгут нас. Главное, чтобы он остался жить! Понимаешь, главное – чтобы он!!!
Вырвавшееся из отверстий пламя дохнуло жаром в лица. Но это пока лишь казалось, скафандры защищали их, да и пламя было слабеньким, жалким. Они старались не смотреть на него, они смотрели на своего сына – такого беззащитного, такого невероятно живого на фоне черного, пустынного Космоса, в этой бездонной вселенской Пропасти, в которую падают все сущие миры.
А пламя становилось все сильнее. Теперь оно обжигало, лизало жаростойкую ткань скафандров, стекла шлемов.
– Прощай, – сказала она ему.
– Прощай! – ответил он. И снова рванулся из пут.
– Не надо, – попросила она дрожащим голосом, – не надо. Пусть видят, что нам наплевать на них!
– Ты права, – простонал он. Боль становилась невыносимой. – За нас еще отомстят! Я верю!
– Нет!
– Но почему?! – он еле сдерживался, чтобы не закричать. Казалось, пламя прожигало его тело насквозь. – Почему? Он выживет! Я точно знаю! Он выживет и вернется сюда. Он отомстит за нас! И это будет самая справедливая месть на свете! Гляди, он кричит!! Он зовет нас!!!
Но мать уже не видела своего сына, своего единственного ребенка. Дрожащие, бушующие снопы пламени заполнили жаром и огнем все вокруг, ослепили. Она уже не могла говорить. Она прохрипела, задыхаясь, стараясь удерживаться, сколько это будет возможным, на краю сознания, превозмогая боль, она прохрипела зло, не по-женски:
– И я верю! Он выживет! Но он не придет сюда мстителем, он не умножит зла... а если будет так, то ляжет на него мое, материнское проклятье!
Она не успела договорить – пламя наконец справилось с термостойкой тканью-металлопластиком. Вспучилось, вздыбилось, наткнувшись на живую плоть, словно взъяренный безжалостный хищник. И тут же пожрало ее, обратило в невидимый газ, растворившийся в Пространстве.
Она ушла всего на миг раньше.
Но он успел процедить, успел, умирая, сгорая в бушующем ослепительном аду, выдавить из стиснутого судорогой горла:
– Не проклят будь, но благословен! И воздай каждому по делам его! И не будет тебе покоя в жизни, не будет! Иди по следу врага нашего, мстящий за нас. Иди!
Нет, не слова вырвались из горла умирающего, лишь мысль – предсмертной мгновенной молнией промелькнула в мозгу.
И не исчезла, не пропала, не растворилась во мраке. Но воплотилась в Предсущем и Извечном, в Созидающем исполнителей Воли Своей по Образу и Подобию Своему.
Изреченная немо отцом, достигла Отца.
И явилась слышащим Глас Вышний:
– Мне отмщение, и Аз воздам. Иди, и да будь благословен!
Часть Первая. ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ
Зангезея. Правительственные катакомбы. Год 8356-й от Великого Потопа
Сихана Раджикрави не мучила совесть. Он был слишком стар для этого, бесконечно стар. Но не было во всем огромном, населенном людьми мире никого моложе его – даже родившийся минуту назад у какой-нибудь юной мамаши младенец был на пять веков старше прожившего тысячи жизней Первозурга. Ибо младенец появился на свет в дваддать пятом веке, а Сихану предстояло родиться в веке тридцать первом. Впрочем, какие сейчас младенцы! какие мамаши! Особенно здесь на бестолковой и разгульной Зангезее. Эти самые мамаши и папаши в прежние добрые времена на Земле и по всем планетам Федерации пугали своих малышей, дескать, будешь себя плохо вести, сгинешь на страшной и лютой чужбине, куда в конце концов попадают все невоспитанные детишки, двоечники, прогульщики, лентяи, воришки, воры, каторжники, мошенники, убийцы и насильники, и истлеют твои косточки белые в чужой земле, имя которой Зангезея. Детишки слушали с замиранием сердца, трепетали. А путь на распутную и загульную Зангезею не был заказан никому.
Сихан Раджикрави прилетел на Зангезею сам, никто его не тащил сюда, не толкал в спину. Проклятый XXV-й век! Он никак не мог вжиться в этот мир, ощутить себя в нем своим... какой там свой! все было чужое, далекое, неприемлемое. Поначалу ему казалось, вот стоит только немного обустроиться на Земле, войти в колею – и все пойдет как по маслу, он будет жить жизнью самого простого, обычного человека, обычной и простой жизнью – что может быть лучше?! – нет, миражи, грезы, сорок миллионов лет потустороннего вневременного и внепространственного бытия давили на него базальтовой тяжестью сотен тысячелетий, гнули, расплющивали, не оставляли надежды. И бежать от этого гнета было некуда. Какая там, к черту, Зангезея! И на самой Земле не было для него преград и заслонов. Он мог все, или почти все. Он был живым богом в сравнении с этими младенцами-человеками. Он был всемогущим... А они даже не ведали, что бог снизошел к ним из далекого их будущего, не знали, что он уже явился к ним – и видит их жалкими, невежественными и суетными, погрязшими в зависти и ненависти друг к другу. Днями и ночами блуждал он среди своих пращуров и проникался к ним все большей неприязнью. Стоило покидать Чертоги, кишащие змеями и червями ползающими, чтобы очутиться среди червей двуногих, изъедающих друг друга, предуготовляющих свой собственный скорый конец! Нет, не будет никакого XXXI-ro века, никогда не будет! И все бывшее с ним – сон, болезненно-яркое и светлое – светлое ли? – наваждение!
Первое время Сихан почти не вспоминал про своего спасителя-вызволителя. Слишком крепкие цепи уз могут задушить. Иноща надо забыть даже добро. Особенно, если оно непомерно большое, огромное, невозместимое – все равно не расквитаться, не расплатиться. Да и не тот человек Иван, чтобы сидеть у порога должника да требовать отдачи долгов, уж в этом Первозург не сомневался. Забыть! Надо все забыть. И жить, как живут другие – спокойно, размеренно, беззаботно и тихо. На какое-то время им овладела навязчивая идея – обрести свое прежнее тело. Он просыпался с этой мыслью и засыпал. Хотя и непросто было вернуться к обыденной земной смене дней и ночей. Сихан заставил себя жить как жили все. А вот заставить идею уйти туда, откуда она внезапно возникла, не смог, не сумел. И он сам стал мелочным и суетным, так ему казалось, он бродил по улицам будто неприкаянный, бродил и всматривался в лица. Ему верилось, что он помнит себя самого – того исходного, первоначального, которого и звали Сиханом Раджикрави. Это было словно игрой – он не желал пользоваться видеокартотеками спецслужб, хотя запросто проник бы в любую из них, он не желал пронизывать толпы полями, сидя далеко от них, он не хотел применять того, что было непонятно и неведомо для пращуров. И он находил даже какое-то щемящее наслаждение в том, чтобы бродить среди них, касаясь в движении простых смертных локтем, плечом, смиренно улыбаясь, когда они наступали ему на ноги и толкали. И он нашел своего двойника. Это произошло в пригороде Мадраса. Высокий и худой мужчина лет семидесяти, в расцвете сил, стоял понуро и мрачно пред развалинами древнего всеми позаброшенного и позабытого храма. Лицо у него было узкое, темное, с вдавленными, почти синюшными висками, тонким носом без горбинок и провалов, тонкими и ровными губами. Под глазами у человека темнели большие и почти черные мешки, но совсем не болезненные, а естественно дополняющие образ. Седые брови, седые очень короткие волосы бобриком... но главное, большие серые глаза. Это были глаза еще той давней и почти сказочной расы, что пришла сюда из далей не ведомых здешним аборигенам, из бескрайних степей и лесов, гор и приморий, где спустя века образовалась Европа и где жили испокон веков россы, племя не выродившееся и не вознесшееся, но растворившееся среди сотен племен и народов. Были глаза эти будто вратами в нездешние искрящиеся миры – недоступные и вышние. Сихан Раджикрави замер, будто к нему, заключенному в иное тело, полное, сильное, кряжистое, но чужое, поднесли вдруг зеркало. Он узнал себя. Он нашел себя!
Остальное было делом техники. Пришлось долго выжидать, пока незнакомец выйдет из своего задумчивого состояния. Но Сихан был терпеливым. Он не хотел ускорять событий, все должно было произойти естественно. И он дождался. Седой очнулся, повел глазами и столь же понуро побрел к улице, вьющейся змеей по пригороду, влился в толпу. А Сихан уже все знал про него – бывший волхв, изгнанный из общины за прелюбодеяния, хронических заболеваний нет, силен, здоров, умен, пребывает в унынии, но это не беда, не беда. Сихан пристроился рядом, почти рядом, чуть впереди, всего на полкорпуса. Теперь они оба вместе с толпой шли по пружинящему тротуарчику вдоль гудящей, гремящей, грохочущей улицы – гравикары, автомобили, миниходы ползли сплошной чередой, выставив панцирные спины, будто стадо послушных животных, гонимых в одном направлении. Надо было лишь сделать небольшой шаг, чуть приподняться над барьером... и Сихан Раджикрави сделал его. Медленно наползающий роскошный поликар показался ему подходящим, он дернулся, будто пытаясь обогнать идущего впереди, подпрыгнул, споткнулся о барьер – и полетел под сверкающие гравиполозья. Расчет был безошибочным. Седой изгой непроизвольно выбросил вперед правую руку, чуть коснулся локтя падающего... но не успел придержать его. Не успел! Все свершилось в мгновения. Переход не занял и мига. Сихан Раджикрави, седой и высокий, с глубокими серыми глазами и черными мешками под ними, стоял у барьерчика. И смотрел, как полозья наползают на кряжистое, полное тело, как искажается гримасой боли одутловатое лицо. Все! Несчастный погиб, даже не осознав, что произошло. Мир его праху! Сихан тяжело вздохнул, выпрямился. Никакого уныния! Совесть его не мучила. И не потому, что он был старше всех во Вселенной, и не потому, что моложе его никого не могло быть еще целых пять с лишним веков. Сихан Раджикрави, родившийся человеком и проживший тысячи жизней, уже не был человеком. Он был чем-то иным, не понятным самому себе.
И теперь он сидел в правительственных катакомбах Зангезеи. И не знал, что делать.
Он привык к своему новому телу быстро, на второй день.
Это было подлинным воскрешением из мертвых. Но ни один смертный никогда бы не понял Первозурга, никогда бы не смог познать на себе – каково все время обретаться в чужой шкуре, как это гадко и противно, тяжело и досадно. Сихан Раджикрави обрел себя. Но недолго пришлось ему радоваться. Сначала Иван нарушил его душевный покой, своевольно и неожиданно прорвавшись на крыльях запретных черных полей в пропасть Пристанища... Вся эта авантюра изрядно попортила крови Сихану, на какой-то миг, вопреки здравому смыслу он сам проникся одержимостью, поверил – это шанс! это возможность все выправить и вернуть! Не вышло. Ивана удалось вытащить из кошмарных, смертных измерений... а на душе осталась незаживающая, рваная рана. Потом он просто жил, пытаясь обрести покой в отрешении и обуздании гордыни – ведь, что ни говори, он вошел в чужой монастырь, и надо было вести себя в нем по его законам. И тут монастырь этот взорвался с такой дьявольской силой, что Сихан даже растерялся. Ведь он никогда всерьез не занимался ею, но все же достаточно знал историю Земли, историю человечества от самого зарождения и до проклятого черного понедельника 14 июля 3089 года от Рождества Христова. Он мог поклясться на чем угодно, что никаких бунтов, восстаний, переворотов и прочих глобальных катаклизмов во второй половине XXV-ro века не было, и быть не могло! Но события разворачивались не по учебникам. Горела Европа! Горели Штаты! Замерла в тягостном затаенном напряжении Великая Россия! А он забился в свою скорлупу и выжидал. И он догадывался, что снова чудит этот русский, что именно Иван затеял нечто непонятное и непредсказуемое. Надо было вмешаться сразу! Но... кому надо? Он делал все наоборот, он ушел в себя, не связался с Иваном, хотя мог это сделать в любую минуту. А когда на белый свет вылез из потаенного мрака первый выползень, Сихан Раджикрави все сразу понял. Полигон! Это его собственные детища! Они сломали все преграды. Они разрушили все барьеры. Они пришли, черт побери, на Землю! Они сокрушат здесь все, они камня на камне не оставят! Джинн вырвался из бутылки. А виноват во всем он – изначально виноват. Но он не испытывал ни угрызений, ни мук совести. Напротив, в те дни, когда первые и жалкие вурдалаки впивались в глотки обескураженных, перепуганных смертных, он ликовал – тихо, сдержанно, внутренне. Это его победа! Это он создал существ более совершенных, чем двуногие разумные сапиенсы. А значит, он превзошел Творца! Он смог свершить то, что недоступно самому Создателю – он, Первозург, Первотворец!
В тот день он бродил по разрушенному в недавней бойне и уже полувосстановленному Парижу. Еще ни одного вурдалака не было в городе, а людишки в панике и страхе забивались по своим щелям, норам, боялись высунуть носа из квартир и хижин, домов и дворцов. Он поднялся на самый верх древней Эйфелевой башни. И взирал на ничтожных, копошащихся внизу. Он, ставший сильнее не только их самих вместе взятых, но и их Бога! Он, всемогущий и всевластный... Холодные ветра обдували Сихана, леденили лицо и руки, остужали, но не могли остудить. Это было просто каким-то приступом безумия. Черным злорадствующим демоном нависал он над Парижем, надо всем миром. И пылающее, огнедышащее самолюбие, рвущееся наружу, распирало его наподобие бурлящей лавы, распирающей чрево вулкана, рвущейся наружу из его смертоносного жерла. Он ликовал!
А люди уже умирали – по всей планете, особенно у полюсов – зло шло оттуда. Когда Сихан спустился вниз, ужас стоял над парижскими мостовыми. Он бросился к центру – черной тенью, ликующим демоном. И где-то на полпути его чуть не сшибла с ног толпа, вырвавшаяся из подземки. Обезумевшие, ошалевшие от страха люди диким животным стадом неслись, сломя головы, ничего не видя... и тогда он узрел рогатого, который в слепом неестественном прыжке вонзил черные когти в плечи отставшей дамочки, рванул ее на себя, впился клыками в затылок. Она взвизгнула, и тут же смолкла, валясь по ступенькам вниз вместе с выползнем. Картина была мерзкая и отвратительная.
Нет, не так он представлял себе приход вурдалаков на Землю. Сорок миллионов лет они окружали его в Пристанище. Сорок миллионов лет они жили во плоти, созданной им и уже позже ими самими. Они были страшны, необузданы, коварны, хитры, неостановимы... Но они были не такими, совсем не такими. Они зашли слишком далеко, выращивая себе подобных не в замкнутом мире тысяч свернутых созвездий, а здесь, на Земле. Это их творения, да, а вовсе не его! Сихан подошел тогда ближе к лежащим на ступеньках. Ногой отпихнул тело дамочки. И наотмашь ударил носком прямо в морщинистое рыло выползня. Тот сразу позабыл про жертву, вскочил на свои кривые заросшие темно-рыжей шерстью нижние лапы, расставил когтистые ручищи и слепо, роняя кровавую слюну, пошел на Сихана Раджикрави. Но он не знал, с кем имеет дело. Выползням, даже самым тупым и зверообразным, почти ничего не соображающим, не полагалось шутки шутить с первозургами. Рогатый замер в порыве, потом медленно, очень медленно, отошел к бирюзовой стене, привалился к ней, и начал уже было сползать вниз, но остановленный недоступной ему волей окаменел, застыл. Сихан сдирал с выползня слой за слоем. И это не были слои кожи и мяса. Это были слои трансмутации, слои почти нематериальные. Он хотел видеть исходное естество. И он его увидел – у стены оцепенело стоял парень лет восемнадцати, худосочный, изможденный, голый, с длинными пейсами, свисавшими ниже подбородка, изгрызенными синюшными ногтями, черными немытыми ступнями и черной наколкой над левым соском «666». Сатанист. Самый обычный завсегдатай черных месс, такие во все века одинаковы, что в XIII-м, что в XXV-ом, что в XXXI-ом! Вот она, первооснова. Это не его детища... а детища его детищ. Ничего не поделаешь. Полигон – саморазвивающаяся система. Ему не остановить ее развития. Не остановить! Сихан снял заговор, и тщедушный юнец мешком упал на ступени, покатился вниз. Плевать. И на дамочку плевать. Сихан Раджикрави уже не был человеком. Он умел укрощать свои чувства. Ликование ушло, будто его и не было. Но и разочарования не наступило. Все дни земного кошмара он был лишь немым свидетелем. Повторяя одно и то же: «Не мною вы созданы на погибель свою. И не Творцом. Но самими собою – алчными, жестокими и злобными!». Он видел то, чего не видел никто: сами люди уничтожали людей. Да, обитатели Полигона открыли сквозные каналы. Но они не стали делать грязной работы, они оставили ее самим недосуществам, низшей расе. Не это главное. Суть в ином. Ведь не только Полигон был замкнутой, недоступной системой. Но и Земля, весь мир земных тварей. Теперь Земля со всеми планетами Федерации, заселенными человекообразными, несущими в себе земной мир, больше не замкнуты. Они доступны иным силам! Что ж, сомнения оставили Первозурга: Вселенная устроена проще самой простой трехъярусной этажерки. Сорок миллионов лет он постигал мудрость Мироздания. А этот выскочка и верхогляд Иван постиг ее за годы. Теперь Сихан знал точно, под Вселенной вселенных, связанные миллиардами подпространств, ярусов, миров-гирлянд, сфер-веретен, переходных слоев и сквозных каналов, висит вне любых пространств и измерений не одно лишь разросшееся, гипертрофированное Пристанище, но и самая подлинная, самая реальная изо всех трех сущих миров субстанция, определяющая ход вещей везде и повсюду... – Преисподняя. Значит, они есть! Ничем другим логически связанную цепь событий, захлестнувших Мироздание, не объяснить. Но тогда его роль во всем этом... Первозург стиснул виски ладонями. Нет! Хватит!
Он видел все – от начала и до страшного, опустошительного конца. Реками лилась кровь, стон и ужас переполнял умирающую планету. Но не кошмары нахлынувшего внезапно апокалипсиса мучили Первозурга. Нет, его переполняло другое. Они есть! Значит, это абсолютная и непреложная правда... все, что говорил Иван! все, что подтверждалось позднее! Он шел к нему в Чертоги, не ведающий своего предназначения, но начиненный более страшной для Сихана Раджикрави, чем тысячи тонн тротила, сверхпрограммой, о которой он сам и знать не знал. Шел, чтобы убить его! И вовсе не «серьезные», не особая ложа Синклита, заложили в Ивана эту убийственную сверхпрограмму – эти марионетки были всего-навсего исполнителями их воли – воли Преисподней. Это Она стремилась уничтожить Первозурга! Да, теперь Сихан до боли ясно видел очевидное. Но зачем?! Настойчиво, упорно, последовательно, шаг за шагом они несут ему смерть – ему, почти бессмертному, почти богу, постигшему тайны Бытия, единственному выжившему из создателей Полигона-Пристанища. Но почему?! И они бы давно уничтожили его, давно бы убили. Он просто опередил и х предугадав страшное, еще и не ведая о нем, исходя из мрачных предчувствий и... черного заклятья, наложенного на Ивана, да-да, именно так! Он закодировал себя двенадцатью слоями, наложил семь заговоров – он стал для н и х не просто невидимым и неслышимым, он стал абсолютно прозрачным именно для них! Это необъяснимо, но он дважды обязан жизнью этому русскому! Страшно и подумать, что могло бы случиться, будь на его месте любой Другой. Сихан Раджикрави припоминал подробности бегства с заколдованной, непостижимой для чужих планеты Навей. Он ушел. Но о н и продолжают охотиться за ним. Почему? А потому, что он унес с собой тайну Пристанища в мир смертных, вот почему! Но не только поэтому. Преисподней плевать на Пристанище, как Пристанищу плевать на все ложи Синклита и на сам Синклит вместе с земными отделениями Черного Блага. Для Преисподней Пристанище лишь дверь сюда, только дверь и ничего больше... Да! Вот причина! Он один во всех вселенных верхнего яруса «этажерки» знает, как можно захлопнуть эту дверь. Захлопнуть навсегда. Он один. И это приговор. Неумолимый, не подлежащий пересмотрам смертный приговор для него, Первозурга, Сихана Раджикрави, возомнившего себя богом!
Вот почему он бежал сюда, на содрогающуюся в судорогах беспечную и вымирающую Зангезею, в неприступные катакомбы диктатора Эригамбы-V, державного властелина коренных родов планеты бандитских притонов. Бежал с уже почти погибшей Земли. Земля и х цель, главная цель. Зангезея обращается вдали от земных миров, на самой окраине Федерации... хотя кое-для кого это и есть самый центр, пуп Вселенной. Они придут и сюда, придут вслед за выползнями и вурдалаками Пристанища, но придут позже... И куда ему тогда бежать?! Некуда. Он замкнется в катакомбах как замкнулся в свое время в Чертогах. И вновь потекут миллионы лет? Нет, только не это!
Сихан вспомнил, как визжал коротконогий лопоухий диктатор Заур Мамбон Эригамба-V, когда он его вышвыривал наружу. Это был визг бешенного арузарского страуса, сатанеющего во время тока. И было от чего визжать. Катакомбы по праву считались самыми неприступными в Федерации, Эригамба-V вложил в них все свое сказочное состояние – с волками жить, по волчьи выть. Эригамба-V никому не доверял, ни своим племенным родам, ни стекавшимся на Зангезею со всех миров головорезам. И понапрасну охрана диктатора полосовала фантом Первозурга сигма-скальпелями, выжигала лучеметами, бросалась на него с кулаками... она просто не знала, что живущим в XXV-ом веке не дано сил и умения, чтобы совладать с ним, рожденным в XXXI-ом. За сутки Сихан вычистил катакомбы, вымел, выветрил и закодировал. Они стали его непреступнейшей крепостью. Бункером, который и м, посланцам Преисподней, никогда не обнаружить. Ничего большего он сделать пока не мог.
Сихан не отключал внешних экранов. И потому он видел, как сразу два шустрых выползня завалили Заура Мамбона, нисколько не считаясь с его родовыми титулами и высокими званиями, прогрызли броню полускафа и впились в виски. Да, тут все протекало не так резво как на Земле-матушке, тут еще толком не разобрались, что это за рогатые парни объявились всем на удивление, тут еще пили, гуляли, веселились, резались, стрелялись... короче, делали все то, что и положено делать на воровской планете, куда стекаются усталые и нервные деловые ребятки, чтобы отдохнуть, поразвлечься, свести счеты на толковищах и перевести в оргиях дух перед очередным налетом. Трансляции с Земли прекратились сразу после взрыва Космоцентра Видеоинформа, и потому зангезейцы почти ничего не знали о трагедии в Солнечной системе. Первых выползней, прущих без разбору, рогом, тут принимали за озверевших инопланетных беспределыциков и встречали в ножи, резали в лоскуты, не вникая в детали.
Да, так было поначалу. Сихан Раджикрави все видел на обзорных экранах. А когда дело дошло до серьезного, половина «крутых» рванули когти с чужой для них Зангезеи – капсулы, космолеты, рейдеры стартовали тысячами каждый божий день, который длился на этой планете всего шесть часов по земному времени, а оставшаяся, другая половина решила не сдавать рогатым «малину», полечь костьми, но вырезать нечисть подчистую, чтоб неповадно было. Отчаянные парни остались на Зангезее, лихие и бесшабашные, которым судьба индейка, а жизнь копейка, одним словом, не дутые фраера, а отпетые головорезы, готовые не посрамить чести вселенского воровского братства... Только до Сихана дошли слухи, что не на одной лихости собирались держаться оставшиеся, что именно на Зангезее слинявший было Синдикат решил дать последний и решающий бой рогатым, а потому и не поскупился по случаю: головорезов буквально засыпали смертоноснейшим оружием последнего поколения да боеприпасами к нему. За три дня, по ходу дела отбиваясь от выползней, не протрезвевшие, но решительные и отчаянные смертники позагоняли в подземные бетонные убежища всех коренных зангезейцев, не различая баб, стариков, детей и местных ретивых джигитов, которые любили покрасоваться в седлах и с лучеметами, но воевать могли только из-за угла – вдесятером на одного, позагоняли куда подальше, чтоб только не мешались. Убежища были против глубинных зарядов, по триста пятьдесят метров титанобетона, таких нигде во Вселенной никогда не строили... И пошло-закрутилось побоище, нашла коса на камень. Много чего повидал за свою миллионолетнюю жизнь Первозург. Но такое и ему было в диковинку. Братва грудью перла на рогатых, давила отвратительных студенистых чудищ, жгла их, резала, обращала в пар, не разбирая, где свой, где чужой, без жалости и пощады. И ежели выползень выскакивал из дыры или расселины прямо в гуще братвы, впивался в глотку ближайшему, то тот первым хрипел: «Руби его со мной вместе!» И рубили, резали, кололи, разрывали, сшибали рога... Но чем сильнее давили нечисть, тем все больше и больше ее лезло изо всех дыр. О, безумный, безумный мир! Теперь Сихан не ликовал и не скорбел. Теперь он был в смятении. Ни на одной планете, ни в одном обитаемом мире никогда не было столь много сатанистов. А это означало, что его детища или выращивали рогатых или клонировали их в бесчетных количествах, тупо, слепо, копируя худшее... Пристанище мельчало. Вырождалось? Нет, только не это! Как бы плохи ни были его создания, они не имели права вырождаться, мельчать, деградировать! Они были запрограммированы на восхождение в самосовершенствовании, а не на слепое копирование. И это его дети... Сихан сам не имел ни отца, ни матери, он был дитем из пробирки. Но он был творцом. И он был отцом. Подлые, страшные, чудовищные, смертельно опасные, сказочно сильные и фантастически умные, сверхразумные – его дети, пусть и такие, но только не вырождающиеся, не изгнивающие изнутри, нет! Создавая их, он убивал в них то, что гнездилось в его нутре, гнило в его мозгу. Нет, он не был законченным дегенератом, он не был даже больным, полувыродившимся гением, отстоящим всего на шаг от безумца. Но он, он один, чувствовал теплое, неостывающее в своей голове, в своей груди – там уже шло разложение, шло. Там начинало гнить – неостановимо, необратимо. И замкнувшийся Полигон спас его! Он не погиб выродком. Случилось чудо. Но и они не должны были стать выродками! Они были совершенные еще тогда, 14 июля 3089 года, в тот черный понедельник. И они развивались все сорок миллионов лет. Развивались вне времени и пространства, не имея доступа в Преисподнюю. Потому что так хотел, так повелел он, ничего тогда не знавший о ней, не веривший в нее и даже не мыслящий о ней. Теперь все походило на страшный и глумливо-позорный фарс. Задуманное великим оборачивалось мелким, гадким и мерзким. А цивилизация, его цивилизация гибла!
В самый разгар безудержного и бесшабашного побоища, прямо на столицу Зангезеи родовой град Аган-Гез, разбивая в пыль, дым и огонь тысячи ракет аэроскомической городовой обороны, поливая пламенем и снопами излучений и правых, и виноватых, вздымая исполинские тучи черной сажи, песка, камней, обломков, обрубков, воды и пепла, плавя титановые крыши и мостовые, черным всесокрушающим птеродактилем из черных небес опустилась десантно-боевая капсула.
Сихан Раджикрави не сразу вышел из прострации, в коей пребывал трое последних суток. Даже он знал, что инструкциями и законами под страхом немедленной жесточайшей смертной казни не допускалась посадка десантных капсул на обитаемые, заселенные мирным людом планеты. Да и какой бы командир, капитан, даже из самых отъявленных живодеров и садистов решился бы бросить боевой корабль в гущу людей? Нет! Невозможно!
Но черный утес капсулы стоял над самыми катакомбами, готовый сокрушить все вокруг, уничтожить любого, поднявшего голову. Это была леденящая кровь картина. Первозург откинулся в мягком гидроэмульсионном кресле, закатил большие серые глаза. Но это не помешало ему увидеть, как из капсулы, прямо из полуживого фильтра диафрагмы выпрыгнул наружу огромный детина в десантном скафе с полной выкладкой, прошел быстрым шагом с десяток метров, прошел по распростертым ниц телам братвы, разбивая прикладами бронебоев будто перезрелые тыквы головы поднимающихся выползней, круша все подряд на своем пути.
Сихан дал приближение. Проникся. И несмотря на то, что забрало скафа было опущено и непрозрачно, несмотря на молчание личного датчика детины, он уже знал его имя. И знал, что тот был плечом к плечу с Иваном. Но самое главное, он знал, что детина не спятил, не куролесит напропалую, что он не гулевой атаман разбойной шайки, и не очередной резидент спецслужб, не выходец из Преисподней и даже не посланец Синдиката... Детина, огромный и черный, шел именно к нему – Сихану Раджикрави. Шел, точно зная, что Первозург здесь. Это было за гранью возможного. И все же это было...
– Впусти меня! – прохрипело из динамиков катакомбной связи.
Сихан не ответил, он просто снял коды и заговоры. Автоматика сработала – детина провалился вниз прямо с почвой, на которой стоял, пронизывая слой за слоем.
В приемный шлюз Сихан вышел сам. И тихо спросил у поднимающегося с колен негра:
– Что тебе нужно, Дил Бронкс?!
Галактика Сиреневая Впадина. Левая спираль. Год 2485-й.
Хук Образина проснулся от дикого, невообразимого скрежета. Это уже не лезло ни в какие ворота – нервишки у Хука были расшатаны до предела, хоть вены режь, да еще только с вахты, часа не прошло, как он забылся в тяжком, липком, удушливом сне. И вот-те на!
Три недели назад, а может, и все четыре, – у Хука мозги перекосились от этой катавасии набекрень – он прибился к гвардейцам самого Семибратова. Так получилось. Они отступали с боями, отбиваясь от нечисти чуть ли не голыми руками, кляня предателей-штабных, давших приказ на отход с Земли, размазывая слезы по щекам, матерясь и рыдая, понимая, что уходят навсегда и не желая смириться с этим. Хук сам только-только на ржавом, искалеченном в боях пехотном боте с тремя посадками, больше похожими на падения, перемахнул из Штатов через океан, полусумасшедший, растрепанный, растерзанный, падающий с ног выбрался из разваливающейся машины где-то под Барселоной. Два дня пер пехом. Потом попал в одну мясорубку, в другую, третью – одурел уже окончательно, ошалел до последней степени. Шум, гром, кровь, бой, клочья мяса, визг, стоны, рогатая сволочь, гадины какие-то... Хук постепенно пришел к мысли, что он уже давно сдох и все это происходит в аду. Ражие гвардейцы вытягивали с Земли последних уцелевших, без канители и церемоний кидали их в трюмы, попутно калеча и расшвыривая бессмертных, сатанеющих при запахе живой плоти, неудержимых и слепых в своей бесноватой алчи выползней. Хуку пока везло, и он помогал служивым. На паек они его поставили позже, в полете, когда подсчитали потери да прослезились – треть гвардейцев осталась лежать костьми на родине, не собрать, не найти, не похоронить достойно – они затерялись среди гор трупов, среди тысяч погибших.
Низенький и усатый Семибратов сам подошел к Хуку.
– Кто такой?! – спросил и ткнул корявым пальцем в грудь.
Хук чуть не упал. Но ответил невнятно и смущенно:
– А хрен его знает, – он был в полупрострации, почти ничего не соображал.
Семибратов довольно хмыкнул, потеребил ус и распорядился:
– На сутки в отсыпку, потом на довольствие и на вахту!
– Есть! – бодро откликнулся Хук Образина и отключился.
Обязанности ему вменили простые – дежурить в трюмах, обеспечивать порядок среди беженцев. Но по Хуку лучше бы обратно в бой, в кромешный ад. Здешние мальцы, а особенно бабье, которое вообще на боевом корабле по всем приметам ничего хорошего не сулит, могли доканать кого угодно. Трюмы звездолетов не были приспособлены для перевозок живого груза – а пить, есть и все прочее здесь почему-то все хотели, да еще подавай им, дескать, «хотя бы элементарные удобства!» За смену Хук Образина терял по три килограмма весу и доматывал оставшиеся недомотанные нервы.
Через семь суток, неспешно и в срок, все четыре боевых звездолета Особой гвардейской бригады Семибратова вышли в запланированный район – и зависли почти в центре левой спирали тихой и мирной галактики Сиреневая Впадина. Приказ был простой – висеть и не возникать до следующего приказа. Он не нравился ни самому бравому Семибратову, ни его гвардейцам. Но приказы не обсуждаются. Четыре могучих всепространственных корабля, оснащенных импульсными орудиями глубинного боя, гиперсетью «экзот-X», увешанные, и ощеренные сотнями тысяч подуровневых торпед, грозные и величественные висели во мраке Черной Пропасти в семидесяти миллионах верст от ближайшей звезды – белого карлика Варрава-12. Висели и ждали...
От неожиданности Хук вывалился из гравигамака. Ну он сейчас покажет мерзавцам кузькину мать, врежет по первое число! Ишь, чего удумали! От дикого скрежета болели уши, заходилось и без того загнанное сердце. Падлы! Хук был взбешен. Но автоматике его ячейки было плевать на его нервы. Чтобы выйти, надо влезть в скаф, заварить швы, нацепить шлем, который Хук успел прозвать колпаком. Все это Образина проделал за двадцать секунд, в два раза быстрее, чем полагалось по уставу.
– Ну, шуткари, держись! – сипел он, заранее предвкушая трепку, которую задаст нагловатым ребяткам из второго взвода защиты – они частенько подшучивали над добродушным и отходчивым «стариком» Хуком. Но на этот раз шутка была плохая.
Образина выскочил из бронированной ячейки внезапно, чтоб наверняка, чтоб неповадно... И растерялся. Забрало скафа автоматически защелкнулось. Остатки воздуха с диким свистом и ураганным ревом покидали огромный, бесконечный коридор-трубу. А прямо напротив, всего в восьми шагах, раздирая титаноирридиевую толстенную обшивку корабля уродливыми когтистыми лапами, разрывая ее как консервную жесть, лезли внутрь сразу три непостижимо-безобразных урода.
– Мать моя! – прошептал в изумлении Хук.
Ему показалось, что он вновь там, в земном аду, что все прочее было лишь дурманным сном, и вот он прочухался и снова... бой, визг, лязг, скрежет, трупы, кровь, смерть. Он уже изготовился, чтобы прыгнуть вперед и после обманного движения телом, сшибить рогатую башку... Но никаких рогов у непрошенных гостей не было. Зато каждый имел по три выпуклых, страшных, пылающих нечеловеческой ненавистью глаза. Да, это были отнюдь не выползни – вдвое здоровей, кряжистей, массивнее, они безо всяких скафандров лезли из пустоты и холода межзвездной пропасти, лезли нагло, дико, вызывающе.
Хук не успел осмыслить ситуации, в следующую секунду сбитый с ног, он кубарем летел по длинному коридору. Удар был небрежным, от него словно бы отмахнулись... и, наверное, от этого самого толчка пробудились шлемофоны: «Тревога! Тревога!! Тревога!!» – бешено заколотило в уши.
Хуку не надо было ничего вколачивать в голову, он и так понял, что дело неладное. Еще на лету он успел, вырвал из заплечной тулы скафандра лучемет – и шарахнул назад, шарахнул наугад, вслепую. После этого упал лицом вниз, замер на миг, приходя в себя. Поднялся. На полусогнутых побрел назад, поглядеть на трупы незванных гостей – бил он на всю катушку, после такого боя не выживают. Хук брел и щурил заспанные глаза. Творилось нечто непонятное. Никаких трупов в коридоре не было, как не было в нем уже и ни капельки воздуха. Зато откуда-то издалека, из-за поворота доносились тяжелые приглушенные шаги, скрежет и лязг.
– Ну дела-а, – протянул Хук.
И заглянул в пробоину.
Во мраке вечной ночи, почти не освещаемые тусклым белым карликом Варравой, висели два огромных серебристых шара. Хук знал наперечет все типы земных и инопланетных звездолетов. Но таких он еще не видывал.
Всякому терпению есть предел. Даже самые уравновешенные и хладнокровные бойцы в иных ситуациях выходят из себя, человек не камень.
– Да они просто издеваются над нами, гады! – в сердцах заорал Семибратов. И тут же закусил ус, стиснул кулаки – негоже распускаться перед подчиненньми, нехорошо. Но и выдержка лопалась.
Бой шел больше часа. И Семибратов мог поклясться родной матерью, что самое меньшее по два раза уничтожил каждый корабль противника.
А всего их было три. Чужаки вынырнули из другого пространства разом, внезапно – ни одна из систем раннего оповещения не сработала. Глубинные локаторы будто оглохли. Щупы и радары ослепли. Серебристые шары всплыли нежданно-негаданно – так пузыри, вырвавшиеся из глубин поганого болота, разрывают тихую и мирную зеленую ряску... но шары эти в отличии от пузырей не лопнули. А поперли на бригаду. Не отзываясь, не откликаясь и вообще не желая ни коим образом поддерживать связь.
Гравитационный таран не подвел. Отшвырнул чужаков. Но лишь на время. Семибратов никак не мог решиться дать залп по непрошенным гостям, мало ли чего, а вдруг это мирная делегация с какой-нибудь Угогонды или космобаржа с беженцами? Семь слоев защиты пока еще семью незримыми бронями хранили за собой все четыре звездолета. Да и каждый из них, и красавец «Стерегущий», и ветераны «Быстрый» и «Беспощадный», и сам флагман «Могучий», держали не только круговую оборону, но и контролировали каждый свой участок пространства – попробуй прорвись! Беспокоиться и трепетать не было никаких оснований.
Однако тревога сразу закралась в душу генерала Семибратова. Он видел записи выброса из Вселенной корабля негуманоидов, помнил наказ Верховного: придут! обязательно придут, надо быть начеку! Но там всплыл совсем другой звездолет, уродливо-хищный, ощетиненный тысячами выступов, черный, огромный, ничего общего с этими шарами. Да и пришли на Землю совсем не те, кого ожидали... что ж, и Верховные правители люди, и они могут ошибаться. И все же предчувствие недоброго давило Василия Мироновича – гости пожаловали непростые, жди худа! И не надейся – никакая кривая никуда не вывезет. Перед грозой всегда тихо.
Бей первым! – так учат опытные бойцы и воины. Чего-чего, а опыта Семибратову хватало. Да рука не поднималась. Неловко... Расплата за доверчивость пришла быстро – еле видная шаровая молния зеленоватого свечения вырвалась из одного шара, прошла все барьеры, будто их и не было, вошла в сверкающий бок «Стерегущего»... а через полторы минуты рвануло. Да так, что светло в Черной Пропасти стало как на Меркурии в погожие деньки. А потом погасло разом. И ничего не осталось – ни от звездолета боевого, ни от всех сорока гвардейцев, сидевших в нем. Простота хуже воровства! Хорошо еще, что на «Стерегущем» беженцев не было, ни души, негде их там расквартировать – новая конструкция, только-только боевому расчету уместиться.
– Прощайте, братки! – выдавил кто-то сквозь слезы за спиной Семибратова.
Они еще не верили собственным глазам. Так запросто уничтожить сверхсовременный корабль, который на стапелях десять лет простоял, пока не родился на свет во всем блеске, величии и неистребимости?! Да поздно горевать было.
И вот тут от генерал-майора, командира Особой гвардейской, уже ничего не требовалось. В таких случаях «большой мозг» бригады, как ему и было положено по уставу, брал командование на себя. Ответный, чудовищный по мощи залп со всех трех оставшихся звездолетов прогрохотал еще до того, как мерцающая молния вошла внутрь «Стерегущего», «мозг» среагировал на прорыв семи защитных слоев и долбанул в ответ без раздумий и сомнений. Три сотни гиперторпед, подкрепленные тремя концентрированными сгустками дельта-полей и шестью криптолазерными убийственно-пронизывающими иглами, настигли в доли мига все три серебристых шара... Такого удара не выдержал бы и сам дьявол. Стало темно, искривленные свернувшимся пространством звезды, посыпались искрами в разные стороны. Чужаки пропали.
– Туда им и дорога, – без облегчения и радости процедил генерал-майор.
Он думал тогда только о «Стерегущем», он был виноват, один он. Такая нелепая, непонятная гибель – мгновенная, жуткая. Даже не верилось, что это уже случилось, не верилось. Бывалые вояки, прошедшие через жесточайшие войны на окраинах Вселенной, стояли рядом в оцепенении. Ни один не мог понять, что уже началось. И это было страшно, ибо больше всего на свете страшит неизвестность.
– Вот твари! – сорвалось у кого-то.
А Семибратов закусил пшеничный ус. Тряхнул головой.
На обзорных экранах с большим разбросом высветились еще три серебристых шара. Старые это были или новые, никто не знал.
– Семнадцатый внешний сегмент! Прорыв обшивки! – прозвучало сверху, из динамиков «мозга». – Тридцать четвертый сегмент! Прорыв!
Семибратов нахмурился. Но не повел и глазом. Мелочи! Автоматика сама зашьет пробоины. Наверное, осколками... хотя, какие там, к черту, осколки! Неважно! Сейчас Семибратов в упор смотрел на чужаков. Больше он не имел права рисковать.
– Глубинный! – процедил он сквозь зубы. Можно было и не говорить, «большой мозг» всегда настроен на психополе командира. Приказы обсуждению не подлежат. Но все шестеро присутствующих, в званиях от майора до полковника, молча уставились на вставшего со своего места невысокого и щуплого Семибратова. Не слишком ли?!
Заряд разорвался между тремя чужаками. «Могучий» вздрогнул как живое существо. Замер. Почти две минуты ничего не было видно. Защитные барьеры еле сдерживали окруженное ими, не уничтоженное глубинным зарядом пространство – инструкции запрещали применять подобное оружие столь близко, лишь в самых крайних случаях, при угрозе гибели корабля. Но «мозг» не дал паузы, не запросил повтора приказа, значит, ситуация была чрезвычайной. «Быстрый» и «Беспощадный» ждали разъяснений и команд с флагмана. Там тоже ничего не понимали.
Мрак прояснился и снова высветились привычные, удаленные на тысячи парсеков звезды. От шаров не оставалось и следа.
Семибратов набрал полную грудь воздуха и уже собирался с облегчением выдохнуть его, когда на экранах позади, почти слитно, в одном пристрельном секторе, высветились контуры чужаков. Это было невозможно. После глубинного заряда ничто не может уцелеть! Другие! Это другие! Только так можно было объяснить невероятное.
–Давай экзот, вашу мать! – выкрикнул Семибратов. – Вышвырните их на... отсюда! Вон из Вселенной!!!
Все шестеро поспешно разошлись по своим местам, влились в защитнокоординационные кресла, изготовились. Они никогда не видели командира в бешенстве, в состоянии, граничащем с безумием. Они знали, что Семибратов бывал и не в таких переделках – четырежды, на Гарпагоне, в созвездии Серых Шакалов, на рейде Хаан-Урейды и на выходе из Осевого возле Антареса, в сражениях с аранайскими и гугензорскими вселенскими бандами он терял половину кораблей, оставался в разбитых, полурасплавленных десантных ботах, израненный, оглушенный, контуженный... но он никогда не орал благим матом, он всегда тихо и хитро улыбался, цедил свои привычные прибаутки из-под густых, слепленных почерневшей кровью усов и вселял надежду в слабых, в растерявшихся, приготовившихся к смерти. Никто не видал легендарного Семибратова взбешенным и матерящимся. Это было что-то новое.
– Вышвырну-уть!!!
Экзот-Х, сверхоружие Великой России, последнее достижение земной цивилизации XXV-го века, четырьмя чуть пульсирующими красными шариками вырвалось из недр «Беспощадного» и «Быстрого», пошло незримой сетью на чужаков. Экзот отлично зарекомендовал себя не только на секретных маневрах в туманности Скорпиона, его испытали в деле, когда надо было убрать несколько пространственных баз Сообщества и пару назойливых зондов Синдиката, экзот выбросил из Вселенной корабль Системы, вырвав из него бот с трехглазым. Так было. И иначе быть не могло. Ускользнуть из сети экзота не в силах ни что, существующее в Мироздании.
– Мы никоща не узнаем, с кем имели дело! Кто уничтожил «Стерегущего»! – осмелился подать голос капитан «Быстрого». – Зачем...
Но договорить он не успел.
– Молчать! – прохрипел Семибратов. – Выполнять приказ!
Сеть шла на чужаков, охватывая их с четырех сторон – стоило ей замкнуться, и серебристые шары будут выброшены в иное измерение, откуда нет возврата во Вселенную. Только так. Только так! Семибратова трясло от нечеловеческого напряжения. Пока он один-единственный понимал, что происходило, больше того, что могло произойти! Прав был Верховный, прав! Вся эта рогатая сволочь, вся эта студенистая мерзость была даже не началом апокалипсиса XXV-го века, а всего лишь прелюдией. Землян нагло, бесцеремонно вышибли с сотен тысяч обжитых планет, с Земли, это ведь только помыслить – с Земли! Вышибли несколько миллиардов людей, бежавших в Пространство на всем, на чем только можно бежать! Вышибли, чтобы затравленных, загнанных уничтожать по всей Вселенной, устраивая самую настоящую неспешную и затейливую охоту! Ифа! Страшная, непонятная игра! Ну почему он не выдержал, почему он сам себе пустил пулю в сердце?! Эх, Верховный, Верховный! Семибратов готов был заплакать, зарыдать... и все же он не хотел верить в начавшееся, не мог, не имел права!
– Вышвырнуть к едрене матери!!!
Сеть замкнулась. Полыхнуло лиловым маревом.
Все! Кончено!
Семибратов откинулся в огромном кресле, сдавил подлокотники. Он победил. Он избавился от них. Отомстил за гибель «Стерегущего»! И плевать, что не удалось выяснить точно, кто, почему, в каких целях... все и так ясно. Врага надо уничтожать. Сразу! Быстро! Как можно быстрее! Беспощадно! Надо...
И вот тогда он заорал в сердцах, не помня себя, не сдерживаясь:
– Да они просто издеваются над нами, гады!
И повод для этого был.
Прямо с противоположной стороны от возвращающихся в ангары пульсирующих красных шариков, медленно, будто из тумана, вырисовывались серебристые чужаки – те или уже другие – не имело никакого значения.
Зеленоватая молния высветилась на подлете. «Быстрый» полыхнул тысячью сверхновых звезд. И ушел в небытие, оставив лишь огромное облако раскаленного газа.
– Надо немедленно уходить! – ударило беззвучно, но остро и безжалостно в виски Семибратову. «Большой мозг» предупреждал его, командира. На иное он не имел права.
– Нет! – вслух ответил Семибратов.
Каким-то внутренним неизъяснимым чутьем он чувствовал – чужаки вынуждают их к бегству, они жаждут их бегства, жаждут преследования... охоты! Нет! Только не это! На «Быстром» погибло семьдесят два человека: тридцать бойцов, семь офицеров, тридцать пять беженцев – там было забито все до отказа. Мир их праху. Они умерли быстро, безболезненно, в очищающем огне. И души их, наверное, уже в вышних мирах, далеко от всей этой грязи и ненависти. Семибратов жалел, что он сам не погиб раньше, ведь он не раз стоял на краю, костлявая не однажды брала его за горло цепкой лапой. Ну почему, Боже, ему суждено было дожить до этого?!
– Тройной глубинный! Тройной полный! Огонь!!! – скомандовал он.
И своей волей, своей силой властвующего над остатками бригады бросил оба уцелевших корабля в подпространство, чтобы уже через несколько мгновений вынырнуть тут же у Варравы, но на полтора миллиона километров дальше, за спинами у чужаков. И не дожидаясь, пока те объявятся, на полном автопоиске он выбросил двойную сеть экзота. Должен! Должен сработать, черт его побери!
Чудовищная мощь глубинных зарядов и полных залпов, вывернула пространство наизнанку, отбросила несчастного белого карлика, сорвав его с привычных, миллиардолетних орбит, едва не зацепила убийственньми крылами своими выходящих из подпространства, оторвала с десяток ботов, искорежила мачты. Семибратова чуть не раздавило в его кресле... но он увидел то, о чем мечтал страстно, сильно, ради чего рисковал с ранним всплытием. Обломки шаров разлетались с бешенной скоростью, разлетались, чтоб попасть в сети экзота, чтобы сгинуть раз и навсегда, чтобы никогда не возродиться, никогда не восстать! Он уничтожил их! Теперь-то уж точно, наверняка! Вот сейчас можно уходить – неспешно, с достоинством победителя, что называется «отходить на заранее подготовленные позиции». Да, пора!
«Беспощадный» вспыхнул и исчез внезапно. Будто его и не было.
Зато совсем рядом с истрепанным, обгорелым флагманом высветились два огромных, испещренных вдавленными оспинами, не серебристых, но уже серых шара.
Семибратов с мучительной, сдавливающей сердце болью подумал о тех тысячах несчастных, что томились в трюмах «Могучего». Он понял – они обречены. Стоило их вырывать из алчных объятий выползней, чтобы погубить здесь, сейчас. Дай только, Бог, чтобы это случилось мгновенно, как с «Быстрым», «Стерегущим», «Беспощадным». Дай, Бог, чтобы несчастные ничего не увидели, не поняли, чтобы смерть их настигла в безмятежности и полной уверенности, что они под надежной защитой, что им ничего не грозит – зачем им, страдальцам и мученикам, пережившим ад на Земле, повторять его круги здесь, во мраке Пространства!
– Выбросить сигналы и буи: «Погибаем, но не сдаемся!» – тихо сказал генерал-майор Василий Миронович Семибратов, командир Особой Гвардейской бригады.
У «Могучего» не оставалось сил, чтобы удерживать защитные поля. Боезаряд был почти исчерпан... да и что в нем толку. Торпеды? Излучатели? Сотня термоядерных снарядов? Это ничто для чужаков.
– Идем на таран! – предупредил он боевых товарищей. Всем быть готовым, драться до последнего...
Что толку в его командах! Экипаж был готов умереть с оружием в руках, тут не могло быть сомнений – гвардейцы умирают стоя. Но беженцы?! Нет! Им пощады не будет...
– Двадцать четвертый сегмент! Прорыв! Даю обзор!!! «Мозг» гремел динамиками на пределе. Изображение потусторонних шаров исчезло. И высветился один из трюмовых отсеков. Лучше было бы не видеть, того, что происходило в нем.
– Сволочи! – простонал Семибратов, выхватывая из поножей скафа парализаторы, вырываясь из тягучего кресла.
Несколько сотен перепуганных насмерть людей жались к пластиконовым переборкам трюма. Истерические визги, вопли, перекрывали стоны и хрип умирающих. Люди бились головами о выступающий металл, падали, корчились в ужасе, цепенели. А посреди трюма, уродливо-корявые, хищные, чужие, высились два чешуйчатых трехглазых монстра. Они были залиты кровью. Но отнюдь не своей. Под их огромными птичьими лапами бились в судорогах, трепыхались и мертво лежали умирающие – изодранные, неестественно вывернутые, изломанные, тут же валялись оторванные руки, ноги, головы.
Почти одновременно монстры выхватили из толпы по человеку – выхватили грубо, зверски, раздирая в кровь кожу и мясо на руках и ногах. Ближний вскинул вверх полную трясущуюся в предсмертном припадке черноволосую женщину и, ухватив ее за икры, разодрал с неимоверной силой на две части, встряхнул их, заскрежетал утробно и громко, отбросил в кучу останков. Другой сворачивал голову тщедушному юноше и одновременно острыми когтями пронзал ему живот, выдирая кишки...
Семибратов, наливаясь яростью, оглянулся – никого в рубке не было. Все бросились в трюмы. На погибель! Но почему не было оповещения? Как трехглазые могли пробраться внутрь боевого корабля?! Ото всего этого можно с ума сойти!
– Бей! – закричал Семибратов. – Все до снаряда! До последней ракеты! Бей их, гадов!!!
«Большой мозг», на три четверти подавленный незримой чужой волей, умирающий, но тоже не сдающийся, ничего не ответил. Он импульсивно и методично всаживал снаряд за снарядом в чужаков, в серые шары. Он умирал, но теперь он знал, что во всех трюмах «Могучего» творится то же самое, что и в двадцать четвертом, что последние гвардейцы, считанные по пальцам, бьются с чужаками... и умирают – один за другим, один за другим, последние, несдавшиеся, и что где-то там в недрах мертвеющего корабля погибают в страшной бойне все шестеро бывших с командиром, от майора до полковника, и что спешит навстречу смерти сам Семибратов, и лезут в дыры, сквозь разодранную броню чужие, лезут, спеша в трюмы, к тем немногим, что еще живы, еще бьются в страхе и ужасе, жмутся к стенам, но не могут найти ни убежища, ни спасения.
Хук врубил прозрачность на самую малость. Но и так было хорошо видно. Изуродованные рваными дырами борта «Могучего» напоминали простреленную десятками беспорядочных выстрелов старую мишень. Нет, лучше не смотреть! Никаких нервов не хватит.
–Ничего, – шипел он, – придет час, свидимся, суки! Он сам не помнил, как весь избитый, измученный, подыхающий, дополз до шлюзового переходника, вдавился в фильтр и буквально рухнул в патрульный катер, крохотную гравитационно-импульсную лодчонку в пять метров длиной и три толщиной. Нет, Хук Образина не собирался бежать! Он готов был сдохнуть там, в жуткой бойне! Он дрался до последнего! И он поверг одного трехглазого, завалил его, точным ударом загнав ствол оброненного кем-то сигма-скальпеля под пластины на затылке. Но ноги не держали его, руки не слушались. Помутненный рассудок навязчиво, словно в кошмаре мешал видения земного ада и здешнего побоища, ничего не вычленяя, ничего не давая понять, это было сверх его сил. Хук просто отключился. И его тело ползло к шлюзам само, ползло тупо, с животной жаждой жить, ползло, обученное в Школе выживать всегда и везде, выживать вопреки всем законам природы и обстоятельствам. И он выжил.
– Суки! Твари!! – рычал он себе под нос. И кровь, сочащаяся из рассеченного лба, заливала глаза. – Свидимся еще! Свидимся!!
Хук не понимал, куда подевались три бригадных все-пространственных боевых звездолета, он ничего не видел, кроме бойни, страшной бойни в трюмах. Но он понимал, что дела плохие, совсем плохие. Раньше не было спасения на Земле, он испытал это на собственной шкуре. Теперь его не было и во Вселенной.
Прокеима Центавра. Чака-де-Гольда. – Дублъ-Биг-4 – Гиргейская каторга – Покои Фриады – Флагман «Ратник» – Осевое измерение. Год 2485-й.
Запястья горели так, словно на них не переставая лили расплавленное олово. Шея уже не удерживала головы, подбородок упирался в грудь, и не было сил, чтобы разжать зубы, высвободить прикушенный язык. Сама голова была пудовой, невыносимо тяжелой, кто-то маленький и вертлявый копошился в ней... А тело – грудь, брюхо, бедра, ноги – гигантской, непомерной гирей тянуло вниз. Это тело, уже не свое, чужое, становилось все больше, отвисало, пухло, наливалось, противно содрогалось с каким-то утробным, животным бульканьем изнутри. И страшно было приоткрыть глаза, страшно! В последний раз, когда, преодолевая боль и свинцовую тяжесть век, он открыл их и взглянул вниз, на это свисающее пятиведерным бурдюком серое, морщинистое брюхо, с точно таким же бульканьем прорвало вдруг дряблую кожу свищом, и в разверзтую дыру из сочащейся слизи и желчи выскользнула черная мокрая змея, длинная и безглазая. Его начало рвать, виски сдавило адским обручем, сердце забилось остервенело и судорожно... нет, лучше не смотреть!
Сержа Синицки распяли последним. Там не было ни дней, ни ночей. И он не знал, сколько ждал своей очереди среди полубезумных голых и обритых людей, жмущихся друг к дружке, стонущих, сопящих, рыдающих. Сырое, мрачное, уфюмое подземелье. Раньше здесь были каменоломни, добывали гольданский светящийся мрамор, Серж знал, что на Чаке больше ничего ценного не было – убогая плане-тенка, триста тысяч обитателей, семь городков. И каким дьяволом его занесло сюда, на муки, пытки и неминуемую смерть!
Две недели назад полуживой Дил Бронкс вернулся на Дубль-Биг-4. Лучше б ему не возвращаться. Серж уже похоронил его, он прекрасно знал, что творилось на Земле и в округе – выжить там было невозможно.
– О, майн готт! Ти есть приходить пах хауз?! – оцепенело выдавил он. – Импосэбл! Импосэбл, твоя мать!
– Заткнись! – Дилу не хотелось выслушивать пустую болтовню. Он был вне себя, он не узнавал свою красавицу-станцию. – Что случилось, дьявол тебя забери?! Что тут случилось?!
Серж разевал рот, разводил руками, блуждающим взглядом шарил по развороченной изуродованной обшивке. Что он мог добавить к тому, что Дил Бронкс видел сам. Ослепительная, блистательная, сверхдорогая космолаборатория, этот подлинный бриллиант Вселенной, была разгромлена, издырявлена, перевернута вверх дном и вывернута наизнанку. Это был уже не бриллиант, а искореженный и выброшенный за ненадобностью помойный бак – все пространство на мили вокруг было усеяно обломками, обрывками, осколками.
–Я убью тебя, негодяй! – рычал вернувшийся хозяин. Но не убивал. Сперва надо было выслушать объяснения своего заместителя по научной части. Серж еще сам пребывал в полубреду. Не прошло и семи часов, как изверга ушли отсюда. Но он не видел их прихода, все произошло как-то неожиданно и дико. Он как раз прощупывал новым внепространственным щупом галактику XXV-11 PC, которая еще даже имени своего не имела, только порядковый номер, – это была работа Сержа Синицки, любимая работа. И вдруг он «ослеп» – серая пелена затмила взор. Он содрал с головы сфероид щупа, врубил проверочные блоки. И тут станцию качнуло так, что Серж вылетел из кресла, разбил нос о кожух щупа, чуть не свернул шею. Только тогда он включил прозрачность. И ошалел окончательно. Какой-то трехглазый чешуйчатый монстр, будто взбесившийся вандал крушил антенны, радарные пушки, мачты, энергосборники – все, что попадалось ему под чудовищные звериные лапы. Еще два таких жерасхаживали голяком, безо всяких скафандров по внешней обшивке станции, прямо в открытом космосе. Серж сразу же понял – это переутомление! нельзя так много работать! Но чутье бывшего космодесантника поволокло его в бытовку. Через пару минут, несмотря на все толчки, встряски, качки он облачился по полной форме, даже пристегнул лучемет. Побрел к люку-переходнику в основной базовый отсек, дернул рычаг – не тут-то было! Люк заклинило. Еще минут десять Серж возился с автоматикой. Потом понял, бесполезно – какие-то сдвиги в самом корпусе, в обшивке, люки заклинило намертво. И вот тогда он бросился к обзорнику, начал включать на прозрачность отсек за отсеком, камеру за камерой, сегмент за сегментом. Станция была огромной. Но везде... везде! биоробы и андроиды валялись мертвыми куклами! вещь абсолютно невозможная! немыслимая! ни один чужак, ни один гость станции или враг, ворвавшийся в нее, не смог бы лишить всю эту команду жизни, а точнее, энергобиопотен-Циала, дающего им жизнь и силы! И тем не менее они лежали трупами. В трех местах внешних сегментов Серж видел дыры – огромные рваные дыры в обшивке, такие можно было проделать с самого близкого расстояния сигма-гранатометом, если долбануть в одно место раз пять подряд... Но никто не стрелял, не пробивал крепчайших стен, все было совсем иначе – Серж увидал и обомлел: трехглазый монстр, ходивший по обшивке снаружи, вдруг нашел нечто искомое, припал грудью к броне, прижался виском, потом отпрянул – множество когтей на его огромных хищных пальцах засветились сумрачно-зеленым свечением, и он вонзил их прямо в металл, вонзил будто в жесть... и начал рвать броню, раздирать, пробивая и расширяя дыру. В этот миг у Сержа окончательно помутилось в голове. Как-никак он имел сто девяносто два боевых вылета на предгеизационные планеты, был восемь раз ранен, участвовал в шестнадцати штурмовых операциях, много чего повидал в жизни, пока не подорвал здоровья и не прибился к тихой станции Дила Бронкса. Но сейчас он растерялся. Какое-то время сидел колодой в своей заглушенной и задраенной лаборатории. Думал о смысле жизни. И о том, что удивляться уже нечему, раз Земля сошла с круга, а вслед за ней и прочие планеты Федерации, раз там полный капут, так почему же здесь должна быть тишь да гладь. К концу своих размышлений Серж Синицкий вспомнил весь набор русского мата – и тут же выдал в пустоту и тишину, что он думал об этих трехглазых сукиных детях. На душе легче не стало. И тогда он снова начал просвечивать внутренности станции. Таека! Как он мог про нее забыть?! Но лучше бы он не включал обзора большой гостиной, лучше бы он этого не видел! Таека и впрямь была там. Не одна. Двое трехглазых загоняли хрупкую маленькую женщину в угол. Они были втрое выше ее, вдесятеро массивнее. И они явно не спешили, развлекались, давали возможность жертве ускользнуть на время, но тут же снова лишали надежды. На глазах у окостеневшего Сержа Таека разрядила в монстров два парализатора, малый набедренный лучемет – все бестолку, они лишь отступали на шаг или два, приседали, прикрывались лапами, уворачивались, громко и омерзительно скрежетали, переглядывались, закидывали огромные пластинчатые головы... и снова принимались за свою страшную игру. Серж, позабыв про все на свете, ринулся на заклинивший люк. Он обязан был придти на помощь! Обязан! Сдохнуть, но встать рядом с ней! Да только броня оказалась сильнее и прочнее, чем его страсти.
Он не мог справиться с этим чертовым люком! Станцию делали на совесть, на века! И тоща он опять бросился к экранам. Там шли последние картины трагедии. Безоружная и слабая Таека, бледная как смерть, в разодранном в лоскуты комбинезоне, почти голая, исцарапанная, вся в синяках, выскальзывала из смертоносных лап, выворачивалась, ныряла вниз и прыгала вверх, пыталась найти уязвимое место – в отчаянно-резких прыжках била ногами и руками в глаза, виски, челюсти монстров – недаром слава о ней, как о непревзойденном бойце, шла по всей Федерации – но ничего у нее не получалось. Монстры просто издевались над ней, играли как две чудовищные кошки с беззащитной и обреченной мышью. Наконец и это им надоело. Один из трехглазых на лету поймал уже почти вырвавшуюся женщину за лодыжку, дернул на себя. Потом подбросил гибкое легкое тело, перехватил за талию. Сдавил. Из накрепко сжатого рта потекла струйка густой алой крови. Таека смотрела прямо в потаенный глазок телекамеры, прямо на Сержа. И взгляд этот, полный ужаса и смертной тоски, невозможно было вынести. Глаза у нее, обычно маленькие, прищуренные, чуть раскосые, стали вдруг огромными, выкатывающими из орбит. Монстр чуть ослабил хватку, поднял вверх другую лапищу – и каким-то движением с вывертом, чудовищным щипком своих звериных когтей ухватил левую руку, нежную, тонкую, вывернул сильнее, рванул... и оторвал. Он делал все это неспешно, с любопытством и изуверством ребенка, поймавшего красивую бабочку и методично обрывающего ей ножки, крылышки, усики. Да, то же самое он проделал с еще большей изощренностью с правой рукой, потом с ногами. Его напарник закидывал назад пластинчатую морду, оглушительно скрежетал и бил себя ладонями по бокам. Таека была уже мертва, когда этот второй вдруг резко, с какой-то алчностью оторвал ей голову, подбросил вверх, поймал и начал медленно сжимать в восьмипалом огромном кулаке. Серж не слышал хруста ломаемого черепа, все звуки заглушал похотливый и дикий скрежет монстров... Потом они ушли – медленно, одеревенелыми походками, со свисающими вниз Длинными ручищами, страшные и всемогущие, неприступные.
А Серж Синицки остался. Он выбрался через трубу щупа, вылез наружу. Конечно, он смог бы стереть все уцелевшие записи, чтобы этот кошмар никогда не повторился даже на экранах. Но не сделал этого. Зачем? Как мог, коротко и невнятно, он рассказал обо всем Дилу Бронксу. Потом тот смотрел – раз, другой, третий... Серж прекрасно понимал, что объяснить Дилу, почему он остался в живых, невозможно, да и не стоит! Тот мог его убить. Но не убил. Он только указал рукой в сторону одноместного шлюпа. Молча указал. И Серж все понял. Он отчалил от обломка бывшего Дубль-Бига-4, уже зная, что на Землю и прочие планеты Солнечной системы не полетит – там смерть, там ад кромешный. А горючего совсем мало, хватит только до ближайшей звезды – до Проксимы Центавра, там есть маленькая планетен-ка, единственный приют для него. Навряд ли кто на нее позарится, там брать нечего – себе дороже обойдется. Так он и сделал. Точка выхода там известная, в Осевое входить нужды нету. Вот и махнул Серж Синицки из огня да в полымя, на Чаку-де-Гольду.
Приземлился сносно. Выбрался. Побрел в развалины людей искать. Тут его и прихватили два рогатых урода, выползшие из щелей. Серж почти не отбивался, он был словно замороженный. Рогатые содрали с него скаф, прогрызли зачем-то горло... Очнулся он в поганой подземной каменоломне. Благо, что стены там были высокие. На них-то и распинали голых. Серж глядел, стискивал обеими руками обритый череп свой, трясся в обессиливающем ознобе – всего он мог ожидать от жизни, но только не этог.о. Майн Готт! Майн Готт!! На четвертый день ожидания он перегрыз себе вены на обеих руках и обеих ногах. Бурая жижа текла из них недолго, сворачивалась в грязные катыши-комья. Умереть не удалось. Он не понимал почему. Но потом понял – им не нужна его смерть, им нужно что-то другое. И он увидел начало: когда первые распятые вдруг стали обвисать серыми морщинистыми мешками, надуваться, распухать, не умирая и почти не теряя сознания, как из прорывающихся дыр в их телах стали выскальзывать черные то ли змеи, то ли черви... Это было гадко и гнусно. Это было непонятно. А потом распяли его самого. Но он уже был не прежним Сержем Синицки, он становился чем-то другим. Разбухало брюхо, горели запястья, тянула вниз пудовая голова... и все шевелилось в мозгу что-то маленькое, вертлявое. Он не мог открыть глаз. Но стоило их прикрыть, как вставало перед мысленным, внутренним взором одно и то же – обескровленное, бледное лицо Таеки с выпученными от ужаса глазами.
Керк Рваное Ухо ревел в систему оповещения зон медведем, поднятым посреди зимы из берлоги:
– Братва! Наша верх берет! На семнадцатой, сороковой и пятой уже козлятиной и не пахнет – последних замочили! Держись, братва! Кому худо, рогом упрись, подмога будет! Вертухаев не трогать! Щя на счету каждый нож. Дави их тварей, режь! Два грузовика на подлете! Два этапа с гадрианской зоны! Парни проверенные... Только держись!!!
Керк не жалел глотки. А слезы летели из его опухших, красных глаз – шестую ночь без сна. Семь дней и ночей боев, резни. Вся гиргейская подводная каторга встала, разом! Такого еще не бывало. Уж на что лихо Гуг со своей кодлой зону взбаламутил – три месяца подряд шли показательные казни, десятки тысяч выстояли до кровавого пота на правеже, нормы подняли в полтора раза после его шухе-ра... а с нынешним и вровень не идет. Ныне в каторге воры власть взяли, кума в петлю сунули, чтоб не вякал – не можешь каторгу держать, виси, отдыхай, сучий потрох, бугров покруче на ножи поставили, бугорочков помельче простили с вертухаями на пару, наперед послали... Страшная гиргейская зона, лютая, гиблая, безвыходная. Все она видала, все слыхала, ничем ее на понт не возьмешь. Но когда беспредел пошел, когда козлы изо всех щелей поперли, каторга восстала. Рогатых тут раньше не было, потому их сразу козлами и окрестили. Семеро паханов с семи самых глубоководных зон в первый же вечер на сходку сошлись, потолковать. Порешили стеять насмерть! Кто на полшага назад сдвинется, кранты, перо в бок без разговоров. Воровской закон суровый. Но закон есть закон. Порешили распроклятую Гиргею, хуже которой во всей Вселенной каторги нету, гадам не отдавать. И пошла резня по всем уровням, на всех глубинах.
Керка охраняли пятеро козлодавов, самых крутых, матерых. С первого денька они набили себе руки, такие не подводят. Но бессонные ночи были хуже любого выползня. Слава Богу все системы, вся автоматика на Гиргее работала бесперебойно, каторгу на века строили, ридориум штука Ценная – на нем триллионы наживали, обогащались сказочно, потому и оборудование ставили добротное. Керк, который прежде кроме сигма-скальпеля и гидрокайла ничего в руках не держал, оказался заправским диспетчером. Он врубал на экраны уровень за уровнем, с ходу решал, кто сам продержится, кому резерв подослать, а кого – коли все полегли, кроме козлов драных – породой завалить да водою залить. Гиргейская свинцовая водичка тяжела, пока всплывут твари, от других и шерсти клока не останется. Только бы этапы вовремя подошли!
– Мочи его! Чего зеваешь! – орал Керк. Малец-салажонок обернулся вовремя, полосанул выползня по глотке, рогатая башка полетела на чугунный настил. Это дробь-двенадцатая! Там все в порядочке, там нормалек! Керк Рваное Ухо все отмечал. Там сами разберутся. Там вражья сила выдыхается! Надо бы к ним через полчасика заглянуть, может, кое-кого или всех в тринадцатую перебросить! Вот где жарко, там всего-навсего семь ножей осталось, а козлы все прут и прут, мать их!
Керк врубил тринадцатую. Точно, он не ошибся. Всемером бьются, не отходят, ребята серьезные. Экран не был какой-то плоскостью с картинкой, он был словно провалом в абсолютно реальный мир. На Керка пахнуло терпким потом, кровищей, гарью. Козлы лезли из забоя – сразу четверо уродов выползло, а там еще прежних разделывают. Надо срочно подмогу кидать! Жалко парней, их вся зона знает. Вон, здоровенный, полуголый, в одних драных штанах – это Сидор Черный, тамбовский сирота, на Галапагосе работал мокрушником, завязал сам, в Бога уверовал – а козлов мочит за милую душу. Приноровились, заразы! Только выскочит, двое за лапы и на растяжку, а Сидор башку долой, да в топку. Вот черти, умные! Так ни один козел не воскреснет, мать его... а чего ему, гаду рогатому, воскресать, тоже еще Иисус Христос нашелся!
– Держись, ребятки! – просипел Керк. – Наша берет!
– Держимся, – глухо проворчал Сидор. И тут же рухнул плашмя. Вылетевший из трещины наверху выползень, сбил его с ног, вцепился в загривок. Но не тут-то было. Два подручных Сидора – Цуга Япончик, кривоногий плотный карапуз в красном платке на лысом черепе, и Роня Дрезденский, красивый блондин с выбитым глазом, в один миг вцепились в волосатые козлиные ноги выползня, сдернули, с ором и руганью начали разрывать на две половины. Но Сидор уже был на ногах, махал своим палашом.
– Стой! Я сам!!!
Цуга и Роня как по команде бросили козла, ринулись на двух других, высунувшихся из-под настила. А Сидор с удалью былинного витязя взмахнул своим титановым самоделом, крякнул как-то не по-воровски, а натужно, по-крестьянски – и развалил ирода рогатого наполы, от плеча до паха. Потом утер капли крови на шее, еще б немного – поминай как звали. Нагнулся над разрубленным, тот уже сползся половинами, начинал прямо на глазах срастаться, тянуть костлявые лапы к горлу человека.
– Экий ты живучий, братец, – прошептал Сидор, – в чем же твой секрет кощеев?! Где ж твоя смерть на кончике иглы? В золотом яйце?! Ну ладно, некогда загадки разгадывать!
Он отмахнул разом обе руки, потом раскроил рогатую голову – половину бросил в забой, другую в пылающую, жаркую топку.
А у металлопластиконового настила над пропастью шел самый настоящий бой. Рубились насмерть, люто, самозабвенно, забывая швырять рогатые трофеи в очистительное пламя, не успевая.
– Четверо в тринадцатую! Мигом!!!
Керк не повторял дважды приказов. Он знал, выполнят. И потому сразу отключил зону. На глубинах пока все нормально. К вечеру верх будет полный, теперь надо на внешние заглянуть, мало ли чего... И прикорнуть, хоть на полчасика, хоть на десяток минут.
Керк Рваное Ухо включил вторую верховую. И застыл с раскрытым ртом – заготовленные слова так и не вылетели из него.
В серо-белесом провале экрана, всего в десяти шагах, хотя зона была в сорока милях над головой, творилось что-то новое и непонятное. Четыре здоровенных андроида в скафах четырьмя пудовыми рабочими гидрозащипами держали на растяжке какого-то немыслимого урода. Был этот Урод метра под три ростом, стоял он на корявых птичьих лапах, будто оживший тиранозавр, грудь его была закрыта черным тускло поблескивающим панцирем, с огромной трехглазой морды свисали пластины, руки и ноги были покрыты крупной и толстой чешуей.
– А этот фраер откудова?! – изумленно вопросил Керк, полуобернувшись к своим громилам, которые только что добили двух особенно настойчивых выползней, и утирали руки.
Козлодавы только плечами пожали. Таких они не видывали.
Керк боялся слово сказать, не приведи Господь, пугнешь кого или сглазишь! Но он видел, что андроиды еле удерживали урода, а двое амбалов с верхней зоны поочередно, мерно и деловито, огромными ручными кувалдами, весом по полтора пуда каждая молотили урода прямо в его поганую рожу, в грудь, по плечам. Керк знал обоих: Джек Громила был когда-то профессиональным боксером в наитяжелейшей категории, потом по романтическому складу души подался в медвежатники, такой мог просто кулаком, безо всяких кувалд убить с одного удара слона, а другой – желтый и молчаливый китаец по кличке Микадо сам был здоровее любого слона, на спор гнул на коленке титановое гидрокайло. Били они на совесть, дружно и тяжко. Но урод держался, не падал. Только скрежетал так, что сердце в тиски сжимало.
– Бронебоем его! Бронебоем!! – не выдержал Керк. Сонливость словно рукой сняло.
Но его не послушались. Вышло все иначе, неожиданно. Щуплый и пугливый негритенок-малолетка, мотавший срок за убийство копа, неожиданно подскочил к уроду сзади с каким-то острым длинным прутом, раскаленным докрасна, и дождавшись, когда тот после удара чуть склонил голову вперед, с визгом, преодолевая дичайший страх, резко сунул свое орудие прямо под пластинчатую завесь затылка. Все четыре андроида разом разлетелись в стороны. Джек Громила и Микадо чуть не поубивали своими кувалдами друг друга, чудом замерли, отшатнулись. И Керк увидел, как огромный трехглазый урод завалился набок, выгнулся и рухнул замертво.
Теперь Керк не сомневался. Они удержат все зоны. Они удержат каторгу! И пускай прет сюда кто хочет! Всем рога поотшибаем! Всех приветим!
Старая ведьма Фриада все видела и все слышала. Ей для этого не нужны были ни экраны, ни камеры, ни прочая чепуха. Гиргея испокон веков принадлежала троггам, и кому как не им знать и видеть, все, что творится на ней. Фриаде было восемьсот шестьдесят пять лет по человеческим меркам. Она знала многое. Но самое главное, она знала, что все приходят и уходят, а трогги остаются. Земоготы были неслыханно сильны, могущественны, горды... а где они теперь?! Нет земоготов, и никогда не будет, зато их сильная и здоровая кровь влилась в жилы дряхлеющих троггов, сделала их почти бессмертными. То же будет и с людьми. То же будет и со всеми прочими, будь у них во лбу два рога, червь в мозгу или три звериных глаза на морде. Обличье – ничто! Фриада знала это. Живучесть – все! Выживают сильные, здоровые и мудрые. Свет не должен продлять существования вьфодков.
– Ты слышишь меня, Хар? – прошептала она.
– Слышу, моя королева, – отозвалось немедленно.
– Что ты видишь?
– Я лишь зеркало у твоих глаз. Смотри! Мрак. Темень. Непохоже на Землю. Фриада часто видела Землю, там светло, даже ночью. Земля это не свинцовые воды Гиргеи-матери, не ее подводные пещеры. Значит, мрак пришел туда. А ведь возносились в гордыне, считали себя всемогущими и неприступными, ха-ха-ха. Земляне молоды и наивны, им легко умирать, легко уходить в небытие. И она не станет им помогать... только одному, и то – стоит ли? Он дал жизнь тысячам, миллионам троггов-зародышей. Он омолодил расу. Что с ним?!
Фриада увидала его и не сразу признала. Кеша был грязен, мрачен, бородат... Бездонные пропасти Вселенной разделяли их. Но теперь Фриада при помощи своего «зеркала» видела все до мельчайших -подробностей. Постарел! Даже Для землянина постарел. Но это неважно. Она снимала все нужное прямо из мозга оборотня Хара, биопространственная тонкополевая связь не могла разладиться и расстояний для нее не существовало. Да, на Земле сейчас не больше двух сотен таких мстителей-одиночек, ночных охотников за нечистью. Остальные – в подземельях, на шахтах, в бункерах, в глубинных слоях – не люди, рабы, скот, мясо и кровь для других. Ах, как понятно, как знакомо все это было королеве Фриаде, повелительнице гиргейских оборотней, получеловеку-полутрогту! Но она может его спасти. Загида, свернутый, полуубитый Загида, в груди у землянина. Он может в любой миг ожить, развернуться, уберечь... или наоборот, убить! И зародыши... сколько их там? Около тысячи, это хорошо, очень хорошо. Но не время, есть дело поважнее.
– Ты знаешь, что тебе надлежит исполнить, Хар, – еле слышно сказала Фриада.
– Да, я знаю, – откликнулся оборотень.
И исчез.
Фриада приподнялась в восходящих струях над сверкающим черным ложем, расправила длинные серебристые, полупрозрачные плавники. Ее седые волосы разметались подобно пучкам густых водрослей, растрепанных набежавшим подводным течением. Вытянутое морщинистое лицо набрякло.
– Мы доставили его, – глухо прозвучало в ушах.
– Хорошо.
Фриада неспешно и величественно выплыла в тронную залу. Тускло мерцающие светильники почти не освещали ее. Но королева-ведьма все прекрасно видела. В дальнем конце искрящейся изумрудами и алмазами глубоководной пещеры два больших извивающихся в пелене вод трогга держали в передних плавниках сеть с уродливым двуногим, двуруким и трехглазым существом. Сейчас это существо пребывало в летаргии и беседовать с ним было бесполезно. Фриада и не желала беседовать с каждой тварью, проникающей на ее планету... тем более, что это и не совсем тварь. Ведь она была тоже троггом, она могла видеть. Да, трехглазый создан не природой, не Матерью-жизнью, вековечной и всетворящей, вернее, не совсем Ею. И уродлив, поразительно уродлив!
Она медленно подплыла ближе.
– Где его взяли?
– Два шарообразных корабля опустились на человечьи стоянки – над Океаном. Они пришли не к нам. Они пришли на уровни. – Трогг был немногословен. Но королева оборотней не нуждалась в многословии, она все видела его глазами, разговор был лишь учтивостью, этикетом.
– Их пришло сорок тварей. Они жаждут войны, смертей, развлечений. Но не они сами...
– Я все знаю, мой милый. Конечно, не они сами. Эти убийцы лишь осязательные, обонятельные, зрительные, слуховые и прочие нервы тех, кто их прислал сюда. Но я хочу знать, откуда они... Мы не всесильны и не всезнающи. Но Ядро нам скажет. Подготовь его!
Трогги с сетью и чужаком уплыли.
Старая ведьма Фриада осталась одна. Она знала и ведала почти все. Но и она не могла объять необъятного. Лишь когда из потемок сверкнули сразу две пары налитых кровью, горящих угольями глаз, она вздрогнула, собралась, вытеснила наблюдательниц. Хватит! Всему должен быть предел! В ее царские покои эти гадины не должны быть вхожи... Нет! Там не обидятся. Там не умеют обижаться.
Она проплыла под низкими рваными сводами, одна зала, другая, третья, везде тишина, покой. Это хорошо, на Гиргее, в ее владениях и должен быть покой. Провал был пуст. Это тоже хорошо. Она застыла над ним. И ощутила холод непостижимых, потусторонних глубин. Она знала, что глубины эти неизмеримы, бесконечны, что они уходят в само Ядро Гиргеи, но не заканчиваются там, а перетекают в иные вселенные – черной чудовищной пуповиной – если где-то в Мироздании была бездонная пропасть, то она начиналась здесь, начиналась Провалом.
Ее не заставили долго ждать.
Те же великолепные оборотни, чуть поводящие искрящимися во мраке плавниками-крыльями, опуская пред ней, королевой, свои покрытые перьями головы на тонких шеях, возложили на Синий камень у Провала прозрачный куб. Трехглазый чужак в нелепо-уродливой позе, с открытыми глазами и растопыренными лапами покоился в граненой глыбе хрустального льда. Все правильно. Так и положено. Хрустальный лед!
– Опустите его!
Последовало легчайшее прикосновение почти безвоздушного сияющего плавника – и куб соскользнул с камня и, набирая скорость, пошел вниз, во мрак глубин. Он никогда не достигнет дна. Ибо дна нет. Но он уже у тех, кто знает все.
Фриада взлохмаченной извивающейся фурией застыла над провалом.
И Голос не заставил себя ждать.
– Что ты хочешь знать о нем?! – прозвучало бесстрастно в ее мозгу. Никто больше не слышал этих слов.
– Откуда он? – вопросила ведьма. – В нашей Вселенной нет таких.
– Он из Иной Вселенной.
– Я знаю это! – спокойно отозвалась Фриада. – Я знаю, что негуманоиды Иной Вселенной пришли к нам, чтобы покорить земные миры. Но в иных вселенных нет таких. Откуда он?
Ледяные струи коснулись ее прозрачного тела, разворошили ворох длинных крыл, остудили. Вместе с ними в мозг проникло:
– Он сам никто и ничто. Он выращен в инкубаторах Иной Вселенной для покорения этой Вселенной и для Большой Игры. Он лишь дает ощущение жизни тем, кто сам не живет. Он нить в ваше мертвое будущее. Ибо миры, в которых он выращен, созданы в будущем и перенесены в настоящее, чтобы произвести на свет его и ему подобных. Ваша Вселенная не будет жить. Рожденные в ней и обладающие властью ушли в иные пространства и времена, ушли по своей воле, обретая лишь смерть и вырождение у вас, и ушли против своей воли, теснимые невырождающимися – ушли в будущее, чтобы дать плоти своей новые формы существования, чтобы стать еще сильнее и властнее, чтобы оттуда, из иных пространств и времен вернуться к вам и покарать вас, не деля на землян и неземлян, покарать в наслаждении и похоти карающих и недоступных...
– Мы убьем этих монстров! – не выдержала Фриада.
– Да, вы можете их убивать. Но им не будет числа, на место каждого истребленного придут двое новых. Большая Игра – это большая и долгая охота, в которой жертва обречена, а срок жизни ее отмерен тем, кто ищет себе в игре развлечения.
Холод стал невыносим. Но Фриада не сдвинулась с места. Ее все глубже затягивало в Провал. Но она не могла уйти без ответа.
– Значит, все мы обречены?
– Да, вы все обречены. Игра идет давно. И счастлив тот, кто пребывает в неведении. Не ищи многих знаний, ибо в них многие скорби!
Фриада выгнулась дугой, взмахнула крылами-плавниками, рванулась вверх. И ее вынесло к Синему камню – в теплые и добрые свинцовые воды Гиргейского океана. Она была потрясена. Но она знала, что довзрывники никогда не лгут – никогда.
– Вон! – заорал взъяренный адмирал. -Вон из моей каюты!
– Вы трус и подлец! – еще раз ледяным тоном, не отступая ни на шаг, заявила Светлана.
–Девчонка! Выскочка! Дрянь! Убирайтесь немедленно!
– И не подумаю.
Седоусый и багроволицый адмирал сжал в кулаке тяжелый бронзовый бюст легендарного флотоводца Ушакова, подался вперед... но все же сдержал себя. Да и кто она такая, собственно говоря! Достаточно ему повести бровью, и ее вышвырнут из адмиральской каюты, а надо будет, так и посадят под арест, чтоб остыла немного, пришла в себя. Здесь такие дела творятся, а ему приходится на эту девчонку тратить время... а еще вдова покойного Правителя, Верховного Главнокомандующего – бред! нелепица! бестолковщина какая-то! За последние сутки уничтожено три корабля – три лучших звездолета из его флота! Они маневрируют, бросая «Ратник» из одной дыры в другую! Все сражения проиграны! Сожгли только два корабля противника, а их не меньше трех десятков! И она еще учит его жить! Она, дескать, была в какой-то там Системе, все знает, все умеет, а они все дураки!
Светлана тоже взяла себя в руки. Не годится обижать старого и заслуженного человека, совсем не годится. Но ведь и бежать с поля боя, бросать Землю, Солнечную систему, оставлять их совершенно беззащитными – этому одно название: трусость и подлость! Лучше умереть!
– Делайте, что хотите, – тихо, даже будто оправдываясь сказала она, – уводите флагман и остатки флота на окраину Метагалактики, хоть куда, хоть к черту на рога. Но дайте мне одну боевую капсулу! Дайте мне штурмовой корабль! Вы же видели мои документы, мои дипломы! Дайте мне десяток добровольцев...
– Молчать! Хватит! – адмирал ударил тяжелым кулаком по столешнице. – На «Ратнике» тысячи беженцев. А вы предлагаете мне идти на абордаж! Называете трусом и подлецом!
– Я ничего не предлагаю...
– А видели вы, что случилось со «Святогором»?! В его трюмах было полтора миллиона людей – наших, русских, матерей, отцов, детей, братьев и сестер. «Святогор» выпустил весь боекомплект. И никого не уничтожил. Они пробили все поля, все барьеры! Они пробрались внутрь и устроили в трюмах мясорубку! Они убивали каждого в отдельности, зверски, жутко, страшно... Не дай вам Бог, увидеть, что там творилось! Я готов один, сам, вот с этими голыми руками идти на них и умереть! Но я не имею права бросить беспомощных, беззащитных! И пусть это будет бегством, позором, чем угодно! Я обязан спасти людей! Мы уходим из Солнечной, немедленно уходим! А вы, дамочка, вы просто... истеричка и самоубийца.
Светлана побелела, кровь отхлынула от лица. Пусть они уходят. Но она останется. Иван не мог умереть. Она обязана вернуться на Землю. Но прежде она должна встретиться кое с кем здесь, в Космосе. И будет только так, как она решила, не иначе. Слишком долго она пробыла в Осевом измерении, слишком много времени блуждала в его призрачных туманах и топях. Не для того Иван вернул ее сюда, вырвал из мира смерти.
– Хорошо, – медленно проговорила она и достала из ременного клапана пистолет. – Раз вы меня считаете самоубийцей, я умру прямо сейчас, у вас на глазах.
С полной решимостью, ни секунды не колеблясь, она поднесла дуло к виску, палец лег на спуск. Слово. Только одно слово...
Адмирал был опытным человеком, умудренным жизнью. И он знал, когда играют на публику, а когда нет. И он ответил тихо, спокойно:
– Будет вам капсула. И убирайтесь с глаз моих побыстрее. Мы уходим через четыре минуты.
– Прощайте! – Светлана встала. Она поняла, что ни о каких добровольцах не может быть и речи. Лишь бы успеть. – Прощайте!
Разгонников было всего два. Хватит. Надо лишь отойти подальше. Если они дадут. Если получится. Теперь каждая секунда на вес золота.
Светлана влилась в кресло мыслеуправления боевой капсулы. Обзорники показывали по обе стороны лишь три корабля чужаков. «Ратник» давно нырнул в подпространство. Где он теперь? Адмирал так и не сказал, в каком месте будет всплытие. Ну и ладно, ну и пусть – главное, чтобы они спаслись. А теперь и ей пора.
Радары цепко схватили координаты правого чужака. Они будут его держать все время, куда бы он ни подевался. Нет ретранса, как жаль! Но слезами горю не поможешь. Светлана собралась, смежила веки. Теперь вниз!
Как и обычно при погружении, пол ушел вверх, голову закинуло назад, в ушах щелкнуло. Порядок! Теперь можно взглянуть на последний снимок Земли... что ж поделаешь, она женщина, она сентиментальна. Она только задала программу, пусть мрак, пусть темень, пусть нет жизни. И все же в инфракрасном спектре, хотя бы очертания, хотя бы облик под вуалью. До всплытия она успеет взглянуть.
– Давай!
Услужливо-гибкая рука бортового «мозга» выдвинулась из паза, протянула прозрачный конверт, вскрывать не надо, все видно и так. Глупость! Бабья дурь! Может, и жить-то осталось совсем чуть-чуть, а она тешит себя... Светлана поднесла объемное галофото к глазам – оно было лишь на ощупь плоское и тонкое, но глаз видел шар, объемный вращающийся очень медленно по своей оси геоид, крохотную «землю» с темными океанами, мрачными пиками, невидимыми городами – не только света, но и тепла, даже капельки тепла в них не осталось. Вот Россия – темная, страшная, гнетущая. Москва... сейчас она даст приближение, вот, еще немного, темные провалы улиц, черные дома, мертвые воды Москва-реки, Яузы. Еще ближе, еще немного – нет, напрасно, там не осталось ничего живого, да и что за детские игры, «Ратник» прощупывал Землю своими сверхмощными локаторами изо дня в день – там пусто! там смерть! Нет... Светлана вздрогнула, откинула голову. Искринка вспыхнула в самом центре черных руин. Да, теперь она видела четко – это было чудом! Золотые Купола! Как и прежде! Как встарь! Они загорелись Небесным Светом неожиданно, будто потаенная лампа вспыхнула внутри плоской фотографии. Чудо! Небесный Свет! Невозможно! Назад! На Землю! Немедленно на Землю! Он там, он жив, они хранят его!!!
В ушах снова защелкало. Поздно. Это всплытие. Совсем поздно. Теперь надо включать разгонники. Она сама выбрала свой путь. Она и тогда, в прошлый раз, когда Осевое навечно растворило перед ней смертные объятия, сама выбирала свой путь. Так суждено. Он спас ее от смерти. Она спасет его. И это странное видение – знак, добрый знак.
Вперед!
Расчет точный, безошибочный. Даже практикант справился бы с подобной задачей. Правда, не в таких обстоятельствах, но все равно. Она должна войти в Осевое измерение за десять-пятнадцать километров до зоны барьерных полей серебристого чужака. Тогда... Тогда будет видно!
Разгонники работали на полную. Вперед! Мыслекресло заливалось внутренними эмульсиями, разогревалось. По всем правилам следовало пойти, пока было время, в гидрокамеру, подключить инъекторы. Но Светлана знала, сейчас игра идет не по правилам. И если ей не хватит своих собственных сил, никто и ничто ей никогда и ни в чем не поможет. И все-таки Небесный Свет был, ей не пригрезилось. Надо бы еще разок поглядеть, внимательней. Нет, потом, сейчас некогда. Скоро не станет ничего кроме стены огня, скоро... Вот он, яркий и дрожащий кружочек малинового пламени. Теперь надо считать, обязательно считать! Сорок... тридцать семь... двадцать пять... Стена бушующего огня, вот она, предвестница чужого мира. Малиновый Барьер! Семнадцать... одиннадцать... восемь... Рука легла на рычаг. Здесь мыслеуправление не срабатывало, здесь начинались предвладения Осевого измерения! Пять... три... один... Пора!
Капсула, мчащаяся со скоростью света, пронзила огненный барьер. Прорвалась! И сразу все пропало – пламя, дрожь, свет, пустота Космоса, звезды. Ни боли, ни ужаса, ни собственного пронзительного крика, будто записанного и звучащего извне... в этот раз она вошла в Осевое. Это была победа! И вместе с ней вошел шар, серебристый чужак. Теперь он в ее руках. И никаких силовых полей нет. Пора!
Светлана подошла к шлюзовой камере. Протиснулась в фильтры.
И они пропустили ее.
Капсула висела в пелене мелочно-белого тумана.
В двадцати шагах от нее стоял искореженный, полуобгорелый шар с серебристыми прожилками – его здорово потрепало при входе в Осевое. Шар стоял на каменистом выступе, его бока лизали белесые языки. Но Светлана прекрасно знала – это все обман зрения, ничего этого нет. В Осевом только она и те, кто был внутри шара, сами корабли с непостижимо-сказочной скоростью мчат сейчас по Столбовой дороге Пространства, чтобы выйти из него там, где пожелает она. И только она. Но кто выйдет из Осевого живым, а кто останется в нем навечно, решит судьба.
Она ступила на твердую и вместе с тем ускользающую почву. Застыла, вспоминая недавнее. Сделалось холодно и жутко.
Она одна здесь. Совсем одна! Живая! В царстве мертвых!
Шар вздрогнул. И прямо из его обгорелого бока, безо всяких люков и фильтров выплыл черный дрожащий сгусток – выплыл и застыл средоточием мрака.
Нет, этого не могло быть. Светлана невольно отпрянула, оглянулась. Капсулы за ее спиной не было – здесь Осевое, не надо забываться. Здесь все призрачно. Значит, призрачен и этот концентрированный мрак. Значит, призрачен... Верховник?! Нет! Иван сковал его навечно в квазиярусах, в узле нулевого времени, на Хархане. Оттуда нет выхода. Он никак не мог оказаться в Солнечной системе, почти у самой Земли. И значит, она не могла его перенести сюда, в Осевое. Но ведь шар перенесся. И те, кто были в нем, перенеслись. Они здесь.
Светлана медленно расстегнула клапан, сжала рукоять парализатора – но ощутила лишь расползающуюся, стекающую слизь. Да, она безоружна, все там, в капсуле, которая со скоростью, в тысячи раз превышающей световую, мчится по Осевому.
– Ты вернулась, чтобы занять свое место в Залах Отдохновения? – проскрежетало ниоткуда. – Все верно, ты и должна была вернуться. Кто вкусил высшего наслаждения, не останется среди смертных!
Это был голос Верховника. Она в его власти. Она просто забылась, переоценила себя, ведь не вся она была в Осевом тогда, после своей гибели. Вторая ее половина, другая ипостась обреталась в «системе», в чудовищно-реальных игровых мирах ненаступившего еще будущего. И там он над ней был владыкой полным и безраздельным. Там она была его рабыней. Система! Большая Игра! Раскалывающая боль пронизала ее мозг. Они слепцы! Они наивные беспомощные дети! Неужели Иван не понял главного перед своей... перед своей смертью?! Простые истины постигаются лишь в конце жизненного пути. Самые простые. Бесспорные. Однозначные. Очевидные. Играть надо только по своим правилам! Если ты поддался сопернику, если ты принял его правила, не жди доброго, не сетуй на судьбу! Ты уже проиграл! Это страшно. Это невыносимо. Они всегда навязывали свою игру, свои игры, они морочили головы, миллионы, миллиарды голов, они лишали зрения и слуха, заставляли видеть и слышать лишь образы, созданные ими, они управляли всем и повсюду, они указывали цели и мишени, они вырабатывали нормы и законы... они всегда навязывали свою игру. И потому они всегда выигрывали! А ведь стоило лишь оттолкнуть их, отринуть от глаз и ушей своих, чтобы узреть мир таким, каков он есть, осмотреться, найти свое место и избавиться от чужаков со всеми их установками, их правилами, их игрой! Только так! Иначе невозможно!
– Когда все закончится, когда мы вернемся, – скрежетало извне, – ты опять станешь рыбкой в моем аквариуме, цветком в моей оранжерее. И ты будешь бесконечно счастлива, ибо тебя минует до поры до времени ужас загнанной и терзаемой жертвы. Ты сделала правильный выбор! Иди же ко мне! Я прощаю тебя...
Светлана ступила шаг вперед, еще один... она чувствовала, как начинается раздвоение, как она снова превращается в русоволосую растерянную Лану, узницу Системы, одну из немногих избранных. Да, это спасение, это единственный путь... иначе, – она видела, как негуманоиды, воины трех сочлененных миров, расправлялись с загнанными жертвами, – иначе лютая мучительная смерть. И ведь никому из растерзанных не предоставляли выбора. Из пропасти забытья всплыла черноволосая, полногрудая красавица с ее бесконечными россказнями, с ее острыми следящими глазками, блаженное, полусонное лицо Вечной Марты... им было, хорошо в Системе, они приобщались к вечному покою, а это неземная, потусторонняя сладость бесконечных грез, это воплощенная сказка... Шаг. Еще шаг. Быть избранной, разве не в этом счастье и отпущение всех мук, страданий, избавление от них, избавление от памяти... Нет!
Она резко вырвала себя из тягучего омута. Нет!
Сгусток тьмы нависал прямо над головой. Достаточно было вступить в него, и она окажется там. Там?! Светлана вздрогнула. Хорошо, она окажется там. Но она будет играть по своим правилам. Да! И никто не остановит ее!
– Иди ко мне! – глухо пророкотало извне.
– Иду! В два прыжка Светлана взлетела на скалистый уступ.
Обрывки расползающегося, истлевшего комбинезона сорвались с ее обнаженного, сильного и гибкого тела. Здесь Осевое, здесь нет одеяний. Здесь подлинно лишь естество. Она оттолкнулась что было мочи и парящей птицей взвилась над сгустком мрака. Но прежде, чем упасть в него, пропасть в нем, перетечь из Осевого в Систему, она, не издавая ни звука, не полураскрыв даже рта, оглушительно, требовательно, властно, как и положено не гостье, но владычице Страшных Полей, выкрикнула в пространство:
– Трон!!!
Верящий в себя обретает силу. Верящий в себя властвует над миром. Игра?! Хорошо! Пусть будет Игра! Погружаясь в беспросветную черную темень, Светлана ощутила, как обтекающее, обволакивающее сиденье Трона принимает ее в себя. Она опередила их. Она сыграла в их игре, в их мире по своим правилам. Вот он – сверхагрегат сверхвласти, в ее воле. Надо опустить руки на подлокотники, расслабиться. Прекрасно. Трон слушался ее, подчинялся ей. И пусть будет свет!
Мрак развеялся мгновенно, словно его и не было.
Ослепительно-безмерное пространство Зала Отдохновений ударило в шаза мириадами хрустально-радужных бликов. Система! Переход свершился мгновенно. Но главное, что она успела! Шансов на выигрыш почти не было. И все же она успела! Теперь вниз, в пересечение квазиярусов, в нулевое время – Мертвец-Верховник там. Сущность его скована полями, недвижна. Все прочее – лишь ипостаси, разбросанные по измерениям и пространствам.
– Не спеши! – прогрохотало вдруг сзади. Светлана плавно, с достоинством, как и подобает обладательнице абсолютной власти, развернулась вместе с Троном. И увидела Верховника. Он был в своем игровом обличий мрачного, огромного, черного средневекового рыцаря, закованного с головы до ног в уродливо-хищные, шипастые доспехи. Черные перья вились над черным гребнистым шлемом, черный, непостижимо широкий плащ развевался за спиной, бросая черную тень... на сверкающий алмазными гранями Трон. Да, Верховник восседал на точно таком же Троне, что и Светлана. Вместе с ним он парил над мраморными полами бескрайнего зала, не имеющего стен.
Сердце сжалось от недоброго предчувствия. Она сразу поняла все. Так и должно было быть. Волшебные Миры. Страшные Поля. Уходящие в них желали обладать всем в своих потехах и игрищах, они жаждали быть всемогущими и бессмертными, всесильными и недосягаемыми. Люди будущего! Конечно, же каждый уходящий в странствия получал свой трон. Это было серийное производство XXVII-ro, XXXIII-го веков! Это были обычные вездеходы и кабинки безопасности будущего для битв, сражений, приключений и путешествий по игровым мирам. Игры переросли себя, превратились в большую реальность, чем сама жизнь. Стали Большой Игрой. Но какое ей до этого дело! Плевать! Сто раз плевать! – Вперед!!!
Всю мощь, всю силу Трона она нацелила, направила на него, восседающего напротив. Сокрушить! Раздавить! Уничтожить! Трон молнией сорвался с места. Ураганные снопы излучений, гравиполей и гипертаранов обрушились на Верховника, грозя испепелить его, стереть с лица Мироздания, сжечь дотла. Но тщетно. Защитные барьеры спасли Верховника. Один трон не мог уничтожить другой ни при каких обстоятельствах, так было заложено изначально, этого и следовало ожидать, нечего было и пробовать!
Светлана закусила губу. Ну и пусть. Он тоже ничего не сможет с ней поделать. Ничего! А теперь вниз!
Оглушительные, искрящиеся водопады падали вверх, поражая феерической мощью, величием. Она пронзала слой за слоем, проникая из пещеры в пещеру, с уровня на уровень, рассекая десятки параллельных измерений, спускаясь по безмерному веретену, прорывающему пространства. И. сверкали неописуемыми огнями сталактиты и сталагмиты, струящиеся застывшими струями, переливались мохнатые лиловые структуры-решетки... Стоп! Она увидала что-то знакомое, почти родное... нет! не может быть, здесь все так изменилось. Пол огромной пещеры был залит мутной зеленой жижей. В ней плавали какие-то трубы, шланги, булькали пузыри. Но не это было главным, нет! На стенах в сплетениях проводов и жгутов, поросших мхом, висели... мертвые, высохшие уродливые тела маток. Они все умерли! Это невозможно! Лана замедлила ход Трона. Надо вглядеться в лица. Страшно! Омерзительно! Но надо. Она проплывала мимо погибших маток, оглядывая каждую, всматриваясь – вот черноволосая, это она. Прочь! Скорее прочь! А вот...
Огромный морщинистый бурдюк с выбивающимся из него дряблым хоботом увенчивала голова с одутловатым лицом, свалявшимися волосами и пустыми глазницами. Полуразложившиеся губы брезгливо свисали вниз... Вечная Марта! Это она! Нет! Невозможно! Она собиралась жить вечно! В блаженстве! В неге! И вот итог... Светлана в голос, душераздирающе закричала. Вечная Марта умерла! Сразу вспомнилось, как и она сама висела здесь, недолго, Иван успел придти за ней, а она не хотела уходить из блаженства на муки и страдания смертной жизни. И вот конец Вечности! Уродливое, обрюзгшее, полуразложившееся-полувысохшее чучело Вечной Марты. Прочь! Прочь отсюда!
Ей надо успеть. Обязательно надо успеть! Скоро заканчивается расчетное время полета в Осевом! Скоро все кончится... а она ничего так и не успела. Верховник идет по следу. Но он ничего не сделает с ней. А она... Она всевластна! Быстрей! На Хархан-А! Только туда.
– Хархан-А! В темницу! – заорала она, не помня себя. Переход свершился мгновенно. Трон натужно гудел, его не жалели, не щадили, но пока он работал исправно. Мрак. Снова мрак. И лязг цепей. И черное тело, висящее вниз головой. И отсвет доспехов. Значит, сам он здесь... Но радоваться рано. Как они были великодушны, как просты! Светлана, еле разжимая губы, чуть не шипя от накатившей ненависти, выдавила:
– Ну, что, бессмертный, созрел?!
– Ты не посмеешь сделать это! – прорычал тот совсем глухо. – Не посмеешь! Светлана засмеялась.
– Распылить! – приказала она мысленно. В мрачной темнице стало светлее – аннигилятор Трона выбросил первый пучок. Расплавленные доспехи шипящей жидкой сталью потекли вниз. Искрящимся ручьем стекли на сырой пол кандалы. Радужно мерцающий зеленоватый шар застыл под титановыми крючьями в потолке. И в шаре этом, стиснутый со всех сторон силовыми полями, извивался жалкий прозрачный червячок с вытаращенными глазами, умирающий жалкий червь. Еще можно было остановиться, отключить аннигилятор, дать задний ход. Но Светлана сурово повторила:
– Распыли его!
– Нет!!! – пророкотало подобно грому из угаа пещеры-темницы. И выявился смутный силуэт Мертвеца-Верховни-ка, восседающего на Троне.
– Распыли его!!! – тоном, не терпящим возражений потребовала Светлана.
И блокировочно-защитный узел Трона отключился. Воля восседающего, троекратно закрепленная в приказе, закон! Зеленоватый шар заискрился – и червя начало раздувать, он превратился в прозрачный пузырь с кроваво-злобными глазищами... и лопнул. Но мерзкие капли не долетели до сырого, залитого расплавленным металлом пола, они обратились сначала в поганый, вонючий пар, а потом в молекулы, в атомы, в ничто.
Вместе с ними исчезла и смутная тень Верховника.
Победа! Она попала в точку! Почти наугад! И она выиграла!
Светлана готова была расхохотаться в полный голос, но вместо этого зарыдала, заплакала, не веря еще до конца в свершившееся. Время истекало. Она прервала рыдания на полувсхлипе, полувздохе. Хватит! Пора! Теперь только туда!
– В армаду!!! – приказала она безоговорочно и властно.
От высветившихся со всех сторон звезд закружилась голова. Мига не прошло. Непостижимо. Теперь не ошибиться... только не ошибиться! Чудовищный чужой звездолет невообразимо уродливой конструкции нависал мрачным стервятником над всеми мирами. Туда! Только туда! Это их корабль! Если она успеет до выхода капсулы из Осевого... Трон задрожал натужным гудом, он делал невозможное, но на то он и был сверхагрегатом ХХХШ-го века. Светлану внесло в рубку управления, швырнуло наземь. Она вылетела из обволакивающего сидения, вскочила кошкой, тигрицей, уворачиваясь от растопыренных когтистый лап негуманои-да. Успеть! Только успеть! Еще двое бросились ей наперерез. Но поздно. Светлана уже впрыгнула в кресло мыслеуп-равления. И всех троих монстров отшвырнуло от нее силовыми защитными барьерами. Она опять взяла верх. Оставались минуты. А возможно, и секунды! Все хронометры и прочая мишура – там, позади, в Осевом. Но совершенно обнаженная, казалось бы, беззащитная, сидя в этом главном кресле звездолета она была сильна и неуязвима. Еще немного! Совсем немного! Что же произойдет?! Она сжалась в комок, видя, как рвутся к ней чудовищные нелюди, как они скалятся в бессильной злобе, скрежещут зубами и когтями, а один и пуще того, выпускает в нее оранжевый луч из какого-то шара, зажатого в лапе. Нет! Время вышло! Они опоздали! В уши начинало давить. Сердце остановилось. Легкие разрывались, жгли огнем все внутри. Это выход.
Это выход из Осевого!
Она переиграла их. Переиграла в Осевом, в Страшных Полях, в Системе! И теперь лишь судьба решит, что выпало на ее долю. В прошлый раз она погибла на входе в Осевое. Теперь она может погибнуть на выходе. Еще немного. Миг!
Дрожь, охватившая тело, стала невыносимой, смертной, и когда не стало сил терпеть, когда Светлана уже прощалась с жизнью, вдруг отпустила ее. Сквозь пелену слез она увидала на обзорном экране Солнце. Родное, доброе, привычное Солнце. Петля замкнулась! Они промчались по Осевому и вырвались в исходной точке. Они?! Светлана еще раз оглядела овальные незнакомые обзорники, перевела взгляд на серые стены с черными переборками. Ощупала кресло – оно было совсем иным, чем то, в которое она впрыгнула в Системе, проникнув в армаду. Да, это шутки Осевого. Все материальное изменчиво, не надо пугаться. Главное, корабль послушен ей! Главное, это не ее капсула, земная, боевая капсула с флагмана «Ратник», а и х корабль! Она выиграла! И Осевое не обмануло ее.
Светлана поглядела вниз – три, искореженных трупа негуманоидов валялись под переборками, они не выдержали, сдохли. Так и должно было случиться. Они не были готовы к такому броску, они еще плохо знали какие фокусы вытворяют многоуровневые миры. Да и что с них взять!
– Внешний обзор! – приказала Светлана мысленно.
И ее команда немедленно была выполнена. Теперь Светлана видела будто со стороны, с расстояния сотни километров обгорелый серебристый шар чужаков, только-только вырвавшийся из объятий Осевого измерения. И она была единственной и полновластной хозяйкой этого смертоносного боевого корабля грядущих, еще не наступивших веков. Она была всесильной. И значит, она должна, она обязана идти к нему, к Ивану. Идти... и спасти его!
Вне миров – Наваждение – Свет. Безвременье. Начало времен.
Безнадежная и жгучая боль. Нетелесная. Страшная. В чем живешь ты, в чем держишься вне миров и пространств?! Неизбывная и непостижимая боль души, обреченной на несуществование вдали от всего зримого и осязаемого, в беспределе небытия. Нет материи. Нет пустоты. Нет света. Нет мрака. Ничего нет... нет даже времени. И значит, нет ни мгновений, ни секунд, ни минут, ни лет, ни веков, ни самой вечности – вне миров и в безвременьи вечность проистекает мгновенно. Лишь боль длится долго, невыносимо долго. Она висит вне всего и не в чем... Ее не должно быть. Но она есть!
Из бездонного всепоглощающего мрака небытия неожиданно, сразу явились два выпученных налитых кровью шара. Чуть позже эти шары приобрели осмысленно-злобное выражение, превратились в два пылающих ненавистью глаза, просвечивающих, прожигающих насквозь. И мрак сразу стал осязаемым, будто ничто преобразовалось вдруг в пустоту бесконечного пространства, а само пространство стало невероятно прозрачным... Хрустальный лед! Вневселенский океан черного бытия – толщи, немыслимые толщи мрака, нависающего со всех сторон на миллиарды парсеков, на бесконечность. Гнет ужаса. Безысходность. Из вод любого океана можно всплыть наверх, из самой глубокой впадины есть путь к свету. Но только не отсюда! Проклятые гаргей-ские гадины! Клыкастые, шипастые, плавникастые рыбины, вечно облизывающиеся своими мясистыми языками – щупальца иных миров. Прогнать! Немедленно! Раздавить! Убить! Нет... глазища прожигали душу, порождая боль еще большую, лютую боль. И негде укрыться от этого взгляда, некуда деться. Ужас! Они преследуют его повсюду, не дают покоя... И сюда добрались! Промелькнувшая мысль оцепенело забилась в тисках просыпающегося сознания. Куда – сюда?! Он ничего не видел кроме этих злобных глаз, ничего не понимал. Ни головы, ни тела, ни рук с ногами не было. Он висел во мрачной толще хрустального льда, висел, не ощущая ни холода, ни жары, ни тепла, ни прохлады. Он мог только видеть. И ощущать эту смертную боль. Кто он? И откуда? И почему он здесь? Почему узнает эти призрачные толщи, этих клыкастых гадин?! Значит, память есть, значит, он помнит... Нет! Он ничего не помнил, лишь смутные тени наползали вереницей и тут же растворялись в тягучем бездонном хрустале черного Океана. Этот Океан и есть само Бытие – необъятное, всесущее, непостижимое, лишь Внутренние Миры которого включают в себя все десять цепей-Мирозданий, семьдесят две Вселенных и тридцать три Антивселенных, Дороги Сокрытия, Осевые измерения и внешние подпространства... и нет ему пределов в беспредельности Его самого, нет границ и краев, а есть лишь перемещение из одной Его сферы в другую, есть перетекание из одной Его формы в другую и скольжение с одной Его двенадцатимерной поверхности на предыдуше-последующую сквозную поверхность по сферам-веретенам, в обход миров плоских... Откуда все это? Откуда?! Боль не отпускала – мучила, убивала... Что можно было убивать в пустоте! По-. стичь Непостижимое – стремление тщетное и бессмысленное изначально, нет ни начала, ни конца, все преходяще и обратимо – ищущий же обрящет лишь смерть свою... Смерть? Смерть?! Ищущий пройдет путем горя, треволнений, унижений, мытарства и страданий... и покинет миры, в коих пребывал он во многих печалях, и обретет вечную муку и боль. Боль? Великий Змей Незримых Глубин?! Лодка с умирающим посреди мертвого, искрящегося волнами океана, бред, видения, грезы и мары... и крохотная змеиная головка, высунувшаяся из вод, мертвые холодные глаза, пристально взирающие на смертного, полуразинутая пасть с подрагивающим раздвоенным язычком – пасть, готовая принять последнее дыхание уходящего, принять и унести его в немыслимые толщи мрака, за миллиарды парсеков от искрящихся волн... Где это было? Когда?! Почему он помнит это?! Да, все так, именно так – крохотная змеиная головка, глаза, не отражающие света, тонкая шея, уходящая вглубь, во мрак самой глубокой впадины, но не обретающая там ни тела, ни хвоста своего, а перетекающая в иные миры и измерения из крохотного пузырька света и воздуха в толщах мрака, микроскопического пузырька, именуемого... Землею, и лишь в самой Непостижимости переходящая в могучую, огромную шею чудовищного, пожравшего миллиарды миров и пространств Змея, чье тело бесконечно во всех началах, объемах и формах, многоглаво и вездесуще, ибо тянет свои нити-шеи во все миры-пузырьки, и в каждом из них, в миллиардах миллиардов миров, смотрит на уходящих черными мертвыми глазами, не отражающими света. Да, он пльи в той лодке, по поверхности, среди искрящихся волн, в бреду, в грезах, в миражах и наваждениях... а потом Змей Незримых Глубин, всевидящий и вездесущий, принял его последнее дыхание... Он мертв! Но кто же он?! И почему эти ненавидящие глаза кровавыми сверлами вонзаются в него... ведь его же нет?! Они пронизывают насквозь, выворачивают душу наизнанку, примериваются, оценивают. Оценивают?! Да, именно так! Он плыл по океану в утлой лодчонке, он умирал от жажды и палящего солнца, и ему грезились тысячи невероятных вещей, над ним распускались ослепительные веера миражей, сказочных миражей, его окружали сонмы призраков, он жил в нереальном, несуществующем мире, но он верил в него, ощущал его полноту, зримость, осязаемость, истинность. И он видел эту высунувшуюся из толщ воды крохотную головку, но он принял толь– . ко ее за призрак, за мираж, а все остальное было подлинным... нет! нет!! нет!!! реальней ее ничего не было во всем Мироздании! Это безумный, жалкий, умирающий в своей жалкой лодчонке предпочитает видеть миражи, а от реальности отмахивается, она ему не нужна. Память возвращалась. Но ведь они не давали ему выбора. Они говорили:
«Ты не умрешь в своей лодке! Ты наш! Мы уже забрали тебя из нее!» Как же так? «Вашу Вселенную ждут чудовищные катастрофы и как венец всего – гибель! Да, вы все погибнете, все до единого во всех мирах! Но мы не имеем права уйти из Бытия. Бытие вне Вселенных – это высшая форма существования разума...» Это они – довзрывники! Но почему он знает о них, и откуда?! Кровавые глазища наплыли на него, поглощая целиком, полностью, впитывая в себя, всасывая – и на какое-то время пришло ощущение, что вернулось тело, что он застыл в скрюченной позе младенца посреди миллионов сотовых двенадцатисферных ячей, застыл остекленевший и живой, закрытый для всех и открытый для них, и явились чудовища, гадины, отвратительные уродцы... и совсем рядом человек с прищуренными глазами, в китайском шелковом халате и с белокурой бородой – высохшая рука, рваный шрам на шее, нукер Тенгиз, Чему-чжин, великий хан, и за ним – ясноглазый, русый, молодой, с золотой гривной на шее и лицом, сведенным гримасой отчаяния и необратимой болезни – Александр.
Они, великие и не очень: цари, вожди, генсеки, президенты, гуманисты и отравители, тираны и благодетели, поэты, писатели, художники, убийцы, воры, растлители, кинозвезды и генеральные конструктора, святые, фюреры, великие магистры и великие шарлатаны, дипломаты, купцы, политиканы, разрушители и созидатели, гении и выродки... и он. Значит, забрали к себе, забрали из лодки, умирающего. Умершего! А раз так, значит, все кончено, ничего больше нет. Они все, великие и малые, остались только здесь, в колумбариях-паноптикумах довзрывников! Они бабочки под стеклом! Высохшие травинки в позаброшенных детских альбомах! Соты, соты, ячейки...
Ощущение ушло вместе с мгновенной и острой болью раздвоения. И он уже не знал и не понимал, почти не помнил, кто там остался в прозрачной ячейке сот – остался или не остался? Ничего не понятно! Сам он, бестелесный, несуществующий, терзаемый безысходной болью, погружался в толщи мрака. И кровавые глазища его больше не преследовали. Уплыла гиргейская гадина! И дьявол с ней. До-взрывники, властелины Бытия, внематериальная цивилизация, бесстрастные наблюдатели... Они сняли слепок с его души, с его тела. А самого выбросили – катись, куда глаза глядят!
Глаза его глядели во мрак. И ничего кроме мрака не было. Он погружался в непроглядную темень Океана Смерти. И начинал – постепенно, смутно – осознавать, что именно этот океан и есть само Мироздание. Жизнь – лишь тончайший слой пены где-то там, наверху, накипь, бурлящая и пузырящаяся пленочка – чуть дунь на нее, и унесется, развеется, полопаются пузырьки... и все живущее и ползающее в них канет в воды Океана, черные, смертные, непроницаемые воды. Кто там в этой пене сейчас? Миллиарды трепещущих и трясущихся, жалких, беспомощных, смертных, окруженных еще живыми пока зверушками, птичками, неувявшей травой, шумящими на ветру деревьями... Ничтожная малость тянущихся к солнцу, к свету, тянущихся, чтобы продлить свою призрачную жизнь – мимолетную, мгновенную, полуреальную. Бесконечно малая, ускользающая величина! Но Бытие, со всеми слоями Мирозданий существует уже триллионы триллионов тысячелетий, вечность – в этой вечности и этих пространствах жили, существовали за всю эту вечность триллионы триллионов цивилизаций, безграничное множество трепещущих и трясущихся, жалких, беспомощных, смертных – и все они умерли, все сгинули в этом Океане, наполняя его из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Живущим там, в пене Бытия кажется, что их живая Вселенная бесконечна, огромна, что она и есть все Мироздание – рождаются в гордыне, живут в гордыне, переполняющей их. И лишь окунувшись в Океан Смерти, растворившись в его мраке, начинают осознавать, что жили прежде в ничтожном и крохбтном пузырьке... но поздно, возврата нет, есть лишь погружение во мрак и ужас небытия, есть бесконечная и неизбывная боль вне времен и пространств. Есть хрустальный лед и прозрачные воды черноты.
Он вспомнил вдруг, как на кровавые шары злобных глаз, прямо перед их уходом накатили две тени, два отражения черного диска. Да, вот тогда гиргейская гадина и ушла, растворилась. Черное солнце! Над черным миром всходило Черное солнце. И мрак его всеочерняющих лучей проникал в темень глубин. Прав был Авварон! Во всем прав... почти во всем! Но откуда всплыло это имя? И что оно значит?! Перед внутренним взором поплыли образы, лики, лица, рожи, морды, извивающиеся и корчащиеся тела, судороги, агония тысяч, миллионов тел... Земля погибла! И он виноват. Но он тоже погиб. Он искупил свою вину своей смертью. Нет! Такая вина неискупима! Память возвращалась, усиливая, ужесточая боль. Горечь и обида пронзали своими нематериальными иглами его нематериальные останки, погружающиеся на дно Океана Смерти. Но как же так? Почему?! Иди, и да будь благословен! Он шел... и он пришел сюда, во мрак, в свинцовые глубины Тьмы?! Что же, каждому будет отмерено его мерой, и каждый получит по делам своим. Значит, так надо, значит, так и должно быть. Вознесшемуся высоко больно падать с высот его. Гордыня! Безумная гордыня... Я – царь! Я – раб! Я – червь! Я – ...нет, хватит! Это расплата за все, закономерная и справедливая расплата. И нечего душу травить, рыдать, рвать волосы... Какие там волосы! Ни волос, ни головы, ни тела – ни-че-го нет! Океан Смерти приял его нетелесную сущность, вобрал в себя, вот и все, и больше ничего. Это расплата!
Тугие свинцовые струи рассеялись. И он замер, погрузившись в вязкий и тягучий ил. Дно? Вполне возможно, одно из множества, один из бесконечно-конечных уровней – кругов мира Смерти. Ил засасывал в себя. И если прежде было видно все вокруг: и вверх, и вниз, и во все стороны, то теперь ничто нижнее не проглядывалось. Лишь мрак, пустота, мутнеющий хрустальный лед – растворившийся, обратившийся в слизистую жижу, истекший наверх. Он истекал сопровождаемый отголосками глухих гнетущих звуков, полуслышным воем и почти призрачным бесовским хохотом. А потом стало тихо. Настолько тихо, как никогда не бывает тихо там, в пене жизни, в жалких пузырьках, лопающихся у поверхности.
И из тишины этой пророкотало:
– Зри, червь!
Нет, глаза его не раскрылись, их не было, и он не мог смежить век, он видел помимо своей воли. И не вспыхнул свет, разрывающий мрак, не затлелась даже самая малая и убогая свечечка. А будто вышло из-за незримых туч снова Черное солнце – и выхватило из мрака своими черными лучами исполинскую, уходящую ввысь тушу существа, восседающего на столь же исполинском троне. Черный трон, черная сгорбленная под непостижимым гнетом туша в черном балахоне, в черном капюшоне, надвинутом на глаза... не было иных цветов и тонов, только чернота, только мрак. И не было бы видно черного в черном, если бы не Черное солнце. Неземное зрение. Потусторонняя явь!
Туша чуть подалась вперед, нависла над ним. И из-под исполинского капюшона черным блеском высветился во мраке черный мертвый глаз. Дрогнули огромные губы, разверглась черная пасть, и вырвалось глухими раскатами неземного грома:
– Ну, что теперь скажешь, Иван?
Он вздрогнул, ощутив вдруг распластанное в поганом черном иле свое беспомощное, терзаемое болями тело. Но встать не смог, червем извиваясь в мути и грязи, в отвратительной засасывающей жиже. Иван?! Да, его так звали – там, наверху, во Вселенной живых, в жалком и трепетном пузырьке. Память вернулась сразу, лавиной обрушилась. И еще большая боль пронзила его – боль пробуждения в самом аду, в преисподней.
И снова раскаты рокота донеслись до него:
– Вот и встретились. Раньше я приходил к тебе, смертному рабу, червю, ползающему во прахе. А теперь ты явился ко мне. И уже навсегда!
Навсегда? А как же иначе! Иван не мог спорить, отрицать очевидного, да и зачем?! Он сам ушел из жизни. И его не приняли в иных мирах. Он оказался достоин лишь преисподней, мрака, тьмы и ужаса.
– Авварон?! – просипел он, превозмогая оцепенение.
– Так ты называл мои тени в ваших мирах, – пророкотало сверху из-под капюшона, – здесь у меня нет имени, здесь никому не нужны имена. И очень скоро в муках и страданиях ты позабудешь свое собственное... а потом, когда душа твоя пополнит Тьму, ты просто уйдешь из мира Смерти, от тебя не останется ничего, ты вернешься в ничто, где уже был, но вернешься, чтобы раствориться в нем навечно. Тебя не будет никогда и нигде. Но душа твоя станет одной из моих ипостасей, чтобы служить мирам мрака во всех сферах Бытия. Да, Иван, ты был моим рабом там, во Вселенной живых, и ты мог выбирать, мог до бесконечности продлить свое существование в цепи бесконечных перевоплощений, тебе предлагали бытие достойное избранных. Но ты предпочел смерть. Ты сам пришел ко мне! И возврата отсюда нет!
Иван чуть приподнялся на локтях из вязкого болота и выкрикнул во мрак, в черные выси:
– Ты сам сатана? Ты властелин преисподней?! Дьявол?! Теперь из-под капюшона высверкнули тьмой оба глаза. Рокот сделался приглушенней.
– Здесь нет имен. Ты плохо слушаешь, что тебе говорят, червь. Это там, наверху, вы наделяете все именами. Власть же моя над тобой воистину безгранична! Ты мертв. И ты в моем царствии! И участи твоей не позавидует ни один из смертных, низринутых в Океан Смерти за миллионы лет!
Безысходность! Как знакомо было это чувство Ивану. Но никогда прежде оно не-давило столь беспощадно и неотвратимо. Это наказание. За грехи. За чудовищные, непрощаемые грехи, кои свершил он, будучи живым, на Земле и во Вселенной. И нет грешника равного ему, потому и участь его будет самой страшной, самой лютой, и воистину, не позавидует ей ни один из мучеников ада, на каком бы его кругу он ни принимал мук своих. Все! Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Время задавать вопросы, и время держать ответ. Держать в диких страданиях, чтобы потом исчезнуть навсегда, чтобы твоя душа... твоя единственная, богодухновенная, стала черной тенью, не принадлежащей тебе, но принадлежащей аду?! Невыносимо! Там, наверху, он мог биться, драться за себя и свою душу, там, именно там, решалось все! И вот решилось... А здесь он беспомощный червь. Обреченная жертва. И на самом деле, какая разница, как звали и как будут звать его мучителей и губителей. Это наверху они были бесами, бесенышами-ис-кусителями, вселявшимися в его бессмертную душу – он мог давать им власть над собою, мог изгонять из себя, брать верх над ними. Но здесь они полные господа, здесь их власть! Вот такой конец. И все... И больше ничего. Прав проклятущий демон ада Авварон Зурр бан-Тург в каком бы там воплощении он ни пребывал ныне, прав! Он сам выбрал свой путь и свою участь. И это его, в конце концов, право. Но он, Иван, увел за собой в океаны небытия миллионы, миллиарды душ – это он привел нечисть во Вселенную живых, он открыл ей сквозные каналы, распахнул перед нею все двери и ворота. И не будет ему за это прощения никогда! Никогда! И мало ему за грехи его! Ибо неискупимы они. Неискупимы !
– Чего же ты ждешь, – прохрипел Иван, падая лицом в зловонную грязь, – приступай! Мы долго говорили с тобой, все уже давно переговорено, теперь я в твоих руках... и не отрицаю своих грехов. Хватит болтать. Берись за дело!
Рокот стал громче, перешел в подобие довольного утробного смеха. Авварон сдержанно и величественно торжествовал. Каждая душа, самая малая, самая черная и поганая, гадкая и пропащая, – все равно его победа, его добыча. И уже не имело значения, кто с кем и когда вел беседы, кто кого искушал... Все кончено.
Исполинская черная туша стала медленно, невероятно медленно подниматься, нависая над беспомощным, распростертым ниц телом, простирая над ним свои черные исполинские лапы, будто предвкушая сладостное ощущение близкого прикосновения к обреченному, отданному в вечную муку на вечные времена.
И когда оставалась самая малость, один миг до безвозвратности и свершения кары, из непомерного мрака нависающих свинцовых вод, из непостижимых высей пробился тоненький луч золотистого искрящегося света, вонзился в распростертое и ничтожное тело, высветил его в адской ночи. И исчез, унося с собою обреченного.
Сатанинский, подобный тысячам раскатов грома злобно-надрывный вой сотряс черные толщи Океана Смерти, прогрохотал миллионами горных обвалов... и растворился во мраке и глухой, недоброй тишине, пробуждая терзаемых в кошмарах, проникая смутно-зловещими отголосками в души спящих.
Прикосновение к челу было легким, почти неощутимым. Иван открыл глаза. Но никого не увидел. Склеп. Сырость, темень. Холодные плиты гробницы. А вверху... перекрытия, перекрытия, высокие своды, золотые купола. Знание пришло сразу – непонятное, странное, но не тяготящее душу, а легкое, светлое. Все понятно. Значит, он просто очнулся в этом темном склепе, ожил. Значит, пуля не задела сердца, прошла мимо... Он провел ладонью по лицу и не ощутил ее прикосновения, надавил сильнее – и рука прошла через кожу, кости черепа, прошла насквозь будто ничего и не было. Ожил? Как бы не так! Сразу набежали свежие воспоминания. Мрак. Ужас. Океан Смерти. И черный демон. Стало еще холоднее. Он поднес обе ладони к глазам и увидел их – значит, они есть! Но легкое и светлое знание, невесть как прокравшееся в него, шепнуло: нет, их нет – ни рук, ни ног, ни сердца, ни мозга. И тогда он вдруг испугался... Это раздвоение! Он болен! Он тяжело и страшно болен. Надо встать!
Иван резко согнул ноги, скорчился на боку, потом перевернулся, выпрямил спину, встал. Ему не смогла помешать толстая и холодная плита над головой, он прошел сквозь нее, как сквозь туман прошел. И замер. Он боялся обернуться. Он уже все знал. Там, в каменном ящике, в гробу лежит его тело. Увидеть самого себя... Надо увидеть! Он обернулся, медленно сделал два шага, всего два. Взгляд уперся в шершавый камень плиты, пронзил его... Пуля не задела? Прошла мимо? Как бы не так! В гробу лежал труп с развороченной грудью, с дырой в сердце. Пуля попала, куда ей следовало попасть. И нечего тешить себя надеждами. Это он сам – мертвый, серый как холодная шершавая плита, окаменевший. Значит, все, что было, не сон, не наваждение: тело лежало здесь в сыром и холодном саркофаге, а душа его спускалась в глубины самой преиспод-чвй, цепенела во прахе пред демонами ада... Но почему же она вынырнула из бездонных глубин Океана Смерти? Почему?!
И вновь будто некто невидимый коснулся легкой и прохладной рукой его лба. Иван отпрянул, вскинул голову. И успел заметить скользнувший под темными сводами золотистый лучик.
Он тут же отвернулся, сгорбился. Зачем все это? Зачем его тревожат, не дают покоя... Покой?! Нет! Он должен быть там, и только там – во мраке! преступление его чудовищно! ему нет прощения и пощады! Прав Авварон, конечно, прав. Но дело не в колдуне-крысеныше, мало ли искусителей, бесов, демонов! Сам виноват. Во всем! От начала и до конца! И нет такой пытки, такой муки, которая стала бы для него чрезмерной. Туда! Во мрак! Ему нет места ни на Земле, ни в Свете! Его место в илистых болотах преисподней, в огне, в кипящем масле! И почему они мучают его неприкаянную душу, мучают здесь, на Земле?! Даже если случится несбыточное, и они дадут ему надежду, он сам не простит себя. Никогда!
Иван упал ниц на каменную крышку гроба. Он взирал сквозь нее на свое страшное, мертвое тело. И молил кары, кары для себя, для того, что от него осталось – для его бессмертной души. Бессмертной?! А имеет ли она, свершившая столь много непрощаемых злодеяний, право на бессмертие?! Нет! Только туда! Только вниз! В Пристанище! В последнее пристанище черных, загубленных душ!
Легкая рука коснулась его затылка.
Иван обернулся – резко, запрокидывая голову.
И замер в неудобной, изломанной, но не ощущаемой им позе. Он ожидал увидеть что угодно и кого угодно: демонов, чудовищ ада и Пристанища, оборотней, призраков, слуг выродков и серых стражей Синдиката, выползней, студенистых гадин и гиргейских клыкастых рыбин, иномерных носителей Черного Блага, зоргов, врагов, ненавистников, палачей-мучителей, а может, и друзей-товарищей, ушедших вслед за ним его дорогой... в конце концов, сам черный дух злопамятной планеты Навей, старую ведьму в развевающемся на ураганном ветру черном балахоне...
Но явилось ему совсем иное.
Прямо над ним, пепельноволосый и сероглазый, источающий золотистый свет и расходящееся кругами мерцающее сияние, высокий и поджарый, в белом хитоне, перетянутом алыми ремнями, в золотисто-красных наручах и поножах, с открытым светлым челом и блистающим взором стоял Вождь Небесного Воинства.
– Ты?!! – От неожиданности и накатившей горечи Иван
лишился дара речи.
– Я пришел за тобой, – тихо проговорил Архангел Михаил.
И протянул легкую и сильную руку.
Красный, слегка выпуклый щит в золотом обрамлении чуть дрогнул на его плече. Ослепительная огненная молния пробежала по лезвию хрустально-прозрачного меча, висящего без ножен на бедре, скользнула в золотую рукоять, рассыпалась тысячами бликов в рубиновом навершии. За спиной у Архистратига не было ни мрачных сводов, ни стен – необозримая и светлая даль уходила в бесконечность, и из нее веяло очищающими ветрами.
– Нет! – в бессилии прохрипел Иван. – Я проклят навеки. Ты мучаешь меня. Уходи!
Еле заметная улыбка раздвинула уста Небесного Воителя. И он снова коснулся своей рукой Ивана, возложил ее на вздрогнувшее плечо, сжал.
– Ты мой воин. И ты исполнил то, что тебе надлежало исполнить. Не терзай себя сомнениями. Пойдем! Он ждет тебя!
Иван сполз с каменной плиты, медленно, пятясь и не спуская взгляда с Архистратига, отошел к сырому камню, забился в угол. Он не должен был идти к Свету, не имел права! Он, свершивший черное дело, сгубивший свою душу.
– Нет! – выдавил он в отчаянии. – Ты... ты заставил меня поверить, ты дал мне силы, благословил на то, что случилось. И ты обманул меня. Ты бросил меня! Уходи!
Если бы он мог, он разбил бы плиты, прожег бы землю, прорвал бы все пространства и измерения, чтобы провалиться туда, откуда его вынесло на Свет Божий неведомой и благой силой. Вниз! В преисподнюю! Там его место! И нет прощения, не может его быть. Не может!!!
Небесный Воитель своими стальными немигающими глазами смотрел прямо в душу. И бились на ветру его разлохмаченные пепельнорусые волосы, развевался длинный белый плащ с алым подбоем. И не было в его глазах ни гнева, ни раздражения, ни обиды. Свет стоял в них.
– Ты не свершил ни единого греха, за который следовало бы просить прощения, – промолвил он, – кроме... кроме одного – ты оказался слабым духом, ты сам ушел из жизни, не тобою дарованной. Ты не имел права обрывать ее. Ты не имел права верить никому. Ни-ко-му! Ибо сказано было тебе: Иди, и да будь благословен! Ты же, отринувши силы всеблагие и пресветлые, поддавшись видимости телесной, но не духовной, узря кровь и страдания подобных тебе, не выдержал, попал в прельщение искушающих тебя и в последний час свой ушел от исполнения возложенного на тебя... Но ты исполнил все. Ты успел. Тебе не было открыто дальнейшее. И потому ты не там, во Мраке, но здесь, у подножия Света. И не нам решать судьбу твою и мерить грехи твои. Ты был одним из нас, ты был воином нашим – воином Небесного Воинства в земных пределах. И мне нечем укорить тебя. Каждый воин бьется, пока достает ему сил, а потом он бьется сверх силы своей... Ты бился до последнего. И ты не победил. И судить тебя будут Там. Пойдем, Он ждет тебя!
Будут судить? Там? Иван чуть подался вперед. Он бился до последнего? Сверх силы своей?! И поддался прельщению, искушению бесов? Но какое же здесь прельщение! какое искушение, если погибла Земля, погибает человечество, силы тьмы проникли в миры Света и упиваются кровью жертв, это он ускорил их приход! это он не смог остановить их! Так почему же не изгоняют его, но призывают? Ты не свершил ни единого греха... Они просто не знают, не ведают! Нет, глупости, бред... Там знают и ведают все. И пусть он негодяй, преступник, черная душа. Его зовут Туда. И он должен идти!
– Пора!
Архистратиг простер светлую длань к Ивану.
И тот коснулся ее своей дрогнувшей рукой.
Свет пришел сразу. Не было ни пути, ни дороги, ни перемещений. Исчез куда-то могучий и печальный витязь. Исчезли своды, стены, плиты, гробницы. Все прежнее растворилось и ушло в никуда, оставив истинное, подлинное, единственное сущее в Бытии.
Иван стоял в светлой и пустой комнате, совсем небольшой – белые, окутанные чуть клубящейся дымкой стены были рядом: пройди пару шагов, протяни руку... Он так и сделал, но стена отдалилась ровно на столько, на сколько он приблизился к ней. Повторять Иван не стал. Он и так знал, здесь нет стен, и нет комнат, и даже сверкающих и блещущих залов здесь нет, тут все иначе, и мерки здесь иные... а стены – для него, чтобы он не ощущал себя совсем чужим в чужом мире. Но он и не испытывал подобного ощущения. Он жил в эти мгновения иным – ожиданием Суда. И он страстно, неистово желал, чтобы все произошло как можно быстрее, чтобы его низвергли отсюда в черную пропасть – скорей! скорее!! скорей!!! Ибо не было уже сил ожидать возмездия за свершенное. Не было никаких сил! И надо было взывать к Господу, молить о прощении, каяться. Но он не решался вымолвить имя Всевышнего, ибо содеянное не давало ему прав на то: не ему, грешнику и злодею, непрощаемому преступнику, взывать к Тому, Кто с праведными и чистыми. Нет, не молить о пощаде, но смиренно ждать заслуженной кары. Только так!
Иван опустился на колени, выпрямил спину и склонил голову.
Он стоял так долго, усмиряя страсти в бестелесной груди своей, стоял, глядя в белесый, клубящийся полупрозрачным, призрачным туманом пол, стоял, ощущая, как тревоги и боли уходят, а на смену им вливаются в душу покой и смирение.
Он стоял так до тех пор, пока все суетное и наносное не изошло из него, растворяясь в белесом тумане и истекая с туманом прочь.
И когда все это свершилось, когда тягостное чувство ожидания покинуло его и душа растворилась в благостном покое, он услышал совсем рядом тихий голос:
– Встань.
Иван встал. Поднял голову, открыл глаза. И увидел пред собою человека. Обычного, немного усталого, будто опечаленного чем-то. Никакого сияния не исходило от него. Не было за его спиной ни призрачного воинства, ни светлых и чистых, необъятных далей... ничего. Все одеяния человека состояли из одной лишь грубой и длиннополой льняной рубахи, перепоясанной по чреслам серой веревкой. Широкие рукава рубахи скрывали запястья, оставляя открытыми руки с тонкими и длинными пальцами. Был он бос, простоволос. И ростом не превышал Ивана. Он смотрел в Ивановы глаза не снизу, и не сверху, а прямо, будто точно такой же смертный, не возвеличивающий и не унижающий себя пред равным. Жилистая шея, вздымающаяся из распахнутого ворота рубахи была сильной и гордой. Длинные и светлые, русые волосы не закрывали высокого чистого лба, спадали на плечи. Короткая борода и усы были столь же светлы, но совсем не старили человека; Прямые тонкие губы, прямой, небольшой нос без провалов и горбинок, прямые, ровные брови – все было соразмерно в этом лице, без гримасливых извивов, изгибов, перекосов, надломов, выпучиваний и выпячиваний. Ослепительная соразмерность простоты... По Образу и Подобию! До Ивана только теперь дошел подлинный смысл этих слов. Пред ним был именно Образ – образ не Всевышнего, но того человека, что был создан Всевышним по Своему Подобию. Глубокие серые глаза смотрели на Ивана. Но не пронизывали, не прощупывали, не прожигали. Наоборот, они несли в его глаза свет и покой, они наделяли чем-то непередаваемо высоким и добрым. И Иван уже знал – это Он, являвшийся людям во искупление грехов их, а теперь призвавший его, Ивана, к Себе.
– Ты был благословен, – тихо проговорил человек, – ты был избран. Много званных... да мало избранных. Так почему же ты лишил себя жизни, отдавая душу свою во власть демонов? Ведь душа твоя – это часть Меня самого, часть Бога, дарованная тебе. И ты отдал Меня им? Почему?!
Иван молчал. Он не мог опустить головы, не мог отвести глаз. Теперь все было доступно ему – все, от начала и до конца, ибо Он, стоящий пред ним, и есть и начало, и конец, альфа и омега. Первый и Последний во всем и всему. Но ведь Он, Творец и Создатель мирозданий, наделил созданных Им смертных свободной волей. Он дал им право выбора... а значит, каждый пред совестью своей и пред Богом волен выбирать в тяжкий час, жить ему или не жить...
– Я не боялся лишений и тягот, – начал Иван, превозмогая себя, – шел на муки, страдания, пытки, шел на смерть ради созданных Тобой. Но я всегда верил, что Ты ведешь меня, даже когда бесы терзали мою душу, бросали ее во мрак, я верил, такова воля Твоя, такова высшая справедливость! Ни разу не усомнился я...
Серые глубокие глаза будто пеленой подернулись, чуть дрогнули прямые тонкие губы.
И Иван понял.
– Прости! Покривил душою... были сомнения, были! Терзали и они меня подобно бесам. Но всегда верх брала вера, всегда в сердце мое стучало: Иди, и да будь благословен! И я шел. Шел до последнего часа! Но когда оглянулся назад, на содеянное, на разрушенные города и села, на горы мертвых тел, на сожженные нивы, втоптанные в прах святыни – и увидел торжество бесов на Земле и во всех мирах земных, горько и тяжко мне сделалось, и открылось, что их наущениями жил, их похоти претворял в бытие наше, их орудием был на Земле. Вот тогда и понял – будто смертная молния пронзила душу – понял, что отказался Ты от меня, бросил, отвернулся на веки веков. И вот тогда, когда не осталось на Земле судей надо мною, сам себя осудил я и по делам своим казнил себя смертной казнью – ибо иной участи для себя не видел! И место мое, Господи, в преисподней!
Иван выдохся. Умолк. Он хотел упасть на колени, упасть ниц, не вымаливая себе прощения, но сознавая свою низость. Он не имел никакого права стоять рядом с Ним, вровень, глядеть в эти глаза – притягивающие, наделяющие умиротворением и покоем, силой и верою, нет, не имел!
– Не суди, и не судим будешь, – ответил человек в льняной рубахе, человек, воплощающий Нечто Высшее и Обладающее правом судить. – Ты хочешь все понять, ты желаешь уяснить Промысел Высший? Но вместо этого ты идешь на поводу у гордыни своей и тешишь бесов. Ты свершил тяжкий грех, лишая себя того, что не тебе принадлежит. И ты не имел права на суд и казнь, ибо наделен смертный свободой воли, но не наделен даром предвидения, и не может знать, что ожидает его в грядущем. За черными полосами жизни, за провалами в пропасти адские следуют полосы светлые и чистые, подъемы к горним высям... Ответь, ты знал, что ожидает тебя?
– Нет, – прошептал Иван, – я мог лишь предполагать... все рушилось, все погибало, почти уже погибло! Значит, и я должен был погибнуть!
– Пред твоим последним решением отрылось тебе по наущениям дьявольским, что ведомый черными силами разрушил ты мир людской. И ты поверил в наущения эти?! – вопросил с укором человек.
– Поверил, – сокрушенно ответил Иван. – Поверил в то, что видел своими глазами.
– Глазам твоим не дано зреть истинного. Одна душа обладает зрением подлинным. А ты не прислушался к душе своей, шептавшей тебе в самые тяжкие минуты: Иди, и да будь благословен. Я открою тебе правду. Да, в мытарствах твоих и злоключениях зачастую бесы-искусители и темные силы вели тебя по жизни, вели путями коварными, многомудрыми и хитростными, плетя черные паутины козней своих, прибирая в черные лапы свои грядущее рода людского... и ты был их орудием, ты прав!
Иван вздрогнул, слеза выкатилась из глаза, но он не смел поднять руки, утереть ее. Значит, все так, значит, это правда – он сам был разрушителем, выродком. И к чему тогда все эти беседы, к чему?!
А серые глаза смотрели в его душу тихо, покойно и ласково, без осуждения и гнева, но любя и сострадая.
– И казалось им, пребывающим во мраке, что обретают силы они и покоряют миры вселенных. Гордыня! Бесовская гордыня! Ни тебе, смертному, ни им, порождениям тьмы, не дано знать Промысла Вседержителя! В гордыне своей обретались они, не ведая, что дотоле исполняются замыслы их, доколе угодны они Творцу. Ибо и силы мрака, бесы и демоны подобно человеку и свыше того обладают полной и неограниченной свободой воли и действия... Всякое порождение сущих и внесуших миров по воле своей должно показать, чего ради оно явлено было в свет или во тьму, на что способно в существовании своем и куда приведет себя, обладая свободой выбора. Но вели они тебя и творили тобой нужное им лишь в той мере, в коей непротивно то было Воле Высшей. И ты доказал это, ни единожды не пойдя против своей совести, а стало быть, против Бога. И вина твоя лишь в одном – ты оказался слаб... ибо человек!
– Слаб? – переспросил Иван. Он не мог поверить в услышанное. Но ведь иными словами примерно о том же говорил ему и Архистратиг... Неужели нет на нем греха кроме самоубийства? Неужто невиновен он в гибели Земли и рода людского, и лишь испытанием тяжким напасть эта была послана человекам?! Ведь он делал все, что мог, он бился пока хватало сил, а потом бился сверх силы?! Нет, он не мог до конца уверовать в безвинность свою, не мог. Совесть жгла душу. Палила нещадно.
– Да, слаб человек. Даже такой как ты, избранный. Я отворил дверь пред тобою, и никто ее не сможет затворить. Помни об этом. Ни люди, ни бесы, ни ты сам! И простятся тебе грехи твои. И как ты сохранил слово терпения Моего, так и Я сохраню тебя от годины искушения, которая придет во Вселенную, дабы испытать живущих. Сядь!
Иван повел глазами и увидел низкое деревянное креслице, совсем простенькое с подлокотниками и коротенькой прямой спинкой. Он опустился на него. И нетелесная, навалившаяся тяжесть покинула душу. Покинула вместе с гнетом давящей, неискупной вины. Теперь пришел покойполный, непонятный, непривычный. Это было чудом. Не виноват! Он чист перед Богом, перед людьми, перед собой. И больше ничего не надо! Нет... но ведь там, на Земле и в мирах Федерации, ничего не изменилось, там господствует нечисть, там льется кровь, там гибнут не одни лишь тела землян, но и их души. Как же так?
– Господи! – взмолил он, простирая руки к сидящему напротив. – Не оставь тех, кто во власти сатаны! Там творится страшное, чудовищное, это невозможно описать... но Ты и Сам все знаешь. Ты же Всемилостивый! Ты Всемогущий! Спаси их!!!
Иван готов был сползти с кресла, упасть на колени перед сероглазым человеком, пред образом Того, Кто не имеет пределов ни в чем, Кто может все изменить за минуту, в одно-единственное мгновение – мановением Своей Руки. Но неведомая и добрая сила не дала ему простереться ниц, удержала в кресле.
– Не для того создан Мир, – кротко ответил русоволосый человек, – чтобы Божественной Дланью вмешиваться в него и Ею наказывать виновных, усмирять зарвавшихся, возвышать праведных... Ты знаешь об этом. Творец может уничтожить Мир, может изменить его по Воле Своей. Но тогда это будет другой мир и будет нарушена свобода воли живущих в нем. Нет! И силы тьмы, и Силы Света не карают и не одаряют сами. Лишь верящие в них, верящие по своей воле, свободно и истинно, становятся их руками, их перстами в Мире. Ты познал многое. Но ты обязан познать главное – сам Мир должен определить свою судьбу.
– А как же... Ты?!
На Ивана обрушилась вся тяжесть непредсказуемости Бытия. Если все так на самом деле. Земля обречена и человечество обречено... Мир уничтожает себя, убивает. И Благие Силы не вмешиваются, не хотят защитить его!
– Не впадай в уныние и отринь суетность из сердца своего! – тихо проговорил человек. – Или ты уверовал в могущество дьявола и не веришь в Мои силы? Соберись с мыслями, напрягись... и скажи Мне, что было изречено Мною для врагов Моих?
– Возлюби ближнего своего... – оцепенело выдавал
Иван.
Кроткая улыбка коснулась губ сидящего напротив. Не всякий есть ближний. Я же тебя про врагов вопрошаю.
– Не укради, не убий...
– И это верно для ближних. Но иного жду Я!
– Прости, – прошептал Иван, опуская глаза, – я в смятении и ум мой в смятении. Скажи Сам о врагах Твоих.
Тень набежала на утомленное и светлое чело, сдвинулись к переносице прямые темно-русые брови, стальным блеском сверкнули глаза.
И голос прозвучал твердо, непреклонно:
– Мне отмщение, и Аз воздам!
Просветление пришло нежданно. Будто небесный свет вспыхнул не снаружи, а внутри Ивана. Да! Он все понял. Мир сам должен находить ответы на все свои вопросы, и не дело Вседержителя вмешиваться в суету сует и всяческую суету созданий, наделенных волей. Но пришедших к Нему, обратившихся к Нему во спасение этого погибающего мира, то есть, тех, кому не чуждо божественное в мире, кто верит в Него, Он наделяет частью Своей Силы и Своей Воли. Он не придет в мир с мечом, но...
– Ты будешь Моим мечом в мире. Мечом Вседержителя! Ибо в битве Добра со злом. Света с тьмою нет места кротости и всепрощению, а есть место воздаянию по делам. На тебя возлагаю Я жребий этот!
Иван в страстном и благом порыве вскочил с креслица, ринулся вперед, желая припасть к коленям Спасителя, прижаться к грубому льну рубахи... Но Тот поднял руку ладонью к нему, остановил.
– Не спеши. И выслушай, что поведаю тебе! Иван вцепился в деревянные подлокотники. Он весь был внимание.
Надежда! Она промелькнула светлой быстрой птицей. Ее не было. И вдруг она появилась. Значит, мир еще не погиб, значит, можно еще все остановить?! Он готов был свернуть горы. Все тяготы, лишения, муки, через которые он прошел, были в эти секунды забыты. Если надо он пройдет сквозь огонь и лаву, ничто не сможет остановить его... но как?! Он же мертв! Его нет! Ну и пусть! Может, Господь дарует ему возможность влиться в незримое духовное Воинство Неба, и оттуда направлять карающие, разящие удары воинов земных. Только бы они были, только бы они пришли эти земные воины – пришли и отстояли Землю от нечисти, от выродков, от тьмы!
Серые глаза смотрели и видели все. Тепло, исходившее из них, завораживало Ивана, не давало войти в неистовство, раздражение, раж. Они приобщали к себе, и он становился частью их, он становился частью Вседержителя – малой, пока еще слабой, мятущейся, но частью.
– Я не даю тебе силы особой и всесокрушающей, – сказал человек, – я даю тебе лишь Дух и вкладываю в твою руку Свой Меч. Но прежде ты должен узнать большее, чем ты знаешь. Ибо во мраке пребываете вы, рожденные на Земле, во мраке и в путах дьявола. Вы всегда верили тем, кто прельщенный гордыней и бесами, нарекал себя избранниками Моими и вершил дела от имени Моего. Не будем поминать тех, кто привел вас к апокалипсису вашему, – ибо они выродились, обретая власть над вами, и ушли ныне во мрак к своим истинным властителям. Вы же, доверившиеся лжеучителям, сами погрязли в духовном мраке. Оттого и гибнете. Ты долго шел по жизненному пути в исканиях истины, и ты один из немногих, кто приблизился к ней... но так и не открыл двери, что открыта для видящих. Ты много сделал доброго в мирах смертных. И потому отпускаются тебе все прегрешения. И будешь ты воскрешен и возвращен на Землю, в мир, породивший тебя!
– Воскрешен!!! – Иван еле сдержался, чтобы не закричать во все горло.
– Да. Ты рано ушел оттуда. И ты вернешься. Но прежде, чем ты исполнишь на Земле Волю Мою, предстоит тебе пройти чрез очистительные круги Света и приобщиться к излюбленным сыновьям Моим. Ибо наделил Я их благодатью и просветлением. Две с половиной тысячи лет назад пришел я к смертным с Благой Вестью, прошел путем крестным и принял мученическую кончину во искупление грехов их. И открылась Истина сначала избранным, а потом многим, и явилась на Землю Православием, и неубиенна и жива по сию пору. Дети мои во храмах Православных проповедуют ее...
Иван стиснул зубы. Он знал другую истину, истину конца света – храмы разрушены, они во прахе и тлене, повсюду кишит нечисть, изгрызающая священнослужителей, оскверняющая святыни. Гибнет Вера Православная!
– ... проповедуют, ибо несокрушима! И не все видится телесным оком! Но не о том хотел Я сказать тебе. Православные наставники, с коими вел ты беседы, подарили тебе Новый мир, спасаемый Благой Вестью. Им открылась Истина с приходом Моим. Но не вновь явилась она на Землю, а жила предвечно в сынах Моих, предшествовавших апостолам Моим и ученикам Моим. Дик, слеп, страшен и темен был мир до прихода Моего. Но были в нем избранные, как есть во мраке ночном сияющие звезды. Ибо без них бы канул род людской в пропасть адскую безвозвратно. Тридцать тысячелетий предуготовляли сыны Мои приход Мой. Тридцать тысячелетий хранили они божественный огонь душ людских среди звериной тьмы и животной мерзости. Ведь не одни одухотворенные были посланы в жизнь земную, но и тени их, порожденные дьяволом, – двуногие и двурукие животные, алчущие богатств земных, сил убийственных, власти над себе подобными и прочими. И шел Род одухотворенных по свету под водительством сынов Моих и под знаменем Креста, шел изначально наделенный Моим Знаком! И вели его те, кого звали ведами или волхвами. Не язычниками были они погаными и не бесопоклонниками, как нарекали их лжепроповедники позже. Но сынами моими, постигающими Истину и несущими Ее в Род созданных по Образу и Подобию Моему! Велик и светел был путь их, но и горек и тяжек! Провели они Род избранных за тридцать тысячелетий по материкам и странам. И породили тысячи племен и народов, дали им язык и обычаи, веру в Светлый Животворящий Крест Небесный и его скорое и непременное вознесение над погибающим миром, в коем властвовали зримо и незримо двуногие выродки бездушные. Все доброе и светлое в мир людской принесено было сынами Моими. И были они свечами Моими в лютой ночи. И возвышался Род, ведомый ими... и падал, и снова возвышался. И одерживали победы они славные... и несли поражения, претерпевали гонения от звероподобных в людском обличий. Ибо кого любит Господь, того и испытывает! В иных землях и среди иных народов блюли они чистоту Рода своего и хранили божественную сущность внутри каст. Но шли века – и смешивалось все на Земле, опутанной путами бесовскими, и входили двуногие звери в Род, и слабел он от натиска бездушных, рассыпался сам на племена и языки, народы и народны. Дьявол входил в мир в обличий алчи и страстей, в телах алчных и страстных двуногих. И ничто не могло устоять пред их алчью. Гиб мир. Гиб Род избранных... Но оставались носители Истины – сыны Мои! Уже весь табор вавилонский исполчался на них, и вынуждены были они искать уединения в диких лесах и неприступных горах. И остались там многие. Но лучшие ушли в Старый мир, ибо предувидели они Конец Света, ибо Знанию их и Истине конца быть не должно! В блужданиях твоих открылось тебе, что есть Старый мир. Познав о нем, не приобщился ты к нему. Ибо слаб и суетен оказался. Но наступит час и войдешь ты в него по Воле Моей. И познаешь нужное тебе для благих дел от сынов Моих. И откроются глаза твои! И взвалишь ты на себя тяжкий крест, тяжкое бремя – отмщения Моего, Небесной Мести, Звездной Мести за всех страждущих и терзаемых, униженных и убиенных безвинно, погубленных и брошенных во мрак пропастей смертных. Высшей Мести – но не роду людскому, объятому безумием, а силам бесовским, что вселились в род этот и сделали бесноватым его, изживающим себя самого. И свершится эта Праведная Месть. Ибо пришла пора. Давно пришла! Ибо не сегодня воцарились бесы на Земле! Не сегодня пришли к власти над одухотворенными бездушные двуногие скоты и вьфодки земные! Ибо не сегодня воцарилась ложь на Земле и преумножилось царствие ее!
Иван сидел завороженный и очарованный. Он почти не различал самих слов, но смысл их, знание сокровенное и праведное проникало в ум его и душу. Сыны Божьи! Род! Все было даровано во благо и изначально. Свету суждено было разлиться по весям и градам земным. Но разлился мрак и ужас. Это были ответы на его собственные, мучительные вопросы, которыми изводил он себя долгими днями и ночами, за которые погиб безвинно, но по его, Ивановой, вине, сельский друг его, батюшка, собеседник и врачеватель истомленной, израненной души. Добро и зло сплелись в мире в смертельной схватке. И ослабло Добро. И стал угасать Свет. И воцарилась ложь. Больно, горько, стыдно... но видящий видит – мир стоял не на Правде и Справедливости, не на Чистоте и Вере, а на лжи. На лжи! Вот поэтому безумный, одуревший и выродившийся мир, несмотря на весь блеск и величие зримых достижений сверхцивилизации, несмотря на роскошь, негу, сытость, погибал безвозвратно, заканчивал свое существование захваченный нечистью, тьмою, выходцами из ада. Ложь! Ее вдалбливали долгие века и тысячелетия, не сегодня она рождена была, вдалбливали прорицатели и сказители, лжепроповедники и шарлатаны, вероучители и обличители, оракулы и комментаторы, все, кто во все времена обладал властью над умами, ушами, сердцами... а ведь не часто власть эта переходила в руки просветленных и одухотворенных, но почти всегда пребывала она в лапах слуг дьявола, вопящих повсюду с сатанинской гордыней, что именно они и только они избранные и облеченные, только им дано выражать волю народов, что чрез них в мир исходит власть этих народов, ибо они и демос есть и краторы над ним. Лжецы! Двуногие звери в людском обличий породили ложь. И она привела мир к гибели! Это она погубила человечество! Это они сгубили миллиарды душ – лжепророки, объявившие себя избранниками Божьими, вопящие о правах людских, но алчущие лишь власти, богатств, это они волокли род людской за собою – в преисподнюю, в Океан Смерти!
– Ты узнаешь о многом от сыновей Моих, первосвященников Рода наделенных душою. Их мудрость – Моя мудрость, дарованная людям. Очищаясь в кругах Света и просветляя себя войдешь ты в Старый мир. И найдешь их там. И они помогут тебе.
– Я?! – удивленно переспросил Иван. Он еще не мог осознать и малой толики того тяжкого бремени, что возлагалось на него.
– Да, ты! – голос сероглазого звучал твердо и непреклонно. – Ты сам вызвался. Ты наделен свободной волей. Ты сотворен по Образу и Подобию Моему. И ты Мой Меч в битве с неправедным. Ты сокрушишь зло. И ты вернешь Правду в мир! Ты избавишь его ото лжи! Ибо ты, предуготовляя себя к неведомым тебе испытаниям, в прежние еще годы постиг азы мудрости россов и ведов – сынов Моих, впущенных Мною в мир, чтобы нести Свечу Света во вселенных!
Иван кивал. Да, он сам встал на эту тернистую дорогу. Был миг слабости человеческой... что ж, он ведь человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Теперь ему прощаются прегрешения и даруется столь многое, что хватило бы только сил! Но ведь нельзя терять ни минуты, Земля гибнет, почти погибла... нет времени для скитаний по мирам и насыщения мудростью веков. Дорог каждый час!
– Время! – воскликнул он, не сдержавшись. – Я не смогу объять необъятного. Господи! А там люди, они умирают.
– У тебя будет достаточно времени. Ты ведь знаешь, что оно может умерять свой ход. Не надо спешить. На этот раз ты должен быть сильным! Ибо ты уже не просто человек и воин, наделенный бессмертной душой, но ты – Меч Вседержителя! Ты видишь Мои руки, – сероглазый протянул их ладонями вверх, – они чисты и легки. В них не будет иного меча, ибо выродившийся род людской не дал второ– го... Ты один! Помни, твой путь станет испытанием и для Меня.
Иван окончательно растерялся. Как же так – Всесильный, Всемогущий, Всесозидающий и Всесокрушающий, способный в мгновение ока разрушить любые миры и вселенные, Тот, Кому нет равных и близких нигде, ни в одном из мирозданий, ни в одном из пространств, ищет его помощи, его поддержки, надеется на него. Этого просто не может быть! Это опять она – проклятая гордыня, болезненное самолюбие, наваждение. Или, может, род людской и впрямь уже не заслуживает прощения... Нет. Он жаждет его простить. Спасти! Ибо Он – Спаситель!
– Но почему?! – спросил Иван.
Сероглазый человек откинулся на жесткую деревянную спинку, тряхнул русоволосой головой, совсем запросто, будто избавляясь от надоевшей пряди, застящей взгляд. Улыбнулся краешками губ.
– Потому что вы верите в Меня, в своего Создателя. Не все, пусть и немногие из вас, но верите, осознавая наше единение в Бессмертном Духе. А Я.. Я верю в вас. Вы Мои создания, Мои дети – взрослые, своевольные, вырвавшиеся из-под опеки, губящие себя, отдающиеся в лапы врагов Моих... но все же дети. В кого же Мне еще верить? Верю!
Потрясенный, совершенно ошарашенный Иван не знал, что и сказать. Он верит в них! Он верит в него, в Ивана! И Он снова отдает Мир в их власть. Господи!!!
– Ну все, хватит, – тихо закончил сероглазый, – остальное ты узнаешь позже, в свое время. И знай, что обоюдная вера крепче стали Г И помни: Мне отмщение, и Аз воздам! А теперь – иди. Иди, и да будь благословен!
Он стал приподниматься над низеньким деревянным креслицем, вставать.
И в этот миг Ивана будто пронзило ослепительным чудесным светом. Он увидел саму бесконечность, необъятность, вечность – беспредельную и бескрайнюю. Свет изливался от величественного и не поддающегося мерам сверкающего Престола. И восседал в Свете излучающий Свет, восседал на Божественном Престоле – Он Самый, Непостижимый, Величественный, Прекрасный и Грозный – Да-рователь Добра и Жизни, Творец, Созидатель, Вседержитель!
Ослепительное видение полыхнуло чудесным Божественным огнем и исчезло в молочно-белой пелене, чтобы навсегда остаться в памяти. Навсегда!
Плита была дьявольски тяжела. Ивану пришлось напрячь все силы, собраться в комок жил и нервов, мышц и костей, упереться в нее и руками и ногами. Только тогда она сдвинулась, упала с каменного гроба, с грохотом раскололась.
Он еще долго лежал на спине, не мог отдышаться, придти в себя.
Потом провел ладонью по груди, задержал ее у сердца, будто припоминая что-то. Нет, никакой раны не было – лишь обгорелая дырочка на металлопластиковой ткани комбинезона. Рана затянулась. Тепло возвращалось в тело.
Иди, и да будь благословен!
Он встал из гроба. Перешагнул через край. Оглядел мрачные своды. Он уже видел их прежде, когда лежал мертвым, когда душа его отделилась от тела... Храм Христа Спасителя! Значит, они, нечисть поганая, не пробрались сюда?! Значит, он стоит – стоит назло всем под своими сверкающими Золотыми Куполами?!
Жизнь вливалась в тело горячей, раскаленной кровью, обжигала, толкала наверх, к людям. К каким еще людям! Разве там мог хоть кто-нибудь уцелеть?!
Иван заглянул в опустевший гроб. Черная спекшаяся кровь лужицей застыла на дне. Сколько же он лежал мертвым – месяц, два... год? Какое это теперь имеет значение! Иди, и да будь благословен!
– Ничего, – просипел он цепенеющими губами, – с нами Бог!
И побрел, пошатываясь и оступаясь, к лестнице, ведущей наверх.
Часть вторая. ОЧИЩЕНИЕ
Земля. Солнечная система Год 2485-й.
Слаб человек, обретающийся в мире смертных. Слаб, ибо не умом и душою, но животным, низким началом своим осознает недоступное разуму – нет убежища во всем свете крепче и надежней слабости его. Потому и бежит он в слабость, уберегая себя, прячась, спасаясь невесть от чего. Не сила дает броню и крепость, но слабость. И нет спроса со слабого – он слаб и немощен, он себя оборонить не в силах, чего ж желать от него большего, чего требовать? Не сильные выживают в извечной борьбе рода человеческого с самим собою, но слабые. Ибо не встают грудью навстречу силе, не принимают вызова и не бьются во чистом поле насмерть, а зарываются в норы, бегут, вздымают вверх руки и преклоняют колени – и не сечет меч склоненную голову, не бьет сапог лежачего, слабого, бессильного, покорного. Нет брони крепче чем слабость! И нет укора немощному силен он своей немощью и неистребим. И нет спроса с него – какой спрос с неимущего сил себя защитить, не то что иных?! Назовись слабым, и не будет тебе ни бесчестия, ни позора, не посыпятся слова злые в твой след, ибо получишь всепрощение за все-про все на жизнь вперед, долгую, тихую, покойную жизнь. И не тронет тебя сильный, не испоганит меча своего о немощного и недостойного. И не хватит духа у слабого сокрушить тебя, ибо такой же как ты, не возымеет он силы даже на малое, лишь покусывать да щипать ближнего своего, пить понемногу кровь из него определено ему его слабостью, подобно мелким, слабым и ничтожным, ползающим в потемках и ищущим тихого насыщения. Нет слабым числа! И на слабости стоит мир живых. Слабому легче выжить в крепости неприступной своей и в броне непробиваемой. Невидны и неприметны слабые на свете этом, но они незримо царят в нем – подчиняясь, и не замечая сильных, пряча головы в панцири свои и не высовываясь, они выживают, они порождают таких же умудренных и слабых. И нет им меры. И нет им числа.
Тяжко сильному в мире смертных. Не защищен он ничем и открыт для всех. Ибо назвавшись сильным, не бережет себя, выходит он во чисто поле с поднятым забралом, вздымается на гору, открытую всем страшным и яростным ветрам. Тяжкую ношу выбирает сильный, и может та ноша убить его тяжестью своей. Дерзкий вызов бросает он в мир, и рискует навлечь на себя силу большую, безжалостную и беспощадную к сильным, но не замечающую слабых. Обрекает себя сильный на труд и битву, на победу и поражение, на бесчестие и славу. И короток век его в свершениях и сражениях сжигаемый. Короток и ярок – как свет вспыхнувшей среди ночи звезды.
Светлана с трудом подавила в себе порыв ненависти, не выпрыгнула из кресла, хотя ей очень хотелось наброситься на трехглазые трупы, и бить, бить их ногами, топтать, пинать! Ох, как эти твари зверствовали в трюмах! Как они терзали несчастных! Но не время... да и распускаться нельзя, ни в коем случае нельзя.
В мыслекресле она освоилась быстро, и минуты не прошло, как она ощутила, что управлять им, да и всей громадиной звездолета негуманоидов, не сложнее, чем Троном. Они настолько презирали землян, что не позаботились даже установить блокировку! Ну что ж, теперь они пожалеют об этом и о многом другом!
«Мозг» звездолета работал безо всяких цифровых, словесных и шифрованных символов, выдавая на обзорно-координационные экраны и прямо в мозг сидящему в мыслекресле живые картины, образы. Это было бесподобно! Светлана увидела все разом: все планеты Солнечной, Землю, затягивающиеся воронки в кажущейся пустоте Пространства – следы ушедшего в немыслимые дали звездного флота землян, восемнадцать базовых станций, напичканных оружием, приведенных в полную готовность, но почему-то совершенно не интересующих негуманоидов Системы... и все семь серебристо-обгорелых шаров.
– Твари! – прошипела она.
И тут же осеклась. Надо действовать немедленно, сию же секунду. Иначе они все обнаружат. Связь между шарами отлажена, нечего и сомневаться. Она обязана опередить их! Иначе все понапрасну, зазря! Но как их уничтожить, если силы столь неравны – шестеро против одного, против нее одной! Да и защита от своего собственного оружия на каждом шаре есть, это однозначно!
Бежать?!
Да, она могла бы уйти в подпространство, или снова войти в Осевое – и ищи-свищи корабль! никогда им не поймать ее, не настигнуть! Но тогда ради чего все затевалось? Ведь она могла сбежать на «Ратнике» с адмиралом, с экипажем, звездной пехотой и беженцами. Нет! Это не выход!
Система. Проклятущая Система! Никто не знал о ней больше. Смутные тени вспыхнули в мозгу. Она столько времени провела в Системе – узница, рабыня многоярусных миров! И она почти ничего не вынесла оттуда. Почему? Они чем-то воздействовали на нее, она была как в оцепенении, в прострации. И все же она знала, что есть Система и есть «система». Они раздвоили ее, да так было. Одна половина блуждала в сумрачно-туманном Осевом измерении, среди призраков, среди неприкаянных душ погибших. А другая – русоволосая Лана ждала своей участи в мире трехглазых. Сонная, равнодушная ко всему, покорная... Иван вызволил обеих! Нет, она одна, она всегда была одна! И теперь она обязана спасти Ивана. И врут, что он умер! Не мог он умереть, не имел права! Она вытащит его хоть из ада... Но как?! Туманное и изменчивое Осевое измерение уже помогло ей – значит, недаром были все его муки, не напрасно пришлось вынести столько страданий среди гиблого полуживого тумана. Как она звала тогда Ивана, как молила о встрече с ним – случайной, быстротечной, призрачной встрече! Вся ее потусторонняя жизнь была в этих встречах... и она верила, что он придет однажды, чтобы забрать ее навсегда, как Орфей приходил в ад за своей Эвридикой. Нет, Осевое измерение не ад, совсем не ад – это Чистилище, это неприкаянный мир неприкаянных мертвяков, отринутых и Богом, и дьяволом. Но он любил ее, и он вырвал ее из этого жуткого Чистилища. А она... она ничего не может придумать. Любое лишнее движение, ошибка – и смерть! Промедление – тоже смерть! Шесть молчаливых убийц следят за каждым ее шагом. Она знала про Систему все. Но Иван открыл то, чего она не знала. И тогда она просто выгнала из памяти страшные и полурасплывчатые образы. Не было сил держать в голове и в сердце кошмар невероятных сочлененных пространств. Сферы-веретена, уровни и подуровни, ярусы и квазиярусы, шлюзы-переходники... и сказочно-всемогущий Трон. Да, именно Трон! С этого надо начинать! Он безо всяких шлюзов переносит из пространства в пространство, с уровня на уровень! Почему? А потому что он создан для игры, для тех, кто бросается с головой в пучину смертельно-опасных, немыслимых приключений. Игроки! Все верно, она узнала об этом только от Ивана. Игра, доведенная до безумного совершенства! Сверхреальная игра, затмевающая не только явь, но и самые фантастические грезы. Жажда игры! Жажда риска! Желание на грани смерти и жизни щекотать, терзать, рвать в сумасбродном экстазе свои воспаленные нервы! Вот для чего все создавалось. Вот для чего сворачивались в кривомерные пространства десятки и сотни созвездий, измерений, миров
– и населялись они изощреннейшими плодами фантазий и подлинными монстрами. Волшебные Миры! Миры игрищ и развлечений. Он объяснял ей, растолковывал... а она не слушала, пропускала мимо ушей. Но кое-что осталось... в это трудно поверить. Но Иван никогда не врал, он просто разучился лгать, у него не было на это ни времени, ни желаний... «система»! Именно «система» – это огромный, чудовищно сложный, многопространственный Волшебный Мир. Туда уходили играть. И не возвращались – многие, очень многие. Там были квазиуровни, пещеры с висящими матками, вертухаи, падающие вверх водопады, подземелья, цепи, бойни на аренах, приношение жертв, самых настоящих людских жертв, миллионы воинов, погони, пытки, битвы, залы отдохновений, цветущие сады для ожидающих, кровь, вожделение, азарт, игра – бесконечная Игра, затмевающая саму жизнь. И там готовились армады... Именно там! «Система» создавалась не трехглазыми, нет, ее делали и налаживали земляне далекого будущего... Страшные Поля! Да, Иван говорил что-то про XXVII-ой век и про XXXIII-ий! Игровые поля для обезумевших игроков, готовых перенести свои ифища в земные, обитаемые миры! Им нужна была не искусственная кровь искусственных созданий и чу-жепланетных монстров, и даже не кровь таких же игроков как они сами, но реки крови живой, настоящей, текущей в жилах неигроков, населяющих неигровые миры, кровь людей, человеков! Будущее! Страшно далекое будущее! Система и «система». Ну почему она не слушала Ивана?! Почему?! Ведь была еще и Система – этот полуживой мрак лиловых мерцающих хитросплетений Невидимого Спектра, иновселенский разум, выродившийся, изгнивающий, страшный. Разум, скрестившийся с остатками земных выродков-властителей, перенесшихся в пространстве и времени! Система чудовищного симбиоза земных дегенератов-властителей грядущего и вымирающих демонов Чужой Вселенной. И те и другие уже не могли-жить в обычных мирах, в мирах живых и телесных существ... но они страстно желали жить во плоти, пусть и чужой плоти. И играть, играть, играть мирами, пространствами, временем, людьми и нелюдями, всем существующим. Без этой Большой Игры они просто были мертвы... как был мертв Верховник-Демонократор, Мертвец Переустроитель Вселенной. Игра! Светлана готова была разрыдаться, комок подкатил к горлу, не давал ей дышать. Но мысль была быстрее времени, гораздо быстрее. Она молнией прожигала мозг. Спокойно! прошел всего миг. Один лишь миг! Сейчас она соберется, сосретодочится... и найдет нужное решение! Только без нервов! Без истерик!
Трехглазые – нелюди, негуманоиды! Она помнила как Иван убивал их в машинном зале, как они распадались на куски и части, почти живые и все же не человеческие и не животные. Нелюди! Сами игроки не они! Сами игроки еще не пришли сюда. Они далеко. А трехглазые – киборги, слепки с вымирающих игроков-дегенератов, их глаза, уши, пальцы. Да, они перенесли свою Игру со Страшных Полей в людской мир. Но... но они наверняка не стали создавать для этих нелюдей-киборгов особую технику. С какой стати, если есть уже созданная, сверхмощная, сверхпроникающая, необыкновенная... но настроенная на живых! Светлана вздрогнула. Если она права... ах, если бы только она была права! Это единственный шанс! Дольше выжидать нельзя!
– Вперед! – процедила она, почти не разжимая стиснутых губ.
И уставилась на ближайший серебристый шар. Даже если тот не распознает, «бортовой мозг» ее шара даст упреждающий сигнал. Иначе быть не могло: все внешнее для шаров – чужое, не имеет значения, живое оно или неживое, но разумное существо внутри шара – хозяин, оберегаемый и лелеемый, как и на Троне – есть лишь его жизнь, его воля, его власть.
– Полный боевой залп. Огонь!!!
Она увидела, как из чрева звездолета вырвались сгустки мерцающего зеленого огня и, пронизывая тьму невидимой мощью, ушли к вздрогнувшему и застывшему шару. Почти сразу же стена бушующего пламени скрыла чужака. Пространство вывернулось наизнанку... Но пламя стихло, рассеялось во мраке, будто его и не было. А обгорелый шар остался на своем месте, стал пятиться, явно уходя с дороги, отступая.
Нет! Не может быть! Светлана замерла. Неужели ошибка?! Тогда ей смерть. Но медлить нельзя, никак нельзя.
– Полный вперед! – прохрипела она, теряя голос. – В лобовую атаку! Догнать! Полный залп, черт возьми! Вперед!
Они нагнали чужака через четыре минуты. Это был риск. Страшный риск! Но другого решения Светлана не знала, Она отбросила страх, неистовый азарт охватил ее. Игра? Хорошо, пусть будет игра! Она научит их играть – она, боевой офицер Дальнего Поиска, не щадившая жизни своей, погибавшая и воскресавшая, нежная и слабая, суровая и сильная, любимая и любящая. Держитесь, выродки! Иду на таран!
На этот раз залп ударил со столь близкого расстояния, что ее саму отбросило назад вместе с откатным мыслекрес-лом. Все исчезло с экранов. Все! Но ответного залпа не последовало. Значит, она права, значит, она не ошиблась – нежить не могла расстреливать звездолет Системы, в котором сидело разумное существо, в котором сидел игрок.
Мерцающие сгустки вошли в брюхо чужака. И разорвали его, защита на таком расстоянии не срабатывала. Град обломков испарялся на лету, обращаясь в молекулы, в атомы. И это была победа, первая победа.
– Вот так, твари! – выдохнула Светлана.
Она была бледна, руки тряслись, во рту все пересохло, глаза отказывались смотреть на этот страшный взбесившийся мир, сердце то взрывалось бешенной колотьбой, то проваливалось в никуда, затихало.
Но теперь Светлана знала, что надо делать.
Иван сидел на темной деревянной лавке рядышком со служителем в длиннополой черной рясе. Был тот изможден, бледен и худ. Они беседовали уже второй час, но служка все косился на Ивана настороженно-испуганным глазом, не мог поверить в воскрешение из мертвых, хотя Иван описал ему уже пять случаев из своей практики, когда тяжело раненные впадали в летаргию, их хоронили или оставляли на иных планетах в склепах, а через месяц-другой, а то и через полгода они оживали, приходили в себя, а потом, по прошествии отпуска и лечения, еще долго служили на благо людям и Отечеству. Изможденный кивал.
– Ну, а наруже-то что?
– Наруже ад кромешный, прости Господи! – отвечал служитель.
Иван не стал рассказывать о своих видениях, все равно не поверит ему никто, только молва нехорошая пойдет. Хотя какая тут молва! В Храме осталось четыреста двадцать шесть человек, все наперечет, если служитель не помутился разумом.
– Стоим одни на всей Земле, – рассказывал тот, – чудо Господне! И нет сюда нечисти доступа. Но и нам выхода нет. Уже семеро пытались вылазки делать, да так и пропали в когтях и пастях поганых. Мрак ныне повсюду и темень беспросветная. Будто эти изверги солнце затмили!
Лишь одна крохотная свечечка освещала каморку служителя, бросая тени на лица, стены, убогую утварь. Но Иван видел все хорошо, еще бы – после адского мрака Океана Смерти на Земле-матушке было все неплохо, даже ночь днем казалась. Со Светом же. нынешнее бытие Иван и не сравнивал, незачем и попусту.
– Но служба идет беспременно. Во искупление и прощение грехов наших. Да, видно, не слышит нас Господь! – служитель торопливо перекрестился.
О главном он почти не говорил. Но Иван и сам догадывался – голодно, и больше негде брать съестных припасов, почти полгода в осаде, все – и священники, облеченные саном, и прислуживающие, и прихожане уцелевшие, и случайные беглецы, спасшиеся во Храме, ремни затягивали потуже. И надеялись только на Бога. Больше и не на кого было надеяться, связь отсутствовала, да и самого мира людского, по рассказу изможденного, тоже не оставалось. И ждала их неминуемая тяжкая и мученическая кончина.
– Святейшего схоронили полтора месяца назад, -поведал служитель, перекрестился, пригладил короткую растрепанную бороду. – Господи, упокой душу его! Так во время службы и помер. Царствие ему небесное! А этот... хмурый такой, с облезлой псиной, давно ушел. Плакал очень по тебе, горевал сильно, а потом и ушел – прямо во мрак, к иродам бесовским!
– Кеша?
– Может, и Кеша, – согласился изможденный, – с протезами черными вместо рук. Хорошие протезы были, лучше настоящих! – Он вытянул свои черные костлявые руки ладонями вверх. И тяжко вздохнул. И вдруг спросил:
– Неужто и есть не хочется?!
Иван помотал головой.
– Нет, не хочется, – ответил тихо, – в себя никак не приду.
– Еще бы! – изможденный снова перекрестился. – С того света возвернуться!
Иван сидел, разминал затекшие кисти. Столько времени пролежать в каменном фобу, в сырости, холоде! Он неспешно расстегнул ворот, провел шершавой ладонью под сердцем – шрам был, грубый, мозолистый, такие не остаются после операций. Поделом! Мало еще, надо было бы проучить его как следует... ну да ладно, простили! Ладонь поползла выше и нащупала маленький железный крестик. Сохранился, слава Богу! Но ведь его не было... ведь его сорвали... Эх, память! Хотелось сидеть вот так и вспоминать долго, целую вечность. Чудо! Служка не верил, что он воскрес из мертвых аки библейский Лазарь. Ну и пусть. Ивану не верилось в иное – Храм Христа Спасителя стоял. Стоял вопреки всему, стоял, недоступный для нечисти, для поганых выползней. Стоял один во всей погасшей вдруг, погруженной во мрак Земле. Вот где чудо подлинное! А раз так, значит, есть на свете сила, что выстоит в любую годину, что сильнее сатанинских напастей. Есть! Он знал это теперь очень хорошо. Сила силу ломит. Вот и просидеть бы так... ну хотя бы пока сидится! Дать рукам раскрутиться, ногам расходиться... Нет, нельзя. Надо с чего-то начинать. А с чего тут начнешь, бесы обложили Храм, нет пути наружу. И где круги очищения? и где многомудрые веды, сыны Господни? и как отсюда в Старый мир податься?! Ведь надо спешить, а то поздно будет... Нет, не будет! Сказано было – время умерит свой ход. Но сидеть сложа руки неприста-ло. Что еще может сказать этот изможденный страдалец, ведь и так все ясно. Пора за дело браться. Руки-ноги работают, голова тоже начинает потихоньку, силы прибывают, веры вдосталь... Надо бы и внутреннюю связь проверить.
– Чего примолк-то? – поинтересовался служитель и протянул горбушку черствую. – Тяжко?
– Тяжко, – машинально ответил Иван. И попросил: – Водицы бы глоток!
Горбушка исчезла в тряпице. Пригодится еще. Но воды было тоже совсем мало, собирали в основном по каплям из одной скважинки. Дождевая да из Москва-реки колодезная были испоганены, не годились в питье. Служитель нацедил пару глоточков в чашку.
Иван достал из набедренного клапана пригоршню стимуляторов, не глядя пихнул в рот, запил. Обождал с полминуты. Потом настроился на Дила Бронкса. Трижды звал мысленно. Но внутренний голос его будто уперся в каменную стену, так бывало, когда связь работала в одну сторону. Тихо. Пусто. Погиб старина Дил! А может, сбежал с Земли и из Солнечной, сбежал куда-нибудь подальше со своего сверкающего Дубль-Бига. В голове зашумело с непривычки. Начало подташнивать. Всякое могло быть, Иван не ожидал, что внутренняя связь будет работать после того, что с ним стряслось, после того, что случилось на Земле. И все же! «Глеб! Глеб!! Ты слышишь меня?!» – от напряжения Иван взмок. Сизов, если его только не пришибли и не пригрызли, должен был сейчас сидеть на флагмане, где-то в пределах Солнечной системы, ежели очень далеко – сигнал не дойдет, но, может, не дальше Марса, кто его знает. Иван раскачивал свой отвыкший от работы мозг, давил на него, заставлял просыпаться. «Глеб! Глеб!! Отзовись!» – молил он. И уже когда почти отчаялся, нежданно-негаданно пришел сиплый отклик: «Бред! Это бред! Значит, я схожу с ума...» И наплыли на Ивана видения каких-то мрачных подземелий в кровавых отсветах, донеслись мученические стоны. «Это я, Глеб! – почти вслух заорал он. – Ты ведь слышишь меня?!»
Служка вдруг обеспокоенно заглянул в Ивановы глаза, дернул за рукав. Но Иван ожег его сердитым взглядом.
«Не тереби меня... – донеслось в мозг глухо, еле слышно, – я схожу с ума, я и так слишком долго держался, а теперь все... это ты Иван?» Услышал! Действует связь! Иван сосредоточился, не время еще радоваться. «Где ты, Глеб? Отвечай?!» Сип донесся не сразу, словно отдаляясь: «..далеко, Иван, очень далеко, в самом аду подземном. Не добом-били мы их, гадов, не добили! Вот туда и сволокли, ниже дна морского, Ваня...» Сип стих, растворился в пустоте тишины. Не добили? Неужели он под пробитой, развороченной Антарктидой?! Нет, Глеб, видно, и впрямь сошел с ума. Иван звал его еще долго. Но все понапрасну.
Служитель обеспокоился не на шутку.
– Может, врача позвать? – предложил он. – Подлечиться-то, наверное, надо малость, еще бы – столько пролежать? Я быстро сбегаю, там есть один из прихожан, он всех врачует?!
– Нет!
Иван усадил служителя на лавку. Какой еще врач, его болезни теперь только могила вылечит!
– Ты на меня не обращай внимания, – тихо попросил он, – это ведь после лежки как контузия, понял? Пройдет! Где у тебя тут прикорнуть на пару часиков можно?
Служитель отвел его в конурку еще меньшую, задернул занавеску. И ушел, ему пора было туда, под своды, где без конца и начала шло богослужение, где молили только об одном – об избавлении Земли от кары заслуженной.
А Иван притулился в углу, под образами. Принялся вызывать Иннокентия Булыгииа, человека серьезного и непростого, потерявшего счет барьерам. Да и кто их сейчас считал?!
Кеша откликнулся на удивление быстро.
– Чего там еще?! – резанул почти в уши его хриплый голос.
– Живой?! – обрадовался Иван. Кеша не понял. И ему пришлось долго втолковывать, что отлежался, пришел в себя, выжил.
– Я ж тебя, холодного, своими руками в гроб положил!
– упрямо твердил ветеран и беглый каторжник. – Вот и Хар свидетель – помер ты, Иван, вчистую помер, безвозвратно, на руках моих!
Ивану надоело оправдываться. И он рявкнул на Кешу:
– Молчать! Хватит! Заладил одно и тоже... Отвечай, когда старшие по чину спрашивают – где находишься?! Кеша долго и недовольно сопел, потом ответил с обидой:
– Не время чинами меряться, профукали мы все чины свои. А сижу я в склепе на кладбище, тут тихо, сюда рогатые не захаживают.
Иван невольно усмехнулся – в склепе он, понимаешь, сидит! больше и места для них не осталось, как по склепам прятаться, таиться ото всех! Но ничего не попишешь, такая нынче раскладка.
– Где склеп-то?
– А вот этого я тебе, Иван, – угрюмо отозвался Кеша,
– не скажу. Может, они подслушивают, а может... и ты не Иван никакой.
Довод был вразумительный. И Иван не стал настаивать.
– В Храм сможешь пробиться? – спросил он. В тишине долго слышалось Кешино сопение, вздохи. Потом откликнулось:
– Тяжко будет пробиваться-то. Нигде столько нечисти нету как вокруг Храма, обложили гады со всех сторон, ждут. Они дождутся...
Последние слова прозвучали как-то двусмысленно. Но Иван не стал просить разъяснений. Надо было самому определиться, принять решение – ведь не век же, не до Второго пришествия сидеть под благодатными и неприступными сводами. Как там было сказано-то? Свободная воля! Ну хорошо, коли так.
– Кто еще из наших жив?
– Не знаю, – Кеша чертыхнулся, опять засопел, потом вьщавил: – Небось, я один остался, бью гадов... а их не убывает! Хар вот тоже, отощал, облез весь. Да деваться-то некуда. Ладно, жди, будем пробиваться, в компании веселей !
Три серебристых шара с чужаками ушли, не стали ввязываться в бой – лишь мутные гребни воронок искривленного пространства колыхнулись за ними. Два корабля Светлана уничтожила, тем же самым приемом, таранным штурмом и полным залпом с самого близкого, недопустимого по любым инструкциям расстояния. Ей повезло. Если бы хоть в одном шарике оказались не двойники, не киборга, а одноединственное живое, настоящее инопланетное существо, летать бы ей сейчас во мраке Пространства распыленными молекулами и атомами. Повезло!
По-настоящему, надо было бы увести звездолет в тихое местечно, затаиться, обойти все его рубки, отделения, закоулочки, изучить толком это создание будущих, не наступивших еще веков, проникнуться, а уже потом... Но Светлана не хотела терять времени, и так его было слишком много потеряно на «Ратнике». Единственное, что она себе позволила – это выскочить из мыслекресла и подойти поближе к распластанным на черном полу трехглазым монстрам.
Она склонилась над одним из них.
– Вот гадина! – невольно, на полувьвдохе вырвалось из ее губ.
Чужак был отвратителен, омерзителен. И лежал он какой-то странный: не живой и не мертвый, будто огромная, неестественно правдоподобная кукла, андроид с отключенным питанием. Они не сдохли! Значит, они могут прийти в себя, ожить! Этого еще не хватало! Вспомнилось почему-то страшное галофото, черная Земля... и искринки золотые. Екнуло сердце. Жив! Он жив! Он там!
Светлана резко выпрямилась. И вовремя. Цепкая когтистая рука начала подниматься, тянуться к ее горлу. Жуткие нелюдские глазища, напоенные ненавистью, раскрылись. Но почему в них ненависть?! Ведь это же не люди, не существа, это... куклы?! Она успела подумать о ненужном сейчас, лишнем, поразившем ее. Но она подумала и о себе – отпрыгнула назад, буквально упала в кресло. Иван снова спас ее – спас в последний миг, спас лишь памятью о себе, пробудил.
– Убрать! Убрать!! – закричала она вслух, цепенея от ужаса. – Убрать их!!!
Разъяренный, трясущийся то ли от непрошедшей еще слабости, то ли от охватившей его злобы монстр, ринулся к креслу, ударился о незримый барьер, отшатнулся, взревел, заскрежетал непереносимым скрежетом. Острые пятисантиметровые когти рвали воздух, не доставали до лица Светланы совсем немного, руку протянуть. Гадина! Ожившая гадина. А там, за спиной поднимаются еще две таких... гмыхи, хмаги, гнухи – так их звали в «системе», только те были попроще, пожиже и послабее, для внутреннего пользования, а эти... нет, невозможно было смотреть на такую рожу.
Светлана уже прощалась с жизнью, когда в рубку ворвались семь шестилапых насекомовидных киберов. Она сразу и не поняла, что это бортовой «мозг» звездолета исполняет ее волю, вздрогнула. Но когда механические твари сбили с ног всех трех монстров, опутали их клейкой и прочной сетью, поволокли прочь, она вырвалась из пут шока, рассмеялась – нервно, фомко, надрывно. Она хохотала минут пять, не могла остановиться. Владычица! Да, она владычица этого звездолета XXVII-ro века. Он послушен ее воле. И никуда не надо ходить, ее место здесь!
Смех отпустил ее сразу, он оборвался столь же внезапно, как и начался. И она расслабилась, нервное напряжение ушло. И слава Богу! Слишком долго оно копилось в ее теле, в ее мозгу. Хватит! Теперь нельзя упускать судьбы из своих рук.
Она включила полную прозрачность.
И повисла – одна, беззащитная, живая, нежная посреди лютой и безжизненной пустыни черного пространства. Так показалось ей в первый миг. Но тут же вернулось ощущение – не беззащитна! отнюдь не беззащитна! И тогда она тихо и четко произнесла:
– К Земле!
Никто не преследовал ее звездолета. И это одно было чудом. Ушли! Надолго ли? А может, подлинные хозяева кораблей просто отозвали их, чтобы разобраться, выяснить, в чем причина срыва... игры? Нет, какой тут срыв, игра идет по всей Вселенной, три корабля никто не заметит. Впрочем, не надо тешить себя иллюзиями. И нечего ломать голову! Все прояснится, рано или поздно прояснится.
Земля вынырнула из звездного мельтешения черной дырой, провалом. Она почти не отражала солнечного света. Светились звезды. Светилась щербатая Луна. Но Земля не светилась. Погибшая, черная планета!
– Господи, что ж это творится? – не сдержалась Светлана.
Ее вывезли с Земли спеленутую, разъяренную, ничего вокруг не замечающую. Но та Земля была светящейся, голубой, живой. Эта Земля была мертва.
Она висела над планетой и ждала.
Желание ринуться с заоблачных высот вниз, ринуться подобно коршуну – и жечь, убивать, уничтожать нечисть, было неудержимым. Да, именно сейчас, когда на поверхности не осталось ничего живого, доброго, светлого, когда можно было не бояться, что выбивая выползней, попутно перебьешь вдесятеро больше живых людских душ. Мстить! Мстить!! Мстить нежитям!!! Лишь железная сила воли не давала Светлане исполнить это желание немедленно, истово, сладострастно. Не время. Сначала надо идти туда... Зо-лотинки куполов сверкнули Божьим огнем, россыпью звезд, упавших с черного неба на черную мертвую Землю.
И вот тогда она дала команду:
– Вниз!
Свет за тройными рамами окна разлился внезапно, будто уже пришло долгожданное утро после вечной ночи. Иван вскочил на ноги, бросился к выходу из кельи.
Под сводами Храма шла служба. Молящийся люд оглядывался, задирал головы вверх, ничего не понимал. От света отвыкли, свет вызывал изумление. И никто не выказыбал желания выглянуть наружу, разобраться, узнать в чем дело.
Иван шел быстро, почти бежал. На ходу он развернулся, нашел глазами Пресветлый Лик. Размашисто перекрестился. Серые, несущие тепло и добро очи смотрели сейчас только на него, одного. Иди, и да будь благословен! Все верно, без суеты, без спешки, без уныния и сомнений.
– Иду, Господи! – прошептал он.
И размашистым крупным шагом пошел к дверям.
Служитель в черном бежал, семеня и охая, рядышком, пытался удержать очнувшегося от поступка неосмотрительного, опасного. Но Иван лишь кивал на его слова, улыбался.
Когда они распахнули двери, свет почти погас – мерцающие его отблески колыхались в мрачнеющем небе. В мерцании этом, совсем рядом, над нижними ступенями длинной каменной лестницы, ведущей к Храму, висел большой, изъеденный временем и расстояниями, серый шар, усыпанный светящимися зеленоватыми точками.
И надо было по всем канонам и установлениям, по невытравляемой десантной привычке насторожиться, затаиться, спрятаться за толстыми стенами, пока не выяснится, что же это за гость незванный. Но на Ивана будто просветление снизошло. Посланец небес!
Он выскочил наружу и, переступая через тела выползней, направился к шару. Рогатые лежали повсюду, тысячами, обугленные, скрюченные, жалкие и противные. И не один из них не поднимался, не восставал. Они были мертвы. Иван лишь из брезгливости перешагивал через них, не наступал. Плевать! Ему не было сейчас до выползней дела. Он смотрел на шар. Сейчас. Еще немного!
И он не ошибся. От шара большого и обгорелого вдруг отделился шарик маленький, матово блестящий, опустился, раскрылся будто черный покрытый росой бутон. И вышла из него... Иван глазам своим не поверил.
– Света-а-а!!! – закричал он во все горло. Она бросилась ему на шею, своими губами нашла его губы, впилась в них. Лицо ее было мокрое, но Иван не отстранился. Он целовал ее, дышал запахом ее волос, прижимал ее к себе, и все не -мог поверить.
– Живой! – стонала она. – Живой!!
– Ты сбежала с флагмана?! – наконец, чуть ослабив объятия, спросил Иван.
– «Ратник» ушел. А я осталась! – прошептала она, задыхаясь, будто прошагала с десяток верст, не переставая плакать, не отпуская его. – Ты живой, Иван! Значит, они лгали! Все лгали! А я знала... ты живой! Тебя нельзя убить!
Иван молчал, гладил ее по спине, по разметавшимся волосам, пытался успокоить. Но не мог успокоиться сам. Наконец, вспомнил о чем-то ином, вопросил вдруг печально:
– У тебя там, – он показал глазами в сторону шара, – припасы какие-нибудь есть?
– Там ничего нет, – ответила Светлана и уткнулась в его грудь.
– Жаль. Они долго не продержатся!
– Кто это – они?
– В Храме много людей, им нечего есть.
– Мы уйдем ненадолго. Мы вернемся скоро, очень скоро! – истово заверила она, уставившись прямо в его глаза.
– Мы вернемся – и всех этих тварей выжжем подчистую...
За ее спиной вдруг раздалось тихое покашливание и сиплый голос сказал:
– Тут, вроде, и выжигать-то некого! Вон мы с Харом думали поразмяться малость, нечисть подавить, а они поленьями лежат, как из печки!
Иван приподнял голову и увидел грязного, тощего и диковатого на вид Иннокентия Булыгина. Был он в каком-то драном ватнике поверх измятого и грязного скафа, весь увешанный оружием. Рядом сидел на четвереньках и облизывался синим длинным языком оборотень Хар.
На Ивана Кеша смотрел удивленно и недоверчиво.
– Живой... – просипел он неуверенно. Сделал попытку то ли перекреститься, то ли отмахнуться от видения, да так и не поднял руки выше груди.
Иван чуть отстранил Светлану. Хлопнул ладонью Булыгина по плечу.
– Ладно, – добродушно проворчал он, – кто прошлое помянет, тому глаз долой.
– А кто забудет, – дополнил Кеша, – тому оба вон! – И тут же поинтересовался: – Куда ж нам теперь-то? Туда?!
– И указал в сторону Храма.
Иван обернулся. Белая и величественная громадина Храма Христа Спасителя нависала над ними на фоне черной непроглядной ночи. Стоял Храм. Стоял вопреки бесам, нежитям, выползшим из потусторонних миров, вопреки самой преисподней, захватившей Землю в свой черный плен. Вопреки всему! Недоступный! Недосягаемый! Укрывающий ищущих в нем спасения! Обитель Господня на Земле! И не было света над ним. Но Золотые Купола отражали его – сияли нездешним, Небесным Светом. Несокрушимая Твердыня мира Православного, мира Пресветлого и Нетленного!
– Нет, – тихо ответил Иван. – Туда нам еще рано.
И поглядел на Светлану. Она все поняла.
И все вместе, вчетвером, они вошли в черный бутон, искрящийся неземной росой.
Земля. 18-й подантарктический уровень. 7034-я зона умерщвления. 2485-й год.
Глыбища была неподъемной. Не хватало воздуха... да и какой тут, в проклятом подземелье воздух! Глеб зажмурился, уперся ободранным плечом в камень. Больная нога надсадно заныла. Каторга! Ад! Припомнились учебные фильмы, в которых изможденные рабы волокли огромные блоки для фараоновых пирамид. Муки египетские! Но этими рабами, их кровью после тяжкого рабского дня не откармливали всякую гнусь, зародышей чертовых!
Плеть просвистела над ухом, ожгла спину.
– Живей!
Поганые выползни! Похоже, они других слов и не знали. Глеб еле сдержался. Придавить выродка ничего не стоило. Но что толку, Глеб видел, что вытворяли с бунтарями-одиночками. Не приведи, Господь! А главное, даже к ним не приходило облегчение, не забирала их в свои тихие угодья смерть, муки длились бесконечно, не стихая, не прекращаясь ни на миг. Даже с ума не сойдешь, не растворишься в собственном безумии как в нирване, никуда не денешься! Правда, совсем недавно начали появляться голоса... покойный Иван вдруг, ни с того ни с сего заговорил в мозгу... это признак, нехороший признак. А может, и хороший, может, и к лучшему!
Он навалился еще сильнее. И вдруг почувствовал, что глыбища ушла из-под плеча, сорвалась, покатилась. Подпрыгнула на чем-то... рухнула в провал.
Глеб скривился. На чем-то! Теперь он видел, не на чем-то, а на ком-то – она придавила такого же голого и бритоголового, как и он сам. Придавила основательно – остался кровавый мешок с костями. Подходить нельзя. Да и незачем. Сутки-другие несчастный помучается, потом встанет, опять будет упираться, камни волочь, его жизнь не оборвется, кости срастутся, мясо нарастет... сегодня на откорм его не поведут, из него и так все вытекло. За что же муки такие?! Глеб, будто ища ответа на свой вопрос, задрал голову к высоким мрачным сводам огромной пещеры... И обомлел. Сверху почти бесшумно и как-то неестественно медленно падал здоровенный камень, прямо на него. Реакция бывшего десантника выручила, он успел отскочить в сторону. Но вслед за первым полетел второй, третий, четвертый... посыпалась дождем всякая дрянь: песок, мелкие камушки, липкая грязь, пыль, труха. Совсем рядом придавило рогатого выползня. Он корчил гнусные рожи, хрипел, истекал зеленой жижей, царапал глину когтями, но не мог вылезти из-под плоской черной глыбищи. Двое голых и бритоголовых подскочили к нему, принялись бить камнями по голове.
– Получай, тварь! За все!! Гадина!!!
Глеб огляделся. И увидал, что примерно то же творилось по всей пещере – уцелевшие, неискалеченные рабы гонялись за сатаноидами, валили их, били, терзали, разрывали на куски, раздирали в клочья. Это была какая-то вакханалия мщения.
Обвал почти прекратился. Наверху зияла огромная черная дыра, и в дыру эту медленно опускались два черных шара – мягко, неспешно, будто на веревочке. Вот теперь Глеб уверился окончательно – он спятил, не выдержал мучений. А это все самые настоящие галлюцинации, ибо ничто в подземельях адских не меняется и измениться не может, это у него в мозгу «перемены»! И все же накопившаяся злость, ненависть к рогатым бросила его в гущу побоища. Успеть! Добить хотя бы одного! Не то не достанется!
Он дорвался до одного из выползней, ухватил его сразу за оба рога, резким движением с переворотом вывернул шею, сорвал башку, размахнулся и зашвырнул ее в провал. Тело терзали другие – рвали, грызли, били, втаптывали в грязь. Нет, это не галлюцинации. Не наваждения!
Глеб снова задрал голову – шары были совсем низко. Вот сейчас из них выскочат вертухаи-выползни, карательный отряд. Тогда держись!
– Эй, люди! – заорал вдруг кто-то совсем радом. -Вонони-и!!!
Глеб обернулся в сторону оравшего – и увидал, как изо всех щелей и расщелин лезут рогатоголовые с плетьми, с баграми, с длинными палками, усеянными острыми шипами. Их было много, не сосчитать. И это наставал конец разгулу, минутной свободе.
– Ну, нет, суки! – прохрипел Глеб.
И поднял увесистый булыжник. Будь что будет! Но он станет драться до конца, пока хватит сил. Не возьмешь!
В выползней полетел град каменьев. Но остановить их было невозможно, страшная орда шла, лезла, ползла усмирять восставших.
И тогда раскрылись опустившиеся шары. Сердце у Глеба сжалось, когда из них полезли шестилапые уродливые существа. Только их еще не хватало! Своими покрытиями, то ли металлическими, то ли хитиновыми, эти твари напоминали насекомых. Да и выпуклые черные глаза на выпуклых лбах, длинные тонкие членистые конечности усиливали это сходство. Глеб не сразу сообразил кто это... но сообразил, дошло – киберы! это не живые существа! и даже не биоробы! Таких в подземном аду он не видал ни разу. Откуда они?
– Бей их! Обходят сзади!! – орали совершенно обезумевшие люди. – Не подпускай, гадов!!!
И камни полетели в шестилапых. Полетели, не причиняя ни малейшего вреда – они их с легкостью отбивали, даже не останавливаясь, не умеряя своего бега. И когда первые бритоголовые уже приготовились к неминуемому и страшному наказанию, когда шестилапые их настигли, произошло странное: эти уроды прыжками и скачками, не задевая ни единого, пронеслись над голыми черепами, перемахнули через пропасть и завал и набросились на выползней, до которых оставались считанные десятки метров. Много чего повидал Глеб за свою многотрудную жизнь, но эдакого не видывал. Шестилапые с такой резвостью косили их мучителей, что самих конечностей не было видно – головы не успевали взлетать и падать над телами выползней, как их настигали все новые удары, превращая кости в крошево, мясо в лоскуты. Это была невообразимая и дикая мясорубка. Один шестилапый врезался в гущу сатаноидов и оставлял после себя через полминуты кровавый булькающий фарш.
– Во дают! – восхитился кто-то из оцепеневших людей. – Кроши их! Молодцы, ребятки!
А Глеб все пытался сосчитать, сколько же шестилапых вылезло из шаров? И не мог. Их было не больше дюжины, но они сновали стремительными и неуловимыми муравьями, огромными и беспощадными муравьями-убийцами вдоль стен пещеры, не пропуская ни одной дыры, изничтожая некогда грозных, а теперь жалких и бессильных выползней..
Глеб так и не сосчитал их. Не успел. Один из таких муравьев подскочил к нему сзади, бесцеремонно опрокинул себе на спину и помчался к шарам. Испугаться Глеб тоже не успел. Все произошло необычайно быстро. Подземный ад исчез. А в шаре было темно. Но обшивка под ногами подрагивала, значит, они двигались. Куда? Хуже, чем было, не будет! Глеб как-то сразу размяк, напряжение спало. Он прекрасно знал, надеяться не на что, не осталось на Земле никого, кто мог бы помочь, выручить. А в чудеса Глеб Сизов, бывший космодесантник-смертник, боевой генерал-лейтенант, командир альфа-корпуса специального назначения, бывший заместитель Верховного Главнокомандующего, а ныне бесправный раб, каторжник мрачных подземелий, не верил.
Но чудо свершилось.
В глаза ударил неяркий зеленоватый свет. Гибкие и сильные лапы пихнули в спину, выперли из шара в довольно-таки большое помещение со сферическим потолком и внушительным креслом посредине. В кресле сидела Светлана, Глеб сразу ее узнал и невольно прикрылся ладонями, замер. По бокам от нее стояли двое и еще какое-то чучело.
– Хоро-ош! – сипато протянул Иннокентий Булыгин. И подошел ближе, скинул с плеч мешок, порылся в нем, вытащил какую-то драную хламиду, бросил ее Глебу. Толь– ко после этого приобнял его и похлопал по спине.
– Откуда вы? – ошарашенно спросил Глеб.
– С того света, – пояснил Кеша и кивнул на замершего у кресла Ивана, – а мы с Харом здешние, тутошние, с Земли.
Оборотень Хар, мягко ступая, подобрался поближе, лизнул шершавым синим языком Глебово колено и заскулил.
Иван стоял, не шевелился, живой и невредимый, и за плечом у него тоже висел какой-то странный вытянутый мешок, Глеб узнал – знаменитая Гугова торба, выкраденная с каких-то спецкораблей и напичканная всякой всячиной. Почему-то бросалось в глаза не главное, а именно это, ерунда всякая. О главном не хотелось думать... ведь Иван умер самым настоящим образом! Его не накачивали всякой дрянью, не держали под гнетом инфернополей. Он не мог ожить подобно выползню рогатому, подобно человекообразной биомассе.
Глеб потряс головой. Потом протер воспаленные глаза.
И свалился с ног, свалился под гнетом навалившейся смертельной усталости, свалился без чувств.
Иннокентий Булыгин торопливо расстегнул набедренный медблок скафа, вытащил полиинъектор, нагнулся над лежащим. Но Иван остановил его.
– Не суетись, Кеша, – сказал он, – ему надо просто выспаться.
Кеша пожал плечами. Потом подхватил бесчувственное тело под мышки, отволок по мягкому ворсистому полу к выпирающим из стен овальным стойкам-полуколоннам, прикрыл хламидой.
– Пускай продрыхнется малость, – согласился он. Кеша пообвыкся на корабле за последние сутки. И рвался в бой. Корабль был чудо, никакая десантная капсула, даже самой последней сверхзасекреченной модели не могла сравниться с ним. Да плюс несколько шаров-ботов. Да эти муравьи лупоглазые, шестиногие! У Кеши прямо-таки руки чесались... если так можно было сказать о его биопротезах.
Светлана включила экраны. И они снова увидели, что творилось там, на глубине в шестнадцать километров под расплавленной металлокерамической твердыней бывшего подантарктического дворца Синклита. А творилось в пещере, озаряемой багряными отсветами, то же самое, но уже не столь грандиозное, – там добивали последних рогатых.
– Ты гляди, куда залез! – восхитился Кеша, узрев выползня, вскарабкавшегося по корявым каменным стенам под мрачные своды.
Но любоваться долго не пришлось. Шестиногий кибер мигом взлетел по отвесной круче, рассек рогатого на две половинки, да и сбросил обе прямо в провал, в неведомые глубины.
Голые изможденные люди обнимались, орали, хлопали в ладоши. Они торжествовали свою призрачную и кратковременную победу, они были в угаре, в беспамятстве. Они не ожидали такого праздника на своей гиблой улице!
– Что будет с ними? – нервно спросила Светлана. – Стоит убрать киберов и эта нечисть поползет снова!
– Поползет, – мрачно согласился Иван. Он давно понял, что с одним звездолетом, даже таким мощным и совершенным они ничего не смогут выправить на Земле. Облет планеты, зондирование, радарно-щуповое просвечивание показали: подземельям нет числа, нет начала и конца, они под поверхностью на всех уровнях, на всех глубинах, иногда десятками ярусов друг над другом, в них томятся в ужасающих страданиях не сотни и не тысячи
– миллиарды землян. И в то же время рогатая нечисть клонируется стремительно, по мере ее убывания, по мере ее уничтожения, выползней становится все больше. Но и это не самое главное... Иван, когда узнал полную правду, окаменел от ужаса, от бессилия и невозможности помочь собратьям в заточении – большинство землян пребывало в состоянии полужизни-полусмерти, их тела, их мозги постоянно, пере-крестно пронизывались силовыми линиями мощнейших инфернополей, они сами жили в основном только при подпитке этими полями. И потому просто вырвать их из кромешного ада, означало убить их. Глебу повезло. Они прощупали его прежде, чем поднимать наверх – он был еще жив для жизни без дьявольских полей. Но таких оставались единицы. И можно было бы махнуть рукой на прочих, на миллиарды... что с них взять, мертвяки, трупы и полутрупы! Но пока еще они оставались в большинстве своем носителями душ. Бессмертных душ, взятых в полон вместе с плотью, смертной и грешной! Дьявольские отродья не смогли их погубить. Но с каждым днем становилось все меньше душ светлых, принадлежащих Всевышнему, и все больше душ черных, служащих дьяволу – не зримый, не вещественный мрак проистекал на Землю.
– И плевать, что поползет, – вдруг мрачно изрек Кеша,
– будем давить до последнего, пока сами не сдохнем!
– Он чуть помолчал, а потом горестно вздохнул: – Эх, Гута с нами нету, кореша забубенного, он бы не стал нюни разводить!
Хар поглядел на Кешу приданными глазами. И вдруг встал на задние лапы. Заговорил.
– Королева хочет, чтобы я шел туда!
– Какая еще королева, – не поняла Светлана. – Это что...
Иван остановил ее взглядом. Он давно догадывался, что У оборотня есть связь с гиргейской владычицей океанских глубин. Хару нельзя было мешать, Фриада ничего не делала просто так, Фриада была полутроггом, а не человеком.
– Хар дело говорит, – поддержал оборотня Иннокентий Булыгин. Он хорошо знал свою «зангезейскую борзую», зря языком молоть не станет. – И я с ним пойду...
– Нет! – Хар смотрел сейчас только на Светлану. Она была в кресле. Она правила балом.
– Хорошо. Иди!
Отверстие в стояке-полуколонне разверзлось неожиданно. И Хар прошествовал к нему на двух конечностях, как и подобало разумному существу, хотя и инопланетному. Через миг он исчез из видимости, как исчезла и сама дыра, не оставив даже крохотных следов в обшивке.
Глеб Сизов спал. Кеша подошел к нему, тихо, незаметно, воспользовавшись тем, что Иван пристально смотрел на экраны, и вкатил в голое плечо несколько доз из инъектора, не помешает. Глеб вздрогнул, но не проснулся.
А на экранах муравьи-киберы выползали из дыр, щелей и расщелин. Дело они свое сделали. А раз программа заданная отработана, пора и на место, в черную капсулу шара-бота. Дрожащие, беснующиеся, обезумевшие от привалившего счастья узники подземелья пропускали шестилапых уродцев почтительно, с уважением, расступаясь и умеряя вопли. А в глазах у них начинал появляться страх. Уходят... бросают на произвол судьбы, на произвол дьявольским отродьям! Ведь те придут, выползут из потаенных дыр, забьют плетьми, запытают! Постепенно восторг сменялся ужасом.
Люди сбивались все плотнее, жались друг к дружке, цепенели.
– Мать моя! – не выдержал Кеша. Мутная слезинка покатилась из воспаленного глаза по щеке, застряла в густой, давно не стриженной сивой бородище – некогда было на кладбище-то бриться. – Гад я! И сволочь! Вот так же людей бросал на каторге поганой, на Гиргее проклятущей – бил вертухаев по всем зонам, давил сук, а людей-то потом оставлял... Падла я! Ведь они на меня точно так же глядели... А я думал – геро-ой! лихой малый! А они плакали вслед, рыдали, материли сквозь слезы, камни бросали. А потом их огнем жгли за меня, током, гады, трясли, распинали живьем! А это меня надо было жечь-то и гвоздьми пробивать! Вот и сейчас, повторяется...
– Заткнись! – неожиданно резко, не по-женски выкрикнула Светлана. И так поглядела на Кешу, что тот опустил глаза, растерялся.
А Иван подумал – точно, не врет Булыгин, повторяется все, только в стократ страшнее, не с отдельными изгоями общества, не с несчастными повторяется, не с судьбою позабытыми, а со всеми, с миллиардами тех, кто и ведать не ведал и знать не хотел о муках и страданиях изгоев. Это жизнь, чудовищная непостижимая жизнь! И он, Иван, для того и послан в мир этот, чтобы разобраться наконец с ним! Это он – длань Господня... Так чего ж он стоит, чего ж медлит?! Очищение. Он не прошел еще круги очищения. Но ему никто толком и не сказал, что это такое и с чем его едят. Но спокойно. Не надо суетиться. Не надо дергаться!
– Вот он, родимый! – просипел Кеша, узрев на экран& оборотня и выходя из прострации.
Хар выпрыгнул из черного «бутона» облезлой драной псиной, у которой брюхо к хребту приросло. И, ни на кого не обращая внимания, бросился к провалу. Только его и видали – мелькнул облезлый хвост, и пропал.
Но не тут-то было. От слежки щупов XXVII-ro века не скроешься. Экраны вдруг померкли, налились синевой, потом позеленели, и все увидели, как в ледяных подантаркти-ческих глубинах, за многие километры от поверхностных наросших за год льдов, плывет, стремительно перебирая мерцающими крылами-плавниками, вовсе не «зангезейская борзая» в красивом ошейнике, подаренном Таекой, а натуральный гиргейский оборотень – страшный, отвратительный и вместе с тем величавый.
– Во дает, Харушка, – прослезился Кеша. И присел перед экраном на корточки. Весь его боевой запал куда-то пропал.
Но плыл оборотень недолго. Неведомо каким нюхом он нащупал в накатившей на него ледяной стене проход, просочился в промежуточный фильтр, потом в другой... и вывалился в лиловую, поросшую шевелящимися полипами утробу. Именно утробу, потому что иначе эту полость во льдах назвать было нельзя – не зал, не помещение, не каюта, не рубка, а именно утроба. Вывалился он в нее каким-то жутким и омерзительным уродом, гибридом облезлой борзой, оборотня и еще чего-то гадкого. Раздулся шаром, забился в судорогах, задергался. Затрясло его будто в лихорадке, заколотило, забило. И вырвало с мучительным кашлем и хрипом каким-то круглым, подрагивающим сгустком – будто само брюхо вывернуло наизнанку.
– Вот они! – прошептала Светлана. Вытянула руку. Только сейчас стали видны, высветившиеся в утробе студенистые гадины со множеством извивающихся щупальцев. Их было не больше трех десятков. Но казалось, что их сотни, тысячи... они переливались, набухали, опадали, змеились, наползали друг на друга, и выжидательно пялились выпученными глазищами без зрачков.
– Мало я их бил. Мало! – сделал вывод Кеша. А Хар в тот же миг змеей выскользнул наружу, пропал в зеленой пучине. Щупы упустили его, вернувшись в утробу. Ибо главное происходило там. Дрожащий сгусток раздувался на глазах, становясь все больше и больше, и наконец лопнул. Дальнейшее походило на кошмарный сон. Из лопнувшего сгустка вырвались наружу вертлявые, бешено вьющиеся вокруг собственной оси крохотные копии студенистых гадин. Они были переполнены какой-то чудовищной, несдерживаемой энергией, и они сами росли, раздувались, они были уже размером с детеныша кальмара, когда первый, самый отчаянный с оглушительным визгом ринулся на офомную гадину, впился ей в студенистую полупрозрачную голову своим кривым хищным клювом, разодрал ме-дузьи внутренности и цепкими щупальцами выдрал из мозга чудовища крохотного извивающегося червячка с кровавыми злющими глазенками. Они тут же упали вниз, в слизистую мякоть утробы. Схватка была закончена – червячок дернулся последний раз, вытянулся напряженной трясущейся стрелкой, и обмяк с прогрызенной головкой, выдавленными потухшими глазками. Но не успело свершиться это действо, как примеру маленького смельчака последовали и прочие. Они вгрызались в головы, в мозги студенистых гадин с беспощадной алчью, будто их всю жизнь держали голодными псами на цепи, они вырывали червей, убивали их без малейшего снисхождения. И смотреть на это было страшно.
Иван щурил глаза. Чудовища пожрут чудовищ! Откуда это, почему вдруг припомнилось? Он поглядывал на Кешу, и тот смущенно улыбался, только они вдвоем знали, что происходило. Трогги! Это трогги-убийцы! Миллиарды лет в борьбе за выживание. И всегда верх, всегда победа! Им нет равных, потому что они перерождаются во врага своего, удесятеряя силу и ярость завоевателя-чужака. Земляне чудом избежали трагической участи. Фриада разобралась, что к чему... Фриада сама была получеловеком. И-эх, из огня да в полымя!
– Теперь на этой зоне будет тихо, – послышалось из-за спины.
Иван обернулся.
Хар смотрел на него преданными глазами. Он был сейчас больше похож на измочаленного, выжатого как лимон бродягу бездомного, чем на зангезейскую борзую, только вислый и драный хвост болтался между ног да клочья длинной бороды больше походили на шерсть. И все же Хар оставался Харом.
– На этой зоне, едрит твою! – проворчал Кеша. Теперь и он начинал понимать, что извести нечисть вчистую лихими налетами и резней не удастся.
Светлана молча глядела на мужа, бывшего Правителя, Верховного, и в глазах ее стыла невысказанная тоска, перемешенная с мольбой– бежать! бежать!! бежать отсюда!!!
Иван покачал головой. До него наконец-то дошло, что первый круг очищения он пройдет не раньше, чем вызволит из адского плена и тьмы всех своих близких, всех, кто верил ему, пошел за ним, и поплатился за это... За это?! Нет, поплатились они все совсем за другое – за беспечность свою и... простоту. Простота хуже воровства! Так говаривал ему Гук Хлодрик Буйный.
– Ну ладно, хватит психовать! – просипел с огромным усилием Кеша. – Мы тут философию разводим, а там в Храме с голоду пухнут. Надо жратву искать, Иван. Ведь остались же какие-то склады, стратегические запасы?!
– Нет, – Иван как ушат холодной воды вылил на ветерана и беглого каторжника, – не осталось никаких складов, все уничтожено. На кораблях были припасы, но их не хватит на беженцев. Больше ничего на Земле нет.
Кеша сник, съежился. Виновато поглядел на Хара. Тот был спокоен и совсем не обижен тем, что его подвигам не придали особого значения. Это все неважно, главное, чтобы королева была довольна – пока она довольна им, он жив, идет подпитка по внепространственной связующей нити. Ежели она забудет про него... что ж, никто не обещает рожденным в пучинах гиргейских вод райских кущ и вечной жизни. Хар был готов ко всему.
Созвездие Алой Розы. Армагедон. Левая спираль. Время утраченных надежд.
Непостижимо-огромный и уродливо-хищный базовый звездолет-носитель Системы неуклюже вынырнул из гиблого омута подпространства в ста сорока тысячах верст от пылающего белым неистовым огнем Армагедона. Таких звезд во Вселенной надо было поискать. Миллионы солнц слились в бушующем белом гиганте, сплелись с миллиардами раскаленных, извергающих термоядерные языки пламени сверхновых. Вокруг Армагедона по безумным орбитам сновали отнюдь не холодные планеты, но исполинские звезды меньшей величины. И все вместе это было водоворотом осатаневшего огня, убийственным капканом для зазевавшегося путника в Мироздании.
Дил Бронкс вывернул из последних сил. Звездолет взревел двумя тысячами извергающих собственные гравиполя двигателей. Рванул. И выкарабкался из лап всеуничтожаю-щего притяжения гиганта.
– Будь все проклято! – зарычал Дил, теряя сознание и проваливаясь в черноту.
Он уже в седьмой раз выходил из подпространства. И все в разных местах. Он не мог освоить управления этой громадиной, никак не мог, его выбрасывало совсем не там, куда он стремился, куда рвалась его страдающая, больная душа. На первый раз его вообще вышвырнуло в какую-то беззвездную пустоту вне галактик и метагалактик. Он и не знал, что такое бывает – он, старый космический волк, десантник-смертник. И тогда пришлось вновь нырять в омут неизвестности. Второе всплытие было удачней. Системного монстра выбросило возле Гадры, старой знакомой планеты
– почти родной. Слезы накатили горючие и светлые. Но Дил не стал предаваться воспоминаниям. Он втиснулся в самый малый шлюп, пошел вниз. Но уже на подлете понял
– нет никакой Гадры, все зря, все напрасно. В унынии он сел на поверхность. Вышел. И замер. Где буйство красок? Где великолепные, смертельно опасные джунгли?! Где сказочный гадрианский мир?! Три часа он бродил среди обугленных стволов, топтал выжженную черную траву, переступал через скрюченные трупы звероноидов. Эти несчастные полуразумные аборигены Гадры не казались сейчас опасными, страшными, напротив, в их нелепых и жалких позах было что-то трогательное, детское. Их убивали врасплох, беспощадно! Дилу было тяжело идти – разбитые, стоптанные ноги гудели, все время ныла левая рука, оторванная по локоть, ныла невыносимо, в кисти и пальцах, которых не было. Но Дил Бронкс терпел. Он должен был видеть все. Развороченные деревья, в чьих необъятных внутренностях жили звероноиды, полудеревья-полуживотные, в симбиозе с которыми находились эти алчные и простоватые дети природы, были мертвы. Пурпурные полуживые джунгли Гадры! Сиреневые стены зарослей до небес! Лишайни-ки-трупоеды! Где они, где все это?! Планета была пуста. Дил пролетел над полюсами, дважды прошелся на шлюпе вдоль экватора. Безжизненная изуродованная суша... Прочь! Прочь отсюда!
Еще трижды его выносило возле земных колоний, забрасывало к призрачной Сельме, потом к семиярусному искусственному Родосу, молодежному вселенскому лагерю, и даже к позабытому всеми, затерянному наотшибе Мироздания Цветущему Шару, планете-труженице, дарившей роду людскому сыновей и дочерей будто из прежних добрых и полусказочных времен вышедших. Лучше бы ему было не видеть этих колоний. Разоренные, опустошенные, выжженные. Ни единой живой души. Зато везде – изуродованные, истерзанные тела, безобразные, выпотрошенные трупы. Разрушенные города и села, разгромленные космодромы... Вторжение! Какой-то неумолимый рок. Непостижимость! Лишь два или три раза ему попадались под ноги останки трехглазых, неузнаваемо изуродованных, полусожженных. Но он и без этих останков знал, чьих рук дело. Он сам не ощущал в себе жизни. Он был мертв и холоден. И лишь жажда мести, гнетущая, неутолимая, страшная, вела его вперед по безжизненным мирам. Теперь он был силен. И он мог мстить извергам! Мог убивать их! Надо было лишь настигнуть этих нелюдей.
На пятый раз он всплыл, чуть не протаранив длинным и острым носом известный на всю Вселенную астероид Ыр-зорг. Это был единственный реликт, переживший Большой Взрыв, мало того, сам астероид был живым и живородящим существом, неразумным, темным, бессмертным, не ощущающим себя, но живым. Таких больше не было нигде... Но сейчас Ырзорг был мертв. Обвисшая серая туша огромных размеров истекла заледеневшей сумрачно поблескивающей в вечной ночи кровью. Глубокие раны дырявили тушу в шахматном порядке. Изверги Иной Вселенной убили Ыр–зорга походя, развлекаясь. Дил страдал, сжимал кулаки, но ничего поделать не мог. Перед глазами стояло совсем иное – искаженное болью и ужасом лицо Таеки, его маленькой, нежной, верной, строгой и ревнивой, бесконечно любимой им Таеки.
На шестой раз он чуть не настиг пару странных серебристых шаров, перемещавшихся именно парой, не разбегавшихся и не сходящихся, будто состыкованных друг с другом жесткой мачтой. Ничего не вышло. Оба канули в подпространство.
И вот опять невезение!
Очнулся Дил Бронкс лишь на вторые сутки. Долго не мог понять, где находится, словно мозги напрочь отшибло. Потом все сразу вспомнил: как прорвался к Первозургу, воспользовавшись Ивановым кодом, как с налету взял того за глотку, вытребовал ретранс, координаты точного выходного люка-шлюза в Системе – это было непросто, Первозург сам заимел таковой, чуть не свернув своей бессмертной шеи, заплатив за малый сквозной канал чудовищную цену. Он тогда долго мытарил Дила Бронса, просвечивал насквозь, проверял. И стоило бы Дилу хоть на малую толику отступить, ослабеть духом, растеряться, спасовать, не видать бы ему Системы как своих ушей! Помог и обрывок цепи, точнее, одно-единственное уцелевшее звено той самой цепи, которой Иван давным-давно задушил на одном из Харха-нов, а может, и в самом Меж-арха-анье, вертухая-охранни-ка, трехглазого гада. Первозург сразу проникся... И вот тогда только Дил понял, с кем он имел дело. Сихан Раджикра-ви, не моргнув глазом, мог отправить его к праотцам, с самого начала – Дил шел по лезвию бритвы. Но он прошел. Он выиграл. И он проник в Невидимый Спектр, процедился по капле в связующие Мироздание хрустально-ледяные нити незримых структур. Он вошел в Систему. Вошел всего на один час, без возвратника, без надежды, желая лишь мстить. В лютом бою уже внутри звездолета он потерял руку и остатки зубов, получил такие травмы, которые увели бы на тот свет любого другого. А он выстоял, выдюжил. Он сжег половину эскадры. Он ринулся в последний бой, желая погибнуть. И только тогда защитные поля Системы вышвырнули обезумевший звездолет прочь. Вышвырнули как нашкодившего щенка!
Позже до Дила Бронкса, разучившегося улыбаться Дила Бронкса, дошло – они, выродки Системы, играли с ним. И он так великолепно подыграл в этой игре, что куда там! Какой интерес все время убивать и гонять по Вселенной немощных, не способных к серьезному сопротивлению. И вдруг такой подарок! Дил рвал на себе остатки седых волос.
Ничего, они еще узнают его! Они ответят за все, и им будет не до игрищ!
Каким же наивным олухом он был пять-шесть лет назад! Иван все нервничал, пытался докричаться до него, поделиться болью... а он хихикал да вертел пальцем у виска – какая еще там Чужая Вселенная! какие негуманоиды! Тогда он искренне верил, что Иван малость спятил от перенапряжения, ничего не поделаешь, многих поисковиков-смертников поджидала такая участь, не всякая психика выдержит безумной смены реальностей. Дил жалел Ивана, сочувственно кивал... и не верил. Так было. А теперь некому верить и некому не верить, все утряслось, никого не осталось – за считанные годы! И теперь все чокнутые. И он сам в первую очередь!
Белый пылающий гигант бушевал и ярился за кормой чудовищного звездолета. Но уже ничего не мог поделать, корабль вырвался из пут его притяжения, унося всю свою громадину-платформу с тремя тысячами орудийно-ракетных шахт, двенадцатью гигантскими энергоагрегатами, четырьмя сверхмощными установками полевого подавления, сотнями излучателей и бессчетным количеством глубинных торпед, ракетос нарядов, плазменных гипербомб и прочего смертоносного оружия. Шестьдесят шесть боевых шаров висели в гравитационных пазах платформы, две сотни малых боевых капсул... было и еще что-то, Дил пока не мог разобраться, что именно – не хватало опыта и знаний. Звездолет был заблокирован. Дила спасло одно – он вошел в эту махину тропой избранных, через особый «фильтр». Он вошел в него благодаря ретрансу, а стало быть, и Первозургу, – прямо из Невидимого спектра. Он успел ворваться в рубку управления, перекалечив дюжину трехглазых – и все же блокировка сработала, рубка со всеми прилежащими отсеками замкнулась. И опять он не оплошал – успел в отчаянном последнем прыжке, с уже оторванной рукой выбить почти из самого кресла мыслеуправления садящуюся в нее трясущуюся полупрозрачную гадину. Дил Бронкс был основательным человеком, он основательно готовился к этой операции. И потому даже в одной руке, облаченной в гравиперчатку, у него было достаточно сил, чтобы раздавить скользкий и мягкий череп отвратительной твари. Истекающий кровью, полуживой, с рвущимся из груди сердцем °н рухнул в кресло. И оно приняло его, замкнулось, защищая ото всего мира. Двое суток Дил Бронкс зализывал раны и одновременно гонял по всему звездолету трехглазых – гонял беспощадно, истребляя их без малейшей жалости. Подлинные хозяева Системы сослужили ему добрую службу – подстраховывая себя, а может, и по иным причинам, они держали на кораблях своих верных псов, тупых, безмозглых, обезличенных киберов-убийц. Дил хорошо разбирался в подобных штуковинах, Дубль-Биг тоже был напичкан разными премудростями и всякой всячиной. Но его и близко нельзя было поставить с этим чудо-кораблем. Ради интереса Дил приказал одному из киберов на его глазах разобрать, что называется по винтикам, другого. И тот выполнил его команду. Но ни черта Дил не понял – кибер последовательно расчленялся на крупные гранулы, потом мелкие, потом еще мельче... ни до чего докопаться было невозможно. И Дил плюнул.
Если бы его не вышвырнули из Системы, добром бы он не ушел. Но ничего! Он и здесь не даст им покоя! Он найдет тех, кто убил его Таеку... и он собственными зубами будет рвать их. Рвать в клочья!
Армагедон удалялся, беснуясь и выбрасывая вслед огненные лапы протуберанцев. Он был еще велик и грозен, он занимал четверть заднего обзорного экрана. Но нос корабля нацеливался на Млечный Путь. Дилу надоело играть в прятки. Хватит нырять в подпространство, не зная, где вынырнешь, где всплывешь. Надо разогнаться как следует и по всем правилам Вселенской Столбовой дороги войти в Осевое измерение. И к Земле! Все равно они придут туда, рано или поздно придут!
Он собирался довериться бортовому «мозгу», вздремнуть часок-другой до встречи с Малиновым барьером. Но внимание его привлекла выплывшая из пустоты пространства серая пылинка, на глазах превращающаяся в нечто большее, знакомое очертаниями. Не прошло и трех минут, как Дил в полнейшем изумлении разинул рот. Влекомый притяжением Армагедона, прямо на него из глубин космоса несся серийный базовый флагман земного флота – он шел без бортовых огней, без маяков, без защитных полей, будто груда мертвого железа, будто один из триллионов безымянных астероидов, болтающихся в черной пропасти.
– Остановить! – приказал Дил Бронкс.
И к горлу его подкатил ком. Он узнал корабль, узнал, еще прежде, чем высветилась в ослепительных лучах Армагедона рельефная титановая надпись на борту. «Ратник»! Этого не могло быть! Флагман стоял на приколе, в Солнечной системе! Он сам, Дил Бронкс, был недавно его невольным гостем, совсем недавно... когда еще жила на белом свете Таека! Теперь нет ни Таеки, ни белого света. Зато объявился флагман.
Он падал прямо в огнедышащую пасть белого гиганта. Еще двадцать, от силы тридцать часов – и он сгорит в термоядерном пекле этой чудовищной звезды. Нет!
Звездолет Системы вздрогнул, чуть замедлил ход, раскидывая гравитационную тормозную подушку. И мягкими незримыми клешнями силовых полей притянул к себе «Ратника». Огромный, сверхмощный земной флагман, гроза Вселенной и исполин, послушно замер, опустился мертвой птицей на черную бескрайнюю платформу, способную принять еще с десяток таких исполинов. И Дил воочию увидел – «Ратник» гол, безоружен! он расстрелял весь свой боезапас, вчистую! и потому выглядит как-то непривычно мирно и жалко. Дил начинал понимать, что произошло. И все же лучше один раз увидеть.
Малый бот поднес его к приемному шлюзу флагмана. Дальше Дил шел сам. Он шел долго, перебираясь сквозь рваные дыры из одного пустого и мертвого отсека в другой. Ноги несли его в эвакуационные трюмы. После тройного внешнего слоя дыр становилось меньше. Фильтрационные приемники работали. И Дил без промедления проник в кормовой отсек.
Лучше бы он туда не попадал! Первый же коридор-тру-бовод был завален полуразложившимися истерзанными телами. Они лежали в разных позах – безголовые, безногие, безрукие, выпотрошенные. И рядом валялись скалящиеся в предсмертной агонии головы, оторванные кисти, ладони. Дил брел по щиколотку в вязкой жиже и скрипел остатками выбитых зубов. Он кричал, размахивал руками, в надежде, что хоть кто-то уцелел, хоть кто-то откликнется, подаст знак. Но мощный фонарь скафа вырывал из темени лишь безнадежно мертвых – жуткие, страшные останки жертв разыгравшейся здесь кровавой вакханалии.
– Ничего, ничего, – шептал Дил Бронкс, успокаивая себя, – им всем повезло, им всем очень повезло – их просто убили, убили их тела, зато души их в раю, на небесах, они отмучились и все для них позади. И душа Таеки тоже на небесах, она отдыхает там сейчас после земного ада, ей хорошо. Иван правильно говорил, жалеть придется лишь о погубленных душах. А этим повезло, им повезло... погубленные на Земле, на других планетах. Эти ушли на небо – на то, настоящее, светлое Небо! Ничего, ничего...
Через четыре шлюза из переплетений трубоводов он пробрался в трюм. И не сразу понял, что там происходило совсем недавно. Разум отказывался понимать. Тысячи издырявленных, изгрызенных тел висели вниз головами, висели связками, пучками и по одному, висели на тонких прозрачных нитях, исходящих из обшивки верхних переборок трюма – гравиполы действовали, и был еще пока верх и низ, но это не имело никакого значения. Десятки тысяч зверски замученных – без разбору: дети, младенцы, старухи, мужчины, беременные с разодранными животами, старики с вырванными челюстями, раздавленные, расколотые черепа, сплющенные головы, выколотые и выдранные глаза, языки уши, носы... – здесь свирепствовала целая армия беспощадных садистов! Дил замотал головой в бессильной ярости. Сволочи! Гады! Выродки! Да, именно выродки! Эти несчастные ничего не знали и не узнали даже перед своей страшной смертью. А правда была невыносима. Они все умерли в ужасающих страданиях только потому, что сами породили выродков, взявших власть над ними, сбежавших от них и тешащих теперь свою леденеющую старческую кровь в сатанинских кровавых оргиях, услаждающих свою телесную немощь всевластием над телами людскими... Похотливые, алчные выродки! Мразь, властвовавшая над родом человеческим жестоко, всесильно, люто и довластво-вавшаяся до логического своего завершения – завершения истреблением всех и повсюду. Издыхающая власть убивала подвластных!
Ослепительный луч выхватывал из тьмы все новые и новые уродливые трупы, разлагающиеся тела. Но не было ни единого выжившего. Ни вздох, ни стон не нарушали жуткой, гнетущей тишины.
Дил выбрался из трюма. Замер у винтового люка-переходника. Отсюда через систему сквозных лифтов-капсул можно было попасть в прочие трюмы и жилые отсеки. Но он не пошел туда. Он знал – и там царит тишина, и там скалятся, висят, лежат, гниют неупокоенные останки землян. Беспечных, закланных на бойне землян. Он уже хотел покинуть мертвый корабль, когда вспомнил про Светлану. Она должна быть здесь! И боль резанула его тупым ножом по сердцу. Здесь! Где-то возле адмиральской каюты, роскошной и величественной. Значит, надо идти туда.
– Ничего, ничего... – как заведенный бормотал Дил Бронкс, – им просто повезло! они все спаслись! и ушли на
Небо!
Он добрел до скоростных капсул. Влез в одну. И по витой полой нити понесся в носовые отсеки. Механизмы корабля и автоматика еще жили, доживали последние свои денечки. Но ни в одной шахте не было ни единой ракеты... Они бились до последнего! Они не сдались на волю победителя. Они дрались!
Роскошные белые двери с золотой инкрустацией, двери в каюту адмирала были наполовину выломаны, забрызганы черной запекшейся кровью. Трупы лежали вповалку. Здесь их было особенно много, видно, обезумевшие от ужаса люди бежали сюда, где, как им казалось, была последняя крепость, последняя защита. Они лежали в пять или шесть слоев – они в безумном страхе, в истерике давили друг друга, и экипаж ничего не мог с ними поделать. Дил видел истерзанные тела бойцов, согнутые в дугу лучеметы, раздавленные парализаторы. И ни одного трупа трехглазых. Ни одного!
Он сразу понял, что Светлану, то, что от нее осталось в таком месиве не отыскать. И все же он протиснулся меж телами в каюту, запрыгнул на огромный длиннющий деревянный стол, сработанный под XIX век, резной, дубовый, солидный. Пробежал по нему, перепрыгивая через тела, отдернул бархатную зелену штору. И замер.
Прямо посреди здоровенной картины, изображавшей морское сражение двух или трех десятков белоснежных парусников, на потемневшем от времени холсте, в золоченой роскошной раме висел распятый седоусый адмирал в белоснежном кителе с витыми золотыми погонами, орденами, медалями... Набрякшие и сизые кисти рук его были пронзены и пришпилены прямо сквозь холст к стене двумя офицерскими кортиками, еще один торчал из горла. И ни единой капельки на белоснежном мундире. Дил вспомнил, как сидел перед командующим флотом в этой ослепитель-чой каюте. Седоусый старик, добродушный и неторопливый. Он все улыбался, не хотел отпускать «полковника Бронкса», как он его называл. Тогда он казался побольше, поздоровее. И усы топорщились вместе с бакенбардами как-то задорно, по-боевому. Слеза навернулась на черную щеку. Дил отвернулся.
Только теперь он заметил, что по всему обширному залу с высоченными потолками, по всей каюте на огромных батальных полотнах висят люди в мундирах, капитаны. Им воздали особую честь. Их распяли над грудами трупов. И они, наверняка, умерли не сразу, они видели, что тут творилось. Нет, это было выше его сил. Этого невозможно было вынести.
В рубку угнанного монстра Дил вернулся мрачный, полумертвый.
Он опустился в ставшее уже привычным кресло. Скривился от боли в несуществующей, оторванной руке. И отдал бортовому «мозгу» команду.
Только после этого он включил полную прозрачность.
«Ратник» медленно и неуклюже поднялся над платформой. И пошел в сторону пылающего Армагедона. Гравипо-ля, послушные воле Бронкса, подтолкнули его туда – вперед и вниз. В ослепительную огненную могилу, лучше которой не сыщешь во всей Вселенной.
Солнечная Система. Сгусток тьмы. 6996-й год скитаний.
– Ну, вот так-то лучше будет, урод! – Говард Буковский ударил карлика Цая по плечу.
Тот чуть не упал. Ноги от слабости подкосились.
Но Крежень радовался недаром. Его собственная судьба зависела от этого недоноска, от этой жуткой помеси землянина и инопланетянки с далекой и полусказочной Умаган-ги. Цай ван Дау, наследственный император и беглый каторжник-рецидивист был его последней надеждой. Крежень не питал иллюзий в отношении себя самого – они, эти твари поганые, выжали его как лимон, и они уже готовы были выбросить его, когда подвернулся этот вундеркинд-уродец.
Сгусток держался вокруг заурядной космостанции, сработанной еще лет сто пятьдесят назад. Крежень ничего толком про эти сгустки не знал, ему не растолковывали что да почему, не считали нужным. Он был рабочей скотинкой и сам понимал это. Рабочую скотину кормят и поят, пока от нее есть толк. Все, кончились счастливые денечки, когда можно было гулять и куролесить по Земле. Кончились! Он работал на них, не особенно напрягаясь, но работал – и он сам приближал свой конец. Теперь его главной задачей было этот конец оттянуть. Черный Мир не войдет на Землю с ходу, он еле уцепился за Систему – насколько Крежень догадывался, там было не больше трех полевых областей Мрака. Зато в Пристанище эти твари перетекали из бездонного Океана как по трубочке-соломинке, перетекали по капельке, заполняя его, выдавливая нежить в земные миры, манипулируя ею издалека, исподспудно. То, что для некоторых было секретом, Крежень постиг давно: выползни-сата-ноиды – дерьмо, земная разработка, подпитываемая силовыми линиями инфернополей, выползни – мусор, дрянь, временное явление. Когда придут черные, с этими скотами будет то же самое, что и с людишками, даже раньше. И козлы эти трясущиеся, поганые и прозрачные – тоже дерьмо, точнее, мешки с дерьмом, биомасса из Пристанища... они могут всех подмять под себя, всех позагонять в подземелье: и людишек, и рогатых, и всю разномастную инопланетную сволочь. Но не они хозяева, не они! А хозяевам подлинным нужны такие как коротышка Цай, мастерюги по межуровневым связям и сквозным каналам. Нечисть нечистью, а понимает свой интерес! Да, за последние полгода нервишки у Креженя совсем подрасшатались.
Тяжко работать сразу на двух господ, еще тяжелее на два десятка. Ну, ничего, ныне с синклитами да синдикатами покончено, скоро останутся одни единственные. Коли они первые сгустки тьмы протолкнули через все барьеры, начали мастерить узловые структуры, значит, скоро и сами объявятся. Авось, и воплотят в кого-нибудь, ведь от этих козлов из Пристанища воплощения не дождешься, они только и глядят, чтоб маху дал, чтоб в консервы закатать... Нет, не было покоя Седому. Но и обижаться он не мог. Хозяева вытянули его из петли, в последний час вытянули, за такие дела по гроб жизни задарма служить полагается. От Кеши Мочилы ушел! Это ж ни в сказке сказать, ни пером описать! От эдакого мужлана, эдакого бандюги уйти, когда уже лапы его черные на глотке сомкнулись, умельцем надо быть. Крежень верил, что и его со временем оценят, не все ж этих яйцеголовых умников ценить вроде Цая! Крежень на дню по пять раз вспоминал, как его, из петли вытащенного, в куб льда хрустального закатали да на допрос к довзрывни-кам, на просвечивание – все нутро вывернули, несмотря на заслуги прежние. После этого, он им Цая и раздобыл, семь спецслужб вокруг носа обвел, а коротышку вытащил, не то гнить бы ему среди прочей биомассы на рудниках и в забоях. Нечисть нечистью, а тупая, сама ни шагу ступить не может! Чтоб они делали без таких как Говард-Иегуда бен Буковски?! Да, Крежень был доволен собой. И он верил в свою звезду. Вот и коротышка сломался.
– Я свое исполню, – повторил Цай ван Дау с нажимом.
– Ну и славненько! – Крежень снова занес руку, но хлопать не стал – ну его, еще вышибешь душу, и так немощный, еле стоит.
Цаю и впрямь было тяжело. Он стоял у огромного обводного иллюминатора, каких не делали уже полтора века, и глядел в темноту космоса. Цай все понимал. Особенно хорошо он понимал Седого, эту продажную шкуру. Ну да плевать на него... Главное, что Цая не пытали уже, по его прикидкам, не меньше месяца. Наоборот, они откачивали его, откармливали для будущих трудов... неправедных. Цай еще не понимал, чего именно от него желают. Зато он хорошо знал, чего желает он сам.
И вдруг ни с того ни с сего ткнул уродливым кривым пальцем себе в лоб, прямо в незаживающую рану.
– Ты знаешь. Седой, – спросил он как-то странно, глядя исподлобья на Говарда Буковски, глядя с прищуром и недоброй улыбочкой, – ты знаешь, откуда она взялась?
Крежень знал, точнее, слышал. Но он не ответил, он был опытным спецагентом и всегда давал жертве возможность высказаться.
– Там, под черепной коробкой, стоял приемодатчик. Ты знаешь, что это такое! – продолжил Цай, не опуская прищуренных, полузалепленных бельмами, налитых кровью глаз.
Эти хреновины вживляют в мозг каторжникам, понимаешь, всем, кто попадает на зону. Его можно блокировать извне. Но я не мог этого сделать. Седой. Не мог! Я был простым заключенным, осужденным на медленную смерть в гиргеиской подводной каторге, я был рабом, тягловой скотиной... Но у меня имелся кривой и ржавый гвоздь. Ты та-мх, наверное, и в глаза не видывал... а у меня был. И вот этим гвоздем, – Цай вздохнул тяжко, будто припоминая прежнее, – я разодрал себе кожу на лбу, потом мясо, мышцы, они там есть, Седой, можешь мне поверить, потом я ковырял череп, я целую неделю дырявил свой череп, и терпел, терпел. Седой. И я его продырявил! Я выковырял из мозга эту хреновину! Понимаешь?
Крежень приторно улыбнулся, растягивая толстые губы, изуродованные шрамом. Закивал.
– Нет, ты меня не понял, – заключил Цай.
И отвернулся.
В эту минуту в отсек вползала студенистая гадина, козел-надзиратель, хозяин сгустка или черт его знает кто, Цай так и не разобрался. Он знал только, что на станции эта гадина единственная, других нет. И знал, что Седой по четыре часа в сутки просиживает в соседнем отсеке с этой гадиной. А еще он знал, что она... что она не совсем то на самом деле, чем может показаться, и нечего смотреть на эти змеящиеся полупрозрачные щупальца, на содрогающееся в судорогах брюхо, на вислую морду с хоботом. Тут другое, совсем другое! И он с этим... Цай ощутил, что пора. Цай созрел. Они не знали, что он нутром чует силовые линии черных полей, что он видит их и что он знает, когда гадина проползает в пустоте между ними, когда она не защищена оттуда. Вот сейчас она подползет к плахе, еще немного...
Пора!
Цай резко развернулся к Седому и молниеносным ударом в солнечное сплетение отключил двуногого холуя. Он бил одним лишь своим уродливым скрюченным костистым пальцем. После такого удара не все приходили в себя.
Крежень сполз по стенке вниз, разинул рот, но глаз не закрыл. Он умирал от боли, задыхался, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но он все видел. Маленький уродец рысью бросился на студенистого. Это был натиск не человека, но зверя. Десять щупальцев вскинулись вверх, обвили наглеца. Но было поздно: карлик всеми своими когтями, а заодно и зубами впился в полупрозрачную голову гадины, в выпуклый затылок – он в считанные секунды разорвал ее, выхватил что-то маленькое, извивающееся. И отпрыгнул назад. Огромные и мощные щупальца не помешали ему, они обвисли тряпками, перерубленными канатами.
– А вот теперь ты поймешь. Седой! – злобно прорычал Цай ван Дау.
Он был вне себя, он весь трясся, отвратительное лицо его заливала, залепляла омерзительная жижа, будто кто-то с размаху ударил его большой медузой. Зубы у карлика выбивали дробь, ноги дрожали. Чувствовалось, что этот отчаянный прыжок дался ему чудовищным усилием над собой. И все же больные и кровавые глаза его сияли, лучились, несказанной радостью, счастьем.
В корявой трехпалой руке, сжимая когтями тонкое желтое тельце, Цай держал червя с круглой прозрачной головкой и красными злобными глазенками. Он пытался раздавить его, но ничего не получалось, червь не поддавался.
И тогда Цай ван Дау, наследный император и рецидивист, сунул его себе в рот. Острые желтые зубы сомкнулись, захрустели, заскрипели, посыпались крошащимися обломками с губ. Из раны на лбу вытекла струйка густой черной жижи. Глаза вылезли из орбит, налились кровью еще сильнее. Он даже присел от напряжения... и вдруг с хрипом, со стоном, с животным воплем облегчения выплюнул себе под ноги, прямо на серый пластик пола откушенную, передавленную головку с вытекшими глазами-клюквинами. Выплюнул, поглядел на нее полминуты и с яростью ударил по ней каблуком. Он сделал то, чего не могло сделать живое существо, чего не смог бы сделать обычный землянин – он убил червя, выдранного из мозга еще недавно всесильной гадины. Убил!
И молча уставился на Седого.
– Понял?!
Говард Буковски молчал. Он знал, что обречен. Он мог дурить и водить за нос своих соплеменников. С этим уродом так не получится, нечего и пытаться. Все! Можно позабыть про воплощение...
Карлик Цай медленно подошел к сидящему возле стены Седому. Еще минуту назад у него было страстное желание бить этого негодяя, подонка, выродка, терзать его, наслаждаясь стонами, воплями, визгами. Теперь все куда-то под-евалось, пропали все желания, утихли страсти. И осталось ясное и четкое, даже холодное какое-то понимание, что надо выполнить дело до конца, надо.
– Ну, что. Игрок? – тихо спросил он. – Кончилась игра?
Крежень сделал отчаянную попытку встать: засучил ногами, заелозил расползающимися руками по полу, выпучил полубезумные глаза, подбородок его затрясся еще сильнее, губа обвисла, слюни потекли вниз. Но он ничего не мог сказать.
– Кончилась! – поставил точку Цай. – И ты проиграл. Он подошел к плахе, оборвал длинный конец какого-то черного провода, неторопливо смастерил петлю. Потом вернулся к Седому сунул ему в карман свою корявую руку, вытащил заветное зеркальце, поднес вплотную к лицу владельца.
– Поглядись-ка напоследок, поглядись! Ты ведь любил разглядывать себя! – он ткнул гладкой и холодной поверхностью прямо в нос Седому. Потом отвел руку. И спросил вкрадчиво: – Поглядись, подумай и скажи, что ты там видишь?
На какой-то миг Крежень замер, будто поддавшись гипнозу слов карлика, вглядываясь в свое отекшее, обвисшее лицо, искаженное гримасой животного страха. Но он ничего не смог ответить.
И тогда сказал сам Цай ван Дау:
– Ты видишь там дерьмо. Самое настоящее дерьмо! Ты называл меня уродом... Ну-ка, погляди, кто из нас уродливее?! – Цай улыбнулся, обнажая осколки зубов. – Да, Крежень, ты зажился. Тебя надо было придавить сразу, после Урага. А тебя простили, взяли грех на душу. Но это ничего... это поправимо.
Резким движением он перекинул конец провода через верхний выступ плахи. Потом набросил петлю на трясущуюся шею, затянул.
Седой, он же Крежень, он же Говард-Иегуда бен Буков-ски за последние месяцы разъелся, и Цаю потребовалось немалых усилий, чтобы подтянуть его до нужной высоты. Дергался Крежень недолго, и как только затих, из штанин его потекли вниз зловонные струйки.
Цай ван Дау отступил на несколько шагов, всмотрелся в гнусную и жалкую после смерти рожу иуды. Как все просто! И не надо никаких следствий, не надо защитников и обвинителей, не надо судей. Надо делать все своевременно и без волокиты. Надо было! Теперь уже поздно, теперь некому это делать и не для кого.
И он подошел к овальному выпирающему люку, за которым никогда еще не был.
Земля. Россия Лос-Анджелес. Год 2486-й. Всеамериканские Штаты. Нъю-Вашингтон.
– Ну вот, – Светлана улыбнулась, прижалась губами к его плечу. Оно было горячим, шершавым и чуть влажным от выступавшего сладкого пота. – А они все говорили – мертвый, мертвый... А ты у меня живой.
Иван поцеловал ее в губы. Ничего не ответил.
Они лежали в нише под стойкой-полуколонной, лежали прямо на полу, на ворохе собственных одеяний, смятых и растрепанных. Рука Ивана все еще продолжала скользить по ее упругому и податливому телу, лаская груди, бедра, тонкую шею с чуть подрагивающей на ней жилкой. Он был счастлив тем обыденным и неприхотливым счастьем, что затмевает все прочее – уже прошедшее и еще предстоящее. Сколько времени они не лежали вот так, прижавшись друг к другу, сливаясь в одно целое – месяц, два... а может, год? Он переставал ощущать время. Он учился не спешить. Не спешить, потому что главное всегда проходит в спешке, проходит мимо, чтобы уже не вернуться.
Где-то за переборками, совсем рядом с рубкой лежали сейчас и спали Иннокентий Булыгин, оборотень Хар и изможденный беглец из ада Глеб Сизов. Они не выставляли караульных и дозорных, вахтенных и часовых. Корабль не даст их в обиду, а если и даст, то они ничем не смогут помочь себе. Сегодня была тихая ночь. Странная ночь, когда уже не было ни у одного сил не спать. И когда каждый страшился заснуть.
– Знаешь, Иван, – зашептала она на ухо, – по утрам я боюсь просыпаться. Это странно и глупо, но это так... знаешь, мозг просыпается, а глаза открыть страшно – вот откроешь, а вокруг белый туман, вокруг Осевое, и будто все, что случилось тут, это сон, будто я и не выходила оттуда, и нет никакой Земли, нет тебя, ничего нет, только призраки. А потом глаза открываются... и сразу приходит память: рогатые, трехглазые, бойня, черная мертвая Земля. И игла в сердце – лучше бы вообще не просыпаться! лучше бы в тумане! в Осевом! где угодно! Бежим отсюда, Иван! Бежим, куда глаза глядят!
– Успокойся, любимая, – Иван прижал ее голову к своей груди, огладил плечи, спину. – От себя не убежишь. Вот сидела бы спокойно на «Ратнике», плыла бы сейчас где-нибудь далеко-далеко отсюда, в покое и тиши, в мире и благодати... а старенький адмирал-дедушка тешил бы тебя звездными байками, и спала бы ты там спокойно, тихим сном младенческим... – пред глазами у Ивана вспыхнуло вдруг тысячами солнц раскаленное марево, океан огня. И пропало мимолетным видением. Он тяжело вздохнул, что-то там случилось с флагманом Второго Звездного. Что?! С ними со всеми что-то случилось. А бежать, действительно, некуда. – Поцелуй меня! – попросил он. И после того, как она выпустила его губы из своих, добавил: – Постарайся уснуть. И ничего не бойся. Мы не одни...
– Не одни? – изумленно переспросила она. i
– Да, – ответил он, опуская свою тяжелую и теплую ладонь на ее веки, – с нами Бог. Это правда. А теперь – спи.
Она уснула сразу – расслабилась, обмякла, лицо ее прояснилось и стало во сне по-детски беззаботным. И Иван вздохнул еще раз, но теперь уже облегченно.
Ему тоже надо было выспаться хорошенько. Утро вечера мудренее. Хотя и неясно было, где утро, где вечер – над Землею вечная серая тьма. Угрюмая ночь!
Они стояли посреди бескрайнего поля. Огромной шарообразной тенью, кораблем-призраком в ночи. И ни один выползень не мог подползти ближе чем на версту к шару. Антарктические подледниковые зоны они покинули больше суток назад. Начинать надо было с России, это понимал каждый, даже облезлый оборотень Хар. Но как начинать?!
Иван закрывал глаза. И все принималось кружиться, вертеться под его сомкнутыми веками: лица, полосы, круги, улицы каких-то городов, рогатые рожи, ячейки и соты в хрустальных глубинах гиргейского ядра, голубые глаза Чему-чжина, потом будто порывами урагана приносило фурию в развевающихся черных одеждах, а за ней накатывал мрак, и во мраке бились привязанные к поручням две маленькие фигурки, и глухой далекий голос повторял и повторял: «человеку незачем идти во Вселенную, ему определено иное место... иное! определено!», и снова наваливался тяжелый, не дающий спать мрак, и во мраке этом поперек старинного стола, прямо на опрокинутых пузатых бутылках, на полураздавленном черством каравае, на осколках глиняной посуды, посреди пепла и мелкого мусора лежало грузное и жалкое тело Луиджи Бартоломео фон Рюгенау, и горло старика Лучо было перерезано от уха до уха, а тощий Умберто висел на стене, и три черных дротика торчали из его шеи, груди и паха, и чем дольше Иван внутренним взглядом, не открывая глаз, вглядывался в Умберто, тем сильнее того начинало разносить, и почему-то лицо его наливалось старческим румянцем, а на висках вырастали седые баки, и из-под носа к краешкам губ, и дальше, начинали тянуться пышные белые усы, и что-то сияло на белой широкой груди... Они всегда были на Земле. И год назад, и два, и за три тысячелетия до прихода Спасителя, который спас обезумевший род людской один раз, но не дал ему никаких обещаний на будущее... Меч Вседержителя! Это было не во сне, не в бреду! А сейчас опять наваливается тьма-тьмущая. Тьма!
Иван осторожно повернулся, чтобы не разбудить ее, Светлану, лег на спину, закинул руки за голову. И открыл глаза.
Прямо над ним нависала блудливая и гадкая рожа Авва-рона Зурр бан-Турга в самом мерзком его воплощении. Чего-чего, а этого Иван увидеть не ожидал.
– Не признаешь? – глумливо спросил бес. И выпучил из-под нависающего капюшона наглые выпученные сливами черные базедовые глазища.
– Сгинь, нечисть! – прошипел Иван, совсем тихо, боясь разбудить Светлану.
– Не волнуйся, мой друг и брат, она не услышит нас, – хлюпая носом, безбожно картавя и сопя, скороговоркой выдал Авварон. – Мертвые не слышат, а ведь она так же мертва, как и другая твоя пассия, которую ты уложил на вечные времена в хрустальный гроб. У тебя странный вкус на этих... – крысеныш-колдун сделал вид что замялся, и с обвислой губы его потекла слюна, дряблые щеки затряслись, – почему бы это а? Наверное, потому, Ваня, ты не догадываешься? – тон его вдруг стал зловещим, – потому, что ты сам мертв! Или ты забыл, как лежал предо мною во прахе червю подобно?! Или ты не помнишь, как давили на тебя свинцовые волны Океана Смерти?! Ты мой раб, Иван. И ныне, и присно, и во веки веков!
Иван вскинул руку, желая оттолкнуть от себя, отпихнуть наглую нависающую над ним рожу. И ощутил вдруг, что будто черная гранитная плита навалилась на него, лишая сил, не давая двинуться, приподняться, встать. Так уже было, там, в каменном гробе.
– Ты мой раб! – прохрипело злобно и громко.
– Нет!
Преодолевая чудовищное сопротивление, Иван положил правую руку на грудь. Крест! Он был на месте.
– Сгинь, нечисть!
Авварон громко и надменно расхохотался ему в лицо. И теперь это был не колдун-крысеныш, не похотливо-гнусный уродец, шмыгающий носом, а сам дьявол черных бездн Мрака – торжествующий, всесильный, властный. Его черные глазища прожигали Ивана насквозь, заставляя припоминать стародавнее – планету Навей, Пристанище, гиргей-скую каторгу, сатанинские оргии в подземельях Лос-Анджелеса, его слабость... иглу проникновения, жертвы, расширенные зрачки, текущую слюну изо рта Креженя – и вдруг как живое встало грузное тело, подвешенное почти к потолку, синяя отекшая харя, высунутый язык, шрам со лба к подбородку, разве он не ушел? – нет, завертелось, закружилось снова – приобщение! изумрудно-зеленое свечение;
черный раздвоенный язык-аркан, захлестывающий шею! сияющие водопады! рубиново-янтарные россыпи! повелитель тьмы и мрака! Да, именно так, именно так: «Ты сделал первый шаг мне навстречу!» И миллионы эмбрионов в миллионах ячей. И черепа с птичьими клювами, с огромными глазницами. И черные паучки с осмысленно выпученными глазами. Чуждый Разум! Не лучший друг и брат, но раб! «Я даю тебе отсрочку... короткую отсрочку. Но я спрошу за все. Иди!» В мгновение ока он вспомнил все. И эта память навалилась на него еще одной гранитной плитой.
– Тебе дали отсрочку. Но время истекло! – прогрохотало сверху.
– Нет! – прохрипел Иван. – Нет!!!
– Хорошо, – черная сатанинская рожа вызверилась плотоядной улыбкой, в пустых глазницах загорелись далекие искорки, – хорошо, раб! Я дам тебе последний шанс. И еще... я продлю их жизнь среди смертных, чтоб не печалить твоего больного разума, печалующегося о мертвых и несуществующих. И я не буду тебе обещать как прежде череды воплощений, но я поселю в тебе надежду, что и ты можешь быть не лишен их в приобщении Пристанища во Вселенную Мрака. Ибо служишь нам!
Офомная черная морда с оскаленными из кровавой пасти желтыми и кривыми клыками начала опускаться, давить, теснить, вжимать Ивана в ворсистый пол. Это была уже третья плита, и сдерживать тройной груз не было мочи. Он застонал, зная, чего от него хотят, но не произнося ни слова... Адский гнет Океана Смерти, океана потустороннего Мрака, из которого все вышло и в который все уйдет. Его невозможно было выдержать человеку, даже воину, даже... Все силы, вся тяжесть преисподней давили сейчас на Ивана, давили уже со всех сторон, убивая, не оставляя надежды, требуя одного.
– Смирись, раб! Смирись! И отдайся сам тому, что не пришло извне ныне, а уже было в груди твоей и в душе твоей! Не себе принадлежишь ты! И кара ждет тебя неизбывная! И муки твои бесконечны будут! И зря в гордыне тщетной исхода ждешь. Не будет его! Смирись!
Черные когтистые крючья прорвали грудь, впились в сердце, сжимая его, завладевая им. Не будет исхода? Он уступал им, уступал прежде, всегда выворачиваясь потом, уходя от них, ускальзывая из объятий ада. И вот они застигли его врасплох. Это конец! Иван застонал в бессилии казнимого. Они властны над ним. А он никто и ничто пред ними, пред силами Пристанища и преисподней. Он слаб... Слаб? Луч ослепительно белого, чистого света пронзил его мятущуюся душу. «Я отворил дверь пред тобою, и никто ее не сможет затворить... Я даю тебе лишь Дух». Господи! Укрепи и сохрани! Он вцепился слабеющей рукой в лапищу, разрывающую грудь, содрогнулся от ее неземного обжигающего холода. Сдавил. И выдрал.
– Прочь!!!
Он почти телесно ощутил, как одна из плит над ним, давящая, смертельная, дала трещину и осыпалась на стороны шуршащими каменьями. Он вздохнул, полной грудью вздохнул, уже предчувствуя, зная, что вырвется и из этого жуткого каменного гроба.
– Во имя Отца и Сына, и Духа Святого! Прочь!!! Дьявольский хохот разорвал барабанные перепонки, сотряс грудь, вонзаясь тысячами игл в тело, в пылающий мозг.
– Как смеешь ты, раб, призывать того, кто отказался от тсбя и кого ты сам предал?! Еще миг, и прервется терпение мое! И мир Мрака поглотит тебя, возвращая в объятия свои на лютые страдания! И воздано тебе будет за все свершенное тобою против того, к кому призываешь. Ибо в том и есть закон равновесия и гармонии, высший закон всех миров! И сдохнешь в ужасающих корчах, чтобы в ужасающих корчах воскреснуть в мире, где не будет тебе покоя и отдохновения. Твое слово решит участь твою, раб!
– Прочь из сердца моего! Прочь!!!
Иван собрался в комок, в жгут витых горящих нервов. И снова он был не один в этой извечной борьбе, тысячи поколений избранников Господних, лучшие из ушедших в миры иные россов были сейчас с ним. И он рванулся вперед. Рванулся вверх, расшибая вторую смертную плиту, изгоняя демонов мрака, обрушившихся на него. Силы прибывали с каждой минутой, с каждым мгновением. Он поднимался, он вставал, сбрасывая с себя неимоверную тяжесть, вырывая из груди своей остатки черных крючьев.
– Не смей! Ты губишь себя!!! – загремело в уши, B| мозг.
И отпрянула сатанинская морда и ринулся глаза в глаза черный, бесконечно огромный и беспросветный Авварон Зурр бан-Тург, ринулся, сопя в лицо:
– Остановись, раб! Пади ниц, и повинуйся господину твоему!
– Прочь!!! – взревел Иван.
Он уже вскочил на ноги. Изнемогая от напряжения, мокрый, дрожащий, с безумно колотящимся сердцем, он сдирал с себя черного когтистого беса. Тот был цепок, алчен, яростен. Всеми шестью лапами, когтями, раздирая одежды, кожу, мышцы, он впивался в Иванову плоть, в Иванову душу, он не желал исходить из него, он вгрызался зубищами в мясо и кости, сопел, хрипел, трясся, угрожал, умолял, пугал, визжал истерически и мерзко.
– Не смей! Пусти меня в себя! Пусти-и-и!!!
– Прочь!!!
Иван наливался силой. Он отдирал, отрывал от себя лапу за лапой. И наконец, скрипя зубами от невыносимой боли, с хрустом рвущихся сухожилий, он отодрал от себя черного беса. Вскинул его на руках вверх. И со всего размаху бросил оземь.
– Сгинь, нечисть, навсегда! Сгинь!!!
Все закрутилось, завертелось перед глазами.
И увидел он, что не в рубке управления стоит, не в звездолете чужаков, что притих на широком земном поле, а в башне полуразрушенного замка с каменными зияющими бойницами, продуваемого недобрыми ветрами, замка, что охраняет среди прочих внешних барьеров вход на планету Навей. Да, это был Спящий мир. Иван сразу узнал его.
– Пощади-и!!! – тоненько пропищало снизу. Убогое морщинистое существо, получеловек-полукрыса, уродливое ничтожество тряслось у его ног, вздымая вверх тонюсенькие птичьи лапки. Было. Так уже было! Иван встряхнул головой, избавляясь от наваждения. Но Спящий мир не пропал. Ничего не изменилось. Напротив, он вдруг ощутил в руке рукоять меча, того самого. Да, он тогда пожалел крысеныша. Пожалел! Как давно это было, как нелепо и смешно. Но не время предаваться воспоминаниям. Иван поднял меч.
– Я умира-а-а-ю-ю... – протянула гадина столь жалостно, что и впрямь поверилось: вот сейчас умрет!
Картины чудовищного сверхбытия Пристанища обрушились на Ивана, ведь они брели по его тропам вместе, рядом, как же так... Нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Нельзя!
Морщинистое ничтожество, на бегу оборачиваясь мерзкой волосатой крысой, бросилось в угол, в кучу старого затхлого хлама. Но было поздно – острие меча настигло его, пронзая, пригвождая к грязному дубовому полу.
– Прости, мой лучший друг и брат, – с горькой усмешкой выдавал из себя Иван, – это надо было сделать еще тогда, сразу. И прощай!
Он не стал выдергивать меча. Этот меч навеки испоганен, нечист.
И вообще, пора избавляться от суетного! Иван повернул голову. И увидел, как в бойницу из мрака и темени просачивается лучик, тонкий солнечный лучик. Спящий мир просыпался. Ну и пусть. Плевать на него! Для очищения иногда надо возвращаться на круги своя. Вот он и вернулся... Очищение?! Да, все верно, ведь ему предстояло пройти через очистительные круги Света. Он все помнил. И главное, он помнил, что в него верит Пославший его. Иди, и да будь благословен! На душе было легко и покойно, как никогда. Теперь, после изгнания беса, душа его была чиста и светла. Он прошел один круг.
И он пройдет другие!
Иван открыл глаза.
Светлана спала тихо, казалось, что она не дышит, лишь верхняя губа, нежная и чуть вздернутая, слегка подрагивала. Пускай спит. Он осторожно приподнял голову, сел, обхватив колени, глядя на черное пятно в сером ворсистом полу. Это было даже не пятно, а затягивающаяся на глазах дыра... по краям ее топорщились черные вороньи перышки и отвратительные, грязные, жирно поблескивающие волосинки, крысиный след. Сгинул! Туда ему и дорога! А ей... ей необязательно знать про все это, пусть спит, ведь завтра будет трудный день. Завтра? Иван собрался, замер – его внутренние часы работали, им не нужны были ни солнце, ни луна, ни батарейки. Не завтра, а уже сегодня! И это первый день года, нового года – 2486-го от Рождества Христова.
Корабль плыл над руинами, плыл в черном тягучем воздухе почти над самой землей. Иван не включал прожекторов – зачем беспокоить это мрачное царство разрухи и уныния. Приборы ночного видения выдавали на обзорные экраны угрюмую картину. Лос-Анджелес лежал в развалинах – огромный, холодный, мертвый город с обвалившимися небоскребами, разрушенными домами, развороченными зданиями, в которых уже не угадывалось, что тут было раньше – банки, отели, конторы, магазины, а может, притоны или публичные дома... Улицы, переулки, закоулки, дороги, мосты вообще не проглядывались, они были завалены кирпичом, камнем, бетонными блоками, арматурой, металлом и прочим строительным мусором, искореженным, страшным, тянущим к черному небу свои ржавые изогнутые руки-прутья. Не было уже ни гари, ни пепла, ни гниющих трупов – все позанесло серой пылью, все позаросло скользким и мерзким мхом да лишайниками... Еще три-четыре года, думал Иван, и от развалин огромного прежде, многомиллионного вавилонского города не останется ничего кроме пологих, укрывающих былое сокрушенное величие холмов. Так и бывает в жизни. И с городами. И с людьми.
– Ну и чего мы сюда приперлись? – деловито осведомился Кеша.
Он стоял у Ивана за спиной, зевал и жалел, что влез в этот чертов шар. Ежели бы он остался на привычном кладбище, за эти денечки и ночки мог бы спровадить к их родному отцу дьяволу не меньше двух десятков студенистых гадин. А здесь что? Ничего, одни слова, болтовня. Надо бить гадов! А Иван все кружит над планетой, выжидает чего-то!
Светлана покачала головой. Она догадывалась, зачем Ивана потянуло сюда, в Западное полушарие. Но молчала. Ее тревожило совсем другое, ведь проклятущие негуманои-ды-выродки там, в Системе, давно уже могли опамятоваться и разобраться с их «шариком», непослушным и строптивым, каждый день, каждый час их за любым углом могла поджидать кара.
Глеб Сизов тоже молчал. Он сидел в боковом кресле, укутанный в свою хламиду и думал. В подземельях и пещерах в адских муках корчились миллиарды землян, а они ничего не могли поделать. Да, конечно, можно было разгромить, разнести в пух и прах еще одну зону, еще десяток таких зон, передавить всех выползней в них, перебить гадин, подготовляющих приход чего-то еще более гадкого и ужасного... а дальше? А дальше – брошенные на произвол судьбы тысячи, миллионы людей без подпитки, без инъек-торов, без пронизывающих насквозь и поднимающих со смертного одра даже трупы инфернополей, в конце концов, без даже самых малых запасов продовольствия и чистой питьевой воды. Это их смерть. Однозначная и предопределенная. Глеб молчал, и думал, думал, думал.
Хар просто лежал на полу с закрытыми глазами. И виделась ему родная Гиргея, прохладные темные струи, ласкающие плавники. Хару начинала надоедать его странная и непонятная миссия. Властительница троггов Фриада показала этим безумцам, как можно совладать с их губителями, как помочь их горю, но они почему-то думают о другом, они жалеют тех, кто уже умер и кто еще умрет, вместо того, чтобы жалеть тех, кто должен родиться, но никогда уже не родится. Одним словом, люди! Они говорят, что у них есть какой-то свой бог, и они больше надеются на него, чем на себя... Нет, лучше вспоминать дом, родной и совсем тихий океан, покойные не доступные чужакам глубины.
– Мы не приперлись сюда, – спокойно ответил Иван, – мы вернулись, чтобы исполнить то, что должны исполнить.
– Гуга не воскресить, – смутился Кеша и принялся теребить свою сивую бородищу.
– А он и не умирал, чтобы его воскрешать, – поправил Иван. – Может, и тебя подбирать не стоило?
– Может, и не стоило!
– Ну хватит! – оборвала Светлана. Не доставало только свар и ссор.
Иван прослушивал «землю». Но все четыре вмонтированные в породу локатора-сторожа молчали. И немудрено после того, что случилось с этим вселенским вертепом. Иван и так помнил, где замуровали тело Ливадии Бэкфайер-Лонг по кличке Стрекоза. Там же, рядышком, должен лежать и вынесенный Сигурдом с поля боя его подлинный друг и брат Гуг-Игунфельд Хлодрик по кличке Буйный. И недаром же в тот самый памятный день, когда Светлана опустилась на своем ржаво-серебристом шаре прямо напротив Храма Христа Спасителя и вызволила его, Ивана, он первым делом попросил ее переместиться к развалинам Кремля, к руинам Большого Кремлевского дворца, где и были кабинеты Правителя. Она прикрывала их из рубки корабля, а они с Ке-шей долго бродили по темным переходам... Все погибло! Все было разрушено, разбито, разбросано, завалено щебнем, осыпавшейся штукатуркой, рухнувшими перекрытиями. Они не сохранили тысячелетних святынь. Они шли по оскверненным отеческим гробам и ничего не могли поделать, они не скрывали своих слез и отчаяния – утраченного не вернешь. Опрокинутая колокольня Ивана Великого лежала рассеченным на части телом огромного оцепеневшего богатыря незапамятных времен. Разбитые колокола молча взывали к равнодушному черному небу. Купола и стены Благовещенского собора зияли в ночи дырами огромных пробоин. От Архангельского оставалась лишь груда камней. Три башни, изуродованные до неузнаваемости и потому потерявшие свои имена, охраняли развалины, прочих не было вовсе. Они перешагивали через разбросанные, раздавленные иконы, на которых уже не угадывались лики святых. Иван помнил, многое удалось спасти, вывезти – и на «Ратник», и на другие звездолеты, станции. И тем не менее. Кремля больше не было, как не было ни величавой белокаменной Москвы, ни самой Великой России. И все же он пробрался, переползая из дыры в дыру, протискиваясь под упавшими балками, перепрыгивая через провалы, пробрался в свой бывший кабинет и вытащил из заваленного обломками шкафчика Гугову торбу. Путь назад был вдесятеро короче. Они не смотрели по сторонам, что смотреть, рвать сердце. Они бежали на корабль, чтобы уйти от этих страданий, чтобы не видеть, не вспоминать... И все равно кремлевские руины навечно запечатлелись в их памяти. Кеша посмурнел еще больше. А Иван... Иван помнил, что есть Тот, Кто в него верит.
Щупы на звездолете Системы стояли прекрасные. С пятого захода Иван вышел на подземные лабиринты заброшенной гравидороги, что строилась еще в двадцать третьем веке. Ничего не изменилось, они были столь же заброшены, что и год, и два назад. Шесть входов-выходов завалены. Седьмой открыт, как ему и полагалось.
– Кеша, – позвал Иван, – видишь? Давай вперед с Харом, надо разминировать, ты у нас мастак по этому делу!
Иннокентий Булыгин приободрился, повеселел. Он любил работу работать, особенно если она была рисковой.
– Я пойду следом. Светлана с Глебом прикроют нас с корабля.
Глеб заерзал, хмуро сдвинул брови к переносице.
– Я тоже пойду, – сказал он.
Но Иван покачал головой – они забыли, что его приказы не обсуждаются. И тут же поймал себя на внезапной мысли: а считают ли они вообще его, Ивана, Верховным... а может, нет?! Надо было бы просто спросить. Но не сейчас, в следующий раз.
Кеша был спор на сборы. Не прошло и пяти минут, как черный бутон малого бота ушел вниз.
А Иван рылся в торбе. Сейчас ему мог пригодиться шнур-поисковик и, разумеется, яйцо-превращатель. Остальное брать не стоит. Рукоять меча на руке. Десантный боевой лучемет за плечом, пара парализаторов, сигма-скальпель, с десяток сигма-фанат с грецкий орех величиной, но обладающих огромной убойной силой... и, пожалуй, хватит! Ежели понадобятся, Светлана пришлет пару киберов с носилками. Лучше бы не понадобилось!
А внизу грохотало и гремело. Кеша не мог без шума и фейерверков.
– Как там рогатые? – спросил Иван у Светланы. Она теперь сидела в мыслеуправляющем кресле звездолета.
– Не видно что-то, – ответила она спокойно, – две гадины в восемнадцати километрах на север и около сотни контейнеров с биомассой на запасных путях гравидороги. Еще, правда, на нижнем уровне около тысячи голых. Прорубают дыру вниз. Но там уже другая полость, соединений нет.
Иван невольно отметил, с какой легкостью она перестала называть людей людьми. Голые! Ну что ж, и так бывает. Сейчас не время языковедческие дискуссии разводить.
– Я скоро вернусь, – сказал он с улыбкой, склонился над ней, поцеловал в щеку. И тут же поправился: – Мы скоро вернемся. Не грусти!
Проход Кеша очистил на славу. Иван нагнал Булыгина с Харом почти у самого входа в ремонтно-складской сектор. Он шел, поминая добрым словом мальчишку Сигурда, тот пронес тело Гуга, не зацепив ни единой мины, преодолевая все завалы и ловушки, а это означало только одно, Гуг доверял ему больше, чем Иван – почему? а потому, что он предвидел и такой вариант. Ну, Гуг, ну, сукин сын! Впрочем, с ним все ясно. А вот .где сам Сигурд? И снова на мгновение перед глазами стемнело. И привиделись Ивану залы, огромные залы, что остались в окраинных толщах не разрушенного глубинным ударом материка – обломка Антарктиды. И лежащий на смертном ложе Сигурд. И иглы, вонзенные в него, иглы, через которые исходит кровь, исходит жизнь. Он умер там! Его убили! Иван зажмурился, встряхнул головой. Откуда эти видения? Откуда это знание?! Не в первый раз ему открывается сокрытое временем и расстояниями. Это дар. Обретенный дар! Господи, Ты ведь не обещал сил иных кроме Веры и Духа. Так откуда же... Иван снова тряхнул головой. Это и не силы никакие, это просто Просветление. И он приобщается к миру просветленных, которым открыто прошлое и будущее, для которых нет ни километров, ни верст, ни миль.
Но он не стал предаваться раздумиям. Вперед! Ему надо в срок пройти все круги очищения. А там видно будет.
–Вот он, родимый! – просипел Кеша, вводя Ивана в камеру с низкими бетонными потолками. – Живого места нет!
Кеша был прав. Гуг лежал под прозрачной крышкой анабиосаркофага в чем мать родила. Но узнать его сумел бы только близкий человек. На огромном богатырском теле не было живого места: вывернутые перебитые в суставах руки и ноги, разорванная грудь, рубцы, раны, дыры, вывороченные внутренности... и все это венчала изуродованная голова с раздробленной челюстью и пробитым, передавленным черепом. Ножного биопротеза вообще не было – видно, его оторвало при ударе о землю, а Сигурд не стал подбирать эту уже ненужную деталь. И какого черта Гуга Хлодрика вынесло из бункера управления, какого дьявола бросило в бой, самый лютый бой всей этой быстролетной Европейской войны?! Иван стоял мрачный и растерянный. Кеша вообще старался не смотреть на израненное тело. Он-то знал, что после Параданга Буйный повсюду искал смерти... ну что ж, вот он ее и нашел. Надо было раньше придти сюда. Раньше, когда они еще стояли у кормила власти! Но ведь именно тогда полезли эти проклятые рогатые выползни, изо всех щелей полезли – и жизнь превратилась в ад! Про Гуга Хлодрика просто все позабыли! Другой бы не вынес и десятой доли того, что обрушилось на старого викинга, Сигурд рассказал, как было дело. Бронеход с Гугом сбили на огромной высоте, они попали в перекрестие четверного базового боя, профессионалы называли его романтично и красиво – «дыхание ночи». Машину разорвало в клочья, разметало надо всей землей, и после этого Гуг еще рухнул вниз, прямо в воронку, в ад и кошмар свирепого, непрекращающегося боя... может, это и спасло его? может, его изувеченное тело подхватила встречная взрывная волна, не дала разбиться о вывороченный бетон?! Кто его знает! Во всяком случае, когда Сигурд замораживал Гуга, в его огромном и могучем теле еще теплился крохотный, еле заметный огонечек жизни. Но сейчас... Иван не знал, что делать. Ведь яйцо срабатывает не сразу. И если они пробудят Гуга, разморозят его, а он умрет... и не останется ни крохи жизни, ни огонечка?
Оборотень Хар тихо поскуливал и с опаской, недоверием поглядывал на другой саркофаг, стоящий в углу камеры. Там лежала Ливадия Бэкфайер, она же Лива Стрекоза, беглая каторжница, ведьма... черная ведьма и последняя, самая большая любовь Гуга Хлодрика.
Об этой мулатке, с которой пришлось как-то провести безумно страстную ночь в чужом обличий, Иван и не думал. Лежит, и пусть лежит. Лучше не трогать. Но исцелить Гуга он был обязан.
– Надо бы его прямо в гробу перенесть в корабль, – посоветовал Кеша.
Иван подумывал и о таком варианте. Но он не годился. Какая разница! Гуг с одинаковой вероятностью мог помереть и здесь и там. А коли жив останется, так и своими ногами дойдет.
Он вытащил яйцо-превращатель из внутреннего клапана
скафа.
Кивнул Кеше. Тот понял с полувзгляда. Сейчас от их собранности и сработанности зависело все.
– Пошел! – буркнул Иван.
И Кеша резко, двумя поворотами миништурвала включил анабиосаркофаг в режим разморозки. Оба замерли у изголовья, наблюдая, как постепенно, очень медленно с белой мертвецки-ледяной кожи спящего в летаргии начинает стекать хрустальными каплями ледяное покрытие... вот сейчас, в любой миг сердце может сделать свой первый удар – уже врубилась внутренняя система стимуляции, и оно его обязательно сделает, но второго... второго может не последовать.
– Давай! – закричал Иван.
И Кеша, отжав рычаг, разбил стеклянный предохранитель, вдавил черный палец в белую упругую кнопку. Прозрачная крышка гроба начала сползать... И в еще узкую, только образовавшуюся щель Иннокентий Булыгин с реакцией заправского бойца молниеносно всунул руку, сдавил раздробленную нижнюю челюсть, оттянул ее. И уже локтем резко надавил на грудь, на сердце, раз, другой.
– Молодец!
Иван втиснул в открытый рот нагретое рукой яйцо, склонился над Гугом. Теперь все будут решать секунды. Он нависал над изуродованной плотью, отогревал ее своим дыханием. А Кеша давил и давил на грудную клетку, давил так, что ребра трещали.
– Ну, Гуг, дружище, давай! – молил Иван. Он впился губами в другой конец яйца-превращателя, задышал тяжело, не давая ему остынуть. Еще немного. Еще немного!
И он ощутил первый толчок сердца, собственным сердцем ощутил. Теперь все зависело только от самого Гуга-Игунфельда Хлодрика Буйного.
– У него силушки на десятерых, – прохрипел Кеша, – оклемается!
– Оклемается, – машинально проговорил Иван, разжимая губы, но не переставая дышать в лицо выходящего из летаргии.
А лицо это, Гугово, обрюзгшее, разбитое, изуродованное лицо, начинало меняться на глазах. Яйцо-превращатель действовало! Они успели!
Иван готов был расхохотаться в голос. У них был один шанс из тысячи. Но они не упустили его. Полумертвый Гут Хлодрик, размораживающийся и тут же умирающий, умирал, превращаясь в живого и здорового Ивана – в двойника, точную копию Ивана. Старый добрый прием, Иван сам его опробовал, испытал еще на проклятущем Хархане. Он сработал и здесь!
– Все, хорош! – выдохнул Кеша.
И перестал давить на сердце. Оно билось и так, без его помощи. Оно билось в здоровой и крепкой груди Ивана, лежащего в саркофаге.
Яйцо выпало. Губы оживающего разжались. И из них сипло вырвалось:
– Ну чего вы меня бьете, падлы, чего? Совсем забить хотите старика Гута? Не дави на грудь!
– Никто и не давит давно! – обиженно оправдался Кеша.
Лежавший говорил Ивановым голосом, но все выражения и даже тон были Гуговы. Получилось! Теперь оставалось немного выждать и вернуть Гугу его плоть.
Иван смотрел на свое собственное тело, распростертое в гробу. На нем не было видно и следа увечий, нанесенных Гугу. Так и должно было быть. Лишь корявый и грубый шрам пучился под левым соском. Ладно. Хорошо! Надо бы1 еще выждать...
Гут открыл глаза, поглядел на Ивана и сказал:
– Ваня, тебя тоже сбили? Или мы с тобой на том свете?!
Он начал приподниматься.
Но Иван молча сунул ему прямо под кадык яйцо, придавил голову. Кеша навалился на ноги. Хар восторженно заскулил, заглянул в саркофаг, положив на край обе свои мохнатые лапы.
Обратное превращение произошло быстро. Иванов двойник начал вдруг наливаться тяжестью, мощью, жиром и мышцами, волосы его поседели, нос и щеки покраснели, набрякли... поврежденная нога менялась вместе со здоровой, ничем не отличаясь от нее.
Наконец Гут разбросал по сторонам и того, и другого, уселся в своем гробе, недоверчиво глядя на собственное брюхо, заросшее рыжей шерстью, и не менее волосатые ноги.
– А чего это я голый, мать вашу?! – вопросил он изумленно.
– Это ты у тех спросишь, Буйный, – ответил подымающийся с пола Кеша, – кто тебя в ящик сунул. А нам спасибо надо бы сказать, а не граблями размахивать!
Иван вытащил из бокового клапана черную бутылочку, надавил на пробку. И в Гуга брызнуло серой пенящейся жижей. Ее вышло из маленького цилиндрика столько, что обратно и в большую бадью не собрать. Но жижа быстро налипла пленкой на Гуговом теле, застыла герметично-гибким слоем поверхностного нательного комбинезона. Жижа обладала «памятью», и потому на комбинезоне было все как и положено – клапана, швы, нагрудные карманы и даже воротник-капюшон.
Все произошло очень быстро. Туг не успел и рта раскрыть.
Но из саркофага он выбрался. Поглядел на Ивана мрачно. Спросил еле слышно:
– А где мой малыш, где Сигурд? – в голосе была затаенная надежда.
И Иван не стал ее разрушать.
– С Сигурдом все в порядке, – сказал он, – ведь это твой малыш спас тебя, уложил в анабиосаркофаг, приволок сюда. И хватит об этом. Нам надо спешить, Гуг! Тут, на Земле, кое-что изменилось, пока ты спал. Могут быть неприятности!
С полминуты Гуг Хлодрик стоял в оцепенении. Потом как-то набычился, изнизу повернул голову влево, будто боясь встретиться с чьим-то взглядом. Увидел другой саркофаг, застывший на возвышении, вздрогнул. И спросил почти без вопросительных интонаций:
– Там – она?
– Да, – ответил Иван.
Гуг подошел ближе к герметичному, закрытому гробу. Но заглядывать внутрь не стал. Сгорбился. Лицо помрачнело. Был он какой-то тяжелый и постаревший, недовольный тем, что его пробудили.
– Значит, малыш исполнил мою последнюю волю, – пояснил он сам себе. Потом поднял свои светло-голубые глаза на Ивана и сказал твердо: – Я никуда отсюда не пойду без нее, понял?!
– У него нету ретранса, – вставил Кеша, косясь на Хара.
– Врешь!
Гут застыл каменным изваянием, набычился.
– У меня есть ретранс, – отозвался наконец и Иван.
– Но ты прекрасно знаешь, Гуг, чем это может кончиться. Там, – он показал рукой на саркофаг, -лежит не твоя нежная и любящая мулаточка. Там лежит совсем другое существо. Не будь идиотом, Гуг, в нее вселили демона. Иди, пробуди его
– и он прикончит всех нас. Разве для этого я разморозил тебя?!
Седовласый викинг, бывший космодесантник-смертник, главарь банды, рецидивист, беглый каторжник, лучший друг Ивана и недавний замороженный полутруп поднялся на возвышение, заглянул под прозрачный колпак. И пробормотал неуверенно:
– Врешь ты, Ваня, баки забиваешь старому, доброму разбойнику. Это она – моя Ливочка, моя лапочка... Вспомни, ведь ты же обещал, что она не умрет?
– Она не умерла, Гуг. Она спит. И ее нельзя будить. У тебя у самого короткая память!
– Она... это она! – вдруг пролепетал Гуг и побелел. Он вспомнил тот жуткий подземный притон, сатанинскую оргию, вспомнил, как из центра зала прямо на него шла женщина ослепительной красоты в развевающихся одеждах, в высокой трехрогой короне, усеянной алмазами, в сверкающих цепях на шее, груди и бедрах. «Отпустите меня! – ревел он тогда. – Отпустите!» Он рвался к своей любимой. Но два его же охранника держали его мертвой хваткой. Он вырвался. Он бежал к ней, пошатываясь, раскидывая в стороны руки, будто распахивая объятия. «Ли-и-ива-а!!!» Он знал, что через секунду она увидит его, замрет, заулыбается, заплачет и захохочет – все вместе, сразу, одновременно, и они обнимутся, сольются в одно целое, чтобы уже не разлучаться никогда. «Ли-и-ва-аа!!!» Он налетел на нее как на титановую стену... отскочил, упал на спину. А она смотрела на него, смотрела своими черными пустыми глазницами. Охранник бросился между ними – и через миг упал с оторванной головой, был только легкий взмах руки, больше ничего, потом она убила другого охранника... и тогда Гуг Хлодрик понял, что на него надвигается сама смерть, жрица Черного Мира. Так было, его спасли Кеша и карлик Цай, его спас Иван. И они не убили жрицу-демона, они спрятали ее здесь. Да, было именно так. Но это ничего не меняет, абсолютно ничего.
– Я не уйду без нее! – процедил Гуг. И уставился на Ивана исподлобья.
– Ее нельзя забирать на корабль, – просипел Кеша.
– Будет плохо, – подтвердил Хар. Он никогда не врал да и нюх имел отменный.
Иван сам догадывался, что будет плохо. Нечего было вообще заваривать эту кашу. Ну а раз заварили... надо расхлебывать.
Он запустил руку за пазуху, сжал ледяной кубик ретран-са. Вытащил. Вспомнилась прекрасная Алена, полупрозрачная биоячейка – хрустальный фоб на златых цепях, одним словом. Он оставил ее в Пристанище.
Гуг не хотел оставить свою любимую в этом подземелье. И он был прав.
– Отойдите подальше, -попросил Иван, приближаясь к саркофагу.
– Нет, – огрызнулся Гуг.
– Я сказал – отойти! – взревел Иван. И резким ударом в челюсть сбил викинга с ног.
Это подействовало. Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, хотя и был в два раз а здоровей Ивана, медленно поднялся, отошел к овальному люку, где уже стояли Кеша с оборотнем Харом.
Иван резко встряхнул руками, сбрасывая напряжение. Замер. Ему нужны были силы. И не только свои. Непомерным мысленным усилием он наращивал сейчас черные барьеры Вритры, один за другим, облачаясь в не видимую глазом броню, превращая тело в гранит, а волю в сталь. Четырнадцать тысячелетий ведической культуры россов были за его плечами. Он знал самое малое, почти ничего, но они были с ним, они давали ему силы прикоснуться к Источнику Могущества и Доброты. Надо только собраться! Надо сконцентрировать Белую Силу у переносицы. Надо терпеть. Терпеть, превозмогая боль, удерживать эту Силу! Он не один. Пусть на Земле и во Вселенной никого не осталось, почти никого, но на ней и в ней жили миллионы сильных духом, и они не умерли, они ушли в Белое Поле. И он видит его белизну. Оно приближается к нему, оно нисходит на него, чтобы наделить силою многих... Тройное солнце Индры ослепительным алмазом сверкнуло в мозгу Ивана. Держать! Терпеть! Непробиваемые каменные барьеры Вритры! И алмазное солнце Индры! Ипостаси Всевышнего, ниспосланные за тысячелетия до Прихода Его, ниспосланные в мир, защищающие созданных по Образу и Подобию. Они с ним! Они в нем! Пора!
Иван сбросил крышку саркофага. И вжал ретранс в переносицу лежащей без памяти и сознания Ливадии Бэкфай-ер-Лонг, жрицы Смерти, демону Черного Блага.
– Аррр-раы-ыыы!!! – громоподобное сатанинское рычание вырвалось из ее разверзшегося рта и сотрясло своды камеры.
Отброшенный сильным ударом, Иван упал на спину. Но тут же вскочил на ноги. Она могла опрокинуть его, могла ударить, но не могла ни убить, ни лишить воли.
– Бегите! – закричал он застывшей в дверях троице.
– Бегите немедленно!
А она уже поднималась из своего гроба, вставала с черного ложа. И в черных глазницах ее зияла пустота Черной Про пасти. Время и летаргический сон в анабиосаркофаге не изменили ее, они вообще не изменили ничего. В жрицу Черного Блага была заложена смерть, еще с тех самых пор, с той страшной черной мессы, что вершилась в подземельях Лос-Анджелеса. Все прошло, все разрушилось, нет никаких подземелий, никаких месс, никакого Лос-Анджелеса, черт бы его побрал раньше, нет ничего старого... А программа смерти работает! Вместе с Ливой, в ее теле, пробудился демон Черного Мира. И он не остановится сам... Его можно остановить только силой.
Иван прыгнул к саркофагу.
Но мощный удар снова отбросил его. Сейчас демон не видел в Иване, окруженном непроницаемыми барьерами Вритры, жертву. Он видел только помеху и сметал ее со своего пути. Жертва стояла возле люка. И ее надо было убить.
– Ли-ива! – стонал Гуг, и по щекам его текли слезы.
– Лива-а!!!
Он тянул к ней руки, не желая верить в очевидное. Кеша выталкивал Гута вон из камеры. Хар тащил его зубами, вцепившись в комбинезон. Но они не могли совладать с седовласым богатырем. Гуг рыдал навзрыд и рвался к любимой.
– Вон отсюда!!! – заорал Иван во всю глотку. А жрица уже шла к своей жертве. Шла, ослепительно улыбаясь, обнажая красивые, жемчужно-белые зубы, шла, хрупкая, нежная, желанная и смертельно опасная.
– Вон!!!
Иван отчаянным усилием воли ускорил внутренний ритм 190
и успел опередить ее, встать на пути. Он ощущал всем телом, сознанием, сверхсознанием и подсознанием колоссальную черную силу демона. Разрывающая боль жгла его переносицу. Тройное солнце Индры слепило. Но видел его только он. Еще немного, совсем немного... Белые Поля сошлись в крохотном рубиновом шарике у переносицы. Господи, не оставь, дай терпения и веры! Еще немного.
Она ринулась на него. Ринулась в прыжке, будто тигрица. И тогда он увидел того, кто сидел в ней – это был просто сгусток тьмы, без лица, без тела, без рук, без зубов и когтей – бешено несущийся прямо из преисподней на него комок Мрака, убийственный, всесокрушающий.
Пора!
Иван освободил зажимы. И невидимый, но несказанно светлый нематериальный луч алмазной палицей Индры, всепроникающей иглой Белых Полей, вырвался тончайшим, кристально-лазерным пучком из рубинового шарика, жгущего переносицу, вырвался и вонзился в этот ком Мрака.
– Ты убил ее!!! – дико завопил позади Гут Хлодрик. Он бросился на Ивана. И тут же отскочил, будто ударившись о бетонную стену.
Лива Стрекоза лежала в ногах у Ивана. Но она не была мертва. Она дышала. Он склонился над ней, коснулся рукой тонкой смуглой шеи. Обморок, обычный обморок.
– Ну чего ты ждёшь, Гуг?! – выкрикнул Иван. – Живо бери ее на руки! Нам пора уходить!
Хар тоже рвался наверх. Он трясся, скрежетал зубами, скулил. Он предчувствовал нехорошее. И не ошибался.
Самым смышленым оказался Иннокентий Булыгин, он уже бежал по лабиринту вверх, бежал, выставив на согнутых локтях боевой лучемет и бронебой. И он первым встретил дико орущую толпу голых. Они мчались на него... и глаза их были пусты.
– Куда? Куда вы?! Спятили?! – закричал Кеша. Они уже готовы были смять его, когда пальцы сами нажали на спуск. Первый десяток особо резвых разорвало в
клочья, отбросило назад.
И тут подоспели Иван и Гуг со своей желанной ношей.
– Что случилось? – спросил Иван.
– Дурдом какой-то! – Кеша глуповато ухмыльнулся. Голые теперь шли медленно, сплошной стеной. Это были люди, самые обычные люди, бритые, голые, загнанные выползнями в подземелья. Но в глазах у них светилась пустота. Лишенные душ! Иван сразу все понял. Их гонят сатаноиды. Гонят на них, чтобы раздавить, растоптать их, завалить телами, трупами, обезоружить и загнать в подземный ад.
– Стреляй! – приказал Иван.
И сам дал полный боевой из лучемета. Кеша саданул из двух стволов. Кровавые ошметки полетели во все стороны, вверх, вниз, освобождая проход.
– Что вы делаете, ублюдки?! – зарычал сзади Гуг. – Это же люди!
Объяснять ему что-либо было бесполезно, слишком долго он проспал в своем гробу, все равно ничего не поймет. Иван обернулся, поглядел Гугу в глаза.
– На свете кое-что изменилось, Гуг, – прошептал он, ji сдавливая свободной рукой его плечо. – Потом ты узнаешь. Не сейчас!
Полтора часа они продирались сквозь сплошное месиво. Биомасса! Это всего лишь биомасса, безмозглая, бездушная, натравливаемая выползнями и студенистыми гадинами! Иван клял себя, что полез в лабиринты. С Гугом можно было и обождать... Нет, нельзя! Сейчас каждая живая душа дороже золота.
Они вырвались наверх измученные, задыхающиеся, заляпанные кровью и грязью. Оба черных бутона были опрокинуты, вдавлены в зловонную жижу, темным болотом окружающую бугор перед входом в провал. Но зато ржавой громадиной нависал над головами огромный шар.
Голос Светланы прорвался сверху, усиленный невидимыми динамиками:
– Ну что же вы медлите, быстрей! Иван первым понял, что надо бежать к вытягивающемуся из шара раструбу. И подтолкнул Гуга в спину.
– Еще немного, старина. Давай!
Гуг исчез в сером вихре, исчез вместе со своей драгоценной ношей. Тем же путем последовали Хар с оглядывающимся, посверкивающим колючими глазками Иннокентием Булыгиным.
Сам Иван задержался на секунду.
И увидел, как из болота всплыли сразу шесть огромных гадин, тянущих к нему длинные щупальца с присосками. Еще немного, чуть-чуть и они обовьют его, утащат к себе, оставались метр, другой... Иван полосанул лучеметом слева направо, обрубая извивающиеся конечности. И прыгнул к раструбу. В тот же миг его втянуло внутрь.
Шар медленно поплыл вверх, из четырех коротких труб, обрамляющих раструб, вниз, прямо в болото, на скользких гадин полился пылающий синим огнем напалм. Отвратительный зловонный пар десятками струй ударил вверх – болото испарялось вместе со всеми тварями, обитающими в нем. Но вечная ночь над мрачной землей, над тихими черными водами не развеялась. Лишь откуда-то снизу доносились стоны, вой и нечеловеческий истеричный плач.
А тем временем внутри корабля, в рубке дрожащая и испуганная Лива плакала и прижималась лицом к груди огромного Гуга Хлодрика. Она ничего не понимала. В голове у нее шумело, перед глазами все кружилось и мельтешило. Но слезы ее были счастливыми, светлыми.
– Я ни черта не понимаю, – раздраженно сказал Глрб Сизов, – договор они, что ли, подписали о невмешательстве? Или, может, играются с нами как кошка с мышью?!
Он нервно вертел в худой жилистой руке свой собственный ошейник. Его распилили еще вчера, но это ничего не прояснило – срез был ровный, черный, не намекающий ни на какие внутренности: где инъектор, где содержимое? Не во сне же ему приснился ад кромешный!
Но говорил сейчас Глеб о другом.
– Подписали, – пробурчал Иван, – и мир поделили на две части – в одной рогатые, в другой трехглазые. Эти сволочи на Землю не лезут, работают по кораблям и станциям...
– На наше счастье, – вставила Светлана, – а вот уйдем с Земли, они про нас-то и вспомнят. Нет, нельзя уходить!
Они сидели в рубке боевого корабля негуманоидов – кто в креслах, кто прямо на полу. Гуг примостился у серой стены, не выпуская из своей огромной руки запястья мулатки, ему все казалось, стоит только разжать кулак, и Лива растворится в воздухе сказочной синей птицей. Гуг еще мало чего понимал, хлопал своими выцветшими глазами, вникал, а в голове у него вертелась навязчивая дурацкая поговорка: «за что боролись, на то и напоролись!»
Глеб, напротив, начинал приходить в себя. И с каждым часом, с каждой минутой его жгло сильнее и сильнее. Проклятые адские подземелья! Он здесь, в безопасности, тепле и сытости. А миллионы голых, измученных и безмерно страдающих там, в аду. Им этого не понять. Они там не были. А он был! И пусть Иван прав по-своему, пусть, сгоряча можно такого напороть, что потом сам пожалеешь... но и сидеть, сложа руки, никакой мочи нет. Плевать на трехглазых негуманоидов Системы! Сейчас надо сделать все возможное на Земле!
– Короче, – заявил он как отрезал, – через час я ухожу туда, вниз! Или вы решаетесь на что-то или...
– Он верно толкует, – поддержал Сизова из своего угла Иннокентий Булыгин.
Хар лежал у него в ногах, Хару никто права голоса не
давал.
– А ты что думаешь? – Иван обернулся к Гуту Хлодри-
ку.
– Хреноватые делишки, – глубокомысленно пробасил Гуг. И добавил ни к месту: – Зря ты меня, Иван, из каторги вытащил! Лучше б я там сдох!
Лива ткнула его маленьким смуглым кулачком в бок, раздвинула губы в улыбке. Но улыбка получилась жалкая. Лива тоже была потрясена тем, что узнала про Землю. Уж лучше бы и ей не просыпаться... нет, проснуться бы, но позже, значительно позже, через годы, через века, когда все уладится, когда снова заискрится лазурное море и так сладостно будет лежать на золотистом песочке. Но не теперь!
– У нас мощный боевой корабль, – гнул свое Глеб, – у нас есть оружие, мы знаем, где склады с боеприпасами. Надо убивать этих гадов! Убивать как можно больше! Ни один из вас не стоял в чане с пиявками! Из вас не пили кровь! Не уродовали, не били дубинами, не секли плетьми!
– Ну, хватит! – остановил его Иван. – Первым делом надо сделать рейд на одну из станций... из уцелевших станций, забрать побольше провизии и доставить в Храм. Задача ясна?
Светлана посмотрела на него странным проницательным взглядом. Но не ответила.
– Значит, ясна, – обрубил Иван, – исполняйте! И не гляди на меня так. Лучше запоминай – ни в какие драки не ввязываться, беречь звездолет, одна нога здесь – другая там, мигом: сначала к Храму, разгружаетесь, потом сюда, за нами! Ты командиром, Гуг с тобой, пускай немного оклемается...
– Обижаешь, Ваня, – седой викинг набычился, поглядел исподлобья угрюмо и недобро.
Но Иван в корне пресек недовольство.
– Молчать! И не обсуждать приказы!
Допустить на боевом корабле базарную демократию он не имел права. Одно дело выслушать мнение команды – каждый имеет свою точку зрения. Но после слова командира разногласий быть не должно. Гуг старый бузотер, известный анархист, но и он поймет, и он в свое время в своей банде не допускал лишней болтовни. Тем более, что ему надо после летаргии малость очухаться.
Иван пристально поглядел на притихшую и напуганную Ливадию Бэкфайер-Лонг. Нет, ничего, все нормально, и взор ее прочистился, стал ясным, никакой тьмы в глазах, и личико просветлело – по сути дела, и ее с того света вернули. Что ж, умеешь разбрасывать камни, умей и собирать их.
– Приготовиться к высадке!
Иван молча ткнул пальцем в Глеба Сизова и Иннокентия Булыгина. Но оборотень Хар тоже поднялся с пола, потянулся и зевнул будто заправская зангезейская борзая, коих в природе и не существовало.
Светлана молчала. Она знала, раз Иван решил, его не свернешь, как гору. И что-то он не договаривает, опять не договаривает. Может, она зря прилетела за ним? может, нарушила какие-то его планы?! Светлана была в растерянности. Но виду не подавала. Она сделает все как надо. Ему видней.
Черный бутон распустился над единственной уцелевшей крышей Форума. Все четверо вышли наружу, во мрак непроглядной земной ночи. Трое были в скафах со стеклозаб-ралами, позволяющими видеть в темноте. Хару никаких приборов не требовалось, на Гиргее бывает мрак и помрачнее.
Кеша медленно подошел к краю крыши, заглянул вниз, в пропасть. Огромнейшая, необъятная площадь Величия и Процветания Объединенных Наций Мирового Сообщества, была пустынна и мертва, да, она была мертвей любой самой гиблой и безводной пустыни, в которой ветер перекатывает сухие колючки, в которой под слоями песка шуршат суетные шестиногие, проползают не понимающие жара змейки, над которой кружат стервятники. В этой мертвой пустыне был лишь пепел окаменевший, застывший пепел, покрытый корочкой грязного, впитавшего в себя кровь и нечистоты льда.
Богом проклятый, вымерший Нью-Вашингтон!
– И чего ради мы сюда сели? – недовольно вопросил Глеб. В скафандре с его могучей гидравликой он почти позабыл про больную ногу. Лишь саднила незаживающая, иссеченная плетьми спина.
– Ты видишь эту махину? – вопросом на вопрос ответил Иван. И ткнул пальцем вниз, в уцелевшую часть полутора-мильного дворца Форума, который был когда-то хрустальным колоссом, ослепительно-огромным, фантастическим чудо-цветком, возносящимся посреди мегаполиса, всемирного вавилона XXV-ro века, возносящимся меж бесчетного числа алмазноструйных фонтанов, экзотической зелени, свезенной со всей Вселенной и высаженной по площади Величия и Процветания.
– Вижу!
– Так вот, – неторопливо проговорил Иван, – вниз этот город уходит на еще большую глубину. Понимаешь, о чем я думаю?
Еще бы, Глебу Сизову, узнику подземелий, рабу ада, вырвавшемуся наружу, и не понимать. Он все понимал... кроме одного.
– Чего ж мы медлим?! Надо спускаться!
– Сейчас. Спустимся, – спокойно ответил Иван.
И дал малым залпом из всех шести стволов бронебоя по пятидесятиметровому шпилю, чудом державшемуся на трех титановых прутьях. Раскаленный, расплавленный металл огненным комом, гудя и рассыпая искры, полетел вниз.
Иннокентий Булыгин оглянулся с неудовольствием и опаской.
Хар жалобно заскулил и припал к крыше.
– Зачем? Ты же привлекаешь и х к нам! – занервничал Глеб.
– Конечно, привлекаю, – сказал Иван, – ты сам рвался в бой. А теперь испугался?!
Верховный говорил так спокойно, неторопливо и уверенно, что Глеб Сизов сразу сник и даже опешил. Никого он не боялся, но в таком деле без осторожности и оглядки никак нельзя, это знает любой салага, об этом не надо говорить десантнику-смертнику или командиру такого подразделения как альфа-корпус. Глеб тут же горько усмехнулся – какой он, к черту, командир! и где его альфа-корпус! Командир без команды, беглый раб с расшатанными нервишками.
И все же он заметил черную тень.
– Назад!!!
Иван еле успел отпрыгнуть. Из черных небес прямо на то место, где он только что стоял, камнем упало непонятное черное существо. Оно успело вывернуть над самой крышей, взмахнуло огромными перепончатыми крыльями, взвыло, оскалило пасть и, растопырив когтистые лапы, ринулось на Глеба.
Залп бронебоя отбросил мерзкую тварь. Ослепительно-синий луч вонзился в черную чешуйчатую грудь – это не сплоховал Кеша. Но ярость и дьявольский напор зубастой гадины оказались сильнее. С перебитыми крыльями и рваной раной, из которой хлестала зеленая жижа, тварь снова бросилась на Сизова. Тот успел нажать на спусковой крю,к парализатора. Но не это спасло его. В отчаянном диком прыжке оборотень Хар опередил гадину, вцепился зубами в глотку. И рухнул вместе с ней.
Схватка на крыше продолжалась недолго. Иннокентий Булыгин даже не успел пустить в ход свой заветный сигмаг скальпель, как крылатая тварь забилась в предсмертных судорогах. Хар делал свои дела на совесть.
– Готова! – процедил Глеб.
Они сгрудились над мертвым телом. Только оборотень сидел поодаль, зализывал рану на плече. Его не интересовали трупы.
А поглядеть было на что. Весу в мертвой гадине было не меньше десяти пудов – огромное вытянутое тело, покрытое морщинистой толстой кожей с наростами чешуи, шесть длинных мосластых и голенастых лап, крылья как у гигантской летучей мыши или у самого дьявола, когти, шипастые крючья, вытянутая вперед хищная морда с оскалом кривых клыков... и остекленевшие, почти человеческие глаза.
Первым опомнился Иван.
– Это человек, – тихо сказал он. – Я видел таких. Их начали выращивать в секретных лабораториях еще до прихода нечисти.
– Теперь этим занимаются рогатые, – добавил Глеб.
– В Пристанище есть умельцы, – как-то уклончиво пояснил Иван.
– Причем тут Пристанище!
Иван грустно улыбнулся и прошептал себе под нос:
– Пристанище везде и повсюду, и Земля лишь часть Пристанища, вот причем... Никто его не понял. Но Кеша решил прервать прения.
– Да плевать мне, где их выращивают! – просипел он.
– И из кого! Бить их надо, гадов поганых, вот и все!
– Бить надо, – согласился Иван, – да вот беда, материалу много, слишком много... вон, Глеб-то понимает, о чем я толкую.
Сизов стоял в оцепенении. До него только стало доходить, что такую вот тварь могли сотворить из любого его бойца, из жены, из брата, из друга, из него самого. Материала очень много, чудовищно много – в подземельях миллиарды людей! Биомасса!
– Там еще двое, – сказал вдруг оборотень Хар, задирая свой влажный черный нос к небу, – я чую их.
Иван вскинул одновременно и бронебой, и лучемет. Теперь и он видел, как из мрака беспросветных небес несутся прямо на них две крылатые твари с мордами птеродактилей. Они были еще больше и отвратительнее, чем первая. Но он не стал разглядывать гадин, Люди? Ну и пусть! Они были людьми, пока не продали свои души... Выстрелы грянули сразу из пяти стволов, грянули с такой убойной силой, что гадин разорвало в клочья, бросило вниз, в черную пропасть над площадью Величия и Процветания.
– Ловко они нас обдурили! – с неожиданной злобой процедил Кеша, забрасывая лучемет за спину, в наскафную тулу. – Правильно умные люди говорят: век живи, век учись
– дураком помрешь!
– Чего ты психуешь? – Глеб уставился на Булыгина, будто впервые увидел его.
– А ничего! Все кончено. Крышка! – Кеша скрипел зубами и матерился. – Сперва они развели у нас этих са-танистов долбанных, из них вырастили рогатую сволочь, выползней всяких. А потом до остальных добрались... Ты сам был там, а ни хрена не понял!
Глеб возмутился, пошел на Кешу.
– Чего это я не понял?!
– А того, что таких как эта тварь, – Кеша пнул ногой труп крылатой гадины, – у них будет сорок пять миллиардов! Это ж получается, что мы своими руками, вот этими,
– он потряс металлопластиковыми перчатками скафа,
– должны перебить каждого бывшего человечка, всех до единого, а там клоны всякие пойдут, мать их! И-эх!!
Иван похлопал Булыгина по спине, похлопал успокаивающе.
– Позднее у тебя зажигание, Кеша, – сказал он с доброй улыбкой. – Но ты не отчаивайся, всех сразу в демонов и гадов они перестроить не смогут, иначе тут бы сейчас летали тысячи таких. Но процесс пошел, в этом ты прав.
Кеша притих. Потом спросил робко, с надеждой, будто провинившийся юнец:
– Значит, драться будем? Бить гадов?!
– А чего ж нам еще остается. Иван первым вошел в черный бутон бота. И через полчаса, вдосталь покружив над развалинами Нью-Вашингтона, они опустились в его пригороде, в центре того самого форта Видстока, где в прежние времена была собрана вся «мозговая» мощь Мирового Сообщества. >
– Об этот орешек Дил Бронкс обломал себе зубы,
– пояснил Иван. – Тут мы потеряли Цая ван Дау. Потом взяли...
– Взять то взяли, – не выдержал Глеб Сизов, – да сколько народу положили. А разблокировать тайники Исполнительной Комиссии так и не сумели.
– У нас было мало времени.
Глеб скривился, желваки на его худых, обтянутых желтой кожей скулах заходили ходуном.
– Зато у них на все времени хватило!
Развалины форта были покрыты таким же толстенным слоем окаменевшего, оледеневшего пепла, что покрывал и саму бывшую столицу бывших Всеамериканских Штатов. Но приборы показали, что именно здесь наибольшая глубина освоения – до трех миль. Там, внизу, были тысячи ярусов-этажей, путеводы, шахты, подземные дороги, лаборатории, энергоустановки, убежища и еще черт-те что.
Едва ступив шаг из бота, Иван бросил наземь шнур-поисковик. Тот вздрогнул, свился спиралью и уполз. Кеша поглядел на Ивана как-то особенно тепло, будто припоминая что-то давнее, полузабытое.
– Вот так-то, друг Иннокентий, – улыбнулся Иван. – А вот эта штучка тебе ни о чем не говорит, а?
Иван разжал кулак. На ладони у него, на матовом метал-яопластике перчатки, лежал черный подрагивающий шарик.
– Зародыш! – изумленно выдохнул Кеша. – Ты помнишь, как мы ползли по этим чертовым норам! На Гиргее! Как пробивались на базу?!
– Помню, помню, – Иван прервал Кешины излияния, сдавил шарик-зародыш в кулаке и отбросил его метров на десять от себя.
Глеб стоял насупившись. Он ничего не понимал. Хар терся облезлым боком о Кешину ногу и с подозрением поглядывал на раздувающийся зародыш. Серая подрагивающая масса росла снежным комом, пучилась, дыбилась, становилась все больше.
– Живохо-од!– наконец выдал Кеша. И прихлопнул себя по бокам.
– Угадал, – подтвердил Иван. – Бот по ярусам не пройдет. А на этой животинке можно попробовать, других у нас нету. Кроме того, – Иван обернулся к Сизову, – проверим, как нечисть реагирует на чужую биомассу, верно?
Глеб недоуменно развел руки.
А Кеша все стоял с полуразинутым ртом, и слезы умиления текли из его воспаленных глаз на заросшие щеки. Он все помнил. На проклятой Гиргее точно такой же живоход спас их от смерти. Они прорвались на нем к базе, к огромному Д-статору... и потом, уже на Земле, лежать бы его косточкам в лесу, возле роскошной дачки предателя и выродка Толика Реброва, которого сожрали его собственные рыбины, там был капкан, дачу взяли в кольцо броневики спецназа, так называемого Управления по охране порядка, они с Харом вырвались чудом, их буквально из пасти смерти вынесла эта послушная и резвая животинка, тогда пришлось бросить ее, в спешке сматываться с Земли куда подальше... и вот так встреча!
– Ладно, хватит нюни распускать! Вон, шнур ползет обратно.
Иван подтолкнул Кешу к плоскому шевелящемуся «языку», что высунулся большой лопатой из чрева живохода. Глеб засомневался было. Но Иван поглядел на него строго. Язык сграбастал сначала одну пару, потом другую. Извивающийся и раздувшийся шнур остался снаружи, показывать дорогу.
– Родная моя!
Внутри было тепло, светло и удобно. Пахло почему-то ладаном и медом. Кеша с ходу прыгнул в полуживое кресло-полип. Оно уныло обвисло, не подчинилось ему.
– Чего это... – начал обижаться Булыгин. Но Иван не дал ему долго думать.
– Скаф сбрось, Кеша! – сказал он.
Разоблаченного Булыгина полип принял с удовольствием, потек живым стволом по хребту, выгнулся мягким изголовьем, облепил затылок. Первым делом Кеша дал полный обзор – и передняя стена будто рухнула, исчезла напрочь.
– Вперед! – скомандовал Кеша, уставившись на чуть светящийся во тьме шнур-поисковик.
Вход в подземелье оказался за три сотни шагов от места их высадки, приборы черного бутона не наврали. И все же живоходу пришлось прожечь дыру, расширить ее метра на полтора, чтобы протиснуться внутрь.
– Почему не срабатывает блокировка? – подал голос после долгого молчания Глеб. Он стоял на желеобразном, но плотном настиле прямо за спиной у Булыгина и старался ни к чему не прикасаться, он еще не очень-то доверял этому серому полуживому чудищу, в утробе которого находился.
– Скорее всего, выползни все разрушили, им блокировки не нужны, – предположил Иван. – Им нужны емкости для хранения консервантов и биомассы. Им нужны откормочные помещения, виварии, инкубаторы, отстойники плоти и крови хранилища мозговых тканей... и они думают, что сопротивление землян подавлено полностью и никаких не то что врагов, а даже внешних раздражителей у них нет и быть не может.
– Ничего, мы им рога посшибаем, – прохрипел Кеша, – они по-другому думать будут. Вперед, родимая!
На верхних ярусах было темно я пустынно. И они по отвесным шахтам ползли вниз. Живоход лишь содрогался немного, опускаясь с уровня на уровень, пробиваясь в потаенные глубины подземных лабиринтов форта Видсток.
– Понастроили, мать их, на свою голову! – злился Кеша. А Иван думал о другом. Как плохо он знал Землю! Его носило по Вселенной из края в край, он блуждал по чужим и чуждым мирам, странствовал и плутал по уровням, ярусам, лабиринтам Системы со всеми ее Харханами и Меж-арха-аньями, скитался по утробам и внешне-внутренним мирам планеты Навей, ползал по скрытным тропам Пристанища, думал, что эти звериные норы только там, в иных пространствах и измерениях, что на Земле все просто, чисто, ясно, красиво и открыто... Нет, и на Земле жили звери, страшные, подлые, гнусные звери-выродки, которые изрыли ее своими норами-лабиринтами, убежищами, логовами по всем ее подземным ярусам и уровням, каких в ней не было и впомине. Они докопались до мантии, до слоя раскаленной лавы. Дай им волю, они бы добрались и до ядра, как добрались до него на Гиргее совсем другие... Другие? Нет. Выродки всех пространств и вселенных одним мирром мазаны.
– Вот они, падлы!
Кеша с каким-то плохо скрываемым вожделением бросил живоход на выскочившего яз-за поворота подземной дороги выползня. От рогатой гадины не осталось и мокрого места.
– Стоп! – приказал Иван. – Дать задний обзор! Кеша повторил команду. И просветлело позади – никаких следов сатаноида ни на полу, ни на стенах, ни на потолке овального трубовода не было.
– Запроси его! Кеша понял с лету.
– Эй, родимая, – потребовал он, – отвечай: куда девала гада рогатого?
Помолчал с полсекунды. И вдруг выдал ошалело:
– Говорит, что гад этот на топливо пошел, на заправку, стало быть! Во дае-ет!
Хар, лежащий в ногах у Кеши, радостно заскулил, почуяв, что хозяин радуется и ликует.
– Это хорошо, – сдержанно заметил Глеб. – По моему представлению, живоход, как вы называете эту машину, являет из себя биоматериальный агрегат, а потому ему для энергетической подпитки нужен не бензин, не гравизон, а обычная биомасса... значит, он четко различает одушевлен-кую плоть и неодушевленную.
– Точно мыслишь, – закрепил мысль Кеша, – ведь нас-то он не сожрал, стало быть, разбирается! – И тут же бодро вскрикнул: – Нно-о, родимая!
На восемнадцатом сверху уровне брезжил призрачный свет. И все помещения, все бункера были забиты запаянными ледяными чанами с наростами из смерзшейся крови, нависающей сосульками.
– Консерванты? – спросил Глеб, заранее зная ответ.
– Они самые.
Живоход уже поглотил в себя не меньше десятка выскакивавших на его пути выползней. И с каждым ярусом становилось все яснее – или никаких систем раннего оповещения у нечисти вовсе нет, или на живоход они просто не реагируют.
– Давай вниз! – приказал Иван.
На двадцать третьем уровне несколько тысяч голых и обритых людей висели по стенам вверх ногами. Все они были измождены, измучены, изодраны, но живы. Под каждым стоял сосуд размером с ночной горшок. В горшках этих копошились мелкие и противные желтые личинки. Прямо сверху на них, из ран висящих, из носов, ушей, разинутых ртов каплями стекала в горшки кровь. Но личинкам, видимо, хватало этих капель – они бодро наползали друг на дружку, всасывали грязную, смешавшуюся с жиром их же скользких тел кровь, кишели кишмя.
Глеб побледнел как сама смерть – это было видно даже сквозь забрало скафа. Иван с тревогой смотрел на него – еще неизвестно, что вынес его заместитель, командир разбитого в пух и прах альфа-корпуса из адских подземелий, неизвестно, что было у него в голове, ведь и его кровью выкармливали каких-то зародышей-пиявок.
– Сжечь!
Кеша непонимающе уставился на Верховного. Как это сжечь, ведь там люди?!
Тогда Иван откинул шлем. И уселся на соседний полип. Теплый мягкий язык тут же облепил его затылок. Он не стал ничего говорить, он просто очень образно и живо представил, как тонкие струи огня, направленного огня выжигают сосуды и их содержимое. Живоход все понял правильно, он и не мог понять иначе: наверху висели люди, причинять им страдания и боль нельзя, внизу... шевелящаяся масса, которую надо уничтожить. Не огонь, но вязкие мерцающие струи полились на пол, потекли к сосудам.
– Мать моя! – выдохнул Кеша, узрев, как лопаются горшки, как сгорают, обращаясь в грязно-серый пепел личинки – миллиарды, триллионы личинок.
Но каждый молча вопрошал себя, а что же дальше, как можно помочь несчастным рабам подземелий. Ни продовольствия, ни воды, ничего не было. А если отключатся незримые источники адской энергии, если исчезнут пронизывающие эти голые тела инфернополя, что тогда? Почти все вымрут сразу, за две-три минуты. Уцелеют очень немногие. Но останутся ли и они здоровыми – телесно и душевно?! Мало, совсем мало сжечь эту нечисть, эту погань!
– Глеб и Кеша, наружу! Быстро! Десять минут на все дела!
За десять минут справиться не удалось. Булыгин, Сизов и оборотень Хар провозились больше часа. И все же они обрезали, оборвали, перегрызли все путы. Люди падали, сползали, застывали измученной плотью на грязных сырых полах, ползли вслед своим спасителям, тянули к ним высохшие, ослабевшие руки, молили о чем-то бессвязно и горько. Нет, это были не бойцы, не бунтари. Нечего и надеяться на них. Иван сразу понял свою ошибку. Если в подантар-ктических зонах у рабов оставались силы, чтобы бросить камень в своих мучителей, забить вдесятером, дюжиной одного, то эти были уже не способны ни на что, они сами ползали червями во прахе, стенали, рыдали, натыкались друг на друга слепо, беспомощно. Они вызывали острую, отчаянную жалость. Но помочь им было невозможно.
Кеша вернулся в живоход весь в слезах, подавленный и тихий, Глеб угрюмо молчал. Все его надежды поднять в подземельях бунт, восстание, рухнули. Глупость! Бред! Такие надежды лишь юношей могут питать! Глеб был расстроен, убит горем. Именно горем. Лучше бы ему сдохнуть там, в дыре под пробитой, разодранной Антарктидой!
– Чего скисли! – взъелся на них Иван. – Кто рвался наружу, кто кулаками тряс, может, я?! Теперь-то начинает доходить, или нет?!
– Я тридцать лет дрался на Аранайе, – взъярился вдруг Кеша, – тридцать лет в боях! в лагерях! в побегах! в огне и пламени! в окопах ледяных! Я весь изранен, контужен... меня убивали, резали, гноили, пытали, увечили, мать их, но я никогда не рыдал! я всегда держался назло всем! А потом меня мурыжили в этой проклятой каторге! жилы тянули, суки! живьем убивали! Но я не плакался, не молил о поща-Де. Иван, ты же сам все знаешь, чего ты молчишь?! Я никогда не боюсь! Не родилась на свет еще та падла, что Кешу Мочилу на колени поставит! Не родилась и не родится... Но на этих не могу глядеть, хоть убей, не могу!
– Ладно, браток, не горюй, – начал вдруг успокаивать Кешу Глеб Сизов, – горю мы нашему не поможем, ну и дьявол с ним, а бить гадов будем. Ведь будем, Кеша?
– Будем, – сказал тот, переставая хрипеть и яриться, – будем давить их, сук поганых! Ежели надо, еще тридцат-ник воевать буду, пока не пришибут самого! А ну, родимая, пошла! Вниз!
Иван сидел и молчал. Карающий Меч? Ну какой он карающий меч! И что за радость давить выползней, если людям от этого легче не становится, что толку?! Он видел многое, ему открывалось незримое для иных, но главного он нащупать не мог – что делать?! Что?! И через какие еще очистительные круги ему надо пойти? Свобода воли, свобода выбора! Уж лучше быть подневольным, пусть укажут ясно, четко – куда идти, кого бить, как спасать несчастных! Нет, сейчас он не желал никакой свободы своей воле. И в него еще верят. Как можно в него верить? Иди, и да будь благословен! Куда еще идти?!
– Вниз!
Внизу был сущий ад. Внизу висели десятки, сотни тысяч распятых. Прозрачные шланги гроздьями свисали сверху, расходились к каждому распятому, были воткнуты в разинутые рты, в глотки. По шлангам сползали жирные, разъевшиеся личинки и пропадали в утробах мучеников. У тех действительно были не животы, но утробы – огромные, обвисшие, морщинистые бурдюки на пять-шесть ведер. Что-то колыхалось, дергалось и бурлило внутри этих бурдюков, а временами из разверзающихся свищей выскальзывали черные мокрые безглазые черви. Они падали в чаны, стоящие внизу и пропадали в мутнозеленой густой жиже.
– Этих тоже снимать будем? – мрачно пошутил Глеб. Иван промолчал. Шутка была зловещей и неуместной. С этими бывшими человеками уже покончено, их не спасешь. Где обитают их души, вот в чем вопрос вопросов? Неужто и в таком теле, в этом живом кормилище червей, может быть душа?!
А Кеша тем временем не задавался вопросами. Он для себя уже решил все. Он беспощадно и даже с изуверской жестокостью бил изо всех орудий живохода выползней и студенистых гадин, появлявшихся на их пути.
– Еще одна. Получай, тварь! Шестьдесят третья!
– Ты хоть зарубки делай, – посоветовал Глеб, – а то собьешься.
– Не собьюсь! – Кеша больше не желал шутить. Он сейчас оживал, воскресал. Он снова становился тем самым Иннокентием Булыгиным, который прошел уже через три десятка смертных барьеров и не терял духа... нет, было, конечно, временно, после Храма, после смерти Ивана, в склепе на заброшенном кладбище, там он был сам мертвым, во всяком случае, неживым, но и тогда он бил нечисть! бил беспощадно! а теперь он ее будет бить вдесятеро беспощадней.
– Семьдесят первый!
– Давай еще ниже!
Живоход послушно переползал с уровня на уровень. И не было ему преград в подземельях, будто скрывал он себя и всех сидящих в нем под какой-то волшебной шапкой-невидимкой. Никто не поднимал тревогу. Никто не делал ни малейших попыток вышвырнуть чужака вон, уничтожить его, подавить!
– Они как муравьи, – сказал вдруг Глеб. – Если в муравейник лезет явно не свой – бросаются все. Но есть такие жучки, похожие на муравьев, только побольше, они могут пролезть везде и повсюду, и всем плевать. Он у них половину яиц сожрет, другую перепортит. А они хоть бы хны... А знаешь, почему?
– Почему? – спросил Иван.
– А потому что от вторжения этих жучков ни черта не меняется, все восстанавливается и отлаживается быстрее, чем они могут навредить. В конце концов их сминают будто между делом. Понимаешь, Иван, они не страшны для муравейника! Потому что муравейник – это не что-то одно, живое, смертное, а это система. Система будет существовать вопреки всем жукам.
– Про системы я кое-что знаю, – согласился Иван. И спросил, будто у себя самого, с сомнением: – Ну, а ежели этот муравейник взять и сжечь со всеми потрохами?!
– И с людьми?
– Да, и с людьми... которым уже ничем нельзя помочь, которых не спасешь.
– Но ведь меня спасли!
– Таких единицы.
– Но они есть! – упрямо стоял на своем Глеб.
– Да, они есть, – согласился Иван. – Значит, жечь муравейник не будем.
– Девяносто пятый! – прохрипел Кеша. Он был занят своим.
Все, что когда-то находилось в этих залах, комнатах, бункерах, переходах, шахтах, туннелях, было разрушено – машины, оборудование, приборы, датчики... видно, ничто из этого не представляло для новых хозяев ценности. Разбитые панели осколками валялись на полах и настилах, обрывки проводов жгутами свисали со стен. И почти везде висели, лежали, стояли в чанах люди – жалкие, страшные, изможденные и распухшие до неузнаваемости, повсюду шел неостановимый и лютый процесс изъедания плоти старой и наращивания плоти новой, омерзительной, гадкой, чудовищной, но, наверное, более подходящей пришельцам из Пристанища. Да, Земля, становилась... уже стала частью чудовищного иномерного Пристанища. В ее мрачных недрах шло Воплощение Предначертанного.
На сто тридцать седьмом уровне открылись взорам огромные аквариумы, наполненные питательной смесью. Их были тысячи, бесконечные ряды мутных грязных аквариумов-отстойников. Кеша крушил все направо и налево – толстенные непробиваемые стекла осыпались граненой крошкой, тонны поганой жижи выливались в трубы, стекали в глубинные шахты, унося в своих помойных потоках конвульсивно дергающиеся тела выращиваемых демонов. Там было много всяких отвратительных чудовищ с человечьими глазами, были и такие, каких удалось уничтожить над крышей Форума – крыластые с мордами птеродактилей. Этих Кеша не считал. Но бил! бил!! бил!!!
– Глубже нельзя, – сказал вдруг Глеб, – мы потом не сможем пробиться наверх.
– Пробьемся! – отрезал Иван. – Идем вниз, до самого дна!
– А вдруг его нет?
Иван усмехнулся. Он-то знал, что дно всегда есть. И все же с Глебом что-то случилось, заключение в подземельях не прошло для него бесследно. Стал нервным каким-то, суетным, неуверенным... и немудрено. Иван вздохнул тяжко. Других у него нет, надо работать с этими. Надо искать слабое место. Искать, чтобы ударить в него со всей силы, со всего маху... а не распыляться, не растекаться мыслию по Древу.
Солнечная система. Орбита Сатурна. Земля – Варрава – Земля. 2486-й год.
Дил Бронкс на своем уродливом исполине вынырнул из подпространства в мертвой зоне за Трансплутоном. С ходу сжег три шара негуманоидов, не оставив от них ничего, кроме расползающегося облака светящегося газа. И довольный собой, потирая обрубок левой руки, которая все еще продолжала невыносимо болеть, на самом тихом ходу поплелся к Земле.
Он хотел немного поспать перед встречей с недоброй планетой-мачехой. Голова от перенапряжения нещадно болела, ноги дрожали да и самих сил оставалось не так-то много. За последний год Дил постарел сразу лет на сорок.
И все же на всякий случай он прощупал радарами Плутон и Уран. Они были мертвы – все города, станции, рудники, заводы поверхностные и подземные, молчали. Значит, трехглазые успели побывать на этих планетах, и плестись у них в хвосте, по их следам бессмысленно.
Дил смежил веки. Но опять перед внутренним взором его явилось искаженное болью и ужасом лицо Таеки. Она преследовала его повсюду. И избавиться от этого видения было невозможно. Дил застонал, открыл глаза.
Радары молчали. Но на центральном обзорнике, прямо перед носом корабля на расстоянии не более миллиона миль висело черное беспросветное пятно. Таких в Солнечной прежде не бывало.
– Вот и выспался! – озлобленно прохрипел седой и усталый негр.
Такое пятно не могло нести ничего доброго. И Дил, не запрашивая бортового «мозга», дал по нему двумя плазменными шаровыми молниями направленного боя. Обе прошли мимо, будто по команде обогнув черноту.
Положение становилось интересным.
– Что это? – запросил Дил. «Мозг» думал недолго.
– Объект не поддается определению, – доложил он, – но изошел он из третьего континуума. Нами устранен быть не может.
– Не может, сукин сын! – выругался в сердцах Дил. – Тогда тормози и забирай левее, обойдем. И ты мне мозги континуумами не пудрь! Я Вселенной занимаюсь двадцать лет, нечего мне голову морочить! «Мозг» не умел обижаться.
– Вселенные тут не причем, ни ваша, ни другие, все они являют собой первый континуум пространств и измерений. Второй – есть искусственно свернутые пространства, вырванные из наппАс вселенных и именуемые вами Пристанищем. Третий континуум существует вне двух первых и не прощупывается нашими приборами. Но он есть, и этот сгусток вышел из него. По вашему запросу могу доложить развернуто и детально.
– Заткнись! – оборвал его Дил. – Я в тот свет не верю!
Никаких ответных мер черное пятно не предпринимало, да и вообще не реагировало на звездолет Системы. И потому Дил решил не связываться, проскочить мимо.
Но когда он почти впритирку шел правым бортом к этому непроглядному мраку, в рубке вдруг вспыхнуло гроздью зеленых болотных огней, запульсировало, и из сумерек выделился четкий силуэт – уродливо-корявый карлик с офомной головой и скрюченными руками застыл прямо перед креслом мыслеуправления, в котором сидел Дил Бронкс.
– Вот это номер! – изумленно выдохнул он. И спросил, сам себе не веря: – Цай! Это ты, что ли?!
Карлик Цай ван Дау кивнул неспешно и с достоинством. Это был именно он, сгорбленный, измученный, усталый... и все же он, другого такого существа Вселенная не знала.
– Как ты сюда попал? Откуда?!
Цай немного растерялся. Потом ответил прямо, без иронии, без обид и раздражения, будто позабыв старые распри и ссоры с Дилом Бронксом:
– Оттуда! – он кивнул в сторону пятна на обзорнике. – Я просто увидел этого урода на экране, захотел оказаться в его рубке... И оказался.
– Фантастика! – выдохнул Дил. И тут же посерел, стал из черного почти светлокожим. – Слушай, а если захотеть обратно, а?!
Цай промолчал. И тут же исчез.
Дил схватился обеими руками за свою седую голову. Сгубил коротышку! Зачем он его навел на эту мысль! Сгубил!
Но Цай уже снова стоял перед ним.
– Я побывал там. И вернулся! – он сам был в недоумении.
– А что это? -спросил Дил Бронкс.
– Не знаю точно...
– А ты сможешь его вести... Ну, например, за моим кораблем?
Цай снова исчез.
А седой негр уставился на боковые обзорники. Черное пятно висело недвижно, все больше отставая от звездолета Системы. Но вот оно вздрогнуло, и, почти не перемещаясь в пространстве, а как-то рывком, настигло платформу, пошло следом. Дилу сделалось плохо, голова перестала болеть, но вдруг закружилась. Он сам накликал беду! Зачем было тянуть за собой этот мрак?! Надо было тихохонько проскользнуть мимо, проскользнуть и идти по своим делам. Господи, сохрани и помилуй!
– Ты чего зажмурился, Дил? – раздалось скрипуче над ухом. – Тебе плохо?
– Ага, – невпопад ответил Дил, – мне нормально!
И открьи глаза.
Цай ван Дау стоял перед ним. Черное пятно плыло следом, подчиняясь воле карлика. И все же Дилу надо было докопаться до истины, так уж он был устроен. Да и погибать по оплошности, раньше, чем хорошенько отомстит трехглазым Дил Бронкс не собирался. Прочь обиды, прочь самолюбие! Их и так осталось слишком мало, выживших,, чтобы вспоминать прошлое. Правда, коротышка Цай не знал, сколько пришлось Дилу перевернуть на Земле и в окрестностях, разыскивая его, пытаясь спасти из лап сначала Исполнительной Комиссии и спецслужб Всеамериканских Штатов, потом тайных подразделений Синклита, потом вообще черт-те кого.
– Ты там один? – спросил он, страшась услышать ответ.
– Был не один. Сейчас один! – ответил Цай. – И не переживай, – если бы они хотели нас уничтожить, давно бы сделали это. Они или не хотят или не могут.
– Трехглазые?
– Нет! Там заправляют другие.
– У меня счеты с трехглазыми, – Дил посуровел, опять лицо Таеки явилось перед ним, на нем стыла гнетущая, невыносимая мольба. Он обязан был мстить за нее, до конца дней своих! до смерти!
Теперь пришел черед спрашивать Цаю.
– Ты знаешь, что произошло на Земле?
– Да! – отрезал Дил. – Я там торчал во время бойни! Это был конец света!
– А я узнал обо всем совсем недавно. Они пытали меня все это время, страшно пытали, мучили, откачивали, восстанавливали и снова пытали.
– Кто пытал, трехглазые? – переспросил Дил. Цай ван Дау поморщился, из раны на лбу выступила капля черной крови, бельма наползли на воспаленные глаза.
– Что ты заладил: трехглазые да трехглазые! – отозвался он нервно. – Трехглазые – мелочь, дрянь! И рогатые со студенистыми гадинами тоже! Понимаешь, злиться на них, говорить с ними, обижаться – все равно, что выяснять отношения с андроидами и киберами! Они исполнители. Тупые и безвольные. За их спинами стоят другие... – Дил Бронкс открыл было рот, но карлик не дал ему высказаться, – и не выродки Системы, не думай! Выродки сами живут в инфернополях, они живые трупы, они ищут пробуждения своих мозгов и нервишек в лютых кровавых оргиях-побоищах. Но эти игрища не вливают в них новой горячей крови, они дряхлеют еще больше, быстрее. И они бы уже давно сдохли: все выродки Системы, и из нашей Вселенной и из Чужой. Но они как наркоманы на зелье держатся на инфернополях! Они рано или поздно приведут сюда тех, подлинных своих хозяев, Дил! А это тебе не выползни рогатые и не студенистые козлы, и даже не трехглазые уроды!
– Я ни черта не понимаю, – признался растерянный Бронкс, – голова перестала варить. Абсолютно!
– Ничего, поймешь еще!
Цай заглянул в обзорники – черное пятно послушно шло по пятам. Пускай идет. Это самая обычная земная станция, облепленная черным сгустком – с ним еще разберемся. Цай уже не думал о спокойной старости и тюльпанах, не будет никаких тюльпанов, не будет виллы и оранжереи на заброшенной планете, ничего не будет, кроме боли, страданий и вечного боя за справедливость, за оставшиеся светлые души.
– Вот он! – закричал вдруг Дил Бронкс. – Сейчас мы его приголубим!
– Спокойно, не спеши!
Теперь Цай тоже видел на орбите окольцованного Сатурна ржаво-серебристый шар, почти такой же, какие стояли на исполинской платформе уродливо-хищного звездолета, угнанного Дилом Бронксом из Системы.
– Скажи лучше, где тебе оторвало руку? – поинтересовался Цай не просто из любопытства, но и чтобы остудить горячего Дила. – И почему биопротез не нарастил?
– Они рвут и руки, и ноги, и головы, – мрачно ответил Дил, – ты, чувствуется, не видал, как они это проделывают. Увидишь еще. Вот за это, за оторванные головы и руки, я и будут их бить везде, где только встречу!
– Стой! – Цай был не на шутку взволнован. – У тебя есть ретранс? Просвети шар, прощупай! Я тебя прошу!
– Нет необходимости!
Дил дал малый залп из носового орудия. Мерцающий лиловый сгусток пошел на ржавый шар трехглазых, грозя обратить его в газ. Но не дошел – видно, сработала защита, расплылся серебристым шлейфом.
– Ну, сукины дети! Сейчас вы сдохнете!!! Цай вцепился в плечо Дила Бронкса.
– Дай ретранс!
– Да погоди ты! Сначала надо добить гадов!
–Дай!!!
Цай с нечеловеческой силой своими корявыми цепкими пальцами-крючьями сдавил кости. Дил Бронкс взвыл, вскинул уцелевшую правую руку, но ударить не посмел.
–Дай!!!
– На, держи! – черная рука протянула черный кубик. Цай, не долго думая вжал его в кровоточащую переносицу и закричал:
– Эй, на борту шара! Слышите меня? Отвечайте! Сквозь сипы, хрипы, трески и свисты в голове у него прозвучал вдруг высокий женский голос: «Кто это?! Вы с Земли?! Почему открыли огонь?!»
– Светлана, – прошептал Цай ван Дау. Дил Бронкс поглядел на него совершенно обалдело. Карлик оторвал кристалл от переносицы. И в рубке прозвучало громко и надрывно:
– Не стреляйте!
Еще секунды три оба молчали, тупо взирая друг на друга. Потом Бронкс подтвердил:
– Она! – и протянул руку, забрал ретранс у Цая. – Света это я, старина Дил, ты слышишь меня? Как ты оказалась в этом проклятом шаре? Они захватили тебя?! Отвечай!
Ответ пришел сразу – резкий, грубый, с вызовом:
– А как ты, черный разбойник, пират проклятый, оказался на таком уроде и за каким дьяволом лупишь по своим?!
Потом голос Светланы вдруг пропал, и в рубку ворвался другой – хриплый, басистый, пропитой и прокуренный:
– Вот я с тебя, чучело, епущу семь шкур! Я из твоих зубьев бриллианты-то повыдергаю, я тебе...
И Бронкс, и Цай ван Дау сразу узнали голос Гуга-Игун-фельда Хлодрика Буйного, старого десантника и беглого каторжника, проверенного в боях и пирушках друга.
– Нету никаких бриллиантов, Гуг, – сквозь набежавшие слезы, прочувствованно выдавил Бронкс, – и самих зубьев нету, уже повыдергали, без твоей помощи, старина. Вы уж простите, ненароком пальнул, сдуру, думал, там трехглазые... а там вы!
– Мы за провизией ходили! – прорвалась вдруг снова Светлана. – Набрали полные трюмы на двести одиннадцатом возле Нептуна. Назад собирались, на Землю! Дил, ты где такую громадину раздобыл, на свой Дубль-Биг променял, что ли?!
Светлана шутила, у нее явно отхлынуло от сердца и с души.
Но Дил Бронкс ответил тихо и серьезно:
– Выходит, что променял.
К Земле они шли гуськом: первым летел ржаво-серебристый шар, за ним уродливо-хищный монстр с платформой, а замыкало процессию черное странное пятно, сквозь которое не проглядывали звезды.
Две недели Хук Образина зализывал раны, приходил в себя. Поначалу он думал, что спятил окончательно, что все это великолепие и вся эта мощь ему только мерещатся, а может, он просто отбросил копыта и попал в какой-то рай Для чокнутых... и немудрено, сколько всего свалилось на его несчастную голову, после того, как Дил Бронкс на пару с покойным Крузей вытащили его из помойного бака в Дублине, этом поганом полузаброшенном городишке воров, проституток и алкашей. Лучше бы и не вытаскивали! Лучше бы он там и помер! Сейчас на Земле никакого Дублина с его проститутками и алкашней нет и в помине. Можно было и не вешать на простыне несчастную и непутевую Афродиту, и так бы окочурилась вместе со всеми. Тут Ар-ман-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовский, он же Кру-зя, явно перестарался. Но тогда были иные времена, иные нравы.
Хук тяжко вздохнул и с головой погрузился в регенераци-онный раствор. В биокамере было легко и приятно. А главное, возвращались силенки, зарастали безо всяких швов и шрамов раны, твердели кости, очищалась кровь... а заодно прочищались и мозги. Две недели назад, когда услужливый андроид принес его на руках в медотсек, перед Хуком было два люка: в камеру быстрого восстановления или в биокамеру последовательной регенерации. Хук ни единой секунды не размышлял, мотнул головой в сторону последней. Быстрое восстановление, еще чего не хватало! Он знал прекрасно по опыту, что там его поставят на ноги за три-четыре часа: полностью заменят кровь и прочие жидкости в теле, обновят костный мозг, напичкают стимуляторами, омолодят печень, почки, легкие, врежут в живое сердце мощную «подкачку», уберут все лишнее из мозгов... короче, за несколько часов жутких мучений превратят в жизнерадостного здоровяка. А что дальше – все по-новой?! Нет, Хук Образина не желал спешить.
После гибели «Могучего» и его бегства будто не дни прошли, а сменилась целая эпоха. Поначалу он считал себя трупом. Утлая и крохотная гравитационно-импульсная лодчонка, по штатному расписанию бригады считавшаяся патрульным катером, была предназначена для суточного патрулирования неподалеку от самих боевых кораблей. Жизнеобеспечения в ней при использовании неприкосновенных запасов хватало самое большее на шесть-семь суток, а потом поминай как звали! Хук все это отлично знал. И потому, еле живой, искалеченный, полусумасшедший он на полном ходу рванул к белому карлику Варраве. Вокруг этого космического уродца болтались две убогие планетенки, а значит, там могло быть спасение. Только там!
Хук знал, что трехглазые не бросятся за ним вдогонку. В кромешном аду бойни, на кромке ускользающего сознания он постиг одну важную и неоспоримую истину: эти сволочи не размениваются на всякую мелочь, они охотятся на крупную и многочисленную дичь, им нужны космолеты и пассажирские звездолеты, трюмы с тысячами, миллионами землян, станции-города... и им плевать на одинокого беглеца, а тем более, на автоматические, безлюдные обсерватории, космофабрики, брошенные корабли и прочие груды железа, пластиков и искусственных «мозгов». И это было не просто открытием, это было озарением!
Но оставалось шесть суток жизни. Всего шесть!
И Хук спешил.
На первую планетенку, не имевшую имени, а значившуюся во всех документах под порядковым номером, он спускаться не стал. Щуп, стоявший на лодчонке, был слабеньким и полуразбитым при бегстве, но его силенок хватило, чтобы высветить поверхность жилых и заводских зон. Там все было искорежено, разворочено. Несколько тысяч землян и около миллиона инопланетных разнорабочих растерзанными, увечными трупами валялись кто где. Хук матерился, скрипел зубами, но понимал, что ничего не исправить и не вернуть. Видно, трехглазые побывали тут раньше, до налета на бригаду Семибратова.
На вторую планетенку Хук сел. Но она оказалась не планетой, а пустым титановым шаром в пять верст поперечником. Все было ясно, затевали строить очередной космо-завод по выработке черт знает чего, да, наверное, не успели. Поживиться в этом мертвом мире было нечем.
И Хук Образина стал готовиться к неизбежной смерти.
Но помирать лучше в чистом, открытом космосе. И Хук поднял катер, вывел его на собственную орбиту вокруг Вар-равы. Странный это был белый карлик. Смотрел на него Хук сквозь фильтры и сам не мог понять, чем же он странен. За годы скитаний в Дальнем Поиске Хук навидался всяких звезд – и белых, и красных карликов, и голубых гигантов, он их видывал сотнями тысяч. Этот был какой-то не такой. Издали, за десятки миллионов километров он выглядел натурально, звезда как звезда. Но вблизи Варрава напоминал, скорее, огромную лампу, висящую во мраке. Впрочем, Хуку было уже все равно. Он рассчитал, прикинул – ровно через семь суток его лодчонка рухнет в пасть этого Варравы, и все будет кончено. И ничего больше не надо. Он и так устал. А мстят пускай другие...
Вопреки всем расчетам неудержимая, исполинская сила повлекла катер к себе на третьи сутки. Раньше времени Хук подыхать не собирался. Он врубил все двигатели на полную мощь, пытаясь вырваться из пут взбесившегося притяжения подлого Варравы. Но ничего не вышло, маловато было силенок, совсем мало!
Он понял это через полтора часа бесполезной борьбы. Подполз к носовому экрану. И уставился вниз, туда, куда падала его утлая лодчонка. Он не отводил глаз от Варравы, он хотел встретить смерть лицом к лицу, как и подобало настоящему десантнику-смертнику.
Но когда неотвратимое должно было свершиться, в сияющей огненной поверхности белого карлика, занимающего уже все экраны и все небо, разверзлась черная дыра. И лодчонку всосало в нее.
Вот тогда Хук Образина и понял, что такое подлинное безумие. Сознание раздвоилось. Одна половина его кричала, вопила, стенала: ты чокнулся! сверзился! это все бред! наваждение! вот так и издыхают – в сумасшедших видениях и грезах!!! А другая, еле пробивающаяся, тихая шептала:
спокойно, старина Хук, спокойно! ты сто раз слышал про секретные базы оборонщиков, замаскированные под планеты, астероиды, звезды, ты же не штатская штафирка, а боевой офицер, пусть списанный, спившийся, но десантник! это самая настоящая база – на особый случай, на особое положение, понимаешь! про нее, наверняка, не знала ни одна душа даже на той, первой планетенке, где были заводы и фабрики, которые, безо всяких сомнений, обслуживали эту базу! а внутри сверхмощные энергетические установки, свои спецзаводы, склады, законсервированная техника! вот так, Хук, все великое просто!
И эта вторая, еле выжившая половинка его меркнувшего сознания была ясновидящей. Позже Хук сумел убедиться в ее правоте. Да, судьба даровала ему не смерть в пасти Варравы подлинного и несуществующего уже с сотню лет, но жизнь во внутренностях лже-Варравы, сверхгигантской военной базы – одной из десятков супербаз министерства обороны Великой России, разбросанных во Вселенной на всякий непредвиденный случай. База была законсервирована. Ни одного человека на ней не было. Но по мере приближения Хука, автоматика принимающих его отсеков и ан-дроиды, обслуживающие их, оживали, начинали работать.
Они спасали человека, землянина, Хук знал – они обязаны это делать, они запрограммированы на это. Но он знал и другое – они запрограммированы и на то, чтобы случайно проникший землянин не выбрался сам с секретной базы и не унес с собой неведомо куда и неведомо кому ее тайны.
И потому спешить ему было некуда. Живы будем – не помрем! – утешал себя Хук. Вот ежели только трехглазые нафянут... для них что база, что город... нет, тут для них добычи нет! не нагрянут! Вот и придется помирать среди этой мощи и великолепия, посреди тысяч ангаров, заполненных боевыми всепространственными звездолетами последнего поколения, посреди миллионов глубинных снарядо-торпед, бронеходов, штурмовиков, силовых установок... База замкнута на себя, она не защитила даже планетенку, обслуживающую ее!
– Вот влип! – повторял Хук через каждые полчаса, высовывая голову из дурманящего и бодрящего раствора, в котором дышалось лучше, чем в кислородной маске.
Но ведь трехглазые не дураки, они не могли не заметить базы, не могли просто так проскочить мимо, они наверняка прощупали ее своими радарами! Убедились, что кроме железа там ничего нет, и дернули дальше?! На большее у Хука мозгов уже не хватало. Две недели! Жизнь вливалась в тело. Он оживал. И чем больше он набирался сил, чем быстрей избавлялся от ран, немощей и уныния, тем меньше ему хотелось оставаться в этом раю пожизненным заключенным, бессрочным узником.
На подлете к Земле Дилу Бронксу пришлось сжечь еще парочку серебристых шаров. Правда, и они успели продырявить гигантскую платформу его звездолета-матки, продырявить возле кормового оперения, зияющего теперь черными оплавленными краями. Но Дил не горевал – на маневренность звездолета этот комариный укус не повлиял. Ничего. Пусть Система знает, что тут в Солнечной появился у нее соперник. Они еще слишком увлечены своей охотой за беззащитными. Но придет пора, и они будут вынуждены обернуться и поглядеть, что это за наглец щиплет их за пятки.
– Дил! – голос Светланы звучал уверенно и без помех, они отладили связь. – Ты остаешься на орбите... вместе с этой кляксой. В случае чего прикроешь нас. Понял?
– Слушаю и повинуюсь, мой капитан, – отозвался Дил Бронкс. И поглядел с прищуром на Цая – как тот среагирует на прекрасное сравнение его черного пятна с какой-то там жалкой кляксой.
Цай и глазом не моргнул. Клякса так клякса. Полчаса назад он побывал на ржаво-серебристом шаре, в гостях у Светланы и Гуга Хлодрика. На мулатку он почти и не взглянул. Но как изменился Гуг! какие у него стали глаза! Он подкинул карлика Цая к высоченному потолку, поймал, прижал к груди, будто лучшего, старого друга, говорил добрые и, как у него водится, грубые слова... но глаза Гуга Хлодрика были пусты. Параданг! Цай все понял сразу, Гуг переживает свой второй, а может, третий Параданг. Они оба оказались вырванными из жизни на долгий срок. Они не принимали участия в последней земной бойне. И они не могли, не хотели поверить в случившееся, это было выше их сил. Полное поражение! Они не просто проиграли – они раздавлены, выброшены ото всюду, разгромлены, уничтожены, их, попросту говоря, нет... а ведь так славно все начиналось. Гуговы излияния прервались быстро, и огромный седой викинг снова привалился к серой стене рубки, снова сжал запястье своей молчаливой Ливочки. Лишь смотрел – не отрываясь смотрел на Цая, будто тот скажет что-то новое, перечеркнет былое, даст надежду, смотрел пустыми глазами и сам не верил.
Они шли к Земле, потому что им больше некуда было идти.
И они пришли.
– Я разгружусь у Храма, – сказала Светлана, – и тотчас к вам. На запад надо идти вместе.
– Давай, девочка!
Дил Бронкс глядел на мрачную черную Землю и мычал какую-то занудную, прилипчивую мелодию. Задние обзор-ники показывали в ста милях от его кормы черное пятно, сгусток тьмы. Он висел молчаливо и спокойно, будто отстранясь от всего мирского и телесного. Но Дил не доверял этой кляксе. Была б его воля...
Когда снизу, из мрачной земной пропасти высверкнуло золотыми бликами куполов, Дил Бронкс вздрогнул и поежился. Мистика! Все вокруг мертво, все подавлено, разрушено, загнано в подземелья... а Храм стоит. Купола сияют чистым золотом, отражают незримый Небесный Огонь. Чудо!
Они зовут всех к себе, манят, влекут, обещают... только там истина, только там покой и защита ото всего, за белыми неприступными стенами, под белыми сводами! Надо не терзаться, не мытариться, не биться с призраками и нежитями, надо идти туда, чтобы в тихости и благости доживать оставшиеся дни, просить прощения за прегрешения, молить Всевышнего, отстранясь от мирской суеты и тщеты, сбросив путы гордыни. Вниз! Ибо только опускаясь туда, вниз, к этим светящимся куполам, поднимаешься ввысь, к недоступным неземным вершинам!
И вновь искаженное мукой лицо Таеки встало перед ним.
Дил заскрежетал остатками зубов. Рано еще вниз, рано на покой! Сначала надо исполнить свой долг, сначала надо отомстить за все! А там видно будет.
Светлана вернулась быстро. Шустрые шестиногие кибе-ры-муравьи живо перетаскали контейнеры с провизией и акваагрегаты из трюмов шара в подземные хранилища Храма Христа Спасителя. Невидимые барьеры пропускали их, подвластных воле людей. На разговоры и расспросы времени не оставалось. Она и так припаздывала. Как там Иван?! Сердце тревожно билось: пора, пора, пора!
По дороге в Западное полушарие Светлана успела уничтожить неподалеку от Парижа огромное сборище студенистых гадин, висевших в ночном тягучем воздухе над самой поверхностью и переливающихся голубоватым огнем. Она так и не поняла, что там делали гадины, но они были словно завороженными. Они выпали на тихую землю тучами серого пепла. И никто не защитил их, не дал ответного залпа. Она не испытала ни торжества, ни радости мщения. Вперед! Только вперед! Шар шел низко, всего в двух километрах над поверхностью – над холодной и сырой почвой, над мертвыми и черными водами рек, озер, морей, океанов. А где-то вверху, за пределами атмосферы, не отставая от шара ни на миг, черной огромной тенью скользил исполинский звездолет Системы, готовый в любую секунду пробить насквозь земную кору, испепелить, выжечь все до самой кипящей мантии, чтобы огонь подземный слился в едином бушующем шквале с огнем черных небес.
– Они в форте Видсток, Дил. Ты слышал про него?!
– Еще бы мне не слышать, – отозвался негр. И ему вспомнилось, как под светлыми земными небесами они штурмовали этот растреклятый форт, как бросали на него бронеход за бронеходом, как верная десантная капсула, его личная капсула, резала форт сверху, сразу с семи сторон, резала «гуляющим» лучом как консервную банку. Ведь они его уже захватили, ворвались внутрь, ворвались в пробоины, и он тогда крыл самым отборным русским матом, поливал почем зря этого коротышку Цая, который сидел где-то в самом нутре Исполнительной Комиссии, в святая святых... сидел и никак не мог разладить работу этой махины, никак не мог взять управление на себя. Они все тогда крепко влипли! И они чудом выжили после этого штурма – еще бы Дилу Бронксу не помнить форта Видсток, проклятущего форта! Еще бы ему не слыхать про него!
– Но я не вижу их на поверхности. Их нигде нет! – голос Светланы начинал дрожать.
– Разыщем, – успокоил ее Дил Бронкс с высот. Он не ждал неприятностей снизу, там не было трехглазых, он изнемогал под тяжестью мрачной и черной пустоты над головой – придут оттуда, и он должен будет успеть, иначе призрак Таеки никогда не оставит его в покое.
– Их нет! – уже кричала Светлана. – Нет нигде!!!
– На какую глубину ты опускала щуп? – спросил из своего угла молчавший до того Гут Хлодрик. И в пустых глазах его появился тревожный блеск.
– Как обычно, на три километра, – ответила Светлана.
– Глубже давай!
– Они бы не смогли за такое время забраться глубже.
– Давай, тебе говорят!
Светлана сжалась в комок. Она и сама знала, что могло быть всякое. Знала лучше Гуга. Но она не хотела верить. Если они забрались глубже, надежды почти нет. Она много раз испытывала угнанный шар, он мог прожечь шахту только на два километра. Под Антарктикой, пробитой и дырявой, кора была совсем тонкой, там была непомерная толща воды, но вода не грунт, не базальт и гранит. Здесь больше пригодилась бы десантная капсула. Только капсул нет. Они все уничтожены. Но почему Иван не отзывается? Что с ним? Что с Кешей и Глебом?! Может, они не добрались до форта, может, застряли под Лос-Анджелесом? Да, они наверное заплутали, заблудились где-то на поверхности. Светлана не хотела верить в худшее. Но внутренняя связь не работала. Будь они наверху, в развалинах, Иван обязательно бы отозвался.
Она откинулась в мыслекресле. Сосредоточилась. Сейчас радарный щуп корабля был настроен только на пропавшую троицу, только на них, на оборотня щуп не реагировал. Четыре... четыре с половиной... Она увеличила поперечник поиска. Глубина: пять... шесть километров.
– Ну, чего там?! – забеспокоился Гуг, выпустил тонкое смуглое запястье, подошел к креслу вплотную.
Светлана не ответила, лишь покачала головой, мол, не мешай.
Но можно было и не спрашивать, экраны показывали пустоту.
Семь километров, восемь с половиной. Нет! Их не могло быть ниже! Это уже бред какой-то! Девять... десять... одиннадцать – три розовые точки вспыхнули на обзорнике. Вспыхнули, дернулись, дрогнули, сжались и пропали.
– Мы должны добраться до самого дна этой проклятой преисподней! – повторил Иван.– И хватит ныть, поворачивать поздно. А кто струсил, прошу за борт!
Глеб скривился, но промолчал.
Кеша сделал вид, что к нему сказанное не относится. Он в каком-то шальном угаре давил, жег, кромсал нечисть. И тут же накатывал на сползающуюся плоть живоходом – пускай подзаправится – ведь работенки, судя по всему, предстоит много.
Они опустились на триста восемьдесят четвертый уровень, но конца и краю страшным подземельям не было видно. Они изничтожили уже тысячи рогатых, Иннокентий Булы-гин давно сбился со счету. Но ничего почти не менялось, везде было одно и то же: миллионы обессилевших, безропотных, исстрадавшихся мучеников претерпевали чудовищные пытки, умирали от невыносимой боли... и не могли умереть. Плоть людская переходила, перетекала, переползала в плоть сатанинскую, жуткую, страшную, обращаясь в чудовищно-нелепые порождения подземелий, в каких-то невообразимых и отвратительных демонов – уже не земных, а потусторонних. И не было этому ни конца, ни краю, ни пределов, ни начал.
Глеб сидел, сдавив виски трясущимися руками, сжимая пылающую голову ледяными ладонями. Он видел то, что не видели другие, или ему так казалось. Тысячи, миллионы потусторонних тварей в его видениях выползали изо всех щелей, из дыр, люков, отверстии, подвалов, шахт на поверхность Земли, поднимались на черных крыльях в черные небеса, ныряли гадами морскими в пучины, расползались по леденеющему пеплу омерзительными змеями и червями... новые обитатели Земли, новое человечество – дьяво-лочеловечество, раса избранных, четвертая земная цивилизация! Какая жуть! Земля, кишащая отвратительными гадинами, миллиардами гадин! А от них, от людей, не останется ничего, абсолютно ничего, даже окаменелых костей... динозавры исчезли, будто их и не было, но остались отпечатки, костяки, скелеты. От двуногих разумных не останется ничего. Интересно, а как динозавры относились к сменяющим их млекопитающим, к жалким, незащищенным, убогим и скользким животным? Может, ничуть не лучше, чем мы относимся к червям, к змеям, ко всем этим гадинам?! Смена обитателей, смена рас! Неужели человек изжил себя полностью, неужели ему больше нет места во Вселенной и он обязан уступить свою лакуну другим, более приспособленным, более совершенным?! Неужели вот это – то, что творится, и есть борьба за существование?! Голова пылала адским огнем. Как бы ни назывался этот кошмар... это конец. Конец Света!
– Получай, падла!
Бритвенно острым лучем, вырвавшимся из живохода, Кеша срезал очередную рогатую голову.
.. Иван сидел мрачный. Он не принимал участия в побоище. Он хотел понять этот ад, докопаться до его сути. Еще несколько лет назад, да чего там лет, всего год назад никто бы не поверил, что такое может быть. Его бы подняли на смех все – все без исключения, вот эти, висящие по стенам, распятые, корчащиеся в муках, рассекаемые на части. Они в самых кошмарных снах не могли представить сгбе этих мук и страданий. Но ад пришел на Землю. И вобрал в себя всех, почти всех. Никто не знал? Никто не мог предвидеть?! Нет, вранье! Именно этот ад тысячелетиями мучил людей – и грезились им рогатые мучители, виделись картины чудовищных истязаний в подземельях. Страшный Суд! Неужто он настал? Но разве никто не знал, что он грядет? Знали, все знали: и те, кто верил в него, и те, кто ни во что не верил. Все церкви, костелы, кирхи, храмы Земли и земных колоний на иных планетах были украшены фресками, мозаиками, иконами с изображениями сцен Страшного Суда... значит, люди предвидели свое будущее?! Они предвидели его! Были пророки! Но кто их слушал! И какое сейчас кому дело до пророков! Люди любят не тех, кто пугает их и предвещает им боли и страдания, они всегда, во все века любили тех, кто брал в свои руки розги, плети и силой отвращал их от грядущего, люди любили и уважали силу... ибо сами всегда были слабы. Слабы настолько, что не было у них мочи и желания уберечься, спасти себя. Они лишь ждали, вот явится Спаситель, и обережет их всех, укроет за своей спиной от Страшного Суда за прегрешения их, спасет. Они верили, надеялись, тешились в легкомыслии своем... А Спаситель к ним не явился. И все. И конец. Конец Света!
– Так тебе, сука!
Кеша живым щупальцем, манипулятором живохода, подбросил вверх студенистую гадину и четвертовал ее в воздухе – ошметки трясущейся дряни полетели на скорчившихся в чанах голых, высохших как скелеты людей.
Они прорвались, но уже не просто так, а с боями, преодолевая сопротивление нечисти, на четыреста семьдесят первый уровень. Они крушили ячейки и соты бесконечного вивария, гадостного инкубатора, в котором выращивали насекомообразных монстров с человечьими глазами. Зачем? Зачем их выращивали?! Иван мучился, не находя ответа... Нет. Ответ был. И он его знал. Они ищут форму. Они не могут ее найти. Все эти подопытные твари для них только мясо, только костная и мозговая ткань. Они ищут форму для тех, кто должен придти на смену всем бесчисленным нелепым промежуточным расам. Они пытаются создать тела сверхживучие, неистребимые, могучие, тела, которым не будет равных ни в одной из вселенных. И они создадут тысячи, миллионы новых форм, новых видов, и они пустят этих монстров-уродов в мир, и они будут ждать и смотреть, как эти гадины станут биться друг с другом и пожирать друг друга, и пройдет много лет, прежде чем останутся самые выносливые, жестокие, приспособленные – самые живучие и беспощадные твари в Мироздании. И тогда они вселятся в них! Тогда они придут во Вселенную живых, ибо в своем собственном обличий, в своей нетелесной сущности они нагрянуть сюда не могут никогда. Человеку не дано узреть Незримые Глубины Преисподней, Черного Подмир-ного Мира, Всепространственной Вселенной Ужаса. Человек, не всякий, но один из миллионов, один из миллиардов, прошедший сквозь боли и страхи, преодолевший себя самого, избранный Вседержителем – и тот не узрит сокрытого от него. Но ему дано видеть Черту, проведенную Создателем. Черту, ограждающую все миры, существующие и несуществующие, от Черного Мира, от нижнего яруса сочлененных Мирозданий, ибо для того и поставлена Она, прочерчена Всевышним, чтобы ограждать. Святая Черта. Но не в дальних мирах пролегает она, не в чужих пространствах и измерениях, не в запредельных вселенных. Проходит Черта по душам человеческим – бессмертным, но слабым, мятущимся, страдающим, готовящимся к вечности... где? во мраке ли? при Свете? И вершиться Страшный Суд начал не сейчас. Он идет давно, тайно для слепых и открыто для видящих... А это уже не Суд. Это свершение приговора над слабыми и предавшими себя. Все! Хватит! Иван тоже сдавил виски ледяными ладонями. Он больше не странник в этом мире. Но он и не воин. Воины – они, идущие с ним плечом к плечу. Он же – воздающий по делам. И потому нет преград, нет барьеров.
– Вниз! Глубже!!!
Живоход содрогался от напряжения. И опускался все ниже и ниже, пробивая перегородки, прошибая люки и створы, вдавливая внутрь фильтрационные пробки и мембраны. И он уже полз не по железу и пластику, не по дереву и граниту – содрогающаяся живая плоть окружала его, сначала пленки, наросты плоти, потом толстые слои, обтекающие его со всех сторон, сдавливающие, будто живые мясистые трубоходы, будто гигантские пищеводы, спускающиеся внутрь огромного полуживого или живого организма. Такого не было в подземельях форта Видсток. Такого и не могло быть! Это вырастили они, вырастили из мяса и крови людей, миллионов переработанных людей. Утроба! Иван вспоминал живую утробу планеты Навей. Ничего нового! Эти вурдалаки принесли сюда то, что было доступно и известно им. И не больше! Еще пять-десять лет такого развития, и Земля станет точной копией планеты Навей, страшного, непостижимого и уродливого мира... только хуже, страшнее, мрачнее и гаже во стократ. Их невозможно победить. Их невозможно убить! нельзя выжечь! этот чудовищный всепланетный муравейник неистребим и вечен! Да, прав был проклятый гаденыш Авварон, подлый бес-искуситель – Пристанище повсюду, и Земля лишь часть Пристанища... Нет! Прочь!! Изыди, бес!!!
Иван провел рукой по лбу, холодный пот тек с него. Спокойно. Надо помнить главное – он больше не странник! не скиталец в мирах этих!
– Вниз!!!
На семьсот девяносто восьмом уровне, пробив из последних сил наросты багряной шевелящейся плоти, выдохшийся, стонущий от перенапряжения живоход, провалился в огромную полость – темную, сырую. Но не упал на дрожащее, усеянное живыми полипами дно. А застыл в воздухе, удерживаемый неведомой силой.
– Чего это? – изумился Кеша. И побледнел. Он понял, что ифа закончена. Что пришел их черед.
Всего за секунду до провала Иван врубил полную прозрачность. И теперь все видели, что на силу в муравейнике нашлась сила. С три десятка особенно огромных студенистых, медузообразных гадин с сотнями извивающихся щупальцев у каждой тоже висели со всех сторон над живым дном утробы. Висели и омерзительно зудели. Из их дрожащих голов исходило мерцающее свечение, и не просто исходило, но устремлялось к живоходу, упираясь в него, удерживая его на весу.
– Это они! – процедил Глеб.
– Ясное дело, они! – усмехнулся Кеша. И начал облачаться в скафандр.
Хар стоял на двух ногах и тихо, озлобленно рычал, шерсть у него торчала дыбом и не только на загривке.
Зудение усиливалось, становилось оглушительным, невыносимым – живоход трясло сначала тихо, терпимо, но потом дрожь стала рваной, изнуряющей, лишающей воли.
– Пропадаем! – прохрипел Иннокентий Булыгин. – Прощайте, братки!
Иван выскочил из кресла-полипа, все равно машина перестала его слушаться, что-то с ней случилось. Он крепко сжал обеими руками лучемет и бронебой. Он готов был драться.
Но драки не получилось. В миг высшего остервенения безумного сатанинского зуда живоход дернулся в последний раз, забился в агонии, сжался, сбивая их с ног – и его разорвало, разнесло на части.
Иван, Кеша, Глеб и рычащий оборотень Хар полетели прямо в трясущееся полуживое месиво. Иван успел дать четыре залпа в разные стороны. Клочья слизи залепили забрало, почти лишили зрения. Он слышал, как палят из своих лучеметов Кеша и Глеб, как визжит и захлебывается в злобном лае Хар. Он выхватил парализаторы и долго палил в какие-то надвигающиеся багровые щупальца, полипы, в мякоть колышащейся плоти, потом отбивался резаком, врубив наполную локтевые дископилы, лупил кого-то кулаками, ногами. И все же эта неукротимая плоть опрокинула его, подмяла, сдавила, пропихнула в какую-то дыру. И его понесло по живой трубе в потоке текущей вниз жижи. Труба судорожно сжималась и разжималась, проталкивая его вместе с этой вязкой жижей, но не могла раздавить, скафандр был способен выдержать и не такие нагрузки.
– Эй, Глеб! – просипел Иван по внутренней. – Ты жив еще?
Сквозь хлюпанье, сопенье и мат донеслось:
– Жив!
Тут же отозвался и Кеша.
– Печет! Ой, печет! Мать их нечистую!– пожаловался он сдавленным голосом.
– Врубай охлаждение! У тебя чего там, автоматика отказала? Врубай вручную! – закричал Иван.
– Щас, погоди... – Кешин голос пропал, потом сквозь стон облегчения просипело: – Ну вот, попрохладней стало, думал, вовсе испекусь!
Иван не ответил. Его вдруг швырнуло на что-то жесткое, гулкое. И сразу обдало жаром. Но скаф сработал, как ему и полагалось – жар сменился холодом. Иван попробовал встать, и ударился шлемом о что-то не менее гулкое. Он почти ничего не видел, они засадили его в какую-то емкость – ни вниз, ни вверх!
– Сволочи! – пробился вдруг голос Глеба. – Сволочи! Они не могут нас выдавить из скафов. И они решили их расплавить... Вот теперь, Кеша, прощай!
– Без паники!
Иван сам почувствовал, что несмотря на полный «минус» в скафе становилось все теплее. Да, они их поджаривали на медленном огне. Ад. Самый настоящий ад! Он рванулся изо всех своих сил, изо всех сил гидравлики скафандра – и вышиб что-то тяжелое над головой, сбросил невидимую крышку. Выпрыгнуть наружу было секундным делом.
Внутри утробы пылало воистину адское пламя. Выхода не было. Рядом, прямо в клокочущей лаве, покачивались два шара на свисающих сверху цепях. Это они! Иван навалился на ближний, принялся раскачивать. И сорвался в лаву.
Дальнейшее он видел как в смутном сне. С чудовищным грохотом и лязгом клокочущую утробу пробило каким-то мерцающим столбом света, пробило насквозь – и лава устремилась вниз, в разверзшуюся дыру. Шары накренило, и из ближайшего вывалился Иннокентий Булыгин в раскаленном докрасна скафандре. Он чудом не соскользнул в провал, удержался. И тут же бросился помогать Ивану. С криком, ором, руганью, обливаясь горячим потом, задыхаясь, они сбросили крышку с третьего шара, вытащили полуживого Глеба. В объятиях Глеб сжимал что-то жуткое и дрожащее, походившее на рыбину с обгоревшими плавниками.
– Ха-а-ар!!! – завопил Кеша. – Ну-у, суки! Он разбежался и ударил с лету ногой в ближайшую мясистую стену, толку от этого было никакого. Здесь некого было бить, здесь было царство живой, но безмозглой кровоточащей, обугленной плоти, залитой ручьями стекающей лавы.
– Не могу больше! Все! – просипел Глеб. И потерял сознание. Он еще не окреп после долгого заключения.
Не надо было его брать с собой! Иван бросился к Сизову, подхватил на руки. И уставился в огромную дырищу наверху. Она не зарастала. А широченный столп света бил из нее, раздирал трепещущие рваные края. Иван уже все понял.
– Потерпите! Еще немного! – чуть не плача, молил он. Теперь уже Кеша держал обеими руками полуживого,
умирающего оборотня. Тот слабо бился в его объятиях, и
пучил тускнеющие выпученные глаза.
– Держись, Харушка, держись! И не в таких переделках бывали!
Кеша ощутил всем телом, что жар спадает. Но он не видел выхода. Слишком глубоко они забрались. На самое дно ада!
Черный бутон свалился из дыры как снег на голову. Из его бока выпали трапами сразу три сегмента.
Иван впихнул внутрь Глеба. Подождал, пока влезут Кеша с Харом. Потом запрыгнул сам. Но замер, не давая лепесткам закрыться. Оглянулся. Из нижней дыры, пульсируя, пуская пузыри, начинала прибывать клокочущая лава. Бутон успел вовремя. Молодец, Света!
Дорога наверх была с рытвинами и ухабами. Их швыряло по внутренностям крохотного бота еще похлеще, чем в самой утробе. И все же Иван видел, что Хар прямо на глазах оживает, вновь обретает формы облезлой и тощей зангезей-ской борзой, слышал, как хохочет, никогда до того не хохотавший в голос Иннокентий Булыгин, как стонет очнувшийся Глеб. Они вырывались из ада.
И они вырвались.
Бутон, грязный, облепленный невозможной, мерзкой, дурно пахнущей дрянью, раскрылся в приемном ангаре... Иван не узнал этого ангара – огромный, полуосвещенный, с ребристыми переборками, расходящимися далеко в стороны и вверх.
Они вывалились из бота.
А навстречу, из зева шлюзового люка бежали к ним Светлана, Гуг со своей мулаткой, еще двое... Иван глазам своим не поверил – Дил Бронкс, седой и черный как ночь, и корявый, большеголовый карлик Цай ван Дау.
Светлана бросилась ему на шею. Иван еле успел откинуть шлем, как она заорала прямо в лицо, в глаза:
– Негодяй! Подлец!! Дурак!!! Скажи спасибо Дилу, это он спас тебя и вас всех, он!
Иван ничего еще не понимал. И все же он обрадовался – сильно, неудержимо, будто только что заново народился на свет. Дил! Цай! Гуг! Глеб! Кеша! Светка! Он обнимал то одного, то другого... когда добрался до Бронкса, стиснул его, не жалея рук, прижался щекой к щеке и прошептал:
– Ну вот, теперь мы опять все вместе, как встарь!
– Все... да не все, – еще тише выдавил Бронкс. На лице у него были улыбка и слезы, но в глазах стояла печаль.
Околоземное пространство. Корабль Системы. – Зангезея – Пристанище. Год 2486-й – Обратное время.
Неспешно течет время, отмеряемое не нами. То ли есть оно, то ли нет его. Неуловимо и ускользающе – канул миг, накатил следующий и так же безвозвратно канул, назад не вернешь, не войдешь дважДы в одну и ту же воду. Идут годы, текут века, тысячелетия. Вымирают цивилизации и расы, гибнут миры. А Черная Пропасть остается. Для нее времени нет. Она живет по своим мерам. Вспыхивают и гаснут звезды, остывают кометы, рассеиваются галактики и меркнут созвездия. Рождаются люди. И умирают люди. Для них время есть, ибо смертны, как смертны звезды и галактики. Черная Пропасть, в которую падают все миры всех вселенных, бессмертна, извечна – для нее нет ни мигов, ни лет, ни веков, ни тысячелетий. Она вбирает в себя все сразу: и прошлое, и настоящее, и будущее. Она не ползет со смертными по шкалам и спиралям текущего призрачного и несуществующего времени, для Нее никто не отмерял секунд и минут, периодов и эпох. Она просто есть.
Нет времени для животного, рыщущего в поисках пропитания и ночлега, ибо нет у него памяти осмысленной и нет предвидения. Насущным мигом живет не наделенный душою и разумом. Нет времени для человека, упорно вершащего дело свое, ибо не отвлечен его ум на созерцание былого и ожидание грядущего, но поглощен всецело настоящим. Но останавливается смертный в пути и деле своем, оглядывается назад с тоскою – и ощущает власть времени. И в ожидании тревожном всматривается в грядущее – что ждет его, не знающего часа своего?
Ожидание. Как и память оно порождает ощущение невидимого, неуловимого, ускользающего и всевластного времени. Ожидать всегда нелегко, даже заранее зная, чего ждешь. Но втрое тяжелее ожидание неведомого, непредсказуемого... ибо может то ожидание еще до свершения ожидаемого иссушить душу и тело, обречь на страдания и убить. Чего ждать приговоренным к смертному исходу, на что надеяться, когда неспешное течение переходит в бег, в бешенный галоп, в стремительный и скорый полет?! Миллиарды и миллиарды поддавшихся бегу этому и полету гибнут в водоворотах времени, затягиваемые в пучины Черной Пропасти.
Отрешившийся от несуществующего перестает ожидать и вспоминать. Все в нем сейчас – и что было, и что будет. И загнанный в крайнюю точку свою силами внешними, силами, что убивают людей и звезды, он поворачивает вспять по оси времени... И видит, что не ось это, не прямая, вдоль которой прошлое истекает в будущее, и даже не плоскость, но пространство. И отрывает лицо свое он от плоского и убогого пола, к которому прикован был, и поднимается в измерения иные, и проникает в раскрывающиеся глаза его Свет.
Долгое время, дней семь, Гут Хлодрик все не мог привыкнуть к своей новехонькой, здоровой и живой ноге. Старый биопротез поскрипывал, иногда подворачивался, короче, время от времени напоминал о себе. Сейчас левая нога ничем не отличалась от правой – яйцо-превращатель восстанавливало человека полностью, Гуг знал это по Ивановым рассказам. А теперь вот познал и на своей шкуре.
Радоваться бы надо. И нога здоровая. И любимая Ливоч-ка рядышком. АН нет, Гуг молча страдал – сопел, кряхтел, бормотал ругательства себе под нос. Косился на Ивана, односложно отвечал на его нечастые вопросы.
Новый 2486-й год начинался тяжко и мрачно. Радость первой встречи быстро улетучилась. Наступили невыносимые будни. Вот уже четвертые сутки они нависали черной тенью над черной Землей, прощупывали поверхность. Иван был полностью поглощен этим занятием. Он осваивал управление огромным звездолетом-маткой Системы и не переставал восхищаться его возможностями. Тот самый ржаво-серебристый шар, что Светлана провела Осевым измерением, на котором вызволила Ивана, теперь покоился в одном из приемных пазов платформы. Сгусток тьмы покорно висел на хвосте, послушный воле карлика Цая – и никто не знал, что с ним делать. Время шло. Они выжигали нечисть где могли, где это не влекло за собой огромных жертв... Но нечисти становилось все больше – и не в одних подземельях. Уродливые монстры выползали на поверхность, взлетали в черное небо на своих черных перепончатых крылах, погружались в черные пучины мертвых морей и океанов. С каждым днем надежды таяли все больше. Их почти не оставалось.
Иван знал, что спешить и суетиться не следует, что сейчас главное, выдержка, точный расчет... а потом – мощный, неожиданный удар, и не куда попало, не с ветряными мельницами сражаться, а в то самое одно-единственное слабое место, которое есть и у них, у этих поганых нежитей. Только так! Он знал, понимал это, но он ничего не мог объяснить своим изверившимся, исстрадавшимся друзьям... что там говорить, ему переставала верить даже Светлана! И от этого становилось вдвое, втрое тяжелее. Они соглашались с его доводами, с логикой его рассуждений, но теперь они отказывались жить и драться по наитию, они требовали от него точного и конкретного плана – что, где, когда... А он не мог им ничего сказать толком. Он сам не знал, когда, где и кому они нанесут этот решающий удар. Он искал. И не находил.
Вот и сейчас Иван сидел в кресле мыслеуправления центральной рубки угнанного Дилом Бронксом из Системы чудовищного звездолета, переименованного ими в честь погибшего в неравном бою с негуманоидами земного корабля-гиганта. Еще неделю назад шустрые шестиногие киберы искуссно вывели светящейся алой краской по обе стороны носовой брони и на корме гордое имя «Святогор-2» – пусть видят все, имеющие глаза, Земля не погибла, и сыны ее не сложили оружия. И все же...
Иван дождался.
Он не оторвал глаз от окуляров щупа, когда почувствовал, что за спиной кто-то есть. И он сразу понял, будет разговор. Но не подал виду. Пускай начинают сами.
– Ты чего там, заснул, что ли? – не выдержал первым Гуг. – Иван, мы пришли!
– Вижу, что пришли.
Иван развернулся вместе с креслом.
Прямо перед ним стояли Гуг Хлодрик, Дил Бронкс и Иннокентий Булыгин, чуть поодаль ссутулился изможденный Цай ван Дау. Светлана стояла у серой стены, стояла, отвернувшись, не глядя на него. Зато Глеб Сизов смотрел в упор, не мигая, не отводя своих колючих и запавших глаз. В руках Глеб держал лучемет, и раструб его был нацелен на Ивана. А у самого выхода из рубки лежал растрепанный оборотень Хар. Мулатка Лива вяло поглаживала его за ухом, кусала полные губы, плакала.
Гуг был непривычно бледен и растерян. Чувствовалось, что ему стоило больших трудов удерживать себя в рамках приличия. Губы у него подрагивали, левая щека дергалась в нервном тике. Ивану стало жалко старого приятеля. Не надо было его размораживать, не надОтДсем было бы лучше, и в первую очередь ему самому... Но и не размораживать было нельзя, это один из тех самых кругов, через которые надо пройти, обязательно надо.
– Все, Ваня, – наконец выдавил Гуг, сгорбился еще больше, опустил глаза, но не сдвинулся ни на шаг. – Слишком долго ты держал нас в кулаке. И мы тебе верили... Все! Хватит! Мы тут с ребятами потолковали... Короче, лучше сам уходи, Иван!
– Вот как?!
– Да, так, Ванюша, – голос Дила Бронкса прозвучал глухо и зло, – ты приносишь нам несчастье. Но мы подчинялись тебе, пока... пока были надежды. А теперь все кончено. Мы будем драться до конца. Без тебя!
Иван бросил взгляд на Глеба Сизова.
Тот еще сильнее стиснул и без того сжатые губы, кивнул.
– Так будет лучше, Иван, – виновато пробубнил Ке-ша, – мы бы тут горы трупов наворотили бы уже, мы б этих козлов наполовину бы повывели. Ты тормозишь всех нас, Ваня... сам заварил эту кашу и сам не хочешь ее расхлебывать...
– Это он собрал всех вас вместе! – неожиданно подал голос из своего угла оборотень Хар. Гуг вздрогнул, налился кровью.
– Верно, – согласился он, хрипя и тяжело дыша, – все верно. Собрал, чтоб на поминках по Земле-матушке сидеть сложа руки да в две дырочки сопеть. Не хрена для этого было собирать! Лучше б я в каторге сдох! Лучше б меня Сигурд в воронке закопал бы, завалил всякой дрянью – и дело с концом! Хоть бы душа не болела! Нет, Иван, уходи по добру по здорову, бери любую посудину и проваливай, это я тебе как друг говорю!
Иван молчал. Что он мог им сказать, чем мог оправдаться?! Все уже давным-давно сказано... Иди, и да будь благословен! Им плевать на все благословения, они жаждут дела. Скорее всего, на их месте он поступил бы точно так же.
– И что вы намереваетесь делать? – спросил он, глядя на Гуга.
– Давить козлов! До последнего! – ответил тот. – Мы тут связь наладили с Гиргеей и Седьмой – там наши стоят, нюни не разводят, почти всю каторгу прочистили. Будем и мы Землю чистить, Ванюша, в капусту рубить всю сволочь, пока сами не издохнем!
– Верно говорит, – поддакнул Кеша, – чего сидеть киснуть, мы эдак сами все позагибаемся, сами на себя руки наложим. Ты вот чего, Иван, хочешь с нами гадов давить, оставайся, только чтоб честь честью, не хочешь, – вот тебе Бог, а вот порог!
– Нет, не хочется что-то, – выговорил Иван будто в раздумий, вяло, глядя в пространство, начиная до конца осознавать, что опять остался один, совсем одни. – Пустое это дело, с тенями да призраками воевать.
Цай ван Дау подошел вплотную, скривился как от боли. Процедил:
– Ладно, давай не с тенями! Давай ударим в мозг этой сволочи, в самое сердце! Ты знаешь, где оно?!
– Нет, – признался Иван. – Не знаю. Он поглядел на Светлану. Неужели и она с ними? Светлана молчала, отводила глаза. Никто не мешал их немому, молчаливому диалогу. И наконец она не выдержала, выкрикнула в голос:
– Уходи! Так будет лучше!
Иван встал и, не обращая ни малейшего внимания на наставленный прямо в него лучемет, пошел к жене. Остановился... хотел обнять ее за плечи, но руки опустились. Она сама должна решить, сама. Он не имеет права принуждать ее ни силой, ни лаской.
– И ты не уйдешь вместе со мной?
– Нет! – Светлана положила ему руки на плечи, уставилась в глаза: – Я люблю тебя, Иван... по крайней мере, я тебя любила. И еще неделю назад готова была сбежать с тобой хоть на край света, подальше из этого ада. Но теперь что-то изменилось, теперь я близко, совсем близко увидела это, и я не смогу уйти отсюда! А ты уходи! Тебе надо уйти, понимаешь? Все мы слишком привыкли к тебе – привыкли надеяться на тебя, ждать от тебя слова, приказа. Ты сковываешь нас, лишаешь воли. Кеша правильно сказал, мы просто загнемся здесь...
Уходи! Потом придешь, потом вернешься. А сейчас уходи!
Это был конец. Иван мягко отвел ее руки от себя. Еще раз заглянул в светлые, пронизанные нетелесной болью глаза. Отвернулся. Хорошо, он уйдет. Они не поймут его, он один, второго такого выродившееся и погибающее человечество, к сожалению, не подарило миру, он все помнил, значит, так предопределено, значит, всю тяжесть крестной ноши рода людского придется взваливать на свои плечи, такова его голгофа, таков его крест.
– Хорошо, – сказал он, – я уйду.
Гуг снова побелел, из багроволицего, налитого кровью сделался вдруг бледным, почти зеленым. Он явно не ожидал, что Иван, с которого никто не снимал да и не мог снять звания Правителя, Верховного Главнокомандующего, Председателя Комитета Спасения... так скоро, так запросто откажется ото всего, смирится с их приговором. Иннокентий Булыгин тяжело вздохнул, всхлипнул, утер кулаком набежавшую слезу – он не глядел на Ивана, не мог. Карлик Цай тоже не смотрел в сторону бывшего Верховного, но глаза у него были сухи. Дил Бронкс сделал было шаг к Ивану, чтобы обнять его на прощание, прижать к себе од-ной-единственной рукой, но только качнулся, ссутулился, повесил голову... Прощание было тихим и тягостным. Сам Иван не ожидал, что все свершится так быстро. Ну и пусть! Он пристально посмотрел на Глеба, тот не опустил глаз, значит, уверен в своей правоте, все они уверены!
– Я возьму твой шарик? – Иван снова обернулся к Светлане. – Ты не против?
Она с трудом подавила желание броситься к нему на фудь, зарыдать, уйти вместе, хоть куда, хоть на край света... И только кивнула.
– Ну, что же, – Иван подхватил свою торбу, еще разок вопросительно взглянул на Гуга Хлодрика и пошел к нише, где стоял его скафандр, – прощайте! Не поминайте лихом.
Оборотень Хар поглядел ему вслед унылыми, грустными глазами. Лива отвернулась, смахивая темной ладошкой хлынувшие из глаз слезы.
Через полчаса Иван сидел в мыслеуправляющем кресле того самого обгорело-ржавого шара-звездолета, что чудом сумела захватить и угнать его Светлана. Он сидел и думал – не о себе, о них, смогут ли они продержаться до его возвращения? Похоже, теперь верховодить будет Гуг, а он известный сорви-голова, он не даст покоя никому, они обязательно влипнут в историю. Но ничего не поделаешь, ведь и они обладают свободой воли, нельзя им все время навязывать свою. А там пусть жизнь покажет, кто был прав!
Иван знал, куда держать путь. Главное, чтобы Первозург не сменил своего укрытия. А ведь тот запросто мог это сделать, уж очень он недоверчивый, мнительный, да еще после того, как его посетил Дил Бронкс, нарушив покой правительственных катакомб. И все же пора в путь.
– На Зангезею! – коротко приказал Иван.
Он был спокоен и хмур.
Он снова был один в поле. И полем этим раскинулось во все пространства, измерения и времена непостижимое Мироздание. Иди, и да будь благословен!
Первозург встретил Иван настороженно. Он сам откликнулся на запрос внутренней связи, поднялся на орбиту, ничуть не удивившись, что нарушитель его покоя заявился на корабле Системы.
– Вон, поглядите, – сказал он Ивану, даже не повернувшись к обзорным экранам, – точно такой же болтается. Еще три на поверхности... им уже никогда не взлететь!
Встреча получилась вялая. Они даже не пожали друг другу рук. Иван тоже не стал оборачиваться. Он все знал – корабль негуманоидов пуст и мертв, зангезейская братва поработала на славу, не оставив трехглазых даже на развод – научились, сукины дети, бить иродов! Еще больше не повезло тем, что высадились на саму планету. Сеча была лютой и долгой, не меньше трети братвы полегло в этом побоище, половина осталась перекалеченной, но зато с десяток монстров удалось захватить живьем, и теперь на них отрабатывали приемы будущих боев.
– Дураки! – вслух сказал Иван. – Корабли можно было и не фомить, пригодились бы!
Сихан Раджикрави понимающе улыбнулся.
– В раж вошли, – сказал он с тихой улыбкой, будто оправдываясь за воров и бандюг, не пожелавших сдавать Зангезею ни рогатым выползням, ни трехглазым уродам.
Но радость не обуяла Ивана. Он-то знал, что придут новые гады, а вслед за ними еще одни, что Система может и подыграть братве, потягаться с нею силушкой, покрасоваться, поерепениться... а потом врежет так, что и мокрого места
не останется. Это Игра!
– Это игра... – вслух сказал Сихан. И в упор поглядел на Ивана. – С чем пожаловали?
Более странного вопроса в подобной обстановке невозможно было и придумать. Иван промолчал.
– Можете не отвечать. Сам знаю.
На планету они спустились к черном бутоне. Ни один из паханов не посмел притормозить их движения – Первозур-га на Зангезее уважали. Слыхали и про Ивана – высоко взлетел, больно упал! Но паханы рассуждали просто, коли хватило у седого силенок вышибить самого диктатора из правительственных катакомб, стало быть, серьезный человек. Короче, Сихан Раджикрави засветился, и знали бы зангезейские ухари, кто на его хвосте сидит, выпроводили бы давным-давно и куда подальше. Первозург бы и сам сбежал – зарылся бы с головой, спрятался, сховался... Но где?! Вселенная не такая уж и большая. Найдут!
Пока действовали коды и заговоры он мог не бояться за своего гостя. Из подземных убежищ было видно хорошо, слышно далеко.
– Гиргея тоже держится, – сказал Иван для затравки, усаживаясь поудобнее в шаровидное упругое кресло. -
Странные дела.
Тонкие синие губы Сихана искривились в грустной улыбке.
– Почти все каторги устояли, да еще семь перевалочных баз Синдиката и три планетенки наподобие этой... Ничего странного! Народишко размяк, порассуждать любит... извиняюсь, любил, причин поискать, поразмыслить над истоками зла и добра. А эти не рассуждали, они сразу отпор давали, на каждый удар три ответных... так-то, Иван, кто не в тепличках жил, тот и выстоял. Да только и их добьют. Вот и вы тоже, ищете все ответа на вопросы свои... а ответов никаких не будет, кончились времена ответов. – Завершил он совсем уныло: – И помощи от меня не ждите.
Иван вздрогнул.
– Почему?!
Первозург отвел глаза, перестал улыбаться.
– Потому что у меня нет родни, нет жены, нет детей. У меня нет ничего на этом свете, к чему бы я был привязан, у меня есть только Пристанище. Да, только оно – мое детище. Плохое или хорошее, плевать!
– Тогда не будет ничего! – резко выкрикнул Иван. – И вашего XXXI-ro века не будет! Человечество погибнет, уже почти погибло! Мы не можем поразить их извне, мы не можем даже сопротивляться их вторжению. Вы меня прекрасно понимаете, Первозург! Пристанище надо брать изнутри... только вы способны сделать это и спасти земную цивилизацию!
– А вы думаете, ее надо спасать?!
Иван стих. Вперился взглядом в сидящего перед ним седого, сухощавого человека с вытянутым смуглым лицом. Он все забыл! Он стал считать его своим, почти своим... Выродок! Это он и ему подобные погубили Землю. Это они породили ложь, подлость, двусмыслие, тайную власть. Это они породили нечисть и предуготовили ее приход в мир людской! Они! Об этом нельзя было забывать, никогда. А он забыл... и все же без него ничего не получится. Ни-че-го!
– И думать позабудьте об этом! – еле слышно выдавил Сихан. – Пусть я выродок, пусть дегенерат... плевать! Создав Пристанище, я стал богом! Вы же верите в Создателя? Да или нет?!
– Верю! – сухо ответил Иван.
– Тогда представьте себе, что Он, создавший ваш мир, вернулся бы в него, разрушил этот мир изнутри, погубив все создания свои – все, везде и повсюду!
– Нет!
– Но почему же вы хотите, чтобы я разрушил мир, созданный мною?
– Вы потеряли власть над ним!
– Пусть! Рано или поздно дети взрослеют и выходят из-под контроля, это ведь не означает, что их надо убивать. Я сам ненавижу их, до слез, до скрежета зубовного... но это мои дети, и может, они окажутся, в конце концов, более
совершенными, чем мы с вами, созданные тем, старым Творцом!
Иван понял, что спорить бесполезно. Первозург знает коды Пристанища. Но он и пальцем не шевельнет, чтобы взорвать этот страшный мир. Более того, он будет защищать его. Бесполезно. Все бесполезно! Новые времена. Новые боги. Новые... Нет, все ложь! Рожденный в старом мире не может создать ничего абсолютно нового, чего бы никогда, пускай и в частях, в отражениях, в наметках не было бы в этом старом мире, он вообще не сможет даже представить себе совершенно нового, не существующего... В старом мире?! Ивана прожгло неземным огнем. Неужто он коснулся главного, случайно коснулся? Их мир уже стал Старым? Нет, бред! Ему не удастся перепрыгнуть через круги, ему надо идти шаг по шагу, шаг за шагом... и каждый несделанный шаг будет возвращать его назад. Да, свой Путь следует пройти самому – от начала и до конца. И нет никаких новых богов. Это все гордыня! Породивший нечисть не может быть богом. Но ведь и сам Творец порождал не только праведников, но и падших ангелов... Ложь! Кощунство! Он не порождал падших, он порождал чистых и светлых, они сами стали падшими... свобода воли! основной закон Мироздания. И Первозург такой, он не преломит своей воли... Своей ли?!
– Ты окончательно запутался, Иван, – прошептал Си-хан Раджикрави, снова переходя на «ты». – Ты нервничаешь, мечешься, бьешься как рыба об лед... а знаешь, почему?
Иван поднял глаза. Он не хотел сейчас думать о себе. Но Первозурга надо было слушать. Надо. В этом он убедился давным-давно, еще когда у них было много времени для долгих, бесконечных философских бесед.
– Почему?
– Потому что ты сам себя гложешь. Вы называете это совестью. Что такое со-весть? Ты знаешь. Евангелие – это «благая весть». И жить по совести, значит, жить по Евангелию, жить сообразно с «вестью» из высшего мира, не нарушая заповедей. А ты их нарушал. Ты боролся со злом его же оружием, тем самым умножая зло...
– Такова была воля Свыше!
– Ты загубил множество людей, забыв, что и они были ближними твоими...
– Губят не тело, лишь плоть убиваема, губят душу. Но нет сил, способных погубить душу против ее воли, и сгоравшие в огне посреди палачей своих не теряли души! – Иван говорил истово, веря в каждое свое слово.
– Ты обрек на муки и страдания друзей своих и всех, пошедших за тобой.
– Я собрал их, вернул к жизни. А они изгнали меня!
– Ты предал доверившуюся тебе. Ты предал сына своего!
Иван сжался в комок. Да, Первозург прав. Пока эта боль будет изводить его, покоя не жди. А значит. Старый мир не примет его. И ничего не изменится – агония рода людского будет продолжаться, до последнего двуногого в адских подземельях. Все так. Первозург видел его насквозь, он видел то, чего не видел сам Иван.
– Что молчишь? Может, я не прав? Может, твое детище менее уродливо, чем мое?!
– Ты прав, – процедил Иван сквозь зубы.
– Ну, что ж ты сидишь тогда – иди и убей его! – Первозург испытующе уставился на Ивана. – Убей! И тогда я уйду в Пристанище...
Иван стиснул лицо руками. Все верно. Этот бессмертный старец, еще не родившийся на свет Божий, сказал лишь то, что постоянно колотило Ивану в мозг, наколачивало безъязыким, причиняющим тупую боль колокольным би-лом – неясным, глухим, убивающим. И чего требовать с кого-то, ежели он сам, ищущий Света и бьющийся за него, избранный из многих, породил оборотня? По плодам их узнаете их.
На левом боковом экране в беспросветно-лиловом мраке трехлунной зангезейской ночи ватага вооруженных до зубов головорезов расправлялась с рогатыми выползнями, лезущими из дюжины подземных труб сразу. Парни работали сноровисто и лихо. Они верили, что победа будет на их стороне. Они просто не знали всего... Сихан Раджикрави нахмурился. Одни уроды бьют других уродов. Обычным, нормальным людишкам такого не дано... на то они и нормальные.
– Ты прав, – повторил Иван еще глуше. – Мне надо идти к ним.
Это было просто кошмаром наяву. Пристанище шло за ним по пятам, оно не давало ему жизни даже теперь, когда он получил Высшее благословение, оно давило его, душило... Нет, это он сам не давал жизни себе. Очистительные круги! Ничего не получится, пока он не очистит своей совести, и не удастся этого дела отложить напотом. Проклятое Пристанище! Проклятая планета Навей! Черное заклятье! Оно сбывалось. Злой дух этого чудовищного мира властвовал над ним.
– Сверхпространственный туннель открыт? – спросил Иван, не решаясь поднять глаз.
– Да. – Сихан Раджикрави встал, подошел к центральному экрану. Его верхний сегмент показывал изуверскую бойню на другой стороне планеты – там опустился новый звездолет из Системы, еще не помеченный налетом вселенской ржавчины, серебристый шар. Не менее полусотни закованных в латы трехглазых, будто древнегреческая фаланга, сомкнутым строем теснили разношерстную армию Синдиката. Недобитые, полуискалеченные головорезы корчились на кремнистой земле под уродливыми и мощными птичьими лапами. Звуки не доносились в катакомбы, но по разинутым в отчаянии ртам и выпученным глазам было видно, что лихие парни погибают в мучениях. Сихан знал, на этот раз они устоят, продержатся, теша своими смертями полумертвецов Системы. Но это будет потом.
– Тебе нет нужды идти по туннелю, – сказал он, переводя взгляд на Ивана. – Ты забыл про мой личный канал. Он тоже открыт.
– Хорошо, – Иван встал. Ему сейчас не было дела до братвы и трехглазых. – Хорошо. Дай мне коды биоячейки!
– Алена давно умерла... ее нет. Остался лишь злой дух.
– Не верю!
– Это твое право, – Первозург не выдержал взгляда серых колющих глаз. – Я буду с тобой на связи. Если понадобится, позовешь.
– Ладно. На этот раз я ее вытащу оттуда! – Он сжал кулаки, будто прямо сейчас собирался броситься в драку. – А этого... выродка я убью.
Сихан сокрушенно вздохнул, покачал головой, но ничего не ответил.
– Алена в шаре?
– Да. Но только для тех, кто знает коды.
– И этот шар такой же... – до него только сейчас дошло, что земной звездолет в Спящем мире планеты Навей очень похож на эти звездолеты, на серебристые шары Системы... похож, но не совсем.
– Нет, не такой же, – пояснил Сихан, – все эти ваши шарики – разработка XXVII века, устаревшие модели. Тот почти мой ровесник, его сработали в ХХХ-ом. Но он врос в Пристанище. Ни мне, ни тебе не увести его оттуда, и не мечтай! И вообще, брось свои несбыточные затеи – тебе надо облегчить душу, вот и давай, повидайся, поговори, сними груз с сердца. Но помни, что рожденный тобою сильнее тебя, он не простит своего прошлого поражения. С временной петлей шутки плохи. Ну, хватит об этом. Пора!
Сихан снял с головы тонкий обруч, надел на Ивана, сжал плечи руками, ледяным взглядом пронзил насквозь.
– Где я выйду...
Вопрос растаял во мраке и тишине.
Иван рванулся вперед, сильно ударился обо что-то гремящее и пустое. Вывалился наружу. Щербатая мертвецки синяя луна висела над поганым лесом. За спиной поскрипывала незатворенная полусгнившая дверь избушки. Шлюз! Он уже вышел из шлюза. Вот и ответ.
В лесу выли обезумевшие от тоски волки. А скорее всего, это забавлялся один из оборотней. Может, и его сын, а может, и другой.
Иван ощупал себя руками – комбинезон, фильтры, малый лучемет, парализатор на бедре, сигма-скальпель, рукоять меча у предплечья. Нормально! В прошлый раз он был почти голый, безоружный и ничегошеньки не понимающий. Нынче все иначе, нынче он сам иной.
Ловко этот Первозург все проделал! Будто ждал заранее... нет, канал он готовил для себя, а его, Ивана, спровадил, лишь бы с глаз долой, чтоб память не грызла и не мучила – кому дано долго носить в сердце благодарность!
Иван отворил дверь, на ощупь пробрался через темные сени, ступил в горенку с косым, просевшим окошком. В прошлый раз именно тут довелось свидеться с Аленой – постаревшей, неузнаваемой, доживавшей последние годки. Больше такой встречи не будет. А будет совсем иная... ежели вообще им суждено свидеться в этой постылой жизни. Главное, не ошибиться.
Иван поднял за корявую ножку табурет, поставил возле потемневшего от старости стола. Присел. Прежде ему морочил голову подлый Авварон, сбивал с пути, пихал то в болото, то под камнепад, разыгрывая из себя спасителя и благодетеля. Но все же он вел Ивана к цели, худо-бедно, но вел. Ныне гнусного бесеныша не будет. Он сам его изгнал. Ныне надежда только на себя. Избушка была непростой. Да и какая это, к дьяволу, избушка – одна видимость только, а на самом деле – многоканальный шлюз-переходник, одна из межпространственных пуповин, связующих несчитанные миры Пристанища. Из этого шлюза Иван выходил не единожды и через дверь и через окна, сюда его приволакивали связанным, сюда несло его по своей воле.
– Ничего, разберемся! – пробормотал он себе под нос.
Из сеней повеяло холодком. Где-то снаружи звякнуло что-то, будто цепь поддернули, невидимый оборотень каркнул хрипло и приглушенно. Было. Все это было!
Иван усмотрел в черном дощатом потолке небольшую дыру – только-только протиснуться. Встал. Нашарил в сенях скрипучую лесенку, притащил внутрь. Хотел было вытащить из бокового клапана инфраленту, прилепить к вискам, чтобы в потемках видеть получше. Да передумал, зажег полуистлевшую лучину на подоконнике, таком же кривом и ветхом как и само окно. А потом приставил лесенку к стенке и быстро вскарабкался наверх.
Чердак был пыльный, старый, забитый всяким хламом и рухлядью. Три метра вперед, два направо, три налево, а дальше сплошняком: мрак, паутина, обшарпанные стены, рванье какое-то, хлипкие стропила, что-то дряблое, свисающее с них, хлам, мусор, грязь... Иван ожидал чего угодно, только не этого – он весь оцепенел, переваливаясь от края в прелое сено. Это был тот самый чердак! который вел в Систему, на Хархан-А! Всего пять шажков по лесенке! Непостижимо! Неужто подлец Авварон не знал про этот лаз?! Не мог не знать... нет, мог и не знать! не все лазы открыты для всех, есть стены и фильтры, в которых видит распахнутые ворота и щели лишь допущенный к перемещению в них. А Авварон все время ныл и жаловался, что не во все двери его, видете ли, пускают. Вот так избушка! Это замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. Он сразу все припомнил. «Лети, комар, форточка открыта!» Они тогда издевались над ним... Теперь они его просто убьют. Тогда он был забавной букашкой, ползающей по ярусам и сферам-веретенам, жалкой и смешной мошкой. Теперь он не-прошенньгй и злой гость, с которыми поступают круто. Он все помнил. Чтобы очутиться в садах Хархана, надо провалиться сквозь мякоть этого фальшивого «прелого сена» – и все закрутится по-новой, опять пойдут лютые мордобои и развлечения, опять его закуют в цепи и бросят в подземелье... или сразу прикончат. Нет! Причем тут Хархан-А! Ему нужен Спящий мир Пристанища, а не триединое квазипространство «системы», вывернутое наизнанку одновременно в восьмидесяти полюсах Страшных Полей. Назад!
Иван сунулся к дыре. Опустил вниз голову. И не увидел убогой горенки, освещенной тусклой лучиной. Избушка-шлюз сыграла свою очередную шутку.
– Сихан, ты слышишь меня? – молча вопросил Иван, настраиваясь на катакомбы Зангезеи.
– Слышу, – раздалось в ответ после секундной задержки. – Но не советую злоупотреблять связью. Они запеленгуют тебя... и убьют.
– Поглядим еще, кто кого, – проворчал Иван. А мысленно сказал: – Мне нужен выход в Спящий мир!
– Все! Молчи! Я дам знать, когда ты наткнешься на него!
Иван примолк. Первозург зря нервничать не станет, есть причина. И он сам пока что не в «системе», а на пыльном чердаке, значит, есть ход назад. Как дико и прекрасно устроен мир! До одной и той же цели можно лететь веками, преодолевая бесконечную толщу пространства, изнывая и умирая на пути этом, а можно лишь шагнуть – и ты уже там, на месте! Пристанище и Система! Их разделяет только дверь – тончайшая, невидимая, недоступная для прочих. Их разделяют миллионы световых лет. И здесь нет никакого противоречия, ибо Мироздание живет не по человеческой логике, у него свои законы, не доступные разуму людскому.
Иван встал на ноги, и его тут же качнуло порывом налетевшего невесть откуда ледяного ветра. Злобный вой, переходящий в хохот, ударил не только в уши, но и в само сердце, в обнажившуюся внезапно на этом ветру душу.
Он резко обернулся. И замер от ужаса.
– Ты возвратился, чтобы умереть! Сбывается черное заклятье! !!
Призрак страшной старухи, злого духа планеты Навей черной смертной тенью нависал над ним. Бились в ураганных ледяных струях черные одежды, скалилось изможденно-злобное лицо из-под черного капюшона, тряслись воздетые кверху уродливые морщинистые руки... Это была она – Алена! Брошенная им, прожившая века в горе, исстрадавшаяся, озлобленная, превращенная извергами-зургами в ведьму, в злобную навь, беспощадную, мстительную, неистовую. Время творит чудовищные дела.
– Стой!!! – закричал он в отчаянии. – Не смей!
Острый конец черного посоха, что сжимала в своих лапах старуха, был нацелен в его грудь. В этом острие таилась Иванова смерть – не телесная, но погибель, вечная погибель его души. И он это знал. И еще он знал, что в морщинистых, корявых, воздетых к мрачному верху руках в этот миг слилась вся сила преисподней, вся злоба черного мира, вся ненависть потусторонней бездны и еще... месть извергнутого беса Авварона. И ему дана лишь доля мига, чтобы принять решение. И отсрочек не будет. И Пресветлые Силы с ним... но Они не вмешиваются, ибо только он, только он сам должен решить – наделенный душой и волей.
Смертное острие неотвратимо приближалось, будто в замедленном старинном кинематографе, и одновременно неслось с быстротою молнии, разящей обреченную жертву. Надо было отпрыгнуть, увернуться, уйти от удара. Но Иван поступил иначе. Он ринулся вперед, отбил древко посоха, ухватил старуху за костлявые плечи, с силой сдавил их, встряхнул высохшее тело, отбрасывая черный капюшон за спину... и заглянул в пустые глазницы черепа.
– Алена!!!
Желтые зубы, почти не прикрытые расползающейся полуистлевшей плотью, заскрипели, разомкнулись. Из горла извергся протяжный и тоскливый вой. Он ощутил, как морщинистые костистые пальцы сомкнулись на его горле, стали душить.
– Алена... – прохрипел он.
И, преодолевая ужас, отвращение, боль, притянул ее голову к своей, впился в последнем горячем поцелуе в ее тленные губы, изгоняя своим человечьим теплом все то нечистое и злобное, что вселилось в нее, что сделало ее такой, что управляло ею, обратив в одержимую, бесноватую. И почти сразу их обоих подхватило, понесло в ледяных струях урагана куда-то вниз, в пропасть, бесконечную пропасть холода и мрака. Но он не отрывался от ее губ. Он уже не дышал, горло было сдавлено до хруста позвонков. Он цепенел будто скованный льдами, замерзая в этом смертном ледяном поцелуе, умирая, уносясь в Мир Тьмы. И уже когда сознание покидало его, когда не оставалось надежды, он вдруг ощутил, что губы ее теплеют, что в них возвращается жизнь. И замелькали почему-то перед внутренним взором падающие снежинки, огромное множество, целый калейдоскоп падающих снежинок. И падение прекратилось.
Он вздохнул полной грудью – горло его было свободно, ничто не давило, не душило. И в глазах начинало проясняться.
– Аленка, – просипел он, отрываясь от полных теплых губ. -Я вернулся за тобой. Вернулся, как обещал!
Жизненные силы потихоньку возвращались в тело. Теперь Иван начинал понимать, где он. Но встать сразу не смог, руки и ноги плохо слушались его. И тогда он перевернулся на спину и увидел над собой, метрах в четырех-пяти голубое объемное ложе, прозрачный гроб. «Я буду ждать... Помни, я... нет, мы ждем тебя!» – промелькнуло в голове.
Преодолевая слабость, пошатываясь, Иван встал. Прямо над его головой в биоячейке, удерживаемой силовыми полями, лежала Прекрасная Елена, его любимая и брошенная им Аленка. Он не ошибся. Он попал в Спящий мир! Он попал в шар-звездолет! Он разорвал Черное заклятье и развеял миражи. Страшная старуха-ведьма с ее сатанинским воем и горящими глазами никогда не придет к нему. Он разомкнул временную петлю! Значит, она спит. Значит, она не просыпалась! А раз так – никакого сына у них нет! И не надо никого убивать. Облегчение охватило Ивана, нахлынула радость и... печаль. И сомнения. Ведь все, что случилось сейчас, есть, это само собой. Но и то, что было прежде, тоже есть. Путаница какая-то! Он протянул руки к ячейке.
И вдруг услышал тихое:
– Не спеши.
Звук шел сразу со всех сторон. Иван завертел головой – по стенам огромного, тающего в дымке зала стояло не менее дюжины сутуловатых, сгорбленных существ с длинными руками и шерстистыми телами. Мохначи! Он сразу узнал этих странных тварей. Но почему они на борту звездолета?! Им ведь сюда нет дороги!
– Пошли вон! – прохрипел Иван.
Рукоять меча скользнула в его руку. По стародавнему своему опыту он знал, что с мохначами церемониться нечего. Два с лишним десятка желтых, горящих глаз наблюдали сейчас за ним. Два десятка покрытых рыжей шерстью узловатых лап сжимали рукояти грубых, увесистых палиц, топоров и мечей. С такими подарками встречают только незваных гостей. И все же говорили не все они сразу. Говорил один. Кто? Иван попытался определить это. Но не смог.
– Уйдешь ты. И уйдешь навсегда!
Кольцо начало сжиматься. Проще всего было достать малый лучемет да и пожечь нечисть без разговоров. Но Иван помнил, что в этом мире действуют свои законы и можно запросто попасть впросак.
– Ну, ладно, – пробормотал он себе под нос, – хватит болтать.
И не стал дожидаться, пока кольцо сомкнется и его проткнут. Сделав неожиданный обманный выпад в одну сторону, он мощным прыжком отскочил в противоположную, развалил на две половины встречного мохнача, сбил наземь второго – и выскочил из кольца. Можно было бы уложить еще парочку-другую, но Иван решил выждать, авось образумятся сами, да и силы еще не совсем вернулись.
– Проваливайте по добру по здорову! – закричал он без злости.
– Провалим, только ты прежде сдохнешь! – раздалось снова сразу отовсюду.
Иван никак не мог понять, кто говорил. Впрочем, какое это имело дело.
Он слегка ускорил внутренние ритмы. И бросился, сломя голову, вперед. Этот бросок стоил мохначам еще пяти жизней. Они не успевали даже вскидывать своих мечей и палиц, как падали с отрубленными головами, рассеченными телами... но не умирали, не корчились, а застывали кучами съеживающейся полуживой плоти, дрожащей и отвратительной.
Это мы уже проходили, отметил про себя Иван. В прошлый раз его выручил барьер, отделявший одну полость Пристанища от другой. Нынче бежать из звездолета было некуда. И куда бежать, если там, в ячейке лежит та, ради которой он пришел сюда.
Еще одним броском Иван завалил двух мохначей. Отпрыгнул, пристально глядя на упавших. Нет! Та же самая биомасса – тупая, послушная и безжалостная, ежели попадешься ей под руку. Верховодил этими бездушными убийцами кто-то другой – или один из них, до которого пока никак не удается добраться, или некто извне.
Первый «труп» уже почти восстановился и медленно вставал на карачки, так и не выпустив из лапы топора. Иван пошел было к нему. И чудом успел увернуться от брошенной сильным и ловким броском железной палицы-шестопе-ра. Одновременно с трех сторон на него сиганули три мохнача, бешено вращая смертоносным железом. Они и не думали отходить! и не собирались сдаваться! Более того, пока Иван уворачивался от ударов, не находя возможности взмахнуть мечом, еще двое подкатили сзади, метнули под ноги тонкую прозрачную сеть. Такой номер мог пройти с кем угодно, только не с ним, не с десантником-смертником Дальнего Поиска. Немыслимо извернувшись и выскользнув из сети, он успел ухватить ее за край и захлестнуть ею троих нападавших. Тут же отвернулся от них, сразил мечом двух наглецов. Вернулся к несчастной троице, хрипящей в металлической мелкоячеистой паутине... Главное, не ошибиться! Очень бы хотелось поглядеть на урода, который всем этим заправлял. Нет, у всех троих глазищи были бессмысленно-тупые, полыхающие желтым огнем, ни проблеска!
Обернулся. Последние четверо шли прямо на него. Не доходя шагов восьми, они вдруг отбросили свои железяки, сгрудились в кучу, затрепетали, задрожали, слились в какую-то сотрясающуюся глыбищу плоти. И... поднялся, распрямляясь, наливаясь буграми мышц и силищей, один исполин с двухметровыми ручищами, вдавленной в плечи головой и непомерной волосатой грудью.
Оборотни!
Иван потянулся к лучемету. Но рука его онемела. Он попробовал шагнуть навстречу монстру – ноги не послушались. Невероятным усилием воли он оградил себя барьером Вритры, собрал остатки сил, успел отшатнуться от сокрушающей силы удара и наотмашь резанул сигма-скальпелем по спине исполина. Тот взревел раненым зверем. Но не упал. Из огромной дыры потекла зеленая жижа. Второй удар Иван нанес мечом. Но и тот не сразил оборотня, наоборот вызвал ответный – подброшенный пудовым кулаком вверх, Иван отлетел метров на двадцать пять, рухнул на пол и еще трижды перевернулся через голову.
– Ты не уйдешь отсюда!
Громоподобное рычание вырывалось из глотки исполина, который подходил к поверженным телам, одно за другим вбирал их в себя, раздуваясь, наливаясь новой плотью, становясь все огромнее.
Иван оглянулся на прозрачный голубоватый гроб, висящий в вышине – тот чуть покачивался, будто на невидимых цепях. Эх, Алена, Алена! «Мы... будем ждать тебя!» Мы? Нет, не может этого быть! Он вспомнил битву с сыном-оборотнем. А перед этим была встреча с постаревшей до неузнаваемости Аленой, встреча в полутемной избушке посреди страшного и тоскливого леса. Она ждала его, она состарилась, она пряла себе пряжу на саван... а он был все таким же молодым, даже значительно моложе, чем при их расставании, ведь был Откат, ведь время на Земле и в Пристанище текло неодинаково, да еще эта проклятая петля. Именно тогда она призналась, что родила ему сына и что его забрали нелюди... и она уже начала забывать их обоих, но сын-оборотень был всегда где-то рядом. Да! И он вскоре убедился в этом. Бой был жестокий, беспощадный, изнуряющий – и все же он превозмог себя, он осилил оборотня и вогнал ему в грудь осиновый кол. Подлец Авварон все видел. И он назвал его убивцем! Да, все так и было... Гаденыш преследовал свои цели. И все же Иван успел спасти сына, он выдернул расщепленную, смертельную для оборотней осину из фуди порожденного им самим. И тот обрел свои собственные черты. И Иван узнал в нем себя – тот же нос, тот же лоб, те же уши... только шрама над бровью не было. А Авварон упорхнул черным вороном. Но не это главное...
Удар был мощный, но мягкий. Иван не мог предполагать, что ручища исполина вдруг вытянется резиновой дубиной на десяток метров и отшвырнет его к стене. Здесь Пристанище! Не надо забывать! Он чуть не свернул себе шею при падении. И все же успел выхватить лучемет и, еще не коснувшись плечами пола, выпустить заряд в надвигающуюся тушу. В нос шибануло паленым, волосатая грудь оборотня покрылась пузырями лопающейся кровавой плоти – душераздирающий рев прокатился под сводами зала, и исполин отшатнулся, упал на свой толстый зад, вытянул вперед лапы. Только Иван был уже ученым, он не стоял на месте. В три прыжка он выскочил из-под мельтешащих в воздухе бешенной мельницей огромных кулаков, перекатился по полу, разбежался, прыгнул и обеими ногами ударил прямо в нижнюю челюсть офомному оборотню. Тот рухнул на пол, рухнул плашмя, даже не успев извернуться. Вот сейчас можно было довершить дело, Иван уже вскинул сигма-скальпель, чтобы срезать уродливую голову с плеч долой, чтобы раскроить покатый костистый череп и уничтожить мозг гадины... Но рука дрогнула. Нет, он не смел этого сделать! Нельзя! Даже если есть хоть один шанс из тысячи, что это его сын, он не имеет права рисковать... И он не успел отскочить. Исполинская лапища ухватила его поперек туловища, сдавила, вскинула вверх, к сводам. А затем стала медленно подносить к чудовищной клыкастой пасти – страшный конец был предрешен: лютая, дикая смерть в зубах монстра! вот нафада за секундное сомнение! Он ничего не мог изменить, он не мог сейчас противостоять нечеловеческой силе этой лапы, он был сдавлен, сжат, лишен возможности шевельнуться, кровь текла из его рта и из носа, кости трещали, он не мог даже вздохнуть.
И тогда откуда-то сбоку раздалось пронзительно:
– Не смей!!!
Он даже не узнал сначала голоса, ничего не понял. Но лапа замерла, застыла в воздухе. Пасть прикрылась и оба желтых глаза уставились куда-то вдаль, за его спину. Передышка? Минутная задержка перед неминуемым концом?!
– Отпусти его! Это твой отец!
Иван уже терял сознание. Но теперь он знал наверняка – кричала Алена. Она пробудилась! Она жива!
Лапища чуть ослабила давление, и ему стало полегче, он даже смог набрать немного воздуха в рвущиеся из фуди легкие. Он даже сумел сжать правый кулак – рукоять чудесного меча, причиняя адскую боль, протиснулась в его ладонь, обожгла ее – в тот же миг ослепительно сверкающее харалужное лезвие вырвалось из рукояти, прорезая мясо и кости лапищи. Иван лишь слегка повел кистью и офом-ные толстые пальцы, сжимавшие его, посыпались скрюченными бревнами на пол, посыпались, разбрызгивая по сторонам зеленую жижу.
– Ууауф-рр-р-ааа!!! – взревел оборотень. И выкинул к Ивану, уже стоящему на ногах, другую лапищу. Поздно! Последовал один лишь взмах меча, и тяжкая
пятерня застыла на полу, залитом жижей.
– Ос-та-но-ви-тесь!!!
Алена кричала во весь голос. Иван успел скосить глаза и увидел ее – сидящую в прозрачной биоячейке, бледную, протягивающую к ним руки, неистовую, ослепительно красивую, молодую. Она не могла ошибиться! Это был их сын! «Мы будем ждать тебя!» Мы?! Да, каждый ждет по-своему. Они дождались его. И, видно, не помогло то первое свидание, видно, не признал его сыночек-то... того и гляди, так приголубит папашу, что и мокрого места не останется.
Иван видел, как из обрубков прямо на глазах вытягиваются новые лапищи, еще ухватистей и здоровее первых. Ничего особенного, управляемая биомасса, с ней ничего не поделаешь, пока не доберешься до того, кто сидит в мозгу, кто ей управляет. Ничего!
Удар невозможной силы вышиб из его левой руки луче-мет, отшвырнул к стене. Оборотень никого не слушал, никого не желал признавать... А еще плоть от плоти! Иван сморщился, досада душила его, ведь в тот раз он собственными руками надел на безвольного, измученного сына свой собственный простенький железный крестик. И тогда он, оборотень, сказал ему: «У меня никогда не было матери!» Он ничего толком не знал. И Иван поведал ему сокрытое нелюдями Пристанища, признался во всем. И наказал носить крест, не снимая. Ведь оборотень был его двойным должником, Иван дважды дарил ему жизнь... и его серые глаза были растревожены, он начинал понимать, он думал о своей матери. Но почему же сейчас он, этот их сын и сын Пристанища, ничего не помнил, почему он столь страстно желал смерти своего отца и не слышал воплей матери?!
– Не убивайте друг друга! – голос срывался, становился сиплым, страдальческим. Алена тянула к ним тонкие изломанные руки, молила, плакала, но что она могла поделать.
Нет! Он не будет убивать его! Он убьет лишь оборотня, нелюдскую сущность этого исполина. Да! Иван созрел. Теперь в нем не было сомнений. Он уже превращал себя в алмазную палицу росского бога-воина Индры. И ничто не могло совладать с ним, ни Пристанище, ни Система. Двумя почти невидимыми ударами меча он отсек вновь выросшие лапы, кубырем кинулся под ноги монстру, вскочил, рубанул под левое колено, увернулся, рубанул еще раз. Исполин, дико зарычав, упал набок, тыча в Ивана обрубками. И тогда меч превратился в мерцающее «северное сияние» – оно полыхнуло небесными сполохами, отсекая огромные волосатые руки от плечей, распарывая чудовищную грудь, извергая потоки зеленой поганей крови.
– Ива-ан! Не смей! Ты убьешь его! Ты убьешь нашего сына-а-а!!!
Нет! Он не мог ей ответить сейчас, каждый миг был на вес золота. Но он знал, что не убьет, он лишь отсекал нечистую плоть... И все же монстр умудрился отшвырнуть его от себя единственной уцелевшей ногой. Иван снова ударился о стену, потерял ориентацию, грохнулся плашмя на пол.
Всего несколько секунд потребовалось ему, чтобы собраться, приготовиться к новому прыжку. Но исполина, вернее, его обрубков уже не было – в центре зала сидела шестилапая гадина с загнутым вверх хвостом-жалом и четырьмя клешнями. Она не была столь огромна, она была не больше заурядного наземного поликара. Но смотреть на такую тварь без содрогания смог бы далеко не каждый. Оборотень! Сыночек! По понятиям Пристанища – зург, овладевший техникой быстрых воплощений. Неужели он все забыл?! Или тут что-то иное? С волками жить по-волчьи выть, у Пристанища свои законы.
Скорпион медленно наползал на Ивана, тускло поблескивая зеленым хитиновым панцирем. Выпученные красные глазища на стебельках слегка подрагивали. По плодам их узнаете их! Иван усмехнулся, ежели выражаться по-русски:
«Яблоко от яблони недалеко падает». Ну что ж, значит, было в нем самом нечто такое, что породило эдакую тварь, не одни нелюди планеты Навей тут виноваты, не изо всякого можно сотворить оборотня.
Алена сидела в своем хрустальном гробе, стиснув виски белыми руками. Она не могла больше кричать. Она молчала, но в глазах ее стыл ужас.
И вообще, все это походило на безумие. Внутри сверхсовершенного звездолета ХХХ-го века, в чреве всепроникаю-ще-боевой машины величайшей цивилизации Вселенной, корабля, который обеспечивал полную и абсолютную защиту внутри себя, творилось недопустимое, невозможное средневековое побоище между человеком и какой-то гнусной тварью... Тварью? Иван досадливо передернулся. В том-то и дело, что не тварью, а точно таким же человеком, но облеченным в иную плоть и наделенным иным сознанием. Если бы было иначе, корабль парализовал бы эту «тварь» немедленно и переправил бы по гравиходам в бортовой виварий.
Острейшая клешня с оглушительным лязгом сомкнулась над Ивановой головой, тот еле успел пригнуться. И тут же Другая сшибла его с ног. Клешни были на выдвижных конечностях... а Ивановы руки обычными, человеческими, короткими.
Он отскочил к стене, привалился к ней спиной. И выкрикнул:
–Опомнись! Посмотри на меня!!
Челюсти скорпиона разжались, и из них проскрипело:
– Я знаю, кто ты. И потому ты умрешь!
– Я твой отец!
– У меня нет отца! У меня есть только мать и Пристанище!
Прыжок зеленой гадины был столь внезапен, что Иван, ускользая от убийственных челюстей, разбил в кровь о хитиновый панцирь голову, чуть не вывернул руку – он проскочил между двумя усеянными шипами конечностями. И отчаянным взмахом успел защититься от ядовитого жала – меч рассек изогнутый хвост на две части. Следующим ударом Иван отрубил смертельный, серповидный коготь. Но сразу же клешни, стремительно брошенные скорпионом за спину, ухватили его за запястья, растянули, подобно распятому на кресте. Это было безвыходное положение. Иван, узрев игольно острую сжатую клешню, нацеленную ему прямо в лицо, сомкнул веки. Это все. Это конец!
Но вместо удара, острой боли, избавляющей от жизни, он ощутил вдруг на своем теле внезапную тяжесть – живую, теплую, трепещущую. Влажные губы коснулись его щеки и тут же оторвались.
– Стой! Я прокляну тебя!!!
Мягкие женские руки обвивали шею и плечи Ивана. Она буквально повисла на нем, прикрывая своим телом от клешней, от челюстей оборотня, от самой смерти. Алена! Иван даже не видел, когда она успела выпрыгнуть из ячейки, добежать до них, взобраться на скользкую зеленую спину гадины, подпрыгнуть и повиснуть на нем.
– Стой!!!
Клешни мягко опустили их обоих на пол. Сын-оборотень был послушен воле своей матери. Но не во всем.
– Он заслуживает смерти! – проскрипело из челюстей. – Он бросил и тебя, и меня! Он предал нас! И он умрет!
Иван крепко обнял Алену, поцеловал в губы. Его глаза были мокры от слез, голос дрожал. И все же он прошептал ей на ухо:
– Отойди, мы сами разберемся.
– Нет!
Она не желала отводить своих рук, она защищала его, защищала как могла. Он был отцом их сына, он был ее любимым. И только он мог вывести ее из Пристанища. Он не виноват, что пришел поздно. Лучше поздно, чем никогда, он сделал все, что мог сделать, она знала это, и она верила ему – она видела свое прошлое и свое будущее. Временная петля давала ей возможность видеть все – и старость в долгих ожиданиях, и потустороннюю маяту в образе злого духа планеты Навей, она побывала везде, во всех предназначенных ей судьбою ипостасях – всего этого невозможно было вместить в себя. И потому Алена готовилась умереть, но не принять недопустимого. И все же...
–Любимая! Ты должна понять меня... нас! – Иван сжал ее руки, отвел от себя, отстраняя. – Потерпи еще немного!
Клешнелапая гадина выжидала, не смея нанести последнего удара. Она и не думала отступать, смиряться.
Иван подхватил Алену на руки, отнес к стене. Положил. Она не могла стоять сама, ноги не держали. Отошел. Он бьи готов к бою. Он был готов к смерти.
И тут в голове его щелкнуло. И голосом Первозурга возвестило: «Ты должен убить его! Ты должен уничтожить, стереть с лица Мироздания плод свой. И тогда я убью свое детище. Помни, Иван, мы с тобой уже не простые смертные, мы выше их – мь1 почти боги! Убей же его!»
– Сын мой, сын! – кричала еле слышно слабеющая Алена. – Заклинаю тебя, не поднимай руки на отца своего! Ты все поймешь! Ты сумеешь простить его!
Простить? Иван нахмурился. Да, он виноват перед ними. Ему надо было еще тогда, в подземельях Пристанища, пройти мимо нее, таких были тысячи – консерванты, биомасса, «спящие красавицы». Раньше это было только в мире планеты Навей, теперь это везде по всей Вселенной людей – десятки миллиардов человеков превращены в биомассу, в регенерируемую плоть для воплощений в цепи воплощений, для создания новых более совершенных, по их меркам, существ. Он мог ее не заметить. И все было бы иначе. И не было бы «хрустального фоба», не было бы мук и страданий, не было бы расставаний, сына, ничего... не было бы самой жизни. И все же он виноват. Во всем виноват!
Иван отбросил парализаторы, сигма-скальпель, сорвал нагрудные пластины полускафа. Кровь все еще текла у него со лба. Но он не замечал теплых и липких струек. Он думал о другом.
– Что ж, пусть поединок решит, кто прав! – выкрикнул он прямо в горящие ярой ненавистью выпученные глаза гадины. – Ты пробрался сюда чтобы защищать мать?
–Да!
– От кого же, если не секрет?!
– От тебя! И ото всех прочих, кто нарушит ее покой!
– Нет! Нет!!! – закричала Алена.
– Да! – проскрежетал скорпион.
– И ты носишь на груди мой подарок?!
Ответа не последовало. Гадина явно растерялась. И это было неплохо, если она обладала такой способностью. Иван расправил плечи. Теперь он знал, что победит. Он верил. Без веры здесь нечего делать.
– Я все помню, слишком хорошо помню, – проскрежетало из-под брони хитина совсем глухо, – я помню наш прошлый бой, и твою ярость и злобу, и твою жалость. Мне не нужна жалость! Рожденный в Пристанище не должен знать жалости и давать пощады! Тебе нет места в этом мире! Ты лишний здесь!
– Я пришел, чтобы забрать вас. Обоих!
– Ты пришел напрасно!
– Тогда покажись в своем облике! И докажи это! Бессвязный скрежет послышался в ответ. И тяжкий выдох обреченного. Членистоногая, клешнерукая гадина с отсеченным и наполовину восстановившимся хвостом, вдруг осела на задние конечности, задрожала, набухла, раздулась... и верхние продольные пластины толстенного панциря полопались. Изнутри, стряхивая с себя ошметки клейкой слизи, поднималась человеческая фигура – рослая, могучая, жилистая.
– Сыно-ок! Не надо! Ты ведь не посмеешь... – запричитала из своего угла Алена. Она оправилась от первого потрясения и уже стояла на ногах, намереваясь шагнуть к ним, к отцу и сыну, к неслышащим ее мольб, но сил пока не было, и она только пошатывалась, скользя ладонью по стене. Она жалела, что проснулась. Лучше быть в забытьи! Лучше спать, ничего не видеть и не слышать!
Иван и сам стоял в оцепенении. В голове еще звучал голос Сихана Раджикрави. Убей его! Если бы Первозург знал, как это непросто – убить свое детище, даже если оно никуда не годное, совсем плохое, отвратительное, губительное, страшное... Нет, Сихан все знал. Иначе Пристанище давно бы погибло. А может, и нет.
Иван смотрел на сына – высоченного, крепкого, здорового, похожего на него самого как две капли воды, но немного увеличенного, раздавшегося и подросшего, тачно такого же, только с ее, Аленкиными, глазами... и не мог сдерживать себя – левая щека мелко подрагивала в нервном тике. Это его сын! Единственный! Брошенный, преданный... но его!
А тем временем оборотень выбрался из чрева скорпиона. И встал перед тем, кто считал себя его отцом. В правой руке его был зажат сверкающий двуручный меч, в левой устрашающего вида палица.
– Сразимся в честном поединке, – предложил он сурово и непреклонно.
– Пусть будет по-твоему, – согласился Иван.
– Не-ет!!! – застонала Алена и закрыла лицо руками. Убей его! Убей его!! Убей его!!! – молотом колотило в мозгу. Иван рукавом оттер холодный пот. Вгляделся.в сына. Сколько же ему лет? Он уже не мальчишка, но еще и не зрелый мужчина. Ничего не понять. Тут все перепутано! На вид они ровесники с Аленой – обоим годков по двадцать пять. Но Алена, по правде говоря, не родилась еще – она современница Первозурга и родится лишь в XXXI-ом веке. Сын на столетия старше своей матери! Мать, пройдя витками Временной петли, прожила тысячелетия во плоти и вне ее, в обличий существа нетелесного. А он сам? Рожденный двести с лишним годов назад, сорока лет от роду, состарившийся в Пристанище до дряхлости и вернувший молодость на Откате три года назад... Шутки незримого и самого невероятного измерения – времени! Она поднялась из биоячейки точно такой же, какой и легла в нее, а в промежутке, не вставая из своего «хрустального фоба», она умудрилась родить сына, превращенного зургами в оборотня, связать из мерцающей пряжи саван, уйти в Изгнание со странниками Пристанища, вернуться во Вселенную людей и явиться ему еще там, в рубке капсулы, в потайном дворце Синклита и в Секторе Смерти, явиться в образе злобной и мстительной фурии – задолго до их знакомства. Это было непостижимо! Но в этом была их жизнь, которая, как известно, у каждого своя.
Тело оборотня прикрывала грубая дерюга, лишь руки и ноги от локтей и колен были оголены. Дерюгу перепоясывал черный кожаный ремень, капюшон укрывал голову, не пряча ясных диких глаз. Это был отчаянно смелый шаг с его стороны. Да, он отчаялся, превозмог себя.
И ринулся на Ивана, поочередно выбрасывая вперед то меч, то палицу с кривыми зубчатыми шипами. Это была еще только разведка. Но и по ней становилось ясно, что силушкой сынок обладает недюжинной.
От первых выпадов Иван ушел с легкостью. Вынырнул у оборотня за спиной, не стал разить мечом, дал тому обернуться – только после этого плашмя, голоменью меча ударил по груди. Тут же отскочил, едва не рассеченный надвое.
Иван никак не мог решиться. Ему надо было убить сына. Во что бы то ни стало! От этого зависели судьбы земных миров. Алена поймет потом, смирится. Это будет их искупительной жертвой во имя спасения человечества. Да, именно так, ибо Благой и Всемогущий в образе Спасителя во второй раз на Землю не явится – Иван знал точно. Убей его! Легко сказать!
– Ты трус! – взревел оборотень, после того, как Иван отскочил в очередной раз, отводя меч.
– Нет!
Иван собрался в долю мига. Он был не один. С ним в этом миге были тысячелетия россов. Подвластные его воле .кожные покровы и мышцы на мгновение, всего лишь на одно мгновение стали щитами Гефеста, обретая нечеловеческую прочность. Палица обрушилась на его плечо с сатанинской силой, обрушилась паровым молотом... и развалилась на две части. Оборотень застыл с оскаленным в яростном броске ртом, с обломком рукояти в дрожащей левой руке. Он не верил своим глазам. Он был ошеломлен. В этот самый подходящий момент достаточно было ткнуть в его живот мечом... Но Иван не смог, силы оставили его именно в этот миг. И он снова отскочил в сторону, давая противнику опомниться. Слабость! Проклятая человеческая слабость! Она не давала ему нанести решающего удара свирепому и беспощадному бойцу. Сын? Какой он ему сын! Они виделись лишь однажды, в еще более лютом поединке. Нет, это не его кровь, не его плоть, даже если когда-то давно он и зачал его. Нет, зурги все изменили, это их детище – и его надо убить, уничтожить во что бы то ни стало!
Ну все, прощай! – процедил Иван, гладя прямо в серые глаза.
Он сделал два ложных выпада. Расслабил кисть, прожигая насквозь дикие зрачки оборотня. «Китайский веер» сотней искрящихся мечей заслонил его от противника и на завершении ослепительного, сводящего с ума круга втянул в свой водоворот тяжелый двуручный меч, вырвал его из сильной руки, отбросил далеко назад.
Теперь сын-оборотень был безоружен. Оставалось лишь смахнуть его голову с плеч или просто пронзить насквозь. Иван взмахнул мечом, выбросил руку вперед... и тут же резко отдернул ее назад. Трус! Он самый настоящий трус. Но он испугался не за себя. Ведь сын его и противник его был во своей собственной плоти, биомасса лежала шипящей, шевелящейся кучей поодаль. Одно движение – и ничего нельзя будет вернуть назад.
Убей его! Убей!!!
Острие меча рассекло дерюгу на груди оборотня, она свалилась капюшоном с головы его, обнажила плечи и грудь. Он откинул рванину, отодрав ее у пояса. Сжал кулаки, подался вперед, готовый биться до конца.
И что-то крохотное сверкнуло на груди его.
Крест!
Ивана будто огнем прожгло. Он его не выбросил! Носил! Берег! Значит, он все помнил! Значит, он берег память об отце! Как же так?!
Убей его!!!
Иван поднял меч для последнего удара. Он не имел права оставлять жизнь этому существу. Слезы лились по его лицу, подбородок трясся, руки дрожали... Но он должен был сразить оборотня.
– Прощай, сын!!!
Неожиданный удар в спину сшиб его с ног. Он не ждал этого удара, и потому повалился на пол будто юнец-первогодок, будто сноп сена, растерянный, недоумевающий, но не решающийся воспользоваться тайными и смертными приемами. И он оказался прав. Вслед за ним на пол упал тяжелый двуручный меч – Алена не смогла удержать его, она свалилась с ног, рухнула рядом с Иваном.
А на него самого диким барсом набросился оборотень, перевернул на спину, вдавил в серый ледяной пластик, вцепился в горло, зарычал в глаза. Свет смеркся пред Ивановым взором. Он видел лишь оскаленные крупные зубы и болтающийся на груди его убийцы простенький железный крестик. Но и это пропало. Натиск был неостановимый, звериный, беспощадный и, главное, внезапный. Иван понял, что пришла его смерть.
– Прости... – прохрипел он еле слышно. И вот тогда Алена кинулась на спину сыну-оборотню. У нее почти не было сил, он мог ее отшвырнуть играючись, не причинив вреда. Но она успела, она взяла быстротой и сноровкой – крохотный бритвенно острый кинжал вспорол загривок оборотня и отлетел на пол. Тонкая белая рука впилась в кровоточащую рану, дернулась, вздрогнула... и выдрала из загривка на свет белый крохотного полуживого желтенького червячка с багровыми глазенками. Алена скатилась со спины сына, ни на миг не выпуская извивающееся тельце из своей руки, подхватила кинжал и со всей силы вонзила его в пылающий ненавистью красный глаз. Червь трепыхнулся и замер.
– Отец! Отец!! – бывший оборотень, не обращая ни малейшего внимания на жгучую боль в затылке, на текущую по шее и щекам алую кровь, тормошил Ивана за плечи. – Очнись, отец!!!
Алена, закутанная в полупрозрачную хламиду из биоячейки, положила его голову себе на колени и сказала:
– Ну, вот и слава Богу – все хорошо, что хорошо кончается.
Иван хотел было сказать, что до конца еще далеко. Но счел за лучшее промолчать.
Сын сидел, привалившись к стене, пригорюнившись. Он припоминал все, что было с ним в последние два десятка лет и кривился, хмурился – человеку трудно совладать не со своим прошлым. Но он знал больше, чем его родители – выхода ему из шара-звездолета нет, мир Пристанища теперь для него чужой. На Земле он никогда не был, его страшила эта черная, мрачная Земля. Отец показал ему свою планету-родину... нет, он не хотел туда. Там царил ужас.
Ивану тоже, стоило лишь прикрыть глаза, начинала мерещиться жуткая картина: пожарища в земной ночи, вулканы, извергающие не лаву, а насекомообразных гадин с выпученными черными глазищами и клювами, орды нелюдей, копошащихся в жиже океанов, превращенных в болота, гарь, смрад, безысходность... и пальба, реки огня и излучений, ад! Двух часов не прошло с тех пор, как они с Олегом – так нарекла Алена сына при рождении – вернулись из «рубки управления» звездолетом. Никакой рубки, разумеется, не было. Был узкий серый коридорчик со сферическим потолком, был раздвигающий стены и полы туман, был полет в вышине – теперь они оба висели в бездне, и Вселенная показывала им то, чего желали они, вернее, чего желал Иван, он один, он обязан был показать сыну «колыбель человечества». И он показал. Ему некуда было деваться. Они ничего не знали, они верили в него. А он... у него теперь была лишь одна надежда, на звездолет. Последний раз он связался с Сиханом Раджикрави почти сразу после поединка, лишь сознание упрочилось в его мозгу и вернулось в грудь и голову какое-то непривычное, почти детское ощущение чистоты и прохлады, Иван включил внутреннюю связь. Он не ожидал ничего худого. Ведь он выполнил обещанное. Он сохранил жизнь сыну. Но он убил – убил оборотня! Не он один, ему помогла Алена, неважно, главное, что оборотень мертв! Но он не успел сказать ни слова. «Ты обманул меня! – раздраженно прозвучал в мозгу голос Первозурга. – Ты схитрил, Иван! Ты не убил его! Выбирайся теперь сам, как знаешь! Прощай!» Связь прервалась. А Иван еще долго в прострации глядел на высокие своды, ничего не видя, ничего не соображая. Первозург предал его! Нет... предают друзья, а Сихан никогда не был его другом. Что же, значит, такой расклад. И вот тогда он повел сына в «рубку». Им двигало не одно лишь желание вновь увидать Землю, поведать о ней и ее трагической судьбе этому диковатому парню. Он хотел испытать себя, если звездолет подчинится его воле, они спасены. Нет... на нет и суда нет. Они прошли по узкому коридору, они воспарили в Пространстве, и из его мрака к ним выплыл мрачный шар, разросся, став огромным, черно-багровым. За десятки тысяч парсеков от Млечного Пути, из закрытого сектора альфы Циклопа макросозвездия Оборотней галактики Черный Шар, вплетающейся шестью спиралеветвями в метагалактику Двойной Ургон, они видели Землю так же хорошо, как если бы пролетали над ней на заурядном дисколете. Там многое изменилось. Там шла страшная, непонятная бойня. Методично, с разрядкой в сорок секунд, невероятно огромный корабль-матка Системы, сверхмогучий «Святогор-2», облетая планету по экватору, выпускал вниз залп за залпом! залп за залпом!! Он превращал поверхность в исполинское сито с тысячами черных дыр, теряющихся в клубах дыма, клокочущих вырывающейся из них розовой пеной. Два десятка серебристо-ржавых шаров скользили над самой почвой хищным косяком карателей – и жгли, жгли, жгли выползающую изо всех щелей и пор земли нечисть. Прямо на глазах у Ивана и его сына на пути одного из шаров раскрылось неожиданно жерло скрытого, пробуравленного рабами выползней вулкана, и вверх, на высоту двух километров ударила плотная беснующаяся струя раскаленной магмы. Она залила, скрыла из виду шар, повлекла его вниз, плавя, сжигая. На какой-то миг он вырвался из притяжения целого океана расплавленного металла, но тут же замер в черном небе дрожащей гаснущей звездой... и сопровождаемый оглушительным свистом рухнул вниз. Сердце у Ивана тревожно сжалось. Кто был внутри этого шара – Дил Бронкс? а может, Глеб Сизов? или Светлана?! Перед этим он долго пытался объяснить сыну, что происходит сейчас на Земле. Но тот, похоже, ничего не понял. Он парил в пустоте рядом с отцом и молчал, ни о чем не спрашивал. А «Святогор» продолжал крушить вражью силу. Гуг Хлодрик-Игунфельд Буйный не терял времени даром. Они дрались! И противник был не так прост, как казался, он овладел силами и внутренностями самой Земли. Он был неистребим! Иван видел страшных тварей, выбирающихся наверх – они кишели кишмя, их были миллиарды, десятки миллиардов. Он видел их прежде! Да, это было давно, в Лос-Анджелесе, на черной мессе, страшной мессе. Игла проникновения! Подземные инкубаторы! Тогда в миллионах прозрачных ячей лежали в скрюченных позах эмбрионов тщедушные, головастые тела... и они должны были лежать еще долго. Яростное пламя «Святогора» пробудило их! Эти твари выползали во тьму земной огненной ночи. Черепа с птичьими клювами, огромные глазницы с выкаченными глазищами, шесть многосуставчатых лап. Новая раса! Промежуточная раса! Они пожирали выползней, корчащихся в смертных муках, в пламени и в лаве, они тянули вверх свои конечности и зудели. Они не боялись излучений и залпов. И на месте уничтожаемых в перекрестиях сверхсильного огня появлялись новые – алчные, прожорливые, кишащие. Вот оно, демоночеловечество! Разве тут можно что-то объяснить! В смрадное дымное небо взлетали, не боясь ни бога, ни черта, ни всей мощи боевых кораблей, тысячи, сотни тысяч отвратительных монстров на огромных черных перепончатых крыльях. Они пытались гнаться за шарами, отставали, падали, пронизанные мерцающими зеленоватыми сгустками энергии, гибли тысячами, выли, скрежетали, пищали, зудели... но не исчезали, их не становилось меньше. Их становилось все больше. Иван скрипел стиснутыми зубами. Гуг! Старый и опытный боец! Воин! Неужели он не мог понять, что своим бесшабашным натиском, своим буйством лишь умножает легионы нечисти, способствует ее выходу из недр истерзанной, изъеденной вдрызг планеты! Они изгнали его, они ввязались в страшную драку, в Большую Игру, которая разворачивается и идет не по их правилам! Безумцы!!!
Земля проплывала внизу. И Иван узнавал материки, горы, долины, засыпанные пеплом города. Он видел кипящие заливы Средиземного моря, полувыжженного, полувыкипевшего, превращенного в пузырящееся болото. Лава пробивалась к его поверхности со дна, фейерверками чудовищной мощи взметывалась вверх, осыпалась остывающими комьями... в вокруг, насколько хватало глаз копошилась омерзительная нечисть, ее выносило из внутренностей прогнившего земного шара, ее выталкивало наружу, она господствовала всюду: многометровые жирные щупальца тянулись к черным небесам, раскрывались жуткие клювы и пасти, содрогались студенистые тела... Иван косил глаз на сына. И видел, что того самого трясло. Он многое повидал в Пристанище... но про Землю он знал до сих пор совсем иное. Иван слышал его сопенье и отдельные глухие слова: «Убивать! Всех убивать! Жгите их! Жгите!!!» И этот туда же! И этому ничего невозможно объяснить!
Они висели над проплывающими внизу русскими равнинами. И сердцу не было места в груди. Огромные адские дыры-воронки багровыми взъяренными озерами бурлили внизу. Хищный клекот, визги, хлопанье перепончатых крыл, предсмертные агонии... и пламя, пламя, пламя всесокрушающих залпов. Земля горела во мраке ночи. Дороги, поля, овраги России... черные мертвые реки, змеящиеся по мертвой земле. Горе! Ужас! Отчаяние! Наверное, надо было просто остаться там и умереть. Со всеми вместе! Иван с трудом узнал занесенные пеплом, огромные, почти бескрайние развалины Москвы. Так теперь выглядели все крупные города, их почти невозможно было отличить друг от друга. Но что-то в душе отозвалось тягучей болью. Это она, Москва! В ее пределах не бушевал адский огонь, не билась в конвульсиях истребляемая и нарождающаяся нечисть. Город был просто мертв. И только просвечивало что-то неясное сквозь наросты грязного, черного льда – золотистые искринки, блики отраженного неземного огня. Это были они. Купола! Иван прикрыл глаза, потом снова раскрыл их. Стоит Несокрушимая Твердыня, вопреки всему стоит! А значит, не все еще кончено!
Он сосредоточился, собрался, напряг всю свою волю – и дал команду «бортовому мозгу» звездолета: вперед! туда! к Земле!
Ничто не изменилось, не шелохнулось, не дернулось, не откликнулось на его страстный приказ-мольбу. Иван зажмурился, стиснул зубы. Еще раз! Он пробовал трижды. Но корабль не слушался его. Это было пределом всему. Они погибли... нет, они просто обречены навсегда оставаться здесь, в Пристанище, на планете Навей! И никогда Перво-зург не вытащит их отсюда по своему сквозному каналу! И никогда им не выбраться самим! Это конец!
Алену шар тоже не слушался, они пробовали еще тогда, бесполезно, для шара она была только биомассой, недаром подлец Авварон называл ее мертвой, он все видел, он все знал, теперь нет надежды и на его колдовскую, бесовскую силу... Оставался Олег. Он один. Но это вообще было невозможно. Олег никогда не жил в земных колониях, на Земле. Он ничего не знал, не понимал, он был оборотнем-зургом. Но Иван решился. Он протянул руку сыну, крепко сжал его кисть, притянул к себе.
– Слушай меня внимательно, – сказал он, заглядывая в его светлые, наполненные болью и гневом глаза. – Забудь обо всем, зажмурься, соберись в комок... и представь абсолютно четко, как большой шар отрывается от плоскости. Просто представь. Ну, давай!
Он не отпускал его руки. Ждал. Но ничего не происходило.
Наконец Олег встряхнул головой с длинными русыми кудрями, открыл глаза, прошептал:
– Не могу, ничего не получается!
– Сможешь!
Иван сдавил ему виски, прижался лбом ко лбу, передавая свою волю свою веру.
– Давай!
Он понимал, что сын, будучи могущественным оборотнем, обладал властью над живой и неживой материей. Но сейчас он освободился от чар, утратил свою нелюдскую силу. Надежда оставалась лишь на одно – на то, что звездолет, оставленный в этом мире его создателями первозургами, поверит в него, рожденного здесь.
– Давай!
Черная Земля стала уплывать во мрак, исчезать. Но это ничего не означало, просто они перестали желать ее видеть. Одно дело быть зрителями, совсем другое властителями. Звездолетом такого суперкласса легко управлять, необычайно легко, доступно и младенцу. Но для этого нужно всего одно условие, чтобы «мозг» корабля доверился человеку, признал его за того, кто может властвовать над ним. Тридцатый далекий век! Иван никогда не бывал в нем. Но ведь Олег был не только его сыном, он был сыном Алены, рожденной в XXXI-ом веке! И других тут нет.
– Давай! – взмолился Иван.
И ощутил, как его чуть тряхануло, совсем немного. Но все сразу понял. Корабль послушался сына.
– Стой! – заорал он. – Стой!!
Олег раскрыл глаза и удивленно поглядел на отца.
– Он подчинился тебе. Все! Мы победили! Но уходить отсюда еще рано... Пошли к матери, малыш!
Они вернулись в зал с высокими сводами. Иван еле доплелся до стены, у которой сидела Алена, уткнулся головой в ее колени. И вспомнил Светлану.
– Все хорошо, что хорошо кончается! – прозвучало над ухом.
Иван не ответил. Он ожидал, что вот сейчас, после нахлынувших воспоминаний, после того, что было в «рубке», после слезы, упавшей из Алениного глаза на его щеку, опять навалятся сомнения, задавит тяжесть в груди, станет больно и тоскливо. Но ощущение чистоты и света не проходило. Он чист! Он прощен! Он прошел через круги очищения! Он воздал каждому по должному, он вернулся к себе... и значит, ему идти иной дорогой. Ничего, сын уведет звездолет к Земле. И Алена улетит с ним. Пришло время поменяться местами. Его ждет Старый Мир, и нет надежды на кого-то добренького и всемогущего, теперь он и сам доберется туда.
А они снова будут ждать. Может, не просто ждать. Они тоже наделены свободной волей. Время их сна кончилось. А ему пора!
Часть третья. СТАРЫЙ МИР
Пристанище – Осевое измерение – Старый Мир. Параллельное время.
Долгих проводов не было. Иван обнял Алену, поглядел на сына. Улыбнулся через силу, вздохнул и сказал на прощанье:
– Не поминайте лихом!
Рой кружащих серебристых и лиловых снежинок принял его в себя, вынес за пределы звездолета, мягко опустил на каменистую почву Спящего мира.
Иван нисколько не сомневался в сыне, он успел ему все рассказать и объяснить – они доберутся до Земли. И они будут под защитой этого чудесного неприступного шара, в сравнении с которым все прочие корабли, капсулы, флагманы, космокрейсеры и боевые звездолеты Земли и Системы были просто детскими игрушками. «Бортовой мозг», не даст им ошибиться и погубить себя. А чужакам внутрь не прорваться. Все будет хорошо, все будет нормально, они продержатся до его возвращения!
Он отошел на сотню шагов, остановился, задрал голову вверх – на стоэтажную сферическую громадину, нависающую над землей, но не касающуюся ее. Он знал, у этого. исполина хватит сил, чтобы вырваться из цепких объятий безумной планеты Навей, из этого чудовищного мира свернутых галактик и искривленных пространств. Чего же они медлят? Наверное, опасаются за него, дают возможность уйти подальше?! Что ж, он бы тоже немного выждал. С исполинами не шутят.
Иван отошел еще на сотню метров. Теперь он видел почти весь корабль, висящий огромной матовой луной в потемках вечной ночи Спящего мира.
– До встречи! – выкрикнул он и махнул рукой.
Они его видели, точно, видели. Почти сразу шар вздрогнул, тихонько загудел... и исчез. Не взлетел, не ушел в небеса, не сел на поверхность, а именно исчез. И сразу стало темно, холодно, сыро и неуютно.
Иван поежился, запахнул полы плаща, сотворенного из сыновней дерюги и побрел к развалинам замка. Побрел, припоминая, что именно там он добил гаденыша-колдуна, проклятого беса Авварона, что после этого Спящий мир на какое-то время пробудился, верша по обычаю своему зло и расправу, а потом снова впал в дрему, свет в этом преддверии Пристанища был явлением редким. И плевать! Полигон слишком рано свернулся, они не успели отработать, отладить все системы да плюс ко всему сорок миллионов лет блужданий в иных пространствах... Иван не верил ни в какие «миллионы», это было иносказанием, за столь долгий срок здесь все истлело бы сотни раз, они блуждали не больше трех-четырех тысячелетий! А может, не больше сорока? Или не меньше четырехсот?! Какое это имело значение! Все смешалось воедино. Полигон и Черное Благо. Планета Навей и Страшные Поля. Взбесившиеся, взбунтовавшиеся вурдалаки, смоделированные, запрограммированные, материализованные зургами-выродками и истинные выползни из потусторонних миров. Так всегда и бывает. Только так! В природе не существует ничего в чистом виде, сплошные смеси, наслоения, вселенский чудовищный компот, бурлящая каша Мироздания. И в этой каше верно лишь одно, верен закон Пристанища: «Куда бы ты ни шел, в каких временах и измерениях, если ты постоянно думаешь о цели – ты достигнешь ее!»
В замке было еще холоднее, стылые ветра пронизывали его насквозь, заносили палую листву, целые ворохи листвы, хотя в этом мире не было ни единого деревца. Иван уже не обращал внимания на такие несуразности, принимал их за должное. Его мучило иное. Он хорошо помнил, каким образом в прошлый раз они «добирались» до поганого леса, до гиблого болота и самой избушки. Но путь тот был многосложный, утомительный, опасный... хитрый бес намеренно кружил Ивана в мороках наваждений, вел кривыми тропами. Негоже идти по его дьявольским следам и теперь.
– Ничего, разберемся!
Иван сел на широченную дубовую скамью, иссеченную трещинами и черную. Закутался в дерюгу с головой. Призадумался. Ему некуда было спешить. Он постиг эту нехитрую премудрость, вернее, ему внушили ее там, в Свете. Ему открыли глаза, и он научился видеть – он это почувствовал сразу после воскрешения, еще в каменном гробе своем, узрев сквозь перекрытия и своды Золотые Купола, увидев стонущего под рабским ярмом Глеба... все было. Откроется дорога и ныне. Надо только изгнать лишнее, отвергнуть гордыню, ибо даже пройдя все Круги Очищения не имел он права сам себя считать безгрешным и чистым, не имел: одна мысль, что он единственный, избранный, посланный в мир, чтобы спасти его, могла погубить. Да, все так и только так, но это где-то вне его, там, где ему и должно быть. А внутренне он – лишь Меч в руке Вседержителя. Но ведь меч всегда послушен руке, всегда подвластен воле держащего его! Как же так?! А как же его собственная свобода воли?! Иван положил голову на дубовый стол, уперся в холодное дерево лбом, сдавил виски руками, отгоняя ненужное, внешнее. Как же так? Да очень просто – так бывает, когда две воли сливаются в одну, когда желания, стремления, помыслы едины! И нет в том никакого противоречия, наоборот – только так достигаются Высшие Цели, в единение с Волей Творца! И воля эта -в том, чтобы идти прямым путем.
Пришло время приобщиться к избранным сынам Его. Иван приподнял голову над столом. И взгляд его уперся в кучу рухляди и старья, наваленную у драной еблезлой стены, ту самую кучу, в которую постоянно нырял крысе-ныш Авварон, где он прятался и откуда выскакивал наружу. Тряпье?! Рухлядь?! Иван смотрел все пристальней и начинал видеть совсем иное: никакого ветхого мусора и тряпичной дряни в этой куче не было, видимость одна, морок, и самой кучи никакой нет, а есть черная дыра, непроницаемый для глаза провал, укрытый от неосторожного взгляда переплетениями бесчетного числа тончайших нитей, многомерной сложнейшей паутиной. Шлюз! Иван откинулся к стене, привалился. Это же обычный многоканальный шлюз-переходник, укрытый системой приемных фильтров! И фильтры эти паршивые пропускали туда-сюда Авварона Зурр бан-Турга в Шестом Воплощении Ога Семирожденного! Подлец и негодяй, «лучший друг и брат» все врал! Он водил Ивана за нос! Впрочем, это прояснилось еще давно, правильно говаривал Дил Бронкс – простота, она хуже воровства. Иван никогда не верил крысенышу, но каждый раз, поймав себя на том, что снова попался на его удочку, досадовал и негодовал. Русская душа, ну никак она не желала принимать подлости и обмана, даже от порождений самого ада! Теперь все равно. Теперь все в прошлом! Иван рассмеялся в голос. Прощай, скучный Спящий мир! Он уже знал, куда попадет через минуту. Паутина обволокла его, недоверчиво прощупывая каждую клеточку тела, сдавила, лишила дыхания. Болото! Он вспомнил болото в поганом лесу, вспомнил фильтр-гамак, паучьи гнезда... Ничего, надо немного потерпеть. Сейчас эта проклятая «паутина» сканирует его, просвечивает до мельчайших волокон, до молекуД и атомов, потом она же немыслимой силы импульсом швырнет каждый из этих атомов в отдельности в дыру, в черный провал шлюза – и за многие тысячи, а может, и миллиарды верст отсюда, в ином пространстве, в ином измерении точно такая же «паутина» примет мельчайшие частички в себя, впитает и воссоздаст его, один к одному. А ежели меж этими мирами есть пуповина, она просто протолкнет его из одной полости в другую, и плевать, что между ними десятки пространств и миров, тысячи световых лет и целые временные эпохи, пуповина связует полости вне измерений. И нечего удивляться, это простые переходники XXXI-ro века, пора привыкать!
Иван зажмурился. И упал в прелое сено, в рухлядь и хлам старого чердака. Он не хотел открывать глаз, зная – вокруг миражи, одни миражи. И чердак, и сама избушка, и темный ночной лес с воем то ли волков, то ли оборотней – неправда, и если в такой же путь по шлюзам и фильтрам отправить, скажем, звероноида с Гадры, тот увидит совсем другое, может, пурпурные джунгли и утробы живых деревьев, а может, лишайники-трупоеды и соломенные растрепанные хижины. Здесь нет ничего настоящего! Настоящее там, на Земле! Было! Иван со щемящей тоской припомнил те счастливые времена, когда они лежали с сельским батюшкой на чистой и зеленой травушке-муравушке, посреди чистого поля, под шуршащей зелеными прядями березой и под белыми пушистыми облаками. Там все было взаправду! Здесь все– злой морок и тоскливое наваждение, которые надо терпеть, ничего не поделаешь. Пристанище несокрушимо, и Система несокрушима – бегать по ним с кулаками и лучеметами, бить, громить, палить, взрывать, давить нечисть – все бесполезно. Но чтобы понять это, надо прожить жизнь.
Иван сидел на «прелом сене» и думал о тех, кто правил мирами Мироздания и о тех, кто под их пятой. Черви, слизни, комаришки, амебы! Глупо, страшно, цинично, омерзительно... но так оно и есть. Толпа не ведает планов элиты, не знает ее подлинной силы и слабости, но самое страшное, она и не подозревает, как эта элита относится к ней, к толпе. И вот приходит развязка. И никто ничего не понимает. И каждому воздается по делам его. Именно так. Ибо и безделие, нежелание ничего делать есть твое дело, за которое судим будешь. Вся Земля, вся Вселенная пылает в адском пламени преисподней, а в Пристанище тишь да благодать. Пристанище тихо перетекает через сквозные каналы в земные миры и при этом ничуть не убывает – таков закон Пристанища. Оно неостановимо, оно необоримо. Предначертанное свершается. Иван припомнил еще ту, первую для него парижскую черную мессу, на которую он прокрался тайком, тогда он ничего не понимал, тогда ему казалось, что все это игрушки для взрослых... а это не было даже началом, это было уже приближением развязки, конца. И вот Земля в лапах дьявола. А он сидит на старом чердаке и предается пустым философствованиям, вместо того, чтобы идти туда, где ему укажут единственно верный путь.
Иван открыл глаза. Многосложные нити паутин пропали. Он и впрямь сидел на куче тряпья, рванья и прочего мусора, обильно пересыпанного ломкой, прелой соломой и пучками высохшего сена. Все выглядело до ряби натурально. Тут же в хламе лежал и старенький, низенький колченогий стульчик, на котором когда-то восседал всезнающий Лжехук, восседал и проповедовал ничегонезнающему Ивану, издевался над ним как хотел, паясничал, глумился, но понемногу раскрывал глаза. Кто это был? Поди разберись!
Иван поднял стул, поставил его и осторожно сел на протертое сиденьице. Почти сразу он увидал лежащего напротив, в куче соломы человека, почти обнаженного, в одних пластиковых форменных плавках на ремне... и был этот человек им самим, тогдашним, пробравшимся в «систему» Иваном. Налетело подобно вихрю неудержимое желание выложить ему, этому двойнику, еще только начинающему набивать себе шишки, все, выложить начистоту, объяснить каждый шаг в многомерных мирах, уберечь от страшных и непоправимых ошибок, спасти... Нет! В одну воду не ступишь дважды. Иван вскочил со стула, отшвырнул его от себя и видение пропало. Что это было? Может, и впрямь он сам являлся себе? Нет! Значит, у него были предшественники? Конечно, были! Это прежде он считал себя единственным, потом выяснилось, что и в Систему и в Пристанище забрасывали многих ему подобных, скажем, Рона Дэйка из проекта Визит Вежливости. Они наступали друг дружке на пятки. Они погибали, оставались в чужих мирах, в иных ипостасях, подобно тому же лешему-Дэйку. Несомненно, Ивана наставлял кто-то из них. Но сам он не годился на роль наставника, особенно сейчас, он не мог себе позволить лезть с головой во временную петлю – она захлестнет его шею, утянет в прошлое. Нет!
Избушка. Только в ней он найдет вход... Иван осторожно приблизился к дыре, ведущей в полутемную горенку. Если все правильно делать, он окажется внизу. И нечего психовать! Главное, спокойствие. Главное, надо помнить, что нет ничего – ни избушек, ни лестниц, ни хлама – а есть закрытый объем, в который пускают далеко не всех, и есть люки-фильтры, множество люков, каждый из которых в зависимости от того, как ты в него лезешь, ведет в другие объемы других пространств. И все! Никакого колдовства, никакой аномальщины и бесовщины!
Он неторопливо спустил ноги в дыру, нащупал ступнями лесенку, шагнул вниз раз, другой, третий... луна в черном небе была по-прежнему щербатой и мертвецки синей, волки-оборотни выли столь же нудно и тоскливо. Догорала зажженная им лучина Иван с шумом выдохнул, расправил плечи. Слава тебе, Господи!
Он не знал, куда идти, бежать или ползти дальше. Но он видел. Пуповина была где-то внизу. Ему повезло. Этот шлюз оказался воистину универсальным, надо трижды поклониться в ноженьки тем, кто его закладывал именно в этом секторе Полигона! Подлец, Первозург! Он был просто обязан идти с Иваном, но не пошел. Ну и ладно. Ну и черт с ним!
Иван ощупал руками простой дощатый пол, выскобленный добела, будто рачительная хозяйка избушки наводила в ней порядок еще сегодня утречком... Нет, не бывает тут ни утра, ни дня, тут всегда ночь, темень или сумерки с потемками, одним словом, Поганый лес. Иван прошел в сени, наткнулся по старой уже и доброй привычке то ли на корыто, то ли на таз, ушиб скулу. И замер. Пуповина-фильтр была где-то совсем рядом. Он опустился на четвереньки. Тяжелое медное кольцо само звякнуло под рукой. Оставалось лишь приподнять крышку и спуститься в подпол. Что Иван и проделал.
Он не ошибся – даже в беспросветном мраке подпола черным безысходным пятном чернел провал, окутанный слоями многомерной паутины. Это была дверь туда!
Оставалось сделать всего три шага, умудряясь не разбить себе затылка о множество непонятных балок и стропил, которые в совершенном беспорядке удерживали полы избушки. Иван шагнул... И захрипел от неожиданной резкой боли, ухватился за цепь, наброшенную на горло, рванул. Его тут ждали! Прав был Сихан, они следили за ним! Кто они?! Еще две цепи обвили его ноги, дернулись в разные стороны, опрокинули. А он рвал железную удавку, и не мог ничего поделать, задыхался, хрипел, ничего не понимал – ведь в подполе никого не было, точно, никого, чутье не могло его подвести, он слышал, видел, осязал в любых потемках. Значит, они выскочили откуда-то извне, рассчитывая на внезапность, значит, они знали с кем имеют дело, значит, они охотились именно на него! Иван закинул руки за голову, ухватился за концы цепи, рванул, что было мочи и перекинул через себя чью-то увесистую, сопящую тушу. Его тут же рванули на двух других цепях назад, растянули. Но не убили. Почему?! Значит, он нужен кому-то живым? Нет! Одновременно с двух сторон на его грудь обрушились два молота. Он успел собраться и включить барьеры за долю мига до удара, но кости затрещали, сердце тяжко ухнуло... и на какое-то время перестало биться. Он никому не был нужен живьем! Его убивали! Допотопно! Первобытно! Будто желая доказать ему перед смертью, что с ним можно сладить именно так – грубо и дико, как с попавшимся в капкан зверем. И сила была на их стороне. Шейные позвонки трещали. Из последних сил Иван удерживал цепь душащую его, ломающую хребет. Он не мог сопротивляться. Все новые и новые цепи захлестывали его тело, распинали, раздирали, рвали... Он бился до последнего. Да, он вспомнил вдруг незабываемое, вспомнил, уходя в небытие, залитый кровью, с переломанными костями, с растерзанной грудью, вспомнил: «Каждый воин бьется, пока ему достает сил, а потом он бьется сверх силы своей...» Сверх силы? Как это?! Очередной удар разможжил ему лицо, расплющил нос, сломал надбровные дуги. Да, его убивали – неторопливо, наверняка, на совесть. Но в голове, в мозгу звучало из иных сфер: «Слаб человек. Но я отворил дверь перед тобою, и никто не сможет ее затворить! Ни люди, ни бесы, ни ты сам!» Так было. И так будет!
Он ощутил вдруг тело свое свободным, сильным, невероятно сильным, сверх всякой силы своей. Одним рывком, не касаясь черного пола руками, он вскочил на ноги... И потемки развеялись, он обрел новое зрение. И увидел себя самого, избитого и изуродованного донельзя, лежащего в цепях, корчащегося от боли. И увидел шестерых здоровенных трехглазых уродов, тех самых, что сожгли его мать и отца, что пытали и вешали его в Системе, что устраивали бойни на земных станциях и звездолетах. Это были воины Системы. И они чувствовали себя в Пристанище как дома, они, поочередно перехватывали концы цепей, били, били и били его распростертое и чудом еще живое тело. На размышления и философствования времени не было. Пришла пора биться сверх силы своей.
Иван подскочил к ближнему монстру и ногой ударил его в пах. Удар был убийственный – монстр переломился пополам, начал оседать на земляной пол. Но Иван не дал ему передышки, одной рукой он рванул на себя затылочные пластины, другой саданул в незащищенную мякоть – трехглазый дернулся и застыл навеки. Другие замерли, перестав бить беззащитное тело. Они явно не видели Ивана. Он понял это сразу. И потому дальнейшее было делом техники – в считанные минуты он управился со всеми. Он перебил их как щенят, как слабосильных и хлипких выползней. И он чувствовал, что мог бы справиться еще с десятком, с сотней. Это было неестественно и непонятно... «Никто не сможет ее затворить!» Иван оглянулся и увидал в дальнем конце почти бесконечного подпола Д-статор, здоровенный гиперторроид. Вот тебе и избушка! Но это ерунда, это мелочи. Он окинул взглядом поверженных уродов. Скривился от досады. Надо было оставить хоть одного, разузнать, кто их послал. Поздно. Да и не самое это главное. Вот как с самим собою быть? Он опустился на колени перед собственным изуродованным, залитым кровью телом... и вдруг почувствовал, что неведомая и мягкая сила влечет его к нему, к этому месиву из костей и мяса. Он упал, слился с ним, затрепетал... и ощутил, что нет и не было раздвоения, что это он сам – целый, невредимый, немного усталый, с чуть приметными синяками и кровоподтеками на руках. Но ведь трупы негуманоидов лежали перед его глазами – страшные, искореженные, однозначно безжизненные. Он встал, пнул ногой ближнее тело. Оно дрогнуло, оно было настоящим, не призраком, не наваждением.
Значит, ему дано биться сверх силы! Значит, это был не сон, не бред – он был в Свете! и он послан в мир! и в него верят! Иди, и да будь благословен!
Иван стряхнул оцепенение.
Провал ждал его, зияя своим мраком. Нельзя останавливаться. Это закон не только Пристанища, это закон Жизни. Надо всегда идти только вперед – и тогда обязательно придешь к цели.
Паутина засосала его, сдавила, обволокла, прощупала, просветила, разложила на невидимые частицы. И выпихнула в молочно-белый туман.
Иван чуть не выругался вслух. Только Осевого измерения ему еще не хватало! Он рассчитывал прямиком угодить в Старый мир. И он совсем позабыл, что дорога в него шла через Осевое, и нечего злиться на шлюзы и фильты. Дорожку эту давненько протоптали беглецы из секретного сектора Дальнего Поиска, которые, как он сам выяснил, последние годы работали на Синклит, и которых след простыл.
Он стоял по колено в белесом тумане и уныло глядел на серые пики скал. Куда идти? В Осевом нет шлюзов-переходников, нет даже простеньких Д-статоров, Осевое это мир призраков и теней. И туман, обволакивающий ноги, вовсе не туман, а растворенные в здешних полях неприкаянные души. Их много, им нет числа, они проходят через свое чистилище. Но причем тут он? Он ведь чист!
В Осевом измерении нет направлений, нет дорог, здесь все туманно и призрачно. Оно и разделяет Старый Мир и Новый, но где эти границы, где черта, через которую надо переступить. Тяжко слепому без поводыря!
Иван прошел метров двести. Присел на замшелый валун. Раньше он приходил сюда, чтобы увидеть ее, Светлану. Теперь у него нет в Осевом близких и в душе его нет пятен, ему нечего бояться наваждений и преследований. Он сидел и думал.
До тех пор, пока из-за спины не послышался тихий голос:
– Она приходит каждый вечер. И душит меня, понимаешь, душит!
Голос принадлежал Арману-Жофруа дер Крузербильд-Дзухмантовскому, рекомому в кругу друзей Крузей.
Иван не стал оборачиваться. Призраков нельзя притягивать, иначе потом не отвяжешься. Просто он убедился окончательно, Крузи среди живых нет. А приходит к нему по вечерам никто иная как Афродита, подлая и лживая любовница Хука Образины, которую он повесил на ее собственных простынях в Дублине.
– А вчера я обернулся, – продолжал Арман, -а это не она, это тот самый выползень, который высосал из меня кровь. Зачем он пришел? Что ему еще от меня нужно?! И так все отнял, жизнь...
Иван не удержался.
– Выползень пришел за твоей душой, – прошептал он, – но не бойся, он не отберет ее у тебя. Терпи, Крузя!
– Повернись!
– Нет, спасибо.
– Ты не хочешь повидать старого друга?
– Мой друг давно в сырой земле, а душа его на небесах.
– Ну, а я кто тогда?!
– Ты... – Иван задумался. – Ты сосуд, в который вливается... нет, не душа, а лишь ее тени, ее следы, оставленные повсюду.
– Спасибо, утешил!
– Ты не нуждаешься в утешении, – сказал Иван, прикрывая глаза ладонями, чтобы призрак исподволь, сбоку не влез в поле его зрения. – Ты не наделен душою, ты лишь мятущийся дух, а это разное, Крузя. Уходи!
– Нет! Я не уйду, ты сам привязал меня к себе, я не могу уйти.
Иван тяжело вздохнул – век живи, век учись, влип как мальчишка, первый раз попавший в Осевое. Теперь пойдет морока.
Он резко обернулся.
На валуне спиной к нему сидел покойный Артем Рогов. Он его сразу узнал по шраму на шее. Худой, жилистый, сутулый. Он обдурил Ивана, запросто обвел вокруг пальца – тоже еще Арман-Жофруа! Лучше было не смотреть.
– Ты зря убил меня, – бесстрастно изрек Артем.
– Я тебя не убивал. Ты сам сорвался в пропасть.
– Нет, это ты меня убил. А ведь я шел в Желтый шар, чтобы покончить с этой сволочью!
Иван снова обернулся, вгляделся в спину – нет, это не сутулость, это переломанный хребет, он так и не выправился... и дйра в затылке, запекшаяся кровь. Ошибся, он думал, что Артем выстрелил тогда себе в грудь, а он взял да продырявил собственную башку. Да так и остался в Осевом, только перешел из разряда живых в разряд неприкаянных.
– Ничего, Артем, – успокоил его как мог Иван, – я за тебя посчитался с ними... и тогда, и позже!
– Я не хотел работать на этих гадов!
– Да ладно, чего уж теперь. Я верю, многие влипли сдуру, Синклит умел опутывать, я это понял позже... да что толку! – Иван невесело рассмеялся. – Ты меня прости, Артем.
– Если бы не подлец Голд Зовер, я давно бы поднял ребят. Его специально приставили ко мне, стукача поганого, суку подлую!
– Плюнь! И забудь!
Туман начинал клубиться, это было нехорошим знаком. Но назад не повернешь. Осевое измерение – Столбовая дорога Вселенной, обитель мучеников и страдальцев. Иван начинал различать в клубах отдельные лица, искаженные болью, раскрытые в крике рты, тянущиеся к серым небесам руки. Они почуяли присутствие живой плоти. Надо уходить.
Но Иван боялся спугнуть Артема Рогова. В тот самый «сосуд», что он притянул к себе запросто могла влиться иная субстанция. Нет, уж пусть лучше Артем.
– Зачем ты ушел из Старого Мира, ведь многие остались в нем?
Рогов повернул к Ивану лицо, изуродованное и шрамом от уха до уха, старым еще, заполученным на Замгамбе. пятой двойной планете системы Единорога, и свеженькой дырой, разнесшей полщеки.
– Там слишком хорошо, Ваня, для нас, грешных, нам там не место.
– А те, кто остался?
– Они просто дураки. На них там смотрят как на животных, как на пса, который с мороза забежал в теплый подъезд, которого просто жаль выставить обратно. Я не хочу так.
– Но ты знаешь туда дорогу?
– Конечно.
Оставалось попросить о главном. Но язык не поворачивался. Иван сидел сиднем и глядел, как густые и цепкие языки тумана лижут его сапоги. Он не спешил. Все так же как и всегда не хватало времени. Не хватило его, что бы толком побеседовать со своими друзьями-товарищами, переубедить их, не допустить бессмысленной бойни. Не хватило его на Алену, с которой не виделся целую вечность, и на родного, позаброшенного им самим сына, уж с ним-то он обязан был сродниться, свыкнуться – не чужая кровь. Не хватило даже на то, чтобы разобраться в подполе с трехглазыми уродами – осмыслить, понять... что понять?! что в мире не все поддается объяснениям?! это он и так знал. Раньше не было покоя, была суета и страшная неразбериха кругом. Сейчас покой пришел, и он разобрался с этими треклятыми уровнями и пространствами, но ведь вне него ничего не изменилось, неразберихи и хаоса не убавилось. И никогда не убавится. И прав был покойный батюшка, прав: нечего соваться куда не след! человек должен жить в том мире, где был рожден – попросту говоря, где родился, там и пригодился. А его, Ивана, все носило по чужим порогам... вот и постой у этого чужого, покланяйся, впустят или не впустят? А если бы не было никакого Артема, ежели б не та дикая битва в Осевом?!
– Я проведу тебя в Старый Мир, – сказал призрак. – Пошли!
– Пошли!
Иван встал. И почувствовал, как его ноги оторвались от каменистой почвы. Он поднимался вверх, он парил над молочным туманом, из которого тянулись к нему бледные и тонкие руки. Он и не подозревал раньше, что способен летать – просто так, без помощи всяких приспособлений, антигравов и прочего. Хотя от Осевого можно было ожидать чего угодно.
Призрак парил рядом, но при этом оставался совсем не похожим ни на птицу, ни на ангела – какой там ангел с переломанным хребтом! Ему суждено оставаться таким, пока он здесь, потом станет лучше... или хуже, никто не угадает. Главное в другом, он простил Ивана. А Иван простил его. Прощение и понимание пришли с опозданием, но пришли. Никому не стало от этого легче. Какое там облегчение, когда во Вселенной людей идет безумная, уже проигранная война, и даже не война, а просто бойня, в которой убивают не единожды, но бессчетное число раз, убивают бесконечно, до умопомрачения и утраты души, до растворения ее во мраке. И Артем знал об этой бойне. Лучше бы ему и не знать, подобно неприкаянным, тянущим свои хлипкие руки, разевающим в беззвучном протяжном вое рты. Что толку выть и стенать! Что толку молить и просить! Ничего не изменится, такова сама природа Жизни и Смерти – цивилизация землян тысячеления назад пришла в Жизнь, теперь она ее покидает, кончилось ее время, она издыхает в агонии... Нет!
Иван протянул руку призраку.
И тот сжал его ладонь.
И они взмыли вверх. Взмыли, теряя ощущение верха и низа. Иван ожидал, что окоемы раздвинутся, что он узрит бесконечную череду скал. Но получилось наоборот – их словно окутало молочным пушистым туманом, как ватой, запорошило глаза, оглушило, что-то тяжелое и неостановимое навалилось со всех сторон.
– Ничего не бойся, – прошептал в ухо Артем. – Все нормально, мы стоим там же, остальное только кажется, понял?
– Нет, – просипел Иван.
– Старый Мир не за горами, к нему не надо идти. Он сам вбирает в себя... надо только вызвать его.
– Вызвать?
– Да, есть коды. Но ты меня больше ни о чем не спрашивай, Иван, ты десантник и я десантник, я помогу тебе как брату. И никакие коды тебе больше никогда не понадобятся...
– Почему?! – Иван попытался вырвать свою руку из руки Артема. Но тот держал крепко, железной хваткой.
– Ты останешься там. Новые миры гибнут. Тебе незачем выходить!
– Нет! Ты не имеешь права!
– Имею! Должен хоть кто-то уцелеть из наших. Хватит смертей!
Иван вздрогнул при слове «наших». Значит, Артем, несмотря ни на что, причислял себя к «нашим», значит, действительно свой. Сколько таких погибло зазря! Проклятая, подлая жизнь, почему ты не даешь смертным исправить свою ошибку, искупить, пережить заново час слабости! Спорить бесполезно, ежели Рогов что-то втешмяшил себе в голову, то на ней можно хоть кол тесать, ничего не изменишь. Теперь Иван и сам ощущал, как из чего-то непостижимо большого и прекрасного, светлого и чистого к нему, застывшему в сгущенной белизне тумана, выдвигается невидимая и полуживая труба, как она притягивает к себе, засасывает – еле уловимо, мягко, неспешно. И еще он ощущал, как разжимается рука Артема, как пропадает в белой вате его затихающий голос: «Про-о-ща-ай!».
Он уходил из Осевого. Его вбирал в себя мир иной, неведомый.
Но прежде, чем рассеялись последние клочья живого тумана, перед Ивановыми глазами, вырвавшись из уходящей белизны, проступило искаженное болью лицо, женское лицо с растрепанными, разметавшимися волосами и глазами, полными отчаяния, мольбы, ужаса. Светлана!
– Назад! – заорал он что было мочи, раздирая горло в нечеловеческом крике. – Наза-а-ад!!! Оставьте меня в Осево-о-ом!!!
Раскаленным обручем стиснуло голову. Замерло пронзенное болью сердце. Он все понял, понял в единый миг – она умерла! она погибла в той лютой бойне, что шла на Земле! Она ушла навсегда, пока он прохлаждался в Пристанище и здесь! он не смел ее бросать! наза-а-ад!!!
Искаженное мукой лицо растаяло в тумане.
И сам туман пропал.
Вернулось ощущение тяжести, прохлады. Он лежал на земле, обычной терпко пахнущей земле, уткнувшись лицом в густую траву – самую настоящую, земную, лучшую в Мироздании траву. И ветер легкими, нежными струями своими холодил его спину, затылок. Он лежал и плакал, навзрыд, сотрясаясь всем телом, не желая ничего видеть вокруг, моля об одном – о смерти. Светлана, бедная, несчастная Светка! Он не имел права бросать ее. Не имел!
– Успокойся, сын мой.
Теплая и мягкая ладонь легла на его затылок. Голос прозвучал столь знакомо и близко... будто не было долгих лет, будто не было ничего. Иван повернул голову, приоткрыл глаз. Рядом, прямо в траве в черной рясе, с непокрытой седой головой сидел батюшка, его стародавний друг и собеседник. А вокруг простиралось зеленое привольное поле, обрамленное далекими зелеными лесами, и высилась над ними береза, склоняя свою зеленую, чуть трепещущую на ветру крону... как многие годы назад.
– И это... Старый Мир?! – вопросил Иван сквозь слезы, удивленно и ошарашенно.
– Это просто мир, – ответил батюшка, – все остальное нынче называется иначе. Успокойся, Иван, здесь тебе ничто не грозит, поверь мне.
– Ее убили! – прохрипел Иван.
– И тебя убивали, сын мой. Смирись с неизбежным. Она не останется там, ей определено другое.
– Ты все знаешь?!
– Я знаю, что есть, не более того. Успокойся. Мягкая ладонь, из которой исходило тепло и покой, легла Ивану на лоб. И он сразу перестал дрожать, расслабился. Он смотрел в знакомое до слез небо – синее, бездонное, изукрашенное белыми кучерявыми облаками, родное, русское небо, защищающее от сил тьмы лучше, чем километровые слои бронетитана, чем миллионы нацеленных во мрак ракет. Но он уже знал, что это небо не то, не старопрежнее, это другое небо – вечное и неподвластное.
Ивана почему-то перестало удивлять, что батюшка, убитый давным-давно теми, кто шел по его, Иванову, следу, и похороненный на тихом сельском кладбище, жив, здоров и невредим. Откуда-то издалека, из этой небесной синевы, пришло понимание – здесь так и должно быть. И никакой это не загробный мир, не рай небесный, а нечто совсем иное, необъяснимое.
– Я хочу увидеть ее... – попросил он как ребенок.
– Потом, – пообещал батюшка. Пригладил растрепанные седые лохмы. Поглядел на Ивана проникновенно, с прищуром.
Тому показалось, что вот сейчас опять завяжется бесконечный их спор о человеке мятущемся, о Земле и Черной Пропасти, в которую падают все миры... но предчувствие это развеялось. Тут не о чем спорить, тут все и так ясно. Иван приподнялся, подошел к березе, привалился к ее стволу. И сразу почувствовал себя сильным, как это дерево, открытым всем ветрам. Светлана! Она умерла, ее больше нет. Где нет? Там, на Земле, во Вселенной людей? Но ведь и его там нет, и Армана там нет, и батюшки, и отца с матерью... и что с того, что это меняет? Успокоение. В обретении его начинаешь понимать, что не даруется оно раз и навсегда, но нисходит волнами, теплыми дуновениями. Так и должно быть.
Он вспомнил рассказы бледного секретника про Старый Мир. Он убил этого несчастного, убил собственными руками – предателей не прощают. Но тот еще до смерти много чего поведал: и про то, что в Старом Мире живут не люди, а боги, что там человек прозревает и обретает слух, что после Старого Мира уже невозможно, тяжко, нудно, горестно и погано жить в мирах новых, и что кроме новых миров за пределами Старого Мира ничего нет, все новые: вселенные, системы, пристанища, осевые и прочие измерения, преисподняя, все пространства, все, что образовалось после всей череды больших взрывов.., что только там и начинаешь понимать: – есть всего лишь две полости в Мироздании Бытия. А еще он говорил, что из Старого Мира все прочие миры видны насквозь, будто перед аквариумами сидишь и глядишь на тех, кто и не подозревает, что за ними следят... он говорил о чудесах. Но Иван не замечал никаких таких чудес. Трава как трава, поле как поле, небо синее и вечное.
– Я должен увидеть ее! – повторил он с нажимом.
– Хорошо, – батюшка склонил голову, – здесь ты властен во всем. Я знаю, Кто тебя прислал. Но я знаю и другое – благое дело не терпит суеты. Ты чист и светел. Ты хозяин здесь. Но всегда помни, зачем ты послан сюда...
– Я помню!
Ему не нужно было много, он хотел лишь увидеть ее – в последние часы, в последние минуты, ничего больше.
И он увидел.
Синь перед его глазами стала до невозможности прозрачной, утекла куда-то в стороны. И открылся ад земной. Не на экранах, не в объемных голопроекциях, а всей реальностью своей, зримой плотью.
На Земле не было таких воронок, не существовало таких впадин. Ржаво-черный шар, колеблющийся в багряных языках пламени, опускался в неимоверной величины черный провал. Тучи демонов, рогатых, крылатых, бешенно, истерически клекочущих, стаями выпархивали из каких-то мрачных гнезд в стенах провала, бросались на шар и отлетали обугленными, трясущимися комьями, застывали на миг в черном дрожащем воздухе тягучего пожарища, падали в извергающиеся снизу тонкие струи лавы. А шар неудержимо и натужно шел вниз, в геену огненную, в ад. Время от времени он испускал из себя гроздья молний и мерцающие сгустки, они разрывали тьму, пробивали путь... Это было страшно. Это было вдвойне страшно, потому что, Иван знал, внутри шара еще жила она, Светлана.
Большое логово нащупали со «Святогора». Кто бы мог подумать, что оно окажется под развалинами старого тихого Вашингтона, позаброшенного еще полтора века назад, захолустного городишки. Щупы звездолета-матки и локаторы «черного сгустка» Цая ван Дау засекли в этом заброшенном пустыре, точнее в норах под ним, уходящих на десятки миль вниз, такую силу нечисти, такую концентрацию инферно-полей, что остатки седых волос на голове у Гуга Хлодрика встали дыбом.
Церемониться с врагом не было смысла. И «Святогор» под унылые присказки унылого Дила Бронкса засадил в логово два глубинных заряда подряд. С карательным рейдом вызвались идти Глеб Сизов и Кеша. Но после побоища под Парижем, после того, как чудом удалось выбраться из сатанинского котла, Гуг Хлодрик запретил ходить парами, надо было щадить бойцов, и так по пальцам пересчитать.
Светлана распихала налево-направо обоих добровольцев.
– Пойду я! – сказала она с такой решимостью, что Гуг не выдержал, отвел взгляд. А Лива, утратившая после пробуждения свою твердость и силу воли, расплакалась.
– Пойду я!
– Иван просил беречь тебя, – глухо процедил Кеша.
Но это высказывание лишь распалило Светлану. Они просто забыли, что она не только жена бывшего Верховного, не только женщина, но и боевой офицер Дальнего Поиска.
Она не сказала больше ни слова. Но вопрос был решен.
На матке еще оставалось две дюжины шаров. Светлана не выбирала. Каждый побывал в бою, каждый был полностью укомплектован боезарядом – шестиногие «муравьи»-киберы несли службу исправно. И не в этом заключалось дело. После вылазки с Иваном они так ни разу и не зарывались в недра планеты, не пытались пробиться внутрь и разобраться с нечистью. Они выжигали поверхностные слои, один за другим, методично, беспощадно, сатанея от тяжкой и гиблой работы. Нечисти становилось все больше. Порой Земля казалась Светлане каким-то огромным червивым плодом, все внутренности которого выела омерзительная, копоша-. щаяся внутри мразь. Она уже не верила в освобождение рабов. Ей двигала жажда мщения.
Сверху шар прикрывали всеми силами. Лишь шесть патрульных звездолетов, управляемых Цаем с его «сгустка» висели на геостационарных орбитах. Все остальные обеспечивали прорыв Светланы.
А она, опускаясь в гигантскую воронку, мечтала об обычной десантной капсуле, которая как ножом масло резала любой грунт. Но где сейчас взять капсулу?! Она верила, что именно в этом поганом логове таится голова той чудовищной гидры, что опутала всю планету. Без веры она бы и не пошла вниз. Смертники! Они все смертники, они все обреченные. И бежать некуда, от себя не убежишь.
Здоровенные пузыри вспучивались на дне воронки. И лопались, выпуская наружу в зловонных клубах пара сотни крылатых гадин. Силовая защита отбивала струи лавы. Бортовые радары показывали, что еще глубже, буквально в двух-трех тысячах метров что-то есть, непонятное, темное, инородное... инородное во чреве Земли?! Светлана увеличила скорость. И дала полный пробойный залп – бить так бить! Тучи пыли, грязи, пены и пепла ударили на километры вверх, выбрасывая из воронки всю нечисть и мерзость. Удар был направленный, мощный – и он пробил туннель к этому непонятному и темному.
– Вперед! – Светлана вжалась в кресло. Страха не было. Были ярость и азарт. Даже если придется погибнуть, она все равно успеет уничтожить поганую
гидру.
–Вниз!!!
Почерневший в побоищах шар ворвался в туннель с оглушительным ревом, готовый нанести молниеносный удар по любой появившейся цели, готовый сокрушить любую твердыню.
Но никакой твердыни за туннелем не оказалось. Звездолет вынесло во мрак и пустоту. Он сразу оглох и ослеп. «Бортовой мозг» ничего не понимал и ничего не мог объяснить. Такой пустоты и мрака внутри Земли не должно было быть!
Светлану тряхануло так, что чуть не выбросило из кресла. Перегрузочные системы не срабатывали. Посланные радарами корабля лучи ушли в пространство и не вернулись. Шар висел в пустоте – безмерной и бесконечной.
Сквозной канал! Светлана поняла, что случилось, когда было поздно. Вот он, Сквозной канал, она угодила прямо в него! Здесь пусто, здесь ничего нет! Но отсюда есть проходы и в Пристанище, и в Систему, и в саму... преисподнюю. Нет, она не собиралась сдаваться просто так. Они еще поборются! Пока «мозг» звездолета послушен ей, она поспорит с судьбою, не все кончено!
– В Невидимый спектр!
Шар задрожал мелкой дрожью. И мрак на экранах исчез. Расцвели мохнатыми бесконечными лианами лиловые переплетенные в замысловатых узорах структуры. Зрение обострилось до нечеловеческой силы и ясности, открылись невидимые, но опутанные все теми же сплетениями дали. Надо было найти лазейку между ними, дорожку – это и станет выходом. «Мозг» работал наполную, не щадя себя. Светлане оставалось только ждать. Она не могла рассчитывать на
помощь Гуга Хлодрика, Дила Бронкса и других. Она сейчас далеко от них, далеко от Земли, вероятно, за тысячи парсеков. Кто бы мог подумать, что «дыра», уходящая в иные измерения и пространства, окажется именно там, под третьеразрядным захолустным городишком, в котором последние двести лет жили одни дебилы и наркоманы. Поздно! Ожидала одно, а получила другое... еще и неизвестно что.
– Вот ты и попалась в мышеловку. Мышка!
Громовой голос прогрохотал снизу, даже серый пол затрясся.
Светлана узнала этот голос – старческий, дребезжащий, тусклый. Он мог принадлежать лишь бессмертному, насосавшемуся крови многих поколений выродку. Вот она – Игра. Игра по чужим правилам!
Обзорные экраны съежились, сморщились будто обгорелая пленка, стекли жижей вниз. И прямо на сером бронеме-талле обшивки выпучилось дряблое, отвратительное лицо.
– Ты узнаешь меня?
–Да!
Еще бы ей не узнать Мертвеца-Верховника, властелина Зала Отдохновений, злого гения ее последних лет. Он пришел за ней, за ее жизнью. Он все-таки обыграл ее!
– Ты очень глупая мышка, – снисходительно протянул старец, – с тобой неинтересно играть. А ведь ты возомнила, что погубила меня в каменном мешке заточения, что сожгла мое тело... и-ех, простота – хуже воровства. Разве я тебе не говорил, что единосущ во множестве ипостасей? Говорил. И вот ты сама пришла ко мне... Глупая мышь всегда сама бежит в лапы к кошке.
Светлана оцепенела от ужаса. Ей стало холодно, невероятно холодно, будто весь холод Космоса проник внутрь нее. И все же она нашла в себе силы, она выхватила одновременно с двух сторон оба парализатора, висевшие на ее бедрах в кобурах, и влепила двойной очередью в огромное уродливое лицо. Поверхность брони вздыбилась, покрылась пузырями и тут же сделалась гладкой и чистой.
– Не бойся, я не притронусь к тебе...
Иван все видел. У нее было лицо точно такое, как там, в Осевом. Ужас, отчаяние, боль. Он видел все. Изнутри и снаружи. Корабль-шар незримыми, непонятными, чудовищными силами в мгновение ока разодрало на две части, будто орех – обе половины разлетелись, сгинув во мраке. И какую-то долю секунды она, Светлана, нежная, живая, теплая и беззащитная висела в пустоте. Висела, откинув назад голову с разметавшимися русыми волосами, сложив крест-накрест руки на груди, поджав колени. Ее разорвало в клочья – словно в ночи вспыхнула ослепительно-алым цветом и погасла сверхновая звездочка. От нее не осталось ничего. Черная Пропасть, в которую падали все миры во все времена, поглотила и эту малую каплю жизни. Ничего – ни любви, ни мук, ни отчаяния, ни боли.
Иван сдавил лицо руками. Прав был батюшка, не надо видеть такого, не надо. Она умерла. Ее больше нет.
– Она обрела бессмертие, – прозвучал совсем рядом тихий и добрый голос.
– В Осевом, – мрачно откликнулся Иван.
– Для бессмертных душ нет барьеров, – стоял на своем батюшка, – она взойдет к Свету. Не печалься о ней. Печалься об утративших души, погрязших во мраке – их много, неисчислимо много, переходящих из нор земных в воды черного океана.
– Мне плевать на них! – зло обрубил Иван.
– Нет, сын мой, твой язык сейчас не принадлежит тебе. Ты еще слаб. Но ты будешь сильным.
Иван открыл глаза, прогоняя страшное видение. Белые облака плыли по синему небу, перекатывались неспешные волны по зеленой траве-мураве, шуршали листья березы над головой. Ничего не изменилось в этом мире.
Ничего. Так заведено. Она пережила его смерть. Он переживет ее смерть. Ничего! Надо только стиснуть зубы и не раскисать. Игра не закончена. И придет час, когда он заставит их, этих выродков, играть по своим правилам. И пусть их легион легионов, все равно он сокрушит их, ибо он – Меч Вседержителя!
– Пойдем, тебя ждут, сын мой.
Иван кивнул. Надо идти. Все будет так, как было сказано. Иди, и да будь благословен!
Зеленое поле казалось бесконечным, и хотелось шагать по нему всегда, без остановок, без привалов и оглядок, только вперед, к зеленым кронам далекого чистого леса. Иван не помнил, когда он дышал так легко и свободно, такого дивного воздуха не было ни на Земле, ни на одной из других планет. Старый Мир! Здесь живут боги... Где они? Трижды Иван натыкался на лежащих людей в десантной форме, они были обросшие, изможденные и счастливые. Они не видели проходивших мимо, хотя глаза их, раскрытые и восторженные, отражали всю синь неба.
– Эти тоже пришли из Осевого. Их никто не звал сюда...-пояснил батюшка.
– Но никто и не гонит?
– Нет. Зачем гнать? Они никогда не поймут, куда попали, они только смотрят. Для слабых нет ничего иного... ты же видишь, на их лицах блаженство.
– Они просто устали в своем мире, – заключил Иван. Батюшка кивнул, ничего не ответил. Он смотрел вдаль, выше убегающей зеленой кромки дубравы. Что он там видел? Иван ничего не понимал, но душевный покой возвращался к нему. Он начинал постигать немудреную вещь, что ярясь и злобясь, лютуя и теша жажду мести, ничего не добьешься и никогда не пересилишь врага. Надо превзойти его, подняться над ним, ощутить не злобу и ярость к нему, а лишь ясное понимание, что это излишнее на белом свете. И все. Чем дольше и быстрее они шли, тем ровнее начинало биться его сердце, глубже и легче дышалось. Он ни о чем не спрашивал, зная, что скажут, когда придет черед, и ни один из вопросов не останется без ответа. Ведь его ожидает встреча с излюбленными сыновьями Творца, с наделенными благодатью и просветлением, с теми, кто предшествовал апостолам и ученикам Его, с носителями Истины. Да, Господь мог наделить его знаниями сокровенного и силой вершить суд, наделить сразу – рукоположением Своим, взглядом Своим, еще тогда в Свете. Но Он не сделал этого. Теперь Иван понимал, почему. Избавление должно было принести не Чудо, но воля, ум, вера и сила смертного, рожденного на Земле и постигшего все постижимое на крестном пути своем. Много званных, да мало избранных!
– Кто ты? – неожиданно спросил Иван у батюшки.
– Ты знал лишь часть мою, ее ты и видишь, – ответил тот смиренно.
– А помнишь, как мы вели беседы долгими зимними вечерами, как мы спорили под той березой, под тем синим небом... Помнишь, как ты крестил меня?!
– Все помню, Иван. Даже то, как ты скорбел на моей могиле, как корил себя...
–Но ведь ты был мертв,– тихо изумился Иван.
– Отсюда все видно. И я смотрел за тобой, я радовался твоим победам и горевал вместе с тобой. Но зло сюда не приходило, сюда приходит из иных .миров лишь доброе и чистое, Иван. Старый Мир очень стар, он научился жить не по лжи, но по правде. И если даже все в Мироздании погибнет, истребив себя, он останется, Иван, останется, чтобы породить новые миры. Да, да, они все рождаются в Свете, чистыми и добрыми, и они все идут путем вырождения, они падают в черную бездну, даже не осознавая этого. Не печалься и не горюй, придет время и ты вернешься сюда – вернешься, чтобы остаться навсегда.
– Навсегда?
Батюшка улыбнулся. И Иван увидел, что глаза у него те же самые, добрые, умные с чуть подслеповатым прищуром, какие и были, но в них таится что-то такое, чего не бывает в глазах даже самых умных и добрых – и он ощутил себя рядом с ним малым ребенком, несмышленышем, который в простоте и суете своей бегал попусту по полянке, резвился, подобно братьям своим меньшим, щенкам да котятам, и вдруг подхваченный сильными добрыми руками опустился на чьи-то колени, задрал головенку свою вверх и увидал глаза человека совсем иного, взрослого, умудренного, знающего про этот свет все или почти все, увидал бездну, глаза бога... Вот почему они так говорили! вот почему об этом твердил перепуганный бледный! Глаза есть зеркало души и разума. Он прав, Иван прежде знал лишь часть его. И то дело. Многие видят одни тени живущих рядом с ними.
– Этот мир вечен. И в нем нет времени. Ты можешь прожить здесь век, но ты останешься точно таким же, каким вошел сюда. Даже через тысячелетия, если намериться уйти отсюда – ты уйдешь в миг входа сюда. Поэтому я и сказал– навсегда. Ты должен вернуться.
–Я еще не уходил, – заметил Иван.
–Ты пришел, чтобы уйти. На этот раз.
Стена леса выросла перед ними неожиданно, внезапно. Иван даже остановился – целый водопад густой, темной, сочной зелени струился с могучих высоченных стволов. Это было как в сказке – шли-шли, не могли дойти, и вдруг оказались на месте. На месте? Почему он так подумал?!
–Дальше тебе идти одному,– сказал батюшка и сдавил ему плечо. – В добрый путь!
–А ты?!
– Каждому положены свои пределы. Ты пришел не ко мне, но к ним. И они ждут тебя. Иди!
Иван прижал седого, невысокого священника в черной рясе к груди, потом оторвался и молча, не сказав ни слова на прощание, пошел в густую сень дубравы.
Иван сидел на небольшой опушке, залитой солнцем, сидел в окружении огромных и стройных деревьев, которым он не знал названия, смотрел на их шевелящиеся темные кроны, общающиеся с небом, и думал, что никогда человек не создавал и не создаст храма величественнее и проще, чем этот храм, созданный тем безликим и невидимым, что именуется Жизнью.
Две недели он бродил по дубравам в одиночестве, пил чистую и звонкую воду из крохотных ручейков, обирал с кустов и трав ягоды, ел их, без спешки, неторопливо радуясь терпкому вкусу каждой в отдельности, наслаждаясь тайной живой силы, заключенной в крохотных комочках. Слой за слоем, неприметно и безболезненно сходило с Него лишнее, наносное – будто сам чистый воздух дубрав, густой как ключевая вода, смывал с него внешнюю грязь, избавлял от незамечаемой им дотоле коросты. Он спал прямо на земле, в травах, под могучими и надежными стволами деревьев. И вставал свежим, бодрым, счастливым, каким он никогда не бывал в новых мирах, разве лишь в далеком полузабытом детстве. За все эти дни он не видел, не слышал, не осязал ничего ненужного, неприродного – ни шумов, ни дымов, ни лязгов, ни машин, ни дисколетов... ни на едином дереве не было ни отметины, ни таблички, в траве и палой хвое – ни ржавого гвоздя, ни гильзы, ни оторванной пуговицы, ничего, будто никогда не бродил, не ходил здесь, в девственных лесах, человек, оставляющий следы свои. Дубравы были чисты, и сосновые рощи были чисты, в них не докучал гнус и комары, из них не хотелось уходить... Да и куда? Никаких выходов не было. Лишь встречались временами опушки – крохотные и светлые, с порхающими беззаботными бабочками и висящими в хрустальном воздухе стрекозами. Один раз Иван набрел на лесное озеро, заглянул в темень вод его и поразился глубине – то ли казалось это, чудилось, то ли было наяву – видел он на тысячи саженей, видел тихих молчаливых рыб и покачивающиеся в вечном танце водоросли, видел песчинки, в каждой был свой мир... Он скинул одежды прыгнул в воду. И почти сразу выскочил обратно будто ошпаренный. Он впервые испытал ощущение очищающего холода, проникшего внутрь тела, омывшего его своими целебными струями изнутри, омолодившего, придавшего сил... все это было невероятно. Иван провел рукой над бровью и не нащупал шрама, его не было. Значит, его и не должно было быть. Все просто. Он оделся и еще долго лежал на берегу, глядя в чарующую глубь. Потом побрел дальше.
Волхв явился ему на двенадцатый день, когда Иван сидел на точно такой же полянке, ни о чем не думал, наслаждаясь самим бытием своим в этом сказочно-обыденном, простом мире.
Иван не испугался и даже не вздрогнул, не напрягся, когда высокая и сухощавая фигура в светлых льняных одеждах возникла пред ним прямо из пропитанного солнечными лучами воздуха. Длинные волосы, усы и борода волхва были седыми как лунь, но лицо его смуглое и доброе, было молодо, легкие морщины над прямыми бровями и две складки, бегущие от скул, не старили его. Волх, не сводя взгляда светлых глаз с Ивана, опустился на замшелый валун, которого прежде не было на полянке – Иван точно помнил, и улыбнулся еле заметной улыбкой.
Они сидели и молчали. Но молчание не было тягостным. Поначалу Иван не нашел даже слов для приветствия, но потом понял, что никаких приветствий не надо, что этот человек всегда был с ним, а может, и в нем самом, что они не расставались, просто сейчас он стал немного виднее, понятней... и он не совсем человек, но и это неважно.
Иван смотрел в светлоголубые глаза волхва без робости и стеснения, и до него доходило, что это тоже не совсем глаза, что это двери, распахнутые в диковинный, чудесный мир, в котором нет ни железа, ни ускорителей, ни звездолетов, ни гиперторроидов, ни батарей, аккумулирующих энергию тысяч созвездий и галактик, ни биогенераторов, ни зургов, в котором нет ничего не созданного самой природой и Творцом, но который в миллиарды раз сильнее, могущественней всех иных миров. Смотрел и ждал, зная, что в запасе у него вечность.
–Ты многое постиг на пути росс-веда,– начал без вступлений тихим проникновенным голосом волхв, – под солнечным ветром Белого бога тебя вел дорогой воина Индра, наделяя алмазной силой своей, преодолевая врага своего Вритру и впитывая в себя его крепь. Ты постиг больше прочих смертных, наделенных душою. Ты не разделял пер-вороссов и постигал мудрость вождя их, черного воина Кришны, являя тем миру свою мудрость и зрелость. В тяжкие времена к тебе приходят, вливаясь в душу твою, тысячи воинов Рода нашего, они покидали луга истинного Влеса, чтобы укрепить тебя, ибо ты многого достиг и ты был их продолжением в новых мирах. Ты много успел за короткую жизнь свою... и ты мог бы обойтись без нашей помощи, взбираясь вверх по лестнице, ведущей к Свету, ты мог бы стать одним из нас и обрести вечность среди всемогущих истинных детей Создателя. Но на тебя пал иной жребий!
–Я знаю, – кивнул Иван.
– Знать мало, – мягко поправил волхв, – и понимать мало. Надо видеть. Ползущий по следу знает запахи жертвы и преследователя, облики их и стать, по отпечатку копыта и лапы он познает, что было, предугадывает, что будет. Но воспаривший в высях видит – все сразу, он не вязнет в песке и глине, дорожная пыль не застит его взора. Он видит. Ты должен не только знать, ты должен видеть и иметь силу. Тогда свершится возложенное на тебя.
– Я готов! – Иван склонил голову. Когда он поднял ее, волхва на поляне не было. Честно говоря, еще месяц, два назад, даже позже Иван ожидал совсем иного – он думал заполучить от сыновей Вседержителя коды проникновения в пространства, овладеть новой ступенью боевых искусств, разжиться всесокрушающим оружием, которое позволит ему смести нечисть с лица Вселенной людей... Потом все эти ожидания куда-то сами собой запропастились, и вместе с покоем душевным пришло осознание прежней мелочности и суеты, но и это ощущение растворилось почти бесследно, не оставив и тени на его челе. Еще два дня он бродил в лесах, размышляя об услышанном и наслаждаясь пением птах, таящихся в густых кронах над головой. В блужданиях своих он набрел на искрящийся водопад, ниспадающий с каменистого уступа. И, не раздумывая разоблачился, встал под его струи. Ощущение очищающего холода было таким же как и в лесном озере. Но теперь Иван учился терпеть, и с терпением этим прибывали в нем силы неведомые и небывалые. Только сейчас он начинал понимать, что такое настоящее здоровье – тот, каким он был прежде, казался ему хилым, издерганным, нервным, суетным, болезненным типом, думы о прочих смертных вызывали в нем и вовсе жгучую до боли жалость, слава Богу, что они сами не понимали своей убогости, нечистоты и слабости.
Ближе к вечеру второго дня после встречи с волхвом он решил оглядеться, испытать себя – он с быстротой белки, не ощущая ни малейшей усталости и почти не прикладывая усилий, вскарабкался по совершенно ровному стволу корабельной сосны на двухсотметровую непостижимую для дерева высоту. И ничего не увидел кроме бескрайнего моря зелени, кроме синего неба и чистого, ясного солнца над головой. «Земную жизнь пройдя до половины, я оказался в сумрачном лесу...» – припомнилось почему-то. Нет, лес не был сумрачным. Лес был светлым, чистым и... живым. Иван совершенно неожиданно понял, что ему совсем не надо сползать вниз по стволу. И он разжал руки – упругая зеленая ветвь подхватила его, передала другой, нижней, та мягко бросила на ладонь раскинувшейся под ней... а потом он сорвался с пушистой хвои и стал медленно опускаться, будто проглотил с десяток антигравов. Это было не падение, но тихий и плавный полет. Он управлял своим телом, иногда чуть взмывая вверх, иногда останавливаясь в теплых струях восходящего воздуха, пропитанного запахами сосен, и медленно скользил вниз.
Ночью ему не снились сны. Он закрыл глаза в сумерках. А открыл с первыми лучами, пробившимися сквозь переплетения ветвей. И снова долго шел. Пока не набрел на эту опушку.
Он уже знал, что опять увидится с волхвом. И не ошибся. Поначалу ему показалось, что ему явился тот же самый человек в льняных одеяниях, явился как и в прошлый раз – из воздуха. И глаза были те же и лицо, и седые пряди. Но всмотревшись, Иван понял – не совсем тот, этот старше и чем-то ближе, будто кто-то из дальней единокровной родни. Вполне возможно, что это лишь казалось.
– Ты быстро впитываешь в себя белый дух Рода, – сказал напрямую волхв, – и ты уже лучше видишь, ты не зря готовил себя к встрече с нами еще в земных мирах.
Иван смутился, пожал плечами.
– Я бесцельно блуждаю в дебрях, – начал оправдываться он, – а вижу ровно столько, сколько видел прежде.
– Не обманывай сам себя, – прервал его волхв, – и не напрашивайся на похвалу. Я только хотел сказать, что тебе здесь легче чем другим, потому что ты пришел не в чужой мир и не к чужому Роду, ты, извергнутый как и прочие при рождении, приобщаешься, осознавая себя частью созданных по Образу и Подобию. Очевидное не утаишь.
Волхв уселся на невысокий и чистый пень. Иван мог дать голову на отсечение, что еще минуту назад здесь не было никакого пня, но теперь это его нисколько не удивило. В живом лесу не валят деревьев, здесь не может быть пней, но ежели он нужен – он будет.
– Это Священный лес. Его не было в Старом Мире до нашего прихода, мы перенесли его с собой, тысячелетия назад. И теперь нет по иным вселенным старше его, даже если вселенным этим десятки миллиардов лет. Ты понимаешь меня?
– Да, – ответил Иван. И на самом деле он начинал понимать волхва. Старый Мир был изначален, и все, что попадало в него, обретало изначальность, ибо в иных мирах было только отражением изначального.
– Смертные рождаются обреченными, одинокими, они приговорены к жизни в пустоте и неосознанности – ты не знал этого, но ты познал это. Ты сам был рожден среди миллиардов землян изгоем, как и прочие, не ведая себя, не зная принадлежности своей и места своего. Но началось это не с твоего рождения, а задолго до него. Представь себе муравейник, в котором каждый обитатель его завернут в кокон, отделяющий его от братьев своих, представь пчелиный рой, где каждая пчела опутана пленкой, отгораживающей ее от сестер, представь себе, что ожидает этот муравейник и этот рой – и ты узришь судьбу рода людского. На тебя пролился Свет, исходящий от Отца нашего, и ты в состоянии видеть в Свете. Но прежде, чем начать видеть, ты должен избавиться от отрешенности, навязанной тебе чужими, властвовавшими над тобою и надо всеми живущими в земных мирах. Ты должен быть силен не только своей силой, но силой всех твоих дедов, прадедов, пращуров, всего Рода твоего, из коего ты вышел. Твою связующую нить с Родом твоим обрубили правящие Землей и Вселенной, как обрубали они ее каждому из рожденных на Свет Божий в веках и тысячелетиях. Ты блуждал, страдал, маялся, метался и не находил ни дороги, ни выхода, потому что из тебя сделали «муравья в коконе», потому что на твои глаза, на твой мозг и твою душу надели с рождения черную повязку. Ты постиг многое, ты познал, что земными мирами правили выродки и при власти их вырождение было законом – иначе не могло быть. Тебе пришлось пройти через все круги ада, чтобы познать очевидное, лежащее на ладони. Но миллиарды рождаются с повязкой на глазах и умирают с нею. Так заведено выродившимися, так удерживают власть свою – власть животных, не наделенных душою, над созданными по Образу и Подобию. Ты с каждым днем, с каждым часом пребывания в Священном лесу становишься сильнее и мудрее. Ты обретаешь связь с Родом своим, ты становишься одним из нас, посланных на Землю Свыше.
Иван смотрел прямо в светлоголубые глаза волхва. И видел, понимал, впитывал в себя в тысячи раз большее, чем изрекаемое устами. Этот седой волхв с молодым лицом родился за тридцать тысячелетий до него. Он был из тех полубогов и героев, что пришли на Землю, в мрак и хаос остервенелой борьбы за выживание, пришли, чтобы принести в мир тупой, дикой, алчной и хищной плоти Божественную искру. Но пришли не со стороны, не прекрасными и всесильными, но инопространственными чужаками-благодетелями. А пришли Внеземным Божественным дыханием жестких космических излучений, проникших из сверхпространственных измерений, поразивших хищную, алчную, тупую плоть избранных двуногих на генном уровне и уровне неуловимом, тонкоматериальном и внематериальном, породивших в этих животных душу и наделивших их Духом. Десять тысячелетий Божественного Дыхания! Сотни, тысячи первоначально избранных среди миллионов злобных и трусливых зверей! Род созданных по Образу и Подобию! Он точно знал это, он чувствовал чем-то безымянным, сидящим в груди и под черепными сводами – в кромешном мраке и хаосе животного естественного отбора, в визге, рыке, реве, зуде, писках, стонах и вое бесконечной, беспредельной грызни вершилось Иное, Благое, не доступное пониманию обездушенных исследователей. Вершилось зарождение и становление Рода, который лишь и дал право всему прочему двуногому называться в веках родом людским. Рода, положившего начало самому человечеству. Да, уже тогда было то, что он узрел лишь недавно – была биомасса: хвостатая, рогатая, зубастая, ушастая, прыгающая, скачущая, ползающая, летающая, прямоходящая, четверорукая и предмысля-щая. Творец одухотворил часть этой плоти... и все, что делалось позже в Пристанище, на нынешней Земле, в подземельях, в норах, вивариях, инкубаторах, лабиринтах, ярусах, делалось тупым копированием тех великих деяний Творца, животным, неодухотворенным обезъянничанием, делалось с дьявольским ухищрением, делалось самим дьяволом – ибо именно он и был по мудрым изречениям древних «обезьяной Господа Бога». Великое и благое повторяется на новой спирали смешным и нелепым поначалу, трагическим и чудовищным впоследствии. Свобода воли! Творец бросил их, избранных, наделенных душой, в океан Бытия. И они не выдержали испытания?!
– Почему вы ушли из земных миров? – спросил Иван. – Почему вы бросили оставшихся, братьев и сестер по Роду, бросили среди животных и выродков?
Волхв улыбнулся, откинул длинные волосы за спину. Он был явно доволен учеником.
– Вседержитель не наделил нас бессмертием в земных мирах, – ответил он просто. – И ты знаешь это. В тебе вопрошает не разум и душа, но жажда справедливости. А она есть лишь там, где правит право. На Земле права не было. Нам приходилось нелегко. Но мы держались друг за друга, помня отцов и матерей своих, дедов и прадедов. Ни один умерший не уходил от нас, оставаясь в памяти нашей и храня Род. Теперь и ты будешь везде чувствовать опору. Ты был один как песчинка. Ты лишь изредка вбирал в себя силу многих. Отныне под тобой и за тобой гранитная скала, твердыня, которой нет равных – твой удар обернется для противника сотнями миллионов разящих ударов, стремительной лавиной такой сокрушительной мощи, что не породила еще ни одна из цивилизаций Мироздания. Вседержитель избрал тебя разящим мечом Рода нашего и орудием Своего возмездия.
Иван протянул волхву свои ладони.
– Мои руки пусты, – сказал он, – и слишком слабы, чтобы сокрушить вселенское зло.
– Ты не ведаешь силы своей. Подойди к дубу этому! – он повел глазами в сторону великана-старожила в несколько обхватов, упирающегося своими ветвями в свод небесный. – И вырви его!
Иван встал, повинуясь старшему в Роде, подошел к дереву. Он не был в состоянии даже часть его охватить своими руками. Да и смешно было думать... Глаза нащупали небольшое дупло на уровне колен. Нет, не стоит даже пробовать! Иван сунул руку в дупло, ухватился за край, чуть потянул вверх – град осыпающихся желудей затмил свет, от треска, с которым могучие корни, толщиной в два его тела выдирались из земли, рвались барабанные перепонки, сломанные ветви падали одна за другой, качались и шумели будто в бурю соседние деревья, еще немного... нет! Он вытащил руку. Пусть стоит великан, ничего, оправится, и корни врастут в земе-люшку, и ветви новые побеги пустят.
– Ты убедился? – спросил волхв.
–Да,– ответил Иван.
– Сколько таких дубов ты смог бы вырвать одним движением, не утруждая себя?
– Не знаю, – Иван задумался, ведь он почти не приложил никакого усилия, даже чтобы сорвать нежный василек, потребовалось бы больше. – Может, сотню-другую... не знаю, зачем мне такая сила?!
– Это еще не сила, – ответил волхв, – ты только начинаешь единиться с теми, кто был до тебя. И помни, в твоей руке – их руки, в твоем уме – их ум, в твоей душе – их души – души героев и полубогов. Ты еще узнаешь о них. А сейчас иди. И помни, что кроме рожденных до тебя и пребывающих в тебе, есть оставленные тобой!
Иван только раскрыл рот, намереваясь спросить, узнать, как волхв растворился в лучах солнечного света, пробивающихся сквозь кружево листвы.
Помни! Две недели он бродил отрешенным и благостным по дубравам и рощам. Две недели! И пусть здесь время течет иначе, пусть! Волхв не мог просто бросить слово на ветер. Там что-то случилось! Наверное, с Аленой и сыном? Добрались они или нет?! Душа не откликнулась на воспоминание о них, на имена... а выплыл почему-то будто из толщ водных Глеб Сизов, старый приятель, верный помощник его, нервный, раздражительный, злой, но прямой и открытый, свой, браток... Иван прижался лбом к холодному стволу. Видеть. Он должен был все видеть!
Двенадцать суток они ждали Светлану. На тринадцатые перестали ждать. Никто ничего не понимал – она в самом прямом смысле провалилась сквозь землю, и ни один прибор, ни один анализатор, ни «бортовые мозги» кораблей ничего не показывали, ничего не объясняли – был шар... и нету шара!
Они жили среди смертей и утрат. Но они не могли привыкнуть к смертям и утратам. Костлявая не щадила женщин: Таека, теперь Светлана... кто на очереди? Ливадия Бэкфайер-Лонг смурной тенью бродила по «Святогору». И ее побаивались, не решались с ней заговаривать. Глеб как-то остановил ее в коридоре возле рубки, улыбнулся, хотел спросить что-то пустяковое, лишь бы отвлечь, развлечь мулатку... Но она шарахнулась от него как от прокаженного, торопливо перекрестилась и прошептала, бледнея, отводя взгляд: «Печать! И на нем печать смерти!» Глеб криво улыбнулся, пошутил как-то нелепо и бестолково про «любимцев богов, которых те забирают к себе молодыми». Ну какой он был молодой! После рабства в подземном аду Глеб ощущал себя двухсотлетним дряхлым старцем. Два лишь чувства владели им, заставляли жить – ненависть и жажда мщения, на них держался он, как наркоман «на игле». Глеб не верил, что им удастся спасти хотя бы частицу человечества и развернуть дело к возрождению такового, после драки кулаками не машут. Он просто не хотел сдаваться живым.
В тот день они пришли из рейда злые и усталые. Ходили на десяти шарах – четыре на ручном управлении, остальные – ведомые, на автопилотах. Дил Бронкс со своим «Святогором» висел на орбите, зализывал очередную рану – при высадке под Асгардом, точнее, невдалеке от его развалин, сиреневая пупырчатая гадина своим длинным крокодильим хвостом с зубцами чуть не снесла Дилу голову. Хорошо подстраховал Кеша. Гадину изрубили в лапшу. Дила залили жидким пластырем, отправили в черном бутоне на борт. И потому в рейде он участия не принимал. Операция прошла неудачно – проклятая нечисть крепла с каждым днем, и ежели раньше ее можно было сверху давить безнаказанно, как баранье стадо, то теперь она давала отпор, видно, в подземных инкубаторах-лабораториях старались не зря. В Европе вообще было тяжело работать: болотистая жижа морей позаливала выжженную сушу, ничего невозможно было разобрать – где реки, где горы, где останки городов. И потому шли по полученной с утра карте, шли над скоплениями гадин в подземельях, снимая поверхностными зарядами почвенные пласты, выдирая наружу внутренности лабиринтов-катакомб и выжигая заразу. Глеб Сизов уже давно не понимал, с кем они воюют: с выползнями ли, с медузами, с уродливыми-гибридами или со вчерашними своими братьями-людьми, из которых и выращивали всю эту мерзость. Он уже и не хотел ничего понимать. Он хотел жечь, топтать, крушить. Их шары-звездолеты были неприступны. За все время побоищ нечисти удалось сбить направленными струями лавы только четыре пустых корабля, эти потери были скорее случайными, их можно было избежать, включив автоматику хотя бы на четверть... да берегли энергию, теперь с ней были проблемы, базовых станций нет и не предвидится, корабль-матка тоже не скважина без дна.
Глеб искал смерти, лез на рожон. Каждый раз после «утюжки» района, он возвращался и нырял в остывающее пекло на черных бутонах, на маневренных, но хлипких ботах. Он тоже пытался определить, где же там эта проклятая кощеева игла зарыта. Ответа не было. Студенистые твари, управлявшие нечистью, зарывались глубоко, не достать с налету... а Глеба мучила одна навязчивая идея – добраться до них, прижечь им загривки, только так, он верил, можно было остановить это чудовищное безумие.
На этот раз бутон опустил его в развороченные виварии, в копошащиеся обрывки и обрубки щупалец, хоботов, хвостов, перемешанных с хлюпающей жижей, фунтом, кровью и мясом консервантов. Глубина была приличная. Но Глеб выпрыгнул из бутона, полез вниз – ему повезло: ствол шахты срезало как бритвой, спуск был открыт. Оставалось прикрепить крюк лебедки и сигануть во тьму и неизвестность, что он и сделал. Скаф был надежный, враг в смятении разбежался и расползся по дальним углам-закоулкам, все говорило за то, чтобы рискнуть. Глеб рискнул. Он застрял на крохотной площадке километрах в четырех от поверхности, срезал из лучемета какую-то образину, попершую на него. Потом углядел, что чуть левее есть спуск еще ниже – не раздумывая, прыгнул в него. Пролетел, придерживаемый почти невидимым тросом, еще с пару верст, пробил покрытие, другое, чуть не переломав ноги, и рухнул во что-то мягкое, шевелящееся. Врубил на малую фонарь шлема. И передернулся от брезгливости. Миллионы миллионов крохотных паучков копошились со всех сторон. Он лежал в живой, трясущейся массе и щуп скафа, показывал, что нет ей ни конца, ни краю. Паучки не причиняли видимого вреда, они сновали по шлему, по металлопластику скафа, они пытались удерживаться на стекле забрала... но все это было настолько гадко, противно и гнусно, что Глеб сдвинул регулятор лучемета до верхнего предела и жег пауков, пока не сели батареи. Кончилось тем, что он остался висеть в одиночестве среди густых черных клубов жирного, насыщенного дыма. Трос лебедки вымотался полностью, и он не мог спуститься, он мог лишь болтаться подобно подвешенной кукле в пустоте и мраке. Но ему все еще казалось, что пауки ползают по коже, снуют в складках скафа, заползают в уши, нос, глаза. Он был близок к безумию. Микролебедка подняла его на поверхность. Он выбрался почти без приключений, сбив по дороге рога какому-то уцелевшему и тоже полусумасшедшему выползню, перерезав глотку крылатому демону с человечьим лицом...
Иннокентий Булыгин долго и нудно материл Глеба, оборотень Хар натужно и беззвучно рычал на него, выражая свое неодобрение, карлик Цай просто скрежетал зубами. Короче, на «Святогор» они вернулись не в духе.
Дил Бронкс молчал, таращил свои желтушные выпученные глазища.
Гуг Хлодрик пил и мычал себе под нос грустную песенку. Никто не знал, где он умудрился раздобыть два ящика рома. Другим выпить Гуг не предлагал. Глеба хватило на полтора часа. Он перекусил со всеми, посидел в сферическом зальчике с низкими потолками, окрещенном ими кают-кампанией. А потом снова напялил свой грязный и помятый скаф, выбрался наружу и, отогнав надоедливо-услужливых киберов, побрел вдоль по бесконечной платформе корабля-матки, побрел к корме, где тускло отливал желтым светом в лучах еще не испоганенного нечистью Солнца его боевой шар. Шарик. Обычно они добирались до боевых машин по внутренним трубоводам, за считанные секунды. Но тут душа просила простора и воли... Глеб брел долго, останавливаясь, молча глядя в черноту Пространства и намеренно отворачиваясь от черноты Земли, висящей огромной уродливо сплюснутой черной тыквой под ногами. Глеб уныло взирал на далекие еле видные звезды и думал, неужто и там, у черта на рогах, не осталось ни одной-единственной паршивой планетенки, где нет нечисти?! неужто и приткнуться уже негде и им место только в непомерных пустых дырах меж мирами, предназначенными для совсем иных?!
Он остановился на самой кромке, не дойдя с полкилометра до шара, до обгорело-черной громадины с проблескивающими желтизной чешуинками керамической брони. Сел, свесив ноги в черную бездну. Призадумался. Человеку нечего делать в Пространстве. Ему, рожденному в тепличных мирах планет, не надо было высовывать своего носа за щиты атмосферы своей теплицы... и все было бы нормально, все было бы хорошо. Ныла спина, саднило в левом локте, голова была тяжелой, но не болела, наверное, там омертвело все, нечему было болеть... сильно чесалась правая нога под коленом, будто там ползал кто-то. Глеб глядел в бесконечность мрака и ощущал себя последним во Вселенной – никого не осталось, он один, усталый, выпотрошенный, измученный, злой и никому не нужный. Ногу свербило все сильнее, он дернул ей, поболтал в пустоте наподобие мальчишки, сидящего на скамейке и не достающего пятками до земли... он тоже не доставал ногами до Земли. Он был маленький, брошенный и беззащитный. Но ему не хотелось уходить отсюда. Жжение и зуд перемещались выше, вместе с чем-то нереальным и ползущим. Глеб знал, что так бывает, это просто шалят кончики нервов... да не только кончики, он весь стал одним болезненным, горящим нервом.
Глеб уже собирался вставать, когда почувствовал, что жжение переходит на бок, затем на грудь, что мелкие, остренькие крючья коготков царапают горло, скребутся, лезут выше. Вот что-то острое впилось в подбородок, вонзилось в нижнюю губу... Он скосил глаза и похолодел от ужаса. Черный восьминогий паук, судорожно перебирая длинными черными лапками с мохнатой бахромой, полз по его лицу, разевая в алчи проголодавшегося птенца свой крохотный клювик. Паук был отвратителен, мерзок, нелеп здесь, внутри скафандра. Но самым нелепым и ужасным были его желтые, горящие осмысленным ненавидящим огнем глаза. Это был разумный, нечеловечески разумный паук, и он раздувался, рос, он уже охватывал цепкими лапами виски, щеки, подбородок, он заглядывал в зрачки, он целился прямо в них своим клювом...
И вот тогда Глеб вскочил. Он хотел закричать, заорать во все горло, но его губы, рот, нос – все было залеплено мягким, почти жидким и одновременно мохнатым брюшком паука. Острейшие когти продавливали кожу висков, кости, вонзались в уши. Дикая боль сводила с ума. И эти лютые, потусторонние глаза – зрачки в зрачки.
Алчный клюв вонзился в переносицу, как раз в тот миг, когда Глеб, раздавив кодовый датчик на груди скафа, откинул забрало... Он еще успел подумать, как мог паучок оттуда, из пропасти земного ада, пробраться, пролезть в его герметичный скаф? Это была последняя мысль. Каким образом?! Потом все развеялось, растаяло во мраке.
Иван упал на колени. Это надо было пережить – на его глазах, за миллионы световых лет отсюда, погиб мученической смертью друг! И он ничем не мог ему помочь. Только теперь Иван догадался, что это такое – жить в Старом Мире и в и д е т ь. Не каждому дано вынести такую жизнь... если это вообще жизнь!
Он вскочил на ноги, бросился в чащу. Он бежал сломя голову, пытаясь вымотать себя, бежал с бешеной скоростью, чудом огибая стволы, перепрыгивая через кустарник, он желал одного – выдохнуться, свалиться без сил, загнанным зверем. И он не мог загнать самого себя. Он бежал час, другой, третий... село солнце и стало темно, а он бежал, первые лучи продырявили сито листвы, а он бежал, и вновь день пошел на склон, а он бежал... Остановился лишь с вновь наступившей темнотой. Остановился вкопанным столбом, смерил пульс – сердце билось так, будто он только что проснулся, усталости не было, даже дыхание не участилось. Это было непостижимо. Но это было.
Иван повалился в траву. И уснул.
Во сне к нему пришел волхв. Он был как две капли воды похож на двух предыдущих. Лицо его озарял лунный свет, хотя никакой луны сквозь густые кроны не было видно.
– Я тебе не снюсь, – сказал он. – И ты не спишь. Тебе не нужен сон. Священный лес наделяет тебя силами подлинного росса.
– Если убьют всех моих близких,– ответил Иван, – мне не нужны будут никакие силы, мне не нужна будет жизнь.
Волхв покачал головой.
– Ты обманываешь сам себя. И жизнь и силы тебе будут нужны. И смерть каждого близкого тебе человека будет укреплять тебя, делать мудрее, добрее, необоримее и справедливей. Ты сам вовлек их в круг борьбы. Без тебя они давно бы почивали покойным сном, не претерпев тех мук, лишений и горя, что выпали на их долю. Но и они стали сильнее и мудрее, ибо ты помнишь изреченное: кого Он любит, того испытывает. Силы и жизнь будут тебе нужны потому... потому, что ты остался последним в Роде! Иван пожал плечами.
– Мне никто не говорил, что я принадлежу к вашему Роду, – тихо выговорил он.
– Нашему, – поправил его волхв. – Ты сын Рода. Последний сын. Ты пребывал в коконе и не знал себя. Пришло время познания. Скажи мне, ты ведь видел Его?
– Кого? – переспросил Иван, хотя он все сразу понял.
– Единого и Всемогущего!
–Да.
– Ты видел Воинство Его?!
–Да!
– Ты видел Архистратига?!
–Да!
– Ты видел и нас, возлюбленных детей Его, созданных по Образу и Подобию. Ты всюду, во всех узнавал Его... и когда смотрелся в зеркало или в водную гладь ты тоже узнавал Его в своих чертах. И ты его возлюбленный сын. Ты брат наш, младший брат. Последний!
Иван молчал и не отводил глаз.
– А теперь ответь, в каждом ли из двуногих ты видел образ Вседержителя?
– Нет, – ответил Иван.
Седой волхв коснулся его плеча рукой. И Иван ощутил необычайную легкость. Они поднимались меж темных, тихо гудящих ветвями, шуршащих листьями стволов, поднимались в черное, усыпанное звездами небо... и Иван узнавал эти искринки, рассыпанные по бархатному небосводу, они были родными, близкими, из века в век, тысячелетиями висящими над Россией... неужели они взяли сюда с собой и звездное небо?!
Могучий лес, будто нечто единое, большое, необъятное, дышал, гудел, стонал под ними. Бездонным отраженным небом проплыло мимо лесное озеро. А они поднимались все выше, вдоль уходящего в горние выси, поросшего шумящим лесом склона. И небо прояснялось, тьма опускалась, игривые лучи восходящего светила ласкали макушки высоких сосен, окаймляющих вершину.
Они опустились в мягкую траву, сверкающую бриллиантовой росой. Иван провел ладонью по мураве, потом отер живительной влагой лицо... Да, он из этого Рода. Его предки были посланы на Землю созидать и творить благое, они несли Свет во тьму. Но не все на Земле были созданы по
Образу и Подобию.
– Вот ты и ответил на свои вопросы, – сказал волхв, не раздвигая губ, и Иван его понял, – тысячелетиями братья и сестры наши, оторванные от Рода, не знающие о себе правды, лишенные Знания, терзались: почему нет справедливости в мире?! почему льется кровь и из животов матерей вырезаются дети?! почему зло всевластно?! почему правят везде и повсюду выродки, не достойные и мусор убирать в градах и селах?! почему все так, и нет просвета впереди?! И еще тысячи вопросов задавали себе люди. И не могли ответить на них. В страшный, темный мир пришли россы десятки веков назад. И не смогли его сделать лучше! Только себя погубили...
Иван поднял руку, останавливая волхва.
– Нет! – сказал он, не повышая голоса. – Не зря они приходили, не понапрасну! Они показали прочим, как должен жить человек, какой он!
– Верно, все верно, – произнес волхв одними глазами, – а из них творили кумиров и богов, их убивали и изгоняли.
– Богов? – не понял Иван. Теперь и он не разжимал губ, он говорил мысленно, без малейшего усилия, но передавая собеседнику каждое слово, каждую букву, вздох. – Они были кумирами и богами?!
– Да, и странно, что ты не знал этого, – волхв поднял глаза к восходящему солнцу, и оно не ослепило его, он смотрел, не отрываясь, в упор, не переставая говорить Ивану: – Отцы и деды наши, пращуры, сестры и братья не блуждали в потемках, веря в Бога Единого, в Творца Мироздания. Но сами они становились для народов еще лишь восходящих к истине, для племен диких, богами и героями. Они творили чудеса и подвиги, о них слагали легенды и мифы, предания и саги, их жизнь воспевали поэты и сказители, переиначивая их подлинные имена на свой дикарский лад, понимая творимое ими, как способны были понять. Твои пращуры достойны легенд, но и они были такими же живыми, смертными россами, как и ты, они были похожи на тебя, а ты похож на них, потому что все мы похожи на Отца своего. Их было не перечесть, россов – богатырей-витязей, кудесников, вождей, мудрецов, зодчих, учителей. Сказители иных племен донесли до поздних поколений дела немногих из них: жизнелюба и вершителя судеб Жива нарекли они Зевсом, дарователем жизни, учившего дикарей нехитрым премудростям Промысла – Прометеем, первейшего из воинов наших Ярослава звали, не выговаривая словес наших, Хараклеосом, Гераклом, восхищаясь отцом его подлинным – Яром и трепеща пред ним как пред богом беспощадных сражений Аресом. Помни, всегда помни, что Род твой росский славен и велик, что крепили его, защищали и вели вперед из земли в землю, из моря в море предки твои, живые и смертные, могучие и непобедимые Индра и Кришна, Афина и Гефест, Митра и Тор, Один и Гера, Зор и Макошь, Посейдон и Варуна, Кополо и Родис, коих дикие звали Апполоном и Артемидой, мать их Лада, Уран и Хрон, Пе-рун и Плотен, Хоре и Тесей, Велс и Дий, Ахилл и Патрокл, Вандал и Скиф, Ивар и Пан, Загрей и Дедал, Сварог и Эней, Таран и Чур, Луг и Донар, Водан и Седмарглав, Рус и Шива, Одакр и Бус, Олег и Рюрик, Александр и Святослав – не счесть россичей, несших на плечах своих весь род людской и нелюдей двуногих. Помни, Иван, их тысячи, тысячи тысяч за тобой – богов земного воплощения, одни из них помогали тебе в единоборствах с недругами, других ты не знал... теперь они все с тобой, ибо ты последний из россов. Не посрами же пращуров! То, что говорил я тебе, Истина, Подлинное Знание. Чему учили вас в школах и училищах земных, заворачивая в коконы отчуждения, ложь! Я сказал мало. Но в тебя вошло многое, не разместимое в тысячах книГ. Так я говорю?
– Так! – ответил Иван. – Я вижу их! Сквозь тысячелетия вижу!
И он ни кривил душой. Он видел славное и непобедимое воинство, ждущее его. Будто ожили витязи прошлых тысячелетий, встали плечом к плечу, не чинясь и не рядясь, по-братски, как должно стоять блистательным воинам Великого Русского Рода – не таясь и не прячась, открыто и неколебимо, подобно ослепительному Воинству Небесному, собранному из их вечных и чистых душ. Стояли грозно и тяжко первобогатыри древлерусские в косматых шкурах с медвежьими и волчьими головами поверх волос, с каменными палицами в руках и связками вражьих черепов на чреслах. Тянулись к сияющему солнцу напряженные и прямые, подобные тугой тетиве золотоволосые и синеглазые воины отца-Ра, готовые к переходу через любые палящие пустыни, порубежные хранители Земель Яров. Переминались с ноги на ногу легкие и быстрые пеласги в плоских шлемах-личинах, будто пред стремительным броском. Сдерживали нервных, горячих коней смуглые и ясноглазые, обожженные солнцем каменных пустынь хетты, и вился над ними на алом полотнище двуглавый росский орел, хозяин двух частей света. Важно и гордо, подобно каменным исполинам, в дышащей жаром красной броне застыли в центуриях светлобородые расены-этруски. Величаво откидывали головы в гребнистых сверкающих до рези в глазах шлемах заносчивые и великодушные венеты, вздымали разом вверх, будто приветствуя вождя, короткие и острые мечи. Тускло отсвечивали вороненой сталью закованные с головы до пят тав-роскифы, ахилловы витязи, чистой, прозрачной и далекой донской водицей светились их серые глаза в прорезях шеломов. Укрывались красными щитами мускулистые, белокурые фракийцы, готовые к бою и к пиру. Настороженно покачивались в седлах молчаливые скифы в войлочных русских шапках и с верными акинаками на боках. Переглядывались возле боевых колесниц своих златокудрые и почерневшие от южного солнышка ярии, запыленные, будто только вернувшиеся с долин Инда. Голые по пояс, в холщовых штанах, с переплетенными кожаными ремнями предплечьями высились словно литые из мрамора халы-кельты. Теснюдась ватагой добродушные и огромные вандалы, поигрывали тяжелыми мечами да булавами. Опираясь на длинные боевые топоры, в длиннополых шерстяных плащах, угрюмые и важные, просоленные насквозь и выбеленные северными морями, стояли варяги, рослые и могучие русичи, хранящие сердцевину земель росских от дикарей-англов до франков. Горделиво держали на прямых, жилистых шеях обритые головы с длинными прядями молчаливые русы, лес копий с золотыми остриями качался над ними. Стояли отборные дружины киевские, новгородские, сурожские, руян-ские, полабские, острейские, венетские, илионские, палес-танские, старгородские, галийские, браниборские, владимирские, белозерские, царьградские, микенские, псковские, порусские, аркаимские, московские... стыли в грозном спокойствии когорты, фаланги, полки, легионы, армии... тысячами бликов отражался свет небесный в доспехах, веяли стяги и знамена над бескрайним океаном голов. Неисчислимо, непомерно, лучезарно и праведно было Воинство Святорусское!
Бесчисленное множество глаз взирало на Ивана.
И он видел каждую пару, он впитывал в себя силу, веру, честь, мужество, благородство и чистоту, излучаемую ими. Он вбирал в грудь свою жар тысяч и тысяч сердец. Он проникался их мыслями и стремлениями, он горел их горениями, он мучился их муками и радовался их радостью. Они были с ним. И они были в нем. Все до единого, плоть от плоти, кровь от крови, отцы, деды, прадеды... все! Его глазами они, созданные по Образу и Подобию, посланные в жизнь носителями Света, одухотворенные и обладающие свободой воли, его глазами видели они гибель мира! И ему отдавали они все, что имели сами в веках и тысячелетиях, чтобы спасти этот мир, пока жив еще он – один-единственный, последний из Великого Рода.
Иван стоял на вершине. И ждал. Ему мало было слов волхва и этих глаз. И тогда он поднял вверх руки, вскинул, ударяя друг о друга ладонями. И тут же взметнулся лес рук, копий, мечей, палиц, стягов, знамен – и оглушительный гром прокатился в поднебесьи.
Отныне он был Повелителем Воинства, Архонтом Великих Дружин Россов.
И все разом смолкло, исчезло, прозрачно-призрачными струями, мириадами струй возносясь к сияющему небу. И небо это бездонное посинело до густоты морской, почернело, нависло каменной беспросветной твердью и разразилось ответным раскатистым громом, и извергло ослепительную и чистую молнию. Она вошла в Ивана живительным Небесным Пламенем и вдохнула в его душу души его предков, пожелавших в тяжкий час быть с ним. Мечом Вседержителя.
А потом был дождь, был ливень. Водопады очищающих струй омывали тело и душу Ивана. Он сидел все там же, открытый всем ветрам и каждой хрустальной капле из Небес. Рядом сидел седой волхв. Но струи не касались его и грубые светлые одежды волхва оставались сухими.
Они молчали долго. А когда ливень стих и снова выглянуло чистое, ясное
солнце, волхв спросил:
– Готов ли ты к последнему бою?
– Да! – ответил Иван.
Волхв печально улыбнулся. Встал. И взяв Ивана за руку, повел его вниз по склону, в сень густых дубрав и рощ. Тяжелая и сочная трава под ногами шуршала, приминалась и тут же вставала, тянулась к пробивающимся лучам. Снизу, из лесного полумрака веяло прохладой и самой жизнью. В вышине пели беззаботные птахи, и их пению вторили журчащие ручейки, сбегающие к подножию. Старый Мир был прекрасен, свеж и юн.
– Гордыня сильнее тебя, – неожиданно сказал волхв, не умеряя шага.
– Но почему? – удивился Иван. Он действительно был готов хоть сию минуту сразиться со всеми армадами зла. Сильнее его в Мироздании никого не было.
Волхв не ответил. Промолчал. И спросил сам:
– Что же вознамерен свершить ты, вернувшись назад? Иван замялся. У него еще не было в голове четких планов, как он мог ответить... там станет видно, по обстоятельствам и свершения будут!
– Не знаешь, – заключил волхв. – А в тебя верят слишком многие, в тебя верит Он. Тебе нельзя ошибаться!
– Да, ты прав, – согласился Иван, – я еще не готов. Но почему ты не сказал мне об этом?
– Последнее слово всегда остается за тобою. Ты сам пришел сюда. И сам уйдешь. Ты решаешь.
Ивану припомнилось, как он днями и ночами висел в железных цепях, висел вниз головою – «дозревал». Он и здесь дозревает, но ведь так может длиться бесконечно, ибо совершенствованию нет пределов. А Земля гибнет.
– Тебя гнетет внешнее, – не открывая рта, произнес
волхв. – Ты боишься его, сдерживаешь себя, будто принял обет.
– Обет?
– Да, но ты должен научиться, отрешаясь ото всего, не рвать тонких нитей с верящими в тебя по ту сторону Осевого. Созерцая все миры и оставаясь отрешенным, не стань выше ближних своих!
Иван подошел к одинокой березе, раскинувшей зеленые волосы свои пред молодыми еще, нераздавшимися дубками.
Прижался виском к холодной коре. Нет, он ни на минуту не забывал о них – об Алене, об их сыне, так и не ставшим родным – и как тот мог стать таковым, ведь Иван не видел его крохотным и сморщенным, лежащим в колыбельке, не провожал его в школу, не бродил с ним по лесам... он увидел его, взрослого, будто явившегося невесть откуда, да так, собственно, и было. И все равно он думал о них, беспокоился, откладывал напотом... Вот и пришел этот «потом».
Иван прикрыл глаза. Голубоватый, матово-бледный шар плыл по Пространству, и стаи звезд, будто опасаясь гиганта, огибали его, какое-то время скользили рядом, отставали... так казалось, звезды были, конечно же, далеко, равнодушные и холодные. А виделось так, потому что шар-звездолет шел с непостижимой, сверхсветовой скоростью. Иван не узнавал рисунка меняющихся созвездий, в этой дыре ему бывать еще не приходилось. Но главное, звездолет был цел, а значит, целы и они, вырвавшиеся из Пристанища. Для них не было выхода через шлюзы, через Осевое измерение, они пробивались к Земле своим путем, в открытую, напролом!
Семь хищных вытянутых уродин выскочили на пути шара внезапно, из подпространства. Это были межзвездные крейсера Системы, Иван сразу узнал их. И похолодел подобно стволу березы, к которой он прижимался. Уродины вынырнули на бешенной скорости, явно подстерегая добычу, не наперерез ей, а по ходу, и теперь они летели стаей гончих за бегущим огромным белым медведем. Уродины сжимали кольцо, не оставляя загнанной жертве пространства для маневра. Иван помнил очень хорошо эти хищные контуры, облепленные шарами ботов и грозными шипами. Когда-то давным-давно Второй Межзвездный вышвырнул за пределы Вселенной один такой крейсер... золотые деньки были, времена его торжества! Кто бы мог подумать, что все так обернется! Сейчас негуманоиды Системы господствовали во всех вселенных, они добивали остатки космофлотов Федерации, они разоряли станции, громили еще не разгромленные межгалактические города... и не было ни управы на них, ни защиты от них. Вот и теперь! На его глазах должно было свершиться страшное.
Иван распорол всепроникающим взглядом своим обшивку шара-звездолета, прожег переборки... и увидел зал со сводчатыми, сферическими потолками, увидел белесый туман, вздымающийся кверху... и два легких полупрозрачных кресла, удерживаемых этим «туманом». Алена и его сын, сбросивший с себя заклятье, полулежали в этих самых креслах. Глаза их были закрыты, но лица спокойны -в них не было и тени тревоги. Они оба были полными властелинами мерцающего шара. И они несомненно все видели, осознавали и управляли звездолетом – это Иван понял сразу. Он даже вздохнул с облегчением, появилась тень надежды. Он приблизил всемогущим взором своим их лица, всмотрелся:
у сына чуть подрагивала верхняя губа, и казался он сейчас совсем мальчишкой – наивным и не заглядывающим далеко в будущее, лицо Алены было прекрасным и живым, Иван даже изумился, с ее лица спал этот привычный уже налет непробужденности, ушла тень «спящей красавицы», теперь никакой бес-искуситель не посмел бы ее назвать «мертвой», как это позволял себе подлый Авварон. Все хорошо! И слава Богу! Иван припал к ее губам и не ощутил прикосновения, но почувствовал тепло... Нет, так нельзя, он совсем раскис!
Когда и зал, и переборки, и обшивка вновь сомкнулись, и Иван стал видеть погоню, кое-что изменилось. Звездолет уже не походил на шар, семь огромных раструбов вытягивались из его боков, каждый был направлен в сторону своей «гончей». Становилось очевидным, что близится развязка. Более того, теперь сами шипастые уродины пытались вырваться из незримых пут звездолета, целые океаны плазменного пламени вырывались из их дюз, дрожали в расплавленном вакууме черные зеркала отражателей, тряслись могучие тела,крейсеров... но им не удавалось ускользнуть из сети, смертной для них. Прямо на глазах уродины становились еще более уродливыми, сплющивались, лопались, раздувались, трещали по швам, выгибались – их втягивало в раструбы, влекло чудовищной силой, которой они не могли сопротивляться. Наконец они превратились в пылающие, расплавленные шары-сгустки и, сопровождаемые лиловым мерцанием, влились в отверстия подобно гигантским шарам ртути. Звездолет несся вперед, пожирая пространство, не
снижая скорости, и раструбы медленно втягивались в его крутые матовые бока.
– Они спасут Землю! – невольно вырвалось из губ Ивана.
От приоткрыл глаза.
Волхв сидел под березой, поджав под себя ноги, и покачивал головой.
– Они не спасут Землю, – сказал волхв грустно. Иван не стал спорить. Он сам не знал, отчего, но совсем другое бросило его в жар.
– Скажи, – начал он быстро, – почему все так происходит? Ведь я был в Свете. Он видел меня и говорил со мною. Он избрал меня. Он поверил в меня... И ведь Он – всемогущий. Он мог очистить меня Сам, мог просветить, наделить силой, знанием, верой, вложить в мои руки оружие возмездия – одним словом Своим, прикосновением, взглядом! Ему это ничего не стоило сделать, ибо выше и державное Его нет ничего и никого, нигде! Почему Он не сделал этого, почему?!
Волхв смотрел в Иванову душу мудрыми, ласковыми глазами. Он ничего не говорил. Иван сам все знал, он и прежде отвечал себе, и нечего задавать нелепые вопросы. Нечего терзаться! Он всего должен достичь сам, опираясь на себе подобных, на живших в его генах и в его памяти. Он должен сам пройти свой крестный путь. Иначе вообще не нужно было бы ни слов, ни прикосновения, ни дыхания – все свершилось бы без него. Иди, и да будь благословен! Нет, Чуда не будет. И вмешательства Высших Сил не будет – иначе все впустую, все напрасно – десятки тысячелетий свободной воли людей, их рождения, мучения, подвиги, творения и смерти – все зазря! Они сами должны поставить точку в конце своего пути... или продолжить путь этот! И исполнителем их воли избран он.
Иван вскинул голову, густая листва, сплетения тысяч дрожащих, покачивающихся листьев замельтешили перед глазами, навевая зеленый неясный морок, и показалось вдруг, что выблеснули сквозь кружева тонких прожилок два красных, кровяных, налитых ненавистью глаза, померещилось, будто толстый лиловый язык облизывает синюшные губы, из-за которых проглядывают кривые клыки... гиргейские гадины! Иван напрягся – за ним был должок, он помнил:
хрустальный лед, ядро Гиргеи, бесчисленное множество ячей... Но разве он не расквитался с ними, погружаясь в Океан Смерти?!
Волхв подошел незаметно, положил легкую и теплую руку на лоб.
– Не терзайся пустыми воспоминаниями, – сказал он.
– Я забыл, – с горечью проговорил Иван, – они напомнили. Вот и все, очень просто. Прошел отпущенный мне срок – стоит вернуться в новые миры, и я окажусь в их лапах... – голос Ивана звучал неуверенно, но все, накопленное в жизни, опыт, память, набитые в ошибках бока твердили ему одно: сильнее довзрывников во Вселенной никого нет, и эта сверхцивилизация, имевшая на него свои виды, не отступится, в ней нет понятий о добре и зле, в ней господствует голый, нечеловеческий разум.
– Когда-то ты был в Чертогах Избранных, помнишь? Еще бы Ивану было не помнить этой мерзости верхних уровней Пристанища, от таких воспоминаний лучше держаться подальше.
– И что ты видел там?
– Змей и червей, копошащихся друг в друге, миллионы, миллиарды скользких гадин! – ответил Иван.
– Ты зрел гадин телесных. А теперь представь себе миллиарды миллиардов червей незримых, копошащихся друг в друге не в Чертогах, но в сгустках силовых полей. Они не обманули тебя, Иван, они пережили то, что не понимающие мироустройства в гордыне своей называли Большим Взрывом и что на деле есть лишь малая точка в тенетах многомерных пульсационных цепей. Ты называешь их довзрыв-никами. А они черви. Самые обыкновенные черви, возымевшие силу и власть, возомнившие себя хозяевами вселенных. Они могут многое, они прошли долгий путь. Но они, для спасения жизней своих перешедшие на бестелесный уровень, утратили души, вложенные в них изначально, отреклись от них... и выжили копошащимися, скользкими, бездушными и холодными гадинами. Это была ошибка Творца. Когда-то и на них Он возлагал надежды, когда-то и им он давал шанс...
До Ивана все дошло мгновенно. Так вот в чем дело! Они, люди, не первые! Они – лишь немногие из населяющих точки в каких-то там цепях! Огромный, непостижимый, бесконечный эксперимент идет вечность – замкнутую вечность: создаются все новые и новые миры, населяются созданными изначально по Образу и Подобию, населяются прочими, противостоящими и сопутствующими, ибо и без них нельзя. И вот создания эти, твари Божьи пускаются в жизнь, в тяжкое и смертное плавание по Океану Мироздания, рвутся к высям и падают в бездны, изживают себя в вырождении и самоубийственном обездушивании – и все это за сотни тысяч, за миллионы, миллиарды лет – и заканчивают свое существование Большим Взрывом, очищающим от выродившейся биомассы мир, выжигающим ее чистым огнем. И все начинается снова. Эксперимент бесконечен и замкнут. Он идет не в одних временах, в многих пространствах и измерениях. Тенета! Сети! Объемная многомерная паутина с бесчисленным множеством малых точек – огромных, населенных миров, в которых рождаются, любят, мучаются, творят и гибнут изначально наделенные душами, но утрачивающие их, убивающие себя сами... И гремят повсюду, то там, то здесь невидимые, не слышимые для прочих большие взрывы, гибнут цивилизации, изжившие себя и не оправдавшие веры Творца. Но не опускает Он рук в этом изнурительном и вечном труде, и на смену ушедшим или обратившим себя в червей впускает Он в мир новых – надежду Свою, несбыточную, страстную надежду!
– Но ведь в очищающем огне взрывов, в этих апокалипсисах гибнет и вся нечисть, накопившаяся за времена вырождения?! – спросил Иван, заранее зная ответ.
– Нет, не вся, – сказал волхв,– нечисть живуча, она переходит в иные формы и состояния, она опускается в темные воды Черного Океана, она множится и ждет своего часа.
– Но почему Он не убьет ее? Почему?!
– Все и во всех мирах создано Творцом, коему нет имени и коего никто никогда не видел...
– Я видел! – вставил Иван.
– Ты был удостоен лицезреть лишь одну из ипостасей той Силы, что выше лицезрения, и тебе было сказано о том. Слушай! Он создатель всего и повсюду. Но Он не создавал нечисти и сил зла. Он впускал в миры всех равными, разделяя лишь не имеющих душ и наделенных ими. И вот из них, из тех и других, не в подъеме к Свету, но в вырождении и зачиналась нечисть. Все Его дети, но все – обладающие своей волей и избиравшие свой путь. В одних Он еще верил и считал их избранниками Своими, других отвергал и изгонял от Себя, но никого и никогда не убивал. Всегда и везде все, злые и добрые, светлые и темные сами решали свою судьбу. И в этом была воля Его. Он помогал избранным лишь Любовью Своей и Надеждой. Поверь, это совсем немало!
– Я верю, – фустно сказал Иван. И уселся рядом с волхвом. – Значит, мы обречены?
– Мимолетные сомнения могут погубить мир людей, как погубили до того триллионы миров. Верь и помни – когда-то цепь должна разорваться. И если мы ее не разорвем, то кто?!
Силу Иван таил в себе неисчислимую, и вера была. Теперь навалилось на его плечи нечто неосязаемое и непонятное, но давящее всей тяжестью Мироздания.
Он сам ушел от волхва. Ушел в темень Священного леса.
Его предки-пращуры, герои и полубоги, всегда в минуты и часы нестроения душевного, в дни, когда надо было отвлечься от суетного и земного, пообщаться с Дарователем Духа и укрепить веру свою в себя и в Род свой, а стало быть, веру в Него, породившего их, уходили в священные рощи и дубравы, растворялись в земном и божественном. Наедине с Вездесущим обретали они себя.
В густых лесах и на высоких горах жили отшельники, храня свое сознание в чистоте и отрешенности. В уединении, молитвах, постах и размышлениях. Вдали от мира суетного и грешного. Вдали от копошащихся и ползающих во прахе. Но видели они больше прочих. Ибо большое видится незамутненным взором и на расстоянии.
Нет! Рано еще было возвращаться в мир. Совсем рано! Иван брел меж деревьев, осмысливая то многое, что вобрал в себя... и не зная, с чего начнет, вернувшись в земные пределы. Не знал он этого пять лет назад, два года, год... месяц, не знал и ныне. А еще не удержался, похвастался, дескать, готов! Ничего, здесь нет времени, ему некуда спешить. Он познает главное, он научится видеть все сразу, видеть невидимое простым оком ползущего по следу. Старый Мир старше всех миров. Но ему суждено вернуться туда, откуда он пришел – в тот же час и в тот же миг. Но для них время пройдет, многих он не застанет в живых, а может... он не застанет никого? Вот в чем парадокс! Их будет оставаться все меньше, и он ничего не сможет поделать. Они встали на тропу войны, отвергнув его, они выбрали свой путь. Может, они и правы.
Ивану представилось вдруг нечто огромное и пылающее полузатухшей звездой. Да, это и была звезда – белый карлик. Причем тут еще этот проклятый карлик! Иван упал в траву лицом. Он явственно видел, как белый карлик сходил с орбиты, набирал скорость... такого не могло быть. И почему он должен это видеть?! Подлый Варрава... и откуда пришло это имя?! Хук... Хук Образина! Он совсем про него забыл. А Хук жив, здоров и не думает сдаваться, вот тебе и доходяга!
Полтора месяца Хук взламывал коды. Это было его последней надеждой. Конечно, проще всего оставаться пленником гостеприимной космобазы – харчей до конца дней хватит, тепло, светло, ниоткуда не дует, трехглазые мимо шастают, внутрь не заходят, им груды железа не нужны, им груды живого мяса подавай! Но Хук был заведен. Как его ни восстанавливали в биокамерах – плоть нарастала, косточки крепчали, кровь бурлить начинала... но дух оставался прежним – растревоженным и дерзким. Хук Образина не хотел жить в одиночку до дряхлости.
Мастер по части мнемопсихотехники он был небольшой, прямо говоря, никудышный. Да ведь жизнь чему хочешь обучит. Хук взломал коды. И три дня лежал лежнем, не зная, чего теперь делать: то ли к Земле рвануть на полных парах, то ли трехглазых ловить да бить беспощадно. Одно было для него абсолютно ясно – в сторонке стоять он не будет.
Больше всего Хука подмывало ворваться в Систему, навести там шорох! прогуляться по логову выродков, пока их основные силы здесь, во Вселенной! вот это был бы лихой набег, эдак-то в старопрежние времена лихие казаки баловались, да и дружины русские им не уступали – а ну, попробуй-ка, повоюй, когда у тебя дома все вверх дном! Но бодливой корове бог рогов не дает. Не было у Хука ни координатов Системы, ни Сквозного канала, ни даже самого захудалого ретранса, чтобы переместиться туда, за пределы гиблой Черной Дыры. И потому о лихом набеге можно было только мечтать. Да и не с базовой станцией XXV-ro века идти в поход на крепости, созданные в ХХХ-ом! Это все равно, что на тачанке тягаться с бронеходом – с бронехода-то тачанку, пожалуй, просто не заметят, и воевать с ней не станут – чего воевать-то, сама в выхлопной плазме сгорит.
И пошел Хук на Землю.
Но не дошел. Поймал сигнал с Гиргеи, ничего не понял из обрывков долетевшего через звездную пропасть крика о помощи. Но раздумывать не стал, рванул к планете.
Тяжело шел «карлик», надсадно – с эдакой массой по пространствам не поныряешь дельфином! Но Хук пер по прямой, не выходя в Осевое, ведь Варрава хоть и был неуклюжим на вид, но мог дать фору многим стройным да легким клиперам Вселенной – двести световых для него были пустяком. Что влекло Хука Образину? Некому было задаться таким вопросом, некому было ответить на него. А сам Хук потирал ладони, предвкушая веселое дело. Он был зол на трехглазых.
За двадцать миллионов миль от Гиргеи в рубку «карлика», где дневал и ночевал Хук, ворвался сиплый и грубый голос Керка Рваного Уха.
– Кто такие?! – встревоженно орал каторжник. – Какого хрена пожаловали?! Отвечай! Полторы минуты даем! Будешь в молчанку играть – долбанем!!!
Хук все понял с ходу: каторжники взяли власть на зонах, по всей планете, в их руках и связь, и оборона. Это хорошо! Хук больше доверял братве, чем продажным вертухаям. А орут оттого, небось, что трехглазые им крепко насолили, ошибиться боятся. Еще хорошо, что космобаза на эти гад-ские шары не похожа. Хорошо, что светиться перестала еще во время перехода, теперь маскироваться нечего, хватит попусту энергию тратить, ее лучше огоньком на нелю-|дей пустить, больше пользы будет. А с братвой он всегда договорится и поддержит ее.
И Хук закричал сам благим матом.
–Свои! На выручку идем! Не вздумай палить!!!
Гиргея долго молчала. Потом Керк отозвался недоуменно:
–Никого, вроде, не звали! Пока сами управляемся! Ты вот чего, гость незванный, слишком близко на своей громадине не суйся. У тебя лодчонка-то какая есть? Вот на ней и пришвартуйся, потолкуем!
Хук немного обиделся-как это не звали?! Он гнал, спешил, а ему и спасибо не скажут?! Ладно, потом разберемся! -решил он.
Варрава к тому времени уже стоял тихий и мирный вдалеке от Гиргеи. Хук и сам знал, что с эдакой тушей лучше подальше держаться, а то ненароком утянешь за собой пла-нетенку, тогда братве кранты.
В пространстве вокруг самой гиблой каторги во Вселенной висели десятки разбитых, расколошмаченных шаров-звездолетов Системы. У Хука на душе теплее стало, значит, можно бить гадов – еще как можно! Хоть одна планета во Вселенной, но нашла силы дать отпор. И он им не помешает.
Хук уселся в штурмовую капсулу. Проверил коды и датчики на случай возврата. Забил с помощью андроидов капсулу оружием – братве пригодится, да и пошел прямым курсом на Гиргею. Для надежности включил сигнал – «свои идут»!
Сбивать его не стали. Керк выполнил обещание. Только бритый затылок почесал да вслух усомнился при встрече на втором подводном уровне, подальше от пусковых установок:
– А может, ты засланный?
Хук скривился, перекосился, сморщился.
И сам же Керк себе и ответил:
–Да, вроде, непохоже...
Насчет сигналов никто не знал. Керк поговорил с Сидо-ром Черным, пошушукался с козлодавами своими – ни с одной из зон, а на Гиргее их было несчесть, никто о помощи не просил.
– Ну и слава Богу, – смирился Хук, рвавшийся в бой, а попавший на пир,-тогда расписывайся за стволы!
– Чего-о? – не понял Керк.
– Да, оружьишко забирай, говорю, – пояснил Хук. Расписываться было негде. Да и оружия навалом – ежели с базы все перевезти на планету, так она и с орбиты сорвется от тяжести.
Хуку показали с десяток плененных негуманоидов. Их держали в цепях за стеклотитановыми перегородками. Хук перепугался.
–Да они ж в Невидимый Спектр уйдут? Выскользнут, твари!
– Не боись! – заверил его Сидор. И показал на стальные колья, вбитые уродам «под жабры» – за боковые заве-си пластин, что болтались по краям жутких морд. – Мы к этим падлам приловчились! Не сбегут.
Хука сразу приняли за своего. В каторге сидели ребята тертые, и он был не мирром мазан. Для хорошего гостя не пожалели и добычи – забили одного трехглазого. Другого Хук вызвался одолеть самолично. И одолел. Только сам чуть не помер, умахавшись молотом. Потом Хуку налили большую чару. Но он отказался.
–Я свое выпил, – сознался он, – выше крыши! Донимать не стали. Народ был на Гиргее необидчивый, матерый народ. За последние полгода его здесь прибавилось вдвое, а то и втрое. На места погибших в боях с выползнями и трехглазыми заступили зэки с других зон, прибывавшие к непокорной Гиргее на «грузовиках» – слухи о свободной каторге доходили до самых дальних планетенок, закона и порядка давно не было, а добровольцев из различных мест заключения хоть отбавляй. Так что после Вторжения Гиргея не ослабла, а напротив – окрепла, стала неприступной крепостью. Все это Хук узнал в первый же день.
А на второй, на третий, на четвертый... они с Сидором Черным, Джеком Громилой, Микадо, Роней Дрезденским и Цугой Япончиком перегоняли с базы на орбиту планеты крейсера да планетарные системы слежения и боя. На Вар-
раве много чего было, видно, запасливые люди космобазами ведали.
На седьмой день Хук Образина спустился в четырнадцатую зону, за четыре версты от поверхности, надумал охладиться. И прямо в рабочем скафе вышел в океан.
Только его и видали!
Он и сам ни черта не понял, когда оказался в полутемной, сумрачной подводной пещере перед жутким чудищем со страшной патлатой головой, уродливым лицом невероятно дряхлой и вместе с тем обладающей пронзительным взором ведьмы и телом невообразимого, кошмарно-прекрасного гиргейского подводного псевдоразумного оборотня. Еще два подобных, но не с человечьими лицами, а со звериными мордами держали Хука под локотки – держали нежно и ласково своими переливающимися, воздушными плавниками, из которых не смог бы вырваться и мамонт.
– Ты услышал нас, – без вступлений начала ведьма, -ты откликнулся. И потому ты наш гость! Хук ошалело поглядел на чудище.
– Так это вы дали сигнал? – спросил он сипло и недоверчиво, совершенно не понимая, как эдакое чучело умеет говорить почти без коверканья на добром русском языке. – Не может быть!
– Очень даже может, – заверила ведьма и распушила свои цветастые плавники-крылья, поднялась чуть выше в теплых восходящих струях.
Как она умудрялась жить, разговаривать и ничуть не страшиться чудовищного давления свинцовых вод океана, Хук даже и не представлял. Ему казалось, что это какое-то наваждение, он абсолютно не разбирался в оборотнях, особенно в гиргейских. Но деваться ему было некуда. Он озирался – и видел причудливые, украшенные сверкающими кораллами и изумрудами гроты, видел трепещущие тонкие водоросли, каких на эдакой глубине быть не должно, видел горящие кривые свечи, больше похожие на уродливые сучья неведомых растений – свечи горели прямо в воде, горели голубым и розовым пламенем, без них в пещере было бы совсем темно.
– Мы не причиним тебе зла, – успокоила его ведьма и улыбнулась, широко, радушно, обнажая огромные кривые и острые клыки. – Ты ведь знаешь, что трогги, подлинные хозяева Гиргеи, гостеприимны и добры?!
– Знаю, – поспешно заверил на всякий случай Хук, – очень добры и очень гостеприимны!
– Ну вот, – заключила ведьма, – и надо было сразу спускаться к нам, нечего было задерживаться в поверхностных людских обиталищах...
– Каких еще поверхностных? – переспросил Хук, он опять ничего не понял. -А мы тогда где?!
– А мы ниже будем, – спокойно объяснила ведьма, – по-вашему – двести миль от поверхности.
–Сколько?!-Хук чуть не потерял сознания. Такие глубины были смертельны для любого землянина. Он погиб!
– Не волнуйся, тебе ничего не грозит. Я властительница Гиргеи, это наша планета, неужели Иннокентий Булыгин тебе ничего не рассказывал?! Ну, погоди, сейчас мы вместе будем вспоминать!
Она вдруг совсем изменилась, полупревратившись в черную и головастую хищную рыбину с человечьими глазищами, рядом с ней возник сверкающий шар, будто пузырь воздуха под водой. А в шаре сидела... облезлая зангезейская борзая. Оборотень Хар! Он был совсем не похож на этих оборотней, на ведьму. Но Хук все вспомнил. Фриада! Королева Фриада! Конечно же, Кеша ему рассказывал о ней. Еще бы! Зародыши-убийцы! Неведомая миссия на Землю! Все туманно и сказочно, как и сама эта древняя подводная цивилизация. Тем временем Хар из пузыря пропал, в нем сидел уже сам Иннокентий Булыгин – обросший, страшный, с печальными глазами русского мужика, у которого отобрали все – родных, жену, детей, дом, скотину, поле за изгородью, лес, волю, землю.
–Ты слышишь меня, Хар?-вопросила тем временем Фриада.
– Да, моя повелительница! – немедленно отозвалась «борзая».
Хук ушам своим не поверил – на таком расстоянии, без аппаратуры?! И тем не менее они слышали и видели друг Друга.
– С Землей кончено?
– Нет, – ответил Хар, – внутри планеты еще много жизни. Но сами они не справятся никогда. Они вымирают, королева, скоро весь мир освободится для троггов...
–Нет!!!-Фриада вновь приняла свой царственный облик в радуге переливающихся крыл. – Никогда не говори так! Люди братья нам... и отцы наших детей, внуков, правнуков. Ты бережешь его?!
–Да, моя владычица!
– Береги! Скоро на Земле будут миллиарды зародышей. Я очищу эту несчастную планету. А нам хватит океанов Гиргеи. Все, прощай!
Оборотень Хар исчез из пузыря, и сам пузырь, распавшись на множество мельчайших искринок-пузырьков, пропал.
Ведьма повернула свое ужасное и величественное лицо к дрожащему Хуку Образине.
– Ты слышал?
– Да, – поспешил отозваться тот.
– Мы могли бы уничтожить всех людей на Гиргее. Но мы дали им силу сопротивляться чужакам, как сопротивлялись мы сами земмоготам! Ты понимаешь меня, ты догадываешься, что ни одна каторга на свете не выстояла бы сама против Пристанища и воинов Системы? Духи Хрустального ЯдрГяредрекли гибель людей. Но мы не всегда верим духам. Мы больше верим себе! Мы спасем вас. А вы спасете нас! Уже много дней все кланы троггов и Живородящая Пелена излучают в верхний мир силу, что делает несокрушимыми людей. Мы можем удержать Гиргею. Но мы не можем удерживать всю Вселенную. Мы дадим тебе тысячи капсул с троггами-зародышами, с неумолимыми убийцами, которых невозможно остановить, они войдут в подземные лабиринты Земли, они обретут внешность чужаков и в их обличий уничтожат их! Мы делаем то, что можем!
– Спасибо, королева! – проникновенно прошептал Хук. И представил себе, как зародыши становятся трехглазыми и вырезают негуманоидов Системы. У него так образно и живо это получилось, что Фриада, обладавшая способностью читать мысли, не удержалась, воскликнула:
– Нет! Их не хватит на все миры Вселенной! Их хватит только на Землю. И доставить их сможет лишь такой большой корабль как у тебя... Собирайся! Мы и так слишком много времени истратили впустую.
Хук понял, что тут не спорят и склонил голову. Капсулы, поднятые на поверхность, доставляли на кос-мобазу шесть дней. Керк сразу сообразил в чем дело, и изрек важно:
– Чего ж делать-то, народишко на Земле хлипкий, сами они не управятся, помогай им. Образина. А нам оружьишка еще немного оставь, будем держаться, браток!
Хук ничего не сказал каторжникам о поддержке снизу, из немыслимых глубин – им надо было верить в свои силы. Еще через день, загруженный по уши, он стартовал к Земле.
Трава стала совсем теплой и больше не холодила лица. Иван приподнялся, вдохнул полной грудью и перевернулся на спину. Ему было легко и весело. На этот раз не смерть ему явилась в видениях оскалом своим, а жизнь. Он даже поверил вдруг, что они там совладают – сами победят нечисть, без его помощи. Они не теряют времени даром, они бьются... ищут новые приемы, падают, встают, и снова бьются. А это самое главное -драться, пока есть силы, драться, когда их уже нет, сверх всяких сил!
Ну почему они не могут победить? Почему надежды только на чудо. Ведь так нельзя, так невозможно жить, всегда только отбиваясь, всегда лишь огрызаясь, оправдываясь в своей беспомощности, жить жаждой праведного мщения... которое может и не состояться.
Почему сильные, умные, созданные по Образу и Подобию, сами созидатели и творцы, герои и полубоги вечно отступают, проигрывают, почему?!
– Потому что они вечно задают себе вопросы, вот почему! – ответил выступивший из полумрака бурьяна волхв. Он с легкостью читал Ивановы мысли. – Душа и совестливость заставляют их уступать, отступать шаг по шагу. Они всегда первые в честном поединке, всегда победители в открытой борьбе, на Поле Чести они выходят с поднятым забралом. Но они всегда проигрывают там, где игра идет по чужим правилам, где миром правят интриги и ложь. Ты должен знать правду, Иван. Ты догадывался о ней, ты улавливал ее отблески. И ты был близок к разгадке. Но ты никогда не знал правды до конца. И каждый из Рода нашего задавался в свое время вопросами – почему?
– Так почему же?! – повторил Иван, но уже вслух.
– Наш земной мир был огромным и чистым полем, в которое бросили разные зерна, бросили, перемешав их – черные, таящие в себе болезнь, зависть, похоть, алчь и вырождение, серые, наполненные равнодушием и ленью, светлые, несущие зародыши добра и жизни. И не было предопределено, чем покроется поле через века и тысячелетия. Ты понимаешь меня? В мир земной пришли наделенные душой, сильные, умные, открытые и двуногие, изловчающиеся выживать повсюду, а между ними и среди них стояли, лежали, сидели, топтались серые и безразличные ко всему, просто животные, жвачные, жующие, мычащие, гадящие, рождающие себе подобных и снова жующие. И в мире стало два мира, сокрытые переплетениями праведных и лживых словес. Две цивилизации развивались на Земле, то идя разными руслами, то сталкиваясь, свиваясь, проникая одна в другую, как две реки – одна с черной водой, другая со светлой и прозрачной. Представь себе, что будет, если они смешают воды свои?
– Не станет прозрачной и чистой, но будет везде течь серая, мутная и черная, – тихо ответил Иван.
– Везде, кроме истоков, – поправил волхв. – Ты все понял. В одном мире свято верили в рыцарственность и благородство, в честь и доблесть, шли грудью на мечи, штыки и пули. В другом царила алчь, и все было хорошо для достижения цели, для наживы, для расправы с противником и неугодным. Мир света и чистоты провозглашал заповедями своими извечное: здоровье телесное и духовное, святость брачных уз и благо семьи, порядок во всем от мала до велика, труд в поте лица своего, поклонение матери своей, и отцу своему, и родине своей. Живущие в ином мире, не отделенном стенами от первого, видели пред собой лишь золотого тельца, они спешили урвать все, что можно было урвать от жизни, не считаясь ни с чем, жажда богатств и власти гнала их вперед, они не могли уживаться друг в друге и друг с другом, они проникали повсюду, разрушая чуждое им и непонятное, растлевая, развращая, вырождая все вокруг себя, они мутили чистую воду. Сыновей и внуков героев и полубогов они превращали в себе подобных. Они шли за созданными по Образу и Подобию, они были назойливы словно гнусы зудящие, они проникали во все поры, убивая душу во всем, они изъедали изнутри царства и империи, сами при том богатея и упрочая власть свою. Они не вершили подвигов и громких побед, им не ставили памятников и не воспевали в веках. Но они крупица к крупице, монета к монете, талант к таланту сбирали злато и подчиняли себе исподволь, опутывая паутиной долгов племена и народы. Они были упорны и неостановимы в алчи своей. Они всегда, испокон веков несмотря ни на обычаи и нравы живущих в разных землях, ни на законы и правила, ни на заповеди и каноны, ни на честь и совесть, играли только в свою игру, играли по своим правилам. Совсем рядом, в другом мире воспаряли к небу, единились с Богом, не щадили жизней и шли на голгофы за людей, за право жить в чистоте и свете. А их вдов продавали за деньги, и сыны их, утратившие память и замкнутые в кокон, служили убийцам отцов своих. Все начинало продаваться и покупаться. И закон торговли становился законом этой жизни. И уже переставали понимать, что такое честь, рыцарственность, благородство, совесть, даже рожденные в Роде и утратившие его. Они никогда почти никогда не переходили, теряя память, в алчущие и похотливые, но увеличивали число уставших от равнодушия и лени, погрязших в отупении животном, в жевании жвачки из века в век... Героев становилось все меньше, они уходили, их переставали понимать, над ними смеялись – вода становилась мутной, и поле зарастало сорняками, мир вырождался, не видя вырождения своего, ибо выродкам не дано видеть, им дано копошиться в похоти и алчи своей подобно червям и змеям. Родившийся ребенок с первой секунды жизни начинает стариться, с рождения он обречен на смерть. Народившийся мир с появлением в нем двуногих разумных животных начинает вырождаться, он идет к гибели.
Иван молчал. Не мог ничего возразить, да и что тут возразишь! Он слишком долго был среди звезд, он плохо знал мир людей. Да и не он один, наверное, – его предок Жив со своего Олимпа вряд ли видел их лучше, они казались Живу, творящему чудеса и подвиги во имя их, чистыми, добрыми, красивыми – каждый мерит своей мерой. Что тут спорить! Цивилизация его предков создала мир земной во всем великолепии, создала трудом своим, умом, ежедневным подвигом... но она не сумела его удержать во власти своей, в руках своих, она умела созидать, но не умела покупать, продавать, наживаться, она умела беречь земли свои от врага внешнего, открытого, но она не видела истачивающих ее изнутри, она была пригодна для Старого Мира, но не для новых миров. Она держалась на заповедях перво-россов и не хотела видеть и слышать, что копошащиеся повсюду с приторными и елейными улыбками шепчут похотливо: убий! укради! солги! прелюбодействуй! Добро всегда проигрывает злу, и поэтому миры будут вспыхивать в страшной пульсационной цепи, большим взрывам, апокалипсисам не будет числа, потому что поле нельзя засевать сорняками и нельзя родниковую воду мешать с болотной жижей!
– Расскажи мне лучше про наш Род, – попросил он волхва.
Тот опустился на траву, прилег. Было уже темно, совсем темно – ночь накрыла Священный лес. Но свет не покидал лица волхва, он будто исходил из его кожи.
– Хорошо, – сказал волхв. – Слушай. Все началось очень давно, более миллиона лет назад, когда в Арктике цвели деревья и по пастбищам бродили тучные стада. Предки россов жили там, на земле, ушедшей позже под воду, жили в труде и мире. Они еще не были отмечены Благодатью, но они чтили законы, которые оставили им их отцы. Рая на Земле они не ведали, им приходилось тяжко, но они смотрели на Полярную звезду, что висела над самыми головами, и верили, что пришли в мир яви не просто так, не копить шкуры и бивни. Они ничего не знали, но они умели предчувствовать, и они готовились к своей миссии. Обильными водами они были отгорожены от мира злобных и диких животных, полуразумных и алчных. Шли века, тысячелетия, опустились на дно морское их нивы и леса, но они ушли в Сибирь, ушли к Уралу, они успели. И потянулись новые тысячелетия в трудах и лишениях, в муках и радостях...
Иван слушал простенький и немногословный рассказ, но в голове его каждое словечко разворачивалось тысячекратно, давая познать и увидеть столько, сколько и двадцати смертным не дано познать за всю свою жизнь. Он видел зеленые луга и низкое, но теплое солнце, видел крепких и ладных людей, русоволосых и светлобородых, видел, как выходили они на единоборство с мохнатыми, тупыми мамонтами и волосатыми огромными носорогами, как одолевали их и делились добычей со всеми, видел, как водили они бесконечные хороводы под звездой Рос, мерцающей высоко в небе, слышал, как пели – протяжно, долго, бередя душу. Там было много красивых и сильных мужчин и женщин... слишком много, к сожалению, да, Иван уже постиг простую мудрость – красивым и здоровым тяжелее в жизни, ибо не точит их ничто и не ополчает исподволь на ближнего своего. Он видел, как седовласые жрецы в длинных выбеленных шкурах вели роды свои по узким перешейкам, образовавшимся будто по Высшей Воле для спасения избранных... Он видел бесконечные тысячелетия сразу, одним лишь взглядом, охватывая их, и видел самую малость – греющегося у ночного костра сероглазенького, измазанного сажей мальчонку, боящегося заснуть и проспать восход солнца. Он видел, как роды и племена шли по Сибири и Дальнему Востоку, через тайгу и сопки, как вздымались смельчаки на Гималаи, основывая там свои поселения и монастыри, как переходили через огромные пустыни, гнали за собой скот и успевали возделывать поля... они все успевали, потому что никуда не торопились. Поколения сменялись поколениями, а движение не прекращалось – они шли медленно, не в набег, не в налет, по своим землям шли бескрайним – от океана до океана. И на пути своем они учили тех, кто прежде охотился друг на друга и пожирал листья, грибы и червей, учили взрыхлять землю и опускать в нее зерно, приручать оленей и буйволов, смотреться в водную гладь и видеть свое лицо – не у всех получалось, но те, у кого получалось, становились людьми и шли вслед за родами или оседали возле них. Размеренно и отлаженно текла жизнь, крепли и множились роды – готовились стать Родом. И неостановимо было движение. Вместе с солнцем, изо дня в день стремящимся на запад, шли вереницы первороссов, растекаясь по пустынному еще миру и делая его живым, населенным. Самые нетерпеливые и быстрые уходили на юг, в жаркие земли к теплому океану и оседали там первыми посланцами белого мира Света. И провожали они глазами катящийся по небу огненный крест Сурьи – солнечной ипостаси Единого и Многоликого. Утекали в вечность тысячелетия, но великий поход был нескончаем: разум и воля созидающих и творящих заполняли мир. Иван вглядывался в суровые и простые лица подвижников, осваивавших Землю и не подозревавших, что они подвижники, что именно они перво-апостолы, предуготовляющие мир к восхождению к Истине, вглядывался и поражался их внутренней силе. В тяготах и лишениях, поступью исполинов, преодолевая все преграды, засевая втуне пребывающие поля, строя жилища и загоны, растя детей своих и передавая им свои знания, свою веру и свой напор, отмеряя за год не более ста верст, огораживая себя от всего страшного и внешнего родовым обрядовым крестом, шли, шли и шли – из года в год, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. И оседали одни ветви рода в цветущих оазисах междуречий и упрочались там. Но не останавливались другие и пробивались к Срединному морю, и обтекали его, вытесняя людей черноликих и курчавоволо-сых, не знающих упоения вечного движения, застывших и праздных. И оседали роды – кто в плодородных долинах Ура, прозванного позже рекою Нил, в землях Сет, кто по брегам доброго и родного моря Русского, кто по отлогам Кавказского хребта, по обеим сторонам его. А иные шли вверх по могучей реке Ра, будто память предков звала их на север, туда, где звезда Рос стоит прямо над головами. Шли степями и лесами, и было тяжко, невыносимо, и ослабевшие отбивались, уходили вниз, к югу. И уже строили поселения первороссы в Двуречье меж Тигром и Евфратом, засевали малоазийские и ближневосточные земли, покоряли Карпаты и Балканы, и вздымались вверх по Лабе и Одру, по Дунаю и Днепру... и никто, ничто не могло их остановить!
– Наделенные силой и мощью были, – говорил волхв со светящимся ликом, – горящие внутренним огнем, неукротимые, дерзающие... но еще не отмеченные Благодатью, лишь ждущие ее. Так было за сорок и за тридцать тысячелетий до Рождества Христова, когда предуготовляющиеся к избранничеству расселялись по землям, в коих им приять предстояло крестный путь свой. Были все равны они – и вожди, и старейшины, и простые пахари, и не было среди них полубогов и героев, ибо тогда в труде каждодневном каждый был подобен. И знали они крест священный и знали ипостасей множество Творца, но разум и души их пребывали в полумраке, еще не разбуженные – перволюди, но еще не люди одухотворенные, первороссы, но еще не россы. Да, это трудно понять и осознать, но так было и предуготовленным надлежало пройти свой путь от начала до конца, а избранничество их не в рядах и договорах с божками было, но в тяжком, многотысячелетнем подвижническом труде. И они выдержали испытание. Они прошли первую часть Пути. И Божественное Дыхание коснулось их, способных ощутить это Дыхание. И прочие двуногие, наделенные зачатками разума и алчью, рыщущие по землям и лесам не в трудах и созиданиях, а в жажде найти и украсть, в праздных беснованиях и звериной хитрости, даже и согретые испущенной на всех Благодатью, не впитали Ее в себя, не смогли восприять-и остались какими были.
Иван видел полмира земного будто с орбиты спутника, пролетающего над Евразией, над этим чудовищно огромным, будто изъеденным коррозией, вздымающимся над Мировым Океаном островом. Но он видел в тысячи раз больше, чем можно увидеть даже с помощью самых лучших приборов. Он видел сразу всех избранных перволюдей рос-скогд племени, коих коснулось растянутое на долгие столетия Божественное Дыхание из глубин Космоса. Он будто сам ощущал, как лучи и волны жесткого вселенского излучения проникали сквозь воздушные слои, пронизывали насквозь толщи вод и твердь земную, но задерживались в тех, кто был готов услышать этот Глас Небесный. И у избранных рождались дети, похожие на них самих, на отцов и матерей, такие же светлоглазые и русоволосые, но и отличные от них – они были выше, сильнее, стройнее, гибче, они были смышленее и ловчее, быстрее и находчивей, в их светлых глазах светилось что-то такое глубокое и неуловимое, чего не было в суровых глазах их дедов и прадедов. Они пришли на Землю. Это было как Чудо! Никогда прежде Иван не ощущал подобного – он видел разом все: бесчисленные племена родов первороссов, расселившихся от Тихого до Атлантического океанов, от приполярных ледниковых краев до южных оконечностей Индостана, Аравийского моря и пустынь страны Нуб. Их были сотни тысяч среди прочих племен и народов, и они сами уже рознились друг от друга, как рознятся живущие в пустынях и горах, лесах и степях. Их было множество... но не всех и из них коснулось Божественное Дыхание. И оставались многие прежними, не меняясь, застывшие в движении своем и трудах тяжких. Избранных были десятки тысяч, и они росли, мужали, они становились во главе родов своих – вождями и волхвами. Они видели указанный Свыше Путь. И они готовились идти по нему. Они были рассеяны по миру, но они составляли Род – лучшие из лучших, готовые к сражениям, лишениям, мучениям и голгофам. И они строили города, возводили храмы, они верили в Единого Творца, изменившего мир и давшего этому миру возможность спасти себя. Иван видел, как менялся мир, и уже не тысячелетия, но столетия, годы клали отпечаток на лицо земель, в которых рождались одухотворенные. И высились меж пустынь и дикости стены росских городов и крепостей, и вставали они Иерихоном и Уром, Эламом и Лагашем, и еще сотнями градов, так и не найденных и не раскопанных, расцветали они по побережьям Срединного моря от Трои, Сиянны и Паленого Стана до Ярославовых Столпов, а оттуда к Оловянным островам и до самой Арконы. Теперь Иван своими глазами видел, кто создавал земную цивилизацию, кто был родоначальником наук и искусств, кто измерял ход звезд и слагал вирши. Это были века творения и взлета духовного, века познания мира и строительства, века приобщения к Богу и осознания себя Его детьми. Но приходили из сирийских и аравийских пустынь неведомые миру колена и разрушали цветущие города, выжигали оазисы, убивали царей и волхвов и заставляли писцов переписывать былое под себя, ибо не могли они, не наделенные душами, создавать и строить, слагать и творить, но могли лишь в алчи своей красть и уничтожать. В пожарищах и побоищах текли века. И уходили россы на север, основывали новые города и крепости в Киликии и Ликии, в Мисии и Капподокии, на островах Срединного моря и в таврийских своих отчинах. И создавали они царства и империи по всему миру, и ходили в дальние походы воинские, ходили не только на чужаков, но и друг на друга, забывая, что из одного Рода, и бились люто, творя то Добро, то зло, и осаждали столицу росского мира Трою вместе с дикими еще первогреками, имевшими богами себе росских героев, вершивших подвиги от Олимпа до Ливийских пустошей и от Иберии до страны желтых людей Инь. Но хранили язык свой россы, и грады их носили росские имена и сильнее их еще не было в мирах Единого Вседержителя, ибо не было еще ничего сильнее чести и правды.
– Но копилось зло черное, – тихо шептал волхв, – и поклоняющиеся золотому тельцу теснили поклоняющихся Богу. Силы меча и огня у них хватило, чтобы изгнать россов из всех земель, названных позже Святою Землею, так уж было определено. И не оставалось у них сил больше для открытого и честного боя, и избрали они иные пути, ибо перенимали от избранных подобно всем дикарям не лучшее, но худшее, и поклонялись их изгоям, утратившие облики россов, и делали из них, подобно тому, как из Вида – отступника сделали идолище Баала, пожирающего людей, – кровавых богов своих и поклонялись им, не способные к просветлению, но алчущие повиноваться злым и сильным. Великие времена были и чистые! Проклятые времена и черные! И столь беспощаден и силен стал натиск бездушных двуногих, одержимых жаждой богатств земных, просачивающихся во все норы и поры, изъедающих все и повсюду, что болезнью вырождения как проказой охвачены стали все, и ничего не могли поделать лучшие из Рода. И вот тогда в мир пришел Спаситель. Пришел, чтобы указать Путь Очищения. Не среди избранных явился Он, но среди отверженных и предавшихся наибольшему злу, на тех землях, где дал Он силу детям Своим, и где они утеряли ее, утратив земли эти под натиском диких кочевников. Святая Земля! Именно там, в бездне грязи, подлости, мерзости, в омуте греховном должен был Он найти среди беснующихся и похотливых двуногих животных, не имевших души или утративших ее, всего лишь двенадцать учеников – двенадцать апостолов...
Иван будто в сумрак черной ночи, смердящей ужасом и кровью, погрузился. Он уже не видел чистых и суровых лиц, храмов и городов... Да, именно так и должно было случиться, он знал. Он видел Его! Только так! Спаситель не мог явиться среди чистых и избранных – зачем? для чего, если они и так чисты и праведны, если они идут Его Путем?! Ему было предопределено родиться среди извергов рода людского и двуногих животных, в этом сатанинском вавилоне, где смешались и посланные Им в мир, но утратившие благодать сыны Его, и твари человековидные. Там Он должен был проповедовать, чтобы обрести немногих верных и слышащих... И это был Его Путь – обретет, значит, мир еще способен услышать Слово Благой Вести, а нет, стало быть, этот мир пропащий и не примет он искупительной жертвы, но будет и далее погрязать во лжи и подлости, пока не пожрет себя сам. Он должен был вернуть проклятой земле ее святость – Своей Жертвой. И Он нашел учеников. Он сумел в облике смертного разорвать коконы отчуждения, в которые были запеленуты души сынов Его россов. Он пробудил их. И погиб в страшных мучениях на Кресте – на том кресте, что дарован был Им изначально, еще до Одухотворения их Божественным Дыханием, за сотни тысяч лет до Своего Пришествия. С Его уходом зла на Земле не стало меньше. Но двенадцать Его учеников ушли в мир. И они возродили этот мир! Иван видел их, бредущими с посохами по пыльным дорогам. Они проповедовали Словом – и раскрывались души людские, и озлоблялись двуногие звери. И восставал над миром знак Святого Креста россов. И сбирались они под этим Крестом, очищались от грязи, накопившейся за столетия, вспоминали, что наделены Духом от Единого и Всемогущего, и крепили они, очистившиеся и просветленные. Крестом и мечом империи свои, выжигали нечисть, тянущую смертных в ад, утверждали утраченное в рассеянии – благородство, чистоту, доблесть, порядок, труд и веру. И не стало в мире силы сильнее, чем Церковь Христова, ибо вновь объединила под крылами своими разъединившихся, забывших, что они из одного Рода!
Страшно было видеть все это разом, сверхчеловеческим взором – страшно и благостно. Через сотни тысяч смертей, пожарища, пытки, травлю дикими зверями, преследования, горе, плачь, муки, из уже, казалось бы безвозвратного, из черной бездны – в Мир Света. За двенадцатью апостолами, за двенадцатью высокими, сильными, русоволосыми и светлоглазыми россами, единственными в океане мрака, кто нашел в себе силы содрать с себя коросту чужого мира подлости и алчи, пробудиться и услышать Благую Весть, пошли сначала сотни, потом тысячи, сотни тысяч, миллионы. И они спасли Землю... Но они не победили того, другого, параллельного мира, они не раздавили его в зародыше – и он пополз в города и села их, пополз в души и в жилы – незаметно, тайком, змеями и червями гложущими пополз. И росла и множилась паствой Церковь Христова, и горели очищающие костры Святой Инквизиции, изгоняющей слуг дьявола из мира Бога, и возносились к небесам тысячи прекрасных храмов, и возрождалось само человечество... Но одновременно просачивалось невидимое, текущее со златом и ржой зло, и процеживались в тело Церкви личинками разложения враги ее, и разъедали изнутри, и раскололи они Ее на две части, подчинив себе западную и не найдя силы сокрушить Восточную Православную Церковь Христову. И разделив, бросали полчища крестоносцев, забывших, кто они, на братьев их россов, и тщились руками подчиненной им западной церкви, уже и не Христовой, а отступившейся и продававшей искупления за грехи, раздавить праведную Восточную. И захватывал снова мир зла Землю. И царило вырождение! И царил культ золотого тельца! Царило Черное Благо!
– Они убивали нас нашими же руками и своим золотом, не теряя его, а лишь отдавая на время, чтобы потом вернуть сторицей! – Лицо волхва было скорбно. – Они всегда брали верх и всегда заставляли играть в жизни по их правилам. И мы ничего не могли поделать. Ведь Он, Вседержитель, наделил смертных свободой воли и правом выбора. И смертные выбирали зло в роскошных, парчовых одеждах с улыбкой на устах. Они всегда выбирали зло – и от этого зло множилось. А мы уходили в леса и в горы отшельниками, мы прятались в скиты и тибетские затворы, мы уходили к звездам, а они оставались властвовать на Земле.
Иван вздрогнул. Прав был батюшка, прав! И почему он никак не мог его понять в долгих беседах и спорах! Почему? Да потому, что он сам шел тогда по следу, уткнувшись носом в глину и песок, он видел частности и не мог постичь целого. Сейчас он постигает это целое, и покой уходит из груди. Что же это за вековечная борьба, в которой свет и добро всегда проигрывают?! Они тленны, они живут в душах смертных и уходят вместе с ними в иные миры, оставляя на неприкаянной земле зло, которое копится и копится. Правду говорит волхв – борьба шла лютая и вековечная. И место россам оставалось в одной лишь Великой России, больше им негде было укрыться, не испоганив души своей. Россия выдерживала натиски извне, ее глодали черви изнутри – и они просачивались не только в правящие круги, но и в саму Православную Церковь, намереваясь источить и ее, довести до объединения с прогнившей иудеохрис-тианской златолюбивой и не Христовой церковью западной. Сколько раз отбивала Святая Русь нашествия, сколько раз давила дьявола внутри себя... и все же выродки добились своего. И земля ныне кишит змеями и червями, обретшими свой подлинный вид. Горе! И никто не знает, сколько осталось до Большого Взрыва, до Апокалипсиса, который пожрет всю вырвавшуюся из преисподней нечисть вместе с остатками созданных по Образу и Подобию.
Теперь он понимал многое, почти все. Он видел пирамиды египетские, в которых мрачные жрецы-отступники, идущие к своей власти над миром, тайно выращивали гибридных нелюдей, смешивая безумных и полубезумных, одержимых двуногих – изгоев белой и черной рас. Они выращивали дьяволов во плоти, лишенных душ, но наделенных сатанинским изворотливым разумом и безумной, истерической алчностью. Жрецы творили богочеловеков, чтобы властвовать над ними богами. Но сотворили выродков, несущих человечеству смерть вырождения, подобно смертельным вирусам, убивающим целые племена. Он видел магов Индостана, отверженных росских волхвов и браминов, которые из неприкасаемых выращивали управляемых убийц и зверолюдей. И ему вспоминались демоны Пристанища, выращенные зургами-выродками вурдалаки, сверхразумные и злобные, ему вспоминались секретные подземные заводы-лаборатории, где выводили чудовищных гибридов, а потом и сатанинские лабиринты под черной землей – там биомассы было уже более чем достаточно, там дело шло быстро и споро, и лезли изо всех щелей нелюди – страшные, рогатые, клювастые, перепончатокрылые, дикие, невыносимые. Выродки тщились переплюнуть Господа Бога, они в безумной гордыне, уподоблялись отцу своему дьяволу, выращивали новые расы, они «творили»! И круг замыкался... Теперь Иван знал, что ему делать. Но он мог только видеть! А этого было мало.
Старый Мир – новые миры – Черная Пропасть. Надвременъе.
Общиной живет человек. Не рыщет подобно одинокому волку по степям и дебрям. Всегда рядом близкие его: отец, мать, жена, брат, сын – протяни руку и ощутишь тепло, опору и ласку. А нет родных, друг подставит плечо и выручит, согреет вниманием. Не один в мире смертный. И не один в своем собственном теле – всегда рядом надежда и вера. Ибо так было изначально, от зарождения времен, никогда не шел в одиночку рожденный среди себе подобных. Даже изгой, выброшенный родом-племенем за пределы свои, жил не один, зная, что рано или поздно придет тот час, когда его простят родные, прежние, или примут новые – в свою общину. И самый замкнутый и отрешенный отшельник не одинок, ибо творит свой пустынный подвиг ради тех, кого оставил, в болях и страданиях духовных за них. И витязь былинный, идущий на край света, в горестную чужбину пытать счастья, жив памятью о тех, к кому вернется... А возвращаться не к кому – сожгли дом родной, землю, по которой бегал сызмальства босиком, вытоптали, испоганили, и нет ни общины, ни рода, ни племени.
– Проклятье! – заорал во всю глотку Гуг Хлодрик. И отшвырнул прочь ни в чем не виноватую Ливочку. – Мы влипли как цыплята! Это все ты... Проспал! Недоносок хренов! Наследник чертов!
– Император, – поправил его карлик Цай ван Дау. И перед глазами у него проплыли сиреневые холмы прекрасной Умаганги, витые, вонзающиеся в небо дворцы, сказочно красивые лица крохотных женщин... Цай понял, что не увидит их никогда.
– Проспал!!!
Гуг орал и ярился попусту. Карлик Цай не был ни в чем виноват. Боевая армада Системы вынырнула из подпространства внезапно, ни один локатор ее не засек... да и не мог засечь, негуманоиды шли, скорее всего, через Невидимый Спектр.
Цай ван Дау отвечал за внешнюю безопасность. Но кроме Гуга Хлодрика никто не решался повысить на него голос, потому что от таких вещей ни один из них не был застрахован.
Семьдесят два боевых звездолета выявились из мрака одновременно, будто семьдесят две звезды внезапно вспыхнули в Солнечной системе, зажав в светящуюся сферу черную Землю и все корабли, подвластные горстке уцелевших и сопротивляющихся землян. Это была карательная экспедиция. Гуг не ошибся. Это был их конец!
– Явились, голубчики! – злорадно осклабился Дил Бронкс. Он радовался возможности мстить за Таеку, он не собирался подставлять левую щеку, после того, как его ударили по правой. – Живыми, суки, не уйдете!
– Это мы живыми не уйдем, – поправил его грустный и немногословный Иннокентий Булыгин.
Оборотень Хар задрал морду к ячеистому потолку и протяжно, уныло завыл. От этого воя расплакалась, разрыдалась в голос Лива. И в рубке «Святогора» сразу стало тягостно и тревожно, будто в склепе.
– Тихо! – Гуг ударил огромным кулаком в переборку. – Без паники! У нас хватит силенок потягаться с этой сволочью! Да и Образина уже на подходе, он ударит с тыла!
– И с Пристанища какой-то корабль идет, – вставил Кеша. Только вчера они получили сигнал от Алены и Олега. Никто их толком не знал, Иван мало чего рассказывал, но по сообщению поняли – это идут свои, идут драться с нечистью.
Цай тяжело вздохнул и черная капля выкатилась из его незаживающей раны на лбу. Цай ван Дау понимал, что никто им уже не поможет. Армада взяла их в тиски, в перекрестие семидесяти двух «прицелов», им никуда не уйти, а принять бой – значит, погибнуть в этом бою, как погиб когда-то давным давно легендарный «Варяг» с канонерской лодкой «Кореец». Правда, тем перед боем предложили сдаться. «Святогору» ничего не предложат. Их пришли уничтожить.
Цай знал, что подмоги не будет, никто не поспеет. Поздно! Каратели пришли на более совершенных кораблях, таких Цай прежде не видел, но не трудно было догадаться, что эти уродины по полтора километра длиною каждая, с торчащими во все стороны раструбами, отражателями, пусковыми мачтами, ощетиненные гроздьями хищных и неостановимых защитными полями торпед, заявились не в бирюльки играть. Система решила покончить с непокорными, с нежелающими делать Игру по ее правилам.
И не один Цай это понимал.
Гуг Хлодрик обеими ладонями пригладил взмокший седой ежик на своей массивной голове, набычился, в последний раз взмахнул руками, сжав до хруста кулаки. И обмяк, поглядел на всех тихим, совсем не буйным взглядом, словно навсегда прощаясь со своим собственным прозвищем. Потом подошел к однорукому, так и не отрастившему утерянной конечности Дилу Бронксу, обнял его, трижды прижался щекой к щекам постаревшего и унылого негра, которого всего несколько лет назад во Вселенной все братки-десантники величали Неунывающим Дилом. Потом молча расцеловался с Иннокентием Булыгиным. Потрепал взъерошенного Хара по кудлато-облезлой голове. Заглянул в бельмас-тые глаза карлика Цая, потянулся к нему... но наследный император и беглый каторжник отшатнулся, не дал себя обнять. Зато Ливадия Бэкфайер, заплаканная и жалкая, сама подбежала к Гугу, утонула в его медвежьих объятиях.
– Прошу прощения, коли кого обидел в жизни, – прохрипел Гуг Хлодрик, – и вам всем грехи ваши отпускаю. Короче, давай, братва, все по местам – перед смертью не надышишься. Мы последние остались. Нам срамиться нельзя. Умрем с честью!
Гуг был непривычен к высоким словесам. В довершение он просто махнул рукой. И все его поняли. Погибать, так с музыкой. Как бы там ни сложилось, первый натиск отразит сам «большой мозг» «Святогора», системы сработают. Можно было бы и на прорыв рвануть... да время покажет. Гибельная сфера потихоньку сжималась – медленно, страшно, неотвратимо.
– Ливочка, – прошептал Гуг, – ты тоже надень скаф, на всякий случай.
– Но я не буду выходить наружу! – воскликнула мулатка.
– Мы тоже не будем, – пояснил ей Гуг, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться подобно своей возлюбленной, – но они могут зайти сюда.
– Они?!
Гуг кивнул.
А перед глазами у Бронкса снова встало бледное, искаженное мукой лицо его Таеки. Он знал, что делают трехглазые, когда «заходят» на земные корабли и станции, слишком хорошо знал. Дил Бронкс был готов к последнему, смертному бою. Он ждал этого гибельного сражения, он давно уже мечтал о нем, грезил им.
Иннокентий Булыгин еще с утра надел чистое белье. Каждый день он встречал как последний. Умирать теперь ему не очень хотелось, не все счеты были сведены. Да ничего не поделаешь, надо! Кеша проверял оружие, знал, что коли не сгорит в пламени, придется идти в рукопашную. Что ж, не привыкать!
Оборотень Хар полагался на волю случая и верил, что всемогущая Фриада не оставит его, а убьют, значит, так тому и быть, королева пришлет другого, трогги никогда не сдадутся на милость победителя.
Один Цай стоял посреди рубки корявой, уродливой колодой – будто не живое и разумное существо, а пень какой-то. Цай не обижался на Гуга Хлодрика Буйного, тот его ругал прежде и не так. Цай вспоминал свою Умагангу. Не к добру были такие вот воспоминания, ох, не к добру, но разве сердцу прикажешь!
Вышел он из прострации, когда все сидели по местам, готовились к бою, выжидали, с чего начнет противник. Боевые шары, за исключением двух запасных, были подняты по тревоге и висели по бокам от «Святогора» малой защитной сферой, круговым слоем обороны. Первые залпы им предстояло принять на себя.
Цай подошел вплотную к обзорникам. И уставился не на уродов, грозящих погибелью, а в самый конец длиннющей платформы «Святогора», туда, где застило свет звезд черное непроницаемое пятно.
Цай знал, что будет делать. Он тоже имел право на риск. И он уже не думал о тюльпанах и заброшенной планетенке в глуши.
– Ну чего ты стоишь?! – выкрикнул из своего кресла Гут. – В ногах правды нету, малыш!
– Правды ни в чем нет! – отрезал Цай ван Дау машинально. И медленно пошел к серой переборке, к люкам трубоводов корабля.
– Куда ты?!
– Прощайте, – еле слышно просипел карлик.
– Да мы уже распрощались, – отозвался Дил Бронкс, – у тебя позднее зажигание, Цай! Живей облачайся в скаф. Похоже, дело начинается... – Дила захватывал азарт, его тянуло в гибельный водоворот, и он уже переставал реагировать на окружающее.
– Прощайте! – еще раз прошептал Цай ван Дау. И юркнул в открывшуюся перед ним дверцу. Через полторы минуты он был внутри своего «черного сгустка» и сидел под огромным черным колпаком в той самой каюте, куда его не пускали козломордый и его холуи. Сотни раз он вспоминал об этом колпаке, мучительно размышлял о его предназначении... и боялся, всегда боялся доводить мысль до конца – страх, непонятный, леденящий страх сковывал его измученное, измочаленное сердце – страх перед Небытием, и не просто перед неминуемой для любого живого существа смертью, но страх перед той Черной Пропастью, бездонней которой нет, страх перед Черным Океаном вечного безмолвия, страх перед адскими глубинами, откуда и всплыл во Вселенную людей этот сгусток мрака, страх пред самой преисподней. Она могла все... она могла втянуть в себя не одну вселенную не один мир, втянуть безвозвратно, она и готовилась к этому, к поглощению еще светлых миров, она и впустила в миры людей это черное пятно, чтобы... нет! Цай ничего не знал и не мог знать о намерениях потусторонних сил, они творили свое зло во мраке и тайне.
Он сидел с закрытыми глазами. Сидел, зная, что дорога каждая секунда. Но все еще не мог решиться, как не может решиться нажать курок самоубийца, который знает, что после этого нажатия уже ничего не будет – даже пустоты, даже тьмы – ничего! Но в эти мгновения Цай ван Дау не был одинок. Перед ним серыми тенями стояли серые стражи Синдиката, стояли и шипели из-под масок: «Не надо! Не надо!! Не надо!!!» А в руках у них были острые иглы с концами змеящихся проводов, будто стражи собирались вновь пропустить через позвоночник карлика пару-другую разрядов ку-излучения, приносящего жуткие муки. А меж серыми телами и лицами, по земле, в воздухе, над головами копошились омерзительные полупрозрачные черви-довзрыв-ники, и от них исходило непререкаемое: «Не смей! Не смей!! Не смей!!!» Цай не обращал на них внимания – всесильные и всемогущие... какое ему дело до них! плевать! сто раз плевать! Он видел внутренним взором сиреневые заросли Умаганги и алые поля, заросшие иллерейскими благоухающими розами, из тихих и прозрачных вод Океана Фей вздымались к нежным облакам вьющиеся нежные водоросли, и меж ними играли стайки прелестных златокудрых детей с огромными темносиними глазами. Это были дети умагов – самых совершенных и самых добрых существ во Вселенной. И где-то между ними бегали его мать, принцесса Йаху, это потом она стала королевой при его безумном отце Филиппе Гамогозе Жестоком, это потом в тихий и прекрасный лунный день, когда фиолетовое небо Умаганги освещали две алые луны, ее повесили на боковом трехосном шпиле Имперского Дворца, краше которого не было ничего во всем Мироздании... но это потом, а сейчас она бегала, резвилась, играла с крошечными ангелочками, не подозревая, что пройдет время и она родит чудовище, родит урода, которого не примет ни один из миров и который будет обречен на мучения во всей своей изнурительной и беспросветной жизни, родит от землянина его, карлика Цая ван Дау, наследного императора и горемыку. А потом и это видение пропало. И вырос перед сидящим во мраке его огромный, разъяренный и сумасшедший папаша с волосатыми ручищами, обагренными кровью, с оскаленным ртом и выпученными дикими глазами. «Я придушу тебя, если ты сделаешь это! – пообещал он со сладострастной улыбкой. – Сам придушу!!!» Цай моргнул – и видение пропало. Ему не страшен был больше этот человек. Ему никто не был страшен. И никаких алых лун больше не существовало, как и прекрасных синих водорослей, как и ослепительного Дворца, как и самой Умаганги. Все было в прошлом.
А в настоящем висели в пустоте, сжимая свое кольцо-удавку, звездолеты Системы. Висели, грозя лютой смертью последним бьющимся за Землю. Висели, не подозревая, как близка к ним самим преисподняя.
Иван не хотел смотреть дальше. Это было выше его не имеющих границ сил. Он перевел взгляд с синего неба на траву. Но ничего не изменилось. Он все равно видел черную Землю, мерцающие звезды, платформу «Святргора» и всю карательную армаду чужаков. На его глазах должно было свершиться неотвратимое и невозможное, на его глазах должны были погибнуть последние из тех, кого он любил на этом свете... нет, есть еще Алена, сын, но они далеко, они ничего толком не понимают, они не успеют придти на помощь... да даже если бы и пришли! все бесполезно!
Он не хотел видеть этого. Но он не мог не видеть!
Исполинская ловушка сжималась. Карателей от жертв отделяли всего лишь десятки тысяч верст... Вот полыхнуло первым залпом. Иван не понял, кем он был выпущен, просто в Солнечной вдруг стало светло... и исчезло сразу три шара из переднего слоя обороны землян. Это начало конца! Они ничего не смогут сделать. Прощай, Гуг! Прощай, Дил Броне! Прощайте, Кеша, Цай, Лива, Хар... Прощайте! Вы стояли до последнего! Вы бились по силам своим, а потом сверх силы... Неизбежное вершится!
Иван увидел вдруг, что сгусток тьмы, висящий за кормой «Святогора», отделился от платформы и поплыл, застя мерцающие звезды, прямо к вытянутым уродинам трехглазых. Цай! Он увидел все сразу. И сидящего под огромным колпаком карлика, и новый залп, полыхнувший огнем, но затухший с еще пятью шарами-звездолетами, сгоревшими в его пламени. И мокрые лица Гуга и Дила, которые ничего не понимали, которые готовились умереть в сражении.
Первые семь кораблей Системы канули во мрак черного сгустка, будто их втянуло туда гигантским магнитом. Еще пять выписали немыслимые пируэты, но тоже пропали в непроницаемой тьме. Это было невероятно. Но это творилось прямо на глазах. Иван похолодел от ужаса. Он видел. И он уже знал. Карлик Цай ван Дау, странное существо царственных кровей, беглый каторжник, рецидивист, убийца, непревзойденный спец по межпространственным связям, мученик, испытавший на своей шкуре все пытки ада, его друг и брат, карлик с огромной, всеобъемлющей душой исполина, не обмолвившись ни словом с теми, кого он сейчас спасал ценою своей жизни, не просто шел на лютую и безвестную смерть, но губил свою бессмертную душу, давая власть над чужаками самой преисподней, втягивая через черный сгусток в бездны ее океана боевые корабли трехглазых, бросая их в такую бездонную и страшную пропасть, из которой никто и никогда не выбирался, в которую суждено было кануть и ему самому...
Остальные звездолеты ринулись врассыпную. Видимо, и на их бортах поняли, что дело оборачивается совсем иначе, чем было замыслено, что Игра пошла по чужим правилам, а значит, им несдобровать. Одни, извергая снопы пламени из огромных дюз, уходили из Солнечной другие ныряли в подпространства – бежали! бежали!! бежали!!! Но не могли сбежать! Черный сгусток вытягивал их ото всюду, тянул к себе незримыми нитями, заглатывал, отправляя в пропасть возмездия... Не прошло и получаса, как с карателями было покончено.
И «клякса», темень, не пропускающая света звезд, начала съеживаться, уменьшаться, тускнеть, уходя вслед проглоченной добыче. Это были последние секунды. Гуг с Дилом, Кеша и Хар что-то кричали, вопили, орали, тыча руками в обзорники, ничего не понимая... Иван видел их ошарашен-но-пустые лица. Но он видел одновременно и большое, бледное лицо Цая ван Дау. Оно было странным, необычным и просветленным – на нем не было всегдашней гримасы страдания и боли. Оно было добрым и всепрощающим Цай уходил из жизни, уходил на вечные уже муки и скитания в океане мрака умиротворенным и понимающим, куда он уходит.
– Прощай! – прохрипел Иван вслух, зная, что никто его не услышит.
Слезы лились из глаз. И Иван не мог их остановить. Он желал, страстно желал сейчас лишь одного – быть рядом с Цаем, хотя бы на время, на миг! Он проклинал свою долю, свой жребий. Ему было муторно и горько.
Но никто не слагал с него крестной ноши.
– Я хочу туда! – выговорил он истово, зная, что его слышат. – Я хочу умереть с ними! И он не ошибся. Его слышали.
– Ты еще успеешь умереть, – ответил волхв из-за спины, – но перед этим ты успеешь и сделать кое-что. Не печалься о друге, он сам выбрал свою долю – а это удел немногих.
– Да, ты прав! – как-то сразу смирился Иван.
И обернулся.
Седовласый волхв парил над землей не касаясь ее ступнями, парил в призрачных лучах заходящего, но еще пробивающегося сквозь листву солнца.
Иван протянул руку. И рука прошла сквозь одежды, сквозь тело, не ощутив ничего кроме пробежавших по коже мурашек и легкого тепла, будто летним ветерком обдало.
Глаза волхва стали глубокими, нездешними.
– Ты видишь меня, – сказал он приглушенно, – и слышишь. Но нас разделяют тридцать тысячелетий...
– Не может быть, – непроизвольно выдохнул Иван.
– Может, – спокойно ответил волхв. Потом добавил еще тише: – И ты меня уже начинаешь понимать, верно?
Иван отрицательно покачал головой. Но вымолвил совсем другое:
– Да! Я начинаю понимать тебя.
– Ты способный ученик. Ты быстро освоишь премудрости наши, – сказал волхв, – но помни, чем быстрее это случится, тем раньше ты вернешься в свои миры. Подумай, желаешь ли ты этого?
– Да! – без промедления ответил Иван.
– Тогда коснись меня.
Иван вытянул руку, и она уперлась в твердое, литое плечо волхва, продолжавшего парить в воздухе. Иван не знал, что и думать. Волхв не мог лгать. Но и перенестись из глубин тысячелетий сюда одним махом он не мог...
– Только так и преодолевают толщу времен, – сказал седовласый, – одним махом. Сразу!
Иван склонил голову, потом заговорил – быстро, пытаясь объяснить что-то не волхву, а скорее, самому себе:
– Чтобы преодолеть двести с лишним лет, мне пришлось ровно столько же ребенком пролежать в анабиокаме-ре космокатера. Потом я трижды возвращался во времени, это называлось Откатом, я так и не смог разобраться, в чем там дело, я попадал во временную петлю... И никогда не мог перемещаться через года по своей воле. Но я слышал много раз о возвратах в прошлое, у меня были кое-какие вещицы из будущего – меч, зародыши, яйцо-превращатель, шнур... я знаю, что Система – это мир земных и иновселенских выродков ХХХШ-го века, что они возвращаются к нам для игры, тешить свою умирающую плоть... значит, и ты из будущего?!
– Нет, я не из будущего, – смиренно ответил волхв, выслушав ученика, не прерывая его, – я из того, что есть.
– Не понимаю, как это?!
– То, что есть на самом деле, а не мираж и не призрак, оно есть, оно существует везде сразу, одновременно: и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Перемещается по осям только та часть, что осмысливает себя и желает быть именно в этой точке времени и пространства, а не в другой.
– Ты разыгрываешь меня, – с сомнением протянул Иван. И снова коснулся упругого плеча.
– Тебя не удивляет, что люди перемещаются в пространстве – и порой мгновенно, – невозмутимо пояснил волхв, – почему же тебя удивляет, что они могут перемещаться во времени? Не ломай себе голову. Ты просто младенец в люльке. Способный младенец и толковый. Ты постиг многое, но ты не научился ходить. Не пугайся, трудно делать лишь первые шаги... Дай мне руку!
Иван исполнил волю учителя.
И Священный лес исчез.
Они стояли под лучами восходящего солнца на плоской крыше невысокого дома. Под ними были другие крыши то ли крохотного городка, то ли крепости. Все остальное тонуло в бурлящих потоках стремительных вод. Потоки клокотали, пенились, вздымались фонтанами вверх и уносили из городка-крепости неимоверное количество грязи вместе с какими-то дико орущими, ругающимися и визжащими грязными людьми.
– Смотри туда! – волхв указал рукой в сторону восходящего солнца.
Там, возле огромной запруды, возведенной за ночь, стоял русобородый человек, стоял спокойно, без крика, без визга. Его было еле видно отсюда. Но у Ивана защемило сердце. Брат!
– Мы сейчас в 1341-ом году до Рождества Христова, – сказал волхв, не выпуская Ивановой руки, – а вот это все и есть «авгиевы конюшни», понимаешь меня?! По мифам не очень-то и древних греков, Геракл лишь выполнял волю некого царька Авгия, вычищая от навоза его загаженные конюшни. А на деле навоз был в головах и душах этих вот людишек, ты видишь их, грязь и подлость, ложь и мерзость покрывали метровыми слоями его покои... Наш князь Ярослав за гордыню и буйный нрав свой был советом старейшин послан в усмирение и услужение к нижайшему из нижайших, к дикарю Авгию. Но он был сметлив, он сразу понял, как надо чистить эти «конюшни». Гляди!
Вместе с руганью, воплями, грязными угрозами и грязными людьми бурлящая вода вымывала из града-крепости грязь наносную, и начинали белеть стены, колонны, отражалось в чистом мраморе восходящее солнце, оживало обиталище людское, в кое суждено вернуться чистым и омытым, не унесенным в болота мутным потоком. Высокий, плечистый, сероглазый князь в одних холщовых штанах и наброшенной на плечи львиной шкуре, с развевающимися по ветру русыми, длинными волосами, открыто и дерзко шел в город. И теперь Иван хорошо видел его мужественное русское лицо, окаймленное светлой короткой бородой. Он видел витой синий крест-солнцеворот, украшавший грудь богатыря и простой деревянный посох в могучей руке. Ярослав искупал провинности, оружия с доспехами ему не полагалось.
И все это было настоящим, неподдельным, исконным. Иван не мог не верить. Они одним махом перенеслись на тысячи лет, они перенеслись из Старого Мира в земное прошлое... Невероятно!
– А теперь сам вернись обратно! – сурово приказал волхв.
И отпустил Иванову руку.
В тот же миг все закружилось, завертелось перед глазами, сдавило горло. Но Иван не поддался, он запрокинул голову, с силой сжал веки, будто стоял в Священном лесу и слушал шелест листвы. Туда! Назад!
Ноги подкосились, и он упал в траву. Упал, боясь раскрыть глаза, но чуя терпкий дух, несущий здоровье и силу.
– Вот видишь, младенец, ты сделал свой первый шаг, – тихо прозвучало над головой.
Теперь дни шли незаметно, летели один за другим. Иван постигал то, что прежде могло ему показаться волшебством, сказкой. И постигая, он понимал, что ничего реальнее и осязаемей в жизни нет. Это было как проходить до сорока лет с черной повязкой на глазах, а потом снять ее. Он делал свои первые шаги – падал, ушибался, отбивал бока и ребра, но шагал, шагал и шагал все дальше от люльки. Волхв не всегда сопровождал его. Но Иван каким-то вообще непонятным чутьем чувствовал, что кто-то из Рода с ним рядом, всегда рядом, что ему не дадут разбить себе голову и сломать хребет. Его учили плавать, бросая в воду над самым омутом, над водоворотом, но не убирали далеко руки, способной вытянуть обратно. Он проникал в такие глубины прошлого, когда еще не было человека и землю сотрясала тяжкая поступь динозавров. Он разжигал костры с лохматыми и молчаливыми охотниками на мамонтов, ел полусырое мясо. Он осаждал Трою вместе с бритоголовыми и чубастыми дружинниками Ахилла а со стен этой самой неприступной в тограшнем мире крепости неслась едкая русская брань – брат шел на брата, но не подло, не из-за угла с ножом, а грудью в грудь. Он собственными глазами видел как свирепый и легкий на расправу князь Ахилл за излишнее «хитроумство» изгнал из войска и отправил куда подальше счастья искать легкого совестью грека Одиссея. Он стоял насмерть в ущелье плечом к плечу с тремя сотнями спартанских витязей. Он шел по знойньм пустыням с чудо-богатырями Александра Филиппыча, завоевывая полмира одним только неистовым духом росским. Он бежал, преследуя недавних братьев своих германцев, по тонкому льду Чудского озера и ждал сигнала в засадном полку на поле Куликовом. Ему не было преград, он начинал понимать, что такое жить вволю и дышать полной грудью... Но они, учителя, все считали его ребенком, которому нельзя идти туда, куда можно взрослым. Незримая стена отделяла Ивана от будущего. И потому, живя в полную волю и дыша всею грудью, он был связан и по рукам и по ногам.
Он всегда возвращался в Священный лес, чтобы упасть в чудесную траву, чтобы захлебнуться напоенным жизнью воздухом. Так его учили. И так он делал, ощущая себя уже не человеком, но полубогом.
И только мрак и тяжесть жизни возвращали его дух в бренное тело.
Друзья гибли один за другим. И он должен был все видеть. Измученный, постаревший, но не сдающийся Гуг-Игун-фельд Хлодрик Буйный тяжело переживал смерть своей любимой Ливадии. Сердце мулатки, истерзанное черными магами на черных мессах, измученное предчувствиями, не выдержало. Она умерла в постели, рядом с ним, на обожженном в боях «Святогоре». И Гуг не стал ее хоронить на Земле. Он повелел щестиногим сжечь маленькое и почти невесомое тело Ливочки, пепел собрал в вазу и отправил его в бесконечные скитания по Вселенной в черном бутоне. А сам все пил и пил свой ром. Уже пришли на подмогу Алена с Олегом. Вернулся к черной, неузнаваемой Земле Хук Образина с миллиардами зародышей троггов-убийц. Но не было видно просвета в конце туннеля.
Гибель Хука потрясла Ивана.
Еще не умещалось в сердцах то чудесное и горестное вызволение из смертной ловушки, что даровал им Цай ван Дау ценой своей жизни. Они ожили. Они обрели надежду. Еще бы, каратели сгинули в бездну, а их силы возросли: один исполинский Варрава чего стоил! да и огромный корабль из Пристанища! Они воспряли, насколько вообще можно было воспрять в таком положении.
Иван все видел. Он рвался к ним, рвался душой. Но не мог преодолеть барьеров плотью своей – возврата в настоящее пока не было. Его берегли. Для чего-то более важного... А там, на Земле, никто никого не берег – там дрались, не щадя жизней, дрались в кромешном аду, изо дня в день. С прилетом Хука Образины они первым делом вывели с базы на орбиту сто восемьдесят шесть летающих батарей круглосуточного боя – и дело сразу пошло веселей, поверхностные слои пропахивали почти безостановочно, никакая нечисть, ничто живое не смогло бы выдержать такой обработки. В черном небе стало меньше крылатых гадин, зато черная земля кипела, бурлила, клубилась, пылала и клокотала.
– Наша берет! – скалил осколки зубов Дил Бронкс. Улыбка у него выходила вымученная, жалкая. Но он снова начинал улыбаться.
– Еще чуток нажать на гадов, – твердил Кеша, стуча черным кулаком по колену, – и от них одно мокрое место останется. Всей силой надо!
И они били, давили, жгли всей силой, будто вознамери–лись прожечь насквозь этот гигантский червивый плод, называвшийся прежде Землей. Никто не вспоминал уже и не думал о растерзанных телах и загубленных душах... надо было просто изничтожить нечисть! надо было победить!
Глеб с Аленой ввязались в драку с ходу, с налета. Они еще мало чего понимали, но черная Земля ужасала их, а шар был послушен, могуч, негоже при таком раскладе сидеть без дела.
– Все вытравим! Под корень! – радовался Хук. Свежа еще в памяти его была непокоренная, дерзкая Гиргея.
Ну, а когда «поле было вспахано». Гут Хлодрик дал добро – и на «посевную» пошли Иннокентий Булыгин с Харом и, разумеется, сам главный сеятель Хук Образина. Двенадцать суток они с шестиногими «муравьями» на семи шарах сновали с Варравы на Землю и обратно, вбивали контейнеры во все норы и дыры, во все входы и выходы, врубали их на разморозку, и снова гнали на космобазу за новыми емкостями с троггами-убийцами. Два шара-корабля нечисти удалось слизнуть направленными фонтанами лавы. Остальные светились от перегрева, работали круглосуточно.
Дил Бронкс с Гугом, потягивающим ром из пыльных бутылок и мрачно кривящим губы, прикрывали сеятелей с одной стороны, Алена с Олегом с другой.
А в черном небе гадины начинали убивать друг друга – люто, злобно, беспощадно, с истерическим зудом и визжанием. За считанные дни-ночи зародыши, принявшие облик крылатых тварей, расправились с тварями настоящими, а потом канули в лабиринты – продолжать свой кровавый труд.
– Все! Крышка им! – потирал руки Хук Образина. – Через недельку прокалим огоньком все внутренности, чтоб и духу гадского не осталось. Да пошлем вызов по закоулкам, будем людишек уцелевших собирать да заново заселять Землю-матушку. Наша взяла!!!
Хук вел себя как сумасброд, он хохотал, прыгал, махал руками. За последний год в кошмарных войнах, в кровище и рукопашных, в дыме, газе, под броней и на броне он натерпелся такого, вобрал в себя столько дикого, страшного, невместимого в одного человека, что теперь, когда победа была близка, его распирало, разрывало... Кеша был сдержанней. Но и он повеселел – поскорей бы завязать с бойней, передохнуть, сколько ж воевать-то можно, сызмальства, почти без перерывов, тяжко, но забрезжило вдалеке-то, забрезжило.
В последний рейд они ушли вдвоем, ежели не считать посмурневшего оборотня Хара. Тот ходил за Кешей как приклеенный, но в дела не встревал, похоже, и «посылочки» с родной Гиргеи его не радовали. А может, и что другое было, Хар ведь всегда чуял заранее. Чего он там чуял?!
Последнюю дюжину контейнеров с троггами решили забить поглубже, в бывшую тихоокеанскую впадину, зиявшую черным бездонным зевом посреди пустой и жуткой котловины выжженного, испарившегося океана.
– Засадим им кол осиновый в задницу! – радовался Хук Образина.
Хар тихо выл. А Кеша нацеливался – пробойный залп должен был обрушиться в самое тонкое место, которое, как известно, рвется. Кеша был старым воякой, опытным, уж он-то не промахнется.
– Ну, давай! – поторопил Хук.
– Обожди, еще малость!
Кеша выверил точку. Да и шарахнул со всей силы, аж Хар передернулся по-собачьи, будто из воды вылез.
– Пошли, родимые!
Хук, не раздумывая, выпустил контейнеры в черных бутонах – и они канули в дыру вместе со всей следящей и передающей аппаратурой. Из почти не приметного жерла ударило вверх пылающей магмой, да мимо, нечисть была слепой и бестолковой.
– Давай, на снижение! – приказал Хук. Он здесь был за старшего.
Кеша покачал головой. Но выполнил приказ. Они сели в котловину, наблюдая, как лезет изо всех дыр и щелей рогатая, перепончатокрылая, мохнатая и слизистая, дрожащая, трясущаяся нечисть, как гонят ее зародыши, еще маленькие, но разрастающиеся, неудержимые, алчные, прожорливые. Никто на всем свете не мог так расправляться с чудовищами Пристанища, с погаными гадинами... трогги-заро-дыши будто специально были созданы для такой работы. Почему будто? Кеша поймал себя на промелькнувшей мысли, никаких «будто», их для того и выращивали. Теперь он понимал, как соплеменники безобразно-величественной Фриады, расправились со всемогущими, всесильными зем-моготами.
А мерзость и дрянь все лезла и лезла – убиваемая, раздираемая, жалкая, без надежды, в безумии, преследуемая и настигаемая.
Они видели на полторы мили вниз. И везде творилось одно и то же.
А Хук Образина, которого лет двадцать назад звали Хуком Красавчиком, бесшабашный и удачливый космодесантник-смертник, списанный, спившийся, уже похороненный в помойном баке, но возродившийся и прошедший с боями половину земного шара и пол-Вселенной, выплясывал какой-то варварский танец, бил себя кулаками в грудь и хохотал. Победа! Это он принес им победу!!!
Хук трижды выскакивал из шара на грязную залитую обледеневшей слизью поверхность, палил из лучеметов в черное непроницаемое небо, вопил от избытка чувств и запрыгивал обратно, лез к Кеше обниматься, целоваться, трепал несчастного Хара по загривку и снова хохотал.
– Добивают последних! – комментировал спокойный и невозмутимый Иннокентий Булыгин происходящее на об-зорниках. – Вглубь пошли, дубасят почем зря! Нам бы так!
В подземных норах и впрямь творилось жуткое смертоубийство. На силу и злобу нашлась еще большая сила и злоба, просто непомерная, чудовищная. Но трогги не обращали внимания на распятых, повешенных, раздавленных голых и бритых людей в ошейниках, они их не замечали – их добычей были другие, они гнали нечисть вниз, в пропасть, где копошилось что-то непонятное, то ли каша, то ли жижа, то ли расплавленная в лаве порода.
– Все! Последний рывок!
Хук вдруг замер с разинутым ртом. Это был исторический, эпохальный момент – сейчас они должны были добить последнюю свору гадов, загнать ее, зудящую, бьющую хвостами, щупальцами, лапами, грызущуюся и визжащую, в смертный капкан, под кору земную. Еще немного... Хук видел, как первые твари-гадины замирали перед шевелящейся жижей, пытались рвануть назад, но их сталкивали, вбивали в жижу напиравшие сзади... и они не выдерживали, падали, растворялись в шевелящемся месиве, то ли их разъедало, то ли они сгорали... ничего не было понятно.
– Победа!!!
Последние гадины канули в сумеречной массе. Накатили на жижу трогги. Остановились. Попятились. Но программа, заложенная в их изменчивые тела, пересилила страх – и они ринулись в гущу. Это была отчаянно смелая атака, это был бросок грудью на амбразуру, на пулемет... Трогги метались, бились разъяренно, остервенело, нанося удары по чему-то невидимому и непонятному... тонули в жиже.
– Дай приближение! – потребовал Хук.
– Дальше некуда, – огрызнулся Кеша. Но все же выжал еще немного.
И тогда они увидели крохотных черных паучков, ползающих в жиже. Эти пауки впивались в трогтов, ползли по ним, облепляли, изгрызали и топили их... но ни в какой не жиже, не в месиве, а в целом океане точно таких же, крохотных, копошащихся живой непомерной массой пауков. Зрелище было жуткое.
Кеша с отвращением плюнул под ноги, скривился.
– Мать моя! – выдохнул ничего не соображающий Хук. А шевелящаяся паучья жижа ползла, напирала, поднималась вверх по пробитым снарядами шахтам и дырам, пожирала несдающихся, сопротивляющихся троггов, заполнял ла собою все пустоты и полости, и не было ей ни конца ни края.
– Сколько у нас осталось контейнеров? – тупо спросил Хук.
– Нисколько, – ответил Кеша.
Хар облизнулся длинным языком, зевнул и положил свою вытянутую морду на лапы. Хару было все ясно. А когда ему было все ясно, он скучал.
– Будем бить, чем под руку подвернется! – решил побледневший Хук. – Но победы своей, кровной, не упустим!
Кеша только крякнул по-мужицки и выматерился про себя.
Били они всеми силами, всей мощью боевого звездолета. Лупили торпедами, снарядами, ракетами, дельта-фанатами, жгли огнем, плазмой, жгли излучениями и лиловыми сгустками, про которые они знали лишь одно, не дай Бог попасть в такой! Били четырнадцать часов без передыху! Из дьф, из провалов и воронок вздымался к черному небу черный жирный дым – будто тысячи вулканов чадили во мрак ночи. Расползающиеся густые перья дыма парили над котловиной, опадали грязной сажей на бывшее океанское дно, на отмели, рифы, пики, хребты. Но ползла изнизу страшная шевелящаяся жижа, ползла, и не было ей конца – сама измученная, истерзанная и униженная Земля выдавливала из своего нутра миллиарды миллиардов черных трясущихся, алчных пауков. И уже не сажа и дым заполняли котловину – как в прилив поднимались черные, густые, живые воды, заполняя собой глубокие впадины и впадины поменьше, доползали до мелководий, тянули черные дрожащие языки к берегам. Это было по-настоящему страшно.
– Пора отчаливать! – прохрипел наконец выдохшийся, измотанный до полусмерти Кеша.
– Не-е-ет!!! – засипел в ответ Хук.– Победу мы не упустим! Нет!!!
Он был в полнейшем безумии. Он весь трясся, дергался, глаза лихорадочно блестели и не могли остановиться на чем-то одном. Он метался по рубке висящего над паучьим океаном корабля, рвал на груди комбинезон, скрипел зубами, ругался и бледнел все больше.
– Ну, хватит! – решился наконец-то Кеша. И уже хотел было дать команду на взлет.
Но Хук вышиб его из кресла, пнул ногой. Заорал:
– Трус! Предатель!! Гад!!!
Кеша промолчал, не полез в драку. Он видел, что Хук Образина совсем спятил. Ему было даже жаль этого заморыша, так и не вернувшего прежней десантской стати, истрепавшего себя по жизни. Победа! О какой еще победе можно было говорить! Они расстреляли весь боезапас звездолета. А пауков стало больше, и они теперь выжрут всех зародышей, всех троггов по всей планете. И старая Фриада увидит своими глазами, как убивают ее надежду... не только ее. Хар лежит поленом, недвижно и тихо, но он все передает, он будет верен королеве до последнего часа. Кеша сидел на полу и видел, как Хук бьется головой о спинку кресла, слышал, как он рычит, хрипит.
Хука надо было связать. Иннокентий Булыгин не успел этого сделать. Он только успел подумать... Но было поздно.
– Твари! Падлы!
С бешенным ревом, багроволицый и безумный Хук Образина влез в скафандр, схватил в обе руки по бронебою и, истерически, зловеще хохоча, бросился в мембрану люка.
Надо было бежать следом, но Кеша знал, бесполезно, он плюхнулся в кресло, врубил обзорники, настроился на выскользнувшую из рубки фигуру. И только тогда понял: Хук так и не смог поверить, что дело проиграно! что это полное поражение!
Кеша видел, как из шара вырвался во мрак земной ночи черный бутон, как он замер над бескрайним, черным, шевелящимся океаном, как откинулись два выносных сегмента, как выскочил на несущую плоскость безумный Хук Образина с бронебоями.
– Вперед-е-ед!!! – оглушительно прогрохотало из динамиков.
Хук выстрелил дважды из обоих стволов – ослепительные молнии разорвали жуткую темень. После этого он подался назад всем телом, будто решаясь на что-то роковое, и ринулся вниз, беспрестанно паля в шевелящуюся черную жижу.
– Впере-е-ед!!! – донеслось снизу. И все разом стихло.
Хук исчез, будто его и не было. Он не нашел сил поверить в поражение. Он так и умер – победителем.
Иван сам готов был броситься вслед за несчастным. Иван все понял – так было и раньше, так было и всегда: мало кто из их десантной братвы доживал до старости, половина погибала, другая – сходила с ума, в этом была их участь. Вот и Хука не стало. Кто следующий?!
Три дня он не пользовался своим чудесным даром, бродил по темным дебрям Священного леса. Потом он сказал сам себе – хватит!
И в лунном сиянии безлунной ночи пред ним вырос седовласый волхв. Лицо у него было старое и усталое. Иван понял, почему. Они отдавали все ему – свои силы, умение, знание, веру, жизнь. И они умели уставать, стариться... он как-то не думал раньше об этом, а сейчас сердце вдруг сжалось. Они не жалели себя. И он не жалел их. Так и бывает, сильные и мудрые не ищут жалости.
– Вот теперь ты готов, – сказал волхв.
Иван склонил голову.
И Священный лес пропал.
Он стоял в поле под синим небом и белыми пушистыми облаками. Старик-священник, батюшка, глядел на него подслеповато и грустно, будто они не расставались. И Иван понял, что спор их стародавний и бесконечный окончен, что никогда они уже не будут говорить о месте человека и о звездах, обманчивых и далеких.
– Тебе пора. Иди! – тихо сказал батюшка и пригладил седые волосы.
– Куда? – спросил Иван.
– На Землю, куда же еще, – старик улыбнулся потаенно и ободряюще, будто провожая близкого своего на битву или в последний тяжкий путь, – иди, она ждет тебя!
Часть четвертая. ПРЕОДОЛЕНИЕ ЧЕРТЫ
Земля – Зангезея. 2486-й год.
Горечь утрат лишает веры. Судьба не бьет один раз – нанесла удар, жди другого, третьего... последнего. Иногда и первый может стать последним, и счастлив тот, кто не выдерживает его, уходит в миры лучшие – подальше от утрат, горечи, ударов судьбы и ожидания. Но закрыты радужные двери иных миров для стойкого и выносливого. Ему нечего ждать от грядущего и неведомого, ему суждено познать и рай и ад еще в земном пути своем. И идет он сквозь утраты, и каждая новая больнее прежней, и горечь уже невыносима... а он все идет, ибо верит.
Завидуют избранным званные и праздные, люто, тихо и упорно завидуют, растравляя пылающую в черных душах гордыню, видя внешнее и не желая знать сокрытого. Много их, званных! Много ждущих и алчущих, простирающих руки и жаждущих объять ими все зримое. Много ищущих тронов и венцов, славы и почестей, богатств земных и власти. Но нет среди них готовых подставить плечо под тяжкий крест , и пойти в гору в граде насмешек и плевков, пинков и ругани. Много берущих. Но мало дающих... И приходит время бури, приходит день, когда не остается в тленном мире героев и богов, когда все роздано, и все свершено, и остались только берущие, алчущие, жаждущие, готовые пожрать друг друга, растерзать, спихнуть в пропасть, утопить в собственных нечистотах – таковы они есть, таковы были, незримые среди дающих и созидающих, но оставшиеся одни будто в наготе. И приходит сила, питавшая и напоявшая их извечно, и дает алчущим и пожирающим их истинное обличие, достойное их – и ужас спускается на землю. Нет уже ни судьбы, ни ударов ее, ни утрат, ни горечи – есть кишение алчущих и изжирание кишащих кишащими. И лишь лишенный разума и глаз обвинит незримую силу за то, что дала видеть прежде невидимое и тайное сделала явным – ибо слепа та сила, страшна, жестока, но не лжива она, подносящая зеркала к пожирающим друг друга. И не в ней вина, не в ней беда, всесущей и сокрытой до времени, но извечной. А лишь в них, берущих друг от друга и изгрызающих себе подобных, ненавидящих и преисполненных черной зависти, двуногих и разумных до времени бури, но обращающихся в червей и змей с уходом созданных по Образу и Подобию.
Достойны ли спасения губящие себя? Никто не знает ответа... Но истекает все дальше от огонька мерцающей свечи еще один из миров, и приближается, тесня Свет, грозя загасить свечу в Черной Пропасти, ползущая, неотвратимая, извивающаяся бесконечной змеей Черная Черта, пожирающая вселенные, пристанища, преисподнии и океаны смерти, пожирающая свет и тьму и само Мироздание, черта незримая и неосязаемая, проходящая в душах людских и убивающая их, вытесняющая из душ мерцание свечи, погружающая во мрак, губящая. Есть ли души у обретших свой истинный облик? Есть ли они у червей и змей?! Оберегающий Свег не задает себе вопросов, ибо раз поддавшись сомнению и презрев недостойных, начинает уподобляться им сначала в малом, потом в большом, а потом и ползет уже червем среди червей. Избранный вершит труд свой. Несет крест, снося удары, тяготы и утраты, снося все и терпя, превозмогая тернии на пути своем. И если он, познавший на земных дорогах и рай, и ад, прошедший через мытарства и страдания, не теряет веры, крест его тяжкий обращается мечом праведным и разящим.
Олег потихоньку привыкал к своему новому положению, к неизменности тела, к черной земле внизу. Первое время у него было такое ощущение, будто его посадили в каменный мешок без окон, без дверей. И мешком этим был он сам. Человек! Обычный, смертный человек. И нечего дергаться, мало ли чего было, мало ли, что он мог десять раз в минуту поменять обличие и в бесконечной цепи воплощений и перевоплощений властвовать над покорной и жалкой биомассой. Это все в прошлом. Зато он кое-что и обрел. Никогда в голове не было столь ясно, а в груди столь легко. Прежде и днем, и ночью, всегда что-то маленькое, шевелящееся давило в затылке, копошилось, грызло, кусало, не давало покоя и отдыха, изнуряло и влекло куда-то помимо его воли – он почти свыкся с ним, терпел, и только сейчас понял, что такое быть по-настоящему свободным. Олег привыкал быть человеком.
Ивановы друзья встретили их не слишком радостно, встретили буднично, как еще двоих обреченных, пришедших, чтобы умереть вместе с ними – радости было маловато. Гуг Хлодрик похлопал Олега по плечу, предложил выпить рому. Олег покачал головой. Говорить было в общем-то не о чем. И они разошлись по своим кораблям. Алена сразу поняла, кто тут главный, кому следует подчиняться и чьи приказы выполнять, без этого никак нельзя. Она при расставании строго поглядела на сына. И тот не стал перечить, хотя ему и самому хотелось пожить своей головой. Да, видно, короткие дни шальной свободы перехода от Пристанища к Земле миновали и пришли будни... Одно Олега не устраивало: их обреченность, они все как один, все до последнего собирались умереть здесь, на Земле. Олег совсем не хотел умирать. Он только народился на свет после бесконечного блуждания в потемках Пристанища, зачем ему умирать?!
Они с Аленой пролетали на своем шаре над поверженной в прах Россией, когда она вдруг сжала его локоть – сильно, до боли, и прошептала:
– Он там!
– Кто? Где? – не понял Олег.
– Иван!
Огромный шар, будто Луна, нависшая над черными обледенелыми московскими развалинами, замер в мрачном небе. Мертвый город. Мертвая земля. Здесь не было даже нечисти, только тлен и прах.
– Он там! – повторила Алена. – Видишь?! Олег с трудом рассмотрел что-то поблескивающее неярким блеском среди черноты, гор пепла и провалов. Локаторы и щупы ничего особенного не показывали, скорее всего, мать просто устала, ей мерещилось желаемое, мерещилось от перенапряжения, от бесконечной нервотрепки, переживаний, страхов... только сейчас он начинал понимать, что ей пришлось вынести, будучи обычной смертной, в Пристанище... ведь она не была ни оборотнем, ни зургом, она прожила вечность в аду! и осталась двадцатипятилетней! Нет, лучше не вспоминать, лучше не думать о прошлом!
– Живо полезай в бот, и вниз!
– Может, лучше врезать из силовых?! – засомневался он.
– Я тебе врежу!
Алена поднялась из кресла, юная, стройная, прямая. Теперь она точно знала – он там, сердце не обманешь. Он обещал вернуться. И он вернулся!
– Не теряй времени!
Своды были бесконечно высоки. Лишь две свечи горели под ними. Но служба, бесконечная служба во спасение заблудшего люда земного шла в Храме Христа Спасителя.
Под иконами стояло человек двенадцать, не более, стояли высохшими мощами, тенями, колеблющимися в неровном свете свечей. Служка подошел к Ивану. Вытаращил запавшие, горящие болезненным огнем глаза. Он еле держался на ногах, изможденный и бледный. Тонкая желтая кожа обтягивала скулы, губ не было, один провал рта.
– Ты?! – изумленно вопросил служка.
– Как видишь, – ответил Иван.
Еще минуту назад он стоял под синим небом Старого Мира. И вот он здесь... В этом невидимом и неприступном граде Китеже. Служба идет, но как мало их осталось!
– Почитай, все померли, – сказал служка, словно угадав Ивановы мысли. И добавил с недоумением и почти ужасом: – А тебя ничего не берет.
– И не возьмет! – подтвердил Иван.
Отсчет времени прошел, и теперь он не мог медлить. Без суеты, без спешки, без торопливости ему надлежало исполнять свое дело. Пора! Долгие годы он искал, мучился, строил планы, сам разрушал их, шел в потемках и снова искал выхода, искал ответа... Теперь он знал, что ему делать. Совершенно точно знал. И уже никто и ничто на свете не могло его остановить.
– Прощай! – сказал он, направляясь к огромным дверям.
– Стой! Нельзя туда! – забеспокоился служка, кинулся за Иваном. – Погибнешь ведь!
Иван ничего не сказал, только обернулся на ходу и улыбнулся изможденному человеку с горящими глазами.
Он вышел во мрак и темень, в стужу ледяной мертвой пустыни – безоружный, беззащитный, в грубой серой рубахе с расстегнутым воротом, с развевающимися по ветру русыми волосами, прямой, сильный, всемогущий, воплощающий в себе всех живших на этой земле россов.
Он видел огромную луну-шар, висевшую высоко в небе. И он все уже знал. Он ждал.
Какая-то безумная шестиметровая крылатая, восьмила-пая, зубастая и шипастая гадина с истошным ревом бросилась на него из-за развалин черной зубчатой стены. Но не долетела двух метров... Иван даже не коснулся ее, он лишь вскинул руку – и гадина рухнула замертво, только земля вздрогнула под многопудовой тушей.
Бот опустился метрах в двадцати от Ивана. Из него выскочил сын – растерянный и обрадованный. Иван еще раз поразился, как Олег похож на него! невероятно! правда, лет на двадцать моложе, но копия!
– Отец!
Иван обнял сына, прижал к себе. Сердце дрогнуло в предчувствии непонятного и страшного. Но он отогнал тревоги. Он собственным телом ощущал сыновнее тепло. Это они с Аленой спасли своего единственного, изгнали из него бесов. И теперь он поможет им.
– Мать ждет, – сказал Олег.
– Да, я знаю. Пойдем.
Алена встретила его со слезами на глазах, вцепилась в кисти рук.
– Не пущу! Никуда больше не пущу!
Иван не вырывался и не говорил ни слова. Он сам бьи готов разрыдаться. Он сам страстно, неистово желал остаться с ней, с любимой, ничего не видеть вокруг, никого не замечать, наслаждаясь долгожданной близостью и покоем, которого они так и не обрели. Обретут ли когда-нибудь? Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, не сейчас.
– Нам пора, Алена! – сказал он ей шепотом, на ухо.
– Нам?!
– Да. Не грусти. Мы скоро вернемся. И не лезь в пекло за этими головорезами – и Дил, и Гуг Хлодрик ищут смерти... а ты должна жить. Ведь мы вернемся!
– Правда? – Алена вытирала слезы. Она уже не держала Ивана. Она верила ему и все понимала.
– Правда! – ответил Иван.
В правительственных катакомбах Сихана Раджикрави не оказалось. Олег облазил все закоулки, но так никого и не нашел. А Иван сидел у экранов и смотрел сквозь смежающиеся веки, как трехглазые добивают последних смельчаков. Он мог выйти туда, наружу, и остановить монстров, оставить от них мокрое место. Но это ничего бы не изменило, это лишь продлило бы затяжную и кровавую агонию – водопад не усмиришь подставленными ладонями, даже если их тысячи, и лесной пожар не забросаешь сухими ветками. Затаптывать надо первый язычок пламени. Затыкать – источник темных вод.
И все же братва не сдавалась, дралась лихо. Тут и там валялись уродливые трупы негуманоидов, воинов Системы. Бесшабашная Зангезея продержалась долго. Дальше самого Синдиката, от которого давно уж и след простыл. Но всему приходит конец... Нет! Так нельзя! Иван собрался, уставился на серебристый шар, из которого перли ордой трехглазые, представил его сгустком мерзости и грязи, сдавленной, сжатой с чудовищной силой, спрессованной в этот сферический объем... надо только высвободить его, лишить оков, обессилить «силу»... вот так! Шар разорвало, будто в его внутренностях было заложено с десяток термоядерных бомб. Океан пламени залил обзорные экраны, выжигая с поверхности Зангезеи всех подряд: и правых и виноватых, и героев и трусов, и монстров и людей.
Иван скривился. Слаб человек. Опять он не выдержал. А что толку?!
А толк был. Голос Первозурга прозвучал из-за спины недовольно и хрипло:
– С чем пожаловали?!
Иван не обернулся. Он все понял: Сихан следил за ними, он был где-то неподалеку, подглядывал, подслушивал, боялся... да, именно боялся, он теперь всего боится – он! полубог! творец! – а этот дурацкий взрыв просто переполнил чашу его терпения. И все равно, прежде следует здороваться.
– С добром, Сихан, – сказал гость, -будь здрав! Первозург не ответил. Он ждал.
– Я выполнил свое обещание, – все так же тихо выговорил Иван.
– Неправда!
– Я убил оборотня!
– Он здесь, в катакомбах!
В это время Олег вынырнул из потайного люка, ведущего в нижние ярусы. Да так и замер с раскрытым ртом, глядя на высокого сухопарого старика с темным, почти черным лицом и светлыми глазами.
– Вот он! – закричал Первозург.
– Да, это мой сын, – спокойно пояснил Иван, – он такой же человек как и я. Ты можешь убедиться в этом. Оборотень мертв!
– Ты сохранил свое детище... – как-то опустошенно и безвольно протянул Сихан Раджикрави, ему не надо было убеждаться в чем-то, он видел все насквозь, знал, что Иван не врет. Но ему было трудно смириться с неизбежным. – Ты сохранил свое детище... но ты хочешь, чтобы я убил свое?!
– Да! – твердо сказал Иван. – Ты дал слово!
– Слова – воздух, дым, они ничего не стоят. Ты был дорог мне, я все помню, ты спас меня тогда... другой не стал бы рисковать жизнью ради дряхлого старца, другой на твоем месте, Иван, даже не стал бы раздумывать, и меня бы давно не было на этом свете... – Сихан Раджикрави говорил очень медленно, будто каждое слово весило по тонне, он говорил с трудом, выдавливая из посиневших губ тусклые и сиплые звуки, – я должен быть благодарен тебе, и я благодарен... Но мне проще убить тебя, Иван. И этого... тоже. Гораздо проще!
Он не встал с кресла-Он лишь поднял голову и уставился на Ивана пронизывающим тяжким взором. От этого взора сердца смертных сразу же переставали биться, наступало удушье, жуткая смерть, это был взор самой костлявой. Но гость смотрел в его глаза... и не думал умирать, он даже не изменился в лице. И тогда Первозург собрал всю свою силу, способную сжечь целый мир, обратить в пепел тысячи восставших против него, он обладал этой сверхъестественной силой, которой никто не мог противостоять. И он должен был смести вставшего на его пути, осмелившегося указывать ему. Потоки испепеляющей, страшной, разрушительной энергии обрушились на незваного гостя.
Но Иван даже не шелохнулся. Ничто его не брало.
– Хватит, – сказал он примиряюще, – ты ведешь себя неучтиво!
Обессиленный, опустошенный, выдохшийся Первозург уронил голову на грудь. В Пристанище, на Полигоне, он еще потягался бы с этим наглым русским, там были неисчерпаемые колодцы свернутой энергии. Но здесь мочи больше не было.
– Ты многому обучился, пока мы не виделись, – прохрипел он еле слышно.
– Да! – Иван не стал спорить. Он больше не хотел ждать: – Мы зря теряем время. Ты сделаешь это, Сихан!
– Нет!
– Сделаешь! – Он ткнул пальцем в сторону сына. – Ты видишь его? Он стал человеком. И ты сейчас станешь! Олег!
– Я все понял, отец!
В руке у сына, стоявшего у серой стены, в пяти метрах за спиной Первозурга блеснуло лезвие сигма-скальпеля. Сын был в десантно-боевом скафе, увешанный с ног до головы оружием и боеприпасами, он основательно подготовился к вылазке, в отличие от своего отца, сидевшего все в той же серой рубахе с расстегнутым воротом, безоружного, открытого... Он подошел ближе, ухватил Первозурга за подбородок, сдавил его левой рукой и уже занес правую, намереваясь распороть затылок.
– Нет!!! – истерически заорал Сихан. – Не смей! Во мне нет червя! Я не оборотень и не вурдалак! Вы с ума посходили... я бог!!!
– Врешь! – выдавил Иван. – Никакой ты не бог! Ты самозванец! Ты ремесленник, возомнивший себя творцом! Ты думал создать новый, более совершенный мир, а создал преисподнюю – ты привел ад в земные миры! Ты и тебе подобные выродки! Я думал, ты все понял, надеялся, что ты исправишь ошибку, раскаешься! Нет! Ты цепляешься за свое поганое детище... Ты не творец! Ты убийца! Убийца всего живого! всего невыродившегося!
– Неправда! – завизжал Сихан Раджикрави. Он извивался в кресле и не мог вырваться из железной руки Олега.
– Правда! Это ты обрек на муки сотни тысяч подобных мне! – закричал тот. – Это ты лишил нас жизни среди людей и бросил в скопище червей и гадин! Ты!! Я убью его!!!
– Нет!
Иван перехватил руку сына. Если бы тот нанес смертный удар, все погибло бы безвозвратно... Первозург не смог бы выжить, он не успел бы переселиться в другое тело – Иван с Олегом заблокированы, никого рядом нет – это было бы концом.
– Поздно! Поздно, – хрипел Сихан, задыхаясь, – я ничего уже не смогу исправить. Пристанище сильнее меня! Понимаешь, оно давно уже вышло из-под контроля, это оно убьет меня! У нас ничего не получится!
– Не получится?!
– Да! Надо было раньше! – взмолился седой, высохший и еще недавно всемогущий старик. – Мы опоздали. И я уже не могу убить свое детище. Это оно убьет всех нас. Надо было раньше!
Иван смотрел прямо в глаза Первозурга. И он видел, что тот говорит правду. Значит, он готов. Значит, он созрел – и уже не откажется от своих слов. Значит, пришло время.
– Встань! – приказал он старику. – И ты иди ближе! Олег подошел вплотную, стоял, обжигая Первозурга глазами, не убирая сигма-скальпеля. Иван схватил за руки – одного, другого, сдавил так, что лица исказились от боли, притянул к себе. Пора!
Серые стены и обзорники правительственных зангезейс-ких катакомб вздрогнули, пропали в налетевшем отовсюду тумане. Пол ушел из-под ног. Закружило, завертело, затрясло, будто разверзся внезапно под ними проснувшийся вулкан. Обдало огненным жаром, а потом бросило в холод... и ударило каменными плитами в ступни.
Полигон. Год 3089-й, июль.
Они стояли посреди сферической белой комнаты поперечником в пять метров, уставленной по стенам светящимися тускло панелями и рядами гибких подрагивающих труб. Слева, на низком сером столе-кубе высилось нечто многослойное, просвечивающееся, похожее на два галовизора, поставленных друг на друга. Дверей и окон вообще не было.
Олег недоуменно смотрел на отца.
Первозург трясся и часто моргал, вид у него был совершенно ошарашенный.
– Все! – выдавил из себя Иван. – Раньше некуда. Как и было заказано! – Он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.
– Этого не может быть, – запричитал Сихан Раджик-рави,– этого просто не может быть! Это наваждение! Пустите меня!
Иван выпустил его кисть. И Первозург тут же бросился к столу, ткнул пальцами в основание уродливоикойструк-ции. И прямо в воздухе перед их глазами высветилось синим приятным светом: ноль-ноль часов одна минута 14 июля 3089 год.
– Проклятый, черный понедельник! – застонал старик и обхватил голову руками.
– Ничего не понимаю, – растерянно произнес Олег. Он держал навскидку лучемет и парализатор, готовый к ОТПОРУ-
Иван его успокоил.
– В этот день Полигон свернулся и превратился в Пристанище. В этот день он вышел из-под контроля земных выродков... и все началось! Мы перенеслись в самое начало этого черного понедельника, сынок. И мы должны успеть! Мы не дадим ему свернуться! Бунта вурдалаков не будет, понял!
– Будет! – выдавил чуть слышно Сихан. – Мы не успеем...
Он плакал, мутные слезы текли по дряблым смуглым щекам. Он столько трудов, сил, надежд, себя самого вложил в свое детище... и теперь он же должен его уничтожить.
Уничтожить?! И тут до него дошла простая, невероятно простая мысль, не доходившая почему-то раньше – ведь он сам, замурованный, закодированный, был свернут вместе с Полигоном и ушел с ним в бесконечное странствие по чуждым вселенным! Он неотделим от Полигона! Убивая свое детище, он убьет себя – непременно убьет, вне всяких сомнений. Все это отразилось на лице Первозурга.
И Иван понял. Ему стало жалко древнего старца, рожденного через много веков после гибели Земли, рожденного в совсем другом земном мире – старец прожил бесконечную жизнь, но ему хотелось пожить еще немного. Слаб человек! И не годится он на роль бога!
– Хватит ныть! – выкрикнул Иван и встряхнул Первозурга за плечо.
Тот быстро пришел в себя. Еще раз взглянул на светящиеся цифры – было уже шесть минут, они теряли время.
– Это моя комната, мой кабинет на Полигоне, – признался Сихан. – Тысячи лет прошли, а я все помню...
– Тысячи или миллионы? – переспросил Иван.
– Или миллионы, – эхом отозвался Первозург. – А мы опять опоздали! Полигон запрограммирован на саморазвитие, его невозможно уничтожить!
– Значит, его надо перепрограммировать на самоуничтожение! – потребовал Иван.
– А защита, а системы контроля – они бесконечно дублируют друг друга. Они вперед уничтожат нас! Иван не сдавался. Не затем он сюда пришел.
– В любой механизм можно запихать гайку меж шестерней, чтоб его разнесло к чертовой матери! – стоял он на своем.
Сихан Раджикрави грустно улыбнулся, ссутулился.
– Это не механизм, уважаемый, это вселенная вселенных...
– Я его сейчас пристрелю! – вмешался Олег.
– Не надо, – старик поднял руку, – не тратьте зарядов, все равно не убьете... через восемь с половиной часов Полигон замкнется и уйдет в иное пространство. Это такая махина, такая силища, что ее не смогут остановить даже все звездные флоты Земли и Федерации... Мы создавали новые, лучшие миры, мы создавали сверхвселенную и позаботились о ее неуничтожаемости. Можно разрушить, взорвать, сломать, перепрограммировать малые, очень малые части Полигона в пределах планет, созвездий... но их тут спрессовано несчетное число. Вы же знаете, это был секретный проект, Полигон создавался сорок лет... в XXXI-ом веке! Вы представляете, что это такое? Сверхпроект! – От волнения Первозург снова перешел на «вы» с Иваном. Сына его он попросту не замечал. – Сверхпроект! Метагалактика Сиреневый Октаподус-IV. Полтора миллиона созвездий и галактик свернули в систему взаимосвязанных пространств, создали цепи гирлянд-лабораторий, связали с многомерными Страшными Полями и Волшебными Мирами, запустили программы выращивания миллиардов сверхразумных существ... Воплощение несуществующего! Богочеловечество высших порядков! Новая всемогущая раса! Полигон невозможно уничтожить, как невозможно уничтожить Мироздание.
Иван все это слышал и прежде, и потому пропустил мимо ушей. Зацепился за одно слово.
– Мы?! – переспросил он.
– Что – «мы»? – не понял Первозург.
– Ты сказал, что вас было много... ты и в прошлый раз говорил об этом, я правильно понял?
Сихан Раджикрави похолодел, глаза его сузились и стали остекленевшими, бессмысленными. Он понял намек. Этот русский собирается вернуться еще на несколько десятков лет... и тогда произойдет страшное, невозможное. От отпихнул ствол, упирающийся ему в грудь. Зло посмотрел на Олега. Вспомнил свое слово. Да, он обещал взорвать изнутри Полигон, он знал коды.
– Ладно, – выдавил старик, – мы попробуем. Пойдем! Он покопался в столе, вытащил какие-то странные штуковины, похожие на вьющиеся трубки, заполненные розовой жидкостью, достал черную коробочку. Патом подошел прямо к стене – ив ней образовалась дыра чуть выше его и чуть шире. Иван с Олегом последовали за ним.
Коридор в этой части Полигона был по меньшей мере странным – вместо пластикона прямо на полу, под ногами росла густая сочная трава, верх был голубой и бездонный, по правую и по левую руку торчала сплошная череда изогнутых стволов, перевитых лианами. Когда Иван попытался дотронуться до одного из них, нащупал лишь холодную шершавую стену. Морок! Мираж! Но трава самая настоящая. Он даже сорвал одну травину, рассмотрел ее.
– Будьте осторожны, – предупредил Сихан, – сейчас выйдем на шлюз. Там охрана. Они уже ведут вас, с самого начала. Они все видят и все слышат...
– Их уже нет там! – оборвал его Иван. После первого же слова он включил сквозное зрение, увидел прозрачный шар и в нем пару двуногих тварей с глазами, но без носов и ртов. Он убил их на расстоянии, волевым усилием, как учили убивать волхвы Старого Мира, когда ничего больше не остается делать.
– У меня не было другого выхода, – пояснил Иван, – они собирались заблокировать нас.
– Плевать! – отрезал Сихан. – Этих тварей здесь пруд пруди. Пошли быстрей!
Они ворвались в прозрачный пузырь, прорвав стены-мембраны, тут же сомкнувшиеся за ними. Олег навел было раструб лучемета на тела гадин, собираясь сжечь их. Но Сихан остановил его.
– Спокойно! – Он вытащил из чего-то аморфного три серых студенистых комочка, один проглотил сам, другие заставил проглотить Ивана и его сына.
– Теперь по периферийным отсекам нам обеспечен проход, никто не остановит. Центр уже заблокирован, прокрываться бесполезно!
Иван попробовал просветить этот бесконечно удаленный отсюда «центр», но ничего кроме туманного, расплывающегося ядра размером со среднюю галактику не увидал. До него начинало доходить, что дело они взвалили на свои плечи неподъемное... Но уж очень не хотелось идти на второй, запасной вариант, от одной мысли о котором Первозург чуть не отдал концы на его глазах. Надо рискнуть! Надо попробовать! Проклятый черный понедельник! Осталось восемь часов. И скоро внутрь Полигона войдет Алена... нет, она уже давно здесь, но не та, с которой он знаком, а совсем другая, еще ничего не подозревающая, не прошедшая через века страданий и мучений, не имеющая сына, чужая... Не это сейчас главное. Хватило бы сил. Здесь не Старый Мир. Здесь он каждую минуту растрачивает драгоценную белую энергию, и ее не соберешь слишком много в обители «богочеловеков» – искусственно выращенной нечисти.
И все-таки их засекли. Олег успел дать три залпа из лучемета и бронебоя в обтекаемый шар, который несся по трубоходу с другой стороны, он бил прямо сквозь мембрану.
А Сихан уже делал первый шаг в тенеты паутины. За ним шагнул в провал Иван. Олег прыгнул в фильтры, когда три изуродованные пламенем, но не убитые твари ворвались в пузырь. Они опоздали совсем немного.
– Мы в узловой точке, – наконец прошептал Перво-зург.
Иван огляделся. Он видел в полном мраке. Старик не лгал. Но это была узловая точка одного из бесчисленного множества ярусов Полигона.
– Не годится! – отрезал Иван. Он не имел права размениваться на мелочи. Нетрудно сокрушить этот ярус, перевернуть его вверх дном. Но для Пристанища это все равно что комариный укус для исполинского хомозавра с Ирги-за. – Будем пробиваться в центр.
– Они уничтожат нас!
– И тебя?
– И меня!
– Они уже вышли из-под контроля. Тогда я не знал этого... а сейчас знаю! – Первозург горестно вздохнул: – Эх, если можно было повторить жизнь!
– Вот мы ее и повторяем.
– Нет. Это совсем другое. Тогда я был богом, я летал на крыльях вдохновения, я парил в таких высях, какие вам и не снились. Теперь я жалкий червь...
– Просто тогда у тебя были шоры на глазах, вот и все, – парировал Иван, – а теперь повязка спала. Мы обязаны прорваться в центр!
Олег молчал. Он не узнавал когда-то родного и единственного для него мира. Пристанища. Да и в самом деле, Полигон еще не стал Пристанищем, для этого должны были истечь века, тысячелетия. Но Олег на себе испытал зло мира воплощений, его передергивало при одной мысли о гнусном и вертлявом черве в затылке. Он готов был сокрушить этот мир, он жаждал его сокрушить.
– Я попробую провести вас на максимально близкое расстояние, – мрачно согласился Сихан. – Держитесь за меня.
Он вытащил свои трубки с жидкостью, вложил в тут же вобравшие их темные пазы на уровне груди. Иван вцепился ему в предплечье. Олег ухватил за кисть.
– Вперед!
Какая-то мягкая, жидкая местами масса облепила их, лишила зрения, слуха и понесла невесть куда, сквозь пространства и миры. Тела пронизывала мелкая, противная дрожь. И не было конца движению. Иван не отпускал жилистого, твердого предплечья и знал, что все будет в порядке, что Сихан Раджикрави не посмеет их загнать в ловушку. Этот старик уважает силу, и он почувствовал ее в Иване, и не столь уж он плох, они были обязаны друг другу многим... Движение закончилось ударом о упругую, непроницаемую стену.
– Все, – прошипел Первозург.
– Нет, не все! – отозвался Иван.
Теперь пришла пора ему пускать в ход свое умение. За ним стояли не сатанообразные «богочеловеки», а самые настоящие боги и герои, в нем бурлила белая энергия Одина и черная сила Кришны, его взгляд мог становиться всепро-жигающей алмазной молнией Индры, в нем самом жила мощь подлинных богов, его могучих и непобедимых предков. Всего три мгновения ушло у Ивана, чтобы зажечь во мраке пред собою солнце яриев – ослепительная вспышка открыла им путь вперед. Первозург отшатнулся от Ивана, пораженный и потрясенный. Он, гений XXXI-ro века, не мог постичь загадки этого странного русского, далекого от него и полудикого пращура XXV-го века.
Они ворвались в ядро Полигона. И сразу попали в ловушку, в капкан силовых полей защитного слоя. Их вскинуло вверх, сдавило, сжало, лишило возможности шевельнуть рукой и ногой. Полигон защищал себя от непрошенных гостей. Он их не убивал лишь потому, что был бессмертен и всемогущ, ему не было нужды казнить вторгшихся и нарушивших его покой, он обращал их в биомассу – Первозург знал это, и никакие охранные датчики не могли уже помочь.
– Врешь! – прохрипел Иван. Он видел дорогу вперед. Он видел самое сердце свернутого мира. И остановить его было невозможно.
Неимоверным усилием он разорвал путы незримых полей, подчинил их себе и заставил нести вперед, пробивая преграду за преградой. Сын ничего не мог взять в толк. Да и Первозургу начинало казаться, что все происходит помимо их воли. Он твердил коды, молил об избавлении от ужасов заключения в замкнутом мире, ужасов, которые он пережил однажды и не хотел переживать во второй раз. Их несло вихрем. А за спиной рвались, взрывались, падали препоны,1 преграды, затворы и барьеры. Они прожигали слой за слоем. И никто не мог их остановить. Сихан Раджикрави дрожал крупной, рваной дрожью. Он один знал, что у Полигона нет никакого сердца, вернее, у него были тысячи сердец, разбросанных по разным пространствам, уровням и измерениям. Но он теперь уже сам хотел верить, что у русского все получится, он заставлял себя верить, ибо другой поворот сулил непредсказуемое...
– Вперед!
Они ворвались на гребне незримого урагана в огромный округлый зал без пола и потолка. Зависли в тягучем, напоенном зудом воздухе. Первозург понял все сразу. Поздно!
– Что это?! – удивился Олег. Он не был допущен к высшим таинствам Пристанища и он растерялся, вздымая свое оружие.
– Брось эти игрушки, – тихо посоветовал ему Иван. – И смотри все время назад, чуть что, предупредишь.
Посреди зала тоже прямо в воздухе висел свившийся спиралью огромный червь черный, но при этом прозрачный и невероятно гадкии. Сихан точно помнил, что таких они не выращивали в вивариях-лабораториях Полигона. Червь медленно и ритмично извивался, пульсируя и зудя. А вокруг него висели в дрожащем мареве тринадцать студенистых трясущихся тварей с множеством длинных извивающихся щупальцев.
– Господи! – просипел Первозург. – Как они могли проникнуть сюда?!
Иван заглянул ему в глаза. И все стало ясным для обоих. Выходцы из черных миров пробрались на Полигон, прежде, чем он свернулся. И это стало приговором.
Испепеляющее пламя вырвалось из распростертых рук Ивана, из его открытых ладоней. На миг червь пропал из виду. И тут же вновь появился. Он изгибался, извивался кольцами, распрямлялся, бился в судорогах, но не желал издыхать. И тогда Первозург вытащил свою черную коробочку и направил ее матовой гранью на выходца из инфер-но. Лиловый луч пронзил червя. Это стало его концом. И началом чего-то более жуткого и необоримого. Изо всех стен, тысячами, десятками тысяч, будто прорывая тонкие пленки, стали врываться в зал скользкие, бесформенные гадины – воплощающиеся по своим программам вурдалаки. И не было им края, не было числа.
– Сколько осталось?! – выкрикнул Иван сквозь зуд.
– Пять с половиной!
– Все! Не успеем!
Теперь для Ивана было абсолютно ясно, что игра не стоит свеч. Поздно! Надо уходить, пока целы. Пока Пристанище не всосало их навечно. Они пришли поздно. Надо придти раньше. Вот и все!
Но перед этим он должен был сделать еще кое-что. Он не мог уйти просто так. Для этого надо было отвлечься хоть на секунду. Надо было увидеть.
– Прочь отсюда!
Они вырвались наружу через ту самую дыру, в которую проникли в зал. В суете, шуме, гомоне и панике надо было уйти от преследователей хотя бы на время.
– Я даю тебе шанс! – сказал Иван, глядя прямо в глаза дрожащему Сихану Раджикрави. – И четыре часа времени. Ты должен взорвать изнутри, распрограммировать основные «мозговые центры». Ты должен это сделать. Ты знаешь все ходы-выходы, ты пойдешь без нас, никто тебя не остановит, ты владеешь кодами... Понимаешь, это твоя последняя надежда!
– А вы?! – спросил еще не верящий своим ушам Первозург. Они его отпускали. Они дарили ему жизнь – долгую, бесконечную...
– У нас есть свое дело! Не будем болтать попусту. Через четыре часа – на этом месте!
– Я все понял, – Первозург опустил глаза. Олег сбил прыгнувшего сзади андроида, размозжил ему голову прикладом. И почти без задержки саданул вперед из бронебоя, потом еще раз и еще. Он пробил путь. И они успели прошмыгнуть в черную затягивающуюся скважину, они бросились в нее будто изо дня в день торили этот путь. Первозург ушел трубоводом, его не надо было учить перемещаться по Полигону.
– Он обманет тебя! -раздраженно прокричал прямо в ухо отцу Олег.
– Я знаю, – ответил Иван на бегу. – Но обманет он не меня, а себя, запомни это, сынок! И не вспоминай!
Они остановились за седьмым поворотом от проклятого зала-ловушки, замерли возле цилиндрической прозрачной трубы, в которой ползали серые кольчатые личинки. Олег отвернулся от трубы, он знал, что это такое. И он бы без раздумий выпустил все заряды из бронебоя в зародышей зургов, если бы эти заряды могли пробить прозрачный металл.
– Стой! Не дергайся! – попросил Иван. – Мне надо сосредоточиться на минутку.
– Зачем?! – в душу Олегу начинали закрадываться нехорошие подозрения.
– Молчи! Потом узнаешь! )
Иван уже погружался в знаржое и напряженное состояние. Он начинал видеть. (Далеко. Бесконечно далеко! Она была на другом конце Полигона, в смотровых отсеках, куда еще пускали людей, за тысячи световых лет отсюда. Он никогда не видел ее такой – в длинном темно-сером балахоне с черной бахромой, в черной повязке на лбу, удерживающей густые светлые волосы, среди таких же молодых и беспечных... их вели куда-то, что-то показывали. И она улыбалась, она была совсем юной. И ее глаза играли огнем жизни, они не спали, совсем не спали. Иван уже знал, что он разорвет еще одну временную петлю – нет, в нем самом ничего не изменится, все, что с ним было, останется в нем и при нем, но они... Он поглядел на Олега с тоской и болью. Его не будет? Нет! Не надо бояться. Он обязан ее спасти! Она погибнет, там, около Земли, погибнет вместе с Гугом, с Дилом, с Кешей в их нескончаемом сражении. Он не уберег Светлану! Ее смерть на его совести, и ничего уже не изменишь. Он виноват, только он! Второй раз ошибиться нельзя. Алена должна жить, пусть без него, все равно должна. И он сделает это!
– Вот гады! – Олег еле успел срезать лучом подкрадывавшихся нелюдей. Он умел обращаться с обитателями Пристанища.
Но задерживаться на одном месте не стоило.
– Я вижу шлюз, – прошептал Иван. – Надо бежать, только тихо, без шума. Нас не хватит на всех этих тварей!
Три шахты они преодолели одну за другой, перебегая по трубоходам, на четвертую пробивались с боем, прожигали мембраны, крушили переборки. К шлюзу прорвались через груды трупов, выволокли из бронированной ячейки одного из первозургов, хлипкого бородатого типа с кривым, перебитым носом и большими ушами. Тот сразу понял, что шуток с ним шутить не будут и раскодировал агрегат переброски. Где-то за пленкой завыл натужно гиперторроид Д-статора, задрожал плавящийся воздух... Их вышвырнуло прямо на титановые настилы-мостки, по которым четверо андроидов тащили упирающихся и визжащих женщин, тянули, позабыв все правила поведения с людьми, раздавая тумаки направо и налево, заламывая руки. Все было понятно. Полигон закрылся, ему нужна биомасса, через несколько часов он замкнется в себе, в собственном искривленном пространстве и уйдет из Вселенной. Они поспели вовремя!
– Не жалей гадов! – крикнул он Олегу. И сам бросился с кулаками на андроидов. Тут он не мог крушить все подряд, тут требовалась ювелирная работа. В считанные секунды Иван перебил нелюдей, посбрасывал их с головокружительной высоты.
– Иди за мной! – приказал он Алене. Но та вырвала свою руку из его ладони. Она ведь еще не знала его, они еще не познакомились даже.
– Мама! – выдохнул в лицо девушке Олег.
Та поглядела на него как на слабоумного, улыбнулась.
– Хватит! – заорал во всю глотку Иван. – Какого дьявола!
Он вспомнил, как в огромной пещере исполинское чудовище жевало, перемалывая в месиво женские голые тела, как сочилась с мерзких губ густая алая кровь, как оглушительно громко ударилась об пол откушенная голова... Они еще не знали, что все это будет, будет с ними, что уже готовы анабиокамеры, готовы гигантские холодильники, что сборища «исполнителей Предначертанного» жаждут новых жертв, и что жертвами этими будут они... Он не мог полагаться на второй вариант – а вдруг не пройдет! вдруг не получится! что тогда?! Нет, только сейчас! Только наверняка!
– Отец! – захрипел Олег.– А как же... я?! Иван все понял сразу.
– Крепись, сын! – процедил он. – Ты уже есть! С тобой ничего не случится! Ты есть!!!
Он подхватил Алену на руки и бросился по мосткам к приемному люку. Обезумевшие от страха женщины бежали вслед за ним, нерасторопных подгонял Олег. Слезы текли из его глаз – еще никто на всем свете не испытывал того, что испытал в эти мгновения он. Отец никогда не встретится с матерью. Вот сейчас, через считанные минуты их пути разойдутся навсегда – отец вернется в XXV-й век, а она останется в XXXI-ом, а это означает одно – он никогда не родится, он исчезнет, его не будет, и все уже решено!
– Быстрей!
Они выбили еще двоих андроидов из трубохода, затолкали в машину женщин. Рванули по бесконечно длинной трассе. Алена билась, ругалась, ничего не хотела понимать. Никогда Иван не видел ее такой молодой и такой разъяренной... а ведь совсем недавно она прижималась к нему, спрашивала с надеждой в голосе, молила глазами. И он ей ответил: «Правда!» Он обманул ее.
Шестислойные внешние ворота были заблокированы, пришлось применять чрезвычайные меры. Иван еще раз добрым словом помянул волхвот Старого Мира, своих старших братьев, что пришли ему на помощь.
Они вырвались наружу, едва не задевая оплавленных краев дыры.
Космолет, на котором прилетели практикантки, висел во мраке, до ближайшей планеты была пропасть пространства, даже мерцающий свет звезд не доходил сюда. Иван шел на трубоходе с сигналом СОС. Их втянули в приемный отсек без разговоров. Как мало оставалось времени, как хотелось пройтись по этому кораблю будущего, осмотреть его, пощупать своими руками, как страстно желалось не выпускать ее. Прекрасную Елену, из объятий.
– Слаб человек! – прошептал Иван сквозь слезы. И она сразу успокоилась, перестала вырываться.
– Зачем вы это сделали? – спросила она, глядя исподлобья, угрюмо и обиженно.
– Потом узнаешь! – ответил Иван грубо, понимая, что, чем меньше ей доведется узнать, тем легче будет жить, а ведь ей еще предстояла очень долгая жизнь.
На командира космолета он не стал тратить времени. Он говорил не с ним, а с его мозгом, напрямую, не говорил, а приказывал: «Немедленно на Землю! Исполнять приказ!» Олег ждал снаружи, в крохотном шлюпе, ему самому не нужен был и шлюп, но сын мог погибнуть в пространстве. Командир ушел в рубку.
А Иван притянул к себе Алену, которую и звали-то вовсе не Аленой, и даже не Прекрасной Еленой, это в скитаниях по Пристанищу они придумали ей, беспамятной, сбежавшей от палачей из анабиокамеры, новое имя. Но он не стал спрашивать, как ее зовут.
– Прощай, Алена, – прошептал он ей в ухо, прижимаясь мокрой своей щекой к ее щеке, – все это было, правда! И я вернулся! А теперь опять ухожу. Прощай!
Он приник к ее губам в долгом поцелуе. И теперь его слезы мешались с ее слезами. Она ничего, абсолютно ничего не понимала, но плакала навзрыд.
– Прощай! – глухо сказал он в третий раз. Оторвался от нее. Пошел прочь.
– Сумасшедший!
Она смотрела ему вслед. Она понимала, что никогда и ничего не узнает про этого странного человека. И все же он был ей не чужой, вот это она узнала наверняка.
Они успели отчалить, прежде, чем космолет нырнул в подпространство. И Олег напомнил:
– У нас осталось сорок три минуты. Но не стоит возвращаться. Он не придет.
Иван пропустил слова сына мимо ушей. И сказал ни с того ни с сего:
– Когда-то, чтобы пробраться из внешних слоев в Чертоги Избранных Пристанища, мне понадобилась вся жизнь...
– Теперь мы успеем за эти минуты! – осек его Олег. Иван вздохнул и сокрушенно посмотрел на сына, что тот мог понимать в жизни, сосунок! Ему тоже не хотелось возвращаться в чертову ловушку. Но он сам назначил встречу.
С расстояния полутора миллионов верст Полигона вообще не было видно, слишком близко. Полигон чудовищно велик, а большое видится на большом расстоянии. Иван казался сам себе микроскопической букашкой, которая зависла над бескрайней плоскостью. А за плоскостью была бескрайняя вселенная. Что делать букашке в чужой вселенной?! Он давно решил этот вопрос для себя. Нечего! Но чтобы не ошибиться, букашка должна познать и чуждый ей мир... Да, они все называли его амебой, тлей, комаришкой, слизнем. Может, он и был таким... когда-то. Теперь он иной. Теперь он знает, что все вопросы решаются на Земле. Прав был батюшка, прав! Но он обязан дать шанс тому, кого уже спас однажды.
– Смотри!
Иван поднялся из кресла управления, подошел к мембране, застыл перед ней... и серая плоскость начала выгорать, будто ее снаружи прожигали плазмометом. Забрало Олегова скафандра моментально защелкнулось, спасая его от удушья – воздух вырывался из шлюпа со свистом и воем.
– Отец, ты спятил?! – заорал он.
Иван повернул голову и подмигнул. После этого голыми руками разодрал края оплавленной брони – и как был, в растегнутой рубахе, черных кожаных штанах и сапогах, без защиты, без скафа и даже без самой простенькой маски на лице вышел в открытый космос.
Олег бросился за ним следом. Первое, что промелькнуло у него в голове: отец решил покончить с собой, после прощания с его будущей матерью. Допустить этого никак нельзя было.
Но он ошибся.
Иван стоял на обшивке шлюпа, возле жуткой дыры. И пристально смотрел в сторону Полигона. Он ухватил Олега за твердую и холодную перчатку, притянул к себе, обнял за плечи и спросил:
– Ну, сынок, скажи, что ты видишь там?
– Ничего, – машинально выговорил Олег, еще не веря своим глазам, и глядя больше на живого-здорового отца, чем туда, вниз, в тускло чернеющую неестественную бездну Черной Пропасти, – ничего, кроме шлюзовых ворот, вон они! – Он ткнул пальцем в то самое место, откуда они совсем недавно вырвались. Ворота эти торчали неестественными и лишними в пустоте, человек, ничего не знающий, принял бы их за космический мусор, невесть как оказавшийся в этой глухомани. Зато с другой стороны высвечивались десятки кораблей обеспечения, станции слежения и много всего прочего, непонятного, но впечатляющего.
Иван смотрел только в сторону Полигона.
– Когда ты увидишь этот омут, ты станешь таким как я. И мы уйдем в Старый Мир... потому что у нас никого не осталось в новых мирах, понял?
Сын промолчал. Он ничего не понял. Бездна была пуста, в ней нечего было видеть. Но он не сомневался, что отец видит. И он верил ему.
– А теперь пойдем!
Отец с силой оттолкнулся ногами от бронированной обшивки, срываясь с матового бока шлюпа, увлекая Олега вниз, в кошмарную черную пропасть. Тот даже не успел испугаться... Они падали на черную, мутно прозрачную плоскость, которую видели не все, они падали в рукотворный ад, созданный обезумевшими в стремлении к совершенствованию выродками-гениями XXXI-го века. И у них не было ни малейшего шанса на спасение, как нет такого шанса у смертного, падающего в пасть раскаленного светила.
– Ну и пусть! – прохрипел Олег. – Помирать, так помирать! Значит, так суждено!
– Погоди помирать-то, – тихо отозвался Иван. По всем законам естества, его не должно было быть слышно в пустоте космоса. Но Олег отчетливо слышал каждое слово, он даже видел, как трепетали у отца ноздри, словно тот дышал... в вакууме, как поблескивали глаза... хотя их давно должно было вырвать внутренним давлением. Да, видно, прав был говорливый Хук Образина, который за день перед смертью рассказал Олегу о том, что отец его был заговоренный, что он еще давным-давно, в одиночном поиске у гиблого коллапсара продал душу какому-то вселенскому дьяволу и потому смерть его не берет. Но это была обычная десантская байка... или нет?
– Много будешь знать, скоро состаришься! – скороговоркой сказал Иван.
И Олег окончательно убедился – он умеет читать мысли.
– Сколько осталось?
– Двенадцать минут, – ответил сын.
Они падали в незримую бездну все быстрее. Створки гигантских ворот приближались стремительно. Так падать было просто невозможно. Олег пристально поглядел на отца. Тот был спокоен и грустен, длинные волосы развевались, толстая жила на шее подрагивала... нет, он не был похож на самоубийцу.
Когда ворота должны были разбить их в лепешку, не оставив и мокрого места, Иван сдавил руку сына... и их снова закружило, завертело, обдало клубами то ли пара, то ли тумана. И вышвырнуло прямо в трубу с мягкими перистыми стенами, ту самую, что одной из тысяч пульсирующих артерий вела к залу. Олег не удержался на ногах и покатился кубарем вниз, к широкому проходу, где они уславливались встретиться с Первозургом. Иван торопливо побежал за ним, зная, что Сихан Раджикрави уже ждет.
И через несколько шагов, выскочив из-за поворота и придерживая сына, остолбенел.
У полуживой, дышащей стены стояли два Сихана. Один был чуть моложе, полнее, и губы его еще не заимели синюшного оттенка, и глаза были чуть с косинкой... но это были не двойники, и не близнецы – это были два Перво-зурга.
Иван понял все сразу.
– Ты нашел его?! – спросил он у высокого и худого Сихана.
–Да!
– И ты ему все рассказал?!
– Все! – резко выкрикнул полный и косой. – И мы придумали кое-что другое! Мы не будем уничтожать наше детище!
– Что же именно? – поинтересовался Иван. Такого оборота он не ожидал. Беспечность! И доверчивость! Нет, он совсем не изменился, это натура, это характер, недаром ему все долбили постоянно: «простота хуже воровства!» Надо было следить за Сиханом, он мог его видеть везде, повсюду. А он доверился, понадеялся. И вот пришла расплата.
– Мы изменим программу, потом, в странствии! Мы сделаем из них сверхлюдей, и никакого бунта не будет, – с напором говорил косой, – и Мироздание узрит новую Вселенную! Лучшую! А ты... ты немедленно уберешься отсюда со своим отродьем! Мы помним добро... но время пошло!
– Вот как, – равнодушно выдал Иван, – все уже решено? без нас? за миллиарды землян, которые будут погибать в адских муках?! за все человечество, состоящее из обычных людей?!
– Хватит болтать!
– Действительно, болтать хватит, – сказал Иван. И резко выбросил вперед кулак, намереваясь сбить с ног косого.
Ничего не вышло, рука наткнулась на невидимую преграду.
– Еще одно движение, – сказал худой, – и мы не выпустим вас отсюда. Проваливай, Иван! Мы сами разберемся с тем, что создано нами!
Олег вскинул лучемет. Но Иван остановил его взглядом. Иван мучительно искал решения, он совсем не ожидал, что и на его силу найдется сила. А раз так, надо было, как это ни горько, уходить. Если они дадут уйти! Ведь и запасе у него был второй вариант, и Первозург знал о нем, по крайней мере, догадывался. Проклятый XXXI-ый век! И не знаешь, чего от него можно ожидать! Иван всматривался в лица выродков, точнее, в два лица одного и того же выродка. На них невозможно было прочесть ничего, будто окаменели. Но он-то знал, что сейчас это страшное существо, которое нельзя назвать человеком, злорадствует, убеждаясь в своем всемогуществе, презирает дикаря, неандертальца, сунувшегося из своей первобытности учить его, бога, гения далекого будущего, первотворца.
Им, близнецам-двойникам, никто не мешал. Не лезли андроиды, нелюди, киберы, не зудели, распуская щупальца медузообразные гадины... никто. Значит, они были в своем доме, они нашли общий язык и Полигон услышал их. А он тут чужак, больше того, смертный враг.
Иван собрал все свои нетелесные силы, чтобы сокрушить защитное поле. В какой-то миг ему показалось, что оно уже поддалось... но тут же наросли новые слои. И он все понял: Полигон обладал чудовищно огромной энергетикой, в нем таилась мощь тысяч галактик, спрессованная, ждущая своего часа, питающая всю эту вселенскую громадину. И они не пожалеют никаких затрат, никакой энергии, чтобы остановить его...и убить! И-эх, простота хуже воровства!
– Ты все правильно понял, Иван! – медленно, выговаривая каждый слог, процедил худой, тот, который обязан был ему жизнью. – И все же я даю тебе возможность уйти. И не думай о погибающих людишках, они не стоят того. Пусть Земля сгорит в дьявольском пламени, пусть сгорит Вселенная, не жаль. Мы уже создали новую. И теперь мы выправим все ошибки... и ты еще сам захочешь к нам, в обновленное Пристанище, ты будешь проситься. И я тебя пущу. Но сначала ты должен созреть, ты должен будешь увидеть жизнь другими глазами, не смертного слизня, но богочеловека, стремящегося стать самим богом. И ты поймешь нас! А теперь уходи!
Иван опустил глаза. Созреть! Старые разговоры, прежние басни. Он уже слышал это, и не раз. В Системе. В Системе? Точно! Первозург говорил сейчас с ним старческим, дребезжащим голосом Мертвеца-Верховника, Великого Переустроителя Мира! Круг замыкается... а он еще надеялся, он пытался переубедить Сихана Раджикрави. Разве можно переубедить выродка, сознающего, что его жизнь и его путь – вырождение, неизбежное, страшное, ужасное при его же всемогуществе. Это они создали Систему. Это они ушли туда, скрестившись с выродками Иной Вселенной. Может, он сам сейчас не знает этого, скорее всего, не знает – но это его удел, его не видимая сейчас цель. И все уже было! Кольцо времени замыкалось не однажды. И это он, выродок-властитель, бессмертный и многоликий, восседал на троне и издевался над ним, Иваном, называя слизнем, амебой, комаром, случайно залетевшим в форточку и которого просто лень прихлопнуть. Они снова заставили играть его по их правилам! Но они забыли, что он уже не тот, что он совсем другой, что он видит и слышит, что он з н а е т! А значит, у него есть сила сокрушить их!
– Пойдем отсюда! – сказал Иван сыну.
– Он снова обманет тебя! – не выговорил, а почти простонал Олег.
– Не посмеет. Пойдем.
Иван повернулся спиной к Первозургу, раздвоенному временем.
– Пойдем, Олег, – он потянул сына за руку, еще не зная, куда им теперь идти, лишь бы подальше от этих подлых и лживых выродков.
Они сделали не больше пяти шагов по мягкому полуживому nony,SwFsa в спину Ивану ударило что-то острое, прожигающее, приносящее адскую боль. Он резко обернулся. И увидел худого и смуглого Сихана Раджикрави, направляющего на него черную коробочку с плоскими матовыми гранями. Барьеры Вритры и щиты Гефеста включились сразу, заковывая Иванове тело в непробиваемый панцирь. Но совсем рядом, глядя прямо ему в лицо стекленеющими глазами, оседал Олег, его единственный сын, родная крови-ночка. В этих глазах, Алениных глазах, была растерянность и надежда, в них Иван видел ее, оставленную у Земли, на корабле, одну, оставленную с верой, что он, Иван и ее сын, вернутся, и обманутую, растворившуюся в небытии, возвратившуюся к исходу, ничего не понимающую, рыдающую, шепчущую: «сумасшедший» и не узнающую его, своего единственного любимого, избавителя, спасителя и предателя. Да, это были ее глаза. И его!
Иван тигром бросился назад, налетел на барьер, упал, разбил в кровь лицо. Поднялся. И поглядел на Сихана. Тот стоял мрачный, трясущийся, с отвисшей губой – он уже видел свое будущее. Зато косой улыбался, он был молод в сравнении с самим собою, явившимся к нему из будущего и прошлого, и он почти ничего не понимал, он улыбался.
Иван промолчал. Теперь слова были не нужны. Он вернулся к сыну, содрал с него скафандр. Поздно. Олег был мертв. И не было с собой ни чудесного яйца-превращателя, ни регенераторов, ни анабиокамеры... да если бы и были, уже поздно, они пропороли ему всю спину и грудь насквозь, через скафандр... Иван разорвал рубаху на груди сына. Крестик висел черным оплавленным комочком железа. Ничего. Значит, и это надо вынести. И это! Он опустился на колени, притянул к себе мертвое тело, прижал голову к груди, еще раз заглянул в глаза и прикрыл их веками.
С обеих сторон на него надвигались дикие, невообразимые твари с пульсирующими шарами в лапах и черными коробочками. Пламя и плазма бушевали вокруг него, смерть и ужас.
Они не могли его убить.
Но и он не мог больше оставаться здесь.
На переход ушло много сил. И Иван потерял сознание. Он очнулся посреди ледяной пустыни, прижимающим к себе тело сына. И все вспомнил. Земля! Он на Земле, в своем времени. А Полигон ушел. И Первозург ушел!
Пошатываясь и оскальзаясь на грудах смерзшегося пепла, с Олегом на руках, он добрел до массивных, почерневших и обледеневших ворот Храма.
Служка открыл не сразу. Пришлось долго стучать, звать.
Бесконечная служба шла. Но теперь под ликами стояло лишь пять почти бестелесных теней.
– Похорони его! – попросил Иван, опуская тело на мрамор плит.
Служка посмотрел с недоверием на покойника, покосился на Ивана, хотел возразить что-то, но не посмел.
– Хорошо, – смирился он. – А ты куда? Ведь твой же, поди...
– Мой! – отрезал Иван.
И пошел к дверям.
Ледяной ветер охладил его, усмирил дрожь. Иван запрокинул голову, уставился в черное страшное небо. И этого было достаточно. Он уже знал, что не ошибся, что шар-звездолет растворился без следа, он теперь там, на Полигоне, где и был в XXXI-ом веке, и никакой Алены нет, и она растворилась, будто и не было... один сын только остался. Остался, чтобы лечь навечно в землю, в погибшую русскую землю.
А еще он увидел, что Гуг Хлодриг с Кешей и Харом не сдаются, бьют нечисть, что Дил Бронкс плюнул на дела земные и ушел на «Святогоре» в Систему – ушел мстить и умирать.
Ничто его не задерживало тут.
Ну что ж, он не хотел второго варианта. Они сами его вынудили.
Земля. Объединенная Европа. Год 3043-й, август.
Зеленая ветвь ударила в лицо. Иван отшатнулся. Упал в траву. Высоко над головой шумели кроны деревьев. Священный лес?! Он протер глаза руками. Нет. Самый обычный лес, просто ухоженный донельзя, чистенький и густой. Они насадили лесов по всей Европе, по всему миру. Они очень любят себя и берегут... Ивану припомнилось, как он впервые попал в шар, еще тогда, в Спящем мире – шар показал ему Землю XXXI-ro века, и он не узнал родной планеты – сплошная зелень, куда ни кинь взгляд, и еще – белые нити, переплетающиеся, разбегающиеся, опутывающие планету. Никаких городов, никаких заводов и фабрик. Да, они хорошо тут устроились, им нет дела, что совсем скоро будет создан Полигон, что он уйдет в чужие пространства и вынырнет из Черной Пропасти на шесть веков раньше, в XXV-ом столетии от Рождества Христова, вынырнет, чтобы не было этого безмятежного будущего у безмятежного люда.
Никто не сможет затворить пред тобою двери!
Хорошо было сказано. Но сначала надо найти эту дверь. Голова у Ивана была чугунной, пылающей. Потерять друзей, потерять жену, сына... и не остановиться, не передохнуть, только вперед. Ну и пусть! Он уже достаточно отдыхал. Теперь пришла пора драться сверх силы. Но с кем?!
Он не мог ошибиться. Где-то здесь таилось жилище Сихана Раджикрави. И он найдет его, какими бы умниками ни были эти выродки будущего. Он медленно прощупывал пространство перед собой, поворачиваясь по солнцу. Лес, лес, лес повсюду... Наконец он ощутил тепло – опушка, крохотная опушка, вздыбленная куполом земля, поросшая густой травой, ни входа, ни выхода.
Иван пошел быстрым шагом к этому зеленому «куполу». Прорвал два слоя полевой защиты. Боятся. И они, всесильные, кого-то и чего-то все время боятся... хотя какой он сейчас всесильный, он еще даже не первозург!
– Ну, держись, друг любезный!
Иван ступил на мембрану, скрытую сочной травкой, преодолел сопротивление, буквально вдавился внутрь. И тут же коротким ударом сломал хребет четырехрукому домашнему андроидуюхраннику. Он не собирался церемониться. Андроид рухнула деревянный пол, будто подкошенный.
Внутри было светло, как и снаружи, хотя Иван не видел ни одного окна, вокруг было только дерево, самое настоящее, натуральное, никаких пластиков, никакого металла и прочей дребедени. Заботливые. О себе заботятся!
Он проломил одну стену, потом другую. И оказался в большой комнате, которую заливал солнечный свет. Иван невольно приподнял глаза и увидел, что потолка нет, прямо над головой синеет небо, то самое, из-под которого он только что-то погрузился в «купол» – и земля, и трава, и все прочее служившее этому логову крышей, были прозрачными, мало того, они пропускали даже легкий, теплый ветерок снаружи. Но Иван был уверен, что они не пропустят сюда дождь и даже снаряд, пущенный с орбиты, поле было непрошибаемым. В таком обиталище можно жить и не дрожать от шорохов.
Наверное, именно поэтому хозяин дома не оторвался от своего занятия и не поглядел на ворвавшегося незнакомца.
Да, Иван, умевший прошибать барьеры, непреступные для снарядов, был для этого человека, для Сихана Раджикрави пока еще незнакомцем. И когда тот наконец поднял глаза, они у него начали расширяться от удивления.
– Спокойно, – сказал Иван, – и не думай дергаться! Он подошел ближе, уселся на настоящий грубосколочен-ный деревянный стул, закинул ногу на ногу.
Сихан Раджикрави и не думал дергаться. Наоборот, он застыл в оцепенении над разложенными по столу светящимися объемными схемами. Изумрудно-серые глаза его немного косили, особенно левый, в коротком и густом бобрике проглядывала седая прядь, Сихан был еще молод. И он ни черта не понимал, это было написано на его припухшем от долгой работы и бессонных ночей лице.
– Вы говорите странно, – прошептал он, видно, от изумления потеряв голос, – с каким-то неземным акцентом. Кто вы?
– Я твой судья и твой палач! – без обиняков выдал
Иван.
– Палач?! – последнее слово перепугало Сихана до полусмерти. До него дошло, что незнакомец пришел не шутки шутить.
– Я сказал, не надо дергаться и вопить на весь мир о помощи! – процедил Иван совсем глухо и зло. – Все мыслеуловители блокированы, системы связей разрушены, ты в своей берлоге как в склепе, выродок!
– Чего же вы хотите? – с трудом выдавил из себя позеленевший Сихан.
– Я хочу, – медленно, с расстановкой сказал Иван, – чтобы таких гадин, как ты, не было на свете!
Он бросил на стол оплавленный нательный крест сына.
– Что это?!
– Не узнаешь?!
Там, на черной и мертвой Земле прошлого, Иван надел на холодную шею Олега свой крест, целый. А этот комочек обожженного железа он с тех самых пор сжимал в кулаке, он еще не мог до конца поверить в случившееся, поверить в чудовищную подлость. Но самое страшное заключалось в том, что он не послушал сына, пропустил его последние слова мимо ушей. «Он снова обманет тебя!» Сейчас это звучало как предупреждение.
– Нет! – Сихан не посмел коснуться креста. Иван горько усмехнулся. Смешно было требовать от этого ублюдка признания в преступлении, которого тот не совершал. Пока не совершал.
– Над чем ты работаешь? – спросил он, переходя к делу.
– Зачем это вам?
Иван посмотрел прямо в косящие глаза собеседника, посмотрел, не оставляя тому надежды.
– Если ты еще раз переспросишь меня, я сверну тебе шею, – процедил он. – Отвечай!
Сихан Раджикрави начал судорожно водить руками по схеме, видимо, не зная, с чего начать, как объяснить профану вещи, не доступные даже узкому кругу специалистов. Потом решился:
– Это... это совершенно безобидные исследования, – зачастил он, будто оправдываясь, – искусственные объемы, искусственные существа, реконструкция фантазий, которыми люди переболели когда-то... как бы вам это объяснить.
– Воплощение несуществующего?! – подсказал Иван. Хозяин жилища вздрогнул и ответил дрожащим голосом:
– Да... откуда вам известно? – и тут же испугался еще больше, запричитал: – Это отвлеченные работы, фундаментальные, теоретические... они не представляют интереса, никакого практического интереса ни для одной из фирм, ни для одного концерна!
– Отвлеченные, – задумчиво повторил Иван.
–Да!
– И у вас есть коллеги, которые занимаются тем же?
– Конечно... этопросто игра ума, тренинг, понимаете ли. Мы иногда собираемся вместе, образно говоря, складываем то, что получается у каждого, в общий котел – и наш мир, нереальный, потусторонний, оживает на экранах, мы начинаем видеть свое творение, это очень интересно, это заряжает нас, заставляет искать дальше, воплощать... – Сихан говорил все больше и больше распаляясь собственной речью, пытаясь убедить незнакомца, что дело идет только об игре... ифе ума и фантазии, и ни о чем больше, – нас двенадцать человек, в основном, молодые еще ребята, по сорок-пятьдесят каждому, это наше развлечение и для нас это лишь забава, мы в шутку стали называть себя зургами, для смеха, понимаете, вот и все... я могу показать вам проекции, пожалуйста, хотите?
– Нет! – оборвал словоизлияния Иван. Он ничего не хотел видеть. Он уже все видел на белом свете и за его пределами. – Что означает это словечко – зург?
– Жаргон, простой жаргон ученой братии, – снова зачастил Сихан, – мы сами иронизируем над собою, называя себя в шутку богами-творцами, так это можно перевести. Я ни в чем не виноват, чтобы меня судить! Ну скажите же, что и вы пошутили, ну какой вы палач... это же шутка?
– Нет, это не шутка, – мрачно изрек Иван, – из-за вас я разучился шутить.
– Из-за нас?!
Иван поморщился, давая понять, что дальше он не собирается развивать тему.
– Где они живут?
– Кто?!
– Ну эти, ваши друзья, зурги?
Сихан занервничал еще больше. Потом вдруг уселся в кресле с откидной спинкой, съежился, набычился, одеревенел и стал больше походить на Первозурга, чем прежде.
– Ладно, мы к этому еще вернемся, – сказал Иван. – А сейчас отвечай, чем ты занимаешься кроме воплощений несуществующего, только коротко и ясно?!
– Я программирую Волшебные Миры, – на выдохе выпалил Сихан.
– Развлекаетесь все?
– Это другие развлекаются в них, я работаю. Я люблю работать! Я одержимый своей работой! – сорвался косоглазый бог-творец. – Что вы хотите от меня?!
Иван забарабанил пальцами по столу, тяжело вздохнул.
– Все верно. Полигон будет проектироваться и создаваться под вывеской Волшебных Миров, в созвездии Сиреневого Октаподуса, тебе это ни о чем не говорит... а потом будет бунт вурдалаков, будет сквозной канал из инферно, выползни и черная Земля.
– Я могу вызвать врача, вам помогут, – довольно-таки нагло предложил Сихан Раджикрави, и обычный смуглый румянец вернулся на его щеки.
– Врач здесь не поможет, – совершенно серьезно ответил Иван. – Я хочу рассказать тебе кое-что...
И он рассказал. Создатель игровых миров, первозург и хозяин этого жилища сидел с отвисшей челюстью, не зная, что ему делать: то ли плакать, то ли смеяться, то ли попробовать еще раз дать мысленно команды, попытаться вызвать службы безопасности. Незнакомец явно знал слишком много об их проектах, но то, что он городил было похоже на невыносимо страшную сказку, рассказываемую на ночь, и эта сказка не могла быть правдой, никогда, ни при каких обстоятельствах.
– Значит, вы заявились из прошлого? – спросил он, когда Иван закончил.
– Да, и ты это сразу определил по акценту, вспомни! Сихан Раджикрави снова позеленел. Внутренний голос внезапно, безо всяких причин на то, сказал ему: все, что поведал незнакомец, правда! неполная, усеченная, обрезанная... но правда! этот тип не умеет шутить и не умеет лгать.
– Ты все сейчас увидишь сам.
Иван придвинулся вплотную, обхватил голову Сихана ладонями, сдавил виски с такой силой, что тот застонал, и в упор уставился в изумрудные разбегающиеся глаза.
Почти сразу мгла объяла первозурга, накатило черное мутное пятно. И он увидел. Зловещий безжизненный шар приближался, наваливался всей исполинской тяжестью:
внизу что-то горело, рассыпаясь искрами, взрываясь, обрастая клубами дыма, уродливые тени рассекали черный воздух, гортанно клокотали, шипели, рвали друг дружку в клочья и падали наземь, в пепельную наледь и кипящую лаву, а в черных котлованах копошилась черная, поблескивающая мириадами злобных осмысленных глаз, безмерная масса, пауки, ползущие, копошащиеся друг в друге, вызывающие ужас, пожирающие уродливых тварей, падающих в них из черных небес...
– Вот оно, воплощение несуществующего, – глухо просипел Иван. – Затем я и пришел, чтобы оно не воплотилось. Я мог бы убить тебя сразу, но я хотел, чтобы ты знал, за что умираешь, Первозург! Мы слишком много с тобой говорили, мы часами вели умные беседы там, в будущем твоем, и нам больше не о чем говорить, я не люблю повторяться!
Иван вытянул руку над столом ладонью вниз. И светящиеся схемы засветились еще ярче, потом полыхнули и начали выгорать – не прошло и минуты, как на почерневшей столешнице осталась лишь горстка пепла.
И вот тогда Сихан испугался по-настоящему. Он затрясся будто в лихорадке, упал на колени и, огибая стол, пополз к Ивану – жалкий, омерзительный, безъязыкий. Он молил о жизни одними лишь своими огромными изумрудно-серыми, выпученными глазищами, от смертного страха они даже перестали косить.
– Встань! – потребовал Иван.
Он не нуждался в унижении этого мерзавца, который еще и не подозревал даже, какой он мерзавец, он просто исполнял свой долг.
Сихан не встал, отчаянно тряся головою и пытаясь проблеять что-то невнятное.
– Значит, говоришь, вы частенько собираетесь вместе? – отрешенно спросил Иван.
–Да... да... – закивал угодливо первозург, еще не ставший Первозургом.
– И ты помнишь день, час, когда это было в последний
раз?
В комнату сквозь пролом вполз изуродованный андроид, он еще был жив, пытался приподнять голову со свисающим на прожилках глазом, и ударял ей о доски пола. Да так и замер у пролома замертво.
И это повергло хозяина в ужас. Он бросился к ногам Ивана, стал тыкаться лицом в сапоги, целовать их, лизать, сипеть с захлебом нечто невразумительное.
Выродок! Иван отпихнул двуногого червя. Сейчас ему самому с трудом верилось, что он чуть не погиб, спасая эту гниду там, в будущем, которое для всех других не будущее, а прошлое, не верилось, что он вынес его из Пристанища в своем мозгу, доставил на Землю, дал возможность воплотиться, обрести тело. Всегда их кто-то спасает, и всегда они жалуются на судьбу, всегда ноют, плачутся, а сами норовят ударить в спину... выродок! Это из-за него и еще дюжины таких же червей должна была погибнуть Земля, превратиться в черный червивый плод?!
–Иван ухватил первозурга за плечи, приподнял, встряхнул, ударил спиной о деревянную переборку, чтобы пришел в себя.
И тот почти пришел. Глаза вновь стали осмысленными, в них появилась надежда.
– Я все... я все сделаю, что прикажите, – залепетал Сихан.
Его гость и не сомневался, что он сделает все.
На этот раз переход был мгновенным, всего-то на две недели назад.
Иван почувствовал, что он уже не стоит, а сидит на широком и мягком диване, сжимая локоть Сихана Раджикрави. Помещение было раза в три больше давешней комнаты. В креслах и на диванах сидело больше десятка людей. Все смотрели на площадку у высокой, уходящей в черное звездное небо стены. В помещении было сумрачно, и на Ивана не обратили внимания.
А на площадке в объемных галалучах, более реальный, чем любое настоящее существо, расхаживал фантом высокого лилового монстра с длинными, до колен ручищами, отвисшей челюстью и мутными глазами. Монстр был гадок, но чем-то непонятным он внушал страх и уважение. Сидящие довольно кивали, переговаривались и временами направляли на монстра черные трубочки – вспыхивали радужные свечения, и в монстре что-то менялось: то он становился шире, массивнее, то вдруг наклонялся к сидящим, приседал и ощеривался, при этом в мутных глазах его зажигался недобрый и настороженный разум.
– Это они? – шепотом спросил Иван у первозурга. Тот склонил голову.
– Все?
– Да, тут собрались все, – просипел, Сихан, – здесь сейчас лучшие умы Вселенной, за ними будущее...
– У них нет будущего, – отрезал Иван. Он уже чувствовал, как идут по лучевым коридорам в помещение андроиды-охранники, заметившие появление чужака. Плевать на них. Иван прощупывал логово, пытаясь нащупать его «мозг», а в таком доме обязательно должна была быть система управления и «мозг». Он обнаружил его двумя этажами ниже, за биотитановой переборкой. И подавил усилием воли. Пришла пора действовать наверняка, без сбоев.
Андроиды ворвались в помещение бесцеремонно, переполошив сидящих. Они увидели Ивана, бросились на него. Шестерых пришлось прикончить сразу, несколькими молниеносными ударами Иван расшвырял нелюдей. Бил он сильно и надежно, чтобы не встали. Других двоих он усыпил, наведя ладонями сильные поля на их искусственные мозги, потом бросил обоих на диван, пригодятся.
Все произошло очень быстро. Он ожидал шума, криков, паники... но сидящие «боги-творцы» будто в каменные изваяния превратились, они просто оцепенели от неожиданности, ни один не встал со своего места. Зато дюжина пар глаз уставилась на Ивана.
– Все входы-выходы блокированы, – сказал он негромко, но твердо. – Поэтому попрошу без суеты.
Он прошел сквозь искрящиеся лучи, дотронулся рукой до монстра – тот был вполне осязаемым, он даже вздрогнул от прикосновения и очень тихо, нутряным рыком зарычал на Ивана.
– Кто вы такой? – очнулся наконец самый смелый. Иван выразительно поглядел на хлипкого кудрявого человечка с белым ободом на лбу. И тот сразу осел, заерзал, принялся оглядываться на других, будто ища поддержки. Но не нашел ее. «Лучшие умы» были трусоваты. Даже не верилось, что такие решатся согнать в холодильники тысячи людей, биомассу. Иван переводил взгляд с одного на другого и поражался пустоте смышленых, подвижных, поблескивающих неистовым огоньком темных и влажных глаз – все они были разными, выпученными, вдавленными, широко и узко поставленными, косящими и близорукими... но все они были одинаковы разумной живостью животного. Двуногие! Им нельзя было отказать в уме, таланте, одержимости в достижении цели и даже жертвенности в погоне за ней, Иван все видел – это не люди из толпы, таких мало, совсем мало, недаром именно они нашли друг друга и замкнулись в своем кругу, не выходя из множества других. Вурдалаки! Это они и есть сверхразумные вурдалаки, ненавидящие всех вокруг и желающие выстроить мир под себя. Новые расы! Новые вселенные! А прежних – в топку, навозом в поля, консервантами в холодильные камеры! Прежние для них только биомасса! Иван все видел. Эта дюжина пар глаз, невероятно пытливых, шустрых, бегающих, пылающих, отражала сейчас напряженную работу дюжины мозгов под черепными коробками. Нет, в их головах еще не елозили, не копошились крохотные вертлявые черви. Это они сами станут червями-зургами, сами размножат себя в миллионах гадин и вопьются в затылки каждому живому существу в их новой вселенной, в этом лучшем из миров. А потом они возжелают большего... и преисподняя им поможет. Она всегда помогает тем, кто является в мир людей ее тенями, она помогает созданным не по Образу и Подобию, потому что она сама есть ад вырождения, и они ее черные демоны. Иван не отрывал глаз от сидящих, теперь он видел их всех вместе, одним многоголовым и многолапым спрутом, страшной и гадкой гидрою. Неужели и у таких могли быть матери, жены, дети?!
– Вы жаждете сверхреальности? – спросил он неожиданно. – Вы ищите совершенства? Что ж, сейчас вы останетесь один на один с этим совершенством!
Он поднял руку, и искрящиеся галалучи вошли в нее быстрым пучком. Монстр на площадке сразу стал блеклым, серым и вонючим. Он вскинул лапы, прикрывая свои мутные глаза. Потом сделал шаг, другой, боязливо обошел Ивана, будто чуя в нем силу большую. И еще медленнее, с опаской подошел к ближнему из сидящих в креслах.
– Не-ет!!! – завизжал тот.
Вскинул свою уже бесполезную трубочку. Вскочил, пытаясь ускользнуть. Но не успел. Не обращая ни малейшего внимания на истошные вопли жертвы, мутноглазый монстр, свернул ей голову, попробовал было укусить, впиться кривыми зубами в плечо, но тут же отбросил обмякшее тело, наступил на него когтистой ногой и завыл, торжествующе, задрав к черному обманному небу разверзтую пасть.
И вот тут началось. Оставшиеся «боги» повскакали с мест, сгрудились за большим диваном, на котором оцепенело сидел Сихан Раджикрави, заголосили, закричали, заорали. Двое пытались поднять охранников, но те спали крепко, не добудишься.
– Вам что, не нравится ваш Адам, боги?! – громко спросил Иван.
Ему не было жаль убитого. Он давно переступил через черту жалости, особенно к таким выродкам. И если поначалу он еще сомневался, с кем имеет дело, то теперь все сомнения пропали. Первозурги, перепуганные, истерически визжащие, но ничего толком не понимающие, отталкивали друг дружку, стремясь спрятаться за чужими спинами, ругались, тряслись, плевались... Сейчас они очень походили на стаю гнусных, омерзительных обезьян. Да, Ивану припомнилось, как его поучали давным-давно, как ему рассказывали про бабуинов, про стаю и ее законы, которые, по мнению, всезнающего серьезного ментора, ничем не отличались от законов человеческих, неписанных. Бабуины! Скоты! Умные, талантливые, одержимые, гнусные и подлые! Они ничего не поймут. Они,и впрямь, невероятно толковые и смышленые. Но они не поймут, почему их надо убивать, немедленно и беспощадно, пока они еще не заложили Полигона, пока тот существует лишь в их гниющих, пузырящихся черной пеной мозгах... Сначала он хотел объяснить им хотя бы перед смертью, в чем их вина. Теперь он передумал. Чумным животным, даже если они двуногие, если они несут смерть всем кроме себя, ничего невозможно объяснить, с ними надо разговаривать иным языком.
Иван ослабил волевые путы, коими он сдерживал монстра. И тот бросился на породивших его. Иван видел насквозь его мутный, самосовершенствующийся, сверхразумный, но еще находящийся на почти нулевой стадии мозг. Там царила ненависть к этим двуногим, издевавшимся над ним, причинявшим жуткие боли своими черными трубочками. Мутноглазый не понимал, что его совершенствовали, что ему желали блага, что из него творили в неистовом экстазе богочеловека новой расы сверхлюдей, он просто люто и беспощадно ненавидел мучителей. И никто его не сдерживал.
Иван выдернул за руку из скопища Сихана Раджикрави. Отвел в сторону, сам уселся в кресло, наблюдая за неистовой и отвратительной бойней, а его бросил рядом, на пол, он не хотел вот так, запросто позволить монстру уничтожить этого пока еще человека.
– Смогут ли восстановить проект по их схемам и наброскам другие? – спросил он мрачно.
– Исключено, – простонал сквозь слезы Сихан Раджикрави. Он сейчас сам хотел бы умереть. На его глазах рушилось все, ради чего он жил последние тридцать лет. Все!
Монстр добивал последних выродков. Те носились по помещению – тихие, осипшие, обезумевшие, растерявшие лоск и смышленность. На какой-то миг Ивану стало жалко их, обреченных и беспомощных. Но перед глазами встало измученное лицо Глеба Сизова, его шея с ошейником, тысячи обреченных, бритых, распятых, беспомощных голых людей в подземельях. И он закрыл глаза.
Когда все было кончено, Иван встал. Подошел к андро-идам, безмятежно спящим в лужах крови, посреди искалеченных трупов. Нелюди-охранники вскочили перед ним навытяжку, будто и не было сна.
– Этого выпустить, – приказал Иван, чуть кивнув головой на усталого и растерянного монстра, забившегося в угол подобно дворняге и скулящего. – И все сжечь, не оставляя следа. Все! Сами сгорите последними.
Через десять минут, уже идя темным ночным лесом, он обернулся. Сихан Раджикрави плелся следом, ссутулившись, хромая на левую ногу и все время оглядываясь на полыхающее позади зарево.
Иван посмотрел в упор на первозурга. И сказал:
– Ты все знаешь. Ты сам решишь свою судьбу!
Он еще долго сидел на траве. И не смотрел в ту сторону, где Сихан Раджикрави, уже не трясущийся, спокойный и даже деловой, мастерил себе петлю из разодранной блузы.
Когда его тело перестало дергаться под низкой, дрожащей ветвью ели, Иван подошел вплотную, убедился, что жизнь ушла навсегда из черного гения, так и не сумевшего создать свой, лучший мир. И коснулся его груди ладонью. Распыленные молекулы канули в черную пропасть, чтобы уже никогда не собраться вместе.
Иван вздохнул горестно. Олег ошибся, этот несостоявшийся бог, больше подходящий на роль новоявленного Иуды, не сумел его обмануть.
С Полигоном было покончено, покончено было с Пристанищем... Иван долго смотрел на оплавленный крест, лежавший на его ладони. Потом расправил грубую стертую местами веревку, повесил крест себе на шею, прижал рукой к груди. Крест не холодил кожу, будто хранил еще сыновнее тепло.
Сын и Алена... было две жены, теперь ни одной. Слишком большая цена за Пристанище.
Земля – Система – Земля. Год 2486-й, апрель, май. Обратное время.
Не знает человек своих сил. И в этом спасение его. Слабый тщится не изжить себя прежде времени, рассчитывая тлеть в слабости своей вечно. Но силы его уходят неизжитыми, нерастраченными, а вечность смеется над ним, скаля желтые зубы и глядя из пустых глазниц. В бессилии рожденный уходит в бессилие и тлен.
Рвет жилы и изнуряет себя сверх сил своих сильный, будто поставил себе целью познать, есть ли предел ему и властен ли он над пределом тем. И падает, изнуряя себя с разорванным сердцем... или бежит за окоем умирающий, изнывающий, все претерпевающий и начинающий постигать, что не ему дано мерить силы свои и не ему определять пределы. Но упокоившись, умирает в покое, сытости и недвижении, порождая недоумение и пересуды – истлел изнутри несгоравший в огне да в пламени.
Слаб человек слабый. Слаб человек сильный. Из праха вышли – в прах уйдут, не оставив памяти о себе. Ибо непамятны слабость и сила, изжитая втуне. Род людской пом-.:
нит выживших, ибо о них слагают предания и им поют славу. Их имена и лики остаются в книгах. Имена не слабых и не сильных, но выживших. И не помнит род людской, кто прокладывал дорогу, кто мостил мосты и торил пути, выжившие проходят по спинам погибающих героев, одолевших врага и вершивших победу... кто помнит о тех, невыживших?! Люди? Нет. Никто кроме Бога!
Возвращение изнурило Ивана. Он сам не знал, сколько времени проспал на каменном полу, уронив лицо на гудящие, большие руки.
Служка в черном растормошил его, запричитал по-бабьи:
– Чего ж ты на холодном-то улегся, мил человек, вставай давай, пойдем, там у меня застлано на лавке, вставай! Иван долго глядел на него спросонья. Потом пробурчал:
– Нет уж, ты сперва меня на могилку своди. Потом греться будем.
– Какую еще могилку? – не понял служка. Иван махнул рукой. До него дошло: все страшное, горькое и радостное, и сын, и его смерть, и могила, все прошло в той жизни, в этой никто о нем с Аленой и знать не знает, и слыхом не слыхивал. Ничего не поделаешь, меняя прошлое, меняешь и будущее с настоящим. А ежели прошлое пришло из будущего, по петле, тем более. Ну и слава тебе, Господи! Алена осталась в своем XXXI-ом веке. Сын просто... просто не родился, он никак не мог умереть, значит, и печалиться не об ком. Иван прижал ладонью к сердцу оплавленный крестик. Тот был холодным, почти ледяным. Ну и пусть, он один будет помнить Олега. Этого достаточно! И хватит рвать жилы! Хватит изводить себя! Покой и соразмерность. Вот главное! Старый Мир живет в нем, как живут все миллионы пращуров, братьев и сестер его Рода! Пора выходить на свет белый. Жертвы не были напрасны. Там теперь все иначе... можно было бы расспросить этого бородатого в черном, но лучше своими глазами увидать. Никакой нечисти на Земле нет, и быть ее не должно, ибо он уничтожил Пристанище, не дав ему народиться, а преисподняя может войти на Землю только из Пристанища. Господи, неужели все?!
Он сомнамбулой поплелся к огромным дверям.
– Куда ты?!– закричал служка и ухватил Ивана за рукав.
– К людям, – ответил тот запросто. Служка вытаращил глаза, побледнел еще больше, затряс подбородком.
– Ты чего? – спросил Иван.
– Нету... нету там никаких людей! Запамятовал ты... Иван попытался улыбнуться. Но не сумел.
– А кто ж там тогда?
– Ты и впрямь беспамятный! Или больной... Демоны там трехглазые да пауки. Позавчера приходил твой безрукий с псом поганым, говорил, еще хуже стало, дохлого урода шестипалого приволок с крыльями как у стрекозы...
Иван поморщился, соображая, что к чему, и вновь обретая способность видеть. Но машинально переспросил:
– Выползня, что ли?
– Какого еще выползня, не слыхал про таких. Уродца он приволок, каких в подземных заводах при прежнем еще Правителе выращивали, много их всяких было, разве всех упомнишь. Да только я обратно выкинул дохлятину, грех во храме эдакую держать-то! – Служка еще долго что-то говорил, размахивал руками, крестился, вздыхал.
А Иван стоял с расширенными и остекленевшими глазами. Ему не надо было выходить наружу, чтобы узнать обо всем. Он видел Землю. Но не черную и мертвую. А серую, уныло-непроницаемую, задавленную толстенным слоем клубящихся, низких, мрачных туч. По этой неприкаянной земле, среди дымящихся развалин опустошенных, разрушенных до основания городов и селений ходили, шныряли, ездили на уродливых решетчатых бронеходах трехглазые, брыластые, завешенные пластинами, чешуйчатые негумано-иды – воины Системы. Они лезли во все щели и дыры, в надежде разыскать уцелевших людей и тут же предать их долгой и мучительной смерти. Но чаще они натыкались на уродцев, что выращивали генетики-экспериментаторы, на самых невероятных и диковинных зверолюдей и монстров. Оголодавшие в подземельях твари набрасывались на трехглазых сами, схватки были то короткими, то затяжными, но почти всегда верх одерживали посланцы Системы. Молодых здоровых женщин убивали и терзали не всех, некоторых запихивали в капсулы звездолетов, вывозили, Иван знал, куда. Других приспосабливали тут же, по заброшенным подвалам и подземкам, развешивая их по стенам, подводя морщинистые хоботы под их животы, накачивая всякой дрянью... А ведь Светлана, бедная, несчастная, погибшая лютой смертью Светка, рассказывала ему, что видела своими глазами Вечную Марту – та была мертва! да. Вечная Марта умерла и успела превратиться в высохшую мумию, а ведь ей было обещано вечное блаженство! Теперь таких март было на самой Земле пруд пруди! Иван скрежетал зубами, стонал. Он уже знал, что то же самое творится по всем планетам, освоенным людьми, на многих было и того хуже. Нет выползней, нет студенистых гадин, нет тварей из Пристанища и их черной мощи, черной силы вырождения, нет... он уже было подумал, что нет и Черного Блага, но вовремя осек себя. Черное Благо было и до прорыва сквозных каналов! Вот в чем разгадка. Пристанища нет. Нет тайной двери из него в мир людской. Но выродки никуда не подевались! Они ушли в Иную Вселенную. Они, скрестившись с тамошними выродками, породили Систему. И они вернулись назад во плоти трехглазых! Только так. А на что он надеялся? Серая, безнадежная Земля! Продолжение Большой Игры! А он... он убрал лишь одного из игроков.
– Очнись! Что с тобой! – служка трепал Ивана за плечо.
– Все в порядке, – наконец выдавил тот.
– Это от голода, так бывает, – успокоил сам себя служка. И перекрестил Ивана.
– Это от слабости, – поправил его очнувшийся, – слаб человек.
– Воистину слаб! Откуда силы-то взять?! Иван кивнул. Он не стал объяснять служке, что смертный может вобрать в себя все силы земные и небесные, может повелевать телами, душами, полями и материями, гасить и зажигать светила, но все равно – все равно! – он остается человеком, слабым человеком! Ибо сила не в силе... она в чем-то ином, чему еще нет названия, и что стоит за той самой Черной Чертой, незримо разделяющей в душе каждого такие же незримые, но сущие миры... Разве можно вообще это объяснить! Нет! Да и не время. И нет повода отчаиваться, просто надо довершать начатое, так всегда и бывает – ни один гвоздь не становится последним, всегда после него сама жизнь заставляет забивать еще один, и еще... Черное Благо? Выродки! Синклит! Эх, если бы он знал расклад раньше!
Гуг Хлодрик встретил Ивана, будто они и не расставались – набычившись и угрюмо глядя из-под седых взлохмаченных бровей.
– Чего пожаловал? – грубо поинтересовался он. Иван подошел к Кеше, обнял его, прижался щекой к щеке. Кешу смерть не брала, будто он был заговоренным, уж на что довзрывники считались мастаками по части «барьеров» и всего прочего, связанного с человеческой тленностью, а и они обмишурились, не на того нарвались. Жив и здоров был рецидивист, беглый каторжник, ветеран тридцатилетней Аранайской войны Иннокентий Булыгин. И даже вся черная и недобрая жизнь не изменила чувствительного Кешу.
– Ты уж прости нас, – прохрипел он еле слышно прямо Ивану в ухо.
– Нечего за всех каяться! – отозвался Гут. Но Иван, будто ничего и не слышал, подошел и к нему, сдавил в объятиях. Гут не выдержал, пустил слезу. Раздражение и угрюмость были явно напускными.
– Погорячились мы, Ваня, – прошептал он, ломая медвежьей хваткой Ивановы ребра. – Да теперь уж какая разница – что с тобой, что без тебя, хана всем!
Иван их с трудом отыскал. Он прощупывал небо, космос. А Гуг с Кешей и облезлым оборотнем Харом, который впал в спячку, прятались в подмосковном бункере, уцелевшем еще с двадцать первого века. Прятались и материли на чем свет стоит сдуревшего Дила Бронкса, который на «Святогоре» ушел в Систему мстить выродкам. Их шары посбивали, поуничтожали – еле сами выжили. Трехглазые были покруче безмозглой нечисти и воевать умели, и травить дичь, гнать ее на выстрел. Короче, остались у Гуга с Кешей сиг-мамет на двоих, пара бронебоев, парализаторы да старенький списанный бронеход, много не навоюешь.
– Лучше б я на каторге сдох! – тужил Гуг. – Зря ты меня, Ваня, вытащил с Гиргеи. Это мне все за Параданг! Так и надо! Собаке – собачья жизнь. Гореть мне в аду синим пламенем за безвинно загубленных!
Иван слушал да кивал. А потом вдруг без тени улыбки сказал:
– Хочешь искупить грех? Гуг скривился.
– Шутить изволишь? Я старый разбойник, Иван, чтобы со мной шутки шутить. Эдакие грехи-то не искупаются, столько душ спровадил я со свету: и Чарли Сая, и Кира с братьями Лосски, и рыжую Еву, и Пера Винсента, и Бахметьева Севку, кореша... всех помню, по ночам они ко мне ходят. Только с Ливой и был просвет, пока жили да спали вместе, она их не допускала в мой сон, да вот померла. Бог прибрал. А ты все шутишь, нехорошо!
– Пускай скажет! – вклинился Кеша. Он почуял, что шутками и не пахнет.
– Возьмем логово зверя, игра сделана! – убежденно сказал Иван. – Мне одному не осилить...
– Ослабел, Ванюша? – Гуг осклабился. Иван встал, подошел к бронетитановой стене бункера, ткнул кулаком, пробил ее насквозь, на все полметра, так, что Кеша глазам своим не поверил, подбежал, заглянул в дыру и застыл возле нее истуканом. Гуг тоже подошел, пригляделся, потом саданул кулачищем в броню и взвыл от боли.
– Верно про тебя говорят, – пробубнил он, потирая ушибленную руку, – черту ты душу продал, Ваня!
– Был бес в душе, теперь нет его, – просто ответил Иван. Рассказывать им обо всем не имело смысла, все равно не поверят, сочтут за чокнутого, и тогда пользы от них не жди. Но чтобы как-то оправдаться сказал: – Люди добрые обучили кой-чему.
– Вот это другое дело, это понятно тогда, – степенно согласился с Ивановыми доводами Кеша. И спросил: – А где логово-то?!
Бронеход пришлось оставить. Поначалу Иван и Хара не хотел брать, какой от него толк, одна обуза. Но Иннокентий Булыгин помрачнел, насупился, и Иван не счел нужным его обижать. Силы уходили, их еще хватало, чтобы перевернуть пол-Вселенной, но они были не те, что в Старом Мире, когда он шутя и играючись переносился из эпохи в эпоху. Слаб человек! Верно было сказано.
Переход получился сумбурным и бестолковым. В последний миг Хар отвлек Ивана жутким, предвещающим недоброе воем, тут же съежился, затих. Но всех четверых вынесло не в отстойники Большого Антарктического Дворца, а на три яруса выше, в отсек подзарядки андроидов караульной службы. Иван это сразу смекнул, когда увидал две сотни застывших в нишах торчком синюшных тел.
Андроид не человек, особенно спящий... андроид выполняет программу всегда. Две сотни пар глаз открылись как по команде. Чужаки! Не было во всем Дворце и окрестностях ни одного живого, полуживого и вообще двигающегося существа, не имеющего своего кода и своего датчика, каждый находился под контролем следящих систем. Все чуждое, проникшее извне, подлежало обезвреживанию или уничтожению.
– Попались, – прохрипел Гуг Хлодрик Буйный радостно, предчувствуя хорошую потасовку.
Иван знал другое, охранники видят только его друзей, сам он для них пустое место. И единственным верным ходом было бы оставить Гуга с Кешей здесь, сколько продержатся, а самому немедленно идти к «серьезным», ради них он прибыл сюда, в 2472-ой год, год тишины и спокойствия. Но одно дело теории да замыслы, другое жизнь. Андроидов слишком много. Он мог бы убить их всех сразу, в считанные секунды, но тогда не получится с «отвлечением внимания», тогда придется менять всю тактику. Нет!
Иван поднял руки – и ближайшие двадцать нелюдей упали, опрокидываясь на спину: все внутри их искусственных мозгов было стерто, они превратились в ничто, в неодушевленную неразумную плоть.
– Стой! Не шали! – взревел вдруг медведем Гуг Хлодрик, у которого отбирали ратную забаву.
Огромный седой викинг неожиданно легко прыгнул вперед, ухватил ближнего к нему охранника за грудки, подбросил, поймал за ноги и принялся дубасить им прочих.
Кеша пока не ввязывался, он стоял с сигмаметом наизготовку, ждал, не появится ли кто снаружи, вооруженный. Хар сидел у его ноги и рычал.
– Ну, держитесь, сколько сможете! – выкрикнул Иван. – Без меня не помирать!
Он уже видел покои выродков. Он знал, куда ему идти. И чем дольше продлится эта драка, тем лучше для него. Подантарктический Дворец! Еще целенький и невредимый. Еще не сокрушенный глубинным зарядом с орбиты. Все верно! Тогда Дворец-то сокрушили, а выродки сбежали, успели... они всегда успевают, во всем и везде. Шустрые!
С первозургами в будущем ему повезло, он сумел застать их всех. С «серьезными», которые были лишь тенями подлинных властелинов Земли, прикрытием Синклита, он оплошал. И опять ему первым подвернулся круглолицый с перебитым носом. Он лежал на огромном мягком ложе в собственной спальне, утопая в гравиматрасе. Иван приблизился вплотную, и ему вспомнилось, как трещали шейные позвонки в его ладонях. Он уже убивал круглолицего. Что ж, придется еще раз осквернить себя.
За полсекунды до того, как ложе ушло в мгновенно образовавшийся провал, в потайные нижние ниши, Иван успел сдернуть спящую тушу на холодный иргизейский гранит пола. Он не повторил прошлой ошибки.
Круглолицый был здорово пьян, а может, накачался наркотиками. И потому он ни черта не соображал, Ивану пришлось хлестнуть его ладонью по щекам слева направо. Он не собирался расправляться со спящим.
– Да я сейчас... – гневно начал было круглолицый на старонемецком.
Но Иван немедленно охладил его, бросив лицом в гранит и ухватив рукой за жирный загривок, пытаясь нащупать что-то в затылке.
Самого выродка придавить и распылить не составляло труда. Но черви были из других миров, их хранили инфер-нополя, их не распылишь, их надо давить – каждого в отдельности, беспощадно... сколько раз они ускользали от Ивана, и в Пристанище, и в иных местах, ведь он тогда, много лет назад, уже убил Авварона, но выскользнул червь, ушел... и все началось сначала.
Изо всех щелей и дыр, сверху, снизу, сбоков убивали самого Ивана. Системы слежения, охрана, автоматика, все уже давным-давно сработало: десятки стволов и раструбов испускали в него смертоносные заряды и лучи. Но убить его было невозможно. Пока.
– Говорите, что вы хотите, я сделаю все, абсолютно все! – сдавленно сипел круглолицый, чувствуя, что пришло время расплаты. – Я озолочу вас, дам власть, женщин, корабли, острова, что хотите...
Иван нащупал наконец крохотную твердую змейку. Он! Еще даже не прогрыз черепную коробку, не просочился, не прополз в мозг. Тем лучше. Он сдавил пальцы и выдрал червя вместе с куском кожи и. жира.
– Ау-грх-ааа! – завопил круглолицый.
И тут же смолк с переломленным хребтом. Иван не стал распылять всевластного ублюдка, ему и так не ожить, надо беречь Белую Силу!
Охрана, сообразившая, что чужака на расстоянии не г возьмешь, бросилась на Ивана со всех сторон, разом. И так ,, же отлетела от него – искалеченная, и предсмертно хрипящая, ни хрена не соображающая. Ничего, поделом и ей!
Иван разглядывал крохотного, совсем малюсенького червяч– ;
ка, извивающегося в его руке. Алые глазенки прожигали 1 бешенным огнем ненависти его серые, широко раскрытые глаза, готовы были испепелить. Но не могли. Иван не спешил, хотя надо было спешить, ведь другие «серьезные» уже оповещены, приняли особые меры, до них будет трудно добраться... кому это трудно? Только не ему! Он рассматривал червя. И думал: как же эти мелкие, ничтожные твари преодолевают незримую Черту, как им удается просачиваться из преисподней в мир людей, закрытый для них наглухо, намертво, закодированный от них и заговоренный всеми Силами Света. И все-таки они проникают. Сквозные каналы? Ретрансы и направленно-лучевые инфернополя?! Потом. Не сейчас! Он раздавил округленькую головку червя, отбросил падаль, брезгливо вытер пальцы о багряную, под стать императорской, тогу круглолицего. Бросил на жертву последний взгляд – ей повезло, она отошла в свет иной без потусторонней гадины в себе, может, Господь ее простит, Господь всепрощающ.
Иван встал. Швырнул к стене уцелевшего охранника, не андроида, живого, накачанного до безумия парня в скафе, вырвал из рук лучемет, отбросил в сторону.
В следующие покои он шел открыто, пробивая себе путь ударами кулаков, морщась, когда его обжигали плазмой и сигмаизлучениями, кривясь от разрывных пуль, отскакивающих от кожи, ломая острейшие клинки, нацеленные в грудь. Он переступил через барьер, и он не хотел таиться. Он шел вершить правосудие...
Но покои – и одни, и другие, и третьи, оказались пусты. Трусы! Они опять сбежали! Не выйдет. Ничего у них не выйдет. Он разыщет их и накажет. По справедливости!
– Да отстаньте вы! – прохрипел он в досаде, когда из-за поворота, сзади на него набросились сразу трое громил с бронебоями. – Хватит!
Он обратил их в пыль, в труху. И шагнул в люк, захлопнул за собой бронированную крышку толщиной в ладонь.
Сосредоточился. И у в и д е л их. Никуда они не сбежали. Они, вероятно, смекнули, что не бежать надо, а давать отпор... вот они! Иван явственно различал огромный сферический зал с гидрополем, большой, слишком большой для людей круглый стол, светящийся изнутри черным пламенем. Черное Солнце! Он вспомнил все сразу. И зудение, и миллионы дрожащих в черных лучах щупалец, и сливающиеся измерения... Да, вокруг стола, будто зачарованные, сидели оставшиеся серьезные и молчаливые: старик с лохматыми бровями и ясным взглядом серых выпученных глаз, щеголь в старинном запашном костюме с большой алмазной заколкой в галстуке из искрящейся парчи, еще один старик, одутловатый и сумрачный, в черной мантии и маленькой черной шапочке на затылке, какой-то обрюзгший тип с совиным лицом. Как быстро они проснулись, оделись, собрались вместе. Странно. Только очень серьезная причина могла заставить их сделать это. Значит, они узнали? От кого? Как? Почему?!
Снаружи били, колотили, пытались ворваться к нему в камеру, уже начали прожигать броню. Но Иван не отвлекался.
Теперь он видел, как из тягучего сгущенного воздуха над круглым столом начинали проступать все четче очертания огромной трясущейся, дрожащей, трепещущей студенистой твари со множеством длинных отростков, вытянутых к сидящим вокруг. Иван видывал и таких, много, они властвовали над черной мертвой Землей и таились в ее покровах, в ее глубинах, управляя выползнями и прочей нежитью. Но откуда такая гадина могла взяться здесь, в 2472-ом году, когда Пристанище было еще в странствиях, когда ему не должно было быть выхода в мир?! А откуда взялись черви?! Все оттуда же! Вот они, подлинные властители Земли! «Серьезные» и Синклит лишь тени, слуги, исполнители. А правили эти! Всем правили – и Объединенной Европой, и Всеамериканскими Штатами с их Особой Исполнительной Комиссией, и Мировым Сообществом, и Федерацией, и даже, косвенно, через своих холуев-властителей Великой Россией, всеми ее землями и планетами, всем ее людом. Вот она – разгадка могущества и всесилия Тайного Мирового Правительства. Власть из преисподней! Черный Мир бился веками, тысячелетиями – и он нашел выход на Землю... а значит, все огромное, непостижимо сложное, чудовищное, и уже сокрушенное Пристанище было лишь частью системы, частью той же Преисподней. Иван сдавил голову ладонями. Земля лишь часть Пристанища. Так ему внушали. А Пристанище лишь видимая, надводная часть огромного айсберга, скрываемого черными водами Океана Смерти! оно лишь маленькая радужная и всевидящая головка дракона, змея многоглавого, следящего за всем сонмом миров Мироздания, но сокрытого в таких мрачных и немыслимых глубинах, что и представить нельзя. Какая трагедия!
Он вспомнил про Гуга и Кешу. Надо идти им на помощь, потом будет поздно. Выродки подождут, и гадина зудящая подождет.
Иван ворвался в ад побоища, когда в нем ничего понять было невозможно – маленькая кучка андроидов зверски избивала, истребляла, раздирала в клочья целую армию других андроидов, людей, биоробов, кибергов. Причем, изничтожаемых было в три раза больше, чем поначалу. Сотни четьфе трупов валялись на полу повсюду и в самых жутких позах. Иван остыл, сообразив, что его вмешательства не требуется. Но Гуга и Кешу он увидал не сразу. Оба лежали среди искалеченных тел возле самой стенки с нишами, Хар зализывал распоротую Кешину грудь. Гуг сипел, хрипел, пучил глаза. Изо рта у него стекала струйка крови. Ни Гуг, ни Кеша не могли вымолвить ни слова, умахались, уработались, Иван это сразу понял.
Зато оборотень Хар провыл в лицо:
– Загида! Он вышел... и он погиб. Я теперь один. И владычица отказалась от нас. Я оглох, ослеп, я не вижу ее!
Иван присел рядышком, отпихнул обрушившееся на него тело вертухая.
– Правду, говорит, – подтвердил, еле ворочая языком Кеша. – Вот они, трогги Загиды, бьют гадов!
Иван вспомнил все сразу: тогда, в момент высшего перенапряжения всех сил, не смея не выполнить порученное, храня «отца троггов» Иннокентия Булыгина, оборотень Загида свернулся в гранулу, затаился в Кешином теле. Теперь он вышел, он увидел своим нутряным взором, что приходит Кешина смерть. И он вышел на погибель. Он вынес с собой оставшиеся капсулки зародышей. И они довершат начатое. И вообще, все вместе, и Кеша, и Гуг, и Хар с Загидой, наделали здесь такого переполоху, что весь Дворец на ушах стоял. Проще его было глубинным зарядом заранее раздолбать, до исхода выродков... Нет, не проще, ведь тогда в руках Ивана не было всей мощи Великой России, да и черви все равно бы ушли, вселились бы в других, может быть, и в него – он был близок к этому, тогда, после переворота, недаром Авварон зубоскалил и ехидничал. «Он внутри тебя!» Лгал бесеныш. Шестое Воплощение Ога Семирожденного! Гнусь! Мерзость! Из-за этой мерзости, чтобы познать ее тайну, погиб в проклятущем Дворце, в его развалинах отважный и дерзкий Сигурд. Да и прочие, в конце концов, погибли из-за того же. Замкнутый круг.
– Ну и подставил ты нас, Ваня, – просипел Гуг, пытаясь приподняться на локтях. Потом выдохнул облегченно:
– Зато душеньку отвели! Спасибо тебе за приглашение на
прогулку!
Иван улыбнулся – впервые за много дней. Трогти-андроиды добивали вертухаев всех мастей. И сами
ложились костьми. Прав был Хар.
– Мне теперь только умереть, – просипел оборотень. Он сейчас больше походил на вытащенную на берег вялую и плавникастую рыбину, чем на «зангезейскую борзую».
– Терпи, Харушка, прорвемся, – начал его успокаивать Кеша и закашлялся. Ему было тяжело без внутреннего защитника, посланного королевой Фриадой. Но Кеша умел выносить тяжести и невзгоды.
– Ну, ладно, продержитесь еще немного! – попросил Иван. – А я скоро вернусь.
Он знал, что, хоть и прозрачен он для всех локаторов и щупов Дворца, но по реакциям окружающих, по его «работе» за ним следят, не спускают пристальных глаз, держат на прицеле. Ну и пусть. Сейчас он сильнее их. И пока силы не покинули его, надо действовать.
Он возник в сферическом зале в тот миг, когда длинные прозрачные щупальца уже касались голов и шей сидящих за светящимся черным огнем столом из иргизейского гранита. Клыкастые и языкастые гиргейские гадины таращили свои кровавые глазища из-под абсолютно прозрачной поверхности гидропола – руки иной вселенной, погибшей от Большого Взрыва. Черви! Да, именно черви, управляемые червями! Не в них сейчас дело. Он успеет раправиться со всеми. Важно не дать уйти студенистой твари.
Иван с ходу перешел в Невидимый Спектр. И невольно замер.
Вместо медузообразного спрута над столом висела тьма, просто сгусток мрака. Он и ожидал этого. Но... но надеялся увидеть иное. Преисподняя! Это она!
– Прочь!!! – испустил он беззвучный крик.
Ему не надо было выбирать из пространства Белую Силу, теперь она жила в нем самом. Но он понимал, что эта тварь, этот сгусток, совсем не то, с чем запросто расправлялись они на черной Земле, там были тени, там были копии настоящих выходцев из преисподней. С этой так легко не обойдешься. Он почувствовал, как дрогнул мрак под напором Белой Силы, как начал истекать... да, он не убивал тварь, он не мог ее убить, он лишь изгонял ее. Изгонял, несмотря на отчаянное сопротивление, борьбу – она уходила в преисподнюю, в миры иных измерений, заряжая силой сидящих вокруг черного стола. Сейчас, в Невидимом Спектре, эти тени еле просматривались, лишь черви в их головах мерцали тусклым, зеленоватым свечением. Прочь!!!
Иван вырвался на свет, под своды зала. И увидел, что зудящая тварь растворяется в воздухе, уходит. Он пересилил, превозмог ее.
Но и сидевшие зачарованными вдруг поднялись. Увидели его.
В отвратительных, преисполненных брезгливостью и гордыней лицах не было страха. Выродки больше не боялись мстителя. Они были сильны. Им не нужна была никакая охрана, никакая служба слежения. С четырех сторон, растопырив руки, они пошли на Ивана. Страшные своей уродливостью и кажущейся немощью, будто восставшие из прогнивших могил мертвецы.
Иван не стал выжидать. Он прыгнул к щеголю с алмазной иглой, ударил кулаком в подбородок, ударил в полсилы, достаточной, чтобы остановить мчащийся на всех парах бронеход. Щеголь отшатнулся назад, осклабился, щеря редкие зубы. И снова пошел на Ивана. Потусторонняя тварь не напрасно накачивала их.
Кольцо сжималось.
– Сейчас ты сдохнешь, слизень! – прошипел с нечеловеческой злобой ясноглазый старик, с которым они вели долгие беседы, когда Иван был распят на плахе, он все помнил, особеннно этот чистый, незамутненный, но потусторонний взор.
Старику и достался второй удар. Иван бил ногой в живот. Потом добавил косым ударом в висок. Рано они его хоронить собрались.
– Получай, гад!
Старик упал на колени, выплюнул кровавый комок. Но тут же встал, кинулся на Ивана. Он не смог сбить его с ног, Иван устоял. Но другой старец, сбросив с себя черную мантию вцепился острыми, невесть откуда появившимися у него когтями в Иванове горло. Сила в старцах была нечеловечья. Они отвлекли его. А обрюзгший, с совиной рожей, ударил в затылок. Щеголь ухватился за волосы, рванул назад, пытаясь сломать шею.
И все вместе рухнули на черный, прозрачный гидропол.
Теперь Иван отбивался изо всех сил. И не мог отбиться. Каждый в отдельности из «серьезных» был слабее его. Но вместе они брали верх. Они валили его снова и снова, начинали терзать – если бы не щиты Гефеста и барьеры Вритры, они давно разорвали бы его в лоскуты. Но острые когти выродков начинали пронзать и защитные покровы. Иван задыхался. Бой стоил ему чудовищного напряжения. Он наносил ответные удары как в глухую стену, не причиняя вреда выродкам. Он был готов уже звать на помощь. Но кого? Кто мог ему помочь?! Иди, и да будь благословен! Никто не закроет пред тобою открытой двери! Память прожгла мозг.
Но в этот момент его снова сбили с ног, навалились не весом четырех старческих тел, а всей тяжестью преисподней. Это было пределом. Это было боем за гранью возможного.
И все же Иван успел ухватить ближнего к нему, ясноглазого старца за затылок, собрал всю силу оставшуюся, послал ее в руку свою, в пальцы и, с хрустом раздавив череп, выдрал из головы ясноглазого здоровенного толстого червя, не выжидая ни мгновения, не разглядывая, сплющил будто в стальных тисках головку с алыми глазищами, и отшвырнул от себя труп. С одним было покончено.
– Уйдет! – прошипел другой старец, в шапочке. И упал отброшенный. Иван уже поднимался на ноги, вставал, пошатываясь и обливаясь кровью. И на силу сила нашлась! Теперь он знал, как их можно бить. На всякий случай демонстративно раздавил тельце уже дохлого червя каблуком. И пристально поглядел на обрюзгшего.
Он уже собирался покончить с ним, когда услышал за спиной, над черным столом зудение: из марева и плавящегося воздуха начинали проступать очертания здоровенной гадины с трясущимися отростками, эта была втрое больше прежней, отвратительней и гаже. И пришла она во Дворец, в этот жуткий зал смерти, не для того, чтобы просто поглазеть.
В отчаянном прыжке Иван успел сбить с ног обрюзгшего, повалил его, сам ощущая, как сзади наваливаются двое оставшихся, как начинают рвать его когтями, бить. И все же он раздавил череп, выдрал еще одного червя, чуть поменьше первого... Воздуху не хватало. Его душили, выдавливали глаза, разрывали. А зудящая тварь медленно приближалась, чтобы накрыть своей черной тенью.
Иван раздавил червя. Отбросил.
И успел прохрипеть:
– До встречи!
Тело еще слушалось его, оно растворилось под когтями и лапами, ушло на другой ярус, где сидели, привалившись к стене Гуг и Кеша.
Они поначалу не узнали истерзанного Ивана. А потом, через секунду, Кеша повел глазами на нечто непонятное и жалкое.
– Хар помер, – сказал он.
Иван вздрогнул. Еще одна смерть. Но плакать не время.
– Надо уходить! – прошептал он.
– Куда?
– Назад, в бункер! Хара сожги!
Кеша встал. Он был готов уйти, но рука не поднималась расправиться с останками оборотня, ставшего за годы скитаний верным ему другом. Гуг Хлодрик сам вскинул луче-мет.
– Мир праху его, – сказал он.
Полыхнуло сиреневым пламенем, и осталась лишь горстка пепла, но и она взметнулась под струёй воздуха, развеялась среди сотен трупов, в месиве и крови.
– Уходим!
Иван крепко ухватил друзей за запястья, притянул к себе. Их облепило серым липким туманом, когда в помещение ворвались старец в черной шапочке на затылке и щеголь с алмазной иглой, вслед за ними плыло в зудящем воздухе студенистое чудовище.
– До встречи! – еще раз прохрипел Иван, уходя из Дворца Синклита, уходя из 2472-го года от Рождества Христова.
Два дня они лежали в бункере, зализывали раны. На третий Иван решился. Иногда, как и сейчас, в и-д е т ь для него было страшнее, чем идти самому на смерть. Он долго оттягивал этот час. Но дольше тянуть было невозможно.
– Как там наш черный Дил сейчас? – вспомнил вслух Кеша, лишившийся сразу двух помощников, Хара и Заги-ды. – Ушел горе мыкать!
Система была далеко. Но Иван сумел настроиться. Сумел уйти из мира земного. То, что ему пришлось увидеть, не прибавило радости. Часа четыре он молча смотрел в серую стену. Потом сказал глухо:
– Нету Дила. Погиб!
– Как это? Откуда ты знаешь?! – не поверил Кеша. Но Гуг Хлодрик поглядел на того сурово. Он знал, что Иван не врет. Он хотел услышать правду.
– Дил пробился в Систему, – поведал Иван. – Уклонился от боя с флотами, проскользнул к обиталищам выродков, этих бессмертных старцев. Он успел выжечь половину гадюшника, половину змеиного гнезда, он совершил невозможное...
– Ну что ты как на панихиде! – перебил его Кеша. – Не тяни!
– Они вышвырнули его в Осевое и взорвали там вместе со «Святогором». От него не осталось даже дыма, как от твоего Хара! Но не это главное, Кеша, не это! Главное, что он переиграл их! Он заставил играть по своим правилам на их поле! Это я был там жалким и беспомощным комаришкой! А он ворвался в Систему ястребом. Он сам пошел на смерть.
– Мы все смертники! – вставил Гуг Хлодрик и как-то особенно тоскливо заглянул Ивану в глаза.
– Сплюнь! – машинально отозвался тот. Он много мог рассказать о последнем часе Дила Бронкса, Неунывающего Дила. Но в этом часе было столько страшного, не описуемого словами, что Иван не стал терзать души друзей. Их осталось трое, всего трое. Но уже в том, что они продержались дольше всех прочих землян, была их победа.
Часа полтора они молчали. Кеша с Гугом пили водку, поминали черного Дила, весельчака и балагура, тысячи раз ходившего по самому краю, остепенившегося было... и сорвавшегося в пропасть. Дил отомстил гадам за свою Таеку. Сторицей воздал им.
Потом Кеша задремал.
А Гуг Хлодрик встал, потянулся, напялил полускаф. И сказал:
– Пойду разомнусь немного.
– Не ходи, – попросил Иван. Ему было тревожно. Он все время прокручивал в мозгу ход последней операции. Он не мог допустить подобного в будущем. Иначе какой он Меч Вседержителя, иначе он – жалкий неудачник! пустое место!
– Нет уж, Ванюша, не отговаривай, – стоял на своем Гуг, пристегивая чехол сигма-скальпеля к бедру, – мы как вернулись из логова, ни разу и носа не высовывали наружу. А там, небось, повеселее стало. Надо поглядеть. Да может, и за Дила покойного кому голову сверну набок, тоже дело!
Иван не нашелся, что сказать. Надо было идти вместе со старым приятелем. Но надо было и подумать кой-над=чем. В Старом Мире все было просто и ясно, там голова работала лучше планетарного «мозга» – четко, быстро, молниеносно оценивая обстановку и принимая единственное решение. Сейчас ему казалось, что снова спешка губит дело. Почему его потянуло именно в этот 2472-ой год? А почему не на десять лет раньше, не на пять позже?! Почему он не решается идти к истокам... и где их искать? может, с начала времен, а может, после Божественного Дыхания и разделения на людей и двуногих? Но тогда еще ничего не было. Слишком рано! А он хотел надежно, наверняка, чтобы свернуть голову уже созревшей гидре, чтобы не дать зарождающейся гадине обмануть его, выскользнуть из рук мстителя, пойти другим путем, поползти другой тропкой. До него начинало доходить, что не было такого дня, когда сразу, настежь раскрылись двери и каналы из мрака на Землю, в белый свет – преисподняя просачивалась постепенно, прокалывая тончайшие, волосяные ходы, проникая поначалу не в мир телесный, но в души. Да, именно по этому Черная Черта и проходит сквозь души людские, рассекая их и пронзая. Но из души не вырвется в дрожащем мареве расплавленного воздуха потустороннее чудовище, ему нужен лаз пошире! Где начало этого лаза? И когда был заложен Дворец? Все делалось в тайне, но теперь для него нет тайн. Для него одно остается загадкой – где именно начинает действовать причинно-следственная связь, какое звено из страшной, бесконечной цепи он должен вырвать, чтобы цепь оборвалась, чтобы выродки, а вместе с ними и созданная ими Система канула в бездну небытия. Вот вопрос вопросов. Чуть раньше во времени, и цепь нарастает новым звеном, не обрывается, а лишь видоизменяется, ведя к тому же, а может, и еще более страшному концу. Чуть позже – и звено уже несокрушимо, об него можно обломать зубы... А силы таят. Сроки исходят. Скоро он станет обычным смертным, не наделенным благодатью Творца и волей излюбленных чад Его, созданных по Образу и Подобию. Он не имеет права метаться туда-обратно. Он может уйти только туда, вниз, вглубь, в века и годы... Вынесет назад, хорошо. Нет, стало быть, такова судьба. Но он не сможет уйти один. Он не сможет бросить здесь, в серой гиблой пустыне, где властвуют трехглазые и пауки, Гуга и Кешу.
– Пойду погляжу, где там Гуг пропал, – просипел, будто уловив ход Ивановых мыслей, заспанный и отекший Иннокентий Булыгин.
Иван кивнул. Он все думал свою думу. Не ползти по следу. Но подняться в выси! Лишь тогда он узрит истину. Ведь он ее уже знал... и вот, растерял в суете, среди смертей, боли и пожарищ.
Кеша вернулся быстро. Сгорбленный, с трясущейся челюстью и безумными глазами. Голос у него дрожал, да и какой это был голос, сиплый шепот:
– Он там... там! – цедил Кеша. Иван вскочил на ноги. Еще не понимая ничего толком, но чувствуя, что случилось непоправимое.
– Пошли!
Наружу он выскочил как был, в серой распахнутой рубахе, штанах и сапогах, безоружный, взвинченный, Кеша плелся за ним, указывая рукой из-за спины.
– Там!
Ивану уже не надо было ничего указывать. Сквозь клубы оседающего тумана, мерзкий грязный воздух, наполненный испарениями и трупными запахами, он увидал обгорелый ствол огромного когда-то дуба, торчащую головню в три обхвата. Гуг-Игунфельд Хлодрик Буйный, космодесантник-смертник, благородный разбойник, бунтарь, беглый каторжник и его лучший друг, висел на этой головне вверх ногами – висел распятый, прибитый здоровенными гвоздями, уже безнадежно мертвый, с выпученными, налитыми кровью глазами, с развороченным животом и свисающими вниз кишками – большой, грозный даже после смерти, непобежденный. Рядом, вокруг обгорелого дуба, валялось около десятка изуродованных трупов с переломленными хребтами, раздробленными черепами, лезвиями скальпеля, вбитыми под пластины. Прежде, чем его распяли, Гуг Хлодрик отвел душу.
Они осторожно сняли тело. Отнесли в заброшенную штольню за бункером, засыпали ее щебнем и обломками стены. Склеп получился неважный. Но где они могли найти могилу лучше!
Когда все было закончено, Кеша ухватил сигмамет, бро-небой. И сказал:
– Все! Пойду крушить сволочей!
Вид у него был свирепый и решительный.
Но Иван преградил путь.
– Эти сволочи, – сказал он почти шепотом, но твердо, непреклонно, – куклы, марионетки, которых дергают за веревочки. Мы пойдем крушить тех, кто дергает. Понял меня?!
Кеша забился в угол, отвернулся к стене. Он думал не о предстоящей вылазке, он думал о судьбе-злодейке, о мертвом Гуге: еще недавно пол-Европы в страхе держал, такими заправлял делами, ходил, дышал, ругался, ром пил, а теперь лежит под щебенкой и прочим мусором.
– Как пса бездомного зарыли, – наконец подытожил он.
Иван покачал головой.
– Ничего, будет ему еще и памятник и надгробие, дай срок!
Ликвидация двух выродков ничего не изменила в мире, пожалуй, стало еще хуже. Мутанты плодились и размножались, как и было задумано, отчаянно боролись за существование, истребляя друг друга, а иногда нападая и на гмыхов, хмагов и гнухов. Времена грандиозных феерических побоищ закончились. И теперь далекие полумертвецы Системы наслаждались охотой за уцелевшими людишками, за беглецами, прятавшимися подобно Ивану с Кешей по норам да дьфам. Трехглазые не хуже натасканных охотничьих псов шныряли по подземельям и лабиринтам, расставляли капканы, обкладывали «дичь». Трехглазые давили сверху. А снизу бедных, полубезумных, потерявших человеческий облих от лихой жизни хомо сапиенсов выдавливали наверх более приспособленные, пучеглазые и клювастые, новая раса. Из бездонных глубин лезли черные пауки, поджидали неосторожных, утягивали вниз, засасывали живым болотом, кто б ты ни был – человечишка, мутант или трехглазый громила. Пауки пожирали всех, множась и зверея от выпитой крови. С Землею было покончено. Но не лучше дела обстояли и на Гиргее. Иван все видел. Наступал полный крах. Две тысячи боевых шаров кружили над свинцовыми водами планеты-каторги. Еще две тысячи покачивались меж крутых черных волн, из них больше половины были разбиты, сожжены, продырявлены, но они не шли ко дну, они нависали страшными надгробными плитами. На восемьдесят миль вниз все уровни и зоны были залиты кровью, завалены трупами бившихся до последнего каторжников. Где-то в немыслимых глубинах еще держались израненные, полуживые Керк Рваное Ухо и Сидор Черный, держались, берегли последнюю пулю в стволах для себя. Трогги с Фриадой ушли в Провал, поближе к довзрывникам – туда ни одна тварь в Мироздании не сунется, там нет ничего живого, а стало быть, разговор короткий. Пропали бедные оборотни! Иван ничего не стал говорить Кеше, с него и смерти Хара хватит. Зангезея безжизненным лиловым шаром висела в Черной Пропасти... Игра была сделана!
– Слушай, Иван, – хрипло выговорил Кеша, вышедший наконец из оцепенения, – я знаю, что надо делать.
– Что?
Кеша разгладил ладонью свою нечесанную бородищу, сощурил глаза для пущей важности и выдал:
– Надо вернуться в тот день, когда ты был Верховным, когда принимали решение о глубинном ударе. И шарахнуть не половинным, а в два или три заряда! Да на недельку раньше, пока выродки еще не смотались в Систему. Я так думаю.
– Хорошо ты думаешь. А пауки? А лупоглазые, новая раса? А Черное Благо?! А все прочие выродки, которые не подо льдами сидят, а в Форуме, в Исполнительной Комиссии, в Совете Федерации, по планетам... С ними как быть?!
Кеша ударил себя кулаком по колену.
– Тьфу ты, мать их! – выругался он и сплюнул на бетонный пол. – Ежели так, то ни хрена мы с ними вообще не сделаем!
– А ты не спеши, мы теперь дергаться не будем, – очень спокойно сказал Иван, – мы теперь по лесенке пойдем, по ступенечкам.
Кеша не понял.
– Какая еще, к дьяволу, лесенка?! – раздраженно спросил он.
– Лесенка, ведущая по времени вниз. А начнем мы с визита в гости к твоему старому и доброму знакомому. Забыл, небось, адмирала?
Кеша округлил глаза.
– Как можно забыть! – удивился он.
Адмиральская каюта была по-прежнему величава и великолепна. Сам седоусый командующий Вторым Межзвездным утопал в огромном кожаном диване под огромными картинами в золоченых рамах. Адмирал был жив, здоров и бодр. Его еще не распяли. И «Ратник» еще не упал в огнедышащее пекло.
Но Ивана с Иннокентием Булыгиным, выявившихся прямо перед ним из воздуха, адмирал не узнал. Он их и не мог узнать, он их еще и в глаза не видывал. Много всяких гостей бывало в этой каюте «Ратника». Не было только незванных, все-таки боевой флагман, не баржа и не «пассажир».
Однако удивиться адмирал не успел.
Иван пристально уставился на седоусого и румяного старика в белоснежном, вызолоченном мундире. И тот, насупившись, надув важно щеки, спросил:
– Ну, что еще там удумал Верховный? Комиссаров все шлет!
– Так точно, – подтвердил Кеша. – Инспектор Булы-гин лично к вам с особо важным заданием!
Иван тихо вышел из каюты. Кеша теперь сам разберется, что да как. А его дело обеспечить снятие блокировки, потому что «комиссары комиссарами» с их «особо важными заданиями», которые надлежит выполнять четко, расторопно и безо всяких там рассуждений, но если коды не будут сняты с Земли, ни один снаряд, ни одна ракета не выйдет из пусковых шахт боевого корабля в сторону планеты-матушки. Да еще к тому же, коды дублируются тройной блокировкой, на всякий случай. Иван не собирался подыскивать ключи, ему надо было взломать блокировку на несколько секунд. И потом успеть туда, вниз.
И он успел.
На этот раз он не оставлял «серьезным» ни малейшего шанса. Он перешел в самого себя, сидящего перед ними за низеньким длинным столиком, светящимся изнутри. Все было как тогда. И черный огонь играл по сферическому залу, разливался лиловыми бликами, и уходил вниз, глубоко-глубоко, океанариум гидропола. И все они были еще живы, даже круглолицый и старик с ясным взором... как давно это было! вечность прошла с тех пор! Атеперь все по-новой!
– Мы предлагаем вам глубокий поиск. Очень серьезное задание! – сказал круглолицый.
– Я слышал про это, – повторил Иван уже сказанное однажды. – Давайте конкретнее!
Чудовищная рыбина под ногами облизнулась пупырчатым зеленым языком, и в ее кровавых глазах проблеснул огонь потустороннего, нетелесного разума. Иван подмигнул ей, мол, следите, записывайте, пусть эта встреча сохранится в веках. Но вмешиваться – не сметь!
– Хорошо! – круглолицый энергично потер свой перебитый широкий нос. – Координаты: Альфа Циклопа макросозвездия Оборотней...
– ...галактика Черный Шар, метагалактика Двойной Ургон, семьсот девяносто семь парсеков плюс переходная разгонная зона, закрытый сектор? – продолжил Иван скороговоркой.
– У вас отличная память.
– У меня, действительно, очень хорошая память, – медленно и четко выговорил Иван, нарушая прежний ход беседы, – и я еще не кончил. Итак, планета Навей, периферийный сегмент Пристанища, Чертоги Избранных...
Глаза круглолицего остекленели. Он подался вперед. Щеголь переглянулся с обрюзгшим, привстал. Оба старика, и тот, что был в мантии и черной шапочке на затылке, и худой с ясным взором, окаменели, уставились на Ивана настороженно и люто. Они пытались понять, откуда этот смертник может знать то, чего ему знать не положено, чего он знать никак не должен.
– ...программа: внедриться в Пристанище, – продолжал Иван, – тайная программа, закладываемая в подсознание, программа, о которой я ничего не должен знать. И еще сверхпрограмма: уничтожить Первозурга, единственное слабое звено в замкнутой системе, и тем самым сделать Пристанище несокрушимым и вечным. Так?!
– Убейте его!!! – истошно завопил круглолицый. Но было поздно. Это тогда барьер был для Ивана преградой. Сейчас он пробил незримую стену, отделявшую его от «серьезных», будто мыльную пленку. Пятью короткими, резкими ударами он отправил выродков на тот свет, не канителясь, не затягивая омерзительного действа, лишь после этого, не обращая внимания на бешенную пальбу, открытую охраной, он склонился над каждым, выдрал из загривков и черепов извивающихся гадин, раздавил их, растоптал, превратил в грязное жидкое месиво под каблуками. Он расправился с негодяями в считанные секунды. И повернулся к охране:
– Проваливайте отсюда! – сказал он прямо в огонь, изрыгаемый в него всеми стволами и раструбами. – Через три минуты от этой берлоги не останется и мокрого места!
И исчез.
Разрыв глубинного заряда обратил Антарктический Дворец Синклита в облако раскаленного газа, не оставляя и следа от циклопических строений, уходящих вглубь и в стороны на десятки миль. Четыре красных шарика с невидимой меж ними сетью вобрали газ в свои полости и вышвырнули его вон из Вселенной.
– Красиво экзот работает, – с восхищением выдохнул адмирал и разгладил пышные усы. – Прежде такого не было. Прежде топорно дела делали. Но большие дела, великие. И люди были подстать, богатыри, не мы!
Кеша тоже был доволен ювелирной работой «пушкарей» флагмана. На этот раз воды мирового океана почти не колыхнулись, сколько объема ушло в газ, в пустоту, столько торчавших поверху льдов и расплавили, ухнули их исполинскими водопадами в дыру.
– Главное, надежно! – поддакнул Кеша величавому старику. И одновременно пожалел его, ведь когда все раскроется, несдобровать адмиралу, не было никакого «особо важного задания», погонят его с должности, еще и за решетку загремит, или в действующую армию рядовым, на Аранайю, скажем.
– Ничего не будет, – прочитав тоскливые мысли, отозвался Иван. Он сам только-только возник возле Иннокентия Булыгина. – Некому его наказывать-то! Пока вы здесь любовались своей работенкой, я всю верхушку передавил, с Форума и Комиссии начиная и кончая кремлевским выродком с его мразью вкупе! А мелочь сама передохнет без паханов, со страху передохнет!
Иван взял с длинного резного стола огромную хрустально-граненую бутылку русской водки и на глазах у недоумевающего адмирала поочередно подставил под стекающую струю руки, так всю и вылил, стряхнул капли с пальцев, вытер о белоснежную кружевную скатерть. Работенку пришлось работать грязную. Но именно такая и делает мир чище.
– Мелочь она живучая, – философски заметил Кеша. И успокоил взглядом румяного, доброго старика, мол, все в порядке.
Сегодня Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней Аранайской войны и беглый рецидивист, был доволен собою. Он отомстил. И за Гуга Хлодрика, с которым парились на одной зоне, в одной каторге, и за Хара-бедолагу, что пострадал вообще безвинно, за людей-человеков, без которых он бы прожил счастливо еще тыщу лет, и за искалеченного унылого Дила Бронкса, с которым он то был на ножах, то куролесил на пару, и за грустного карлика Цая, перебунтовавшего всю каторгу, вечного беглеца и страдальца... за всех! Они так врезали в самую сердцевину, в самое гнездовище гадюшника, что вовек выродкам не отстроить там нового дворца! И холуям их, вертухаям, поделом! Кеша вспоминал, как его мордовали в лагере на Дартагоне, гиблой планетенке аранайской системы. Он тогда только что выполз из боя, израненный, с отрубленными кистями, обескровленный... а они его в лагерь. Свои! Это теперь он понимал, что никакие они не свои, что за спинами у них, бойцов, мучеников, пушечного мяса, сидели выродки. Это они развязали саму войну, доведя туповато-вспыльчивых туземцев до белого каления, вооружив их, растравив былые раны – и схлестнули несколько кланов-родов, потом бросили землян на усмирение, специально будто, чтобы истребляли самих брошенных. Тридцать лет лютой бойни! Тридцать лет дичайшего истребления самых здоровых, молодых, красивых, верящих во все, чистых... Они хихикали за их спинами, они глумились над «быдлом», они, пославшие их на убой, умудрились сделать из них же, обреченных, самое настоящее пугало для всего мира, особенно для молодых. Кеша начал понимать всю подноготную еще там, он тихо выл от несусветной подлости. И ничего не мог поделать. Он не мог вырваться из кромешного ада аранайской войны. Но он знал, кто во всем виноват. И он мстил все последнее время. А сегодня он отомстил выродкам сполна! Кеша блаженно улыбался. Теперь огонь в груди его погас. Теперь ему некуда рваться. Свершилось! И плевать на все смертные барьеры и на саму смерть. Ради этой минуты стоило жить на проклятом и диком белом свете. Стоило уйти из дому мальчонкой, уйти в неведомое и страшное. Стоило проливать кровь и пот, драться, умирать, кричать от боли, бежать в атаку, спать в мерзлых окопах, сносить пытки в лагерях, махать гидрокайлом на зоне, бузить, снова попадать в каторгу и снова драться, лить кровь. Стоило! Он смотрел на огромный обзорный экран и видел на нем голубую, красивую планету. Землю-матушку. И не было на этой планете язвы, раковой опухоли, черной метастазы. Он, Иннокентий Булыгин, ветеран и каторжник, вырвал к чертовой матери эту опухоль, и никогда не станет Земля черным, омерзительным червивым плодом, висящим в Черной Пропасти. Никогда!
– Нам пора, – Иван вывел Кешу из пелены забытья. Они пожали могучую ладонь старику-адмиралу. Кеша по-уставному застегнув драный комбинезон распорядился, чтобы «флагман возвращался в место прежней дислокации». И чтобы лишний раз не будоражить заслуженного человека, вышли обычным способом, через двери, растворив высоченные створки, белые и золоченые.
Беспощадное и молниеносное лезвие сигма-скальпеля полосануло чуть выше плечей. Ивану ожгло шею. Он отдернулся. И только после этого увидал бледного и растерянного Креженя с еще не остывшей злорадной ухмылкой на губах. Крежень был сообразительный, за миг он понял, что ничего не вышло... Второго мига Иван ему не дал. Он расплющил голову Седому о бронированную переборку. Но не смог остановиться – ударом ноги сломал ребра, потом переломил хребет, ухватил за короткие волосы, заглянул в мертвое лицо, объятое застывшим ужасом. И отбросил тело Говарда Буковски от себя.
– Иван... – тихо пролепетал лежащий на полу Кеша.
Он умирал. Это было видно. Страшная рана рассекала горло, грудь, пах. И ничего не было под рукой.
Иван бросился на колени, приподнял Кешину голову, прижал к груди. Но Иннокентий Булыгин, его последний друг и товарищ, был мертв.
В распахнутых дверях, привлеченный шумом, стоял седоусый адмирал. Он немо открывал рот, будто рыба, выброшенная на берег.
А Иван все прижимал к себе холодеющую голову. И плакал, не стесняясь своих слез. Он знал, ничего не вернешь. Ему не дано вернуться в прошлое, застать Кешу, угрюмого и доброго Кешу, живым, вернуть сюда, или убить заранее подлеца Креженя, работавшего на Синклит... Мелочь сама передохнет, вспомнились ему собственные слова. Нет, не передохнет! Мелочь займет места паханов, заслужит чести от потусторонних гадин, чтобы ей вживили червей в мозги и будет властвовать, упиваться властью над двуногими! Эх, Кеша, Кеша! Иван поцеловал мертвые, плотно сжатые губы. Бессмертный, сигающий через барьеры Кеша! И так влип. Он и сам бы влип, если бы не Старый Мир, если бы не волхвы – острие скальпеля прошло по кадыку, да ведь подлый Крежень не знал, что он в невидимой броне, что его режь не режь, все бестолку. Но и сам Крежень, Седой, он же Говард-Иегуда бен Буковский, никогда уже не восстанет из мертвых. А жаль, его бы следовало еще раз повесить, как это сделал бедолага Цай. Повесить, а прежде вбить осиновый кол в поганое нутро выродка.
Медленно вставая, Иван поднимал, отрывал от пола тяжелое, жилистое и костистое Кешино тело. Бедный русский мужик, он так и не попал в родимый край, в деревеньку свою, брошенную давным-давно. Ничего, зато теперь он вернется на отчину.
– Мне нужен бот, – прохрипел Иван, глядя на адмирала, – самый маленький!
Три дня, не вставая, он просидел над Кешиной могилой, над невзрачным холмиком у самого края сельского кладбища. Сердобольные старушки приносили Ивану поесть и попить. Но он не брал. Он сам глядел на старушек с жалостью, они не ведали, что может случиться. А он ведал. Но в будущее, которое стало для него прошлым, больше не хотел.
Старушки рассказали, что сама Булыгина, мать Кеши, померла годков с восемь назад, так и не дождавшись сына. А может, они путали ее с другой, ведь в местной деревеньке Булыгино каждый третий носил и прозвище такое – текли столетия, летели века, а деревенька жила как и прежде размеренно и степенно, одна из немногих не погубленных русских деревенек.
Нечего человеку делать во Вселенной. Нечего! Уйдешь молодым и здоровым, вернешься в гробу, и может случиться так, что и не вспомнят, кто таков.
Здесь, на кладбище, среди покосившихся и новых крестов, Иван очищался заново, набирал сил. Нельзя долго жить, не касаясь земли, в отрыве от нее. Старая как мир мудрость. К одним она приходит рано, к другим на склоне лет, когда ничего не поправишь, когда остается только слезы лить. А истины бывают просты, да недоходчивы сразу... теперь-то Иван точно знал, что и Кеша был из их Рода, из созданных по Образу и Подобию, но заплутавших по жизни, сбившихся с круга, шалопутных, неприкаянных, блудных сыновей, кои были во все времена на Руси. Последняя опора и надежа. Теперь он остался один. А дело-то не довершено.
Он вытащил на ладони оплавленный крестик, поглядел на него. Странная штуковина время! Оно само избирает – менять ему что-то в пространстве или не менять. Можно разрушить огнедышащую исполинскую гору, срыть ее до основания – и ничего в будущем не изменится, а можно раздавить какую-нибудь мелкую букашку, а через миллион лет динозавры не вымрут, а напротив, выжрут всех своих соперников в экологической нише под названием Земля, и вся История пойдет другой дорогой. Все так. Надо быть предельно осторожным. Но болезнь – она всегда болезнь, ее нужно лечить, безжалостно выжигая из тела заразу, каленым железом!
Иди, и да будь благословен.
Разве можно благословить на убийство... Иван поднял глаза к синему небу. И ему и впрямь показалось, что зашумят сейчас за спиной дубравы Священного леса, зажурчат прозрачные родники, повеет прохладой и тишиной нездешней, дающей могучую, родовую силу. Можно! Можно благословлять на бой – за саму жизнь, за отчину, за свободу свою и ближних своих, за веру и чистоту светлых душ людских. Ему выпало биться не в рядах бойцов, не плечом к плечу, а в одиночку. Он Меч Вседержителя. Карающий и тихий. Праведный и беспощадный. Ибо не за себя и не для себя. Но чтоб было это синее небо, это полузаброшенное кладбище, эти старушки и деревенька Булыгино, про которую никто на всем белом свете и не слыхал. Что ж делать, не он первый... но он может стать последним. Сотни миллионов россов погибли за тысячелетия в битвах и сражениях. А последний удар нанести ему суждено. Пристанище, логово мерзости и нечисти, сокрушено и обращено в ничто, в пустоту. Дворец выродков, обиталище земных чудовищ Синклита, развеяно и никогда не возродится... Никогда? Снова гордыня пучит душу. Покуда корни не обрублены, побеги будут тянуться вверх – к черным лучам Черного Солнца. И верно было задумано при живом-то еще Кеше – вниз по лесенке, по ступенькам, вниз, покуда силенок хватит.
Иван поднялся. Постоял молча, поклонился, и пошел в поле, навстречу
поднимающемуся нешуточному ветру.
Дорога в Старый Мир была закрыта. Но Иван не чувствовал себя изгоем. Поле дало ему просветление. Встреча же должна была состояться на снежных вершинах. Он услышал Глас. И он шел на него.
Путь к подножию был прост, он перенесся туда в мгновение ока. Но наверх нужно было идти пешком, идти, изгоняя лишние и пустые мысли, идти без отдыха и привала. Семь верст по узким крутым тропам, по ледникам, по склонам и отвесным стенам. Он должен был подняться так же, как поднимались его пращуры, герои и полубоги, перворос-сы. И он шел, сняв сапоги, связав их и повесив на плечо, закатав штанины, полоща пропыленную рубаху в стремительных потоках и высушивая ее на собственном теле. Он видел несколько альпинистских групп в полном снаряжении, карабкающихся к вершинам. Каждый сходит с ума по-своему. Ему не нужны были тросы и ледорубы. Он шел не забавы ради. Он шел к самому себе и к Богу. Ибо именно там, на горных вершинах избранные из его племени общались с Всевышним. Оттуда видели они мир земной во всей его полноте, величии и убогости. Иван шел к Небу. Оскальзываясь, падая, обдирая кожу на руках и ногах, взбираясь по ледяным откосам и перепрыгивая ущелья. Он не смотрел вниз, он смотрел вверх.
И он добрался.
Седой волхв сидел на каменистом пике, посреди снежных вершин, торчащих остриями ножей – весь мир был ниже их двоих. Иван присел рядом, как равный, ведь он больше не был учеником.
Солнце село за гряду гор, черная звездная ночь накрыла мир саваном. Волхв молчал, глядя мимо взошедшего к Небу. И Иван молчал. Он уже знал, что пока не исполнит возложенного на него, Вседержитель не согреет его Своим взглядом. И путь в Свет ему будет закрыт. И путь во тьму. Он вглядывался в морщинистое и выдубленное солнцем и ветрами лицо волхва. И начинал понимать, что тот явился не из Старого Мира, и не еще откуда-то, он всегда сидит здесь, ушедший от суеты и дрязг. Ему тысячи лет, но он не стареет, потому что он пересилил старость и смерть, потому что хоть кто-то же должен сидеть вот здесь в вышине и чистоте, над страстями людскими, алчью, злобой, завистью, болями, страхами. Он может уйти в Старый Мир, и он уходит туда, не поднимаясь с этого серого камня. Ему многое доступно. Ибо он просветленный.
Солнце взошло и поднялось в высшую точку свою над их головами. Скорбные тени пали на недвижное лицо волхва.
– Ты видишь эти вершины? – спросил он у Ивана, не разжимая губ.
– Вижу, – ответил Иван.
– Они выше остального мира. Но они ниже тебя. Ты можешь озирать их все разом и каждую в отдельности. Что ты еще видишь?
– Они отражают Свет! – сказал Иван, сам не зная почему.
– Видят ли их смертные, ползающие внизу?
– Нет. Они редко поднимают головы вверх.
– Видеть можно душой, не поднимая головы. Они боятся видеть Свет. Он их страшит. Скажи, что видишь еще?!
Иван усомнился, надо ли ему сейчас об этом, под прямыми лучами солнца, здесь. Но все же сказал:
– Я вижу глубокие, самые глубокие пропасти. Все сразу.
– Что ты видишь в них?
– Змей! Клубки змей, их становится больше, они ползут наверх.
– Они никогда не достигнут вершин. Они ползут к неподнимающим голов своих и не воспаряющим духом в выси горний. Ты видишь все пропасти?!
– Да! Все сразу. Их много. И змей очень много, тьма! Они рождаются на дне этих пропастей. Но они не остаются в них. А мир людей лежит посредине.
Волхв легким, еле осязаемым прикосновением тронул сухой ладонью Иванове чело.
– Теперь ты узришь пропасти во времени. Ты поднимешься над ними, чтобы спуститься в них. И истребить змей. Не созерцателем пришел ты в мир. Но воздающим справедливое. Сожми длань свою.
Иван послушался. И увидел, как из сжатой в кулак ладони вырвалось огненной ослепительной струёй лезвие сверкающего меча. Оно не было ни стальным, ни алмазным, ни плазменным. Оно было лучом всесокрушающего и все-порождающего света – чистого, страшного для нечисти Света.
Иван разжал кулак. И сияние исчезло.
– Теперь ты можешь спускаться по лестнице, ведущей во тьму веков. Теперь ты постиг главное, И рука твоя не подымется на безвинного. И ход времен не нарушится, как не изменится рост древа, с коего отсекают лишнее и пагубное. Ступай!
Волхв исчез, будто его и не было. Иван поднял склоненную голову. Может, его и впрямь не было? А были лишь пики, снежные вершины и синее небо?
Горы растворялись в дымке вместе с лучами заходящего солнца. Весь мир растворялся. Он один висел над временем и пространством.
И он видел.
Видел исполинского змея мрачных глубин черного океана. Многоглавого чудовищно огромного потустороннего змея, пожирающего хлипкое Мироздание!
Страшный, бессмертный змей вырождения, просунувший свои маленькие, бесчисленные змеиные головки во все пространства, во все времена и эпохи, в сердца и в души рожденных на краткий миг телесной жизни... Сатанинская гидра! Так было. И так есть. Они отчуждают созданных по Образу и Подобию друг от друга. Они заворачивают каждого в свой кокон. Они сажают одинокого в утлую лодчонку и под миражи мороков и наваждений пускают в бескрайний океан. И из волн океана этого, самая реальная из всего существующего и сама несуществующая в плотском мире, поднимается на тонкой змеиной шее змеиная голова. Сколько душ, столько змей. Черный яд изливается в еще не отравленных. И нет спасения... Зачарованные, во власти морока, умирающие в своих лодках и не видящие ничего вокруг себя. Он и прежде знал все это. Но он не мог связать воедино отдельные бессвязные картинки, он путался, сбивался, искал ускользающую нить. А надо было искать иное.
Теперь он нашел. И теперь он понял, что и бесконечных сил его не хватит в борьбе с потусторонним змеем, что он лишь отсечет часть голов, если судьба будет благосклонна к нему, но никогда... никогда он не будет решать за всех живущих, живших прежде и тех, кто будет жить, ибо разобщены они, ибо пред каждым мерцающий и чарующий леденящий взгляд узких змеиных зрачков – и трудно оторваться от него, чтобы увидеть иное. Трудно!
Но впереди черная, мертвая Земля. И черные пауки с ненавидящими глазами. И пресыщенные, ищущие все новых игр и наслаждений выродки-мертвецы Системы.
Иван почувствовал, что не он спускается вниз, в глубь времен, но само время поползло под ним и вокруг него, со скрипом, скрежетом, стонами, ревом и визгом. Не перемещаться в годах и столетиях, но быть над ними – парящим и готовым ринуться вниз.
Да, он готов!
Вот она первая пропасть, кишащая гадами!
XXIV-ый век. Марево кроваво-багровое, истерический вой, грохот, безумные, сводящие с ума ритмы. Вниз! Он не помнил, как пронесся над половиной мира, его словно расплющило от удара – крыша, невероятно большая плоская крыша – безумный шабаш, десятки тысяч голых и полуголых, одурманенных и безумных с рождения, бесполых, беснующихся вокруг черного двурогого столба... Обычная сатанинская месса. Вальпургиева ночь! Было, много раз было. Они уже крушили притоны Черного Блага!
Нет! Ниже. Еще ниже!
Иван пронзал телом своим этажи двухмильного небоскреба словно раскаленный нож масло. Везде, всюду тряслись в нечеловеческом экстазе ищущие наслаждений и уставшие от них, терзающие себя в жажде сладости и боли. Он прошел до первых ярусов, до толстенного слоя бронебе-тона, до подвалов... и лишь тогда увидел – это здесь.
Пятеро сухих и бледных людей в полусферических шлемах сидели в черных высоких креслах по остриям лучей пятиконечной светящейся звезды. В центре пентаграммы зиял округлый черный провал метров десяти поперечником. И из этого провала, из этой огромной трубы исходило вверх, пронизывая все этажи исполинского небоскреба, черное, будоражащее, заставляющее метаться неприкаянно излучение. Генератор. Мощнейший пси-генератор! Сухие и бледные корчились, тряслись, запрокидывали головы с оскаленными ртами. Они были больными! Иван увидел все сразу. Безнадежные душевно больные! Они бились в припадках. Генератор вбирал в себя импульсы, выбрасываемые горячечными мозгами, усиливал до невозможности, преображая их и доводя до истерического навязываемого психоза. Эта адская машина держала в своем черном психоделическом поле сотни тысяч двуногих, которые и не подозревали, что это не они сами веселятся и «самовыражаются», что это проделывают с ними вне их воли. Сатанинская звезда, круг – магический знак для вызова из преисподней дьявола! Все продумано до мелочей! Иван вздохнул. Эти ублюдки наверху думают, что они очень крутые, что это они сами слуги Вельзевула и его тени на грешной, слишком грешной Земле. Но они ошибались, они – жертвы, приносимые подлинными сатанистами своему черному кумиру, они хуже марионеток, они полное дерьмо! И эти, корчащиеся в креслах шизоиды, несчастные жертвы... Видеть! Видеть все!
Иван закрыл глаза. И в полном мраке, сам невидимый и неузнанный, узрел творимое. Он увидел сразу всю Землю – шаром, опутанным сетью. На пересечениях паучьих нитей стояли небоскребы, разные, выше и ниже, шире и уже, их было две с половиной тысячи, разбросанных по всему миру, но в каждом изо дня в день творилось одно и то же: сотни тысяч двуногих, думающих, что они сами распоряжаются своей жизнью, последними наркоманами ждали часа, минуты, когда раскроются двери нижнего этажа, когда их впустят в вздымающееся нутро, где они станут свободными, сильными, дерзкими... Быдло! Они были гаже и зависимей самых подневольных рабов. К ним нисходил из адских пентаграмм сам дьявол – не для того, чтобы наделить своим могуществом и приблизить к себе, но для того, чтобы заполнить их души и бросить под свои копыта. Несчастное, жалкое быдло! Это они станут биомассой, это их будут колоть иглами проникновения на черных мессах такие же как они, чтобы стать потом выползнями... Эх, сколько сил было потрачено на черные притоны! Иван скривился, вспоминая свою наивность. Они громили их, думая, что изводят по всему миру Черное Благо. А изводили жалкую и послушную скотину, которую вели на бойни черные козлы.
Ну хватит! Теперь Иван видел тех, кто создал эту сеть, кто управлял ею, кладя в карманы баснословные деньжищи и верша дело преисподней. Они, все семеро, были на другой стороне планеты, в Австралии, за семью заборами, за спинами немыслимой охраны, семеро хилых и полных, благообразных и улыбчивых стариканов с глубокими залысинами, семеро таких непохожих, но совсем одинаковых. Они собрались на дележку и передележку мира, они потягивали молочко на лужайке посреди чистого и тихого леса, они любили себя и берегли. Но у каждого в мозгу сидел червь – желтый, полупрозрачный, с кроваво-красными глазенками. Сидел и смотрел вглубь контролируемого им мозга.
Иван, почти не прилагая усилия, заглушил генератор, взорвал его изнутри. Истерики и истерички не перестали корчиться. Но небоскреб замер, ослеп и оглох на несколько минут, чтобы потом брызнуть по сторонам будто каплями взбаломученной пены десятками кидающихся с разных этажей. Наркотик перестал поступать, и не все смогли это выдержать. Переступившие через себя летели вниз, вопя и визжа, извиваясь словно черви. Их было много. Но Иван не пожалел ни об одном. Они сами стали.... нет, не выродками, не всесильными дегенератами, ведущими закулисную игру, но мразью, червями под стопами выродков. Что ж, и им было предоставлено право выбора, каждый изначально наделен свободой воли. Но не каждый выдерживает крестную ношу свободы. Многим проще быть рабом, ничтожеством, выползнем.
Живительный кислород влился в легкие Ивана. Он стоял посреди лужайки. И глядел на добрых, милых стариканов. Им было хорошо. Очень хорошо! Но Иван уже не сомневался, он просто знал, что еще лучше им будет на том свете... и не только им. Он превратил их в пепел, прежде, чем самый шустрый успел разинуть рот. Хватит болтать, и так говорено много, слишком много. Выродки, что призраки Осевого, чем больше ты обращаешь на них внимания, чем больше смотришь на них, говоришь с ними, слушаешь их, тем цепче они вцепляются в тебя, тем больше завораживают... и завороженного, бессильного губят. Пауки! Алый на фоне изумрудной травы, искрящий клинок ушел радугой в ладонь. Теперь нет нужды давить червей. Дар волхва, помноженный на мощь его пращуров, пропитанный тысячелетиями Белой Силы, способен обращать нечисть в прах. Меч Вседержителя!
Он обязан выдержать это. До конца! И пусть ему не хватит времени метаться по всем черным притонам, взрывать аде кие врата, пусть на смену испепеленным придут другие, все равно – возмездие свершается. Он начал. И им уже не быть!
XXIII-й, ХХП-ой века промелькнули в мельтешений и визгах, сладострастных стонах и алчном кружении. На месте одной отрубленной головы вырастали три, пять, дюжина голов – новых, змеиных. Но Иван рубил, сек беспощадно и истово, зная, что новые – уже не те, не пришедшие из глубин веков, нет в них и никогда не будет той темной зловещей силы, что передавалась из поколения в поколение, что накапливала гены вырождения, гниения и вековечной тлеющей в телах смерти. Гидра! Новые просто наживаются на оставленном – тупо, слепо, жадно копируя, они не пытаются учить, творить... Творить?
Иван сдавил горло тщедушному пучеглазому уроду. Учитель! В XXI-ом веке его так и называли посвященные. Творец! Его можно было превратить в облачко мерзкого вонючего газа. Без разговоров. Под благими вывесками и призывами этот выродок-гуманист растлил, погубил, обрек на адские муки половину мира. Убить? Но прежде Ивану надо было постичь их образ мыслей. Ведь ни один из всей бесчисленной своры этих «гуманистов», рыскающей во времени и пространстве, никогда сам себя не считал душегубом, палачом и растлителем. Никогда! Ни один! Они величали друг дружку просветителями, обличителями, реформаторами, демократами, учителями, прогрессистами, творцами! Во всех веках и столетиях они, выродки, изъедаемые собственными патологическими комплексами, неполноценные, ущербные, обостренно чувствующие свое уродство, пытались выращивать из других «людей нового типа, более совершенных и гармоничных», люди были для них лишь материалом, биомассой для бесконечных, порою чудовищно жестоких, но всегда прикрываемых истерически-гуманными лозунгами экспериментов. Да, эти твари искренне считали себя богами, которые могут создавать, могут учить, могут подправлять создания и творения Бога Истинного. Да что там подправлять! Полностью переделывать, перестраивать! Зло, непомерно-черное зло, рядящееся в белоснежные тога!
Иван чуть ослабил хватку. Пучеглазый судорожно набрал воздуха в грудь, трепыхнулся, вылупился на мучителя своего преданно и трусливо.
– Все сделаю, что изволите, – проблеял он чуть слышно.
Иван не собирался приказывать. Он проник в это дьявольское гнездовье не приказывать, а наказывать – неотвратимо и по содеянному. Гниды! Они и умереть достойно не могут. Демонократы!
– Из-за тебя, выродок, и из-за твоих реформ в Африке вымерло сорок миллионов. И тебе вручили Нобелевскую премию за мир и гуманизм, – сказал Иван, – три четверти Ирана легло в могилы. А тебя везде и всюду величают выдающимся просветителем. Ты и сам веришь в свои титулы?
– Всю жизнь положил на благо людей, – ответил прочувственно вьфодок, и мутная капля скатилась по дряблой желтой щеке, – себя не щадил. Да разве они оценят... а тех, что не выдержали реформ, жалеть не стоит, это все народец не приспособленный к борьбе за выживание, они б сами вымерли, чего о них говорить, время тратить. Зато оставшиеся стали свободными. И их дети будут свободными и внуки...
Иван горько усмехнулся. Гуманисты, мать их!
– Верно говоришь, у свободных наркоманов да извра-щенцев вырастут такие же свободные ублюдки, ничего иного породить они не смогут. По плодам их узнаете их! Свобода созидать и жить была всегда, и без вас! Вы же даете свободу вырождаться! И при этом возлагаете на головы свои венцы благодетелей. Впрочем, что с тобой время терять. Сейчас ты сам увидишь, что под венцом твоим!
Иван сдавил двумя пальцами затылок пучеглазого урода, проломил кость, вырвал бешенно извивающегося червя с огненно-красными глазищами и показал его еще живому выродку.
– Ты знаешь, откуда он?
– Наза-ад... – прохрипел умирающий, – за-асу-унь его на-аза-ад!
Иван уставился в стекленеющие глазища. Выродок не умрет, пока не услышит правды.
– И ты еще мнишь себя свободным и поучающим, как быть свободными, ты, раб этого мерзкого паразита, этого червя, проползшего в наш мир из преисподней?! А ведь ты не можешь без него! Весь твой гуманизм, все твое просветительство – обман, подлость и ложь для профанов. И сам ты безмозглый попугай, повторяющий чужие фразы, вдалбливающий их в чужие мозги. Падаль!
Иван отбросил от себя дохлятину. Раздавил червя ударом каблука.
Ничтожность и мерзость выродков была очевидна. Для него. Но для многих миллионов и даже миллиардов они оставались кумирами. Ведь все средства массовой пропаганды выродки держали в своих руках... Держали и держат! Они навязали миру не только свою волю, они заставили мыслить, думать, чувствовать и даже видеть окружающее так, как этого хотелось им. Каста вырождающихся нелюдей удерживала в своей паутине не только сатанистов и прочую сволочь, она оплела ею все человечество, она владела им и правила, мало того, эта каста заставляла общемировое стадо профанов обожествлять себя и носить на руках. Подло! Гнусно! Но это есть!
Иван вышел из роскошной виллы, отошел шагов на двести. Обернулся. Столб огня вырвался из самой сердцевины логова «величайшего гуманиста всех эпох и народов», чтобы пламенем пожарища стереть с лица Земли дворец, в котором таилось чудовище. Еще из одной черной пропасти, не видимой глазу человеческому, он выжег ползучую ядовитую гадину.
Конец ХХ-го века поразил его своим убожеством и запу-щением. Загаженная, отравленная земля, мертвые водоемы-свалки, озоновые дыры, смрадный, пропитанный гарями воздух. Города-помойки, набитые больными, серыми, оцепеневшими в безвыходности одуряющей круговерти людьми. Апокалипсический век! Черная дыра в мировой истории. Последнее десятилетие подлого века сокрушило Великую Россию, оставив гнусный, алчный и нечистый мир с самим собой наедине, без Бога, без веры, без надежды.
Иван видел все сразу с высоты надвременья и надпространства. Серые послушные толпы водили туда-сюда шустрые и прыткие двуногие. Порою последние сбивались стаями и начинали выть истошно, на весь свет. И чем больше выли они по-шакальи о правах, свободе и «приоритете личности», тем меньше оставалось этих прав и свобод, тем больше истязали бесправных и забитых, изгоняли, убивали, лишали всего... Выродки бесновались, одержимые дьяволом, их беснования черным полем инферно касались еще здоровых – и те становились тоже одержимыми, начинали громить и ломать все под собою, крушить, рвать, взрывать, перестраивать... Врата ада были распахнуты во всю свою ширину, все силы преисподней и ее отражения на Земле, «мирового сообщества», были брошены против последней обители Христа, против растерзанной, разорванной на кровавые части Великой России. Выползни! Все эти беснующиеся выродки-шакалы были выползнями из ада. И они были отмечены сатанинскими знаками на уродливых лицах, они были отмечены уродством внешним, косноязычием, гадливостью... но они излучали бешеную энергию ада, они лезли везде и всюду, они не сходили со страниц газет и журналов, их говорящие гипнотизирующие головы торчали в каждом телеприемнике – змеиными головами, от которых цепенели толпы, завороженные и лишенные способности мыслить. Вторжение! Это сама Преисподняя вторгалась на Землю. И ей не нужно было сквозных каналов и Пристанища. Выползни-шакалы выжирали и загаживали все вокруг себя, переметываясь затем в земли иные, чтобы набраться сил и снова ринуться терзать слабеющее тело Державы Господа.
Прежде Иван все это знал. Теперь он видел. Видел собственными глазами. И пред ним вставали видения черной, изъеденной червивыми лабиринтами Земли – его Земли, XXV-го века. Земли погибшей, населенной гадами. А ведь она могла стать такой и в ХХ-ом, в начале XXI-ro... но не стала. У России хватило воли сокрушить преисподнюю, передавить выродков-выползней, спасти мир... оттянуть страшную погибель. Но они тогда, в этом далеком ХХ-ом сделали не все, и он, Иван, должен доделывать их дело, подчищать за ними недочищенное. Это его крест!
Сборище выползней заседало в самом сердце России, в огромном и вместе с тем уродливом, выстроенном их же предшественниками-выродками зале. Иван сидел в задних рядах, незримый и усталый. Он не слушал истерических, визгливых речей одержимых бесами, хотя сейчас их слушали сотни миллионов по всей стране и за пределами ее. Ивану все было ясно. Да и говорили не сами бесноватые ораторы... Высоко над их головами, абсолютно прозрачное для смертных, висело студенистое, многолапое чудовище иных миров и измерений, висело, непрестанно испуская омерзительный, но слышимый лишь избранными зуд, касающееся концами длинных трясущихся щупальцев десятков голов избранных, вливающее в них черную силу океана мрака. Если бы это видели и другие, если бы они прозрели хоть на минуту! Иван молчаливо взирал на покорно застывшие затылки оцепенелых двуногих, равнодушных и серых, выжидающих, куда качнет маятник истории – им было все равно, к Свету ли идти, во мрак бездны ли катиться. Стадо. Серое стадо! Даже здесь, в закрытом для простых смертных зале, оцепенелых было большинство. Но это большинство ничего не значило. Верховодили выползни. И потусторонняя зудящая гадина. Иван, не вставая со своего кресла, перешел в Невидимый Спектр. И зал исчез, стены его раздвинулись, уходя многосложными переплетениями в неизвестность. От оцепенелых остались невзрачные серые тени, застывшие серыми невзрачными рядами и колоннами. Зато истинное естество выползней выявилось ярко и жутко: сотни зеленых, мерцающих в полумраке, извивающихся, трепещущих, скользких и сырых червей с пылающими ненавистью кровянистыми глазищами висели в мареве среди серых теней. Черви зудели омерзительно и невыносимо, вбирая в себя и усиливая зуд огромного бледно-желтого кольчатого червя, свившегося во множество колец над ними и тоже трясущегося, извивающегося, дрожащего в назойливо-гадком зудении. Червь этот висел в сгустке мрака, в уплотненном, сверхсжатом объеме инфернополей, исходящих из самой преисподней... Если бы только люди могли видеть!!!
Иван взлетел выше, над планетой. И горечь разлилась по его телу едкой, изжигающей волной. Никто ничего не видел. Мелкие, суетные, озабоченные мнимым люди, созданные когда-то давным-давно по Образу и Подобию, но позабывшие про это, рождались, сновали туда-сюда, сидели, лежали, бесновались, теша беса опустошенных душ, убивали себе подобных, калечили, разоряли, обманывали, изгрызали в непреходящей мелочной грызне, старились, умирали... и ничего не желали видеть. И над каждым скопищем этих оцепенелых двуногих нависали студенистые гадины, мерцали среди толп и над ними зудящие черви... Лишь в России еще оставались просветы, лишь над Землей Богородицы горела свеча....
Хватит! Иван вышел в проход. Воздел руки вверх, и из его ладоней вырвались искрящиеся очищающие клинки. Он уже был в Видимом Спектре.
– Да станет тайное явным!!! – выкрикнул он громоподобно.
И сотни миллионов сидящих у светящихся ящиков зрителей узрели творящееся. Застывшая от ужаса Россия увидела правящих ею, правящих миром – без прикрас, без белоснежных тог, в их подлинном облике. И увидели уже миллиарды прильнувших к водянистым экранам, как святое и праведное пламя Возмездия Небесного, исходящее из рук высокого, широкоплечего человека с просветленным лицом и длинными русыми развевающимися будто на ураганном ветру волосами, выжигает зудящую страшную нечисть, не оставляя ей места в пределах Святой Руси. «Чудо! – шептали, кричали, выговаривали одними глазами просыпающиеся. – Святой Георгий! Небесный Воитель! Архистратиг Михаил! Великое Чудо Господне!» И злобно шипели двуногие нелюди, с ужасом начинавшие осознавать, что час их приходит, что оставленные одними, без «учителей-просветителей», без подпитки из адских глубин, они передохнут подобно жалким червям... Понимали понимающие, слышали слышащие, открывалось сокрытое имеющим глаза – вершилось Чудо! И когда исчезла вся мерзость, зудящая над планетой, дарованной творениям Господним, а не исчадиям ада, на тех же экранах и в светлых небесах над головами зажглось лазурным сиянием:
«Мне возмездие, и Аз воздал!»
Мир ликовал и радовался. Но Иван, усталый и хмурый, лежал ничком в густой траве под синим небом, приникая всем телом к отчей земле. Он знал тайны времени, его выверты и проказы, перехлестывающиеся временные петли и откаты... Ему еще рано было радоваться. Не ликовать, но нести свой крест и дальше. Всего полчаса назад он беседовал с очередным «великим гуманистом», шамкающим, дергающимся, полоумным «гением», который когда-то творил сверхоружие для уничтожения планеты, а потом вдруг впал в юродство. Выродок бессвязно и маниакально пытался убедить Ивана, что всему виной какая-то «империя зла», что Землю надо поделить на две половины: западную, где будут процветать науки, искусства и такие как он «гении», и на восточную – резервацию, промзону, обиталище для профанов. Выродок брызгал слюной, задыхался, хватался за сердце, призывал в свидетели и защитники «мировое сообщество», а попросту говоря, все ту же всемогущую и всевластную свору выползней-шакалов, что подчинила себе дьявольским зудом своим всю планету, «сообщество», которое по достоинству оценило его труды, наградило премиями и провозгласило «отцом демократии» и «величайшим просветителем всех времен и народов»... Но Иван-то знал, что все проще, что в гниющем и уже почти сгнившем мозгу «гения» сидит вертлявый и жирный червь. И этому червю мало власти над самим «гением», ему нужна власть над тысячами, миллионами, власть над толпой. Иван не стал пачкать рук. Он просто остановил сердце дряхлого, но бесноватого «гения» и распылил червя... Теперь он лежал в траве, вдыхал в себя ее терпкий и очищающий дух.
Черта! До него начинало доходить, что Господь сам проложил эту черту в душах созданных Им, черту, отделяющую Свет от мрака. Он знал это раньше, он постиг эту премудрость в странствиях по Пристанищу. Но мало знать! Ведь та самая Черта, что ограждает все миры существующие и несуществующие от Черного Мира, защищающая от вторжения из него Сил Ужаса, пролегающая не в дальних мирах и измерениях, не в глубинных пространствах и запредельных вселенных, а проведенная по бессмертным душам человеческим, слабым, мятущимся, ищущим, готовящимся к вечности, эта Черта не только лишь ограждает созданного по Образу и Подобию от напастей извне, но и не дает ему самому... нанести ответный удар! Вот в чем дело! Многие пытались преодолеть ее в борьбе со Злом. Но много званных, да мало избранных. Черта была ограничителем, не позволяющим смертному вставать в один ряд с силами высшими. Он один преодолел эту Черту! Он обрел силу карать. Он сам! Ибо Вседержитель не вмешивается. Вседержитель только наблюдает за имеющими свободную волю... И все равно он – Меч Вседержителя, ибо мир создавался не для гниения и вырождения, а для созидания и творения. И если бы каждый из созданных по Образу и Подобию был наделен силою преодолевать Черту, карать и воздавать по содеянному, мир созидания был бы обречен. Вот она простая Истина, проще которой нет и не было в Мироздании. Но тот же мир уже обречен, когда никто не может воздать за него. Свобода воли! Господи! Неисповедимы пути Твои! Оберегая, Ты обрекаешь. Давая силу творить и трудиться в поте лица своего, Ты облекаешь бессилием пред надвигающейся Тьмою! Почему?! А потому, что иначе, без Черты, тьма пожрет Свет, и все вопросы разрешатся сами собой. И еще один Большой Взрыв сметет с лица Мироздания еще одну погибшую до своей гибели Вселенную. В этом и есть непостижимость Божественного Предопределения. И в этом – воля выпущенных в мир нагими и свободными. Воля умереть или жить. Жить, не переступая страшной, губительной и спасительной Черты.
Иван сдавил виски ладонями. За что же ему доля такая?! Почему выбор пал именно на него?! Страшная, лютая миссия!
Но пути назад нет. Он должен исполнить предопределенное. Ибо Второго Пришествия не будет. Спаситель не войдет в погибающий мир дважды, как нельзя войти дважды в одну -а ту же воду. Значит, он, последний в роду человеческом, должен стать спасителем, презрев зло и добро, верша лишь справедливое по обе стороны разделяющей души, пространства и времена Черты. Потому что предопределенное имело два исхода. Потому что тысячелетиями назад Божественная Благодать коснулась не каждого, потому что поле было засеяно зернами и плевелами... потому что рая на Земле никогда не было и никогда не будет. Теперь Иван уже не догадывался, а точно знал, почему в трудные для рода людского часы вокруг него, поднявшегося на защиту Земли, встали не баловни судьбы, не гении и вершители судеб, не потрясающие белоснежными рясами своими, но прошедшие горнило войн и каторг, битые и бившие сами, изгои и мученики, страдальцы и борцы, не выродившиеся и в грязи, в тюрьмах и на зонах, среди пыток и лишений, гонений и боли. Не чистенькие, сытенькие и всепонимаю-щие встали с мечом на пути Дьявола, но шедшие по Черте, как по лезвию бритвы и не оступившиеся. Светлые души! И пусть все кругом, во всех пространствах и временах, продажно, черно, суетно, тоскливо и безнадежно, пусть оцепенелые люди сами суют шеи под ярмо червей зудящих, все равно, только ради них одних уже стоит идти за Черту, стоит вздымать и опускать карающий меч, только ради них! Иван встал. Он был силен и свеж как никогда. Тысячи поколений россов, создавших этот мир и принесших в него Свет, стояли за его плечами.
Он ринулся в прошлое как светлый ангел возмездия. Он еще не преодолел этого чудовищного века. Черное столетие! Год за годом., спускаясь по лестнице времен, он иссекал праведным мечом гнусное, бесовское. Он все видел. И он не прощал. Ибо он знал, чем это, истребляемое им, иссекаемое завершится. Адские твари брали Землю в полон, просачиваясь из инферно, напитывая червиголовых, уп-рочая их власть над оцепенелыми. Но Белая Сила уничтожала силу черную – и оставались несокрушенными храмы и дворцы, оставались на своих вольных землях люди, орошающие земли эти потом своим, и не вползали в залы правящих выползни-выродки, ибо некому было вползать уже – карающий меч возвращал их в лоно, откуда изошли они, в преисподнюю.
Иван не ощущал своего тела. Он был светлым всемогущим духом, он одолел оковы материальные. И он больше не останавливался на пути своем, не терзался сомнениями. Его дело было правым. И он побеждал!
Когда годы еще не перевалили за половину столетия, открылось ему, идущему вниз, как тучи гадин, взявших в кольцо осады, незримой и оттого еще более страшной, нагнетали волны ужаса и ненависти на два великих народа, которые были правнуками первороссов, кровными братьями с душами братьев. Их пытались стравить в лютом планетарном сражении, чтобы истребить, чтобы погубить созданных по Образу и Подобию... и в той, прошлой истории, их стравили, заставляя истреблять самих себя. Нет! Иван поразил праведным мечом потусторонних гадин и дал братьям, сотням миллионов братьев увидеть, куда их толкали выползни-выродки. И они увидели, и они сошлись в братском единении и разметали черные тучи нечисти, нависшие над ними. Им нужен был только Свет, исходящий с Небес, Свет, просветляющий души. И Иван дал им этот Свет. И остались неразрушенными и прекрасными десятки тысяч городов и селений, остались неистребленными десятки миллионов потомков героев и полубогов. Свобода воли! Они сами себя спасли, он только раскрыл им глаза.
И снова не было времени ликовать и радоваться. Ведь двумя десятилетиями ранее лилась рекой кровь, выродки истребляли людей и рушились храмы. И снова дьявольские орды терзали Христову землю, обложенную тучами нечисти обессиленную Россию. Выродки! Они червями и змеями проползли, пролезли во все щели и дыры еще годами раньше, они источили, изгрызли, изъели чистое тело Великой Державы, последней надежды рода людского. И вдруг разом, изнутри и снаружи, введя в оцепенение одну часть народа и вселившись бесами в другую, ринулись в адском зуде всесокрушения и всевырождения на Святую Русь. Гниды! Черви гложущие!
Иван все видел: концлагеря, в которых истребляли только за то, что ты русский, вымирающие от голода деревни, сотни тысяч деревень, полчища насильно угнанных русских, которых пулеметной стрельбой в спины иноземцы гнали на таких же русских, но не сдающихся, не желающих жить под ярмом выродков, бойни, в коих палачи-мясники в черных ритуальных кожанках приносили в жертву своему кровавому непроизносимому божеству сотни тысяч православных – это был ад на земле, это были сатаноиды и дьяволоиды, выползни, покинувшие преисподнюю и выползшие наверх, чтобы упиться кровью созданных по Образу и Подобию. Нет! Он не вмешивался. Черви передохнут сами! Ему нужно было найти черное невидимое чудовище, источающее адскую энергию в гниющие черепа дегенератов.
И его вынесло в скопище пауков, в черную пропасть с клубками кишащих змей. Он застыл под сводами полутемного зала, посреди которого заседал комитет вершителей судеб России. Их было семеро – выродков-пауков, кривоплечих, кособоких, хитровато щурящих бесовские глаза, суетливых, уродливых и гадких. Они говорили на своем наречии, как и всегда, когда собирались вместе, без профанов, они язвили, хихикали, ругались и злословили, бесконечно презирая попавших под их власть.
Но Иван все понимал.
– Мы сделаем из этого быдла, из этого дерьма, – частил, картавя и дергаясь подобно паяцу, рыжий бес, – нового человека, сверхчеловека. Против его воли сделаем, хоть для этого и понадобится нам уничтожить две трети, девяносто процентов этих скотов! Убивать, убивать и убивать! Чем больше, тем лучше! Сейчас это архиважно! Россия должна стать навозом в том поле, что мы засеваем! Лучше меньше да лучше! Мы не оставим этого быдла, этих слизней и на развод. В светлом будущем будут жить избранные! И это нам определять, кто будет таковым...
Вертлявый уродец в пенсне и с козлиной бороденкой, дотоле поддакивавший, прытко вздернулся и понес дальше:
– Никакой жалости! Мы должны быть выше жалости и прочих химер! Мы создаем новую породу людей! И потомки будут благодарны нам...
Творцы! Они считают себя творцами нового мира! Пер-возурги! Для них миллионы людей это быдло, навоз, биомасса. Они ни перед чем не остановятся, потому что они исчадия ада, потому что они никогда не приемлют мира, созданного подлинным Творцом, они всегда будут пытаться его переделать, перестроить, вылепить заново в угоду своему хозяину Вельзевулу. Боги, мать их, дегенерацию! Из года в год, из века в век одно и то же! Не желая совершенствовать и излечивать от вырождения самих себя, убогих, ничтожных, подлых, больных, они берутся сразу за весь мир – и кровь заливает земли, мрут оцепенелые, исходит из мира истина и вера. В этом их черный и гнусный секрет. Богоборцы! Они, не способные к созиданию и творению, а умеющие растлевать и разрушать, извечно берутся поучать весь мир и перелицовывать его, ибо того требуют зудящие черви вырождения в их протухших мозгах, того жаждут чудища преисподней и она сама, ибо преисподняя и есть смерть и вырождение живого.
Иван видел семь бешенно вьющихся вокруг своих осей гадин, червеобразных змей. И он видел висящего над ними кольчатого желтого червя со множеством мохнатых, тончайших и длиннющих лапок, семью из которых червь этот обвивал головы комитетчиков. Выродки!
На этот раз он не мог печься о чистоте рук своих. Это было свыше его сил.
Сверкающим лезвием карающего меча он рассек и отправил в ад огромного потустороннего червя. Выждал немного, наблюдая, как ужас проявляется на жалких и уродливых рожах нечисти, собравшейся переделывать мир, созданный Богом. Они должны были издохнуть в ужасе и ничтожестве.
И он явился пред ними во всей мощи и величии своем, во всей простоте, с непокрытой головой, все в той же расстегнутой серой рубахе, открытый и видимый. Меч Вседержителя !
Выродки, вертлявые, быстро соображающие и суетные попадали на колени и поползли по углам, будто пауки, стремящиеся забиться в щели. Но не тут-то было.
Иван вымолвил очень тихо, почти неслышно:
– И пожрут они друг друга не по прошествии времен, а ныне! Ибо пауки есть!
Он видел, как рыжий бес бросился вычерчивать посреди зала магический круг, дьявольские врата ада, чтобы открыть двери инферно и сгинуть в нем, ускользая от возмездия. Но уже шестеро иных гадин набросились на него, вцепляясь изъеденными черными зубами в мерзкую плоть, разрывая ее на части, жадно проглатывая вырванные куски. Один, самый шустрый, козломордый в пенсне исхитрился прокусить рыжему бесу затылок, выдрать оттуда разбухшего еле трепещущего червя и разгрызть его. Да, только так! Они должны пожирать сами себя, как пожирают себя взбесившиеся ядовитые гады. (
Через полчаса все было кончено – лишь ошметки отвратительного гниющего мяса валялись на роскошном паркете. Ничего, крысы доедят!
Иван вышел прочь. Он знал, что остались черви поменьше, потоньше, их много, очень много – но они не смогут сокрушить Великую Державу, не смогут загнать ее люд в концлагеря и на бойни. Это их загонят по щелям и дырам, чтоб и не видно и не слышно было мерзости, что в гордыне своей бесовской пытается тягаться с Создателем. Крысены-ши... Иван вспомнил Авварона Зурр бан-Турга в Седьмом Воплощении Ога Семирожденного. И тот был крысенышем, ничтожеством, мелким бесом, ищущим лазейку, чтобы прокрасться в душу. Но когда он напивался крови, начинал брать верх над доверчивым и завороженным, он становился огромным, непомерным, напыщенным, злобным и жестоким, копией самого Вельзевула, а может, и им самим. Ибо от вырождения до бездны, от крохотного червячка в мозгу до Сатаны, властвующего надо всем адом, один шаг.
Иван не мог выжидать. Теперь время его было сочтено. Он должен был успеть спуститься по лестнице в самый низ ее, к истокам. И он снова ринулся в омут восходящего потока лет и столетий. XIX-ый век – время выжидания выродков, накапливание сил и проба их – в попытках переворотов, взрывов, поджогов... Иван крушил нечисть походя, на лету, не щадя ни бесноватых теоретиков, ни менее бесноватых бомбометателей. Он добирался до берлог выползней, до дна, где клубками свивались змеи, истреблял их огнем и мечом, извергал из мира света зудящих потусторонних чудовищ, и шел дальше, перемещаясь из России в земли, позабытые Богом, в коих вершились выродками переустройства, где катились под топорами и гильотинами головы и терзались тела, где тянулся крысиный след выползней. И везде было одно и то же. Везде выродки рядились в одеяния гуманистов и сулили рай на Земле. Но приносили на Землю ад. Оцепенелые двуногие, завороженные змеиными головами, торчащими из неимоверных глубин Океана Смерти, загипнотизированные, жадные, ленивые, похотливые и алчущие всего сразу, из десятилетия в десятилетие, из века в век попадались на одну и ту же наживку – и опять черные козлы вели стада на бойни. И наливались жиром, богатели выродки-переустроители, уходили под незримые покровы, чтобы тайно владеть миром. А стада все шли и шли. Никто не желал и слышать про бойни. Каждый верил, что уж его-то ведут прямиком в рай!
Иван не стал задерживаться во временной северной столице Российской Империи, менять хода событий. Он знал, что пятеро повешенных – мало, что не всем воздано по делам их, что декабрь этого тихого века породит черный февраль и кровавый октябрь следующего, но там он поработал немало. Да и здесь еще не было утрачено благое начало, еще не все впали в оцепенение от сатанинского зуда. Пятеро! Да будут они навечно прокляты! Пусть лишь их имена останутся предостережением об адском грядущем, напоминанием о будущем – о червивой черной, мертвой Земле, висящей в Черной Пропасти.
Ивана разящим вихрем несло вниз, походя развевал он по ветру масонские сборища века восемнадцатого, изгонял бесов из двухметрового недоросля, которому предстояло стать уже не марионеткой в руках тайных лож, но действительным отцом нации и Императором Российским, одновременно он гнал на вечную каторгу в края ледовые «просветителей», пусть поостынут немного. Мимолетом он облетал весь прочий мир, пребывавший в дрязгах и склоках, вражде и интригах, выметал мразь на освещенные площади, и она сама издыхала от обилия света и не находилось более последователей у глумящихся над Богом и Его Церковью на земле, никто не осмеливался выползать из своих поганых щелей с ересями и поучениями. Иван не считался с регалиями и званиями, титулами и всемирной славой разоблачаемых и истребляемых им. Не всегда надо было применять последнюю меру. Одного большого хитроумна с лицом престарелого Мефистофеля, переписчика с российскими государынями, коего приютила простодушная Галлия и коий потешался над ней и Богом, будучи сам законченным выродком, Иван не стал убивать, он просто выставил его перед галльскими «бессмертными» в омерзительной наготе, он сдавил ему тощий загривок да встряхнул хорошенько, подняв за ноги вверх, – из прогнившего черепа остроумца-хулителя через его беззубый рот выполз дрожащий, трясущийся червь – и отпала необходимость вершить суд иной над ним, суд уже был свершен, выродок канул в безвестность, сам высмеянный. Так вершилась справедливость в землях иных. ~л
Но всегда Иван возвращался в Россию, в Великую и последнюю на Земле Империю Добра и Веры. В Смутное время он превращал в черный дым смутьянов, гнал измену из Кремля и Москвы вместе с выродками, вынашивавшими ее. Он опускался еще ниже по лестнице – и пинками сбрасывал с трона самозванца, окруженного бесопоклонниками. Он вместе с истовым и праведным грозным царем рубил с плеч долой головы червивые, замышлявшие начать «великое переустройство» России на века раньше, растерзать ее, отдать врагу на поругание, извести храмы православные и сам люд доверчивый. Век шестнадцатый в завершении своем был страшен и лют. Черные незримые гадины висели повсюду над землями благословенными прежде, простирали длинные щупальца свои – не только в княжеские, в боярские, но и в царские покои. Иван низвергал выходцев из ада в их обиталище. И не задерживался, несся смерчем очищающим далее.
Сокрушал орды, ведомые не ханами, но алчущими злата выродками, не вздымающими самолично мечей, но желающих быть лишь сборщиками даней в покоренных землях. Место червей было во прахе, и Иван посылал их туда – ищущий злата, рано или поздно найдет тлен. Со Святосла-вовыми ратниками крушил он ненавистный каганат, удавкой сдавливавший горло Руси, и поднимался выше, не давал уцелеть гадинам зудящим, иссекал из черепов вездесущих выродков посланцев преисподней. И процветали земли, где не ползали двуногие черви... В века средние он укреплял духом еще не падшее Христово воинство инквизиции, творившее волю Создателя, выжигавшее заразу сатанизма. Церковь Западная еще не умерла сама, обратившись в орудие выродков, она защищала себя, спасала люд христианский. И Иван помогал ей творить правое и доброе дело, ведь по всей Европе жили его родные братья, потомки тех самых первороссов, что пришли сюда давным-давно, и забывшие, что в их жилах течет росская кровь. Выродки не желали понимать проповедей и мольб смиренных, они понимали только огонь, корчась в котором вместе с червями в головах своих, переходили в огни иные, в пламя адское. Иван настигал трясущихся гадин, незримо собиравших вокруг себя выползней-выродков, которые в свою очередь сбивали с пути истинного оцепенелых, и давил, давил, давил этих гадин, творя жестокое и злое, ради светлого и праведного. Он преодолел Черту! Он имел право наказывать! Ибо он видел плоды безнаказанности. Он видел мертвую Землю с кишащими в подземельях змеями и распятыми людьми. Он карал по праву!
Ни дней, ни ночей, ни зим, ни лет не было для него – вездесущего и всемогущего, отвергающего копящуюся усталь и идущего напролом. Век за веком! Год за годом! И повсюду он находил богоборцев, пытающихся – не из себя и ближних своих, но из других – создать нового, более совершенного человека, построить общество лучше прежнего. Одни верили в эти стремления свои и внутри себя, потаенно, для других они были лишь прикрытием в восхождении над толпою, над быдлом. Они были готовы драться насмерть и меж собою за право вести двуногих оцепенелых на скотобойни. И они жаждали, страстно алкали превозмочь, превзойти Бога, оставаясь жалкими и жуткими нелюдями.
Когда безудержный вихрь бросил его в знойные пески, Иван подумал на миг – все, это предел, это уже не история, а предыстория... И пора обратно. Но пески обернулись оазисами, скрывавшими огромные пирамиды, не те, что сохранились до его времен, но прежние, еще более великие и непомерные.
Как и тогда, в России, когда лежал ничком в густой траве, он вдруг ощутил сомнения. Слаб человек! Пройдя сквозь все земные бури, он не ожесточился сердцем... но он устал. Устал биться с нечистью. Ибо она была тысячеглава.
Горячее молодое солнце! Иван сидел, прислонившись спиной к древу. И ему хотелось просидеть вот так весь остаток своей не такой уж и длинной теперь жизни. Он хотел покоя. Но он знал, что еще не завершен путь его.
Он знал, что надо идти туда. К этим пирамидам.
И он пошел – шаг за шагом, метр за метром, преодолевая раскаленные пески, не прячась от солнца. И такой путь был для него покоем, был отдыхом. Он мог проникнуть внутрь исполинского сооружения мгновенно. Но он хотел войти туда, как входили простые смертные, ведомые на заклание.
И он вошел, обойдя все преграды и избегая ловушки. Он долго шел по вздымающимся ярус за ярусом лабиринтам. И он вышел к сырым и тесным клетям, в которых стонали, ползали, корчились сотни, тысячи людей. Иван вспомнил подземные секретные лаборатории и вольеры под Москвой, мутантов и гибридов... Вот он исток! Он знал это, но не хотел видеть, не желал верить в это! Жрецы! Они еще до начала времен выращивали из людей обычных нечто порожденное их воображением. Вот они самые первые перво-зурги.
– Кто ты? – спросил Иван у странного существа, с человеческим телом и головой шакала.
Существо зарычало, залаяло на Ивана, забилось в угол. Оно совсем не походило на величественного Анубиса с египетских фресок. Но поражало другое, как жрецам удалось срастить несращиваемое?! Изверги! Иван видел искалеченные, измученные, кровоточащие обрубки тел человеческих... и понимал, они не щадили материала, не жалели биомассы. Они творили! Они казались себе богами!
Он шел мимо клетей, чуть прикрытых деревянными решетками и видел уродливых, жалких, немощных и полуумирающих сетов, горов, тотов, сехметов, амонов ихнумов с бараньими головами, аписов, и еще анубисов, он встретил даже лежащего и чуть дышащего Себека – человекокроко-дила. И он убеждался, жрецы выращивали человекобогов, по своим болезненным и неуемным фантазиям, они воплощали... Они воплощали несуществующее! Вот где таились истоки Пристанища! Пирамида не имела ни конца ни края. Не было числа и счета мученикам-гибридам, умиравшим в ней. Но жрецы-боги, видимо, верили, что из неисчислимого множества сочлененных ими тел выживут единицы. И дадут жизнь новой расе. Да! Так оно и было, умирали десятки тысяч. Но некоторые выживали. И их вели в кумирни.
Иван мог одним взмахом руки пресечь чудовищные мучения несчастных. Но он молча шел вперед. Он знал – это еще не все. И это не творения самих жрецов, это набивают себе руку ученики, подмастерья.
– Зачем ты дался им?! – спросил Иван у болезненно-желтого негра, чья голова была пришита к туловищу истощенной, волочащей задние ноги мохнатой свиньи.
Тот поглядел на незнакомца оплывшими блеклыми глазами. Не ответил. А лишь попросил на каком-то странном диалекте семитского наречья:
– Убей меня! Всеми богами молю, убей!
Иван коснулся лба несчастного кончиками пальцев. И тот отдал концы – лишенный жрецами-магами тела, лишенный души.
Троих учеников с бритыми головами, копошившихся в одной из клетей с истошно визжавшей женщиной, почти девочкой, Иван отправил следом за их жертвою, упокоившимся негром.
Он шед дальше. И проходы становились шире. Клети теперь тянулись по обе стороны от каменного желоба. По левую руку сидели только светлокожие рабы-жертвы, по правую – курчавые, темнолицые с расплющенными природой носами, негры. Но они были сходны в одном: и слева, и справа выли, причитали, бросались на деревянные решетки, скалили зубы, мычали, исходя пеной... Безумцы! В клетях сидели больные духом люди двух рас. С ними бесполезно было разговаривать.
Но бритоголовый и высохший как мумия жрец с огромной золотой бляхой на голой груди сам выскочил из-за поворота на Ивана. Он шел с чадящим светильником. Иван выбил лампу из руки выродка. Ухватил его за локоть, так, что затрещала кость. Жрец сразу утратил важность и надменность. Он был готов ответить на любые вопросы.
– Что вы делаете с этими больными? – спросил Иван. И слова его сами облеклись в понимаемую жрецом форму, прозвучали на древнейшем египетском.
– Мы лишь творим волю Осириса...
–Хватит болтать!
Иван не желал выслушивать выспренных фраз. Он сдавил локоть сильнее. Жрец взвыл и сделал попытку упасть на колени. Не получилось.
– Человек смертный, есть слизень, ползающий во прахе, – проговорил он, превозмогая боль, – он гаже последней твари в болотах Нила и мельче самой мелкой песчинки, ибо та будет в веках, а он ляжет в Городе мертвых, жалкий и ждущий милости... мы, великие жрецы страны Нут. Мы одни можем, подобно богам нашим, вывести новую породу людей, более совершенных...
– Из вот этих безумцев?
– Да, – спокойно ответил жрец. – Безумие есть священная болезнь, дарованная богами. Двойное безумие – есть высший разум. Тела двух рас дадут жизнь расе, имеющей достоинства и тех и других. Мы будем править не двуногим скотом, но богочеловеками... мы сами станем богами. – Он прямо посмотрел на Ивана, пытаясь одними глазами подчинить его своей воле, он явно умел это делать. Но у него ничего не получилось. И тогда он изрек: – И ты встанешь наравне с нами. Ты будешь богом!
Иван усмехнулся. И потащил жреца дальше. Ему не нужен был чадящий светильник, он и так все прекрасно видел.
– А эти...
За более тонкими решетками стояли люди со смуглой кожей, кудрявыми волосами и невероятно живыми, выпуклыми, смышлеными, горящими жгучим внутренним огнем глазами.
– Это они и есть! Новая раса! Наши детища. Они принесут в мир новый порядок. Они подчинят всю ойкумену нам, новым богам! – жрец разволновался, затрясся.
И Иван увидел тончайшую черную нить, тянущуюся к его бритой голове из мрака – щупальце незримой потусторонней гадины. Но это было невозможно... в голове у жреца не было червя. Надо было разить гадину. Но Иван не стал этого делать. Он хотел видеть само творение «богочеловеков».
– Они подчинят мир, ты прав. – сказал он. – Но не для вас. Вам они посворачивают шеи. Вы им уже не будете нужны!
Жрец побелел. Лицо его застыло мумией. В этот миг он понимал, что незванный гость, обладающий волей и силой, большими чем его воля и сила, не лжет. Так оно и будет!
– Веди меня туда! – потребовал Иван.
И жрец понял.
Они долго шли меж двумя рядами клетей, меж прожигающими насквозь алчными взглядами тех, кого скоро выпустят в мир для его благоденствия и его погибели. Но не каждый из них нес в себе смерть. Нет, не каждый, иначе они просто извели бы сами себя. Жрецы поступали мудро...
– Здесь! – односложно сказал высохший. Иван прошел чуть дальше, остановился на краю плиты. Внизу, метрах в пяти под ними, четверо бритоголовых удерживали за руки визжащего, истерически орущего и извивающегося ребенка, смуглого, темноволосого. Пятый делал глубокий надрез в затылке. Кровь струями заливала лицо и спину ребенка. Но жрец ни на что не обращал внимания. Он расширил и углубил рану, потом достал золотым пинцетом из нефритовой коробочки крохотную дрожащую личинку, сунул ее в ужасную рану, подержал немного там и вынул пинцет. После этого он наложил ладонь на сырой и горячий затылок, принялся массировать его. И Иван увидал, как кровь перестает течь, как рана затягивается... Подбежавший раб ухватил ребенка за руку, утащил в полумрак, но другой уже нес такого же извивающегося мальца.
– Это наши дети! Хотя и не мы породили их! – процедил из-за спины Ивана жрец. – Они не посмеют поднять на нас руку. Они будут молиться нам и приносить жертвы!
– Жертвы вы любите, я знаю, – согласился Иван. – Но молиться вам они будут недолго. А теперь ты покажешь мне, где этот выродок берет личинок...
Жрец резко выкинул руку вперед, намереваясь спихнуть Ивана. Но тот увернулся. Не дал упасть и высохшему, поймал за раздробленный прежде локоть.
– Ты покажешь мне это место!
– Зачем, все равно мне не жить, – понуро выдавил жрец.
– Верно. Тебе не жить! – подтвердил его слова Иван. – Но место ты все равно покажешь!
– Нет!
Иван резко сдавил локоть, рука переломилась, обвисла плетью. Черная нить, тянущаяся к голове жреца вздрогнула, натянулась и оборвалась.
Из мрака на Ивана выплыло глумливое и уродливое полускрытое капюшоном лицо нечистого. Он не ожидал увидеть здесь очередную ипостась Авварона, ведь он убил подлого крысеныша... Нет, это был не крысеныш. И не Авва-рон. Иван прозрел в долю минуты. Это был сам Ог, чьим воплощением являлся ему бес-искуситель Авварон Зурр бан-Тург в Шестом Воплощении...
Иван похолодел. Это уже не выродки, не студенистые гадины, не вертлявые черви и черные сгустки полей. Это уже сама Преисподняя!
Он слишком далеко зашел за Черту. Ог молчал. Провалами черных глазниц он смотрел на Ивана, и в провалах этих была бездна Океана Смерти.
Клинок вспыхнул ярчайшей молнией в сумерках подземелий пирамиды.
– Умри! – закричал Иван истово и страшно. Он не мог ошибиться, он направил разящее лезвие прямо в чудовищную рожу. Но она не распалась, не исчезла, она лишь отдалилась, кривя тонкие змеиные губы в зловещей усмешке. И грохот содрогнул пирамиду. Огромные глыбищи зашевелились, заскрипели, затрещали, начали медленно падать, заваливая проходы, залы, клети, лабиринты, подземные хранилища. Иван заскрипел зубами. Это он виноват. Это он сокрушил своим мечом раньше времени логово жрецов! Но он не истребил их. Он упустил Ога Семирож-денного, пришедшего из ада, чтобы остановить его.
Он вырвался из-под обломков наверх, под ослепительное и жестокое солнце. Он застыл на дрожащих развалинах, видя, как из десятков других пирамид вырываются наружу и разбегаются по белу свету дети жрецов, новая раса, гибриды белых и черных безумцев, юркие, быстрые существа с живыми, пылающими внутренним огнем выпученными глазами. Он опоздал! Их было слишком много. Но не у каждого в мозгу сидела личинка, еще не ставшая червем. А жрецы мертвы! Жрецы этой пирамиды! Его пророчество сбылось слишком рано. Почему? Потому что вмешался Черный Мир!
Теперь нельзя было терять ни минуты. Иван взвился вверх. Он должен был видеть. Чтобы карать! Но он видел не то, совсем не то – жрецов других пирамид, их подопытных жертв, студенистых гадин, тянущих щупальца-нити к головам «избранных». Не то! И самое страшное, он начинал
ощущать, как истекают из него силы, видно, и они были не беспредельны.
Пирамиды рушились одна за другой. Они осыпались многотонными блоками, будто были полыми внутри... Плен египетский! Тысячи, десятки тысяч созданных для власти разбегались, успев вырваться из страшного плена. Жрецы погибали, даруя жизнь своим созданиям. Они опередили ангела возмездия! Но участь их будет незавидна, созданные не Богом затеряются в песках и обречены будут на вечные блуждания, на растворение среди прочих... а пирамиды выстроят новые, через тысячелетия, на этом же месте – каменные копии настоящих Пирамид возведут, тупо копируя погибших учителей, их далекие ученики-подмастерья. Ну и пусть.
Иван взирал с высот на крушение этого мира, решившего потягаться со Всевышним. Но душа его скорбела. Нечему было радоваться. Великая цивилизация древности, созданная в знойных пустынях по берегам великой реки Ра, созданная его предками-первороссами посреди племен не готовых еще к прыжку в будущее, цивилизация, уклонившаяся от Пути истинного и соскользнувшая на путь дьявольской гордыни, гибла на его глазах. Разве мог он винить этих жалких и юрких людишек, спасающих свои жизни? Нет. Он не желал гоняться за ними, истребляя каждого в отдельности, аки разлетевшуюся по миру capairr Много чести! И не в них дело. Отступники-жрецы, впи: шие мудрость пришедших из сибирских и арктических далей волхвов, погубили начатое и породили зло... И они наказаны! Они сами успели уйти из жизни! Уйти, посчитав дело свое важнее самих себя. И так бывает.
Но это еще не конец.
– Господи, дай сил и терпения! – взмолился Иван.
Он поднялся еще выше. И тогда, из черных и вневременных высот открылся ему черный провал – совсем небольшой, в две сажени поперечником, но не имеющий дна. Адские врата! Снова они! Провал чернел под развалинами самой малой и невзрачной из пирамид. Жрецы-отступники не выдали своей тайны, вот она, крепость первороссов, даже в отступничестве! Неужто могли думать они, что для посланца Высших и Всеблагих Сил тайное не сделается явным? Иван замер. Бог им судья!
Он не ринулся вниз коршуном, он опускался к провалу медленно, осмысливая его предназначение. И для него не существовало нагромождения колоссальных каменных глыбищ, он пронзил их телом, чтобы застыть на краю бездонной дыры. Он смотрел во мрак. И виделось черное лицо с провалами пустых глазниц, змеящаяся ухмылка... Надо ли ему идти туда, в бездну?
– Иди, и да будь благословен! Никого рядом не было. Этот глас исходил не извне. На краю провала лежала крохотная нефритовая коробочка. Иван не стал ее поднимать, открывать. Он видел, что там внутри. Он просто спихнул ее носком сапога в бездну.
И прыгнул следом.
Падения не было. Тенета паутины, плотной и липкой, обволокли его, сжались, не пропуская сквозь себя... Но Иван прорвал шлюзовый фильтр, он еще был всесилен. Его обдало жаром, будто окунуло в расплавленное железо. И тут же вынесло на бескрайний океанский берег. Пологие волны набегали одна на другую, гася свою силу, растекаясь тончайшей пленкой, шурша мелким золотистым песком. С океана дул прохладный, напоенный самой жизнью ветер.
Иван обернулся.
Ступенчатая пирамида уходила вершиной в заоблачные выси. Она была облицована черным гранитом... Иргезейс-ким? – мелькнуло в голове у Ивана. Да, гранит светился черным огнем изнутри, но планета Иргезея-тут была не причем. Жрецы имели связь с этим непонятным миром... да, древнеегипетские жрецы знали и помнили о тех, неведомых и непонятных, не оставивших зримого следа, тех, кого простодушные земляне называли атлантами. Вот она разгадка Атлантиды! Не в Средиземном море, не в Атлантическом океане, не у берегов Америки, и не на острове Крит... а в ином мире, в другом измерении, куда можно попасть через шлюз-провал. А он-то думал, что попадет прямиком в Преисподнюю. Нет! Туда дорога закрыта. Но на пути к ней есть еще вот эта страна.
Огненно-желтый луч пропорол тягучий воздух совсем рядом, чуть не разорвав Ивана на две части. Он успел увернуться. И увидел черную корявую фигуру, застывшую на одной из ступеней черной пирамиды.
Иван взмыл вверх. И ощутил вдруг, что сам воздух здешнего мира враждебен ему, что живительный ветерок был лишь мороком, что его занесло во владения сил недобрых, ищущих выхода на Землю, но не вбирающих в себя посланцев Земли. Во Вселенной мириады миров, он не может пройти все, очистить их от скверны!
Усилием воли, не касаясь черного, он убил его. Опустился рядом. Вгляделся в уродливое, изборожденное морщинами лицо, запавшие застывшие глаза с кошачьими зелеными зрачками. Чуть выше висков из черепа торчали два небольших, но острых рога. Воплощение несуществующего? А может, оно было?! Существовало?! И он понял свою ошибку, он не имел права проникать сюда – здесь не Земля, здесь не действуют законы причинно-следственных связей. Здесь то, что было до Пристанища – здесь мир-пуповина, связующий Землю с Преисподней. Он должен был пройти мимо провала. И вернуться в свое время. Он свершил возложенное на него. И ему не было нужды познавать, что временная петля опять может замкнуться... Пирамиды! Да, именно эти сооружения копировали жрецы, поклоняясь потусторонним тварям, принимаемым ими за богов.
Проклятые выверты Мироздания!
Да, только так и должно быть, поднимаясь все выше и выше над миром, начинаешь видеть самые глубокие пропасти, в которых кишат ядовитые гады. Но уходя от мира в заоблачные высоты, ты оставляешь его. И снова становишься не воздающим за содеянное, но странником. Поздно! Теперь поздно! Он не может уйти отсюда, сбежать, не заглянув внутрь чудовищного, циклопического сооружения. Здесь должна быть дверь!
Иван опрометью бросился наверх, перепрыгивая через ступеньки, не желая растрачивать остатки Белой Силы в подъемах над бытием и падениях. И чем выше он поднимался, тем меньше видел вокруг, окоемы сужались, словно обрекая на заточение. Он добрался до плоской вершины и увидел дыру, ведущую внутрь. Но все перепуталось, перемешалось, ибо сама вершина оказалась не вершиною, а острием огромной, исполинской воронки, уходящей вниз, во мрак черных и мутных вод... Пуповина! Сквозной Канал!
Иван ринулся в дыру. И уже не один, а десятки черных корявых уродов бросились к нему, пытаясь сжечь в желтом пламени, испускаемом из огненных гребнистых раковин. Он разбросал их, ломая хребты и шеи. И поспешил далее, не понимая, где верх, где низ, даже веса своего он не ощущал. Внутри тоже были ступени – большие, плоские, бесконечные и бесчисленные. Они упирались в черные, просвечивающие ячеи, в которых стояли тысячи, миллионных рогатых уродливых тварей. Стояли и ждали своего часа. В длинных цилиндрических сосудах меж ячеями копошились мелкие светленькие личинки, те самые, что жрецы вживляли в головы своих детищ. Иван не видел концов этих сосудов, они терялись белыми, ускользающими нитями в воронке, ведущей вниз, в адские глубины. Да, так все и было. Преисподняя не могла ни при каких обстоятельствах сама выйти во Вселенную людей, но она проложила ход своим тварям – сложный, недоступный пониманию смертного, единственный ход!
Иван шел дальше. И черное пространство ширилось, отдаляя от него и ячеи и прозрачные трубы. И он уже сам догадывался, что не случайно попал сюда, и не по своей воле. Его заманили! Заманили, чтобы убить, чтобы обезвредить! Потому что он мешал им... Кому им? Посланникам Черного Мира на Земле, зудящим и вырождающим все вокруг себя?! Их больше нет, он уничтожил их! И они никогда не вернутся в свои Черные Миры, чтобы поведать о подчинении еще одной провинции Мироздания Океану Мрака. Никогда... Не надо зарекаться!
Иван знал, что с ним больше не будут шутить и играть. Он заковал себя в многослойную незримую броню Вритры, увесил щитами Гефеста, превратил кожные покровы в непробиваемую пленку. И он помнил, что с ним Бог.
– Вот ты и пришел! – прогрохотало вдруг отовсюду сразу.
В черных лучах черного подземного солнца выявился из пустоты уродливый силуэт огромного, сгорбленно сидящего на черном троне бессмертного старца в надвинутом на глаза капюшоне. Старец был поразительно похож на Авварона Зурр бан-Турга... но это был не он, не «лучший друг и брат», не подлый и лживый колдун-крысеныш, вертлявый бес, а сам Ог Семирожденный. Иван сразу понял это.
– Да, я пришел! – выкрикнул он в ответ.
– И ты навсегда останешься здесь! – проскрипел Or. – Это конец твоих странствий!
Иван промолчал. Но он почувствовал, как его тело начинают опутывать черными силовыми нитями потусторонние инфернополя. Он рванулся. Но не смог сойти с места. Он попался. Как комар, как жалкий комаришка попадается в паутину страшного, всесильного, черного паука. Он разрывал одни нити, другие, третьи, но его опутывали все новые и новые. Он рассекал их искрящимися клинками, рассекал в клочья... но вместо десятков рассеченных пут на него налипали сотни новых. Он запутывался все больше. Он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже пальцем. Он был превращен в кокон.
А старец все скрипел, посмеивался – жутко и злобно. Он и не пытался скрыть своего торжества.
– Все, Иван! – проскрипел он наконец, оборвав свой зловещий смех. – Все! Не надо трепыхаться! До сих пор ты имел дело лишь с тенями моими, с жалкими и тленными ипостасями, разбросанными по эпохам и мирам. Теперь ты попался мне в лапы. И я могу раздавить тебя прямо сейчас...
Иван почувствовал, что чудовищная незримая сила сжимает его, что трещат все щиты и броня, что вот-вот они лопнут и от него останется мокрое место. Но давление вдруг ослабло. И он смог вздохнуть, с хрипом, с болью в сдавленных ребрах.
– Убедился?
– Да, – просипел он.
– Но я тебя сразу не убью. Ты не дождешься такой милости от меня. Я заставлю тебя подняться вверх по той лестнице времени, которой ты спускался ко мне, и выправить свои ошибки. Дарованной тебе силой ты будешь сокрушать противников моих сынов, отмеченных моими посланцами в их головах. Ты приведешь их к власти – абсолютной, полнейшей власти надо всеми Вселенными. А я буду всегда рядом с тобою, я не дам тебе оплошать и проявить слабость. И вот когда ты узришь всемогущество избранных мною и гибель Рода твоего, когда ты познаешь позор поражения и ужас предательства в полной мере, когда ты изопьешь чашу изгоя, я убью тебя люто и страшно!
– Мразь! – процедил Иван.
– Нет, я не мразь, – снова зашелся в скрипучем смехе Ог Семирожденный, – ты ведь даже не знаешь, кто я есть, верно?!
– Ты сатана!
– Ошибаешься! – старец навис над Иваном своим огромным жутким лицом с провалами вместо глаз. – Я тот, с кем ты боролся все это время, кого ты убивал, истреблял, но так и не смог истребить. Ты отсек мне путь в будущее, всем нам отсек пути. Но ведь мы уже были в будущем! Верно? Ведь ты не мог этого не знать! Мы уходили в Систему и Пристанище в XXV-ом веке, в XXXI-ом и XXXIII-ем. Ты все знаешь. Ты перерубил все цепи, ты обрек нас на смерть. Ты разрушил Систему и Пристанище. И ты торжествовал победу! Но ведь мы были! Те, кого ты называл бессмертными выродками, властелинами миров. И мы, все мы в моей плоти и моем духе, ушли из взорванной тобой Системы, за миг до взрыва, понимаешь, ушли в далекое прошлое, сюда. Петля замкнулась, ты был прав! Ведь ты успел подумать про это?!
– Да! – невольно признался Иван.
– И ты не ошибся! Мы здесь! И мы начнем все с начала, с самого начала! Потому что все идет не по восходящей и не по всяким вашим спиралям, это бред для наивных дурачков-профанов, все идет по петле, замкнутой пространственно-временной одноповерхностной как лента Мебиуса петле. И эта петля, Иван, захлестнула твою шею. Ты попался! И вообще, ты должен наконец понять одну простейшую истину – тьма всегда пожирает свет! белое обязательно станет черным! нет ни одной вечной свечи, все они догорают и миры погружаются в потемки! Это закон Мироздания, Иван! Нерушимый и вековечный закон! И постигнув его, ты мог бы достичь многого! Ты стал бы одним из нас и обрек бы себя на могущество и власть в вечности! Но ты пошел иным путем. И ты убил себя. Уже убил! Но хватит... готовься, мы идем обратно. Мы идем воссоздавать то, что ты порушил. И чтоб не было препон и сбоев в пути твоем новом, пути Черного Блага, я сам, Ог Семирожденный, войду в твое тело и в душу твою!
Нависшее черное лицо стало приближаться. Это был один черный сгусток тьмы, от которой не укроешься, не убережешься, которая всевластна и всесильна.
Давящие, смертные сомнения навалились на Ивана. Все напрасно! Все мучения, труды, странствия, битвы... Все зря! Он уже ощущал, как в него начинала просачиваться Тьма.
Но он был еще жив. И он собрал остатки сил, извергая из себя, из души своей непрошенного гостя. Нет! Он не позволит бесам еще раз вселиться в нее! Он умрет здесь – в самых страшных муках умрет, но он не пойдет их путем.
– Изыди, мразь! – прохрипел он, задыхаясь от напряжения. – Прочь!!!
В нем не было прежней силы. Но он еще мог сопротивляться. Только так! Сопротивляться, драться, пока есть силы!
А потом драться сверх силы, не сдаваться! Никогда! Ни за что!
Сатанинский оглушительный вой потряс внутренности черной пирамиды. Все демоны зла обрушились на скованного по рукам и ногам Ивана. Но он уже рвал путы. Слаб человек! Но никто не закроет двери, открытой пред ним!
Чудовищный злобный хохот иссушал плоть, добирался до мозга, обдавая его ледяным дыханием. Старец торжествовал, сопротивление обреченной жертвы лишь подогревало холодную кровь Выродка-Мертвеца.
Ог Семирожденный ликовал... он еще не видел волхвов, ставших плечом к плечу с жертвой.
– Откуда вы?! – изумленно прошептал Иван, озирая сразу все семь освещенных нездешним светом лиц.
Седоволосые, парящие в черном тягучем воздухе, в светящихся одеяниях, непоколебимо спокойные и светлоглазые, они окружали его – от самого юного до самого древнего, покрытого морщинами.
– Ты проложил дорогу нам! – ответил ближний. А тот, что был с ним рядом на вершине, добавил:
– Ты забрался в самую глубокую пропасть. К самым страшным и ядовитым гадам. И мы не могли бросить тебя. Но помочь себе сможешь только ты сам!
Теперь уже не одно черное ужасающее лицо давило на Ивана, к нему тянулись огромные, скрюченные, когтистые черные лапы. Выродок-Мертвец понял, что происходит нечто не предвиденное им. Он спешил. Он давил, оглашая внутренности своего черного храма уже не воем и не хохотом, но разъяренным рыком. Он тянулся к Ивану, и вся Преисподняя тянулась к нему, чтобы войти в душу всеуби-вающим ядом, подчинить ее себе и погубить.
– Мы с тобой! – не разжимая губ, крикнул Ивану старый волхв. – Братья и сестры, отцы и прадеды, все!
Иван рванулся из пут, разодрал в клочья кокон. Прижал ладонью к голой груди оплавленный крест. Теперь он видел не только светящихся Небесным огнем волхвов. Сотни тысяч росских героев и полубогов окружали его со всех сторон, ограждали от сил мрака и зла. Они пришли! И они снова с ним! Звенели латы и кольчуги, бряцали бронями пешие и конные, взвивались вверх черно-бело-золотые свя-торосские стяги, стояли, тянулись к нему, отметая прочь черные вихри, богатыри-витязи, дружинники, воины... совсем рядом высился в львиной шкуре, наброшенной на могучие плечи русоволосый Ярослав, за ним искрились златые кудри Жива, вздевающего вверх копье-молнию, потрясал булатным мечом князь Ахилл... сотни тысяч, тьмы дружин. А над головами искрилось и сияло позлащенными доспехами Небесное Воинство Архистратига, вытесняло, выдавливало мрак в углы и закоулки пирамиды. Они пришли к нему!
И они вошли в него!
Иван ощутил небывалый прилив сил. Он не один! Но он последний! И ему биться за всех, биться один на один! Он взметнул вверх руки – и огненно-голубые лезвия праведных клинков полыхнули такой мощью, что адский стон и хрипение прокатилось под чудовищными сводами.
Черный сгусток, бесформенный и дрожащий, метнулся к нему, грозя засосать в себя, пожрать навсегда. Но Иван опередил Ога Семирожденного, он рассек его мрачную плоть на две части. Отпрыгнул. И тут же миллионы черных рогатых тварей бросились на него со всех сторон, целая армия корявых гадин жаждала его смерти.
Биться! Биться сверх сил! Иван крушил нечисть, не жалея себя, не оставляя ни вздоха на потом, ни капли крови на завтра. Он весь был в каждом взмахе, в каждом ударе. И с ним были все пресветлые рати Святой Великой Руси. С ним был Благословивший его на этот бой...
Истерзанный, измученный стоял он посреди страшного поля, когда некому было уже воздеть на него руку. Груды черных, изгнивающих, съеживающихся на глазах тел лежа ли повсюду, омерзительной зеленой жижей были залиты внутренности поганой пирамиды.
Но полз к нему змей, полз червь кольчатый, мохнатый, ядовитый, грозя убить обессиленного, вымотанного. Издыхающий Ог хотел забрать его с собою, в черные пучины.
– Прочь, нечисть!
Иван, вздымая многопудовые, неподъемные руки, устремил святые клинки в основания пирамиды, в клубки свивающихся прозрачных труб, наполненных копошащимися личинками. И полыхнуло светлым огнем. Рухнули своды, разорвались трубы – потекло, посыпалось, полетело все в дьявольскую воронку, с зудом и шипением, с писком и скрежетом изверглось в преисподнюю содержимое сосудов, черви и личинки, обрушились в бездну мрака тысячи корявых тел и рогатых голов, покатились, засыпая собою провал черные блоки гранитные... Он успел! Он смог! Он сокрушил это новое Пристанище выродков, обрушил его в Океан Смерти. С воем, с сатанинскими визгами, злобным и истошным зудением возвращалось все на круги своя, чтобы уже никогда не подняться из Преисподней.
И только издыхающий червь полз на Ивана.
И Иван умирал от ран, от боли, от невероятного напряжения. Он еле стоял на ногах. Он падал, поднимался, истекал кровью. Но шел на этого червя, на гнусного змея. С яростным криком, превозмогая себя, проваливаясь в темноту, он схватил гадину вырождения за голову и хвост, разорвал на две части и бросил в затягивающуюся черную дыру провала. Успел! Осыпающиеся черные глыбищи закрыли собою все, заткнули Сквозной Канал, сомкнулись, не оставляя и щели.
А Ивана, полуживого, истерзанного, избитого, изможденного швырнуло куда-то вверх, протянуло сквозь тенеты паутин, бросило в раскаленный песок, перевернули, ударило – и снова швырнуло, но теперь уже в обжигающий снег, и снова завертело, закружило, обволокло белесым туманом, повалило в густую зеленую траву под высоким синим небом.
Он ничего не видел, не слышал, он умирал... Но он знал, что сумел разорвать временную петлю, сумел донести свой крест до конца.
Эпилог. НА КРУГИ СВОЯ
В свете,
Вне времен
Еще не узрев никого, но зная, что Он уже здесь, Иван опустился на колени, склонил голову и тихо сказал:
– Я исполнил Волю Твою. Возмездие свершилось. Сокровенное дотоле тепло проникло внутрь его тела, наполнило его светом и воздушной легкостью. Он сразу воспрял духом, будто невидимая кристально чистая струя смыла проникшую в каждую пору кожи и души коросту тягот, страданий и болезненной памяти.
– Встань!
Иван поднялся с колен. Прямо и открыто посмотрел в серые бездонные глаза – в них были все миры Бытия: и старые, и новые, и еще не родившиеся, и уже давно ушедшие. Светловолосый человек, ослепительно похожий на него, но весь напоенный совершенством и могуществом, будто сотканный из самого Света, стоял напротив него – не выше, и не ниже, а вровень, лицо в лицо, глаза в глаза... Всеблагой и Извечный!
– Ты исполнил свою волю и волю всех, созданных по Образу и Подобию, наделенных душою и разумом. Ты был послан в погибающий мир, чтобы спасти его. И ты выдержал испытание. Но ты не был игрушкой в чужих руках. Ты вершил суд и возмездие сам – за себя и всех детей Моих. А Я... Я только верил в тебя. И ждал.
– Нет! – выкрикнул Иван истово. – Нет! Ты вел меня везде и всюду! Ты был со мною! Никогда бы я один не выдержал и тысячной доли того, что пришлось испытать мне на тяжком пути...
– Успокойся.
Сероглазый обнял его за плечи, прижал к себе. Прикосновение легких рук было почти неощутимым. Но Иван сразу успокоился, тишина и благость объяли его исстрадавшуюся душу. И теплой, мягкой волной накатило осознание того, что он сам прошел свой крестный путь – от начала и до конца, через все невзгоды и тернии, через кровь, муки, ужас, лишения, разлуки, битвы и тяжкий ежечасный, ежедневный труд. Он сам! И это не было гордыней. Это было осознанием себя. Его вела вера. Иди, и да будь благословен! Только сейчас во всей полноте до него дошел смысл этих тихих слов. Иди! Ибо благословляющий тебя не идет с тобой. Он лишь верит в тебя и ждет. И весь путь свой ты должен проделать сам, даже если это путь спасителя людского, путь, уготованный не для смертных... Иди! И да будь благословен!
– Я был с тобою лишь памятью обо Мне и верой в правое дело, – проникли в сердце слова сероглазого.
– Да, – откликнулся Иван, молча, не раскрывая рта, – но и этого было достаточно. Я был Твоим Мечом в мире зла! И я сокрушил его!
Сероглазый отстранился. Испытующе посмотрел на Ивана.
– Зла в мире не убавилось, – сказал он еле слышно.
– Как же так? – растерялся Иван.
– Ты лишь избавил земные миры от напастей и спас род человеческий. Но ты не истребил зла. Оно неистребимо пока есть жизнь. И оно вернется в новых ипостасях. И люди не узнают его в другом обличий. И все начнется сначала... Покоя не будет.
– Значит, все было зря, – понуро изрек Иван. И перед глазами его проплыли искаженные болью и ужасом лица его родных, друзей, близких, всех, кого он потерял за последние годы – а потерял он именно всех! всех до последнего! Увиделись страшные подземные лабиринты с миллиардами растерзанных землян, превращенных в рабов, в еще живое мясо, в бездушную страдающую плоть. Все зря! Зло вернется в мир!
– Но и мир станет за это время сильнее, – утешил его Вседержитель, – добрее и лучше...
– И он опять не заметит просачивающегося в него мрака?!
– На этот вопрос смогут ответить лишь живущие в мире. Ибо им дано видеть или не видеть. Тебе же надлежит помнить одно: не гордыня, и не жажда славы, и даже не надежда на признание трудов твоих должны двигать тобою. Но только лишь вера в то, что никто другой не пройдет твоим путем, никто иной не осилит твоей крестной ноши!
В груди у Ивана похолодело. Он почти и не думал о славе и признании. Но все же где-то в глубинах сердца, в потаенных закоулках души жили тени надежд. И вдруг вот так, разом, одним махом...
– И никто никогда не узнает того, что свершилось?! – спросил он, заранее зная ответ.
– Никто и никогда.
И снова покой объял его. Так и должно быть. Не славы ради шел он на смерть. И не все надо знать людям, не все способны выдержать они, не со всяким грузом в сердце жить можно. Никто и никогда! Будто ничего и не было. Просто род людской прошел по самому краю, по лезвию бритвы... и уцелел. Но никто и никогда не узнает имени спасителя. Все верно, все правильно. Никому ничего и не нужно знать.
– Ты отпустишь меня? – спросил он у сероглазого.
– Да, – ответил тот, – ты волен в остатке жизни своей. И я хотел бы, чтобы новые тяготы легли на плечи не твои, но тех, кто придет за тобою, ты много перенес и ты заслужил покой. Но никто не сможет обещать тебе покоя, пока ты там, среди живых.
– Никто, – эхом отозвался Иван.
– До конца дней своих лишь ты один на Земле и во Вселенной будешь знать правду о том, что случилось. Помни, ты один! Никто не может лишить тебя памяти. Но никто и никогда не поверит ни единому слову твоему, если решишь ты поведать смертным о гибели мира, о земном апокалипсисе... ибо для них он всегда впереди, в грядущем!
– Я знаю, – сказал Иван. – И все равно я хочу к ним, на Землю.
Сероглазый подошел совсем близко, возложил ладони на плечи. И Иван почувствовал, как некая часть его перетекает во что-то непостижимо огромное, не имеющее границ и вечное. Но еще он почувствовал, что остается самим собою, утрачивая лишь обретенное на время в Старом Мире и не нужное на Земле. Ему сразу стало легко и вольно – таким и следует возвращаться туда, к людям, таким и надо жить среди них... и кто знает, что будет там, на Земле? Он был чист и светел. Лишь стародавнее и привычное тяготило душу, обыденно, неизбавимо, ну да ничего, эту тяжесть надо было нести – до конца, до гробовой доски.
– А теперь проси Меня и Я исполню желание твое! – сказал сероглазый.
– Мне не о чем просить Тебя, – ответил Иван, – мне ничего не надо.
– Ничего?!
Иван пожал плечами. Ну что он мог попросить у Всемогущего! Вернуть из небытия Алену, Светлану, Гуга, Кешу, Дила Бронкса... Это невозможно. Да и зачем? Зачем обрекать их на новые страдания?! Он знал, что все они в лучшем мире, что они ждут его, но он должен придти к ним не раньше и не позже положенного, предопределенного. Вот только несчастный Цай, за него надо попросить, за пожертвовавшего собой ради них, загубившего душу свою и затянутого в мрачные воды черного океана...
– Не проси за него, – прервал мучения Ивана сероглазый, – отдавшему душу за други своя будет воздано по делам его, и воссоединятся они по прошествии времен, ибо жизнь его черна и страшна была, но душа чиста. Проси для себя!
Все былое промелькнуло пред Иваном в стремительном вихре. И ничего не желал он исправить в прошедшем. Не нужны ему были земные богатства и почести. И власти он хлебнул с лихвой, до избытку. Ничего не надо! Лишь обожгло вдруг ослепительным пламенем, будто это он сам был привязан к поручням, будто его убивали трехглазые ироды. И встали перед глазами два корчащихся в лютом огне тела. И ударило в уши материнское проклятие. «Не придет он мстителем... не умножит зла!!!» Так было сказано, так изречено. А он пришел. Он не подставил левой щеки. Он повторил сказанное не им, но праведное и единственно верное: «Мне возмездие, и аз воздам!» И он не умножил зла, но сокрушил его – пусть не навсегда, пусть на время, но воздал по делам... А они все там же, в Черной Пустоте, в бездне среди падающих миров... И тогда он взмолился:
– Даруй мне ее прощение! И возьми их к себе, в Свет! И ощутил, что не легкие руки Вседержителя касаются его плечей, а совсем иные – тонкие, нежные, горячие, материнские. Да, это она обнимала его, прижимала к груди, плакала, орошая его грудь слезами, и опять обнимала – большого, сильного, постаревшего, совсем не похожего на того младенца, которого знала. И за спиной ее стоял отец и смотрел на него серыми, печальными глазами, и губы у него чуть подрагивали, он тоже хотел обнять сына, и он обнял, сдавил его, когда мать лишь на миг отстранилась. Да, это были они – те, кого он почти не знал, те, кто дали ему жизнь, погибшие за него во мраке Космоса.
– Сынок, милый, родимый, – причитала мать, совсем еще юная, лет на пятнадцать моложе его самого, сына, но исстрадавшаяся, дрожащая, – прости меня! прости нас! прости слова мои и забудь! Живи! Живи!! Живи!!!
А он не мог выдавить из перехваченного судорогой горла ни слова, он молчал и плакал. Ему нечего было больше желать. Эти двое, отец и мать, являлись ему каждую ночь, они страдали сами и заставляли страдать его – безмерно, невыносимо. Теперь они обретут покой. И вместе с ними он обретет покой. На время земной жизни.
Он склонился над матерью и поцеловал ее. Обнял отца.
– Простите и вы меня!
И почувствовал, что они ушли, растворились в Свете, и что он обнимает сотканного из неземных лучей и почти неосязаемого сероглазого, русоволосого человека, и что сероглазый этот – словно светящееся окно в какой-то прекрасный и непостижимый мир, влекущий, манящий, чудесный.
Но ему еще рано было туда.
Иван отстранился.
И услышал:
– Иди! И да будь благословен!
Земля. Великая Россия. Москва. Год 2488-ой, май.
Он очнулся во Храме, перед глядящими на него Святыми Ликами. Он не помнил, как забрел сюда – наверное, добрая и чистая сила привела его под святые своды. Ноги еле держали Ивана. Он опирался на простой и корявый дубовый посох, и чувствовал, что руки дрожат.
Слишком рано встал, слишком рано! Надо было еще отлеживаться в подмосковном госпитале-санатории для отставных десантников-стариков, куда его определили пару месяцев назад после последнего, уже нештатного рейда... Так и сказали: «Все! Хватит! И не в запас, а в отставку – на списание, вчистую!» Они там ничего не знали, да и не могли знать. Он проходил по документам, как вернувшийся с Тройного Зугара после двухгодичной штурмовой геизации старикан, износивший себя до предела, полубезумный, почти мертвый... Ну и пусть! В чем-то они были и правы, Иван лежал первый месяц в лежку, это уже потом начал ползать и пытаться вставать. А теперь вот и выбрался в эдакую даль!
Он помнил Лики. Помнил еще по тем, стародавним встречам с ними под куполами Храма Христа Спасителя. Они были родными, близкими. И под слоями красок, нанесенных иконописцами, он узнавал тех, кого видел не на дереве, не в красках. Архистратиг Михаил! Георгий Победоносец! Чистые и ясные лица, развевающиеся на ураганном ветру длинные льняные кудри, глаза-озера, и золото доспехов, лес копий, стяги, Небесное Воинство, тысячи поколений непобедимых, дерзких и праведных россов... их не удалось превозмочь, не удалось сломить и ныне, они выстояли, и они выстоят впредь! Ведь это они шли по дикому и лютому, первобытному миру, шли шаг за шагом, неся свет в сумеречные земли, неся крест святой к еще не познавшим света, предуготовляли приход Спасителя – они, русобородые и ясноглазые – первоапостолы, проповедовавшие на свой лад за тысячелетия и столетия до Пришествия. Святая Русь!
Он вглядывался в Лик Богородицы. И видел Ее, Единственную, Покровительницу Земли Русской, вобравшую в себя тысячи и тысячи жен и подруг первороссов, их лад и стать, синеву и чистоту их глаз, тепло и добро их сердец. Это они хранили Род, они рожали его сынов и дочерей, предуготовляющих мир дикости и безверия к Благой Вести. Их сила, их ласка, их вера напитали Ее, принесшую в мир Спасителя... если бы только нынешние, перемешавшиеся во временах и пространстве потомки созданных по Образу и Подобию и двуногих ходили не на черные мессы, а сюда, к Ней! Смотрели бы в Ее глаза! Ведь сколько бы ни оставалось в мире зла, как искусно не рядилось бы оно в чужие одежды, для того и есть в земных мирах Святая Русь, чтобы придти, вернуться блудным сыном, припасть...
Иван дрожащей рукой ставил и возжегал свечи: и во здравие живущих, и за упокой души – Всем Святым, пусть и не было в книгах и писаниях имен, что носили его усопшие други, не было гугов и дилов... но там, на Небесах разберутся, они уже в Свете. Им воздано!
Он вышел из-под сводов укрепившийся духом и просветленный. Он уже знал, что не вернется на больничную койку, что найдет себе место в этом шумливом, гудящем, мятущемся мире.
День стоял благодатный, майский. Иван неспешно, опираясь на посох, брел вдоль величавых кремлевских стен и башен, а в воздухе плыл медовый колокольный звон. Сердце Святой Руси! В это было трудно поверить, но все стояло на месте – незыблемо, могуче, прекрасно и державно. Высились купола, блистающие золотом и увенчанные святыми крестами, возносились в голубое небо шпили и орлы башен, шелестела густая листва, бегали и смеялись неугомонные и беспечные детишки, в хрустально-граненных стеклах играли шаловливые солнечные зайчики... Москва жила! Шумно, радостно, истово и непобедимо! Иван заглядывал в лица прохожих – в одно, другое, третье, сотое, тысячное... и не видел в их глазах отражения своих глаз. Он чувствовал, мир не тот что прежде, в нем было нечто страшное, грозное, но предотвращенное... но в нем не было окровавленных, залитых слизью развалин, не было растерзанных тел на мостовых и разбухших трупов, плывущих в мутных водах Москва-реки, не было груд заледеневшего пепла, не было смертного ужаса, страха, неотвратимости гибели. И они ничего не ведали! Ничего!
В госпитале его держали под колпаком, в самом прямом смысле. Он ничего не знал сам, ему и нельзя было ничего знать, врачи запрещали. Но он вырвался. И теперь никто не мог его ограничить. Ему жить в этом мире и дальше. Дай Бог, чтобы жить в покое! Он спас этот мир. И он должен его видеть.
Куранты на Спасской башне пробили полдень. Надо было бы передохнуть, слишком много впечатлений на первый случай, для первой вылазки. Иван уселся на траву, стиснул лицо руками. И сразу загудело, зашумело в голове, истошный визг алчных выползней ворвался в уши – да, здесь, на спуске, они терзали несчастных, пили кровушку из обреченных... а потом мрак, тепень, холод, мертвые руины и черная вековечная ночь. Нет! Надо идти дальше.
Иван встал. Пошел вперед, распрямляя спину, расправляя плечи. Красавец Василий Блаженный стоял, как ему и полагалось стоять, на своем исконном месте, стоял, радуя сердце, будто и не был сокрушен извергами, развален по камушку, по кирпичику... нет, он был сокрушен в другом времени, в другом пространстве... которых уже не будет! Иван протер глаза, смахнул набежавшую слезинку.
Памятник Минину и Пожарскому, спасителям России, тоже стоял как и должно было, напоминая о делах былых, страшных и славных. На Красной площади было немноголюдно, сотни две-три приезжих запечатлевали себя на фоне стен и башен, храмов и дворцов. Солнце слепило, Иван опускал глаза к брусчатке, они болели, зрение еще не совсем восстановилось, и он не мог разобрать, что же там возвышается на месте давным-давно снесенного черно-красного уродливого зиккурата, жалкой копии Поганой Пирамиды, где покоилось нечто чуждое для русского и непонятное... последние четыреста с лишним лет там было просто пустое место – та же брусчатка, кустики, голуби, бегающие детишки. А сейчас там отливало матовым багрянцем осенней тяжелой листвы что-то огромное и неясное, незнакомое, но заставляющее учащенно биться сердце. Иван сразу понял, что это. Но ему надо было убедиться, подойти ближе.
И он подошел. Еще раз протер слезящиеся глаза.
И замер.
Метрах в сорока от него, почти у самой кремлевской стены, на высоком черном с прожилками гранитном постаменте стояли плечом к плечу двенадцать тяжелых, литых из чистого багряного золота фигур в три человеческих роста.
– Господи! – прохрипел Иван, не веря глазам своим.
В первой фигуре, подавшейся вперед могучим, но отнюдь не грузным телом, он узнал Гуга Хлодрика. Гуг будто рвался навстречу неведомому, лицо его было напряжено, губы стиснуты, кулаки сжаты. Чуть позади и левее за Гугом стоял Дил Бронкс в облегающем полускафе, с лучеметом в руке. Справа Гуга прикрывал Иннокентий Булыгин, жилистый, скуластый, несокрушимый и вместе с тем как-то по-русски добрый, он был чисто выбрит и совсем не сутулился, и все же это стоял Кеша, которого просто невозможно было с кем-то спутать. К ногам его жалась поджарая «зангезейская борзая» с умной, осмысленной мордой и человечьими глазами. За Кешей, чуть придерживая его, будто не давая сорваться с места, стояла Светлана с распущенными волосами и запрокинутым к небу лицом... Ивана оторопь взяла. Светка! Она была как живая, еще немного, чуть-чуть – и шагнет, сорвется, закричит, замашет ему рукой! Нет! Невозможно! К спине Гуга жалась гибкая и тонкая Лива, Глеб Сизов стоял, чуть подогнув больную ногу, нахмурившись, казалось, вот-вот у него на литой щеке дернется желвак... Хук Образина, кто-то незнакомый, отвернувшийся и скорбный, погибший в расцвете сил Олег, сын, родная крови-ночка, с недоумевающим, но решительным лицом, Алена... чуть поодаль от нее стоял Цай, он был не такой корявый как в жизни и бельма не уродовали его глаз, и во лбу не чернела незаживающая рана... Да, это были они! Красивые, высокие, могучие, былинные – будто полубоги, пришедшие из небывалой, сказочной древности и замершие на возвышении, надо всем суетным и мимолетным. Иван видывал множество памятников, но такого ему еще не доводилось видеть. В телах этих полубогов, в самом литом багряном золоте таились весь гений человечества и сама его суть – движение, порыв, неостановимость и неистребимость.
Минут сорок Иван стоял ошарашенный, потерянный, ничего не видящий кроме этих близких ему и далеких ныне людей. Потом вновь обрел способность замечать окружающее, поймал за руку девчушку лет шести, пробегавшую мимо, хохочущую и беспечную.
– Ой, дедушка! – вскрикнула она, совсем не испугавшись.
А Иван замялся. Дедушка? Ему чуть за сорок... Правда, вот борода седая, лохмы торчат – тоже пегие все, глаза слезятся... Конечно, дед! Кто же он еще!
– Скажи, – ласково попросил он девчушку, – ты знаешь про этих людей? Вон, видишь, стоят... кто они?
Хохотушка поглядела на него с недоумением, улыбнулась. Но ответила, кокетливо строя глазки:
– Все знают! Они спасли Землю, и погибли, там, – она вдруг скривила личико, махнула куда-то вверх ручонкой. Но потом снова улыбнулась и выпалила: – Только это было давным-давно, меня еще и на свете не было!
Иван разжал руку. И девочка убежала к родителям, парнишке и девчоночке, которые сами были немногим старше ее.
Давным-давно! Значит, все-таки было! Значит, кое-что осталось – пускай в памяти, в этом золоте у стены. Но никто и никогда не узнает всей правды. Никто! И никогда! Лишь его до последних дней будут мучить видения обледеневших черных городов и черных перепончатокрылых теней в черном тягучем воздухе. Лишь он будет помнить, что было... да-да, не могло быть, а именно б ы л о! И он будет приходить сюда. Каждый день. И будет читать эту коротенькую и крохотную надпись на постаменте каждый раз заново: «Они сделали все, что смогли...»
И никто и никогда не будет узнавать его. Никогда не поставят ему памятника. Не напишут про него в книгах... Ну и не надо. Он и так знает про себя все. А им лучше не знать. Не каждому по плечу такой груз. Память штука непростая.
А еще он будет приходить туда, к Храму.
Иван быстро, почти не опираясь на посох, пошел к спуску. И руки и ноги его совсем не дрожали. Жизнь дала ему больший заряд, чем тысячи больничных коек. И он увидел их – светивших ему на Земле и во мраке черной пропасти, хранивших его повсюду.
Неземным сиянием в чистом майском небе, отражая Огонь Небесный и открывая путь к Свету, сияли над землей, над Вселенной, над бескрайним Мирозданием Золотые Купола Святой Руси.
Послесловие
Когда я писал первые строки романа «Звездная Месть», семь лет назад, ни один даже самый восторженный и наивный идеалист не верил, что Храм Христа Спасителя будет восстановлен в ближайшее столетие. Это казалось невероятным, особенно в тех страшных, апокалипсических условиях «перестройки» (еще тогда было ясно имеющим глаза и ум, что под кодом «перестройки» идет тихая тайная, но самая разрушительная в истории человечества и подлая Третья Мировая война). Власть в стране была захвачена ее лютыми, непримиримейшими врагами, все рушилось, уничтожалось... И вдруг некий писатель и историк в своем романе начинал предвещать, как о свершившемся факте, писать из будущего, далекого XXV-ro века о том, что Храм Христа Спасителя был восстановлен во всем своем величии и великолепии именно в последнее десятилетие века двадцатого! Читавшие первую книгу романа пожимали плечами, улыбались – вещь невозможная, фантастика. В тот же год я отдал весь гонорар за книгу «Вечная Россия» в еще прежний, истинный Фонд возрождения Храма. Все без исключения родные, близкие, знакомые попрекали меня, что деньги выброшены на ветер, никогда и ничего не возведут на том «проклятом» месте заново, дескать, чудо невозможно. И все же я поступил по-своему.
И Чудо свершилось. Мои строки оказались вещами, пророческими. Свершилось! Купола Храма высятся над Москвою! А изверги, разрушавшие Россию (не все еще, но многие) низвергнуты... пока не в преисподнюю, но по направлению к ней. Вот вам и фантастика!
Я получаю огромную почту. И среди сотен тысяч откликов на роман, запомнились мне около десятка, написанных разными людьми, но содержащих примерно одно: «уважаемый Юрий Дмитриевич, вы обозначаете свой роман как фантастический, но ведь в нем нет никакой фантастики! в нем самая реальная, даже сверхреальная действительность!» Что я могу ответить на это? Они правы. В огромном романе моем есть все: и чужие вселенные, и иные измерения, и войны будущих веков, и инопланетяне, и нечистая сила из преисподней, и лихие линии сюжетов, закрученные так, как и не снилось самым «крутым» фантастам... И все же это не фантастика. «Звездную Месть» можно назвать романом-трагедией с почти счастливым концом.
Роман проще вывести к условному «хэппи-энду». Человечеству подобное не удастся проделать, оно безнадежно, оно катится в пучину мрака. И Чуда для него не будет. Но я вовсе не собирался писать назиданий и предостережений. Никакие назидания на людей не действуют, это я могу ответственно заявить как историк. Предостережения тем более. Каждый человек, вне зависимости от возраста, пола и социальной принадлежности, считает, что он имеет свою голову на плечах... И глубоко, чрезвычайно глубоко, смертельно заблуждается в этом. Нет у него никакой «своей головы». Миром правит отнюдь не разум, не здравый рассудок существ одушевленных. И вот именно об этом мой роман. Кто проникнет в его глубины и поймет, о чем речь идет, тот и будет иметь «свою голову на плечах», тот прозреет. Ну а для всех прочих останется внешняя канва романа, острый сюжет, занимательные сцены, приключения, схватки... короче, все, что будоражит нас и щекочет нам нервы.
Были такие отчаянные литературоведы, которые пытались разобраться с моими романами и повестями, уложить их в прокрустово ложе существующих жанров и направлений, да так ничего у них и не вышло, окрестили меня походя «отцом сверхновой черной фантастики» и прекратили свои изыски, дескать, время само покажет, кто есть кто. Им со стороны, конечно, виднее. Но и нам с духовно и интеллектуально развитым читателем кое-что видно. Как уже говорилось, фантастика здесь не причем. А причем сверхреальность, или, если можно так выразиться, углубленная, не видимая простым оком, но существующая реальность.
Почему я зачастую высказываюсь довольно-таки безапелляционно и однозначно? Многим кажутся странными подобные высказывания. Но хочу напомнить таким, «имеющим свою голову», что я не только писатель, но и историк. И вот в последнем качестве я могу утверждать, что поколение за поколением наших и не наших людей рождаются, живут и умирают не в реальном мире, а в мире образов. Эти образы вдалбливаются в «свои головы» с самого раннего детства и до преклонных лет, и ничего общего с подлинной действительностью они не имеют. Например, первый образ – это само устройство общества: мы живем по схемам, искусственно созданным и якобы закрепленным законами, указами и прочими документами. Но фактически в обществе царят совершенно иные, неписанные законы, про которые принято умалчивать. Эти законы известны кастам так называемых «жрецов», но неизвестны толпе, для толпы придумана система доступных ей образов, и человек пытливый, но не посвященный в таинства мироуправления, может положить на поиски истины всю жизнь, но так и не постичь истины. Тем более, что истина эта очень страшная и неприглядная. Главный герой романа «Звездная Месть» идет именно таким путем – путем странствий, блужданий, борьбы и познания... до поры до времени. Ему кое-что открывается. Прочие продолжают существовать в «мороке». Образ второй, история, писанная хроникерами, придворными летописцами и официальными историками (в число которых с полным основанием мы включаем и так называемых «обличителей», «разоблачителей», известных нам по «перестроечно-реформистскому» периоду), так вот, история эта почти ничего общего с реальной Историей не имеет – это не История, а некий удобный для правящей миром элиты образ, навязываемый всем нам, непосвященным. Я не буду пересказывать того, что изложено в огромном романе – имеющий глаза да увидит сам. Скажу одно, что знание подлинной Истории и знание подлинного мироустройства и дает мне право утверждать многие вещи без обиняков, без вихляво-псевдоинтеллигентских «мне кажется», «с моей точки зрения». Именно знание Истории позволяет видеть настоящее во всей его полноте и предсказывать будущее. И по этой причине прав оказался я, а не иные, имя которым большинство, – Храм возродили в точно указанные сроки.
Многие из читателей попрекали меня тем, что в третьем, четвертом и пятом томах довольно-таки много места уделено публицистике. Это попреки читателей поверхностных, ищущих в моем романе лишь интриг, приключений и мордобоев. Но роман писался не только для них. Прежде всего он создавался для тех, кто способен видеть и понимать. Упомянутая публицистика не случайно включена не в специальный, отдельный том, а именно в эти тома, ибо она – ключ к разгадке, к пониманию самого романа. И я прошу тех, кто ищет лишь развлечений в читаемом, напрягитесь, затратьте немного времени, прочитайте публицистику, в затем еще раз прочитайте сам роман – и вам откроются миры неведомые, о которых вы и представления не имели, вы постигнете сокровенное и глубинное, вы станете иным человеком, не суетным и мечущимся в тенетах ложных образов, но прозревшим. И поверьте, это прозрение будет стоить того умственного и духовного напряжения, что вы затратите. Ибо признаюсь вам, что не случайно к самому слову «роман» добавил я в этих изданиях эпитет «фантастический», завлекая вас и заставляя в переплетениях авантюрного толка читать роман глубинно философский, психологический – сверхреалистический роман совершенно нового, не определяемого еще литературоведами типа. Иногда приходится идти на такие праведные хитрости. Хотя надежды на то, что человечество прозреет и из стада, ведомого на бойню, превратится в нечто иное, нет. Абсолютно никакой! Кому-то могут не понравиться такие мрачные нотки. Но что ж делать, я не создатель радужных лживых образов, я пишу для тех, кто хочет знать правду. А правда – такова жизнь – всегда с привкусом горечи.
«Звездная Месть» роман многоплановый и многоярусный, как и миры, описанные в романе, и потому даже самый искушенный и многоопытный читатель не осилит его с налета – первое прочтение позволит углубиться в первый поверхностный слой – слой происходящих по ходу сюжета событий и общего, психологически-философского осмысления их на протяжении действия. Со второго или третьего прочтения умудренный и пытливый читатель начнет связывать в узелки множество не замеченных поначалу «кончиков нитей», уходящих глубоко в литературную плоть романа и разбросанных в совершенно разных местах неспроста. И лишь после этого, удерживая в своей памяти «узелки» и выходя через них на нечто большее, пронизывающее и сплетающее глубинно-подслойную суть романа, он начнет понимать замысел и его бесконечность. Мало кто доберется до раскрытия тайны замысла, ибо он сам лежит вне слов и образов, где-то на сокрытом подсознательном и сверхсознательном уровнях, то есть там, где человек общается с Богом, и где уже сам Вседержитель водит его рукою, даруя не одно лишь вдохновение, но и обращая через посредство пишущего Свое Слово в мир созданных Им. Это так. Хотя на первый взгляд вышеизложенное может и показаться нескромным. Но объемные и сложные вещи создаются не на уровне хотения и сознательного построения, что замечено задолго до меня – ведь недаром многие литераторы отмечают, что в процессе писания наступает момент, когда герои выходят из-под власти их создателя и начинают жить вне его воли – стоит ее нарушить, произведение, как художественное творение, гибнет. Что это? Да простит меня читатель за столь длинное теоретическое отступление, но настоящая литература создается в соавторстве с Творцом, а точнее, Его Дух наполняет форму, созидаемую писателем. Речь идет, разумеется, не о поделках в усладу публике. И потому это мое послесловие к роману «Звездная Месть» должно было бы быть по праву предисловием, отвращающим от прочтения романа ищущих развлечений. Да что ж теперь виниться, после драки кулаками не машут. Роман – огромный, непостижимый, сверхреальный – уже живет своей жизнью, порождая порою полярные образы в умах. Свыше десятка художников бралось за иллюстрирование «Звездной Мести», создавались сотни отражений-отблесков литературной плоти, но ни один из иллюстраторов не осилил и части описываемого... наверное, еще просто рано, осмысление, придет не сразу и не многим будет дано. Не в том суть. А совсем в другом – отрицая «первозургов», в гордыне мнящих себя богами, но тешащих дьявола в созидании и воплощении несуществующего, я создал свой мир, дотоле несуществовавший, который будет жить и саморазвиваться уже вне меня и без моих усилий на то. Противоречие? Новое Пристанище?! Нет! Ибо не наперекор Творцу и не в исправление Его деяний. Мой мир никогда не станет Пристанищем, но будет тем огоньком свечи, что раздвигает границы и власть мрака в черной пропасти. А свеча порождает свет. А свет дает возможность видеть. Таким образом мы возвращаемся к началу нашего послесловия... И если вы ничего не поняли, перечитайте роман еще раз, все пять книг, страницу за страницей, без спешки, погружаясь в этот мир и в самого себя, созданного по Образу и Подобию.
Бойня
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Даже самая распоследняя Божья тварь, я думаю, имеет хоть какую-то, пускай ничтожную и бессмысленную для окружающих, но все же свою, собственную цель в жизни. Ведь правда? Даже если это и не жизнь вовсе, а одно мучительное недоразумение! Даже если это никакая не цель для прочих, а один туман на палочке. Все равно! Ведь не может же быть иначе?!
Меня, я думаю, Божьей тварью навряд ли кто назовет. Уж скорее наоборот. Только мне это без разницы. Мне наплевать на них на всех! Они – это они! А я – это я! И у меня тоже есть своя цель! И я так думаю, она не хуже, чем у других. Ведь я живу только ею, этой своей мерцающей впереди целью. Если она и покажется кому-то бессмысленной и ничтожной, так пусть подавится своим смыслом, черт с ним! А я делал это и буду делать. Я буду бить их, крушить, расколачивать вдребезги! Я разобью их все до единого, на самые мелкие осколки разобью! Когда это будет? Не знаю. Потому что я вообще ничего не знаю! Откуда взялся этот мир? Зачем он? Зачем все его обитатели?! Я не знаю даже, сколько живут такие, как я. Почему? Да потому, что я никогда не видел себе подобных и не слышал о них. Моя мать была совсем другой, не такой. Она говорила, что и отец был совсем другой, пока он не сварился живьем у своей трубы. Все – были и есть совсем другие!
Но я думаю, что не подохну до тех самых пор, пока хоть одно из них будет стоять целехоньким! Где б оно ни стояло, где б оно ни лежало, хоть на самом краю нашей бескрайней резервации! И не может быть иначе, и не будет иначе! А вот когда я сокрушу последнее и мир перестанет двоиться, тогда я выберу самый большой и самый острый осколок и перережу им собственную глотку…
Я думаю, что это все случится не скоро. Пускай пройдут годы, ничего. Но я сделаю это, я вытерплю все мучения на пути к своей цели. Пусть хихикают болваны и недоумки. Им не понять меня. Я сделаю это – и с радостью и с надеждою уйду из этой мерзкой, поганой жизни. И пускай они тогда смеются над бессмысленностью моей цели – мне уже будет все равно!
В нашем распроклятом местечке я обошел все уцелевшие дома и облазил все развалины. До сих пор мои конечности, и нижние и верхние, дрожат от напряжения. Ах, как я их бил! Как я их колотил! Порезался даже, вон сочится какая-то пакость из третьего левого щупальца, зеленая и вонючая. Тьфу, мерзость! Самому противно. Ну да ничего, я думаю, заживет. А нет, так и к лучшему. Чего мне ждать? На что надеяться? Какие я радости вижу? Ни черта! Эти хоть по вечерам получают свою порцию, присасываются к краникам у труб – и всю ночь балдеют. А я?! Для меня даже трубы не нашлось. А чем я хуже? Что я, не умею, что ли, краны вертеть да за швами присматривать?! Да это любой оболтус сможет, любой мальчуган, если у него хоть одна конечность имеется. А у меня их одиннадцать! Да я бы за десятком труб мог следить! Так нет, рожей, видать, не вышел! Слишком уж не такой, как все! Чихать хотел!
Катитесь вы куда подальше!
…Кстати, о мальчуганах. Распустили молодежь. Вчера привязалась свора – куда я, туда и они. Улюлюкают, свистят, камнями бросаются – им и невдомек, что я боль только изнутри чувствую. Грозят! А чего грозить-то? Напугали! Один, маленький совсем, колобком катится, двумя ножками по земле скребет – клоп, вонючка, а туда же. Да его мне коготком подцепить и все, хана, крышка клопу. Нет, не отстает. Не понимает. А жалко ведь мелочь пузатую. Мне их жалко. А им меня – нет! Хотя чего жалеть-то? Их всех у труб пристроят, коли не передохнут, конечно, до шести лет, до совершеннолетия. Всем местечко достанется. Каждый будет свой краник посасывать. И никто их не назовет чудовищем, никто не бросит камня вслед. Они – нормальные, обычные! Им хорошо на этом свете!
Ну да ничего. Я в этом вшивом местечке не задержусь. Вот переколочу завтра оставшееся в наипоследнем домишке, в руинах на окраине – ив путь. Только меня и видали! А на новом месте, глядишь, по-новому заживем. Только я одно могу сказать точно: если меня там и приставят к трубе и даже свой краник при ней подключат, я дела не брошу, цели своей не оставлю, нет! И в гробу я всех видал, пускай потешаются. А я бил их и буду бить! Колотить!! Расколачивать!!!"
Они застукали его на развалинах старого, еще дореформенного дома-громадины, в котором уже много поколений никто не жил. Был день, и потому они отлично просматривали всю местность метров на восемь. Дальше силуэты и очертания терялись в пелене, но грех было жаловаться – денек стоял ясный, не то что обычно. Чудовище, выставив, видно для обороны, на всякий непредвиденный случай, четыре щупальца назад и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, вытаскивало что-то большое и плоское из груды камней, кирпичей и прочего строительного мусора.
Пак, самый старший из них и самый хитрый, зажал клешней хобот, чтобы не сопеть, как обычно, трубно и надрывно, и медленно, не спуская глаз с чудовища, отполз назад.
– Попалась, гадина! – заговорщицки сообщил он остальным и пригрозил другой клешней. – Ша!
Коротышка Чук взвизгнул было от восторга, засучил хилыми лапками, но Пак тут же огрел его по загривку, зашипел озлобленно.
– Где Грюня? – спросил он, убедившись, что оплеуха подействовала и дополнительных мер принимать не надо.
Волосатого Грюни нигде не было. Могло сорваться все дело. Близнецы-Сидоровы в нетерпении кусали друг друга за уши и хищно скребли когтями землю. На ней оставались глубокие борозды. Но шума не было. Каждый понимал ответственность момента. Даже безмозглый и безъязыкий перестарок Бандыра и тот молча скалил обломки желтых зубов и мелко подергивал прозрачными веками. Никто не знал, что надо делать.
– Я сбегаю, поищу? – предложил шепотком Гурыня-младший, изгибая длинную шею и заглядывая в глаза хитрому Паку.
– Тока втихаря, – согласился Пак и трубанул-таки хоботом.
На минуту все припали к земле, напряглись. Но чудовище, скорее всего, не расслышало. Хитрый Пак вздохнул тихо, с облегчением и закатил, видно от избытка чувств, еще одну оплеуху Коротышке Чуку. Тот беззвучно захныкал, зажимая лапками пухлый рот-клювик.
Гурыня-младший пополз, не оглядываясь, огибая камни. Но далеко ему уползти не удалось. Волосатый Грюня, будто с него уже содрали шкуру и расстелили ее по земле, лежал за ближайшей обвалившейся стеной, раскинув лапы в разные стороны. И спал. Причем блаженно и безмятежно похрапывал при этом.
Гурыня кусанул его за пятку. И тут же зажал Грюне рот, чтоб не развопился. Грюня был голосист.
– Ты че, падла, – шепнул в ухо Гурыня, – завалить всех удумал?!
Волосатый Грюня бешено вращал единственным глазом, пытался вырваться.
– Пак тебе рожу поскоблит-то щас! – заверил Гурыня-младший на полном серьезе.
И Волосатый Грюня затих. Он вжал мохнатую голову в не менее мохнатые плечи, поджал лапы и оттого превратился в поблескивающий шерстью клубок.
– Где сеть?
Грюня затрясся, повел неопределенно глазом. Вечно он спал! И вечно не мог толком проснуться! Даже теперь, в такую ответственную минуту. Гурыня-младший кусанул его еще разок, посильнее.
– Мероприятию срываешь, жлобина! – прохрипел на ухо, помня наказ Пака. – Убью!
Впрочем, убивать перепуганного и все еще заспанного Грюню не пришлось. Гурыня-младший сам увидал серую суму, в которой лежала свернутая сеть. Она валялась в трех метрах на куче щебня и песка. Видно, Грюня потерял ее, засыпая на ходу. Выяснять обстоятельства дела времени не было, Гурыня-младший подхватил суму, по тяжести почувствовал – сеть на месте.
– А ну, живо, падла! И чтоб молчком!
Они быстренько доползли до основной группы. Получили по затрещине от вожака Пака.
– Чего застряли? Уйдет щас!
Роли они расписали заранее. Но хитрый Пак вкратце напомнил каждому, что надо делать и как. Для выразительности пощелкал легонько перед их носами своей клешней. Все поняли.
Легче всем было Близнецам-Сидоровым. Их поставили охранять выход из развалин, а точнее, в силу ширины и неповоротливости, просто заслонять путь, если чудовище вырвется и бросится убегать. Правда, Близнецы по своей простоте не понимали, что им может грозить, коли чудовище наткнется на них. Но Пак сказал, что все будет нормально. И Сидоровы поверили.
Остальные разделились на три группы. В первую входил самолично хитрый Пак, и больше никто. Он брал на себя основную тяжесть, не слишком-то доверяя сотоварищам. Размотанную, но еще свитую в трубку сеть он положил на плечи и теперь выравнивал, расправлял ее, помогая себе хоботом. Сеть была металлопластиковая – газовым резаком не перережешь!
Во вторую группу входили Гурыня-младший, Гурыня-старший, Бумба Пеликан и балбес Бандыра. В общемто, с их заданием мог бы справиться и один надежный парень. Но Пак решил подстраховаться – народец в его ватаге был хлипкий, попробуй доверься им, обалдуям!
В третью – группу отвлечения – входили Коротышка Чук, Волосатый Грюня и пузатый трехногий подмастерье-переросток Хряпало – орун и визжала неслыханный. Его и взяли с собой только из-за луженой глотки. Роль этой группы была совсем проста. Но и достаточно опасна. И хотя хитрый Пак говорил, что не было еще случая, чтобы чудище обидело кого-нибудь, пристукнуло или, хуже того, сожрало с потрохами, но… кто его знает, ведь на такое поглядишь – и этого с лихвой хватает, ощущение – будто тебя наполовину уже пережевали. Пак-хитрец не зря отобрал тех, кто зрением послабее да и ценности из себя особой не представляет ни для его ватаги, ни для будущей работенки у заветной трубы.
– Как крикну в голос, так и начали, ясно?!
Пак всмотрелся напоследок в каждого. И каждый кивнул.
Они осторожненько поползли вперед.
А чудище, дрожа, хлюпая и хряпая, распространяя вокруг себя зловоние и мокроту, ковырялось в обломках и никак не могло вытащить застрявшего в искореженной и ржавой арматуре большого, в старинной массивной раме зеркала. Оно поворачивалось и так и эдак, изгибалось, раздувалось, отчаянно манипулировало всеми конечностями, включая и нижние. Но вытащить зеркало не удавалось.
Хитрец Пак уже давным-давно заметил эту страсть к зеркалам у чудища, эту какую-то непонятную ненависть к ним. Все в местечке прекрасно обходились вообще без зеркал, всем было просто наплевать на эти тусклые стекляшки – о чем бы голова болела, ха-ха! Тем более что и без них все прекрасно видно, а битого хлама и так предостаточно, хоть завались им! Но на этой вот ненормальной страсти и было построено все замышляемое.
Недаром же Пака звали хитрым!
Само место располагало к действию. С трех сторон чудовище было загорожено обломками каменных стен, лишь с четвертой оставался проход – правда, довольнотаки широкий. Между стенами было метров шесть. Многовато, конечно, но ничего, если действовать слаженно, все пройдет отлично. Стены вот только обросли склизким противным мхом, можно и навернуться с них. Но совсем без риска-то и не бывает ведь, так? Пак готов был рискнуть ради небольшого развлечения. А почему бы и не поразвлечься немного, пока к кранику не подпускают, кроме как по особо торжественным дням? Не-ет, можно и поразвлечься.
Не спуская глаз с чудовища, он стал карабкаться на стену, на этот каменный обломок, торчащий справа и такой скользкий. Не так-то легко было это сделать. Пак даже порвал свой новенький комбинезон о какой-то крюк, торчавший прямо изо мха. И очень расстроился этим. Но горевать было некогда. Обломок был метра в четыре вышиной. На верхушке его росло чахленькое деревце без листвы. В его ствол Пак и вцепился клешней, когда основной путь был позади. Подтянулся, чуть не упустив сеть с плеч, но вовремя успев придержать ее хоботом.
Сверху все было отлично видно. Да и чудовище не казалось отсюда столь страшным, как снизу. Пак обернулся – Близнецы-Сидоровы стояли на посту живым двухголовым изваянием, растопырив по сторонам руки-ласты. Они всегда относились к порученному делу серьезно, иногда даже чересчур серьезно. Пак не сдержал улыбки. Но за тылы можно было не беспокоиться. Он снял сеть с плеч, расправил ее в широко расставленных клешнях.
Противоположная стена была на метр-полтора ниже. Но Гурыни, Пеликан и Бандыра что-то явно не спешили. Олухи чертовы! – подумал про них Пак. Он начал нервничать. Краем глаза он отметил, что Хряпало, Чук и Грюня заняли свои места. Даже отсюда было видно, как всем телом дрожал Волосатый Грюня, толстяк и соня. Ну да ничего, пускай привыкает!
Наконец над краем противоположной стены появилась глуповатая рожа Бандыры. Он вертел головой и все время стукался костистым подбородком о каменный край, видно, оскальзываясь. Из-за Бандыры неожиданно показались змееобразная голова Гурыни-младшего, потом все тело. Следом на стену влезли Гурыня-старший, отличавшийся от брата, лишь толщиной и неповоротливостью, и Хряпало. Судя по всему, Бандырой они пользовались как лестницей. Но и ему Хряпало протянул лапу, помог вскарабкаться. Надо было начинать.
Чудовище, ничего не подозревая, копошилось внизу. Оно уже почти высвободило свою находку. Оставались минуты, если не секунды.
Пак напряг свои бугристые мышцы, закинул клешни с сетью за голову, вскинул хобот вверх…
Но не успел он подать знака, как произошло совсем не предусмотренное событие: балбес Бандыра с воплями и визгами, размахивая двухметровыми суставчатыми руко-ногами и изгибаясь так, будто у него нету позвоночника, сверзился вниз, прямо на чудовище. То резко передернулось, колыхнулось всем своим волдыристо-бородавчатым зеленым телом. Но перепуганный и истошно вопящий, не помнящий себя от ужаса Бандыра, размахивая своими складными граблями, подскочил на его спине, оттолкнулся что было мочи и помчался прочь из каменной ограды прямо на Близнецов-Сидоровых. Близнецы исправно выполнили поставленную перед ними задачу и Бандыры не пропустили. Образовался жуткий живой ком, из которого торчали руко-ноги, костистые лапы, ласты, головы и неслись хрипы, писки, крики, угрозы и жуткий, леденящий сердце вой: видно, Бандыре-балбесу почудилось, что он попался-таки в лапы жуткого чудовища.
Все это произошло в доли секунды. Само чудовище не успело даже шевельнуть своими выставленными за спину конечностями и повернуть бугристую слонообразную голову. И только Пак собирался подать наконец свой сигнал – ведь надо было делать дело, – как с трех сторон завопили на разные голоса Коротышка Чук, визгливый нытик, ревун Волосатый Грюня и заменитель сирены – Хряпало.
Но именно они спасли положение. Потому что чудище, уже поднимающее голову вверх, вместо того чтобы заметить главную опасность и среагировать, отвлеклось. Все это и решило дело.
– Эге-гей!!! – заорал, перекрывая всех, хитроумный Пак. И бросил конец сети на противоположную стену. Команду он подал раньше, чем надо. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
Обоих Гурынь тяжелым концом сети опрокинуло за стену они исчезли мгновенно, будто их и не было. Пеликан Бумба устоял. Он вцепился в сеть одновременно обеими когтистыми руками и широким хрящевым клювом. И так, вместе с зажатым концом сети, громыхнулся вниз. Следом за ним сиганул Пак. Чудовище было накрыто! Но оно еще могло выпутаться, сбросить с себя металлопластиковую крупноячеистую сеть. Конечности его напряглись, выпрямились, само оно вскинулось во весь рост… Но не оплошали братья Гурыни – выскочили из-за стены, все в ссадинах и синяках от падения, вцепились в сеть с разных сторон и принялись бегать по кругу, окончательно запутывая молчаливо сопротивляющееся чудовище. Вместе с ним они чуть было не запутали и Бумбу Пеликана. Но тот вывернулся, чудом успел выскочить, расцарапав весь свой широченный клювище и измазав до невозможности в грязи и без того несвежий комбинезон.
Дело было сделано! Хитрый Пак торжествовал. Еще бы, такая победа! Предания о ней будут переходить из поколения в поколение, а значит, и его имя не исчезнет вместе с ним! Теперь можно было и не суетиться – опутанное чудовище лежало на земле, даже не пытаясь высвободиться. Соображает, подумал про него Пак, с металлопластиком шутки плохи, нечего и трепыхаться!
Он отступил на несколько шагов – полюбоваться на дело своих рук.
Но спокойно любоваться ему не дали. Дикий ор, доносившийся снаружи, из-за стен, отвлек его. Пак выглянул: там происходило невообразимое. Близнецы-Сидоровы что было сил мутузили балбеса Бандыру. Тот яростно отбивался. Коротышка Чук и Волосатый Грюня дубасили Близнецов. Хряпало лежал рядом, на вид бездыханный – ему было уже все равно, он получил, видно, свое. Конца мордобою не предвиделось.
– Отставить!!! – заорал Пак.
Его трубный глас возымел действие. Куча мала распалась. Все тяжело дышали, обливались потом и глазели на Пака. Пак в четверть силушки треснул клешней балбеса Бандыру прямо по темечку. Тот, похоже, не почувствовал, но почтительно присел на полусогнутых.
Близнецам-Сидоровым Пак сказал:
– Объявляю благодарность за службу! – и похлопал их по плечу.
Сидоровы зарделись от счастья, победно поглядели на поникшего Бандыру.
– Операция прошла на славу! – продекламировал хитрый Пак, водя хоботом из стороны в сторону. – Все держались молодцами! Ни единой осечки, как по маслу… Все поняли?! – Он помолчал для выразительности, давая оценить торжественность момента, и добавил: – Лютое чудовище, терроризировавшее всю округу и готовившее подлый, злодейский план по прорыву наших всенародных труб, поймано! Всех поздравляю!
Ответом было громоподобное ликование. Особенно старались герои дня Близнецы-Сидоровы – хоть и одна пара лап была на двоих и одна лишь пара рук, зато глотки были две.
– Ладно, пошли! – сказал Пак уже неофициально.
И они побежали к добыче.
Вокруг чудовища суетились оба Гурыни и Пеликан Бумба. Непростое это было дело – расправить концы сети, закрепить их. Попробуй вбей крючья в стены и пол кривыми обрубками, которые не то что крюка, а и камня-то толком удержать не могут! Но Гурыни старались, помогая себе и ногами и зубами. Дело клеилось! Чудовище сопело, пыхтело и воняло. Несколько раз оно пыталось вырваться. Не получалось.
И все равно было страшно. Волосатый Грюня дрожал вовсю. Ну ладно Грюня – он и всегда дрожит! Не по себе было и самому Паку, мурашки так и бегали у него по спине. Близнецы и те ступали как-то настороженно, по-куриному. И даже безмозглый и бесчувственный балбес Бандыра был не в своей тарелке и чаще обычного моргал прозрачными веками, скалился.
Но чем прочнее крепили сеть, тем смелее становились, разговорчивее. Ободранный и грязный Пеликан Бумба гоготал, захлебываясь и роняя слюну:
– Ловко я его, а? Ловко?!
Гурыня-младший считал, что главную роль сыграл он, и потому огрызался:
– Ловко гробанулся со стены – вот и ловкость вся твоя! Тут не на дураков рассчитано, тут с умом…
Впрочем, до выяснения отношений дело не дошло. По той причине, что всех объединяла неприязнь к чудовищу. И эта неприязнь становилась тем сильнее, чем беззащитнее делалось вздрагивающее чудище. Первым бросил камень Коротышка Чук.
– Получай, падла! – метнул свой Гурыня-младший.
Старший слепо повторил бросок брата.
Камни грудой посыпались в пленника.
– Вот так!
– Держи подарок!
– Х-хэк!!
– Ловко, ловко я его!
– Прям щас и забьем падлу! Чего с им возиться!
Распалялись на глазах, подзуживая друг друга, переглядываясь и перемигиваясь, толкаясь локтями и путаясь в распяленных концах сети.
– Ща я его приложу! Ща!! – взъярился Гурыня-младший, размахивая подобранной железякой и намереваясь воткнуть ее прямо в зеленый бородавчатый горб.
– Брось! – цыкнул на Гурыню хитрец Пак. Он один не принимал участия в процедуре "побития камнями". – Брось, тварь, кому говорю!
Обиженный Гурыня отбросил железяку. И ухватил булыжник поздоровее.
Чудище на камни почти не реагировало, лишь вздрагивало чуть-чуть, когда были особо сильные и меткие броски. И все же, выбрав коротенький миг затишья, оно бросило обидчикам:
– Дураки вы все! Плевать я на вас хотел!
Паковская команда взъярилась пуще прежнего. Безмозглый Бандыра от избытка чувств вспрыгнул чудищу на горб и принялся дубасить его своими складными граблями. Кончилось тем, что он запутался, и его пришлось тащить из сети, будто репку. Бандыра выл, словно пришел конец света. Но ни одна из его граблей не оторвалась при вытягивании, наверное, они оказались покрепче металлопластика.
Вытащив балбеса Бандыру, все уцепились за руки, клешни, лапы, ласты – и закружились в бешеном, дикарском хороводе вокруг огромной жертвы, попавшейся в их тенета. Восторг был неописуемый, особенно предавался ему Коротышка Чук – он визжал, как никогда в жизни, не поспевая своими хлипкими лапками за другими и оттого то взлетая в воздух, то волочась по грудам разбросанного мусора.
Остановились лишь тогда, когда вымотались все до единого. Когда окончательно лишились сил. Так и попадали на землю вокруг чудовища – тяжело отдуваясь, закидывая головы и закатывая глаза. К этому времени приполз искалеченный Хряпало, он был не в лучшем состоянии, чем другие. Но ему захотелось хоть немного поторжествовать. Хряпало запустил камень в чудовище. И обполз его в эдаком медленном, но выразительном круге почета. Затем и он распластался, перевернувшись на спину.
– Как есть дураки! – заключило опутанное чудовище.
Препираться с ним не стали.
– Ну, взялись, что ли?! – предложил Гурыня-младший.
– Чего? – не понял егр Пеликан.
– Чего-чего… кончать пора, падлу!
Пеликан Бумба промолчал.
– А чего, глядеть на него, что ли?! – не унимался Гурыня.
– Стало быть, пора, – неуверенно согласился с братом Гурыня-старший. – Эй, Пак, ты самый умный! Ты и говори!
Хитрый Пак многозначительно оглядел всех, повздыхал, посопел, потрубил слегка своим хоботом для важности и сказал, переворачиваясь на другой бок:
– Кончим, не волнуйтесь! Только попозже немного.
По правде говоря, Пак и сам не знал, как им прикончить чудовище. Камни его не брали, резака им никто не даст своего, и утащить навряд ли получится! Долбить его арматурой? Или ковырять острой железякой, как это собирался Гурыня-младший? Так ведь неизвестно, проковыряешь ли – вон какой здоровый, толстый! А как начнешь ковырять да колоть, так сразу зеленая дрянь какая-то чуть не фонтаном бьет, аж не продохнешь! Эх, голова, голова, вари, кумекай, соображай!
– Чего это позже?! – заволновался Хряпало. – Когда позже? Я, может, к вечеру окочурюсь! Что ж это мне, так помирать, что ли! Я даром орал, что ли, громче всех! – Хряпало даже привстал, раззявился, обращаясь ко всем сразу: – И вы тоже! Думаете, вечные, что ли? Вон Мартышка тоже так думал, все о кранике мечтал, а вчера коньки отбросил! А Гугоря с Болявкой забыли? Или не вы их на той неделе в отстойник отволакивали? Все сдохли. И мы сдохнем! Чего ж тянуть-то?!
– Правду говорит! – поддержал Хряпалу Гурыня-младший.
– Верно!
– Да чего там, засыпем камнями с головой, само сдохнет! взвизгнул Коротышка Чук.
– Цыц!
Пак встал и щелкнул сразу обеими клешнями.
– Мы его так просто на тот свет не отпустим, – проговорил он, то бледнея, то зеленея. – Мы ему пытку устроим!
Все замерли, ловя каждое слово.
– А ну, Грюня, Бумба, Близнецы!
Названные повскакивали с мест, подошли ближе, выражая готовность, граничащую с покорностью.
– А принесите-ка сюда ту штуковину, что оно вытащить хотело! – скомандовал Пак-хитрец.
Никто не понимал затеваемого. Но Паку верили.
Огромное, в два роста, зеркало, обрамленное в резную массивную раму, несли все, кроме побитого и ослабленного Хряпалы. Поставили перед умным Паком.
Зеркало было мутное, запыленное – ничего в нем видно не было. Пак ухватил клешней за шкирку Волосатого Грюню, который уже умудрился заснуть, и протер им гладкую, матово поблескивающую поверхность. Грюня толком проснуться не успел, как дело было сделано. Но ему пришлось долго и мелко трястись, очищая свою шкуру.
Пак заглянул в зеркало. На него смотрело лицо как лицо, не хуже других, даже посимпатичнее: высокий, абсолютно лысый лоб до самого темени, два ряда круглых умных глаз, морщинистый широкий хоботок, свисающий ниже подбородка. Пак от удовольствия шевельнул сходящимися к макушке ушами и широко улыбнулся, раздвигая серые толстые губы – из-за хобота улыбка была почти не видка. Но все равно – Пак себе понравился. Сейчас все меньше оставалось таких, как он, и все больше рождались самых настоящих уродцев навроде обоих Гурынь, Близнецов-Сидоровых или же Коротышки Чука. Во всяком случае в их местечке.
Ждали его слова.
И Пак не задержался.
– Тупари вы все тут! – сказал он с ленцой. – Кретины безмозглые…
Безмозглый Бандыра обидчиво заворчал, поежился. Но Паку до него дела не было.
– Кончать! Да это любой обалдуй сможет. А мы над ним опыт проделаем! Думаете, он что, просто так зеркала по всему городишку колотит? От нечего делать, да? Остолопы вы, вот что я вам всем скажу!
– Да ладно уж, – пробурчал Пеликан Бумба, он был второй по уму в этой компании, но скромный. – Не тяни.
– А чего тянуть? – покладисто провозгласил Пак. – Мы щас зеркальце поставим перед ним да поглядим – в чем дело! Ясно, тупари?
До большинства не дошло, но и они закивали.
Огромное зеркало водрузили прямо перед невыносимо мерзкой пакостной рожей чудовища. Пошевельнуться, отпихнуть зеркало да и просто отвернуться оно не могло, путы мешали.
Когда зеркало установили, все расступились, словно по команде, хотя ее и не было.
С полминуты чудовище перекатывало водянисто-желтые, мутные глазные яблоки под сырой прозрачной кожей отвратительной морды. Потом кожа полопалась, источая вонючую зелень, сразу в трех местах, глазища прорвались наружу, налились красным. Бесчисленные жвала задергались, задрожали, покрываясь желтой пузырящейся массой, распахнулся смрадный багровый зев, усеянный зеленоватыми бородавками и бледными шевелящимися полипами… И чудовище дико, надрывно взревело.
Но длилось это недолго. Глаза тут же пропали под кожей. Зев закрылся. Из сомкнувшихся жвал пробулькало:
– Дураки вы все же! И гады порядочные!
Гурыня-младший громко расхохотался. На него реакция чудовища произвела самое приятное впечатление.
– Ура Паку! Молодчага! Это надо ж умыслить такое! Вот голова, вот ум!
Умный Пак помалкивал. Он был доволен собою. Знал, что чудовище выбрало самую простую тактику – не смотреть в зеркало. Так, будто его и нет вовсе. Но Пак знал и другое – всю жизнь-то не просидишь с закрытыми глазами!
И они решили ждать. Устроились поудобнее. Послали Волосатого Грюню в поселок, разжиться чем-нибудь съеетным. Но Грюня совсем пропал, видно, заснул по дороге. Ничего, терпели, развлекались, побрасывая камушки в чудовище, пересказывая давно всем знакомые истории и байки.
До вечера чудовище лишь дважды выкатывало свои бельма и ревело жутким образом, дергалось, пыталось вырваться – не получалось. Веселью не было ни конца ни края.
Но к ночи все устали и решили отложить развлечение до утра. Утомленные и довольные, разбрелись по домам.
"Ушлепали. Дурачье! И этого недобитка своего, Хряпалу, уволокли. Подонки! Ублюдки! И все же что взять с этих мальчуганов?! Они хоть говорить не разучились, не то что их папаши и мамаши. Те долакались, доприсасывались – последние мозги порастеряли. А впрочем, какое мне дело. Наплевать!"
Чудовище медленно высвободило одну конечность, пропихнуло ее в ячейку и с легкостью выдернуло из заросшего землей пола ближайший крюк. Все это оно проделало с закрытыми глазами, на ощупь. Следом за первым повыскакивали из стен и пола еще несколько крюков. Натяжение сети ослабло. Чудовище тяжело и прерывисто вздохнуло, судороги прокатились по его крупному телу.
"Умники, хитрецы! Другой надавал бы вам ту-, маков да шлепков, чтоб неповадно было. Да теперь уж ладно, чего там. Попробуй-ка я побушевать в этом каменном ущелье, помахать щупальцами – да половина из них костей бы не собрала, пришлось бы потом соскребать со стен! Но не понимают, не соображают! Думают, победили, поймали! Мелюзга! Злобные растут, дикие и беспощадные. Но других-то нет, и этих осталось – по пальцам перечесть. А что они народят? Поди-ка угадай! Глядишь, и я со временем в красавцах ходить буду. Да что с них возьмешь! Кто из них читать выучился? Никто! Даже этот, хитренький, с хоботом, не смог сладить! Да и кто их научить-то мог! Так, я думаю, еще два, от силы три поколения – и некому будет у труб вахту нести. Хотя, черт их знает, бабка говорила, время от времени снаружи к нам подбрасывают всяких там, сброд разный, что во внешнем мире по своей пакостности и ублюдству не удержался. Вот их-то и к нам, под колпак, на развод. А кто знает, может, на этом только и держится? Может, никого бы уже давным-давно не осталось в резервации, кроме механизмов да всяких там автоприслужничков на подземных заводах и в хранилищах? Никто ничего толком не знает. А они, мальчишки эти, и вовсе слыхом не слыхали про внешний мир. Да и кто им раскажет? Если и видали, так туристов одних, когда те по своим трапам разгуливали. Да и то наверняка ничего не поняли. Только я их в этом не виню. Им кажется, что все здесь всегда так и было, что так везде есть и так оно и должно быть. Олухи несчастные! Откуда им знать! Никогда не прощу своим, что выродили меня такого на свет! И то, что жить оставили! А пуще всего, что бабка с матерью читать научили да порассказали много всего разного. Они-то сохранили кое-что, они сами к краникам не прикладывались, тем, что у труб. Только таких ведь больше не найти, уж в нашем местечке – точно! Выучили, рассказали… Дескать, чтоб хоть кто-то память хранил. А зачем? Кому все это надо?! Я когда читал всю эту муть – а я ведь читал и днями и ночами, подбирал в развалинах книжки, журналы и читал – так вот, когда я грезил над этими желтыми страничками, я себя таким же ощущал, как те, что писали, и как те, что на картинках были! А как же иначе, ведь в голове у нас – одно! А когда-то и все у нас одно было! За что же, за что? Я ж после этих грез ненавидеть стал не только себя, а всех! Всех до единого! Но больше всего я ненавижу свое отражение! Мир не видывал ничего пакостнее и страшнее! Меня начинает трясти, рвать, когда я вижу себя в зеркале! Меня выворачивает наизнанку, и я не могу терпеть этой муки! И потому я буду их разыскивать везде, повсюду, находить, вытаскивать, выкапывать – и бить, бить, бить! Пускай смеются и издеваются! Я знаю, что не то что любить и терпеть, а и просто выносить меня невозможно. Но разве я в этом виноват? Пока я был маленьким, бабка и мать еще терпели меня, ходили за мной. А потом и они сказали, чтобы я "убирался из дому, – кто хочет жить вместе с чудовищем, под одной дранкой, в одной тесной землянке? Кто?! Ну да ничего, наплевать! Я уже знаю, что буду делать. А вот эти несмышленыши? Они как дальше-то?! У них нет ничего, ни прошлого, ни будущего. И откуда им знать, что раньше здесь была большая страна, жило много народу, росли леса, текли реки? Конечно, и я не видал ничего из этого, но я столько прочитал и просмотрел, что как будто бы и видал. Во всяком случае, я знаю. Но мне трудно представить, чтоб среди этих развалин потекла вдруг река. Голубая, чистая вода? Тут и цветов таких нет. Тут развалины и трубы, трубы, трубы… На черта им столько труб?! Все чего-то гонят из-под земли, из хранилищ. Все гонят и гонят. Я и не знаю толком – что. Когда прорвало отцову трубу, его стометровый участочек они вдвоем с матерью обхаживали. Прорвало-то – всего ничего, струйка одна и пшикнула – а папашу заживо сварило. Вот так! Только у него штуковина-то эта, что с рождения всаживают под кожу и при совершеннолетии подправляют, когда к трубе уже допущен, так вот она и сработала. Мигом железный прислужничек приперся, мигом все заварил. А на хрена тогда папаша нужен был, я спрашиваю? За каким чертом?! Хотя и чего ему свет коптить было, он ведь из краника исправно высасывал порцию – уже и не говорил, и не пел, лишь хихикал все да на карачках вдоль трубы ползал! Так мать говорила. Сам не помню. Зато, рассказывал там, за колпаком, – никаких труб, все чистенько, все свеженько! Никаких заводов и хранилищ. Красота! Я, правда, в эти байки не очень-то верю. Как это без труб?! Так не бывает! Но мало ли чего! И в книгах тоже разное пишут. Будто бы раньше везде были и трубы, и заводы, и бункера, и фабрики там какие-то, а потом к нам переводить стали – сначала одно, потом другое, потихоньку-полегоньку, но все сюда, все сюда… Так решили, видно. Им виднее было. Но еще до этого всякие-разные появляться на свет стали. Вначале никто не знал почему. А потом – хотя и знали, да молчали, чего панику сеять. И все сюда, все сюда… Может, и верно? Зачем всем подыхать-то? Наверное, так и надо было. Тогда и к трубам приставлять начали да к краникам присасывать – чтоб от труб не убежали! Хотя какая польза, в толк не возьму! Так и приспособились. Кто пошустрее, так те умотали во внешний мир, там получше житуха-то, ясное дело, вот они и переселились. А кто у краника – куда ж ему, ему и тут хорошо! Правда, колпак позже появился, намного позже, когда поползли облачка прям из сердцевины резервации на внешний мир. И то не сразу дело делалось-то! А большая страна была! Даже не одна, говорят, страна, много разных народов жило, непохожих… Не знаю, верить или нет? Теперь все разные, все непохожие – ну чего общего у Хряпалы с этим клопом на ножках?! Ничего! А у меня с хитрецом ихним? Ноль! Только теперь по-другому деление-то, теперь два народца-то: те, что за колпаком, и те, что тута! А может, тут лучше, а? Может, там вообще жизни нету?! Ведь никто из наших там не бывал. Они-то вот, однако, бывают. Редко, но бывают. Я на них зла не держу, ведь и в самом деле – не всем же подыхать в одной яме?!"
Чудовище освободилось полностью. Но сеть с уродливого горба не сбросило, и та колыхалась на нем дырявой накидкой, шалью.
Осторожно, чтобы не разбить, чудище приподняло зеркало в раме, поднесло его к стене и повернуло стеклом к камню.
"Пускай постоит. В темнотище его расколачивать – и радости-то никакой! Не увидишь, как мерзкое отражение рассыпается на мириады кусочков и исчезает. А это надо видеть! Иначе и смысла нету. А вот рассветет, и тогда…"
Чудище почувствовало мягкое ворсистое прикосновение, замерло. Кто-то подошел совсем близко и на ощупь пытался тянуть на себя сеть. Краешком глаза, перекатившегося под кожей почти к самому горбу, чудище увидало одного из своих давешних мучителей, того, которого называли Волосатый Грюня и которому за день от вожака и прочих досталось немало оплеух. Грюня нащупывал крюки, отбрасывал их. Почти ничего не видел, мало того что он был соней, он был и слепышом.
– Чего тебе? – не утерпело чудище.
Грюня с перепугу заорал благим матом, упал лицом в землю. Его трясло такой дрожью, что становилось страшно за него еще выскочит из своей волосатой шкуры!
– Не бойся, – произнесло чудовище мягче, – чего ты боишься?
Волосатый Грюня лежал ни жив ни мертв. Во всяком случае, дар речи он потерял надолго.
– Ну ладно, не хочешь – не отвечай.
Чудище засопело. Стало устраиваться на ночлег – прямо тут же, в развалинах, на том месте, где его мальчишки опутали сетью.
Но Грюня через некоторое время пришел в себя, осмелел.
– Я только хотел крючья повыдергивать, – сказал он, приподнимая заросшее шерстью лицо. – Не все, штук восемь. Чтоб ты сам потом выпутался… А я б убежал.
Чудовище засопело сильнее.
– Ну спасибо. А чего это так вдруг? Чего подобрел-то? спросило оно.
Грюня не нашелся. Но он уже не дрожал. В темнотище чудище было совсем и не страшным. С ним можно было запросто побеседовать. Оно совсем не собиралось, похоже, проглатывать его, разжевывать, топтать, рвать когтями или еще как-либо уродовать.
– Хитрец Пак сказал, что завтра приведет сюда туристов, промямлил нерешительно Грюня. – Или послезавтра, когда они придут… Мне страшно. Я не знаю, зачем он их хочет позвать, но мне очень страшно.
– Да ладно уж, не бойся, – проговорило чудовище. – Ты их видал когда?
– Угу. Только раз.
– Ну и что?
– Ничего.
– Вот и на этот раз ничего не будет. Не надо бояться. Они сюда глазеть приезжают. Чего их боятся?
– Ну, тогда я пошел? – просительно произнес Грюня.
– Иди, – согласилось чудовище.
Волосатый Грюня, оглядываясь ежесекундно и втягивая голову в плечи, натыкаясь на мшистые каменные обломки стен, поплелся в сторону поселка.
– И не бойся ничего! – крикнуло ему вслед чудовище.
Оно еще долго не могло после этого уснуть. Думало. "Хороший мальчуган. Добрый. Сколько-то он протянет тут? Его можно было бы научить читать. Рассказать обо всем. А потом он бы научил кого-нибудь из мальчуганов, следующего. Ведь память должна храниться. Ведь должна? Или… Не знаю. Обрекать на мучения еще одного? А чего ради? Каких таких целей ради? Вот свою цель я понимаю, пускай не все с ней согласятся, но она понятная. А вот память – зачем? Нет, лучше, наверное, не стоит. Добра в мире от нее что-то не прибавляется. Но и без нее не так-то много на свете этого продукта! Поди разберись, что лучше! И к чему это он упомянул про туристов? Ведь они же никогда не сходят с трапов, натянутых прямо над трубами? Ведь они же всего на свете боятся? Как это они придут сюда? Бред! Не придет никто. У них свои дела, у нас свои. Никто не придет, кроме самих мальчуганов. А они заслуживают того, чтобы их попугать немного! Попугаем! Вот только пусть заявятся! Я думаю, они сделаются подобрее после этого. А как же!"
Начинало холодать. И чудовище ежилось под сетью. Ему было зябко и неуютно на этих продуваемых мокрыми ветрами развалинах – ведь и оно было живым существом.
Хитрый Пак проснулся еще до рассвета. Папаши в лачуге не было, он сегодня дежурил в ночную. Это означало, что он не получил очередной порции из краника вечером и должен был бродить по своему участку всю ночь, до тех пор пока не сменят. А как сменят – сразу можно будет хлебнуть горячащего и забыться. Хуже всего было вот в такие пересменки, раз в полгода, когда приходилось выдерживать больше суток без пойла. Пак это уже понимал по состоянию своего молчаливого драчуна-родителя, хотя и сам мало вникал в такие дела – ведь к кранику его не подпускали.
И потому он поднялся сразу, без мучений, был бодр и свеж. Первым делом он вылизал вчерашние миски, там оставалось немного баланды. Раздача откроется лишь днем. И потому ждать нечего. Он выскочил на улицу. Голова закружилась от тошнотворных аммиачных испарений. Снова прорвало где-то, решил он. И побежал будить Пеликана Бумбу и братьев Гурынь. Они жили ближе всех.
К рассвету ватага была в сборе.
Протирали глаза, жмурились, зевали, кряхтели. Волосатый Грюня пошатывался, норовил плюхнуться прямо на землю. Его поддерживали, щипали за мясистые ляжки и прочие места. Переросток Хряпало, как и ожидали, ночью окочурился. Тело отволокли вниз, через два пролета, к отстойнику и сбросили его в люк. О Хряпале тут же забыли, были дела поважнее.
– Пошли кончать гадину! – предложил Гурыня-младший, вытягивая длинную шею и покачивая своей змеиной головкой.
– Успеется, – ответил Пак-хитрец. – Есть новость.
Все навострились. В их местечке новостей почти не бывало.
– Ночью с пересменки приходил Доходяга Трезвяк. Сами знаете этого болвана, что вкалывает за просто так, за миску баланды.
– Слыхали о придурке, – подтвердил Пеликан.
– Так он сказал, что сегодня туристы придут. Вон Грюня слыхал, не даст соврать…
Грюня испуганно вытаращил глаз, круглый и заспанный. Промолчал, лишь кивнул.
– Да вы еще не все про туристов-то слыхали? – презрительно скривил хобот Пак. – Молокососы! Ну, чего помалкиваете?
Выяснилось, что, кроме Пеликана Бумбы и Гурынистаршего, никто толком не представлял – что это за существа такие, туристы.
– Ладно, увидите, – сказал Пак, – объяснять долго. Ходят тут по трапам, глазеют. Им у нас интересно. Трезвяк сказал, что они сегодня в нашем местечке будут отлавливать уродов всяких, тех, кто к трубам не приписан, сами знаете.
– Давно пора! – согласился Гурыня-младший. – Развелось дряни поганой!
– Ага! – встрял Коротышка Чук. – Сам видал – рычат, плюются, говорить не могут! – Он скособочился и вымолвил: – Да чего там, у меня брательник такой, из дому сбежал! Давно пора поймать гаденыша!
– Резаками их надо резать, вот что! – сказал Гурыня-младший.
Безмозглый и безъязыкий Бандыра хлопал своими жабьими веками, тряс головой и помалкивал – ему явно не нравилось то, о чем говорил умный Пак. Но и уйти из ватаги он побаивался.
– Короче, отведем туристов к чудовищу! Поглядим, как они с ним… если не околеет, конечно, за ночь! – завершил Пак.
Ватага, как и обычно, согласилась с ним. Близнецы-Сидоровы озабоченно гоготали, похлопывали рукамиластами. Гурыни приплясывали вприсядку, сплетались шеями. Пеликан Бумба щелкал клювом и корчил рожи. Волосатый Грюня мирно похрапывал в ногах у балбеса Бандыры.
Одного Пак не рассчитал. Он устроил сборище невдалеке от папашиной трубы, на пути к лачуге.
Папаша Пуго возвращался с работы. Его качало из стороны в сторону. Руками, свисавшими до земли, папаша поддерживал равновесие. Шел целенаправленно, глядя в одну точку.
– Веселый! – вокликнул Коротышка Чук.
Только тогда хитрый Пак заметил родителя и обернулся. Но было поздно. Папаша подскочил к нему и, уперевшись в землю тремя конечностями, четвертой выдал сыночку такую затрещину, что тот полетел прямиком в канаву.
– Гы-ы-ы, гы-ы! – утробно порадовался папаша Пуго и пошел своим путем.
– Принял из краника, – завистливо проговорил Бумба.
Вылезший из канавы Пак врезал хорошенько ему и Коротышке Чуку. Погрозил вслед папаше клешней.
– Вот его бы первым под отлов… – просипел тихо.
– Его нельзя, – рассудил Бумба. – Он работник.
Туристы появились лишь после того, как открылась раздача и всем выдали по миске баланды – работникам и их детям.
Грюня, будто завороженный, смотрел снизу вверх, на трапы и на тех, кто по ним шел. Он никогда в жизни не видел таких прекрасных существ. Сегодня ночью, в развалинах, он соврал чудовищу. А теперь стоял и любовался, забыв про сон.
Туристы были все совершенно одинаковые, у них не было ни хоботов, ни змеиных шей, ни даже когтистых лап. Все они были высокие, стройные, у каждого было по паре длинных ног и по паре коротковатых, на Грюнин взгляд, рук. Головы и лица же вообще были абсолютно сходны. Те, кто наблюдал такое единообразие, поражались – и каких только чудес не бывает на свете! Правда, умный Пак пояснил:
– Не знаю – врет Доходяга Трезвяк или нет, но у каждого на роже маска напялена, какая-то дыхательная. Им наш воздух не нравится!
– Падлы! – возмутился Гурыня-младший
Один из туристов приостановился и бросил что-то в ватагу. Пак кинулся первым, подобрал кругляк в бумажке и пихнул его за щеку. Вкус был неприятный, необычный. Но Пак жевал, потом проглотил – раз съедобное, надо есть. Ему завидовали остальные.
Туристы водили из стороны в сторону какими-то поблескивающими штуками, останавливались, приседали, кидали еще и еще кругляки и прочие вещи. Но Паку больше не досталось. Староста согнал к трапу чуть не весь поселок – толчея была невообразимая: народ любопытствовал, глазел на туристов, те глазели на согнанный народ, все время показывали то на одного, то на другого, приседали, подскакивали, раскачивались и, похоже, были очень довольны и веселы.
Как ни кричал им Пак, как ни размахивал клешнями, то бия себя в грудь, то указывая в сторону развалин, все было напрасно – туристы не спускались вниз. Они лишь кидали да кидали кругляки да вертели своими штуковинами.
– Обдурил Трезвяк! – сделал вывод Пак-хитрец. – Доходяга чертов!
– Еще посчитаемся, – сказал Гурыня-младший. – Со всеми посчитаемся!
Туристы ушли к башне, от которой шел трап, и скрылись в ней. Нагляделись. Народ стал потихоньку расходиться. Многим в ночь надо было идти, ничего не поделаешь – смена, работа. Повеселились немного, отвели душу, пора и честь знать!
– Айда к чудовищу! – скомандовал Пак.
Близнецы-Сидоровы возбужденно загоготали. Коротышка Чук прижал лапки к груди и от избытка чувств испортил воздух.
– Я не пойду! – прошипел Гурыня-младший. – Надоело в бирюльки играть, цацкаться!
Он резко развернулся и стал быстро удаляться.
– Пожалеешь! – крикнул ему вслед Пак.
Гурыня не ответил.
Его старший брат не посмел уйти, а может, и не захотел просто. И они все направились к развалинам.
Но они не нашли чудовища на месте. Между тремя каменными стенами лежала брошенная сеть да поблескивали мелкие осколки разбитого зеркала. По этим осколкам было сразу видно, что зеркало не само упало, что его долго и старательно расколачивали – чуть ли не в пыль.
– Ушла, гадина! – зло выкрикнул Пак и выругался.
Безмозглый Бандыра захлопал своими складными лапами высоко над головой, завыл протяжно.
– Живо обыскать все! – дал команду Пак.
Облазили все окрестности. Но чудовища нигде не было.
Начинало смеркаться. Идти по домам не хотелось. И Пак решил устроить на развалинах короткий привал. Улеглись прямо на грудах мусора. Спешить было некуда, каждый знал, что лучше прийти немного попозже, когда родичи, вернувшиеся от труб, забудутся под действием своего каждодневного пойла. И потому лежали, отдыхали, думали о своем. Паку представлялось, что его назначат старостой и он будет важный и толстый, станет покрикивать не только лишь на эту малышню, а на всех обитателей поселка. Близнецам-Сидоровым грезилась огромная, с корыто, миска баланды. Грюня спал, и ему ничего не снилось – темнота и пустота царили в его мозгу. Старший Гурыня думал о брате и о том, что у них не сегодня, так завтра обязательно будет стычка и придется младшему накидать хорошенько, чтоб не своевольничал. Коротышка Чук мечтал о том, что вырастет в великана и всем покажет! Бумбе представлялось, что он справился бы с обязанностями главаря ватаги ничуть не хуже хитреца Пака, может, и лучше. Бандыра ни о чем не думал, ему и так было хорошо.
Стемнело.
Чудовище выставило глаза из своего укрытия. Оно могло их вытягивать на стебельках-ножках, но не слишком далеко. В подвале, о котором из жителей поселка никто не знал, было сыро. Но чудовище терпело. Оно ждало ребятню с самого утра, намереваясь, как и было задумано, немного попугать нахальных и жестоких мальчишек. Но не дождалось. Решило спрятаться. Перед этим лихо расправилось с зеркалом – самым ненавистным своим врагом.
Уже сидя в подвале, оно решило – если пугать, так в темноте! При свете от такого «пугания» кого-то из мальчуганов могла и кондрашка хватить. А чудовище не хотело никому зла.
И вот наконец стемнело. Самая пора была выскочить из укрытия и с ревом броситься на них, размахивая щупальцами и топоча! То-то кинутся врассыпную!
"Пора! Чего ждать? Неужто за все мучения и унижения я не имею права немного поволновать этих сорванцов? Имею! Глядишь, и проснется в ком-нибудь их них сострадание, поймут, что не только лишь на силе и злобе мир держится. Пора! Хотя нет, надо выждать, пусть отдохнут, пускай, а вот когда встанут, начнут собираться… Эх, плюнуть на них на всех да по своим делам идти! Чего мне в этом городишке делать?! Нечего! Сегодня последнее раскокал! Не хватало еще с мелюзгой связываться!"
Чудовище собиралось уже вылезти. Но вдруг замелькали какие-то вспышки, пробились откуда-то лучи света – широкие и яркие, явно не те, что днем иногда пробиваются сквозь свинцовые тучи. В одном из таких лучей бежал змееголовый Гурыня-младший. Своим корявым обрубком он указывал на что-то. Кому? Это было непонятно.
Лишь мгновением позже чудовище разглядело странные машины на гусеницах. Но не те, что доводилось видеть на пожелтевших картинках, а совсем другие – приземистые, обтекаемые, с башенками и торчащими вперед стволами. Чудище решило, что вылезать пока не стоит.
То, что произошло дальше, уложилось в одну-две минуты. Свет стал до невыносимости ярким. И Гурыня-младший нырнул из его лучей во тьму. Лишь вопль его сотряс воздух:
– Все, падла! Каюк!
В этом ярком свете заметались в трех стенах фигуры, отбрасывая резкие причудливые тени. Пружинистый четырехлапый Бандыра первым почувствовал опасность и прыгнул прямо на стену, вцепился в ее край. Тут же раздался отрывистый треск, и Бандыра, обливаясь черной на свету кровью, сразу прекратив мигать и хлопать своими прозрачными веками, сполз по стене. Его удивленно-глупая морда была обращена к машинам. Остекленевшие выпученные глаза посверкивали словно пуговицы.
– Шухер!!! – завопил хитрый Пак и метнулся к выходу из западни.
Из первой машины выскочили две фигуры – стройные и длинноногие, в одинаковых дыхательных, как и было сказано Паку, масках. В руках туристов были зажаты короткие трубки с рукоятками. Из них палыхнуло. Снова раздался треск. Но Пак выскользнул. Он был уже в темноте.
Одна из машин, резко подав назад, принялась шарить прожекторами, выискивая беглеца. Стреляли наугад. От безумной пальбы, сопровождаемой невероятным треском, можно было сойти с ума. Оцепеневшее чудовище не верило ни глазам своим, ни ушам. То, что происходило, не укладывалось ни в какие рамки.
Оно видело, как в луч прожектора внезапно попал Гурыня-младший, словно привидение, вырванное изо тьмы. Его тут же скосила отрывистая очередь. Гурыня привел их, Гурыня погиб от них! Странное происходило дело.
Совсем далеко, на пределе, нащупали прожектором Пака. И погнали, и погнали – одна из машин пропала в темноте. Оставшиеся две освещали каменный тупик. Туристов было уже четверо. Они стояли полукругом, преграждая выход. Но не стреляли.
В каменном тупике, сбившись в кучу, жались к стене Волосатый Грюня, глуповато-доверчивые Близнецы-Сидоровы, Бумба Пеликан, вовсе не радующийся исчезновению вожака, смирный Гурыня-старший и съежившийся колобком Коротышка Чук. Бежать им было некуда.
Издалека доносились приглушенные выстрелы.
Туристы чего-то выжидали.
Чудовище поглядывало из своего подвала. Ему было как никогда жутко.
Первая очередь раскрошила камни над головой, заставила пригнуться и опуститься на колени. Вторая – фонтанчиком ударила перед стоящими в загоне, обдала их осколками гравия, щебня.
– Не надо! – выкрикнул Бумба Пеликан. – Вы ошиблись! Это не нас надо отлавливать!
– Мы из поселка! – пробубнил Грюня. – Не надо!
Третья очередь заставила опуститься их еще ниже. Первым не выдержал Гурыня-старший. Он дернулся в сторону, потом вперед, норовя перевернуться на лету через голову и кубарем выскочить в темноту. У самой границы света и тьмы он распластался, вытягивая в последний раз свою шею и судорожно подергивая обрубками. Его тело зацепили крючьями и забросили в большой металлический короб на корме машины. Туда же последовал и мертвый, полуодеревеневший Бандыра.
Машины чуть отъехали назад, высвобождая проход пошире, но не ослабляя света прожекторов. Доверчивые Близнецы-Сидоровы, расставив свои ласты, пошли следом, пригибая головы понижу, на полусогнутых… Сначала убили одного. Голова его совсем свесилась, изо рта на комбинезон текла густая кровь. Но тело, управляемое второй головой, еще шло, и ласты так же топорщились… Дико заверещал Коротышка Чук, вжимаясь в стену, захрапел Бумба Пеликан. Но снова раздался треск. И вторая голова закинулась назад. Близнецы, немного постояв на опористых когтистых лапах, обмякли, словно опустевший внезапно мешок, тело их съежилось, запрокинулось набок.
В этот момент чудовище и выскочило из своего укрытия. Оно даже успело заметить, что не все из туристов стреляли, что двое водили какими-то штуковинами, лежавшими у них на плечах. И из этих штуковин не вырывалось пламя и не трещало, не гремело… Но было не до мелочей, не до деталей. В один прыжок, не помня себя от ярости, чудовище смяло своим тяжелым телом двоих, стоящих в центре, – их трубки не успели даже повернуться в его сторону. Захватив боковым щупальцем третьего, чудовище размозжило его о стену. Четвертый, резко развернувшийся лицом к нападавшему, стрелял прямо в дрожащий зеленовато-серый бок, усеянный бородавками. Понадобилась доля мгновения, чтобы обратить его в кусок жижи, трепыхающийся у гусеницы машины. Боли чудовище не почувствовало. Лишь онемели два щупальца.
И тогда начали стрелять из башенки. Но не по чудовищу. Оно стояло слишком близко, и ствол мог лишь упереться в него боковиной, но никак не отверстием.
Завизжал пуще прежнего Коротышка Чук. Молча упал Пеликан Бумба. Пополз, оставляя кровавую дорожку, Волосатый Грюня. Он был, наверное, сильно ранен. Но полз к выходу. Единственный круглый, широко раскрытый глаз смотрел с мольбой.
Чудовище чуть качнулось – и ствол уперся в броню машины, теперь он был скорее не стволом, а крюком, во всяком случае, стрелять из него было нельзя.
Грюня еще дышал, когда чудовище подошло ближе.
– Зачем? – пролепетал он. – Кому мы мешали?
– Ничего, все пройдет, ты же живой, – проговорило чудовище.
– Пак сказал, что будут отлавливать тех, кто не годен…
Из огромного глаза текли слезы.
Чудовище хотело сказать еще что-то. Но оно заметило, что глаз начинает стекленеть, и отвернулось…
"Несчастный Грюня! Его-то за что?! Отлавливать? Врете, не отлавливать! И даже не отстреливать особо деградировавших! Это все враки! Чистая ложь! А чего ж не поохотиться, коли тут резервация?! Коли тут все для охоты есть?! А какие трофеи?! У вас там, во внешнем мире, за колпаком, такие и не водятся! Так вот вы какие. Раньше вы на нас смотрели как на племя уродцев, несчастных, как на дармовых, за глоток сивухи и миску баланды, рабов! А теперь и так перестали! Теперь как на зверей смотрите, позабыв, что предки-то у нас одни, что прапрадедушки и прапрабабушки наши были сестрами и братьями! Ну ладно, давай! Тешьте себя! Поглядим еще – кто на кого охотиться будет!"
Погнавшаяся за Паком машина возвращалась. В тишине ее лязг был особенно слышен. Наверное, находившиеся в ней уже сообразили, что дело неладно.
Чудовище спряталось за стеной. Оно знало, что надо делать.
Когда машина подъехала ближе и остановилась, чудовище подпрыгнуло и обрушилось всей массой на башенку. Броня выдержала, но ствол, торчащий из нее, превратился в кривую загогулину. Почти сразу чудовище сползло назад. И не ошиблось – люки откинулись. И наверх выскочили трое с трубками. Они ничего и никого не боялись здесь. Они знали, что обитатели резервации не имеют никакого оружия, что это вырождающиеся мутанты, не способные толком защитить себя…
И они просчитались. Их смерть была мгновенной и почти безболезненной. Все! С туристами было покончено.
Чудовище заглянуло в короб на корме. Там лежал скрюченный Гурыня-младший в изодранном очередями комбинезоне, со свернутой шеей. Рядом полусидел умный и хитрый Пак – хобот его был рассечен надвое, на лысом огромном лбу зияла дыра. Видно, в последний миг Пак успел повернуться к преследователям лицом. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
"Сволочи! Они всегда были сволочами! И мы виноваты тоже!"
Чудовище по одному отнесло тела мальчуганов к потайному подвалу. Спустило их вниз. И завалило камнями, обломками кирпичей. Сверху накатило огромный сцементированный кусок стены. Чужаков-туристов оставило как они и были.
Потом оно немного передохнуло. И, не оглядываясь, побрело прочь из городка.
"Все будет как прежде. В поселке и не заметят пропавших. Кому какое дело до них! Ну и пусть! Они сами по себе, а я сам по себе. У них там свои дела, своя работа. А у меня все свое, собственное. Нам рядом не ужиться. Эти, конечно, придут еще. Все расследуют, все определят. Будут искать. Пускай ищут! Плевать на них! Пускай отстреливают, отлавливают! Пускай охотятся! И пускай знают – и на охотников охотник сыщется! Я не пугаю. Мне до них нет дела. У меня своя цель. И я ее не собираюсь менять. У меня нет другой цели. Я буду их бить! Крушить! Расколачивать вдребезги! По всем городкам! По всем местечкам! По всей нашей бескрайней резервации! А когда я расколочу последнее и мир перестанет двоиться, я выберу самый большой, самый острый осколок и перережу им собственную глотку!"
– Вы все тут безмозглые кретины! Недоумки! Обалдуи! Дурачье! – орал, разбрызгивая по сторонам слюну, Буба Чокнутый. – Олухи, дерьмом набитые! Недоноски!
– Потише ты, разговорился! – попробовал его унять Доходяга Трезвяк.
Но разве Бубу уймешь! Это лет двадцать назад, когда его перешвырнули из внешнего мира сюда, с ним можно было сладить. Но и тогда он был самым настоящим чокнутым. А теперь и вовсе свихнулся.
– Да я за вас за всех глотка пойла не дам, сучьи потрохи! Вы же, падлы, туристов не знаете! Да они через два часа здесь будут, да они нас всех передавят, как щенят, поняли?!
Семиногий котособаченок Пипка обиженно всхлипнул под лапой Бубы, но выскользнул и отполз подальше от греха – даже он понимал, что с Чокнутым лучше не связываться.
– Ууууа-а, – тихохонько пропел из угла папаша Пуго.
Он лежал прямо на полу в луже собственной мочи, несло от папаши псиной и еще какой-то дрянью. И надо было бы выкинуть его из дома собраний, да только пачкаться никому не хотелось – лежит, ну и пускай лежит, все ж таки работник, заслуженный обходчик, мастерюга. Вот продрыхнется – и опять в смену заступит. Лучше него знатока своего дела и не найдешь!
– Ты потолковей разобъясняй, едрена кочерыга, – вставил инвалид Хреноредьев. – Я тя, почитай, битый час слушаю, а в ум никак не возьму!
– Во-во! Я и говорю – тупари! Идиоты! – взъярился пуще прежнего Буба. – Пока вы прочухаетесь, туристы здесь будут! Нам кранты всем! Они за своих посчитаются, перебьют всех до единого, ясно?!
Бубу слушали. Да и как не слушать, в поселке давно не было никого из того мира. Один Буба только и знал повадки тамошних. Правда, болтал иногда такое об этом самом внешнем мире, что хоть стой, хоть падай, загинал, небось! А тут переполошился, прямо из шкуры вылезти готов. Нет, Трезвяк Бубе не доверял. И все же, кто его знает!
– Давай сначала! И поразборчивей толкуй!
Буба налился кровью, стал багровым и страшным – вот-вот не то лопнет, не то всех перекалечит. Нервишки у него были расшатаны еще с тех пор. Хотя и подлечился здесь немного, без ширева-то. Ведь загибался двадцать лет назад, до последней стадии дошел. Его когда перешвыривали, так и думали: подохнет здесь, точно, подохнет. И он сам так думал. Но оклемался, за год всего-навсего, выправился. И еще пять лет ходил, не мог поверить, что без ширевз его ноги носят.
Возврату из зоны назад нет, это и Чокнутый знал. Потому не просился назад, чего возникать попусту! От этих рож его поначалу тошнило. Он их за галлюцинации принимал, за продолжение своего горячечного бреда. А потом привык, ко всему привыкнуть можно. Особенно тут.
– Последний раз объясняю, – проговорил он надтреснуто, пытаясь взять себя в руки. – Эта тварюга горбатая, что по пустырям ошивалась да стекляшки кокала с малышней нашей, десяток туристов за раз угробила! Там, в развалинах! Просекли момент?!
– Я пошел прятаться, – сказал Доходяга Трезвяк и встал.
Бегемот Коко преградил ему путь.
– Ну уж нет, братишка. Тебя в совет выбрали, так советуйся давай, а то я те харю-то набью сейчас, при людях, избранничек хренов!
– Ты мене не трожь, сука! – вскочил инвалид Хреноредьев.
Бегемот дал ему щелчка, и инвалид опустился на свое место.
– Извиняюсь, стало быть, – поправился все же Коко, – не хренов, а херов! Суть не меняется!
– То-то! – тявкнул Хреноредьев. Он был удовлетворен.
Трезвяк понял – не выбраться.
– Так вот, дорогие посельчане, – продолжил Чокнутый, они из своих пушек нас всех как солому пережгут. И на развод не оставят! За каждого ихнего по тыще наших ухлопают! И все равно ведь найдут, ясно, оболтусы?!
– Больно едрено! – вставил Хреноредьев. – В одночасье не скумекаешь, кочерыжь тя через полено!
Буба вспрыгнул на стол, топнул сапогом, что было мочи, потом еще раз – пяток он не жалел.
– Молча-ать! Всем молча-а-ать!!!
От дикого шума проснулся папаша Пуго. Не разобравшись, в чем дело, он с воем и визгом пронесся через всю комнату из своего угла прямо к окну – и сиганул в него. Через мгновенье округу потряс истошный вопль, видно, приземлился папаша не слишком удачно.
– Матерый человечище, – задумчиво проговорил в тишине Бегемот Коко и скрестил на груди все четыре руки.
– Одно слово – работник! – поддержал его Хреноредьев. Ноне таких и не осталось, повымерли все.
Буба сразу как-то успокоился, спихнул со стола Пипку. Выпил воды из жестянки – вода была ржавая и отдавала керосином.
– Думайте, придурки, или всем загибаться, или…
– Чего примолк, договаривай! – Бегемот был настроен решительно.
– …или будем сообща отыскивать виновных! Понятно?!
– Мазуту объелся, что ль! – не выдержал Хреноредьев. – И где ж ты его, виновного-то, отыщешь теперя?! Она, гадина, умотала, как ее, эта, горбатая которая… Да и не возьмешь ведь голыми руками, едрит тя дурошлепа!
Бегемот кивал. В такт движениям его огромной головы, покачивалась мясистая, на пол-пуда, губа, глаза были туманны.
– Инвалид прав.
– Дурак ты, Коко, недоделанный! И Хреноредьев твой – остолоп, тупица, дебил! – Буба был готов выпрыгнуть вслед за папашей Пуго в окошко. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в рукопашную с членами поселкового совета. – Дегенераты! Не надо никого искать и ловить! Это дохлый номер! Выдвинем своего, нашенского виновного, обяжем… и сдадим туристам, дескать, весь спрос с него! Понятно?!
В комнате стало совсем тихо.
– Ну, какие будут предложения? Кто чью кандидатуру выдвигает?! Пошевеливайте мозгами, кретины!
Тишина стала зловещей.
– Иначе всем крышка!
В эту минуту что-то зачавкало, захрюкало. Завоняло псиной. Сначала появились две огромные мохнатые лапы, они вцепились в края подоконника из-за окна. Потом показался и сам обладатель лап – папаша Пуго. Он залез внутрь, уселся на подоконник, поскреб волосатую грудь и радостно осклабился.
– Гы-ы, гы-ы!
Все как один уставились на него.
– Выбирать надо лучших! – твердо произнес инвалид Хреноредьев. И добавил от полноты чувств: – Едрена-матрена!
Котособаченок Пипка осторожно, оставляя мокрые следы, пополз к выходу. Папаша Пуго поймал его длиннющей своей лапой, поднес к обезьяньим губам, поцеловал слюняво, потом прижал к груди и стал медленно и тяжеловато поглаживать.
– Лучше обходчика Пуго в поселке никого нету, – сказал Бегемот Коко.
– Гы-ы, гы-ы, гы-ы! – папаша Пуго любил, когда его хвалили.
Буба Чокнутый слез со стола, оправил комбинезон на впалой груди, откашлялся и, стараясь придать голосу солидное звучание, вопросил:
– Будем голосовать?
– А как же, едри тя кочергою!
– Я попрошу воздержаться от реплик! Кто за нашего доблестного и достойнейшего посельчанина, передовика и трудягу папашу Пуго, поднять руки.
Бегемот задрал вверх все четыре. Инвалид Хреноредьев махнул своим обрубком. Доходяга Трезвяк проголосовал не сразу, будто было о чем думать! Молчавшую до того мастерицу и активистку Мочалкину-среднюю насилу добудились, но и она, озираясь помутневшим сиреневым глазом, позевывая и роняя слюну, последовала общему примеру.
Буба Чокнутый с приторной улыбкой на синюшных губах направился было к избраннику. Но остановился на полдороге – уж больно от того воняло – и торжественно провозгласил:
– Это большая честь, поздравляю!
Папаша снова осклабился и на радостях напустил еще лужу. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
Хитрый Пак очнулся от холода. Никогда в жизни он так не замерзал, пробрало до самых костей, до позвоночника. Его мелко, но неудержимо трясло. Кроме того, было совершенно темно, почему-то невероятно тесно – как никогда не бывало в их лачуге – и сыро. Он ничего не помнил, ничего не мог понять.
Первое же движение доставило ему лютую боль от мизинцев на ногах и до кончика хобота, будто его бросили в горящие угли.
– Э-эй! – тихо позвал он.
Но никто не откликнулся.
Надо было что-то делать. Превозмогая боль, Пак качнулся вправо, потом влево. Он был зажат меж каких-то ледяных тел. Каких именно, в темноте невозможно было разобрать.
Неужто в отстойник выбросили, подумалось Паку, вот ведь сволочи! Вот гады! За что?! Ведь он такой здоровый, такой сильный! Ведь из него выйдет отличный работник, ничуть не хуже папаши, может, и получше еще!
Оскальзываясь, опираясь о камни, отпихивая от себя окоченевшие тела, он полез наверх. Он знал, надо лезть именно наверх. Там мир, там жизнь, там все! А здесь – смерть, удушливый смрад, трупы, трупы, трупы…
Через час, совершенно обессилев, он выполз из подвала. И тут же потерял сознание.
Он не знал, сколько пребывал в беспамятстве. Но когда открыл глаза, увидал над собою змеиную головку Гурыни-младшего. Тот был весь в кровище, ободранный и страшный. Но глазки, холодные и злые, глядели вполне осмысленно.
– Прочухался?!
Гурыня пнул Пака ногой в бок.
Тот застонал.
– Это ты, гаденыш?! – спросил Пак, кривясь от боли. – Выжил, сволочь!
Он вдруг сразу все вспомнил – неожиданно, в одно мгновение. И развалины, и поиски чудовища, которое они пленили за день до этого, и длинноногих туристов на тропе, а потом тех же туристов на бронемашинах, с оружием и блестящими штуковинами. Он вспомнил ужасную ночь, выстрелы, погоню. Он вспомнил все. Но ему показалось, что было это давным-давно, сто лет назад, и было совсем не с ним, а с кем-то другим. И все же первым вернулось главное – предательство Гурыни-младшего, это он привел туристов!
– Уйди, тварь поганая! – прохрипел Пак.
Гурыня снова ударил его ногой в бок. Помешкав, пнул в висок. Но не слишком сильно.
– Они думали, я окочурюсь, – прошипел он и рассмеялся, мелко, нервно. – На-ка, выкуси!
– Уходи! – повторил Пак.
– Щя, побежал!
Гурыня неожиданно цепко и сильно ухватил Хитрого Пака за щиколотки и поволок. Пак даже не видел, куда его тащут. Он лишь вздрагивал на каждом камешке, на каждом обломке, попадавшем под спину.
– Хрена им всем! Вот что я скажу! Не на того напали! приговаривал Гурыня на ходу. – На мне все заживает в пять минут, понял?! Я как-то брюхо пропорол арматуриной, ржавой, падла, как терка иззубренной. Так чего думаешь, сдох! Хрена! Я всех переживу. Всех в отстойник отволокут, а я тока сверху подпихивать буду, понял?! Ты тоже живучий, я знаю. Во как засадили – в пять очередей, небось, а вон, гляди, три железяки вышли уже и ран не видно, одни пятнышки. Не боись, к вечеру-то оклемаешься. А нет, так я те все бока отобью, я те рожу расквашу, теперь я сильней, я вожак, понял?!
– Сука-а… – Пак не мог говорить.
– Давай, давай! Я те за каждую обиду отвешу!
Гурыня не шел, а почти бежал, волоча за собой Пака. Он совсем не разбирал дороги, и потому спина Пака начала кровоточить – на грунте оставались темные маслянистые пятнышки.
– Уматывать надо по-быстрому, понял?! Ты ж у нас самым умным был, самым хитрым! Чего ж ты, падла?! Не соображаешь, что ли, или вовсе мозги отсырели в подвальчике?! Застукают на месте – второй раз на тот свет отправят, понял, падла?!
– Они все равно найдут, дур-рак!
– Поговори еще!
Гурыня остановился на секунду и, не оборачиваясь, врезал Паку пяткой. Тот охнул и снова потерял сознание.
Последнего любовника Эда Огрызина задушила ночью, в собственной постели, прямо посреди старого пыльного и дырявого, но огромного матраса, доставшегося ей от бабки, сошедшей с ума.
И не то чтобы она на него держала зло. Нет, просто он ей надоел до предела, опротивел. Это он-то и прозвал ее Огрызиной. А какая она Огрызина?! Никакая вовсе не Огрызина, а милая женщина средних лет, хорошенькая и пухленькая, таких баб мужики любят.
Предыдущие двое мордовали ее каждый божий день. По вечерам. Как приходили со смены, так и принимались лупцевать. Но зато как потом любили! Вдвоем! До слепоты в глазах и поросячьего визга, до судорог и колик! Нет, тех двоих Эда никогда бы не придушила. Но они ушли сами: один к этой уродине Мочалкиной-средней, расплывшей мокрице, а другой вообще сгинул, из поселка пропал. Иди – свищи!
Когда Гурыня-младший приволок к ней Хитрого Пака, Эда готовила тюрю для детишек. Ей было наплевать, сколько ртов в хибаре – двадцать восемь или двадцать девять. Хотя нет, она припомнила, что троих недавно отволокла к отстойнику, отмучились трое. Стало быть, меньше дармоедов!
– Пускай отлежится! – сказал Гурыня и для подкрепления своих слов треснул Огрызину по лбу, так, что та плюхнулась на задницу. – Тут его хрен найдут. Но гляди, продашь, падла, я те все восемь зенок по очереди выдавлю, вот этими! – Гурыня растопырил на обрубке свои черные крючковатые костяшки.
– А мне что! – ответила Огрызина. – Мне все до фига!
– Соображаешь.
Гурыня убежал.
Даже среди обитателей поселка Эда Огрызина выделялась своими необычайными способностями. Она рожала по шесть раз в году и всегда тройнями. Большинство ее детенышей погибало. Кое-кто уползал в развалины. Она никого не прогоняла, но никого и не удерживала. Да она и не помнила всех в лицо – поди, запомни этих паразитов проклятущих! Каждый – ни в папаш, ни в мамашу, а в черта с дьяволом и всех их сорзтничков. Эда ничего не знала да и никогда не слыхивала даже о мутациях и прочих ученых вещах. Для нее что было, то и было, то, значит, и должно было быть. Ей, и вправду, все было до фига.
– А ты дышишь? – спросила она у Пака. – Или околел случаем?
Пак дышал. Ему становилось лучше. Прав был Гурыня, предатель подлый, наведший на его ватагу туристов, решивших малость поохотиться в экзотических условиях. Прав!
Огрызина оглядела Пака и, решив, что не такой уж он и маленький, положила с собой рядышком, прямо на старый бабкин матрас. Только толку из этого не вышло, силенок у раненого явно пока не доставало.
К обеду Огрызина сбегала на площадь, посудачила с хозяйками. На площади сегодня было совсем пустынно. Но кое-что удалось выведать.
– Слушай, ты, Хитрец, – скороговоркой пробубнила она в самое ухо лежавшему, склонившись над ним, нависая шарообразным оплывшим телом и беспрестанно мигая всеми своими колючими поросячьими глазками. – Слушай, чего говорят-то! Твоего папаньку, работника Пуго, сегодня туристам на расправу отдадут, усек?! Говорят, вчерась ихних пришлепали, тех самых, что в развалинах выродков ловили, усек? Пак ничего не понимал.
– Так это, оказывается, папанька Пуго их придавил там, во дела какие! Не, ты тока подумай. Хитрюга, это ж надо, а?! Такой скромный на вид, такой честный, такой работящий – передовик! И чего отмочил!
– Вранье! – отрезал Пак.
– Я те точно говорю! Зуб даю! – Огрызина лязгнула челюстями, и один зуб, черный, изогнутый, с зелененькими прожилками, выпал Паку прямо на грудь. – Ой, чего это?! – Огрызина сама перепугалась. Но потом смахнула зуб на пол, в груду мусора у матраса. – Старею, небось! – кокетливо проговорила она и захихикала.
– Все вранье! – повторил Пак.
– Ну и не верь, мне-то что!
Пак приподнялся на локтях и прислонился к стене. Силы прибывали, тело почти не болело. Он даже сумел ощупать себя клешнями – вроде бы все было на местах. Хотелось пить. Но он терпел.
– Чего еще болтают?
Огрызина оживилась, захихикала.
– Болтают, что все равно побьют народец, всех под корешок срежут, вот чего. Ты, Хитрец, этого не поймешь, тут в погреб надо лезть, вот я чего скажу.
Пак сморщился.
– Дура!
Огрызина повернулась к нему и выдала хорошую оплеуху. Пак полетел с матраса прямо в кучу мусора. Но теперь он смог сам подняться, вскарабкаться на тряпье. И он даже не обиделся на туповатую, но простодушную Эду, чего на нее обижаться!
– Как есть – дура!
Огрызина вышла, покачивая крутыми мясистыми боками, волоча за собой жирный тюлений хвост, который помелом гнал по углам пыль, но пола не расчищал. Огрызина в подпитии говаривала, что хвост ей достался по прямой линии, от дедушки. Но никто не видал того живьем, даже старожилы поселка. Да и какая разница, тоже – фамильное наследство! Дед сошел с ума прежде бабки. И Эда якобы самолично отволокла его, еще полуживого, к отстойнику, будучи совсем девчонкой. Но это были явные враки, потому что никто ее девчонкой не помнил, она всегда была матерой и ядреной бабищей.
Только она исчезла, как появился загнанный и мокрый от пота Гурыня. Он без разговоров подбежал к матрасу, выдернул из-за спины что-то длинное и поблескивающее и пребольно стукнул этой штуковиной прямо по лбу Паку.
– Гляди чего у меня!
Пак ткнул клешней в брюхо Гурыне. Тот отшатнулся.
– Ого! Оживаешь, падла! Может, тебя кокнуть, пока совсем не ожил, а?
Гурыня навел на Пака железяку с маленьким раструбом на конце, но на спусковой крюк не нажал. Лишь затарахтел громко и неумело, подражая ночным выстрелам.
– Кончай паясничать! – сказал Пак. – Дай сюда!
Гурыня понял, что вожак не собирается уступать своих прав, и обиженно зашипел. Отступил на шажок.
– Обожди, падла, я те чего?! Я тя вытащил откуда, забыл, что ли, у-у! – Гурыня взмахнул железякой. Но тут же размяк. – Да ладно, не боись! Видал, чего нашел, а?! На пустыре, понял, падла? Я там еще припрятал, для тебя. Понял? Не, ты понял, падла?!
Пак закряхтел и снова наморщился.
– Ну и дурак!
– Чего-о?!
– Того-о! Дурак, говорю.
– Я тя щас, падла…
– Не шурши, щенок. Она ж сама не стреляет, к ней еще такие штуковины нужны! Говорю тебе, дурак – ты и есть дурак!
Гурыня расхохотался, откинув далеко назад длинную шею, покачивая змеиной головкой.
– Все есть, умник! Ты думаешь, один ты хитрец, падла? Не-е, врешь. А будешь возникать, я тя, падла, в ватагу не приму, понял?!
Пак горько усмехнулся.
– Ватага… Какая там ватага, дурак, все парни полегли, в подвальчике друг дружку греют. Ты, сука, продал!
Гурыня изловчился и еще раз треснул его по огромному лысому до самой макушки лбу, так, что у Пака звезды из глаз посыпались.
– Я б тя мог там придавить, падла! Понял?!
– Ладно, заметано! – отрезал Пак. Больше всего ему не хотелось вступать сейчас в длительные и бесполезные споры.
– Ну и ништяк! – обрадовался Гурыня. Он был отходчивым малым.
– Чего там про папаньку болтают?
Гурыня вытянул шею.
– А их поймешь, что ли?! Охренели вообще, падла, то ли наградить собираются, то ли повесить – не разберешь! Таскают по поселку, каждый по глоточку ему из запасов дает… Но разве ж эту бочку, падла, напоишь! Да он всю трубу высосет и не охренеет!
Паку было наплевать на папаньку. Но раз за него взялись, могут и до самого Хитреца Пака добраться. И доберутся ведь! Тогда все, тогда кранты. И не оживешь больше!
– А ты его это… кокни из железяки. Слабо?! – Пак смотрел прямо в глаза Гурыне. – Помнишь, как он тебе в зубы дал.
Гурыня поковырял указательной костяшкой во рту, пробубнил нечто неопределенное. Потом глазки его загорелись.
– А че, щас пойду и кокну! – сказал он, зверея на глазах. – Кокну падлу, сучару вонючую! Я его давно собирался кокнуть! Тебя тока боялся, все ж таки папанька! Кокну, гадом буду, кокну!!!
Пак привстал с матраса и дал Гурыне увесистую затрещину. Тот опешил.
– Еще раз ссучишься, дешевка, я тебе шею твою змеиную узлом завяжу, усек?!
Гурыня кивнул. Он все усек, он вообще был очень понятливым. Он сообразил, что Пак оклемался и уступать места вожака вовсе не собирается. Но все же он счел нужным напомнить:
– А кто тя, падла, спас, а? Ты не забывай, Хитрец, ладно? Я ж тя выручил, другой бы бросил подыхать, точняк бы бросил.
– Ладно, сочтемся, – сказал Пак как-то двусмысленно.
Но у Гурыни полегчало на душе.
– Надо когти рвать, – прошипел он на ухо вожаку, – тута все равно захомутают, падлы! Долго на дне не пролежишь. А они и с дна достанут.
В комнату вполз один из детенышей Эды Огрызины. Должно быть, выбрался как-то из хлева, осмелел с голодухи. Детеныш был противный, гадкий: весь зелененький, сыренький, пухленький, на шести тонюсеньких ножках. Головы у него не было прямо из жирного брюшка смотрели мутненькие глазки, один зеленый, другой красный. Детеныш причмокивал, верещал – есть просил.
Вот ведь гады нарождаются, подумалось Паку. И что за молодежь пошла такая! Кто работать станет через десять лет?!
– А ну-ка, испробуй на гниде! – сказал он Гурыне.
Тот встрепенулся, обрадовался. Повернул ствол к детенышу. И уже тогда Пак сообразил, что железяка у Гурыни была заряжена. Он, Хитрый Пак, самый умный в округе малый, с огнем играл!
– Получай, падла!
Раздался хлопок. Совсем тихий, не похожий на ночные. И детеныша разнесло в клочья. Стены, пол, потолок хибары, а заодно и Пака с Гурыней забрызгало желтой вонючей дрянью. Похоже, кроме нее ничего во внутренностях детеныша Эды Огрызины и не было.
– Нормалек! – сказал Пак и протянул клешню. – Дай-ка сюда пушку.
– Чего?!
Пак молчал.
– Чего, падла?! Чего?! Это ж я нашел, моя!!!
Пак вырвал железяку. Ударил Гурыню ногой в пах. Тот скрючился, потом уселся на пол, начал качать головой из стороны в сторону и тихонько подвывать.
– Ладно, не плачь, чего ты? У тебя ж еще есть, сам говорил. Наврал, небось?
– Е-есть, – подтвердил Гурыня, – е-е-сть, зачем отнял?!
Пак ударил его по голове железякой, чтобы не возникал. Гурыня все понял.
– Чего делать-то будем? – поинтересовался он совершенно обыденно и спокойно, без нытья.
– Поглядим еще, – ответил Пак.
Рассвело в этот день позже обычного – наверное, опять нагнало большую тучу с востока. А там совсем плохие дела, там не светает уже много лет, так и стоит дым с копотью столбом – хочешь, дыши, хочешь, не дыши, твоя воля.
Но Чудовище брело именно в том направлении, на восток какая разница, где бить эту мерзость! А найти везде найдут!
По дороге оно вытащило из заплечного мешка малюсенькое карманное зеркальце, погляделось в него искоса, вполглаза, а потом медленно и сладострастно растоптало, чуть ли не в пыль.
Вот так вот! Всем им так!
Изрешеченная пулями конечность немного побаливала. Но совсем немного, ранки на волдыристой коже затянулись, так, бередило слегка кость, сухожилия – как от дурной погоды. Только ведь погода здесь всегда дурная, куда денешься!
Было жаль погибшую малышню, даже туристов становилось жаль – и они не рассчитывали найти могилы в этой поганой дыре. Да что поделаешь, сами напросились! Чудовище все понимало, все чувствовало. Но плакать оно не умело.
После расправы над туристами надо было улепетывать как можно быстрее, заметать следы, прятаться, а может и уйти на глубины – на второй или третий ярус, а то и в саму преисподнюю, туда, где в переплетении труб черт ногу сломит. За двести лет было столько понастроено, понапроложено, понавязано и позапутано, что и разбираться бессмысленно, все одно не разберешься. И все ж таки на глубины не манило.
Идти напролом, через пустыню, было опасно. И Чудовище решило заглянуть к Отшельнику, посоветоваться. Когда-то Отшельник давал ему самые толстые и самые интересные книги. Но он давненько не показывал носа из своей берлоги, может, болел, а может и помер.
Берлога была километров за тридцать от поселка, у самых холмов. И Чудовище, без долгих раздумий, свернуло к ней.
В прошлый раз то ли лаз был пошире, то ли само Чудовище поуже да порезвей, короче, протиснуться сразу не удалось, пришлось расширять дыру, оббивать спекшиеся края лаза, закаменевшие и глинистые.
Раза два или три Чудовище отвлекалось от этой нудной работенки – наверху, там, где должно было быть небо, что-то начинало трещать, трещало, трещало, а потом и смолкало. Что там могло быть? В небе никто не был, откуда знать! Шум стихал, пропадал, но и тишина не несла душевного равновесия. Муторно было.
Наконец удалось протиснуться в дыру. Выдохнув из себя остатки воздуха. Чудовище проползло несколько метров в темноте лаза, оттолкнулось от внутреннего края и мягко перевалилось в воду, почти не ощущая ее теплого нежного касания. Все здесь было как встарь.
"Вот ведь, устроился Отшельник! Живет и не тужит. Всем бы так жить! И за каким дьяволом меня носит по поверхности! Им там хорошо в поселочках, у труб! Они насосутся из краников, похлебают баланды у разливочной – и счастливы до следующей смены. А мне-то чего там делать? Любоваться на их счастливые рожи? На папашу Пуго любоваться, что ли? На этого облезлого дегенерата, так и не научившегося разговаривать, но выполняющего двойные нормы по обходу труб?! Так, что ли?! Да и что это вообще такое – двойные нормы обхода? Разве от того, что обойдешь чего-нибудь два или три, а то и четыре раза, мир лучше станет, или, может, изменится что-то?! Ведь нет же!
Все они там чокнутые. Не только лишь один этот Буба. Подумаешь, он из внешнего мира! Не помнит ни хрена. Он в этом мире в бреду жил, только здесь-то и прочухался. А тоже мне, председатель поселкового совета! Сам себя выбрал, сам всю эту канитель затеял. А кому она там нужна? Папаше Пуго? Или может, дуре Мочалкиной? Им на все наплевать! Даже Хреноредьеву, как бы он ни пыжился и ни корчил из себя ветерана, наплевать ровным счетом на всех до единого! Но все равно, они это они, пускай сходят с ума – хотя и сходить-то вроде бы не с чего – пускай развлекаются, как хотят. Но мне-то что?! Не-е, пора в глубины! Пора самому в отшельники!"
С такими мыслями Чудовище вдохнуло поглубже и погрузилось в воду с головой.
И хотя оно неплохо видело в темноте, в этой кромешной подводной тьме ориентироваться приходилось в основном наощупь, по стеночкам – шершавым, обросшим полипами и водорослями.
У самого дна протиснулось еще в одну дыру, пошире первой, проползло несколько метров – там начинался подъем, снова по стеночке, впритык. Но здесь было посветлее, сверху пробивался свет лампочки, пусть и совсем слабо, но пробивался.
Вынырнув, Чудовище огляделось и медленно, прямо из воды начало подниматься по скользким ступенькам к большой железной двери. Над ней и висела совсем крохотная тусклая лампочка. Горела себе, как могла, как получалось, освещала путь, а значит, и Отшельник был жив.
Поднявшись на площадку перед дверью, Чудовище тем же манером, что стряхивают с себя воду собаки, передернулось – от головы до кончиков щупальц. И замерло.
Отшельник обычно открывал сам. Надо было подождать: пришел в гости, так и веди себя как гость.
"Интересно, как они там? В поселке, небось, вовсю шуруют, разыскивают виноватых. Еще достанется олухам этим! Они понять-то не смогут, за что их наказывать хотят! Точно не поймут! А может, и обойдется? Буба Чокнутый остатками мозгов пораскинет, сумеет вывернуться! А нет, так это их личное дело, мне-то что! Но, скорее всего, никого обижать не станут, ведь они-то там, за куполом, за стеночкой и барьерчиком, они-то ведь нормальные, должны ведь понять, что к чему! Должны, должны… А кто их знает! Ежели облавы устраивают, так может, и они свихнулись! Ладно, Отшельник умный, он все растолкует".
Дверь не открывалась.
Чудовище, поразмыслив немного, подняло с площадки обломок кирпича и постучало по ржавеющей, покрытой множеством мелких капелек металлической поверхности. Дверь поддалась, чуть сдвинулась. Она была незапертой! Чудовище удивилось, обычно Отшельник не страдал забывчивостью, всегда запирал за собой. Но надо было идти, куда теперь деваться!
В коридоре с потолка капало, видно, прорвало где-то трубу. Капала явно не вода, а какая-то мерзкая жижа с сильным отвратительным запахом. Коридор был длинным и пустынным. Каждый шаг отдавался эхом под его сводчатыми потолками. Но это была еще не пещера. Это были лишь подступы к пещере. Вот только автоматика не работала – ходи-броди сколько влезет!
Чудовище отмерило нужное количество шагов до потайного люка, прижалось к нему всем телом. Крышка люка сползла набок. Теперь оставалось подняться по винтовой лестнице на три пролета, миновав три площадки. Там пещера.
– Это ты, Биг?
Голос прозвучал неожиданно, из стены. И это был вовсе не голос Отшельника, а какой-то старческий сип, тусклый и невыразительный.
Чудовище вздрогнуло. Мышцы буграми перекатились под сырой пористой кожей, большой горб, соединяющий голову со спиной, напрягся, вздыбился еще сильнее, круче.
– Это я, Отшельник, – ответило оно так же тихо.
– Ну, проходи, чего встал! Забываешь старых друзей, чучело?!
Голос совершенно не вязался с шутливым тоном. И это настораживало.
– Проходи, проходи!
Сделав еще несколько шагов, чудовище оказалось перед деревянной перекошенной дверцей, висящей на старинных бронзовых петлях. На дверце была прибита одним гнутым гвоздем табличка с кругленьким благообразным черепом, пронзенным зигзагом молнии. Табличка также была старинной, теперь такие делать не умели, по крайней мере здесь, под куполом. За дверцей и находилась пещера, обиталище Отшельника, его Берлога.
– Ты заснул там, что ли? – вопросил старческий голос, но уже бодрее.
– Нет, я иду! – ответило Чудовище и дернуло на себя ручку дверцы.
Пещера была огромна. Не пещера, а целый зал с высоченными, увешанными каменными сосульками всех цветов потолками или сводами, с уходящими во тьму стенами, с гладким, будто мозаичной плиткой выложенным полом. Посреди этого пустынного зала стоял грубо сколоченный деревянный стол, заставленный пустыми пыльными бутылками. Рядышком валялся колченогий стул с гнутой спинкой, явно не самодельный. Но за столом никого не было. На этот раз берлога Отшельника поражала запущением.
– Ну чего ты там застрял, Биг?!
Голос доносился из угла. И Чудовище пошло на этот голос, такой знакомый и совсем не узнаваемый. Теперь оно разбирало в полутьме нишу, занавешенную странными то ли водорослями, то ли обрывками…
– Не включай света, глаза болят.
Отшельник сидел в нише, скрестив ноги, поджав их под себя. Голова у него стала еще больше, чем была в их последнюю встречу, и напоминала она теперь не кастрюлю с просвечивающими тоненькими стенками, а целый котел, в котором что-то бурлило, кипело, переливалось… Лишь свечение вокруг этого котла оставалось прежним – нежно-розовым, еле заметным.
– Молчи, – сказал Отшельник, – я и так все знаю.
Огрызина не заметила утраты одного из своих отпрысков. Да если бы и заметила, что ей! Ей все – до фига! На день она повторяла любимое присловье раз по сто, наверное, чтоб ни у кого сомнений по этой части не возникало. Но никто и не сомневался. Тем более, Хитрый Пак с Гурыней.
– Вы чего, тута, что ль, жить-то будете? – спросила их Эда, одновременно обмакивая пальцы в желтую слизь на стене и поднося их к носу.
– Поглядим еще, – повторил Пак на иной лад.
Эда попробовала слизь на вкус.
– Тьфу! Дрянь-то какая! Вы, что ль, нагадили?!
– Заткнись! – ответил Гурыня.
Эда погрозила ему кулаком, но не расстроилась.
– Ладно, вы как хотите, а я в подпол полезла!
И ушла.
Пак нацелился ей в спину железякой, сказал вяло:
– Не промахнешься.
– Это точно, – поддакнул Гурыня.
Как бы ни хотелось Паку сохранить репутацию умного малого и хитреца, ему ничто не шло на ум, ничего-то он не мог придумать. Больно непривычная раскладка получалась – куда ни плюнь, в себя попадешь! И от Гурыни этого, придурошного, толку не будет, какой от него, пустоголового, толк! И бежать некуда, и посоветоваться не с кем, и поплакаться некому! Прямо, хоть иди и сдавайся!
– Ты сбегал бы пока за своей железякой! Да не позабудь эти хреновинки, ладно? Без них…
– Да понял, падла! Я мигом обернусь, гадом буду! Туда сюда, падла!
Гурыня сорвался с места как ошпаренный. Он и вообще-то был заводной, а в последние двое суток совсем очумел.
Пак достал из кармана комбинезона осколок зеркала. Долго рассматривал себя. Лицо его при этом кривилось, глаза слезились, но не все – лишь два верхних, те, что были под вмятиной на лбу, оставшейся на память от туристов. Сама дыра почти заросла уже. Пак ощупал затылок – выходного отверстия не было, значит, этот комочек железа застрял где-то в башке. Ну и черт с ним! Не очень-то Пак расстроился от такого приобретения. Если что и задело за живое, так это краса его и гордость – широкий морщинистый хоботок, свивавший чуть ниже подбородка и невероятно изуродованный теперь багровым водянистым рубцом. Вот сволочи! Он был готов тут же сразиться с десятком этих наглых охотничков. Он бы их собственными клешнями на клочки бы порвал, в капусту искрошил!
Но долго предаваться отчаянию не стоило. Пак спрятал осколок обратно. Присел, встал, потом еще раз, еще… помахал руками, согнулся. Поднатужившись, перевернул тяжеленный сырой матрас. Хоть и не жрал ничего весь день, изранен, избит, искалечен, а все ж таки молодой организм брал свое, восстанавливал силы. А силенка ныне ох как нужна была Паку!
– Поглядим еще! – процедил он в третий раз, совсем зловеще.
Вышел из комнатки. Осторожно, стараясь не шуметь. Заглянул в хлев. Там, за прогнившей и почерневшей от старости бревенчатой перегородкой в метр высотой копошились Эдины детеныши. Они были омерзительны.
Пак собрал в пересохшем рте остатки слюны и плюнул за перегородку. Один из Эдиных сопляков на лету поймал плевок длинным жабьим языком и тут же заквохтал, заерзал. Остальные, сгрудившись вокруг счастливчика, плаксиво подвывали. Все как один дрожали в каком-то непонятном ознобе.
Среди выродков были и довольно-таки здоровые особи. Парочка крайних, тех, что лежали у самого заборчика, были вдвое больше Пака, во всяком случае вдвое жирнее и толще.
Вот гаденыши! Паку смотреть на них не хотелось. Но он понимал, что когда прижмет, придется лезть в этот гадюшник и самому притворяться выродком. И еще неизвестно, как дело обернется, может, туристы всех недоносков и переносков разом-то и ухайдакают?! А чего им стоит? Нет, нигде не было спасения!
На прощанье Пак треснул железякой по загривку самого жирного выродка и вышел из хлева.
Снизу, из подпола доносилась какая-то возня. Там что-то падало, гремело, звенело… Пак заглянул в дыру, полуприкрытую фанерой. Но почти сразу же ему в лицо плеснуло чем-то горячим, помойным, аж дыхание сперло.
– Уйдитя-я! Я тут не при чем буду! Не виноватая я! – истошно завопила снизу Эда Огрызина. – Там ищитя, наверху-у!
Пак захотел спуститься и разобраться с толстухой. Но передумал.
– Осатанела, что ль? – поинтересовался он, вытирая лицо.
Эда тут же успокоилась.
– Хитрец, ты? Чего пужаешь-то?! Я уж думала, конец, туристы по мою душу пришли! Ну ты совсем блажной, разве ж так шутят?!
Пак не стал пререкаться.
– Ты про меня молчи, дура! – сказал он коротко. – А то я тебя без туристов прикончу!
– Все ходют, пугают, понимаешь, стращают все! – заворчала Огрызина. – Нужны вы мне больно, да катись хоть сейчас, плакать не стану. Я б тебя еще на матрасе придушить могла б, а я пожалела на свою голову. Вот и жалей вас теперича…
Паку надоела пустая бабья болтовня. И он вернулся в комнатушку. Постоял немного, прислушиваясь, потом отодрал доску с заколоченного окна, присмотрелся. Снаружи все было вроде бы спокойно. И он вылез.
Папашу Пуго нарядили в самые лучшие одежды. Еле сыскали в поселке дореформенные штаны – черные, широкие, на пуговках, и телогрейку, синенькую, расшитую голубями мира. Наряд пришелся впору. Лишь длинные грабли папаши торчали из рукавов на полметра, свисали до самой земли. Но они и отовсюду торчали, не научились, видно, шить на таких, как папаша Пуго, да и когда теперь научатся.
Поселковые женщины заглядывались на передовикакрасавчика, обряженного получше иного жениха.
– Гы-ы, гы-ы! – радовался сам папаша.
Буба Чокнутый носился с "народным избранником, как с писаной торбой. Дура Мочалкина и вовсе слюной исходила.
– Ну и чего мы с им теперь делать станем, едрена вошь? спросил Бубу инвалид Хреноредьев, после того, как все было готово для сдачи избранника туристам.
– Ну и безмозглый же ты обалдуй, как я погляжу, – ответил Чокнутый. – Дурак из дураков!
Хреноредьев раздулся пузырем, из носа потекло.
– Ты при людях, едрена-матрена, мене не оскорбляй, Буба! – сказал он запальчиво. – У нас тоже гордость имеется, едрит тя кочергой!
Папаша Пуго обнял Хреноредьева и слюняво поцеловал в синие губы.
– Гы-ы, гы-ы, гы-ы!
Сколько ни поили папашу, а он оставался все таким же, как и в самом начале, не падал, не пускал пузырей из носа, не норовил притулиться где-нибудь в уголку и соснуть чуток. Видно, папаша чувствовал свою особую роль неким врожденным чутьем и потому – держался молодцом. Лишь почти новехонькие черные штаны на радостях замочил, но ему это в вину не ставили.
Мочалкина кокетливо отводила слипающиеся глазки, старалась смотреть поверх голов, в пространство.
– А я повторю, Хреноредьев, – сказал Буба, – при всех повторю, что тупарь, он и есть тупарь! Здесь, как верно заметил наш Коко, хер хрена не слаще.
Хреноредьев подпрыгнул и ударил Бубу в живот протезом-деревяшкой. Да так, что Буба согнулся в три погибели и застонал. Папаша Пуго дал щелчка инвалиду, и тот упал без чувств. Потом он пригнулся к Бубе и смачно, взасос поцеловал и его. Мочалкина зарделась. Она все думала, когда же Пуго про нее-то вспомнит! И вспомнит ли!
Но все завершилось благополучно. Бегемот Коко разнял спорщиков, дал каждому по затрещине, в том числе и дуре Мочалкиной. Та сразу же позабыла про папашу и уставилась на Коко влюбленными глазами.
– Пора!
Буба стряхнул пыль с колен, расправил плечи. Они стояли чуть ли не посередине площади. Но никто, кроме двух десятков местных хозяек, сгрудившихся в одну кучу, на них не реагировал. Трапы, по которым обычно ходили туристы, чуть покачивались и, казалось, протяжно и тонюсенько пели на ветру. Железная клепаная башня, проржавевшая снизу и немного покосившаяся, стояла как и обычно – наглухо задраенная. Люки не открывались. И никто не появлялся, хотя пора бы уже, пора было появиться!
– Буба, браток, может, ты и впрямь Чокнутый, а? – спросил неожиданно Коко. – Может, про нас и думать забыли, а мы тут дурака валяем?! – При слове «дурака» он выразительно поглядел на Хреноредьева. И тот снова лишился чувств.
Папаша Пуго приподнял инвалида за шкирку, он не любил, когда обижали слабых и всегда жалел их.
– Гы-ы, гы-ы!
От липкого и слюнявого поцелуя Хреноредьев очнулся.
– Все, едрит-переедрит! – сказал он задиристо. – Все! Щяс начну всех калечить! Без разбору, едрена-матрена!
Но калечить он, конечно же, никого не стал. Он и сам-то был калекой – из трех ног лишь одна своя, остальные две деревяшки. Руки у него были с рождения кривыми, да и какие это руки! Туловище все – наперекосяк, ни сказать, ни описать. Поговаривали, что и с мозгами у Хреноредьева было не лучше.
Доходяга Трезвяк помалкивал и ни во что не вмешивался. Ему было страшновато. Правда, состояние это для Доходяги было привычным, еще бы, жить под куполом с этим народцем, на трезвую голову, и ничего не бояться мог лишь воистину чокнутый, тот, у кого крыша совсем набекрень съехала!
Рядом с Трезвяком стоял Длинный Джил, глухонемой мужик с окраины. Он был припадочным и на работу не ходил. Но поглазеть на всякое-разное любил.
Джилу было почему-то жалко и папашу Пуго и инвалида Хреноредьева, в его глазах стояла такая невыраженная скорбь, что Мочалкина, случайно заглядывавшая в них, начинала реветь в три ручья. Но Джил был меланхоликом и ни во что не вмешивался. Так и стояли с Трезвяком на пару. И если Доходяга думал о том, как бы смотаться, то Длинный Джил помышлял о спасении передовика Пуго от этих ловкачей-туристов.
– Все ясно! – заявил наконец Буба Чокнутый. – Эй ты, Бегемот, иди-ка сюда!
Коко не пошевелился даже. И Буба сам подошел к нему.
– На вот тебе разводной ключ, – он достал железяку из кармана, – иди к башне и поколоти! Да погромче!
Коко вздохнул. Но согласился.
– Прощайте, братишки! – сказал он грустно.
Все замерли.
Но Коко не успел подойти к башне.
– Стой! – выкрикнул неожиданно Буба.
Бегемот остановился, прижав разводной ключ к животу всеми четырьмя лапами.
– Стой! – повторил Буба. – Так не годится!
Он шепнул что-то на ухо Трезвяку. Тот куда-то убежал, прихватив с собой Джила и Хреноредьева. Через пару минут они приволокли старую перекособоченную, оставшуюся, наверное, еще с позапрошлого века трибуну, выкрашенную в бордовый цвет. И поставили ее посреди площади.
– Уф-ф! Едрит ее через колоду, тяжеленная! – прокомментировал события Хреноредьев. – Несерьезно все это!
Трибуна имела метра три в ширину, два в высоту и полтора в глубину. Больше пяти человек поместиться на ней не смогло бы при всем желании. Но Буба и не собирался впихивать на нее всех. Он прислонил папашу Пуго к передку трибуны. Сам забрался наверх.
– Не-е, едрена колокольня, – проворчал снизу Хреноредьев, – так не пойдет, так нескромно как-то!
Буба сморкнулся в него сверху из одной ноздри, но не попал, инвалид был увертлив.
– Граждане! – возопил Буба. – Соотечественники! Труженики!
Хозяйки как-то одновременно, кучкой сдвинулись с места и подобрались поближе к выступающему. Стекался и прочий народец, в основном, калеченный или малолетний.
– В эту торжественную для всех для нас минуту…
– По-моему, он чего-то не то говорит, – прошептала дура Мочалкина на ухо Трезвяку.
Тот хотел поддакнуть. Но не решился, мало ли чего, времена какие-то смутные пошли, еще настучит кто, что языки слишком длинные у некоторых.
– …все как один, миром, выйдем мы на площадь и покаемся! Нам есть в чем каяться, собратья, на всех на нас лежит великий грех, тяжкий и неискупный. Мы подняли руку на самое… на самое святое!
– Эй, Буба! – выкрикнул кто-то из толпы. – Ты трепись, да не затрепывайся! На кого это мы все руку подняли! Чего болтаешь! Какой такой грех?!
– Точно, охренел Чокнутый!
– Я те щя дам, охренел, я те, ядрена вошь, щя покажу! взвился взбалмошный Хреноредьев. – Ты у мене забудешь, как оскорблять честных людей!
На этот раз успокоительного инвалиду прописал Длинный Джил – он просто прихватил крикуна за горло, и тот покорно смолк.
– Нет! Нет, собратья!!! Все покаемся, все до единого! На колени! На колени, я говорю, олухи! С места не сойдем, пока прощения нам не будет! До второго пришествия простоим!
– Гы-ы, гы-ы! – радовался внизу папаша Пуго.
– Все как один!
Буба вдруг осекся. Выпучил глаза.
Он вспомнил про Бегемота Коко.
Тот стоял с разинутым ртом у башни. Разводной ключ валялся под ногами Бегемота, в пыли. По щекам у сентиментального Коко текли слезы.
– Ты чего хавало раззявил?! – завизжал Буба с трибуны. Болван! Негодяй! Предатель! А ну, стучи, дегенерат! Я для кого говорю, ублюдок паршивый!
Перепуганный Коко подхватил ключ и принялся со всей силы колотить по железному боку башни. В жутком грохоте потонули яростные вопли Бубы Чокнутого и неожиданные, громкиг рукоплескания толпы. Многие уже стояли на коленях, но и они хлопали.
Доходяга Трезвяк спрятался за трибуну. Ему было не просто страшно, на него вдруг повеяло ужасом – сейчас придут они, и все будет кончено!
Папаша Пуго стоял на полусогнутых в луже, которую он сам и наделал перед трибуной, и с чувством ударял одной огромной ладонью о другую не менее огромную ладонь. Кто-то из малышни подбежал к нему и, подпрыгнув что было мочи, водрузил на лысоватую голову папаши большой и красивый венок, сплетенный из валявшихся тут же на площади обрывков проволоки, каких-то прозрачных трубочек и прочего мусора.
– Гы-ы-ы!!! – рев папаши Пуго перекрыл все звуки. Это был звездный час обходчика-передовика. – Гыы-ы-ы!!!
На такой восторженный рев нельзя было не откликнуться. Но туристы не откликнулись и на него.
У Бегемота Коко уже онемели все четыре руки, но он продолжал наколачивать по железу. Он совершенно оглох от грохота и не слышал диких воплей Бубы.
А тот орал как никогда в жизни:
– Хва-а-атит!!! Га-ад!! Остановись, своло-очь!!!
Кончилось тем, что Буба свалился с трибуны прямо на папашу Пуго. Но тот не расстроился и не обиделся. Он привлек Чокнутого к себе, обхватил огромными горилльими ручищами и принялся лобызать – со всей братской и товарищеской страстью, с искренним и неукротимым желанием поведать о своих пылких чувствах…
А Хитрый Пак сидел в засаде и выжидал. Он выбрал самое удобное место – за мусорным бачком, который стоял в ряду таких же собратьев значительно левее трибуны, но зато напротив люка. Лучшей точки было и не найти.
Паку надоело бояться. И он решил, что прикончит любого, кто высунется из люка. Пусть только попробуют! Он им всем даст жару! Ну, а если и его пришлепнут, значит, так тому и быть, судьбы не минуешь.
С минуты на минуту должен был подоспеть Гурыня-предатель. Его хлебом не корми, баландой не накачивай, дай в заварухе какой поучаствовать. Но что странно, каких бы приключений ни искал Гурыня на свою собственную задницу, куда бы он ни совался, всегда из воды сухим выходил! Другое дело – это дурачье, что выдуривается на площади. Пак поглядывал на народец с презрением. Быдло! Простофили! На коленях о прощении молят! Сейчас, прямо, дадут им прощения! Как бы не так!
– Ну че, падла? – прошипело из-за плеча.
Пак даже вздрогнул, не ожидал он, что Гурыня подкрадется столь незаметно.
– Че они, суки, выкобениваются, а?!
– Заткнись! – оборвал Гурыню Пак. – Гляди!
Папаша Пуго все-таки сломался, не выдержал огромного напряжения и рухнул в собственную лужу. Уснул мертвецким пьяным сном.
Но от Бубы Чокнутого не так-то просто было отделаться. Он приказал принести веревки, и папашу, бесчувственного и счастливого во сне, подняли. Веревки обвязали вокруг кистей, концы забросили на трибуну, подтянули тело, закрепили концы. Теперь знатный обходчик висел на веревках, едва касаясь почвы ногами и мерно покачивая из стороны в сторону своей головой с реденькой рыжей шерсткой. В обрамлении пышного венка эта голова – пускай не мыслителя и философа, не поэта и художника, а простого труженика – выглядела внушительно, даже как-то аристократически.
А Буба не мог остановиться. Проповедь захватила его, понесла. И казалось, что вовсе не Буба Чокнутый вещает с трибуны простому люду, а некий грозный и всевидящий небесный страж, спустившийся на землю и поучающий заблудших.
– Не будет прощения! Ибо грехи столь велики и неискупимы, что прежде гора взлетит к небу и оживут статуи, чем снизойдет на вас благодать!!! Ниц! Падайте ниц! Уткните свои поганые рожи в землю, в навоз, задохнитесь в нем, захлебнитесь! И пусть это покажется вам раем по сравнению с теми муками, которые ожидают вас впереди…
– И все-таки, по-моему, он чего-то не то говорит, – выражала свои сомнения Трезвяку Мочалкина.
Трезвяк думал, что смываться поздно. Что это конец! Что вот-вот из люка вылезут туристы с железяками в руках и всех тут перещелкают, никто и ахнуть не успеет. Доходяга стоял ни жив, ни мертв.
– …приидите же! Приидите и примите покаяния наши! Или обратите нас во прах! Истребите аки саранчу и скорпионов! Огнем очистите нас, ибо сами мы неспособны! И пусть суд будет неумолим и праведен!
– Нет, Доходяга, – Мочалкика наконец утвердилась в своем решении, – Буба у нас – точно, чокнутый! Пора его переизбирать, как ты считаешь?
Но Доходяга Трезвяк ничего не ответил, он сидел за трибуной и тихо трясся.
– Все вы чокнутые! – заключила Мочалкина.
Бегемот Коко вернулся к трибуне и стоял, смиренно сложив руки на животе. Ключ он потерял где-то по дороге. Но не велика была потеря, чтоб сожалеть о ней. Как зачарованный Коко слушал Бубу.
Но того хватило ненадолго. Буба быстро скис и умолк, захлебнулся в собственном красноречии, выдохся. Все смотрели не на башню, и не на люк, из которого должны были появиться туристы, а на умолкшего оратора.
– Спекся, болван! – процедил за своим баком Хитрый Пак.
– Шлепнуть его, и дело с концом, падла! – заявил Гурыня.
Пак не стал ему отвечать, зачем попусту нервы портить, и так уже до предела натянуты. Он неотрывно следил за люком. Даже глаза болели.
– Покаемся, братья! – истошно выкрикнул напоследок Буба. И завершил на совершенно истерической ноте, обращаясь почему-то не к башне, а к небесам, воздев руки к ним и задрав голову: – Приидите же, судии праведные! И покарайте нас!!!
После этого Буба, уже будучи в бессознательном состоянии, снова сверзился с трибуны. И снова в ту же лужу. Но теперь папаша Пуго ничем не мог ему помочь.
– Нехорошо! – сказал Хреноредьев. – Нескромно!
Вдвоем с Длинным Джилом они отволокли Бубу за ноги прямо к мусорным бачкам – пускай полежит, авось, прочухается. Но Пака с Гурыней они не заметили. Вернулись назад. Стали решать, что же делать.
– Разбегаться надо, – предложил Доходяга Трезвяк из-за трибуны.
– Я те разбегусь! – ответил ему Бегемот Коко. – Шкурник! Единоличник паршивый! Морда твоя кулацкая!
Трезвяк замолк. И надолго.
– Надо созвать женсовет, – предложила Мочалкина, – и поставить вопрос ребром!
Длинный Джил промычал ей нечто невнятное, постучал себя кулачищем по макушке и посмотрел в глазапристально, навевая тоску смертную. Мочалкина громко, с захлебом и причитаниями зарыдала.
– Я, едрена корень, так понимаю, – важно начал Хреноредьев. Но завершить не смог по той причине, что он ровным счетом ничего не понимал.
Толпа гудела. Все ждали чего-то. Но ничего не было. И это вызывало большое недовольство и грозило перерасти в серьезные волнения, а может, и бунт – посельчане были народцем разношерстным, не всякий мог понять, что бунтовать нехорошо, у многих на это просто мозгов не хватало. Назревал большущий скандал, который мог кончиться плачевным образом и для верховода Бубы Чокнутого, и для всех поселковых избранников.
– Гы-ы, гы-ы! – временами спросонья подавал голос папаша Пуго.
– К ответу! Зажрались!
– Даешь всеобщее покаяние, едрена-матрена!
– Кончай бодягу!
– Всех их пора!!!
Толпа уже бесновалась. И в любую минуту могло произойти непоправимое.
Но весь гам и шум перекрыл леденящий души вопль. Даже не вопль, а взвизг какой-то:
– Шухер, ребя! Атас!!!
Все будто по команде повернули головы к башне.
В жуткой, неестественной тишине над площадью проплыл скрип – долгий, протяжный. Люк медленно открывался.
– Я все знаю, Биг, – повторил Отшельник, – ты правильно сделал, что заглянул ко мне.
Большой выпуклый глаз, матово отсвечивая синевой, смотрел на Чудовище. И столько было в этом умном, мудром, всепонимающем взгляде доброты, что Чудовище поневоле размякло и снова превратилось в того маленького и любознательного Бига, подростка, юношу, который часами выслушивал рассказы Отшельника. Когда это было! Но ведь было же!
Отшельник сильно сдал. Его тельце стало совсем немощным, хилым. Каждая кость выпирала наружу сквозь полупрозрачную сероватую кожу. Плечи совсем заострились, были сведены к самой шее. Но Чудовище не видело его тела, оно смотрело в этот бездонный глаз, тонуло в нем, растворялось. На минуту вспомнился Волосатый Грюня, безжалостно убитый туристами, и та мольба, то отчаяние и нечеловеческая тоска, что застыла в его стекленеющем глазе. Может, и он, доведись ему выжить после охоты, стал бы вот таким же Отшельником… Может, и стал бы. А скорее всего, нет. Разве предугадаешь будущее. Грюни нет, и уже никогда не будет. А в мире все остается по-прежнему, так, будто и не было никаких грюнь, близнецов-Сидоровых, Бандыру и других, лежащих сейчас в подвале.
Подбородка у Отшельника почти не было, нижняя часть лица как-то незаметно переходила в шею, и только малюсенький ротик-клювик обозначал этот переход. Отшельник и говорил-то, почти не разжимая губ. И тем не менее голос звучал громко. Болезненно, старчески, но громко.
– Ты вот что, Биг, – произнес Отшельник, – сходи-ка вон туда, видишь? – он чуть повел пальцем вправо. – Я открою… А ты принеси мне, сюда…
В правом углу зала-берлоги сдвинулся с места замшелый и огромный валун, открылся вход куда-то, в темноте Чудовище и не разобрало, куда именно.
– Иди, иди, не бойся!
Чудовище прошло несколько метров, оглянулось.
– Возьмешь там пару бутылок или нет, лучше большую банку. И тащи ко мне! – сказал Отшельник. – Потом поговорим.
За валуном была еще одна пещера, поменьше, вся забитая всевозможной посудой. Там были бутылки, бутыли, бутылочки, банки, склянки, кастрюли, котлы… Наверное, раньше здесь располагалось хранилище, а может, и еще что. С самого края стояло громоздкое и непонятное сооружение, перевитое трубами, шлангами. Из сооружения выходил маленький изогнутый краник. Под краником стояла большая двухведровая банка зеленого стекла. Капелька за капелькой падали в банку – почти беззвучно, но с какой-то дьявольской размеренностью, будто отсчитывали уходящие секунды.
Чудовище хотело нагнуться за банкой. Но заметило поодаль другую, точно такую же, только наполненную до верху и закрытую пластиковой крышечкой.
– Ну что ты там застрял?!
Голос Отшельника прозвучал недовольно. И Чудовище не стало размышлять над множеством вопросов, которые возникли у него в этой пещерке, а подхватило полную банку. Вернулось к нише.
– Вот, держи!
– Спасибо, Биг. А меня что-то и ноги носить перестали. Видал, какая голова? То-то, все растет и растет, скоро ей в берлоге будет тесновато, ха-ха! – в голосе не было ни капельки веселости.
Только теперь Чудовище поняло до конца, осознало наконец, что Отшельник болен. И что он страшно болен, что он неизлечим. Оно поставило банку у ног сидящего и отошло.
Отшельник попробовал нагнуться, но у него это не получилось. Тогда он привычным движением, почти машинально протянул руку, вытащил из углубления в стене металлическую трубку и резко ткнул ее концом в крышечку. Та не поддалась.
– Помоги, Биг!
Чудовище взяло трубку в щупальце, продавило крышку. Отшельник тут же ухватился за другой конец, присосался.
Он пил долго. Чудовищу показалось, что сейчас он лопнет, разве можно влить в такое маленькое и худенькое тельце столько жидкости! Да он сошел с ума, наверное!
Отшельник оторвался от трубки, когда в банке оставалось меньше трети. Он тяжело дышал. Не мог говорить. Но когда дыхание наладилось, сказал:
– Такие дела, Биг. Не удивляйся, я теперь без этого пойла не могу. Придется, видно, перебираться туда, к агрегату, а то помру, Биг!
Чудовище смотрело и думало: "Нет, Отшельник, ты помрешь в любом случае. Эко вон тебя разобрало! А ведь такой был здоровый, такой сильный! Сколько планов было на будущее, казалось, что жить тебе предстоит вечно, что ты сумеешь найти спасение для этого проклятого мира! А почему бы и нет, вон ведь головища какая! Там мозгов больше, чем у всех остальных обитателей Подкуполья, точно больше! Что же ты делаешь, Отшельник! Зачем?!"
Чудовище пыталось заставить себя не думать об этом, оно знало, что Отшельник читает мысли – и не только у тех, кто рядышком стоит, – но ничего с собой поделать не могло.
– Ладно, Бит, не расстраивайся, – сказал Отшельник, – я и сам все знаю. Только ты меня хоронить-то не спеши. Всякое бывает ведь, может, и обойдется. Он снова присосался. Но выпил совсем немного. Свечение вокруг его огромной и полупрозрачной головы стало сильнее. Да и сам Отшельник как-то приободрился, голос зазвучал почти по-прежнему – ровно, спокойно, без старческого дребезжания. В глазу появилось сияние, не блеск, а именно сияние, неземное, нечеловеческое. Длинные волосы, спадающие от висков и с затылка до деревянного помостика, на котором сидел Отшельник, зашевелились, зазмеились словно живые. Дырочки ноздрей округлились – было видно, как он задышал вдруг глубоко и ровно, без натуги и хрипов. Лишь тельце оставалось таким же серо-желтым, изможденным.
– Все будет нормально, Биг. Давай-ка о тебе поговорим. Ведь дела твои неважные, верно?
– Верно, Отшельник, – подтвердило Чудовище. – Дела мои хуже некуда. Похоже, крышка мне. Но сам знаешь, я за жизнь не цепляюсь. Жаль только, если задуманного не довершу, вот чего жаль!
Отшельник впервые за все время моргнул – серая кожистая перепонка на миг опустилась на огромный глаз, но тут же убралась опять наверх.
– Не время стекляшки давить, Биг, не время! Ну чего в голову вступило? Так и будешь воевать с пыльными зеркалами?! Ну воюй, воюй, это дело нехитрое, любой справится.
– Да ладно тебе, чего прицепился! – Чудовище немного обиделось.
– Я не навязываю. Но ты подумай, Биг. Я тебе вообще-то не собираюсь советов давать, где я их тебе возьму! Но кой о чем потолковать надо. Ты ведь на туристов-то зол? Говори?!
– Еще бы, Отшельник! Они всю малышню почти из поселка перебили на пустыре. Я сам еле ушел! Еще бы, не зол! Да попадись они мне…
В голове у Отшельника что-то забулькало, завихрилось, закрутилось – все было видно сквозь полупрозрачный череп, сквозь кожу. И невозможно было угадать, что происходит внутри этого гигантского мыслящего котла.
– В том-то и дело, Биг! Попадись они мне… Ты заранее в них врагов видишь! А какие они враги? Они и не враги вовсе! Они просто не такие, Биг, понял?!
– И все равно, теперь коли попадется мне на пути кто из них, живьем не уйдет. Это я тебе могу заранее пообещать, Отшельник. Сам подохну, но и им жить не дам! Нет, специально искать не стану. Но пусть только попадутся!
– Совсем глупый ты мальчишка! Каким был, Биг, таким и остался. – Он вдруг тяжело вздохнул, снова моргнул. И перестал шевелить губами. Теперь его слова сами проникали в мозг Чудовища: – Ах, если бы все было так просто, Биг. Если бы это были звери или люди со звериной моралью, нелюди, Биг, разве стал бы я тебя отговаривать? Нет, никогда! Но они совсем не такие. Они там, у себя за барьером добряки, каких и не сыщешь, у нас нет таких, не осталось, Биг! Они любят друг друга, верят друг другу, они никогда не оставят без помощи нуждающегося, Биг, я это знаю. Последнее с себя снимут, кровь отдадут свою, костный мозг, все, что потребуется, Биг, и не за миску баланды, не за кружку пойла, нет, так отдадут, по-человечески, по-людски… Они как за головы-то взялись, так над каждой животинкой, Биг, над каждым росточком трясутся, оберегают все, что живет, растет, движется, никого в обиду не дадут, точно! Попробуй у них там тронь кого-нибудь, задень случайно – такая шумиха поднимется, что и несдобровать обидчику. Не-е, Биг, они добрые, они хорошие, очень хорошие… Но там, Биг, у себя. А здесь они совсем другие. Не спеши их винить, может, это не вина их, а беда. Все беды, Биг, от непонимания. Мы для них не люди! И не животные даже. Любая тварь Божья для них бесценное создание, имеющее все права на жизнь, будь то червь или каракатица, слизняк или букашка какая. Все под солнцем и небом рождены! Всем места хватит! А мы, Биг, изгои, уроды, мутанты. Мы ни в какие категории не вписываемся. Мы для них ничто… Нет, мы для них лишь одно – неприятное воспоминание, раздражающее, от которого лучше отмахнуться, стереть его из памяти. И они не ведают, что творят. Они думали, здесь все сами собой передохнут, не пройдет и сотни лет! А здесь приспособились, остались некоторые, да еще и потомство дают – страшное, по их меркам, жуткое, уродливое. Так-то, Биг. Их и совесть гложет – не всех, тех, кто помнит еще, – и раздражение захлестывает, дескать, все во всем мире прекрасно и воздушно, ухоженно и облагороженно, а эта дыра мерзкая портит дело, она поганым плевком на зеркальной сияющей поверхности. Думаешь, им обходчики нужны, работники? Нет, Биг, это все по старой традиции остается, по привычке. Им никто не нужен! Тут все на полной автоматике! Они еще качают сюда пойло, поддерживают коегде раздаточные. Но тоже по привычке, Биг. Если бы ты знал, какие у них там дебаты шли, оставить нас здесь или усыпить всех, безбольно, незаметно совсем, чтоб стереть наконец-то плевок поганый. Решили пока оставить. Но разрешение на отстрел тех, что полностью утратили остатки человеческих качеств, на отстрел монстров, как они говорят, добились, Биг! Под благим предлогом добились, чтоб, дескать, генофонд планеты случайно не подпортился, вот так-то! Но здесь штука такая, Биг, попробуй у нас отличи: с мозгами ты или нет, монстр ты или обходчик-передовик. Мы для них, Биг, все монстры. Рано или поздно всех отстреляют. Еще и гордиться будут, дескать, полезное дело совершили, подвиг! Попробуй-ка, разубеди!
– Они нас не жалеют. И мы их жалеть не будем! – вырвалось у Чудовища. – Не уговаривай меня, Отшельник. Это враги!
Отшельник раздвинул свой рот-клювик. Заговорил обычным способом. Большой темный глаз стал грустным, подернулся пеленой.
– Зло порождает зло, Биг. Не надо умножать зла, его и так достаточно в мире. Я заклинаю тебя, не делай опрометчивых поступков. Ты всех погубишь! Любой повод они используют для начала массовых охот, тотальных отстрелов! Понял, Биг?!
Чудовище ответило не сразу. По его телу волнами пробежала дрожь, сотрясая массивные бугристые мышцы под волдыристой и влажной кожей. Горб как-то обострился, стал совсем уродливым. Чудовище переминалось с конечности на конечность, пребывало в явном замешательстве. И все же оно собралось.
– Ты, наверное, слишком много выпил из этой банки, Отшельник, вот тебе и мерещатся всякие страсти. Не пей больше, не надо, я прошу тебя!
Глаз снова засиял.
– Ничего, малыш, ничего. Мои мозги варят, дай Бог каждому! И я не слишком много выпил, я отдаю себе полный отчет, Биг. Меня не берет уже эта дрянь, это паршивое пойло. Оно только возвращает мне силы, Биг.
– Ты скоро умрешь от него… – тихо проговорило Чудовище, проговорило вслух, как бы подтверждая свои мысли таким путем.
– Всякое может случиться, малыш. Но сейчас не об этом. С тех пор, как ты убил охотников, Биг, над поселком нависла угроза кары. Понял? Ты можешь не любить их, презирать. Пусть они безмозглые, жалкие, противные, подлые, мелочные, сварливые, низкие и недостойные. Но согласись, Биг, отвечать за тебя они не должны. Это будет нечестно, Биг, несправедливо. Каждый должен отвечать сам за себя. Кончай свои игры со стекляшками! Не для них же ты появился на свет?! Ты еще не знаешь всех своих способностей, всех возможностей. Они будут открываться постепенно, И они не помешают тебе, Биг. А туристов не бойся. Я вижу будущее, верь, они не убьют тебя. Я тебе это обещаю, я вижу это, они тебя не прикончат… по крайней мере, до тех пор, пока я жив.
– Поживем – увидим, – неопределенно протянуло Чудовище, чего гадать. Только я тебе, Отшельник, скажу прямо: я бил эту мерзость! К буду бить! А когда я расколочу вдребезги последнее, я возьму…
Отшельник тихо засмеялся – будто кашлял или задыхался.
– Знаю, знаю. Возьмешь самый большой и острый осколок и перережешь себе глотку, так?!
– Так!
– Хорошо, Биг, это твое дело. Но это будет потом, а сейчас твоя жизнь не принадлежит тебе. И не бойся, я буду помогать, не такой уж я и хилый, Биг, не такой уж и слабак! Мы еще поживем с тобой!
Отшельник снова надолго присосался к трубочке, банка пустела на глазах.
Чудовище стояло и не знало, что ему делать. Умный Отшельник так ничего толком и не присоветовал, не дал никаких инструкций, а еще говорил, что все-то он знает.
Лишь одно стало ясным и до боли понятным – хочешь, не хочешь, надо возвращаться.
– Возьми-ка эту штуковину, может пригодится!
Отшельник протянул Чудовищу трубку, точно такую, какие были в руках у туристов.
– Не надо, обойдусь, – ответило Чудовище. И отвернулось.
Крышка люка медленно съезжала вправо. Но прежде, чем она полностью освободила проход, раздался громкий хлопок, что-то с силой вжикнуло по металлу и отлетело. Полая железная башня загудела исполинской струной.
Народец заволновался, засуетился. Оцепение с него будто рукой сняло. Все загомонили вдруг, загудели, заголосили.
Очнувшийся Буба высунул голову из-за бачка и завопил благим матом:
– Это все папаша Пуго! Это он! Его хватайте!!!
На Бубу не смотрели.
Все ждали, кто же вылезет из башни? И когда?
Пак в четырех метрах от Чокнутого Бубы молча и сосредоточенно лупцевал Гурыню. Еще бы! Тот своим дурацким преждевременным выстрелом чуть не испортил все дело! А может и испортил! Он бил придурка зло, метко и безжалостно. Но тот не кричал и даже не стонал, сносил побои молча – знал, за дело лупцуют.
Ошалевший Буба, совершенно не понимая, что происходит, присоединился к Хитрому Паку и с остервенением принялся бить Гурыню ногами. Тот не мог стерпеть подобного, да еще не от вожака, а от постороннего, пускай и взрослого мужика, избранника. Он извернулся и вцепился своими костяшками в горло Бубе, повалил его на землю и начал душить.
На площади у трибуны били инвалида Хреноредьева, Бегемота Коко и Длинного Джила. Трезвяк куда-то смотался. Дура Мочалкина с трибуны координировала действия толпы.
– Эй, ты, обрубок, не ты, вислоухий, а вот ты, зайди с другого края! Я те говорю, с другого! Выбрось палку! Бить только кулаками! Раз, два, взяли! Опа!
Из кучи-малы доносилось:
– Едрена-матрена!
– Прощевайте, братишечки!
– Бей супостатов! Громи!
– Попили кровушки, изверги! Души его, души, падлу!
– Мы-ы! Мы-ы-ы!
– Сограждане, покайтесь немедля, едрит вас через колено!
– Щя! Щя мы те покаимся!
– Бей!
– Эх! Ох! Ух!
– На колени, едрена вошь!
– Дави!
– И-эх! Хорошо!!!
И еще многое другое, не передаваемое, но звучное и смачное.
Лишь один папаша Пуго висел на своих веревочках, словно распятый, и ошалело, с радостным оскалом желтых лошадиных зубов, но по-прежнему не открывая глаз, выдавал привычное:
– Гы-ы, гы-ы!
Никто и не заметил, как из дыры в башне показалось нечто невообразимое – большое и страшное.
Один Пак не растерялся. Но прежде, чем навести железяку на появившегося и выстрелить, он от неожиданности закричал во всю свою луженую глотку:
– Ага-а!!! Вот оно что!!! Они все вместе!!! Все заодно!!!
И несколько раз подряд нажал на спусковой крючок. Две пули попали прямо в лоб Чудовищу. И отскочили. Еще одна застряла в плече. Три или четыре прошли мимо, снова заставив полую трубу тяжело и низко загудеть.
Чудовище не ожидало такого приема. И потому растерялось. Когда Отшельник перед уходом дал ему план подземных коммуникаций и указал по какой трубе надо идти, чтобы вернуться в поселок, Чудовище еще не знало, как оно поступит. Лишь по дороге пришла окончательная решимость. Но почему здесь столько народу? И почему вообще труба привела сюда, на площадь, ведь в плане она заканчивалась в развалинах? И почему стреляют?! Прямо вот так, в лоб, без предупреждения, без причины?!
Но больше всего Чудовище поразило то, что в сотне метров от него, там, внизу, у мусорных баков, заваленных неубираемой вот уже десятки лет всяческой дрянью, стоял живой и невредимый Пак Хитрец! Да еще с трубкой в руках! Откуда он здесь взялся?! Ведь суток не прошло с тех пор, как Чудовище держало его на собственных руках – безжизненного, холодного, с огромной дырой прямо во лбу и рассеченным надвое хоботом?!
Пока Чудовище размышляло – а это длилось не больше секунды – Пак снова навел на него трубку. Чуть левее из-за кучи мусора выскочил избитый до предела Гурыня и тоже выставил вперед металлическую трубку. Надо было спрятаться назад, в башню. Но Чудовище опешило – еще один мертвец воскрес!
– Они все заодно! Бей его!!! – выкрикнул Пак.
– Изрешечу, падла! Убью!!! – завизжал Гурыня.
– Я не виноват! Это все папаша Пуго! – закричало следом непонятное существо, представляющее из себя сплошной синяк, залитый кровью, но в котором по особой стати и выправке все же узнавался Буба Чокнутый. – Это все он!!!
– А-а-а! Чудовище! Они напустили на нас чудовищ!!! – заорали из толпы, разом переставшей избивать активистов. – Спасайся, кто может!
– Собрание закрыто, сограждане! – торжественно объявила с трибуны дура Мочалкина. – Прошу расходиться! – и спрыгнула вниз, на покореженного инвалида Хреноредьева.
– Ух ты, едрена-матре-ена-а! – удивился тот. Именно в этот миг Чудовище почувствовало, как в него вонзилось не меньше десятка пуль. Оно тут же полностью вылезло из люка, съехало по трапу чуть ниже. И спрыгнуло на землю.
– Спасайся!
– Убивают!!!
– Вот она, кара! Пришли!!! Праведные!!!
В давке затоптали Бегемота Коко, отдавили ему вес четыре руки. Брюхо у Коко было непробиваемым. Голова тоже. Мочалкина выносила с поля боя Хреноредьева, на руках, как младенца. Длинный Джил сидел на корточках, охватив руками голову, и мычал.
– На колени! На колени, грешники! Падлы! – орал какой-то сумасшедший.
Папаша Пуго очнулся наконец. Он висел и гыгыкал радостно. Наблюдал, как из кармана синенькой телогрейки, расшитой голубями мира, выбирается на свет Божий котособаченок Пипка.
Вид у Пипки был еще тот – помятый и напуганный. Он полз, цепляясь всеми семью лапками за грубую ткань, полз вверх, норовил до плеча добраться и устроиться на нем. Папаша Пуго тянул к нему свои непомерные обезьяньи губы, облобызать хотел Пипку. Но не доставал. Венок сполз папаше на левый глаз, прикрыл его. Папаша почти ничего не видел. Да в общем ему было и наплевать на это.
– Чудовищев напущают, бабы! Спасайся! Вот он, суд праведный!!!
– Атас!
– Шухер!
– Щя мочить начнут, падлы!
– Едрены катаклизьмы!!!
Пак стоял на прежнем месте и в упор расстреливал Чудовище. Но то и не думало падать. Оно медленно, неотвратимо приближалось. Трус и балбес Гурыня удрал. А Пак все стрелял и стрелял. До тех пор, пока Чудовище не вырвало у него из рук железяки и не закатило затрещины. Он упал и сразу провалился во тьму.
Но ознаменовалось это мгновение еще и другими событиями:
– Это не я! – возопил изуродованный Буба.
Пипка добрался до плеча, уселся поудобнее и взмявкнул.
Толпа замерла, как по команде, кто где стоял – так и застыли. Головы одновременно поднялись к небу, туда, откуда послышался вдруг резкий неумолкающий треск.
Над площадью, взметая тучи пыли, разгоняя мусорные валы, наводя ужас и поселяя в сердцах ледяное оцепенение, срывая шапки с голов и сбивая воздушной волной с ног ослабленных, зависли четыре больших и черных винтокрылых машины. Никто не видал таких прежде, разве что слыхали от стариков, да и то не все. Но это не меняло дела – пришла она, кара небесная, зависли над головами те, кто судить не будет. И пощады теперь не жди!
Машины медленно снижались. В один миг площадь стала такой чистенькой, какой ее никто не видывал отродясь – будто сотня дворников с метлами прошлись по ней, а следом проползла сотня поломоек с тряпками в руках.
Народ, опомнившийся и трясущийся от страха, разбежался кто куда. Только папаша Пуго висел на трибуне. Да котособаченок Пипка сидел на его плече. Один не мог убежать. Второй ничего не понимал и вдобавок после папашиного кармана ему все раем казалось.
Правда, за бачками оставались еще двое: Чудовище и Пак Хитрец. Но их не было видно сверху, они притаились за опрокинутыми широченными крышками.
Чудовище приглядывалось, прислушивалось. Теперь ему было понятно, кто тарахтел в небе там, возле дыры, ведущей в берлогу Отшельника. Но и оно не знало, чего ждать от этих посланцев небес. Думало, вот спустятся, выйдут, а там и видно будет, что к чему и что почем. Хитрец помалкивал, жался к холодному баку. Он только прочухался и не все понимал.
Машины не спустились на землю. Повисели, повисели и медленно, поднимая еще больший ветер, почти ураганный, сорвались с места. Лишь одна осталась. Но и она приподнялась чуть повыше, сбросила черненький бочонок – прямехонько к трибуне.
Бочонок упал беззвучно. Из него что-то разлилось, растеклось… И вдруг полыхнуло огнем – стена пламени взмыла вверх, но через секунду осела.
Боковым зрением Чудовище видело, что и в поселке повсюду: и справа, и слева, и в глубине – что-то полыхает, горит, дымится. Но оно не могло оторваться от зрелища, которое лишало воли, притягивало к себе и вместе с тем вселяло в душу нечто большее, чем просто ужас. Посреди растекающегося огня стояла утесом бордовая трибуна с привязанным к ней папашей Пуго. Она медленно, но уверенно занималась. Языки пламени колыхались, то скрывая папашину фигуру от глаз, то открывая ее. Истошно визжал, совершенно не своим голосом, котособаченок ему некуда было спрыгнуть, кругом бушевал огонь.
– Папанька!!! – заорал вдруг Пак. И выскочил из-за укрытия. – Папаня!!!
Но дым уже занавесил все. Лишь пробивалось негромкое, еле слышное:
– Гы-ы! Гы-ы-ы!!!
Собиравшаяся уже улетать машина подправила к бакам, снизилась – не больше трех метров отделяли ее от земли. Высунувшийся ствол нащупал орущего Пака.
Но выстрелить из машины не успели – Чудовище резко подпрыгнуло вверх, уцепилось за маленькое зелененькое крылышко, машину качнуло, ствол спрятался, раза два или три выстрелив. Но все мимо.
Пак стоял с разинутым ртом и смотрел, как машина резко поднимается вверх, унося с собой цепкое и бесстрашное Чудовище.
А может, у них так и запланировано было? – подумалось ему. – Черт его знает, поди разберись.
Он не стал разбираться. Он первым делом подобрал свою железяку. А потом пошел поглядеть, во что превратился папанька.
Сгоревшая трибуна обвалилась, и ничего нельзя было разобрать – где что, где папанька, где доски, где Пипка… Только синенькая телогрейка, пошитая из несгораемого материала, дымилась посреди угольев. Но голубей мира на ней не было видно, наверное, выгорели вместе с нитками, которыми их вышивали.
Эда сидела на дубовом табурете, уперев лапы в бока, – победительницей сидела.
– А чего я вам говорила, а?! – торжествующе поучала она Мочалкину-среднюю и Мочалкину-старшую. – В подпол надо было прятаться, вот и вся наука! Дуры – вы и есть дуры!
Мочалкины согласно кивали. Инвалид Хреноредьев лежал на полу. Он был несокрушим.
– Первым делом надо Бубу посадить в подпол, – сказал он, – чтоб умных людей слушал, ядрена тарахтелка!
– Да хрен с ним с Бубой! – заявила Эда. Инвалид взъерепенился.
– Чего-о?! Ты на кого тянешь, Огрызина?!
Та не стала обсуждать с Хреноредьевым такие сложные проблемы, а просто спихнула его самого в подпол, вильнула слегка своим тюленьим хвостиком. И инвалид загремел! Так загремел, как сорок тысяч других инвалидов греметь не могут! Только минут через десять изнизу раздался его приглушенно-удивленный голос:
– Вот его едрена-матрена! Извиняюсь, стало быть!
Приблудшего Бубу Чокнутого били все вместе. Даже соседи присоединились и отвешивали Бубе тумаки. Но тому, видно, было уже все равно. Да и Буба ли это был?! Никто так и не смог выяснить столь важный факт толком.
Длинный Джил сидел на земле, за хлевом, тихо подвывал сокрушался, что не смог спасти папашу Пуго, а ведь знал, добром дело не кончится, и почему ему Бог не дал языка – он бы все им растолковал, все бы разъяснил. Да поздно!
Пак тоже пришел к Эде. Он уже побывал на месте их с папанькой хижины. Но там было все выжжено – ни стен, ни заборчика, – ровненькая насыпь угольков да пепла. Куда еще деваться?!
Огрызина погрозила Паку кулаком.
– Гляди у меня, молокосос! Я те поугрожаю еще! – она была отходчивой бабой.
Бегемоту Коко сломали три руки. Но он не тужил.
– Заживет к следующему покаянию, братишки. Все ништяк!
Бубу он бить не стал – себе больней.
Трезвяк пришел последним. Он был возбужден до предела. Но страха в нем уже не было. Лицо горело.
Брови грозно супились.
– Две трети поселка выжгли, суки! – сказал сходу.
– Ого! – подал голос из подпола Хреноредьев, – Едрит твою!
Остальные сидели с разинутыми ртами. Хотя и ждали погрома, но никто такой жестокости от туристов не ожидал, разве они виноваты в чем-то, посельчане-то! Ведь нет же, не виноваты! Хотя и кто разберет, может, провинились, сами того не ведая.
Бубу Чокнутого забросили в хлев. И его там со сладострастием вылизывали детеныши Эды Огрызины. Буба не сопротивлялся. Ему было все равно. Он лежал и вспоминал, как прекрасно жилось там, за барьером. Вколешь себе порцию ширева и балдеешь, витаешь в ином мире, в котором все прекрасно и сказочно, в котором существуют такие цвета и запахи, каких отродясь не водится на земле, в котором ни к чему жратва, выпивка, развлечения, бабы и, уж само собой, работа! А что здесь? Здесь все погано! И наплевать, что выжгли поселок! Выжгли, значит, его и надо было выжечь! Да не на две трети, как говорит этот недоумок Трезвяк, а полностью! Со всеми этими обалдуями! Так размышлял Буба Чокнутый, лежа в хлеву посреди выродков, слизывающих с него кровь. И от этих дум Бубе становилось легче.
Туристы появились неожиданно. Они выросли будто из-под земли – пять длинноногих фигур в скафандрах, масках, с трубками в руках. Они не переговаривались, не суетились, не оглядывались. Они просто появились.
Пак успел юркнуть в кусты. И он все видел, все слышал. Он не смог даже приподнять своей железяки, его клешни свела судорога, позвоночник оцепенел – ни согнуться, ни разогнуться! Но глаза-то, глаза были широко раскрыты! Как прикованный смотрел он на происходящее.
Обе Мочалкины завалились без крику, без стонов.
Длинный Джил вскинул вверх руки, вытянулся, застыл так на секунду, а потом рухнул плашмя. Эда Огрызина завизжала, закрутилась на одном месте, обливаясь кровью, закидывая голову назад, суча жирными ножками. Ее тюлений хвост молотилкой стучал по земле. Но и она стихла. Трезвяка видно не было.
Туристы постояли немного. И ушли.
Пак вылез из-за кустов. Огляделся.
– Чего у вас там, едрена-матрена?! – громовым голосом вопросил из подпола инвалид Хреноредьев. – Осатанели, что ль?!
Его и Бубу Чокнутого туристы не заметили.
Крылышко было маленьким и каким-то скользким, держаться за него было неудобно. Но Чудовище держалось, несмотря на свой внушительный вес. Держалось, обвив его шестью щупальцами, присосавшись к обшивке, оставив и свободные конечности на всякий случай, мало ли что!
И как показало время, сделало это Чудовище не напрасно. Из-за приоткрывавшейся дверцы дважды высовывались туристы: первый, увидав незапланированного пассажира, побелел как мел – это было видно даже сквозь прозрачное прикрытие маски – и тут же скрылся; второй высунулся, выставив вперед трубку… Это был опрометчивый поступок. Чудовищу надоело за последние сутки быть живой мишенью. И оно поступило очень просто, почти рсфлекторно – резко выкинуло вперед свободное щупальце, обвило трубку вместе с рукой туриста и выдернуло его из машины. Турист пропал в дымной пелене. Чудовище попробовало прикинуть, сколько же тому придется лететь вниз, до встречи с землей. Но ничего не получилось – попробуй-ка сориентируйся в этом чертовом смоге: на какой высоте они летят, куда?! И летят ли вообще? Может, зависли над поселком? Ничего нельзя было определить. Но судя по тому, что обдувало резким и вонючим ветром, и обдувало все время с одной стороны, они куда-то летели.
Надо было что-то делать. Чудовищу вовсе не светило попасть на туристовскую базу или куда-нибудь еще. И оно принялось потихоньку, но включая в работу почти все мышцы своего огромного тела, раскачивать машину.
Поначалу сделать это было непросто – могучий мотор, винты обладали зарядом нечеловеческой энергии, посоперничай-ка с нчми! Но Чудовище не торопилось – оно медленно и ритмично переваливало свой вес, свою массу с одной стороны крыла на другую. Чего, чего, а упорства Чудовищу было не занимать.
И машина поддалась, она, вслед за своим живым маятником, стала покачиваться с боку на бок, все резче, все сильнее. Сидящие внутри сообразили, что так можно нарваться на неприятности, замедлили ход, сделали отчаянную попытку выровняться. И им это, возможно, удалось бы. Но Чудовище выбрало удобный момент и забросило щупальце вверх, вбив вовнутрь боковое стекло и зацепившись за край дверцы. Теперь оно имело надежную опору!
Почти сразу же сверху полилась зеленая жижа – там отчаянно, в несколько рук, резали, пилили, рубили всем, что только имелось в кабине, это цепкое жилистое мускулистое щупальце. Но было поздно.
Чудовище почти не ощущало боли. Им овладело нервное беспокойство, почти азарт. Оно уцепилось за край второй конечностью, подтянулось… и чуть не полетело вниз. Дверца оторвалась, слетела с петель, искореженных, согнутых. Один из туристов выскочил следом, видно, слишком усердным был. Он тут же растворился в пелене, как и его предшественник.
Но Чудовище не упало. Оно успело зацепиться за боковины. И вытянуло вверх третье щупальце, обвило его вокруг кресла. Теперь проблем не было – подтянуться на трех конечностях, даже для такой громадины, дело плевое.
Когда оно заглянуло внутрь, в кабине стало еше на одного человека меньше – пилот, сидевший в соседнем кресле, схватился руками за голову и выпрыгнул из машины. Он сорвал с себя на лету маску. И еще какое-то время был слышен его жуткий крик – крик потерявшего разум.
Внутри оставалось двое. Они забились в дальний конец машины, выставили перед собой трубки. И ждали. Чего они могли ждать, было непонятно. Но эти два туриста не решались стрелять.
"Пускай мы гробанемся вместе с этой тарахтелкой, – подумало Чудовище, пускай! Наверное, так будет лучше. Прав был Отшельник – незачем умножать зло в мире, его и так много!" Оно отвернулось от дрожащих. туристов. Наугад ткнуло щупальцем в пульт управления, попало в какую-то клавишу. Машину накренило. Моторы надсадно взвыли. Но, видно, была во внутренностях этой тарахтелки какая-то автоматика, она выправила машину. Второй раз экспериментировать Чудовище не стало.
– Эй, вы, – сказало оно вполголоса, не оборачиваясь. Охотнички. Чего ж вы? Давайте, шуруйте, а то навернемся всей компанией!
Туристы явно не ожидали услышать нечто членораздельное от жуткой невообразимой твари, что заползла в их машину. И потому растерялись окончательно. Один из них упал – лицом вниз, сознание потерял. Второго Чудовище за ногу подтянуло к креслу, усадило. Надавило слегка на плечо.
– Давай! Потом будешь нюни распускать! Никто тебя не трогает, понял?!
И турист что-то понял. Может, был докой по части лингвистики, может, его предки когда-то жили на этой земле, и он от них перенял немного, может, просто толковый попался.
– Тофай! Тофай! – повторил он возбужденно. – Мы умель! Пошла! – и вцепился в рычаги.
Тарахтелка пошла вниз.
– Где мы? – спросило чудовище.
Турист залопотал что-то по-своему, быстро и непонятно.
– Не суетись, Биг! Я рядом! – сказал вдруг Отшельник.
Чудовище резко обернулось. В кабине никого не было. Померещилось, небось.
– Нет, Биг, тебе не померещилось, – повторил Отшельник.
И Чудовище сообразило, что слова доносятся не снаружи, что они звучат в голове.
– Ты никогда не разговаривал со мной так, издалека… начало было Чудовище.
– Мало ли чего еще не случалось с тобой, Биг. Не удивляйся. Я помогу тебе немного, чем смогу. Правда, для этого мне пришлось высосать полторы банки проклятого пойла. Ну да ладно, Биг, мы же не будем считаться, верно?
– Нет, – ответило Чудовище.
– Ну и хорошо, малыш. Я не буду надоедать. Сам все делай! Но я буду переводчиком между тобой и этим, считай, что я спутник связи, а вы два абонента!
– Ты мудрено говоришь, Отшельник, я не все твои слова понимаю.
– Если бы хоть кто-нибудь на земле все слова понимал, Биг! Мы бы жили совсем в другом мире! Ну все, хватит болтать! Не для того я себя гроблю, Биг.
Чудовище повернуло голову к туристу.
– Где мы?
Тот ответил, не разжимая губ.
– В двухстах милях от этой вонючей дыры, где погибли наши парни! Чего ты хочешь? Не смотри на меня, мороз по коже дерет! Никогда бы не подумал, что такое… – он запнулся, что такие бывают разумными. Нет, не смотри, у меня руки дрожат. Мы навернемся, если я не успокоюсь. Хотя какая разница, все равно ведь ты меня сожрешь со всеми потрохами, когда мы приземлимся, верно?
– Верно! – подтвердило Чудовище. – Сожру и не поперхнусь.
После этих слов турист как-то расслабился, вздохнул почти облегченно.
– Куда ты сейчас правишь?
– Какая разница, где быть сожранным.
– Не шути, охотничек, ты не у себя за барьером, помни об этом!
Краска отлила от лица туриста, руки задрожали. Но он был крепким парнем, совладал с собой.
– Если ты настаиваешь, можно повернуть назад!
– Да, я настаиваю, – подтвердило Чудовище.
Тарахтелка завалилась на левый бок. В брешь стало задувать. Но Чудовище не боялось сквозняков.
– Ты можешь связаться с другими машинами, теми, что жгли поселок?
– Нет! – резко ответил турист. – Не могу!
– Врешь!
– Нет, не вру! Ты сам разгромил здесь все. Сейчас связи нет.
– Но они знали о том, что я улетел с вами, знали?
Турист усмехнулся. Сдвинул маску.
– Конечно, знали! – он помедлил немного, видно, решая, говорить или не говорить. Но потом сказал всетаки: – Мы вместе смеялись. Над тобой! Они не видели, но мы все им рассказывали. А они давали советы – как тебя прижать к земле и раздавить или подняться повыше да тряхнуть так, чтобы слетел. Но потом решили, что ты и сам отвалишься – повисишь, повисишь немного, пока силенок хватит, да и отвалишься… Вот и отвалился, мать твою! – турист искренне и беззлобно выругался. – Лишь когда ты выдернул Сила, они хотели сблизиться, расстрелять тебя в упор. Говорили, мы изрешетим это чучело паршивое за нашего мальчугана! Мы с него на лету скальп снимем!
– Ладно, заткнись! Слишком много говоришь, приятель! оборвало его Чудовище.
– Ничего, перед смертью можно! – сказал турист и умолк.
– Где мы?
– Еще миль двадцать.
– Они не встретятся нам?
– А я почем знаю! Ты чего, боишься?
– Боюсь, – сказало Чудовище, – за них боюсь!
– Ну-ну! – выдавил турист с иронией. Он окончательно пришел в себя.
Чудовище выглядывало вниз. Но оно ничегошеньки не видело. Все было в дыму, в тумане. Только теперь оно осознало, в какой степени было прокопчено и загазовано Подкуполье. Но Чудовищу не с чем было сравнивать, оно не видело иных мест, знало лишь, что на востоке совсем плохо, что там земли под собой не увидишь. И все же зрелище это навевало печаль.
– Ты бы пониже спустился, что ли!
– Есть, командор! – ответил турист.
Машину накренило.
Они зависли над какими-то развалинами, еле проглядывающими в серо-желтой пелене, похоже, над тем самым пустырем, где произошло ночное сражение.
– Давай-ка еще ниже!
Теперь прямо под ними стояла гусеничная машина с погнутым стволом. Чудовище признало ее – та самая!
Турист молчал. Но по лицу у него ходили желваки, губы подрагивали.
– Любуешься? – наконец выдавил он. – Твое дело, наверное?!
Чудовище еле сдерживалось, чтобы не отвесить наглецу хорошую плюху.
– Это их работа! – процедило оно, почти не разжимая жвал. – Спускайся!
Тарахтелка совсем медленно, будто в нерешительности, опустилась прямо на брюхо.
– Старая модель, – оправдался за нее турист, – с ваших складов, кстати. – Он повернул голову к Чудовищу. – Но когда придут наши…
– Что будет, когда придут ваши? – поинтересовалось Чудовище.
– Сам увидишь.
– Ладно, поживем – увидим, – согласилось Чудовище. – А сейчас ты кое-что увидишь.
И оно без церемоний выпихнуло туриста из кабины. Тот упал на колени – прямо в груду битого кирпича упал. Но не застонал, не закричал, лишь поморщился.
– Пошли!
Чудовище подтолкнуло его в направлении подвала, ставшего братской могилой для половины поселковой малышни. Им надо было проделать не более десятка-полутора шагов.
Винт тарахтелки все так же вращался. Правда, вхолостую.
– Я тебе покажу это, чтоб ты знал! Но я тебе покажу это и по другой причине, догадываешься?!
– Нет, – мрачно ответил турист.
– Зря! Она очень простая – ты никому и никогда не расскажешь об увиденном, понял?
Турист промолчал. Но он все понял.
– Гляди! – Чудовище распахнуло дверцы, приподняло крышку. Потом откатило несколько камней. В глубине подвала в ряд лежало несколько отвратительных существ – мертвых, скрюченных, ничего кроме омерзения не могущих вызвать у нормального туриста, у землянина. – Ты видишь этих детей?!
Турист отвернулся.
– Их убили ваши… Они их расстреливали в упор, как зверей! Нет, хуже, как мишени в тире! Ты понимаешь, о чем я говорю или нет?! Не лукавь перед смертью, говори!
Турист сказал совсем тихо, но твердо.
– Ты можешь меня убить, знаю. И убьешь! Но мне не жалко этих тварей, понял! Совсем не жалко! Я и смотреть на них не могу, меня тошнит, понимаешь, тошнит, вот-вот вырвет! Меня и от тебя тошнит! Убивай! Но я такой падали, такой дряни даже в кошмарных снах не видал! – турист распалялся все больше и больше: – Ты бы поглядел на себя в зеркало!
Чудовище вздрогнуло. Но не стало выказывать своего недовольства. Оно принялось снова засыпать тела щебенкой, заваливать камнями. Потом затворило крышки.
– Вы все здесь уроды! Нелюди! Мутанты! Кто бы мог подумать, что на нашей Земле появятся такие гадкие твари! Ведь это же бред! Это же чудовищно! Куда мы все катимся?! Меня просто тошнит от всего этого…
– Да ладно, успокойся ты, – Чудовище снова слегка коснулось щупальцем плеча туриста, – успокойся! Не так уж все и страшно. Тебя как зовут?
Турист поднял на него удивленные покрасневшие глаза.
– Хенк, – сказал совсем другим тоном, как-то сипло и мягко.
– Ну и ладно, Хенк. Не бойся, не трону. Пока не трону! заявило Чудовище. – А у меня и имени-то нет… позабылося что-то. Все по-разному кличут, кто чучелом, кто образиной, кто тварью, кто чудовищем…
– Не прибедняйся, Биг! – вмешался Отшельник. – У каждого есть имя. Каждого мать как-то называла в детстве.
Хенк огляделся. И Чудовище огляделось. Они не увидели Отшельника. Зато они увидали другое – тарахтелка, поднимая пыль, взревывая моторами и покачиваясь, отрывалась от земли.
Турист кинулся к ней.
– Поздно, Хенк! – бросило ему в спину Чудовище.
– Вот сволочь! – выкрикнул турист, когда машина пропала в пелене.
Чудовище подошло ближе.
– Да, друзья у тебя верные, – сказало оно, – на таких можно положиться.
Гурыня наблюдал за странной парочкой из-за надежного укрытия – полуобрушившаяся стена загораживала его с трех сторон. К тому же, в двух шагах позади был лаз, в который можно нырнуть в случае чего. Лаз вел в подвалы, а там ищи-свищи его!
Он уже трижды поднимал свою железяку и прицеливался в туриста – то в голову, то в грудь, то в пах, не мог выбрать, куда вернее садануть. На Чудовище он даже пуль тратить не хотел, это все одно, что в воздух палить или в стену.
Но и в туриста он так и не выстрелил. Что-то подсказывало Гурыне – не спеши, не надо рисковать, что у тебя – две башки, что ли?! Вон, у Близнецов-Сидоровых было две башки, а толку?! Нет, не хотел Гурыня расставаться с жизнью. Особенно после вчерашней истории, когда ему довелось уже побывать на краю.
Гурыня не один был в развалинах. Пока этот умник Пак все вынюхивал, да выведывал, Гурыня набрал-таки себе ватагу. А что ему оставалось делать, всю жизнь бегать за Паком, который сам не знает, чего хочет?! Не-ет, у Гурыни тоже кое-что в башке шевелится, и он не из последних в поселке, он еще себя покажет!
Правда, ватага подобралась хилая, да и не ватага, а так, кучка – трое кроме Гурыни. Но лиха беда начало! Главное, ребята были смирные, послушные, дрожали перед ним как былинки. Но они еще покажут себя в деле! Гурыня надеялся на них. Хотя и не слишком.
Он вчера подобрал еще две железяки возле машин туристов. Но Хитрому Паку не стал говорить о них, знал, отберет вожак железяки и еще накостыляет вдобавок. Гурыня их припрятал. Пригодятся.
Новонабранной салажне он не спешил раздать оружие. Перекалечат друг друга, переубивают, все дело засыпят. А дело мнилось Гурыне большим, сулящим немалые выгоды.
– Ну чего там? – поинтересовался шепотком из лаза Лопоухий Дюк.
Его шарообразная голова со слоновьими ушами и тремя мутными глазами без зрачков маячила на уровне щебенки – Гурыня запретил вылезать наружу.
– Цыц, падла!
Дюк перепугался и спрятался.
– Все дело испортят, – процедил Гурыня под нос.
Он постоянно думал и говорил о каком-то деле, все намекал на что-то, обещал, сулил златые горы. Но ничего путного в его голове не было, никакого сколь-нибудь обстоятельного плана Гурыня по своей непостоянной и вспыльчивой натуре разработать не мог. Но ему очень хотелось, чтобы все думали, будто им расписаны действия на год вперед, что все нити в его руках.
Когда тарахтелка улетела, Гурыня чуть не нажал было крюк. Еле сдержался. Не было бы Чудовища, он бы без размышлений, в первую секунду же прикончил бы туриста. Но Гурыня не знал, как поведет себя эта мерзкая тварь. Не послушали его вчера, придурки! А он один прав был! Надо было кончать эту образину! Всем вместе, сообща, когда лежала на пустыре опутанная, пойманная ими! Прикончили бы – и все пошло б подругому! А все Умник Пак! Чтоб ему хобот оторвали!
Чудовище с туристом бродили по пустырю, осматривали машины, заглядывали внутрь. Чего они искали, Гурыня понять не мог.
– Долго нам тут еще торчать? – снова подал голос Лопоухий Дюк.
Гурыня бросил в него камнем. Но не попал. Дюк быстро убрал голову в лаз.
Долго ли придется сидеть в засаде, Гурыня и сам не знал. Ему тоже порядком надоело тут торчать. Он любил быстрые дела, заведомо выигрышные. Или такие, чтоб шлепнуть кого да и смотаться по-быстрому, пока не засекли. Вот это да! Это стоящее предприятие!
– Ну их! – прошипел он сам себе. – Падлы!
И на карачках подполз к лазу. Протиснулся в дыру, щелкнув костяшкой прямо по лбу Лопоухому Дюку.
В подвале было темно и сыро. Но Гурыне не привыкать. Он сразу увидал, что забившийся в угол Бага Скорпион жрет чего-то, наяривает вовсю своей тройной зубастой челюстью.
Гурыня подскочил к Баге молнией. Тот не успел запихнуть в рот остатков падали, поперхнулся, выпучил красные рачьи глаза. Железяка дважды опустилась на хребет Баги. Цепкие костяшки Гурыни вырвали комок почти из самого рта.
– У-у, падла! Втихаря жрешь?!
Бага не оправдывался. Он судорожно глотал то, что успел набить за щеки. И за это получил еще разок железякой.
Гурыня бросил отвоеванный комок Дюку.
– Подели на троих, – сказал он, раздуваясь от собственного поистине царского великодушия.
Скорпион наконец прожевался, отдышался, выдохнул с натугой и прохрипел:
– Чего дерешься-то?! Там вон, внизу, скоко хошь крыс, расплодились, понимаешь, а ты дерешься!
Дюк с тщедушным Плешаком Громбылой ринулись в указанном направлении, в нижний отсек подвала. Но Гурыня их остановил.
– Вы что, салаги, хавать сюда пришли?! – грозно вопросил он со свойственным ему в минуты бешенства змеиным шипом. Жрите, что дают!
Дюк с Плешаком послушно принялись жевать свои части поделенной тушки. Гурыня спрятал жирную лапку в карман комбинезона. Присел на ступеньку. Он мог бы и посуровее наказать разгильдяев, но на первых порах не стоило пугать малышню, да и себя не гоже выставлять зверем. Пускай попривыкнут, пооботрутся. А вот наберется когда с десятка два, тогда другое дело. Тогда ему надо будет лишь успевать их друг на друга науськивать, стравливать, да колотить почаще – и они в нем души не будут чаять! А сейчас можно поласковей, поспокойнее, по-отечески.
– Шлындают, падлы! – поведал он о происходящем. – Как по своей хибаре! Ну мы еще поглядим, кто тут хозяин, верно я говорю, а?!
Все трое новобранцев закивали, заморгали. Они с восхищением глядели на Гурыню. А как же, герой! Отчаянный малый! Вожак!
Гурыня и на самом деле выглядел геройски. После вчерашнего, после бесчисленных сегодняшних потасовок на нем места живого не было – сплошь синяки да ссадины, кровоподтеки и шишки! Комбинезон был разодран и изгажен – такого и в мусорных кучах не отыщешь. Но Гурыня не снимал его, гордился одежкой.
На длинные речи и повествования терпения не хватало. И он закончил совсем коротко:
– Ничего, падла, мы их всех ухайдакаем!
Плешак Громбыла сидел ни жив, ни мертв. Он впервые видел настоящего живого героя. И он уже сейчас готов был идти за своим вождем хоть куда, хоть на самый край света, и даже погибнуть там! Вот только сил у Плешака не было. Четыре хиленьких лапки с четырьмя пальчиками-коготками на каждой да кругленькое брюшко, мячиком выпирающее из комбинезона. Разве что клюв-долото! Эта штуковина еще могла как-то пригодиться. Она торчала на плоском лице совершенно лишней деталью – наградили его родители, а может, сам черт с дьяволом, этим костяным наростом! Года два назад Плешачок Громбыла, будучи еще совсем карапузом, проткнул клювиком девочку-соседку, насквозь проткнул. И не со зла причем, наоборот, ткнулся ей в щечку, обуреваемый множеством чувств восторженных и нежных, да и вышиб с другой стороны половину виска, вместе с глазом вышиб. Его, конечно, пожурили за неосторожность. Маманя высекла прутиком. Папаня дал затрещину. Мать девочки, соседская баба, погрозила пальцем. На том и позабылось все. Но Громбылу с тех пор сторонились. Никто с ним не хотел дружить. Да ему и не нужны были друзья, подумаешь! И без них обходился! Зато под чью руку попал нынче! Сам Гурыня, боец и богатырь, бесстрашный и могучий, пригрел его, приобщил, можно сказать! Это ж ценить надо!
Скорпион Бага смотрел на мир проще. Ему что Гурыня, что задница с хвостиком, лишь бы к ватаге прибиться, чтоб не одному, чтоб в стае! Скорпион был тугодумом и скрягой. Он почти не умел ходить на двух нижних конечностях, редко вставал на них, зато на шести бегал быстрее любого – только мелькали в глазах гибкие, трехсуставчатые лапы. Но башка у Баги варила. Он умел считать и даже знал некоторые буквы. Умные люди поговаривали, что если Бага годика три-четыре позанимается без ленцы, так он и читать сможет что попроще! Но Бага думал о своем, у него другое планы были.
– Мы тут сидим как дураки, понимаешь, – сказал он, – а там, в поселке, обогатиться можно было! Там скоко всего пожгли. Понимаешь?! Вот бы полазить-то по погребам, по хибаркам – точняк, обогатимся! Там стоко припрятано, понимаешь!
– Цыц, падла! – оборвал его Гурыня. – Умный, что ли?! Вон Пак, падла, тоже умным был, всю ватагу угробил! Ты, Скорпион, мне мозги не закручивай! Раздобудем железяки, падла, все наше будет! Понял?!
Бага тяжко вздохнул. По нему лучше был воробей в кулаке, чем тарахтелка в задымленном небе. Но он промолчал. Он не знал, что Гурыня обдумывает, как бы научиться управлять хоть одной машиной погибших туристов, как бы угнать ее, спрятать подальше от глаз, да поскорее, сегодня, ведь с минуты на минуту здесь могут появиться сами туристы! Вон, один уже появился! Да еще вместе с этой образиной! Прав был Пак Хитрец все они заодно!
– Ежели чего, свистну! – сказал Гурыня и вылез наружу.
Он снова занял свою удобную позицию. Вытянул шею. Всмотрелся. Ни чудовища, ни туриста не было видно. Но они могли запросто стоять за какой-нибудь развалюхой, или же их скрывал смог. Гурыня не стал спешить, выждал несколько минут, не столько всматриваясь, сколько вслушиваясь. Но было тихо.
И тогда он по-змеиному выполз из-за стены, проскользнул между чахлым кустом и грудой замшелых камней. Подобрался к той самой западне, к каменной ловушке, где погибло Паково войско.
На кирпичах и щебенке были видны следы запекшейся крови и тут, и там, и отдельными пятнышками, и засохшими лужицами… Но Гурыня проползал мимо, ничего не ощущая, не боясь испачкаться, он не был сентиментальным.
Когда до ближней машины оставалось не больше четырех метров, он встал на четвереньки, еще раз внимательно огляделся. И в два прыжка подлетел к машине, запрыгнул на броню и вслепую сиганул в распахнутый люк. Больно ударился обо что-то.
– У-у, падла! – вырвалось у него так громко, что он зажал рот обрубком.
Кресло было неудобным. Его делали для туристов, а не для Гурыни. И потому тот устроился в нем на корточках, слегка привалившись спиной к спинке.
В машине было светло. Прямо перед Гурыней торчала какая-то странная палка с набалдашником. Он потянул ее на себя. Палка с трудом поддалась. Но ничего не произошло, машина как стояла, так и оставалась стоять, не качнулась даже. Тогда Гурыня начал по очереди нажимать на кнопки. Когда дошел до третьей слева, зелененькой, машина вдруг затряслась, загудела. Но с места не сдвинулась.
– Ну, падла, щя ты у меня поедешь! – прошипел Гурыня. И ткнул сразу в несколько кнопок своими костяшками.
Дико взвыла невидимая сирена. Зажглись фары, пробивая световые туннели в стене смога. Машину затрясло еще сильнее. Но она стояла. Стояла как вкопанная!
Гурыня сжал свои обрубки и начал колотить по пульту. Потом дернул что было сил за палку.
Вой стих. Свет пропал. Машина дернулась и тихо-тихо, со скоростью черепахи, поехала. Гурыня радостно, совсем как покойный папаша Пуго, загыгыкал. Сбывалось! Сбывалось задуманное! Он вылез на броню, всунул в рот две костяшки и свистнул. Потом еще раз.
Первым подбежал Скорпион Бага. Он с недоверием остановился за метр от ползущей машины. Потом, ободренный примером Гурыни, залихватски раскачивающегося на башенке, вспрыгнул наверх. Следом подскочили Дюк с Громбылой. Обоих трясло от страха. Но и они не спасовали.
– Только цыц! – предупредил Гурыня, когда они все забрались внутрь.
– А она не взорвется? – спросил Лопоухий Дюк.
– Цыц, я сказал!
Гурыня дернул на себя палку с набалдашником. И машина поехала быстрее, наткнулась на обломки стены, но перевалила через них, сильно накренившись влево.
– Щя, разберемся! – зло проговорил Гурыня. И нажал еще одну кнопку.
Машина взяла правее. Стала набирать ход.
– Во, падла! Не, вы просекли! Во ведь, падла!!! – в восторге кричал Гурыня.
Их стало сильно качать. Машина перла, не разбирая дороги. И прежде, чем Гурыня сообразулл заглянуть в висящие перед ним окуляры и рассмотреть хоть что-то толком, машину вдруг резко дернуло… и она, заваливаясь носом вперед, полетела куда-то. Падение было недолгим, его даже не успели почувствовать. Зато удар оказался резким и настолько чувствительным, что все четверо заорали в голос. А тщедушный Плешак Громбыла тут же потерял сознание.
Гурыня сперва отшиб до невозможности зад при падении, а потом так стукнулся головой о бронированную переборку, что в глазах у нега заплясали желтые и зеленые карлики. Он сильно прикусил свой узенький словно жало язычок. И теперь сидел и тонюсенько скулил.
Лопоухий Дюк пересчитывал ребра. Но он не знал, сколько их всего должно было быть, и потому затея его была обречена на провал. Ему сильно окорябало ухо о переборки. Но он терпел.
– У-у, падла! – наконец ожил Гурыня.
– Каюк! – трубно провозгласил Скорпион Бага.
Он дернул завалившегося на спину Громбылу за лапку. Тот пришел в себя.
– Где мы?
– Щя разберемся! – заверил Гурыня.
Он приподнял захлопнувшуюся крышку люка. Высунул голову наружу.
– Темно, падла!
Гурыня вылез полностью, потирая отбитую задницу и беспрестанно ругаясь. На всякий случай он сжимал левым обрубком железяку. Но стрелять, похоже, было не в кого. Он посидел немного на броне. Потом наощупь спустился вниз, придерживаясь за траки гусеницы. Почва под ногами была твердой. Гурыня даже притопнул слегка. Нагнулся, постучал костяшками, железякой. Гул эхом разнесся вокруг и уплыл куда-то далеко-далеко. Под ногами была никакая не почва, это был железный пол.
– Чего там? – поинтересовался из машины Скорпион.
– Труба! – ответил Гурыня.
Туристы недолго пробыли на пустыре. Они подобрали трупы своих, погрузили их в машины и улетели.
Пак рассчитывал, что они будут изучать местность, выискивать следы, приглядываться, принюхиваться, стараться как-то восстановить картину ночного побоища. Но все оказалось значительно проще. Напоследок туристы сбросили на пустырь пару бочонков с зажигательной смесью – очистили огнем оскверненное место.
Смесь прогорела, почти ничего не изменив на пустыре. Да и чему там было меняться. Другое дело, поселок. Когда Пак возвращался, он еле отыскал дорогу, так неузнаваема стала местность.
Неудачный сегодня выпал денек. Одно дело, что ожил! А может, и не стоило оживать-то, для чего?! Нервы у Пака начинали не выдерживать. Он с силой пнул по какой-то деревяшке, валявшейся посреди замусоренной дороги. И отшиб ногу – деревяшка оказалась не деревяшкой, а запыленной железкой. Дальше он шел, прихрамывая, припадая на ногу, будто неистребимый и несгибаемый инвалид Хреноредьев, которому все было нипочем.
За ним увязался было трехлапый пес с длинным, волочащимся по земле крысиным хвостом. Но Пак рыкнул на него, погрозил клешней, и пес отбился. Наверняка, он остался без хозяев и тосковал, не находил себе места. Только Паку было сейчас не до телячьих нежностей.
Дважды приходилось прятаться за кустами – нарывался на группки туристов, обходящих окраинные дома. Туристы не заходили ни во дворы, ни в сами хибары. Но если кто-то попадался им на глаза, они поступали очень просто – поднимали свои металлические трубки и нажимали на спусковые крючки. Паку их поведение было совершенно непонятно. Он не видел в нем никакой логики. Зачем же гробить всех подряд, что за смысл такой?! Нет, видимо, существовали на белом свете вещи, не допустимые его уму.
К лачуге Эды Огрызины он подобрался к вечеру, когда начинало темнеть. Первым делом заглянул в хлев. Буба Чокнутый мирно посапывал посреди выродков. Да и немудрено, он устал за этот суматошный день. Выродки не спали. Они все так же тряслись, разевали пасти, рты, клювы, просто дыры посреди голов или туловищ – жрать просили. Ну чем им мог помочь Пак Хитрец? Он и сам был голоден. Правда, на раздачу идти боялся. По его соображениям, именно там должны были устроить засаду туристы – ведь куда первым делом попрутся посельчане? Конечно, к раздаче, за своей миской баланды! Да еще к краникам, за глотком пойла! Вот там-то им всем и каюк! Так думал Пак. Но уверенности в его мыслях не было.
– Эй, кто там? – подал голос из подпола Хреноредьев.
Пак не ответил. Он рыл за кустами яму. Надо было закопать трупы. Тащить их к отстойнику не было никаких сил. А от Бубы и инвалида сегодня помощи не дождешься, это точно.
– Я, едрена-матрена, кого спрашиваю?! – взъярился Хреноредьев.
Он не мог вылезти на своих деревяшках из подпола. И это его бесило.
– Да пошел ты! – отозвался Пак. – Помог бы лучше, чем орать, дурак чертов, избранник хренов!
– Чего?! Ты как мене обозвал, щенок?! На что намекаешь, едрит тя кочергой?!
Пак ответил спокойно и рассудительно:
– А я тебе поясню, Хреноредьев. Остолоп ты и хрен моржовый, потому тебе и кликуху такую дали, понял? Или разъяснить?!
Из подпола раздалось яростное сопенье и хрипы, перешедшие в вопль:
– Ах ты, гаденыш! Вот я щя вылезу, башку те отвинчу!
– Вылезай, вылезай! Копать поможешь.
Пак весь взмок от непривычной работы. Рыл он долго, а ямка получилась совсем небольшой. Он за ногу подтащил к ней Мочалкину-среднюю – места хватало лишь на нее одну.
Нет, так дело не пойдет, решил Пак, можно полжизни проковыряться с этими покойничками! Лучше спихнуть их всех в подпол, знатная получится братская могила! А сверху земелькой припорошить. Так он решил и сделать.
Но сначала сбегал на площадь. Собрал в мешок золу, оставшуюся то ли от папаньки, то ли от трибуны. Телогрейку, утратившую голубей мира, трогать не стал. Ну ее! Пускай валяечся!
Мешок он втиснул между посиневшим и потерявшим свою величавость Бегемотом Коко и Мочалкиной-старшей. Заглянул в подпол.
– Эй, вылазь давай! – сказал он Хреноредьеву. – А то я тебе сверху сотоварищей подкину, они те бока намнут!
– Не вылезу! – буркнул Хреноредьев.
– Считаю до четырех! – выдвинул ультиматум Пак.
– И что?
– Хрен через плечо! Раз!
– Я тя за оскорбления привлеку, едрена вошь!
– Два!
Хреноредьев сопел, кряхтел. Он бы и вылез, да не мог!
– Три!
– Умный больно! Научили их, едрена, считать на свою голову!
– Четыре! Все!
Пак спрыгнул вниз.
И попал прямо в инвалида, сбил его с ног.
– Ты драться, едрена?! – заорал тот. – Вот ты как?!
Но Пак не собирался с ним драться. Он просто хотел его выпихнуть из подвала.
Упрямый Хреноредьев уперся.
– Не вылезу! Хоть режь! Рви на куски! Едрена тарахтелка!
Паку вдруг все надоело.
– Ну и будем сидеть, – сказал он потухшим голосом.
– Вот и будем! – жестко подтвердил Хреноредьев. И забился в противоположный угол.
Минут десять они просидели молча. Хреноредьев скрипел остатками зубов. Пак привыкал к темноте, отдыхал после трудов праведных.
Сверху кто-то просунул голову. Это был Буба Чокнутый.
– Вы чего там сидите? – спросил он.
– Пошел на хрен! – буркнул Пак.
Хреноредьев не выдержал и набросился на Пака с кулаками.
– Получай! Получай, гаденыш!
Он был жесток в ярости. Пак даже не ожидал такого натиска от бессильного, казалось бы, инвалида. Но он выбрал удачный момент, отпихнул его от себя обеими клешнями, выхватил железяку, вскинул, нажал крюк… в последний миг он успел сдвинуть ствол чуть левее. И пуля не попала в Хреноредьева. Она пробила старую полуизгнившую рогожу. И ударила во что-то полое, железное – от звона и гула заложило уши.
– Чего ето? – поинтересовался Хреноредьев.
– Щас узнаем!
Пак сдернул рогожу. За ней была большая проржавевшая заслонка с дырой посередине. Из заслонки торчала ручка. Но не обычная, какие бывают на дверях, а какая-то круглая. Пак почесал макушку.
– Не пойму чего-то… – начал было он.
Но сверху вдруг свалился Буба Чокнутый, заехав пяткой под глаз Хреноредьеву и ударившись плечом о стоящий посреди подвала ящик с тряпьем.
– Уууу-а!!! – взвыл он.
– Так те и надо, едрена! – обрадовался Хреноредьев, потирая синяк.
Пак осторожненько водил клешней по поверхности заслонки.
Отправившийся Буба отпихнул его.
– Отойди, недоумок! – сказал он. – Тут надо мозгами шевелить! Тут с головой надо.
Он дернул ручку на себя. Заслонка не поддалась. Тогда он уперся одной ногой в стену и дернул еще, и еще раз. Заслонка со скрипом отошла. Пак удивился – какая она была толстая, с его клешню толщиной.
За заслонкой была дыра, ведущая в темноту и неизвестность.
Буба осторожно просунул в дыру голову. Потом повернул набрякшее лицо к Паку и Хреноредьеву и сказал:
– Спокойно, придурки! Тут с умом надо!
Он подался еще немного вперед, потерял равновесие, перевалился через край и пропал из виду. Через несколько мгновений снизу послышался гулкий шлепок. Буба Чокнутый, видно, приземлился.
– Во-о, голова! – Хреноредьев погрозил Паку пальцем. Учись, щенок, едрит тя этой заслонкой по башке!
Пак помолчал немного и сказал:
– Надо выручать Чокнутого. Веревки есть?
Хреноредьев задумался, потом ответил:
– Откуда, едрена, было два конца, так имя передовика Пуго к трибуне привязали.
– Значит, нету! – огорчился Пак, – дожили, две веревки на поселок, и-эх!
Хреноредьев просунул в дыру голову и трагическим голосом вопросил:
– Буба, где ты?!
– Бу-бу-бу-бу… – прокатилося эхом.
– Не отзывается, умник!
– Ладно, я полезу, – решался Пак.
Он понадежнее запихнул под комбинезон железяку – обоймы лежали у него в карманах – огляделся, будто прощаясь с родным и знакомым навеки. И шагнул к дыре.
Хреноредьева он проинструктировал:
– Ты вот чего, старый обрубок! Ежели мы вылезти не сможем, кидай туда, что под руку подвернется, да побольше сложим горочкой, глядишь, и до края дотянемся. Понял?
– Понял, – недовольно проворчал Хреноредьев.
– Ну, тогда прощай на всякий случай!
Пак перевалился через край, повисел немного на вытянутых руках, болтая ногами, пытаясь нащупать опору. Но не нащупал. И разжал руки…
Очнулся он от вопля Хреноредьева, усиленного эхом.
– Эй, Па-ак! Ты живо-о-ой?!
– Живой! – отозвался Пак. И приподнялся.
Он вытянул руки, пытаясь определиться – что, где, как. С одной стороны была пустота. С другой Пак нащупал несколько железных скоб – одна выше другой. Это была лесенка. Он выругал себя последними словами, стоило прыгать, когда вот она, лестница – хошь вверх, хошь вниз… Он не сомневался в том, что лестница вела в Эдин подпол. И все же Пак оторвался от нее и пошел в противоположную сторону. Через семь или восемь шагов он наткнулся на глухую стену. Постучал. Стена была железной. Внизу она покато переходила в пол. Труба, сообразил Пак, огромная, широченная труба!
– Буба, умник, ты где? – позвал Пак. – Отзовись!
– Чего орешь! – буркнул Буба из-за самого плеча. – Тута я! Разорался, обалдуй!
Пак облегченно вздохнул. Ему уже надоели трупы за сегодняшний день. И он был искренне рад, что Буба живой.
– Эй, чего вы там! Отвечайте! – орал сверху Хреноредьев.
Ответить ему было нечего. Надо было сперва разобраться.
– Чего там?! – не успокаивался инвалид.
Буба высморкался, посопел и крикнул вверх:
– Чего, чего! Цистерна баланды да бак пойла, вот чего!
В образовавшейся тишине стало слышно, как тяжело и с натугой засопел наверху Хреноредьев. Но тут же послышался его голос:
– Не трожьте без меня, едрена тарахтелка! Эй, слыхали! Я, как член поселкового совета, ответственно заявляю – не трожьте! Щя уже, лезу к вам…
Пак хотел крикнуть, чтобы Хреноредьев ощупал стены, может до лестницы доберется. Но не успел. Рядом тяжелым кулем шлепнулось тело Хреноредьева, расплывшееся и обрюзгшее. Только деревяшки протезов скрипнули.
– Ох, едрит твою! – заявил Хреноредьев натужно.
И тут же встал, дыша в лицо Паку какой-то дрянью. Он был явно несокрушим.
– Где здесь цистерна, едрена-матрена?! Где бак?!
Буба сунул ему под самый нос кукиш.
– Вот тебе и бак, и цистерна, и хрен с редькой!
Инвалид взвыл сатанинским воем.
По трубе раскатилось протяжное:
– Ы-ы-ы-а-а-а-угхр-ры-ы!!!
Пак сочувственно похлопал инвалида по плечу.
В это время где-то вдалеке еле забрезжил свет. Он был поначалу совсем слабеньким – так себе, не свет, а мерцанье. Но потом становился все сильнее и сильнее. Пока не перерос в ослепительный, бьющий по глазам напор фар. Вместе со светом рос гул, лязг, треск – из еле различимого до оглушительного, непереносимого.
Пак, Буба Чокнутый и инвалид Хреноредьев в едином порыве вжались в стену – ни живы, ни мертвы.
Мимо с дьявольским грохотом, неимоверно гудя в полой трубе, стуча гусеницами и вся сотрясаясь, пронеслась бронированная машина… Пронеслась, высвечивая потаенные дали, поднимая пыль столбом, оставляя угарное зловоние… Пронеслась и пропала в неизвестности. Лишь долго еще вибрировали стены да что-то мерно гудело. Но со временем все стихло.
– Надо вылазить отседа, к едрене фене! – предложил Хреноредьев шепотом. – Бежать, покеда нас всех тут не уконтропупили! Такая моя идея, едрит ее громыхалой!
– Похоже, мы все тут недоумки! – высказал вдруг интересную мысль Буба Чокнутый.
И спорить с ним не стали.
Пак еле различал силуэты сотоварищей. Он держался одной клешней за скобу и раздумывал, выбираться отсюда или не стоит пока. Наконец решился.
– Надо разведать, куда труба ведет! – сказал он.
– Не-е, я наверх, едрена феня! – заявил Хреноредьев.
Он полез по лесенке. Но тут же сверзился с нее. В руках у инвалида было маловато силенок. А ноги его и вовсе не держали – попробуй-ка влезь на двух деревяшках по скобам.
Но Хреноредьев был упорным. Он сделал еще одну попытку, потом еще. Все они закончились плачевно.
– Не-е, с вами отседова не выберешься! – промямлил он, потирая бока. – С вами тута загнешься! Ненадежный народ пошел.
– А ты оставайся здесь покуда, – предложил Буба, – а мы с Хитрецом прогуляемся.
– Умные больно, – проворчал Хреноредьев. – Едрена труба!
И он поплелся за Бубон и Паком Хитрецом, потихоньку, в четверть голоса, проклиная судьбину, а заодно и всех на свете.
– Ты у меня будешь заложником, Хенк. Понял? – сказало Чудовище. – Я тебя посажу в бункер. Ты немного отдохнешь и успокоишься, ладно?
– Чего ты меня спрашиваешь? – возмутился турист. – Можно подумать, что если я не соглашусь, ты меня отпустишь, Биг!
Чудовище улыбнулось. Так улыбнулось, как это у него получалось – раздвигая жвалы, морща кожу у дыхательных отверстий и посверкивая выпуклыми, прорывающимися из влажной кожи глазами.
– Может случиться и такое. Но в следующий раз, Хенк. А пока я должен приглядеться к вам. Нет, меня правда интересует это… Почему вы такие? Откуда эта жестокость, Хенк? Ты говорил, что тебя тошнит от местных выродков. Но в них нет такой слепой и беспричинной жестокости. Даже когда они мордуют друг друга по пустякам, они это делают сгоряча, у них это исходит из сердца, Хенк, а вовсе не из мозга. Ваши не такие…
– Наши разные, – буркнул турист.
– Вот и посмотрим, кто есть кто.
Они спустились на четыре яруса вниз. Спустились по опасным, практически бесперильным лестницам, сработанным на редкость грубо – из прутьев арматуры, сваренных кое-как.
Чудовище светило перед собой фонариком, взятым у Отшельника. Но фонарь был слабым, он высвечивал пространство метров на пять-шесть, не больше.
На каждом ярусе была площадка. И они останавливались, чтобы перевести дух. В основном в отдыхе нуждался Хенк. Чудовище могло бы спускаться до бесконечности, оно не чувствовало сегодня усталости – то ли нервы были напряжены до предела, то ли нагрузка была не слишком велика для его могучих мышц.
– Как ты думаешь, полезут сюда ваши?
– Думаю, навряд ли их сюда удастся затащить на аркане, ответил турист.
– Вот видишь, мы такие разные, а мыслим-то одинаково, сделало вывод Чудовище. – И хорошо, что не полезут, им здесь будет плохо.
Хенк остановился. И чуть ли не впервые за все время прямо и долго, в упор, поглядел на Чудовище.
– Я тебе правду скажу, Биг. Запомни, чтобы ты ни делал, как бы ты ни путал следы, как бы ни петлял, заройся ты хоть на сто миль под землю, все равно, Биг, они тебя отыщут! Можешь не сомневаться в этом. Они доберутся до тебя. И пощады не будет. Знай это.
Чудовище не выдержало его напряженного взгляда, отвернулось.
– Ладно, поглядим еще, – проговорило оно тихо. – Поглядим, Хенк, кто здесь хозяин.
Спуск закончился, и они долго пробирались по узкой, в два метра диаметром, трубе, на треть заполненной маслянистой жижей. Эта жижа противно чавкала, хлюпала при каждом шаге. Но запаха она не имела. Хенк с трудом передвигал ноги, будто по болоту шел. Он не ныл, не просил остановиться, передохнуть. Он считал себя в любом случае обреченным и потому не боялся надорваться или переутомиться.
Туристы появились неожиданно. Чудовище сначала ощутило несколько резких тычков, кольнуло в разных местах, и лишь потом оно услышало треск выстрелов. Стреляли в упор, из-за поворота. Там маячили две длинноногие фигуры в поблескивающих скафандрах. Все это было похоже на засаду.
Первым делом Чудовище пихнуло Хенка прямо в спину. И тот упал, с головой ушел в жижу.
– Не суетись, малыш! – раздался в голове голос Отшельник.
Легко ему было давать советы, сидючи за двенадцать километров отсюда в безопасном месте.
Чудовище не откликнулось на слова Отшельника. Теперь надо было держать ухо востро. Оно припало к железному полу, выставив над поверхностью лишь голову и уродливый горб. Затаилось.
Выстрелов больше не было. Но туристы стояли с таким видом, будто ничего и никого на свете не боялись, будто они были хозяевами положения.
Хенк приподнял голову, вздохнул глубоко. И снова скрылся в толще жижи. Он понимал, что пуля – дура, она не будет разбирать, кто тут свой, кто чужой.
Еще одна очередь прошила пространство. Стреляли над головами, явно давая понять, что держат на прицеле.
Чудовище медленно повернуло голову. Позади, метрах в сорока, посвечивая тускленькими голубенькими фарами, стояла какая-то непонятная машина с хищным острым носом. Она была совсем небольшой, проходила в эту узкую трубу. И тем она была страшна. Пробкой затыкала она проход, отсекала пути назад.
– Ничего, ничего! – приободрило себя шепотом Чудовище.
Надо было решаться на что-то, пока сюда не подтянули основных сил. А то, что это лишь небольшой отряд поисковиков, Чудовище не сомневалось.
– А, была – не была! – проговорило оно вслух.
И тут же прижало двумя левыми щупальцами Хенка к своему боку, вжало его в пористую кожу так, что ни одна пуля не достанет! И бросилось вперед – самым простым приемом решив прорвать кольцо.
Туристы не ожидали ни такого напора, ни такой резвости. Их хватило лишь на то, чтобы выстрелить еще несколько раз с безопасного расстояния и тут же вжаться в стены. Чудовище, создавая своими порывистыми и резкими движениями волны, захлестывающие боковины трубы, живым крейсером пронеслось мимо них.
Прорвались! На этот раз прорвались, подумало Чудовище, не выпуская из щупальцев притихшего, оцепеневшего Хенка. И в следующий раз прорвемся! Ничего им не удастся сделать! Ничего ровным счетом! Они привыкли воевать с беззащитными, расстреливать их, не подвергая себя опасности, издалека. А теперь им придется испытать кое-что новенькое! Им придется хорошенько пораскинуть мозгами, и тогда они поймут, что любая сила, всегда, везде, пускай и не сразу, пускай не открытым образом, но непременно вызывает ответную силу, противодействие. И плевать, что на их стороне вся земная и, квилизация со всеми ее механизмами и приспособлениями, со всеми машинами уничтожения. Плевать! Пусть попробуют поохотиться в здешних условиях, и мы еще поглядим – чья возьмет! Так думало Чудовище в эти короткие секунды. В тот миг освобождения, когда удалось выскользнуть, казалось, из ловушки. Но все мысли пропали мгновенно, стоило только впереди, на самом выходе из этого участка трубы, показаться острому хищному носу.
Чудовище даже оглянулось назад – не та ли это самая машина? Нет, та была на своем месте. И она приближалась, закупоривая трубу сзади. Ее двойник преграждал путь спереди. Выхода не было.
– Надо сдаваться, Биг, – вяло проговорил полусдавленный Хенк. – Ты проиграл эту партию.
– Да, дела неважные, – произнесло Чудовище, холодея. Ему не было страшно. Но безысходность давила на нервы, психику.
– От трубоходов не уйдешь, поверь мне, – добавил Хенк, это такие хитрые машины, что в маленькой трубе они сжимаются, в большой расширяются, занимая почти весь поперечник, понимаешь? Они не смогут протиснуться лишь в щель, Биг! Но и ты не протиснешься в щель.
Задняя машина стояла на месте. Та, что маячила спереди, приближалась. Ну и начхать на них, как бы они ни назывались! Подумаешь, трубоходы! Мы и сами трубоходы! Который час уже по трубам ходим! Чудовище начинало наливаться злостью. Оно не собиралось сдаваться.
– Не дури! – почти выкрикнул Хенк.
– Ладно, без твоих советов обойдемся!
Чудовище медленно двинулось вперед. Заостренный нос приближался. И на своем конце, на этом хищном металлическом острие он нес смерть.
Когда до острия оставалось с полметра, Чудовище остановилось, вжалось в стенку трубы, уперлось в нее спиной и, выставив шесть щупальцев, скользнуло еще немного вперед. Острие прошло мимо. Но протиснуться между обшивкой трубохода и стенкой трубы даже нечего было и думать. Там оставался зазор в три вершка.
– Ну тебя к черту, Биг! – заорал турист. – Отпусти меня, раздавишь ведь, не соображаешь?!
Чудовище промолчало. Ему было не до обсуждений. Всеми шестью выставленными вперед щупальцами и двумя нижними конечностями оно уперлось в боковину острия. Исполинские мышцы напряглись, вздулись буграми под волдыристой кожей, затвердели. Сухожилия натянулись до предела. Казалось, сам костяк трещит от страшного усилия. Волны дрожи прокатились по телу.
– Нет, Биг! Это тебе не под силу! – проговорил в мозгу голос Отшельника. – Ты все же живое существо, Биг, а это машина! Это сталь и пластик, алюминий и титан…
– Врешь! – прохрипело Чудовище, не ослабляя усилий.
– Отступись! Ищи другого выхода! Сдайся ты им, наконец! Потом выпутаешься как-нибудь!
– Ни за какие коврижки! Нет!!!
От нечеловеческого напряжения на плечах у Чудовища полопалась кожа. Потекла зеленая сукровица, заливая бока, заливая лицо Хенка.
– Ты безумец, Биг! Ты с ума сошел! – завопил Хенк, теряя остатки выдержки. – Отступись!
– Нет!!!
Чудовище подключило к делу еще два щупальца, выронив Хенка прямо в жижу. Кожа лопалась уже не только на плечах, но и на спине, на груди. Казалось, еще немного и не выдержит сама труба – или трещину даст, или прорвется. Из-под концов щупальцев потекла зеленая – даже в полумраке отливающая изумрудным цветом – кровь.
– Прекрати немедленно, малыш! Ты угробишь себя! – заорал Отшельник. – Хвати-и-ит!!!
– Нет!!!
Чудовище навалилось на боковину острия всем телом, уперлось в него плечом. Затрещали кости. От дикого напряжения отказало одно щупальце, плетью повисло вдоль тела. Судорогой свело спину.
– Хвати-и-ит!!!
– Нет!!!
Нос машины поддался – он сначала стал чуть заметно сгибаться, все больше и больше отклоняясь к противоположной боковине трубы. А потом – совершенно неожиданно, с диким и омерзительным скрежетом раздираемого металла, отвалился от корпуса трубохода. Его еще соединяли с тем какие-то переборки, жгуты, провода, проволочки… Но Чудовищу некогда было разбираться во всех этих внутренностях. Резким движением оно оторвало нос от машины. И тут же, отступив на пять шагов, развернуло его вертикально, заклинило проход – теперь задняя машина не могла рассчитывать на быстрое и успешное преодоление остатка трубы, отделявшего ее от Чудовища и Хенка.
– Нет, ты сумасшедший, Биг! Ты самый настоящий безумец! облегченно проговорил Отшельник.
Хенк встал, обтер жижу с лица. Он явно не знал, что делать дальше.
– Помогай!
Чудовище уперлось плечом в развороченный корпус трубохода. Нажало. И машина подалась, медленно пошла назад. Обрывки проводов, всякие детали и прочая требуха вываливались из развороченного нутра трубохода, мешали идти. Но Чудовище давило и давило, толкало машину назад.
Хенк плелся рядом. Он не помогал. Да и какая от него помощь!
– Там внутри люди, – предупредил он. И замолчал.
– Они внутри, а мы снаружи! – отозвалось Чудовище.
Метров через четыреста толкать искореженную машину почему-то стало легче. Наверное, жижи поубавилось, подумало Чудовище. Здесь и на самом деле было посуше.
Когда до развязки труб оставалось три минуты ходу, сзади послышалось гудение. Второй трубоход, уцелевший, прорвал-таки преграду, а может, просто смял ее. И догонял теперь беглецов. Хенк заволновался.
– Самое обидное – погибать от своих! – проворчал он и принялся помогать Чудовищу.
– Не успеют! – заверило его то.
И вправду, через несколько секунд толкаемая ими машина въехала в огромную трубу, служившую переходником для нескольких магистральных трубопроводов, и загремела вниз – с лязгом и скрипом.
Чудовище еле удержалось на конечностях, чтобы не полететь следом. Но оно сумело не только сохранить равновесие, но еще и подхватило Хенка. Тут же уцепилось тремя щупальцами за железную скобу, подтянулось, потом опять, и опять – в несколько движений они оказались на третьем ярусе. Где-то внизу, в темноте, заскрипели тормоза второго трубохода. Потом последовало шипение – трубоход раздувался, чтобы переползти в большую емкость. Беглецам он был не страшен.
С десяток пуль скользнуло по внутренней обшивке трубы, и посыпалась сверху ржавчина, закапало. Видно, пули продырявили что-то. Капли переросли в струйки, а струйки в струи. Потоком хлынула вода – проржавевшая, темная.
– Не завидую я тем, кто внизу сейчас! – сказало Чудовище.
Хенк зябко передернулся. Вода залилась внутрь его одеяния. А может, его передернуло и по иной причине.
– Я нам не завидую, Биг! – проговорил он. – Ни одная живая тварь на планете сейчас нам не позавидует!
Гурыня быстро овладел нехитрым управлением. Во всяком случае он знал, что надо нажать, чтобы стронуться с места, остановиться, повернуть налево или направо, включить прожектора. И он был очень доволен собой.
– Во, падла! Знай нашенских!
Еще быстрее он научился палить из крупнокалиберного пулемета, что торчал из башенки – не такое уж и сложное это было дело. Гурыня высадил в пустоту не одну очередь, прежде чем успокоился и заявил:
– Ну, кто тут еще возникать будет?!
Возникать, перечить или как-то еще выражать свое недовольство или недоверие никто не посмел. Шантрапа сидела тихо, глядела на Гурыню как на бога.
– То-то! – удовлетворился Гурыня.
Он никого не подпускал к управлению, не желал делиться опытом. Но все-таки показал Скорпиону Баге, как стрелять из пулемета. Тот с третьего раза понял. И принялся без передыху жать на гашетку. Гурыня дал ему подзатыльник.
– Я тя, падла, обучу экономии! – сказал он коротко и понятно.
Свет фар-прожекторов выхватывал пространство метров на двести, а то и на все двести пятьдесят. Беда была в том, что все это пространство состояло из одной огромной в поперечнике и, видимо, бесконечной в длину полости, что заключалась внутри трубы. И как они умудрились провалиться сюда! Гурыня ничего не понимал. Он поглядывал наверх, но там не было и следов дыры, не было даже намека на провал. Нет, видно, они не просто провалились, а соскользнули, съехали по какому-то спуску… а потом уже грохнулись вниз. Иного объяснения Гурыня произошедшему не находил. Но он и не очень-то искал объяснений. Он внутренне ликовал и был весьма доволен собой. Еще бы, машину они все-таки захватили! А на синяки и шишки наплевать!
– Ну че, падла? Вперед?!
– Вперед! – завизжал Плешак Громбыла, очарованный вожаком.
– Разобраться бы, понимаешь, – внес смуту Бага, почесывая нос и ожидая очередного тумака. – Непонятное дело ведь.
– Вперед! – неуверенно провозгласил Лопоухий Дюк.
Гурыня нажал, чего надо, потянул на себя палку с набалдашником, врубил фары на полную мощь. И они рванулись вперед!
Чтобы не оглохнуть от жуткого грохота, сотрясающего полую трубу, они задраили наглухо люки. Стало вполне терпимо.
Машину трясло, подкидывало. Один раз ее чуть не перевернуло на повороте. Но Гурыня был не лыком шит – в последний миг он успел вывернуть броневик из опасного виража, удержал его.
– Вперед, падла! – в восторге орал он.
Его азарт и бесшабашность заразили и остальных. Они орали, визжали, хлопали друг друга по плечам и спинам. Но при всем при том Скорпион Бага был настороже. Он не отрывался от окуляров. Придерживал средней лапой гашетку, чтоб в случае чего…
– Кто это?! – спросил Громбыла удивленно, когда они промчались мимо трех смутных теней, вжавшихся в боковину трубы. Ни Дюк, ни Бага теней не заметили.
– А хрен их знает! – отозвался Гурыня.
Он произнес это очень уверенно. Может, даже слишком. Ему самому показалось, что одна из теней была удивительно похожа на трехногого инвалида Хреноредьева. Но мало ли чего могло показаться. Гурыня не собирался останавливаться.
– Это тебе мерещится, Плешак! – заявил он еще тверже. Ты часом не трехнутый?!
– Да, ладно, чего там, показалось, значит, – перепугался Громбыла. И решил больше не затрагивать эту тему.
– Все путем! – сказал Гурыня. – Мы им всем, падла, покажем. Попадись тока они нам! Верно?!
– Верно-то, оно верно, – снова засомневался Бага, – да вот куда, понимаешь, нас эта кишка выведет, тут надо бы помозговать!
– Молчать! – прошипел Гурыня. – Это что, бунт?!
Все перепугались и замолкли. Знали, с Гурыней лучше не связываться. В конце концов, есть же у него какой-то план!
Никаких планов у Гурыни не было. Но он был переполнен решимостью.
– Мы их всех, падла!
Гнали на предельной скорости. Труба была бесконечной. Лопоухого Дюка растрясло, укачало. Пришлось ему лезть в дальний конец машины. Там его долго и мучительно рвало. Но никто не обращал на Дюка внимания. Скорпион Бага уже трижды ударялся башкой о верхнюю переборку – три шишки украшали его голый череп, не считая всех предыдущих отметин и ссадин.
Гурыня пребывал в упоении.
Но через полтора часа пути и он начал скисать. Сделали остановку, маленький привал. Лопоухого Дюка рвало и на привале – ничего он не мог с собой поделать. Гурыня даже дал ему пинка, прогнал подальше от компании, чтоб воздуха не портил.
Труба в месте привала была точно такой же, как и там, где они провалились. Никаких ориентиров, никаких примет, ни черта!
– Пожрать бы сейчас, понимаешь, – сказал Бага Скорпион неуверенно. И тут же на его голой башке начала вырастать четвертая шишка – Гурыня треснул Багу железякой, с которой не расставался.
– Уж и помечтать нельзя, – заныл Скорпион.
Гурыня вспомнил про крысиную ножку, лежавшую в кармане комбинезона. Вытащил ее. И по-братски дал полизать, пососать каждому, начиная с восторженного и хилого Плешака Громбылы. Бага умудрился «слизнуть» все мясо с кости. Но Гурыня не стал его ругать. Взял косточку и в две секунды схрумкал ее, перетерев своими кривыми, но крепкими зубами. Настроение немного поднялось.
– Ну что, рванули?!
И они рванули. Да так рванули, что труба еще долго выла и гудела и вперед и назад на несколько километров. Гурыня выжимал из машины все, на что она была способна.
– Раз они оттуда приехали, – глубокомысленно заявил Пак, – значит, там чего-то есть. А раз так, то нам надо…
– Чего его нам надо, едрена труба? – заинтересовался Хреноредьев. – Ты чего, Хитрец, мозги нам закручиваешь?!
– …значит, надо туда и переть! – закончил Пак.
– Ну и поперли! – занервничал Буба. – Чего встали, придурки?! Поперли, кому говорю!
– Ладно, едрена громыхала, – согласился Хреноредьев, – я – как коллектив, стало быть. Поперли, едрена!
Они пошли, все убыстряя и убыстряя шаг. До тех пор, пока трехногий инвалид не взмолился:
– Потишей бы, дорогие сотоварищи! Мочи нету!
– Чудовище тебе сотоварищ, – отозвался Буба, – и детеныши Эды Огрызины, упокой ее душу черт с дьяволом!
Пак ответил дипломатичнее.
– Надо поднажать, Хреноредьев, ты уж поднапрягись.
И куда было деваться Хреноредьеву – он поднапрягся. Да так, что обкостылял «сотоварищей», вырвался вперед, вновь почувствовав себя незаменимой частью общества, пускай и небольшого, но все же общества.
По дороге Хреноредьев изловчился поймать трех крысосусликов, неведомо как забравшихся в трубу, а может, и живших тут постоянно. И сожрал всех трех вместе с потрохами и костями. С сотоварищами не поделился. Буба бешеным глазом сверкал на Хреноредьева, но молчал. У Пака аппетит вообще куда-то вдруг пропал. Он шел словно сомнамбула, вперив глазища в темноту, покачиваясь, размахивая клешнями. Впрочем, к темноте они уже немного приноровились, глаза попривыкли и пусть не очень хорошо, но различали многое. Друг друга они больше не теряли.
И-ех, едрена громыхала!
Хорошо на свете жить!
Нам чегой-то недостало!
И мы отправились кружить!
Насытившийся Хреноредьев бодро распевал песенку, которую сам же и сочинял по ходу дела. Песня звучала боевым маршем, звала в дали неведомые, толкала на подвиги. Буба Чокнутый с Паком поневоле начали подвывать. Так веселее шагалось.
Мы отважны труболазы!
И-ех, едрена кочерга!
Мы разведаем все лазы
И доберемся до врага-а-а!!!
Буба Чокнутый тоже сочинил куплетик. И выдал его громовым голосищем, безбожно перевирая мотив:
Сокрушим мы все преграды!
Все запоры разнесем!
И-ех, Хреноредьеву на радость
Бочку хрена украдем!!!
Трехногий инвалид не выдержал подобного оскорбления и набросился на Бубу с кулаками. Они оба упали и покатились одним сплетенным комком, тузя друг друга, лягая, щипая, кусая и матерясь самым скверным образом.
Пак нагнал этот клубок. И, не разбирая, кто есть кто в нем, раз пять ткнул железякой. Дерущиеся поуспокоились, приподнялись.
Чтобы сохранить маршевый задор, пришлось затянуть Паку Хитрецу:
Мы пройдем победным строем,
И-ех, всю едреную трубу
С Хреноредьевым-героем
И с надеждой на Бубу!!!
– Вот его по-нашему, едрит тя! – обрадовался инвалид. Вот это истинная правда, тут мы согласные.
Буба Чокнутый долго молчал, косил налитым глазом. Потом спросил:
– А «буба» – это чего у тебя такое, я не понял?! Пак решил, что лучше не растолковывать – ну получилось у него так, для рифмы, для звучания – «Буба». А скажешь этому придурку, опять потасовка начнется.
– Это одна такая вещь, – сказал он, – знаю только, что хорошая, а какая именно не знаю!
Буба повеселел, перестал психовать.
– Это точно, – сказал он, – откуда тебе знать, вы же все тут обалдуи и неучи, недоумки вы тут!
Спорить с ним не стали. Затянули на три голоса свой новый марш. Так веселее шлось.
Поток становился с каждой минутой все сильнее. И Чудовище начинало не на шутку волноваться. Еще немного, и их смоет вниз – а это означало верную гибель.
– Давай живей! – бросило оно Хенку.
И подтолкнуло его, чтобы лез вверх.
Пробиваясь сквозь струи воды, мокрые, ослепшие, они продвигались метр за метром на верхние ярусы. Чудовищу приходилось поддерживать Хенка, силы того были на исходе.
Они миновали еще ярус. Но струи все били и били, сшибая с ног, грозя опрокинуть и унести с собой.
– Погляди-ка! – выкрикнул вдруг Хенк. – Здесь что-то есть!
Чудовище всмотрелось в стену, испещренную тысячами металлических заклепок.
– Да не здесь! Левее!
Теперь оно увидело очертания люка-дверцы. Ни ручки, ни ее следов на поверхности дверцы не было. Чудовище ткнуло щупальцем. Дверца не поддалась. Тогда оно навалилось плечом резко, раз, потом другой. Все было тщетно.
– Постой, не надо! – отвлек его Хенк, державшийся обеими руками за металлический поручень. – Здесь какая-то штуковина, наверное, рычажок!
Он отпустил одну руку. И его тут же подхватил поток воды. В последний миг Чудовище извернулось и успело удержать Хенка за лодыжку. Это было спасением. Но Хенк не стал благодарить, он снова протянул руку, нажал на что-то… И произошло чудо – дверца сдвинулась немного назад, потом отъехала в сторону, открывая проход.
Чудовище впихнуло Хенка внутрь. Потом с большим трудом, обдирая и без того поврежденную кожу, протиснулось само.
Они стояли в сухом и теплом месте. И смотрели, как вода неслась вниз – уже не потоками, а единой гудящей стеной, водопадом. Им удалось спастись в самый последний миг. И это было поистине чудом! Они стояли и не могли отдышаться. Лишь отдельные брызги залетали в их убежище.
Первым обернулся Хенк.
– Здесь еще одна дверь! – сказал он.
На этот раз из дверцы торчала рукоять – круглая, шариком.
Хенк потянул на себя. И дверца распахнулась. Они прошли из тамбура в большое и страшно запыленное помещение, уставленное стеллажами. Стеллажи шли от самого пола и до уходящего на высоту пяти-шести метров потолка.
– Это склад, – проговорил Хенк медленно и четко.
Чудовище и само видело – все полки – и вертикальные, и горизонтальные – были заставлены, заложены, увешаны оружием. И чего здесь только не было! Рядами лежали ручные гранаты всевозможных типов, от маленьких и кругленьких до больших, бутылкообразных. В стеллажах стояли винтовки – автоматические и простые, автоматы с деревянными и пластиковыми прикладами, такие, какие выпускали, наверное, двести лет назад. В узеньких ячеечках были разложены пистолеты разных типов. Тут же хранились боеприпасы и прочее, прочее… Чудовище не знало подавляющего большинства предметов, даже их названий. Но оно понимало, что это такое и для чего все это нужно.
– Вот, Хенк! А ты говорил – выродки, тошнит! Разве выродки создали все это в таких количествах? Разве они сохранили это смертоносное оружие? Нет, Хенк! Тут надо разбираться, кто из нас выродки! Тут надо еще понять, от кого может тошнить!
Турист молчал.
Они обошли стеллажи. И наткнулись на еще одну железную лестницу, спиралью уходящую вверх – в круглый проем потолка.
– Полезли! – сказало Чудовище.
– Погоди, ты что, спятил? – удивился Хенк. – Уходить отсюда с пустыми руками может лишь сумасшедший!
– Значит, считай меня сумасшедшим.
– Не-е, я так не уйду!
Хенк скрылся из виду на пару минут. И появился вновь, уже увешанный с головы до ног. Через оба плеча у него висело по автомату, за спиной торчал стволом вверх ручной пулемет конца позапрошлого века, грудь перепоясывали пулеметные ленты, на поясе висели связки гранат, карманы были чем-то забиты до отказа, в довершение ко всему Хенк волочил за собой какой-то мешок, также отнюдь не пустой.
– Брось! – пробурчало Чудовище.
– Ну уж нет!
Хенк протянул ему один из автоматов. Чудовище приняло его щупальцем. И тут же забросило далеко-далеко, за крайние стеллажи.
– Ну и черт с тобой! А я возьму!
Хенк бросил-таки неподъемный мешок. С трудом, с одышкой поднялся вслед за Чудовищем по винтовой лестнице.
Они выбрались на абсолютно ровную и голую плошадку.
– Ну и что? – спросил Хенк, тяжело отдуваясь.
– Ничего! Поглядим, что здесь!
Что-то вдруг произошло. Порвалась какая-то связующая нить между ними. Они перестали понимать друг друга.
– Пошоль! Ноу! Нэ карашо-о! – выговорил вдруг Хенк не своим голосом.
В голове у Чудовища прозвучали слова Отшельника. Совсем тихо прозвучали:
– Все, малыш! Больше не могу! Силы кончаются, ты погоди немного! Мне надо хлебнуть…
Голос Отшельника пропал.
И Чудовище увидало вдруг, что глаза Хенка стали совсем другими – жесткими, алыми и одновременно напуганными.
– А-а-а!!! – заорал Хенк.
И выставив автомат вперед стволом, принялся стрелять в Чудовище, прямо в голову, целя по глазам. Пули застревали в толстой коже. Но Чудовищу было очень неприятно. Оно сделало шаг к Хенку.
– Что ты делаешь?!
Хенк отпрянул назад. Потом в несколько прыжков достиг стены, уперся в нее спиной, сдернул ручной пулемет. Теперь он палил из двух стволов – не переставая, выпуская очередь за очередью.
Чудовище приближалось.
Хенк, видя бессмысленность пальбы, бросил автомат и пулемет на пол. Сорвал с пояса большую бутылкообразную гранату, дернул за что-то и швырнул ее в Чудовище. То неуловимым движением щупальца перехватило летящий предмет и отбросило его в дальний конец. Граната рванула. Волной сбило с ног Хенка. Чудовище устояло, но и его сдвинуло на несколько шагов.
– А-а-а!!! – вновь заорал Хенк и вскочил.
Одну за другой он бросил еще две гранаты. Но и их Чудовище переправило подальше. Весь огромный зал наполнился едким вонючим дымом.
Дико вопя и безумно вращая глазами, Хенк бросился на Чудовище с огромным тесаком, зажатым в правой руке. Но он успел лишь взмахнуть – тесак тут же вылетел из его руки. Чудовище легонько ударило Хенка кончиком щупальца по щеке. И тот полетел наземь.
– Ну, ребятки, вас надолго оставлять одних нельзя! прозвучал вдруг в голове у Чудовища голос Отшельника. – Вы чего это, с ума посходили что ли?! Ну ладно, Биг, я малость подзаправился! Теперь уж я вас не оставлю, не робей!
– А я и не робею! – вслух ответило Чудовище. Хенк медленно поднимался. Сначала он стал на колени, потом уперся руками в пол. Наконец выпрямился.
С силой сжал лицо.
– Ничего не понимаю, – произнес он в недоумении, – что тут случилось, Биг? Я что, был в обмороке? Что ты молчишь?!
Чудовище повернулось к нему спиной, проворчало:
– Ладно, потом узнаешь! А сейчас пойдем! Собирай это все свое барахло, если оно тебе нужно. И пойдем!
Турист поднял с земли ручной пулемет. Повесил его на плечо. Рассыпавшихся боеприпасов собирать не стал. Ощупал карманы – хватит и того, что осталось. И он поплелся за Чудовищем, покачивая головой и пытаясь все же понять, что тут происходило несколько минут назад.
На ходу Чудовище вытащило из заплечного мешка план Отшельника, вгляделось в путаные, пересекающиеся линии, и сказало:
– Похоже, мы с тобой, Хенк, совсем заблудились.
Отшельник помалкивал.
Они поднялись на следующий этаж. Там все было не похоже на предыдущее. Там не было ни ровных полов, ни потолков, ни стен, ни даже углов. Еще когда только Чудовище высунуло голову из дыры, оно сразу увидело какую-то мягкую, мшистую поверхность, оно ощутило ее своими щупальцами. И все вокруг было каким-то сглаженным, чем-то поросшим, все терялось в нереальном мягком свете. С потолка – если он вообще был спускались длиннющие зеленовато-синие водоросли, а может, и не водоросли – что-то мягкое, живое или полуживое, вьющееся. Казалось, что эти водоросли шевелились, что они реагировали как-то на появление чужаков. Но возможно, это только казалось.
Приглядевшись, Чудовище заметило, что водоросли свисают не просто так, не в беспорядке. Они образовывали непривычную для глаза, но вполне правильную паутину – не паучью, та бы выглядела слишком простой, до скуки примитивной рядом с этой, а какую-то невообразимую, какую и сплести, казалось бы, нет ни у кого ни сил, ни возможности.
Стены также были покрыты непонятными отростками, а может, и стеблями, ветвями, переплетавшимися и расходившимися, образовывавшими диковинные узоры.
– Что еще за чертовщина?! – недовольно пробурчал Хенк.
Он стоял полупригнувшись, на согнутых ногах, выставив перед собой пулемет, озираясь. Ему явно не нравилось здесь.
– Эге-гей!!! – выкрикнуло Чудовище. – Есть тут кто?!
Его голос растворился, будто его и не было, потонул в живой мякоти помещения.
– Тра-та-та!!! – прогрохотала короткая очередь. Чудовище быстрым движением вышибло пулемет из рук Хенка.
Тот бросился было подбирать свое оружие. Но сверху раздался отчаянный и невероятно писклявый голосок:
– Не убивайте! Ради всего святого не убивайте! Пощадите нас!
И Хенк и Чудовище задрали головы. Но ничего не увидели. Разве увидишь что-нибудь в путанице сотен тысяч переплетенных водорослеобразных нитей!
– Не убивайте! – прозвучало уже совсем близко.
– Да ладно, не убьем! – снисходительно проговорил Хенк, поднимая пулемет. – Кто там?
Какое-то маленькое желтое существо, мельтеша множеством ножек, молнией спустилось вниз по паутине водорослей. И замерло на уровне лиц пришельцев. Разделяло их всего несколько метров.
– Я никогда не видел ничего более ужасного! – дрожащим голоском произнесло существо. – Это же ужас какой-то!
Чудовище тяжко вздохнуло.
– Можно было бы обойтись и без комплиментов, – сказало оно сухо и раздраженно.
– Нет-нет, я не вас вовсе имел в виду. Вы мне кажетесь очень милым и приятным. А вот это! То, что стоит рядом с вами! Это же кошмар какой-то! Зачем вы привели сюда это страшилище, зачем вам это чудовище!
Хенк обернулся, огляделся – никого, кроме него самого, рядом с Чудовищем не было. Его задело за живое.
– Слушай-ка, ты, паук восьминогий! Ты не мог бы обойтись без посредников и обращаться прямо ко мне?! Или у тебя с перепугу мозги отнялись?!
Существо вскарабкалось чуть повыше, затряслось еще сильнее.
– О боже! – воскликнуло оно. – Это страшилище и разговаривать умеет! Неужто в таком жутком обличьи может находиться нечто разумное? Это же просто невыносимо!
Чудовище получше рассмотрело хозяина заросшей комнаты. Это существо и на самом деле имело восемь длинных тонких ножек, выходящих из желтенького кругленького тельца. Было оно не больше покойного котособаченка Пипки. Но в отличие от того принадлежало явно породе хомо мутантус. Тельце увенчивалось вполне благопристойной бородатой головкой с двумя умными серыми глазами, широким расплющенным носом и маленькими ушками, сведенными к маковке. Это был безобидный на вид восьминогий гномик.
Но на туриста он произвел иное впечатление.
– Пристрелить его, что ли? – поинтересовался Хенк.
Чудовище пожало плечами.
Гномик сказал:
– Не надо! Лучше вы отвернитесь! Я не могу на вас смотреть! Меня от вас тошнит!!!
Чудовище затряслось в приступах тяжелого саркастического смеха. Со стороны могло показаться, что оно бьется в предсмертных судорогах и вот-вот переселится в мир иной.
Хенк отвернулся. И в знак того, что презирает гномика со всеми его нелепыми, а может, и расистскими взглядами, сел на мягкий пол и принялся насвистывать веселый мотивчик.
– Ладно, пускай он сидит, – согласился гномик, – только вы не уходите, не оставляйте меня с ним одного, ладно?
– Ладно, – ответило Чудовище.
Оно немного помялось. А потом спросило в лоб:
– Мы вообще-то заблудились, не знаем как выбраться. Не подскажете ли нам?
Гномик спустился ниже. Поудобнее устроился в паутине. Начал немного покачиваться в ней, будто сидел, развалившись, в кресле-качалке.
– Я думал, вы меня пришли убивать, – сказал он печально. – Тут уже многие приходили. И все думали, что это я хранитель склада. Все требовали чего-то такого, чего там нет! Но у меня ничего нету, какой я хранитель. Мы с женой и детишками давно тут живем, мы родились тут. Еще наши прадед с прабабкой переселились в бункера с поверхности. Им не хватило тогда места у краников, не хватило ни работы у труб, ни пойла, ни баланды… Но может, и к лучшему?! Говорят, там, на поверхности страшные дела творятся, верно? Говорят, там одни сплошные выродки остались, что они пожирают друг друга, что они полностью утратили и знание, и навыки, и культуру. Так это?
– Похоже, что именно так, – согласилось Чудовище.
– Вот-вот! То-то я и гляжу, если там все такие – навроде этого чудовища, что вы привели, тогда прощай цивилизация! Нет, куда мы только катимся! Это же ужас какой-то, кошмар!
– У вас нет ничего перекусить? – спросило Чудовище.
Гномик быстро сбегал наверх, сбросил оттуда что-то сухое и гремучее.
Чудовище подняло сброшенное. Это была связка сушеных крысосусликов. Высушены они были с умением, так, что от них почти не несло крысятиной. Чудовище оторвало от связки одного, самого длинного, и бросило его туристу.
Хенк брезгливо поморщился. Отпихнул крысосуслика ногой.
– У каждого свой вкус, – философски заметило Чудовище.
И проглотило в один присест всю связку.
– Спасибо!
– Не за что, – ответил спустившийся гномик. Теперь он был красного цвета.
"Э-э, брат, да ты хамелеон, удивилось Чудовище, с тобой надо ухо востро держать! Да и вообще тут со всеми надо ухо востро держать"!
– Не будь таким подозрительным, малыш! – шепнул в мозгу Отшельник. – Чего тебя из стороны в сторону швыряет!
Гномик принес с собой и кое-что повкуснее – спресованный брикет грибов-лишайников. Чудовище показало Хенку брикет издалека. Тот покачал головой. Ну и ладно, подумало Чудовище, ходи голодным, и с удовольствием проглотило брикет.
– Нам бы дорогу уточнить, – попросило оно очень вежливо.
– Да чего ты! – разнервничался турист. – С ними надо разговаривать с помощью вот этого! – он потряс в поднятой руке пулеметом. – Тогда живо все растолкуют, живо все поймут, и накормят и напоят!
– Заткнись, Хенк! – проворчало Чудовище.
– Ладно, вы поспорьте пока, а я сбегаю наверх, к жене! сказал гномик и исчез.
– Пойдем, – сказал Хенк, – нам нечего делать в этом крысятнике!
– Здесь мне нравится, – не согласилось с ним Чудовище.
– Ты забыл, что за тобой охотятся? – поинтересовался Хенк ехидным голоском. Чудовище засопело.
– Я все помню. Только тут они нас никогда не отыщут! Ну скажи, сколько можно бродить без отдыха?
– Он правильно говорит! – подтвердил спустившийся гномик-паучок.
– Без твоих советов обойдемся, чучело! – нагрубил ему Хенк.
– Я на вас не обижаюсь, – с достоинством ответил гномик. – Вы перерожденец, вы – чудовище! На вас нельзя обижаться!
– На тебя тем более!
– Перестаньте! – утихомирило их Чудовище.
На какое-то время стало тихо, совсем тихо.
– Нет, Хенк, что ты ни говори, а часок-другой передохнуть надо. Мы вам не помещаем своим присутствием? – поинтересовалось Чудовище у паучка.
Тот взобрался повыше.
– Нет, пожалуйста! Но мне бы не хотелось, чтобы это мерзкое идолище, чтобы это двуногое и двурукое отвратительно-пакостное существо задерживалось здесь надолго. Пожалуйста, вы оставайтесь хоть навсегда. Но его мы терпеть больше двух часов не будем, предупреждаю!
Хенк погрозил гномику пальцем. Но пререкаться с ним не стал.
– Вот и лады! – проговорило Чудовище, – Тогда мы приляжем. Спасибо вам!
– Пожалуйста! Проходите вон в тот уголок. Там вам помягче будет! – гномик широко и благостно улыбнулся.
Чудовище и Хенк прошли в указанное место. Опустились на мягкий, пушистый пол. Дрема уже завладевала ими. И не странно – после стольких-то передряг и треволнений, после стольких нагрузок – и физических и нервных.
– Спите спокойно, тут вы в полной безопасности, – сказал гномик. И поднялся к себе наверх.
Гурыня заснул за рулем. Проснулся от резкого удара – головой он ткнулся прямо в пульт управления. Но машина не остановилась. Она неслась стрелой по бесконечной трубе. Только потряхивало да покачивало.
– Ты чего? – поинтересовался Бага Скорпион.
– Я те щя задам, падла! – разозлился Гурыня. – Чего! Чего?! Ты на кого тянешь, поскребыш?!
Скорпион затрясся.
– Я тока спросил, понимаешь! А ты окрысился сразу!
– Я тя спрошу, падла! По башке твоей лысой, скорпионьей! Ты у меня, падла, научишься старших уважать!
Лопоухий Дюк и Плешак Громбыла спали на своих сиденьях. Они вымотались за бесконечный день, к тому же, их сильно укачало.
– Дрыхнут, суслики? – поинтересовался Гурыня, вытягивая шею.
– Дрыхнут! – бодро доложил Бага.
– Ну и пускай! Привала делать не будем! А ты, падла, чтоб в оба глядел! Ежели пропустишь врага, я тя собственными обрубками придушу! – для наглядности Пак потряс правым обрубком, блеснули его черные вселяющие страх в непривычные души костяшки. – Нам с тобой зевать некогда! А то все, падла, прозеваем!
– Есть! – ответил Бага.
Гурыня успокоился. Он уже забыл про досадное недоразумение, обрел душевное равновесие.
– Тут главное чего? – спросил на Багу.
– Где? – поинтересовался Бага туповато.
– Да не где, падла, а что? Понял?! Отвечай, тут главное чего?!
– Не зевать! – ответил Бага.
– Дурак! Это и так ясно! – Гурыня начинал снова злиться. – Тут главное – скорость! Понял, падла?! Штурм и натиск! Вот так! Усек?!
– Так точно! – заверил Бага.
– Во-о, умнеешь прям на глазах!
– Рад стараться!
Гурыня повернул к Баге маленькую змеиную головку.
– А ты мене нравишься, малыш! – сказал он как-то по-отечески. – Я думаю, ты верно понимаешь службу.
– Так точно! Стараемся! – отчеканил Бага.
Гурыня засопел. Чуть ли не впервые в жизни на его щеку стала наворачиваться слезинка. Но… так и не навернулась.
– Какие будут вопросы? – как бы в поощрение поинтересовался он дружелюбно и снисходительно.
Бага замялся, побаиваясь неосторожным словом снова вызвать неудовольствие начальства. Но потом осмелел.
– Скоко нам еще трястись-то?! – спросил, заранее ожидая затрещины и прикрывая глазенки.
– Не волнуйся, малыш! – ответил Гурыня уверенно. – У мене, падла, все рассчитано. Точно в назначенный час прибудем к цели! Ты мене, падла, главное врага не прозевай! Вот что! А за старания я тебе… я тебя, Бага, к награде представлю! – и немного помолчав, подумав, что представлять-то некуда и некому, добавил: – И сам награжу!
– Премного благодарен! – почти заорал на всю машину Бага Скорпион. Так, что Дюк с Громбылой с перепугу проснулись.
Машину трясло, бросало из стороны в сторону. Но Гурыня ходу не сбавлял.
Орали, входя все в больший раж, притопывая ногами в такт, размахивая руками. И громче всех орал Хреноредьев.
И-ех, едрена громыхала!
У-ох, хорошо в трубе шагать!
Пак с Бубой Чокнутым подхватывали лужеными глотками, с залихватским прикриком, с лихим посвистом:
Ну-кось, грянем, запевала,
Тра-та-та-та-та-та мать!!!
Инвалид выводил чисто, высоко, по-соловьиному. А подхватывал со всеми вместе – басисто и разухабисто. Получалось, откровенно говоря, здорово. Знали бы раньше в поселке про такие таланты, быть бы там своему хору. Может, и совсем иначе бы пошли тогда дела.
Мы туристов не боимся!
И-ех, едрит-переедрит!
Ежли разом разозлимся,
Ни один не устоит!!!
Буба Чокнутый старался перекричать всех. А то, понимаешь, забыли, что он самый главный! что он избранник народный! Хотя все – и присутствующие и отсутствующие – хорошо помнили, что избрал-то Буба себя сам. Но он избрал, он и внушил себе идею народного избранничества, он и уверовался в ней глубоко-глубоко, так, что не разуверишь. А стало быть, во всем надо было первым выходить.
Мы пройдем огни и воды!
Сердце бьется как мотор!
И все вместе снова ударяли:
Мы идем, едрит, к народу!
Хто не с нами – тать и вор!
Пак понимал, что Чокнутого снова заносит. Но так хорошо шагалось, что он не мешал творческой инициативе певцов пускай выкричатся вволю, пускай выложат все заветные думы, страдания! Тогда, может, и впрямь – пробьются они, выйдут и к народу, и на простор, и вообще забрезжит наконец хоть что-то светлое впереди. Сколько же можно в потемках шагать, не зная, куда и зачем?!
Но сам Пак выводил свое, – нутряное:
И-ех, едрены супостаты,
Трепещите – крышка вам!
Жди, папанька, в час расплаты
Я им шороху задам!!!
И все вместе снова ударяли:
Ух, едрена громыхала!
Хорошо в трубе шагать!
Песню грянем, запевала!
Тра-та-та, едрена мать!!!
Таким образом они отмерили ровно двенадцать километров. И после этого прошли еще немного. До того самого места, где в трубе зияла огромная дырища, ведущая не в соседнюю трубу, а в сужающуюся земляную нору. В темнотище не было видно толком, что это за нора, куда ведет. Может, здесь вообще было гиблое место.
– Надо вернуться, едрена вошь, и выбраться по лесенке, предложил Хреноредьев.
– Ты уже выбирался, – напомнил ему Пак.
– Да-а? – удивился инвалид. – Вот, едреный склероз! А куды ж тогда?!
– Куды, куды! – взбеленился Буба. – Туды, Салбесина! – и указал в сторону норы. – Куды ж еще, недоумок хренов!
Пак сразу же втиснулся между спорщиками, И вовремя – инвалид тут же остыл.
– Вот ты и лезь первым! – сказал он Бубе торжествующе.
– А я везде первый! – заявил Чокнутый высокомерно.
И полез в нору.
Пак с Хреноредьевым обождали минуты три. Вроде бы все было тихо и спокойно. Тогда они тоже приблизились к входу в нору. Хреноредьев тихо позвал:
– Буба, едреный избранник, ты где есть-то?!
– Проходите, проходите, сотоварищи! – отозвался Буба казенно. – Не задерживайтесь!
Пак пошел в нору. Хреноредьев за ним.
После железного пола было приятно пройтись по сыроватой и мягкой земле, перемешанной с глиной – ноги отдыхали, да и в позвоночник каждый шаг не отдавал.
Избранника догнали, когда он застыл над черным, матово поблескивающим зеркалом.
Буба присел на корточки, сунул палец в зеркало.
– Вода! – сказал он многозначительно.
– Точно, – согласился Пак. – Это подземный ручей. А может, и целая река.
– В реку я не полезу! – заявил Хреноредьев. – У мене комплекция неадыкватная!
– Какая-какая?! – у Бубы шары на лоб полезли.
– Неа-дык-вадт-ная, – повторил инвалид с ученым видом.
– Не понял, – задумчиво протянул Буба.
– А тебе, дураку, и не понять, едрит тебя через ручей!
Пак пресек разногласия.
– Ну и не лезь, раз ты такой! – заявил он Хреноредьеву. Без тебя обойдемся.
Он зашел в воду по колено.
– Тепленькая!
Буба понимал все по-своему. Он отошел шагов на двадцать, разбежался, что было мочи, и прыгнул в воду вниз головой. Так и застрял, размахивая длиякими костлявыми ногами – дно ручья было вязким и илистым, оно всосало в себя и руки Чокнутого, и его башку.
Паку пришлось возвращаться. Вдвоем с Хреноредьевым они выдернули Бубу, поставили его как положено, головой вверх. Первым делом, еле отдышавшись, Буба сказал:
– Придурки, все испортили!
Хреноредьев, зашедший в воду по пояс, решил, что ничего страшного не произойдет, если и он проплывет немного.
– Но чтоб поддерживали, едрена, – попросил он плаксиво, а то вот утопну – с вас спросют!
– Утопнешь, – иронически заметил Буба, – народ хоть хрену с редькой вволю наестся!
Инвалид не стал на этот раз задираться. Лишь посмотрел на Чокнутого так, как тот заслуживал.
С грехом пополам подземную речку удалось преодолеть. Вылезли на другой берег мокрые, взъерошенные, обессиленные. Хреноредьев рухнул на землю.
– Все! Больше не шагу не сделаю, едрена переправа!
Пак стянул с себя комбинезон, выжал его чуть не до дыр. И натянул снова. Буба сидел, растопырив руки, уперев их в землю, сидел с высунутым языком и всем своим видом оправдывал данное ему прозвище.
Надо было как-то приободрить спутников. И Пак затянул:
И-ех! Едрена переправа!
Мы герои – хоть куда!
Хоть налево! Хоть направо!
Нам и море – не вода!
Хреноредьев с Бубой переглянулись. Пак присвистнул. И грянуло:
Хоть налево! Хоть направо!
Нам и горе – не беда'!!
В земляной норе не так отдавало эхом, как в трубе, но песня прозвучала и здесь лихо, молодецки. Настроение и силы были восстановлены.
Первым щель заметил Хреноредьев. Он просунул в нее голову и сказал:
– Там чегой-то есть.
– А ну пусти, – важно произнес Буба, напер на инвалида своим тыквообразным животом – и пропихнул того в щель. Потом и сам пролез.
Щель оказалась лазом в пещеру средних размеров. Посреди пещеры, прямо из земли торчали две плотно подогнанные створки – точно такие же как у Эды Огрызины в подполе.
– Испробуем! – сказал Буба и встал на деревянные створки. – Ого! Глади-ка, закрыты они, что ли! – он подпрыгнул на створках. Но они и это выдержали.
– Тут с умом надо! – заявил Хреноредьев. – А у тебя, Буба, в сегодняшних потасовках, едрена кочерыга, все мозги повышибли! Ну-ка, еще подпрыгни!
Буба подпрыгнул. Створки не поддались.
– Не-е, тут техника, – важно провозгласил инвалид.
И дернул какую-то штуковину, торчащую возле створок.
В тот же миг Буба пропал из виду.
Створка захлопнулась.
– Ведь умеют же делать, вот черти! Вот мастерюги! – восхитился Хреноредьев.
Пак смотрел на него свирепо и непреклонно.
– Ты чегой-то, Хитрец?
– Куда дел Бубу?!
– Да он сам куды-то девался, – Хреноредьев развел руками.
– Сам! Остолоп ты! – Пак сильно разозлился.
Инвалид поступил очень просто. Он встал на створки. Сказал:
– Щя разыщем избранничка! – дернул за штуковинку. И пропал сам.
Паку не оставалось ничего иного, как повторить дерзкий эксперимент любителя технических хитростей сотоварища Хреноредьева…
Буба шлепнулся в бочонок с пойлом. Он еще на лету определил, что именно пойло, а не вода, жижа или нефть. О мазуте, бензине и прочих продуктах их производств не могло быть и речи, Буба различал их за версту. Но пойло он различал за пять верст.
Из бочонка выплеснулось изрядное количество драгоценной жидкости, И это растревожило Бубу. Он уже собрался было для успокоения нервной системы прильнуть к бочонку, испить живительной влаги, как на него сверху обрушился толстый и нескладный Хреноредьев.
Буба уткнулся лицом в пойло и начал захлебываться. И он бы захлебнулся, если бы новый удар не завалил и Бубу, и Хреноредьева, и бочонок на бок – это сверзился с небес Пак Хитрец.
– Однако! – возмущенно произнес Хреноредьев. И ткнул Пака кулаком в хобот. – Можно было и поаккуратнее, едрена!
Они выбрались из лужи.
Пак сразу же сообразил, что надо уволакивать – хоть силой уволакивать – спутников подальше от бочонка, иначе они в три минуты перепьются, и тогда всем им труба!
– А ну! – заорал он.
И дал такого пинка под зад Бубе, что тот отлетел на два метра.
– И ты чокнулся? – поинтересовался Хреноредьев.
– Живо отсюда!
Пак отвесил Хреноредьеву своей пудовой клешней оплеуху. У того сразу отшибло и вкус, и нюх. Бубу Пак гнал пинками до выхода из пещерки. При этом он не щадил стоявшей в ней в полном беспорядке всевозможнейшей посуды, переколотил дюжины две бутылок, банок, склянок. Хреноредьев выполз сам. Правда, он зацепился своими деревяшками за какой-то непонятный и сложный агрегат, стоявший у выхода. Но ярость Пака сделала его проворным, он сумел высвободиться. Выполз.
Теперь они все втроем стояли посреди огромнейшей пещеры, какой ни одному из них сроду не доводилось видывать. Неожиданное зрелище заставило их позабыть о выяснении отношений и прочих вещах. Они стояли, разинув рты и ждали.
А зрелище заключалось в том, что посреди гигантской пещеры, на деревянном грубо сколоченном столе, посреди груды бутылей и больших банок, сидел, скрестив под собой ноги, карлик с телом восьмилетнего ребенка. Но у карлика была такая огромная голова, что непонятно было – как она удерживается на хлипкой и тонкой шее.
Карлик через толстенькую металлическую трубочку высасывал содержимое большой, двухведерной банки, стоявшей на полу у стола. Банка пустела на глазах.
Но самое странное заключалось в том, что пока карлик не закончил своего дела, ни один из вошедших так и не сумел пошевельнуться. Хотя Буба предпринимал все возможное для этого, просто рвался из собственной кожи, Хреноредьев пытался уползти назад, а Пак хотел просто поднять руку и поприветствовать сидящего. Ни у одного из них ничегошекьки не вышло стояли статуями. Стояли и молчали.
Наконец карлик оторвался от трубки.
– Пожаловали! – сказал обиженным голосом. – А вас сюда звали, а?!
Пак вдруг почувствовал себя виноватым. И заплакал. Буба с Хреноредьевым тоже – вздохнули с прихлипом и зарыдали.
Одноглазый карлик сурово смотрел на них. И молчал.
– Мы сюда случайно попали, – начал оправдываться Пак, шли мимо… вот и зашли!
– И куда же это вы шли? – поинтересовался карлик.
– Куда глаза глядят, – признался Пак, – нам теперь повсюду хорошо, лишь бы не в поселке оставаться.
– А чего у вас там?
– Пожгли все! Постреляли многих!
Пак всхлипнул, утерся согнутой рукой.
– Папаньку в золу обратили! А он ведь работник был – хоть куда!
– Это точно, – подтвердил Буба с серьезным видом, – папаша Пуго у нас был передовиком!
– Трудяга! – выдохнул Хреноредьев.
– И за что же пожгли? – поинтересовался карлик.
– А кто их знает! – начал скрытничать Буба.
Но Пак раскрыл карты.
– Ихних укокошили! На пустыре! Это все чудовище виновато, а нас гробят, вот какие дела!
Карлик моргнул, огромный глаз на миг затуманился.
– Так вы думаете, это месть?
– А чего ж еще, едрена колотушка! – осмелел Хреноредьев. – Как есть месть, самая она!
– Ошибаетесь, дорогие посельчане, – произнес карлик грустно. – Это не месть. Мстить можно тем, кто осознанно что-то делает. А туристы вас за таковых не почитают.
– Как это? – удивился Буба.
– А вот так! Они давно уже собирались почистить Подкуполье, этакую дезинфекцию провести. Да все откладывали… А тут причина подходящая – дескать, создались условия, угрожающие жизни здоровых членов общества. Вот и почистили!
Хреноредьев обиделся.
– Дык что же это, – вопросил он плаксиво, – мы им завроде вредных насекомых, что ли?
Карлик терпеливо и детально все разъяснил. Он старался сглаживать особо острые углы. Но до посельчан доходило. Они стояли навытяжку перед головастым мудрецом, ели его глазами. И не то, чтобы он им открывал какие-то неведомые и совершенно неожиданные тайны, нет. Но у него получалось все так связно и складно, как никогда не складывалось у них в головах.
– А чего ж мы тогда работаем?! – вопросил Буба.
Карлик нахмурился, покачал головой.
– Вас, может, работа только и держит! Без нее все бы стали как Эдины выродки, ясно?
– Это как сказать! – не согласился Пак.
– Ты, бузотер, помалкивай! – осек его карлик. – Без твоих стараний, может, ничего бы и не было. Зачем к Чудовищу приставали, а?!
– Оно само! – огрызнулся Пак.
– Не ври.
– Да ладно! Поиграть была охота!
– Вот и доигрались до охоты настоящей! Так что стой да помалкивай!
Пак почувствовал себя виноватым – наверное, впервые в жизни.
– Садитесь, гости дорогие! – Некоторой долей иронии отдавало приглашение карлика. – Присаживайтесь, гостюшки!
Все вдруг почувствовали, что напряжение спало, незримые путы, сковывавшие их, ослабли. И они опустились на пол, прямо около стола, на котором сидел головастый мудрец.
– Угостить вот только вас нечем! Но не беда, мы и с этим нехитрым делом справимся.
Буба Чокнутый, Хреноредьев и Пак Хитрец совершенно неожиданно для себя почувствовали, что их желудки и пищеводы переполнены до отказа, будто они часа два кряду просидели за столом и выхлебали по ведру баланды.
Хреноредьев даже сыто рыгнул. Прикрыл рот ладошкой, сконфузился.
– Извиняюсь, стало быть, едрено пузо!
Пак ущипнул его за оплывший бок.
– Чудеса-а, – задумчиво проговорил Буба. – Со мною раньше такое бывало после двух доз! Ты случаем не наркот?
Карлик засмеялся, не разжимая маленького рта-клювика. И Буба сообразил, что сморозил очередную глупость.
– А ты сам кто будешь? – поинтересовался смущенный инвалид. – Тебя как звать-то?
Карлик перестал смеяться и ответил вполне серьезно.
– Кто я, вам знать не обязательно. А насчет имени… зовите меня Отшельником, не ошибетесь.
– Ладно, едрена переделка, – благодушно согласился Хреноредьев. Он начинал обретать обыденную самоуверенность. – А чего это ты отшельничаешь, а? Чего тебе среди людей не живется?
– У каждого свое место в этой жизни, – ответил Отшельник. – Ты, наверное, знаешь, какое из них лучше и удобнее?
Хреноредьев почесал загривок, задумался.
– Мене везде хорошо, – наконец ответил он. – Я мужик компанейский. А вот ты ответь все же, едреный интерес, отчего в тебе такая сила – и не трогаешь руками, а будто за ниточки дергаешь? Сам-то ведь хилый, смотреть страшно!
Пак снова ущипнул Хреноредьева за бок.
Тот отмахнулся лапой.
– Отстань, щенок, когда старшие разговоры разговаривают!
– Не ссорьтесь, не надо, – попросил вдруг совсем мягко Отшельник. – Зачем вам эти бесконечные ссоры? Давайте я вам лучше покажу кое-что!
– Давай! – заорал Буба так, будто он только и ждал этого предложения.
– Покажи, – согласился Пак.
Хреноредьев лишь кивнул – дескать, и я не против.
– Смотрите!
Отшельник чуть откинулся назад и указал немощной тоненькой ручкой на стену пещеры. Стена была огромна – метров сорок в длину и не меньше двадцати в высоту. Стена была не земляной и глинистой, она вся сплошняком состояла из причудливых, сросшихся друг с другом камней, в основном темных, матовых, но кое-где просверкивающих вкраплениями сланца и еще чсга-то, поблескивающего, полупрозрачного. Но вместе с тем это была обычная стена пещеры, и не более.
– Да чего на стенку глазеть-то, едрена? – возмутился Хреноредьев.
– А там и нет никакой стены, – еле слышно прошептал Отшельник. – Вы приглядитесь-ка получше!
И произошла странная вещь. В единый миг стены не стало. Нет, она не упала, не рассыпалась, и уж, тем более, ее не заслонили и не занавесили чем-то. Ее просто не стало!
И открылось огромное, пугающе светлое пространство.
Хреноредьев с визгом и матом, на карачках, с невиданной и неслыханной скоростью метнулся в противоположный угол, забился в него, сотрясаясь всем своим водянистым телом.
Пак упал на пол, лицом вниз. Он царапал каменный пол своими клешнями, словно решил во что бы то ни стало зарыться в него – да только в камень разве зароешься! Паку было так страшно, как никогда на свете. Он не испытывал подобного ужаса, когда горел живьем нелюбимый папанька, когда Чудовище гналось за ним, даже", тогда, когда его травили опьяненные азартом туристы, выхватывая из темноты прожекторами его беззащитную фигурку и расстреливая ее в упор. Нет, сейчас ему было значительно страшнее!
Буба Чокнутый сидел, оперевшись на длинные и костлявые руки. По щекам его текли слезы.
– Ну чего же вы? Смотрите!
Отшельник вместе со столом, на котором он сидел, отъехал вдруг подальше, будто в столе был невидимый моторчик или его тащили незаметной нитью, привязанной к ножке.
– Смотрите! Я вам теперь не загораживаю!
Хреноредьев трясся осиновым листком, боялся поднять голову.
Пак с усилием оторвался от камня, на вершок, не больше. Открыл один глаз.
Первое, что он увидал, что ошеломило его и повергло, было необъятное и неестественно прозрачное, необыкновенно чистое, голубоватое небо. Пак и не предполагал, что можно сразу видеть столько ясного незадымленного пространства, на столько десятков, сотен, тысяч метров! И это было сказочно красиво! Но это было и чудовищно пугающе! Лишь потом он разглядел в бездонном и бескрайнем небе ослепительное солнце. Он даже не понял сначала, что это солнце – настолько оно было непривычным, непонятным. Не тусклым, расплывающимся в туманной пелене диском, не полуслепым фонарем, а мощным прожектором, направленным прямо в глаза. И смотреть на него было больно.
– И-ех! Это ведь все мое! – простонал Буба не своим голосом. Схватился руками за плешиво-всклокоченную голову, забился в истерике. – Ведь я… ведь я там жил, и-ех!!! Ведь я же ничего не видел!!!
Хреноредьев из своего угла тоже понемногу присматривался. Его уже не так трясло.
И все-таки было просто жутко!
Паку казалось, что он сейчас упадет в эту синь, что он провалится в безоблачную и бесконечную пропасть неба. И он, что было мочи, держался за каменный пол, пытаясь нащупать в нем шероховатости и выемки, чтоб зацепиться, чтоб хоть как-то удержаться.
– Смотрите, смотрите!
Отшельник занимался своим делом. Он присосался к новой банке, тянул понемножечку, смакуя. Не отвлекая от диковинного зрелища гостей незваных.
– Вот те и едрена-матрена! – подал голос из угла Хреноредьев. Голосок был дрожащим и слабеньким. Но инвалид бодрился: – Ето прям как в песне, едрена, иех, загудели-зазвенели провода, мы такого, едрит мене дурака старого, не видали никогда-а!
Больно было смотреть в эту чистоту и ясность, в эту синь и прозрачность. Но Пак расхрабрился – и смотрел, смотрел, да еще как! Вытаращив все свои четыре глаза, не отрываясь, боясь упустить хоть что-то! И боязно было, и мороз по хребту волной продирался, и кишки сводило, но он смотрел и смотрел.
Под фантастическим небом стояли дома – трехэтажные, двух, одноэтажные, больших не было. Но это были дома! Это были не лачуги и хибары, не бараки и корпуса… это были дома! Красивые, будто выписанные талантливым художником или вырезанные мастерским резцом. Дома утопали в чем-то пышном, мягком, зеленом. Паку пришлось пристально вглядываться, прежде чем он понял – это же деревья! Черт возьми, деревья, кусты! Но он никогда не видал таких деревьев и кустов, он никогда не видал такой травы! Те жалкие коряги, колючки, голые ветки и стволы, что торчали из грунта в их поселке и на окраине, не шли ни в какое сравнение с этой пышной зеленью, с этим безумством рвущейся к солнцу листвы.
– Ты нам морочишь голову бредовыми картинами, мудрец! сказал он карлику. – Ты нам делаешь больно! Зачем?!
– Смотрите! Смотрите! – только и ответил тот. Пак подполз ближе, метров на семь или восемь. Он увидал несколько фигурок – длинноногих, стройных.
– Туристы?!
– Да, Пак, это именно туристы, ты не ошибся! Только теперь не они туристы, а вы сами! Хочешь туда?
– Нет! Ни за что!!! – завопил Пак.
– А я хочу-у, – промычал неожиданно Буба.
– И меня не забудьте, едрены торопыги! – закричал из угла опамятовавшийся Хреноредьев. Он все боялся, что упустит чего-нибудь или что ему не достанется чего.
– А ты не бойся, Пак, подойди ближе, тебя никто не тронет, поверь мне.
– Нет!
Пак закрыл глаза руками.
– А я хочу-у!!!
Буба вдруг подскочил и побежал. В два прыжка он преодолел немалое расстояние, ткнулся было… но отлетел, упал. Стена, видно, оставалась на своем месте.
– Не спеши, Чокнутый! – предупредил Отшельник. Пак убрал руку. Его как магнитом тянуло в пугающую пропасть.
– А это кто? – спросил он.
– А это дети, они бегают по лугу и играют, – ответил Отшельник. – И играют они не так, как вы, в них нет той жестокости и нетерпимости. Ну, смотри же! Ты все еще ненавидишь этих существ?
Пак видел, что и взрослые и дети вполне миролюбивы, что они улыбаются и смеются, что они радуются жизни и любят друг друга. Но он знал и о другом.
– Да, я ненавижу их! – сказал он твердо. – Я их всех ненавижу!
– Не торопись с выводами, Пак! Подойди ближе к краю!
Пак подошел вплотную, протянул клешню. И почувствовал, что никакой стены нет.
Никогда в жизни Чудовище не спало так хорошо. Сон был легок и невыразимо сладостен. Ему снилось, что жива еще мамаша, что не сварился в прорвавшейся из трубы струе отец, большой и сильный мужчина – наверное, и страшный своим обличием для кого-то, но только не для него, Бита. Ему снилось, что он лежит в крохотной деревянной люльке – маленький, слабенький, беззащитный, но всеми любимый, что мать его нежно укрывает чем-то и напевает вполголоса старинную колыбельную, каких он потом не слыхивал ни разу. Ему снилось, что оно вовсе не чудовище, что оно ребенок – он, беззаботный, что-то лопочущий по-своему младенец, безмятежно улыбающийся и матери, и отцу, и потолку в хижине, и всем заходящим, и вообще всем на этом свете… И так было приятно лежать в мягкой постельке, под одеяльцем, так приятно было покачиваться вместе с люлькой, что и просыпаться не хотелось!
Так можно было лежать вечно! Лежать и радоваться, забыв про все тяготы и невзгоды, про этот грязный и поганый мир. Зачем вспоминать о нем?! Ведь во сне все так прекрасно! И Чудовище погружалось все глубже и глубже в заволакивающую истому, его опутывала паутина дремы, вязкая и сладостная трясина засасывала, не давала вырваться, выбиться на поверхность. Да Чудовище и не стремилось никуда вырываться или выбиваться, ему и так неплохо было! На остальное наплевать! Когда еще удастся так хорошо поспать, посмотреть такие чудные, завораживающие сновидения?!
И все-таки в какой-то момент что-то его насторожило слишком уж приторным, сиропным показался сон. Не могло быть такого, ну ни как не могло! Ну и что?! нашептывало подсознание, ну и что?! мало ли чего не бывает на свете! спи, и радуйся себе! сейчас ты поплывешь по большой широкой реке, поплывешь по ней, не касаясь прохладных струй, и тебя унесет течение, и тебе будет так хорошо, как никогда не бывало! наплюй на все остальное! спи! смотри эти дивные сны! поддайся этим чудесным грезам! не надо просыпаться! там дрянь! там мерзость! там проклятая повседневная жизнь, в которой все тебя ненавидят и все тебя гонят! там за тобой охотятся! там тебя преследуют! а здесь ты желанный гость! река вынесет тебя в огромный и теплый океан! будет светить солнце, будут плескаться волны! и ты будешь вечно по ним плыть! а там… там тебя убьют! ты не убережешься, нет! они настигнут тебя! и смерть будет мучительной, страшной! нет, тебе не нужно всего этого! Зачем?! ты уже обрел все, что искал! ты плывешь… смотри, как здесь хорошо! ничего похожего ты не найдешь нигде в мире! здесь твое место! это твой путь! твоя колыбель – твой корабль, твой дом, ты сам! а будет еще лучше! ты растворишься в этом океане! весь, без остатка! ты сам станешь океаном – бескрайним и бездонным, бессмертным, вечным…
Нет! Чудовище уцепилось за краешек ускользающего сознания. Нет! Мне еще рано в океан! Я не хочу плескаться и плыть! Я не желаю быть водой! И вовсе не собираюсь жить вечно! Мне не нужно бессмертие! Я сам прерву свою жизнь, когда расколочу все эти мерзкие стекляшки! Я сам перережу себе глотку! Но не теперь! Теперь растворяться, уходить, становиться водой еще рано! Наверх! На поверхность! Вон из люльки! Вон из болота! Только туда, вверх!
С невероятным напряжением всех нервных и психических сил, обливаясь потом от этого напряжения, с рвущимся из груди сердцем оно проснулось. Приоткрыло один глаз.
Лежалось хорошо, лучше и мягче, чем в люльке. Пол был самой настоящей периной! Да и сверху прикрывало что-то мягкое, теплое. Чудовище попробовало пошевельнуться. Но у него ничего не получилось – это самое теплое и мягкое одеяло сковывало движения. Пришлось открыть еще три глаза, с разных сторон, чтобы оглядеться толком.
Понимание случившегося пришло не сразу. Чудовище не только увидело, оно и почувствовало, что все его тело опутано мягкими теплыми водорослями – или чем они там были на самом деле! Вот тебе и одеяльце!!! Переплетения были сложны и узорчаты – водоросли свивались тысячекратно и уходили в пол, стены. Сквозь них почти ничего не было видно дальше полуметра. Но зато с ними было все ясно!
Чудовище напрягло верхнее щупальце, попробовало притянуть к голове. С большим трудом удалось сдвинуть его на несколько сантиметров. Тогда Чудовище попыталось резким движением подняться на конечности, выпрямиться. Водоросли спружинили, не дали этого сделать. Положение складывалось нелучшее!
Решив, что трепыхаться попусту не следует, Чудовище на время успокоилось. В коконе было тепло и приятно лежать. Его вдруг снова потянуло в сон. Сомкнулись веки, стало уплывать сознание. Но на этот раз Чудовище быстро пришло в себя. Нет! Надо не рваться, не дергаться, словно рыбина, запутавшаяся в сети, надо бить в одно место, тогда можно будет выбраться! Тем более, что до конца его навряд ли успели опутать, ведь оно проснулось раньше намеченного. Явно раньше!
И оно принялось потихонечку, но с изрядным упорством перетирать ближайшие водоросли жвалами. Те поддавались плохо, были упруги как резина. Но и челюсти у Чудовища были крепкими, жвалы и зубы острыми. Через несколько минут образовалась дыра. И к этой дыре, изнутри, с большим напряжением удалось подтянуть два щупальца. Но они довершили начатое – Чудовище прорвало кокон на уровне глаз. Дальше было проще – надо было расширять дыру и в то же время выпутывать одно за другим щупальца, нижние конечности. Но и теперь Чудовище не рвалось, не пыталось вырваться в миг единый. Кто знает, может, за ним наблюдали?! Может, ждали его действий, чтобы наброситься, сломить сопротивление?! И оно утвердилось в мысли, что спешить не надо. Лишь когда все тело почувствует возможность вырваться из кокона, лишь тогда можно будет вскочить, разорвать остатки пут. Но не сейчас!
Вот так сон! Хорошо поспали! Чудовище посмеивалось над самим собой, но на душе было гадко. Жвалы работали тихо, без остановки. Дыра разрасталась.
Чуть повернув голову. Чудовище увидало жуткую картину. Оно не поняло вначале, в чем дело. Лишь мгновенья спустя дошло. Хенк лежал метрах в восьми, весь перевитый сине-зелеными жгутами. Его невозможно было узнать – это была какая-то мумия, опутанная, оплетенная, чуть вздымающаяся в такт дыханию. Водоросли выходили прямо из пола и крепчайшими канатами удерживали тело туриста. Но не это было страшным!
Над головой Хенка, подрагивая на тоненьких раскоряченных многосуставчатых лапках, навис гномик-паучок. Его полупрозрачное брюшко было на четверть красным, ярко красным, на три четверти желтеньким – как у поганой сортирной мухи. Чудовище не сразу поняло, почему это так. Оно вообще не поняло, что он делал, этот паук. Но тот сам шевельнулся, слегка развернулся, оттопыривая две задние лапки с коготками… И Чудовище увидало, что гномик не просто так нависает над туристом, что его длинные, вылезающие из благообразного рта зубы-клыки, а может, и не зубы, а какие-то полупрозрачные острые трубки, погружены внутрь кокона, и по ним перетекает в брюшко гномика что-то красное. Кровь! Чудовище чуть не вскочило на конечности. Да, все так и было – паук-гномик, пронзив зубами обнаженное и вздрагивающее горло Хенка, высасывал из его тела кровь.
Гномик ничего не замечал вокруг. Он был увлечен. Причмокивал, почавкивал, тяжело дышал, сучил лапками, трясся. В брюшке скапливалось все больше крови – ее было уже не на четверть, а на треть брюшной прозрачной полости.
Ну, хозяин! ну, гостелюб! сейчас мы разберемся! решило Чудовище. Его захлестнула волна ярости. В миг сорвав с себя остатки полуживой паутины и отшвырнув их, оно поднялось. Прыгнуло. Восемь метров остались позади, там же остался шевелящийся изуродованный кокон. Чудовище медленно, осторожно сжало щупальцем тельце гномика, так, чтобы случайно не повредить горла Хенку.
– И-иииии! – заверещал вдруг гномик.
Но Чудовище не предоставило ему права последнего слова. Щупальце сжалось. Кровь брызнула на пол. Благообразная головка с выставленными клыками свесилась набок. Чудовище брезгливо отшвырнуло тельце, даже не поглядев, куда то упадет. И потянулось к лежавшему рядом с Хенком пулемету.
Первым желанием было изрешетить здесь все, перервать, перерубить, перебить, перегрызть, все в прах разнести!
Чудовище вскинуло пулемет и послало короткую очередь вверх. Пули увязли в водорослях. Нет! Так не годится.
Оно нагнулось к Хенку. Начало осторожно, чтобы не повредить кожи и внутренних органов, распутывать сплетения водорослей. Хенк дышал, а значит, он был жив. Лицо, проглядывающее сквозь сине-зеленую пелену, было мертвенно бледным. На шее красовался здоровущий синяк с двумя красными точками в центре, корочка спекшейся крови подсыхала возле них. Ранки были неглубокими. И это обнадеживало.
– Хенк! Ты слышишь меня? – позвало Чудовище.
Турист застонал, но очень тихо. Он был без сознания.
Наконец Чудовищу удалось выпутать его из кокона. Оно прижало к боку обессиленное тело, двинулось к выходу, к дыре. Но почти сразу же остановилось. Бережно положило Хенка на мягкий пол. Подошло к ближайшим свисающим с потолка водорослям, уцепилось за них щупальцами, дернуло. Две мохнатые нити оборвались, упали кольцами к ногам Хенка.
Чудовище взялось поухватистее, собрало в каждое щупальце по несколько водорослей, подтянулось. Водоросли держали. Тогда оно быстро, словно по канату, взобралось наверх. Там, под самым потолком, таким же мягким и заросшим как и пол, была устроена широченная лежанка. Снизу ее не было видно совершенно. Но вблизи она производила впечатление. Посреди лежанки находилось сплетенное из тех же паутинообразных водорослей гнездо. И в нем мирно посапывали шесть розовеньких паучат, еще меньше, чем их папаша, раздавленный Чудовищем. Паучата, видно, и не подозревали об опасности, грозящей им. Один проснулся и в недоумении уставился на Чудовище круглым серым глазом. Наверное, он никогда не видал таких странных существ, а может, просто спросонья был не в настроении.
– Ладно, лежите, гаденыши! – пробурчало Чудовище. Паучат оно не тронуло, спустилось вниз.
Хенк так и не пришел в себя. Он лежал как покойник и даже дышал уже не так явственно – грудь вздымалась еле-еле. Чудовище нагнулось за ним, одновременно подхватывая свободным щупальцем ручной пулемет. Ему почему-то не захотелось оставлять эту штуковину здесь. Ему вообще захотелось уйти из этой гигантской «спальни» как можно быстрее. Уйти и никогда сюда не возвращаться. Вот только подберет Хенка. И пойдет!
– Вы напрасно это сделали, милейший! – прогрохотало басом сзади. – Видит бог, напрасно!
Чудовище не стало оборачиваться. Оно лишь выпрямилось, прижимая к груди пулемет.
– Было бы для вас лучше, если бы вы не проснулись! А теперь… что ж, теперь у вас будут маленькие неприятности.
Бас был противным, скрежещущим. Такой мог принадлежать лишь существу, обладающему исполинской силой, огромному, злобному, безжалостно жестокому и свирепому.
Чудовище резко обернулось.
– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!!
Пространство прошила длиннющая очередь. Все пули, одна за другой, вошли в обладателя басового голоса. Вошли прямо в грудь, практически в одно место – диаметром не больше трех сантиметров. И уже после этого Чудовище увидело того, кто с ним говорил.
Прямо у противоположной стены, загораживая огромный проем, которого не было прежде, стояла точная копия гномика-паучка, только увеличенная в тысячу раз.
– Понапрасну беспокоитесь, милейший! – проскрежетала исполинская паучиха. – Мне даже не щекотно!
Восемь покрытых хитином двенадцатисуставчатых ног с черными шарами сочленений, поддерживали на высоте шести метров чешуйчатое, усеянное бородавками и длинными свисающими волосками, тело. Оно было бочкообразным, желто-серым. Чуть выше из этого огромного бочонка торчали две длинные толстые лапы, заканчивающиеся клешнями. Кончики клешней нервно постукивали один о другой. Головы паучихи видно не было, ее скрывала металлическая, сваренная из прутьев маска. Чудовище не ожидало встретиться с чем-то подобным в Подкуполье. Но теперь это не имело никакого значения.
– Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!! – прозвучала новая очередь.
Теперь Чудовище било прямо в сочленение передней ного-лапы. Первые пули отскочили от хитинового панциря, но остальные пробили-таки его поверхность. Паучиха поджала лапу.
– Вам не надоело еще играть в эти игры, милейший?!
– Нет! Не надоело! – Чудовище отбросило пулемет.
Оно еле успело увернуться – в трех сантиметрах от его головы с грозным лязгом сомкнулась огромная клешня. Но от ного-лапы увернуться ему не удалось – она подцепила его острым когтем-крюком, подбросила в воздух. Перевернувшись несколько раз, Чудовище упало на пол. Мягко приземлилось сразу на щупальца и конечности. Тут же щелкнула перед глазами вторая клешня.
Бежать было некуда. Но и здесь оставаться – означало верную смерть. Ведь перед ним стояло нечто неодолимое, какая-то машина уничтожения, а вовсе не живая тварь. Хорошо было Хенку, тот лежал и даже представить себе не мог, что сейчас происходит! Но паучиха не смотрела на Хенка. Он был ей, видно, безразличен.
– Ну что, милейший, еще поиграем!
На этот раз досталось Чудовищу крепко – одной клешней ему разорвало мышцу на груди, другой сбило с ног. На минуту оно потеряло ориентацию. И этого хватило – гигантский коготь вновь подцепил его, поднял высоко вверх. Теперь Чудовище висело над головой паучихи, метрах в трех от нее. Были видны сквозь просветы железной маски спокойные серые глаза – немигающке, застывшие, и острый трубчатый клюв. Он даже высовывался немного наружу.
– Ну так что же, милый друг, вы испытываете раскаяние? Или нет?! – голос проскрежетал в самые уши. Казалось, он исходил не изо рта или клюва паучихи, а из бочкообразного брюха. – Или ты, убийца проклятый, не понимаешь, что натворил?!
– Это ты убийца! – выкрикнуло Чудовище прямо в рожу паучихе. – Ты, и твой муженек-кровосос, ясно?!
– Ха-ха, а мы не слишком-то вежливые! – заскрежетало сильнее. – Мы, наверное, грубияны. А ну, получи первый подарок!
Чудовище резко тряхнуло, чуть не вывернув его из собственной шкуры. Одновременно второй коготь впился под ребра. Но не тут-то было! Ухватившись за него сразу четырьмя щупальцами. Чудовище выдернуло из себя черное поблескивающее острие.
– Ах, вот мы как!
Ного-лапа подбросила его. И снова Чудовище рухнуло вниз с большой высоты. При его весе такие падения не были безопасными. Оно чудом извернулось, сберегло себе жизнь.
Мощным ударом ного-лапы его швырнуло в стену. Потом опять подбросило. Швырнуло в другую стену, прямо сквозь паутину водорослей. Они-то и смягчили немного удар. Но гигантская клешня мгновенно перерезала нити. Чудовище вновь оказалось на палу. Голова у него гудела, не соображала совершенно, все внутренности были отбиты и сильно болели при каждом новом ударе. В глазах все мелькало и кружилось. Два щупальца висели безжизненными плетями. Из раны на груди текла зеленая густая кровь.
– Еще разок?!
Новый удар обрушился сверху. Он пришелся прямо по горбу. Кожа лопнула, изнутри брызнуло зеленью. Чудовище рухнуло на пол, покатилось в угол. Оно было полностью выбито из колеи и не могло даже защититься. Озверевшая паучиха гоняла его пинками и ударами клешней по всему заросшему водорослями и мхом помещению – из угла в угол, от стены к стене. И спасения не было.
Когда у Чудовища уже совершенно помутилось в голове и оно окончательно обессилело, паучиха вновь приподняла его своей двенадцатисуставчатой поблескивающей ного-лапой на высоту десяти метров, заглянула снизу в глаза, вываливавшиеся из-под кожи, проскрежетала громко, раскатисто, будто торжествующе смеясь, и сказала:
– Вот, милейший, игры кончены. Сейчас ты издохнешь в ужасных мучениях, понял?! Я не завидую тебе. Уж лучше бы ты не просыпался!
Пак сделал шаг… и прошел сквозь стену. Но тут же остановился. Ему было очень боязно – а как же шагнуть туда, в неведомый мир! А вдруг это западня?! Вдруг там ничего нет?! Вдруг его поджидает там расправа?! Он помнил, как за ним гнались на броневиках. Гнались те самые туристы или их близкие, что играли сейчас столь беззаботно на зеленой лужайке. Нет! Нет!! Нет!!! И все же он сделал еще шаг. И почувствовал, что следом за ним прошел стену Буба Чокнутый. Вместе, придерживая друг друга, они прошли несколько метров по шелковистой траве. И тут их догнал Хреноредьев – он ворвался в зеленый мир, как бежал до того в угол, на карачках, с быстротой непостижимой, словно его гнали из пещеры сворой борзых. И тут же сделал заявление:
– Тока чтоб все путем, едрена!
На заявление не обратили внимания. Пак посмотрел вперед, на лужайку, ничего-то он не видел и не слышал.
– Идите, не бойтесь, – проговорил Отшельник приглушенно. – Но помните, любое зло, сотворенное в этом мире, отразится на вас же, будьте осторожны! А тебе, Хитрец, я советую выбросить эту ненужную железяку! Зачем она тебе там?!
Пак прижал железяку к груди. Потряс головой.
– Откуда ты знаешь мое прозвище? – спросил он.
– Эхе-хе, ты лучше запомни, что тебе говорят, – грустно произнес Отшельник. – Или решил вернуться?
– Нет! Теперь я не вернусь!
– Совсем?!
– Если этот мир примет меня, то и совсем! – твердо ответил Пак.
– Ну его еще твоя запойная бабуся надвое сказала! – вставил Хреноредьев. – Не вернется он, едрена вошь! Невозвращенец объявился!
Буба дал Хреноредьеву по загривку. Прижал палец к губам.
– Тихо, придурки, – сказал он почти молитвенно, – я на родину возвращаюсь.
Он неожиданно опустился на колени и припал губами к земле. Затрясся. Острые худые плечи, спина, зад ходуном заходили.
– И-ех, земелюшка, родимая! Скоко лет! Скоко зим?!
Хреноредьев, наоборот, встал. Он долго смотрел на юродствующего Бубу. Потом размахнулся единственной собственной ногой и дал ему хорошего пинка под зад. При этом сам не удержался, шлепнулся на пузо. Но сказал:
– Че ты нам мозги вкручиваешь, Буба!? Тебя, едрена марафетчика, с этой земелюшки в три шеи вышибли! Как заразного! Как чумного! С бешеными собаками так не поступают, едреный возвращенец, как с тобою поступили! И-ех!
Буба потер ушибленный зад. Но ничего не сказал. На глазах у него были слезы.
Напоследок Отшельник дал наставление:
– Дурить будете, пропадете!
Пак оглянулся – никакой пещеры и никакого Отшельника не было. Они стояли на зеленой лужайке, со всех сторон их окружали высоченные деревья с густыми кронами. В просвет были видны бегающие туристы и их домики. И все!
– А как же, едрит этого карапуза, назад возвращаться?! озадачился Хреноредьев.
– Может, и не придется, – вымолвил Пак вяло.
– Не бузи, щенок! Набедокурил в поселке, а назад вертаться не желаешь, так, что ль, понимать?! – взъелся Хреноредьев.
– Да нет! Я говорю, может, мы все тут и поляжем? – отозвался Пак.
– Двумя дураками меньше станет, – вставил равнодушно, как-то вскользь, Буба.
– Это почему же двумя?! – возмутился Хреноредьев. – Ты чего это, Буба, мене за человека не считаешь? Иль я для тебе, едрена гармонь, пустое место!
Буба вздохнул, потер ушибленную задницу еще раз, словно вспоминая о пинке.
– Дурак – ты и есть дурак!
Пак разнервничался, взмахнул железякой.
– Неужто вы и здесь, в этом мире, будете скандалить, а?!
Буба и Хреноредьев засмущались – они и в самом деле ощутили какую-то неловкость, какое-то несоответствие своего поведения и всего окружающего, словно наследили грязными сапожищами на зеркальном паркете во дворцовой зале. Правда, ни один из них не видал ни дворцов, ни зал, ни паркета.
– Надо разработать план, – предложил Буба. На него посмотрели с заинтересованностью и уважением.
– Да! – Буба воспарил. – Без плана никак нельзя. Но для начала предлагаю избрать совет и его председателя.
– Совет чего, едреный возвращенец? – поинтересовался Хреноредьев.
– Совет поисковой партии! – ответил Буба, будто ожидал подобного вопроса.
– Звучит неплохо, – выразил свое мнение Пак.
– В таком случае, предлагаю свою кандидатуру на пост председателя совета, – скромно потупив разноцветные очи, сказал Буба. И тут же добавил: – Двумя первыми заместителями рекомендую назначить Пака Хитреца и доблестного инвалида сотоварища Хреноредьева.
– Я не против, едрена!
– Тогда будем голосовать. Кто за?
Пак не дал церемонии завершиться.
– Завязывай, Буба! Принято! Не надо тут волокиту разводить. Надо обстановку разведать, затаиться надо, пока не прикокошили! А ты собрание проводишь, бюрократ хренов!
Инвалид засопел рассерженно.
– Может, он и бюрократ, не знаю, едрена промокашка, а оскорблять не следует!
Пак ему не ответил. У него болела голова. И от необычайно чистого, напоенного кислородом воздуха, и от обилия красок, и от щебета птиц в ветвях, и от всего прочего, окружавшего его. Кроме того, он все так же боялся упасть в это бездонное небо, утонуть в нем, раствориться.
Другое дело Хреноредьев! Тот освоился сразу, с первых же минут, будто он прожил за барьером всю свою полубессознательную жизнь, будто он не из вонючего и загазованного поселка выбрался!
Но в новых условиях самым мудрым оказался Буба Чокнутый. Как председатель совета он сразу взял нужный тон. И заявил со всей ответственностью:
– Вам, дегенератам, на люди показываться нельзя! Или пристрелят с перепугу или в зверинец отвезут. А может, и заспиртуют!
Пак взглянул на свои клешни. Потом вытащил осколок зеркальца из кармашка. Всмотрелся. Хобот почти зажил, рубец был еле заметным. Нет, Пак себе нравился! И он не понимал, с какой стати его могут посадить в зверинец или заспиртовать.
Для Хреноредьева вообще вся эта проблема была недоступно сложна.
Буба оказался и самым рассудительным.
– Вы тут, придурки, затаитесь покедова, я пойду на разведку, – сказал он. – Один пойду!
– А я б и так, едрена, с тобой в разведку не пошел! – отрезал Хреноредьев и улегся на травку.
Пак присел у большущего дерева с корявой, но теплой и живой корой, прислонился к нему.
– Иди, куда хочешь! А я вот залягу сейчас в засаду и буду поджидать – нравится это кому-то или нет, а я угроблю из железяки столько туристов, сколько в ней патронов, ясно?!
– И всех засыпешь, недоумок!
Буба повернулся спиной, постоял. И пошел куда-то, наверное, и в самом деле он собрался чего-то разведывать. Хреноредьев ползал по траве, собирал губами красненькие ягодки. Он не знал, как они назывались, но глотал их с удовольствием.
Пак перевернулся на живот. Выставил вперед железяку. Он без всяких шуток собирался ухлопать первого же, кто покажется вблизи. И у него, видно, были весомые основания для этого.
– Наверху неделя, небось, прошла! А мы все катимся по дурацкой трубе! – ныл Лопоухий Дюк. – А куда, никто не знает!
– Разговорчики, падла!
Гурыня был словно из кремня вытесан. Он не знал ни сна, ни усталости. Будто дьявол-егоза сидел в его груди и не давал покоя. Причем не только ему самому, но и всем прочим.
– Командор знает, чего делает! – Скорпион Бага грозно поглядел на Дюка. И тот смолк.
Громбылу Плешака продолжало тошнить и рвать. Казалось, он уже выблевал все, в том числе и собственяые внутренности, но его рвало и рвало. Помойный дух стоял в броневике, все в заднем отсеке было загажено. Но парни из Гурыниной ватаги да и он сам ничего не замечали. Их гнал вперед азарт, жажда приключений, рисковая натура и еще что-то такое, чему названия пока не придумано.
– Мы их всех, падла! – повторял через каждые десять минут Гурыня. – Еще узнают нас!
По логике вещей от машины, столько времени несущейся по трубе, подпрыгивающей, трясущейся, рокочущей натужно, бьющейся об округлые ржавые стены, давно ничего не должно было остаться. Но, видно, это была крепкая, надежная машина! Она перла и перла, и износу ей не было!
Гурыня не понимал всяких тонкостей по части горючего или наработок на отказ, он выжимал из броневика все возможное и ничего не желал знать. И броневик несся! Скрипя, грохоча, сотрясаясь, наполняя трубу ужасающим ревом своих измученных моторов.
– Пора бы привал сделать, – пискляво попросил Плешак.
– Я тя привалю, падла! – сказал Гурыня беззлобно.
Но Плешака Громбылу затрясло посильнее, чем загнанную машину.
У самого вожака начали появляться галлюцинации. Ему вдруг мерещились какие-то мелкие и вертлявые фигурки, пляшущие на узенькой полоске лобового стекла, то вдруг сверху, от переборок свешивались противные зеленые черви, начинали извиваться, норовя залезть в глаза. Гурыня отмахивался, отругивался, отплевывался. И наваждения пропадали. Однажды, совсем очумев, он скомандовал Баге:
– Пали, падла!
Тот так засадил из пулемета в бесконечность трубы, что еще с полчаса стояло жуткое эхо – будто миллионы тонн железного гороха просыпали! Но Гурыня не расстроился и не выказал слабости.
– Молодец, Бага! Выношу тебе благодарность! Ты не то что некоторые ротозеи и разгильдяи! Молодец!
– Рад стараться! – рявкнул Бага.
Дюк с Плешаком теперь и на Скорпиона поглядывали с уважением, видели, что он в чести у шефа. Но будь их воля, они бы давно вылезли из машины, завалились бы посреди проклятущей трубы – и пропадай все пропадом!
Только раз за последние сутки машина остановилась. Это произошло, когда Гурыня увидал сбоку железную лесенку. Он затормозил так, что чуть траки гусениц не расплавились и от скрипа едва не оглохли члены экипажа, несмотря на то, что сидели в наглухо задраенной машине.
– Стоять, падла! – скомандовал Гурыня. И ткнулся мордой в броню.
На него навалились задние, чуть не расплющили. Да только Гурыня не из того теста был слеплен, чтоб расплющиться. Он тут же отбросил назад парней из ватаги. Баге дал щелчка, Дюку с Плешаком по оплеухе. И вылез из машины.
– Бага! – позвал он.
Скорпион мгновенно выбрался на броню, застыл на четырех лапах, прижав две другие к ушам.
– Я тута!
Гурыня одобрительно потрепал его за остатки волос.
– Стой на стреме! Ежли чего, падла, свистнешь! Понял?!
– Так точно!
Бага стал бдительно озираться по сторонам, как бы показывая, что мимо него не проскочишь. Гурыня полез по железным узким скобам.
Дюк с Плешаком выбрались. Улеглись прямо на ржавом запыленном днище трубы. Но успокоиться не могли – их все еще трясло, колотило, било.
– Щя бы в поселок, а? – протянул Дюк, расправляя свои огромные уши.
– И баланды похлебать, – продолжил Плешак
Громбыло мечтательно.
Но при воспоминании о баланде его сразу же снова начало рвать. Дюк отодвинулся, брезгливо поморщился.
– Эй вы там, внизу! – громко скомандовал Бага с брони. А ну, молчать! Отвлекаете, понимаешь, от несения боевого дежурства!
Болтуны замолкли.
А в это время Гурыня лез и лез наверх, не зная устали, не оглядываясь. Да и что толку было оглядываться – в кромешной тьме ни черта не было видно. Но вблизи он многое различал. Сумел различить и крохотный лючок, открытый, – торчавшие петли говорили о том, что когда-то лючок прикрывался крышечкой, да, видно, отвалилась или оторвали.
Гурыня по-змеиному вполз внутрь, наткнулся на что-то холодное, твердое. Наощупь продвинулся немного, перебирая своими костяшками. Все было непонятно! Тогда он вцепился в ближайшую штуковину, дернул на себя. Она легко подалась – Гурыня чуть не завалился на спину. Но до него кое-что дошло. Он поднес штуковину к глазам, медленно провел ею перед ними точно, это было какое-то оружие! Не такое, как туристовские железяки, но оружие – большое, тяжелое, надежное! И он взялся за дело.
– Ой! Чего это! – завопил растерявшийся Бага, когда совсем рядом что-то со страшным лязгом упало.
Но он не успел толком удивиться, потому что сверху посыпалось множество тяжелых, явно металлических вещей – как будто там где-то что-то сломалось и произошел обвал.
Дюк с Плешаком подползли поближе. Но не настолько, чтобы рисковать своими жизнями.
– Видать, нашего Гурыню там пришили! – высказал мысль Дюк.
– Вряд ли, – засомневался Плешак Громбыла, – скорей он кого-нибудь по кускам разнес – вот и сыпятся обломки!
– Мудрено все это!
– А ну, молчать! – пресек разговорчики Бага. Через полчаса по лестнице сполз обессиленный Гурыня. Он долго сидел на броне, не мог отдышаться. Потом спрыгнул, начал рыться в груде железа.
– А ну ко мне, падла! Разбирай – что кому по душе!
Тщедушному Громбыле он повесил на плечо автомат, сунул за пазуху несколько рожков с патронами. Лопоухому Дюку выделил ручной пулемет, связку гранат. Баге просто махнул рукой бери, что хочешь! Минут двадцать они загружали трофеи в машину. И уже собирались тронуться. Но Гурыня сообразил-таки, что следовало бы устроить учебные стрельбы.
И он их устроил! Половина оружия оказалась негодным – наверное испортилось от времени или поломалось при ударах об днище трубы. Но добра было навалом! Больше, чем надо!
Дюк с Плешаком не сразу овладели мастерством стрельбы из автоматов и пулеметов. Гурымя и сам с ними проковырялся долго, техника было посложнее туристовских трубок. Но не особо и хитрая! Овладели! А неясности Гурыня не любил, растолковывал все тумаками и пинками – поневоле приходилось овладевать.
Правда, чуть не оглохли от пальбы. Но это было делом житейским. Ненужное побросали и уехали. Теперь Гурыня не ведал сомнений. Если и были на белом и черном, сером и буром светах подлинные герои, так это он и его ватага! Все им по плечу! Никого они не боятся! И не будут они никого бояться! Только попадись на пути!
Третьи сутки несся броневик по трубе. И исхода не было!
Но была зато лютая злость! Был опьяняющий азарт! И было желание перевернуть к чертовой матери весь этот поганый мир!
– Да-да! Лучше бы ты сдох во сне! Ты бы не заметил даже, что сдох! Вся твоя зеленая кровушка вылилась бы из тебя. И стал бы ты сушеным крысосусликом. Да! Но ты бы никогда не узнал об этом! Тебе бы казалось, что ты плывешь в своей люльке по теплым волнам, что растворяешься в убаюкивающем тебя океане, что ты становишься океаном – бессмертным и бесконечным. Но ты сам выбрал свой путь, и теперь… – из пасти гигантской паучихи послышался омерзительный скрежет.
Будто копья снизу воткнулись в тело Чудовища четыре острейших черных когтя. Еще два, но уже с боков, уткнулись в могучую, но такую сейчас беззащитную шею. Пятый стал нащупывать ложбинку у основания черепа. Шестой замаячил перед глазом. Паучиха опустилась на колени, если так можно было назвать круглые и поблескивающие сочленения ее многосуставчатых ного-лап. И от этого у нее сразу же освободились бритвенно острые когти.
– Я не буду спешить! – пророкотала она. – Мне некуда спешить, милейший. Каждый из этих коготков будет пронзать тебя медленно-медленно, пока ты в жутких судорогах не испустишь свой поганый дух. Но я заверяю тебя, произойдет это нескоро!
Может, это и к лучшему, подумало Чудовище, вот сдохну тут в муках – и земля чище станет, на одного мутанта меньше ей придется носить! Было бы чего жалеть! Все равно кроме зла и боли, слез и крови ничегото я не принесу обитателям этого мира. За что бы ни брался, все оборачивалось страданиями, слезами. Да, наверное, пора! Ведь каждому положен свой предел, каждому отмерено ровно столько, сколько он заслуживает в этой жизни, и ни один не знает своего смертного часа. А я-то, дурачина, собирался сам себя лишать жизни, сам собой хотел распоряжаться. Дудки! Мы все только предполагаем, а что-то высшее, неведомое располагает. Оно играет нами, как бессмысленными жалкими куклами, и мы не в силах противиться этой игре. И я умру. И Хенк умрет. И эта огромная паучиха когда-нибудь умрет – захлебнется чьей-нибудь кровью! Да и весь мир когда-то погибнет! Не вечно же он будет гнилой отвратительной язвой украшать бездонную черноту Космоса! Нет, не вечно! Значит, пора! Значит, настал час!
Когти со всех сторон чуть поднажали, вонзились в тело сильнее. Чудовище вздрогнуло. Оно тоже умело испытывать боль. Оно тоже было живым.
– Ты ничего не хочешь сказать на прощанье? – спросила паучиха.
– Хочу.
– Ну так говори!
Чудовище молчало. Ему тяжело было ворочать жвалами и языком.
– Говори! Да подумай перед этим хорошенько – и может быть, я отпущу тебя. Что ты хочешь мне сказать?!
– Совсем немного, – прохрипело Чудовище.
– Ну-у, я жду!
Давление когтей чуть ослабло.
– Говори!!!
Чудовище приподняло свесившуюся голову.
– Я жалею, что не раздавил твоих гаденышей! – вырвалось из его пересохшего горла.
– Что-о?!
Когти впились в бока, шею.
– Повтори!
Чудовище задрожало, боль становилась непереносимой – казалось, острия когтей вонзались прямо в печень, сердце, селезенку, почки…
– Я повторю, – просипело оно совсем тихо, – повторю! Мне ничего не стоило передавить твоих гаденышей прямо в гнездышке, одного за другим. Но я не сделал этого, я смалодушничал! Теперь я очень жалею об этом! Их надо было…
Когти погрузились еще глубже в его тело. И Чудовище издало тихий стон. Оно не могло больше говорить. Но и кричать, визжать, биться, просить пощады оно не собиралось. Смерть надо было встретить достойно.
– Ты еще жив, милейший? – ехидно спросила паучиха.
– Жив! – отозвалось Чудовище.
Оглушительный скрежещущий смех заполнил помещение.
– Ну так поживи, поживи еще немного. Помучайся, родимый! Тебе не так уж и долго осталось – часиков через пять мне пора будет кормить моих очаровательных малюток. А пока поживи!
Когти чуть вышли из тела, давление их ослабло.
– Как ты себя чувствуешь, дружок?
– Прекрасно!
Чудовище еле дышало, ему было больно вздохнуть – все горело, кололо, резало внутри, будто там орудовала тысяча безжалостных дьяволят.
– Ты не устал?
– Нет!
– Ну, тогда мы продолжим!
Когти вышли из ран наружу – как заостренные и шипастые гарпуны, они раздирали внутренности при этом движении. Но они вышли!
– Сейчас мы передохнем минутку и снова начнем, милейший!
Когти уперлись в неповрежденные участки кожи и тела. Вот-вот они должны были вонзиться в него. Чудовище поняло, что оно не выдержит пяти часов! Оно и получаса подобной пытки не выдержит! Но оно молчало. Оно готовилось. Ждало. Напрягая все силы, собирая мужество и волю, чтобы не застонать, не заорать от лютой боли.
В голове у него стоял туман. Мозги отказывались выполнять свою работу, они оцепенели, они одеревенели и превратились из мыслящего вещества, в вату, в груду мочалок, свитых, переплетенных, мертвых… И все же сквозь этот туман, преодолевая одеревенелость и оцепенелость, пробился слабенький знакомый голосок:
– Ну что это такое! Опять, Биг?! Стоило мне только заиграться с этими простаками-посельчанами, и ты влип в новую историю! Нехорошо, Биг! Это просто непорядочно!
Чудовище молчало. Ему казалось, что это лишь бред, галлюцинации. Ведь никакого чуда быть не могло, его ждала смерть. Смерть и ничего более!
– Ты здорово влип, Биг! Не знаю даже, смогу ли я выпутать тебя из этой истории! – проговорил в мозгу Отшельник. Теперь его телепатический сигнал звучал яснее, отчетливее.
Когти начали сжимать тело. Но они еще не прорвали кожи та напряглась, вздулась, она вот-вот могла лопнуть в местах нажатия. И тогда новая боль, новая пытка.
– Я не могу тебе помочь! Я не могу тебя освободить! Но я могу собрать воедино все защитные силы твоего могучего организма! Они есть, Биг! Ты веришь мне?!
– Верю, Отшельник! – прошептало Чудовище. – Верю!
Паучиха громово захихикала.
– Да ты никак бредить принялся, милейший! Ну сейчас мы тебя освежим!
Когти надавили чуть сильнее. Вот сейчас, еще немного и из-под них брызнет изумрудная кровь, они вопьются в мясо, в вены, в артерии, в легкие, в нервные узлы…
– Ты непроницаем, Биг! Твоя кожа стала броней, Биг!!! голос Отшельника звучал уже не только в мозгу. Им была наполнена вся Вселенная. Но это лишь казалось Чудовищу.
– Нет такой силы в мире, которая пронзит твою титановую обшивку, Биг! Ты не живое существо, ты стальной монстр! ты бронированный корабль, который выдерживает давление в миллионы атмосфер! Ты не-побе-дим, Биг!
Чудовище почувствовало, что когти надавили сильнее, что паучиха жала, сжимала его тело, напрягая все мышцы, что она уже не играла с ним будто кошка с мышкой, что она начинала свирепеть. Но оно чувствовало и другое: игольно-острые концы когтей не могли проткнуть его плотную волдыристую кожу – она превратилась в броню. Когти скрежетали по этой броне, скользили, один обломился с треском… но ни на миллиметр они не проникли внутрь!
– Держись, Биг! Я помогаю тебе! – прозвучал опять голос Отшельника.
– Я держусь! – ответило Чудовище. Оно вновь обрело волю к жизни. Оно хотело драться за свою жизнь. Но оно было бессильно против этого исполинского механизма смерти. И надолго ли могло хватить его защитных сил, надолго ли могло хватить самого Отшельника?! Ведь тот был слаб! Чудовище помнило все очень хорошо – и его высохшее тельце, и огромную распухшую голову, и то, что он был почти недвижим. И все-таки надо было бороться за себя. Надо бороться!
Еще один коготь с хрустом сломался.
– А ты крепкий орешек! – зло проговорила паучиха. И резким движением головы скинула железную решетчатую маску. Заостренный клюв навис над Чудовищем. Глаза паучихи из холодных, стальных превратились в безумно-дикие, пылающие желтым пламенем, это были глаза убийцы.
Голова откинулась назад, для размаха, клюв сверкнул вороненым тусклым блеском и пошел обратно, набирая скорость, силу, тяжесть для удара…
И в этот миг совершенно неожиданно правый глаз, выпученный, страшный, огромный, взорвался, словно его разнесло изнутри неведомой силой. Кожу Чудовища забрызгало желтоватой студенистой дрянью. И только тогда раздался звук:
– Тра-та-та-та-та!!!
Чудовище еще ничего не поняло, когда то же самое произошло с левым глазом – его расплескало, разбрызгало в долю секунды. Теперь обе огромные глазницы были пусты, безжизненны. Голова вместе со смертельным своим орудием – острейшим тяжеленным клювом – свесилась набок. Жижа потекла из глазниц на пушистый ковер пола.
И только тогда боковым зрением Чудовище увидало стоящего на коленях Хенка. Он сжимал обеими руками пулемет. И продолжал стрелять по этим пустым, безжизненным глазницам. Он еле держался, его водило из стороны в сторону, лицо было меловым, под глазами синели большие набрякшие круги… Но он стрелял и стрелял. До тех пор, пока магазин пулемета не опустел. Вместе с последней пулей, вырвавшейся из ствола, Хенк выронил пулемет, упал навзничь.
– Осторожно! – пророкотал голос Отшельника.
Чудовище почувствовало, как ослабло давление когтей, ного-лап. Оно выпало из них мешком, шлепнулось на заросший пол. И тут же сверху на него обрушилось огромное серо-желтое брюхо. Лишь врожденная реакция помогла Чудовищу, спасла его – оно увернулось в самый последний миг.
Собрав остатки сил, чудовище дернулось, вырвалось. И рухнуло рядом, сознание оставило его.
И снова – качалась люлька, пела колыбельную мать, и несли теплые игровые вслни… куда несли – неизвестно, лишь покачивало, мягко, приятно, усыпляюще. А петом и это пропало. Навалилась свинцово-черная пустота. Навалилась, прижала, лишила всего.
Когда Чудовище очнулось, над ним стоял Хенх. Он был не таким бледным как раньше, лишь круги под глазами остались.
– Ну что, продрыхся, приятель? – спросил он.
Чудовище не ответило. Оно еще не понимало, где сон, где явь. Голова была пустой и невесомой. Но когда оно перекатило глаз назад, оглянулось и увидало ужасающие останки исполинской изуродованной паучихи, память вернулась. И все стало на свои места.
– Чего молчишь? – заволновался Хенк.
– Там, наверху, в гнезде, – медленно, вразбивку проговорило Чудовище, – детеныши этой твари! Надо бы их передавить!
Хенк задумался.
Чудовище медленно приподнялось, встряхнулось.
– Но это же детеныши… – неуверенно начал Хенк.
– Неважно! – проворчало Чудовище.
Оно уже уцепилось щупальцами за нити-водоросли.
– Нет, Биг, не стоит! Ты потом будешь жалеть!
Чудовище выпустило упруго-мягкую зелень. Расслабилось.
– Хорошо, – проговорило оно, – тогда пошли отсюда скорее! А то и меня навроде вас всех начинает тошнить!
– Пошли! – согласился Хенк.
Бубу только за смертью было посылать! Он ушел и как в воду канул. Хреноредьев сидел, поджав деревяшку под жирную задницу, и ныл:
– Ни стыда, ни совести, едрена-матрена. А еще избранник! Не, Хитрец, надо нам промеж себя главного выбирать, а Чокнутого – к едрене фене, в отставку!
Вся маслянисто-жирная, расплывшаяся рожа Хренорсдьева была красна от сока ягод, которых он на поляне не оставил ни одной штучки даже на развод… Хреноредьев обожрал все вокруг, не брезгуя молоденькими листочками, гусеницами, жучками, двумя невесть как попавшими на полянку пиявками и мышкой-норушкой, которую он проглотил от алчности целиком, не пережевывая.
– Не-е, с такими чокнутыми избранниками нам не по пути, Хитрец, они нас с тобой угробят, а сами и смоются, едрит их наперекосяк!
Пак лежал в засаде и помалкивал. Он выжидал жертву. И его больше не манило бездонное небо. Он присмотрелся к этой голубой пропасти, привык. И теперь всякий раз, поднимая голову, он видел совсем иное – не лазурь и сияние солнышка – а пепелище, скукожившуюся телогрейку, дымы над поселком и бьющуюся в агонии Эду Огрызину.
А потому, когда за кружевом листвы показалась двуногая вытянутая фигура, Пак, не раздумывая, нажал на спусковой крюк.
– А-аау!!! – раздался короткий вопль.
И через полминуты на поляну выполз Буба. Он держался рукой за ухо. Из-под ладони сочилась кровь. Хреноредьев шепнул Паку:
– Ты б его дострелял, что ли! Чего етому избраннику мучиться!
Пак треснул Хреноредьева железякой по башке. Хотя надо было бы треснуть за промашку самого себя.
– Ну и как знаешь, едрена! – не обиделся Хреноредьев. – А только я скажу, что он опять все забаламутит! Лучше бы его кокнуть!
Буба выразительно поглядел на Пака, но не стал выяснять отношений – Хитрец все еще сжимал в руках трубку, мог ненароком прострелить и другое ухо.
– Ну и чего ты там разведал? – ехидненько поинтересовался Хреноредьев.
– Военная тайна! – важно промолвил Буба.
Хреноредьев разинул беззубый рот.
Паку тоже не понравился ответ.
– Чего дурака валяешь! – сказал он строго.
Буба внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, потом другой рукой потрогал продырявленное ухо, сморщился как гриб-перестарок, сплюнул под ноги.
– Нету там ни хрена! – сказал он беззаботно.
– Ну, я тебе нос отгрызу! – взъелся Хреноредьев. Пак оттолкнул инвалида локтем.
– Как это – ни хрена?
– А вот так, ни хрена, и все!
Инвалид пригорюнился, заплакал, снова уселся на собственную же деревяшку. Он не мог переносить этих бесчисленных оскорблений, этих обыгрываний на все лады его вполне симпатичной и милой фамилии. Но что было делать! Тут даже самый "компанейский мужик" сомлеет.
– Врешь! – лицо Пака скривилось.
– Ей богу, не вру!
– Врет он! – заорал Хреноредьев снизу. – Врет, едрена!
Глаза у Бубы стали совсем безумными.
– Ты, придурок старый, пораскинь остатками своих куриных мозгов, на хрена мне врать?!
Инвалид начал рвать на себе майку под комбинезоном. Его волнение грозило перерасти в истерику. И Пак еще раз дал ему трубкой по башке.
– Чего ты его все время по чану лупишь?! – заорал Буба. Он и так ни хрена не соображает, а после этого и вовсе охренеет!
Хреноредьев встал. И прищурившись, исподлобья, уставился на Чокнутого.
– По-моему, – сказал он тяжело и весомо, словно превозмогая в себе что-то, – по-моему, Буба предатель и вражеский лазутчик.
Пак оглядел Хреноредьева так, как будто впервые его увидал.
– Не зыркай, Хитрец! Я давненько наблюдал, едрена кочерга, за этим недобитком. Точно тебе говорю, враг! Подосланный он!
Чокнутый провел ладонью по лицу и перемазал его сверху донизу собственной кровью, теперь он стал похож на свирепого, но оплешивевшего и окончательно спятившего индейца, который прямо в сию минуту встал на тропу войны.
Но Хреноредьева трудно было взять голыми руками.
– Ну-у, – протянул он, – что я тебе говорил, едрена?! Или ты, Хитрец, чутье потерял? Ты погляди, кто перед тобою стоит?! Это ж контра, едрит его благородие!
– Ты, Хреноредьев, гусеницами обожрался, вот и спятил! заявил Буба.
Но Пак начинал чувствовать к Чокнутому непонятную, не осознанную еще ненависть. Он поддался инвалидову настроению.
– Руки! – резко выпалил он.
– Чего-о?
– Руки в гору!
– Придурок…
Пак пальнул над самой головой Бубы.
– Руки, падла!
Чокнутый неторопливо задрал над головой свои костлявые грабли. Челюсть у него отвисла.
– Обыщи, – приказал Пак Хреноредьеву.
– Это мы в момент! – ответил инвалид и засуетился вокруг Бубы, обшаривая его.
– Точно, придурки!
– Молчать, вражья морда!
Пак не спускал глаз с лазутчика. Он готов был прикончить его при малейшем движении. Да, бдительность и еще раз бдительность! И как он забыл об этом! Прав Хреноредьев, проморгали врага и шпиона, но не беда – вперед наука!
– Нету ничего! – доложил инвалид, закончив кропотливое дело. – Видать, припрятал, гад!
– Ну чего я припрятал? – возмутился Буба.
– Чего надо, то и припрятал! – пояснил Хреноредьев тоном, не терпящим возражений, – У-у, контра недорезанная!
Глаза у Бубы бегали как у воришки, пойманного на месте преступления. Но он ничегошеньки толком не понимал.
– К дереву! – скомандовал Пак.
Хреноредьев толкнул Бубу кулаком в грудь. Пришлось тому подчиниться. Он встал спиной к дереву, прислонился к шершавой коре.
– Так, значит, там нету ничего? – повторил вопрос Пак.
Буба покосился на Хреноредьева и дипломатично ответил:
– Абсолютно ничего.
Хреноредьев меленько засмеялся – противно, разливчато.
– Что и требовалось доказать, едрена-матрена! Враг! Скрывает что-то!
– Потом будешь разговоры разговаривать, – разозлился Пак. – А сейчас снимай с него ремень и руки вяжи!
Хреноредьев исполнил требуемое моментально. Теперь Буба стоял истуканом, со связанными за деревом кистями рук. Он так и не врубился в ситуацию, так и не осмыслил происходящего – и чего эти придурки, недоумки, дерьмом набитые, обалдуи, собираются вытворять?! Может, они его разыгрывают? А может, чокнулись здесь, пока он по округе шастал?! Все для Бубы было странным.
– Придется пытать! – зловеще проговорил Хреноредьев, скрипя деревяшками-протезами. – Тогда, едрена, как миленький сознается!
Для начала он ткнул Бубу кулаком в живот.
– 0-ойей!!! – выкрикнул тот. И дал Хреноредьеву такого пинка своим длинным мосластым костылем, что бдительный инвалид отлетел на середину поляны.
Пак чуть не нажал на спуск. Клешни у него дрогнули, совсем малого усилия не хватило для того, чтоб железяка выплюнула из себя малюсенький кусочек свинца и чтоб тот продырявил Чокнутого насквозь.
– Отвяжи-и! – потребовал Буба.
– Вот сознаешься, тогда и отвяжем, – мрачно сказал Пак.
– В че-е-ем?!
– В чем надо!
Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.
– Как же мы ету контру пытать будем? – спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. Вот незадача, едрена!
– Я тебя, придурок, сам запытаю! – процедил Буба.
– Разговорчики! – встрял Пак.
И немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:
– Может, он того – и в самом деле невиновен, а?!
– Невиновен я! – бодро заорал Буба. – Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну, подумай же?!
– К покаянию он точно, призывал, – согласился Хреноредьев. – Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что, для надежности надо, Пак! Мы не имеем прав быть добренькими!
– А на коленях грехи отмаливать кто звал, а?! – не сдавался Буба. – Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!
– Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик, передовик папаша Пуго принял на себя и первый, и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!
– Может, и впрямь его шлепнуть? – засомневался Пак. Верно инвалид говорит, не убудет!
Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали. Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.
Буба созрел.
– Все! Сознаюсь! – торжественно произнес он. – Но прошу учесь, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!
Хреноредьев вместе со своей дубинкой шлепнулся на мясистую задницу.
– Едрена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!
У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу – и покаяния массовые, – и клятвы, и мольбы, и признания Бубы, и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном направлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца все!
– Ежели вы сей минут не заткнетесь, – сказал он, наливаясь злобой, – я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!
Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.
– Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!
– Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, – предложил Чокнутый.
– Больно мудрено загнул, – сказал инвалид. Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной, потом молвил:
– Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…
– Как его?! – привстал Хреноредьев.
– …презрению предадим! – пояснил Пак. – Ты его презираешь?
– Презираю, едрена вошь! – твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!
– И я его презираю! – сказал Пак. – Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?
– Верно, – вздохнув, согласился Хреноредьев.
– Конечно, верно, – подытожил сам Буба.
– Теперь нам остается что?
– Что? – переспросил туповатый инвалид.
– Покарать! А потом простить! – разъяснил умный Пак.
– И это дело!
– Только быстрей давайте! – Бубу охватило нетерпение.
– Ладно, щя мы тебя покараем, – Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. – Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!
Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.
– Покарали, – произнес Хреноредьеа важно, с чувством выполненного долга.
– Покарали, – как-то смущенно согласился с ним Пак.
Они посмотрели друг на друга.
– Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена? – задался вопросом Хреноредьев.
Пак снова почесал лоб.
– Погодим немного, – сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, – вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.
– Разумное решение, едрит мя по башке! – заключил Хреноредьев Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!
– И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили! – сорвался вдруг Пак. – Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!
Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.
– Ты чего? – заволновался Пак.
– Помираю, – синюшными губами простонал Хреноредьев, – От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена…
Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какуюто помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!
– Приидут праведны-е! – послышалось из-за спины. Это прочухался Буба Чокнутый. – И настанет судный день и час! И возопят грешники-и! И содрогнутся их души, ибо откроется их взорам геена огненная, и встанет над ними страж небесный с мечом в руках! И ниспошлется на всех, едрена-матрена, кара!
Пак не оборачивался. Он знал, что будет делать. И ему было наплевать на всяких там Чокнутых и на их проповеди. Хватит! Наслушался! Вот когда этот мир заволокет точно такой же пеленой, когда потянутся дымы от земли к небу и от горизонта к горизонту, закрывая все, когда ничего, кроме труб и краников, не останется в этом мире, а всех успокоившихся будут в нем отволакивать к отстойнику, когда придут и сюда охотники, чтобы охотиться за беззащитными жертвами, тогда и он отбросит ненужную железяку, вздохнет спокойно, встанет на колени и будет каяться хоть до конца света, будет разбивать лоб о грунт, глину, полы, паркеты, мостовые, днища труб… А пока… Пока он будет сам карать. И не найдется такой силы, чтобы остановила его. Нет ее в этом мире – ни по одну сторону барьера, ни по другую!
Он вскинул железяку к плечу, поймал в прицел крохотную девочку, подождал, когда ее головка замрет хоть на миг, дождался и нажал на спуск.
– Ну все, хорош! – произнес усталый голос совсем рядом, будто из-за плеча. – Пошалили немного, поиграли, и хватит!
Пак на мгновение ощутил невесомость. Ему показалось, что он падает в это бездонное небо, что сн тонет в его пучинах. Пак даже закрыл глаза, зажмурился, что было мочи, сжался в комок, съежился. Но трубки он не выпустил.
– Всех призываю я к покаянию! В последний раз, едрена-матрена, ибо грядет расплата! – провозгласил кто-то Бубиным голосом.
Пак открыл глаза. Прямо посреди каменного пола стоял на коленях Чокнутый. Он вздымал руки к потолку и вопил без умолку. Похоже было, что он все-таки спятил – и на этот раз окончательно.
Хреноредьев, живой и здоровый, сидел рядышком, с недоумением вертел головой, он был румян и весел.
После ослепительного, чистого, ясного, прозрачного мира казалось, что в пещере стоит мрак. Да, это была пещера карлика-отшельника. И все стены ее были каменными, непроницаемыми.
Сам Отшельник сидел на своем грубосколоченном столе и смотрел поверх голов. Ввд у него был отрешенный. Но когда он начал говорить, Бубин надрывный глас сразу куда-то запропастился, исчез.
– И с этим вы собрались идти в мир? – спросил Отшельник.
Ответа он не дождался. Да и что ему можно было ответить.
– Сла-авненькие ребятки, сла-вненькие!
– А с чем они пришли к нам?! – сурово спросил Пак. И добавил, совсем зло добавил: – Может, ты за их воспитание возьмешься?!
Глаз Отшельника подернулся пеленой.
– Я вижу, вы созрели, – сказал тихо. – Ну что же, пора!
– И-ех, обдурил нас! А мы-то и поверили, едрена простота! – пожаловался Хреноредьев.
– Это была маленькая проверочка. И вы ее не выдержали! Ни по каким статьям не выдержали! – сказал Отшельник. – Но это ровным счетом ничего не значит. Я вам не судья! Это вон Буба ваш все о судьях-то толкует, а я не берусь судить. Не мной этот мир создан, не мне и менять его. Так что. Хитрец, не собираюсь я вас воспитывать, была нужда! Хотел помочь, да вот не получается! Что же делать-то, как быть?! И здесь я призадумался, чего это я за вас-то решаю, как, мол, быть, то да се, третье да десятое… А катитесь-ка вы отсюда без всякой моей помощи!
Пак взглянул на него исподлобья,
– Как же мы без помощи твоей сквозь стену пройдем?
– Не надо сквозь! Я вам ходы покажу – и гуляйте. А хотите, так назад возвращайтесь, воля ваша!
– На все воля всевышнего, – поправил его Буба и выкатил налитой безумный глаз.
– И ты, дружок, не притворяйся! Не такой уж ты и чокнутый!
Отшельник подтянул ко рту-клювику трубочку, присосался. Банка пустела, далеко не первая банка. В огромной голове бурлило, переливалось что-то, какие-то вихревые потоки гуляли в глубинах полупрозрачного непостижимого мозга. И колыхалось еле заметное розовое сияние вокруг головы. Дышал Отшельник тяжело, с присвистом. Наконец оторвался.
– Как же мы дорогу-то найдем? И где выход? – спросил Пак.
– Был бы вход, Хитрец, – промолвил Отшельник, – а выход всегда отыщется.
Хенк бодрился, старался держать спину прямой. Но все это было напускным. Его шатало из стороны в сторону.
– Может, и впрямь тебя запереть в бункер, а? – предложило Чудовище. – Посидишь, отдохнешь немного? Жратвы и пойла я тебе приволоку…
– Сам полезай в бункер! – ответил Хенк. Чудовище вздохнуло – тяжело, с присвистом и прихлюпом, с надрывом каким-то, так, что туриста обдало едким паром.
– Мне впору хоть на нижние ярусы спускаться, – пробурчало оно, – сам думай, Хенк, поселок они все равно пожгли, – людишек побили. Неужто ты считаешь, вот выползу я наверх, сдамся, и все путем пойдет?
Турист присел на корточки, привалился спиной к ржавой стене. На лбу у него выступила испарина, лицо было бледным, изможденным.
– Ни черта я не считаю, Биг! Я тебе уже говорил, они тебя из-под земли вытащат. Чего ты ко мне привязался, у меня советов нет, понял?!
Губы Хенка внезапно обмякли, глаза прикрылись, голова свесилась набок. И сам он сполз по стене па пол, скрючился в нелепой позе. Он был в обмороке.
– Ну и ладно! – сказало Чудовище вслух. – Чего будет, то и будет!
Оно подхватило туриста гибким сильным щупальцем, прижало его вместе с пулеметом к своему влажному волдыристому боку. И поплелось наверх.
Перебитые конечности постепенно восстанавливались. Чудовище чувствовало, как они оживают, как уходит прочь оцепенение. Организм его обладал способностью к регенерации, но, скорее всего, помогал Отшельник. Иначе бы ушло не меньше недели, прежде чем щупальца стали прежними – мощными, ухватистыми. И все же еще никогда в жизни Чудовище не чувствовало себя настолько измотанным, измученным, выжатым – и немудрено, после той трепки, что задала ему гигантская паучиха, после того безумного футбольного матча, в котором ему было суждено стать мячом, после киножально-острых тисков, после невероятного напряжения всех сил.
– Ничего, Хенк, – проговорило Чудовище, проговорило опять вслух. – Сейчас мы передохнем! Мы заслужили маленькое право на маленький отдых.
Оскальзываясь и ударяясь боками о проржавевшие перильца, оно поднялось выше, почти к самой поверхности. Там была тихая бронированная комнатушка, в которой в былые стародавние времена жил смотритель. Туда-то и забралось Чудовище. Уложило туриста-приятеля на ворох полусгнквшего тряпья. Осмотрелось.
Не сразу до него дошло, что и здесь может быть такое. Но было! В углу комнатушки стояло запыленное донельзя зеркало в витой деревянной, изъеденной червями раме. Было оно почти в рост человека. И потому Чудовищу пришлось пригнуться.
Оно выхватило из груды тряпок первую попавшуюся, смахнуло пыль с поверхности зеркала, потом протерло тщательнее.
Тряпка выпала из щупальца.
Это было свыше данных Богом и Природой сил – смотреть на подобное. Сегодня перекошенная и измятая, полуизуродованная морда выглядела особенно страшно и особенно мерзко. Волдыри и бородавки перемежались кровоточащими язвами, казалось, из каждой поры слизистой кожи сочилась гнойная зелеш? Местами она запеклась, подернулась корэчкой, залубенела – но и корсета была изрезана сетью мелких трещинок. У носовых отверстий кожкца сзясала рваной, грубо наструганной лапшой, что-то черное, водянистое булькало и переливалось внутри, полипы шевелились будто живые существа, обладающие собственной волей. Ряды зктал судорожно подергивались, цеплялись друг за друга, путались, накладывались один на другой, усики бледно-розовых рецепторов трепыхались, полуисчезая в пузырящейся желтой пене. Два острых клыка обнажились, свисали ниже заросщего седой щетиной подбородка – распухший зев не принимал их, отвергал, высовывал наружу. Глаза прорвались сквозь кожу сразу в четырех местах, глядели бессмысленно, зло, устало. Они были не просто водянисто-желтыми с красными прожилками, как обычно, а налитыми, чуть не лопающимися от внутреннего давления. Нижний левый глаз был полузалеплен сиреневым подрагивающим бельмом… Нет, сегодня Чудовище не нравилось себе в сто крат сильнее, чем обычно.
Удар был мощным и безжалостным. Зеркало сразу же разлетелось вдребезги. Лишь стояла, чуть покачиваясь, витая, искусно вырезанная рама.
С диким сладострастием топтало Чудовище осколки, превращая их в почти что в пыль. Получайте! Так вам! Всем!!! И вам, безмозглые посельчане, вышвырнувшие собрата из поселка! И вам, охотнички, каратели! Всем!!! Сколько вас во всем мире, и здесь, в Подкуполье, и там, в Забарьерье?! Не больше, чем этих мельчайших сверкающих пылинок под ороговевшими ступнями! Так получайте! Это вам! Вам!! Вам!!!
Не удержавшись, Чудовище взревело, мотнуло головой брызги желтой пены разлетелись по обросшим паутиной стенам.
Хенк приподнял голову:
– Что там! – проговорил он, морщась, словно от сильнейшей головной боли. – Что там?! Обстрел, что ли! Война! Пожар?!
Чудовище отвернулось от него. Не вымолвило ни словечка.
– У тебя, приятель, с мозгами не все в порядке, – протянул Хенк на одной ноте. И снова отключился.
Ладно, пускай он думает, что хочет, пускай они все думают, что хотят! Чудовищем вдруг завладело безразличие. Они такие, а я такой! Наплевать на все и на всех! Пускай громят, жгут, уничтожают… пускай вырезают всех, кто им не нравится, мне-то что, наплевать сто раз! Надо быть мудрым! Надо быть таким, как Отшельник. Надо забраться в свою пещеру, в свою берлогу, обставить себя банками и бутылками с пойлом… нет, сначала надо скопировать у него агрегат! А потом – банки, бутылки, пойло – с утра до вечера и с вечера до утра! И книги! Пока глаза глядят, книги! Жить только той жизнью, нереальной, придуманной, и представлять себя таким, точно таким, как на этих полуистлевших страничках, на изъеденных временем картинках! И все будет отличненько! Все будет нормальненько! Все будет, как говорят там у них, о'кей! Можно год или два протянуть так. А потом? Потом глаза, залитые пойлом, перестанут различать буквы, мозг перестанет впитывать эту самую нереальную жизнь со страничек, усеянных мелкими черными значками… но тогда уже будет все равно! Тогда мозг сам будет выдавать такие картины, что только держись… А потом, еще позже, во время очередного наваждения, этот пропитанный пойлом мозг, это сплетение черт знает чего, отключится, угаснет! И будет очень хорошо, наступит благодать, придет нирвана! И все!!! И не надо будет перерезать себе горло осколком, не надо будет перерывать глотку стекляшкой с рваными зазубренными краями! Все произойдет само собой. Это ведь будет к лучшему? Ведь так?! Чудовище склонилось над Хенком, полуприкрыло глаза, ряды жвал сомкнулись – плотно, с хрустом и лязгом. Да! Так лучше. Но потом, не сейчас. Мозг Чудовища напряженно работал. Сейчас нельзя! Я уйду в пещеру, берлогу, зальюсь пойлом… Ничего изменить уже невозможно, земля эта обречена, она была обречена много-много лет назад. Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрут оставшиеся? Десять лет, сорок, сто?! А если их всех под корень?! Как там, наверху! Тогда конец, тогда все… нет, тогда уже – ничего! Только берлога, только зелье! А наверху – никого! пустота! тьма! смог! грязь! роботы! кибери! автоматы! агрегаты! трубы! трубы!! трубы!!! И – никого, ни одной живой души! Некому будет вспомнить, что жил большой народ, что была страна, даже несколько стран с разными народами, что текли реки, что шумели леса, что радовались жизни люди, звери, травинки… А чего еще ждать?! Иного не дано! Было когда-то все! Скоро перебьют последних выродков… А там, за барьером, будут учить детей, что не было ничего, что история их народов прекрасна и удивительна, что все создано умом и трудом поколений, живущих за барьером… Ну и пускай, пускай, это их дело' Наплевать! Может, и лучше, что они не будут знать всей этой мерзости и подлости, дряни и гнили, что они войдут в мир без ожесточения и злобы, чистыми и добрыми! Ладно! Все, хватит! Надо лезть туда, за жратвой, питьем. Это главное! Остальное никуда не денется.
И оно направилось к выходу. Перевалилось через край люка. Плотно затворило крышку, перекрыло ее внешней задвижкой пусть турист посидит немного взаперти, ничего с ним не случится, только целее будет да и сил немного наберется, через часик у них будет все, что надо. А сейчас – наверх!
И оно полезло к выходу на поверхность – ступеньки, сваренные арматурины, прогибались под тяжестью его тела, ржавчина пыльцой осыпалась вниз, в пропасть, глубины которой никто не измерял.
– Цыц, падлы! Я точно знаю, еще чуток! – проорал Гурыня.
Он пресекал уже не первую попытку бунта в своем броневичке. Хотя как такового «бунта» и не было, он существовал лишь в Гурынином мозгу, в его плоской и маленькой головке. Какой там бунт! Парни из его ватаги просто устали от бесконечной тряски, от тошноты, от тесноты. И потому немного ворчали. Гурыня разрешил еще остановку. И она была удачной. Наловили с два десятка крысосусликов, набили утробы – настроение поднялось. Теперь парни до боли в кистях – у кого они были сжимали оружие. Теперь они точно знали, что зададут кое-кому шороха! Но продолжали ворчать, бурчать, попискивать, делая это с простой целью – авось, Гурыня выложит-таки свой план!
Но Гурыней двигало одно – вперед! во что бы то ни стало, вперед!
Даже когда их броневик слишком круто взлетел на боковину внутренней полости трубы, и их перевернуло дважды, и они чуть не перекалечились, ударяясь о переборки, даже после этого очередного испытания решимость не оставила Гурыню.
– Шеф, пора бы и на привал, – робко пискнул из-за плеча Бага Скорпион. Ему при каждом толчке било окулярами прямо в лоб, и потому он терпел, терпел до последнего, да и не вытерпел.
– Ага! – поддакнул Лопоухий Люк.
– Цыц!
В машине воцарилась гробовая тишина.
– Только вперед, падлы! Только вперед!!!
Хреноредьев скептически поглядел на Отшельника и сказал, потирая себе обрубком пальца горло:
– Ага-а, хитрый больно! Нет уж, едрена канитель, восвояси мы не пойдем, не стращай! Ты мужик башковитый! – Хреноредьев постучал себя по голове, округлил глаза: – Я б стока пойла выхлебал бы за свою трудовую жизнь, я б не глупей был, едрена, у мене тоже мозгов в башке целая куча, один за другой заплетаются, на трех Чокнутых Буб хватит! Только я тебе скажу одко, показывай свой ход в светлую жизнь, в Забарьерье, едрена тарабарщина, не вымолвишь!
Отшельник поглядел на Бубу:
– Ну да! – промычал тот неопределенно.
Пак сказал прямо:
– Показывай – не показывай, я пойду туда!
Отшельник спрыгнул со стола, чуть не ударившись огромной головой об пол. Еле устоял на хиленьких, детских ножках. Побрел до пиши в каменной стене пещеры-берлоги, долго не мог взобраться на деревянный подмостик. Но залез, уселся. Свечение вокруг его полупрозрачной головы угасло.
– Ну и валите отсюда! – проговорил он совсем старческим бессильным тенорком. – Валите, воздух чище будет! Я вам покажу скоростную ветку, сядете там в кабинку – и тю-тю! Только, ребята, ежели вас за барьером пришьют, чур не обижаться, лады?
– Лады?! – переспросил на свой манер Буба.
– Договорились! – заявил Пак.
– Ты не тяни! – подал голос Хреноредьев. – Опять обдурит!
Что-то хрустнуло в голове у карлика-мудреца, зашипело протяжно и нудно. Сам он подался вперед, уперев ручки-былиночки в колени. И одновременно из стены пещеры выдвинулся валун, открывая проход.
– Ну, пока! – сказал Отшельник, – Топайте, други! Там сами все увидите!
Все оказалось именно так, как и говорил карлик-мудрец: подземная ветка, – кабинки, тьма, посвист, потряхивания, подрагивания. Пак пучил глаза, пытался осмыслить происходящее и не мог этого сделать.
Они ничего не трогали, ничем не управляли… Но их несло куда-то. Куда? А кто это знал! Может, карлик совсем не тот, за кого пытался себя выдавать?! Может, он их на верную гибель отправил?! Но было поздно, они сами решили свою судьбу. Да и возвращаться на пепелище не хотелось.
– И-ех, едрены труболазы!
Что-то ждет вас впереди?!
Снаряд пронесся над самой головой. Волною воздуха обдало плечи и горб. Чудовище даже не поняло вначале, что случилось. Но инстинкт самосохранения сработал, оно успело увернуться, нечеловеческая реакция выручила. Первым желанием было броситься вниз, туда, в темноту труб, затаиться, спрятаться. Но в мозгу голосом Отшельника прозвучало: "Спокойно, Биг, спокойно, не суетись, не дергайся, раз уж ты попался, значит, попался!"
И точно! Снизу ударила очередь. Видно, где-то на промежуточных площадках среди сварных конструкций и неведомых нелепых сооружений затаились туристы – засада.
Одна из пуль попала в незатянувшуюся рану. Ту самую, что осталась от когтя паучихи. Болью пронизало все тело. Но Чудовище знало – это не смертельно, это всего лишь боль, обычная, досадная, но боль, которую можно перетерпеть. И оно уже собралось спрыгнуть на нижнюю площадку, чтобы разделаться со стрелявшими. Но вдруг почувствовало, что начинает задыхаться, что горло и легкие заполняет жгучая горечь. Глаза защипало, из них покатились слезы, застилая все, весь белый свет и всю тьму подземелья. Но остановить их было нельзя, они лились и лились, затекали в носовые отверстия, падали на подбородок и грудь… Приступы кашля овладели огромным телом, сотрясли его, ослабили. Снизу поднимались ядовито-желтые клубы дыма. И этот дым был не следствием случайного пожара. Нет! Они вытравливали его наружу, как вытравливают дымом хорька из норы. Они все рассчитали, значит, они следили, значит, они знали! Прав был Хенк! Все дороги к отступлению отрезаны!
– Тра-та-та-та-та-та!!!
Теперь уже несколько очередей слились в единую капонаду, вонзились десятками кусочков свинца в кожу. Да, пора!
Одним махом Чудовище выпрыгнуло наружу. Тут же упало на спину, волчком перевернулось несколько раз вокруг собственной оси, оставляя на земле сырой след от сочащейся из кожи зелени. Второй снаряд разорвался в двух метрах – осколками пронзило уродливый кривой горб. Но важных жизненных центров не задело. И это было сейчас главным. Что там будет впереди Чудовище не знало, да и не заглядывало оно далеко вперед. Ему нужно было сейчас выжить, уцелеть.
Сначала оно метнулось к развалинам зданий, под их укрытие. Но потом поняло, что укрытия эти хороши от пуль, но не от снарядов – засыпет так, что не выберешься из-под обломков! И оно припало к земле, огляделось. Метрах в шести, но немного левее, чернело что-то похожее на дыру, овраг или яму. А может, это был вход в подвал – Чудовище не стало выяснять, оно осторожно, вжимаясь в перемешанные глину, щебень, песок, поползло в сторону укрытия.
На этот раз разорвалось сразу два снаряда – один справа, другой позади. Осколки пронизали нижнюю конечность, плечо. Одним, особо крупным, оторвало наполовину левое среднее щупальце – оно извивающейся змеей взмыло в воздух, на какой-то миг застыло почти над самой головой, потом шлепнулось вниз безжизненным обрубком. Чудовище отвернулось. Но оно ползло вперед. Тихо, осторожно, распластываясь, казалось, до невозможности, но ползло.
Следующая партия снарядов взметнула вверх столбы щебня и пыли, когда Чудовище уже сидело в полуподвальной заросшей мхом дыре и задумчиво рассматривало культю щупальца. Кровь удалось остановить сразу, культя на глазах покрылась твердящей, подсыхающей коркой. От огромного психического усилия Чудовище чуть не потеряло сознания, но приходилось идти на такие вещи, ведь если бы кровь хлестала струей, как сразу после ранения, оно истекло бы ею в первые же минуты, тогда конец. Отрастет щупальце не раньше, чем через две недели. Но и это было не столь важно. Сейчас надо было разобраться кто нападает, откуда, какие силы у противника и где можно отыскать место для прорыва. Рассчитывать на пощаду и снисхождение не приходилось.
Чуть передохнув, Чудовище высунуло голову наружу. Снова просвистел над нею снаряд. Вдобавок воздух разодрало пулеметными очередями.
Тогда Чудовище решило сделать проще. Оно приподняло голозу на уровень поверхности, не высовываясь, и вытянуло на гибком длинном стебельке один глаз – получилось что-то наподобие перископа. Видно было очень плохо, но все же кое-что удалось рассмотреть. В трехстах метрах от развалин стояли семь больших бронированных колесных машин. Колеса они имели почти шарообразные, неимоверно толстые, с выпуклым резным протектором – по восемь колес на каждую. И все же машины были довольно-таки приземистыми. Плоские башенки, из которых торчали стволы орудий и пулеметов, почти не возвышались над броней.
Но это было не все. С другой стороны, к тому же гораздо ближе, метрах в полутораста, среди чахлых желтых кустиков стояли еще четыре точно таких же машины, возле которых в открытую, ничего не страшась, прогуливались семь или восемь туристов в скафандрах, с трубками в руках.
Но самое страшное было то, что в небе, наводя «гончих» на жертву, зависли две тарахтелки.
Чудовище глубоко и прерывисто задышало, выгоняя остатки ядовитого газа из легких. Слезы почти не текли из глаз, правда, их еще пощипывало, покалывало, особенно тот, что был вытянут перископом вверх. Но что же делать, приходилось терпеть.
– Держись, малыш! – еле слышно прозвучало в мозгу. – Держись сам! Мне что-то совсем плохо, вот-вот загнусь, не успеваю даже следить за тобой и этими охотничками… Но ты ничего не бойся. Рассчитывай, Биг, на себя. Ну, а будет сложный момент, может, смогу собраться, может… если не окочурюсь до того. Совсем плох стал, малыш.
– Ты сам держись! – ответило вслух Чудовище. – Еще не хватало, чтоб ты, Отшельник, из-за меня загнулся! Нет уж, не надо, мне все равно подыхать, обложили.
– Ну-у, как знаешь, – прозвучало будто из бесконечного туннеля, еле слышно, глуховато-призрачно.
– Ничего, мы еще поглядим! – сказало опять вслух Чудовище. И было непонятно, к кому оно обращается.
Летающая тарахтелка, одна из двух, сорвалась с места, стала прямо на подвал заходить, но высоты пока не снижала. Заурчали моторы броневиков. Пешие туристы взобрались на броню, размахивали трубками. Трое из них постоянно водили отверстиями каких-то штуковин, лежавших у них на плечах, должно быть хотели запечатлеть всю облаву на память. Чудовище знало, как это делается, ко оно не знало ни техники съемки, ни даже того, как назывались эти штуковины. И сейчас им не владело любопытство. Надо было что-то срочно предпринимать.
Но мозг успел отметить – вот же гнусные создания! им мало просто убить, растерзать, им надо еще и заснять все это, чтобы потом любоваться, чтобы смаковать! чтобы показывать детям и женам – вот, дескать, какие мы герои! вот с какой жуткой тварью совладали! гордитесь нами! любите нас! таких героев поискать! ай да мы!!! Внутри что-то перевернулось от омерзения. Но эта перемена не расслабила, наоборот, она придала сил.
Броневики приближались – эдак неторопливо, надменно, как будто были не железными банками, набитыми всякой дрянью, а живыми существами. Стволы орудий, будто горделивые носы, были задраны вверх.
Тарахтелка и вовсе обнаглела. Она висела над самой головой Чудовища, в каких-нибудь пятнадцати метрах. И оттуда, сверху тоже снимали, тоже водили этой дурацкой штуковиной видно, туристам хотелось запечатлеть картину во всех ракурсах. Все это было и подло, и погано. У Чудовища начинали пропадать остатки жалости к стройным двуногим существам. Пускай Отшельник сам будет гуманистом, пускай он распускает нюни… только не у себя в берлоге, а здесь! Вот тогда и поглядим, кто человеколюбец, а кто и не совсем!
И опять два снаряда пронеслись над подвальным укрытием, врезались в кирпичную стену, развалили ее в долю секунды, подняв клубы пыли в воздух.
Ждать, пока вся эта "свора гончих" приблизится, возьмет его в кольцо, Чудовище не хотело. Но у него не было ничего с собой, абсолютно ничего! Пулемет остался в клетушке смотрителя, он, видно, и сейчас валяется в ногах у Хенка. Вытащить из карманов приятеля-туриста парочку гранат Чудовище не догадалось. Да и как оно могло догадаться… Нет, нечего оправдываться! Злость накатила волной. Но не погасила рассудка, не лишила способности трезво оценивать ситуацию. Пора!
Одновременно тремя щупальцами Чудовище ухватило три булыжника, припасенные кем-то в подвале, а может, и просто валявшиеся там случайно. Булыжники были совсеми легкими, небольшими, с голову туриста, и потому бросать их было не слишком-то удобно. Чудовище предпочитало кое-что повесомее.
Гибкими катапультами щупальца откинулись назад. Но тут же выпрямились, опустились – все три камня полетели в разные цели в одно мгновение, словно их бросили три разных, но сильных и метких бойца, бросили по единой команде. Двое туристов с переломанными хребтами сразу свалились с машин так могли падать не живые существа, даже не пораженные, но только мертвые или же набитые мякиной куклы. Третий остался лежать на броне. Рука его все еще сжимала поблескивающую трубку, тело покачивалось в такт движению машины. Ни один из тех, кто держал снимающие штуковины, не пострадал. Чудовище било лишь по стрелкам. Теперь в нем не оставалось жалости.
Уцелевшие туристы заволновались, засуетились… Они не бросились подбирать погибших, они устроили сутолоку у люков, стремясь побыстрее попасть внутрь, под защиту брони. Машины почти остановились, они ползли черепашьим ходом.
Чудовище напрягло мышцы, вырвало из кирпичной кладки полуподвала два блока, сцементированные и угловатые. Оно могло бы перебить, передавить суетившихся у люков – хватило бы тех нескольких секунд, что были вызваны образовавшимся затором. Но оно поступило иначе. Обхватив каждый блок тремя щупальцами, поочередно, оно швырнуло эти рукотворные глыбы в машины. Удары пришлись по башенкам – грохот состряс окрестности, будто некий исполин ударил в гигантское пустое ведро.
Чудовище не знало, что ощущали при этом сидевшие внутри броневиков. Но оно явственно видело, что стволы больше не стволы, что это искривленные и бесполезные железяки, от которых толку ноль. Можно было считать, что две машины выведены из строя. Правда, оставались еще две с этой стороны и целых семь с другой. Силы были явно неравные. Кольцо продолжало сжиматься.
Сверху ударила пулеметная очередь. Чудовище успело спрятаться под перекрытием. Но вечно сидеть под ним оно не могло, тоща туристы подберутся вплотную и расстреляют его снарядами в упор. Пальбу из пулеметов можно было терпеть, пули застревали в плотной коже. Но от снарядов кожа не защитит.
Чудовище выглянуло. И вовремя! В днище тарахтелки, висевшей над подвалом, раскрылся люк. Из него вывалились два бочоночка. Чудовище уже знало, что это такое. И потому оно не стало выжидать.
Прыжок вверх был молниеносным – Чудовище подскочило на двенадцать метров. Почти сразу же с боков и снизу просвистели снаряды. Но ни один из них не попал в живую мишень, прыжок был не только молниеносен, он был совершенно неожиданным, а стрельба из машин, судя по всему, велась вручную. Это и спасло!
С бочонками Чудовище встретилось в наивысшей точке своего прыжка. И тут же, пока эти небольшие резервуарчики с горючей смесью не набрали ходу, облепило их щупальцами и швырнуло в уцелевшие две машины. Оно не видело результата по той простой причине, что от мощного толчка перевернулось в воздухе взрывной волной разорвавшегося неподалеку снаряда Чудовище отбросило в сторону. И оно упало в трех метрах от зияющего отверстия своего укрытия. Еще два снаряда, но уже с другой стороны пронеслись совсем близко, чуть не прогладив стремительными утюгами сырой и пористой кожи.
И только почувствовав себя в относительной безопасности, добравшись до подвала, укрывшись под переборками, Чудовище выставило наружу глаз. Все четыре броневика – и те два, что были искорежены, и два других, целых, стояли в море бушующего пламени. Изо всех люков, и боковых, и верхних, выпрыгивали туристы, пытались спастись, орали, вопили, стонали… немногим из них удалось преодолеть огненную стену.
Кольцо разомкнулось. Но семь машин с другой стороны, увеличивая расстояние между собой, охватывая все большее и большее пространство, одновременно надвигались на загнанную в капкан жертву. Похоже, сидевших внутри них туристов ничуть не смутило то, что произошло с их товарищами. А может, им просто не верилось, что живое и совершенно безоружное существо оказывает такое сопротивление, что с ним надо считаться всерьез!
Еще два бочонка Чудовище отбросило в самый последний момент, когда те почти коснулись земли – оставалось не более полутора метров. И все же они мячиками отскочили, разлетелись бесцельно, заливая землю огнем, но не причиняя, никому вреда. Усилие было поистине титаническим, все тело Чудовища свело судорогами. И оно даже вспомнило про Отшельника, на мгновенье вспомнило… да только в ушах отголоском эха прозвучало: "Рассчитывай на себя! Рассчитывай на…" Чудовище упало на заросший мхом камень подвала и принялось биться об него, о стены, о перекрытия всем телом, чтобы хоть как-то усмирить судорогу, снять оцепенение.
Со всех сторон слышались разрывы снарядов. Подвал то и дело засыпало обломками каменных и кирпичных стен, щебнем, песком, заволакивало пылью. Чудовище почти потеряло слух. Но оно не собиралось сдаваться. Да и мышцы отпустило, удалось избавиться от внутренних оков судороги.
И вовремя! Обнаглевшая тарахтелка зависла на шестиметровой высоте. Створки люка снова распахнулись… На этот раз Чудовище взлетело вверх ракетой! И оно не стало расшвыривать бочонки по сторонам, пружинистыми ударами сложенных вместе щупальцев оно подбросило бокастые подарки – один проскочил мимо, ударился о днище и полетел под наклоном вниз, зато другой залетел точно в дыру люка.
Взрыв был мощным. Чудовище ничего не услышало, не увидело, не почувствовало. Оно просто как-то сразу, вдруг, оказалось на земле, прижатым к ней, даже боли не было, лишь одно ощущение удара. И ему показалось, что вот сейчас обломки тарахтелки посыпятся на голову, что жидкое пламя поглотит его, сожжет живьем.
Но машина упала совсем в другом месте – заклинившие винты отнесли ее на полсотню метроз правее. Горящие обломки рассыпались, один, самый большой, рухнул прямо на крайнюю колесную машину. Та еще проехала метров с двадцать, неся перед собой и на себе огненный вал. Но потом остановилась, покачнулась. Что-то ухнуло внутри нее самой.
Броневиков оставалось ровно шесть.
Да в небе болтались хищными выжидающими птицами две тарахтелки. Почему их снова было две?! Чудовище не видело, откуда пришла подмога. Если это будет повторяться вновь и вновь, никаких сил не хватит, никакая выдержка не спасет. Положение было отчаянным.
Но в отчаянном положении надо было и действовать отчаянно. Во всяком случае, теперь смерть грозила лишь с трех сторон, а не отовсюду. И Чудовище решило больше не мешкать. Оно в два прыжка достигло развалин. На секунду притаилось за ними. И тут же отскочило в сторону – развалины разнесло метким выстрелом орудия так, будто их и не бывало. Но это не имело никакого значения. Теперь расстояние было вполне приемлемым – до ближайшей машины метров сорок, не больше.
Чудовище резко подпрыгнуло вверх, в полете изменило направление движения, приземлилось на все конечности, тут же упало на спину, бешено вращающимся колесом пронеслось по земле… Следующий прыжок стал решающим – четыре снаряда разорвались одновременно совсем рядом – но поздно, Чудовище уже сидело на броне одной из машин!
Крышку люка оно оторвало резким движением, еще не успев толком упасть на саму броню, еще не почувствовав жесткого ее удара. Крышка отлетела словно смятая картонка. Щупальца проникли внутрь, уцепили чтото живое, шевелящееся – ну, держитесь, ребятки, сами напросились! – два тела будто пружинами вытолкнуло из броневика, следом еще два, потом еще одно. Чудовище даже не глядело, куда оно вышвыривает туристов, ему это было безразлично, ему было наплевать и на их судьбу уцелеют, так уцелеют, нет, так нет! Оно с огромным трудом протиснулось внутрь – люк был рассчитан на двух туристов, но все равно он был слишком тесен!
– Не торопись, малыш! – прозвучало неожиданно в мозгу. Отшельник, видно, вспомнил про своего приятеля. – Не надо дергаться. Биг! Ну чего ты устраиваешь здесь побоище?! Это тебе не кино, малыш, надо быть поосмотрительнее!
Чудовище его не слушало. Оно дергало за рычаги, нажимало на клавиши – машину чуть ли не на дыбы вздымало, она взревывала, кренилась, раскачивалась, и, казалось, вот-вот перевернется!
– Ведь ты все равно не знаешь, чего тут надо тянуть, чего дергать, малыш! На фига ты полез в нее!
– Отвяжись! – буркнуло Чудовище.
– Вылезай!
– Нет!
– Они зажарят тебя в этой консервной банке!
– Не вылезу, нет!
Ему удалось развернуть машину носом к другим машинам, удалось пальнуть раза два из орудия, но выстрелы были неудачные. Пока оно будет так учиться, точно, зажарят, как куренка, как жалкого птенца.
– Вылезай, я тебя прошу!
– Нет!
Отшельник закашлялся, захрипел.
– Хуже будет!
– Хуже не будет! – ответило Чудовище.
– Ну ладно, – голос Отшельника помягчал. – Слушай меня, тяни вот это, ага, вот так… нет, лучше расслабься, я буду сам управлять твоими щупальцами! Ну давай, Биг, не упрямничай!
Чудовище расслабило часть тела. Совершенно независимо от его воли щупальца начали вдруг нажимать какие-то клавиши, тянуть рычаги, дергать за что-то… И машина пошла так, словно ей управлял опытный ас-водитель.
– Ты гляди в окуляры, Биг! Так лучше будет, в смотровую щель не разберешь ни черта!
Чудовище прильнуло двумя глазами к окулярам, остальными продолжало наблюдать за происходящим сквозь смотровую щель.
Ствол орудия, как бы сам по себе приподнялся, машину качнуло раз, другой. И Чудовище увидело, что одна из тарахтелок вдруг дернулась, завалилась набок, перевернулась вокруг оси. И совсем неестественно, по ломанной кривой, упала на землю. Ствол пошел левее, нащупывая вторую летающую машину. Но та, словно предчувствуя недоброе, вдруг сделала совершенно невообразимый вираж и стала удаляться.
– Ладно, черт с ней! В спины не стреляем! – прохрипел Отшельник. – Ну что, Биг, не будешь вылазить, а?!
– Нет, – ответило Чудовище.
– Гляди, прикокошат они тебя!
– Здесь?!
Отшельник вздохнул, словно сидел совсем рядом, так отчетливо прозвучал вздох.
– И здесь, и там, и повсюду… куда ты от них скроешься, куда денешься? Повсюду отыщут, Биг. Лучше тебе в глубины уйти, там сам черт ногу сломит, а тут найдут и укокошат!
– Ладно! – проворчало Чудовище, – Укокошат! Заладили все как один! Чего это вы, сговорились, что ли? Чего это вы меня все отпеваете?! Может, рановато еще, а, как ты думаешь… Отшельник?! Я же еще не сдох пока, ну чего вы панихиды устраиваете?! Еще поглядим!
Между делом и разговором они подбили три машины туристов. Оставались еще две, самые проворные, к которым никак нельзя было подступиться.
– Охо-хо, Биг! Ну ладно, тебе лучше знать, поглядим, так поглядим!
Вместе с последним словом Отшельника прогремело страшно, разрывая барабанные перепонки. Машину дернуло, и она остановилась.
В мозгу будто отключилось что-то. Щелк! И все! Чудовище поняло – снаряд попал-таки в его броневичок. Нельзя было терять ни мгновения. Оно мощнейшим ударом левой конечности вышибло крышку бокового, десантного люка. Вывалилось.
Машина только-только начинала гореть. И Чудовищу удалось отползти от нее на десяток метров, прежде чем внутри рвануло. Тут же врезались в землю перед самым носом два снаряда, подняли целые земляные фонтаны вверх. Осколком вышибло глаз, тот самый, болезненный, полузалепленный бельмом. Но и в эту секунду Чудовище не почувствовало ни боли, ни досады. Слишком многое стояло теперь на карте. Любая промашка могла стоить жизни!
Оно откатилось на несколько метров левее, затаилось. В оседающем облаке пыли и песка его не было видно. Машины приближались. Теперь любое попадание снарядом могло стать последним, смертельным.
Бурое облако позволило одной из машин приблизиться почти вплотную. Мягкие круглые шины совсем не шуршали, не скрипели, моторы работали мягко и плавно. У Чудовища все обмерло в груди, когда хищный нос качнулся совсем рядом, башенка повернулась и ствол стал опускаться… медленно, будто дело происходило не в жизни, а в каком-то нелепом сне. Но Чудовище знало, что никакого сна нет и быть не может, что это самая что ни на есть настоящая жизнь, просто его реакции убыстрились настолько, что все кажется медленным. Медленным, но и неотвратимым ведь! Жуть охватила его с головы до пят, от кончика горба и до присосок щупальцев. Прямо в глаза почти смотрела смерть. Да нет, что там почти! Она смотрела прямо в глаза! И была на этот раз смерть в обличий круглого зияющего чернотой дула.
Чудовище не успело ничего решить, ничего предпринять по воле разума… Инстинкт бросил его вперед, прямо под колеса, точнее, между ними, под днище – это был бросок чемпиона! Казалось, что тень промелькнула… но уже в сам след этой тени ударил снаряд! потом другой! Да только поздно, поздно они ударили, сея вокруг осколки, сея смерть. Чудовище почувствовало спиной, горбом прикосновение холодной брони, его вжало в эту броню ударной волной. Еще миг – и его бы расплющило между телом броневика и глинисто-кремнистой землей. Но в этот миг Чудовище выпрямилось, конечности его задрожали, горб вздулся, щупальца – все, даже обрубок, уперлись в броню. И машина стала медленно, нехотя, через силу, сопротивляясь, но все же вставать на дыбы. Последним толчком Чудовище перевернуло ее!
Теперь броневичок напоминал гигантского жука, лежавшего на спине и никак не могущего встать, перевернуться. Колеса бещено вращались, разбрасывая по сторонам прилипшие к ним камешки, кусочки глины, грязь. Брюхо поблескивало. Машина покачивалась. Внутри что-то хрипело и стонало. Ствол орудия был не виден, он был наверняка основательно поврежден.
Чудовище присело рядом с этим уродливым «жуком», расслабилось. Оно видело, как удирает последняя машина. И вовсе не собиралось бросаться в погоню. Была охота! Оно сидело и отдыхало. Еще не веря до конца, что избавилось от смерти, что гибель и на этот раз миновала его. Все было хорошо! Все было нормально! Голова постепенно прочищалась. Мысли приходили неторопливые, незлые. Вот, говорили все, укокошат да укокошат, угробят да угробят! Нет! Не вышло! И не выйдет, дорогие мои охотнички! Жаль, конечно, что кое-кто из вас тут останется лежать. Но так если разбраться, кто вас сюда звал? А никто не звал! Никому вы тут не нужны! А мы там никому не нужны! Вот бы и оставить друг друга в покое, самое верное дело бы было!
Чудовище приподнялось. И потирая опустевшую нижнюю глазницу, массируя кожу над ней, чтобы быстрее заживала рана, побрело к тому месту, где оно вылезло из подземных трубосплетений.
Прежде чем спуститься вниз, оно заглянуло в зев входного люка. Опасности вроде бы не было.
Оно наполовину опустило свое тело в люк, когда послышался отдаленный гул – с северо-запада в несколько рядов, от горизонта к горизонту, шла целая армада летающих тарахтелок.
Чудовище не стало их поджидать. Оно быстро растворилось в темноте входного отверстия, накинуло сверху крышку. Ступени снова заходили ходуном под его тяжестью.
Хенк сидел на груде тряпья живой, веселый, перебирал пулемет. Когда входная железная дверца скрипнула, отворилась и в смотрительскую вползло Чудовище, он улыбнулся, помахал рукой.
– Ну что, разведчик, принес чего похавать, а? – спросил он и подмигнул.
Чудовище недовольно проворчало:
– Себя еле принес! Ты бы знал, чего там творилось, тогда бы и не спрашивал!
– Засада?
– Было дело!
– Вырвался?
Чудовище посмотрело на него выразительно. И Хенк сам понял глупость вопроса.
Несколько минут они сидели молча. У каждого сводило желудок. Да и пить хотелось. Но где найти еду и питье? Как уберечь себя от неожиданных встреч? Ни один не знал ответа.
– Придется на крысосусликов переходить, – сказал Хенк.
– Успеется, – Чудовище откинулось к стене, размякло. – Ты лучше скажи, здесь их не было?
– Кого?
– Ладно, можешь не отвечать! Значит, не было!
Хенк прищурился.
– Что, круто приходится, приятель? Прижали?!
– Прижали! – коротко и ясно ответило Чудовище.
Хенк встал. Он наконец-то собрал свой пулемет. Закинул его за спину. Подошел ближе. И сказал совсем тихо, но с нажимом:
– Я знаю, что надо делать.
– Что? Уходить в глубины?!
– Нет!
Чудовище отвернулось, перевалилось на бок. Груда тряпья под ним начала буреть от слизи, сочащейся из ран.
– Надо идти туда, где тебя никто и никогда искать не будет, понял?!
– Это куда же, на тот свет, что ли? – вяло переспросило Чудовище.
– На тот свет успеешь, Биг. А сейчас нам надо идти в Забарьерье, к нам! Усек?!
Чудовище встрепенулось было. Но тут же снова обмякло.
– Знаешь, сколько топать? – проговорило оно. – Пока доберешься, сто раз засекут и прикончат!
– Нет, Биг, я продумал все! Тут есть скоростные трассы. Соображай давай, шевели своими мозгами, если они у тебя есть! По трубам шел, а кое-где и сейчас идет нефтепродукт, понял, газовая всякая гадость, сжиженная. А рядом есть трассы для людей. Я знаю, где! Если они исправны, если там не растащили все, мы через пару часов будет за Барьером, Биг!
– Это дело! – ответило Чудовище, приподнимаясь. Ему не надо было растолковывать подробностей. – Пошли!
Пак выставил вперед железяку. И лишь после этого просунул в дыру голову. Никакой опасности не было. Только глаза защипало. Да голова закружилась – небо тянуло в себя, как там, в отшельниковском мире. Но этот мир был взаправдашний!
– Ну чего застрял, едрена! Застрял, понимаешь, как пробка в бутылке!
Хреноредьев ткнул Пака в спину, и тот вылетел наружу. Как был, так и вылетел – настороженный, ощетиненный, зажмуренный. Ноги у него дрожали. Железяка вываливалась из руки.
Сам Хреноредьев вперся в новый мир, в Забарьерье, как в собственную халупу. Даже ног не вытер! Точнее, ноги и двух своих деревяшек. Он сразу же огляделся деловито, прикидывая что и почем. Но вывода пока сделать не смог. Лишь произнес глубокомысленно:
– Вот она где, жисть-то!
Буба вылез последним. Он как-то сразу смирился с ролью "врага и диверсанта". И потому не навязывался в председатели, предводители и прочие преды. Он вылез, оглянулся назад, в темноту дырищи, словно желая вернуться обратно. Скривился, сморщился, отчего все синяки, ссадины, наплывы на его лице заиграли, запереливались. И только потом уже выдавил с натугой:
– Вот это уж точно! То родимая землюшка! И-и-и, скоко же лет…
Буба собирался было снова упасть на колени, уткнуться лицом в траву… Но, во-первых, никакой здесь травы не было, а во-вторых, Пак дал ему по загривку, чтоб не юродствовал, а Хреноредьев ткнул в бок, чтоб прямее держался. Буба все понял.
Они стояли на асфальтовой дорожке посреди чудесного парка. Парк этот был пустынен. Но даже отсюда вся троица видела, что парк совсем маленький, что за ним, сразу за деревьями, начинается то ли городишко какойто, то ли поселок торчали дома, какие-то непонятные длинные штуковины.
Со стороны поселка-городишки доносился слабенький шум, там явно шла обыденная жизнь. Но спешить вливаться в нее не стоило, это понимал каждый, даже урожденный в Забарьерье Буба Чокнутый.
– Ладно, нечего рисковать! – проговорил Пак Хитрец. – Вы как хотите, я пойду залягу в засаду и шлепну кого-нибудь… Для начала! А там будем разбираться понемногу.
– Быстрый какой, едрена, – отозвался Хреноредьев, – шлепнет он! А нас всех и повяжут, дурачина!
При слове «повяжут» Буба вздрогнул – еще живо было воспоминание о том, как его "вязали, карали и миловали". Бубе хотелось назад. Кто-кто, а уж он-то знал, что в этом мире им не прижиться! Только сейчас лучше было помалкивать.
– Во! – обрадовался вдруг Хреноредьев. – Стоит кто-то!
Он подковылял к какой-то огромной белой фигуре, которую они по ее масштабности и неподвижности поначалу совсем не приметили.
– Ух ты, едрено изваянье! – удивился Хреноредьев, пуча глаза. – И когда ж они успели-то?! Ну, дела!
На белом метровом пьедестале стояла белая пяти или шестиметровая фигура какого-то могучего существа с огромными ручищами, короткими ногами, маленькой, почти безлобой головкой. В руке фигура держала что-то непонятное, напоминавшее то ли топор, то ли молот. Казалось, сейчас она сорвется с места и пойдет со страшной силой что-то крушить или вырабатывать, давать на гора.
– Вылитый! – заключил Буба. И утер скупую мужскую слезу.
Пак долго стоял с разинутым ртом. Потом вдруг всхлипнул, припал к пьедесталу.
– Папанька! – плечи его застрялись. – Папанька, родимый! Не ценили-то при жизни, а потом, после…
Пак голосил недолго. Он вдруг вспомнил, что этими самыми ручищами "родимый папанька" его изо дня в день мордовал, ни спуску, ни прощения не давая. Да и приглядевшись внимательнее, убедился, что никакой это не папаша Пуго. Тот был живее, добрее на вид, волосатее. И руки у него были почти до земли, а у этого всего лишь до колен, и лобик уже, и глазки меньше… Но главное, папаньку всегда качало, а этот стоял несокрушимо.
– Эх, сволочи! И здесь надули!
Пак отскочил на пять шагов от изваянья. Вскинул вверх трубку. Грохнуло. Псевдопапаньке оторвало ухо. Грохнуло еще раз. Отбило нос. Но сам-то он стоял. Стоял все так же несокрушимо и непоколебимо. И Пак успокоился.
Оглядевшись, он не заметил возле себя ни Хреноредьева, ни Бубы. Те давно лежали в кустах, притаившись. Но Пак их обнаружил. Подошел, склонился.
– Вы чего? – спросил он шепотом.
Хреноредьев отлягнулся от него протезом.
– Пошел вон, дурак! Пускай тебя одного, едрена, гребут! Чего нас тянешь?!
Но похоже, на грохот выстрелов никто не среагировал. В парке было по-прежнему тихо и безлюдно.
Чокнутый Буба оказался самым умным среди всех.
– Надо дождаться темноты, – предложил он, – а потом уже нос высовывать!
– Вот его дело, – согласился Хреноредьев.
– Ну, нет! Я – в засаду!
Пак ушел. Залег у самого заборчика, под кустиками.
Стал приглядываться.
То, что он видел перед собой, было для него ново и непривычно. Но после мира Отшельника не шокировало. Видно, прав был старый карлик, устроив им небольшое испытание. Только не на правоте мир держится. Пак знал эту простую истину. А на силе и наглости, на том, кто кого вперед! И он хотел опередить любого, пускай только попробуют! Он им еще задаст! Всем задаст!
Сквозь кусты проглядывала улица, С одной стороны шли дома – по три, четыре этажа. Вдалеке возвышался один восьмиэтажный, совсем для Пака диковинный. Хитрец дал себе слово ничему не удивляться. По улице проезжали машины. Но не такие, на каких охотились туристы за поселковой малышней и подростками, а какие-то очень красивые, необыкновенные. Совсем рядом с кустами прошел маленький туристенок, лет пяти-шести, наверное, он Паку показался неземным созданием – до того симпатичненьким, кукольным, вымытым, чистеньким, ухоженным, разодетым, что Пак растерялся. У него руки опустились, железяка уткнулась в землю. Туристенок вел на веревочке за собой маленькую пушистенькую собачку. Собачка эта тоже была словно с картинки: четыре лапки, хвостик, мордочка! Таких Пак не видал. Да и вообще она вела себя очень доверчиво, какая это собака! Ладно, решил Пак, шлепну следующего, этих пока пропустим…
Потом мимо пробежала девочка в голубенькой юбочке и беленькой кофточке. Потом прошли две старушки – тоже невероятно ухоженные, двурукие и двуногие, одноголовые, картиночные. Пак пропустил и их. Но ведь надо было на ком-то выместить свою злость и обиду, все свои невзгоды, тяготы. Пак встал. Пошел к каменному папаше Пуго. И дал такую очередь, что изваянию оторвало-таки голову, а Хреноредьев с Бубой уползли вообще в неизвестность. Пак их не сумел найти. Сами они не откликались.
Темнело.
Но темнело не так, как это бывало в поселке. Там серо-желтая пелена за несколько минут становилась непроницаемой, все обволакивала тьма, лишь в отдельных окошках высвечивались огоньки лучин. Темнота бывала всегда жуткой, пугающей и всегда неожиданной. Здесь же все происходило будто в нереальном сказочном мире, будто в сновидении: небо постепенно темнело, наливалось сначала синевой, густой и плотной даже на взгляд, потом чернотой, какие-то белые и голубоватенькие огоньки посверкивали на этом ненастоящем небе, словно в бархатной ткани продырявили крохотные отверстия, сквозь которые и пробивался занавешенный ею свет.
Но не это было основным, другое растревожило Пака – небо темнело, в парке становилось темно, а на улицах и возле домиков по-прежнему оставалось светло. Там было все как на ладони. Ну куда, спрашивается, пойдешь, как проберешься-прокрадешься?! Нет, не нравилось все это Паку.
– Ну чего? – послышалось из-за спины. Пак обернулся.
– Чего – чего? – переспросил он.
– Я спрашиваю, придурок, не захомутали тебя еще?! – разнервничался вдруг Буба. А это был именно он.
– Как видишь!
Для острастки Пак все же треснул Чокнутого железякой по лбу. И спросил у него:
– Ты-то чего боишься? Ты ведь тут жил когда-то, все знаешь, чего у тебя поджилки трясутся?!
Буба поглядел на Пака сверху вниз, как учитель на ученика.
– Обалдуй, – сказал он, – тут тебе не поселок, тут сразу подзалететь можно, только высунься!
Пак врезал Бубе еще раза. И тот стал менее надменным.
– Я о чем толкую-то, – проговорил по-приятельски, как-то даже задушевно, – нам ведь чего, Хитрец, надо, сечешь?
– Чего?
– А-а! Не сечешь, значит! Нам надо перво-наперво, дубина, из этого садика пробраться через город, понял?
– А на хрена? – поинтересовался Пак.
– Я те вот щя дам "на хрена"! – прозвучало грозно у самого уха. Это незаметно подкрался Хреноредьев. – Я те сколько разов, едрена, говорил, чтоб тружеников не оскорблять, а? Я тя. Хитрец, в последний раз предупреждаю, понял? Я тя в порошок сотру! Я из тебя чучелу набью и напоказ выставлю!
– Да заткнись ты! – прервал его Пак.
Хреноредьев сразу же заткнулся.
– А ты отвечай, зачем нам через городишко-то прорываться надо, чего пудришь мозги?! – Пак чуть не за грудки схватил Бубу.
– А для того, – ответил тот спокойно, – чтобы залезть в такую глухомань, где нас сроду не отыщут, усек? Будем первое время в шалаше жить, жратву в городе воровать или в поселках. Главное, на глаза не попадаться! Они тут дотошные, черти бы их побрали, но размягченные, усек? Они бдительность-то утратили… Но ежели сам в лапы полезешь, так прихватят, что ты, Хитрец, потом из зоопарка не выберешься! А дурака Хреноредьева в какую-нибудь богадельню запрут на всю оставшуюся жизнь, усек? То-то! Надо уметь понимать мудрых людей!
Хреноредьев на «дурака» не обиделся. Его заинтересовал Бубин план. Хреноредьев был готов и в шалаше прожить "оставшуюся жизнь", лишь бы здесь, а не в поселке, не под Куполом. И его вовсе не прельщало удальство и геройство, он не собирался ни за кого мстить, тем более лежать с Паком Хитрецом, порастратившим свою хитрость, в засаде.
И потому он предложил свой план.
– А чего тут, едрена, думать! Днем еще светлее будет! Надо от дома к дому, от заборчика к заборчику – глядишь, и выберемся! – Хреноредьев помолчал для солидности. И добавил с мстительной подозрительностью:
– А Бубу на прицеле держать будем, чтобы снова не продал…
– Чего?! Когда это я продавал-то! – возмутился Буба.
– Молчи, агент! – осек его инвалид. – Заведешь в западню, мы с Хитрецом из тебя лапши настругаем, едрена вошь!
Буба только рукой махнул. Ему надоело уже оправдываться.
За него вступился Пак:
– А чего ты, старый хрен, привязался к Чокнутому? Он заслуженную кару понес?
– Понес, – нехотя согласился Хреноредьев.
– Стало быть, искупил?
– Не знаю, может, и не до конца, едрена канитель! Может, затаился до поры до времени, выжидает момент. Нет у мене к нему доверия!
Пак долго думал. Потом предложил самое простое решение вопроса.
– Давай его тогда шлепнем здесь, и дело с концом!
Буба упал на карачки и пополз к заборчику. Хреноредьев бдительно следил за ним, подмигивал Паку, дескать, выдал себя агент и провокатор, вон как забеспокоился за свою продажную шкуру! Но вслух сказал:
– Не-е, Хитрец, шуму разводить не надо. Надо его просто связать, пускай полежит, пока свои не подберут! А мы пока что, едрена-матрена, смотаем удочки!
Они настигли беглеца, схватили его за длинные мосластые руки. Подняли. Обессиленный от бесконечных побоев за последние сутки Буба покорно поплелся меж своих стражей. Вели его недолго. До изваяния псевдопапаньки. Там же привязали Чокнутого к короткой толстой ноге белой статуи, Хреноредьев пару раз ткнул Бубу в брюхо кулаком. Потом сообразил, что без кляпа оставлять Бубу опасно, разорется еще! И, содрав с ноги "продажного агента" сапог, долго и старательно запихивал его в Бубин рот. Наконец справился с поставленной задачей, радостно и удовлетворенно потер руки.
– Ну, чего, Хитрец, потопали, что ли?
Пак стоял в раздумий.
– А как же мы без него-то пойдем? Он хоть порядки тутошние знает, а мы вообще ни хрена…
– Но-но! – погрозил пальцем Хреноредьев. – Чего это мы вдруг без хрена?! С хреном! – он сам запутался, развел лапами.
– Короче, едрена, со всем, с чем полагается!
И пошел было к заборчику. Но тут и до него дошло, что поступили не слишком-то умно, сами своего же единственного проводника и связали!
Буба дико вращал выпученными глазами и пытался языком выпихнуть сапог изо рта. Разумеется, это была напрасная затея, Хреноредьев сработал на совесть.
Они еще около сорока минут препирались с Паком. Дело чуть не закончилось дракой. Потом поуспокоились, решили отвязать Бубу-мученика. Но кляпа не вынимать, руки связать за спиной – пускай идет впереди их, дорогу указывает, к этому самому к шалашу.
Они подобрались к заборчику, улеглись в тени кустов. Решили передохнуть малость перед отчаянным броском сквозь неизвестность. Хреноредьев, отвернувшись, дожевывал припасенного полуразложившегося крысосуслика. Пак ронял слюни, облизывался, но не просил, терпел. Буба лежал на спине – ему было очень неудобно, мешали свои же связанные в кистях руки. Но и он терпел. За заборчиком было почти светло и спокойно. Никто не собирался, похоже, их травить и вылавливать, сажать в зоопарки или в богадельни.
– Чего это, едрена? – поинтересовался вдруг Хреноредьев.
– Где?
– Да вона, тама! – Хреноредьев указал в сторону изваянья, в глубину парка. – Шумнуло чего-то? Или послышалось?
Пак всмотрелся. От напряжения даже глаза заболели.
Нет, им не послышалось и не показалось, там кто-то был. Неизвестно кто, но точно, был! Оттуда, прямо из дыры, через которую они вылезли сюда, в Забарьерье, вылазил еще кто-то. Сначала мелькнул желтенький лучик, словно ощупывая пространство, потом высунулась какая-то странная конечность – то ли нога, то ли лапа, очень большая, потом лучик стал ярче… Но он освещал не вылезавшего, а то, что было перед ним. И все же Пак рассмотрел целую кучу рук, ног, лап… из-за этой кучи вдруг выглянул самый обыкновенный турист. Послышались неразборчивые голоса.
– Ты пока не стреляй, едрена! – предупредил шепотком Хреноредьев. – Спугнешь еще!
Пак думал, что стрелять не следует совсем по другой причине. Он вдруг сообразил, что эта самая «куча» лап, ног, рук принадлежит одному существу, причем существу, хорошо ему знакомому. Да, это было то самое Чудовище, виновник всех бед и напастей! Непобедимое, несокрушимое, не боящееся пуль и камней Чудовище! Стрелять было просто бесполезно!
– Видал? – спросил Пак у инвалида.
– Чего?
– С туристом вылез, гад! Все они заодно! Я давно подозревал, что заодно! Помнишь, дурья башка, как эта тварь из башни на площади выползла, а? И как сразу все началось! И пальба, и огонь, и расстрелы…
– Тихо ты! – испугался вдруг Хреноредьев. – Тихо, едрена, авось не заметят!
Но их никто не видел. Чудовище с туристом почти сразу же подошли к изваянию псевдопапаньки. Турист долго чего-то показывал, лопотал, убеждал в чем-то. Потом Чудовище навалилась на пьедестал, загудело, заохало, заскрипело… и изваяние сдвинулось метра на три. Почти сразу же и турист и Чудовище пропали. Видно, залезли в какое-то потайное место, а может, и в лаз, в подземный ход! Пак разинул рот, глядел, ничего не понимал. Изваяние медленно, будто его подталкивали снизу, вернулось на свое место. И снова в парке стало тихо, спокойно, будто ничего и не произошло. Снова в нем оставались лишь Пак Хитрец, инвалид Хреноредьев и Буба Чокнутый.
– Пора! – произнес наконец Пак трагически.
– Пора, – заговорщицки отозвался Хреноредьев. Они перекинули через заборчик Бубу. Перемахнули сами, и вся троица побежала к домам, через улицу, побежала, стараясь не попадать под лучи фонарей… Но все равно они были видны до тех пор, пока не затаились между домами, пригнувшись у палисадничков, переводя в темноте дух.
– Все! – заявил Лопоухий Дюк. – Лопнуло мое терпение! Я щяс или перестреляю всех, кто попадется, или вылезу и пойду назад!
Гурыня, не оборачиваясь, закатил Дюку затрещину. Навесил для убедительности еще одну, сверху. Но ругать не стал, напротив, почти проорал, бодро и весело, с пришипом:
– Парни! Чует мое сердце – мы у цели! Все, падла, добрались. А ну, все по местам! Бага, падла, докладывай!
Бага Скорпион вытянулся в струнку – ровно настолько, насколько ему это позволило сделать внутреннее пространство броневика. И отрапортовал:
– Все в полной боеготовности, шеф! Парни ждут с нетерпением, понимаешь, так и рвутся в бой!
– Отлично!
Гурыня был взвинчен до предела. Он и чувствовал себя теперь не шефом, не вожаком, не Гурыней, а дрожащей стрелой в натянутом луке. Вот-вот, пальцы стрелка разожмутся, и…
– Вперед, падлы! Полный вперед! Эй, Плешак?!
– Я!
– Лопоухий?!
– Я!
– Бага?!
– Я!
– Никто не спит?!
– Никак нет!!! – рявкнули одновременно три глотки.
Гурыня затрясся в предвкушении, маленькая головка задрожала на вытянутой длинной шее.
– Последняя инструкция, падла! Чтоб с ходу! С лету! Поняли, падлы?! Штурм и натиск! Туда – обратно! Налетели, перебили, похватали, чего надо, в машину – и сразу назад! Лихо! Смело, падла! Молодецки!!!
– Так точно!!!
Гурыня был доволен парнями. Но он сам не знал, что будет тогда, когда эта чертова труба кончится. Да и ладно, лишь бы она кончилась, а там разберутся!
– Полный вперед!
Снопы фар-прожекторов уперлись где-то еще совсем далеко в какую-то преграду, уперлись одним желтым кругом.
– Эй, шеф, притормозить бы! – заверещал Бага.
– Ни за что! Полный вперед!! К бою!!!
Хенк обливался потом, но не отставал, полз за Чудовищем по узкому земляному лазу. Он удивлялся, как само Чудовище не застревает в нем. Казалось, они тут находятся целую вечность. Но на самом деле они проползли не больше двух сотен метров.
– Во! Просвет! – невольно вырвалось у Чудовища. Они выбрались в какое-то темное помещение, заваленное мешками, заставленное коробками и ящиками. Дышать стало легче. Первым делом Хенк осмотрел свой пулемет – все было в порядке, лишь немного земли набилось в пазы. Но в дуле ее не было.
– И чего дальше? – поинтересовалось Чудовище.
– Чего-чего, – передразнил Хенк, – будто я сам знаю. Посидим немного, потом выберемся. Ты мотай, куда тебе вздумается – лучше в леса какие-нибудь, там можно скрываться сто лет, а я уж до своих доберусь!
– Ладно, так и сделаем, – согласилось Чудовище. На мешках было удобно сидеть. И вообще здесь было спокойно, хорошо. Не хотелось отсюда уходить.
– Я пойду на разведку, – сказал Хенк. И полез по лесенке наверх.
Чудовище осталось в темном помещении. Осмотрелось. В мешках и коробках было съестное. Это оно сразу определило по запаху. Проковыряло один из мешков, в нем лежали кругленькие штуковинки, совсем темные снаружи и белые внутри – Чудовище разгрызло одну. Подержало во рту. Проглотило. Потом, не раздумывая долго, вытряхнуло в пасть содержимое всего мешка, перетерло жвалами. То же оно проделало со вторым мешком, третьим. Сразу стало веселее. Даже сил вроде бы прибавилось. В коробках стояли бутылочки с желтенькой сладковатой дрянью. Если бы не жажда. Чудовище ни за что бы не стало глотать ее. Но пришлось опустошить десятка два бутылочек. Кровь сразу же забурлила в жилах.
Теперь Чудовище не могло сидеть, сложа руки. Оно было готово действовать. И оно полезло по лесенке наверх. Столкнулось со спускающимся Хенком. Тот чегото жевал, запивал на ходу.
– Нам повезло! – проговорил невнятно из-за набитого рта. – Прямо в склад вылезли, продуктовый!
Они поднялись вместе. И оказались в чистом и уютном зальце, заставленном всяческой снедью. Чудовище не стало отвлекаться на съестное. Оно было сыто. Сейчас надо было подумать о том, чтобы не угодить в лапы туристам. Впрочем, туристами они были там, за Барьером, в Подкуполье, здесь они были просто людьми. Но это ничего не меняло.
– Пошли!
Хенк подвел его к небольшому круглому окошку. Подтолкнул рукой.
– Гляди! Обзор, лучше не надо!
– А толку-то?!
Хенк замялся. Но, быстро нашелся.
– Главное, сейчас все видеть, а самим оставаться невидимыми! Не бойся, здесь твои противники совсе-ем другие, здесь они не палят направо и налево! Даже если кто и попробует, так на него быстренько таких собак навешают, что не отмоется потом. Но это не значит, Биг, что тебе нечего опасаться.
Чудовище передернулось.
– Я это понимаю, Хенк, – сказало оно с иронией.
Они проверили все двери. Никого в помещении, да, видно, и на всем складе не было.
– Время ночное, все спят, – сказал Хенк. – Но тут, Биг, не поселок! Тут ежели какая заваруха – с шумом и треском, сразу же спецотряды нагрянут! Чихнуть не успеешь! У нас умеют поддерживать порядок. Не поверишь, но с преступностью почти покончили…
Чудовищу трудно было понять, что имел в виду Хенк под словом «преступность» – у них в поселке не было ни преступности, ни законности, там все вперемешку было. Но здесь, за Барьером, наверное любили порядок. Что же, в чужой монастырь со своими уставами не суются. Надо приглядываться, принюхиваться, привыкать – хотя бы на время, пока не прекратятся облавы. Лишь одно Чудовище сразу приняло – это был воздух, чистый, приятный, без всякой взвешенной дряни, без паров и газов, какой-то необыкновенно прозрачный и даже вкусный. От этого воздуха кружилась голова. Но он придавал и силы.
– Гляди, – Хенк указал пальцем в окошко. – Вон там, рядом с парком, это старые ангары. Они наверняка заброшены, даже при фонарях видно, что петли все проржавели… нет, оттуда опасности не может быть. В парке все тихо, сам видал! – Он повел рукой влево. – Там дома, пара ночных развлекалок, кабак, бордель… Биг, а ты вообще-то знаешь; что такое бордель?
Чудовище покачало головой, ему было наплевать на содержимое этих домиков, тем более на их предназначение. Лучше бы их вообще не оказалось тут.
– Ну и ладно, тебе это ни к чему! Тем более, что все девки разбегутся и помрут от одного твоего вида, хаха! Та-ак-с, дальше… дальше – вон, гляди, большая башня. Там может быть охрана, а может, и нет. Туда надо поглядывать. Ты следишь?
– Ага, – ответило Чудовище.
У него все в глазах мельтешило от горящих вывесок, ярких светящихся букв, от фонарей и светильников. Оно не привыкло, чтобы по ночам было так светло п празднично. Все это сбивало с толку, расслабляло, от этого можно было лишиться бдительности.
– Да ты не бойся! – Хенк чувствовал теперь себя хозяином положения. – Сюда ни одна душа живая не припрется до утра. Если только роботы. Но на них можешь наплевать, у них свои программы – им нет до нас дела. Гляди дальше! Вон там участок, до него метров шестьсот, оттуда тоже могут… Но это все ерунда, Биг. Чего у них там, пулеметы, автоматы, пистолеты, с десяток винтовок дальнего боя. Тебе это все как песчнкки, сам видал, так что будь спокоен!
Хенк говорил без умолку. Но было похоже, что он успокаивал самого себя. Чудовище не было настроено столь радужно. И ему казалось, что идти надо прямо сейчас, сию минуту, не теряя драгоценного времени. Ведь ночь скоротечна, а ему надо уйти как можно дальше от людских глаз, он не Хенк, его сразу приметят, его сразу возьмут на мушку, а может, и сделают проще – вколют издалека какую-нибудь гадость, усыпят, и возьмут тепленьким!
– Пошли?
– Да погоди ты, – заворчал Хенк, – дай хоть немного отдохнуть.
Он опять что-то жевал, запивая все той же желтенькой гадостью. Ел с аппетитом, за обе щеки наминал. Отрывать его от приятного занятия не хотелось. Чудовище решило, что несколько минут игры не делают.
Хреноредьев зловонно дышал Паку прямо в ухо. Буба сопел внизу, под ногами. Он все пытался вытащить изо рта кляп-сапог. Но ему это никак не удавалось. Они уже перебежали к четвертому домику. Еще через два проглядывалась спасительная чернота, там, наверное, был или глухой тупик или же неосвещенная маленькая улочка, ведущая к окраинам городка. Во всяком случае, Буба кивал в ту сторону, пучил туда глаза. И ему верили.
– Ну чего, побежали, что ль? – предложил Пак.
– Дыхалка барахлит, едрена круговерть! – пожаловался Хреноредьев. – Да и боязно чего-то! И-ех, Хитрец, может, назад вернемся, пока не поздно, а?
Пак треснул Хреноредьева железякой.
– Сам ты – продажная шкура и агент! – сказал он зло.
Буба под ногами ожил, зашевелился, закивал. Пак выдернул у него изо рта сапог; Минуты две Буба дышал, как выброшенная на песок рыба. Потом заявил:
– Точно! Я тоже да-авненько подозревал, что подлый наймит и враг трудового народа не я, а вот этот гад! Я лишь попал под его тлетворное влияние. Хитрец! Да ты сам знаешь, я ж избранник, меня все уважали в поселке!
Пак развязал руки Чокнутому. Тот сел, прислонившись спиной к деревянному заборчику. Смотрел Буба бодро и нагловато.
Хреноредьев ему пригрозил.
– Клеветник ты и доносчик, едрена!
– Ага! Испугался!
– Да заткнитесь вы! – прекратил распрю Пак. – Тихо!
По улице шел какой-то покачивающийся турист. Пак его взял на прицел. Но стрелять не собирался, так, на всякий случай. Турист был явно навеселе. И Паку вновь вспомнился папанька. Слезы потекли изо всех четырех глаз – в темноте они поблескивали маленькими росинками. Хоть и злющий был папанька и драчун, а все-таки родней его у Пака никого на свете не было. Вот был жив папаша Пуго, Пак все ему отомстить клялся, все злил себя, разжигал… а как помер в мучениях, так стал видеться Хитрецу совсем иным, добрым и ласковым. Да что там вспоминать!
Турист прошел мимо. Стрелять не пришлось. Но почти сразу же с другого конца улицы подъехала машина. В ней сидело четверо туристов в синих форменках, с касками на головах. В руках у двоих были металлические трубки, такие как у Пака. Они поговорили с тем, который проходил мимо, отпустили. А сами встали почти напротив троицы – метров шесть разделяло их. Но машина стояла на свету, а три посельчанина затаились во тьме.
– Все! Каюк нам! – прошептал каким-то мертвецким шепотом Буба. – Влипли! Все влипли: и враги народа и друзья… Пак, ты сам-то – друг? Или кто? Все влипли: и агенты, и диверсанты, и честные труженики!
– Не ной, едрена! – Хреноредьев зажал Бубе рот. – Цыц!
Машина стояла и, похоже, никуда не собиралась уезжать. Туристы лениво переговаривались – двое прохаживаясь возле машины, двое сидя внутри, развалившись в креслах. Ни Пак, ни его сотоварищи не слышали, о чем речь шла. Да и если бы слышали, навряд ли бы разобрали что к чему – все-таки языки за двести лет раздельной жизни существенно изменились, будто и не были родственными в приграничье.
– Щяс кокну хоть одного! – не выдержал Пак.
Буба и Хреноредьев одновременно с двух сторон схватили его за руки. Пригнули к земле.
– Гляди, едрена, а то и тебя повяжем! Не шебурши!
– Да ладно! – Пак дернулся и легко высвободился. И по всей видимости, это резкое движение не осталось незамеченным – легкий шумок привлек внимание туристов. Они сначала насторожились. Потом те двое, что сидели внутри, вылезли, встали по бокам машины, выставили вперед трубки.
– Все! Кранты!!! – процедил Буба.
Двое остались стоять возле машины. Двое других медленно, не очень уверенно, даже с опаской стали надвигаться на затаившуюся троицу. Они еще ничего не видели. Но, судя по всему, они догадывались уже, что в кустах кто-то есть – и не просто кто-то, а прячущиеся, те, кто желает остаться незамеченными… Туристы приближались, тихо, словно вслепую, ощупыая подошвами башмаков каждый сантиметр под ногами.
Пак приподнял железяку. Указательный отросток клешни лег на спусковой крюк. Надо было бить, пока туристы находились в освещенном месте, потом будет поздно! И Пак уже почти нажал на крюк, как произошло нечто совершенно непонятное.
Оглушительный грохот разорвал тишину мирного городка. Не просто грохот – это было адское соединение рева, гула, лязга, дребезга, звона, треска… Словно само небо обрушилось или лопнуло. В глаза ударил свет. Чтото с невероятным напором вылетело из темноты на освещенную площадь, заливая ее снопами света.
И почти сразу же упали трое – те, что оставались у машины, и один из приближавшихся. Дернулись, переломились тела, их даже подбросило немного, прежде чем опустило на землю. Из машины полетели разбитые вдребезги стекла, сама она качнулась. Пак услышал свист пролетевших мимо пуль. И он не стал выжидать, он выстрелил прямо в лицо четвертому. Их разделяло не больше трех метров, и потому Пак не промахнулся. Четвертый вздрогнул, запрокинул голову, осел на землю.
Из-за машины было плохо видно, что происходит на площади. Но что бы там ни происходило, рисковать не стоило. Пак бросился на землю. Хреноредьев с Бубой уже лежали пластом.
Дьявольский шум, треск, лязг не смолкали.
Гурыня рванул рычаг на себя, выжимая из броневика последнее – мотор взвыл, машину застрясло. Скорость была бешеной. Преграда приближалась.
– Бага, сучонок! Жми гашетку!!! У-у, падлы-ы!!! Уу-у, полный вперед!!!
Ни один из них не расслышал ни звуков очередей, ни ударов пуль о преграду – все! ее больше не существовало! труба кончилась! Мощнейшим ударом вышибив проржавевшие двери ангара, броневик вырвался на простор.
Гурыня стукнулся головой о переборку, потерял ориентацию. Но он вслепую притормозил, умерил ход машины – завизжали траки, задребезжало железо под гусеницами.
Зато Бага Скорпион не сплоховал. В окуляры он сразу увидал, кто может доставить им неприятности. И не разбираясь, так саданул из крупнокалиберного пулемета, что троих туристов срезало мгновенно. Четвертый упал чуть позже. Для острастки Бага развернул башенку, не переставая палил – пусть впустую, сейчас главным было ошеломить возможного противника, потрясти его. Лопоухий Дюк лупил из автомата в ночное небо – он ничего кроме него из своей бойницы не видал. Плешак Громбыла тоже выпустил очередь, но тут же опустил ствол. Стрелять было не в кого!
– А-а-а!!! Падлы! Всех перебью! Суки, заразы, чего смолкли!!! – взвыл бешено Гурыня. Он уже очухался и разворачивал машину к ближайшим домам. – Огонь, падлы!!!
Багу не надо было упрашивать. Он принялся стрелять по освещенным окнам, не разбирая, что к чему, зачем. Дюк и Плешак, отбросив страхи, поддались общему азарту.
– Вперед!!!
Гурыня вновь рванул рычаг. Броневик прошиб стену дома, выскочил через другую, крутанулся на месте, чуть не перевернувшись. И сразу же снова выехал на площадь.
– Огонь! Огонь!! Ни секунды им не давать! Огонь, падлы!!!
Гурыня видел, как выскакивали из домов туристы – голые и полуголые, как они бросались во тьму, но бежать им было некуда, всюду их настигали пули. Туристы падали, корчились, ползли, все еще цепляясь за жизнь. Три дома уже горели, занимались и еще два, соседних с ними.
Броневик, порождением самого Сатаны, вертелся посреди площади, сея по всей окрестности смерть, ужас, панику. В воздухе стояли вопли, стоны, плач, чей-то безумный смех.
Откуда-то слева выскочили еще две машины с туристами в синих форменках. Они ринулись наперерез броневику. Но Гурыня и не пытался ускользнуть от этих жалких преследователей на их жалких полуоткрытых машинах. Он все отлично помнил! Он помнил, как его самого срезала очередь из броневика, в котором сидели туристы, срезала там, в развалинах, когда он их вел к опутанному Чудовищу, когда он ждал награды и похвалы, а его изрешетили чуть не в упор, изрешетили, высветив мощными прожекторами. Нет, он все помнил! И он не был слюнтяем, он знал, как надо мстить! Он резко развернул броневик – и одну за другой смял машины вместе с сидящими в них. Ни малейшей жалости не промелькнуло в его душе.
– Вперед! Штурм! Натиск!!!
Разгромив еще три дома, но уже по другую сторону, броневик остановился напротив того места, где были убиты первые туристы в синем. Гурыня крикнул назад:
– Дюк, Плешак – быстро наружу! Бага, прикрывай их! А ну, парни, проверьте-ка вон те кусты, что-то они мне не нравятся! Ну! Живо, падла, живо!
Лопоухий Дюк и Плешак Громбыла выскочили наружу. Их трясло одновременно от страха и от азарта, от жажды действий, они вкусили от плодов безнаказанной и кровавой потехи, они были готовы на все! А Плешачок, хилый Громбылка, и вовсе был в экстазе, он был готов тут же отдать жизнь за героя, вождя, предводителя ватаги, за самого Гурыню! Погибнуть, лишь бы на его глазах, в этом сказочном упоении, на этом яростном взлете! Они выскочили и бросились к кустам, не переставая палить.
Бубе оторвало последнее ухо и ноготь на мизинце ноги сапога он так и не успел натянуть. Но Буба вовсе не собирался помирать. Он прополз в палисадник, потом через маленький садик на задворки. Там все полыхало. Тогда Буба встал в полный рост и побежал к большому зданию. Он позабыл про все и про всех. Пусть калечат друг друга, пусть сжигают, уродуют, убивают, а он залезет на крышу этого местного небоскреба, упадет на жестяную кровлю, в том месте куда не долетит никогда ни одна пуля, заткнет дырки ушей пальцами и будет лежать, пока все это не кончится!
Буба бежал, не разбирая дороги, наступая на трупы и на еще живые тела, на булыжники, обломки, вывороченные внутренности… Он бежал – у него была цель.
А Пак лежал на прежнем месте, выставив трубку. Он уже расстрелял трех беззащитных жильцов, выпрыгнувших из горящего дома. Ждал, когда можно будет достать следующих.
Он так и не разобрался, что же происходило. Но теперь ему было все равно. Он знал, что погибнет или попадет в зоопарк, в клетку. И он старался утащить на тот свет за собой как можно больше этих подлых охотничков, их жен, детей, неважно, все виноваты! Пускай все отвечают! Они там не миндальничали в поселке!
От грохота и рева Пак совсем оглох. Хреноредьев лежал, не поднимая головы, стонал, рыдал, клялся, божился. Толку от него не было, только воздух портил.
Когда из броневика выскочили две странные и чем-то знакомые фигурки с пулеметами наперевес, Пак не удивился. Мало ли что может происходить в этом сказочном мире! Может, это вообще не мир никакой, не реальность, может это опять мудрец-карлик их испытывает! Ему что в своей берлоге! Ему там хорошо! А как здесь пришлось бы?!
Пак злился. Но вместе с тем он был как-то странно, рассудочно спокоен! Он уже не мог уловить ту грань, что отделяла все придуманные миры от настоящего, наваждения от яви. И все-таки фигурки были знакомы.
Одну из них, круглоголовую и лопоухую, Пак сбил почти сразу – она рухнула за семь или восемь метров. Вторая подбежала ближе и Пак узнал… Но было поздно. Нападавший выпустил очередь прямо по земле, по лежавшим. Одна пуля зацепила Пака, прошила ему плечо. Он встрепенулся и… промазал. Еще очередь полосанула перед самыми глазами, взметывая фонтанчики песка вверх.
И тут Хреноредьев, смертельно раненый, с пробитой насквозь головой, дико заверещал, завопил, вскочил на ноги и вслепую бросился вперед. Видел ли он в этом своем прыжке убийцу или уже нет, был ли он пока в рассудке или же дернулся в припадке агонии… неважно. Хреноредьев с лету обрушился всей тушей на врага, опрокинул его, подмял. Что-то острое вышло сквозь его толстую и багровую даже в темноте шею.
Пак лежал, морщился от боли, потирал плечо. Теперь он точно знал, кто стрелял. Он подполз поближе к трупу Хреноредьева. Да, он не ошибся – под многопудовым телом трепыхался еще живой, но хилый и беспомощный Плешачок Громбыла, один из поселковых парней, тихоня и нелюдим. Пак видел и другое: Плешак мог бы извернуться, выскользнуть из-под расплывшегося тяжеленного тела. Но его острый и длинный клюв-долото пробил Хреноредьеву шею насквозь. И вытащить теперь собственного носа из трупа посельчанина Громбыла никак не мог. Он дергался, елозил, сучил лапками, пищал, хлюпал и сопел. Но ничего не получалось.
Пак собрался было перевернуть тело Хреноредьева, помочь Плешаку выбраться. Но вдруг подумал – а зачем? для чего? чтобы снова все это продолжалось? чтобы и еще кто-то придавил бы Плешака и сам бы погиб на этом острие, чтоб снова палил пулемет, для чего? Нет! Пусть все будет, как оно и есть.
И Пак прополз мимо умирающего, полураздавленного Плешака, мимо трупа Хреноредьева, прополз, оставляя за собой кровавые капли на земле. Он твердо верил в то, что второй раз из объятий смерти ему не вырваться, что на этот раз он влии накрепко! Но он полз. Он хотел умереть не посреди улочки, а среди кустов, на траве – на настоящей зеленой, мягкой, вкусно пахнувшей траве, которую он увидал впервые в жизни в этот свой последний день.
Чудовище видело все – от начала до конца. Это было похоже ка безумие. Какой ненормальный сидел в этом чертовом броневике?! Только сам дьявол мог вершить такое.
Когда на глазах у него двери ангара разлетелись в стороны, визжа, скрежеща, когда из тьмы выскочила наружу ревущая машина. Чудовище было готово броситься назад, в погреб, в земляной лаз, в трубные полости… Но что-то удержало его. Оно смотрело на происходящее словно завороженное, не могло пошевельнуть даже кончиком щупальца. Не слышало, как что-то орал в самое ухо Хенк. Потом он убежал.
Чудовище увидело его через окно, на площади. Хенк как одержимый палил из своего пулемета по броневику, потом он бросил одну гранату, другую. Обе разорвались, не причинив машине вреда, лишь заставив ее дважды вздрогнуть. Он стрелял до самого последнего мига, до тех пор, пока дребезжащие гусеницы не смяли его, не превратили в безжизненный, кровоточащий мешок.
Чудовище увидало двоих выпрыгнувших из люков. И оно все поняло. Это были поселковые парки, из ватаги Пака Хитреца, а может, из другой какой, но точно, поселковые. Нет, оно не могло сидеть на месте, не могло допустить этой кровавой и бессмысленной бойни. Это было сверх его сил. Оно рванулось к выходу.
– Не лезь, малыш! Не впутывайся в это дело! – голос Отшельника прорвал расстояния и преграды. – Это не твое дело, малыш!
– Отстань!
– Я не пущу тебя туда!
Чудовище вдруг почувствовало слабость – мышцы размякли, спина прогнулась. Оно упало на пол. Щупальца, трепыхнувшись, застыли на кафеле плиток.
– Я не пущу тебя на смерть! Все равно ты никому не поможешь! Лишь себя погубишь!
– Я сам собой распоряжусь, – прохрипело Чудовище, – сам!
Оно напрягло все силы, собрало волю, заставило себя привстать на колени, опираясь щупальцами о пол. Тело не слушалось. Но Чудовище превозмогло слабость, оно становилось сильнее собственного тела, собственных мышц, крепче собственного хребта и костей, прочнее собственных сухожилий и связок. Оно вставало.
– Биг, я тебя прошу, не лезь в это дело, – почти умоляюще проговорил в мозгу Отшельник.
– Это мое дело!
– Наплюй! Забудь!
– Нет!
Чудовище встало. Оно бросило взгляд в окно – там бушевал сильный пожар. Броневик стоял возле огромного полупрозрачного дома, его пулеметы работали без умолку. Дом уже занимался снизу, его начинали лизать языки пламени. А пулемет все строчил и строчил. С верхних этажей сыпались обломки, со средних начинали выпрыгивать люди. Пламя разгоралось.
– Стой, Биг!
– Нет!
Чудовище почувствовало, что тело налилось силой. Оно рванулось к двери. Вышибло ее одним ударом. Выскочило наружу. Споткнулось, упало, перевернувшись раза три через голову. Но не остановилось. Тут же вскочило на конечности. И бросилось к броневику, к пылающему дому.
Пожар становился все сильнее. Броневик заезжал то с одного края, то с другого. Теперь очереди били не в сам дом, а в людей, выпрыгивавших из окон. Крики раненых, горящих заживо были нечеловечески громкими, пронзительными.
В десять прыжков Чудовище подскочило к броневику. Но тот тут же подался назад, башенка развернулась – и грудь Чудовищу пробороздила очередь из крупнокалиберного пулемета. Пули попадали в незажившие раны, боль была лютой, непереносимой! Пули сыпались градом, но все в одно место, почти в одну точку, будто опытный и умелый стрелок задался целью пробить-таки непробиваемую толстую кожу. И он почти достиг своего Чудовище чувствовало, что пули начинают проникать внутрь, что они вонзаются в кости, в мясо, пробивают вены… И оно прыгнуло в последний раз. Прямо на этот жуткий грохочущий ствол. Уже теряя сознание, оно уцепилось всеми щупальцами в саму башню, уперлось конечностями в броню машины, рвануло на себя – выворотило башню с корнем, вместе с сидящим под нею… и упало назад. Так и упало с зажатым в щупальцах бронированным колпаком на спину. Вороненый ствол воткнулся в землю, застрял в ней.
Бронированная машина, еле перебирая траками, наползла своим плоским брюхом на Чудовище, расплющила его, придавила. Нос машины задрался, застыл над придавленным. Но Чудовищу уже было все равно, кто на нем, что и сколько оно весит. Чудовище ничего не чувствовало.
Из раскореженной машины выскочило наружу какое-то полубезумное, злобно шипящее существо с пулеметом в руках. Прямо с брони оно послало в пространство несколько очередей. Потом спрыгнуло наземь и, отстреливаясь от невидимого противника, побежало в сторону ангаров.
Свидетелей последней схватки Чудовища не было. Или почти не было. Пожар долизывал их тела.
Толпа зевак собралась значительно позже. Любопытствующие стали появляться, когда приехали с дальнего конца городка пожарные машины и пеной затопило половину местного небоскреба.
Зеваки стояли, судачили, давали советы, ругали пожарников, а заодно и власти. Это было неплохим развлечением.
Через полчаса огонь удалось усмирить. Но толпа не собиралась расходиться. Она глазела, как по длиннющим металлическим лестницам вытаскивают с верхних этажей раненых, обожженных. Мертвых укладывали прямо на землю. Живых тут же увозили машины скорой помощи.
Лишь один из спасаемых никак не хотел даваться в руки пожарникам. Видно, спятил совсем, решили зеваки, не вынес ночного происшествия, рехнулся!
Он стоял на самом краю крыши. И ругал весь белый свет почем зря! Плевал вниз, показывал кулаки, кукиши. Был он длинный, мосластый, изможденный, весь покрытый синяками и ссадинами. Зеваки, даже почтенные старожилы городка, никак не могли узнать безумца. Да и откуда!
Ведь это был Буба Чокнутый. Снизошедшим с небес пророком парил он в светлеющей выси. Указующий перст упирался в облака. Лицо было исступленным, окаменевшим, горделиво застывшим. Только орал Буба совсем не по-пророчески. Он прямо-таки визжал, брызжа слюной, захлебываясь, пытаясь выкричать все сразу.
Но до зевак доносились одни обрывки:
– И приидут судьи праведные и грозные… Кайтесь, подонки и негодяи! Все на колени! Нет! Поздно! Поздно!! Все вы недоноски и выродки! Не будет вам прощения! Точно, не будет! И никто к вам, дуракам, не приидет! Понятно?! Потому что все вы тут недоумки безмозглые, кретины, олухи, дерьмом набитые!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Пак Хитрец
– Никогда в жизни не встречал урода гаже и отвратительней!
Лот Исхак вьфонил окровавленный скальпель. Нагнулся за ним, кряхтя и ругаясь, резким движением стряхнул клок прилипших к лезвию рыжих волос. Брезгливо ткнул острием в рану.
– Что ты делаешь? – Дан Злински недовольно поморщился.
– Эту мразь ни одна зараза не возьмет! Лот полосонул бездыханное тело поперек груди. Руки у него дрожали.
– Ему надо отрезать башку, только тогда он сдохнет! – прошипел он себе под нос.
– Да успокойся ты, – улыбнулся ему Дан, – в питомнике Бархуса за него выложат кучу монет!
– Я бы их всех убивал! Всех до единого! Чтоби на развод не оставалось! Выродки! Дегенераты! Ты представь себе, что будет, если этот малый сбежит от Бархуса и ненароком повстречает твою дочку. Дан?! Не-ет, лучше бы их всех сразу…
– Ладно, заткнись! – оборвал его Злински. Он пришлепнул к зияющей ране инфопластырь. Отвел лампу. Молча кивнул Исхаку.
Тот вонзил в волосатое предплечье здоровенный шприц, надавил. И не вынимая его, с размаху ударил лежащего по щеке. Злински вздрогнул от звонкого шлепка и снова сморщился. Ему тоже не нравился этот отвратительный урод. Но он предпочитал лишний раз не дотрагиваться до него.
Пак осторожно приоткрыл два верхних глаза. И тут же зажмурил их. Свет карающей молнией ударил в просыпающийся мозг. Что это? Где он?! Ох, как болит грудь… и живот!
Он повернул голову набок, втянул хоботом воздух, потом еще. Травой – душистой, пряной и свежей – и не пахло. Но ведь он точно помнил, что дополз до травы, что уткнулся в нее лицом, что хотел умереть именно в этой душистой траве. Траве, которую он увидал собственными глазами впервые в этот свой последний день.
Значит, его перетащили. Точно, это подлец Гурыня отволок его за ноги… Нет! Гурыня вытащил его из склепа, там, на пустыре – это было давно. Пак все помнил. Помнил, как визжал Плешак Громбыла, придавленный сотоварищем Хреноредьевым, как он сучил ножонками, но никак не мог извернуться и вытащить из жирного тела свой клювик-долото. Пак помнил, как трещали пулеметы и подымалось страшное красное зарево. Он помнил, как сорвался с места и с дикими воплями и стенаниями убежал Буба Чокнутый… Но как он оказался здесь, под этим ослепительным огнем?!
– Сволочи, – просипел он еле слышно.
Оперся на руки. И сел. Какая-то штуковина выскочила из плеча, со звоном и дребезгом упала на пол. Оборвались две прозрачные кишки. Сползло вниз что-то белое и мягкое.
– Сволочи! – повторил Пак громче.
Он увидел сквозь белесый туман, как от него шарахнулись два туриста с перекошенными лицами. Глаза у них были испуганные, рты разинуты. – ,
– Сволочи!!! – в третий раз изрек Пак. И повалился назад. Тьма медленно обступила его, и он утонул в ней.
Железный пол гудел под ногами, глухо отзывался на каждый шаг. Гурыня зажимал уши обрубками пальцев и упрямо брел вперед. Он уже знал, что никакой погони не будет. Но мелкие и острые зубы все еще выбивали дробь, в глотке было сухо и погано.
– У-у, суки! Падлы! – шипел Гурыня. – Еще разберемся!
Он был зол на весь белый свет, на Забарьерье и на Подкуп олье, на каждого туриста и на любого из мутантов. Он шел к складу оружия. И верил, что найдет его, что не прошлепает мимо. Только бы найти! Гурыня представлял себе чудовищный гибрид станкового пулемета с огнеметом, представлял, как он из этой дьявольской «железяки» будет жечь и расстреливать всех подряд, всех до единого, как стометровый язык пламени будет истреблять все на пути, сжигать, а вылетающие бесконечным веером пули станут добивать тех, кто не погиб в огне… Багровое зарево стояло в воспаленном мозгу Гурыни.
– У-у, падлы! Ра-азберемся!!!
Временами он присаживался у округлой стеночки, поднимал вверх ногу, удерживая ее обеими обрубками, и вылизывал черную глубокую рану возле пятки – какой-то меткий стрелок угодил ему прямо в ногу, когда Гурыня стремглав несся к трубе. Он тогда упал, перекувырнулся раза четыре, взвыл от пронзительной боли, но тут же вскочил на три оставшиеся конечности и шмыгнул в спасительную трубу. Пулю он выгрыз сразу. Бежал вперед по железному гудящему аду вслепую – кровь застилала глаза. Тогда еще злости почти не было. Был страх. Лютый и безмерный.
Эти ублюдки, гаденыши, щенки – все передохли там, в Забарьерье. И Лопоухий Дюк, и шустрый недоумок Скорпион Бага, и тупарь Плешак Громбыла. Ну и хрен с ними! Разве с такими слабаками сделаешь дело?! Не-ет, с такими в налет идти нельзя! Вот Пак Хитрец, тот бы не подвел. Даже Волосатый Грюня, и тот был бы полезней. А если б еще и Близнецов Сидоровых прихватить… Нет! Все они падлы и суки! Надо набирать новых! Надо в подземелья идти, вот чего надо! Гурыня скрипел зубами, не замечая, как обламываются острые концы, как хрустят обломки черных клыков.
Ему бы только до склада добраться!
Тогда он король!
Тогда ему все нипочем!
Гурыня представлял, как он обвешается оружием, наберет во все карманы и мешки гранат, как потом войдет в поселок, в это жалкое полувыжженное селение уродов и недоумков, как на глазах у посельчан пришлепает двоих-троих самых горластых. А потом… Потом он им скажет, что надо делать. Из поселка в банду можно взять не больше десятка детин. Он их будет бить, дубасить с утра до ночи, и с ночи до утра, но он сделает из них бойцов, он научит их пользоваться «железяками», стрелять, бросать фанаты, водить машины-громыхалы, броневики… И вот тогда… Нет, они еще не пойдут в налет. Еще рано. Гурыня хоть и не такой умный как Пак Хитрец, но он тоже не последний дурак. Тогда он с бандой пойдет по другим поселкам, он спустится в подземелья. Он будет убивать всех подряд, бить, жечь, терзать, он заставит всю эту сволочь пахать на него. Но он наберет себе такую банду, такую… что можно будет вернуться в Забарьерье и посчитаться кое с кем. Вот это будет добыча!
– Еще разберемся, падлы! – шипел Гурыня.
Только бы добраться до складов.
Он поднял маленькую змеиную головку. И обомлел. Посреди трубы, шагах в тридцати стояли два туриста с железяками в руках.
Гурыня машинально оглянулся. Позади, на таком же примерно расстоянии, стояли еще двое. Как и первые они были в круглых прозрачных шлемах и с тяжелыми двойными пулеметами, которые держали наизготовку.
– Иех, падлы-ы-и-и!!! – неистово взвыл Гурыня на одной ноте. Он понимал, что обречен, что пощады ему не будет, что это конец и не будет вообще ничего: ни складов, ни банды, ни налетов, ни торжества победителя-мстителя… ничего!
Гурыня повалился ничком в пыль и ржавчину, забился в истерике. Он грыз обрубки пальцев и захлебывался густой желтой пеной, вырывавшейся из глотки. Ему очень хотелось жить, просто очень!
– Ну, а с этими уродами чего делать будем? – спросил как-то вяло Злински.
Он отбросил зеленое полотняное покрывало и поморщился. Под тряпкой, пропитанной черной высохшей кровью, лежали рядком пузатый трехногий дегенерат с перекошенным землистым лицом и дырой в горле, невероятно противный карлик с огромной головой и полуметровым костяным носом, на конце которого присох обрывок чьей-то кишки, и еще какое-то невообразимое месиво – передавленное и перерубленное.
– Эту погань – собакам! – брезгливо выдавил Лот Исхак, указывая на месиво. – А из красавчиков выйдут прекрасные чучела для папаши Бархуса.
– Ими интересовалась метрополия, – напомнил Дан Злински.
– Кто не успел, тот опоздал, – отрезал Лот. – Ты думаешь, мы тут торчим на порубежьи – и своего не возьмем? На-ка, выкуси!
Злински не терпел грубости. Но и возразить ничего не мог, он лишь хмурился да морщился, ежился да куксился. Уроды редко вылезали из-под черты, из-за Купола. Их полагалось сдавать в центр. Но сам центр никогда не преследовал ослушников, поглядывал на все сквозь пальцы. Да и кому нужны эти мутанты?! Ни-ко-му! Это первые десятилетия был интерес – что еще выкинет мутация в Подкуполье, какие новые формы жизни создаст, чего учудит в Резервации? Все прямо-таки уснуть не могли не увидав на сон грядущий новенького монстрика, невообразимого уродца… потом приелось, обрыдло, опротивело.
– Детишки будут в восторге! – добавил Лот Исхак. – Ты только погляди. Дан, на протез этого урода – он его, небось, зубами выгрызал из полена, ха-ха! А у коротышки такой рубильник, что каждому захочется подергать…
– Брось!
Злински накинул покрывало на трупы. И пошел к ширме, кашляя, словно внезапно подцепив чахотку.
– Ну чего ты там возишься. Дан! – не вытерпел через минуту Лот. – Чего ты там ковыряешься?! Как с тобой можно работать?!
Он резко развернулся, вместе с тяжелым креслом на тугой телескопической ноге. И разом успокоился, смолк.
Прямо перед ним стоял четырехглазый урод с хоботом, левой клепщей он теребил инфопластырь на груди. Старик Злински лежал на сером пластиковом полу с неестественно вывернутой шеей. На лице у него застыла жалостливая улыбка, правый глаз был прикрыт, левый остекленело смотрел в потолок.
Лот Исхак не почувствовал удара, просто голова разрослась вдруг до размеров комнаты, наполнилась кипятком, а сам он оказался лежащим в углу, под навесной полкой с препарированными уродцами. Сквозь багровую пелену он видел, как медленно поднялась вверх правая клешня четырехглазого… и как она опустилась вниз, урод не счел нужным добивать его.
– Все равно попадешь к Бархусу – одурело прошептал Лот Исхак вслед выходящему из комнаты мутанту.
Тот задержался у самой двери, вернулся к разделочному столу, откинул зеленую тряпку… и сдавленно прохрипел нечто непонятное. Лот Исхак не сразу сообразил, что это ругань, обычная ругань подкуп ольных уродов. Когда он услышал продолжение, более злобное и еще более хриплое, он утвердился в своей догадке.
Мутант набросил тряпку на мертвецов. Подошел к Лоту и с силой трижды пнул его ногой в бок и голову. Четвертый Удар пришелся в подбородок, чуть не свернув его. Лот видел, как дрожала нижняя челюсть у четырехглазого, как тяжело и возбужденно вздрагивали пористые ноздри его морщинистого хобота. Смачный плевок пришелся Лоту прямо в глаза.
– Русская свинья! – прошипел Лот Исхак, пытаясь поднять руку.
Но мутант его не услышал, его ужеие было в комнате.
Третью ночь Пак отлеживался в канаве. Днем он спал. Как только начинало темнеть он потихоньку высовывался, выползал, куда-то брел чуть ли не на карачках, боясь каждой тени… и снова утыкался лицом в канаву. Мир Забарьерья, такой светлый и радостный, сверкающий и сказочный, был для него черным миром, миром сумерек и теней, миром страха и боли. Раны заживали медленно. Спасало лишь то, что с едой и питьем не было проблем: пил он прямо из луж, ел зазевавшихся жирных крыс – да я какие это были крысы! одна крыса из Резервации передушила бы всех местных, не крысы, а цыплят-ки с хвостиками.
Несколько раз мимо с воем и миганием проносились пестрые машины. Может, это его разыскивали. А может, и нет. Хитрый Пак был готов ко всему. Он жалел только об утерянной железяке. И еще об одном – он заблудился, безнадежно заблудился и даже не представлял в какой стороне теперь труба, где Резервация, куда бежать.
На четвертую ночь, часа через три после того, как стемнело, на Пака сверху свалилась какая-то пьянющая баба. Он не успел увернуться и она прямо рукой ухватила его за хобот, придавила, тут же перевернулась, высоко задирая голые ноги в какой-то мелкой и тонкой сетке.
– Ого! – вскрикнула упавшая. И визгливо захохотала. Ей было очень весело.
Она что-то лопотала без передыху, но Пак не мог понять ни единого слова. Он только успевал уворачиваться от ее рук, шаривших по его израненному телу и причинявших боль. Баба хохотала и норовила стащить с Пака комбинезон… Паку это не нравилось. Он с таким трудом натянул его на себя там, за дверью комнаты, где лежало все его и не его тряпье. А эта опять стаскивает! У него совсем не было сил противиться наглющей и безумной бабище. Хотя какая там бабища! Вот дура Мочалкина – это бабища! И Эда Огрызина – бабища! А это – хлипкая туристочка, потрепанная девочка. Такую и не треснешь по сусалам, клешня не подымется. Короче, Пак был в прострации. Он не знал, что надо делать. Ему хотелось одного – бежать. Но вот как раз бежать ему она и не давала. Ей удалось стащить с него наполовину разодранный и ветхий комбинезон. Пак и сам не заметил, как она повалила его на спину, взгромоздилась сверху и принялась елозить, дергаться, сопеть и сдавленно прихохатывать. Ему уже расхотелось бежать. Ему было приятно, он даже помогал ей… вот только раны горели, саднили. Но Пак не обращал на них внимания. Какая-то острая, жгучая, внутренняя сила, таившаяся в нем самом, вдруг приподняла его, вывернула наизнанку. Никогда еще он не испытывал такого удовольствия. Он даже сбросил с себя всадницу, выгнулся. Но та тут же подползла к нему, впилась горячим ртом в его хобот, застонала, придушила, обслюнявила. Она вся дрожала крупной, рваной дрожью – и эта дрожь передавалась Паку.
– Отпусти, сука! – не выдержал он, процедил ей прямо в ухо.
Бабища-девочка отпустила его не сразу. Она опять чего-то пролопотала. Потом дернула его на себя, ткнула кулачком в грудь.
– Чего надо? Отпусти, говорю! – Пак не на шутку разозлился. Но он вовсе не хотел, чтобы она ушла совсем. Он хотел только, чтобы она дала ему отдышаться. – Пусти, сука!
Глаза у пьяной превратились в блюдца – Пак хорошо видел в темноте.
– Их говориль русски?! – тоненько вытянула она вдруг.
– Говориль! – тупо повторил Пак.
– Их оттуда?!
– Чего? – не понял Пак.
Тонкие руки вцепились в его плечи, тряханули. Лицо, нежное и горячее, прижалось к бугристой щеке.
– Майн гроссбаба биль русски, – пьяно икая, проговорила насильница, – я есть немного говорить русски. Ты есть оттуда?! Ты есть–черта, барьер. ТЫ есть русски?
Пак ни хрена не понимал. Что значит «русски»? Чего она лопочет? Нахлебалась пойла, вот мозги и запузырились. А еще туристочка, в светлом мире проживает. Хотел он все это высказать ей, да не сумел. А сказал только:
– Поселковые мы.
– Ой!!!
Она вздрогнула, отшатнулась от него, прижала ручонки к груди. Разинула ротик.
– Чего ты? – заволновался Пак.
– А-а-а-а… – она тыкала пальцем в лицо Паку, но не могла вымолвить и слова.
Пак все понял сам. И прикрыл дваверхних глаза.
– Ты есть оттуда… – отрешенно и без вопросительных интонаций протянула бабища.
Впрочем Пак уже не мог так ее называть про себя. Он еще никогда не видал столь красивых баб – глазища в поллица, губки бантиком, носик маленький, вздернутый, кудряшечки по плечам рассыпаются, грудки-мячики, не то что у Мочалкиной – два мешка помойных до коленок. Кра-аси-вая-я, просто страсть!
– Как есть твой имя? – неожиданно спросила красавица.
Пак промолчал, соображая. И сказал:
– Ты вот чего – давай кончай выдрючиваться, говори нормально. А нето я тебе… – он не досказал, не захотелось досказывать, все равно ничего бы он ей, такой хорошенькой не сделал бы.
– Моя зовут Леда, – красавица заулыбалась, – Леда Попрыгушка… да, примерно так есть перевод.
– Тут я согласен, – важно заметил Пак, вспомнив, как она скакала и подпрыгивала на нем.
Леда залилась мелким рассыпчатым смехом. Минута протрезвления, видно, прошла. И опять ей стало беспричинно весело и лихо.
– А меня зовут Пак, Хитрый Пак!
Он нежно обхватил ее клешнями за талию, привлек к себе. Теперь Пака не надо было тормошить и раздевать. Он чувствовал, как жгучая внутренняя сила, сладостный огонь собираются, разгораются в нем. И погасить этот огонь, усмирить силу могла она – красавица Леда Попрыгушка.
Пак подмял ее под себя, облапил. И ощутил как она снова впилась своим влажным и горячим ртом в его хобот.
Через полчаса они не просто устали друг от друга, а изнемогли. И лежали по разные стороны канавы, тяжело дыша, сопя и глядя в черное прозрачно-звездное небо.
Машина с мигалками и сиренами подкатила неожиданно. Две серые одинаково плотные фигурки выскользнули из нее, пошли к канаве.
Леда опомнилась первой, она встала, уперла ручки в свои пышные бедра, изогнула тонюсенькую талию и просипела каким-то замогильным голосом:
– Чего надо, менты вонючие?!
Пак не понял ее слов. Но смысл уловил.
– Ты гляди, Попрыгушка, договоришься! – предупредил ее левый.
Правый спросил без обиняков:
– Урода с хоботом не видала?
– Это какого еще урода?!
– Из Резервации сбежал, вот какого. Да ты опять накачалась, Попрыгушка. Может, прихватить тебя в участочек… Леда скривилась и плюнула левому под ноги.
– Испугал! Волчара позорный, мент поганый. А ну вали отсюда.
Полицейские переглянулись. Левый осклабился, подмигнул напарнику.
– А чего нам ее в участок тащить, приятель! Она нас и тут обслужит. Верно я говорю, подружка-Попрыгушка? Леда не успела и словечка вымолвить, как он ухватил ее за руки, вывернул их так, что ее голова, в миг оказалась у ширинки его синих форменных брюк.
– Укусишь, сука, я тебе буркалы выдавлю и головенку откручу, ты меня знаешь! – Он кивнул напарнику. – Да не тяни ты, времени мало!
Тот подошел к Попрыгушке сзади, деловито задрал поблескивающий подол, натянул его чуть не на голову. Трусиков на ней не было, зато кружева на чулочках… у блюстителя порядка голова закружилась. Да только в себя придти он не успел – мощнейший удар сбил его с ног и лишил сознания.
Второй блюститель открыл было рот, но не издал ни звука – быстрая черная клешня, хлестнувшая его по затылку, вышибла струйку крови из носа, только клацнули зубы.
Пак не стал дожидаться, пока обидчик Леды упадет, удар пришелся в солнечное сплетение – скрюченное тело дернулось и застыло под ногами..
– Бежать!
Попрыгушка ухватила Пака за руку, дернула. И в ту же секунду над их головами просвистела пуля. Выстрел был еле слышным. Стрелял водитель машины, стрелял, укрывшись за ней. Две несчастные жертвы были словно на ладони.
– Уйди! – Пак с силой оттолкнул Попрыгушку. Она полетела в канаву, вновь высоко задирая ноги. Но теперь она не хохотала.
Он встал в полный рост, махнул клешней. Пуля не заставила себя ждать, она железной осой вонзилась в плечо, разрывая кожу в ошметки. Пак вскрикнул и повалился прямо на скрюченного. Вытащить железяку из кобуры было минутным делом. Теперь ждать. Набраться терпения и ждать. Очень хочется дать деру, подхватить ноги в руки, но надо ждать! Леда тоже ждала. Но еще ничего не понимала. Она боялась высунуть нос из канавы.
Водитель оказался осторожным человеком. Он вышел из-за укрытия минуты через две, не раньше.
Когда он склонился над лежащим Паком, тот решил, что нечего стрелять, нечего лишний раз шум наводить. Одним Ударом он вышиб пистолет и сломал челюсть блюстителю. Что делать, тот сам напросился!
Все три железяки Пак рассовал по драным карманам комбинезона. Вытащил Попрыгушку из канавы. Получил от нее увесистую затрещину. Но сдачи не дал, удивляясь самому себе.
– Вот теперь надо бежать! – просипел он ей в ухо. В небе мигала разноцветными огнями и выла на все лады невесть откуда взявшаяся тарахтелка. Значит, они успели вызвать. Водитель вызвал!
– Бежать! – подхватила Леда. Она прекрасно понимала, что дело добром не закончится, что им крышка. Одна надежда на быстрые ноги. И они побежали. Во тьму. В неизвестность.
Толи глаз совсем ослаб, то ли в пещере стало темней. Мрак! Что же происходит, что же все-таки происходит, черт побери, со всеми на этом поганом темном свете?! И-эх, старость… вот и подкатила, гадина. Скоро придет пора окунуться, раствориться во тьме… навсегда! Нет, это просто с глазом что-то.
Отшельник сполз с грязной занозистой лавки, покрытой полуистлевшей мешковиной, ударился лбом о мокрый и скользкий пол. Ноги его совсем не держали. Тонкие хлипкие ручонки дрожали, никак не хотели слушаться. Мертвое тело! Да, это тело давным-давно умерло, в нем живет только мозг – огромный, разбухший, разросшийся мозг. Будто исполинский светящийся гриб. Нечеловеческий!
В пещере никого не было. Да что там в пещере. Отшельник не ощущал присутствия живой души в округе верст на тридцать. Забыли! Все забыли про него. Ну и плевать. Он прополз в мокроте и слизи три метра, снова уронил голову. Пить! Как хочется пить! Если агрегат заглох, сломался – ему крышка. Он сдохнет без пойла. Сдохнет самое большее через час. Надо ползти. Темно. Сыро. Погано. И страшно. Ему было непривычно это состояние страха. Он никогда не боялся умереть, все опостылело донельзя, его собственный гипертрофированный мозг убивал его самого… Нет, его убивало пойло, и нечего тешить себя байками!
Минут сорок он боролся с собственным немощным телом, преодолевая жалкие метры во мраке и сырости – метры, отделявшие его от ниши. Он ничего не видел, не слышал. Он был только в себе. Поднимался, проваливаясь в полуобморочное состояние, в еще больший мрак, чем был снаружи, но полз, полз, лез к банкам. На его счастье в одной мутнело живительное пойло – больше половины банки пойла! Жизнь! Спасение!
Без трубочки пить было тяжело. Две трети он пролил мимо. Но главное – треть-то через клювик влилось в его полумертвое нутро, оживило его. Сразу стало светло. И не только в пещере. Он увидал мир – на многие версты и мили, на километры и стадии, переходы и парсеки. Тьма ушла. Сердце забилось ровно. И все же, первым делом, едва отбросив от себя опустевшую банку, он шагнул к агрегату, дернул за шланг, пнул в ржавый бок рахитичной ножкой, чуть не упал… но увидел – набухает капелька! услышал – урчат внутренности! все нормальненько! все в порядке! просто заело немного! Он подставил под краник самую большую банку. И отошел к краю ниши. Теперь можно было и осмотреться…
Промелькнувшую было картину обугленного, уничтоженного карателями поселка он прогнал сразу. Надоело! Хватит! Еще поселки – и все в гари, копоти, головешках. Долой! Что-то случилось с головой. Он потерял ориентацию, он совсем не улавливает направления! Еще разок. Ну! Они ушли туда, за Барьер. Там их и надо искать. Эх, Биг, малыш Биг! Разве можно было его оставлять?! Что же он натворил? Где он?! Отшельник ничего не понимал. Мозг отказывался выполнять его команды, он не подчинялся ему – в глаза и уши лезло все, что угодно, кроме нужного. Где же ты, Биг? Отзовись! Неужели… Мозг пронзил истошный, полуживотный визг, перемешанный с дикой руганью, стонами, всхлипываниями, угрозами, мольбами и омерзительным зубовным скрежетом: «Суки! Падлы! И-и-и-и… все равно уйду, мать-вашу-перемать! Падлы! Это все они, падлы, они все! Не я, падлы! И-и-и-и… За что?! Не я это, сукой буду, не я-я-а-а-а!!!» Голый, избитый, ободранный и полубезумный выродок со змеиной головой катался по полу в какой-то непонятной клетке со стенами и решетками, раздирал корявыми когтями кожу на своей гладкой морде, царапал грудь, исходил желтой пеной, сучил ногами, потом вскидывался, бросался на решетку, плевался, рычал, мычал, бился головой о прутья, и снова в истерическом припадке валился на пол, в кучи мокрых опилок. Нет, это не то. Мимо! Отшельник бросил косой взгляд на банку. Там было пойла на донышке – в палец, не больше.
– Биг! – закричал он вдруг в голос, хрипя, срываясь. – Да где ж ты, малыш, отзовись?! Ой, старый дурак, упустил, оставил! Оставил одного за Барьером! Би-и-иг!!!
Даже эхо не прокатилось под сводами пещеры – не криком под ними прозвучал голос Отшельника, а прошелестел еле слышным сипом.
А перед внутренним взором уже плыло иное: зеленоватые стены, зеленоватые матрасы, даже потолок – зеленоватый. А в углу мешок. Нет, не мешок. Это человек, он забился в угол и тихо дрожит, бормочет под нос чего-то, не разберешь: «Никто к вам, ублюдкам и негодяям, не приидет, никто! Ибо погрязли… И грядет суд последний! И ангел божий уже среди вас!» Человек вдруг вскочил, попытался расправить руки, но не смог – они у него были связаны, как расправишь? Не то!
Отшельник сунул палец под краник, слизнул каплю. Ага, вот она! Трубочка лежала за третьей слева пустой банкой. Отменно! Он тут же подхватил ее, опустил в пойло, зачмокал, засосал… Еще немного и все придет в норму. Он про-зреет окончательно. И тогда он отыщет Бига, он найдет этого непутевого молокососа! В голове просветлело. Да и пещера сразу наполнилась голубоватым сиянием. Нет, врешь! Это от его головы исходит сияние, это его сверхмозг начинает оживать. В пещере нет иных источников света. Только он сам. Это другим кажется, что пещера освещена, они мнят, им можно. Но он знает все! Свет идет только от него. Это ему Силы Зла, рекомые в простонародье мутацией и прочей мурой, дали больше, чем другим. Так уж устроен этот темный свет – у одних убывает, к другим прибывает. За Барьером нет такого. Там живут миллиарды. Там выжили все. А тут из трехсот миллионов осталось не больше сорока тысяч, да плюс еще тысяч двести уродов и преступников, вышвырнутых в Резервацию из Забарьерья. Это за сто с лишним лет! Вот тебе и мутация! Никто не ожидал, что из каждого десятка тысяч обычных людишек выживет один, приспособится, обустроится как сможет. Они думали – все передохнут за тридцать–сорок лет, за срок, который был нужен для полного перехода на полную автоматику. Вот вам и не передохли! Правда, сейчас уже меньше, значительно, меньше. Отшельник тяжко вздохнул. Оторвался от трубочки.
Перед глазами стоял Пак. Этот вечный, неубиваемый Пак Хитрец! И его наградила мать-мутация, так-ее-перетак! Четырехглазый сидел за столом и за обещеки наворачивал из белой плоской миски какую-то белую в крапинках дрянь.
– Эй, Хитрец! Ты слышишь меня? – спросил Отшельник, не раскрывая клювика.
Пак вздрогнул и чуть не подавился. Он явно услышал вопрошающего. Рука с ложкой застыла у рта, медленно опустилась.
– Где Биг?
– Откуда я знаю?! – прохрипел Пак. – Не трогай меня! Я не хочу назад!!! Уйди! Уйди добром! Или я расколочу свою башку!!!
– Вас ис… Что эт-то? Что-о?! – вдруг вплелся перепуганный женский голосок.
И Отшельник увидел сидевшую напротив Пака размалеванную, лихую девицу с пегими, пышно взбитыми волосами и торчащей из-под халата увесистой грудью. Это лишнее. Ну их всех.
– Не надо говорить вслух, – сказал он жестко. – Ты что, Пак, забыл, как со мною надо разговаривать? Говори про себя, не бойся, я все услышу. Не надо пугать свою подружку. Ведь ты, как я погляжу, неплохо там устроился?
«Я не хочу в Резервацию! Я лучше сдохну!»
– Никто не собирается тебя тащить назад, чего ты переполошился, щенок?! Жри свою баланду и не дергайся! Гляди, подружку заикой сделаешь! И отвечай, когда старшие тебя спрашивают – где Биг?
Пак насупился, набычился, уставился в тарелку. Есть он явно не мог. В голове у него стояли потемки. И на вопрос он ответить не мог при всем желании, теперь Отшельник это ясно видел.
«Была заваруха, бойня была, – Пак ворочал мыслями как булыжниками, – дикая бойня! Меня всего издырявили, до сих пор шум в ушах. Ни хрена я не помню, отвяжись, я не хочу вспоминать! Я хочу забыть про все! Я никогда не вернусь! И мне незачем вспоминать все это, понял?!»
– Понял, – ответил Отшельник. – Катись, Пак, куда хочешь. Мне до тебя дела нету. Только помни, это еще не бойня была. Бойня впереди. Ну ладно, прощевай. Хитрец, опять ты всех перехитрил. До встречи!
«Нет уж, прощай навсегда. Отшельник! Навсегда!» Из хобота у четырехглазого потекла кровь. Видно, не совсем еще оправился после передряги, слабенький, доходяга. Жаль его. Ну да ладно! Отшельник напряг мозг, но ничего не смог разглядеть. Тот сектор, где обычно присутствовал Биг, молчал. Там было пусто. Не темно, не пестро, не светло… а просто пусто. А означать это могло одно – Бига нет. Его нет на Земле. Он ушел в заоблачные выси. А может, окунулся в океан мрака, перекинулся, уплыл в своей колыбели к исходу. И ему теперь все равно, он там, где всем и все все равно. Эх, малыш, малыш!
Отшельник взглянул на каплю, повисшую над грязной, давно непрозрачной банкой. Сегодня он еще поживет. А потом? Да чего уж там, прожить бы хоть сегодняшний день! Острая мысль вдруг резанула под сердцем… да-да, не в голове, не в мозгу, а под сердцем: он не имеет права уходить, он обязан убедиться, что малыш мертв, он должен его разыскать… но как?! Надо идти туда! Но он стар и немощен. Он не может уже ходить по пещере. Надо идти! Нет, ни за что! Он не пойдет на переселение, он не бросит своего тела, это гибель, это лютая смерть вдалеке от самого себя! Никогда! Он снова присосался к трубочке, пойло побежало внутрь, исцеляющим огнем побежало. Надо замкнуть. Вот и все! Он отбросил трубочку. Отпихнул ножкой банку. Попытался заглотнуть шланг. Вывернуло желчью и вонючим пойлом. Еще раз. Он ощутил, как кишка прошла пищевод, застряла во внутренностях… вот и хорошо, вот и хорошо. Другой конец он натянул на краник, примотал проволокой. Попробовал дернуться – нет, держало крепко. Он привалился к шершавому камню стены. Закрыл глаза. Теперь можно идти. Если агрегат не забарахлит опять, все будет в порядке, он не даст дуба. Идти, идти к Бигу, искать его! Переходить… но в кого? Безумный идиот, беснующийся в клетке? Этот безмозглый убийца Гурыня? Нет. Буба? Похоже, Буба Чокнутый все-таки спятил окончательно и бесповоротно. Грех тревожить его мятущуюся душу. Да, заперли Бубу, судя по всему, накрепко, невелика радость сидеть в дурдоме. Пак? Это был бы неплохой вариант. Но надо дать парню немного пожить, нельзя в него сейчас, нельзя… две смерти за два месяца, это не каждый выдержит, а третью и сам Пак, неубиваемый Пак Хитрец, не перенесет. Мелюзга вся перебита, Хенк – турист, в туриста нельзя. А где, кстати, Хенк? Чернота. Тяжесть в висках. Хенка нет, они убили его. Или он сам напоролся. Бойня. Нет, это еще не бойня. Все еще впереди. Эх, бедолага Биг! Нехорошо тревожить мертвых, Биг, очень даже нехорошо. Но ради тебя придется…
Низенький и пузатый турист долго звенел связкой ключей. Потом открыл дверь, бормоча что-то маловразумительное под нос и глядя на ключи, как на невесть откуда взявшуюся диковинку. Затем он сунул их в карман. Вытащил из прозрачного пакетика розовый кругляш, помахал перед самым носом узника.
– Ну что, очухался, ублюдок? – спросил он с вежливой улыбкой.
Пахло завлекательно. У Гурыни из пасти потекла вдруг едкая и обильная слюна. Он шумно облизнулся, клацнул зубами. Турист говорил вполне понятно, не то что раньше, когда они лопотали на жуткой тарабарщине. Только малость пришептывал… и улыбался все время. Гурыня не доверял тем, кто все время улыбался – обжулить хотят! – в поселке улыбчивых не любили, чего это вдруг щериться перед каждым, может, он тебе сейчас в рожу даст, а сам щерится?!
– Чего надо, падла? – спросил он задавленно и глухо. И тут же получил кулаком в нос. Упал, вызверился затравленным красным глазом, не понимая ничего.
– Это тебе за падлу, – пояснил низенький. Гурыня заскрежетал зубами, обломками и остатками. Истерика, трясучка, вот-вот найдет, только этого не хватало еще.
– Да я ж не тебя, я ж к слову, падла… Второй удар – теперь уже ногой – чутьне вышиб ему челюсть, отбросил к стене.
– Это тебе еще разок за падлу!
– Понял! Все понял! – Гурыня приподнялся на четвереньках, ему третий урок не был нужен, дошло. И вдруг ляпнул то, что давило душу: – Когда кончать будете?!
– Чего кончать? – не понял низенький.
– Как это – чего? – Гурыня подполз ближе. – Меня, стало быть, когда кончать будете?
– А чего тебя кончать? Ведь сам же вопил тут – не я виноват, не я, другие виноваты! – На лице у низенького опять застыла улыбочка.
– Точняк, не я! – истово заверил Гурыня и ударил себя кулаком в грудь. – Я вам еще пригожусь. Только не кончайте!
– А может, для порядку и кончат тебя, дело обычное.
Гурыня зарыдал.
И опять получил в лоб.
– Ты вот чего, не психуй! Там решат, кончать тебя или начинать. А я переводчик, понял? Меня из-за тебя за сто миль отсюда притащили. Ты чего, думаешь, все ваш ублюдочный язык знают, да?! Да я б вас всех, мутантов поганых, передавил еще сто лет назад! Ну ладно, хватит! Помни – слово не так скажешь, в зубы! Тут порядок, понял?!
Гурыня предано, снизу вверх заглянул в глаза переводчику.
Тот швырнул под ноги розовый кругляш. И ухмыльнулся как-то особенно широко.
– Жри… падла.
Гурыня вежливенько прихихикнул, подполз к кругляшу. И не утерпел, вцепился в него осколками зубов, чуть не подавился, чуть не захлебнулся – такой вкуснятины он отродясь не едал, кочерыжки погрузились в сочную мякоть, горло свело судорогой.
– Жри, жри, – приговаривал низенький, – колбаска вареная, добрая, ее специально для таких свиней делают. Моя б воля – я б к вам в кормушечки по всему свинарнику вашему такой колбаски заложил, да для смазки кой-чего прибавил, и вопроса не было бы! Жри, падла!
Гурыня не вникал, ему было плевать на слова туриста, он давно уже понял главное; чего б ни болтали, врут! А коли врут, так слушать не хрена. Огромный кус, проглоченный наспех, застрял у него в глотке, из воспаленных, немытых глаз побежали желтые мутные слезы. И все равно – ни-штяк! клевая шамовка! еще бы!
Однако просить добавки он не осмелился.
– Сейчас пойдем к начальству, понял? – строго сказал низенький, без улыбки, даже несколько озлобленным тоном. – Будешь себя плохо вести, кончат. Прямо там и кончат!
Гурыня затрясся. Он уже готов был просидеть остаток жизни в клетке – в сырости и тепле, с колбаской и… и даже с побоями, не привыкать, мало, что ли, его били? Один Хитрец так бил, так бил, что как только и не убил вовсе, только богу известно. Из плоской головенки напрочь вылетели все блистательные планы, радужные грезы и прочая Дребедень.
По дороге Гурыню сунули в какую-то клеть, сунули голышом, одежонку оставшуюся сорвали, бросили на пол.
Когда сверху хлынула вода, Гурыня все понял – вот так они тут кончают всяких, топят – и все, и концы в воду. Сейчас водичка поднимется до коленок, потом до груди, до подбородка… и прощай, Гурыня, отпрыгался-отбегался.
– Падлы-и! За что-о-о?! – вопил он истошно.
И никто его не бил, не терзал. Только ударили вдруг тугие струи и сбоков, и снизу, обдало противной, скользкой пеной, ошпарило чуть не кипятком. Тяжко было Гурыне. Никогда он прежде не мылся и желания такого не испытывал, ой, тяжко!
Выволокли его наружу совершенно измочаленного, выдохшегося, но свежего и благоуханного. Обрядили в новехонький комбинезон. Дали глоток едкого пойла. И в морду дали. А потом двое каких-то здоровяков подхватили под белы рученьки да втащили в светлую большую комнату. Низенький шел впереди, не оглядывался даже.
Гурыня с перепугу ослеп и ни черта не увидал в первые секунды. Ноги его подогнулись, и упал он на колени, не дойдя метров семи до резного темного стола, за которым сидели трое.
Упал, зажмурился, сощурился и заплакал горько – авось, пожалеют еще.
Тарабарщина непонятная прогрохотала сверху, наводя своей непонятностью ужас. Здоровяки встряхнули, поставили на ноги. А низенький с улыбкой пропел в ухо:
– Тебя спрашивают: кто такой, ублюдок? Отвечай без промедления, нето хуже будет.
– Гурыня! – выпалил Гурыня, глотая слезы. – С поселку я.
Низенький протарабарил что-то. И сидевшиеза столом закивали, заулыбались.
– Им нравится, что ты был смелым вожаком банды, понял, ублюдок?! Ведь ты был вожаком, верно?!
У Гурыни все окончательно помутилось в голове. Дело шьют! Кранты! Еще бы – им нравится, расколоть хотят, чтоб он всю вину на себя взял, подписался чтоб! Нетушки!
Гурыня выскользнул из объятий охранников, рухнул на ковровую дорожку и стремительно, извивающимся червем пополз к столу, мелко тряся головою, тоненько лопоча:
– Не виноват! Ей богу, не виноват! Не был я вожаком, вообще не замешан, я все покажу, всех заложу – это Пак Хитрец, и Бага Скорпион, и еще Плешак Громбыла… о-о, этот заводила, этот пахан – Громбыла, это он все затеял! Я их остановить хотел, они все падлы и суки, но главный – Хитрец, я вам его с потрохами сдам, не уйдет, это он вожак банды! Он!!!
Гурыня дополз до стола, просунул голову под гнутые ножки и принялся облизывать черный ботинок, биться головой об пол. Только бы не кончили, только бы!
Охранники-здоровяки выдернули его за ноги из-под стола, отволокли к двери, поставили. Низенький зловеще прошептал прямо в морду Гурыне:
– Убью, падла! – черные глаза его сверкали гневом и злобой. – Твое дело кивать и соглашаться! Им виднее! Еще раз закосишь, падла, кончу прямо здесь!
Гурыня кивнул. Он вдруг сам понял, что никакие его раскаяния, поклепы и все прочее никому тут не нужны. Им другое нужно. Но что?! Хрен их знает. Гурыне захотелось в сырую клеть.
Из-за стола опять протаробарили. Любопытные.
– Сколько человек было в банде? – перевел низенький, фозно шевеля бровями.
– Четверо, – угрюмо ответил Гурыня. Недоумение, вопрос, возглас, приглушенный смех… Хрен их поймешь, сами не знают, чего хотят.
– Болван, тебя спрашивают: это что же, вчетвером, вы ублюдки, эдакий переполох умудрились наделать, столько кровищи пролили, весь город перевернули вверх дном, отвечай!
– Вчетвером! – огрызнулся Гурыня.
За столом закивали.
Все, будут кончать, решил Гурыня. На него накатило вдруг дикое безразличие, захотелось спать. Он даже прикрыл глаза кожистой пленкой, то ли змеиной, то ли черепашьей. И зевнул – нарочито громко и протяжно.
– А в поселке тебя знают?
– Знают.
– Все?
– Все!
– Ив Резервации знают?
– Ив Резервации все знают!
Низенький осклабился.
– Так ты, ублюдок, что это – ты там у себя, в свинарнике гадюшном, в зоне поганой, авторитет, что ли?! Ты там чего – в законе, что ли, будешь!
– В законе! – тупо повторил Гурыня. Сидящие за столом переглянулись, покивали друг другу, протарабарили что-то, пошептались. И снова покивали.
– А не хотел бы ты, ублюдок, – зловеще поинтересовался низенький переводчик, – оказать небольшую услугу большим здешним начальникам, посотрудничать с ними и всем цивилизованным сообществом ради одного большого и нужного дела, а?
Гурыня совсем обалдел. Похоже, его не будут пока кончать. Он сразу расправил плечи, выпятил живот, отставил вбок лапу.
– Ты узнай у них – чего мне дадут за это дело? – нагловато спросил он. Низенький побагровел.
– Я тебе, ублюдок, дам в морду. А они добавят, коли у тебя есть какие-то вопросы и расхождения по обсуждаемой проблеме, понял?
– Так точно! – Гурыня вытянулся по стойке смирно. – Так бы прямо и сказали, а то все вокруг да около, все, понимаешь, мозги пудрят, а чего пудрят – сами не знают.
– Заткнись, ублюдок! И отвечай.
– Я согласный! – выпалил Гурыня. Низенький перевел. И снова они долго говорили меж собой, все совещались да советовались. Последний вопрос озадачил Гурыню.
– Ну, а ежели не четверо в твоей… кх-м, в твоем отряде будет, а, скажем, сорок? Или. десять раз по сорок – вытянешь, управишься?! – спросил низенький, подмигивая, кривя губы и всей мимикой жирного лица давая понять, что отрицательный ответ не годится.
– Так точно! – рявкнул Гурыня молодецки. – Управлюсь!
Сидевший посередине огромный и важный седовласый румяный старец встал, вышел из-за стола, подошел к Гуры-не. И нежно похлопал его по небритой щеке.
– Гу-уд! – проговорил с растяжкой. Еще потрепал Гу-рынину щеку. И с прищелкивающим акцентом добавил: – Кар-ра-шо-о! Ты есть кар-роший бой. Слуши – не туши!
И они все ни с того, ни с сего расхохотались.
Когда мутанта вывели, бригадный генерал Эрдхай Манун прошел в ванную комнату за раздвижной стеной-дверью и долго, с мылом и губкой отмывал руки, напевая себе под нос что-то нервно-суетное то ли из Шостаковича, то ли из Альфреда Шнитке. Он был доволен.
Довольны были и двое других из департамента сношений сообщества. Они сидели и выпивали – натуральная русская водка с черной икоркой, ломтики прозрачной лососины. Теперь все это делалось здесь, вовремя успели перевести, наладить, размножить, спасти. Да, спасти! В зоне все такое давно передохло и вывелось, в зоне были только мутанты. И вопрос надо было решать. Затяжка грозила серьезными осложнениями. Правые в парламенте и конгрессе уже в сотый раз ставили вопрос о Резервации, о спасении всех выживших, о реабилитации их в сообществе и о закрытии зоны. Допустить этого было никак нельзя! Пойти на поводу у правых, у консерваторов, означало загубить демократию и усложнить себе жизнь. Гуманизм хорош для толпы и только до определенного предела. Надо уметь жертвовать малым ради большого.
– Еще два-три десятка таких парней – и мы покончим с этим делом, – смачно протянул после проглоченной рюмки Ирон Хэй, жилистый, худощавый мужчина неопределенных лет. – Помяните, сообщество нам еще памятник поставит!
– Тоньше надо, тоньше, – вяло возразил Сол Модроу, советник президента по делам зоны, – коричневые отслеживают каждый наш шаг, господа.
– Вот с них бы я и начал! – вернувшийся Эрдхай Манун рубанул воздух огромной ладонью. – Тогда и с ублюдочной братией не пришлось бы церемониться. Батальон, господа! Решение всех проблем и вопросов – в одном батальоне, поверьте старому вояке! В августе девяносто первого мой прапрадед отстоял демократию там, у них! – Манун трагически понизил голос, указывая пальцем в сторону Резервации. – Он был настоящим героем, господа! Трое суток беспрерывных боев у стен белого дома, трое суток осады, господа! Мы обязаны им! Обязаны всем! Я предлагаю тост за героев героической обороны…
– Да бросьте вы! – оборвал генерала Ирон Хэй. – Сейчас героями должны быть они. – Он ткнул пальцем в дверь, за которой исчез Гурыня. – Именно они. Сами!
– Я согласен с вами, мой друг, – добавил лысый и обрюзгший Сол Модроу, – все должны сделать они сами. Никакого вмешательства со стороны сообщества, никакой поддержки… я повторяю, никакой! – Он вдруг перешел на полушепот: – И кстати, это личное пожелание… – поднятый указательный палец явственно намекал на некие высшие сферы, то ли на самого Господа Бога, то ли на тех, кто имел на Земле власть отнюдь не меньшую.
– Вот и выпьем за это, господа! – заключил бригадный генерал Эрдхай Манун и лихо запрокинул голову. Старость не брала генерала. Был еще порох в пороховницах у правнука героя героической обороны.
На пятый день Леда Попрыгушка, судя по всему, добилась своей цели – извела-таки несчастного. Пак стал похож на собственную тень и еле ползал от стены к стене в убогой халупе, которую Леда сняла у отвратительной и ску-пердяистой бабки. Главное, бабка обещала молчать. Все остальное чепуха!
Ни четыре глаза нового любовника, ни морщинистый хобот, ни рысьи уши, похоже, ничуть не смущали Попры-гушку. Только поначалу она трясла головой, все казалось ей, что это от пьянок, она даже прикрывала один глаз, брала Пака за уши и долго, в упор глядела на него. Потом хохотала. И волокла в постель. Наслаждение переходило в муку, в пытку. Леда явно переоценивала силы Хитреца, дважды воскресавшего из мертвых.
На пятое утро он отпихнул ее от себя. Отобрал бутылку и выбросил ее в черную дыру под крышечкой. Дыра была на кухонке, и Паку представлялось, что дыра эта ведет в саму преисподнюю. Он вообще видел все в мрачном свете.
– Вот найдут и прибьют сразу, – говорил он через каждые полчаса. – Точно, прибьют.
Позавчера он допился до того, что примерещился вдруг Отшельник – будто живой. Сидел Отшельник не за столом, и не в углу, и даже не на подоконнике заколоченного окна, а прямо в голове у Пака. И удивило Пака не то, что Отшельник пробрался в его башку, а то, что она у него вдруг стала такой огромной – заходи кому не лень, рассиживай, болтай, понимаешь. Леда ему терла виски и совала под нос какую-то едкую дрянь. Помогло, Отшельник из головы выскочил и пропал, умотал, небось, в свою пещеру…
– Дурачок, скоро все успокоятся, утихнут, – уговаривала его Леда, – позабудут про нас. Нужен ты им! Таких красавчиков в зоне пруд пруди!
Пак слушал, кивал, он уже не замечал ее акцента, привык, да и сам выучил слов тридцать – смешил ее произношением.
Никаких планов у Пака не было.
У Попрыгушки Леды тем более. Она знала – ни хрена с ней легавые не сделают. В худшем случае, отсидит пару ночек в участке, выспится хоть по-человечески, прочухается малость.
В этот день Пак дрых до самого вечера. А как открыл глаза, сразу заявил:
– Пора сматываться.
– Сдурел, что ли? – вяло отозвалась Леда и томно потянулась, вываливая из распахнутого халата наружу все свои прелести.
– Не хочешь – оставайся! – отрезал Пак. Он не стал пить, смахнул со стола бутылки. Вылакал полчайника заварки, отупело глядя на потолок, рыгнул. И стал натягивать на себя неумело заштопанный, но почти чистый комбинезон.
– Ну куда ты пойдешь, обалдуй?!
– Найду куда, – после недолгого раздумья ответил Пак,
– в лес пойду. Банду наберу. Будем в землянках жить… и жирных трясти.
– Робин Гуд хренов!
Попрыгушка рассмеялась громко и вызывающе.
– Ты чего это? – не понял Пак.
– Чего?! А меня ты тоже в землянке будешь держать?! – завелась она. – Или ты решил избавиться от надоевшей подружки? Не больно-то и горевать будем! Нам и двуглазых хватит! И без хоботов! Понял?
Пак влепил Леде оплеуху. И та разом пришла в себя.
– Уматывай! – буркнула она.
В дверь и в окно одновременно ударили чем-то тяжелым. У Пака челюсть отвисла.
– Поздно!
Первой вылетела заколоченная досками рама окна, следом рухнула дверь. Пак от полнейшего отупения принялся было подсчитывать, сколько полицейских с железяками в руках лезет в комнатенку, но быстро сбился со счету. Крышка! Теперь ему не уйти!
Дико и страшно визжала Леда Попрыгушка. Ее куда-то волокли. А Пак не мог шелохнуться, руки поднять. Так и сел на корточки посреди комнаты, опустил голову. Крышка.
Доходяга Трезвяк вылез наверх глухой ночью. Он бы и вовсе не вылезал, да голод не тетка. Особенно мучила жажда. Доходяга не мог языком шевельнуть – тот разбух и занял весь рот.
– Эй, – тихонько просипел Доходяга, – есть кто живой?
Никто ему не ответил. И он пополз на брюхе к дороге, там было спасение – большая лужа, не высыхавшая много лет, не лужа, а целый пруд, в который сваливали всякую дрянь.
Он вполз прямо в жижу и долго хлебал ее, не разбирая вкуса, запаха, ни черта не соображая, глотая слизистые комочки и личинки червей. Он чуть не лопнул. Брюхо раздулось, отвердело. А потом по нему вдруг побежала судорога – и половина заглоченной жижи изверглось наружу. У Трезвяка глаза на лоб полезли.
В поселке было тихо. Ни звука. Уцелевшие, небось, сидели по норам да подполам, тряслись. А может, никого и не осталось? Может, туристы всех извели, под корень. Трезвяк содрогнулся.
И все же он собрал остатки мужества и добрел до раздачи. Все понял на месте – краник выворочен, раздача разворочена, искорежена… сухо и пусто. Они отключили подачу пойла и баланды. Доходяга Трезвяк похолодел – это страшнее любых пожаров, любых карательных операций. Теперь всем выжившим хана. Надо идти в другой поселок. Или лезть под землю, в лабиринты.
– Мать их забарьерную! – озлобленно процедил тихоня Трезвяк.
И в тот же миг ощутил, что некто сильный и шумно сопящий ухватил его сзади под ручки, вывернул и дал хорошего пинка.
– Вякнешь, пришибу! – предупредил незнакомец баском.
– Чего надо-то, – залебезил Трезвяк, – я и сам пойду, тутошний я, Доходяга я, все знают…
Шумное сопенье прервалось смехом – будто по сковороде топором прошлись. Слова прозвучали двусмысленно и страшно:
– Нам и доходяга в самый раз будет! Сильный удар в затылок вырубил Трезвяка. Очнулся он в странной позе – висящим на какой-то ржавой трубе, руки и ноги привязаны, тело в метре над землей, чуть повыше. Внизу мусор какой-то, палки, сучья. Трезвяк ни черта не понял.
Но зато он узнал обидчиков. Вот ведь гады! Подвесили, понимаешь, односельчанина и лыбятся, выродки. Внизу сидели Однорукий Лука, Тата Крысоед и Марка Охлябина, лучшая подруга покойной дуры Мочалкиной. У стеночки стоял Доля Кабан. Трезвяк сразу сообразил – это он его прихватил, его смех был, его поганый голосок, его ручищи корявые.
– Поджигай, – Охлябина поглядела на Кабана и облизнулась.
– Щя, успеется!
Кабан долго возился с трутом, ничего у него не получалось.
– Вы чего это, мужики? – с ужасом в голосе поинтересовался Трезвяк. Он был ни жив, ни мертв, он вдруг понял все – никакая это не труба, это вертел, и его собираются жарить. Проголодались, небось, а раздача закрыта.
– У меня в одном месте припрятана шамовка, – начал Трезвяк тихо, – все отдам. Вы чего, мужики?!
– Надо его сначала прирезать! – посоветовал Однорукий Лука, огромный детина, ходивший всегда голым, в одних драных клетчатых трусах. Рука у Луки торчала прямо из груди, плечей вообще не было, зато уши свисали чуть не до ягодиц. Лука был мужик неглупый, но робкий, таких в поселке не любили.
– Остолоп ты и болван, – озлобился Додя, волосатый и круглый как бочонок, с замотанным под самый подбородок горлом, – прирежешь, дровишки-то вообще отсыреют, хрен их разожжешь потом. За такие советы убивать надо!
Лука забурчал обиженно, отполз в тень, к стеночке.
– А ну-ка, крутани! – вновь подала голос Марка Охля-бина.
Она точно знала, что ее очередь подойдет последней, слишком уж любвеобильные мужички попались, они скорее с голодухи сдохнут, чем ее на шамовку пустят. За свою самоуверенность, переходящую в наглость, Охлябина частенько получала по затылку, благо он у нее заплыл жиром непробиваемым. Она была худой и мосластой, затылок совсем не вязался с изможденным лицом, а волосы росли только по вискам, пейсами.
Додя Кабан крутанул трубу, и Трезвяк с невероятным скрипом и лязгом описал вокруг собственной оси три оборота.
– Плоховато держится, – заметил Тата Крысоед, четверорукий карлик, одетый в полосатую тельняшку. – Надо было насквозь просунуть!
– Насквозь не пролезет, – оборвала его Марка. – И вообще, ты мне аппетит не порть, обезьяна!
– Поджигаю, – уведомил всех Кабан и опустился на карачки.
Трезвяк завизжал, тут же получил в зубы. Но это не подействовало.
– Вы чего, мужики, – хрипел он, неся околесицу, – ведь веревки-то сгорят, я и не дожарюсь ни хрена, отпустили бы, я вам крыс наловлю. И вообще – ядовитый я, передохнете ведь…
– Доселе не сдохли, так и потом не сдохнем, – философски отметил Кабан. – Помалкивай, сука. Общество решило тебя скушать, ты что, вражина, супротив общества идешь! У нас демократия – все «за» проголосовали. Верно я говорю?
– Верно-верно, – подтвердила Охлябина. – Виси, Трезвяк, и не дергайся.
Снизу начинало припекать. Кабан разжег-таки маленький огонечек-костерочек.
– Надо его дня на три растянуть, – подал голос Лука.
– Протухнет, – не согласился с ним Тата Крысоед. – Это дерьмо известное, сразу не сожрешь, точняк, протухнет.
– Не протухну-у-у! – истошно завопил Трезвяк. Ему совсем не хотелось помирать. Он был готов на все. – Вы вот чего, мужики. Не жрите всего сразу, загубите мясцо. Раньше вона как было, даже скотину живьем держали, сразу не ели.
– Так то раньше, эка хватанул! – добродушно ухмыльнулся Додя Кабан.
– Вы вот чего, мужики, вы не спешите! Ведь сперва можно одну ногу оттягать. А я полежу, помучаюсь. Мало будет, потом еще оттягаете. Да на неделю хватит!
Марка Охлябина с сомнением покачала головой.
– Дело говорит, – буркнул вдруг Кабан. – Может, за топором сходить? Ну, чего примолкли? Я – как общество скажет!
– Мы за будем! – однорукий Лука поднял свою граблю. Тата Крысоед его поддержал.
– Все одно этот прохиндей от нас никудане денется – ну как он на одном костыле убежит?
Додя Кабан расстегнул ширинку и затушил костерок.
– Вот был бы у нас погреб! – мечтательно протянул он.
– Вспомнил! – завопил вдруг на всю пещеру Доходяга Трезвяк. – Жратвы навалом, мужики. Землю жрать буду! Свяжите, чтоб не убег! Меня вам на неделю хватит, а там, в холодном пофебе мяска на год, точняк!
– Врет! На понт берет! – фыркнула Охлябина и повернулась к Трезвяку тощим задом.
– Похоже, не врет, – протянул Кабан.
– Не вру, мужики! Крест на пузе, не вру! Зуб отдам! Я сам видал, как Пак Хитрец Огрызину и Бегемота в холодный подпол бросал, прятал, наверное, для себя! Их туристы пришили, свежачок! Там в погребе лед даже все лето держится. Точняк!!!
Поселковая братия не была кровожадной. На грех пошли от одной голодухи. Раньше в поселке случаев людоедства почти не случалось, смирный был народец. И потому, потолковав немного и обсудив деловое предложение Доходяги Трезвяка, они всей братией решили проведать погребок Эды Огрызины. –^
Шли цепочкой. Доходягу вели на толстой веревке с кляпом во рту. Зачем был нужен кляп, никто толком объяснить не смог бы.
Трупы нашли рядом с подполом, в ледяной, промерзшей земле – Хитрец их почти не успел присыпать, Хреноредьев ему помешал.
– Все, не могу больше! – прорычал Тата Крысоед. И вонзил зубы в тюлений хвост Эды Огрызины. В носы шибануло гнильцой.
Но остановить голодных уже ничто не могло.
– И все-таки мы гады, – процедил Однорукий Лука, прежде чем последовать примеру Крысоеда. – Гады мы, нелюди!
Марка, остервенев и распалясь, набросиласьна него с кулаками, расцарапала рожу.
– А чего, – визжала она, – думаешь, туристы твои чистенькие и холененькие, жрать бы не стали?! Врешь, Лука! Врешь!!! Их бы четыре недели голодухой поморить, их бы, сволочей проклятущих! Эх, Эда, подруженька, товарочка хлебанная, прости ты меня… прости. Может, и нас сожрут еще с потрохами.
– Да заткнись ты! – осек ее Додя Кабан. – Жри давай, тута и жарить-парить не надо, подмякло мясцо, нормальное.
Рядом с жующими на земле тихо бился в идиотически-радостной истерике Доходяга Трезвяк. Пронесло!
Когда старика Злински увезла «скорая помощь», Лот Исхак, измученный и побитый, но державшийся молодцом, подошел к столу. Еще раз откинул тряпье, прикрывавшее трупы. Сделал он это неслучайно – почудилось вдруг легкое, еле приметное шевеление.
И он не ошибся.
Трехногий жирный урод дышал.
Лот закинул голову назад и беззвучно рассмеялся. С этими погаными мутантами не заскучаешь. Ну да ладно. На этот раз он не оплошает. И нечего выжидать. Он прошел в хозблок и принес синие пластиковые ремни – слон не порвет. Примотал трехногого к столу. Затянул узлы. Ошметки, чтобы не раздражали, сгреб в большой чан, что стоял рядом – из них уж, точно, никто не возродится.
– Ну что, свинья, продрыхся? – спросил он жестко, глядя в рожу выродку. – Сейчас ты у меня очухаешься.
Он поднес баночку с нашатырем к уродливому широченному носу инвалида, плеснул в ноздри.
Ничто не изменилось в лице лежащего. Лишь медленно поползли вверх мясистые, синюшные веки. Лот вздрогнул – все же это был труп, форменный разложившийся местами труп, навык и знания своего дела не могли подвести его.
– А ты у меня сейчас вырубишься, – еле слышно прошептали черные, опухшие губы мертвяка.
Лот отшатнулся… и замер. Прочнейшие пластиковые ремни рвались один за другим. Это было невозможным делом. Но Лот видел это собственными глазами.
Трехногий отбросил обрывки и сел на столе, тяжело вздохнул, обдав трупной падалью и зловонием. Потом поманил Лота пальцем.
– Не бойся, я не буду тебя бить. Лот Исхак. Не бойся. Словно зачарованный Лот сделал два шага вперед, потом лег на освободившееся место, тяжело выдохнул и закрыл глаза. Он уже спал.
А Отшельник стоял, чуть покачиваясь на трех расползающихся ногах, опираясь в основном на грубый протез, который инвалид Хреноредьев смастерил самолично. И прощупывал пространство – километр за километром, милю за милей.
Буба словно заведенный бился лбом о мягкую, упругую стену и тихонько выл. Обрубки отстреленных ушей почти не болели. Зато душа болела. Ох, как болела! Ублюдки! Недоумки безмозглые! Кретины, дерьмом набитые! Разве ж они могут понять?! Ни хрена в них, сволочах, святого не осталось! Таких гадов разве ж к покаянию призовешь?! Нет, не будет им прощения, не будет! И весь мир сгорит в геенне огненной! Туда ему и дорога!
Буба поднялся на полусогнутых, отступил на три шага – и бросился головой в стенку. Отскочил и рухнул на столь же упругий и мягкий пол. Минуты две лежал в обалдении. Потом уселся на корточки и снова завыл.
Дверца в стене отворилась беззвучно. И в проеме появился некто лысый и обрюзгший с жуликовато-добродушным лицом сановного человека. За спиной у него маячила тень с крохотным автоматиком. Но обрюзгший махнул на нее вальяжно рукой, и тень^гсчезла. Сам же он шагнул вперед. И представился:
– Меня зовут Сол Модроу.
Буба Чокнутый не ответил. Но выть перестал.
– Я советник президента по делам зоны… – продолжил было представляться непрошенный гость. Буба его осек коротко и ясно:
– Ты жид!
– Ну и что? – ничуть не растерялся советник.
– Жиды Христа распяли! – истово выдал Буба.
– Ну и что?
Буба опешил. Он ждал оправданий и извинений. Но их не было – распяли, мол, и распяли, чего тут такого, ежели надо, мол, и тебя разопнем! Все нормально… Буба тихо и горько заплакал.
– Я слышал ваше выступление, э-э, точнее, вашу проповедь. Она потрясла меня! – прочувствованно сказал советник и шагнул еще ближе. – Вы обладаете блестящим даром оратора, вождя…
Буба насторожился. Мягко стелет лысый, жестко спать будет… однако, правду-матку режет, заслушаешься, наверное, не такой уж он и гад, хотя и жидовская, судя по всему, морда. В Резервации, эти олухи безмозглые и знать не знали, что есть всякие жиды, русские, немчура и прочая братия, они там дураки, но он-то все знал, его-то за Барьер отсюда сослали, он разбирается, еще как разбирается, с этими ухо востро держи, эти в миг облапошат! Однако речи лысого Бубе понравились. И он не утерпел:
– Чего ж такого хорошего в дурдом усадили?!
– Ну-у… – советник развел руками и заулыбался, – какой же это дурдом? Клиника! Первоклассная клиника! – Он приложил отекший палец к губам и прошептал как заговорщик- Скажу вам по секрету, у моего большого друга, миллиардера, между прочим, тут дочурка курс лечения проходит… прелестная девочка!
– Допилась, небось, до чертиков, – угрюмо пробурчал Буба, – вот и проходит.
– Не говорите, – охотно согласился лысый, – нынче молодежь такая, сами хуже чертей. Но… богатым, знаете ли, все дозволено. Они ведь в таких шикарных клиниках могут и всю жизнь свою прожить, в ус не дуя. А мы с вами, – лысый фамильярно, но заботливо похлопал Бубу по плечу, – люди бедные нас тут долго держать не станут, нас упекут в какую-нибудь клоаку, к буйнопомешанным, знаете ли. Как пить дать – упекут! И пропадут пропадом и божий дар, и таланты все, и молодость!
Буба недоверчиво покосился на лысого. В доверие втирается, подлец! Однако упечь могут запросто. В прошлый раз, еще до выдворения в Резервацию, Буба сидел в каком-то вонючем клоповнике с дюжиной психов, один даже придушить его хотел, насилу отбился. А здесь, в одиночной палате… не так-то уж и плохо.
– Не продажный я! – наконец выдал Буба. И насупился.
– О чем речь, – бодро согласился советник, – нам продажные и не нужны. Вы же почти святой! Проповедник вы!
Буба снова покосился на лысого. Тот говорил все верно. А кто ж он, как не святой? Конечно, святой! Да и, к слову сказать, Буба Проповедник звучит получше, чем Буба Чокнутый. Вот ведь хитрый жид! Только святые да проповедники одному Богу служат, зря лысый соломку стелит.
– Не буду я вам благую весть нести, – отрезал Буба, – грешники вы тут и гады. Я гадам не проповедую!
– И не надо! – тут же согласился лысый. – Не надо гадам! Вернетесь к заблудшим овцам своим и наставите их на путь истинный.
– Чего-о-о?!
Буба вытаращил свои безумные налитые кровью глазища и начал мелко трястись, будто собираясь впасть в падучую. Обратно? К овцам, едрит их в бога-душу! Не-ет уж, куда-куда, а обратно к овцам он не хотел! Лучше в дурдоме до скончания века.
– При полной нашей поддержке! – вкрадчиво заверил лысый. И добавил многозначительно, с пафосом: – Им нужен проповедник. И пророк!
Буба Чокнутый надул щеки. Ежели б он мог, шариком воздушным взвился бы под своды. Как верно усек лысый, как правильно, не в бровь, а в глаз. Пророк! Конечно, он пророк, а кто ж еще?! Только понять это могут одни умные люди, такие, как он сам и этот лысый. А тем выродкам, стаду безмозглому разве оценить его по достоинству? Нет! Им лишь бы пойлом накачаться. Ублюдки! Гореть им всем в геенне огненной! А тутошние, забарьерные, зажрались, их проповедями не возьмешь – сытое брюхо к учению глухо! и легче верблюду в игольное ушко пролезть, чем зажравшейся сволочи и гадам всяким… Буба снова скис. И совсем уныло, еле слышно завыл.
– Не нужен им никто, – выдавил он из себя после того, как нутряная боль излилась в пространство, – обалдуи они все!
– Верно, – согласился советник, – обалдуи. И дураки, каких свет не видывал. Но посудите сами, разве они могут б ыть такими… мудрыми, скажем попросту, гениальными, как вы? Нет! На то она и паства, овцы заблудшие, что дураки и обалдуи. Вот вы им глаза-то и пооткрываете! Вы их просветите и спасете… аки сам новый мессия, аки Иисус Христос новоявленный, снизошедший с небес к этому быдлу, чтобы отделить агнцев от козлищ да и покарать всех… без разбору!
– Без разбору? – отупело переспросил совершенно очумевший Буба. – Покарать?!
– По делам их и воздается, – уверенно и безапелляционно утвердил лысый, – как и предречено было, буква в букву!
– Как и предречено, – эхом отозвался Буба. Он почувствовал ни с того ни с сего, что у него отрастают новые уши. – А я, стало быть, аки Иисус? Это очень верно вы заметили… Только ведь опять бить будут. А вы… – Буба Чокнутый страдальчески закачал головой и скривился, будто лысый его уже смертельно обидел и приговорил к чему-то, умыв руки, – а вы опять же и разопнете!
– Ну зачем же, – Сол Модроу заулыбался плотоядно и игриво, – нынче времена другие, можно и без распятий обойтись. Мы же с вами культурные люди.
Мяса хватило надолго. Две недели грызли, рвали, жевали его, зажимая носы и дурея от мертвечины. Нажравшись, приставали к Охлябине, уминали ее тут же в подполе, по очереди. Марка похотливо щерилась и материлась. Ей нравилось внимание поселковых мужиков, лишь на один миг она утратила благодушие – когда бестолковый Лука, видно, спутав ее с Эдой Огрызиной, вцепился зубищами в жирный загривок, за эту промашку он получил затрещину прямо в лоб и полдня пролежал прислоненным к дощатой пыльной стене. А так все шло на славу.
До тех пор, пока Доля Кабан, разбухший от дармовой жратвы еще больше, вдруг не завопил в истерике:
– Хватит! Зажрались, суки! Зажрали-ись!
– Чего ты? – тихо поинтересовался Тата Крысоед, хватая Кабана за рукав. – Чего тебе еще не хватает?!
Тот вырвался. И пояснил без воплей и визга, но обиженно, сквозь слезы:
– Правды!
– Чего-чего? – проснулась осоловевшая Марка.
– Правды не хватает! – угрюмо и твердо повторил набычившийся Доля Кабан. – Душа остервенела без правды. Болит!
Доходяга Трезвяк на всякий случай отполз поближе к проходу, чтобы в случае непредвиденности какой улизнуть. Однако, дело обернулось иначе. Зараженные Додиной слезливостью, зарыдали в голос Однорукий Лука и Марка Охлябина. Видно, им тоже невтерпеж захотелось правды. Один Крысоед ничего не понимал.
– Какой еще, на хрен, правды? – недоумевал он. И чесался всеми четырьмя лапами. – Совсем охренели!
– Молчи, обезьяна! – осекла его Марка, окончательно разнюнившись. – В тебе души нету, потому и дурак ты такой… Гляди, мужики-то тебя, гаденыша, уму-разуму научат, обезьяна проклятая, ирод ты поганый!
– Сама ты обезьяна! – завопил как резаный Крысоед. – Сама поганая! У мене души побольше вашего будет! Мне тоже – правда нужна. Позарез! Да где ж ее сыщешь-то? Где?!
– В городе, – вдруг глухо и отрешенно возвестил Додя Кабан.
– Чего-о?!
– В город идти надо, – пророчески и истово произнес Додя.
Первой очухалась Охлябина, оглядела себя хмуро и заключила:
– Мне и надеть-то нечего в город… как я пойду, срам один и стыд.
– Дура! – оборвал ее Крысоед. – Мы тебя еще подумаем, брать или нет.
От подобной наглости Охлябина онемела, только налитые глазища выпучила. Соглашатель Трезвяк, почуяв, что жрать его живьем и на этот раз никто не станет, осмелел, подполз на карачках к Охлябине, прижался щекой к тощей груденке и приторно заверил:
– А мы тебя там, в городе, и приоденем, красавица ты наша.
Теперь Марка утратила дар речи от набежавших чувств. Лишь молча облобызала Доходягу Трезвяка.
Вопрос был решен. В город хотели все.
Лупоглазый черненький мальчуган хихикал, поплевывал через зуб, вертел в вытянутой руке чем-то съедобным в сверкающем красками фантике и пялился на Пака.
Тот уже знал, что там под бумажкой. Сладкое! Приторное! Противное! Но все же съедобное. А голод не тетка. Здесь, в этом поганом зверинце, его не кормили. На пропитание надо было зарабатывать самому. Он знал, чего ждет нагловатый малец. Хочешь есть, надо служить. Ну и ладно, ну и черт с ними! С туристами жить – шакалом быть.
Он скривился, потер клешней отбитый при задержании хобот, вжал голову в плечи. Потом опустился на четвереньки и, прихрамывая, прошкандыбал три круга вокруг фикуса в бадье, что стоял посреди клетки. Потом подбежал к решетке, согнул руки перед собою, подобно служащей болонке и принялся подпрыгивать на полусогнутых, умильно заглядывая в глаза мальчугану.
Тот не хихикал. Тот надменно кривил губы.
И когда Пак протянул к прутьям раскрытую, просящую руку, мальчуган быстро убрал конфету за спину, плюнул в протянутую ладонь. И зашелся в оглушительном хохоте.
Пак отвернулся. Он уже не реагировал на насмешки, плевки и тычки. Слава богу, что не швыряют каменьями, что не стреляют из каких-то дурацких, причиняющих острую боль пистолетиков и рогаток. Чего он только не натерпелся в зверинце Бархуса, куда его сбагрили за гроши продажные легавые, сбагрили, разлучив с ненаглядной подружкой, Ледой-Попрыгушкой. Пак страдал, проклиная всех подряд, проклиная свою жизнь горемычную. Голод и обиды доводили его до умоисступления, до истерики, а потом бросали в безвольную вялость. И тогда Паку грезилось родное Подкуполье – серое, гнусное, мрачное, вонючее, безвылазное как омут, но родное. И Пак тихо и надсадн'0 выл. Сволочи! Все они подлые сволочи… а когда-то казались неземными длинноногими красавцами, самим совершенством, ангелами небесными… Туристы!
В этот день он еще трижды «служил». Трижды ему бросали какие-то тягучие и сладенькие резинки, совсем не похожие на еду. Он жевал их, выплевывал. Ругался. Потом он перестал «служить». Забился в угол. И пролежал, не вставая, еще четыре дня. На пятый пришел мужик в серебристом комбинезоне, высек его колючей, оставляющей глубокие раны плетью, а потом впрыснул под кожу какую-то дрянь.
Всю ночь Пак катался по клетке, скрипел зубами, матерился и беззвучно рыдал. Его трясло, колотило, бросало то в жар, то в холод. Уколотое место на заднице адски болело, будто под кожу запихнули крохотную злющую крысу. Кости выламывало из суставов, жилы тянуло в разные стороны, сердце заходилось в бешеной скачке… и вдруг пропадало совсем. Муки были нестерпимы!
К утру Пак оклемался. Но «служить» он не стал и на этот день. Пускай лучше совсем убьют. Он бы и сам повесился – да не на чем было!
Посетителей в этот день оказалось мало, и все они уходили недовольными, отводя душу швырянием в немыслимого урода каменьями, что услужливо были разложены под их руками служителями зверинца. В основном приходила малышня, и потому скрючившийся в своем углу Пак почти не вздрагивал от ударов, он мог терпеть боль и посильнее. Лишь один раз ему засветили острым осколком прямо в затылок с такой силой, что он чуть не полез на стенку – еле сдержался, зная, что любая подобная слабость вызовет целый шквал камней.
Вечером его снова били. И снова кололи. Ночь превратилась в нескончаемый ад. Измученный, истерзанный, трясущийся, бьющийся в судорогах, он плыл в кроваво-черном мареве, проваливаясь в небытие, возвращаясь из него в клетку, посреди которой стоял почему-то согбенный и страшный трехногий инвалид Хреноредьев, глядел из глубоких глазниц пустыми глазищами и что-то нудно вещал голосом Отшельника. Пак ничего не понимал. Хреноредьев проходил сквозь него будто тень и все спрашивал про Чудовище. И Пак отвечал вслух, хриплым дрожащим голосом, что Чудовище сдохло, что сдохли все кроме него, что он тоже желает только одного – сдохнуть!
А утром его выволокли из клетки в стойло, окатили водой, кричали в лицо какие-то угрозы. Потом усадили на принесенный откуда-то стул. И двое шустрых малых в белых костюмчиках и голубеньких галстучках все допытывались от него чего-то, суля горы златые. Пак соображал туго, почти ничего не понимал, мычал неразборчиво, нечленораздельно. Но малые не сдавались, им что-то было очень и очень нужно. Только к концу бесконечной, изнурительной беседы Пак наконец понял: они хотят упечь его обратно, в Резервацию, они дадут жратвы, пойла, наберут ватагу похлеще былой, они дадут железяк и патронов сколько хочешь… и ничего не попросят взамен, ни-че-го! кроме одного – выполнить пару-тройкуих дружеских просьб и малость потормошить сородичей в Подкуп олье. Всего ничего!
– Хрен вам, – просипел Пак, теряя сознание, – больше вы меня служить не заставите!
Два дня его откармливали и отпаивали. Тело от этого болеть не переставало, но мозги понемногу прояснялись. Пак начинал соображать, недаром в поселке его называли Пак-Хитрец или Умный Пак, да, он был потолковее многих, даже тут, в Забарьерье, тут они обленились от жирной жизни, мозги паутиной обросли – Пак злобно ухмыльнулся, и старые, растревоженные раны на хоботе заныли, кольнуло в затылке. Эти гады хотят уничтожить поселковых их же руками, не пачкаясь, они хотят стравить их… и не только поселковых, всех… всех в Подкуполье! Сволочи! Но зачем им это нужно? Зачем?! Кто им мешает? Доходяга Трезвяк, который своей собственной тени боится? Или, может, дура Мочалкина? Нет, Мочал-кину уже убили, чего ее бояться, и Бегемота Коко убили, и Хреноредьева, и Пеликана Бумбу, и сиамских близнецов-Сидоровых, и безмозглого и безъязыкого перестарка Бандыру, и коротышку Чука, и Волосатого Грюню… ну кому мешал этот несчастный, вечно спящий, одноглазый Грюня – они поубивали почти всех его парней, они выжгли поселок, они не пожалели распятого на трибуне папашу Пуго, родного отца Пака, передовика-обходчика! Но в Подкуполье не один поселок, и не один город, там тьма-тьмущая народу – больного, увечного, горемычного, живущего своей и только своей, проклятой жизнью. Нет! У них есть тарахтелки и громыхалы, у них есть броневики и железные птицы, бросающие с черных небес растекающиеся огнем бочонки, у них есть пулеметы и пушки, у них есть все… пусть они сами убивают несчастный народец. Сами!
Пак рванул цепь, тянущуюся от его ошейника к стене, разорвал ее. И в это время дверь отворилась. Двое дюжих молодцов подхватили его под руки, поглядели на обрывок цепи, покачали удивленно головами. И предупредили:
– Сейчас мы тебя отведем кое-куда. С тобой будет говорить один большой человек. Гляди, урод! Ежели чего…
– Ты у нас на мушке, понял? Шелохнешься – труп!
Пак поглядел на сказавшего последние слова. И понял – этот шутить не умеет.
Комнатенка, куда его привели, была чистенькой и уютной. Пак огляделся, увидал за спиной и по бокам множество ниш, отдушин, решеток и вообще непонятно чего. Прихлопнуть его смогут с любой стороны, запросто. Но ведь еще проще им прихлопнуть его прямо в лоб. Или просто удавить цепью – надежнее и дешевле. Мудрят, сволочи!
Он не заметил, как в комнату проник вальяжный, улыбающийся отеческой улыбкой тип, как он уселся прямо перед ним в огромном мягком кресле и ощерился еще шире, будто был несказанно рад видеть клешнерукого и хоботастого, четырехглазого пришлеца из-за черты, разделяющей миры.
– Мы их примерно накажем, – сказал тип вместо приветствия. – На самого Бархуса уже заведено дело…
– Чего надо?! – грубо перебил улыбчивого Пак.
– Вот это хорошо, – засуетился тот, ерзая и шевеля кустистыми бровями, – это по-деловому, прямо-таки быка за рога. А надо нам с вами наладить вашу жизнь. Тем более, что за вас просит одна молодая особа, вы понимаете, о ком я говорю?
– Понимаю! – отрезал Пак и поглядел на свои трясущиеся руки, они еле слушались его, иначе бы он давно пришиб этого разговорчивого старикана. – Отпустите меня, мы сами разберемся с этой… с особой!
– Отпустим, – поспешно заверил тип, – честное слово советника президента. Подлечим, подкормим, приоденем и отпустим. Только встретитесь вы с ней там, за Барьером. И не сомневайтесь, Леда согласна, она сама заверила меня – с милым хоть на край света! Это будет вашим коротким и полным приключений свадебным путешествием. Туда и обратно. А потом… райская жизнь, хорошая должность, свой домик, куча детишек и пенсия, да-да, вы еще молодой и не думаете об этом, но только приличная пенсия дает человеку… – советник оценивающе поглядел на мутанта, – …полный покой. Вам будут завидовать! А взамен…
Пак передернулся, скривился и опередил типа:
– А взамен надо будет послужить?
– Да, совсем немножко, – не растерялся тот, – не в службу, а в дружбу, как говорят там, у вас в России.
– Где? – не понял Пак.
– Простите, я и забыл, что в Подкуполье вся эта устаревшая национальная терминология давно отжила свой век, да-да, во многом вы опередили даже нас, во многом… и теперь еще рывок, светлое будущее не за горами, мы вам поможем, надо только немножко потрудиться.
– Я видел ваше светлое будущее, – угрюмо вставил Пак, – очень даже светлое.
– Да? И где же это, когда? – не понял советник.
– Когда наш поселок жгли огнем, – пояснил Пак, – было очень светло. Очень! Я чуть не ослеп. Папанька… – он невольно всхлипнул и потупился, – сгорел папанька, заживо!
Улыбчивый тип тут же нахмурился, с1ал олицетворением скорби. ^
– Памятник, – сказал он проникновенно, – мемориал, мы возведем мемориал жертвам. И центральной фигурой будет ваш благородный отец.
– Благородный? – переспросил Пак. И вспомнил, как папаша Пуго лупцевал его – беспощадно, почем зря. – Гад он и падла… но все равно жалко!
Советник развел руками. Он ощутил, что еще немного, и этот выродок сломается, главное, не пережать. Но он не знал Умного Пака.
– И ты падла! – прошипел вдруг тот. – Но тебя мнене жалко… И себя не жалко! Я вам служить не стану. Не стану!
Он встал. И увидел, как в глазах у этого самоуверенного старикана промелькнула тень испуга, почти ужаса.
– Ну что вы… – примиряюще пропел советник. И протянул к Паку руки – ладонями вверх.
Где-то за спиной, один за другим, вызывающе громко щелкнули два затвора. Но Пак не слышал этих щелчков, он слышал торжествующий и наглый смех того самого черноглазого мальчонки, он видел его раззявленный рот, который вот-вот сомкнется, из которого вот-вот вырвется тонкая струйка сладенькой от жвачки, липкой слюны. Нет, он не будет больше «служить»!
– Тебя мне не жалко! – процедил Пак, надвигаясь на старикана. – Это ты их убил… Ты!
Две пули вошли ему в спину, прямо в сердце почти одновременно. Третья пробила лобовую кость, отбросила голову назад, сломав шейные позвонки.
Сол Модроу покачал головой и спрятал пистолет в боковой карман. Ему уже предельно надоело возиться с этими выродками. Разом, их надо уничтожить разом, всех до единого! Но политика… есть политика, красно-коричневые во Всеевро-пейском парламенте поднимут дикий вой, того и гляди «зеленые» переметнутся к ним, народ взбаломутится… конечно, все средства массовой пропаганды в наших руках, но ведь репор-теришки эти, продажные, всегда найдется пара-другая щелкоперов-неврастеников, которые ради красного словца не пожалеют и самого отца-президента, поднимут шумиху… жечь их всех! выжигать каленым железом! но рано, пока рано, час еще не пришел, сначала с Резервацией надо покончить, а потом поглядим… политика!
Сол Модроу осторожно пнул мыском лакированного штиблета труп. Готов! Наповал! А ведь интересный был экземплярчик, забавный.
– Ну что ж, дружок, – вслух сокрушился советник, – мы и без тебя обойдемся.
Через два часа, как только стемнело, мертвого Пака, засунутого в толстый черный пластиковый пакет вынесли из «зверинца», сунули в потрепанный автобусик и отвезли на загородную свалку.
– Чучело бы из него набить, – предложил один из двух мордоворотов, волоча труп к чернеющему провалу, – вот бы детишкам забава была!
– Исполняй приказ! – обрубил его мечтания другой. И они, раскачав тяжелый мешок, зашвырнули его подальше. Постояли немного, дождались глухого шлепка со дна исполинской выгребной ямы, вздохнули разом с чувством исполненного долга. И убрались восвояси.
Отшельник не помнил, сколько времени он просидел на невысоком холмике посреди огромной помойки, которой хватило бы на десять тысяч поселков. До его прихода сюда над холмом высилась груда гниющих отходов, мусора и всякой дряни. Он испепелил ее, не доходя двадцати метров, протискиваясь меж остовами железных колесных повозок.
Еще тогда он знал – Биг лежит под грудой. Но не весь, а только его часть: половина раздавленного туловища, щупальца-руки, раздробленные ноги, левый предплечный мозг… Отшельник видел. Останки Бига были изрезаны, исполосованы, превращены в кровавую и уже высыхающую лапшу. Основной мозг вместе с правой частью туловища и еще одной рукой увезли куда-то далеко… будут снова резать, просвечивать, исследовать. Погиб малыш! Дурацкой, никому не нужной смертью пал в этом дурацком и никому не нужном мире! Отшельник не плакал, не стонал, не скрипел зубами. Он просто сидел на холме подобно выброшенной на помойку драной трехногой кукле. И молчал. Теперь он знал точно, что никто его не сменит в Пещере. Биг был последней его надеждой, про остальных и говорить нечего, остальные без его воли, без его полей, без его сверхъестественной и могучей незримой силищи вымрут лет через пятьдесят-шестьдесят. Да, он не протянет долго. И тогда труба. Полная, полая и длинная! Им всем! Всему Подкуп олью!
– Эх, малыш! – выдохнул он сипло в ночную тьму.
И ощутил, как в полумертвом мозгу чужого тела, которое он занял, не спросив разрешения, просыпается ^хозяин. «Чего там, едрена?» – проскрипело где-то внутри затылка. «Молчи!» – приказал Отшельник. И оживающий Хреноредьев немедленно заткнулся, оцепенел.
Живучие, думал Отшельник, невероятно живучие. И ничего тут странного нет. Они выжили из сотен миллионов – тысячи. И среди них уже не осталось обычных, нормальных, они или болезненные, мрущие, не дожив до двадцати лет, или сверхживучие, середины нет. Но что толку? Слабые вымрут сами. Живучих изничтожат без жалости и пощады вот эти^-считающие себя человеками, отгородившиеся от них. Чему быть, того не миновать. И зря Биг полез на рожон, его смерть никому не принесет счастья, никому не даст покоя. Эх, малыш, малыш!
Боковым зрением Отшельник видел, как ворочается в полуверсте от него в огромной ямище запеленутый в прочный, толстый мешок Пак Хитрец. Он видел даже крохотные кусочки свинца, которые медленно, очень медленно выдавливались оживающим телом в запекшиеся кровью дыры – одна зияла на покатом лбу, две другие – под левой лопаткой. Пак опять обдурит старуху-смерть. Да что толку-то?! Чудовище, родного, милого Бига не оживить! А от прочих пользы не будет! Пора проваливать отсюда!
«Помер я, что ли? – глухо вопросил снова пробудившийся Хреноредьев. – Чтой-то ни хрена не пойму?!» Отшельник не стал усыплять хозяина корявого, изрезанного шрамами тела. Он не хотел дольше задерживаться в нем. Пора назад, в берлогу. Надо было бы сказать инвалиду, что без него, Сез Отшельника, тот давно бы уж отдал концы и даже успел бы сгнить. Да зачем его лишний раз расстраивать. «Не помер еще! – отозвался Отшельник. – Рано тебе помирать. Слушай! Как очухаешься, пойдешь прямо, вон туда, до ямищи, потом вниз слезешь, там найдешь Пака Хитреца. Он в мешке большом. Сам не вьиезет. Ты ему поможешь. Понял?!» Хреноредьев долго выжидающе молчал, потом сказал: «Угу! Нам все понятно. А ты кем будешь, едрена?»
Отшельник вздохнул, оглядел помойку пронизывающим взглядом.
– Никем не буду, – ответил он. – Ну, ладно, прощай! Через миг Отшельник сидел в своем собственном, окостенелом тельце с огромной просвечивающей одноглазой головой дистрофичного карлика-циклопа и тянул через тонюсенькую трубочку пойло. Его собственное тело еще было живым, он все верно рассчитал. И в пещере ничего не изменилось. Он вернулся! Вернулся в хилую, немощную, умирающую старческую плоть. Вернулся, чтобы хоть немного продлить собственную агонию. И агонию тех, ради кого он еще цеплялся за жизнь.
За месяц Гурыня отъелся и заматерел. Теперь он точно знал, что его тут и пальцем не тронут… ну, разве, что морду набьют, но это не просто так, а для порядку, чтобы не зарывался… а так нет, не обидят, он им нужен. Очень нужен. И Гурыня старался, не давал покою своей новой ватаге.
– Бегом! – орал он блажным матом. – Бегом, падлы!!! Тяжело в ученье – легко в бою будет!
Ватагу понабирали изо всякой сволочи: наполовину из беглых уродов, думавших, что их тут, в Забарьерье, ждут с распростертыми объятиями, наполовину из урок, собранных по ближайшим тюрьмам. Гурыня не жалел братву, гонял почем зря и драл семь шкур. И вовсе не ради того, чтоб «в бою легко было», нет. Гурыня знал одну простенькую вещь – ежели всю эту шебутную шоблу не выдрессируешь здесь, «в учении», ежели не повышибаешь из нее духа и не приучишь дрожать при одном только голосе своем – то там, под Куполом, они из тебя же веревки вить будут. И потому он старался на совесть.
– Живей!!!
Шобла носилась по кругу в полной выкладке. Большинство из нее уже света белого не видело. Пот ручьями лил из-под пятнистых кепарей. Ноги подкашивались, тряслись. Руки висели плетьми… Но Гурыня спуску не давал.
– Лечь! Встать! Лечь… – частил он, наслаждаясь своей властью над этим покорным быдлом, то падающим в пыль, то послушно вскакивающим и бегущим все по тому же кругу. Двоих слабаков для науки прочим он уже забил насмерть, затоптал кованными башмаками. И его не ругали за усердие, напротив, в тот вечер ему принесли большой жбан хмельного пива. И Гурыня понял, что от него ждут службы, а не сюсюка-" ний. – Встать! Встать, падлы!
Еще один немощный никак не мог подняться. Он давно не нравился вожаку. Это был местный. Вор, бродяга, четырежды судимый и дохлый на вид. Звали его Ганс Чучело. Сейчас он лежал мордой в почерневшей от его собственного пота пылище и захлебывался от частого, чахоточного кашля. При этом несчастный Ганс был бледнее мертвеца, а руки, будто в уже наступивших предсмертных судорогах царапали пальцами пыльную, утоптанную землю заброшенного плаца. Он мог отдать концы прямо сейчас, здесь, у всех на глазах. У него не было никаких сил встать. Гурыня просек все сразу. Ведь если этот ублюдок сдохнет сам, его начнут жалеть, пойдут разговоры, начнется болтовня, пересуды… нет! этого нельзя было допустить!
Гурыня козлом подскочил к лежащему.
– Вста-ать!!! – заорал он во всю глотку. И пнул Ганса под ребра.
Тот дернулся, чуть приподнял тощий зад над землей… и вдруг скрючился, забился в агонии.
– Встать, падла! – взъярился Гурыня. – Это что, бунт?! Встать!
Выждав не больше секунды, он ударил Ганса сапогом в висок, потом резко опустил тяжелый каблук на мокрый и жалкий затылок «бунтовщика».
– Так будет с каждой падлой! – заверил он бегущих по кругу, когда скрюченное тело, дернувшись пару раз, застыло в пыли.
Но усердствовать надлежало в меру. И через три-четыре минуты Гурыня остановил измученную, выдохшуюся шоблу, уже безмерно благодарную ему за прекращение мучений и презирающую слабака Ганса. Собрал всех вокруг себя в курилке и заверил:
– Ничего, братва, будет и на нашей улице праздник. Дайте срок! А на меня зла не держите. Бог терпел и нам велел. Еще спасибо, падлы, скажете!
Сорок издерганных, загнанных рецидивистов и выродков глядели на него в упор. И верили. Им больше некому было верить, этот кособокий малый с длинной шеей и плоским лбом был для них и богом, и чертом. Они еще не знали своей судьбы. Они знали одно – назад возврата не будет. И потому им не оставалось ничего другого как верить.
По утрам, когда все еще дрыхли, «дрессировали» самого Гурыню с семью такими же как он вожаками. Учили серьезно и истово, чтобы злей были. Ни один посторонний глаз не видел их мучений. Но каждый из семи знал – от него требуется полное и беспрекословное послушание, и тогда все будет хорошо, тогда они выполнят свое дело и вернутся обратно, сюда, отдыхать заслуженно, вернутся, нагулявшись всласть и вволю, накуражившись и отведя душу… но если что не так, найдут и накажут – это им уже вбили, вколотили в мозги, даже малейшие сомнения на этот счет развеялись.
– Я б тебя, ублюдка, убил сразу, вот тут, вот. этими руками! – откровенничал с Гурыней сержант-инструктор, потрясая перед его мордой огромными мохнатыми лапами. – Но молись на начальство, ему виднее. Вот зона твоих действий, гляди, тварь! Ты вообще-то видал хоть раз карту в глаза?
– Никак нет, господин сержант! – лихо отвечал Гурыня, зная, что в случае промедления можно схлопотать по зубам.
– Ну так я тебе втолкую, ублюдок. Ты у меня с первого раза поймешь, без повторений и экзаменов… вот здесь, здесь и здесь! – палец сержанта тыкался в какую-то цветную картинку на столе и звучали названия поселков и городков, сызмальства привычные для Гурыниного слуха. – Отряду будет придан наш человек, он проведет, покажет, он будет держать связь. За него головой ответишь! Понял?!
– Так точно, господин сержант!
Инструктор довольно ухмылялся. А потом начинал орать:
– Встать! Лечь! Встать! Лечь…
Конца обучению не было видно. Гурыня падал носом в грязные плиты, вскакивал. И думал: на хрена ему такое За-барьерье! скорей бы на дело! скорее бы в края родимые! уж там-то он не оплошает! И матерел, матерел на глазах.
Когда в мозгу сделалось пусто и гадко, инвалид Хрено-редьев растерянно оглянулся, задрал голову к черным небесам и горько зарыдал. Ноги у него подкосились, руки обвисли плетьми, и рухнул он прямо залитым слезами дряблым лицом в какую-то слизистую дрянь и мерзость. От этой дряни жутко воняло. Но еще больше воняло от него самого. Хреноредьев был непритязательным мужичком по части запахов, но сейчас его начинало выворачивать наизнанку от собственной вони. Да еще память проклятущая все мешала в одну кучу: и подпол с хитрым и наглым Паком, и треск какой-то оглушительный, вой, ви^ги, стоны, дым, молнии и одноглазого головастого урода, поучающего жизни, и какое-то муторное мыканье по ночным свалкам, и прочую дребедень. Никого знакомого или хотя бы живого рядом не было. Хреноредьев и сам не понимал, жив он или нет. Брюхо сильно болело, будто его продырявили в нескольких местах одновременно.
Измученный и несчастный инвалид готов был лежать в вонючей мерзости до второго пришествия. Но странная и неведомая сила приподняла его словно за шкирку, встряхнула и поволокла куда глаза глядят. Совершенно очумелый Хреноредьев пер вперед, спотыкаясь, падая и снова вставая, натыкаясь на огромные кучи смерзшегося и слипшегося хлама, пер нетопырем в ночи, выставив вперед свои костыли, увязая в месиве протезами, рыдая и скрипя обломками редких зубов.
Потом он упал с какого-то обрыва и долго кубарем катился вниз. На ходу, в этом безумном крутеже и вертеже он вдруг вспомнил где находится – в Забарьерье! в раю земном! в том дивном и сладостном крае, о котором у них, в Подкуполье, складывали легенды! Повезло! Привалило, мать их, счастье!
– Вот те и рай, едрена! – ошалело выдохнул Хреноредьев, когда его наконец перестало крутить и вертеть.
Надо было отдышаться, но неведомая сила поволокла его дальше. Пока не ткнула в большой черный шевелящийся и извивающийся мешок.
– Ты кто? – осведомился Хреноредьев, тыча костылем в мешок.
В брюхе у него вдруг заурчало, забурлило – и накатил такой лютый и нестерпимый голод, что тут же представились три жирных, сучащих ножками поросенка по полтора пуда каждый – лоснящихся, аппетитных, розовеньких, которых можно жрать прямо с костями. И слюни потекли по небритому черному подбородку. Они! Непременно они! Кого ж еще в мешок посадют?!
Хреноредьев вскинул над головой костыль, взревел медведем:
– И-ех, едрена!!!
И хорошенько приложил своим орудием рвущегося на волю «поросенка» – а как же иначе-то, прорвешь мешок-то, а они, заразы, и разбегутся кто куда, лови их потом!
Удар получился веский, добрый удар. И мешок разом стих.
Теперь можно было приступать к главному. Хреноредьев на карачках подполз вплотную к мешку, разинул пасть пошире и впился острыми кочерыжками в скользкую и неподдающуюся ткань. Минут семь он рвал и терзал край мешка, как терзает и рвет злобный цепной пес брошенную ему тряпку, – чуть голова не оторвалась. И все же он продырявил мешок, сунул в дыру грязные, корявые и цепкие пальцы, поднатужился, истекая липкой слюной и уже предвкушая пиршество, разодрал плотную оболочку… И обомлел.
Прямо в глаза ему смотрел мутным и жалостливым взглядом никакой не поросенок, и даже не кот в мешке, не козел… а вредный, нахальный, изводящий его своими вечными издевками Пак Хитрец.
– Нет. Не-е-ет! – захрипел Хреноредьев, пытаясь осенить себя крестным знамением и одновременно маша на Па-ка. – Чур! Чурменя!!!
Он даже попытался соединить разодранные края мешка. Но чуда не случилось, мешок не сросся и Хитрый Пак не исчез. Теперь от него не отделаешься, это точно! Все пропало! Хреноредьев зарыдал еще горше, чем прежде. Правильно говорил Отшельник, нечего им было вообще соваться в этот, едрена, светлый мир.
А Пак медленно, неотвратимо приходил в себя, воскресал. Мозг его выдавливал кусочек свинца, выплевывал из себя через отверстие, в которое тот и проник под черепную коробку. Пак хотел, более того, страстно желал умереть, откинуть концы, издохнуть. Но не мог!
Еще слабая, почти не слушавшаяся его клешня вскинулась помимо воли самого Пака, ухватила Хреноредьева за ухо, притянула к телу.
– Ты что, живой? – спросил Пак, еле шевеля губами.
– Не знаю, – искренне ответил Хреноредьев.
– Вытащи меня!
Хреноредьев отдернулся, скривился.
– Щяс! Вытащу, едрена! – забубнил он. – А ты меня снова поносить учнешь и хаять!
– Да на хрена ты мне сдался… – начал было примиряюще Пак.
Но инвалид взвился чуть ли не к черному поднебесью.
– На хрена?! Опять намекаешь! Убью!!!
Он с усердием пуще прежнего, с яростью вскинул свой пудовый костыль. Но ударить на сей раз все же не решился. Пожалел доходягу.
– Ладно-ть, – процедил он примиряюще, – вытащу, едрена, но в последний раз.
Ума у Хреноредьева было и так немного, а после передряг и вовсе не осталось. И потому, ухвативши Пака за голову обеими руками, растопырив протезы, он принялся тянуть его из мешка – и таким образом проволочил мученика саженей двадцать по прутьям, банкам-склянкам и торчащей арматуре. Инвалид готов был тащить и дальше. Но Умный Пак взвыл:
– Стой! Всю спину изодрал, ирод старый! Брось! Хреноредьев послушно бросил голову, и та глухо стукнулась о растресканную бетонную плиту, лишая Пака сознания, а заодно и всех неприятных ощущений.
– Нехорошо, чегой-то, получилось, – философски изрек Хреноредьев.
И взялся за мешок с другого конца. Через две минуты он вытряхнул тело наружу. На всякий случай потряс мешком, будто тая надежду, что «поросенок», пусть какой-нибудь завалящий, но все же выскочит оттуда. Нет, не выскочил. И Хреноредьев со злостью отбросил мешок.
– Ну и воняет от тебя! – просипел очнувшийся Пак.
– Что есть, то есть, – 'деловито согласился Хреноредьев. – Контузило меня, понимаешь. Ничего не помню, едрена! Домой хочу-у!
Пак вдруг напрягся, приподнялся на локтях, уставился на инвалида всеми четырьмя глазищами, в которых отразилось ни с того, ни с сего совершенно нелепое и неуместное здесь, на мрачной свалке – крохотная девочка в воздушном платьице, не девочка, а прямо ангелочек в беленьких кудряшках и с бантиком. Отразилось. И пропало.
– Рано нам домой! – сказал он, как отрезал.
Дорога в город оказалась долгой и непростой. Больше недели коптили и солили харчи. Воды решили из поселка не брать, воды завсегда можно из луж напиться, слава богу, лето выпало дымное, душное, но промозглое и дождливое, точно такое же, какими были осень, зима и весна.
Из поселковых к паломникам прибилось еще трое – Длинная Лярва, Кука Разумник и Мустафа. Остальные, кто повы-живал, были увечные, немощные или совсем тупые, таких брать с собою не с руки. Марка Охлябина дико приревновала Лярву сразу ко всем мужикам и в первый же вечер навешала ей крепких тумаков. Лярва ныла, скулила, огрызалась, но сдачи давать не смела, после погрома она стала тихой, пришибленной, не то что при прежней жизни.
Так все и выступили из поселка, длинной и странной вереницей. Так и шли полтора месяца по подсчетам Доди Кабана, пока не оказалось, что шли-то в другую сторону и потому уперлись в глухую, аж до небес стену.
– Добралися! – обрадованно заорал Тата Крысоед и всеми четырьмя руками разодрал тельняшку на своей груди. – Полундра!
– Чего орешь, обезьяна! – охладила его пыл Охлябина. За время странствия она совсем отощала, еще больше облысела и уже почти перестала ревновать Длинную Лярву, без этой кривой образины поселковые мужланы ее бы ухайдакали, пригодилась Лярва. А вот Тата Крысоед совсем дурак, – Где ты тут город увидал?!
– Как это где? – не понял Тата. – За стеной, а где ж ему еще-то быть?!
– За стеной труба, – глубокомысленно изрек Однорукий Лука. – Это каждый знает. Бо-олыная труба.
– Значит, надо по стеночке и идти, тогда, точно, к городу попадем! – уверенно завершил прения Доля Кабан.
Мустафа затряс маленькой обритой наголо головой. Лярва захлопала в ладоши, Трезвяк приуныл, не решаясь возразить, а Кука Разумник развел руками – дело было выше его разумения.
Так и пошли вдоль стены.
И шли еще сорок четыре дня. Харчи давно кончились. Питались колючками, крысосусликами и всякой падалью. Хотели наложить лапу и на Доходягу. Но пожалели, решили не есть его до города, перебиваться на подножном корме. Трижды на паломников набрасывались огромные, жуткие и ужасно бестолковые твари. Но посельчане сбивались в ком и отражали нападения. У одной твари даже сумели оторвать хвост. Его съели тут же, не поджаривая на огне, так, что ни костей, ни кожи не осталось.
На пятидесятый день, сообразив, что стена никуда их не приведет, встали к ней спиной, выискали через пелену густейшего туманного смога еле угадывающееся солнечное пятнышко – благо денек выпал погожий – да и побрели на закат.
Додя Кабан шел хмурый и побитый. Он давно понял, что завел ватагу совсем не туда, куда собирался завести, теперь до города вдвое, а то и втрое дальше, чем от поселка. Но сказал он об этом только Доходяге Трезвяку, знал, тот не выдаст. Трезвяк, и впрямь, будто воды в рот набрал, совсем тихим сделался. После Додиного сообщения он только голову в плечи втянул и глаза закатил – вероятность быть сожранным посельчанами увеличивалась. Но говорить им об этом было только себе во вред.
Тихий и смирный Мустафа шариком катился за Кабаном – хоть и глупый начальник, а начальник! Мустафа уважал больших людей, уважал он и не очень больших, главное, чтобы хоть чуть-чуть над прочими возвышались. А вот Кука Разумник все ворчал и матерился. Он боялся, что в город проход закроют, он знал, что ежели где проход открыт, там ничего хорошего нет, а вот где хорошо, там обязательно проход закроют, особенно если не поспеть вовремя. Кука подгонял компанию и за это его частенько колотили. Однорукий Лука брел угрюмо, свесив голову и покачивая слоновьими ушами, шел, будто на каторгу. Марка Охлябина висела на руке то у одного, то у другого. А безмозглая Лярва плелась позади и глуповато хихикала. Весь день Лярва вспоминала и обсасывала то, что с ней проделывали за ночь, никогда ей не было так хорошо как в этом великом походе, Лярва вовсе не жалела поселковых баб, сгинувших в огне, туда им и дорога, стервам-разлучницам! Тата Крысоед то забегал вперед, то отставал, он все время сопел и чесался – гниды вконец заели. Тата мечтал найти трубу поменьше, чтоб без стены была, возле таких труб всегда черные или цветные лужи – искуп-нешься, всю гнусь как рукой снимает, а хлебнешь глоток-другой – башка набекрень и розовые черти перед глазами, благодать!
Еще две недели они шли без приключений, продираясь сквозь развалины, обходя пустыри – на пустом месте всегда страшно, на пустом месте как на ладони, хлопнут другой – и поминай как звали. Населенные поселки и городишки обходили стороной – свалками да помойками, промзонами и высохшими канавами, позаросшими черными хрящеватыми лопухами. Знали, чужаков тут не любят, и ежели чем и приветят, то оглоблей или арматуриной. К тому же в поселках запросто можно было нарваться на туристов-карателей, на этих «праведных судей», как говорил Буба Чокнутый, чтоб ему ни дна ни покрышки! «Праведные судьи» мочат всех направо-налево, это теперь понимал каждый несмышленыш в Подкуполье.
– Карта нам нужна, вот чего, – уныло изрек Однорукий Лука, когда они окончательно заплутали и выдохлись.
– Чего-о-о?! – попер на него Додя Кабан, чтобы вкорне пресечь недовольство. – Ты на кого тянешь, чучело?!
Додя вломил бы Луке хорошенько, по первое число. Но круглоголовый Мустафа, все крутившийся рядом, вдруг плюхнулся прямо перед Додей в пыль и упрямо заявил:
– Все, начальник, моя устала. Моя домой хочет! Это начинало походить на бунт. Додя растерялся, сумрачно поглядел на Тату Крысоеда – тот закатывал рукава своей драной, просаленной тельняшки, и непонятно было, кого Тата будет бить в случае разногласий. Марка Охлябина заныла, запричитала и уселась в пылищу рядом с Мустафой. Доходяга Трезвяк на всякий случай спрятался за ржавым помойным баком. Длинная Лярва влюбленными глазами глядела на Додю, но толку от нее ждать не приходилось. Один лишь Кука Разумник пошел было к Кабану, намереваясь поддержать его и еще издалека щеря гнилозубый рот в улыбке, но и он вдруг застыл на полпути, скосоротился, надулся и принялся чесать плоскую тыквообразную голову… никаким он не был разумником, а был полным идиотом – Додя даже плюнул в сердцах под ноги. Разве ж с такими уродами дойдешь до городу!
– Без карты пропадем, – подытожил Лука. Никто кроме Доди не понимал, что это такое «карта», но все дружно закивали головами.
– И жрать охота. Пузо трещит! – заверещал Тата Крысо-ед, озираясь в поисках Трезвяка. Взгляд его, тупой и настырный, не обнаружил искомого и вдруг уперся в самого Додю.
– Все вы козлы и падлы, – на одной ноте выла Охлябина, – никуда не пойду больше, буду с Мустафой тут сидеть, пушай Лярва поганая в город прется, а я не пойду-у-у…
Длинная Лярва подкралась к Марке сзади, изловчилась и треснула ее большущей полусгнившей палкой прямо по жирному затылку. Палка разломилась, обсыпалась трухой. А сама Охлябина зарыдала пуще прежнего.
Додя Кабан приготовился к худшему. Теперь запросто могли сожрать его самого. Сожрать вместе с потрохами. Стоит этой четверорукой обезьяне, этому ублюдку Тате Крысоеду только намекнуть – и все набросятся гуртом, даже Мустафа не откажется куснуть «начальника»!
Додя надул щеки, угрожающе осклабился, взъерошился, выставил вперед волосатые руки и собирался уже заорать во всю глотку на шебутную братву свою… Но тут прямо из-за его спины, отчетливо и пугающе, будто раздирая низкое серое небо напополам раздался такой треск, что Додя, натянув драную и сальную шляпу свою на уши, согнулся в три погибели, пропищал испуганным фальцетом:
– Ложись!
И сам шлепнулся плашмя в пыль.
Уговаривать паломников не пришлось. На памяти еще свеж был кошмарный погром в поселке – там тоже все трещало, бухало, рвалось и горело. Перепуганные до смерти, они расползались кто куда, надеясь укрыться за жалкими, обросшими вонючим мхом развалинами, и каждому казалось, что стреляют именно в него, что вот-вот пуля вонзится в затылок, под лопатку, вот-вот сверху ошпарит жидким и страшным огнем – они помнили, как бегали горящими свечами посельчане, как падали, дергались, корчились, но не переставали гореть.
А прогремело-то не больше четырех очередей. Да, видно, эхо, порожденное внезапно нахлынувшим ужасом, размножило их и усилило до полнейшей нетерпимости. Тата Крысоед в бессильном остервенении грыз землю. Кука Разумник бился об нее лбом и причитал себе под нос что-то бессвязное и дикое из проповедей Бубы Чокнутого. Лярва засунула голову в какую-то нору и не дышала. Мустафа потел и трясся. Трезвяк лежал оцепенелой колодой, понимая, что на этот раз ему не уйти живым. Марку Охлябину рвало в сырой и гадкой канаве. Однорукий Лука лежал рядышком и тихо молился какому-то выдуманному им самим богу, такому же однорукому и унылому, но заступнику и спасителю. Один только Доля Кабан начинал потихоньку соображать, что стреляют вовсе не в них, что где-то там, довольно-таки далеко, идет своя, не имеющая к ним, паломникам, разборка. Но еще Доля понимал, что идти-то им надо именно туда, все остальные направления давным-давно пройдены. И потому, пролежав еще с полчаса, Додя подполз к Доходяге Трезвяку сунул тому в зубы волосатым кулаком и сказал:
– Ты вот чего, бери Куку Разумника – ив разведку ползи! Да чтоб живо, одна нога здесь, другая там!
Трезвяк совсем расстроился. Но возражать не стал, сейчас Додя Кабан запросто пришибить мог, со злости и прочим в острастку. Лучше ползти под пули, авось, не приметят, не попадут. Вместе они переметнулись к Разумнику. Додя проинструктировал и того, дав хорошенько по загривку, так, что Кука разбил в кровь свой отекший и красный нос о глину. Разумничать и философствовать ему не дали, по одиночке
Додя мог справиться с любым, тем более с таким обалдуем как Кука.
– Сбежите, гады, – понапутствовал разведчиков Додя, – совсем убью!
Кука полз и матерился. Трезвяк на него шипел испуганно, еще услышат, Трезвяк вообще был с детства малость пришибленный и всего боялся. Трезвяк знал то, чего не знали очень многие – чем больше шума и треску, гомона и пальбы, тем проще затеряться и улизнуть. Но сейчас, как назло, совсем стихло. Спереди доносились только хриплые и неразборчивые голоса да тянуло едкой гарью.
Трезвяк с Кукой переползли заросший лиловой колючей осокой пустырь, почти вплавь преодолели отстойную канаву – трясина была подернута бурой тягучей ряской, но под ней кто-то хлюпал и охал, пуская пузыри. Обвалялись для просушки в пыли. Потом долго ползли по ржавой, давно отключенной трубе, причем Кука все время кусал разутого Трезвяка за пятки, пользовался тем, что в трубе не развернешься и не дашь по ушам. Наконец выбрались наружу, прорвав метровый слой паутины. И поняли, что отклонились от курса, зашли не спереди, а сбоку, но не расстроились – тише едешь, дальше будешь! Тем более, никакой пальбы давно не было слышно, может, туристы ушли, может, пора вставать в полный рост.
Кука Разумник так и предложил:
– Ты подымись-ка, Доходяга!
– Чего-о?! – не понял тот.
– Встань, говорю!
– Зачем еще?
Кука поглядел на Трезвяка как на полного идиота. И пояснил:
– Для проверки! Может, вовсе стрелять перестали? Трезвяк долго думал. Потом изрек мрачно:
– А ежели нет?
– На нет и суда нет. Не боись, прибьют тебя, яназад сползаю сам, доложу все как есть, не подведу!
В доводах Разумника был свой смысл. Но Трезвяк сказал:
– Рано еще назад! Давай вперед ползти!
И они поползли, прячась за дырявыми и позеленелыми до мшелости бетонными стенами, поползли, норовя вдавиться в эту несчастную, горькую землю, на которой уже давно не росло ничего путного кроме черных лопухов и лиловой осоки, поползли, в тайне надеясь, что в этом поселке при удаче посчастливится разжиться чем-нибудь съестным… ну а если попадутся местным, что ж, быть битыми, не привыкать.
Хриплые голоса становились все громче – как ни петляй, а никуда не денешься! надо еще немного вперед! чуть-чуть! Трезвяк навтыкал в путанные колючие волосы больших лопухов и от этого стал похожим на лешего, только что выбравшегося из немыслимой дикой чащобы. Кука сразу смекнул – для маскировки! Но на его голом плоском черепе мог удержаться только один лопушиный лист, и то с трудом. И от этого Кука ощутил вдруг как комок свинца, выпущенный из железяки, впивается в его темя. Но и он пересилил себя. Все равно подыхать с голодухи!
Поселок был хороший, зажиточный поселок. Получше их прежнего. Да и пепелищ не было видно, значит, его еще не карали «судьи праведные». Трезвяк с Кукой умудрились забраться по кривой каменной лестнице на какую-то развалину поросшую желтым кустарничком, с торчащими зубьями изъеденных временем простенков. Затаились, озирая покосившиеся крыши, заваленные мусором улочки, убегающие во мрак серой пелены. Прямо перед ними была площадь, отгороженная от развалин грудой ржавых и битых контейнеров да помойных баков. На том конце площади торчала покосившаяся колоколенка с пробитым черным куполом, изрисованная сверху донизу похабными, грубыми и неумелыми рисунками. Видно, в поселке имелся даже свой живописец. Из окошка на третьем этаже колоколенки торчала над землей огромная черная балка. С балки свисало несколько веревок. Под каждой из веревок стояло по посельчанину с завязанными за спиной руками. Но это было не главным.
Вся площадь по краям была запружена разношерстным народцем: стояли мужики, бабы, дети, толстые, тонкие, длинные, коротышки, носатые и безносые, многолапые и вовсе безрукие, двухголовые и обычные, корявые, уродливые, пус-тоглазые, трясущиеся и бормочущие, безъязыкие и кривые, одуревшие и напуганные, нормальные и чокнутые… простой, обычный люд подкупольный, туго соображающий, но себе на уме. Трезвяк даже всхлипнул. И у них в поселке так было – и народец такой же, и площадь. Потянуло чем-то родным. Захотелось спрыгнуть с заросшего кустарником перекрытия, побежать туда, встать в очередь за баландой на раздачу, за глотком пойла… да, сейчас Трезвяк не отказался бы от этого глотка, хотя и зарекся пить. Туда! Быстрей! Немедленно!
Кука Разумник, скрючившийся рядом, тоже глотал слюнки и ерзал.
Но было одно обстоятельство, которое мешало исполнению страстного желания обоих. Площадь была оцеплена изнутри и снаружи – и вовсе не длинноногими туристами, а какой-то корявой и разномастной братвой, выряженной в пятнистые фуфайки. У каждого на голове была кепка с длинным козырьком, а на плече или в руках железяка. Держались пятнистые по-хозяйски, народец их явно уважал и побаивался. На глазах у Трезвяка и Куки одного мужичка, выбившегося из толпы с пьяненькими стенаниями, встряхнули за шкирку, надавали по мордасам и впихнули обратно.
– Ой, мать моя! – вдруг выдохнул Кука. – Там же петли!
– Ну и чего? – не понял Трезвяк.
– Давить будут! – просипел побелевший Кука. – Я сам видал, как у нас такими собак давили.
До Трезвяка доходило с трудом, хотя и был он на редкость смышленым мужиком.
– Где ж ты тут собак углядел, дурень?!
– Не собак…вот этих давить будут, что под петлями стоят! Теперь и Трезвяк пригляделся к связанным. Их было четверо – все тощие, кособокие, свесившие головы, на полных выродков совсем непохожие.
– Давить? А народ зачем собрали-то?!
– Болван ты. Доходяга, – вместо разъяснений выдал Кука Разумник.
Трезвяк примолк обиженно. Он не верил Куке, не желал ему верить. Тем более, что на площади было и кое-что другое.
На высоком помосте перед балкой в окружении ладно стоящих пятнистых прохаживался от края до края какой-то молодой еще мужичок с маленькой головкой на длинной шее и весь увешанный тускло посвечивающими железяками. Был он в такой же пятнистой форменке, с прутиком в руке и без кепаря. Это его натужный голос разрывал хрипом и сипом затишье Подкуполья.
– Братаны и сеструхи! – орал оратор. – Мамаши мои родные и папаши! Бабки и дедки! Все вы видали, как вчера горела северная труба. Все, я вас спрашиваю?!
Недружное мычание встревоженного стада прокатилось над головами загнанных в оцепление. Кука сам чуть не замычал, хотя ничего он вчера не видел. А Доходяга Трезвяк ни с того ни с сего насторожился.
– Все! – подбил итог горлопан. И понес дальше: – И тогда, когда мы, лучшие сыны ваши, поднявшиеся на смертный бой за обновление этой поганой дыры, не щадим своих жизней, когда все мы готовы до единого сдохнуть прямо хоть щас за демократию, какие-то падпы, окопавшиеся в вашем вонючем поселке, устраивают диверсию! Ну посудите сами, дурьи головы, для того разве ж наши друзья из Забарьерья, кормящие и поящие нас, проложили здесь трубы, чтобы какая-то падла дырявила их и жгла? Нет, братаны, не для того, чтоб мне сдохнуть у вас на глазах…
– Гурыня, – вдруг еле слышно выдохнул Трезвяк.
– Чего? – не понял Кука Разумник.
– Гурыня это, младшенький! – выпалил Трезвяк, как гвоздь вбил. И пояснил уже нерасторопно, с дрожью в голосе: – Землячок наш, баламут и козел, ты его знаешь! Куда ж это мы забрели?
Кука вжал голову в плечи. Когда-то давно, года три назад он дал Гурыне хорошего пинка, чтоб под ногами не путался – тот еще совсем молокососом был. А когда Гурыня развернулся в обиде, залепил ему зуботычину и обозвал как-то, теперь уже и не помнил. Но Кука знал, это он не помнит, а Гурыня злопамятный, он все помнит… он и его удавит как пса паршивого. Кука замер.
– …вот за все за это мы и будем казнить гадов по всей справедливости! – крик начинал переходить в истошный, благой визг. – Во имя демократии и прогресса! И никаких границ! Никаких!!!
– Откуда он эдаких слов-то набрался, – недоумевал Трез-ияк. – Ведь был оболтус оболтусом, тупее не отыщешь!
– Но прежде вы все увидите своими бараньими глазами, чего еще натворили эти падлы! Давай, неси сюда! Живей!
Гурыня принялся размахивать руками – и откуда-то из-за помойных баков начали выскакивать одна за другой пятнистые пары. Каждая волокла за собой, прямо за ноги, по избитому до синевы телу. Кука усердно загибал пальцы.
– Восемь, – наконец сообщил он Трезвяку. Тела побросали посреди площади, у колоколенки, чтобы было видно всем. И сразу запричитали плаксивые бабы, заныли мальцы, насупились и подались назад угрюмые мужики.
Гурыня сбежал к трупам, пнул один сапогом в бок, воздел Руки к небу, будто желая засвидетельствовать, что все восемь безнадежно мертвы. И стремглав взлетел на свой помост.
– Да! – завопил он пуще прежнего. – Эти были еще лучше нас! Это они хотели помешать диверсантам, падла! Это они встали грудью… И каждого, падла, каждого из них ухряли! Вы видите слезы на моих глазах, – Гурыня и впрямь размазал нечто незримое по щекам, – я скорблю вместе с вами! И я знаю, что суд наш справедлив! Наш народный суд!
Последние его слова заглушил грохот сверху. Трезвяк обомлел и чуть не помер тут же со страху, а Кука Разумник не сдержался, обмочил штаны. Над поселком зависла тарахтелка. Непуганные и глупые посельчане задирали головы вверх, пялились на диковинку, показывали на нее пальцами и гоготали. Они еще не знали, что начнется сейчас…
Но ничего не началось. Тарахтелка повисела немного, потом прошлась кругом над площадью. И улетела в муть серого неба.
– Да! – вновь завопил Гурыня. – Они с нами! Они помогут нам и никогда не бросют, падла!
Он вдруг остолбенел ни с того ни с сего, будто вспомнил нечто важное и страшное, перекосился, сгорбился, задрожал. И кинулся к стоявшему тут же на помосте пьянющему, пошатывающемуся пятнистому коротышке, который держал в красной лапе что-то черное с хвостиком. Они отошли оба к краю, долго тыкали друг дружке кулаками в грудь, скалились, шипели в лицо, тряслись… но не кричали. Наконец коротышка перестал шататься, начал облизывать свою черненькую игрушку. А Гурыня схватил за грудки здоровенного рыжего детину в форменной телогрейке, с минуту то ли кусал его за ухо, то ли шептал в него нечто неслышимое Кукой и Трезвя-ком, а потом резко пихнул вниз. Детина рухнул с помоста мешком, но тут же вскочил и опрометью побежал с площади.
Ошарашенный неслыханными прежде чудесами народец совсем растерялся. Многие поглядывали по сторонам, норовя удрать. Но не тут-то было – из такого оцепления не удерешь, могут только вынести, да и то вперед ногами.
Гурыня же метался по помосту, грыз ногти и дергался.
Наконец он обрел голос.
– Братаны! Сеструхи и бабки! Падлы, мать вашу! – визжал он. – Пока мы тут вас уму-разуму учим, еще одна диверсионная банда рвется к трубам, теперь к восточным! Чтоб взорвать их, понимаешь! Полундра, мамаши! Кругом, падла, все окопались! Недобитые, падла! Недорезанные!
– Да у нас отродясь никаких-таких не было! – выкрикнул из толпы смельчак. – У нас тихо тута!
– Провокатор! Пособник! Вот они, падлы, где окопались!!! – Гурыня только обрубком своим ткнул.
И уже с десяток стволов разом повернулись на голос смельчака, ударили очередями. Завизжал покалеченный народец, попадали убитые. Кука начал было снова загибать пальцы, но бросил это пустое занятие – все равно дальше восьми он считать не умел.
Выстрелы отгремели быстро. Но народу не дали разбежаться, даже раненым. Трупы выволокли на площадь, да и побросали в кучу «самыми лучшими сынами».
Тем временем Гурыня малость успокоился. Было лишь заметно, что он к чему-то прислушивается, к чему-то принюхивается, чего-то ждет. Только Кука Разумник и Доходяга Трезвяк совсем ничего не понимали. Они лишь видели сверху, как бежит куда-то сломя голову рыжий детина – вот он упал, пополз, сорвал с плеча железяку здоровенную, вот хряпнуло, ухнуло, вздыбило пыль, а потом вдруг ударила в серое низкое небо горящая струя, ударила снизу, взметнулась, прожигая свинцовую пелену, и исчезла в клубах черного дыма. Нет, смотреть в ту сторону было еще страшнее, Трезвяк с Кукой разом отвернулись.
– Ага! Ага-а!!! – истерически орал с помоста Гурыня. – Вон они, падлы!!! Окопались! Они везде окопались! Они взорвут всех нас! Падлы! – Гурыня бесновался как одержимый. – Староста! – Где поселковый староста, падла?! Сюда! Сюда его!!!
Пара дюжих парней за шиворот, пинками и затрещинами, затащила на помост дородного седого старика с длинными, свисающими к коленкам усами. Старик с лету плюхнулся на колени, завыл, заныл, заслюнил, будто его уже убивали.
– Пиши, падла! – заорал Гурыня, совсем стервенея, но явно не собираясь обижать старосту. – Пиши, тебе говорят!
Коротышка с черной штуковиной резво подошел к перепуганному старцу, сунул ему чего-то под нос.
– Не обученные мы, – снова запричитал старец, – не вразумили дураков…
– Я тя щас вразумлю! – зашипел Гурыня. – Пиши, мы, поселковое общество, в полном составе, как есть, призываем добрых людей из-за Барьера внять мольбам нашим горьким, защитить нас от врагов наших…
– Не умею я!
Гурыня пнул старика сапогом прямо в розовую мутногла-зую рожу с мясистым синим носом. Но тот явно не вразумился и не обрел чудесной способности складывать из буквиц словеса. Теперь Трезвяк явно видел – старцу конец, Гурыня не остановится, пока не забьет его, Гурыня псих известный, от такого жалости не жди.
Но протрезвевший коротышка ухватил Гурыню за локоть, оттащил, сунул какой-то листок под нос. Потом они оба вернулись к старосте, тыркали его, теребили, заставляли делать чего-то непонятное. Трезвяк задыхался от клубов черного дыма, они валили прямо на поселок, развеиваясь над ним, выпадая на кривые крыши хлопьями копоти.
Наконец Гурыня столкнул старосту с помоста. Вскинул над головой листок.
– Единогласно! – торжественно и звонко объявил он. – Решением всего поселкового совета… виноват, муницапу… мацанипа… а хрен с ним! Нар-род порешил напрямую обратиться к мировому сообществу, все как один! Кто против, падлы?! А ну, руки вверх! Все руки вверх!!!
Перепуганный и задыхающийся в налетевшей гари народец принялся вздымать вверх руки, лапы, клешни, обрубки, у кого чего было.
– Ура, падлы!!! – заходился Гурыня. – Демократия, падлы!!! Всенародная!!!
Где-то в небесах опять тарахтела тарахтелка. Пятнистые гомонили и трясли железяками, бабы заполошно визжали, мужики гыгыкали и хохотали, зараженные торжеством оратора. Коротышка прижимал к губам свою черную штуковинку, все обцеловывал ее. Трезвяк приглядывался, может, это пузырек, бутылочка, может, он тянет оттуда дурманящее пойло? Нет, совсем непохоже. Ну и плевать! И что ж теперь будет с несчастными? Кука Разумник чесал свою безволосую тыкву и потел. Он хотел бежать, но пока не знал – куда.
Народец начали распускать. Многие падали от усталости тут же, в пыль и грязь, прямо под ноги более стойким.
Побрел куда-то от помоста и Гурыня.
Одни только приговоренные понуро стояли на колодах под балкой.
– Ас этими-то чаво-о?! – закричал во всю глотку пятнистый охранник от колоколенки. Гурыня вздрогнул. Обернулся.
– Повесить! – прошипел он.
– Так тут же одного не хватает! – не смолкал дотошный вертухай. – Сбег тут один! Гурыня устало улыбнулся.
– Никуда он не сбег. У нас враг народа, падла, меж пальцев не проскочит. Вон он! – Гурыня вслепую ткнул обрубком в какого-то покачивающегося у контейнера ушастого хмыря.
Пятнистые подскочили мигом, связали орущему мужичку руки за спиной, поставили на колоду.
– Всем стоять! – грозно заорали над площадью с помоста. – Глядеть, мать вашу!
Вконец одуревший народец застьи, обернулся сотнями взъерошенных, лысых и бугристых голов, с равнодушием глядя, как выбивают то из-под одного диверсанта, то из-под другого массивные колоды, как начинают раскачиваться под черной балкой дергающиеся тела, как затихают… Раз надо, значит, надо, тяжело ворочались мысли в голове у каждого, в том числе и у Трезвяка с Кукой, без дела не удавят, за просто так не повесят.
Глядеть, однако, было больше не на что. Пора и возвращаться с разведки. Теперь у Куки с приятелем сомнений не было, раз в поселках эдакое творится, надо, точно, в город идти – правду искать!
«Нет света. Нет потемок. Да и тьма какая-то странная… такой даже во снах не бывает. Во снах бывают сновидения всякие, белиберда, мешанина. Нет, я не сплю, нечего себе голову морочить, тут что-то не то! Тут другое! Может, провалился в подземелья, когда шел к Отшельнику, разбился, ослеп… но ведь ничего не болит! Говорят, такое бывает: когда шарахнет по-настоящему, так не то что чутье и зрение отшибет, вообще ни черта не чувствуешь. Шок! Предположим, вот шел из поселка к Отшельнику – и упал вниз, в одну из бессчетных труб, в колодец, лежу на дне, во мраке, искалеченный, издыхающий, ни ног, ни рук не чуя… да какие там, к дьяволу, руки-ноги!»
Чудовище попробовало шевельнуться, подтянуть конечности к телу, к голове, к глазам. Ничего не вышло. Зато пришла дикая боль, будто на щупальца каток накатил.
«Ох-хо-хо-о! Совсем хреново! Перебиты, видать, руки-ноги! Придется здесь загибаться, в дыре проклятой… Нет! Я ведь шел к нему за советом, значит, надо кричать, надо звать его, он обязательно услышит. Отшельник! Ты все видишь и слышишь на расстоянии, сквозь стены и скалы, сквозь трубы и заборы, услышь меня! Отшельник!! Отзовись!!!»
Чудовище не знало, сколько времени оно кричало, вопило, взывало к далекому спасителю. Вечность! Но когда эта вечность закончилась, никто не пришел, никто даже не отозвался. Было так же темно и страшно.
«Не слышит Отшельник. Значит, все! Значит, труба! А я еще собирался бить зеркала по всему серому подкупольному свету, тысячи зеркал! Теперь не придется, отгулялся… Нет, все не так, память шалит, я же был у Отшельника, а потом вернулся в поселок. И в меня стреляли – этот носатый придурок стрелял, а потом другие, а потом была тарахтелка… значит, с нее и сверзился, дело ясное, тарахтелка высоко забралась, а эти гады все дубасили по щупальцам, рубили, кололи… так вот почему они так болят, все ясно. А глаза вышибло при падении. Господи! Почему я не разбился насмерть? Ну почему!»
Чудовище готово было зареветь, зарыдать, застонать. Но ни сил на это, ни голоса не было. Ничего не было. Только накатывающая временами боль… и все! Оно и так было бесконечно одиноко в этом подлом, ублюдочном, бессмысленном мире. А теперь его вообще превратили в ничто – в страдающее, слепое, глухое ничто. И бесполезно кричать, звать, бесполезно ждать помощи, ее не будет. И ничего не будет, кроме страха, боли, ужаса и одиночества.
«Нет, все было не так, я не падал с тарахтелки. Я залез в нее, а потом был Хенк, был трясущийся кровосос, были тру-боходы, была паучиха с ее безжалостными когтями… И был бой там, за Барьером! Был бронированный монстр. Да, был броневик! И были тысячи пуль – как больно! невыносимо! дьявольски больно! И я вырвал из него башню с орудием, выдрал с корнями! И все! Вот тоща и накатила, вот тогда и навалилась тьма… Они убили меня! Точно! Я не мог выжить! Чудес не бывает… Значит, и впрямь есть душа. И это она страдает и болит. Да, конечно, только так, а тела нет, его расстреляли, раздавили, сожгли, его нет. Господи, почему я не сдох тогда?! Почему так больно?! Разве душа не может сдохнуть совсем, разве душа должна так болеть во мраке и пустоте! Нет!!!»
Напрягая исполинские внутренние силы, изнемогая, вновь и вновь умирая от адской боли. Чудовище пробуждало свое тело, заставляло его сначала мелко трястись, дрожать, потом подергиваться, потом обрело силу – совсем небольшую, силу умирающего – в правом верхнем щупальце, провело им по голове, по бугристому надбровью. Другие щупальца и конечности не слушались, будто их и не было. Веки! Не такие как у людей, глубокие, сомкнутые дыры клапана… надо было их размять, расшевелить, заставить слушаться, i
«Я смогу! Я все смогу! Я сильный и здоровый! Нет ничего на свете сильнее и здоровее меня! Глаза! Пробуждайтесь! Я должен видеть! Я должен все видеть и все знать! Я сильней себя самого! Ты еще спишь, моя сила! Но ты есть! И ты просыпаешься! Я вижу, я уже вижу…»
Мутный, усеянный лиловыми набрякшими прожилками глаз, раздвигая дрожащее, трепещущее веко, из глубины огромной уродливой головы пробился наружу, вздрогнул от яркого, причиняющего боль света. Этот глаз начинал видеть. Не сразу, постепенно – из сверкающего белого марева выплывали серые пористые стены, прозрачные, сверкающие хрустальным блеском решетчатые ячеи, что-то далекое и непонятное.
«Вот так-то лучше! Я вижу, я начинаю прозревать! Нет, это не дно заброшенного колодца, это не труба, не подпол, не склад и не ангар, это вообще не похоже на Подкуполье, это что-то другое… Еще немного. Главное, не спешить, главное, дать глазу приглядеться, привыкнуть к свету… Солнце? Нет, это не солнце, это светят лампы какие-то, прямо из стен… нет, это сами стены и светятся. А что там за трубочки, что за гирлянды висят? Что-то невозможное! Такого в жизни-то и не бывает! Красоти-ща, мать их! Я смогу! Я всесмогу… Еще немного! Яуже пробудился! Я вижу-у-у!!!»
Зеленый зрачок в толстом мутном стебле подвижного белка прояснился, обрел четкость. Глаз стал выдвигаться – подобно перископу подводной лодки. И никто не стрелял в него, никто не бил, не навалился, не наезжал, не давил, не рубил. Вообще было тихо, покойно и светло. Стебель еще плохо слушался. Но Чудовище изогнуло его книзу… и почему-то не увидело своих толстых нижних конечностей, не увидело оползающего, слоновьего тела. А увидело лишь странную серую тумбу, округлую, полупрозрачную, с просвечивающимися будто кишки, жилы и вены трубами и трубочками разной длины и толщины – они свивались, переплетались, расходились внутри тумбы и пропадали в таком же полупрозрачном матовом настиле пола. Это был просто бред какой-то! Чудовище изогнуло стебель кверху – бугристый череп, изъеденная, больная, сырая кожа, бельма залепленных глазниц, выдранное с корнем ухо и большой шов на его месте, а дальше… дальше ничего не было, будто четверть черепа срезало начисто. Стебель глаза вытянулся на полную длину – Чудовище хотело видеть себя. Но не видело. На округлой тумбе, поддерживаемая прозрачными сверкающими хрустальным блеском ячеистыми решетками, опутанная трубками и шлангами, неживая и омерзительно гадкая, будто отрубленная вместе с частью правого плеча и болтающимся, свисающим вниз безвольно правым щупальцем, торчала его собственная изуродованная огромными рубцами голова – страшная, невозможная, потусторонняя в этой ослепительно светлой и прекрасной комнате.
Ирон Хэй приканчивал вторую бутылку виски, когда в его кабинет пропустили очередного просителя из жаждущих приключений на свою голову за свои же деньги. Хэй никогда не пьянел от выпитого, он только дурел, наливался непрошиба-емостью и свинцовой самоуверенностью. Вся эта возня вокруг зоны давным-давно ему надоела. Азартным охотником он тоже не был и не понимал, почему его заставили заниматься именно этими вопросами. Большие деньги? Да, денежки с богатеев лупят приличные, на такие они бы могли развлечься получше, на взгляд Ирона Хэя, но ничего не попишешь, как заметил шустрый Сол: «надо совмещать приятное с полезным». А его б воля – запустить бы в Подкуполье газа чуть побольше, а через годик все вычистить, полмиллиона киберов наладят дело в зоне… и ни одного ублюдка!
– К вам можно, сэр? – прервал раздумья государственного мужа крепкий малый лет тридцати с серыми пустыми глазами и выбритым по последней моде черепом. В руке он держал голубенькую бумажку.
– Чего там у вас? – недовольно буркнул Ирон Хэй, скривив худое лицо и играя желваками.
– Лицензия! – коротко и ясно ответил посетитель.
– Вижу, что лицензия. На сколько голов? Молодой человек засмущался было, но пересилил себя, подошел к большому дорогому столу, положил перед вопрошающим свой голубенький листочек и пояснил:
– На пятьдесят шесть.
Ирон Хэй забарабанил костлявыми пальцами по столешнице, но не нервно, а как-то машинально, будто показывая как ему скучно жить на этом свете и как ему надоели всякие посетители.
– Я знаю, что многовато, – начал оправдываться бритый малый, – но все по правилам, по закону, я выкупил… и налоги уплачены. Раньше вообще проще было, там такая девушка сидела, она и не спрашивала, карточку вставляй… и готово дело, – он осекся, решив, что болтает лишнее. Но тут же поспешно добавил: – О неразглашении я подписал, все как положено, не первый раз. Вы только не думайте, что я этих животных отлавливаю и батрачить на себя заставляю, нет, я же не прохвост какой, я законы уважаю, только на отстрел…
– На отстрел! – прервал его мрачнеющий все больше Ирон Хэй. – Вон в прошлом году в Пенсильвании три невольничьих рынка накрыли, в Лондоне пару, в Кейптауне одиь и под Парижем один… какой там батрачить! От этих выродков пользы не добьешься, в домашние зоопарки берут, в шуты, детям на развлечение… А правые, гады, фашисты, сволочь патриотическая, понимаешь, шумиху раздувают, дескать, эти вьфодки такие же люди, наши, мол, братья и сестры, ни черта они, доложу я вам, в демократии не понимают. Ну, какие эти ублюдки мне братья? Вредные и грязные животные!
– Господом клянусь! Не торгую! – затараторил бритый. – Во, Христом-Богом! – Он истово и размашисто перекрестился. Тут же полез во внутренний карман желтого френча, достал несколько больших и плоских объемных карточек, разложил их перед государственным мужем по широкой столешнице.
Ирон Хэй хмыкнул, покачал головой. На карточках были охотничьи трофеи законопослушного малого: по стенам огромного, прямо-таки дворцового каминного зала висели отрезанные и хорошо выделанные головы уродцев-мутантов из Подкуполья, каких там только ни было – и с хоботами, и с лошадиными челюстями, и с огромными слоновьими ушами, и кругленькие как бильярдный шар с тремя и пятью глазищами, и вообще похожие больше на монстров преисподней… а один урод стоял целиком, во всей своей красе – безрукий, хвостатый и двухголовый. Особенно поражали глаза мутантов – они горели живым огнем, казалось рты, пасти, клювы вот-вот раскроются и эти «трофеи» заговорят.
– Да-а, хорошая коллекция, – многозначительно протянул Ирон Хэй, сгреб карточки в кучу, поддтолкнул их к краю стола.
– Хорошая! – резво поддакнул посетитель. – Таких нынче мало. В основном бьют зазря, впустую… по пьянке да с куража. Настоящих охотников – по пальцам пересчитать!
Ирон Хэй внимательно поглядел в серые глаза.
– Похвально, вам есть чем гордиться, – он придвинул к себе голубенький листочек, сузил и без того заплывшие веки. – Айвэн Миткофф? Странная у вас фамилия. А вы сами, случайно…
Посетитель покраснел, потупился, но быстро вернул себе прежнее душевное равновесие, даже вздернул голову выше и выпятил грудь.
– Как можно, сэр! Я рожден в свободном мире. Предки малость подкачали – они, и впрямь, оттуда, с зоны. Только ее тогда не было, зоны этой, страна была какая-то, не помню… они смотались сюда вовремя, еще в конце двадцатого века. Да, сэр, – голос у малого вдруг напыщенно задрожал и в глазах заискрилось что-то далекое, возвышенное. – Цивилизация, демократия… они сделали свой выбор!
– И не ошиблись, – подытожил Ирон Хэй. – Похвально, похвально! – Ему было абсолютно наплевать на родню этого малого, и дальнюю, и ближнюю. И если бы не установка сверху о задействии всех этих непрофессионалов, всех этих любителей-дармоедов, он бы и на порог не пустил настырного малого, такими должны заниматься «девушки». И потому Ирон Хэй помрачнел еще больше. – Все о'кей! – сказал он. – Но есть маленькая загвоздка…
– Понял! – опередил его малый. – Многовато будет? Десяток можно срезать… на пользу государства, так сказать! Ирон Хэй сумрачно рассмеялся.
– Эх, вы! Думаете, кому-то из нас нужны крошки с вашего охотничьего стола? Ошибаетесь, молодой человек. И не многовато будет, а маловато… ну что это такое, пятьдесят шесть, в масштабах всей Резервации?! Я вам могу сказать по большому секрету… – он поманил малого пальцем, и тот чуть не на карачках подполз ближе, заглянул в глаза. – Вы ведь смотрели новости последнюю неделю?
– Ага!
– Ну и как?
– Буянить малость начали, – легкомысленно отмахнулся охотник, – пошумят, побесятся и все опять тихо станет. Им там, этим выродкам, делить-то нечего!
– Как это нечего?! – Ирон Хэй посуровел и строго поглядел на посетителя, не понимающего всю ответственность и важность момента. – В Резервации пробуждаются здоровые демократические силы. Наша задача их поддержать. Но вместе с тем, как вы догадываетесь, на пенной волне демократии и гласности выносит наверх и реакционно-консервативные отбросы…
– По-моему, там все отбросы! – осмелел малый.
– Это верно, – согласился как-то машинально высокопоставленный наставник, – но мы должны отделять агнцев от козлищ. Сейчас прорабатывается вопрос о введении в Резервации особого положения и ввода туда миротворческих сил для поддержки демократической общественности и подавления реакции.
– Общественности? – тупо переспросил Айвэн Миткофф. Во времена своих охотничьих сафари в Подкуполье он что-то не встречал там никакой общественности, может, просто не до нее было – гон, травля, облавы, лихость и ловкость, завалить с первого выстрела, а то и выйти на особого дюжего мутанта с рогатиной, какделывали встарь–вот это да! апро общественность? нет, не слыхал.
– Короче! – Ирон Хэй треснул жилистым кулаком по столу. Виски начинало выветриваться из головы, и потому беседа с этим малым становилась слишком уж долгой. – Короче, охотничий сезон закрыт! Единственное, что может вам предложить госдепартамент, вам и многим другим охотникам-любителям, сплачиваться в стройные ряды добровольцев. Да, широкой мировой общественности будет приятней, если в Резервацию сначала будут переброшены миротворцы-добровольцы, а только потом уже регулярные части быстрого реагирования. Вы меня поняли?!
– Понял, – чистосердечно признался Миткофф. – Только какой я миротворец? Я мирить не умею…
– Вы не миротворец, это точно! Вы болван! – взъярился Ирон Хэй. – С чем вы прежде ходили на охоту в Резервацию?
– Как с чем… у меня много ружей, три охотничьих винчестера и гарднеровская трехстволка.
– А теперь вам дадут ручной пулемет последнего образца, три парализатора, еще кучу всяких замечательных штучек, да в броневике на выбор – огнеметы, синхроплазмомет, микронейтронные пушки, лазерные скорострельные винтовки и всякое такое прочее.
– И что я должен буду делать? – ошарашенно поинтересовался посетитель, теряя остатки выдержки, то белея, то багровея.
– То же самое, что и прежде, болван! – Ирон Хэй вскочил с места. Разодрал на клочки голубенький листок, бросил обрывки в лицо остолбеневшему Айвэну Миткоффу. – И никаких лицензий! Пятьдесят шесть голов ему давай! Щенок! Надо мыслить по-государственному – пятьсот пятьдесят шесть… тысяч… на каждого! Мы не собираемся там вое… проводить мирную миссию двести лет! У нас нет для этого средств в казне! Вам доверяет сам президент! Мальчишки! Щенки! Болваны!
Вытянувшийся в струнку охотник Миткофф держал руки по швам, блаженно улыбался, пучил серые глаза на благодетеля и не мог поверить выпавшему на его долю счастью – в Резервацию! без лицензии! без ограничений! миротворцем! с синхроплазм ометом!
– И помните хорошенько: вы солдат демократии! Нечего там цацкаться со всякой красно-коричневой сволочью! А нето я из вас чучело набью! Я вашу голову повешу в своей гостиной! Ясно?!
– Так точно! – восторженно проревел солдат демократии.
Три дня Пак отлеживался на свалке. Инвалид Хреноредьев ходил вокруг него кругами и недовольно бурчал.
– Иисусик какой, едрена, нашелся! Его убивают, понимаешь, а он воскресает! Его убивают, а он воскресает! Непорядок это. Ты вот сам рассуди, Хитрец, ведь тебя ж убили, едрена?
– Убили, – вяло соглашался Пак.
– Ну и нечего оживать-то! Раз убили, значит, так надо, значит, такой, едрена, порядок вещей. Я так понимаю!
По свалке бегали жирные и ленивые крысы. Хреноредьев приноровился бить их своим костьием. Но с Паком по врожденной жадности делился редко, почти всех сжирал сам – давился, кашлял, чихал, храпел и сипел от лезущей в глотку, в нос и в глаза поганой шерсти, хлюпал, хрюкал, рыгал, плевался, матерился несусветно, но ел. За эти три дня Хреноредьев заметно окреп и больше не спотыкался.
Он настолько осмелел, что совершил дальнее путешествие – по немыслимо ржавому каркасу, по гнутым черным арматуринам он вылез из ямы и начал плутать в узеньких проходах посреди огроменных куч мусора. Плутал, вынюхивая чего-нибудь съедобное, разгребал завалы, пыхтел и оглядывался, пока не наткнулся на какого-то странного мужика. Мужик этот сидел на перевернутой вверх дном большой кастрюле, головы его не было видно из-за высокого воротника черного засаленного пальто, в которое он зябко кутался… Но поразил и напугал инвалида не сам дрожащий мужичонка, а сундук с картинками, который стоял перед ним и на который этот плюгавый мужичонка глядел, не отрывая глаз.
Хреноредьев, постояв соляным столпом с пару минут, опрометью бросился назад. Из мусорных лабиринтов он выскочил как ошпаренный, края ямищи не заметил – и покатился вниз, отшибая бока и скрежеща зубами, кричать он не смел.
Умный Пак сидел на том же месте, сидел, обхватив голову руками и тихонько покачиваясь. Паку виделась в грезах Леда Попрыгушка. Где она теперь? С кем мыкается? Помнит ли про него несчастного?! И кто еще из них несчастней, неизвестно! Пак набирался сил. Он здорово отощал. Но слабости не чувствовал. Голова почти не болела. Зато на душе было тошно и пусто.
– Сидишь, едрена?! – с ехидцей поинтересовался подкравшийся Хреноредьев.
– Сижу, – равнодушно отозвался Пак.
– А там картинки, понимаешь… прыгают и скачут! Пак пристально поглядел на инвалида и заключил:
– Совсем ты одурел, старый хрен.
Оскорбленный до невозможности инвалид долго таращил глаза и глотал воздух, он был не в силах выразить своего возмущения. Потом треснул Пака костылем по башке.
– Еще раз мою фамилию заденешь, убыо-у!!! Я тя оживил, едрена, я тя и убью…
Хреноредьев вздел костыль во второй раз. Но добивать охальника не пришлось. Пак как сидел, так и откинулся на спину, затих. Инвалид даже перепугался, оставаться в эдаком страшном месте без компаньона ему не светило.
– Ей, Хитрец, миленький, – Хреноредьев подполз ближе, приложил ухо к груди. Сердце не прослушивалось. – Ты живой, что ли? Ну, вставай. Хитрец, я ведь только пошутил, едрена!
– Пошутил?! – прямо в ухо инвалиду прошипел Пак. И пребольно ухватил его за обвислый синий нос. – Это шутка у тебя – костылем по башке со всего маху?! Я вот щас тоже пошучу!
Он с такой силой крутанул нос Хреноредьеву, что тот и сам перевернулся на спину, завизжал, даже слезы полилисьиз мутных глаз.
– Ладно, говори, чего видел, – смилостивился Пак и отпустил нос.
Хреноредьев тут же вскочил, закрыл лицо руками, захныкал – нос горел, будто его в расплавленное олово сунули, дело понятное – клешни у Хитреца, дай Бог! Но лучшене нарываться повторно.
– Ка-арти-инки-и там, – прогундосил он, размазывая грязь по лицу, – живые! Прыгают, ходят, говорят чего-то, о-о-о…
– Какие еще картинки? Где?
– В сундуке!
– Где?!
– В сундуке! – повторил Хреноредьев и отступилна всякий случай.
Пак встал, потянулся, хрустнул суставами, стряхнул с колен какую-то прилипшую дрянь и смерил инвалида презрительным взглядом с головы до ног.
– Сам ты сундук… с дерьмом. И с хреном! Инвалид зарыдал горше прежнего, в драку лезть не посмел, только подумал, что лучше б Хитрец вовсе сдох в своем черном мешке! ведь никто в поселке не издевался так над его прозвищем, никто и никогда! а еще втрое моложе!
– Ни хрена ты старших не уважаешь! – пробубнилон отечески.
Пак расхохотался.
– Сам ты, Хреноредьев, свою фамилию задеваешь. Вот и тресни себя по лбу костылем. Тресни, тресни! – Он подошел вплотную похлопал растерявшегося инвалида по плечу. – Ладно, пойдем твой сундук смотреть.
Умный Пак почти сразу догадался, что инвалид говорил про телевизор. Он и сам раньше ни черта не знал, спасибо подружке–Попрыгушке, много чего показала, многому научила. Зазноба любимая, где же ты?!
На этом восхождении Хреноредьев Дважды падал с каркаса, набил себе две шишки на лбу и стал похож на рогоносца. Но Пак ему помог выкарабкаться наверх.
Мужичонку с сундуком нашли не сразу. Да тотна них опять же не поглядел. Только спросил по-своему:
– Выпить есть?
Инвалид ничегоне понял, он языками, кромеподкуполь-ного, не владел. А Пак ответил:
– Самим бы кто дал!
И уселся без спросу перед сундуком-телевизором. На экране несколько голых мясистых баб елозили друг по дружке, облизывались плотоядно и томно щурили крашенные глазища. Хреноредьев сразу обильно вспотел и принялся тяжело дышать. Пак смотрел хмуро, бабы его не возбуждали, голова была забита всякой всячиной, да и где им сравниться с Ледой!
– Во! – хвастливо прохрипел плюгавый мужичонка из-за огромного воротника. – Сам нашел тута, сам отладил, антенну приспособил… – он показал грязной рукой на какую-то длиннющую проволоку, взбегающую вверх по мусорной куче. – Ну, ладно. Теперь выключать можно, интересное кончилось, теперь дрянь всякая пойдет, новости, политика.
– Чегой-то он тарабарит все время, – переспросил у Пака инвалид, – никак не разберу, едрена!
– Не разберу, – передразнил Пак. – Языки знать надо, а ты не знаешь ни хрена… потому что редьки мало ешь!
Хреноредьев раздулся, побагровел, закатил глаза и приготовился было заорать. Но вдруг увидел, как на его ноги смотрит мужичонка. И проглотил язык.
А плюгавый тем временем перевел взгляд на лицо Умного Пака и совсем обалдел. Таких он еще не видывал – с хоботами и четьфьмя глазами. Он даже протер воспаленные веки свои. Но урод с хоботом не исчез.
– Чего перепугался? – вежливо спросил Пак и почесал шрам над переносицей опухшей клешней.
– Да не-е, я ничего, – тут же развеял его сомнения плюгавый, – все путем. Вы тут глядите пока, а я за пузырем сгоняю. Выпьем по чутку?! – И сделал выразительный жест, щелкнув себя пальцем по горлу.
– Это мы завсегда, едрена! – кивнул сообразительный Хреноредьев.
Плюгавого как ветром сдуло.
– Не нравится мнеон, – процедил Пак. И сплюнул себе под ноги.
Он пересел на пустую кастрюлю с рваной дырой на боку. Уставился в экран телевизора. Пак почему-то думал, что непременно покажут Леду, что он убедится – с ней все в порядке, а может, и адресок подскажут, где она обитает ныне, ведь должна же она где-то жить, коли в тюрьму не посадили. Эх, Леда, Леда! Только и было во всей горемычной жизни Умного Пака одно светленькое маленькое, быстро потухшее пятнышко, одна-единственная беленькая полосочка – это она, любушка ненаглядная.
Но Леду не показывали. А показывали, как и наобещал плюгавый, всякие новости, большую часть которых Пак не понимал – какие-то ухоженные, холеные туристы, которые здесь у себя и вовсе не туристы, жали друг дружке руки, притворно и белозубо улыбались, говорили чего-то, дергал бровями ведущий, раскатывали машины, толпились нарядные и сытые толпы… и все это перемежалось полуголыми бабами, которые вертели в руках беленькие тряпочки, подносили их к лицам и удовлетворенно вздыхали, будто только что слопали по три миски баланды. Пак знал, что тут баланду никто не ест, тут жратвы навалом, а пойла еще больше, но только не для хоботастых и четырехглазых, да и не для трехногих инвалидов. Пак даже чуть не задремал. Но от вида появившихся на экране полуразрушенных труб и колючей проволоки у него будто молния под черепной коробкой полыхнула, сразу прояснилось, он стал понимать почти все, сердце забилось неровно и судорожно.
– …обстановка в Подкуп олье продолжает оставаться напряженной, – равнодушно, слегка вскинув бровь, поведал диктор. – Наиболее разумные и прогрессивно настроенные мутанты, желающие перемен к лучшему, продолжают создавать по всей территории Резервации народные демократические движения и фронты, они требуют отмены всех ограничений на свободу слова, перемещений по Резервации, свободу собраний и построения правового государства. На митинги под знаменами демократии выходят десятки тысяч, они не хотят жить по-старому…
Пак глядел во все глаза. И не верил себе. Прямо посреди бесконечных развалин, в копоти, грязи, дыму бестолково толпились, шли, мешая друг другу, наступая на ноги, падая, толкаясь и спеша будто к раздаче, сотни, а может, и впрямь, тысячи родных до боли существ – разноликих и непохожих, кривых, кособоких, пузатых, тощих, немощных, здоровенных… но это был не поселок, не их поселок, и не какой-то другой, это было как сто поселков вместе, Пак никогда не бывал в таких местах, болтали, правда, разные про всякие там города, но Пак не верил. А теперь вот гляди и думай, хочешь верь, хочешь нет. Тут и там толпы собирались вокруг крикунов, которые залазили на руины и кричали что-то яростно и призывно. У многих в руках, лапах, конечностях трепыхались на палках тряпицы и бумажки с надписями: «Даеш димакра-тюю!», «Мы ждем пиримен!», «Свабоду!!!», «Западным трубам – низависемость!» и прочие, Пак не успевал прочитывать их. Ему казалось, что смирные и тихие, никогда ничего такого особого не желавшие обитатели Подкуполья, белены объелись и посходили с ума.
Хреноредьев, и тот, перестал сопеть и чесаться, подполз к «сундуку» вплотную и только вздыхал изумленно. Хреноредьев читатьне умел, но своих он узнал сразу, захотелось туда, в гущу событий, в родимые края.
– Чего ж они, едрена! – взвыл он. – Да нешто так можно, Хитрец?!
– Заткнись! – оборвал его Пак. А бровастый диктор верещал свое:
– …передовые слои населения Подкуполья начинают прозревать, тяжко и медленно идет прогрессивный слом в сознании. Но… – голос ведущего стал суровым и праведным, обличающим, – но не все в Резервации желают перемен. Окопавшиеся тут и там ревнители дедовских традиций и старого тоталитарного порядка тут и там устраивают поджоги, взрывы, диверсии! Окопавшаяся реакция не дремлет…
Дыму и смрада на экране стало еще больше. Загрохотали выстрелы, заклубились черные дымы, ударило к серым небесам ярое пламя из трубоводов. И тут же, на поселковой площади – трупы, искореженные тела, выломанные руки, застывшие в смертной тоске глаза, кровь, пепелища, повешенные, расстрелянные, забитые, и снова пепелища, развалины, черные клубы и смрад. Пака затрясло. В страшных дымах он видел то, чего не было, что давным-давно прошло – покосившуюся трибуну, распятого папаньку в новехонькой телогрейке с вышитыми на ней голубями мира, огонь, корчи, муки… Папанька давно на небе, вознесся вместе с черным дымом. А все преследует его, Пака, все не дает покою!
– …перед нелегкой дилеммой стоит мировое сообщество, – накручивал слово на слово диктор, пугая зрителей, – или оставить нарождающуюся демократическую общественность пробуждающейся Резервации один на один с силами реакции, с этим красно-коричневым тоталитарным оплотом мракобесия и глухого зоологического шовинизма окопавшихся выродков, готовых, как вы видели, на самые жуткие и кровавые репрессии по отношению к инакомыслящим, алчущих затоптать ростки молодой демократии своими кованными сапожищами… или ввести в Резервацию миротворческие силы, способные оказать всеобъемлющую поддержку идущему процессу обновления… Президент склоняется к последнему. Во имя мира, во имя процветания и гуманизма! Во имя демократии! – С последними словами у бровастого диктора на глазах выступили слезы.
И тут же вновь затрещали пулеметы, загрохотали пушки, что-то мельтешаще-пятнистое задергалось, забегало в черных дымах, проявилась на миг знакомая, хамоватая рожа Гурыни-младшего, снова ударили очереди, запричитали раненные бабы над трупиками скрючившихся и безвольно обвисших на их руках детей. Пака уже трясло крупно, неостановимо, зло. Он готов был сам ринуться в этот дым, в этот смрад, в этот непонятный бой, где убивали и умирали неизвестно за что, где воцарился сам ад! И это тихое, позаброшенное, мирно вымирающее Подкуполье?! Пак сжимал голову клешнями. Нет! Тут что-то не так! Он вспомнил ту, самую первую бойню на пустыре, когда туристы обложили его ватагу. Они беспощадно расстреляли всех: Близнецов-Сидоровых, Бумбу Пеликана, Грюню, Гурыню-старшего, балбеса Бандыру, Коротышку Чука… никто не ожил, они были хилые, больные, они бы и сами долго не протянули, лет по пять – по десять, но их били в упор! Пак помнил тот смертный ужас, когда его гнали на броневике в свете прожекторов, потом настигли… это была лютая смерть. Они никого не жалели. Верно! Но Пак не помнил, чтобы сами посельчане, и с их поселка, и с других, дрались так остервенело, не щадя животов… нет, никогда такого не было, могли врезать по лбу, промеж ушей, могли передраться после принятого из краников пойла. Но до смертоубийства никогда не доходило. Почти никогда. Смерть и кровь принесли в поселок туристы – красивые, длинноногие, холеные… И вот опять смерти, много смертей. Тут что-то не так.
Даже Хреноредьев, отползший от «сундука» подальше, сидел мрачный и нахохлившийся, качал головой, цыкал, кряхтел.
– …только что поступило сообщение, – вдруг заверещал зайцем ведущий, – полтора часа назад в Подкуполье в районе наиболее оголтелой реакции окопавшихся ранен наш специальный корреспондент! Это трагическое сообщение не может оставить нас спокойными! Мы требуем от президента срочного и безотлагательного принятия мер!!!
– Щас приму, – глухо прохрипел Пак.
Он подобрал здоровенный булыжник и с размаху засадил им в экран.
Взрыв был оглушительный.
Инвалид Хреноредьев подумал, что и здесь, в Забарьерье, на свалке началась самая настоящая война. Потом пришел в себя, недовольно поглядел на Пака.
– Ты чего?!
– Хрен через плечо! А через другое – редьку! Инвалид подскочил вверх мячиком, замахнулся костылем. Но ударить не успел.
– Стоять! – пророкотало басом от ближней кучи.
– Руки!!! – прокричало голоском пожиже. Пак оглянулся. Трое здоровенных полицейских держали их с Хреноредьевым на прицеле. Три пулемета смотрели черными дырами стволов им в лица. А из-за спины самого здорового копа выглядывал плюгавенький мужичонка, тот самый.
– Чего это они? – тихо спросил у Пака одуревающий от избытка впечатлений инвалид. Костыль он так и не опустил.
Пак не ответил.
– Мордой к стене! Живо!
Плюгавый засуетился, чуть не повис на локте у обладателя баса. Было видно, что он испуган до полусмерти.
– Стреляйте! Их надо бить сразу, поверьте, я знаю, я слышал, я видел, господа фараоны, ну хоть пару выстрелов, ну хоть один! Вышибите им мозги!
– Заткнись! – коп отшвырнул от себя плюгавого. Он уже шел к Паку, который послушно уткнулся лицом в мусорную кучу. Двое других не сводили стволов с мутантов. Они и сами знали, что всегда лучше стрелять первым. Но оба выродка были явно безоружными.
– Ноги! Ноги шире! – коп ударил Пака по больной, простреленной ноге.
Тот стерпел, раздвинул подошвы. Хреноредьев стоял в такой же позе, но не знал, куда какую ногу девать, у него их было целых три, хоть и неполных, но все же. Полицейский тоже задумался на секунду, соображая, что к чему, а потом отвесил инвалиду внушительный пинок, тот еле удержался на своих протезах.
Ствол уперся Паку в спину, тяжелая ручища принялась хлопать по бокам. Пора… Нет, еще немного. Пак подождал, пока коп чуть пригнулся, ощупывая карманы его комбинезона. И резким ударом клешни проломил ему голову – синяя форменная кепка так и застряла в треснувшем черепе. Полицейский умер мгновенно, не успев нажать спуска. Но Пак уже развернул труп, прикрылся им, ухватил пулемет.
Две очереди ударили разом. Пули вязли в мясистом теле. Но недолго. В два прыжка Пак налетел на стрелявших. Одного он сбил с ног, пихнул на него восьмипудовый труп. Другому прострелил горло, кровь фонтаном ударила ему в грудь. Пак и сам не ожидал, что все получится так скоро. Пак был зол и взвинчен.
И все же он нашел в себе сил немного успокоиться. Собрал пулеметы, содрал с ремней убитых пистолеты, разжился патронами – их было немного, ну и ничего, не до жиру.
Проваливать с этого проклятого места надо было немедленно. Пак завертел головой в поисках инвалида – Хрено-редьева нигде не было. Неужто убили старого хрена?! Какой-никакой, а свой, посельчанин, земляк, бросать, не разузнав, что с ним, нельзя. Пак побежал вдоль кучи.
Но сзади вдруг раздался хрипатый тенорок:
– Ты куда, едрена?!
Пак задрал голову. Хреноредьев стоял на невысокой, в два роста, мусорной кучке и держал за шкирку плюгавого мужичка, который навел на них полицию.
– Убечь хотел, – пояснил инвалид. И потряс корявым кулаком перед носом у мужичка. – Ты мене сперва сундук наладишь, едрена, а потом беги куда хошь!
– Без сундуков обойдемся, – крикнул снизу Пак. – А ну давай сюда гада!
Хреноредьев послушно спихнул плюгавоговниз. Тот упал камнем.
И разговор с ним вышел короткий.
– Вот так вот! – процедил Пак, вытирая клешню о черное замызганное пальто. – Собаке собачья смерть.
– Зря ты его, – расстроился Хреноредьев.
– Ты себя пожалей! – огрызнулся Пак. – Нам тут крышка. На-ка вот, лови! – Он бросил один пулемет инвалиду.
Тата Крысоед долго бил Трезвяка, требовал от него правды. Доля кивал и грозил пальцем Куке Разумнику. Ни один из паломников не поверил бредням разведчиков. Точнее, верили во все до тех пор, пока Трезвяк с Кукой не заявили, что большим отрядом пятнистых карателей командует Гурыня-младший, известный в поселке шкодник и мелкий хулиган.
Рассудила всех Охлябина.
– Да какая разница кто там воду мутит, – выкрикнула она, – главное, что нам пути туда нету. В обход переть придется!
– Дело говорит, – поддержал Охлябину Однорукий Лука.
– Тогда тем более Доходягу резать надо, – распсиховался Тата, – резать и коптить, впрок, не то пропадем без шамовки!
Трезвяк перепугался до полусмерти, его уже почти и без ножа зарезали. Но смекалка не подвела Доходягу.
– Не спешите, мужики! – запротестовал он. – Там же битых навалом, выбирай любого и лопай! И эти… которые висят!
– Тьфу! – Длинная Лярва скривилась и сплюнула. Совсем, на ее взгляд, мужички измельчали, все о жратве да о жратве, одним словом, мерины. Сама Лярва питалась черными лопухами, от них не растолстеешь, фигурка будет ладная и все прочее… И потому Лярва нашлась первой: – Хватит уже! – рявкнула она неожиданно громко и нахально. – Мы все дороги прошли, одна осталася, одна сторона. Надо топать быстрее, вот до городу и дотопаем. А там и шамовка, и чего душе ни захочется. Город!
И так она это хорошо и красиво сказала, что все вдруг опамятовались – в город! в город!! в город!!! там все есть!
Трезвяку влепили последнюю зуботычину и, обходя стороной лихой поселок, бодро зашагали вперед.
И опять они шли долго-долго. Шли, обходя горящие деревни, из которых доносилась дикая пальба и нечеловеческие вопли. Шли потаенно, прячась от чужих взглядов, от недоброго глаза, зарываясь в дыры и вползая в норы при еле слышном из далекого поднебесья рокоте тарахтелок. Шли сосредоточенно и истово, как подлинные паломники идут к святым местам. Шли, не теряя веры в спасительный, радужный, почти нереальный, заоблачный город, которого, может, и не было вовсе. По дороге окочурилась Длинная Лярва, так и не дождавшаяся исполнения мечты, наелась вместо лопухов лиловых поганок да и померла. Отстал и потерялся где-то Однорукий Лука, может, его пустырные шакалы съели, а, может, пятнистые в расход пустили – никто не знал. Сломал ногу Тата Крысоед. Его оставили на окраине очередного горящего поселка – авось, подберут, выходят, коли не оторвут и второй ноги вместе с головой. Но через неделю Тата нагнал компанию, прикостылял, хромая и матерясь, с прикрученной проволокой к бедру деревяшкой. Обложил всех почем зря да и побрел дальше.
А еще через месяц пути прибился к ватаге шустрый старичок – лысый как булыжник и горбатенький.
– Куда путь держим, народ честной? – спросил он нагловато, без церемоний.
Подозрительный Тата хотел старичка прибить. Но Додя Кабан отвел четверорукого в сторонку да пригрозил, что ежели еще встрянет поперек вожака, то самого его прибьет.
Додя ответил прямо, хотя и настороженно:
– В город идем, правду искать. А ты кто такой будешь? Старичок захихикал и сказал:
– А я и есть городской, я вам дорогу укажу. А звать меня Мухомор.
– И все?
– А что еще надо?
– Фамилию надо! – потребовал подозрительный Кука Разумник.
– Фамилия у мене Московский… Додя поскреб затылок рукой.
– Непонятная фамилия.
– Вот и я говорю, непонятная, – согласился старичок, – потому и не говорю людям, только смеются все, переспрашивают, мол, каковский-каковский? Я им – Московский, а они пуще прежнего хохочут! Веселый у нас народ, хороший.
Старичок не соврал, он бодро бежал впереди, вприпрыжку и вприхромку, напевал под нос веселую песенку без слов, да дороженьку показывал.
Все чаще им навстречу попадались какие-то люди с флагами и тряпицами. Они шли кучками, и глаза уних горели. На паломников этилюди смотрели как на ненужный никому мусор.
– Кто это? – спрашивал Додя у старичка. Тот объяснял:
– Городские. Раньше не ходили, а теперь все ходют и ходют.
– Видать, правду знают, – заключил Доля.
– Почему это? – не понял Мухомор Московский.
– Глаза у них правдой горят, будто ничего кроме правды и не видят!
Старичок покивал, похихикал, обругал Мустафу, чтоб вперед не забегал. Ему самому в ватаге среди паломников веселей было, и не так боязно. Чем ближе оставалось до города, тем меньше стреляли, палили, жгли да вешали. Видно, у города и в окрестностях диверсанты не водились.
Наконец из смрада и смога начали выступать неясные, но огромные развалины, каких в поселке никогда не видывали. А вот труб становилось все меньше. И проволоки колючей убавлялось.
– В городе благодатно, – приговаривал Мухомор, улавливая настроение, – город, это место непростое, я вам много чего про город расскажу, дай только бог, добраться! Я грамоте разумею, много читал да и с людями толковыми общение имел, со мной не пропадете. Эх вы-и, провин-циялы!
Додя кряхтел, поправлял толстый шарф на шее, но не препирался. Старичок им сейчас ох как нужен был.
– Это не город еще, а пригород только, – вещал Мухомор, – а вы уж и рты поразевали, село!
Издали, сквозь туман паломники узрели и вовсе непонятное для них и величественное, одним словом – чудо света! На площади, на самом чистом месте, вдалеке от развалин стояли два огромных ржавых почерневших шара. И прямо от них вверх шел несусветно великий и толстый столб, увенчивающийся набалдашником. Эдакое великолепие можно было только в сказке увидать.
– Стоит, – важно сказал Мухомор, – и еще тыщу лет простоит.
– Да ну?! – изумился Мустафа. – Моя не верит!
– Вот тебе и да ну! Одним словом, из титана сработано! – торжественно заключил умный старичок.
– А чиво это – тытан? – не понял любопытный Му-стафа.
– Не знаю, там не было прописано, – не моргнув глазом, ответил Мухомор. – Сказано только – на века, любые бури, холода, войны и катаклизьмы, мать их, перестоит!
Додя Кабан выразительно покачал головой. Город! Вся правда в нем. А вокруг вранье да дурь!
Они прошли еще немного, и стало видно, что увенчивает столб вовсе не набалдашник, а чья-то лысая, лобастая голова с утино торчащим носом, перекошенной челюстью да вдобавок в очках.
– Кто ж это, – восхищенно выдохнул Тата Крысоед, – небось, генерал? Или министр?!
– Сам ты генерал, обезьяна! – сказала Охлябина и ткнула Тату в бок. – Мынистр хренов!
Старичок Мухомор смерил обоих презрительным взглядом, будто смотрел не с высоты своего вершкового росточка, а с верхотуры грандиозного монумента. Но все же растолковал неучам-деревенщинам.
– Это гений всех времен и народов, олухи, родной отец всей подкупольной демократии, учитель и просветитель. А зовут-то его, как прописано было в умных книгах, Андрон Цуккерман, понятно?! Не вам чета, не Кабан какой-нибудь, и не Кука Обалдуй, и не Охлябина… Сейчас и имен таких давать людям не могут, разучились. Он всем глаза открыл, знатный был человечище – матерый, подковы в кулаке гнул и трактаты писал, кого куда посадить и где резервации делать, а где нет. Сам-то так и помер, сердешный, а по его заветам Барьер поставили, чтоб, значит, все поровну, чтоб два полушария – с трубами и без труб. Ой, матерый, едрит его! Весь город сгнил да рассыпался, а он стоит… потому что учение верное, вот так!
Додя Кабан благоговейно сдернул драную шляпу с головы, прослезился. Кука Разумник начал было осенять себя крестным знамением, но потом сообразил, что монумент на икону не очень похож, да и среди святых один только лысый был, но звали его не Андроном, а Николой, и про барьеры он ничего не проповедовал, наоборот, учил грешных людишек, что никого разделять не надо… разве сравнишь с этим – этот вон, выше небес, стоит утесом в облаках, как об него только тарахтелки не стукаются.
От памятника гению всех времен волнами расходился шумливый, гомонливый народец. Вокруг чугунных шаров кипело и бурлило. Паломники сразу сообразили, что если и есть где-то в городе правда, то только там. Народец шел возбужденный и взбудораженный, будто ему вот только сейчас, там, у подножия этого вселенского столпа демократии, открылась чистая и абсолютная истина. Доля Кабан даже не решался подойти к идущим, порасспросить – с грязными сапожищами-то да в их светлые души! Мухомор вслух читал надписи на транспорантах, и от них кровь начинала бить в виски, хотелось закричать на весь мир, во всю ивановскую: «Долой!!!» Еще не дойдя до источника правды, паломники начали ощущать такой зуд в сердцах, такое жжение, что становилось ясным – не так жили, неправильно, и все вокруг неправильное и гнусное!
В одной из кучек, кучковавшихся у столпа, кто-то вдруг в пылу завязавшейся дискуссии заорал, завизжал, сцепился, упал под ноги остальным и закрутился клубком из нескольких пар рук и ног. Обступившие драчунов били их древками флагов и плевались. Но утихомирить спорящих не удавалось.
– Горячий народ-то в городе, – философски заметила Охлябина.
– Молчи, сука! – прошипел на нее Додя Кабан. – Чего ты можешь понимать в этом! Тут, дура, борьба идей! Тут судьба Подкуп олья решается!
Охлябина надулась и отвернулась от Доди. Она пока ни черта не понимала и не хотела скрывать этого, строить из себя шибко умную.
Мустафа все качал бритой головой и цокал языком. Он тоже ничего не понимал, но делал важный вид, пока не попал под ноги хромому Тате Крысоеду. Тот дал Мустафе подзатыльник, и вся важность куда-то улетучилась.
Наконец они подошли настолько близко, что прогорклый ветер начал доносить обрывки слов:
– Обалдуи! Недоумки безмозглые… процесс пошел! Выродки… набитые! И не будет вам… Свобода, равенство, братство, мать вашу!
Ничего понять было невозможно. Но старичок Мухомор задрал нос, закатил выцветшие глазенки и сказал с придыхом:
– Как по писанному загинает. Одно слово – пророк! Внемлите, деревенщины!
Тата дал подзатыльника и Мухомору, чтоб не зазнавался. Тот кубарем полетел с ног. Но тут же встал, отряхнулся и захихикал, как ни в чем не бывало. За свою некрасивую выходку сам Тата получил затрещину от Кабана, прямо на ходу, не время было останавливаться, ведь слова правды звучали все отчетливей.
– И как богатому верблюду, мерзавцы, не пролезть в игольное ушко, так и всякой окопавшейся сволочи не проползти на своем скользком брюхе в рай демократии! Я вам говорю! Ибо погрязли!
Трезвяк замер как вкопанный. Он не мог поверить своим ушам.
Мустафа дал ему пинка.
– Чиво стоиш!
– Это же Буба, – еле слышно пролепетал Трезвяк.
– Какая ишо буба! – не понял Мустафа.
– Чокнутая… тьфу, Чокнутый! – от волнения язык у Трезвяка начал заплетаться. – Буба Чокнутый, односельчанин наш!
– Молчи! – вдруг оборвал его Додя Кабан. Он чего-то внезапно перепугался, зрачки расширились, ноздри раздулись – вот-вот пар повалит.
Трезвяк смолк, от греха подальше. Один только старичок Мухомор поглядел на него сочувственно, пожалел, но сказать ничего не сказал, лишь слезу смахнул с дряблой, поросшей старческим мхом щеки.
Пламенный оратор стоял на хлипкой, трескуче-покачивающейся, но высокой трибуне прямо меж огромных шаров. Отсюда, снизу, лобасто-ушастой головы гениальнейшего мыслителя видно не было, она терялась где-то в заоблачных высях, там, где ей и надлежало пребывать. Но рука оратора, воздетая к небесам, указующим перстом напоминала о незримом божестве.
– Разве так он завещал жить вам, ублюдки?! Аки тупая и богомерзкая саранча бродите вы тут, у стоп моих, и не разумеете ни хрена! Разве так живут в цивилизованном мире?! Нет! Не так! Где свобода у вас, выродки, где лавки, где магазины, где рынки свободные, вас я спрашиваю, отступники и негодяи, где… колбаса?! Нет! Нет у вас колбасы! Ибо господь оставил вас… и прах Учителя вашего, – перст снова вонзился в небеса, – корчится и стонет во гробе своем! Ибо порушены заповеди! Ибо нельзя так больше жить! Без колбасы! Без демократии! Без права каждого на самоопределение! Без су-веринитету, мать вашу! Простым пилигримом – странником с посохом в руке моей прошел^ по святым местам За-барьерья!
Народ разом затих, все затаенно, ожидая неведомого и сладостного, воззрились на оратора. Трезвяк осторожно вертел головой и все видел: горожан была целая уйма, разливанное море голов – круглых, продолговатых, плоских, прекрасных, уродливых, в шляпах, кепках, касках, простоволосых… И хотя Буба постоянно обзывал слушателей своих уродами и выродками, Трезвяк не замечал среди собравшихся таковых, напротив, горожане были и повыше, и поплотнее, глаза их сверкали живей… одним словом, видно было, что со жратвой и пойлом у них пока полный порядок, а хотели они чего-то иного, непонятного.
– …вы мне не поверите, ибо дураки неверующие. Но захожу я в огромный сверкающий дом… а там висят гроздьями, лежат связками… тысячи, сотни тысяч колбас! Маленьких, больших, кругленьких, длинненьких, розовеньких… аки во храм попал я небесный! аки в райскую обитель! и упал я без чувств, кретины, от великолепия этого, кое вам не узреть никогда! от благовония и изобилия! И откачали меня люди добрые, ибо там все добрые и праведные, и накормили семью колбасами, и испытал я блаженство неземное, и понял я как жить надо!
Напряжение в толпах достигло молитвенного экстаза, многие тряслись, роняли на животы и землю слюну, чмокали, цокали, присвистывали… и внимали, внимали.
– Но вернулся я в обитель мою, болваны! И узрел, что вокруг меня слепые, глухие и тупые! Ибо кого наказать Господь желает, тому из его дурной башки остатки мозгов он вышибает! Во мраке живете и в мерзости! Муравейником скотским и бессмысленным! Где движения у вас, где партии?! Нет ни хрена! Вот гляжу я на вас, незрячих и неслышащих, и вижу одних баб тыщи, аки муравьев в отстойнике! А где бабское движение?! Где борьба за равные права с мужичьем?! Где эмансипация, я вас спрашиваю, дуры?!
Над площадью под столпом загудело, закружило, забурлило пуще прежнего. Бабы и девки завизжали, закричали, набросились с руганью на стоящих рядышком мужей и братьев, любовников и прохожих, особо пьикие вцепились когтями в рожи… и такое пошло было.
Но величественным жестом оратор остановил накатывающую бурю.
– Нет! – завопил он оглашенным пророком. – Не место и не время! Остановитесь, сестры мои! И вы, братья! Слушайте и зрите лишь! Запоминайте и открывайте сердца свои, чтобы нести дальше! Ибо каждый из вас пойдет и понесет! В городища и веси! Аки апостолы нового мирового порядка! Аки архангелы переустройства Подкуп олья! И воздается вам по делам вашим! И будет вам с избытком и демократии, и воли, и колбасы! А придя в селища свои и норы, поднимайте люд одуревший от спячки! Записывайте в партии! Создавайте бабские сходки! Вздымайте молодежь! И изменим мир наш проклятый и дикий! И вольемся в семью народов! Вольемся, я вас спрашиваю, ублюдки?!
– А-а! Вольемся-я!!! А-а-а!!! – заревело со всех сторон, загудело, запищало, замычало, затопало и захлопало в порыве всенародной поддержки.
Трезвяк тоже захлопал в ладоши и заорал, на всякий случай, а то еще примут за чужого или, не дай бог, за провокатора. Бить начнут, могут и вовсе пришибить. Народ! Рядом заходились изо всех сил пузатый и замотанный своим вечным шарфом Додя Кабан, лысая с длиннющими пейсами, совсем сдуревшая от свободы и ража Марка Охлябина, круглоголовый и потный Мустафа, дерганный, разболтанный и нескладный Кука Разумник, больше походящий на куклу на веревочках, чем на нормального мужика. Тата Крысоед наяривал сразу в четьфе ладоши, подпрыгивал, наступая всем на ноги, и орал:
– Во-льем-ся! Во-льем-ся!!!
Всем, и вправду, очень хотелось «влиться в семью народов», где навалом колбасы и всяких партий, где жри – не хочу, и пей от пуза! Но каждый понимал, что непростое это дело, что одним криком тут не обойдешься, что многим окопавшимся придется морды набок своротить, а для началу хотя бы выявить таковых подлюг проклятущих, супостатов и вра-жин, вывести на чистую воду да старый порядок переломать, перелопатить, чтоб и следу не осталось… вот тогда только свет и забрезжит, обязательно забрезжит, ибо с таким вождем, с таким борцом за демократию во всем мире, как ему не забрезжить!
Буба Чокнутый стоял бронзовым изваянием над беснующимся людским морем. Выше него были только Господь Бог и незримая, как подобает всем небожителям, круглая голова Андрона Цуккермана.
Наконец рука проповедника взметнулась вверх.
И мгновенно на площади стало тихо.
– Господа!!! – прокатилось из-поднебесья. Народ ошалел и потерял остатки дара речи. Господа? Это к ним так обращается сам пророк, сам апостол великого и ужасного отца подкупольной демократии? К ним, к убогим, больным, уродливым и жалким, позабытым и брошенньм, несчастным, нищим, увечным, недостойным? Господа?!
– Да, олухи и болваны, я не оговорился! – дрожащим от волнения голосом, истовым и праведным, гремящим подобно грому произвестил народам Буба Проповедник. – Именно господа! Ибо каждый из вас, обормотов, рожден свободным и полноправным! Ибо не граждане вы и не сотоварищи, не рабы и не черви, аки ползающие во прахе и не знающие имени своего, но господа! Ибо сам Господь создал вас по своему подобию…
Доходяга Трезвяк поглядел на четверорукого Тату Крысо-еда, похожего на уродливую волосатую обезьяну, на которую напялили тельняшку. Уши у Таты были остренькие, торчали вверх рожками, рыжая бороденка свисала мочалкой, изо рта выпирали два больших передних зуба, а глаза светились не божьей искрой, а зеленоватой непроглядной мутью. Как же выглядел тот господь, что создал Тату по своему подобию… Нет, Трезвяк не хотел поклоняться такому господу. Но Буба Проповедник лучше знал… да и бока намять могли, поди только вьфази сомнения. Вон, Додя Кабан уже смекнул неладное, фозит пудовым кулачищем. Трезвяк вздохнул горестно и с должным благоговением воззрился на пророка.
– …ибо самый законченный идиот должен понять наконец, что и он господин! что и он имеет полное право на свою точку зрения! и ни одна окопавшаяся сволочь не может заткнуть ему рта!!!
Трезвяк тревожно, изподлобья оглянулся. Ему все время твердили про каких-то окопавшихся сволочей, он ничего такого не видел, ни одного окопа. Ямы, дыры, щели были пусты, лишь забиты мусором и всякой пакостью.
– Ищите и обрящете! – будто угадав мысли Трезвяка, завопил благим матом Буба. – Ибо покуда слепы! Ибо покуда не ведомо вам, уродам, что сыны и дочери разных народов вы! что каждый такой народ, мать вашу, может отделиться от другого и жить по своему обычаю! И никто не имеет права…
– Как это? – не понял Мустафа. И поглядел на всезнайку Мухомора Московского.
Тот важно крякнул, кашлянул в сухонький кулачек. Оглядел вопрошающего с головы до пят. И спросил в свою очередь:
– А вот ты, дурья башка, арбуз в тюбетейке, ты хоть знаешь, что ты татарин? Или нет?!
– Чиво? – снова не понял Мустафа.
– Ничево! – рассердился Мухомор, затопал ножками, сгорбился еще больше. – Людишки увсе разные: русские есть, немцы всякие, жиды, мордва и прочие нехристи, а есть еще татары, народец такой! До чего ж ты глупый, Мустафа, ведь притесняют же вас, все мелкие народцы притесняют и забижают, так везде прописано… и Проповедник наш так говорит, и сам… – Мухомор вздернул головенку к вселенскому столпу демократии. – А ты, дурень, не поня-ял! Ты свои права отстаивать обязан, татарская харя! Ты почему своих нравов не защищаешь, тебя я спрашиваю! Мухомор распалился не на шутку. На обоих стали поглядывать настороженно.
– А-а-а!!! – вдруг дико заорал Мустафа. И вытаращил налитые глаза. – Всэх порэжу-у-у!!! Давай свабода-а!!! Давай калбаса-а!!!
Тата Крысоед бросился было усмирять распоясавшегося Мустафу.
– Чего орешь, басурманская рожа! Молчать! Но Додя Кабан ухватил его за шкирку.
– Не трожь! Шовинист окопавшийся!
При этих словах все вздрогнули и замерли в оцепенении.
Теперь Трезвяку все стало ясно. Вот они! Враги прогресса и демократии! Трезвяк первым ударил Тату. Охлябина второй… И понеслось! Минуты через полторы Крысоеда забили насмерть. Не бил только Мустафа, он смотрел на затихшего в пыли обидчика, оттопырив нижнюю губу, заложив руки за кушак. Свобода! Равноправие! Попробуй только тронь!
Буба сверху нес такую околесицу, что его никто не понимал, кроме начитанного Мухомора. Но все важно кивали и повторяли про себя непонятные, мудреные слова, запоминая их впрок.
– Вот она где, правда! – срывающимся голосом, глотая слезы умиления, провозгласил паломникам Додя Кабан. – Не зря шли, не зря тяготы претерпевали и лишения! Все, мужики, так больше жить нельзя! Надо все, на хрен, перестраивать!
От избытка чувств Додя размотал шарф с шеи и принялся им размахивать как флагом. Охлябина визжала. Трезвяк оглушительно хлопал в ладоши. Мустафа скакал козлом. Кука Разумник плясал в присядку. А старичок Мухомор свистел в два пальца соловьем-разбойником.
– Вот добьем, ублюдки, окопавшихся, – орал с трибуны Буба Проповедник, охваченный неземным экстазом, – переломим ко всем чертям сопротивление красно-коричневой реакции – и воздается нам по делам нашим, и приидеммы сами судиями праведными и грозными, аки мессии и провозвестники нового порядку, и отделим агнцев от козлищ, мать вашу, и вольемся в едином порыве, и такая, говорю я вам, недоумкам, жизнь начнется… что и умирать не захочется! Ибо грядут перемены! Ибо уже алеет заря нового царствия – царствия демократии! И ни одна сволочь, говорю я вам, не пролезет в ее игольное ушко! Ибо близок час расплаты! И покарают силы небесные и земные за дела их подлые и гнусные – покарают всех без разбору, чтоб неповадно было! Аки саранчу и змей подколодных! И выйдут из огня и пламени невредимыми те, кто уверовал в царствие ее, болваны! И очистится земля от скверны! Так ищите же окопавшихся – и обрящете! и избавите обитель свою от гадов ползучих…
Прорвавшийся неожиданно сквозь свинцовую пелену луч солнца отразился от титанового лба гения всех народов, отца подкупольной демократии и высветил такие светлые дали, что затихли толпы в благоговении, даже Буба умолк, озаренный и просветленный – и ощутил вдруг, как отрастают у него новые уши, лучше прежних, и увидел он, как уже идут его апостолами по всему Подкуполью ученики, идут и сеют зерна новой радостной и свободной жизни.
Отшельник поправил свившуюся спиралью трубочку, подтянул шланг, спадавший сверху, от огромного бака. Организм не принимал пойла. И Отшельник не мог тянуть его клювиком как прежде, выворачивало наизнанку, все, пришел предел, отпился. И тогда он смастерил из шланга, тонюсенькой пластиковой трубочки и старой ржавой и полой иглы нехитрое приспособление. Загнал иглу поглубже в вену под ключицей – благо, что тело истощало, все жилы торчали наружу – перегнал пойло, чтоб стало покрепче, чтоб горело синим пламенем – и вкачивал его теперь напрямую в стынущую кровь. Помогало.
Конечно, проще всего было выдрать иглу, отшвырнуть подальше все шланги и избавиться, наконец, от мучений. Но кое-что удержало Отшельника в этой поганой и суетной жизни.
Он все видел. На версты, мили и километры вокруг, на тысячи стадий и лье. Он видел сквозь каменные стены и стальные заслоны. Видел! И ему не нравилось происходящее в Подкуп олье. Он еще не совсем понимал, зачем и кому нужно это всеобщее безумие. Ведь они бросили их тогда, оставили в покое. Зачем же сейчас они пришли снова?! Разве и м плохо живется в своем Забарьерье?! Нет, Отшельник все понимал, он не хотел в это верить, не желал, не мог себя заставить, но он все понимал: они будут добивать их, добивать, пока совсем не добьют. И тогда… тогда тем более не стоило жить в этом подлом и беспросветном мире.
Но он жил. По инерции, по привычке. И он видел, как везде и повсюду снуют летательные аппараты туристов, как снимают, записывают, передают все происходящее в Подку-полье туда, в большой и светлый мир, где живут совсем иные существа, давно позабывшие про существование на заброшенных землях их братьев-выродков. Зачем? О н и не хотят быть плохими, они хотят быть хорошими, добрыми, благородными. Они не могут просто придти и убить–всех убить, до единого. И м надо, чтобы все произошло само собой, даже так, чтобы и х еще и объявили спасителями, пытавшимися остановить неостановимое… Подлецы! Убийцы! Он видел, как горели поселки, как рвались, лопались трубы и вздымались к серому небу черные клубы. Он видел, как расстреливали и вешали, как забивали камнями и дубинками несчастных, ничего не понимающих «диверсантов» – он видел, что этим безумием охвачены уже сами посельчане, разделенные на кучки и группки, ненавидящие друг друга и подозревающие друг дружку во всем, уже не нужны были пятнистые – посельчане начинали убивать, вешать своих бывших сотоварищей, и ничто не могло их остановить: каждый ненавидел и боялся другого. А еще он видел сотни, тысячи сборищ-митингов, где доведенные до осатанения мужики и бабы готовы были все крушить вокруг себя, ломать, громить, уничтожать и… когда-нибудь потом, при случае – перестраивать. В считанные месяцы Подкуполье сошло с ума. Черная, немыслимая эпидемия сумасшествия накрыла выживших в нем еще одним куполом, куполом безумия, ненависти и лютой вражды.
Пойло, проникавшее в кровь, давало отдохновение ненадолго. Огромный, беспробудно бодрствующий, сверхчудовищный мозг Отшельника жил будто отдельно от остального тела, издыхающего, измочаленного вконец. Тело не желало, не могло больше жить. Разрастающийся гриб мозга не жить не мог. Сам Отшельник плыл в адском мареве между бытием и небытием.
Но он не только видел. Он пока еще умел и вмешиваться в ход событий, в поверхностную, животную, внедуховную жизнь полумыслящих двуногих амеб. Отшельник всегда помнил, что эти амебы его братья – и не младшие, не меньшие, а просто братья, что по ту сторону Барьера, что по эту.
Еще шестерых копов они завалили посреди мусорных куч, так и не успев выбежать со свалки. Хреноредьев ухлопал только одного, остальных отправил на тот свет Пак.
– Ирод ты какой-то, – на бегу обругал его инвалид. Пак огрызаться и спорить не стал, ирод так ирод, подвернется под руку втрое больше, он и их завалит, глазом не моргает, чего их жалеть-то, сволочей. Пускай они сами себя жалеют. Умный Пак, после того как пообтерся возле Леды Попрыгушки, очень хорошо знал – системы слежения и, вообще, безопасности у этих проклятущих туристов бесподобные, поймать беглецов и обезвредить ничего не стоит… только вот сами они в своем розовом Забарьерье обленились, изнежелись, разучились, слюнтяи и маменькины сыночки, мышей ловить: сто лет почти никакой преступности кроме алкашни да наркотов, что были покруче да пофартовее, гангстеры да бандюги, все наверх вышли и ворочают деньжищами в открытую, за ними с пугачами никто не бегает, они сами без беготни любого достанут… вот копы и растеклись дерьмом по асфальту. Жаль Леда не видела, вот бы душу-то отвела!
Пак бежал, а в глазах мельтешило, прыгало и пузырилось что-то. И за каждой поганой кучей он видел, выскочив на всех парах, папаньку своего горемычного, распятого и горящего. Уже через миг, когда глаза привыкали к новой куче хлама, папанька исчезал, будто с дымом испарялся в райские угодья, но из-за следующей выявлялся снова.
– Стой, Хитрец! – ныл на бегу Хреноредьев, несущийся на своих протезах и костылях какой-то мельтешащей колесницей. – Сердце обрывается, едрена-матрена!
Пак молчал, только сопел тяжко, с присвистом.
И Хреноредьев не отставал, знал, ждать его не станут, не тот нынче расклад, да и Хитрец уже не тот, выгорело у него чего-то в груди, один пепел остался.
Через бетонку, отделяющую свалку от холма и перелеска, они катились кубарем, с холма и подавно. В перелеске на ходу глотнули воды из мутной, пахнущей хвоей лужи. И запетляли меж стволов.
– Оторвались! Не догонят! – прохрипел Пак, сам себене веря.
Один пулемет Пак обронил при отступлении. Зато два других он держал наперевес, готовый продырявить любую живую преграду. Хреноредьев тащил свою железяку на плече, словно крестьянин мотыгу. Он бы ее давно выбросил, но боялся сердитого и дерганного Пака Хитреца – сейчас они вдвоем, хороший козел отпущения был Буба Чокнутый, да вот подевался, едрена, куда-то. А без Бубы боязно.
За перелеском виднелись крыши домиков, сказочные, черепичные. Домики были разбросаны далеко друг от друга. Идти к этим домикам смерти подобно. Хреноредьев готов был собственноручно застрелиться, только бы не идти. Но Пак врезал ему увесистого пинка.
– Живо!
Трехногий инвалид вприпрыжку захромал к ближайшему, норовя стать меньше ростом, слиться с землей, горбясь и гусем выгибая шею.
Пак не спешил. Он еще долго сидел в перелеске, прислушивался – нет ли шума погони, вглядывался в пасмурное небо, может, оттуда угроза исходит, может, висит бесшумная лодочка воздушная и совсем не тарахтит, а потом как вдарит! Нет, ничего такого не было видно.
И Пак в два десятка прыжков нагнал инвалида, повалил его. Дальше они поползли почти рядом, прячась в густой и высокой траве. Но предосторожности были напрасные, видно, в домиках жили такие же лопухи, как и те, что раскатывали по Забарьерью на полицейских машинах. Ни охраны, ни замков, ни вышек сторожевых… В поселке тоже не было замков, у многих и дверей-то не было, но в поселке жили мирно, красть было нечего… А здесь… здесь все иначе! здесь живут нелюди! У Пака затылок свело ледяной судорогой, будто его опять и опять гнали в свете прожектора, будто ревел сзади движок броневика, щелкали затворы свистели пули. Нет! Теперь гнать будет он!
– Пошли!
Последние пять метров, отделявшие их от распахнутых двойных дверей, ведущих прямо в дом, оба пролетели как по воздуху. И почти сразу, с размаха Пак размозжил прикладом пулемета голову какому-то седому и хлипкому типу в цветных трусах до колен. И не остановился. Он чуял нутром – в доме еще кто-то есть, чуть зазеваешься – вызовут полицию, а этот вариант исключен. Пак не хотел больше в зверинец. Он вообще не хотел никуда, где есть эти гады. Он ненавидел их – тихо, спокойно, люто и беспощадно. И он уже знал, наученный ими: побеждает тот, кто стреляет первым.
– Шумнешь – убью! – пригрозил он Хреноредьеву. И тот с испугу опрокинулся на свою толстую задницу. Хреноредьев не собирался шуметь. Вот перекусить бы он не отказался. В этом домике, который вблизи оказался целым домищем, наверняка было чего перекусить.
Пак побежал куда-то наверх по крутой деревянной лестнице с перилами. Инвалид алчно поглядел туда же, вслед Хитрецу… но вниз по лестнице что-то с грохотом скатилось. Хреноредьев поморщился и отвернулся, да, это был вовсе не мешок с баранками, как ему померещилось вначале, а какая-то толстая и старая баба. Она перевернулась в последний раз и замерла на деревянном же полу в неестественной позе со свернутой набок головой. Еще через минуту вышел и сам Пак. В правой клешне он держал оба пулемета, левой сжимал горло тощему, взбрыкивающему ногами парню. Впрочем брыкался парень недолго, он перевалился прямо через перила, шлепнулся чуть ли не на голову Хреноредьеву, тот успел отползти. Следом спрыгнул Пак.
– Злой ты, Хитрец, – выговорил ему инвалид, – прямо аспид, едрена!
– Заткнись! – прошипел Пак. – Мог уже внизу все оглядеть, а не ползать тут, хрен моржовый!
Инвалид вскочил. Пихнул обидчика в грудь. Но драться было не время. Пак просто влепил Хреноредьеву ответную затрещину по уху, на том дело и кончилось, прерванное тоненьким писком из глубин комнат.
В глубины эти, полутемные и таящие опасность, шли на цыпочках. Инвалид дышал Паку в затылок горячим и вонючим дыханием, Пак отлягивался от него ногой – бесшумно, но настойчиво. Наконец они нашли пищавшего.
Им оказался младенец, лежавший в покачивающейся, почти игрушечной, расписной люльке и улыбавшийся двум странным, но, видно, совсем не страшным в его понимании пришлецам. Был младенец голенький, розовенький и упитанный. Ручками он махал бестолково и приветливо. Ножками сучил будто козленок. И вдобавок пускал пузыри. Но не пищал теперь, а только гугукал.
Пак быстро прошел к люльке, взмахнул клешней. Он не собирался церемониться с гаденышем – именно из такого вырастет турист, который будет гнать, стрелять, давить, щерясь от наслаждения. Именно из такого!
– Не тронь! – Хреноредьев подставил лапу, и клешня скользнула мимо, разбила вдребезги большой глиняный кувшин на столике. – Дите ведь, едрена!
Пак долго глядел прямо в мутные буркала Хреноредьева.
Потом прохрипел:
– Черт с тобой, сам сдохнет!
Но инвалид уже не слышал его, он с чавканьем и прихлю-пом заглатывал что-то жидкое из белой бутылочки с соской. Инвалид был голодный как сорок тысяч младенцев.
Пак обругал его шепотом и побрел искать подпол. Вид трупов приводил его в угрюмое состояние, нечего им лежать на виду. Минут через десять он нашел створ автоматического люка, чуть было сам не провалился. Еще столько же времени ушло на то, чтобы сбросить мертвые тела вниз и закрыть створ. Наверняка в подполе была жратва. Но Пак не полез туда. Он долго бродил по комнатам, распахивал дверцы шкафов, выметал наружу содержимое. Набрел на столовую, переходящую в заставленную банками со снедью кухню… и долго ел – глотал, давился, кашлял до боли в затылке, набивал брюхо. Только с первым проглоченным куском он понял, как был голоден. До этого все внутренности его дремали в мерзлотном оцепенении. Понадобилось совсем немного, чтобы пробудить их и превратить в алчных, ненасытных хищников – кусочка сыра, дальше пошло-поехало-понеслось без удержу! Даже прибежавший Хреноредьев не смог оторвать Пака от его занятия.
– Едрена-матрена!!! – просипел потерявший голос инвалид. Для него такое изобилие жратвы бьио ударом ниже пояса. Он с ходу упал на карачки, ноги не удержали, – и пополз к распахнутой тумбочке, из которой как из рога изобилия сыпалось воздушное, румяное печенье. – Умру, – задыхался от избытка чувств инвалид, – сейчас прямо умру-у-у…
Пак не обращал на него ни малейшего внимания. Он последний раз вцепился зубами в здоровенный ломоть буженины, но тут же отбросил его и выплюнул откушенное – Пак знал, перебор, больше нельзя, будет плохо, очень плохо. От злости и раздражения он готов был палить из обоих стволов во все стороны. Но умиротворение и сытость тоже делали свое дело, потихоньку гасили пылающий внутри огонь.
– Гляди не подавись! – бросил он Хреноредьеву. И вышел с кухни.
Инвалид не понял, зарычал, взъерошился будто бездомный пес, у которого отбирают обглоданную кость. И тут же снова принялся за нелегкую работенку – печенье он жрал, уткнувшись в него небритой мордой, одновременно обеими руками набивал карманы телогрейки – на прозапас. Хреноредьев был житейски мудр.
А Умный Пак, усмиривший-таки внутреннего хищника, сидел в гостиной в огромном мягком кресле, положив по обе руки свои верные пулеметы, и нажимал кнопки пультика. Экран внушительных размеров ласково светился в семи метрах от него – картинки дергались и менялись. Сейчас Паку не нужны были голые грудастые красотки, мордобои под веселенькую музыку, болтовня всякая… Пак ждал новостей про Подкуполье, переключал с программы на программу и ничего не находил.
На одном из каналов что-то знакомое привлекло его внимание. Но пальцы клешни машинально прокрутили его. Пришлось вернуться. И этого лучше было не делать. Прямо посреди экрана зависло молчаливое, настороженное лицо его любимой, единственной: огромные рас ширенные зрачки смотрели прямо в его глаза, казалось, что с пухлых губ вот-вот сорвется слово… какое?!
– Сегодня утром в восемь пятнадцать по местному времени ее нашли повешенной в гринтаунском отделении наркос-пецприемника седьмого округа… известная в городе проститутка и попирательница местных нравов, уличенная до того в неоднократных сношениях с мутантами из Резервации, Леока-дия Рюген-Пфалльц по кличке Попрыгушка свела счеты с жизнью, удавившись на шелковом шнурке. Сейчас вы сами все увидите…
Фотография исчезла с экрана. И высветилась камера без окон, посреди которой висело обнаженное тело – длинные, почти белые локоны скрывали лицо и левую грудь. Пак потерял способность видеть и соображать. Но он еще слышал.
– Под ногами повесившейся лежал клочок бумаги с корявыми буквами. Что бы вы думали, оставила нам в своем завещании эта легкомысленная и беспутная особа. Ни за что не догадаетесь, – голос диктора задрожал от предвкушаемого удовольствия. – Она оставила одно лишь слово, всего одно:
«Подлец!» Что бы это могло означать? Разгадку страшной тайны Попрьпушка унесла с собою… куда? Скорее, всего в преисподнюю!
Подлец?! Пак со всей силы врезал по морде ухмыляющегося диктора прикладом пулемета. Экран не разбился, но сразу же погас, из черного ящика запахло гарью. Подлец?! Они убили ее! Попрыгушка! Несчастная! Любимая! Но почему… подлец? Кто? Неужели она имела ввиду его, Пака?! Нет, это невозможно! Это бред какой-то! Сволочи! Негодяи! Убийцы! Они все до единого убийцы! Они убивают словом, улыбкой, они убивают своим существованием – потому что их существование уже само по себе несет смерть другим!
Первую дверь Пак сшиб с петель. Еще три захлопали за ним будто их ударило взрывной волной. Вот она, темная комната с расписной люлькой. Подлец?! Нет! Им нет места на белом свете.
– А-а-аааууу!!! – закричал Пак в безумной ярости. И еще одним ударом приклада оборвал жизнь спящего тихим сном младенца, который даже не успел понять, что же произошло в его коротенькой и глупой жизни.
Хреноредьев нашел сотоварища по несчастью сидящим возле опрокинутой люльки, из которой капля по капле капала на ворсистый серый пол черная в полумраке кровь.
– Ну и гад же ты. Хитрец, – пробормотал он. – Разве ж так можно?!
– Молчи! – глухо, будто из могилы отозвался Пак. – Молчи!
– В чем оно-то виновато, дите?
Пак долго не отвечал, глядел, как инвалид вытаскивает из люльки крохотный трупик, качает его, будто пытаясь вернуть в него ушедшую навсегда жизнь, как он бестолково и беспомощно кормит его печеньем из своих карманов – сует в рот, крошит, и будто не может понять, что не едят мертвые, не едят! ни печенья, ничего другого!
А когда Хреноредьев наконец бросил мучить трупик и отнес его в угол комнаты, накрыл пледом с кресла, Пак сказал истово и страшно:
– Они все виноваты! Все до единого! Они убили и искалечили всех нас, наших отцов, матерей, дедов, прадедов, пращуров… они не жалели никого! Они и сейчас убивают там, в Подкуп олье, стариков, детей… тысячи детей! Они набивают из них чучела и вешают над каминами… ты видел их камины?! Они не успокоятся, пока не убьют всех нас, понял, Хреноредьев?! Ты пойми это, ты не такой уж дурак, мать твою! А я не успокоюсь, пока не убью всех их! До единого! Что молчишь?!
Инвалид смотрел на Умного Пака со страхом, более того, с ужасом. Он начинал понимать, что тот имеет ввиду.
– А я убью их всех, старый хрен! – прохрипел бьющийся в неостановимом ознобе Пак. – Убью! Потому что они все смертные, все до единого! А я – бессмертный! Я буду воскресать снова и снова, и я буду убивать их до конца, до последнего!
– Все трубы идут через наши земли! Исконные, падла! А что мы с того имеем?! – вопил на всю площадь Гурыня, бил себя кулаками в грудь. И сам отвечал: – Ни хрена не имеем!
Согнанный народец покорно кивал головами – и впрямь, трубы шли и над ними, и под ними, и со всех сторон, но никто ничего от этого не имел, даже баланду на раздачах стали выдавать как попало, краники и вовсе пересохли. Как тут не кивать, верно говорит залетный, правильно говорит, наверное, шибко образованный.
– Эти падлы обирают нас и обкрадывают, а нам не дают! А, спрашивается, почему? – в голосе у Гурыни дрожали неподдельная обида и праведное возмущение. – По какому праву?! Они ближе к этим подземным бочкам? А мы дальше?! Тогда убирай, падла, все трубы к едрене матери с нашей земли! Нет, мы им не позволим дурить нас и грабить. Мы сегодня, прямо сейчас, падла, проведем этот, как его… – Гурыня полез в карман, вытащил скомканную бумажонку, расправил, – проведем рефе-фе-дыр-пыр… референдум, ед-рена падла! Чтоб немедля каждый выразил свою собственную волю! Хватит! Довольно! Западное подкуполье должно быть независимым от всяких восточных оккупантов и эксплуататоров! Даешь, падла, сури-нири-ти-и… даешь, сувериниритет!!! Да-ешь! Да-ешь!! Да-ешь!!!
Вслед за распалившимся Гурыней сначала десятки глоток, робко и неуверенно, потом сотни, со все большим нахрапом начали скандировать:
– Да-ешь! Да-ешь!! Да-ешь!!!
Часа полтора орали без передыху– все, от мала до велику. Каждому хотелось получить… бьют – беги, дают – бери!
Потом пятнистые с большими листами начали обходить народец, заставляя прикладывать пальцы, обрубки, костяшки – у кого чего было. Самые дошлые, грамотные, расписывались огрызком передаваемого карандаша. Многие волновались, топтались, давили друг дружку, боясь, что до них очередь не дойдет.
Один мужичок, угловатый, безносый, с руками-граблями до щиколоток засомневался вдруг, отвел листок от себя, выпучился на пятнистого, теребя редкую вихрастую бороду:
– Ты мне, браток, растолкуй дураку, чего это такое-то… не могут в разум взять, какой еще суверинитет, чегой-то за хреновина-то, с чем ее едят?
– Бунтова-ать?! – опешил пятнистый. И даже чуть отпрянул от мужичка, чтобы все получше разглядели смутьяна.
– Да что ты, что ты! – замахал своими граблями мужичок. – Вопрос у меня возник, ты разобъясни… зачем нам ето?!
Но было поздно.
Перегнувшийся через перила глазастый Гурыня уже тыкал пальцами в вопрошающего и орал:
– Вот! Вот он! Окопавшийся! Агент восточных мародеров! Гад! Бейте его, люди, он хочет отнять вашу свободу, вашу независимость! Нет… – Гурыня замахал своими обрубками, когда двое пятнистых набросились на мужичка, заломили руки за спину, бросили безносой мордой в грязь. – Нет! Пусть сам народ решит! Народный суд, падла, самый верный и праведный! Народ не прощает своих врагов!
Первый камень перебил безносому левую руку. Второй отскочил от круглой головы мячиком. Третий сломал сразу два ребра. Мужичок встал на ноги, заверещал:
– Братцы! Посельчане! Сестрицы…
Но уже целый град камней обрушился на бедолагу, сбил его с ног, лишил голоса и вида человеческого… через две минуты посреди грязной улицы корчилось в судорогах агонии нечто окровавленное и бесформенное. Народ радостно гудел. Задние, те, что еще не успели бросить своего камня, лезли через головы, но их не пускали – поздно!
– Свершился суд праведный! – торжественно провозгласил Гурыня. – Возмездие нашло врага народа!
– Нашло! Урр-рра-а!! Да-ешь!!! – ликовал внизу народец, уже проголосовавший за независимость и суриви. – нири… и за все прочее.
– Да! – громогласно прозвучало с трибуны. – Народ сделал свой выбор! – Гурыня потряс над головами целой кипой листков. – И я, падла, с полным правом могу сказать, что отныне Западное Подкуполье, как бы от этого не бесились, падла, наши враги, является независимым суривенным, сувиренным, падла, государством! Со своей армией, полицией и своим народным судом! Верно я говорю?!
– Верно! Ур-ра-а-а-ууу!!! – прокатилось по площади. Ни одного сомневающегося больше не нашлось.
– И мы с оружием в руках, – заводясь все больше, брызжа слюной и переходя на истерический тон, визжал Гурыня, – будем защищать свою независимость! Мы все сдохнем за нее, падла! Все как один! Мы не позволим… Мы из них мозги повышибаем… Мы, падла, не будем ждать милостей от восточных, падла, сатрапов!!! А потому сейчас, немедля, падла, все мужики и бабы, все парни – я обращаюсь к вам, братаны и сеструхи, мамаши и папаши! – подходи и записывайся в добровольную народную армию Западного, падла, независимого Подкуп олья! Мы не можем ждать, пока подлый и гнусный враг. готовящий нам козни, нападет на нас! Мы падла сами нападем на него… во имя свободы, падла, и независимости, и этого, падла, суривиниритета!!! Мы им посшибаем рога! Мы их научим, падла, уважать нас! Записывайтесь, братва! И в поход!!!
Внизу уже шла драка возле пятнистых – кто вперед, лишь бы успеть записаться. Народец был един. Лишь в каком-то затхлом проулке поймали двоих, пытавшихся улизнуть старичков, поймали да там же и затоптали ногами. Еще бы, дремать было не время, окопавшийся враг мог быть везде и повсюду, в любой дьфе и норе. А с врагами, падла, разве ж свободное общество подлинной демократии построишь?! Народец Подкуполья начинал прозревать.
– Ну чего ради вы порете какую-то ахинею про «геенну огненную» и «апостолов», зачем?! – мягко выговаривал приставленный к Бубе самим Солом Модроу серый человечек в сером костюмчике, сером галстуке и в серой помятой шляпе.
Даже лицо у этого пристебая было серым. – Ведь вы прошли месячный инструктаж, вы знаете, что народу надо говорить про демократию, про свободу совести, про права человека… ничто не распаляет людишек, как постоянные намеки, что их лишают какой-то свободы и каких-то прав! Ведь вы же психолог! Ведь вы же, в конце концов, умный человек!
– Заткнись, сволочь! – оборвал его Буба Чокнутый. Бубу всего полчаса назад принесли с очередного митинга на носилках, и он никак не мог придти в себя. Пристебай надоел ему донельзя. Но Буба помнил, что у Сола длиннющие руки, что перегибать палку нельзя, иначе хозяин будет недоволен. И потому он решил сгладить свою бестактность:
– Я вам не платный агент, – заявил он с примиряющей улыбкой, – и не проститутка площадная. Я – проповедник и мессия… аки Сын Божий, непорочно зачатый, явлен был в мир всякой сволочи, так и я сюда пришел и принес новый завет. Ибо Спаситель!
– Кто? – не понял серый пристебай. Буба обиделся, надулся и замолчал. Но хватило его ненадолго.
– Психолог! Да ты понимаешь, ничтожество, с какой паствой работать приходится?! Ты понимаешь, что тут другой менталитет в башках у них, а в большинстве этих выродков вообще никакого менталитету нет! Большинство только про геенну и понимает, когда припекет, когда прижжет, когда по мозгам дубиной шарахнет со всего маху, тогда только и перекрестятся… Демократия! Они и слова такого не знают!
Буба привстал с носилок и прошел два круга по овальной комнате – одной из потайных комнат в огромном чугунном шаре под вселенским столпом.
На длинном и низком столике стояли разнообразные блюда – было чего выпить-закусить. Но Буба на еду не мог смотреть, он еще не отошел, он еще наполовину был в небесах, общался с тем высшим и непонятным, чему имя то ли бог, то ли дьявол, кому как повезет.
– Это же ублюдки! Это же сволочь! Разве можно проповедовать среди таких недоносков! Сколько времени я бьюсь рыбой об лед, и ни одного стоящего ученика! Трудно быть богом, мать вашу, трудно! Аки Иисус снизошел я. А к этим выродкам и снисходить не стоит!
– Полно! Полно, вы перегибаете палку. Как это не стоит? И не вы один… Позвольте поинтересоваться, кому ж тогда монумент поставлен, под коим вы вещаете?!
– Предтеча мой! – несколько самоуверенно заявил Буба Чокнутый. – Проповедовал на век раньше, за что и был сжит со свету неблагодарной толпой. Святой Андрон! Вот он бы мог быть моим апостолом… – Буба вдруг прослезился, зарыдал, уронил голову.
Серый тихонько захихикал.
– Апостол-то он, может, и ваш, предтеча тоже, а вот агентом нашим был.
– Врешь, сволочь! – прохлюпал Буба из-под руки.
– Архивы не врут, – официальным тоном продекламировал серый пристебай, – и Цуккерман ваш, отец демократии местной и борец за права, и все роившиеся вокруг него, работали на Сообщество, мой друг. Да-да, так же, как работаете ныне и вы. У нас много агентов было, не вам чета… да и время другое, мы все выродились. А тогда, эпоха гигантов была и титанов. Один Меченный чего стоил, о-о-о!
– Тоже ваш агент?
– Наш! – с гордостью ответил серый.
– Не слыхал.
Серый подошел вплотную, учтиво похлопал Бубу по спине, протянул бокал вина и гроздь винограда на закуску. Потом он протянул руку, щелкнул клавишей – и по комнате разлились скрипучие, нервические звуки, порождающие в душе тревогу. Буба сразу перестал рыдать, выхлебал вино из бокала, сгрыз гроздь вместе с веточкой и косточками. И поинтересовался:
– И этот – гигант?
– Шнитке, – ответил серый, – разумеется, титан духа, гений! Нынешние так не могут.
– Выключи на хрен! – потребовал Буба. С него хватало собственного гения.
Серый покорно вьфубил звук. На его должности и при его обязанностях не следовало иметь собственных нервов. Серый держал себя в руках и беспрестанно улыбался. Бубу от этой приторной улыбки начинало тошнить. Но он знал, что от серого не отвяжешься, не для того его приставили. Вот сейчас снова заведет свою канитель.
Пристебай и на самом деле уселся возле Чокнутого, налил бокал себе, Бубе протянул всю литровую бутыль, зная, что мессия любит сосать из горлышка, и понес:
– Не надо выдумывать ничего нового. Все давно испытано и проверено временем. Вы же прекрасно знаете, Буба, что когда-то здесь была огромная, развитая, мощная страна с такой армией и с таким флотом, что все попытки взять ее извне за тысячу лет полопались как мыльные пузыри. Эта страна была целым миром, вселенной. Из века в век мы тратили миллиарды и триллионы, чтобы развалить ее, разрушить, разграбить, выжечь, выморить, ослабить до предела, уничтожить как своего соперника на этой крошечной планетенке…
– Кто это мы? – поинтересовался закосевший Буба.
– Мы? Мы – это мировое сообщество. Сначала – все европейские страны и варвары востока, которых мы натравливали на исполина. Затем Европа и Америка… все мировое сообщество цивилизованных государств. Но мы не могли ни черта поделать с этой страной. Мы выжигали, разоряли и вывозили все. А она вновь оживала, вставала с колен и становилась еще сильнее и богаче. Последние попытки прямых вторжений вообще привели к обратному результату, страна эта начала расширяться, поглощая области, входившие до того в сферу нашего влияния. Это был конец света для нас! Полный конец! Апокалипсис! И вот тогда наконец наши ду-боломы в спецслужбах смекнули, что надо не переть рогом вперед, как тупой и безграмотный пес-рыцарь, не стрелять из пушек и не забрасывать бомбами своего врага. А надо изъедать его изнутри – потихоньку, но неостановимо! Надо засылать своих агентов, покупать чиновников, правителей, вербовать, вербовать и вербовать! Надо опереться на недовольных внутри страны, на пятую колонну, она всегда есть, везде, в любом государстве, надо выпестовать из нее свою армию – армию в тылу врага. И вот тогда соперник обречен… Вы, Буба, работаете на нас, вы подписали все бумаги, и потому я с вами откровенен. Эта страна и ее народ всегда были врагами цивилизованного мира. Почему? Да потому что они всегда хотели жить по-своему, играть в этой большой игре, что называется жизнью, цивилизацией планеты Земля, по своим правилам. А у нас были свои правила. И Земля не могла иметь' двух хозяев. Уж как они пытались подладиться под нас, стать нам угодными: то объявляли себя всякими социалистами и коммунистами, то демократами и капиталистами, то православными, то готовыми отдать народец свой под любые веры и секты… Но они не понимали, что не нужны нам ни под каким видом, ни под каким соусом! А нужны нам толькоих недра, то, что мы качаем уже столетия по трубам…
Серый налил себе еще бокал. Медленно отпил большой глоток, блаженно прикрыл серые глаза, вытянулся в кресле. Закурил.
– И мы их взяли изнутри. Вы понимаете меня? Взяли вот такими же проповедниками, как и вы, только покруче да покрепче, такими же проповедями про права и демократию. Все опробировано и проверено, лучшего придумать нельзя. Наш уважаемый Андрон понял бы меня с полуслова. Титан был! Хоть и агент… но мастер, профессионал, за того можно было отдать тысячу термоядерных мегатонных бомб, даже больше. Так что вы, Буба, зря кривитесь, зря мои слова мимо ушей ваших оторванных пропускаете. У нас большой опыт, огромный. Нам нет нужды изобретать велосипед. Мы идем проторенной дорогой. Сейчас мировое сообщество и так называемая «мировая общественность», хотят, чтобы с Резервацией и мутантами наконец было покончено. Но покончено красиво! По их волеизъявлению! Понимаете меня? Покончено так, чтобы никто во всем свете не посмел упрекнуть нас в отсутствии хоть капельки подлинного гуманизма. А это означает, что вашим вьфодкам рано или поздно придет полный конец.
Серый пристебай снова приторно улыбнулся и передал Бубе Чокнутому третью бутылку – пророками и проповедниками быть нелегко, нужна постоянная подпитка. Серый это прекрасно понимал.
– Вот и вы, Буба, проповедуете конец света, «геенну огненную». Как в воду глядите! Выражаясь вашим языком, аки пророк какой-то. Будет вам и конец света и «геенна»! Но сперва надо дать народу Подкуполья глотнуть свободы, пожить хоть малость при демократии!
Буба повел на серого мутным глазом.
– Переубивают они друг друга, – пьяно пролепетал он, – вот вам и вся демократия хренова, знаем, тоже с усами, не хуже ваших титанов будем хреновых, не слабже агентов лысых и меченных! Еще неизвестно, какой мне памятник отольют! Может, в два раза выше! – Буба снова зарыдал, на этот раз от умиления. – Ибо не токмо за ради веры, но и для народу не щажу себя!
– Поставят вам памятник, – заверил его пристебай, – непременно! Если задание свое выполните – поставят! Надо быть послушным, Буба, надо! Андрон с Меченным тоже иногда взбрыкивались, дескать, мы отцы и столпы, прорабы и прожекторы… А мы их потихоньку на место! не шали! Послушание, послушание и еще раз послушание! И памятник вам, как и им, обеспечен…
– Не верю! – совсем обалдело, рыгая и икая выдавал Буба Чокнутый, – не верю вам, иродам, ибо пришел я к вам, сволочам, спасать души ваши богомерзкие от геенны огненной! А вы меня… вы меня разопнете, аки поганые язычники и фарисеи!
Разведывательно-штурмовой гравиплан Айвэна Миткоф-фа шел на бреющем полете, над самой землей. Ультразвуковые и инфракрасные локаторы прощупывали пространство сквозь дымы и гари. И потому сам Айвэн видел все очень хорошо. Он был доволен, более того, счастлив. Вместо старых вертушек и броневичков Департамент дал разрешение на применение современной техники. Все верно! Ведь их сюда прислали не на охоту и не на прогулку. Они пришли с миссией мира!
Бегущая внизу тень попробовала было спрятаться за развалиной разрушенного дома, но автоматический целеискатель уже нащупал ее, повел, Айвэну осталось только нажать спуск. Готов! Тень разорвало на множество мелких кусочков. Красота! Азарт! Что еще надо… Миткофф знал, что ему надо еще, на каждом бедре у него висело по старенькому добренькому револьверу, почти не оставляющему дыр – особо интересных типов он будет добывать для своей коллекции вручную. Но главное, не забываться, сейчас они не на прогулке, следом идет еще дюжина гривипланов. Задача ясная и четкая: обеспечить безопасность трех близлежащих поселков с мирным населением и уничтожить… нет, не так, в приказе сказано точнее, нейтрализовать банды диверсантов и повстанцев. Во имя мира, демократии и прогресса!
– А ну, получи под зад!
Айвэн разнес в пыль еще одну тень. И сдвинул голубую каску миротворца на затылок. Мелочи! Надо найти скопление вьфодков. Надо бы их газами, чтоб изо всех дыр и щелей выкурить… но, что поделаешь, пока команды на счет газов не было. Только пулеметы, только лазерные орудия, только мик-роплазмеры, только напалм… Гуманисты, мать их! Вот ребята на базе рассказывали: совсем неподалеку, на юге, милях в трехстах засекли подземное логово диверсантов-повстанцев, целый город на полторы тысячи голов. Вот это была прогулка! Запустили пси-генераторына полную мощь. Выродки в диком ужасе все до единого высыпали наружу, наверх. Еще бы не высыпать! Пси-генераторы мертвого из могилы подымут! Вот это была по-настоящему миротворческая операция – ни одного бандита не упустили, жгли, стреляли, били на бегу – ребятки всласть поработали. И недаром, сам бригадный генерал Эрдхай Манун пятерых к наградам представил. Айвэна терзала зависть, черная и безысходная, вернуться домой орденоносцем, героем! Ничего, у него все впереди!
– Седьмой! Седьмой! Вы слышите меня. Я база! – пропищало с двух сторон из-под откинутой каски.
– Слышу, – вяло отозвался Айвэн, предчувствуя изменение программы вылета. Хоть бы их всех вместе с базой разорвало к клочья, как эти тени! Он помедлил еще, потом спросил: – Ну чего там?
– Почему не по уставу… – начал было писклявый голосок.
Но Миткофф в корне пресек попытку сравнять его с простым солдафоном.
– Да пошел ты! – заорал он и срезал еще парочку беглецов.
– Ладно. Слушай приказ! – пропищало помягче. – Слева по курсу в семидесяти пяти милях опорная база бунтовщиков. Вашей эскадрильи приказ – нейтрализовать базу. Приказ ясен?
Айвэн ткнул пальцем в голубенькую клавишу, и перед ним вспыхнула зеленоватым свечением карта местности. В указанных координатах значился населенный пункт, самый заурядный…
– Там же поселок, болван! – машинально выдал Айвэн, поражаясь бестолковости и тупости этих штабных крыс. – Там мирные выродки!
– Исполнять приказ! – пискнуло напоследок и заглохло. Исполнять, так исполнять. Айвэн Миткофф дал команду ведомым и, вздымая правую плоскость, красиво, черной ласточкой с белым подбрюшьем, ушел влево.
За три дня и три ночи Пак вычистил все близлежащие дома. Его уже не поражала беспечность местных жителей. Пак стал равнодушен ко всему. После нелепой смерти Леды Попрыгушки весь смысл его жизни стал сводиться к одному: он мстил…
– Обнаглели мы с тобой, едрена! – кряхтел Хреноредьев.
– Смелых пуля не берет, – мрачно отзывался Пак. И они шли вычищать новый дом. Инвалид больше не разводил нюни возле трупов и трупиков, свыкся, да и коли прозвали Пака в народе Умником и Хитрецом, стало быть, знает он чего хорошо, а чего плохо, нечего ученых учить! Сам Хреноредьев местных не мочил – палить из пулемета нельзя, услышат, а давить их руками брезговал, все ж таки не крысы! Зато он понял главное, здесь живут не вместе, не кучно и дружно, а наособицу, каждый сам по себе, здесь гостей не любят и не ждут их… так хорошо жить, когда точнехонько знаешь, что никто тебя не тронет. Э-хе-хе, ничего не попишешь, смертей человек!
За эти три дня и три ночи они отъелись, налились силой. На такой шамовке можно было долго держаться. Да-а, здесь, в Забарьерье, умели жить! Пак готовил какое-то большое дело – всю последнюю ночь они таскали канистры с горючей и вонючей дрянью в кузов здоровенной машины, что стояла в одном из загонов, кабину загружали жратвой, одеженкой, будто в дальний поход собирались. А на утречко присели в последнем домишке, самом маленьком по здешним меркам и самом убогом перед телеящиком, поглядеть, чего в родном Подкуполье творится. А увидали совсем иное.
– Банда невиданно жестоких и циничных диверсантов-убийц из Резервации продолжает безнаказанно орудовать в приграничных с Барьером районах! – вещал замогильным голосом ведущий. – Мы не знаем, сколько десятков или сотен вооруженных до зубов, свирепых и беспощадных мутантов пробралось в наш мир… вы видите последствия их кровавого карательного рейда…
И Пак с Хреноредьевым увидали эти «последствия». Сначала камера долго смаковала растерзанные тела полицейских на свалке, будто заново потрошила своим взглядом их, выворачивая наружу внутренности. Плюгавый мужичонка лежал рядом со стражами порядка, лежал с вывернутой шеей. Трупов было много, Хреноредьев считал, шевеля жирными губами, сбивался и начинал считать заново.
– Сволочи! – прошипел Пак. Он начинал догадываться, что происходило. – Они не щадили никого!
Трупы убитых в самом поселке показывали еще дольше, с разных сторон. Там были все – и вытащенные из подвала старик со старухой, и паренек, и младенец, залитый черной запекшейся кровью, а потом пошли другие дома, другие лица и тела – мертвые, искалеченные, страшные, поднятые из подполов, разбросанные по комнатам, растерзанные, задушенные, с рассеченными головами и разбитыми лицами…
– Они зверски убивали даже маленьких детей! Только выродки Резервации способны на такую отчаянную жестокость! Смотрите! Никто не знает, где сейчас банда этих убийц! Никто не знает, сколько таких банд приступили к своему черному делу на землях Сообщества! Никто не знает, чем все это кончится! Мы знаем только одно – убийцы-живодеры могут оказаться в любом из наших домов, у меня, у моих родных и друзей, у вас!!!
– Чегой-то я ни хрена не возьму в ум, – растерялся Хреноредьев, – ежели они все ето засняли, стало быть, они по следу идут, за нами… а чего тодась не хватают?! Убей бог, не пойму!
Пак нервно бил кулаком по коленке. И не слышал бормотании инвалида. Беспечные? Нет! Они не беспечные, они подлые, гаусные, безжалостные, они страшные! Таких и надо убивать, всех, до единого!
– Хреновые дела, Хреноредьев, – наконец сказал он, – чего б мы тут ни натворили – все им на руку! И не хватают нас эти твари, потому что мы сработали на них, понял?!
– …народ требует от правительства и президента принятия самых неотложных, экстренных мер! Мы не имеем права допустить безнаказанного разгула чудовищной преступности! Но мало уничтожить те отряды боевиков, что просочились в наш мир! Необходимо немедленно нанести превентивный удар! Надо разгромить опорные базы убийц-мутантов на их территории, в самой Резервации! Во имя нашей свободы, во имя наших детей, желающих жить, во имя, наконец, самой демократии!!!
Крик диктора перерос в истошный, безудержный визг. И теперь уже Хреноредьев не выдержал – спихнул телевизор с тумбы, принялся бить по нему ногами, протезами, костылями. Разъяренный инвалид еще не понял до конца происходящего. Но до него дошло – их подставили! обвели вокруг пальца как законченных дурачков!
– Вот тебе, едрена! Получай! Гадина проклятая! Сундук хренов!
– Брось, – еле слышно выговорил Пак. И Хреноредьев сразу замер, с занесенным костылем. Потом опустил его тихо, сел, пригорюнился и заплакал.
– Пропали мы, едрена-матрена, и поселки наши пропали… верно етот враг народа, Буба проклятущий говорил: и придут, мол, судьи всякие, чтобы народу башки сшибать и откручивать! Придут, Хитрец, точно, придут! Всем кишки наружу пустят! Истребят, едрена, аки саранчу и скорпионов! Я все помню. Хитрец. Огнем очистят нас, дураков, ибо сами мы неспособны! Сволочь этот Буба, как в воду глядел, пророк хренов!
Пак ухмыльнулся злорадно.
– Буба тебя, старого обалдуя, покаяться призывал, – сказал он с ехидцей, – и всех призывал: давайте, ублюдки и кретины, кайтесь пока не поздно, нето покарают аки… хрен его знает. Вот и скажи мне, Хреноредьев, ты покаялся или нет?
– Не-е-ет, – признался инвалид, размазывая слезыпо сальной и небритой щеке.
– Ну, а чего тогда стенаешь? Получай, чего заслужил!
– Да не знаюя, едрена-матрена, в чем каяться-то! – заревел Хреноредьев как ребенок. – Чего я такого сделал, чего мы вообще сделали… ничего не сделали! Куда каяться-то, едрена-а-а-а…
Пак перестал ухмыляться.
– В том-то и дело, что ни хрена мы не знаем! Виноваты в чем-то, хуже чертей рогатых. А в чем сами не ведаем. Отродясь виноватые, сызмальства! Ну да ладно… ты, ежели хошь, кайся тут, а я пошел!
Он встал и побрел к грузовику.
– Куда? Постой! – забеспокоился Хреноредьев, И пополз за Паком.
Додя Кабан уселся на бетонную глыбищу с процарапанной на ней неприличной надписью, задрал вверх заскорузлый палец и известил:
– Значит, так – правду мы нашли!
– Нашли! – радостно подтвердила Марка Охлябина. И тут же получила затрещину, чтоб не перебивала начальство.
– Я те встряну! – Додя Кабан озлилсяне на шутку. – Это ж надо, какая шустрая! Прыткая какая!
– Ага! Прыткая! – завопила Охлябина. – Шустрая! Имею право! Нынче демократия, нынче каждый может орать, чего вздумается!
Она отскочила на несколько шагов, подняла из мусора камень и бросилась им в Додю Кабана. На счастье, промахнулась. Кабан не слишком осерчал, напротив, растерялся и развел руками, дескать, это уже ни в какие ворота.
– Правильно дура Мочалкина говорила, верно! – не утихала Охлябина. – Женотделы везде должны быть и женсове-ты! С вами дураками и алкашами ни хрена никакой демократии не построишь! Одно словечко только вставила, а сразу – молчи! заткнись! Что ж я, по-твоему, коли баба, так и вякнуть не смей! Не запретишь! Сам ты и есть окопавшийся гад и сволочь красно-коричневая, коли женщинам рты затыкаешь! Ничо-о, Додя, я на тебя управу найду-у-у!!! – Марка в запале швырнула еще три камня подряд, один попал Кабану в лоб и опрокинул его с глыбищи. Охлябина радостно захлопала в ладоши. И заявила громовым голосом оскорбленной праведницы: –Ухожу я от вас, от мужланов проклятущих! Буду баб собирать и войну с вами, гадами, вести буду, по гроб жизни, беспощадную! Даешь, бабам равноправие! Хватит!! Нетерпелися-я!!!
Марка сделала непотребный жест, плюнула в сторону выползающего из-за глыбищи Доди Кабана и пошла неведомо куда, нахально виляя тощей задницей.
– Матерая бабища! – с восторгом выдохнул старичок Мухомор, не смевший и пикнуть во время всей этой перепалки.
– Куда уж там, – согласился Кука Разумник, – такую стерву поискать!
Додя ничего не говорил, он сидел мрачный, хмурый, побитый и оплеванный. Правду-то они нашли, никто не спорит… а вот сами все растерялися. И за что нечастного Тату Крысо-еда забили – Додя теперь и сам не понимал толком, в раже были, в пылу… короче, за дело забили, нечего и вспоминать. Доля угрюмо поглядел на Куку, Мухомора и Мустафу… маловато их осталось, паломников-пилигриммов. Ничего, зато каждый теперь троих стоит – просветленный, познавший истину.
– Моя тоже уходит, – сказал вдруг Мустафа, натягивая тюбетейку на самые уши и запахивая полы халата. – Моя натерпелась! Найду татар искать. Будем своя башка жить. Хватит! У-у-у, акупанта! – Он погрозил Доде и Мухомору сучковатой палкой. – Моя свой страна будит! Моя правда нашла! Моя на твоя орда приходить, обиды мстить, однако! Прощай, пожалуста!
Своей увесистой палкой Мустафа ткнул в брюхо только поднявшемуся Доде Кабану и тот снова упал, не успев в свою очередь попрощаться. Только Мухомор содрал с головенки драную шапчонку, помахал вслед уходящему.
– Вот те и правда, – недоуменно заключил Кука Разумник.
– Не говори, – согласился Мухомор, – правда, ежели она настоящая, вещь суровая и неприглядная, мать ее! И, – главное, у каждого своя. – Мудрый был старичок.
Додя наконец поднялся, обматерил обоих и погрозил кулаком в сторону ренегата Мустафы. Не ожидал он от него эдакой подлости. А туман тем времени прибывал, и было непонятно – дым ли это подымается из щелей и хижин или сверху опускается гаревой смог. Додя вздохнул поглубже, закашлялся, чихнул, утер набежавшие слезы и выкрикнул в пространство:
– Не будет вам, дуракам, ни демократии, ни колбасы! Кука Разумник повернулся к старичку Мухомору.
– Давно тебя хочу спросить… – начал он.
– Спрашивай! – великодушно согласился Мухомор и заважничал.
– Ну вот, про демократию я еще туды-сюды пришел к разумению, с чем ее едят. А вот разобъясни ты мне, чего это такое колбаса? А то все: колбаса, мол, да колбаса…
Старичок крякнул, высморкался, поглядел на Куку как на дубину стоеросовую и разобъяснил:
– Колбаса вещь знатная, ты не сумлевайся! Я сам не едал, но умные люди рассказывали – лучше ее ничего на белом свете нету: сожрал батон целый, вот тебе и рай небесный, и демократия, и светлое, едрит его, будущее! Ты слыхал, чего про неё Буба Проповедник рассказывал?
– Слыхал.
– То-то!
– Так я этого Бубу Чокнутого сызмальства знаю, как облупленного! – затараторил Кука. – Это он щас умным стал, а был ведь дурак дураком, все стращал народ страстями всякими, вот ему и навешивали…
– И-ех, темнота-а!!! – с нескрываемой обидой и болью в сердце прогнусавил Мухомор. – Навешивали! Горе с вами и беда! Вот такие-то и в Христа-батюшку каменюками швырялись да вопили окаянные: «Распни его, распни!» Потому как нету пророка в своем отечестве! Совсем народец ополоумел, совсем сдурел! – Старичок воззрился гневно на Куку, но видя, что тот оробел и явно раскаивается, смягчился: – Я те вот чего скажу: это он у вас был Чокнутым, дурачком деревенским, а потом Господь-то его взял и просветлил, по землям обетованным провел, уму-разуму научил да и проповедовать наставил. Проповедник нынче Буба-то. И пророк! Святой он! Как погляжу на него – сияние из башки исходит, навроде нимба. А словеса какие, народец так и млеет, так и просветляется, едрит твою, так и бежит по всему Подкуполью завет Бубин разносить! Благодать!
Додя Кабан сидел, разинув рот, зачарованно слушал Мухомора. Кука Разумник весь горел и светился. Но сидели да беседовали они недолго. Не время было сидеть да разговоры разговаривать, покуда всякие окопавшиеся в каждой щели таятся да коварные планы вынашивают!
Дома пылали красиво – свечками вздымался огонь в безветренном небе, будто пытаясь воссоединиться с пылающим светилом.
Пак щурил глаза и улыбался. Последний домишко они исхитрились поджечь вместе со съемочной командой, что толклась там: пятеро сгорели внутри, семерых он срезал короткими очередями – пытались выскочить из пламени, наивные люди! Пак был доволен, несмотря на то, что где-то внутри долбило беспрестанно: «подлец! подлец! подлец…» Почему она оставила эту записку? И чем он виноват перед ней… Чем?! Да не будь его, Леда и по сей день прыгала бы из кабачка в кабачок, пила, веселилась бы, порхала бабочкой. Да, это он принес ей несчастья, горе… и смерть. Но ведь тот геусный тип в зверинце Бархуса намекал, что с Ледой все в порядке, что Попрыгушка ждет его, Пака, что уних еще будет свой домик и куча детишек… А он не согласился. И они… они убили ее! Сволочи! Подлые, гнусные, поганые сволочи! Всем им гореть свечками!
Хреноредьев суетился и сопел рядом. Он то отбегал от грузовичка и прятался в кустах, то вновь подбегал к Паку, заглядывал в глаза, причитал:
– Ой, беда, едрена, ой, беда, пропали мы, Хитрец, совсем пропали!
Пак и сам знал, что последнюю выходку им не простят, что с минуты на минуту в небе появятся вертушки, зависнут ненадолго, шарахнут – и поминай как звали. Но прятаться и ползать по кустам на брюхе Пак не собирался. Он собирался умереть стоя, как умер в огне из бочонков папаша Пуго. И ему не хотелось больше оживать, пусть убивают всерьез, до конца, он сам пойдет на пули, он сам будет убивать их. И Хреноредьев не в счет. Лишь он сам – одинокий волк из Подкуп олья. Пусть знают, что там живут не только крысы.
Гул моторов донесся из-за горизонта. Так могли гудеть только тарахтелки. Хреноредьев растопырил уши, снял кеп-чонку.
– Летят, – обреченно сказал инвалид, – судьи, едрена, праведные!
Пак закинул голову к небу. Но не в сторону винтокрылых машин, несущих смерть, а к солнцу. Он глядел на него во все четьфе глаза, будто желая насмотреться всласть перед неминуемым концом, там, за Барьером никакого солнца нет, там гарь и смрад, серые тучи, и это даже хорошо, что он умрет здесь, на воле, под ясным и чистым солнышком, среди зеленого раздольного поля… очень хорошо!
И никакой он не подлец. Не могла Леда написать так, не могла! Он все делал правильно. А что их дороженьки перехлестнулись, тут не его прихоть, тут другое, не смертными предопределенное. Впрочем, какая разница! Пак отвел глаза от солнца. И вдруг ощутил, что в голове стало как-то не так, будто кто-то проник в нее – крохотный, невидимый, но властный. «ТЫ слышишь меня, Пак?» – прозвучало отчетливо прямо под сводами черепа.
– Слышу! – рявкнул Хитрец.
– Да вон они, едрена, – не разобравшись откликнулся Хреноредьев, – уже видать смертушку нашу!
«Говори про себя, – прозвучало в мозгу, – ты что же это, не узнаешь меня?» Пак напрягся. «Отшельник?!» Этого еще не хватало перед погибелью! «Он самый. Ты только не пугайся. Я все вижу и все знаю. Я помогу тебе!» Пака передернуло. Он не желал ничьей помощи. В этот последний миг он хотел остаться один. Но избавиться от проникшего в мозг Отшельника было невозможно.
А тарахтелки шли совсем низко. И очень медленно. Уверенно шли. Им некуда было спешить. Наверняка с них снимали жуткое пожарище, снимали Пакас Хреноредьевым… а может, и нет, может, их-то как раз и не снимали, слишком уж не вязались два этих уродца с образом огромной и жуткой банды безжалостных убийц-мутантов. Так или иначе, но Хреноредьев на всякий случай заполз под грузовичок.
А Паку покоя не было.
«Ты помнишь, Хитрец, как вы втроем гостили у меня?» – спросил невидимый Отшельник. «Помню, – отозвался Пак, – ты нам еще проверки устраивал, делать тебе нечего.» Пак грубил, нарывался. Но он еще не знал, с кем столкнулся. «Вас было трое, – продолжил Отшельник, никак не среагировав на грубость. – Теперь вас двое. Буба совсем чокнулся, поверь мне. Я сам не знаю, зачем сдержал вас тогда, было бы лучше, если б вы его покарали по всей строгости, прав был этот трехногий, прав, в ком живут бесы, как бы он ни назывался, Пророком, Проповедником, святым, всегда будет для людей врагом, тут ничего не попишешь!». Пак не сдержался. «А чего ты от меня хочешь, одноглазый, чего ты ко мне привязался? Ты ведь искал Чудовище, вот и ищи себе!»
Винтокрылые машины застыли почти над самой головой, загораживая ясное солнышко, бросая черную тень на грузовик. Там, наверху, чего-то выжидали. Но развязка близилась. Пак видел, как со стороны поля и с двух концов дороги на них медленно надвигались несколько приземистых, поблескивающих броней машин, похожих издали на забавных жуков.
«Не злись, Хитрец, и не нервничай. Я не желаю тебе зла. И не поминай всуе Бига, он был хорошим парнем, хотя и не похожим на тебя. Его больше нет… но не в этом дело. Ты помнишь ту крохотную девчушку с бантиком в волосах? Ты тогда уже поймал ее в прицел, а я помешал… я остановил тебя?!»
– Помню, – ответил Пак вслух, – я все помню!
– Прощай, Хитрец! – завопил из-под грузовика Хреноредьев. – Не поминай лихом, едрена-матрена! Пропа-дае-ем!!!
«Так вот, я хотел сказать тебе, что был не прав, понимаешь, Пак? Не надо мне было останавливать тебя, не надо!» – надрывно, с непонятной грустью сказал Отшельник.
Тарахтелки тарахтели, машины-броневики наползали – неспешно, основательно, спокойно. Это была игра кошки с мышью. Пак держал оба пулемета навскидку, ждал. Он был готов к бою. А перед глазами прозрачно-призрачным видением висела девочка-крохотулька с льняными кудерьками, огромными синими глазищами и большим красивым бантом. Он должен был ее пристрелить еще тогда, обязательно пристрелить! Он обязан был перейти через внутренний барьер. Отшельник не дал ему нажать на спуск. Всемогущий Отшельник! И девочка… А была ли девочка? Может, никакой девочки и не было? Может, был только призрак в больном воображении, фантом?! Теперь это не имеет значения… кровь из расписной люльки сочилась наружу и падала на ворс ковра черными каплями. Он пересилил себя. Для него больше нет ни взрослых, ни детей, ни стариков, ни женщин – они все враги, они все убийцы! Только так! Даже тот, кто не держал в руках винтовки – все равно убийца. Да, девочка не гналась за ним на броневике, не лупила из пулемета в затылок, не сжигала живьем распятого папаньку… но это делал ее отец и ее брат, и потому – кровь невинных жертв на ней и на всем ее роду. Поздно, Отшельник!
«Я зря тебя остановил, прости! Я не буду больше тебя останавливать, Хитрец! Потому что-то какой-то дьявол наградил меня всевидением, и я вижу, что они творят у нас, в Подкуп олье. Я буду помогать тебе! Я могу сделать тебя могучим и страшным… Ты хочешь этого?!»
– Да, хочу!!! – заорал во все горло Пак.
Он уже стрелял, безостановочно палил по снижающейся вертушке. Пули отскакивали от брони, но Пак не переставал стрелять, в надежде, что хоть одна найдет слабое место, хоть одна пуля достигнет цели. Ответного огня не открывали, наверное, они собирались брать беглецов живьем, а может, просто забавлялись их гоном.
«Тогда слушай меня – успокойся, соберись, брось эти детские игры с пальбой, сядь на дорогу… – тихо, но настойчиво твердил Отшельник. – Хорошо, очень хорошо. Ты уже начинаешь ощущать, как наливаются звериной, нечеловеческой мощью твои мышцы, как кожа твоя превращается в броню! Мои поля пронизывают тебя насквозь! Ты веришь мне?»
– Да-а!!!
«Ты видишь эту уродливую машину над самой головой у тебя? До нее всего шесть метров. Чего же ты медлишь… Давай!» – голос Отшельника пропал.
И в то же мгновенье Пак прыгнул вверх. Он взвился черной молнией, еще не понимая, как он мог осмелиться на такое безумие. Но рука сама вцепилась в какую-то скобу. Отлично! Пак чуть подтянулся и с силой швырнул полутораметровый пулемет вверх, прямо во вращающиеся лопасти. Вертолет рухнул подстреленной птицей, рухнул вместе с Паком, чуть не придавив его. Он чудом успел вывернуться и тут же ухватился за скобу на дверце кабины, выдрал эту бронированную дверь с корнем, прыгнул внутрь. Свернуть головы двоим пилотам в касках не составило труда.
Снизу, из-под грузовика палил из пулемета Хреноредьев. Подсоблял.
– Кончай! – заорал на него Пак. – Уймись, старый хрен! Вторая тарахтелка заходила слева. Теперь беглецов не
собирались щадить. Огонь из машины велся нешуточный. Но
было и за чем укрыться.
– Ой, Хитрец, – визжал Хреноредьев, тыча пальцем в горящую поверженную машину. – Взорвется щас, едрена! Всех разнесет!
«Не бойся! Ничего не бойся! – стучало в мозгу. – Им не одолеть тебя, главное, не давай передышки. Ну, Хитрец, я с тобой, давай, вперед!»
Кольцо сжималось все туже, были видны головы, высовывающиеся из люков. Но броневики пока не стреляли, находящиеся в них явно не понимали, что происходит возле грузовичка, и почему рухнул надежный боевой вертолет. Отшельник прав, нельзя им дать очухаться. Пак ударил кулаком по броне – она прогнулась. Не наврал одноглазый, и клешне совсем не больно. Он врезал еще раз и пробил в броне дыру… это походило на сказку, такой силищи в нем отродясь не бывало.
«Вперед, Хитрец! – кричал Отшельник в голове. – Я не вечно смогу подпитывать тебя, не теряй времени! Вперед!»
– Стой, едрена! – заверещал снизу Хреноредьев, он только переполз от грузовичка за более надежное укрытие, – сдурел, что ли?!
Но Пак уже несся вперед, прямо на заходящую на них тарахтелку. В три прыжка, отбрасываемый встречными очередями, ударяющими в грудь, но не пробивающими ее, Пак достиг цели. Теперь он не был столь опрометчив, как прежде. Он действовал целенаправленно и четко. Дверца отлетела изогнутой, вывороченной жестянкой, грохнулась на землю. Вслед за ней вылетел наружу человек с переломанным хребтом. Второй так и затих в кабине, под удобным и упругим креслицем.
«На себя тяни, на себя! – зудел в башке Отшельник. – Подымай машину!»
– Знаю, – хрипел Пак. С непривычки ему было трудно, он весь взмок от напряжения. Но тарахтелка послушалась его, пошла вверх.
«Не бойся, ничего не бойся! Ты справишься с ней запросто! Я с тобой. Хитрец! Ну, давай еще немного! Не тяни, скоро там, внизу, сообразят, в чем дело, они тебя быстро сшибут. Надень шлем. Хорошо. Смотри на черную панель, не смотри на землю…»
А на земле бесновался и махал костылями перепуганный инвалид Хреноредьев. Он казался букашкой, мошкой. Но Пак прекрасно слышал, как он орет истошно:
– Хитре-ец! Слезай вниз! Кому говорю! Предатель, гад! Ты чего мене бросил, едрена!!! Слазь немедля-я-я…
«На панель смотри! – гнул свое Отшельник. – И забрало шлема опусти, вот так, молодец. А теперь совмещай красное пятнышко с броневиком, правильно, хорошо… жми гашетку, давай!»
Пак сдавил рукоять, оторвался от панели. Он не видел, как из-под брюха тарахтелки сорвалась маленькая ракета. Он увидал другое – над броневиком, ползущим к перевернутому вертолету и грузовичку, полыхнуло синим пламенем, ухнуло… и осталось от «жука» пустое место да груды развороченного дымящегося железа. Пак чуть не задохнулся от восхищения. Теперь его не надо было подгонять и учить. Он расправился еще с двумя броневиками, прежде чем четвертый саданул по нему самому – снаряд прошел впритирку, чуть не рассек винты.
«Вниз! Вниз давай, чтоб не видели, прячься за буграми, холмами! У тебя получится, Пак, дави от себя… Только не зависай, не останавливайся! Вперед! Осталось всего три машины! Добей их! Добей!»
Земля то приближалась, то уходила влево, вправо, куда-то вверх. Пака бросалоиз стороны в сторону, но все же он удерживал машину. Дважды очереди пробивали кабину, пули с визгом отлетали от брони, от его непрошибаемой шкуры, рикошетили. Бесновался внизу Хреноредьев. Но пока Паку было не до него. Вперед!
С шестого захода он подорвал еще два броневика – так подорвал, будто всю жизнь только этим и занимался. Последний развернулся и, петляя, пошел назад. Можно было его отпустить. Но Пак не стал проявлять великодушия. Он нагнал машину и с ходу влепил ей в корму крохотную, но смертоносную ракету. Только после этого тяжело откинулся в кресле и повернул назад, к Хреноредьеву.
Инвалид наотрез отказался лезть в вертолет.
– Ты мене лучше сразу убей. Хитрец! – заявил он, пуча безумные глазища и раскачиваясь из стороны в сторону на своих протезах. – Чтоб я по своей воле, едрена, полез в этот гроб?! Ни за какие коврижки! Он же все равно упадет, сверзится он, Хитрец, я тебе говорю, костей не соберешь! Не-е, никогда…
Пак ухватил Хреноредьева за шкирку, втащил в кабину. Так было проще. Силы пока не покидали его, хотя голос Отшельника звучал под черепными сводами все реже. Вперед!
– Драпать надо! – вопил инвалид, быстро освоившийся внутри вертолета. – Держи курс, едрена, на наш поселок, Хитрец! Дома и стены помогают.
Но Пак держал курс совсем в другое место, сверху он разглядел небольшой городишко – то ли тот, в котором гуле-вал с Ледой и сидел в зверинце, то ли совсем другой, не имело значения. Он налетел на это несчастное поселение коршуном. Шесть последних бортовых ракет разнесли в щепки весь центр. Перепуганный до смерти, ошеломленный народ, те, кому посчастливилось уцелеть, выскочили на улицы, на площадь… Пак косил их до последнего патрона. Пулемет на тарахтелке стоял добрый, из такого запросто слона завалить можно с первого выстрела – головы у людишек отлетали только так, иногда одной пулей, попавшей меж стен выкашивало сразу троих, пятерых…
Хреноредьев сидел и плакал. Ему было жалко беззащитных, ему было жалко самого себя – ведь расплата рано или поздно придет, это инвалид очень хорошо понимал. Но Умный Пак словно обезумел. Даже когда боеприпасов не осталось, он готов был выскочить из машины и крушить все подряд кулаками.
«Прекрати! Остановись! – кричал Отшельник. – Ты теряешь драгоценное время! Немедленно уводи машину, левее, левее бери! Не будь идиотом, Хитрец! Эта старая, музейная тарахтелка…тебе нужна другая! Слушай меня! Скоро горючее кончится… вот так, давай! Вперед!»
Они рванули через город, за окоем, который никак не приближался. Они летели быстро и очень низко. Пак больше не потел, он запросто управлялся с послушной машиной, теперь ему казалось, что с такой и младенец справится – все так просто, все так понятно, ему надо было родиться не там, за Барьером в проклятущей Резервации, а здесь, он бы им всем показал. Он и сейчас покажет.
– Не гони. Хитрец, – ныл Хреноредьев, – убьемся же к едрене-матрене! Тьфу ты, господи, железяка проклятая, а летает! Домой я хочу пуще смерти, восвояси-и-и…
Отшельник твердил другое: «Молодец! Хорошо! Надо спешить, Пак! Они еще не прочухались, ты сломил их волю! Они не привыкли к сопротивлению, они привыкли все брать голыми руками, ублюдки! Дави их! Только так! Еще немного, через пять миль база, там стоят новейшие гравилеты, это последнее твое спасение, иначе они опомнятся, они раздавят тебя как муху! Жми, Хитрец!!!»
В кабине кто-то беспрестанно орал. Пак озирался, крутил головой, пока не понял, что это в шлемофоне голоса звучат, что это такая связь, с земли, что они ему приказывают сесть, сдаться… Нет! Не выйдет!
Он рухнул на базу камнем, почти без горючего, погребая под обломками какую-то непонятную машину с коротенькими крылышками. В них стреляли сразу с четырех сторон. Но Паку было плевать. Он уже выскочил из кабины разбитого вертолета и бежал опрометью к другой машине, похожей на раздавленную. Теперь в него стреляли и сверху, с зависшей черной тени, Пак не глядел вверх, но он чуял ее загривком. Еще! Еще немного! Он снес головы двум охранникам, вырвал у одного короткоствольный пулемет, на бегу саданул по люку. И тут же врезал в броню клешней. Люк вдавило внутрь. Пришлось просовывать руку в разлом, вырывать на себя. За эти секунды пять или шесть очередей вонзились в его спину. Теперь он начинал чувствовать – боль! адская боль! наверное, поле Отшельника ослабевало.
«Держись! Ты сильнее их, все равно сильнее! Вперед!!!» Пак влетел внутрь. Плюхнулся в кресло. Рычагов не было, лишь две небольшие рукояти по бокам от кресла, у самых подлокотников, да зеленый провал впереди.
– У-у, зараза!
Пак дернул за левую рукоять, но ничего не произошло, машина не отозвалась даже легкой дрожью. Тогда он принялся тянуть на себя правую – впустую. Именно в этот момент в кабину вполз трясущийся и жалкий инвалид Хреноредьев. Кепчонку он свою где-то обронил, треснувший костыль скрипел и прогибался.
– Не могу больше, Хитрец, – заныл он, – мочи нету-у!
– Заткнись! – оборвал его Пак.
Положение становилось опасным, в любую минуту их могли накрыть.
«Блокировку сними! – прогрохотало в мозгу, будто Отшельник сидел там и орал. – Желтая стекляшка, выше, еще выше… разбей, вдави клавишу! Скорей, Хитрец! Не тяни! Они уже на подлете!» Кого имел ввиду Отшельник, Пак не знал. Он знал другое – тут или ты, или тебя, иного, не дано. Еще через секунду они поднялись в воздух. И рванули вверх, свечкой.
«Не дури! – вопил Отшельник. – Надо ползти над землей! Вниз!»
Но Пак не родился в этом кресле, и даже не обучался мастерству вождения гравилетов да гравипланов, он и сам хотел вниз. Но пока не получалось. Дважды совсем рядом разрывались то ли снаряды, то ли ракеты. Хреноредьев визжал и матерно молился о ниспослании им избавления от напастей. Никогда он набожностью не отличался, но тут припекло. Умный Пак приноравливался к рукоятям и кнопкам. Он уже догадался, что помимо него в машине сидит еще что-то такое, непонятное, которое защищает их и не дает сделать явную глупость, например, врезаться в землю. Пак радовался, умная машина! Но ежели такая есть у него, то и у других она найдется! Прав Отшельник, надо уходить к чертовой матери, как можно быстрее от базы.
Еще два разрыва опрокинули их, бросили к земле. Но гравиплан выровнялся сам, пошел ниже, развернулся. Напоследок Пак саданул по базе двумя ракетами – только пыль столбом встала, огонь прорвался сквозь нее позже.
– Ну все, сотоварищ Хреноредьев, – зловеще улыбнулся Пак, выковыривая из плеча засевшую пулю, – ставь свечки за упокой душ грешных! Пришел наш час-Бригадный генерал Эрдхай Манун похлопал по щеке упитанного и ясноглазого добровольца. Приложил к груди желтую звезду ордена.
– Я завидую тебе, мой мальчик, – сказал он слащаво и напыщенно.
– Служу Сообществу! – рявкнул радостный Айвэн Мит-кофф. Вытянулся, оскалил зубы, раскраснелся от удовольствия. Если бы два месяца назад кто-нибудь сказал Айвэну, что он станет Героем Демократии, то просто получил бы по роже за неудачную шутку. Но сейчас все изменилось, сейчас – какие могли быть шутки. Он с честью выполнил свой долг!
– Я горжусь вами, парни! – отечески провозгласил стареющий генерал, озирая строй выпученными красными глазами. – Да, горжусь! Мы пришли сюда с миссией мира и добра. И поэтому мы не дадим всякой сволочи высунуть наружу свой поганый нос! Еще только вчера, рискуя жизнями, беззаветно выполняя наказы отцов и матерей, вы разнесли к чертовой бабушке бандитское логово… Один из вас геройски погиб во время выполнения миротворческого задания, мы еще не раз помянем нашего боевого товарища, вступившего в неравную схватку!
Ага, помянем, подумал улыбающийся Айвэн, этот болван Фриц просто накачался перед вылетом и выпал из гравилета, и его бы подобрали, протрезвили… так нет, погнался за какой-то толстой уродиной-мутанткой, а та, не будь дурой, и приложила его чугунным черпаком. Схватка, точно, была неравной. Да плевать на этого болвана, разве в нем дело! За полдня они выжгли начисто пять поселков, в которых окопались… Айвэн Миткофф не помнил, кто именно там окопался, хотя ему говорили раза три, неважно, главное, миротворческая миссия выполнена на совесть, орден сияет на груди, там, за Барьером, когда он вернется, все парни и девчонки сойдут с ума. А чучело он еще раздобудет, и оно станет лучшим чучелом в его коллекции!
– …когда-то давным-давно мой родной дед не жалел своей жизни, чтобы построить в этой вонючей дыре правовое государство. Три дня он героически оборонял какой-то «белый дом», от которого не осталось и развалин. Да, дети мои, это были героические времена! Сообщество вбухало триллионы, чтобы покончить с этой империей зла. И оно покончило! И всю окопавшуюся сволочь, всю красно-коричневую заразу загнали в Резервацию! Нам всем, сынки, надо брать пример с наших дедов и прадедов! Это они, не жалея себя и своих карманов, установили по всей планете новый демократический порядок! – Эрдхай Манун вытащил из заднего кармана фляжку и сделал изрядный глоток. Бравые парни тут же последовали его примеру, каждый приложился к своей фляжке, крякнул, выпучил глаза, утерся ладонью и надулся еще больше. Недаром первым правилом в армии, и особенно в миротворческих штурмовых бригадах, было «делай как я!», во всем бери пример с командира. Парням нравился бравый багроворожий генерал. Манун это чувствовал.
– И вот мы снова здесь! – ревел он. – Это мы – передовой бастион демократии, сынки! Это мы ее могучий и беспощадный кулак! Враг снова лезет изо всех щелей! Враг везде и повсюду!! Вон он, вон!!! – Эрдхай Манун вдруг замахал рукой прямо в сторону улыбающегося Айвэна Миткоффа. Тот настороженно оглянулся, за спиной никого не было. Но генерал уже не махал, он опустошал свою фляжку. Наконец опустошил, бросил себе под ноги и с невероятно воинственным и свирепым выражением лица раздавил ее толстенной подошвой форменного башмака.
– Вот так! Вот так будет с каждым! Кто посмеет встать на пути миротворца, мать его! Железной рукой наведем мы железный порядок во имя процветания и свободы, сынки! Мы не посрамим дедов! Загоним красно-коричневую сволочь под землю, подо льды Антарктиды! Мы раскопаем каждого окопавшегося и… набьем из него чучело!!!
– Ура-а-а!!! – истошно завопил распираемый восторгом Айвэн.
За таким генералом он готов был идти и до края света.
– Урр-а-а-а… – громогласно прокатилось по рядам. Бригадный генерал Эрдхай Манун выхватил из кобуры огромный пистолет и принялся палить в небо. И тут началось невообразимое, десятки стволов вскинулись вверх, от оглушительного грохота салюта заложило уши. Айвэн стрелял в воздух и орал, обуреваемый множеством нахлынувших чувств – да, он солдат свободы! герой демократии! и они принесут свободу и демократию на эту поганую и гнусную землю, чего бы это ни стоило проклятущим окопавшимся выродкам Резервации! они с честью выполнят святую миссию мира!
– Я верю в вас, сынки!!! – перекрывая грохот пальбы, орал Эрдхай Манун. Он допивал уже третью флягу и потому еле держался на ногах.. – Мы все тут герои-и, мать вашу! Мы всех в порошок… В атаку-у!!!
Свалившегося генерала унесли на носилках. Но добровольческий корпус еще долго ликовал и салютовал в мутные небеса Подкуполья. Беспримерная храбрость военачальника, собственной персоной объезжающего передовую и награждающего героев, воодушевляла, вдохновляла на новые подвиги.
Вчерашний заурядный охотник-любитель, по лицензии отстреливавший излишне расплодившихся выродков, проматывающий наследство папаши Айвэн Миткофф, ощущал себя теперь не праздным балбесом-гулякой, прожигателем жизни, а гражданином мира и борцом за независимость всей планеты. Он готов был хоть сейчас в бой, в атаку!
Марка Охлябина плутала по городу в одиночку недолго. Через три разрушенных квартала возле ржавой мусорки она наткнулась прямо из-за дымовой завесы на двух пьянющих баб. Бабы икали и смотрели на нее злобно, косыми, остекле-нелыми глазами. Одна была низенькая, толстая, почти без шеи, ноги у нее не гнулись – Марка пригляделась, точно, коленки вообще отсутствовали, зато костяшками пальцев, баба эта подобно орангутангу опиралась о разбитую мостовую. Другая была ростом с саму Охлябину, но стройнее и грудастее, глаз у нее из-под рыжей челки видно не было, да и челка эта больше походила на драную мочалку, найденную на помойке и приклеенную ко лбу.
– Куда навострилась?! – остановила Охлябину коротышка.
Рыжая не дала ответить.
– К хахалю прется, чучундра! – прошипела она гундосо. И плюнула Охлябине под ноги. Такого Марка стерпеть не могла.
– Врешь, стерва, – заорала она, брызжа слюной, – мне хахали по хрену!
И с размаху залепила рыжей по уху. Та упала сама и завалила подвыпившую подругу. Только лежали они в подер-нутой мутью луже недолго. Охлябина и не ожидала эдакой прыти – незнакомки набросились на нее тигрицами, сшибли с ног, подмяли… а дальше началось такое, что сама Марка не могла понять, где ее ноги-руки с головой, а где грабли и тыквы этих лахудр, этих чучел поганых – Марка была вне себя, она молотила обеих и получала вдвое больше. Пестрым, дико орущим и визжащим комом они трижды перекатились через лужу, выплескивая ее из берегов, спустились по мостовой к мусорке, рассыпались на миг – и снова сцепились. Какая-то заблудшая драная и голодная шавка-дворняжка, выскочившая из-за угла на шум, с ходу бросилась в кучу-малу, приняв ее за собачью свалку, но тут же вылетела наружу с прокушеным ухом и исцарапанным в кровь носом, заскулила, поджала хвост и скрылась. А яростная драка все продолжалась.
И все же Марка Охлябина взяла верх, помогла против городских поселковая выучка. Точным ударом поддых она сразила наповал рыжую. А потом, сверху вниз, всем телом, вложенным в кулаки, обрушилась на темечко коротышки. Встала как вкопанная, пытаясь усмирить дергающиеся руки и ноги. И заплакала. Не было сил молча глядеть на побитых бабенок – истерзанные, расцарапанные, все в синяках они лежали в луже и тряслись – ни подняться, ни пискнуть не смели.
– Ладно, чаво там, – махнула рукой Марка. И вытащила обеих на сухое место, прислонила к ржавому баку, отхлестала по щекам, чтоб быстрее прочухались.
– Тебе как, дуру, зовут? – спросила она рыжую.
– Вешалкой, – ответила та, еле шевеля разбитыми вдрызг губами.
– Вешалкой? Ясно, это кликуха, а имя-то как?
– Нету имени. Вешалка, и все, – пояснила рыжая угодливо, – кто из мужиков поласковей, те Висюлькой зовут, а имени никакого нету.
Охлябина скривилась, сплюнула кровью – у нее тоже была выбита половина зубов, а два передних, самых красивых, шатались.
– Сдались вам эти мужики чертовы, – прохрипела она, – от них только вред один!
– А меня зовут Манька Пузырь, – быстро вставила коротышка, – я этих кобелей тоже не люблю!
Охлябина сразу заулыбалась, пролился бальзам на душу, наконец-то.
– Верно говоришь, подруженька! – она прихлопнула Маньку по плечу. – Я только с митингу, умных речей наслушалась выше крыши. Там прямо знающий человек один с трибуны сказал: все мужики – сволочи окопавшиеся! И бабам от них только убыток и горе! Так и говорит: идите, бабы, и создавайте повсюду женсоветы! И, говорит, будет вам и колбаса, и светлое будущее, и хахалей навалом! Во-о!
Рыжая Вешалка долго пучилась на Маньку налитыми глазами. Потом протянула:
– Чего-то я не поняла… это, значит, навалом-то будет сволочей окопавшихся, так что ли?!
– Дура ты и есть дура, – Манька ткнула рыжей кулаком в лоб, – не перебивай умных людей-то, я заслушалась прямо про колбасу и эти… женсоветы. Красиво-о! Я люблю когда красиво… И мне тоже одна, умная, как-то про колбасу рассказывала – девочки, я, прям, сама не знаю, что за прелесть эта колбаса, все про нее только и говорят.
Марка одернула болтунью.
– Вот пока ты говоришь, да другие говорят, мужики-то окопавшиеся всю колбасу нашу и сожрут начисто, ясно?!
– Ясно, – откликнулась Вешалка, – надо женсовет создавать! Ты вот что… как тебя звать-то, подруга дорогаая?
– Охлябиной, – кокетливо призналась Марка. Бабы, уже не пьяные, а совсем протрезвевшие и смурные, переглянулись, кивнули одновременно. И Вешалка продолжила:
– Вот и будь ты у нас, дорогая Охлябина, как избранница от женского народа нашего маленького, но дружного коллектива, председательницей женского совету!
Марка засмущалась, засопела, закрутилась на месте ужом.
Но Манька Пузырь поддакнула товарке:
– Голова у тебя светлая, и драться ты умеешь, Охлябина, кому ж как не тебе быть председательницей?! Да мы с тобой всех этих закопавшихся и вовсе уроем! Мы их и на развод не оставим, не хрена колбасу переводить!
– Ладно, подруженьки, уговорили, – смирилась с волей народа Марка Охлябина. – Но чур без булды – скажу слово, чтоб только свист стоял. А кто против пойдет, ту из женсовету вон! И чтоб ни дна ей, ни покрышки! Согласные?!
– Согласные! – хором ответили Манька с Вешалкой.
– Вот и ладно. Вы главное, не боитесь, со мной не пропадешь! Мы баб наберем тыщи, мы весь город на мужиков подымем! Не трожь наши права! Не посягай, сволочь, на свободу нашу! Нынче, я вам скажу прямо, демократия повсюду…
– А чего это такое? – не поняла Вешалка.
– Чего?! – переспросила с возмущением Охлябина. – Безграмотная ты, хучь и городская! Демократия, как тот умный сказал, это наша бабская власть. Нас не попирай! И думать не смей, гад…
Вешалка снова выпучилась.
– Как это, не попирай, а откуда ж детки нарождаться-то будут? – всплеснула она руками.
– Дурища ты несознательная! – обругала ее Марка. – Ты поперву светлое будущее построй, а потом про деток-то… Не хрена их и вовсе рожать, коли им никогда в жизни колбасы вволю не накушаться, верно я говорю?!
– Верно! – снова хором ответили обе.
Охлябина довольно улыбнулась, подбоченилась, здесь ее слушали, не перебивали, не материли, как этот мужлан Доля, тут ее уважали. И зачем ей, спрашивается, какой-то там Кабан, когда она и сама головой быть может, вожаком! Пускай только попадутся ей на пути, олухи, деревенщины… в город приперлись, а с женщиной себя вести не научились, хамье! А вот она не даром мучилась, не зря страдала, она-то свою правду нашла тут. А за правду и помереть не жалко.
– Ну, вот что я вам скажу, подруженьки, – начала Марка важно и сурово, – коли избрали вы меня на этот ответственный пост, не хрена нам сидеть тут да судачить о том о сем. Пора и за дело браться. Никто нам красивую и сладкую жизнь не построит, кроме нас самих. Эти окопавшиеся гады вам не тараканы, сами собой не выведутся. Их выводить надо!
Первого загулявшего мужичка они поймали через две улицы, возле подвала. Бьио уже совсем темно, но мужичок – хилый, лобастый и носатый – приметил рыжую Вешалку, клюнул, побрел за ней.
Тут они все втроем и навалились на «окопавшегося». Трепыхался он недолго. Манька Пузырь притащила откуда-то большую каменюку и долго била мужичка по выпуклой голове. Охлябина с Вешалкой держали его за руки – за ноги. Голова оказалась крепкой, Манька расколола ее лишь с седьмого удара. Карманы выпотрошили, найденный сухарь поделили поровну, баклажку пойла распили, повеселели. Тело спихнули в глубокую канаву, поросшую лиловым камышом.
– Ну, а повыбьем всех, – спросила Вешалка, – чего будет?
– Красивая жизнь будет, подружка, – мечтательно ответила Охлябина, – как в кино! И не останется ни воров, ни бандитов, ни алкашей, ни гадов всяких на земле…
– Меньше народу, больше кислороду! – деловито заключила Манька.
Она уже приглядывалась к еще одной замаячившей впереди мужской расхлябанной тени.
– Вы видите перед собой уникальнейший образец антро-помутации, господа! Вот уже без малого сто лет наш исследовательский центр отслеживает чрезвычайно важные для науки процессы, происходящие на территории так называемой Резервации. Господа…
Чудовище мутным усталым глазом обозревало публику, толпящуюся возле него. Два, иногда три захода в день, и всегда одно и то же. Это страшно утомляло. Ужас в глазах, смешанный с каким-то невероятным, преодолевающим этот ужас любопытством… и все… и пустота! Боже мой! Они боятся его – искалеченного, бессильного, превращенного в безжизненный обрубок. Почему? Почему они не боятся самих себя – калечащих, убивающих?!
– …вырождение, охватившее Россию два века назад, достигло своей пиковой точки еще до введения режима контроля и покровительства над этим деградирующим образованием. Но мировое сообщество гуманных цивилизованных стран уже не могло остановить необратимого процесса. Всего четыре поколения потребовалось, чтобы на бывших российских землях появились вот такие, с позволения сказать, существа. И тем не менее, этот монстр наделен определенным разумом.
– О-о-о!!! – прокатилось гулом по толпе. Передние, наиболее смелые, отпрянули назад. Сообщение о разумности кошмарного мутанта повергло их в еще больший ужас.
«Ублюдки! – подумало Чудовище. – Все они самые настоящие ублюдки и выродки.» Чудовище прекрасно помнило, с каким восторгом относились посельчане, особенно малышня к туристам – они им казались небожителями: красивыми, добрыми, умными… А они оказались выродками.
– …но мы не теряем времени даром, господа. Все вы будущие медики, антропологи, ученые. И потому вы должны знать, что наш центр проводит огромную работу по выявлению, сбору и консервации особенно интересных для науки экземпляров мутантов. Да, это огромная, дорогостоящая и неблагодарная работа. Но наука требует, жертв. Мы с гордостыо можем сообщить, – седовласый тип приподнял большущие старинные очки в роговой оправе, чуть склонил голову и обвел толпу пристальным взглядом, – что в самое ближайшее время в ваши учебные заведения для детального изучения и вивисекции поступят первые десятки и сотни выловленных в Резервации особей. Не сомневайтесь, господа, никто, ни один из вас не останется без добротного материала для научных опытов и исследований!
Его последние слова потонули в шуме одобрительных возгласов и рукоплесканий. Будущие медики не скрывали своего восторга.
Один, черненький, вертлявый и шустрый, подкрался поближе и дернул Чудовище за свисающукгбезжизненную конечность. Глухой нутряной стон содрогнул увечное тело, вырвался наружу. Толпа снова отпрянула.
– Господа, – взволнованно заблеял седовласый, – я вас предупреждал, будьте крайне осторожны! Мы еще не знаем всех скрытых возможностей этих животных…
– Так чего ж вы медлите, профессор, – встрял черненький, – наука не стоит на месте, мы не можем выжидать милостей годами. Надо их резать, препарировать, все и прояснится!
Седовласый одобряюще поглядел из-под очков на пытливого ученика, кивнул ему, улыбнулся и ответил уклончиво:
– Всему свое время, мой юный друг.
Чудовище втянуло стебель глаза в глазницу. Всему свое время. Разве знало оно, что придут такие времена… ну почему его не раздавило этим огромным броневиком? Почему?! Уже много раз, почти после каждого пробуждения в этой жуткой и невыносимой неволе оно пыталось сорваться с тумбы, надувалось, напрягалось, переставало дышать в надежде, что трубки и шланги, питающие его, продлевающие страшную жизнь, вырвутся, выскочат… нет, все было сработано на совесть, все было рассчитано надолго. Чудовище еще не знало, с кем имеет дело.
– Запевай! – рявкнул Гурыня на всю вселенную. И бредущие зэ ним бесчетные толпы, подгоняемые вышагивающими по бокам пятнистыми, заголосили на все лады:
Мы маршем радостным иде-ем!
И за свободу все помре-ем!
И-ех, независимость! И-ех, дырьмократия!
Врага побьем, к едрене ма-те-ри!
Песня звучала нескладно, но зато лихо. Недаром разучивали три дня, прежде чем выступить в поход на восточных притеснителей и узурпаторов. Тон задавала бодро топающая молодежь. Старики и бабы плелись позади, не отставая. Правда, с обмундированием и оружием было плоховато – кто шел с дубиной, кто с мотыгой, а кто и просто по карманам камней набил – но ведь это дело временное, каждый верил, в бою добудет себе настоящее оружие. Народец Подкуполья пробуждался.
Сам Гурыня ехал на президентской колымаге. Ехал и поучал избранного народом президента Западного Подкуполья.
– Перво-наперво, надо границы разграничить, падла, и свою земелюшку вернуть, проволоку натянуть, трубы перекрыть и везде, падла, дозоры поставить с пушками…
– Нету пушек-то, – разводил руками всенародно избранный – дородный мужик с крохотными поросячьими глазенками, красными щеками и обвислым носом-огурцом, был он самым вальяжным и представительным среди посельчан, потому и избрали. Звали президента Микола Гроб. И рассуждал Микола серьезно: – Нету и взять неоткуда.
– Это ерунда, падла, – не желал слушать отговорок Гурыня, – пушки мы отобьем у гадов… Или закажем за барьером, продадим половину земель за пушки, а себе у этих сволочей ихнюю половину отвоюем!
– Толковое решение, – чесал в затылке президент.
– Еще бы! Нас уже скоро признают во всем, падла, цивилизованном мире! Послов пришлют! – Гурыня испытующим взглядом пронизал президента независимого Западного Подкуполья. – Ты, Микола, послов-то хоть видал?
– Не-е, не видал, – признался президент. – Чаво нам с послами делить-то? Мы народ смирный… а землю продадим, непременно продадим! Главно, чтоб пушки дали и пойло включили, а то краны-то пустые стоят, народ сумлевается насчет дюмократии… и еще бы колбаски, хоть малость, нам с бабой?
Гурыня похлопал Миколу Гроба по спине.
– Будет тебе колбаса! – сказал он великодушно. – Вот побьешь, падла, восточных, все будет!
И словно заверяя его в своей решимости и непреклонности, тысячами голосов грянуло сзади:
И-ех, независимость!
И-ех, дырьмократия!
Врага побьем! Врага побьем!!
Врага побьем, к едрене ма-те-ри!!!
Колымага скрипела и раскачивалась на колдобинах. Два здоровенных детины волокли ее спереди, еще двое бугаев толкали сзади – президенту было не с руки идти своим ходом, не царево это дело. На огромном сером полотнище, вьющемся над полками, красовалось жирное и четкое: «Даеш суривинитет!» Стая бродячих шавок бежала следом и радостно тявкала. Никто не сомневался в успехе операции.
– Вон они, падла, летают, – важно говорил Гурыня президенту и тыкал обрубком пальца вверх, в грязные, сочащиеся мутью тучи, где трещали зависающие и срывающиеся с места тарахтелки, – Забарьерье нам поможет, там права народов превыше всего, там за ето дело рожу на задницу натянут. Гуманисты, падла!
– Доброхоты, – важно кивал Микола.
Ближе к границе, которой еще не было и которой восточные недруги пока не знали, Гурыня спрыгнул с колымаги. И дал последнее наставление президенту:
– Окопавшихся не щадить! В переговоры, падла, не вступать! И помни, Микола, за свободу на смерть идешь, народ в тебя верит. Ты видал народный суд?
– Видал, – дрожащим голоском признался президент. Еще бы ему не видеть, как забивали камнями смутьянов и всяких несогласных с демократией.
– То-то! – Гурыня сунул президенту кулак под нос. – И еще помни: каждый твой шаг сверху виден, падла, тарахтелки они не зря летают. Головой отвечаешь, Микола, за народное счастье. Понял, падла?!
Президент совсем расстроился. Но виду не показал. Только спросил:
– А вы где ж будете?
– Там, – махнул рукой Гурыня, махнул в совершенно неопределяемом направлении, – за оврагом. У нас, Микола, миссия особая, наше дело, падла, пробудить народишко от спячки, просветить его, дать дубину праведного гнева в руки – и вражину подлую указать. А там уж, падла, сам народ свою дорогу выбирать должен, усек?!
– Усек! – бодро ответил президент Микола. И поглядел на лежавшую в колымаге женушку.
Та спала и сопела в две дырочки. И снилась ей колбаса, много, очень много колбасы.
Первым делом, когда сквозь дым показался вражий поселок, колымагу с президентом затащили на пригорок, окружили кольцом наиболее верных и крепких бойцов народной армии. Потому как президент, объяснил всем Гурыня, был гарант и оплот. Президента полагалось беречь пуще зеницы глаза! А управу над ним могли творить только лишь из Забарь-ерья, из сообщества. А то как же иначе, каждый борец за демократию, а иных просто-напросто и не имелось в Западном Подкупольи, иных уже повывели, все понимал верно.
С пригорка было видно плоховато. Но лучше, чем из канавы или оврага. Могучая армия ждала слова избранника.
И оно прозвучало.
Микола Гроб встал в полный свой дородный рост, надулся, насупился и завопил, как учили:
– Мужики! Бабы и пацаны! Тама засели захребетники проклятые и обиралы! На нашей земле засели… падла! Вон они, окопались! – Президент увидал вдруг четверых местных мужиков, что выглядывали без боязни из-за тына и скалились, не соображая, за чем гости пожаловали, да еще так много гостей. Местным было все невдомек. – Вон они! Гони их и бей, робята! Навали-ись! Флаги вперед! Пошли-и-и, родимые… за ету, за… как ее… за дюмакратюю-ю!!!
Толкая друг дружку, зашибая дубинами и мотыгами, матерясь, вопя, пихаясь и отдавливая пятки, с криком, ором, матом и бабьими визгами народная армия бросилась на супостатов.
Побоище получилось долгим, путанным и бестолковым. К ночи выяснилось, что поубивали больше половины своих, перебили всю посуду в хибарах, передавили кошек и собак, повытаптывали огороды, но вражину – всю до последнего мальца, до древней бабки вышибли из огроменного поселка к оврагу-отстойнику да там и уложили на времена вечные. До полудня следующего дня таскали бесполезные уже тела своих, павших за демократию и независимость, к тому же оврагу, топили в мутной болотистой жиже. Вечер и всю ночь гуляли, похваляясь ратными подвигами и добычей.
А наутро президент Микола разбудил всех похмельным диким криком:
– Не время спать, мужики! Враг хитер и коварен, падла! Это только начало нашего великого походу за дир… дырмо… к-ратюю, падла! Запрягай колымагу, господа, мать вашу! Ста-новься в ряды-ы!! Запевай!!!
И-ех, независимость! И-ех, дырьмократия!
Врагов побьем, к едрене ма-те-ри!
Додя Кабан и Кука Разумник сами не заметили, куда под-евался шустренький старичок Мухомор – пропал будто егои не было.
– Ну и хрен с ним! – решил Додя, познавший правду, но растерявший всех паломников, всю свою дружную ватагу.
– Без него обойдемся, – поддакнул Кука. Два дня они ходили по городу с флагом и транспарантом, заглядывали во все подвалы, выискивали противников нового мировоззрения. Поиски были не очень удачными, и все же пятерых доходяг они выискали, забили ногами. На вечерний митингу столпа демократии они шли с чувством выполненного долга.
Но пророк и глашатай новой светлой жизни орал, обращаясь не к одним лишь Доде с Кукой, а ко всей возбужденной и просветленной толпе.
– Мало! Мало, негодяи и ублюдки! Для победы нового порядка во всем мире никогда не будет много! Ибо сказано: изблюю из уст моих недруга моего и покараю без разбору! Ибо не мир, но меч! Ибо не слово, а топор! – Буба Проповедник раскачивался из стороны в сторону и вместе с ним раскачивалась, скрипела высокая трибуна. – Идите же по городам и весям! Несите, подонки, слово правды и вбивайте его в темные головы топорами! И вбирайте в ряды свои просветленных! И идите дальше… в царствие светлое и непорочное, где всем вам воздается по делам, где тем подлецам из вас и негодяям, что не горячи и не холодны, бошки-то живо поотрывают! Ибо царствию тому имя – демократия! Ибо которым не демократы там уготованы муки вечные в геенне огненной! Идите же судиями праведньми и беспощадными, карая аки перст небесный от мала до велика! Идите, ублюдки, и обрящете!
Зачарованный Додя стоял еще долго после окончания митинга и глядел просветленным взором в свинцовые небеса, туда, где таилась святыня на столпе. Кука Разумник не смел его отвлечь от общения со сферами горними. Но когда Доля вышел из забытья и прострации, он сказал одно лишь слово:
– Идем!
И они пошли нести благую весть по городам и селам, весть о грядущих переменах, о светлой жизни, демократии и колбасе.
Шли они долго, город давно закончился, и пригороды закончились, и встало солнце, и зашло солнце. А они все шли и шли. Шли до тех пор, пока Додя не споткнулся обо что-то невидимое в сумерках и не полетел носом в битую щебенку.
– Кудай это ты? – поинтересовался Кука Разумник.
И полетел следом.
Но этим дело не кончилось. Додя Кабан, хотевший было заорать во всю глотку, заругаться, заматериться, почувствовал вдруг, как на шее сжимается удавка какая-то, вцепился в узкую нить обеими руками и только пискнул по-мышиному. А вдобавок ко всему сверху, прямо на спину ему кто-то уселся и довольно захихикал.
– Моя все помнит, – проникло в уши задыхающемуся, – моя болшой обида, началник!
Додя ловил воздух ртом как рыба, пучил глаза и ничего не понимал. Поначалу он брыкался, а потом и брыкаться перестал – ноги спутали, связали чем-то.
Вместе с таким же спеленутым Кукой Разумником их прислонили к обросшей мхом стене-развалине, ослабили удавки. Додя долго дышал, ничего не соображая, сипя и хрипя. А потом вдруг увидал прямо перед собой круглую улыбающуюся харю в надвинутой на уши тюбетейке.
– Ты нэ Кабан, – сказала харя с расстановкой, – ты шакал! И Кука твоя – шакал!
Это было невероятно, Додя с трудом узнавал в разъевшейся харе односельчанина, паломника и правдоискателя Мустафу. Мустафа отпустил усы серпом к подбородку и налился нутряным жиром. Но он был не один, еще трое таких же дюжих мужиков в халатах и тюбетейках восседали перед несчастными пленниками и прожигали их насквозь темными и недобро поблескивающими глазками. Додя Кабан понял – Мустафа нашел своих, значит, будет «обиду мстить» и «ордой идти». И ничего не попишешь, имеет право – демократия, как было напророчено, самоопределение и независимость!
– Хороший ты мужик, Мустафа, – заюлил Доля, – я всегда в тебя верил! Ты сам знаешь» души я в тебе не чаял и никогда не обижал. Ты, небось, меня с Доходягой перепутал? Так этот придурок потерялся куда-то…
– Моя нэ путала, – сказал Мустафа отрешенно, – моя твоя рэзать будэт, как барана!
Трое других важно, с достоинством закивали, они явно тоже собирались «рэзать» Додю Кабана, а заодно с ним и дрожащего, потерявшего со страху голос Куку Разумника.
– Ты чего, Мустафа, родимый, мы ж с тобой последний кусок делили, одну Лярву… Я ж к тебе как к брату! Лицо у Мустафы скривилось – горько и страшно.
– Брату, говорышь? Моя тэбэ мэншой брата будэт, так говорышь?! Однако, сволач твоя, коричневый сволач и красный! Обмануть моя хочэшь? Плохо хочэшь! Будэм рэзать, пажалуста!
Рядом дико охнул и замолк Кука Разумник. Додя скосил глаза – один из сидевших дотоле распарывал Куке, уже бездыханному, брюхо, освежевывал его. Двое других глотали слюнки, ждали и алчно поглядывали на Додю.
– Не надо, брат, друг, – заверещал тот заполошно, по-бабьи, – не надо-о-о!!!
– Нада! – процедил Мустафа.
И огромный кривой нож вонзился в открытое горло Доде Кабану.
Мустафа долго, не щурясь и не моргая, глядел на дергающееся в агонии тело. Потом подтянул к себе за конец Додин шарф, который был примотан к древку и служил последние дни паломникам флагом, обтер об это знамя молодой демократии свой тесак, а само знамя отшвырнул в груду помоев.
Тем временем Доходяга Трезвяк прятался за одним из огромных чугунных шаров. Он давно вынашивал мысль подкараулить бывшего поселкового сумасшедшего и поговорить с ним начистоту. Доходяга видел собственными глазами, что каждый из паломников нашел в городе какую-то свою правду, но сам он, как и был, оставался «фомою неверующим». Да и почему, собственно, он должен был верить на слово всяким там бубам и прочим болтунам.
Наконец счастливый миг настал.
Доходяга уже стоял у подножия трибуны, когда обессиленный пророк, свалился с нее, угодив прямо в подставленные носилки. Два обормота с тупыми и осоловелыми лицами поволокли носилки к дыре, что вела внутрь одного из шаров. Рядом с ними вышагивал невзрачный тип в сером. Тип был совсем не страшный, и потому Трезвяк бросился вдогонку, благо их разделяло всего три-четыре шага.
– Буба! – выкрикнул он, шалея от собственной смелости. Невесомое тело вздрогнуло и ожило, повернуло вихрастую, конопатую и безухую голову к наглецу, посмевшему нарушить покой проповедника и глашатая. Немой вопрос застыл в косых, сходящихся к переносице глазах.
– Буба, – повторил Трезвяк глуше, начиная робетьне на шутку, – ведь ты же Чокнутый?!
– Чего он там мелет! – возмутился человечек в сером.
– Вот приидут судьи, – пробормотал в полузабытьи обессиленный мессия, – и врежут этому обалдую Трезвяку по мозгам, аки псу смрадному и бездомному!
– Признал! – обрадовался Доходяга, заглянул в глаза серому. – Вы слыхали, он же признал меня! Сам пророк признал меня!
– Дурдом какой-то, – в изнеможении выдохнул серый пристебай.
Носилки протащили в дыру, лязгнула ржавая решетка. Но Трезвяк успел проскочить внутрь, держась за самый край носилок и безотрывно глядя на Бубу.
– Вышвырнуть вон! – приказал серый, когда заметил незванного гостя.
Обормоты послушно поставили носилки, чуть не выронив Бубу. И пошли с кулаками на несчастного Доходягу. Тот затрясся, встал на колени и воззвал к серому истово:
– Я ж за правдой пришел!
Обормоты оглянулись на шефа, ожидая дополнений к приказу.
– Щас будет тебе правда, недоумок! – зловеще прошипел тот. И тихо спросил каким-то проникновенным и властным голосом, от которого у Трезвяка на голове волосы дыбом встали: – Чей агент? На кого работаешь?!
Трезвяк растерялся, побледнел, закатил глаза и бухнулся лбом о заросшие грязью доски пола – слов для объяснений и оправдываний у него не было, оставалось лишь выказывать свою покорность.
– Отвечать!!!
Трезвяк со страху обмочился и окончательно потерял дар речи. Его бы и вышвырнули вон, но в эту минуту из-за спины серого выявилась пошатывающаяся фигура Бубы с бутылкой в руке.
– У-у, гад! – сказал Буба с пьяной злобой.
– Он на самом деле известен вам? – тут же спросил серый у пророка.
Чокнутый долго смотрел на пристебая, будто впервые в жизни видя его, потом потряс головой, ткнул пальцем в сторону Трезвяка, икнул и выдал малоразборчиво:
– Вот он и есть окопавшийся… ик! Я его, паскудину, сразу узнал!
Буба все-таки не удержался, рухнул. Но обормоты тут же подхватили его под белы ручки и поставили на ноги.
– Окопавшийся? – глубокомысленно произнес вслух серый. – Что ж, это хорошо. Вот мы завтра и устроим показательный суд над выявленным врагом демократии. Да и расстреляем его другим в науку! – и пристебай энергично потер руки, заранее предвкушая грандиозное зрелище.
– Суд! – завопил вдругБуба Чокнутый, будто его окатили ледяной водой. – Суд праведны-ый! Чтоб всех без разбору! К едрене-матрене! Пособников, агентов, агнцев и козлищ!
Пророка уволокли. А несчастного правдоискателя Трезвяка приковали на ночь к ржавой решетке, чтоб не сбежал до суда и поставили перед ним миску с баландой и кружку воды, чтобы не окочурился раньше срока.
Всю ночь Трезвяк не спал. Мучился он ужасно, терзая себя и проклиная, сожалея, что поселковые сотоварищи во главе с Додей Кабаном и Татой Крысоедом не сожрали его еще тогда, в те благие и давно ушедшие времена. Трезвяка трясло, бросало то в жар, то в холод. Он представлял, как в него летят камни – один, другой, третий, как трещат переламываемые кости, как хрустят ребра и лопается череп. Он умирал с каждым таким камнем, и оживал перед следующим броском, чтобы умереть в ужасных муках снова и снова. Кроме того где-то за стеной всю ночь буянил, орал и непотребно ругался Буба Чокнутый, явно впавший в запой и окончательно потерявший разум. Не ожидал Трезвяк от него такой подлости, не ожидал!
Под утро Буба приполз к решетке на карачках с бутылкой в руке. И зарыдал на плече у Доходяги.
– Земеля-я, браток, – разводил нюни он, – ты же мне-е как родня-я, я ж тебя за волосы драл, я ж твою-ю пайку пойла сосал! Ты помни-и-ишь, как отдавал мне пойло-о-о?! А я-я… Дай я тебя поцелую, Доходяга!
Буба облапил распухшее от слез лицо узника, обслюнявил, обдал жарким и сырым винным духом из своей раззявленной пасти. Бубе было безмерно жалко односельчанина, до коликов в животе и бабьего рева. Припоминались долгие годы в Подкуполье, припоминался поселковый совет и дурацкое, обрыдлое, но безмятежно-счастливое время, которому, казалось, не будет конца и краю. Золотой век! От бурлящих внутри чувств Буба позабыл про высокий стиль и мудреные словеса – пустое все и лишнее. Ему даже показалось, что не под решеткой поганой внутри чугунного шара сидят они, а под трубой с краником, на прелой соломе, и что никого за тыщу верст нет, и что капает сверху пойло, и веселит нутро, а Трезвяк, как и всегда отдает ему свою дозу и мелет какую-то чепуховину о своих сомнениях и тревогах… Нет! Все это ушло безвозвратно, такого больше не будет никогда, как не будет детства и юности, первого поцелуя и первого шприца с нарко-той. И-ех, Трезвяк, Трезвяк!
Буба глотнул из бутылки. Потом сунул ее в рот Доходяге. Тот отпихнул горлышко, зачастил плаксиво:
– Буба, Буба, отвяжи ты меня, ради всего святого, засудят же они, точняк, засудят… ну а в чем я виноватый, спаси меня, спаси, Буба, не дай пропасть, ведь ты же убедился, что это я, Трезвяк, ты помнишь…
– Помню, помню! – проворчал Буба. – На вот лучше глотни!
Трезвяк покорно глотнул из бутылки, ошалел от единственного глотка – с непривычки и по старой, запущенной винной болезни. Бухнулся Бубе в ноги.
– Будь моим спасителем, Христа ради!
– Спасителем? – переспросил Буба, кося налитые глаза.
– Ага, – угодливо поддакнул Трезвяк. Буба утер слезы, надул губы, поглядел на прикованного сверху вниз.
– О себе пекешься, ибо жалок и смертей, – пророкотал он совсем на иной манер, будто перед паствою, – ибо смраден, гнусен и подл есть. Но и ты, тля, зришь во мне Спасителя… Говори, червь земной, зришь?!
– Зрю! – как на исповеди поведал Трезвяк.
– То-то! – Буба встал, расправил плечи и вознес длань над безухой головой. – Но знай тогда, что аз ниспослан в мир сей не всякую сволочь спасать и кретинов безмозглых, но род человеческий!
Трезвяк успел схватить обеими руками Бубин башмак, припал к нему, с горячностью принялся осыпать его поцелуями, перемежая их страстной мольбой.
– Буба, Бубочка, слугой верным буду, спаси, поща-ди-и-и…
– Изыди, лукавый! – отдернулся Буба. И тут же пнул Доходягу нацелованным башмаком под глаз. – Изыди! Аки бес в пустыни! Аки демон окопавшийся! – Но не удовольствовался словами. И слабеющей рукой хряснул бывшего односельчанина по склоненной главе – недопитая бутылка разлетелась осколками.
Удар получился веский: все страхи, боли и тревоги покинули Доходягу Трезвяка, будто вышибленные наружу вместе с душой. И он утих на пыльном полу.
Буба отошел подальше, спрятался за угол, потом выглянул из-за него и погрозил еле дышащему бесчувственному телу корявым пальцем.
– И пребудут грешники и святые в покое до суда праведного, ибо суди не суди, а гореть им в геенне огненной всем без разбору! – Потом огладил ладонью давнишнюю и непроходящую шишку на своей бугристой голове – как напоминание о суде уже свершившемся, и добавил машинально: – Едрена-матрена!
Там, дома, за Барьером у Айвэна Миткоффа все дни были выходными. Здесь в Подкуп олье он не любил выходных дней. И страшно скучал, когда не. было вылетов и выездов в миротворческие карательные рейды. Но по внутреннему расписанию добровольческой дивизии выходным был каждый шестой день. Каждую субботу приходилось торчать в части – это называлось быть в резерве.
Айвэн сидел перед мерцающим экраном телеящика и потягивал пивко из банки. Показывали всякую ерунду: от бесконечной череды развлекалок и до безумия идиотических викторин, перемежаемых назойливой рекламой презервативов и прокладок, Айвэна уже тошнило. И потому, когда на экране появилось крупным планом лицо знаменитой телеведущей, он с облегчением вздохнул. Лицо это горело праведным гневом, возмущением и алчью. Ведущая была похожа на крысу, унюхавшую свежатинку.
– Да, – затараторила она с невероятной скоростью, – то, о чем предупреждала весь мир наша прогрессивная общественность в лице известных поборников демократии и советников по правам человека, свершилось. В это трудно поверить, но к серии чудовищных террористических акций, проведенных боевиками из Подкуполья, прибавились новые злодеяния. Вчера был совершен массированный налет на Гамбург, в результате которого разрушено свыше четырехсот зданий, сожжены портовые сооружения, крупнейшие в Европе супермаркеты… по оценочным данным в результате налета погибло до восьмидесяти тысяч человек и около полумиллиона ранены… До этого убийцы-мутанты подвергли обстрелам пригороды Берлина…
Айвэн допил пиво и отшвырнул банку. Ему было плевать на жителей Гамбурга и портовые сооружения. Он знал, что крыса-ведущая по врожденной привычке к вранью загибает и преувеличивает все раз в двадцать, было бы совсем неплохо, ежели б «убийцы-мутанты» подвергли обстрелам ее саму. Айвэн Миткофф видел собственными глазами этих «убийц», и его было трудно провести – смирнее и беспомощней обитателей Подкуполья никого в целой вселенной не найдешь. Он уже собирался вырубить ящик, когда нос у крысы вытянулся еще сильнее и задрожал в предчувствии острого душка сенсации.
– …вот только что! Вот прямо сейчас в нашу студию принесли сообщение! Да! Наконец-то президент принял решение о немедленном вводе в Резервацию регулярных воинских соединений быстрого реагирования для нейтрализации баз боевиков и поддержания демократического процесса! Сорок дивизий уже переходят границы Подкуполья! Как долго мы ждали этого светлого часа, этого торжества подлинной демократии!
Крыса еще кричала, визжала, радовалась чему-то. Но Айвэн Миткофф уже не слышал ее. Он чуть не вывалился из кресла, услыхав про входящие дивизии. Как? Почему?! Не может быть! Для него, солдата свободы и Героя Демократии, это сообщение стало ударом ниже пояса. Подлецы! Негодяи! Они же Пройдут огнем и мечом, не оставляя после себя ни травинки! Это конец! А он, наивный дурень, все откладывал свое, личное, самое дорогое на потом, на десерт! Он так и не добыл ни одного стоящего чучела! Простофиля! Болван!
Айвэн бежал в бронепарк, охлопывая себя по бедрам, проверяя револьверы, патроны, бежал, обуреваемый одной мыслью – успеть! успеть!! успеть!!! пока всех мутантов без разбора не выжгли плазмометами и не вдавили в грунт траками. Сорок дивизий! Сволочи! А ему что, возвращаться восвояси без трофеев? Он знал, что коли вводят регулярные части, то несчастных добровольцев отправят на заслуженный отдых с почетом и цветами. Нет, не бывать тому!
Он отшвьфнул в сторону дежурного, обругал его и тут же бросил стодолларовую бумажку, чтоб не обижался. Вскочил в броневик, проверил зарядный блок микроплазмера, пулеметы и прочее хозяйство. На всякий случай.
– Н-но, родимая! – закричал он, выжимая полный газ.
Все гравилеты были на замке. Ну и плевать. Он и по земле доберется, куда надо, с земли лучше видно. Правда, на двести миль от базы ни черта живого не найдешь, ной это не беда – для резвого броневика двести миль – час ходу. Он обернулся назад, проверяя, много ли места под броней – ничего, хватит, сиденья можно пристегнуть к стенкам, больше трофеев влезет!
После того, как тайный соглядатай-стукач впал в очередной запой, Гурыня решил, что с ним надо кончать. Но кончать так, чтобы никто ничего за Барьером не узнал. Он отволок пьяного в глубокий подвал, поставил рядышком с ним канистру пойла. И два дня выжидал – вылезет или нет. Потом послал двоих местных ублюдков из народно-освободительной армии с одним большим мешком. Народоармейцы сунули тупо мычащего стукача в мешок, вместе с рацией, блокнотом для донесений и канистрой, для весомости подложили туда же четьфе добрых булыжника, отволокли к отстойнику да и утопили – только пузьфи пошли.
И Гурыня вздохнул привольно. Даже найдут коли, с него-то какой спрос? Он свое дело делает. Правда, дел все меньше и меньше – все поселки да городишки Подкуп олья передрались, перегрызлись меж собой, ожесточились, озлобились – попробуй встрянь между ними, живо бока наломают, нынче так запросто не повешаешь людишек – все, кого можно было повесить да побить, смирные да тихие, уже побиты и повешены, остались гады какие-то окопавшиеся, злые как псы цепные и гиены. Их теперь не унять. Каждая сволочь за свободу и демократию будет драться до конца, и оружия откуда-то стало навалом, раньше вовсе железняк не было, а нынче хоть забор из них городи.
Больше половины пятнистых, прошедших выучку за Барьером, уже сбежали от Гурыни – загуляли по вольной и бесшабашной жизни, многие сами стали атаманами да вожаками и куролесили теперь, не щадя ни животов своих, ни окрестного люда. Короче, цивилизация медленно, но неотвратимо проникала, проползала в дремавшее доселе болото Резервации.
Гурыня сидел на кочке и грыз и без того обгрызенные ногти. До него начинало доходить, что забарьерные падлы выжали его как лимон и выбросили, почти выбросили. Исполинские планы рушились как песчаные замки. Еще два месяца назад он не терял надежду, что скучкует вокруг себя всех резвых да шустрых, соберет такую ватагу – только дым пойдет, а там и вся власть в Подкуполье окажется в его лапах, а там и сообщество этих забарьерных гадов-туристов признает его, ежели не владыкой Резервации, то хотя бы наместником, губернатором. Размечтался! А вышло – хрен с маслом! Гурыня бормотал под нос проклятья. Все зазря! Все впустую! Они с соглядатаем-стукачом и всей шоблой тыщи диверсий сорганизовали! сотни поселков и городишек перебаламутили! три суверенных, падла, – научился-таки выговаривать проклятущее словцо! – государствия сколотили и три народных армии! принесли недоумкам подлинную свободу! А что взамен? Ни хрена! Даже эти независимые президенты, которые, казалось, еще вчера стояли перед Гурыней навытяжку с руками по швам и трепетали, сейчас забурели, налились жиром, окружили себя вооруженной до зубов охраной и его, наставника и учителя, на порог не пускают! Вон, Микола Гроб, подлюга, добра непомнящий, заматерел, падла, шесть стран независимых со своей ордой прошел, везде шороху навел, камня на камне не оставил… а туда же, получил нового советника из Забарьерья, а его, Гурыню, благодетеля своего объявил нежелательной персоной да вон вышвырнул. Падлы! Ну ничего, он их еще достанет! Ногти у Гурыни были изгрызены до корней.
Пятнистые пьянствовали в последнем не разгромленном до основания домишке. Гуляли! Мешать ребятам не стоило, они заслужили право повеселиться, отвести душу. Но сам Гурыня не мог веселиться. А душа его была чернее ночи.
– Падлы! – хрипел он. – У-у, падлы!
Здоровенный турист в голубой каске миротворца выскочил из-за руин внезапно и бесшумно. Гурыня и пикнуть не успел, как стальная лапа сдавила его горло, приподняла. Серые глаза миротворца глядели из-под каски холодно и вместе с тем завораживающе, глядели прямо в черную Гурынину душу.
– Ты чо, падла, – просипел Гурыня из последних сил, – ты чо, я ж сво-ой! Меня…
Договорить он не успел – что-то острое и жгучее вонзилось в подбрюшье, крутанулось там, дернулось и вышло наружу. Горячими струйками обожгло ноги. В глазах у Гурыни померкло. И душа его изошла из тела – может, через продырявленную миротворцем дьфку, может, через какую другую.
Айвэн Миткофф приподнял повыше обескровленную тушку мутанта. Пригляделся получше. Дрянь экземплярчик попался: брюхо бурдюком свисает к кривым коротким ногам (длинными, почти кроличьими ступнями, корявые лапы-обрубки, узкие костлявые плечи, длинная, неестественно длинная шея, змеиная голова дегенерата, обвисшие слюнявые губы, обезьяньи ноздри, покатый лоб… Дрянь! Таких при желании и за Барьером можно найти. А в броневике осталось мало места – на два-три будущих чучела.
Айвэн отбросил труп мутанта, брезгливо тряхнул рукой. И легкой бесшумной поступью бывалого охотника заспешил на раздающиеся из развалин голоса.
Голова не держалась на шее. Отшельник клал ее на каменный выступ в нише, так было полегче. Из его набрякших вен торчало уже три ржавых старых иглы, одной не хватало. В змеевике гудело и булькало постоянно. Но мозг жил, вопреки ^ всему жил. Глазу не на чем было остановиться – пещера теперь больше напоминала склеп покойника, чем жилище еще живого существа. Зато внутренним взором Отшельник видел все, почти все.
– Хитрец! – кричал он, казалось, навею свою берлогу. Но это только казалось, звуки не вырывались из его клювика. – Ты слышишь меня?
– Слышу, – отзывалось под сводами.
– Тебе надо уходить. Пора! Хватит играть с огнем!
– Мы только начали, – огрызался Пак. – Мы еще не всех тут побили!
– Нет! Тыне понял меня, Хитрец! – вещал Отшельник. – Я даю тебе силу… но сейчас она нужнее здесь. Ты давно не был в Подкуполье, ты не представляешь, что здесь творится. Возвращайся!
– Представляю! Видал по ящику…
– Это было давно, три дня назад. Сегодня они ввели войска, очень много войск, со всех сторон – с запада и востока, с севера и с юга. Они убивают всех без разбору, беспощадно, это нелюди, Хитрец! Они не трогают только три больших города, где шурует их агентура. Эти города они показывают по всему миру, мол, демократия торжествует и процесс пошел. Но всех прочих они истребляют, они выжигают дотла поселки, они травят газами беженцев. Ты не перебьешь всех в Забарьерье, их там восемь миллиардов… Ты играешь им на руку, Хитрец! Хотя я очень хорошо понимаю тебя. Возвращайся! И не бойся – гравилет проходит сквозь Барьер! Хватит воевать с детьми и бабами! Тут есть дело по-серьезнее!
Пак долго молчал. Потом с трудом, будто ворочая глыбищи, сказал:
– Ладно, твоя взяла.
Отшельник вытянулся в нише. Он видел дымящиеся руины, видел трупы на улицах Гамбурга, видел запекшуюся кровь. Но он знал, что виновен в ней вовсе не Пак, власти могли обезвредить его с самого начала, могли «нейтрализовать» и потом, сотни раз. Но они не делали этого. А теперь, когда войска введены в Резервацию, когда по всей планете на улицы вываливают толпы с требованием выжечь эту язву деградации с лица земли, когда уже сотни миллионов по всем странам Сообщества скандируют хором: «Наказать убийц!» и «Покончить с Резервацией!», теперь они сделают это. Надо спасать Пака.
Дивизии, бронированные дивизии – тысячи танков, тысячи бронемашин, тысячи штурмовых самолетов, десятки тысяч вооруженных до зубов и выдрессированных убийц! И все же надо пока жить, пока… По хилому тельцу Отшельника прокатилась волной судорога. Да, они использовали ярость и ненависть Умного Пака в своих целях. Но и он дал им жизни, он доказал, что и х можно истреблять тоже. И ради этого стоило идти на риск. Ведь для вторжения они, эти подлинные выродки, нашли бы предлог. Любой предлог! Так что прочь сомнения, все верно! Теперь задача сохранить Пака, сохранить таких как он, несдающихся, готовых драться за себя, за свой народец и свою землю, готовых мстить до последнего. Сохранить любой ценой! Вот только после этого можно будет издохнуть, только после этого…
Пробуждение от сна в который раз отозвалось тягучей и неизбывной болью. Чудовище с трудом разлепило глаз, долго не могло перейти грань между наваждениями и явью, которая была страшней любого наваждения.
– Прошу прощения за беспокойство, – то ли проговорил, то ли пропел своим тягучим голоском человек, не обретший еще четких очертаний, расплывчатый и ускользающий. – Много наслышан о вас, прелюбопытно было взглянуть самому. Впрочем, я забыл представиться – Сол Модроу, советник президента.
– Что надо? – буркнуло Чудовище.
Посетитель ничуть не смутился грубостью и неучтивостью.
– Да, впрочем ничего и не надо. Погляжу, да и пойду к себе. Вы и на самом деле прелюбопытнейший индивидуум… вот тут данные высвечиваются – один только мозгвесит восемнадцать с половиною килограммов, однако! И при этом – человек, как ни крути! Я, знаете ли, все больше по вопросам зоны, Подкуполья, то есть. Нет, вам не надо было уходить оттуда, вы сами себя и погубили. Ладно, давайте посоветуемся с вами, как же сделать так, чтобы ваши собратья не выходили из зоны?
Человек обрел ясные очертания, и Чудовище увидало, что он уже в возрасте, полноватый, весь какой-то обтекаемый и скользкий. С таким лучше говорить напрямую, без реверансов и вывертов.
– Убейте всех, вот и решение проблемы, – глухо проворчало Чудовище.
– Гениально, – изумился советник президента. – И просто, как все гениальное. А мы эту проблему, знаете ли, не могли решить целый век, даже немного больше. Вот что значит восемнадцать кило мозгов! Впрочем, ближе к делу. Мне посоветовали подключить вас к нашей компьютерной системе и прогнать все варианты трансформации зоны в недалеком будущем, что вы скажете на это?
– Подключайте, ежели вам не жалко ваших машин.
– Вот так?
– Вот так!
Советник Сол Модроу улыбнулся печально и понимающе. Он уже сообразил, что контакта с этой жуткой, отвратительной тварью, от которой осталось три четверти головы да какой-то болтающийся скользкий хвост, не получится. Ну и не очень нужно. В главном они сошлись. Надо просто убить всех. И делу конец. К этому клонится и сам президент. Машина закручена, заверчена, не остановишь. А у этой твари есть все основания быть угрюмой и грубой, еще не хватало обижаться на нее.
– Не любите нас? – спросил он грустно.
– Ненавижу! – откровенно призналось Чудовище.
– И за что же, позвольте поинтересоваться?
– За все!
– Очень точный и полный ответ. За все! За то, что мы двуногие и двурукие, здоровые и сильные, процветающие и почти всемогущие, за то, что у нас тут чисто и красиво, за то, что у каждого есть свой дом, а в доме семья: жена, детишки, старички, и еще полным-полно всякой всячины, за то, что мы купаемся в синем ласковом море, и пьем ароматные и вкусные вина, за то, что мы хорошо едим и сладко спим… за все за это?
– Да!
– Тогда это можно назвать одним словом, – Сол Модроу выждал минуту, и выдохнул тихо: – это просто зависть, мой друг. Вы завидуете нам. А скажите, что вы сделали, чтобы быть такими же, а?
– Это вы калечили и убивали нас. Вы разделили мир на чистых и нечистых, превратили его для одних в рай, а для других в ад и не оставили выхода. И еще спрашиваете, что мы сделали! Что мы могли сделать – больные, убогие, брошенные на вымирание! – Чудовище разъярилось не на шутку. Оно кричало и готово было сорваться со своей тумбы.
– Ошибаетесь, мой друг, – дождавшись конца пылкой тирады, вставил Сол Модроу. – Ни один наш солдат не вошел к вам, чтобы калечить и убивать вас. И с какой-такой стати мы должны были заботиться о ваших убогих? Нет, все не так.
– Вам не нужны были солдаты, вы имели кое-что другое…
– Да, это другое называется спецслужбы, а еще плюс к ним – пятая колонна, агентура и тому подобное. Но вы просто не знаете, не можете знать всей этой терминологии и того, что за ней скрывается. Ведь и другая сторона имела спецслужбы и агентуру. Мы играли в одну игру. Но наши играли всерьез, а ваши… тут ведь запутаться можно, мои предки, Биг–да, мы знаем, как вас зовут – мои предки из России… так вот, ваши надеялись на авось и, вдобавок, покупались за тряпки и жевательную резинку. Да, вы даже не знаете, что это такое… но это правда, святая правда, они, ваши предки, продали вас за жевательную резинку, которую сейчас почти никто не жует даже у нас. Они выбрали пепси-колу! Вот так, мой друг. Каждый сам выбирает свою дорогу. И мы не виноваты, что вы избрали дорогу в отстойники. Я читал мемуары наших сотрудников тех лет, что вы, в них нет зла на противника, совсем нет, только удивление и растерянность при виде сующих свои головы в петли. Знаете, на китов иногда нападает странная психическая болезнь, они десятками выбрасываются на берег… Почему? Потому что они утрачивают инстинкт самосохранения, и только. Ваша нация тоже утратила этот инстинкт… а мы, увы, не санитары из скорой помощи и не ветеринары. Если бы вашему прапрадеду сказали, что у него будет такой потомок, он даже не улыбнулся бы, ему эта шутка не показалась бы смешной. А шутка-то вышла реальностью. Мне жалко вас, честное слово!
Чудовище содрогнулось. Неужели этот тип просто издевается над ним – в такой нелепой, изощренной форме? Нет, не может быть. Но и согласиться с ним нельзя, нельзя же палача назвать случайным прохожим.
– Я не могу этого объяснить, – выдавало оно с трудом, через силу, – я действительно слишком мало знаю. Но виноваты вы. Именно вы, живущие за Барьером!
– Еще бы, – Сол Модроу улыбнулся мудрой улыбкой, – мы всегда во всем виноваты. Моя старая мама не раз говорила мне: Шмуля, делай потихоньку свои деньги, не лезь в политику…Разве я слушал свою старую маму, а?! В от и ваш приятель, этот Буба Проповедник, набросился на меня – мол, жиды, Христа распяли и меня разопнете! Почему? Зачем нам его распинать? Кому нужен этот ваш Буба?!
– Он не мой, – отрезало Чудовище.
– Тем более! Вы же умный… э-э, человек. Ну причем тут жиды? Причем спецслужбы? Подбросили, забросили, подрывная работа, пятая колонна! А почему вы к нам не забросили жидов, спецслужбы и пятую колонну, почему?! Ведь мы играли наравных! Просто мы выиграли–вот и все! А вы сами погубили себя. Вы начали спиваться и вырождаться сами, мы только помогли вам. Ваш прапрадед был самым обычным человеком, таким как я и мой прапрадед, они, может, встречались где-нибудь в Одессе или Жмеринке и выпивали вместе. Но ваш дед уже был мутантом и бабка ваша была мутантом. Опять жиды виноваты? Ну не смешите меня! Будто это жиды ввозили в Россию миллионы тонн радиоактивных отходов и прочей дряни! Их ввозили ваши правители, позарившиеся на легкие денежки – сиди на печи да ешь калачи, только считай составы с отравой да плату взымай. Мы что вам эти составы ядовитые насильно ввозили, под дулами пушек?! Нет, товарищи хорошие! Вы хотели получать большие деньги, не шевеля пальчиком… вот вам и аукнулось. Вы бросили строить заводы сами. Зачем? Проще продавать свои земли под вредное производство! Ну-ка, скажете мне сейчас, где эти деньги? То-то! Денег нету. А отец ваш и мать были уже не просто мутантами, а мутантами в квадрате. И они породили вас, даже отдаленно не похожего на человека. Вы сами во всем виноваты… это вам надо было переводить на наши земли всякую дрянь. А самим работать, вкалывать до седьмого пота. И тогда с вами все было бы о'кей! Но вы глупые и ленивые. Вы не хотели ни работать, ни просто думать. И мы раздавили вас в три этапа. Да! Первый был в начале двадцатого века, когда мы подбросили вам нашу агентуру. И вы под ее началом разгромили сами себя, а потом начали строить «светлое будущее», уничтожив по нашему плану собственноручно половину населения, даже немного больше. Вы вывернулись через двадцать с лишним лет, постреляли наших людей. И ваша Россия начала возрождаться… это для вас. А для нас начал крепнуть и набирать силу вековечный враг. И мы натравили на вас Гитлера с его полчищами таких же арийцев, таких же белокурых бестий, какими и вы сами были. Простота хуже воровства, Биг! Мы стравили тех, кто мог бы смести нас с лица планеты. Немцы оказались еще большими простофилями, чем русские. И они поплатились за это. И еще долго платили нам контрибуции. Но Россия опять начала усиливаться, опять над нами навис топор. И тогда мы подбросили вам сверхатомную мину замедленного действия под кодовым названием «перестройка». В шестидесятых мину обезвредили. Ну, ничего, зато в восьмидесятых и девяностых годах двадцатого века она так рванула, что от России осталось только название. Опять жиды и пятая колонна виноваты?! А чего ж вы свою родину не защищали? Чего ж вы ее без боя сдали?! Вы сами виноваты во всем! И это знали лучшие из вас. Мы превратили вас в ничто, мы загнали вас в Резервацию под Куполом, отгородились Барьером. Но мы давали возможность здоровым, сильным, богатым бежать из Резервации – пожалуйста, дорога открыта! Так почему ж они свое здоровье и богатство не употребили на защиту своего отечества? Почему они сбежали, бросив бедных и больных?! Нет, Биг, тут дело в другом. Вы проиграли значительно раньше. И выродились вы раньше, чем следы мутации стали заметны на ваших лицах и в ваших фигурах. Так что ищите причину вашей гибели в себе! Нечего пенять на очки, коль рожа кривая! Правильно говорила моя старая мама, политика дрянное дело… лучше ничего не знать!
Чудовище молчало. Ему нечего было ответить. Прапрадеды давно мертвы, какой с них спрос.
– А сейчас начинается четвертый этап. Заключительный акт чудовищной трагикомедии, растянувшейся на века. Мне нечего скрывать от вас. Иногда врагу можно поведать то, чего не расскажешь другу. Особенно поверженному, загнанному в угол и обреченному врагу. Он уже никогда не выдаст тайны. Да, Биг, в этом акте мы добьем вас – полностью и окончательно! Вы надоели нам! И у нас нет средств, чтобы содержать вас в Резервации… вернее, средства всегда есть, но мы найдем им лучшее применение. Мы очистим Подкуполье. В прямом и переносном смысле. Сейчас появились новые технологии: смрада, грязи, ядовитых отходов больше вообще не будет. Все и везде будет чисто и красиво. Но вы сами подумайте, зачем нам в этом чистом, светлом и красивом мире какие-то некрасивые и грязные уроды? Да, Биг, мы все же построили «светлое будущее» – на ваших костях и без вас. Так всегда бывает в жизни. Это борьба за выживание, сильнейший пожирает слабого. А пройдет еще десять, двадцать, пятьдесят лет – и никто, даже ученые-историки, не вспомнят, что была такая страна Россия, что были какие-то русские, мы сотрем эту память ото всюду, это лишняя, ненужная память. Про Римскую империю и Византию будут помнить, про империю Да-рия тоже… но про вас никто не вспомнит. И поэтому вас не будет ни в будущем, ни в прошлом. Мы теперь знаем, как надо расправляться с противником.
Сол Модроу снова улыбнулся тихо и печально. Заглянул в единственный глаз Чудовища. Покачал головой.
– Но вы будете жить. Вечно! В этой комнате, на этих шлангах и трубах. Я умру. И все живущие ныне. А вы останетесь… как экспонат, как диковинка в кунсткамере. Останетесь в назидание студентам, изучающим мутагенез. Я завидую вам! – улыбка советника президента стала жесткой, злой.
– Ты мучаешь меня, – прохрипело Чудовище, – ты издеваешься надо мной!
– Возможно, – с легкостью согласился Сол Модроу. – Мне это доставляет удовольствие. Я, поверьте, близок к цели.
Чудовище содрогнулось, но промолчало. Оно было абсолютно беспомощно. И все же накатило что-то давнее, полузабытое. И оно начало тихо-тихо:
– У нас в поселке была ватага малышни, я так их называл, хотя они были разного возраста, они ходили всегда кучей, дрались, приставали ко всем, били слабых, издевались над немощными… И вот однажды они застали меня в развалинах и опутали толстой сетью, а потом еще завалили камнями и прибили концы сети к земле железными крючьями. Я думал, они убьют меня. Но им не нужна бьиа моя смерть, как не нужна она и вам. Им нужно было торжество надо мной. И они, зная, что я не выношу собственного отражения, что это единственная для меня по-настоящему лютая пытка, приволокли старинное зеркало – большущее зеркало. И поставили прямо перед моими глазами. Это был самый гнусный день в моей жизни. Но видел бы ты, как они смеялись, как они радовались и наслаждались. У них были страшные глаза диких и тупых животных, обезумевших от крови… такие же как у тебя сейчас!
Сол Модроу опустил голову. Перестал улыбаться. Но узкие бесцветные губы прошептали сами:
– Вот и хорошо, теперь я знаю, что ты любишь больше всего на свете. Теперь ты не будешь скучать. Я прикажу принести сюда зеркало. Ничего, Биг, тебе придется привыкнуть к своей собственной гнусной морде. Ведь ты не очень-то благодарный.
Зеркало принесли почти сразу. Где его только смогли отыскать – старинное, немного мутное, в тяжелой деревянной раме, будто сделанной на заказ по просьбе Чудовища.
– Вот так хорошо, очень хорошо, – поблагодарил служащих Сол Модроу. И сам подправил тяжелое стекло, подвинул ближе. – Идите!
Чудовище смотрело на себя, не моргая. И единственный глаз от раздражения и злости начинал наливаться кровью. Из пасти вырвался сип, потекла слюна.
– Совсем неплохо, – заметил советник. – Я вижу вам нравится!
Чудовище уже ревело от ненависти к себе, его трясло. И все же оно не теряло полного самообладания. Сейчас его нельзя было терять. Ни в коем случае? Оно не имело права ошибиться!
– Отличная реакция! – Сол Модроу совсем расплылся, предвкушая нечто неожиданное.
И это неожиданное свершилось. Да, единственное щупальце, последняя уцелевшая конечность висела плетью, оно было безнадежно. Но мозг, невероятный, заставляющий делать невозможное мозг жил. И он мог дать жизнь на миг, на секунду даже мертвой плоти. Чудовище напряглось до пронзительной, смертной боли, оно бросило всю кровь, все силы в это обвисшее щупальце, заставило его ожить.
Удар был молниеносным. Огромное зеркало разлетелось вдребезги. Но самый длинный, самый острый осколок не упал, Чудовище схватило его, разрезая плоть, обливаясь зеленой жижей.
– Нет, – просипел в ужасе побелевший советник, бывший уже советник, – нет…
– Да! – прошептало Чудовище. Оно не могло ни кричать, ни говорить.
В то же мгновение мелькнувший в воздухе молнией осколок перерезал дряблое, морщинистое горло, рассек шею, раздробил позвонки… и голова с широко раскрытыми испуганными глазами упала на пол.
«Все! Вот и все! – пронеслось где-то внутри. – Больше они меня не оживят. Я сам хотел этого, сам! Я поклялся разбить их все – все до единого, а потом перерезать самым большим и самым острым осколком глотку, чтобы сдохнуть, чтобы земля никогда не носила на себе столь отвратительную тварь. Я сам желал этого… Прощайте! Отшельник! Прощай, если ты слышишь меня! Пора!»
В комнату уже бежали. Стук ног, множества ног становился все фомче. Да, пора!
Чудовище наотмашь рубануло по шлангам и трубкам. И тут же, сильнейшим, безжалостным, смертным ударом вогнало осколок через единственную глазницу в свой пылающий мозг. Полметра острого, иззубренного толстенного стекла продырявило нежнейшие ткани, разворотило их. Оно успело еще провернуть осколок в собственном мозгу… и только после этого без боли, без страданий, испытывая лишь мимолетную сладостную легкость, погрузилось в непроницаемый мрак. И покой.
Серый человек пробудил Доходягу Трезвяка, когда из-за решетки внутрь чугунного шара прорывался блеклый дневной свет. Трезвяк вздрогнул, открыл глаза и сразу съежился.
– Так на кого ты работаешь? – спросил в упор серый. Трезвяк шевельнул разбухшим шершавым языком, но не смог выдавить из себя ни слова, только вжал голову в плечи, ожидая, что вот сейчас его станут бить.
Но серый и не думал заниматься рукоприкладством.
– У нас смертная казнь отменена, законом, – прошипел он почти в самое ухо узнику, – но по совокупности преступлений народный суд впаяет тебе лет двести, вот так. И за неимением в Резервации мест заключения мы тебя повесим. Я доступно изъясняюсь?
Трезвяк кивнул раз… другой, голова у него задергалась в нервном тике. Они повесят! Запросто!
– А если я признаюсь? – спросил он неожиданно для самого себя.
Серый плотоядно улыбнулся исдвинул на затылок серую шляпу.
– Ну-у, тогда суд возьмет во внимание вашу откровенность и чистосердечие… Так чей же вы агент?
– Окопавшийся я, – горестно выдавил Трезвяк.
– Чего-о? – серый не понял.
– Окопавшийся, говорю, – повторил Трезвяк. Что он мог еще сказать.
– Идиот! – выругался пристебай. Он прекрасно знал цену всей этой дешевой болтовне, и ждал от «агента» совсем другого признания. – Вот за то, что ты полный идиот, тебя уже следует повесить! Ну, ладно, ты получишь свое, кем бы ни был, получишь!
Серый ушел.
А вчерашние обормоты подошли к Трезвяку, отковали его, отвязали и повели на площадь, не дав ни глотка воды. Наверное, они думали, что этого типа уже не для чего поить, пустое дело поить мертвяков, только драгоценную влагу переводить зазря.
Площадь колыхалась и гудела, по бескрайнему морю голов прокатывались ветра, ураганы и девятые валы. Никогда еще Трезвяк не видал такого скопища народа. Почему-то было очень много увечных; покалеченных, битых со свежими ранами и увечьями, перемотанных тряпками, сквозь которые проступали кровяные пятна. Трезвяк не знал, что творилось за городом. Да и знать он теперь ничего больше не хотел. Потому как, что ж это будет за «светлое будущее демократии», ежели его, Трезвяка, в этом будущем не будет?! Обидно! И досадно! Врагов всяких и окопавшихся много, это нынче каждый знает, вот, к примеру, Тата Крысоед – матерый вражина, шовинист, его прибили за дело. Но почему должны страдать невиновные?! По щекам Доходяги текли горючие слезы.
Он стоял, удерживаемый своими стражниками, стоял на невеликом возвышении, и никто не обращал на него внимания, мол, стоит какой-то обалдуй на уступе возле шара чугунного, значит, там его место, пускай стоит себе. И от такого равнодушия демократических слоев населения к его персоне становилось еще горше. Сквозь пелену слез по врожденной своей любознательности он, хотя и не все буквы помнил, читал надписи на транспарантах и дивился смелости пробудившихся от спячки сограждан. А писано было разное, иногда и не совсем понятное, например: «Аткрытая Явропа ат Урала до Отлантики!», «Даеш канверсюю!», «Бей правакатаров!», «Бубу Прапаведника – в призиденты Падкуполья!», «Цы-вилезацюю сигодня!»… отдельно стояла огромная толпа гудящих и зудящих баб, у них над головами реяло «Хватит ражать! Слава имансипацыи!» и «Бей окопавшихся мужуков!», и уж совсем наособицу молчаливо сидели на корточках насупленные люди в тюбетейках с единственньм лозунгом на полотнище: «Давай свабода!!!» Трезвяк понимал про «свабоду» и «правакаторов», но «явропа» и «имансипацыя» были выше всякого его разумения. Одно он знал точно, ежели Буба станет «призидентом Падкуполья», то «суды праведные» закончатся нескоро, а значит, слава богу, не одного его засудят. И потому, в надежде, что немного лояльности приговору не повредит. Доходяга Трезвяк заорал на всю площадь не своим, громовым голосом:
– Бубу в президенты-ы-ы!!!
Народец с полминуты стоял ошарашенный, а потом, сообразив, что такова, видно, установка самых демократических демократов, начал скандировать все громче и громче:
– Бубу! Бубу!! В пре-зи-ден-ты!!! Бубу! Бубу!! В пре-зи-ден-ты!!!
Оба обормота, принявшиеся было крутить руки ослушнику и вольнодумцу, опешили, ничего не понимая – против Бубы и его избрания в президенты они не имели ничего, и не смели иметь. Они просто зажали Доходягу Трезвяка между своими увесистыми тушами и принялись раскрывать рты, будто и они, как добропорядочные граждане, выкрикивают нужный лозунг.
Скандирование продолжалось примерно полчаса. За это время из недр чугунных шаров успели вывести и возвести на скрипучую и величественную трибуну бледного, растрепанного и полупьяного Бубу Чокнутого. Сам проповедник и пророк, спаситель рода людского и продолжатель дела отца демократии внимал воплям благожелательно, чуть качая головой в такт. Приторно улыбался серый пристебай, улыбалось ближайшее окружение Бубы – люди для Трезвяка незнакомые и непонятные, одним словом, хмыри.
Когда скандирование само собой начало смолкать и почти выдохлось, утихая, расползаясь отголосками эха по окраинным закоулкам площади, Доходяга совершил невероятное усилие, раздвинул туши, набрал полную грудь воздуха и заорал оглушительней прежнего:
– Бубу Проповедника в президенты!!!
Толпы откликнулись с утроенной силой, теперь даже самый глупый и бестолковый рвал голосовые связки на совесть, сообразив, что лучше переусердствовать, чем оказаться в «окопавшихся красно-коричневых провокаторах».
– Бубу! Бубу!! В пре-зи-ден-ты!!!
На этот раз орали, кричали, визжали, бесновались, сотрясая недоумевающие небеса втрое дольше. Не прекращая скандирования, то в одном, то в другом месте всенародного собрания забивали лазутчиков реакции. Крики переходили в речитатив, полупение, какую-то новую и более торжественную аллилуйю. Ликованию не было конца и края!
Сам Буба Чокнутый вздымал вверх руки, пытаясь остановить скандирование, кричал что-то, но его не слышали. Буба тоже рыдал, подобно несчастному Трезвяку, но на Бубином лице сверкали слезы не горести, а умиления, вот она! всенародная оценка его тяжких трудов праведных! вот оно признание! куда там этому столпу вселенскому, этому Андрону! Буба временами вскидывал бугристую растрепанную голову и с презрением смотрел в поднебесье, туда, где маячил шароголо-вый отец подкупольной демократии. Будет, будет памятник и повыше!
– Братья! Сестры! Господа! – орал Буба. Но народ гнул свое:
– В пре-зи-ден-ты!!! В пре-зи-ден-ты!!!
Наконец Буба не вьщержал. Он бросился к стропилам, поддерживавшим высоченную трибуну, ухватился за самую скрипучую, рванул раз, другой, третий… ему тут же бросились помогать. Сообща выдрали из основания шестиметровую длиннющую доску, сшибли ею вниз то ли двоих, то ли четверых хмырей из ближайшего окружения, развернули и положили мостиком к навершию чугунного шара. Бубу подсадили, подхватили и совершенно неожиданно он с необычайной шустростью побежал на четвереньках по прогибающейся доске… Теперь выше Пророка никого не было, если не считать незримой снизу круглой головы гения всех времен.
– У-У-у!!! – прокатился над землей гул восхищения. А Буба стоял над толпами, стоял на коленях и бил земные поклоны, расколачивая об чугун и без того битый лоб свой.
– Согласен! – вырывались отдельные вопли из толп. – Батюшка! Отец наш! Берет крест на себя! Спа-а-аситель!!!
Вот теперь скандирование, разрываемое душераздирающими воплями восторга, начинало стихать, гаснуть, переходить в тихий, но еще могучий и довольный гул.
Не дожидаясь, пока гул совсем стихнет, Буба Чокнутый воздел руки, запрокинул голову назад и закричал будто в десяток усилителей:
– Люди добрые! Избиратели мои! Подкуполяне! Простите меня, коли виноват пред вами… простите-е-е!!!
Голос у Бубы сорвался до какого-то вселенского по размерам покаянного плача. Но этим дело не кончилось, Буба выждал, и когда стало совсем тихо, с такой силой ударился в земном поклоне о чугунный шар, что гулкий и тяжкий, торжественный звон прокатился над площадью.
– Прощаем! Ето мы виноватые-е-е! Батюшка-а-а! Теперь и народ лил слезы – в тысячи ручьев лились они тут и там. Рыдали шумливые и тихие, увечные и здоровые, бабы и мужики, старцы и старухи, рыдали оба обормота по бокам от Трезвяка, даже суровые и важные люди в тюбетейках – и те лили светлые и радостные слезы.
– Нет! Не верю! – еще истошней испустил вопль Буба. И снова так приложился лбом, что уже какой-то величальный, торжественный гуд разнесся на версты вокруг.
– Прости! Ето ты нас прости-и-и!!!
Буба стукнулся лбом в третий раз. И объявил:
– Прощаю! Вы мне теперь аки чада родные! И не сойти мне вот с этого святого места, ежели я не выполню всех ваших чаяний и наказов! Да! Видит бог, что не вынашивал я и мысли такой, что и думать не смел о тягчайшей ответственности этой… Сам народ! Вы избрали меня! И я помню того простого, сермяжного подкуполянина, что выступил с инициативой от вашего имени. Помню! Вон он!
Царственный перст уперся из царственных высот в Доходягу Трезвяка. И оба обормота сдавили его сильней, готовые разорвать на куски по первому приказу.
Но приказ последовал совсем иной.
– Так пусть же этот подкуполянин, кровь от крови, плоть от плоти вашей, подымется ко мне! И я облобызаю его аки брата! А с ним облобызаю и всех вас, любезные чада, братья и сестры, демократы вы мои!
Обормоты поволокли Трезвяка на трибуну, только суставы у него захрустели. Доски выли, играли под их ногами, раскачивалась сработанная наспех трибуна, кружилась голова, пихали в бока хмьфи из окружения, зловеще скалил зубы серый, замирало от ужаса сердце… Доходяга со страху снова обмочился. Но было поздно, куда тут денешься. Его пихнули в мокрый зад, пнули сапогом – и он пополз на карачках по хлипкой, гуляющей на всех ветрах доске, пополз в само поднебесье, обливаясь ледяным смертным потом…
Подлец и предатель Хреноредьев выпрыгнул из гравилета, когда они только перешли через Барьер, не успели проскочить и двухсот верст. Но Пак не расстроился, он только усмехнулся криво и прибавил ходу. Плевать! Сто раз плевать на инвалида! И тыщу раз на всех прочих! Его снова начинало мучить былое. Леда! Милая Леда! Почему она оставила после себя одно лишь слово, всего одно слово?! Сердце разрывалось от боли. Да, он виноват, он во всем виноват… и нет возможности вымолить прощения! Все ушло! Все в прошлом! Ничего не исправишь! Остается только бить их, этих гадов, этих сволочей.
– Получи по мозгам! – просипел он себе под нос. И выпустил плазменный шарик в головную машину. Огромный броневик вспыхнул всеми цветами радуги и расплылся железом по дороге. Колонна встала. В след ударил залп из трех стволов. Поздно! Пак расхохотался. Они всегда – опаздывают. Они слишком сытые и холеные! Они слишком благополучные! Они… они просто ленивые и сонные слюнтяи! Он всеща будет опережать их.
Гравилет обошел уже третью колонну. И везде его принимали за своего. Салаги! Они ленятся связаться друг с другом! Они думают, что пришли на веселую прогулку… Пак нахмурился. Да, та и есть, они пришли именно на увеселительную прогулку, а он для этих дивизий не страшнее, чем жалкий комар для стада бизонов. Ну и пусть! Он настигнет передовые части, а потом развернется – он будет их бить, кусать, жалить пока есть силы… Ох уж, эти силы! Пак слабел час от часу. Видно, Отшельник совсем забыл про него, совсем. Он даже не слышен, хотя сейчас Пак намного ближе к его потаенной берлоге, к его подземной пещере…
– Отшельник! – закричал Пак в который уже раз. – Почему ты молчишь? Откликнись! Помоги мне!!!
Ответа не было.
Отшельник умирал в своей нише. Невероятно огромная голова, полупрозрачная и еще светящаяся, лежала на сыром и холодном камне. Ледяное скрюченное тело уже отбилось в агонии, замерло. Все три ржавых иглы, вырванные из вен, валялись рядом, спасительная жидкость текла по каменистому уступу вниз, журчала и слегка поблескивала.
Он сам вырвал иглы из собственного тела. Хватит жить! С таким мозгом нельзя жить! С таким видением мира невозможно существовать в этом мире! Всего полчаса назад Отшельник вдруг узнал, что Биг еще живой, что он изуродован, обезображен, что он в плену, в неволе и это заключение для Бига страшная пытка. Их поля разорвали преграду чудовищного расстояния, слились… Это могло означать только одно – Бигу было совсем плохо, хуже некуда. И тогда Отшельник ощутил то, что ощущало за сотни тысяч миль Чудовище. Это было жутко. Это было страшно! Вся вселенная была наполнена страхом и ужасом, ничего другого в ней не было, черные волны ужаса и страха вытеснили из нее все прочее. И еще накатывало отвращение, наваливалась острейшая боль… Подлость! Смрад! Грязь! Там, за Барьером их было значительно больше, чем здесь! там был целый океан подлости, грязи и смрада! Отшельник ощутил все это неожиданно, вдруг – и понял: да, вот она, истина, вот она, правда! он жил сказками, легендами, розовыми грезами, усыпляя сам себя! он начал пробуждаться совсем недавно, вместе с Умным и Хитрым Паком… Поздно! Все поздно! Огромное, иззубренное, толстенное острие вонзалось в его мозг. Да, это не он, это Биг убивал себя там, это Чудовище уходило в муках из жизни, уходило во тьму и покой. И он мог оттолкнуться, уйти, убежать, отключиться от этой ужасной и страшной боли. Но тогда Бигу станет плохо, совсем плохо – боль и ужас обрушатся на него, на одного, в самый последний миг. Нельзя! Этого нельзя было допустить! Вот тогда Отшельник и вырвал иглы из вен. Теперь они умрут оба – да, они «разбили свои зеркала», все до единого, и пришло время умереть! Потому что вслед идет время иное, непонятное и чудовищное, в котором им не будет места.
– Прощай, Биг, – прошептал Отшельник.
Он знал, что Чудовище уже не слышит его. Ну и пусть. Там только покой. И ничего больше… Покой.
Мозг еще жил. Трупный яд только начинал проникать в него из умершего тела… Отшельник страдал. Его единственный глаз слезился – слезы как капельки росы искрились на камне, скатывались вниз, чтобы слиться с каплями пойла и застыть на холодном полу. Грюня! Почему-то вспомнился именно он – несчастный, сонный, затюканный, вечно виноватый перед ватагой и такой же одноглазый. Он мог стать ему заменой, мог. Отшельник это знал точно, просто давал нагуляться, наиграться вволю. Мог… но не стал, его убили эти ублюдки, эти настоящие, подлинные выродки вырождающейся планеты. Это судьба. Ничего не поделаешь. И до них вымирали – тысячами, миллионами, десятками миллиардов. И они умрут… Правда, жив еще Умный Пак. Жив! Как он мог забыть про него.
Отшельник вздрогнул. Собрал остатки уходящих сил.
– Хитрец, – просипел он еле-еле, – ты слышишь меня?
– Слышу! – прогрохотало в мозг, прогрохотало под сводами пещеры. – Помоги мне! Помоги мне, Отшельник!
Трудно было держаться на кромке сознания, невероятно трудно. Живучий мозг хотел жить сам по себе, без него, без Отшельника, без тела, жить как живет светящийся поганый гриб на стене пещеры. Но рано еще… рано!
– Держись, Хитрец, – прошептали сложенные в клювик мертвые губы, – теперь ты будешь один, всегда один… Прощай! И прости меня… я не смогу тебе помочь, никогда не смогу… Прости!
Выпученный шар глаза медленно стеклянел, его заволакивало поволокой. Все имеет конец свой и в Забарьерье и в Подкуполье, все смертно на смертной земле.
– Я не слышу тебя! Руки дрожат! Я не могу больше! – не стихало под сводами далекое, нездешнее. – Ничего не слышу! Свет пропал… я не вижу ничего!!!
Доходяга Трезвяк дополз до вершины чугунного шара, последний раз отпихнулся ногой от хлипкой доски-стропилины… и она полетела вниз, опрокидывая трибуну со всем ее содержимым – серый пристебай в шляпе, хмыри и подпевалы полетели вверх тормашками вниз, на головы митингующих, полетели вместе с досками, брусками, перилами, лестницами и прочими премудростями, из которых было сколочено это величественное сооружение.
Но Доходяге было наплевать на сверзившихся с правительственных высот в народные ряды. Он стоял на верхотуре и его обнимал, прижимал к себе сам Буба Проповедники, можно считать уже, сам Буба-президент.
Народ внизу заходился от ликования.
– Вот он, – возбуждал сердца Буба, – вот он простой подкуполянин, говорю я вам, чада мои, самый обычный мужичонка из народа, такой же пламенный демократ ц свободо-люб, как и все мы с вами! Это он из недр народных, из самых глубин земли нашей издал стон ее надежд и чаяний, аки посланец ваш и светлый агнец! И за это облобызаю я, аки президент ваш и местный святой, в его лице все ваши лица! Ибо назад пути нету!
Буба Чокнутый ухватил Доходягу Трезвяка еще крепче, с силой прижал к своей груди, обслюнявил до ушей развесистыми губами. Отстранился. И неспешно и смачно облобызал его еще дважды с такой любовью и нежностью, с таким признанием и с такой благодарностью ко всем стоящим, что бабы внизу заголосили сиренам и слез стало вдвое больше.
– Тронут! – заорал Буба дрожащим голосом. – Душевно тронут! Хотя и недостоин и убог! Но плачу вместе с вами, сестры и братья мои, подкуполяне! Ибо дороже вас нету никого для меня! И не будет во веки веков!
Буба отстранил от себя «мужичонку из народа», будто желая полюбоваться им, но немного не рассчитал, и Трезвяк пошатнулся, оскользнулся, извернулся как-то странно, взмахнул руками и ногами, но не удержался и полетел кубарем с чугунного шара в народные массы, в гущу передовых демож-ратов-подкуполян.
Буба громко и размашисто захлопал в ладоши. Он не растерялся ни на секунду. Подобающая торжественному случаю улыбка сияла на его опухшем лице.
– Я аплодирую этому скромному труженику-демократу, – закричал он, перекрывая гул народный, – который не захотел отрываться от вас, чада мои, который вернулся к вам… моим ученикам, дабы проповедовать и нести свет во все уголки Подкуполья!
– Нет уже никаких уголков! – послышался вдруг отчаянный вопль какого-то смутьяна. – Один город и остался! Кругом огонь да танки!!!
Смутьяна забили прежде, чем Буба успел открыть рот.
– Да! – заорал новоиспеченный президент Подкуполья. – Да, братья и сестры, чада мои, ублюдки и болваны, я не бьи бы святым и спасителем, выразителем ваших тревог и забот, коли бы скрыл от вас правду! Да, наши друзья из Забарьерья, благодаря которым только и стал возможен этот благой процесс демократизации нашего прогнившего тоталитарного общества, они, эти благожелатели и добродеятели по нашей с вами неоднократной и настоятельной просьбе, дабы пресечь смуты и беспорядки на земле нашей и спасти нашу молодую, нарождающуюся демократию, ввели в Подкуполье ограниченный контингент миротворцев. Ур-рра, господа подкуполяне, ур-ра-а!!!
– Ур-ра-а-а!!! – прокатилось недружно, но оглушительно по площади.
– Ведь это вы, народ нашей независимой державы, призвали сюда этих ангелов мира и процветания?! – вопрошающе орал Буба. – Ведь это вашими устами и сердцами воззвание было, аки к силам светлым и праведным! Да, господа мои и чада, мы жаждали с вами суда праведного и высшего, дабы покарать живущих во грехе и смраде! И вот, наконец, когда уже нашему долготерпению подошли пределы, когда мы устали ждать, но не устали верить, пришли судии вершить суд! Так грянем же наше всенародное ура, господа! Ур-р-рааа!!!
Площадь откликнулась взрывом радости.
– Нам и не нужно ничего, кроме нашего города! – надрывался Буба. – Верно я говорю?! Сорок семь областей и прочих регионов Подкуполья отделились от нашего города и образовали свои суверенные государства, господа! И пусть! Это и есть подлинная всенародная демократия, ублюдки и обалдуи, это я вам говорю, ваш президент! Нам хватит и этой площади, чтобы быть самыми свободными во всем мире! Ур-рааа!!!
– Ур-р-раа!!! – загрохотало отовсюду. – Хва-а-атит!!!
– Ибо окопавшихся, чада мои любезные, всегда будет много! Их будет все больше! Год от года!!! Но миротворцы нам помогут! Ур-р-рааа!!! – Буба воздел руки к небу. Потом задрал и голову, прислушиваясь, втягивая дымный воздух ноздрями. И вдруг снова заорал, но уже громче и радостней. – Ибо летят! Летят судии, я слышу, трепет их крыл, господа! Летят суд вершить и расправу! Чтоб и агнцев, и козлищ! Без разбору! Ур-р-ра!!!
Герой Демократии Айвэн Миткофф возвращался домой. Прочую добровольческую братию с честью усадили на «транспортный» бомбардировщик ВВС Сообщества и отправили восвояси. Но Айвэн за небольшую доплату выбил себе старенький, но вместимый вертолетик, погрузил в него все тринадцать набитых собственноручно чучел и тридцать семь заспиртованных голов мутантов. За несколько последних дней он добыл трофеев больше, чем за иной охотничий сезон в Подкуполье. Было чему радоваться.
День стоял ясный для Подкуполья, погожий – видно было за два десятка метров. Айвэн сжимал рукоять рычага и напевал прилипший мотивчик из какой-то последней развлекал-ки. Пропуск на вывоз трофеев из зоны лежал у него в нагрудном кармане. Желтая звезда висела под сердцем, на самом видном месте – в родном городе его встретят с оркестром, первым делом пригласят в колледж выступить перед ребятишками, рассказать о боевых подвигах. Славно! Ему будет чем поделиться с молодежью, ведь, чего там скрывать, он рисковал жизнью на передних рубежах, не то что некоторые, протиравшие штаны в тылу или вообще не вылазившие из своих кресел домашних.
Ничего! Еще два-три часа лету, и он пересечет Барьер. И он окажется у себя, почти дома! А там дружки! А там подружки! А там заслуженный отдых, море, хорошее вино… каминный зал! И сладкая, привольная, долгая-предолгая, бесконечная жизнь!
Чудовищно огромную очкастую морду с необъятным лысым лбом Айвэн Миткофф увидал только в последний миг. Она наплыла на него из сизого тумана… Мелькнула молнией мысль: как же так, ведь ему тысячи раз говорили, что тут, в проклятом Подкуполье, не осталось ни одной развалины выше десяти метров. Так откуда же этот лоб? Откуда?!
Морда наплыла… расплющила об себя списанную тарахтелку-старушку. И накренилась сама на шее-столпе, склонилась вопрошающе, как склоняется голова пса, следящего за движением бутерброда в руке хозяина.
Но Айвэн Миткофф, солдат свободы, миротворец, ничего этого уже не видел – скрючившись в своем креслице, с разбитым вдрызг лицом и проломленным черепом, раздробленными ребрами и вывернутыми ногами, он падал вниз в горящей расплющенной машине, падал и горел вместе с ней, вместе со всеми своими трофеями, вместе с желтой звездой Героя Демократии.
– Отшельник! Где ты! – орал обезумевший от бессилия и слепоты Пак. – Я ничего не вижу! Ты бросил меня! Отзовись!!!
Он раздирал клешнями свои четыре глаза – не помогало. Да и не видел Хитрец только снаружи. Внутри он видел все. Он просто разучился управлять этой машиной, этой клеткой, в которой он сидел. Он тыкал скрюченными пальцами в зеленую панель. Гравилет кидало из стороны в сторону. Автопилот спасал положение, выравнивал машину. Но Пак снова бросал ее то вверх, то вниз. Он уже догадывался, что с Отшельником произошло нечто страшное, может, его и нет больше. Почему он прошептал в последний раз «прости»?! И еще – «прощай»?! Его нет! Как нет и Леды! Как нет распятого папаньки! Как нет большинства тех, кого Пак знал когда-то. Эх, папанька-папанька, и зачем ты мордовал его, зачем лупил, зачем учил своему ненужному ремеслу обходчика? Зачем?! Ведь так и сгорел вместе с новенькими штанами, вместе с телогрейкой, вместе с этими вышитыми «голубями мира» – тихо сгорел в адском пламени напалма, безропотно, будто было за что гореть… подвижник, праведник! Чтоб они так же все сгорели, твари!
Пак обоими кулаками обрушился на рукояти, на панель.
Гравилет дернулся. Резко рванул вправо.
И ударил с невероятной силой в навершие огромного, невесть уже и кем поставленного столпа. Умного Пака отшвырнуло вместе с выдранной кабиной, расплющило всмятку о каменные развалины.
Но исполинская круглая голова еще продержалась какое-то время, покачиваясь на ветру из стороны в сторону, будто осуждая кого-то невидимого в смраде и дыме. И даже выражение на странном и уродливом лице этой чудовищной головы изменилось: выпертая челюсть выперла еще больше вперед, морща щеки и подглазья, кривые и выпяченные губы стали совсем нечеловечьими, обезьяньими, очки перекособочились, уши оттопырились и обвисли… И стало лицо это до того обиженным и злобным, что шея-столп, разорванная двумя ударами с разных сторон, не выдержала, промялась, прорвалась, сплющилась по краям.
И медленно, но неотвратимо, будто круглая термоядерная бомба из брюха бомбардировщика, голова полетела вниз, к подножию столпа подкуп ольяой демократии.
– И приидут судии! Услышьте же поступь их! Вот они! Трепещите, ублюдки и господа! Чада мои и грешники! Близка кара небесная!!! Ион грядет к нам! Мой предтеча! Я вижу его!!!
Буба Чокнутый в молитвенном экстазе воздел руки вверх, к небесам, к гению всех времен и народов, отцу демократии и основателю Резервации.
И в этот миг что-то огромное и шарообразное обрушилось на него из облачных высей, аки испрошенное от сил незримых, сил неведомых. Обрушилось, подскочило, ударившись о чугун, и не оставило от Бубы Проповедника, от президента независимого наконец Подкуполья даже мокрого места.
Доходяга Трезвяк все видел. Сверзившись с чугунного шара, он сломал только одну ногу и одну руку, да свернул себе челюсть. Его подняли, поставили на здоровую ногу, дали хлебнуть крепкого пойла. От трех глотков Трезвяк совсем окосел. Он даже начал вопить вместе с другими, закричал «ур-рраа!!!» В конце концов, жизнь была не такой уж мерзкой и гадкой, и Буба его все-таки признал. А главное, он нашел правду! Правда была в том, что его не сожрали, не повесили, не расстреляли и не забили камнями сегодня. И слава богу! А назавтра будет иная правда…
Одержимый молитвенным экстазом, вместе с другими одержимыми, под истерически-призывные бубины завывания он уставился вверх, на уходящий в заоблачные райские выси вселенский столп, на это светлое и радостное олицетворение новой, светлой и радостной жизни в едином цивилизованном и просвещенном мире. И он видел, как грохнулся слева от столпа один горящий ком, как потом, почти вслед за первым обрушился справа на море голов другой сгусток огня. Он слышал, как завопили в тысячи глоток свободные и независимые господа-подкуполяне, любезные чада, а вместе с ними и недоумки, ублюдки, кретины, дерьмом набитые, грешники, святые, агнцы и козлища… Завизжали истошно залитые кипящим огнем освобожденные бабы, затрещал в лютом пламени их красивый транспарант с призывом никого больше не рожать до полной эмансипации, завыли на разные лады солидные люди в тюбетейках… Но приглядываться и прислушиваться к корчам, судорогам и воплям погибающих не было времени.
Потому что сверху, прямо на проповедующего и грозящего карами Бубу Чокнутого падала лобасто-ушастая, очкастая голова Андрона Цуккермана, падала со вселенского столпа, вековечного и незыблемого.
– Едрена-матрена! – прохрипел кто-то за спиной. Удар был чудовищен, будто разорвалась исполинская, мегатонн на сто, бомба.
Здоровенным обломком расколовшейся головы поубивало всех рядом с Трезвяком. Досталось и ему: целую до того ногу оторвало напрочь, руку раздробило, вышибло левый глаз и разорвало брюхо. Волоча за собой кишки. Доходяга червем выполз из-под обломка, вгляделся в рваные края. Потом заполз сверху, внутрь, как в скорлупу. Голова гения всех времен и народов, отца демократии была пуста. Трезвяк раздавленными ладонями ощупал эту впалую пустоту, улыбнулся улыбкой познавшего истину. И умер.
Но и после смерти его искалеченное, изуродованное тело не нашло успокоения. Разрывной снаряд, просвистев сиреной в свинцовом воздухе, ударил в застывшую грудь безмятежно улыбающегося покойника и разнес его вместе с телами прочих подкуполян, жаждавших свободы и демократии, разнес в кровавые ошметки. Митинг был окончен.
В разрушенную, заросшую бурьяном и репейником, накрытую свинцовым панцирем гари, кишащую миллиардами крыс и заваленную тысячами трупов Москву медленной поступью хозяев вползали танки мирового сообщества.
Сатанинское зелье
Не вечна наша телесная оболочка, не вечна юность и сама жизнь, не вечно нажитое богатство, не вечна власть, не вечен союз любящих – и потому да не соблазнится мудрен, ничем из этого! Лучше ведь не мараться грязью, чем после отмываться от нее. Махабхарата
Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья. Вл. Высоцкий
Прелюдия
Кому суждено быть повешенным,
тот не утонет.
Народная мудрость
Зрелище было впечатляющим до жути. Огромный, выше роста человека, сугроб, ослепительно белый, припорошенный чистым, видно, выпавшим за ночь снежком... и большущее разлапистое алое пятно на нем – пятно, переливающееся, темнеющее, почти чернеющее по краям, оплавляющее снег, прожигающее сугроб.
Сергей не сразу понял – что это. Лишь секундой позже в голову как ударило – кровь! Он невольно отшатнулся. Но напирающие сзади не дали уйти, наоборот, они подтолкнули еще ближе. Глаза заболели от этого страшного сочетания – красное на белом, кровь на снегу! Это было ненормально, неестественно, невозможно. Но это было.
Внизу, у сугроба, погрузив скрюченные пальцы в подтаявшую жижу, кто-то лежал. Сергей видел только эту вывернутую посиневшую руку. Но с него хватило. Он резко надавил плечом в чью-то жирную грудь, пихнул кого-то локтем, вовремя успел прикрыть лицо, раздвинул еще двоих... и выбрался из толчеи.
– Псих ненормальный! – бросили ему в спину.
Но Сергей ничего не слышал. В голове у него гудело. Уши словно ватой заложило. Отпихнув от себя еще двух любопытных, несущихся к сугробу сломя голову, он вышел к остановке. прислонился спиной к зеленоватому холодному стеклу, перевел дух. Сердцебиение прошло не сразу. Да и перед глазами прояснилось не в один миг. В таком состоянии Сергей редко бывал, раза два или три, не больше, да и то – с жуткого похмелья, после таких забегов " в ширину ", от которых и окочуриться недолго. Но вчера-то он не пил, так, кружку пива да два глотка из чекушки, остававшейся еще с третьего дня...Он тяжело, с присвистом, выдохнул. Сдвинул шапку на затылок, и неожиданно почувствовал, что лоб у него мокрый и совсем холодный, как стекло за спиной.
Он даже вздрогнул.
Надо было садиться в автобус, ехать на работу. Но Сергей стоял, не мог себя заставить сделать и шага. И с каждой минутой, с каждой секундой в нем нарастало непонятное и неприятное ощущение – ему хотелось вернуться к сугробу, его тянуло туда, как человека, страдающего высотобоязнью, неостановимо тянет на край пропасти – сердце замирает от ужаса, дыхание перехватывает, но нестерпимо хочется еще разок, последний, заглянуть туда, в бездну, в гибельный провал.
И Сергей отодвинулся от стекляшки, переступил с ноги на ногу. Незримый магнит был сильнее его.
На этот раз волна тошноты не подкатила к горлу, да и сердце вело себя поспокойнее. Лишь какая-то пелена все застила. Сергей сомнамбулой продрался сквозь толпу, заглянул через плечи, пытаясь разглядеть лежащего. На пятно он старался не смотреть – в конце концов не в пятне суть! А в чем? Приходилось тянуть шею, изворачиваться, и все-таки краешком глаза ему удалось увидать нужное.
В слякотной грязи под сугробом лежал по пояс голый человек. Был он к тому же босой. Лишь драненькие вытертые дешевые джинсы были на нем. Но и те лохмотьями свисали с посиневших ног, одна штанина была задрана выше колена, открывала изуродованную багровыми вздутыми рубцами ногу. Русые волосы на затылке были взъерошены и черны, словно кто-то хорошенько потрепал их, а потом полил мазутом. На синей неестественно выгнутой спине в беспорядке было разбросано пять или шесть больших черных волдырей. Казалось, что их не так давно прорвало, запекшаяся по краям кровь бурела, но еще поблескивала местами... Сергей не сразу сообразил, что к чему. Что-то скользнуло под ногой. Он быстро присел, подобрал грязный цилиндрик с разорванной боковинкой – это была гильза! Сергей служил в армии в свое время, знал все виды патронов и гильз, но такую видел впервые. Он сунул ее в карман, машинально сунул. А глаза сами уже потянулись к трупу – страшное было зрелище, дикое. Но не оторваться!
Неужели стреляли? Сергей поежился. Ему стало не по себе. Но почему, как, когда?! Он живет рядом, совсем рядом, он должен был слышать звуки выстрелов! Но ничего он не слышал, ни о чем не догадывался...
Толпа гудела, гомонила.
– Мафия! Точно говорю, мафия! Со своим расправились, гады!
– Да ладно, все теперь на мафию валят! Сами себя пугаем! Ты че думаешь, каждая пьянь подзаборная – это тебе мафия, что ли?!
– Ой, а как отделали-и, как отделали!
Отделали лежащего и впрямь на славу – вся спина, шея, вывернутые руки были исполосованны, покрыты синяками, ссадинами. Казалось, что это вообще не человек лежит, а какой-то нелепый, сработанный бракоделами манекен, над которым вдоволь натешились неумные проказники. И все же это был человек! Да не просто человек, а кто-то очень знакомый, виденный много раз... У Сергея в висках заломило. Но вспомнить не мог, хоть убей! И вытертые джинсы были чем-то знакомы, что-то напоминали – хотя поди разберись, джинсы они и есть джинсы, все одинаковые.
Сергей присел на корточки, попробовал заглянуть снизу, заглянуть в лицо. Нет, ни черта не было видно. Из пенистой грязи торчало лишь синюшное опухшее ухо, все остальное было там, в месиве из воды, земли, снега, окурков, плевков и семечной шелухи.
– Чего, худо стало, что ль? – поинтересовался у Сергея мужичонка в ватнике, от которого несло одеколонлым перегаром. – Ты еще на карачки встань, паря!
Сергей не ответил. Поднялся. И почувствовал руку на своем плече.
– А ну! Разрешите!
Человек в милицейской форме протиснулся вперед; все загородил. И как ни пытался потом Сергей, он не мог ничегошеньки разглядеть – толпу отодвинули подальше, следственная бригада управилась в считанные минуты, санитары бросили тело на носилки, бросили брезгливо и поспешно, будто имели дело не с человеком, а с падалью или поганым вонючим мешком. И все... Уехали. Толпа рассосалась – глазеть было не на что. Лишь бурело пятно на белом сугробе. Но это было уже совсем не то пятно, что несколько минут назад, то было алым, страшным, а это можно было принять за след от выплеснутых на снег помоев.
– Пришили! И слава Богу! – проворчала сердитая насупленная старушка в черном.
Пенсионер в очках и драном рыжем «пирожке» добавил:
– В колыбели надо таких душить, сволоту поганую!
Злоба была необъяснимой, но натуральной, нутряной. Сергея даже передернуло. Он не смог себя заставить не то что вступить в прения, но и поглядеть даже на сердитых комментаторов.
– А все от того, что пьют! – заключила старушка. – Им все для жизни дало государство, живи и радуйся, а они все пьют! Вот и захлебнулся родимый!
– Туда и дорога!
Пенсионер скрипнул зубами и ушел.
А Сергей вдруг увидал в месиве клочок плотной серой бумаги. Нагнулся. Подхватил двумя пальцами. Развернул. Разобрал с трудом, буквы были полустертыми, тусклыми, но разобрал обрывки слов: «... ОПУСК... адцати четырех ноль... cap...» Далее следовала неразборчивая закорючка-подпись. Понять что-либо из этой бумажки было невозможно. Но и ее Сергей сунул в карман куртки.
Взглянул на часы – он уже на целых сорок минут опаздывал на работу! А еще надо добираться!
Он чуть не бегом бросился к остановке.
Начальник пообещал Сергею неприятности в будущем, как то лишение премиальных, непродвижение по службе и прочие, но успокоился через минуту, сообразил, что собственлые нервы дороже. Сергей с трудом досидел до обеда. Потом написал заявлевие на отгул за работу на овощной базе – отгулов у него была тьма-тьмущая, до второго пришествия! И немудрено, на базы гоняли чуть не каждую неделю. Начальник поморщился, похмурился, посопел. Но отпустил.
– Все равно от тебя толку ни хрена! – сказал на прощание. – Валяй!
Толку от Сергея в конторе было побольше, чем от других. Но он не стал задираться. Лишь бросил на прощание:
– Валяю!
И подхватив сумку, накинув куртку, камнем слетел по лестнице, выбежал на свежий морозный воздух. Он знал, куда идти! Знал, что делать! Ведь можно годами сидеть и рассуждать: это нужно, это не нужно, это целесообразно, это нецелесообразно и непрактично, так, мол, лишь одни дураки поступают. Нет, хватит, пускай его принимают за круглота и полнейшего идиота, по он все же пойдет туда, он их всех заставит, он... А что собственно он мог?! Да ничего! Но эта мыслишка, на секунду задержавшись под черепной коробкой, упорхнула из-под нее. Пускай думают, что хотят, пусть считают, что он трехнутый, что ему больше всех надо, пусть! Он крутил пальцами в кармане шершавую гильзу, заводил себя, заранее зная, что ничего не выйдет, что его пошлют куда подальше.
Перед отделением остановился, отдышался. Почистил мыски сапогов о снег. Попробовал собраться.
За барьерчиком и стеклянной перегородкой сидел мордатый узкоглазый сержант – видно, подменял дежурного. Сергей решил подождать. Но дежурный что-то не появлялся.
Сержант зевал, чесал стриженый затылок, ерзал на стуле. Но на Сергея не глядел, словно и не замечал посетителя. Напротив, в зарешеченной клетушке пьяно, с посвистыванием и прихлюпом, храпел какой-то выловленный досрочно алкаш. И все было до того спокойно и мило, что будто и не отделение, а богадельня в глуши, будто не милицейское присутствие, а старый разворованный дотла лабаз.
Первым не выдержал Сергей. И путанно, длинно и бестолково рассказал сержанту про утренний случай. Сержант глядел сонными глазками, дергал носом. А в итоге вопросил:
– Ну и чего?
Сергей опешил.
– Как, чего? – поразился он, выгребая из кармана свои находки – гильзу и клок бумаги. – Человека убили! А вы спрашиваете – чего! Я вам помочь хочу, понимаете? Вот!
Он положил на барьерчик «улики», двинул их сержанту. Но тот и глазом не повел.
– Убили, убили... – передразнил он вяло, с ленцой. Но потом оживился и, вытаращив на Сергея бесцветные глазки, выпалил: – Да щас на каждом шагу мочат! Чего ж теперь, прыгать до потолка прикажете?! Или бегать с высунутым языком кругами?!
Такой подход обескуражил Сергея. Он-то считал, насмотревшись фильмов и начитавшись книжек, что доблестные отечественные шерлоки Холмсы не упустят интересного дела, что они наверняка уже полклубка распутали, вышли на след... Но похоже, никто не начинал заниматься этим делом. Может, на самой Петровке?!
– Не сорите тут, не надо, – раздраженно проворчал сержант и ткнул пальцем в вещественные доказательства, – уберите! Там вот, в углу, урна стоит, бросьте! – И совсем уже тихо буркнул себе под нос: – Мусорят тут, понимаешь, дрянь всякую носят! Рапустился народишко!
У Сергея по спине побежали мурашки. В глазах помутилось. Ему показалось вдруг, что из-под верхней губы сверкнул у сержанта клык – нечеловеческий, изогнутый и страшный. А еще – что ухо, маленькое и розовенькое, стало вдруг каким-то звериным, рысьим, в желтых глазах блеснул хищный огонек. Сергей отшатнулся от барьерчика. Протер глаза ладонью. Но он уже видел и без этого, что ухо никакое не звериное, что это просто завиток волос упал на него, и что клыка тоже нет, а есть обычная золотая фикса – она-то и поблескивает.
И все равно охота разговаривать с сержантом, что-то ему доказывать, пропала.
– Где дежурный? – поинтересовался Сергей.
– Заняты все! – зло ответил сержант. – Не отвлекайте, гражданин.
– Кто дежурного спрашивал? – раздалось из-за спины.
Сергей повернулся. На него в упор смотрел узколицый человек с красной повязкой на рукаве и капитанскими погонами на плечах.
Пришлось все пересказывать заново. Кончая, Сергей добавил с надеждой:
– Наверное, на Петровку передали, дело-то серьезное!
Капитан хмыкнул, переглянулся с сержантом. И пошутил как-то мрачно:
– Где тело, там и дело – в морге! – Но потом добавил серьезнее: – Вы не беспокойтесь, гражданин, и эти свои фигульки спрячьте, кому надо, разберутся, у нас следователь ноне дошлый пошел... – Он снова переглянулся с сержантом, прихихикнул, перемигнулся. – Чего там волноваться, спишут! Щас пьяни подыхает за ночь сотнями! Понял, молодой человек? Как указ отменили, так пачками пошли, косяками, ха-ха!
Они почти в голос рассмеялись с сержантом – как бы в две скрипки. Но соло вел капитан.
– Так что, идите вы домой и отдыхайте, как положено!
Сергей засуетился, занервничал. И хотя он уже понял, что дергаться бесполезно, запричитал, пытаясь вызвать в собеседниках хоть что-то человеческое, пытаясь достучаться до них.
– Я его знал, точно знал! – говорил он скороговоркой. – Нужно обязательно опознание трупа провести, я должен в морг попасть, я вас очень прошу... где начальник отделения? Где следователь, который ведет дело? Понимаете, я обязан! Никто ничего не знает, а я...
– А что – вы? – настороженно и подозрительно спросил капитан.
– Я узнаю его!
Капитан крякнул и отвернулся. А сержант, выйдя изза барьерчика, ухватил Сергея под локоть и очень вежливо повел к выходу.
– Идите, гражданин, идите, – приговаривал он мягко, но властно, – и не встревайте, куда не следует! Ваше дело одно, одно ваше дело...
– Какое? – в растерянности поинтересовался Сергей.
– Не нарушать! – пояснил сержант. – Вот ваше дело! А со всеми остальными мы тут сами разберемся! Бродяга-алкоголик, которого утром нашли в сугробе, свезен в морг! Замерз, перепился и замерз! Понятно?! Вам же объясняли русским языком – дело обычное, пачками!
Сергей попробовал выдернуть руку. Обернулся к капитану.
– Да у него ж было пять дырок в спине! – закричал он. – Пять пулевых ранений! И вдобавок весь изрезанный, избитый! Вы чего-о?!
– У вас нервы расшатаны, гражданин! Идите!
Сержант вывел его на улицу. Прямо к машине со страшной надписью «спецмедслужба». Сергею показалось, что сержант сейчас запихнет его в машину, что его увезут, скрутят, сунут под холодный душ или бросят прямиком на нары. Но сержант выпустил его локоть, подпихнул в спину.
– Отдыхайте, гражданин!
– Его убили! – простонал Сергей.
Сержант поглядел в серое небо, почесал затылок.
– Может, и убили, – проговорил он задумчиво, – ему же и лучше, чего зря мучиться, а?!
– Как это?! – не понял Сергей.
– Да лучше не мучаться никак! – пояснил сержант. – Ступайте себе!
Сергей плюнул под ноги. Круто развернулся, запахнул куртку. Мелькнула мысль – бежать на Петровку, немедленно, сейчас же, пока запал не вышел... Но видно, вышел! Сергей выматерился вслух. И пошел в другую сторону, к магазину.
В последние два года магазином можно было назвать одно-единственное заведение – ту точку, где торговали вином да водкой, в других – продуктовых и промтоварных, ни черта не было, и потому столь звучного названия они не заслуживали. Были, правда, всякие там валютные, чековые и прочие распределители, но это все не для простого обитателя разваливающейся страны, а потому – их будто и не было. Сергей часто ломал себе голову надо всеми такими штуковинами. Но голова до конца, до прояснения не «доламывалась», видно, срабатывал самый простенький и в то же время очень надежный тормоз – инстинкт самосохранения. Без него многие бы давно свихнулись! Лучше было ни о чем не думать.
После посещения околотка и всего, что в нем произошло, путь был один, иначе Сергей не выдержал бы, надо было расслабиться! Расслабиться, а уже потом, с новыми силами, с новой энергией браться за дело, за расследование! Черт с ними со всеми! Он сам разберется! Он сам распутает ниточку! Ему главное – вспомнить! Вспомнить, кто это был! Он обязательно вспомнит! И тогда все сразу прояснится.
Сергей брел к заветной точке, распихивая, расталкивая школьную детвору – она шла с занятий или на занятия, в зависимости от смены. И всегда здесь было полно малышни! Всегда кто-то мешался, крутился под ногами, галдел, бегал, игрался, шумел, хныкал, голосил, хохотал, обзывался и прочая, и прочая. Все это было привычно. По какой-то невесть кем заведенной и устоявшейся традиции винные магазины строили или открывали непременно напротив школ, детских садов и яслей, видно, для того, чтобы от поколения к поколению число клиентов не снижалось. А может, и по какой-нибудь более обстоятельной и сокрытой государственной таинственной пеленой причине. Но дело было не в этом.
Сейчас Сергею нужен был пузырь, и все! Ничего больше! Все остальное потом. Для начала надо прочистить мозги, расслабиться!
– Куда прешь, сука! – прохрипел ему в ухо интеллигентного вида мужчина средних лет. И оттолкнул локтем.
Сергей понял – без очереди не прорваться. И все же попробовал, сунулся с другой стороны. Получил локтем поддых. Удружила женщина в цветастой косынке. Да еще завизжала в лицо как резанная:
– Уйди-и!!! Уйди-и-и, зараза!!!
Сергей пристроился в конце очереди, ничего не поделаешь. Стоял, злился, нервничал, глазел. Очередь наполовину была женской. Раньше, еще лет пять-шесть назад в винный стояли практически одни мужики. Но с того времени, как с калориями и тем более с килокалориями в продуктовых стало совсем плохо, женщины решили, видно, возмещать недостаток энергии самым простым образом. Наверное, они поступали правильно. Да и как иначе, надо было приучать и себя самих и детей с внуками к тому единственному «топливу», которого в стране хватало на всех.
Сергей стоял и мучился. Успокоение не приходило. Он уже был готов снова полезть на рожон, попытаться пробиться понахалке – а чего там, пускай саданут пару раз по роже, пускай обматерят, ничего, можно стерпеть.
Но в это время к концу очереди подошел маленький плюгавенький мужичок в балониевом стародавнем плащишке и галошах на босу ногу. Галоши были примотаны бечевой, на плаще не было ни единой пуговицы. Глазища у мужичка краснели клубничинами, сивухой несло от него за версту, даже в этой очереди она перешибала все запахи. На лбу красовалась огромная шишка. Мужичок покачивался из стороны в сторону и мычал. В руке он держал восьмисотграммовую непроницаемую «бомбу»
– Ну, православныя-я, кому-у?! – наконец выдал мужичок и икнул.
Все насторожились. Но первым среагировал Сергей. Он сунул мужичку пятерку. Вцепился в бутылку.
– Не-е, – пьяно пробурчал тот, – не-е, друг любезнай, маловато! Давай еще рупь пятьдесят! За хранение!
– Чего?! – не понял Сергей.
Мужичок поглядел на него безумным глазом – другой он прикрыл, видно, для того, чтобы Сергей не двоился перед ним.
– А того-о, милай, что без очереди – двойная плата! Вот чего! И хранил ее, знаешь, скоко?!
Сергей не ответил. Его не интересовало, сколько времени мужичок хранил бутыль. Он видел, что посудина запечатана, как надо, что все путем. А переплатить, дело привычное. Нащупав в кармане деньги, он сыпанул их мужичку в ладонь, не считая мелочи, зная, что не меньше двух рублей.
– Благодарствуем! – мужичок снова икнул. Привалился к Сергею. Но бутылки не выпустил. – Ты слушай, милай! Я ж ее на чердаке нашел! Сам, видать, сховал, коды нажратый был! Да и позабыл! Вона как! А вчерась и нашел! Пять штук было! Я три уже скушал, во как!
– Понял, понял, – занервничал Сергей и потянул бутыль на себя. – Чего вцепился?!
– Вот всегда так! – обиделся вдруг мужичок. – С человеком по душам! По-братски, значит! А они-и-и... – он присел на корточки, запахнул полы плаща и зарыдал. Да так горько, что Сергей отвернулся, пошел прочь – еще подумают, что это он виноват, он, мол, обидел человека! Из очереди зло выкрикнули бесполым визгливым криком:
– Ух сука, ух ловкач! Взял все-таки! Все стоят, понимаешь, а этот гад! Развелось паразитов!
Сергей на ходу повернул бутылку этикеткой к себе. На последней было четко и однозначно выведено: «СОЛНЦЕДАР». Сердце встрепенулось. Пахнуло юностью. Врал, все врал мужичок в галошах – эта бутыль пролежала где-то не меньше десяти лет! Эх, и отрава же была в свое время! Сколькие Богу душу отдали! Но Сергей пил «солнцедар» неоднократно, еще в послеармейские, студенческие годы пил. И знал, что какой бы дрянью ни был этот «солнечный» напиток, а. небось получше денатурата или лосьона, получше, где-то вровень с «тройным одеколоном». А потому – прочь сомнения! Повезло! Здорово повезло!
Он спешил домой. В однокомнатную свою квартиренку, которую выменял после развода с женой. Там он сейчас усядется спокойненько со стаканчиком в руке и все разложит по полочкам, все обмозгует, вспомнит. И пускай они не хотят ловить убийц! Он тоже не очень-то стремится выяснять, кто они! Еще выяснишь на свою голову! Но кто этот истерзанный синий малый, он обязательно узнает! Всех знакомых, полузнакомых, знакомых знакомых переберет, но докопается! Ведь не может быть, чтоб ошибался!
И все же, как ни спешил Сергей, он свернул к сугробу. Пятно кто-то уже засыпал песком. Да и внизу месиво и крошево подмерзло. Будто и не было ничего! Сергей внимательно осмотрел подножие сугроба, обошел его со всех сторон. Потом вернулся к тому месту, где лежал труп. И стал ковырять ногой снег. Провозился долго, и все без толку. Лишь какой-то шип железный в палец толщиной выковырял из-под серой корочки. Шип был странный, ни на что не похожий. Сергей сунул его в карман, к гильзе.
У самого дома, в подворотне, ему преградили дорогу два опустившихся вконец типа. Сергей не любил таких бродяг, называл «хмырями». Но обычно хмыри были пугливыми и тихими. К прохожим они не приставали, наоборот шарахались от каждой тени, боясь угодить в приемник-распределитель. Несчастные людишки!
Но эти повели себя иначе. И Сергей растерялся, прижал к груди сумку с бутылкой – еще отнимут! Да, он испугался именно за «бомбу», что еще с него могли взять хмыри.
Но те на сумку и не глядели.
– Не спеши, падла, – тихо сказал низенький хмырь. – Разговор есть.
Был он совсем маленьким, почти карликом. Круглая ушастая голова маячила на уровне груди Сергея. На оттопыренной слюнявой губе чернела шелуха от семечек. Маленький вздернутый нос был перебит в двух местах и залеплен грязным пластырем. Из-под кургузой кепчонки торчали клочья черных вьющихся волос. Драный ватник, с выбивающимися наружу клочьями свалявшейся нечистой ваты, скрывал почти все тщедушное тельце хмыря-карлика. Но что бросалось сразу, просто кричало, било – так это глаза: дикие, выпученные, эдакие черные сливы в обрамлении желтушечных яблок. Причем один был наполовину скрыт желтым переливающимся бельмом. Смотреть в такие глаза не было сил. И Сергей невольно отвел взгляд.
– Што, падла, почуял, где тебе хвост прижмут?! – обрадовался хмырь-карлик. – Чего зенки прячешь?!
Неожиданно сильно он пихнул Сергея к стене. А когда тот уперся спиной в каменную кладку, коротко, но резко двинул кулаком в живот.
Сергей согнулся от боли. Но тут же выпрямился, вскинул руку. Ударить не успел – второй хмырь перехватил его кисть и ткнул головой в лицо. Из носа побежала кровь, заливая губы, подбородок, новенький клетчатый шарф, который Сергей три дня назад купил по большому блату за четверную цену.
– Не надо, – вяло попросил второй. В голосе его дрожали слезливые, умоляющие нотки. – С вами же по-интеллигентному разговаривают. Не надо!
– Я ща порежу падлу! – процедил снизу хмырь-карлик.
Что-то блеснуло в полумраке подворотни. И Сергей почувствовал, как в его горло уперлась хслодтай. острая сталь. Он сразу оцепенел. Нет, тут дело не в бутылке, не в «бомбе»! Тут кое-что посерьезнее! С ножом у горла он не мог смотреть вниз, на карлика, 3ато появилась возможность получше разглядеть второго.
Лишь сейчас Сергей заметил, что тот невероятно высок – на две головы выше его, если не на все три! Поначалу он не показался таким лишь потому, что страшно сутулился, клонил голову набок, подгибал колени. Но видно, все время находиться в полусогнутом состоянии длинному был трудно и он временами выпрямлялся, нависая над прижатой к стене жертвой.
– Ну вот, успокоились, хорошо, – проговорил длинный хмырь совсем плаксиво.
Лицо у него было вытянутым, изможденным, серо-зеленым. Мятая велюровая шляпа, наверное, подобранная в какой-нибудь помойке, скрывала верхнюю часть лица. Лишь слезливые унылые глаза высвечивались из-под полей. Глядя в эти мутные, перевитые сетью набрякших красных жилок глаза, хотелось плакать – столько в них было тоски и отчаяния. Обвислый огромный нос, казалось, не имел хрящей, болтался над безвольными серыми губами сморщенным понурым огурцом. Подбородок был усеян бородавками всех величин. Из бородавок торчали в полнейшем беспорядке седые волоски. Поднятый воротник серого допотопного макинтоша прятал от взгляда шею, щеки. Макинтош был весь в заплатах, и кроме того на нем, видно, не так давно веселая и шумная компания устраивала пикник – каких только пятен не было на серой вытертой ткани. Макинтош был явно из «Богатыря». И все же не скрывал костлявых кистей длинного хмыря. Руки же его были просто страшны – таких мослов Сергей не видывал, разве лишь на картинках, где изображался Кощей Бессмертный. Это были не руки, а целые грабли – костистые, обтянутые сухой прозрачной кожей, огромные. Из-под обгрызенных чуть не до основания ногтей сочилась кровяная жижица. И грязны эти руки были настолько, что казалось – их владелец минуту назад встал с четверенек.
– Мы же с вами культурные люди, – жалобно прослюнил в ухо длинный хмырь. И вывернул Сергею руку так, что тот застонал.
Нож давил все сильнее. Карлик-хмырь хихикал и матерился. Потом вдруг со всей силы ударил Сергея коленом в пах. Тот вскрикнул. Боль была жутчайшей. Но согнуться он не мог. Нож почти прорывал кожу, еще немного, и он вонзится в горло, прорежет связки, артерию... и тогда все, тогда кранты! Мука была непереносимой.
– Мне кажется, он все понял, – неуверенно промямлил длинный хмырь. Слезы катились из его глаз и смешивались на клетчатом шарфе с кровью, сочащейся из носа у Сергея. Хмырь почти вжался лицом в лицо жертвы, тяжело и вонюче дышал в ухо. И избавиться от него не было никакой возможности.
– Ни хрена эта падла не поняла! – злобно прошипел карлик. – Вот щя я ему жилу отворю, пущу поганую кровь, тогда разом скумекает, сучара позорная!
Длинный тяжело вздохнул, утер лицо о Сергеево плечо. И предложил:
– Пусть сам скажет, а?!
– Чего-о?! – изумился карлик.
– Я думаю, он понял.
Острие перестало давить на кожу. И Сергей приоткрыл рот. Но сказать ничего не смог. Лишь прохрипел невнятно, на выдохе. Свободной рукой он расстегнул сумку, протянул бутылку хмырю-карлику.
– Спрячьте, спрячьте, молодой человек! – совсем уныло проговорил длинный. И уложил бутылку обратно. – Порядочные люди себя так не ведут. Неужто вы могли подумать на нас такое?! Как не стыдно!
Карлик снова саданул кулаком в живот, но совсем тихо, лишь размах был нешуточным, а удара Сергей почти не почувствовал. Может, все внутри онемело, может, карлик так забавлялся, играл с жертвой. Сергей ни черта не понимал!
– Надо мочить сразу, на месте! – сказал хмырь-карлик расстроенно. – Какого хрена нам с ним возиться?
– Не время, – ответил длинный. И выпрямился во весь рост.
Сергею показалось, что длинный уперся головой в свод подворотни. Но он уже не верил своим глазам, все было как в кошмаре.
– Мы его замочим, коли не образумится, замочим! – продолжил длинный. – Вы поняли, молодой человек? Нет?! Странно! – Длинный опять разрыдался, словно Сергей своим непониманием разобидел его не на шутку.
– Ежели еще разок сунешься в это дело, падла, – разъяснил хмырь-карлик, – я из тебя, сучий потрох, лапши настругаю, понял?!
Нож снова уперся в горло.
– Он верно говорит, молодой человек, – закивал головой длинный, – Оставьте вы это дело! Ну зачем вам путаться в него? У вас есть работа, дом, неплохая... э-э подруга, если я не ошибаюсь. Зачем вам портить себе карьеру и репутацию?
– Я безо всякой репутации на тот свет спроважу! – прохрипел карлик, – Еще сунется – и замочу! – Голос его вдруг осекся. Карлик поглядел на длинного. – Ну че ты, в натуре?! Ну че возиться?! Гуманист, едрена, на свою башку!
– Не-е, не надо, – промямлил длинный.
Сергей почувствовал, как ослабла и пропала совсем хватка – длинный выпустил его руку. Вроде бы, пронесло! Сергей гулко выдохнул.
В этот миг хмырь-карлик дернулся к нему. Но длинный ухватил его за воротник, приподнял... и неожиданным движением, распахнув огромную полу, спрятал карлика под своим необъятным макинтошем.
– Все равно порежу падлу! – визгливо донеслось из-под полы. И смолкло.
Длинный низко поклонился, приподнял шляпу – так, что Сергей увидал его лысую и почему-то морщинистую голову, покрытую точно такими же бородавками, что и на подбородке.
– Прощайте, молодой человек! Надеюся на ваше благоразумие!
И повернулся к Сергею спиной, побрел в сторону улицы. Уже на свету из-под полы макинтоша выскочил хмырь-карлик, обернулся и погрозил Сергею кулаком. Через мгновение оба исчезли.
Сергей выскочил из подворотни, но тут же замер – никого на улице не было. Лишь какая-то угрюмая женщина волоком волокла в обменный пункт два неподъемных тюка макулатуры. Вид женщина имела дикий и напуганный, непохоже было, что она умеет читать. За женщиной бежал мальчонка лет четырех и плаксиво просил купить мороженое. Когда он досаждал особо, женщина останавливалась, плевала в его сторону и цедила глухие невнятные ругательства.
Шарф пришлось отстирывать с мылом. На это ушло минут десять. И как ни странно, процедура принесла Сергею успокоение, ему даже представилось вдруг, что все происшествие в подворотне было нелепым сном, что он просто поскользнулся, грохнулся, расшиб нос, потерял сознание. А в бреду чего только не привидится!
Главное, «бомба» была цела, все остальное – семечки! Все образуется, и он припомнит кого видел утром у сугроба, все припомнит, а тогда... тогда и разберется.
Квартира у Сергея была маленькая, убогая – комнатушка в двенадцать метров, кухонька – два на два, совмещенные ванная с туалетом да метровая прихожая. Дом стоял с «хрущевских» времен, и потолки были «хрущевскими» – Сергей рукой доставал.
Умывшись и покончив с шарфом, он вытащил бутылку из сумки, достал с полки на кухне стакан, кусок позавчерашнего сыра, малость подплесневевшего, но вполне еще съедобного. И пошел в комнату. Все поставил на стол, уселся в поскрипывающее кресло. Задумался.
Стол был огромным для Сергеевых апартаментов, он занимал чуть не половину комнаты. По своему назначению и форме он был письменным столом, но использовался по-всякому: и для работы, и для застолий, и как кровать для временных постояльцев, раза три или четыре он даже выполнял роль помоста или сцены для залетных подружек Сергея и его друзей – подружки эти исполняли на нем канкан или раздевались как в самом настоящем стриптизе. Не все у них, конечно, получалось «фирменно», профессионально, но ребятам да и самому Сергею нравилось, а больше всего нравилось лихим подружкам, и не так-то просто было от них потом отвязаться – каждая из попробовавших этот номер непременно хотела его повторять до бесконечности, сиять местной «этуалью» на помосте-столе.
Сейчас Сергей сидел за столом в полном одиночестве, думал, с чего начать: выпить, а потом набросать схему поисков или же сначала разработать схему, а потом уж и выпить. Положение было похлеще, чем у известного «буриданова осла», которому предстояло сделать выбор между двумя абсолютно одинаковыми стогами сена. Но Сергей все же был не «ослом», он не хотел помирать от голоду между двумя тарнушками. И потому правой рукой он полез во внутренний карман за листок бумаги, а левой потянулся к бутылке. Лист лег на столешницу, бутылка встала на лист.
Горлышко было законопачено на совесть. Сергей провозился три минуты, прежде чем срезал ножом пробку, Не медля, налил в стакан, доверху налил. Но пить не стал. Пододвинул лист ближе. И стал набрасывать на него группками всех своих знакомых, сослуживцев – бывших к нынешних, дальних родственников и просто примелькавшихся людей. Полчаса у него ушло на это занятие. Листа не хватило, пришлось доставать второй. Всех, виденных им сегодня, после утреннего зрелища, Сергей вычеркнул сразу. С оставшимися было труднее. Каждого надо было раздеть, повернуть спиной к себе, затылком, всмотреться – и все это мысленно. Всех лысых, плешивых и кудрявых он также повычеркивал, слишком высоких и коротышек тоже. Оставалось человек пятьдесят. Вполне могло быть и то, что Сергей кого-то забыл, пропустил. Ничего, решил он, потом вспомнятся.
Перед глазами стояла изуродованная синюшная спина, вывернутые руки, подогнутые босые ноги, запекшийся в крови затылок. Но все это могло не принадлежать ни одному из списка, а могло и многим сразу, поди разберись. Нет, неразрешимая задача стояла перед Сергеем.
Он отодвинул от себя оба листа, положил на них гильзу, обрывок с непонятными письменами, железный шип. И потянулся к стакану. Пил медленно, глоточками, смакуя давно забытый вкус ядреной гостормозухи, плодово-выгодного, в котором и не пахло плодами, зато сильно отдавало нефтью и мазутом. Ничего, Сергей и не такое пил, он не боялся. От «солнцедара» ломило скулы и глаза лезли на лоб. Но Сергей пил, прислушиваясь к собственным ощущениям, наслаждаясь реакцией организма на гнусную отраву, как наслаждается закоренелый мазохист, распарывая себе брюхо острой бритвой. Это было противоестественно, но это было – Сергей вспоминал юность, с которой распрощался, как ему казалось, лет пятнадцать назад. А юность его была угарна, хмельна, загульна, женолюбива и прекрасна. Был он когда-то отчаянным малым, бузотером, вольнодумцем... Все прошло, уплыло вместе с годами, хотя... какие там годы – между тридцатью и сорока, разве ж это годы!
Он одолел-таки стакан, опустошил до донышка. И долго не мог отдышаться. По мозгам ударило почти сразу, голова отяжелела, зато мысли стали более расторопными, шустрыми. Сергей придвинул к себе листы, с ходу вычеркнул еще пятерых, лишь после этого протянул руку за сыром, откусил немного и стал медленно, со вкусом жевать.
Когда на листах осталось не больше двадцати фамилий, Сергей застыл с ручкой в руке – он уже не мог с полной уверенностью вычеркнуть ни одного из претендентов на роль трупа, лежавшего у сугроба. Пришлось достать чистенький листок и перенести всех туда. Каждую фамилию Сергей расположил в отдельности, обвел квадратиком... На этом дело окончательно застопорилось.
Он протянул руку к бутылке... и удивился ее тяжести. Поднес «бомбу» к самым глазам. И чуть не выронил ее из руки – «бомба» была полна! Черная маслянистая жидкость, именующаяся «солнцедаром», плескалась аж в самом горлышке, будто бутыль только что откупорили. Вот это был номер! Похлеще тех, что откалывали подруженьки-забавницы на столе!
Рука дрогнула. И большая капля вина упала на лист, растеклась бурым дурно пахнущим пятном. Сергей лизнул пятно языком – вкус был обычный. Он чуть отхлебнул из горлышка – опять-таки все в норме: тормозуха как тормозуха, крепкая, мерзостная, вонючая. Сергей решил, будь что будет. И налил полный стакан, выглушил его одним залпом. Но бутыль при том на стол не поставил, так и держал в руке.
В голове загудело сильнее. По телу разбежался живительный огонь. Но сейчас Сергей не прислушивался к себе, он заглянул в горлышко «бомбы». Там все было в порядке – зелье плескалось именно на том уровне, на каком и должно было плескаться при нехватке двух стаканов.
– Померещилось! – проговорил Сергей вслух. И поставил бутыль.
Список он крутил и так и этак, даже переворачивал вверх ногами. Но ничего не помогало – любой из претендентов годился на роль трупа. Оставался самый простой способ – по порядку обзвонить каждого. Сергей поплелся в прихожую – телефон стоял там. Набрался терпения. Двенадцать человек отозвались сразу, их пришлось вычеркнуть. Оставшиеся восемь молчали. Круг сужался. Еще немного, и он будет у цели!
Сергей вернулся в комнату. Взялся за бутыль. Она опять была полна. Так сходят с ума, подумалось ему. И ведь не пьян, совсем не пьян – что такое два стакана, пустяки! Вспомнился нелепый сон-бред про подворотню, про длинного и карлика... Но он ни с чем не вязался, и Сергей отмахнулся от него. Нет, надо было выяснять, в чем дело! Иначе и свихнуться недолго.
– А, была не была! – почти выкрикнул он.
И налил стакан. Выпил. Еще налил. И опять выпил. Без малейшего промежутка во времени налил третий, потом четвертый. Бутылка опустела. Зато Сергея чуть не вывернуло наизнанку. Он еле сдержался.
Голова сильно кружилась, перед глазами все мелькало – так в общем-то должно было быть после шести стаканов, выглушенных практически один за другим. Но Сергея почему-то напугало это состояние. Он подумал, что отравился. Он вспомнил, что слыхал где-то, будто при отравлениях бывают иногда слуховые и зрительные галлюцинации. Наверняка и с ним происходит нечто похожее, наверняка, тормозуха его выбила из колеи!
Надо было бежать в ванную, совать пальцы в рот, пить побольше воды с содой, чтоб вырвало, чтобы прочистить желудок и пищевод... Но Сергей вместо этого плюхнулся на диванчик и заскрипел зубами. Ему что-то не хотелось бороться за свою жизнь.
С кухни, из репродуктора доносилось надрывное:
– Раздайте патроны, поручик Голицын!
Корнет Оболенский, надеть ордена!
Сергей зажал уши. Ему вдруг показалось, что «розданными патронами» сейчас начнут палить по нему. Он даже испугался. Но потом как-то сразу успокоился: нет, эти не будут в него стрелять, эти ребята славные, они его наоборот защитят, прикроют своими телами... хотя дела у них швах! Все в голове плыло, покачивалось, переливалось. Прошло минут пятнадцать, но Сергей не помирал. Ничто у него не болело. Его даже тошнить перестало. Ноги и руки слушались нормально. Да и все было в норме. Он даже усовестил себя – трус, тряпка, разбабился с шести стакашков-то! И-эх, совсем плохой стал!
Сергей поднялся. Подошел к столу. Не прикасаясь руками, заглянул в «бомбу». Та была полна.
– Ну что ж, чему быть, того не миновать! – заключил он опять-таки вслух с пьяненькой ухмылкой. – Нам же лучше!
И трясущейся рукой налил себе стакан. Выпил. Питом еще! Теперь в голове загудело по-настоящему, не на шутку. Сергей почувствовал, как качнулись стены, как все поплыло куда-то. Но он не дал себе расслабиться, удержался на кромке сознания.
– Ниче, щя пра-авери-им! – выдал он совсем пьяно. Икнул. Глуповато улыбнулся. Чуть не упал. Но все же удержался, оперся о столешницу. Налил еще стакан. – Где-е наша-а не про-оп-оп-оп-адала-а!
И опять выпил. Тут же развернулся лицом к дивану, приготовился рухнуть на него, ибо последний стакан был пределом, а падать все-таки лучше в мягкое. Но не упал. Наоборот, в голове стало проясняться. Сергей огляделся по сторонам. Да он совсем не был пьяным! Так, немного поддавшим, но не пьяным! Вот это дела! Выпил. И опыт удался – голова прояснилась окончательно.
Но это почему-то не обрадовало Сергея. Стоило стоять в очереди, покупать пойло с переплатой, мучиться с ним, чтоб ложиться сегодня на трезвую голову. Ну уж нет! И он налил себе еще.
Но прежде, чем поднес стакан к губам, произошло непонятное: бутыль с бесконечным «солнцедаром» вдруг пропала со стола, а на ее месте образовалось нечто сферическое, прозрачное, переливающееся. Сергей так и застыл со стаканом в руке. То, что он видел, не могло существовать на белом свете – это было слишком фантастично для реальности! Прозрачная сфера имела столько внутренних граней, что и не сосчитать! Причем они не заслоняли одна другую, а просвечивали друг сквозь друга. И на каждой грани, на каждом уровне что-то переливалось, булькало, появлялось и исчезало – в небольшом объеме был заключен целый мир, да что там мир, сотни, тысячи миров! И Сергей видел их все сразу! Он понимал, что просто нельзя видеть столько много... Но он видел! Это было какое-то наваждение!
А когда он нагнулся над сферой, что-то мохнатое и страшное всплыло из ее глубин, раззявилось жуткой оскаленной пастью, сверкнуло серебристыми изогнутыми клыками, хищно раздуло волосатые узкие ноздри и подмигнуло Сергею черным бездонным глазом, в котором отражалась, наверное, вся Вселенная. Сергей отпрянул назад, ударился головой о стену, расплескал полстакана. И в тот же миг он увидал, как из сферы к нему тянется когтистая мохнатая рука. Ужас парализовал его волю. Стакан выпал. Но было поздно. Костлявая сильная пятерня сомкнулась на его горле, дернула на себя.
А через мгновение пропало все: боль, страх, пьяненькая дурь и трезвые сомнения, ощущение собственного тела, все! Лишь обдало каким-то неземным холодом, да так, будто этот холод не снаружи пришел, а изнутри.
Наваждение первое
Есть многое на свете, друг Гораций,
что недоступно нашим мудрецам.
В. Шекспир
Хум был уверен, что сами боги подарили ему Бледного Духа. Да, они вышвырнули его из своей Преисподней именно здесь, и неспроста. Он давно ждал подобного подарка. Еще бы! За последнее время Хум принес богам столько жертв, что должны же они были его услышать?! Вот и услышали! Всего три восхода назад Хум повесил на Священном Дубе одиннадцатую жену, предпоследнюю. Она орала, визжала, плевалась, поносила мужа на чем свет стоит. Но Хум не боялся, он знал, что боги все равно с первого раза не услышат, им накланяешься, пока они дадут чего-то, напросишься. Но на всякий случай он заткнул рот висящей жене клоком старой медвежьей шкуры. Жена умерла перед восходом. И сразу после ее смерти боги выбросили на лужайке за пещерой Бледного Духа. Теперь Хум мог не беспокоиться. Его дочери не пропадут! Он поскреб ногтями свою исполинскую котлообразную грудь и довольно осклабился.
К Духу нужен был особый подход. Хум хотя раньше и не видал посланцев богов, но он все знал. Недаром был в племени за волхва. Настоящий-то волхв помер еще две зимы назад, наступил на колючку и помер. А приемника не оставил. Вот Хуму и пришлось почти во все самому вникать, разбираться с премудростями да выпытывать понемногу из жен волхва чего они знали, о чем слыхивали от старца. Жены были глупы, но иногда вспоминали кое-что. И их счастье, иначе Хум развесил бы всех по ветвям Священного Дуба на радость богам. Но нет, пускай поживут, пригодятся еще.
– Гум, гум, гум! Бым, бым, бым! – весело напевал Хум, прилаживая бревно над Духом.
Он всегда все делал на совесть. Постарался и сейчас. А как же! С этими богами, демонами да духами иначе никак нельзя! Это раньше, мальчишкой Хум на коленях жалобным голоском выпрашивал удачи перед растресканными идолами. Сейчас другое дело, сейчас он не станет плакать и рвать волосы на голове. Он давно понял, что действенны лишь два способа: жертвы и битье! На жертвы Хум не скупился. И бил богов-идолов от души, до самозабвенья. Он знал по опыту, что если десять восходов подряд дубасить бога-идола по голове кулаком, то он непременно пришлет на землю Хума или медведя, или несколько бычков, а если расщедрится, так и целого мамонтенка. Главное, чтоб прислал! А там уж Хум сам управится, у него целых четыре дубины – и каждая усеяна клыками диких огромных вепрей, каждой можно проломить череп взрослому мамонту! Ну, а коли чего не так, ребята из племени помогут, недаром же он за них молится неустанно, от восхода до заката!
Конец бревна Хум тесал кремнеевым скребком. Получилось неплохо – самый кончик, острие сходилось хвоинкой. Таким можно было букашку проткнуть. Хум радовался.
– Бым, бым, бым! Дум, дум, дум! Эх! Ух! Ах!
Дух ему попался совсем бледный и совсем немощный, смотреть не на что. Но Хум знал, духи обманчивы. И еще он знал – в племени уже много зим не рождалось здоровых детей, одни лишь уроды появлялись на свет и калеки. Так можно было и род погасить. Но теперь дело другое, теперь все на поправку пойдет – не зря Хум чародействовал да волхвовал, не зря извел всех почти жен.
Дух лежал на траве голый. Хум содрал с него непонятные тонкие шкуры, бросил их в костер, вокруг которого плясали его дочери и несколько парней-охотников. Им бы только плясать! Несколько раз Хум тыкал Бледного Духа под ребра и в пах, тыкал осторожненько – пальцем. Но тот не приходил в себя, видно, после Преисподней на белом свете было тяжко! Хум вздыхал сочувственно, ждал, подправлял сыромятные ремни в своем сооружении, пробовал жгуты, шевелил палочкой угли в загашенном маленьком костерке. Пора бы уже!
Сергей очнулся от каких-то дурацких звуков. Кто-то совсем рядом беспрестанно бубнил, ухал, охал. Да с таким старанием, с таким чувством, будто ему за это деньги платили.
– Бум, бум, бум! Гум, гум, гум! Ух!!!
Перед тем, как открыть глаза, Сергей вспомнил костлявую лапу, душившую его, по спине пробежала дрожь. Надо же присниться таким страстям! И все же он приоткрыл глаза не сразу, побоялся, что сон окажется явью. Приоткрыл – осторожно, медленно.
Прямо над лицом висело что-то огромное непонятное. Сергей захотел отвести это непонятное рукой, но рука не послушалась его. Другая тоже. Да и ноги были словно чужими.
Он лежал на спине. Лежал на траве – острые стебельки щекотали ему шею и плечи. Руки были стянуты чем-то, прижаты к земле. Ноги тоже. И теперь ему удалось разобрать, что висело над лицом, над головой его. Захотелось закрыть глаза, не смотреть. Но что толку?! Огромное заостренное бревно чуть покачивалось в полуметре над его носом, уходило вверх и крепилось к грубым неотесанным сваям, крепилось какими-то жгутами, грубыми ремнями – Сергей не мог разобрать толком. И все было до того хлипко и ненадежно, что сердце замирало и хотелось кричать в голос.
Он дернул головой. Но колышки вбитые возле шеи с одной и другой стороны не давали возможности отвести голову из зоны действия страшного нависающего орудия смерти. Сергей был беспомощнее новорожденного младенца.
– Бум! Бум! Бум! – пробасило в самое ухо.
И перед глазами замаячила ужасающая харя. Ничего подобного Сергею не доводилось еще видеть. Харя была огромна, красна, пучеглаза и невероятно зубаста. Казалось, во рту не тридцать два зуба, а все сто тридцать два. И все же харя эта принадлежала человеку. Лохматому, бородатому, с расщепленным надвое носом и кольцом в губе, с ртом до ушей и узким морщнистым лбом, но человеку. Сергей ни черта не мог понять. Откуда в Москве взялся волосатый дикарь? Откуда это бревно? Почему вдруг трава, ведь на дворе зима?! И вообще – где он, что с ним?! Постепенно стало доходить, что это не дикарь с травой и бревном перенесся к нему в квартиру, а скорее наоборот. От ужасной догадки внутри все замерло. Он в плену! У кого? Где? Почему?!
– Развяжите меня! – потребовал Сергей сипло и неуверенно.
Зубов, казалось, стало еще больше, сдавленные хриплые звуки посыпались из раззявленной пасти. Дикарь отодвинулся. И Сергей смог его рассмотреть полностью. Зрелище это не принесло успокоения. Дикарь был нечеловечески здоров и больше походил на гориллу, чем на человека. Но в отличие от гориллы или любой другой обезьяны, у дикаря на груди болталась тяжеленная связка бус, составленная из камней, зубов, клыков, костей и... и желтенькой пуговицы, явной срезанной с Сергеевых джинсов. Бедра дикаря были обернуты бурой с проседью шкурой. Шкура была велика, но она не доходила и до колен верзилы, открывая кривые невероятно толстые и короткие ноги, заросшие густейшей рыжей шерстью.
– Развяжи! – повторил Сергей. И тут же понял, что не стоит просить, не поможет.
– У-у-у! – завыл дикарь на одной ноте. И принялся наколачивать в большой серый бубен, обшитый кругляшками-бусинами.
Сергей дернулся еще раз, напрягая все тело. Но ничего не вышло. Он мог лишь немного приподнимать голову – до тех пор, пока колышки не упирались в уши, не причиняли острую боль. И все! Но он разглядел, что лежит совершенно голым, что с него содрали все. И это было настолько неприятно, что если бы дали на выбор возможность или освободиться, или прикрыть наготу, Сергей наверняка выбрал бы второе.
Верзила-дикарь кончил выть и стучать. Нагнулся. И на грудь Сергею полетел маленький красненький уголек. Он упал в волосы – те зашипели, свернулись, запахло паленым. Больно обожгло кожу. Сергей вздрогнул. И при виде этого дикарь залился смехом, а потом принялся бубнить с двойным воодушевлением.
– Эй! Есть кто-нибудь! – завопил благим матом Сергей. Никто не отозвался. И он закричал еще сильнее: – Лю-юди!!! Спасите!!! Помогите!!!
Орал он долго. Пока не осип. Даже дикарь выпучил на него и без того выпученные глаза. И вдруг произнес тонюсенько и малоразборчиво:
– Зачем кричал? Твоя не кричи!
У Сергея вслссы дыбом встали. Он готов был уже ко всему. Но чтобы первобытный дикарь заговорил на русском, пусть и ломанном русском, это было выше всякого понимания.
– Твоя молчи! – пригрозил дикарь. – Твоя – уу!!! – Он выразительно показал пальцем на висящее бревно.
Потом выдернул колышек, осторожно повернул голову Сергея налево. Там в черной куче золы и пепла отдельными искорками высвечивались красные угольки. Дикарь взял один прямо палыхами, подул на него – уголек разгорелся. Потом дикарь поднес уголек к свисающему жгуту, а может, и труту, поглядел лукаво на Сергея и поджег угольком жгут – тот начал еле заметно, но неостановимо тлеть.
– Бум, бум, бум! Дум, дум,дум! – возрадовался дикарь по-своему. И ударил два раза себя в грудь пудовым кулачищем.
А до Сергея дошло, что к чему. Ему оставалось жить совсем недолго, ровно столько, сколько будет тлеть этот жгут. Потом огонек дотянется до сваи, до узлов, которыми крепится бревно... и все! Одно лишь было непонятно – к чему столь выразительное орудие убийства, ведь под него можно было бы смело класть двух мамонтов или с десяток пещерных львов. А на человека хватило бы и двадцатой доли такого ствола, такой тяжести. Но какая разница! Сергей отвернулся.
– Твоя – моя! – проговорил дикарь, указывая сначала на Сергея, потом на себя, давая понять, что хозяин тут он.
И неожиданно зычно гаркнул. Через миг из-за его плечей выглянули несколько лиц – Сергей не сразу понял, что лица эти принадлежат женщинам. Были они красны и грубы, без следов косметики. Зато в каждом носу красовалось по кольцу. Кольца были костяные, толстые, они почти полностью скрывали пухлые выступающие вперед губы. В глазах у всех пятерых светилось любопытство, смешенное с недоверием я даже боязнью.
– Бледный Дух! – многозначительно произнес дикарь-верзила.
Женщины принялись плаксиво подвывать ему. Но дикарь их оборвал властно, наградил каждую оплеухой. И ткнул пальцем в Сергея.
Самой смелой оказалась самая маленькая. Она подошла совсем близко. Склонилась над пленником, заглянула ему в глаза. Она вся дрожала, словно разглядывала не человека, а на самом деле какого-то злобного и ужасного духа или пойманного зверя.
Сергей решил подыграть. И щелкнул зубами. Щелчок получился совсем слабым, неумелым. Но женщина кошкой отскочила от него, прижалась к верзиле.
– Палахой Дух! – произнес дикарь невнятно и плюнул себе под ноги. Потом указал на трут, на ползущий вверх огонек.
Но Сергей не понял, что именно от него требовалось. Лишь теперь до него дошло, что женщины довольно-таки привлекательны, несмотря на свою дикарскую внешность. И привлекательны не так, как бывают привлекательны горожанки, хилые и изнеженные, худосочные и отекшие, а напротив – своим пышущим здоровьем, ощутимой на глаз упругостью. Сергей еще не видывал таких полных и высоких грудей, не доводилось. Да и бедра, талии, шейки и прочие прелести были совсем неплохими! Вот ножки коротковаты... зато как плотны, манящи! В Сергее начинал просыпаться мужчина. Но он вспомнил о своей наготе. И отвернулся.
– Сапсэм палахая Дух! – прошипел дикарь раздраженно.
И подтолкнул к пленнику ту, что повыше. Женщина сделала два шага. И остановилась, промычала что-то. Верзила согласился. И через минуту женщина подбежала к Сергею с другой стороны с огромной костью, на которой трепыхался порядочный кусок мяса. Она ткнула мясом Сергею в губы.
– Пошла вон! – заорал тот истерично.
Мясо было сырым, и его чуть не вырвало, комок подкатил к горлу. Женщина бросила кость рядом с пленником. Отошла.
Огонек медленно полз вверх. Но с такой скоростью ему предстояло ползти еще не меньше часа. И Сергей опять отвернулся.
Дикарь трижды обошел его кругами, наколачивая в бубен, подвывая. Потом снова напустил одну из женщин. Та уселась на Сергея верхом, положила руку на живот, потом опустила ее ниже, погладила. Но Сергей не мог реагировать ни на что – oмeрзительный кусок подгнившего сырого мяса лежал возле лица. От одного запаха можно было потерять все остатки сил.
Женщина встала, подошла к верзиле. Тот отвесил ей тумака. Потом пинками прогнал всех. Нагнулся над Сергеем, погрозил ему кулаком, указал на уголек. И Сергей сделал еще одну отчаянную попытау вырваться из забытия, из кошмарного бреда. Но так как он не мог себя ущипнуть ни за нос, ни за ляжку, ни за щеку, пришлось поступить на иной манер – Сергей кусанул свой язык с такой силой, что в глазах потемнело и на них тут же навернулись слезы. Видение не пропало! Это было просто наказание какое-то!
Xум был недоволен. Проклиная все на свете и грозя кулаком Xум плюнул в сторону Обиталища Бледных Духов и заорал пуще прежнего. И стал вымещать недовольство на идолах второразрядных: заплевал их от оснований до голов, наградил целым градом тумаков. И снова обернулся к Старому:
– Кого подсуну -ул!!! – завопил он истерично.
Идол промолчал.
Хум совсем остервенел. Набросился на него с кулаками.
Снаружи доносились визгливые голоса его беспечных дочурок.
И когда младшая, Хуха, залилась особенно взбалмашно, терпение Хума иссякло. Он выскочил наружу, набросился на молодежь. Парни убежали сразу. И все таки Хум успел бросить в спину одному камень. Парень упал с переломленным хребтом, задергался. И Хуму сразу полегчало, будто камень этот, попавший в юнца, не рукой его собственной был брошен, а с сердца упал. Дочери испуганно взвизгнули как по команде. И восхищенными глазами уставились на папашу. Они знали, что сейчас придет черед одной из них. Но бежать не пытались, все равно не получится!
– Дуры! – проворчал Хум.
Ухватил младшую и поволок к Бледному Духу. Он тащил ее за руку и бубнил свой привычный мотив. Надо было спешить, иначе заостренное бревно лишит его единственной надежды! Хум успел позабыть, что он сам приладил бревно, сам зажег трут, он был полностью поглощен внутренним спором с тупыми и непослушными богами, которых надо бы почаще колошматить, а может, и вовсе сжечь в золу!
Хуха упиралась для виду, кривила губки, постанывала. Но по глазам ее было понятно, что она вовсе не прочь немного пообщаться с Бледным Духом, лишь бы тот не артачился и не воображал о себе слишком многого.
– Гляди у меня! – пригрозил Хум дочке. – Повешу на Дуб!
Та все понимала. Но что она могла поделать.
На этот раз Хум не стал церемониться. Он усадил младшую на Бледного Духа верхом и так надавил на ее плечи могучими руками, что Хуха вскрикнула. Но крик ее был радостным.
Обрадовался и Хум.
После того, как дикарь ушел, Сергей совсем расстроился. Какой-никакой, но все ж таки человек, живая тварь, при нем была надежда на спасение. Теперь и она пропала – огонек полз вверх по жгуту, бревно нависало жутким орудием.
– Сволочи! – в бессилии простонал Сергей. Ему совсем не хотелось помирать. Да еще помирать вот так, по-идиотски, какой-то допотопной лютой смертью.
Он не хотел смотреть на кошмарное острие. Но парализующий волю ужас был сильнее. Глаза сами возвращались к хищному жалу, не могли от него оторваться. От чудовищного напряжения замелькали в них мушки, заплясали червячки, задергались зеленые и красные полосы. Сергею казалось, что сам воздух плавится и дрожит. Он прикрывал глаза – но лишь на миг, дольше не выдерживал. И снова впивался взором в нависающее орудие.
А когда ему стало совсем нехорошо, когда свело судорогой мышцы шеи и окончательно пересохло в глотке, он вдруг увидал, что по стволу змеится, стекает вниз что-то зеленое, зыбкое. Он проморгался до слез, но зелень не исчезла.
– Изыди, дьявол! – прохрипел он, вспоминая нечто старинное, вычитанное, а может, и виденное где-то в кино. – Изыди, кому уговорю!
Зелень скопилась на острие большущей нависающей каплей. В ней прорвалась дыра. А из дыры высунулся мутный глаз. Он покачивался на морщинистом толстом стебле и глядел на Сергея. Глядел изучающе, с любопытством.
– Вы ошибаетесь, – прозвучало глуховато из зелени.
Сергей не понял, откуда именно раздавался голос. Но его не смущало это, он был готов вцепиться в соломинку.
– Дьявол тут совсем не причем, хотя... – голос осекся, будто говоривший внезапно пришел в замешательство. – Дискутировать не время. Займемся делом. Как вы тут очутились?
Сергей вздохнул, хотел выругаться. Но вместо ругательства из губ вырвалось:
– Спросите чего полегче! – И тут же раздражение захлестнуло его: – Спятил! Точняк, спятил! С призраками болтать начинаю, заговариваюсь!
– Ну-ну! – прозвучало ободряюще. – Какие тут призраки, вы что?
Сверху сползла еще капля зелени, слилась с предыдущей, потом накатила третья, четвертая. И из зеленой мути и мрази вытянулись двумя свисающими до земли мочалами какие-то руки, похожие на безвольные тряпки. Одной из них задело Сергея – прямо по лицу, и он вздрогнул от холода, от омерзения. Но рука-тряпка тут же отошла. А сверху целой струей слилось с полведра зеленой жижи. Огромная капля-шар повисела немного и упала наземь. Из капли поднялось вверх существо с морщинистой головой и двумя глазами на стеблях. Было оно невысоко, расплывчато. К тому же существо все время дрожало, тряслось и обмахивалось длиннющими гибкими, но вялыми ручищами.
– Кто вы? – спросил Сергей удивленно и все еще ничему не веря.
– Да так, – отмахнулось существо, – вам не понять, чтоб было проще, можете нас считать за инопланетных пришельцев.
– Кого это вас?
Из капли, растекшейся по траве и угольям, вытянулось еще одно существо – поплотнее, но такое же омерзительное, гадкое.
– Хватит? – спросило оно скрежещуще. И зло зыркнуло на Сергея налитым красным глазом.
– Хватит! – ответил тот машинально.
И существо осело, обратно втекло в расползшуюся каплю. Будто и не было его.
– Нас может быть и больше, – заверило первое, трясущееся. – Но не в нас дело, мы тут давно. А вот вы...
Договорить существо не успело, появился разъяренный волосатый дикарь. Сергей скосил глаз – зелени словно и не было!
– Гум, гум, гум! Бам, бам, бам! – ударило в уши.
Сергей и сообразить ничего не успел, как на него уселась голая девица. Сама-то она была достаточно деликатна. Но дикарь не оставлял ни места, ни времени для любезничаний. Он навалился на девицу сверху. И Сергей понял, чего от него хотели, он не мог сопротивляться, бороться с самой природой – разбуженное естество его откликнулось на женскую плоть. И он вскрикнул вместе с дикаркой – столь все неожиданно произошло.
– Бам! Бам! Бам! Дым! Дым! Дым!
Возбужденный здоровяк бегал вокруг них, сопел, чесался, колотил в бубен – и был судя по всему невероятно рад. Девица работала усердно – так, словно во весь опор скакала на бешеном скакуне. Сердце в груди Сергея билось загнанным зверем, грозилось проломить ребра-клетку и умчаться в первобытную чащобу.
А когда все кончилось и обезумевшая от счастья девица сорвалась с него, убежала с дикими воплями, перемежающимися иступленным хохотом, Сергей обмяк. И почувствовал на своей щеке слюнявые губы дикаря-здоровяка – тот от избытка чувств облобызал пленника чуть ли не с ног до головы. А потом и сам с воплями и гугуканьем убежал куда-то.
Сергей и опомниться не успел, как дикарь приволок вторую девицу, толстую и низенькую. И все повторилось. Но уже медленнее, без неистовой и горячей скачки, а размеренно и плав– но.
– Гым! Гым! Гым! – заходился волосатый здоровяк и припля– сывал, подпрыгивал, бил бубном по собственной макушке.
Толстушка мячиком спрыгнула с Сергея. Но сладкая истома все еще выворачивала его тело. Невольно выгнувшись, закидывая голову назад, он вдруг замер – взгляд остановился на огоньке, ползущем по жгуту. Тот проделал ровно половину пути. Все внутри у Сергея замерло: из блаженного огня его бросило на сырой и зябкий лед. Они прикончат его, выжмут как виноградинку и прикончат!
Неожиданно в правое ухо кто-то дохнул, сыро и зловонно. Сергей скосил глаз – там тряслась бесформенная зеленая жижа.
– Не сопротивляйтесь, хуже будет, – просипело из жижи. – Силы берегите, хе-хе...
Зелень исчезла, только кончики зелененьких стебельков еле покачивались возле уха. Не сопротивляться? Хуже? Сергею не совсем нравилась его роль. Но еще меньше ему нравилось висящее над ним бревно.
– Хым! Хым! Хым! – донеслось из-за кострища.
И под наблюдательным оком ликующего дикаря на Сергея взгромоздилась третья девица, рыжая и конопатая, чем-то смахивающая на всклокоченную рысь. На этот раз дело сразу не пощло. Девице пришлось изрядно попыхтеть. Но она сумела растормошить пленника. Сергей почувствовал, как заныло в паху, живот сковало ноющей противной болью – ведь ему не дали практически отдышаться, сколько же можно! Сколько их там еще!
– Твоя не ленись! – сурово проговорил дикарь. И так посмотрел на Сергея, что тому совсем плохо стало. Но дикарь не дал ему прикрыть глаз, хлопнул по щеке и указал пальцем на тлеющий жгут. – Твоя – харошая Дух! Будет палахая – тук-тук! Понимай?!
Сергей все понимал. Но сказать уже ничего не мог. Рыжая рысь выжимала из него остатки сил и соков. Она настолько вошла во вкус и роль, что трижды ударялась лбом о бревно, отчего то принялось раскачиваться. При виде этого маятника Сергей начал слабеть. Но рыжая цепкими пальцами ухватила его за бедра, извернулась как-то особо хищно, вжала его в себя... и Сергей ожил. Только в голове у него наступило вдруг окончательное помутнение: это было слишком – и любовные утехи силком, и бревно-маятник, и беснущийся, ни на минуту не замолкающий дикарь... и еще две раскрашенные припухшие рожи, выглядывающие из-за плечей рыжей рыси! Неужто и они? Нет, это будет его конец, гибель!
Он застонал. И рыжая разразилась ответным стоном-воплем, она, видно, приняла издаваемые им звуки за страсть любовную. Но Сергей стонал по иной причине – на него обрушилось в виде комка воспоминаний все: и костлявая рука, вцепившаяся в его горло, и зеленая трясущаяся мразь, и кровавое пятно на ослепительно белом снегу. Все слилось, завертелось огненным фейерверком, взорвалось. А в момент взрыва он испытал острую сладостную боль, изогнулся, насколько мог и почувствовал, как с него падает рыжая, падает куда-то вбок, всхлипывая и тяжело дыша.
– Хым! Хым! Хым! – горланил дикарь.
Но он оказался умнее, чем Сергей предполагал. Когда четвертая дикарочка уже набрасывалась на жертву, он ей задал такого тумака, что та полетела в противоположную сторону, сотрясая всеми своими немалыми прелестями.
Волосатый выдрал из связки на груди круглую бусину размером с грецкий орех и без тени деликатности, грязной лапищей пихнул бусину Сергею в рот. Тот попробовал выплюнуть угощение, но не тут-то было! Дикарь так зажал ему челюсть, что пришлось проглотить бусину целиком, не смакуя ее на вкус. Ладонь оторвалась от губ Сергея, взмыла вверх. А в ухо прослюнило:
– Надеюсь, теперь у нас появится несколько минут для непринужденной философской беседы?
Не было нужды оборачиваться – слюнил зеленый инопланетянин, его, похоже, не смущала обстановка, он был расположен к душевным беседам. Сергей заскрипел зубами. Но то, что ему пришлось услышать в следующую секунду, ошарашивало и наводило на мысль, что все это, несмотря на очевидность и реальность, все-таки самый натуральный бред!
А сказал зеленый вот что:
– Мы выяснили кой-какие обстоятельства, мнэ-э, связались с центром, запросили исходные... не хотим вас расстраивать, но вам не стоило лезть в это дело, не стоило!
– В какое? – на выдохе переспросил Сергей. – В какое дело?!
Зеленый замялся. Но немного погодя выдал:
– В это самое! Не валяйте дурака! Самое неприятное на всем белом свете, извините за ваше, земное выражение, которое ровным счетом ничего не передает, самое неприятное – это замкнутые циклы! Прямо не знаю, как вы будете выбираться!
– Куда! Откуда? – закричал Сергей. – Чего вы хотите от меня?!
Дикарь-здоровяк подошел к нему вплотную и двинул ногой в челюсть. Он явно не видел зеленых, а может, просто не замечал их, делал вид, что не замечает.
Сергей не почувствовал боли. Наоборот, к нему возвращались силы – наверное, начинала действовать чертова бусина, чем бы она ни была на самом деле.
– Живьем выбраться из замкнутого цикла удается очень немногим, – грустно прослюнил зеленый, – единицам! Да и те... – он оборвал фразу. Сергей понял, за молчанием таилось нечто более страшное, чем заостренная дубина-бревно над его головой. Но он не собирался верить на слово всякой расползающейся и расплывающейся зеленой мрази, будь она хоть инопланетная.
И потому спросил глухо:
– Какой еще цикл?
– Обыкновенный, – спокойно ответил зеленый, – самый обычный замкнутый цикл. На вашем языке иначе не передашь, хотя, разумеется, все значительно сложнее. Своими глупыми, непродуманными действиями вы замкнули несколько цепочек внешних структур Осевого пространства, ну и... чего теперь говорить – делишки ваши препаршивейшие! Любое нормальное существо, в каких бы пространственно-временных координатах оно ни обитало, как бы тупоумно ни было, но с вами поменяться местами – нет уж, не согласилось бы! Лучше вот эдаким волосатым дикарем, лучше бревном, что висит над вашим носом! Обрекать себя...
– Да заткнись ты! – выкрикнул Сергей. – Отпевать будешь, когда сдохну, понял?!
Зеленый умолк, обиженно засопел. А дикарь подошел ближе и еще разок двинул Сергею в челюсть ногой. Понятия о гуманизме здесь были еще те!
Сергей тихонько застонал. А зеленая гнусь, переливаясь и оставляя темные пятна на траве, поползла куда-то, скрылась из виду.
– Бым, бым, бым! – заладил свое дикарь. И ударил в бубен над самым ухом у Сергея. – Гум! Гум! Гум!
С подвываниями, криками и приплясыванием он трижды обошел пленника. Потом нагнулся, больно ущипнул за нос и снова указал корявым толстым пальцем на ползущий по жгуту огонек.
Сергей закрыл глаза – на него напала тоска, воистину – тоска смертная, от которой хоть в петлю, хоть под топор, хоть под вот эдакий колышек! Скорей бы уже!
Но похоже, его не торопились приканчивать.
– Твоя – хароший Дух! – произнес дикарь свирепо и как-то не по-людски, напомнив Сергею интонациями голоса известного врачевателя Кашпировского. – Моя – харошая шаман! Твоя и моя – Большое Камланье! Твоя и моя – кан... кым... консенсус! – последнее слово дикарь выдал лишь с третьей попытки, при том облился потом и покраснел от усердия.
У Сергея в висках заломило. Да, это бред! Конечно, бред! Это его расстроенное воображение чудит, это его свихнувшиеся мозги порождают чудовищ сна: и дикаря этого, и зеленого, и нахальных и сладострастных девиц! Но ничего – он проснется, обязательно проснется, весь, этот кошмар скоро закончится, надо лишь подождать, перетерпеть... у него уже бывали с перепоя кошмарные наваждения, пускай попроще, не такие жуткие, но бывали. И они всегда проходили, забывались... И этот кошмар пройдет!
– Не пройдет! – прослюнило в ухо. Но уже с другой стороны. – Это не бред, уважаемый, это все правда, явь.
– Изыди-и, – обессиленно прошептал Сергей. Слезы потекли по его щекам.
– Ну, а что толку, если я изыду, по вашему выражению, а?! – грустно спросил зеленый. – Что изменится? Неужто вы думаете, что тут же проснетесь на своем диванчике в своей комнатушке?!
– Бре-е-ед!!! – вырвалось у Сергея. Откуда этот тип мог знать про диван, про комнатушку? Нет! Это все порождение его воспаленного мозга! Откуда дикарь может знать слово «консенсус», которое и на родном-то языке звучит дико, нелепо и гнусно, откуда?!
– А оттуда же, – прослюнил зеленый, обдавая Сергея такой вонью, что хоть нос зажимай. – Оттуда же, из вашего мозга. Дикарь выковыривает у вас словечко за словечком, он хоть и глуп, хоть и туп, но владеет телепатическими приемами... Ох, как ему тяжко приходится, вспотел весь, да-а, нелегко с вами общаться, милейший, нелегко, в вашей, извините за выражение, башке столько всякого мусора понабито, что... впрочем у вас будет возможность убедиться, что все происходящее – реальность! Вы угадываете желание этого волосатика?!
– Нет, – испуганно ответил Сергей.
– Хорошо вам! – заверил его зеленый и исчез.
А дикарь нагнулся над Сергеем, грубо ухватил его за нижнюю челюсть, открыл рот, запустил в него сразу несколько пальцев. Пальцы эти были неимоверно грязны и солоны на вкус – Сергея начало уже выворачивать, но то, что последовало, разом переменило реакцию его организма на поведение дикаря. Теперь и Сергей понял, что к чему. Дикарь, вцепившись пальцами в зуб верхней челюсти, принялся его медленно, но уверенно раскачивать. Он сопел, кряхтел и не обращал ни малейшего внимания на обезумевшую от боли жертву.
От такой пытки у Сергея волосы встали дыбом, глаза начали вылазить из орбит. Боль была адская. Он орал, хотел орать, но весь рот был забит этими наглыми грязными пальцами. Челюсть горела, голова раскалывалась...
– Дым! Дым! Дым! – прогремело в ухо.
И дикарь подпрыгнул вверх. Заголосил, задирая бороду к небесам. Потряс в воздусях вырванным зубом-клыком. И не медля, приспособил его в связку бус – воткнул в черный смоляной шарик. Воткнул так, что зуб Сергеев торчал вверх острым корнем. Украшение, видно, очень обрадовало дикаря. Он подхватил свой бубен и пустился в пляс.
А Сергей лежал и мысленно благодарил судьбу, Бога, всех, кто был причастен к его спасению. Он остался жив! Но надолго ли?! Огонек медленно полз по жгуту. Полз и полз! И ничем его нельзя было остановить! Хоть бы ветер подул, ураганом, вихрем! Хоть бы дождь пошел! Нет, небо было ясным, солнечным. Ничто не предвещало непогоды.
Сергей проглотил скопившуюся во рту кровь. И сунул язык в дырку – она была огромна! Да, это не бред, это самая настоящая реальность, прав зеленый гад!
– Бым! Бым! Бым! Гам! Гам! Гам!
Дикарь-телепат умчался. А Сергей вдруг захохотал – в голос, не стесняясь своего безумного, истерического смеха. Он хохотал минут пять без передыху, как заведенный. Смолк внезапно, словно ему в рот вставили заглушку. Снова сунул язык в дыру – и ему показалось, что он дотянулся аж до внутреннего свода черепа где-то в районе затылка. Да-а. Сергей выдохнул. И вдруг почувствовал, что не прочь пообщаться с одной из девиц-дикарок. Желание пришло сразу, неожиданно, это было удивительно и странно. И желание это исполнилось моментально. Сергей и сам не заметил, как на нем оказалась черненькая грудастая дикарочка – казалось, она сконденсировалась из воздуха. Но тут же принялась за дело: она вобрала его плоть в себя столь искусно и страстно, что Сергей позабыл про все на свете, про нависающую смерть, про всякие там замкнутые циклы и прочую чушь!
Он наслаждался. Он плыл по волнам сладострастного мерно покачивающегося моря, и море захлестывало его, затягивало в свои изнуряющие дивные пучины, заставляло подчиняться своим отливам и приливам, набегающим особенно жгучим девятым валам. Это была сказка! А под самый конец девица умудрилась проскользнуть под острием бревна и припала к его груди своими тугими тяжелыми грудями-шарами, придавила к земле, впилась губами в губы. При этом она так сдавила его бедра ногами, что Сергей застонал – чувство наслаждения было столь остро и мучительно-прекрасно, что ему показалось, будто огромное острое бревно сорвалось и пронзило его тело. Черненькая застонала вместе с ним, и их стоны слились.
Чуть позже в этот совместный звук влился восторженный вопль дикаря. Он прозвучал извне, словно бы из совсем другого мира. И вернул Сергея к реальности.
Черненькая медленно и томно отползла в сторонку. Огонек подбирался к хлипкому узлу на самом верху сооружения. Сколько ему еще ползти – минуту, три? Сергей видел, что дикарь-телепат совершенно позабыл про бревно, про трут, про огонек. И он стал мысленно призывать его: « Ну взгляни наверх, чертова рожа! Ведь угробишь же! Ну-у?!»
Дикарь был увлечен ритуальной пляской. А на Сергея уже взгромождалась следующая девица, маленькая и худенькая, с разлетающимися по сторонам грудями и испуганым взором. Она пристраивалась как-то неумело, осторожно, словно боялась поверженного Духа. Тело ее трепетало, руки подрагивали... И все это до того распалило Сергея, что он чуть не выдрал колышки из земли.
Когда они слились, на лице дикарки появилась гримаса боли, а сама она дернулась вверх, пытаясь приподняться над ним. Не получилось! Тяжелая рука волосатого придавила худенькую к Сергею. И тот сам, несмотря на неудобное положение, на боль в пояснице, принялся раскачивать почти бестелесую, невесомую всадницу – только колыхались в такт его движениям ее полные разбегающиеся груди.
Дикарь хохотал, бил в бубен. Сергей изнемогал, но не желал прекращать изнурительной любовной скачки, вожделение захлестнуло его. Захлестнуло настолько, что когда по телу пробежала обжигающая волна, он рванулся, выдрал из земли колышки, проскользнул под бревном, уперся ладонями в колышущиеся груди, свел их, сдавил, опрокинул худенькую, навалился на нее всем телом, впился губами в нежное тоненькое горло... и совсем потерял разум!
Он даже не заметил, как сорвалось с креплений исполинское бревно, как оно с шумом вонзилось в землю, качнулось и застыло. Только почва содрогнулась, загудела. Но Сергей и этого не заметил, потому что его самого трясло, било, выламывало.
Прочухался он, когда внезапно взлетел в воздух. Взлетел вверх ногами , соскользнув с худенькой дикарки и ударившись головой о бревно. Лишь позже он понял, что произошло – огромный и бесноватый шаман, ухватившись одной рукой за обе щиколотки, поднял его как какого-нибудь зайчонка, суслика! Поднял, да и держал так!
– Бым, бым, бым! Дум, дум, дум!!! – вопил он на всю округу. А у Сергея над головой покачивалась зеленая непонятная травянистая земля. И торчало в этой земле совершенно безвредное и нисколечко не страшное бревно, торчало, как торчит из земли самый заурядный кол или же столб.
Хум потряс Бледным Духом, вздевая его еще выше. Издал победный клич. Нет, не зря он развешивал жен по Священному Дубу, не зря! Не понапрасну колошматил тупых и упрямых богов! Теперь у его дочерей будут сыновья, да не простые, а оттуда принесенные, из Преисподней! Теперь никто не сможет оспорить его права волхва! Никто не позарится на наследство старого шамана!
– А-а-а-ууууу!!! – взвыл он от избытка чувств.
И пошел к лесной хижине, волоча Духа за ноги. Дорога была неровная, усеянная камнями, ветками, сучьями, корнями, торчавшими из-под земли. И потому Бледный Дух все время кричал, ругался, стонал. Но Хум не верил Духу, он вообще не верил, что эти духи могут испытывать все то же самое, что и обычные люди, нет, притворяется, вывернуться хочет, ускользнуть в свою Преисподню. Но только мудрого и тертого Хума не проведешь! Его не обдуришь как мальчишку!
Теперь для закрепления успеха оставалось одно – запереть хитрого Духа в хижине вместе с дочерьми, запереть на десять, а то и двадцать лун. И тогда уж они сами возьмут из него все, что нужно. Ох и хитер же Бледный Дух, хитер! Но и Хум не дурак!
Хижина была просторной. На полу валялись связки плодов и охапки длинных и широких, ободранных с облезлого дерева листьев. В такой хижине можно жить и любить. Хум привязал Духа к большому столбу. Выкопал из тайника в углу кусок сушеного мяса, сунул его в рот Духу – кто знает, может, и духов надо подкармливать на всякий случай?! Хум не хотел рисковать. Тем более, что Дух был хлипким и на самом деле уж каким-то чересчур бледным.
Дочери пришли сами. И глаза у них при виде привязанного Духа разгорались. Хум мог гордиться девчонками – такие своего не упустят!
И все же он их выгнал пинками наружу. Потом сходил за тыквенным жбаном, в котором хранил настойку кореньев любви. Жбан отнес в хижину. Дух был на вид слабеньким, не внушал он доверия Хуму. Вся надежда была на коренья, недаром же сам Хум их выкапывал три полнолуния кряду в Чертовом лесу, что за три восхода ходьбы отсюда.
Сергею надо было бы радоваться, что избежал лютой и дурацкой смерти. Но он не радовался. И был прав. То, что его ожидало, могло превратиться в смерть еще более лютую. Уж лучше бы его проткнуло насквозь!
До захода солнца его не трогали. А потом началось... Все смешалось, все спуталось, это был какой-то сладостно-кошмарный ад! В темноте было трудно сосчитать девиц, Сергею казалось, что их не пять, а десять, сто, тысяча! Весь мир состоял из их блестящих во мраке глаз, из их горячих животов, грудей, бедер, ног, рук, влажных губ... Они поили его какой-то дрянью, вонючей и горькой, и набрасывались снова, терзали, мяли, высасывали, мучили ласками и были дьявольски ненасытны.
Его оставили в покое лишь с восходом солнца, когда слабенькие лучи стали пробиваться меж плохо подогнанных друг к другу жердей. Девицы ушли усталые и довольные, почти уползли.
А вместе с одним из лучиков в хижину пробрался зеленый гнусавец. Он прополз под пологом, закрывавшем входную дыру, прополз зеленой мерзкой жижистой лужицей. Сергей не видал прежде живых луж. Но теперь его ничто не удивляло. И когда из гнуси и мрази высунулся на стебле мутный глаз, он лишь вздохнул тяжело и отвернулся.
– Я вам не помешаю? – поинтересовался зеленый.
Сергей скривился.
– Они вам наверное доставили некоторое беспокойство? – не дождавшись ответа, вопросил зеленый.
– Это вы верно выразились, – проворчал Сергей, – именно – некоторое. Чего надо?
– Нам всегда нужно лишь одно. Мы собираем информацию о разных мирах и их представителях, вот и все! Зря вы сердитесь, наш интерес к вам чисто научный!
Сергея передернуло. Он и так чувствовал себя не в своей тарелке, а теперь предстояло еще выступать в роли подопытного кролика. Ну, мерзавцы, ну негодяи!
От нахлынувшего раздражения перед глазами его замелькало что-то непонятное, набежали видения, сумбурные и бестолковые, как бы наслаивающиеся на явь, высветились чьи-то рожи, хари, лапы, когти, зубы... И среди них выделилось вдруг и застыло на мгновение противное какое-то лицо с крохотным пенсне на носу, узкими усиками и бородкой клинышком, с выпученными черными глазками и змеящейся улыбкой. Глазки сверкнули на Сергея... и все пропало, будто и не было.
– Уф-ф! – тяжело выдохнул он.
– Не волнуйтесь, – прогнусавил зеленый, – обычный обратный всплеск плюс интерференционные процессы.
– Понятно, – сказал Сергей, хотя он ни черта не понял. – Вы вот что – раз уж такой умник, так говорите, как выбраться отсюда! А с процессами потом разберемся. Не хрена тут теоретизировать!
Зеленый полностью вытянулся из своей клейкой лужицы, задрожал, затрясся. Длиннющий холодный палец уперся в живот Сергея. И тому стало сначало зябко, потом и его затрясло будто в ознобе, так, словно ударил мороз, руки и ноги совсем закоченели. Но Сергей не понимал, что же происходит, не мог связать одного с другим, ему показалось, что все это последствия пылких и страстных утех.
Зеленый убрал палец. И сказал скушным голосом:
– Я могу вытянуть из вас всю энергию, ясно? – Он помедлил, вздохнул. – Но я не стану этого делать... пока не стану. Вы понимаете?
– Плевать я хотел на вас на всех! – ответил Сергей.
Зеленый не рассердился, наоборот, обрадовался.
– Это прекрасно, – заявил он, приблизившись вплотную, – просто прекрасно, что вы усекли основное – нас много! Очень много! А вот вы, уважаемый, один. И все ваши так далеко отсюда, что и представить невозможно! Да и какие они ваши, сброд какой-то!
– Но-но! – возмутился Сергей. Ему стало обидно за землян. – Без оскорблений!
– Пардон! – самым пошлым образом извинился зеленый. – Но это все так.
– Откуда вам знать! Вы со мной-то повстречались всего полдня назад!
– Вы запамятовали, милейший, я ведь не просто болтал с вами, я вас изучал. И теперь все мы знаем о вас гораздо больше, чем вы сами, ясно?! Подпространственная корпускула, в которой заключено биозерно, именуемое вами земной цивилизацией, располагается в такой глухомани, почтенный, что может заинтересовать лишь узких специалистов, да и то навряд ли. Это ж уму не представимо – какая глушь, какая дичь! Вы меня простите, я стараюсь подбирать выражения помягче. Другие бы с вами и разговаривать не стали, о чем можно говорить с засохшей былинкой, которую ветром гонит через пустыню, а?
– Ладно уж, так и былинка?! – вяло возмутился Сергей. У него разболелась десна, та самая, из которой дикарь вырвал клык, и где сейчас была такая дырища, куда можно весь язык запихнуть. Боль была слабенькой, ноющей, очень неприятной. Но приходилось сдерживать себя во всех отношениях. И потому он пролебезил полакейски: – Ладно, вам виднее, может, и былинка, может, и глухомань. Но посочувствуйте былинке, проявите милосердие, хоть намекните – куда бежать, как выбираться?!
– Вы все же изрядно тупы! – прогундосил зеленый, выпяливая мутные глазища на Сергея. – Уже давно пора было сообразить, что убежать вы можете в любую минуту! Но смысл?! Какой во всем этом смысл, милейший, если вы уже самим роком обречены на замкнутый цикл?! Или я до этого неясно выражался?
– Яснее некуда! – согласился Сергей. Ему все опротивело. И он захотел спать.
Но в этот миг полог приподнялся, и в хижину вползла черненькая, грудастая дикарочка. Она обожгла пленника таким неистово-вожделенным взглядом, что тот чуть было чувств не лишился. Растопырив руки, выставив вперед груди словно стволы боевых орудий, она медленно пошла на Сергея. Дыхание ее было тяжело и страстно.
Но мрак хижины сыграл злую шутку. Дикарка натолкнулась на зеленого, заключила его в свои объятия – по-первобытному цепко и хватко, с любовной жадностью, даже с алчностью... Всего секунды ей хватило, чтобы разобраться, что к чему. А зеленому той же секунды хватило, чтобы влиться в лужу и мгновенно вытечь через щель из хижины. Но через эту секунду мрак распорол такой дикий вопль, будто черненькую дикарочку принялся насиловать саблезубый тигр! У Сергея сразу же заложило уши. От страха и неожиданности он зажмурился.
А когда осторожно приоткрыл глаза, в хижине никого не было. Он облегченно вздохнул. Случайность спасла его. Надолго ли?
Перебарывая сон, он заставил себя сосредоточиться. Ведь надо же разобраться, понять – где он, что с ним?! Иначе нельзя, иначе с ума можно спятить! Измерения какие-то, биозерна, корпускулы... Непонятно. Но ладно, допустим, он в ином измерении, допустим! Или в прошлом? Нет! Никаких дикарей-телепатов в земном прошлом не было, чушь это! Там было все по-другому! На какой-то иной планете? Тоже нет! Когда он мог перенестись? И на какое расстояние? Нет, это все следует отмести! Он в другом измерении, где-то совсем неподалеку от своей земной квартирки, совсем рядом – в обычном пространственном понимании. Это уже ближе! А в другом измерении могут быть и первобытные дикари, и инопланетяне, и прочая дрянь! Вроде бы сходится. У Сергея голова разламывалась и ныл зуб. Не мог он сосредоточиться, и все тут! А почему собственно – не на другой планете?! Откуда такая уверенность?! Да и в прошлом могло быть всякое, наверняка Землю посещали инопланетяне, а как же?! И дикари разные бывали, это ж от природы, наверное, а может, и какое-то тайное позабытое с веками знание. Все может быть! Вари, башка, соображай! Отметай лишнее, ненужное... этот, как его, дедуктивный метод, тот самый, шерлок-холмсовский! Ну! Сергей сразу отмел предположение, что все это похмельный бред или кошмарный сон – у него была возможность убедиться в реальности происходящего. Больше он испытывать себя на прочность не желал. Хватит! Но другого отмести и отбросить с уверенностью он не мог. Дело застопоривалось. И выхода, лазеечки не было видно.
Ко всем неприятностям прибавилась тянущая, сосущая боль в паху и животе – измученные, исстрадавшиеся железы давали знать о себе, напоминали, что им нужна передышка, что всему мера должна быть. Ах, если бы меру устанавливал сам Сергей! При одной лишь мысли о дикарочках он вздрагивал, ухайдакают его любвеобильные дивы! Бежать, только бежать! Иного выхода нет... Что-то такое говорил зеленый, надо вспомнить... Сергей напрягся. Ага, тот говорил, что убежать он сможет в любую минуту? Враки! Каким образом?! Все наврал, гнида зеленая! Если б мог смотать удочки, так еще бы из-под бревнышка деру дал, а как же! Нет, хватит, надо спокойнее! Сергей набрал побольше воздуха в грудь, затаил дыхание.
И явился его мысленному взору белый сугроб с кровавым пятном поверху. И от оцепенения свело скулы. И дошло до него, что начало там.
– Не-ет! – завопил он. – Не на-адо-о!!!
Приоткрылся полог, и в хижину ударил дневной свет. Но Сергей не увидал его, какая-то нечеловеческая, сверхъестественная сила выдрала его из пут, отбросила к сырому проваливающемуся настилу крыши, а потом ударила оземь.
Но не земля, не трава, не сено, не охапки листьев приняли безвольное тело, нет, он упал в липкую ледяную грязь. Упал и тут же вскочил на ноги. В кромешной тьме ничего нельзя было разобрать, лишь мелькали желтые огоньки, висели в небе какие-то дурацкие нити, горел где-то вдали тусклый и опять-таки желтый прямоугольник.
Сергей бежал сломя голову, не разбирая дороги, не соображая, куда бежит. Его вели инстинкты – темные, непонятные, оберегающие тело своей властью, без помощи разума. И только когда Сергей в безумном беге ворвался в подворотню, ударился голым плечем о кирпичную стену, он понял: желтый прямоугольник – это окошко полуночника, огоньки – далекие фонари, а нити – троллейбусные провода. И сам он – возле собственного дома.
Он рванул еще сильнее. Взбежал вверх по лестнице, грудью, руками, головой ударил в дверь... та поддалась, она не была запертой. И он упал в прихожей. Упал, сотрясаясь, заходясь в рыданиях, смешанных с полубезумным смехом, всхлипами, судорожными аханьями, накатившей нервической икотой. Он был грязен, гол, мокр. На полу, прямо под ним растекалось сырое темное пятно. Но он был дома. Он был спасен!
Минут сорок он лежал в прихожей, приходил в себя. Потом запер дверь, побрел в ванную, включил горячий душ. Тело отошло почти сразу, через несколько секунд после того, как его коснулись упругие струи. Сергей стоял под душем, ковырялся языком в дыре и заклинал сам себя: «Бред! Бред!! Бред!!!»
Еще через полчаса он устал. Горячая вода размягчила тело, лишила его гибкости, способности к сопротивлению. Сергей не выключал душ. Он лишь сделал его немного попрохладнее. И уселся на дно ванной.
Пора было выходить. Но Сергей не мог себя заставить сделать самого простого движения – протянуть руку, повернуть кран. Ему было страшно. Все могло привидиться, померещиться. Все! Спьяну он вполне мог выбраться на улицу голым, может, он вышел нормально, одетым, а там добавил, раздавил еще пузырек, а то и два – и его понесло, понесло, потом его раздели, ограбили, бросили в снег, в грязь... И зуб выбили! Или он сам его выбил, упал – и выбил! Сергей опять засунул язык в дыру. Нет, так не выбьешь! Так просто нельзя выбить, чтоб с корнями, чтоб... Сумашествие какое-то! Хотя почему бы и нет? Всякое бывает. Вот с ним и случилось эдакое, что и не объяснить. Чему удивляться-то?! Да после этого напитка само– убийц, после наркотически-отравляющего «солнцедара» всего ждать можно было! А ведь он высосал целую бутыль... Эх! Вот эта бутыль и пугала Сергея, воспоминание о ней удерживало его в ванной, не давая выйти. Выйдешь – а она там, на столе. И сфера! И все прочее!
Сергей крутанул кран. Встал. Перешагнул через край ванны. Набросил на себя махровый вытертый халат, дотоле тряпкой болтавшийся на вешалке. Прикрыл дверь.
Бутыль стояла на столе.
А где ж ей еще стоять, подумалось Сергею, только здесь! Смелее! Он сделал шаг вперед, потом еще. Приподнял посудину. Он не хотел верить в происходящее, разум не желал признавать нереального, бредового. Зато рука его словно почувствовала тяжесть посудины и потому не дрогнула даже, подняла ее – бутыль была полна!
Сергей замер. Его мышцы напряглись настолько, что казалось вот-вот затрещат, захрустят кости. Оцепенение кончилось вспышкой ярости.
– Мать вашу... – заорал он истошно, – чтоб вам всем... Вон! Вон!! Сгиньте!!!
Рука с такой силой швырнула бутыль в окно, что та пушечным ядром пробила двойные стекла, оставляя в них рваный неровный след, и канула во мрак ночи.
Сергей бросился на пол и принялся колотить кулаками по паркету. Он бился в истерике, рвал на себе халат, в кровь разбил нос. Он не мог заставить себя поверить, что это правда, он не хотел верить!
– Вы напрасно это, – раздалось из-под потолка гнусавым голосом зеленого. – Бесполезная затея, милейший. Учтите простую вещь, это же и ребенок должен понимать, вы вступили в связь с таким миром, почтенный, которому нет дела до ваших нервов. Впрочем, как знаете!
Сергей поглядел на потолок. Там никого не было. Он встал, В целехоньких оконных стеклах отражался свет люстры да и она сама. Бутыль стояла на столе. Полная, нераспечатанная.
– Ну и хрен с вами! – пробормотал он невнятно.
Повалился на диван. И тут же заснул.
Ему ничего не снилось в эту ночь. Его просто бросило в черный провал сна, а потом подняло наверх. Ничего в промежутке не было. Открыв глаза, Сергей увидал, что уже светло. Мелькнула мыслишка – опять опоздал на работу. Ничего, не привыкать.
Он еле поднялся. Умылся кое-как. Выпил припасенную еще третьего дня бутылку кефира. Есть не хотелось. Он все помнил. Но прежних страхов почему-то не было. Была лишь разбитость, боль в десне, боль в животе, боль в паху и тоска.
Ноги дрожали и голова кружилась. Но он выбрался из дому. Прошел через несколько дворов, к дальним помойкам, тем, что располагались возле пустырей. Вытащил из сумки бутыль. И без раздумий шарахнул ее об асфальт – черная мерзость расползлась мазутным пятном, прожгла легкий ледок. Осколки рассыпались. Но Сергей для надежности разворошил их носком ботинка, самые крупные расшвырял.
– Во-о! С утрева глушут до беспамяти! – проворчало сзади старушечьим голосом. – Ироды проклятущие! Сталина на вас нету!
Сергей хотел было напомнить бабке, что именно Сталин-то и отменил сухой закон в России, что ежели и «глушат», так с его легкой руки... но все было бесполезно, наверняка у бабки в голове свой мир, свои порядки, своя история – и не переделать их, нет.
Он подхватил снежку в пригоршню, протер виски. Полегчало.
Надо было идти на работу.
Стая растрепанных, явно кем-то вспугнутых ворон пронеслась над головой с оглушительным истошным карканьем, Улетела. Но тут же вернулась, словно ее и с другой стороны шуганули. Сергей взмахнул рукой – и чуть не сшиб на лету ближнюю. Поднялся дикий галдеж. Вся эта черная пернатая туча разом бросилась к земле. Сергей дернулся, поднял руки. Но его испуг был напрасным. Воронье пало на мазутно-солнцедарную лужу, принялось долбать клювами по асфальту – да так, что сотня отбойных молотков могла бы позавидовать им. Сергей отпрянул к мусорному баку, присел на корточки. Ему было плохо. Его начало выворачивать – измученный желудок изверг все, проглоченное за последние сутки: и тормозуху, и кефир, и все наспех умятые булочки да бутерброды, точнее, то, что от них осталось. Потом пошла зелено-желтая желчь, противная, гнусная, напоминавшая о живой, самодвищущейся лужице. А вороны, пробив слой асфальта своими клювами, ринулись в образовавшуюся воронку, пропали в ней – лишь эхо доносило приглушенное злобное карканье. Из провала пошел пар.
– Опять авария, едрит их! – проворчала любопытная старушка. – Трубу прорвало!
Сергей проморгался, утер выступившие слезы. Да, это просто прорвало трубу. Он взглянул вверх – в сером безнадежно-мрачном небе кружилась черная стая, никуда она не проваливалась, обычное голодное воронье, перепутавшее в Москве все времена года, озверевшее, окончательно повыбившее из столицы и пригородов прочую пернатую живность, сожравшее всех голубей и воробьев, добивающее бродячих кошек и собак, приглядывающееся к двуногим. Сергей знал, что расплодившиеся и обнаглевшие твари обожрали до костей десятка с три забулдыг, валявшихся в полном бесчувствии, забили трех или четырех старушек «божьих одуванчиков» и утащили не меньше дюжины грудничков прямо из колясок – обо всем этом писали газеты. Но управы на воронье не было – видно, пришло его время, видно, на смену одним обитателям городов приходили другие, более приспособленные, жестокие. И это был естественный отбор, в котором выживали сильные, со слабыми не церемонились.
Старушка стояла и грозила воронью сучковатой палкой, она была готова защищать себя. В ее сухоньком, измочаленном жизнью тельце было столько напора и яростных первобытных сил, столько уверенности в своем праве на жизнь, что Сергею стало стыдно. Он приподнялся, отряхнулся, снова протер снегом виски. Нет, он еще повоюет! Ранехонько он себя хоронить собрался! Он всем им покажет, сучарам поганым, тварям подлым, кем бы они ни были на самом деле, хоть инопланетными исследователями, хоть хмырями подзаборными, хоть самими дьяволами с сатаною! Они еще поспорят, поборются! Сергей резко развернулся и твердым уверенным шагом, преодолевая наваливающуюся слабость, пошел к троллейбусной остановке. Старушка повернула к нему голову, молча кивнула. И перекрестила его в спину.
Еще на подходах к остановке Сергей увидел хвост огромной километровой очереди. Полюбопытствовал. Ему ответила женщина в сером пальто и сером платке, изпод которого торчал неснятый кругляш бигудей.
– Да чего, – проговорила она с готовностью, – в гастроном с ночи соль привезли да спички, вот народишко-то и собралось. Становись, молодой человек, а то пока будешь расспрашивать да кругами ходить, все расхватают. Тут не зевай!
– Спасибо, – ответил Сергей, не глядя.
У него был запас и соли, и спичек, и прочей необходимой мелочи житейской. Но если даже и не было бы ничего в закромах, он стоять бы не стал, пропади все пропадом! Обойдется он без соли, и без спичек! А на худой конец, уж если позарез потребуются, скажем, спички, ежели уж дойдет до того, что хоть обливай себя бензином да жги живьем – огонек всегда отыщется, доброжелатели забесплатно поднесут, только свистни! Впрочем, с бензином еще хуже, тут лучше рассчитывать или на солярку, или на ту же солнцедаровскую тормозуху. Ничего, была бы шея, а петля отыщется! С такими мрачными мыслями Сергей добрел до остановки. Полчаса прождал.
На работу пришел к обеду. Сел писать объяснительную, а заодно и заявление на три дня за свой счет.
Начальник подписал и то, и другое.
– Иди, гуляй! – сказал он и подмигнул, явно намекая на что-то.
Намек был прозрачен. Сергей знал, что сам начальничек был предусмотрительнее его, опытнее и рассчетливей – он всегда за день до начинающегося запоя брал отпуск на недельку, а то и две. Потом месяц держался. И по-новой! Все привыкли к этой цикличности, многие под нее подлаживались, подгоняли и свои делишки. Все прекрасно понимали, чем они занимаются, а потому и взаимных претензий не было – работенка бестолковая, ненужная, денег за нее не платят: зарплата «деревянными» – разве ж это деньги! На том и стояли. Как стояла на том и вся окружающая их страна: ты мне шиш под нос, а я тебе – два! В результате в стране кроме шишей ни черта не было, что оставалось до поры до времени, повывезли расторопные купцы с заморскими паспортами да их местные помощнички, так же переменившие место жительства. В стране оставались неудачники, горемыки, алкаши... и те, кто еще надеялся что-то урвать, оттяпать свой кусок из разлагающегося трупа. Переводились сюда со всего мира химпредприятия и прочая нетерпимая в цивилизованном обществе промышленность, везли изо всех уголков планеты радиоактивные отходы, списанные баки с бактериологическим оружием, зараженную землю и другую гадость. Население вздыхало, морщилось, разводило руками. Но оно все понимало – больше ведь девать эту гадость некуда, там ведь «цивилизованный мир», а тут... тут терпеть надо и каятся, да так, чтоб всеобщее покаяние, чтоб всем до единого ниц пасть, беря на себя грехи человечества и его выродков. Кто знает, может, именно в этом и была великая сермяжная правда? Может, и впрямь, надо было принести в жертву один народ, чтоб другим лучше жилось? Отдать на заклание обреченный люд, во искупление грехов всего земного сообщества? Как две тысячи лет назад распяли одного за всех, так и ныне надо медленно распять, предать мучительной лютой смерти уже многих, так, видно?! Сергей не знал, так или не так. Он знал другое – все это осуществлялось на практике, а значит, был в этом некий печальный и страшный смысл. Лишь об одном он иногда смутно, урывками думал – будет ли принята эта жертва, даст ли плоды она? Или же канет в пропасть безвременья и безвестности еще один великий народ, униженный, обобранный, изничтоженный, почти сведенный на нет? А если канет просто так, зачем это заклание, зачем жертва? Неужто он так мешает всем прочим народам, что его надо непременно извести под корень? Видно, мешает... Иначе бы помогли, хоть как-то помогли бы, по крайней мере, не бросали бы в утопающего камнями, не пинали бы пытающегося подняться. Впрочем, им виднее, да, им виднее... Сергей не собирался додумывать своих дум, ну их в задницу! Ему отгулы нужны, отпуск, а все остальное – гори синим пламенем! Он не брал на себя роль пожарника, нет, не брал! Ему бы самому уцелеть в этом адском огне, продержаться бы хоть немного!
Они зашли с начальничком за дверь огромного еще дореволюционного шкафа-секретера, распахнули дверцу, чтоб любопытные не подсматривали, коли в кабинет ворвутся. И тяпнули по стаканчику «стрелецкой». Начальничек крякнул, тут же содрал с Сергея за угощение два рубля. На том и распрощались.
«Стрелецкая» подогрела его. На выходе, в коридоре Сергей присел на подоконник, вытащил из брючного кармана мятый список. Разгладил бумажку на колене. Восемь квадратиков, восемь фамилий. Нет, он доберется до донышка! Он все узнает!
Мимо прошел Дима Шебуршин, прошел своей разлапистой уродской походочкой, не замечая Сергея.
– Стой! – крикнул тот.
– Чего надо? – поинтересовался Дима.
– Ты живой? – глуповато спросил Сергей.
– А ты? – Дима покрутил пальцем у виска и ушел.
Сергей мысленно выругался. И вычеркнул еще одну фамилию из списка. Все, здесь ловить больше нечего, все остальные не из родимой конторы! Сергей сунул язык в дыру – десна затягивалась, рана заживала. Да и в паху уже не тянуло и не давило. Он понемногу оживал. Перед глазами стояла несгибаемая старушка, готовая воевать хоть со всем вороньем на белом свете, стояла черным выморенным временем древком, и ее черные одежды развевались по ветру черным, прошедшим сквозь огни и воды, через бои и сражения знаменем. Может, знамя это и было когда красивым, цветастым, как российский трехцветный флаг, например, а может, оно было просто белым, чистым, незапятнанным, но пройдя через всю эту кровь и боль, оно стало черным, ибо не могло уже впитывать в себя иных красок... Сергей мотнул головой. Сунул список в карман. Вышел.
В соседнем здании, желтом и облупленном, четыре верхних этажа занимал дом-интернат для детей-сирот с отклонениями в развитии. Детей этих на улицу не выпускали. И никто их никогда не видал. Лишь иногда редкие прохожие или старожилы останавливались, услыхав дикие визги, вопли. Кто-то принимал здание за живодерню и равнодушно отворачивался, проходил мимо, кто-то думал, что это резвятся кошки. Табличка была затертой, наполовину сбитой. Висела она на уровне второго этажа, потому что в первом располагалась столовая-распивочная под огромной светящейся вывеской. Жратвы в столовке давным-давным не было, только бормотуха. Зато народу – не протолкаться!
Сергей туда и завернул. Надо было залакировать «стрелецкую». Он знал, что в распивочной приторговывают самогоном, настоянном на табаке и курином помете, но сам никогда не пробовал этого пойла, опасался.
– Подай, Христа ради! – потребовал у него хриплым баском милостыни ханыга, сидевший у входа. И протянул синюю ладонь. – Подай, кому говорю, жлоб поганый!
Сергей прошел мимо. Остальные нищие-алкаши лишь жалостливыми взглядами проводили счастливчика, идущего в кумирню Диониса. Подавали плохо. Но все равно – к вечеру все попрошайки обычно бывали пьяны в стельку. Ночевали они тут же. У одного на глазу была кровавая повязка – то ли дружки подсобили, то ли воронье выклевало, дело житейское.
Бормотуху разливали в поллитровые пивные кружки. Стоять в длиннющей, вьющейся бесконечной спиралью очереди Сергею не хотелось. И он перекупил полную кружку у ханыги, перекупил за двойную цену. Тот вздохнул, спрятал денежки за пазуху и встал в очередь. Ему некуда было спешить.
А Сергей спешил. Он в два присеста опустошил кружку. И выбрался на свежий воздух. Набрал полную грудь, не замечая ни дыма, ни прочих растворенных в дыме прелестей. Одноглазый дернул его за штанину. Прорычал:
– Подай, ядрена энтилигенцыя! Не то укушу!
Он разинул пасть, из которой торчали три гнилых черных зуба. Сергей подумал, что и впрямь укусит, это было бы несказанно мерзостно. И бросил попрошайкам полтинник. Пока те дрались из-за монеты, он ушел, сопровождаемый дикими воплями с третьего этажа: то ли там одно из дитять-сирот просилось на горшок, то ли до него добрались врачеватели-вивисекторы.
Силы восстанавливались. Хоть дрянная была бормотень, но какие-никакие калории и в ней содержались. Сергей проехал три остановки. Остальной путь до сугроба проделал пешком.
Он почти не узнал того места. Сугроб осел, посерел. Пятно на нем скукожилось, превратилось в черную маленькую ямку. Может, это и не то пятно было вовсе, а совсем другое.
Сергей нагнулся над ним, втянул воздух ноздрями, грудью. Запахов не было. Тогда он присел у подножия, начал ковырять слежавшийся снег рукой.
– Ваши документы! – послышалось из-за спины.
Сергей оглянулся. Над ним возвышался тот самый, вчерашний сержант. Узкие глазки на свету выглядели и вовсе щелочками, золотая фикса посверкивала в уголке приоткрытого рта. В руке у сержанта была черная резиновая дубина, он ей выразительно покачивал.
– Что, уши заложило?!
Сергей полез в карман за паспортом. В последние полгода был введен строжайший паспортный режим – за появление на улице без документов полагалось от полутора до пяти лет исправительных работ. Кроме того, без паспорта не отпускали ни одного вида товаров, кроме, разумеется, спиртных напитков. И потому Сергей приспособил под паспорт бумажник с молнией. Сам бумажник крепился цепочкой к пиджаку, не потеряешь!
Сержант долго разглядывал документ, брезгливо удерживая его кончиками коротких мясистых пальцев. Казалось, в мозгу его идет титанический мыслительный процесс, что он решает: отпустить ли опасного рецидивиста, поверив в него, или же упечь-таки для надежности в лагерь. Сержант решил, что пока можно отпустить. Он вернул паспорт Сергею. И сказал недовольно:
– Я бы вам посоветовал подумать о прописочке!
– Это как? – не понял Сергей.
– А так, что можно ее лишиться, вот как! – с ехидной улыбкой пояснил сержант. И фикса его сверкнула как-то особо ярко.
– Я человек законопослушный, – заверил Сергей.
– Ну-ну, – равнодушно промычал сержант, отвернулся и пошел к остановке, покачивая своей дубиной.
– Эй, убийцу-то разыскали, нет?! – крикнул вслед Сергей.
Сержант обернулся. В глазах его, неожиданно расширившихся и приобретающих уже знакомую злобность потревоженной рыси, было столько всего, что Сергей решил – пора уносить ноги!
И все-таки он задержался у облупленной стены дома. Прямо на прогалинке, в подмерзшей грязи лежала гильза – точно такая же гильза, какую он подобрал вчера. Сергей быстро нагнулся и поднял находку, сунул в карман. Скосив глаз, он увидел, что сержант что-то говорит по своей рации, говорит, поглядывая на него, Сергея.
В подворотне возле дома стоял низенький хмырь и поигрывал своим тесаком. Когда Сергей проходил мимо, он коротко махнул рукой – лезвие молнией сверкнуло у глаз. Но лица не задело. Хмырь тут же убрал нож в карман ватника, сплюнул Сергею под ноги семечной шелухой и отвратительно рассмеялся.
Бутыли на столе не было. Она стояла на подоконнике – все такая же полная и не распечатанная, даже запыленная немного.
Сергей взял ее за горлышко, пошел на кухню, открыл крышку мусоропровода – «бомба» с грохотом полетела вниз, потом гулко ухнуло, звякнуло. И все стихло.
Он вернулся в комнату. Достал гильзу из кармана. Присовокупил к ней первую, шип, обрывок бумаги с непонятными словесами. Рядом положил список. Даже если весь мир, все параллельные, перпендикулярные, инопланетные миры, все измерения и пространства, существующие в этой Вселенной, восстанут против него, он не отступит! Пусть хоть сам дьявол вылезет из преисподней! Плевать! На всех плевать! Сергей со списком побежал к телефону и стал по новой обзванивать тех, кто вчера не откликнулся на его звонок. Затея принесла результат – еще двоих пришлось вычеркнуть. Оставалось пятеро. Пятеро претендентов на роль трупа! Но труп-то был только один!
Сергей долго сравнивал гильзы. Они были одинаковы. Даже царапинки на их боках располагались одинаково. Значит, и стреляли из одного ствола, иначе быть не могло. Вот шип? С шипом так сразу и не сообразишь. Может, он вообще не при чем тут? Сергей отодвинул шип в сторонку: теперь перед ним лежали две кучки, в одну входили обе гильзы и клок бумаги, в другую – шип. А сколько было волдырей – дыр на спине убитого? Сергей напряг память. Пять или шесть? Все-таки шесть! Не меньше. Значит и гильз должно быть шесть! Где-то валяются четыре ненайденные! Если он их найдет, тогда точно, нет никаких сомнений! Тогда он на верном пути! Сергей чуть не сорвался с места, чтобы бежать опять к сугробу. Но удержался, еще раз попробовал прочитать обрывки писанины на клоке. Не так все и мудрено там было. «ОПУСК» – это наверняка «ПРОПУСК»! Но куда? Зачем? Какой пропуск? Это где-то там в Фергане, в Закавказье, где идет гражданская война, там пропуска, там комендантские часы, но откуда здесь все это возьмется?! Нет! Ерунда! Сергей отодвинул клочок. Но тут же опять взялся за него. Точно, пропуск! Как он сразу не сообразил: «ПРОПУСК...до двадцати четырех ноль-ноль»!
Пропуск и гильзы! Это сочетание весьма вероятно! Сергей покосился на край стола. Там стояла полная и нераспечатанная бутыль.
Репродуктор на кухне включился сам:
– Четвертые сутки пылают станицы.
Потеет дождями донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын!
Корнет Оболенский, налейте вина!
Налить, так налить! Сергей сорвал пробку с бутылки, плеснул в стакан. Тот стоял со вчерашнего – немытый и мутный. Выпил залпом. Бормотень согрела пищевод, желудок. Бормотень, как бормотень – высшее достижение эпохи развитого социализма и окончательного несокрушимо-живучего застоя. Сергей крякнул. Налил еще стакан. Потом третий. Поглядел на бутыль – та почему-то не наполнялась, и это показалось Сергею обидным, он понемногу косел.
С кухни заполошло голосило на все лады:
– Белая армия, белый барон
Вновь предрекают нам царский тро-о-он!!!
Сергей откинулся на спинку кресла. То скрипнуло, подалось. Еще два месяца назад по радио и телеку передавали, что последний трон и остатние царские регалии проданы на аукционе. Трон купил африканский вождь с трудным именем. Корону, скипетр и державу – какойто старый друг страны советов с незапоминающейся глухой фамилией. Причем, один расплатился бананами, другой трубами. Так что волноваться о каких-то там «предречениях» не стоило – проклятый царизм со всеми своими отрыжками и причиндалами был искоренен полностью и окончательно. Песенка носила явно провокационный характер и была рассчитана на неустойчивых элементов. Сергей пошел на кухню и вырубил репродуктор.
Когда он вернулся, бутыль стояла наполненная до краев. Но без пробки!
Сергей глотнул прямо из горлышка. И чуть не подавился. В рот ему попал какой-то мерзкий, слизистый, тягучий комок, высосанный из бутыли. Это было уже слишком! Сергей выплюнул слизистую дрянь – она расползлась по полу зеленым густым пятном-лужицей. И из лужицы этой высунулся мутный глаз на морщинистом стебле.
– Здрась-те!– выдавал Сергей со злобой. И побежал в ванну прополоскать рот.
Он долго натирал зубы пастой, не жалел ни их, ни зубной щетки, ни больной десны. Наконец избавился от мерзкого привкуса. И увидел в зеркале зеленого. Тот стоял позади, трясся.
Только теперь Сергей по-настоящему рассмотрел его лицо, а точнее морду отвратительную, гадкую. Морщинистый лоб, уходящий назад, к яйцеобразному затылку, был покат, глаза торчали словно у кальмара, вместо носа, губ, подбородка висели то ли отрепья какие-то, то ли клочья водорослей-полипов. А все в сочетании было непереносимо и могло надолго лишить аппетита.
– Да, именно так мы и выглядим, – грустно подытожил зеленый. – Я мог бы вам явиться и в человеческом облике, но зачем этот маскарад, верно?
Сергей кивнул. Хотя ему хотелось сказать: «А кто вас вообще просил являться?!»
– Вы ввели себя в резонансную частоту с генератором, – продекламировал зеленый нараспев. – И теперь вам будет трудно выйти из этого режима. Вам кажется, что генератор преследует вас, что от него невозможно избавиться. Но все это кажущееся. На самом деле он вас притягивает к себе, вот так.
– Это вы про «бомбу», что ли? – переспросил Сергей.
– Ага, – коротко подтвердил зеленый. И выглянул из-за плеча.
Сергей окинул взглядом его фигуру. Была она вытянутая какая-то и скользкая на вид, словно зеленый натянул на себя лягушачью пупырчатую кожу. Тоненькие ручки и ножки выгибались дугами, были согнуты в локтях и коленях. Казалось, зеленому трудно стоять, он все время приседал, изгибался, поводил спиной и шеей, тянул вверх плечи, касаясь ими своих водорослей-отрепьев. На поясе у зеленого был черный ремень с кругленькими подвесочками, и все – больше никакой одежды! Сергей присмотрелся внимательнее – не исключено было, что он принимал за кожу, натянутый на тело комбинезон. Руки инопланетянина заканчивались четырьмя длинными пальцами без ногтей. На ногах пальцев было лишь по три, зато каждый из таковых имел длину не менее четверти метра. Сам же зеленый на своих полусогнутых конечностях был на полголовы выше Сергея. Несло от него болотом.
– Значит, «бомба» – это генератор, так?
– Так-то оно так, но добавить надо, – уныло проговорил зеленый, – что «бомба», как вы выражаетесь, это не просто бутыль с бормотухой, а целый мир. Огромный невероятно сложный мир! В нем заключено несколько таких Вселенных как ваша!
Сергей усмехнулся, передернул плечами.
– А чего ж этот мир такой маленький – на четыре стакана? – поинтересовался он ехидно.
– Не беспокойтесь, он больше, чем вы себе можете представить. Но не в этом суть.
– А в чем же?!
Зеленый присел в слизистую лужицу и перетек из ванной в прихожую, а потом в комнату. Сергей прошел за ним. Протянул руку к бутылке, обнюхал горлышко. Ничего подозрительного вроде бы не было. И он приложился к ней, надолго приложился. Бутылка опустела на три четверти.
– Уф! – тяжело выдохнул Сергей, погладил себя по животу. – Вот где весь ваш мир!
Зеленый, свисавший с потолка слизистыми мочалами, захрюкал, заколебался. Сергей не сразу понял, что это смех, ему самому было не смешно.
Наконец зеленый перестал хрюкать, шлепнулся на пол, вытянул из лужи глаза, а потом вытянулся и сам.
– Вот это и есть мир подлинный, – сказал он нравоучительным тоном, – а ваша Вселенная – только мираж. Ее нету!
– Как это нету? – удивился Сергей.
– А никак нету, – подтвердил гнусаво зеленый. – Ваша Вселенная и все ее обитатели – это лишь отражение других миров, тени. Понятно?
– Не верю! – упрямо заявил Сергей. – Какие мы тени, вы что-о?! – Он приложился к бутыли и высосал остатки. – Вот где тени, были – и нету!
Зеленый перетек к подоконнику, по стене вполз на него, выпрямился во весь рост... и неожиданно прошел сквозь стекла, ни капельки не повредив их. У Сергея глаза на лоб полезли.
– Пойдемте со мной, – позвал зеленый из-за стекла.
Сергей стоял в оцепенении. Только что за окном был день. Он точно это помнил! А сейчас там было темно, да так темно, будто по всей Москве вырубили освещение.
– Ну, чего вы боитесь? Пойдемте!
Сергей шагнул вперед. Встал на подоконник. Дотронулся до стекла. Но не ощутил его. Да, он видел стекла, видел рамы, но не чувствовал их, руки проходили сквозь них свободно, как сквозь воздух.
Зеленый ухватил Сергея за ворот рубахи, потянул.
– Пойдемте!
Сергей взлетел над подоконником, качнулся в сторону улицы. Но не упал. Сердце дрогнуло, замерло. Зеленый, распластавшийся всем липким телом по стене дома, крепко держал Сергея за воротник. Все остальное было как и обычно: внизу шныряли редкие прохожие, луна отсвечивала на крышках мусорных баков, пахло талым сырым снегом.
– Куда мы? – вопросил Сергей дрожащим голоском и вцепился руками в карниз.
– Туда, – ответил зеленый
Он пополз вверх по стене. Через полторы минуты они оказались на крыше. Спугнули облезлую тощую кошку. С карканием унеслась в темноту ошалевшая ворона.
– Вот, глядите!
Зеленый провел Сергея по покатой крыше к самому верху. Осторожно обнял его за плечо хлипкой холодной рукой. Другой указал в высь – в мрачное беззвездное небо.
Сергей всматривался долго. Но ничего не увидел.
– Вон там, чуть левее. Видите звездочку?
Что-то зелененькое мигнуло и стало приближаться, увеличиваться в размерах, вырастая на глазах, занимая все больше места в небе.
– Мы оттуда!
Сергею зеленое свечение ни о чем не говорило. Но он кивнул.
– Наш мир старше вашего на миллиарды лет, на целую вечность! Глядите!
Свечение уже полыхало на все небо. Но оно почему-то не освещало землю. И Сергей невольно протер глаза.
– Это не галлюцинации, не сомневайтесь. Это правда. Видите отсвечивающие желтизной спирали и сферы? Это метагалактики нашего мира. Их триллионы! А в каждой метагалактике миллиарды галактик, состоящих из сотен миллиардов звездных систем, типа вашей солнечной системы, но устроенных по-своему, непохоже и всегда отлично друг от друга. Это наш мир!
У Сергея голова закружилась. Ничего кроме сумбурного мигающего на все лады свечения он не видел. Слишком уж многое на него обрушилось в один миг. Голова раскалывалась.
– Ну и что? – тупо спросил он.
– А ничего, – ответил зеленый. – Ваша Вселенная и есть отражение этого мира и все! Как в зеркале, понимаете? Есть натуральный предмет, и есть его отражение... Вот и с вами так. Одна лишь деталь – отражение, которым является ваш мир, слишком увлеклось, заигралось – и почувствовало себя самостоятельным, почувствовало себя реальным миром со своими собственными законами и своей собственной жизнью!
Сергей резко скинул холодную руку зеленого с плеча.
– Вранье все! – сказал он зло. – Откуда вам знать?! Вы вчера только про вас узнали, так?! Все вранье!
Зеленый сочувственно покачал головой. И сказал назидательно:
– Даже если бы мы узнали о вас лишь полчаса назад, нам бы все равно хватило времени, чтобы понять, кто вы такие, чтобы изучить в доскональности всю вашу историю и спрогнозировать ваше будущее. Это совсем не сложно. И особенно в такой примитивной системе! На зеркальную поверхность вашего мира четыре миллиарда лет назад извне было брошено несколько биоспор. Они-то и дали толчок. Они, образно выражаясь, оживили отражение. Из этих спор и развивалась вся биомасса вашей захолустной планетенки, из этих спор появились и вы все, хомо якобы сапиенс.
Сергей повернулся к зеленому, попытался заглянуть в его глаза. Но в тех была тоскливая муть, ни капли разума не просвечивало в них.
– Не сходится что-то, – заявил он, – бросили, потом забыли? Вчера опять вспомнили, все разузнали, бредятина!
– Не бросили, милейший, а обронили случайно. Никто и не заметил – когда у вас из кармана при каком-нибудь движении выпадают крошки табака, пыльца, вы разве замечаете? Нет! Вот и у нас так.
– И сколько же лететь до вашего мира? – спросил Сергей. – Наверное, до него мильон парсеков и столько же световых лет?
Зеленый пошевелил отрепьями-водорослями и сказал тихо:
– Да нет, он же тут, рядом, внутри вашего мира. А точнее, это ваш мир внутри нашего. Я же вам говорил уже, что мы инопланетяне не в прямом смысле, инопланетяне для вас могут быть лишь в вашем мире: на другой планете, в другой звездной системе, в другой галактике. А мы из Другого Мира! Запомните это!
– И дикарь?
– Что – дикарь?
– Из другого мира?
– Ах, тот самый? Нет! Дикарь ваш вместе с бубном и своими дочурками обитает в одном из перекрестных пространств. И поверьте, ему там неплохо, ведь эти пространства более реальны, чем ваша Вселенная-отражение.
У Сергея начала голова опухать. Но он не желал верить, что мир, в котором живет, в котором жили все его предки, включая первых простейших, это чье-то отражение. Нет! Зеленый ему мозги пудрит, баки забивает, лапшу на уши вешает и попутно лепит горбатого!
– Вглядитесь! Вот где жизнь!
У Сергея и так глаза на лоб лезли от зеленого свечения. Все мелькало, расплылывалось радужными пятнами, переливалось.
– Значит, споры?
– Угу!
– И генератор этот поганый – тоже ваш?
Зеленый отпрянул.
– Ну что вы! Генераторы вне миров и пространств. Вместе с силовиками они создают поля замкнутых циклов. А поле перехода в свою очередь связывает различные пространственные структуры. Потому и опасно попадать в него. Вы же убедились в этом, верно? Замкнутый цикл непредсказуем!
– И для вас?
– И для нас! – грустно согласился зеленый. – Но вам помогут из него выйти.
Сергей почувствовал неладное. Ему показалась странной последняя фраза, более того – страшной. И он резко обернулся, во второй раз сбрасывая хлипкую зеленую руку с плеча. И обернулся вовремя.
– И-эгр-ххх!!! – прохрипело со всех сторон, как-то жутко, по-звериному.
И высветилась из темноты чудовищно уродливая фигура. Некто маленький, корявый и расплывающийся упирался в покатую кровлю крыши четырьмя выгнутыми иззубренными лапами. Вместо головы колыхался у него фиолетовый стекающий каплями вниз студень. А из студня этого выпучивались два красных безумных глаза. Грудь и спина чудовищного карлика были откинуты назад, руки воздеты вверх и за голову. А в руках... Сергей чуть не закричал. В руках был здоровенный посверкивающий во тьме кинжал-тесак. Еще мгновение – и должен был последовать удар.
Сергей выбросил вперед голую руку, пытаясь хоть так защитить себя.
– Стой, тварь! – заорал он нечеловеческим голосом. И уставился в красные глаза.
Снова со всех сторон прохрипело, пророкотало. И карлик на четырех лапах исчез, оставив после себя запах жженой резины и хлорки.
Сергей опустился на железо крыши, он не мог стоять. Руки и ноги тряслись. Сердце заходилось, неистово било в ребра.
– Ну вот, все испортил! – гнусаво выжал зеленый.
– Да пошел ты! – оборвал его Сергей.
– Пошел, не пошел – а переход не получился, и вы сами виноваты! Разве можно отвлекать оператора в момент работы, в самый напряженный момент, когда требуется зоркий глаз и верная, точная рука?!
– Это смотря кому требуется, – вяло промямлил Сергей. – Мне такие руки с такими игрушечками в них не требуются! В гробу я их видал!
Он вскочил на ноги, отпихнул от себя зеленого. И опрометью бросился к чердачному окошку. Спрыгнул вниз, упал, подвернул ногу, но тут же вскочил – бежать было можно. И он побежал через чердачную тьму к двери. Трижды грохался, трижды поднимался, набил шишку на лбу, раскровянил руки. Но выбрался на лестничную клетку. Через полминуты он был дома.
Бутыль-генератор стояла на столе.
Сергей подошел к дивану, плюхнулся на него. Он будет спать! Спать – и все! Пусть хоть весь мир сойдет с ума! Пусть по крышам и квартирам шастают зеленые! Пусть его протыкают насквозь! Он будет спать!
Но сои не приходил. Прошло волнение, убежали и рассеялись страхи, тревоги. Успокоилось сердце и расслабились мышцы. Но сна не было. Сергей лежал и размышлял. Он и без зеленого был знаком со всеми этими бреднями насчет спор, которые якобы попали на Землю из Дальнего Космоса и из которых пошло все живое. Правда, до отражений всяких никто еще не додумывался, но все равно – бредятина, чушь на постном масле! Споры могли быть, не в них дело! Но вот развиться из этих самых спор разумная, одушевленная материя не могла. Не могла, и все тут! Для этого мало каких-то там спор. Для этого нужно было, чтобы в живую материю кто-то или что-то вселилось, чтобы в нее вдохнули душу. Ведь сам по себе разум – ничто! Это просто ЭВМ, машина мыслительная! Без самоощущения, без личностного осознания себя. Нет, бред все это! И не в спорах суть! Разве важно, из какой именно глины Бог слепил человека? Важно, что он вдохнул в эту глину Душу, Одухотворенную Жизнь! И прячем тут зеленые слизни, причем их Другой Мир?' Нет! Четыре миллиарда лет развивалась на Земле Биоматерия – от простейших соединений полуживого с неживым и до человека, через всех этих амеб, рыб, членистоногих, ящеров, простейших млекопитающих, гоминидов. Но ведь если бы в эту биоглину не была вложена Душа, она бы и оставалась биоглиной еще миллиарды, триллионы лет! Так бы и развивалась – беспредельно, поглощая самое себя, порождая все новые и новые виды: за млекопитающими пришли бы другие, а за теми еще кто-нибудь, и так до бесконечности. Но что-то ведь породило человека! Что-то отдало часть своего Дыхания безмозгло-обездушенной глине?! Нет, не обездушенной, ибо никто и не отнимал у нее Души, у нее и не было Души, и не могло ее появиться. Все сложнее, горазжо сложнее. Какая там к дьяволу дарвиновская теория эволюции – голубые пузыри выползающего из люльки человечества! Из рыбы – ящер, из ящера – птица, из ящера – животное млекопитающее, чушь! Эволюция была и могла быть лишь внутри вида. Рыба могла стать сильнее, зубы ее острее, плавники мощнее, ибо и выживали сильные и мощные. Кошка могла стать огромной и могучей, стать тигром или львом, а могла приспособиться к камышовым зарослям и стать камышовым котом. Но рыба не. могла стать кошкой. И кошка не могла стать человеком. Как из дельфина не мог вывестись крот, а из муравья кит. Дарвиновская теория развалилась на глазах! Это сто лет назад могли поверить, что мыши прыгали с ветки на ветку, спасаясь от хищников, и что выживали лишь те, у которых перепонки были шире – а в результате народился новый вид мышей – летучие! И ведь верили! А почему бы и не верить, если все так логично и стройно? Но один вопрос – где логично и стройно? Ответ – на бумаге. В жизни иначе – исследователи так и не нашли ни единого останка переходных форм. Были мыши и были летучие мыши, а вот полулетучих или четвертьлетучих мышей не было! То же самое и с обезьянами. Объявили на весь свет, что человек произошел от обезьяны, записали это во все учебники. И пошли навешивать друг дружке степени, медали, раздавать премии и звания за внесение «все новых и новых вкладов» в теорию эволюции. А человечество безропотное знай себе моргало доверчивыми глазенками и восхищалось умниками – ах, мудры, ох, дотошливы! А умники-то дурили народец почем зря! Иногда, правда, и себя задуривали до полнейшего умопомрачения.
Сергей ворочался с боку на бок. Но никак не мог прогнать навязчивых мыслей. Не спалось, ну ни в какую не спалось! Что-то долбило в его затылок долотом: "Ты должен додумать эту мысль сегодня, именно сегодня! С рассветом из тебя все выветрится, и ты никогда не узнаешь правды, даже тени правды, ты всегда будешь ходить вокруг да около, но не приблизишься к разгадке. А сегодня твой слабый мозг через твою душу соединен с той Душою, что дает откровения, дает, может быть, лишь раз в жизни, да и то не каждому. Лови миг удачи! Не пропусти его!
Сергей дважды ходил на кухню. Пил воду. По пути косо поглядывал на бутыль-генератор. Но она почему-то больше не пугала его – бутыль и бутыль, пусть в ней хоть десять в сто двадцать пятой степени миров заключено, плевать!
Воды напился вволю. И снова завалился на диван, лишь пружины заиграли, запели свою звонкую песнь.
Никаких переходных звеньев между обезьяной и человеком не было. Их не нашли несмотря на колоссальные затраты, вложенные в поиски. Их нелепо искать! Так думалось Сергею. Просто глупо на это тратить деньги. Ибо тот вид животного, что стал человеком, та самая «обезьяна» не была человеком, она не была даже предчеловеком, как и не была и переходной ступенькой. Она была биомассой, в которую вдохнули Душу! И без всякой эволюции, в один прием оплодотворенная Духом биомасса, это самое животное, не оставившее следов, породило Человека. Да, именно так, мать-"обезьяна" родила Человека сразу, с его мозгом, с его Душой Богодухновенной. Так же, как простая земная женщина, человеческое существо, оплодотворенное той же Силой, без всяких промежуточных ступеней и форм, сразу, из себя породила Христа, Бога, Существо Высшего Порядка. И не могла эта женщина-дева рожать в поколениях эволюционирующего человека-бога, эдакого растянутого во времени сначала однашестнадцатая-бога, потом – однавосьмая-бога, потом – четверть-бога, потом – полу-бога... нет, не могло такого быть! Ибо Сила, вселяющая Душу в существо , вселяет Ее сразу. Даже ученые-бездари, морочащие друг другу головы, изобретающие одну схему за другой, шаманящие над толпами непосвященных, и те заметили, что с определенной цикличностью Земля проходит сквозь неведомые зоны жесткого космического излучения. Источников излучения шаманам установить не удавалось, да и не удастся. Но они поняли – есть источники, а может, и всего один источник! Периоды невероятно долги, они заключают в себя сотни миллионов лет. Но они определены, они ритмичны, как ритмично и Само Внеземное Дыхание. И когда это Дыхание касается Земли, происходят на первый взгляд странные вещи. Но лишь на первый взгляд! Дохнуло один раз – и простейшие, без всяких там эволюционных ступеней, стали рыбками, рачками. Дохнуло второй – и появились ящеры во всем их многообразии. Третий – и ящеры, породив новый вид биоглины, словно по команде вымерли, нужда в них отпала... Разумеется, не три и не четыре Божественных, Вдоха-Выдоха донеслось до Земли, не один День Творения был потрачен на созидание мира, в котором можно было поселить свое Одухотворенное Подобие, не один! И врет все зеленый, конечно, врет! Если Земля и отражение какого-то иного мира, так не его обители, породившей зеленую слизь, а Того Мира, из Которого пришло Оплодотворяющее и Одухотворяющее Дыхание! И как бы ни называли его шаманы – жестким ли излучением Космоса, потоками ли каких иных частиц, оно остается именно Дыханием Бога, ибо Сущность, породившую Одушевленную Материю, иначе как Богом не назовешь.
Сергей откинулся на спинку дивана. Лоб у него был мокр и холоден. Но пронзившее его Просветление не позволяло замечать подобных мелочей. Он стоял на пороге Великой Тайны. Но до конца проникнуть в эту Тайну он не мог. Не хватало чего-то, небольшой деталька, частности – а может, и самого главного. И видно, для постижения Тайны этой надо было дождаться самой малости – очередного Дуновения Извне, очередного Вдоха-Выдоха, который преобразует человека, вдохнет в него Душу еще более высокого порядка. Вот во всех ли?! Это вопрос вопросов. Ведь из животных людьми стали совсем немногие, единицы. Это потом они расплодились – как и завещано им было: «Плодитесь и размножайтесь!» Кучка гоминидов, породивших несколько людей, обреталась где-то в Экваториальной Африке. Более трех миллионов лет назад! Жесткое излучение изменило их генные системы, и у них, животных, родились мутанты – Первые Люди! Не труд их создал, не умение бить палкой о камень или камнем о скалу. Обезьяны сотни тысяч лет делают и то и другое, но людьми не становятся несмотря на все свое упорстве и прилежание. Излучение-Дыхание стало тем Божественным Непорочным Зачатием, которое дало первобытному миру одушевленного хозяина. И животные оказались способными к сохранению одухотворенных, они не дали им погибнуть, вынянчили как своих детенышей, те и были их детенышами. Но когда три миллиона лет спустя Непорочное Зачатие принесло в мир Существо Следующего Порядка, люди, не готовые еще к этому переходу, восстали и убили Его. Эксперимент не удался, впервые не удался за все четыре миллиарда лет! Но смертью Своей это Высшее Существо искупило грехи убивших Его людей и всех предшествующих поколений. Оно доказало, что людская биомасса, хоть и не сейчас, но позже, потом, пусть через сотни тысяч лет, а может, и всего через тысячи превратится в ту самую глину, в которую проникнет Живительное Дыхание – тогда человеческие матери родят Новое Поколение, тогда начнется новый отсчет времен и все предыдущее покажется лишь предиеторией! Но как новые Сверхсущества будут смотреть на своих отцов и матерей, на людей? Как мы смотрим на «обезьян», на животных, породивших людей или бывших хотя бы глиной, из которой люди слеплены?! Нельзя предугадать. Может, они будут добрее, чем мы! Может, им передастся Божественная Сущность в большей степени?! Все может случиться, всякое может быть. Не в этом главное. Главное, что врет зеленый!
Сергей измучился вконец. Не было никаких сил терпеть эту изнуряющую будоражущую работу мозга. Он снова встал. Побрел в ванную. Сунул голову под холодную струю. На какое-то время полегчало. Но потом накатило снова. Нет, он еще не был готов к столь ошарашивающему Знанию. Оно было слишком отлично от всего предыдущего, от школьных и институтских учебников и лекций. Мозг не принимал полностью просачивающегося в него Откровения.
Вернувшись в комнату, Сергей плюхнулся в кресло. Долго сидел в нем, словно окаменев. Потом протянул руку к бутылке. Та была полна и запечатана.
Вот зар-раза! – выругался Сергей.
И зубами содрал пробку. В этот миг он со всей отчетливостью понял, что пока не годится на роль глины, в которую можно вдохнуть нечто более путное, помимо того, что в ней уже имеется. Нет, не вдохнуть! Он вспомнил свои проказы с дикарками, пьянства, дебоши, стриптизы на столе, молодецкие мордобои... нет, глина, первобытная глина! Вот разве лишь на роль животного-оплодотворителя для последующего мутагенеза, но уже в теле матери, такой же животной глины? Да-а, Сергей отнесся к себе критически, да и как он еще мог к себе отнестись, если даже тупой и жизнерадостный до садизма дикарь и тот сообразил, что Бледный Дух годится пока что лишь для одной цели. Дела-а!
Сергей надолго припал к бутыли. Он оторвался от нее, когда последняя капля перетекла в его глотку.
– Фу-у-у!!! – выдохнул он совершенно обалдело.
Перед глазами все поплыло, пол качнулся. Но Сергей решил не затягивать дела. Он пил не для того, чтобы обалдеть. У него была иная цель. Генератор должен был сработать и на этот раз, если вообще верить хоть чутьчуть зеленому оплетаю.
– Ну, поехали! – провозгласил Сергей вслух на манер космопроходца.
И снова приложился. Рука дрожала. Слезы бежали из глаз, горло выталкивало выпитое обратно, но он пил. Пил до тех пор, пока не почувствовал, что начинает трезветь.
– Лады! – тихо прошептал он.
И поставил бутыль на край стола.
Сфера появилась внезапно, без переходов. И теперь Сергей видел – в ней и впрямь мириады миров. На этот раз она раздробилась на многослойные микроскопические и невероятно прозрачные хрустальные соты. В каждом сегментике отражалось что-то свое, отличное от соседнего отражения. И все менялось, переливалось до тех пор, пока в сердцевине сферы ни образовался черный провал. Сергей вздрогнул, ему показалось, что мохнатая лапа уже тянется к горлу. Но все произошло иначе – из мрака провала арканом-молнией вырвалась тончайшая витая цепь, она захлестнула в несколько оборотов его голову, плечи, руки до локтей. И тут же Сергея рвануло, выдрало из кресла и швырнуло в темноту, швырнуло с такой силой, словно к другому концу цепи была привязана пара диких кобылиц, сорвавшихся с привязи.
Наваждение второе.
Мир духов рядом, дверь не на запоре,
Но сам ты слеп, и все в тебе мертво.
Умойся в утренней заре, как в море,
Очнись, вот этот мир, войди в него!
И. В. Гете
В склепе было холодно. И Барух Бен-Таал, теург и сын теурга, зябко кутался в длинный черный плащ. Заклинание демонов было ремеслом их рода. А потому старый Барух не собирался менять своего занятия. Деда утопили в мешке лет двадцать назад. Отца сожгли на прошлой неделе. Барух горевал недолго, он знал – смерть всего лишь переход в иной мир, в иную нематериальную субстанцию. Святая Инквизиция в этих местах не особо утруждала себя работой: в месяц казнили не больше двух-трех десятков колдунов и ведьм. И Барух всегда присутствовал на этих празднествах.
Он стоял и прислушивался к предсмертным воплям сжигаемых. Но лишь дважды он уловил те интонации, какие бывают при переходе в потусторонние сферы – в душераздирающих криках проскальзывала еле уловимая нотка восторга. Еще бы! Перед ними открывались врата Иного Мира! Отец Баруха помер вообще без криков и воплей. Он молчал до последнего мига. И Баруху почему-то показалось, что его отца-теурга не принял Иной Мир. Это было странно, даже неприятно.
А когда все разошлись, когда помощник палача принялся рыться в золе, выискивая в вей что-то одному ему ведомое, из черной тучи пробился узенький ослепительный луч, застыл на мгновенье, уперевшись в кучу пепла, и пропал, у Баруха в груди защемило – это астраль, конечно, астраль! И теперь его отец-теург там, в астральных сферах. Непостижимо, ибо заказан был ему путь туда! Но он, видно, там!
Барух Бен-Таал не тешил себя надеждой, что ему удастся вызвать дух отца. Но хоть какой-нибудь из демонов ведь должен был попасться в гексаграмму?! Обязательно должен! На этот раз Барух готовился долго и очень тщательно. И место он выбрал самое подходящее – заброшенный родовой склеп. Род пресекся два поколения назад, кичливые гардизцы были то ли бесплодны, то ли слишком любили выяснять отношения на мечах. Но в склеп никто не захаживал, это место считалось проклятым.
Барух выглянул в щель – луна была полной, выше она уже не вскарабкается. Пора начинать. Гексаграмму он разложил на широченной надгробной плите основателя гардизского рода, Барух не питал особого уважения ни к основателю, ни к самому роду – главное, плита подходящая: два роста в длину, полтора в ширину, лучше и не найдешь. И кости под ней древние, тоже неплохо. С костями было туго. Верхний треугольник Барух выложил из подгнивших тушек жаб и летучих мышей. Для надежности обложил их седыми волосами безумных старух – пришлось специально ездить в порт и выкладывать полгинеи, чтобы тамошние головорезы обрили трех окончательно спятивших от прорицаний фурий. Но ничего, зато больше силы будет в магической фигуре! Сверху треугольник полил змеиной желчью – кончики седых волос встали дыбом, а это был хороший знак. Цотом Барух закрепил все мельчайшим порошком предварительно высушенной, истолченной в ступе печени василиска. Печень оставалась еще от деда, тот закупал этот необходимый компонент на Востоке, закупал большими партиями – с лихвой хватило и на отца с сыном.
Нижний треугольник Барух выложил за две минуты. Но быстрота эта была мнимой, ведь для того, чтобы добыть столько позвонков, Баруху пришлось проковыряться на старом чумном кладбище всю прошлую ночь. Кладбище обходили стороной – у всех на памяти еще был страшный мор, хотя прошло целых десять лет, хотя и было после него три мора поменьше. Но тот был особый – две трети провинции закопали в землю! Барух не был суеверным. И чумы он не боялся, переболел в детстве. Только не изжил, видно, в себе всего мерзкого и мелкого, всего людского, противно было в развороченных могилах, ох как противно! Барух выдирал из полуизгнивших трупов позвоночники. Те рассыпались, не поддавались, все булькало, хлюпало, воняло. Барух, не переставая, твердил магические заклинания и делал свое дело, пока не набрал целый мешок.
Заодно прихватил дюжину черепов, пригодятся.
На выходе с чумного кладбища его чуть не застукала стража. Пришлось отлеживаться на сырой холодной земле. Вот тогда, видно, и простыл малость.
Барух откашлялся, поправил капюшон, вечно сползающий на спину. Достал семигранную бутыль с мочой дракона и окропил черной густой жижицей позвонки. В углах гексаграммы он возжег огни Кибелы, предварительно разлив в свинцовые плошки жир, вытопленный из ведьм и суккуб, попавшихся когда-то в пыточные подвалы Святой Инквизиции. У Баруха был знакомый, тамошний писарь, и он за совсем скромную плату поставлял множество нужных для теургии вещей. Суккубы – демоны в женской плоти, попадались очень редко, и потому Барух всегда платил за их жир и волосы дороже. Но не доверял он писарю, тот был изрядный мошенник, мог подсунуть гнилой товарец, а то и' вовсе обмануть – выдать свиное сало за жир детоубийцы. Но Баруха не проведешь, он всегда пробовал компоненты на вкус, недаром был потомственным теургом.
Серебрянные цепи он разложил в центре магической фигуры, разложил пентаграммой – ни одному инкубу не вырваться из освященных самим Сатаною цепей! Барух берег их как зеницу ока, эти цепи достались деду от его деда, а тому от прапрадедов, выкованы они были во времена, когда мир не делился еще на заоблачные, земные и подземные сферы. Это было подлинное богатство рода теургов!
– Да покроется Вечным Мраком этот мир! – провозгласил теург Барух Бен-Таал из Гардиза. Снял с пояса мешочек, высыпал содержимое в ценр пентограммы – горючая соль застыла желтым конусом. На вершину Барух положил снятый с мизинца перстень с аквамарином.
Потом распахнул черный тяжелый плащ, зябко поежился, расправил грудь и перевернул амулет-пантакль, висевший на золотой цепи, к гексаграмме, так, чтобы треугольный глаз был нацелен зрачком на вершину конуса, чтобы лунный свет, проникающий в щель меж плитами склепа, отразившись в изумрудно-агатовом зрачке пантакля, пал на аквамарин.
Остальное было проще пареной репы. Барух взмахнул руками – и на стенах сырого и мрачного склепа закачались тени семи шандалов, возгорелись пять смоляных факелов, вставленных в пазы гробниц, с обеих сторон открылись провалы в саму Преисподнюю– и оттуда вырвался вихрящийся дым, запахло серой, огненные языки взметнулись до потолка склепа и осели, оставив лишь красные отсветы. Барух разинул рот, чтобы произнести магическое заклинание... и вспомнил с ужасом, что забыл очертить вокруг себя обережный круг!
Но было поздно.
Заклинание, непередаваемое человеческими языками, само вырвалось из его губ, прогремело под сводами и с гулом провалилось в Преисподнюю, будто оно было сотворено не из слов, а из камня.
Вздрогнула земля, загудели качнувшиеся стены, надгробная плита накренилась, но устояла. Верхний треугольник засветился мертвенно-синим светом. Нижний – трупно-желтым. Цепи стали подниматься, словно их кто-то невидимый тянул сверху за незримые нити. И лишь после этого сатанинским пламенем вспыхнула горючая соль – будто проснулся под надгробной плитой яростный вулкан. Гул и рев стали невыносимы.
Барух упал наземь, закрыл голову руками. Он нашептывал все известные ему заклинания, лишь бы только разбуженные демоны не уволокли раньше времени в ад. Его трясло и било словно в тропической лихорадке. Но похоже, никто не покушался на его жизнь. Душа же его давным-давно была продана Дьяволу.
Барух приподнял голову, когда все смолкло. Он осторожно раздвинул веки, взглянул вверх – на надгробной плите сидел опутанный цепью демон-инкуб. Наэлектризованные седые волосы безумных фурий тянулись к нему со всех сторон, подрагивали в смрадном продымленном воздухе. Оплавленные позвонки змеями вились по плите – теургия без всякого философского камня превратила их в чистейшее золото.
Но не золото сейчас интересовало Баруха.
Он вскочил на ноги. Вытянул вперед руки в заклинающем жесте. И прохрипел властно, с нажимом:
– Замри, посланец ада! Отныне твой повелитель я!
Демон пялил на повелителя глаза и, похоже, не собирался подчиняться. Казалось, он вообще не понимал, чего от него хотят.
Барух полез в карман за флаконом с ядовитым настоем инкубомора. Но вытащить не успел – послышался дикий грохот, звон, лязги, раздались громкие, перебивающие друг друга голоса, возбужденные крики... и от удара в спину Барух Бен-Таал из Гардиза полетел на гранитные плиты.
Первым чувством Сергея после того, как его вынесло из мрака, была радость – нелепая, необоснованная и беспричинная радость. Он обрадовался тому, что жив, что тьма не поглотила его, и что он не распят по рукам и ногам на земле, что он сидит, малость опутанный, сидит и все видит.
Какой-то патлатый старик в черном плаще махал перед ним руками, кричал, грозился, чего-то требовал. Но Сергей уже чувствовал, что дальше словесных угроз старик не пойдет, что он, судя по всему, сам его побаивается. И потому радость не умалялась. Хотя от вони можно было рехнуться.
Встревожился Сергей, лишь когда в мрачное и сырое помещение, ще он сидел, ворвалась целая команда бородатых мужиков в шлемах, панцирях, с алебардами в руках. Передний ткнул старикана древком в спину, и тот упал. Шестеро подскочили к Сергею и выставили вперед длинные узкие мечи.
– Вы чего-о? – удивился тот, все еще не понимая серьезности своего положения.
– Взять! – процедил самый толстый и напыщенный. И махнул в сторону Сергея коротенькой ручкой.
Меченосцы дернулись было, но тут же замерли.
– Инкуб!!! – просипел один с таким видом, будто его толкали в пламя.
– Взять инкуба, дармоеды! – разъярился коротышка и рванул кружева на груди.
Сергей ушам своим не верил. По обличью и прочим приметам вся эта вооруженная банда должна была выражаться на испанском, в худшем случае, на португальском. Но они шпарили по-русски, да еще беэ малейшего акцента! На загримированных под средневековых стражей актеров эти люди похожи не были.
– Убрать этого! – провизжал напыщенный.
И патлатого старика тут же уволокли за ноги – голова его безвольно билась о гранитные плиты, из карманов высыпался какой-то серенький порошок. Сергею старик не нравился. Но ему не нравилось и столь непочтительное отношение к старости. Он сделал попытку встать.
– Щя всех сожрет! – прошипел крайний меченосец. И попятился в ужасе. Глаза у него были шальными, лицо бледным даже при тусклом свете луны и плошек, казалось, он вот-вот грохнется в обморок.
– Не сожрет, – заверил кто-то из мрака. Вперед выступил кривоногий и вислоусый верзила с алебардой в руках. – Тут особый подход нужен.
Он взмахнул древком алебарды, перевернув ее тупым концом к Сергею-инкубу, задержал на мгновение в воздухе... и все пропало.
–... параграф тридцать седьмой, глава шестнадцая, пункт четвертый, та-ак-с! Чего там у нас, погляди-им, ага, вот! Демон-инкуб, принявший человеческий облик и отрицающий свою сущность, подлежит допросу с пристрастием по трем категориям. В случае упорствования...
Голос долетал до Сергея как сквозь вату. Голос был занудный и явно похмельный. Понять, о чем говорилось, не было никаких сил – в голове перемешивались параграфы, пункты, дознания, ссылки, примечания, категории – тут и в нормальном состоянии запутаешься. Он сидел на чем-то очень неудобном, спину кололо, ноги – тоже, под локти словно иголок навтыкали или гвоздей. Сергей пошевельнулся – в ягодицы впилось что-то острое. Он попробовал встать – не тут-то было! Наоборот, его еще сильнее прижало к невидимым остриям. Они были совсем коротенькие, кожи явно не протыкали, но их было так много, что и деваться некуда, они были повсюду! Сергей подумал даже, что у него просто-напросто затекло все тело, что сейчас оно отходит, вот и колет как иголками... Но нет, все было иначе, он это сообразил через несколько секунд. Снова дернулся – и опять обожгло зад, спину, ноги, руки.
– У-у-у, зар-раза!!! – простонал он. – Да что ж это творится, эй! Есть кто-нибудь?!
– Есть, есть! – отозвалось занудно. – Никак прочухался, отродье сатанинское, а?!
– Развяжите! – потребовал Сергей.
– Ага, щас! – пронудил похмельный. – Тебя развяжи!
– Хоть повязку с глаз снимите! Ну чего она вам?!
Голос прозвучал над самым ухом:
– А как зыркнешь ежели по-бесовски, тогда что?!
– Не зыркну! – Сергей постарался, чтоб голос его был этанолом прямоты и честности. Получилось плоховато, лживо и дрожаще.
Но это, видно, и успокоило похмельного.
– А у тебя глаз не дурной случаем? – спросил он для проформы, уже распутывая узел на затылке. – А то тут одному развязали четвертого дня, а у помощника писаря баба наутро шестипалого принесла.
– Причем тут глаз?! – не понял Сергей.
– А при том! – твердо заявил похмельный. – Всех четверых и сожгли! Вот при чем!
– Кого это четверых-то?
– Бабу, мальца, помощника и подследственного с дурным глазом, а как же?! Порядок должен быть!
Повязка спала с Сергеева лица. И он увидал занудного. Им оказался бритый, в меру упитанный человек среднего роста, одетый в серую рясу с откинутым капюшоном. За ухом у бритого торчало гусиное перо. На носу красовалась огромная бородавка.
– Советую во всем признаваться сразу, – сказал бритый протокольным тоном. – Ты у нас не один!
– Хоть бы дощечку какую подложили, – взвыл Сергей, – колет, сил нет!
Бритый поморщился.
– Будет тебе и дощечка, и целая доска гробовая, ежели выложишь все как на духу. А нет – золу по ветру развеют да плюнут вслед на все четыре стороны! – проговорил он заплетающимся языком.
Сергей старался не двигаться, стоило шевельнуться – и в тело вонзались маленькие тупые иглы. Он лишь теперь сообразил, что сидит в пыточном кресле. Руки его были привязаны к подлокотникам, нога скованы зажимами, сзади из спинки кресла торчали две длинные железные штуковины, они не давали нагнуть головы. Но Сергею и так было видно почти все. Сферические своды пыточной в несколько слоев покрывала сажа, казалось, что она вот-вот начнет отваливаться слоями. Своды были низкими и давящими. В двух метрах справа, в стене, располагалась грубая каминная ниша. В ней-краснели затухающие угли, а рядышком вповалку лежали грязные щипцы и клещи всех размеров. Сергею эти инструменты сразу не понравились, аж по лбу заструился холодный пот. Последний раз он испытывал такое же чувство, сидя в зубоврачебном кресле. Но там руки и ноги были свободны, и он мог убежать в любую минуту. Даже под бревном дикаря-телепата ему не было столь худо, там грозила смерть, но смерть мгновенная... Здесь намечалось, судя по всему, нечто повеселей.
– Хоть бы сказали – за что?! – выдавил из себя Сергей.
– Это ты, нечестивец, нам говорить будешь! – возразил бритый. – А мы будем спрашивать! – Он нагнулся ниже и шепнул Сергею в ухо: – Чего-то я не верю, будто ты инкуб, непохоже! Может, врут?!
– Конечно, врут! – обрадовался Сергей.
– А может, и не врут, – философски заметил бритый. – Сейчас времена смутные, ненадежные, поди, разберись! Но я так думаю, что ежели все инкубы такие, и в ад-то не страшно провалиться, верно? – Он пьяно икнул. И прикрыл рот сизой ладошкой.
– Где не был, там не был, – промямлил Сергей, – врать не буду. По мне, у вас самый настоящий ад и есть!
Бритый замахал на него руками, перекрестился суетно и быстро.
– Не богохульствуй, нечестивец! У нас житуха славная, никто не жалуется. Попробуй только вякни!
– Вот-вот! – согласился Сергей.
Бритый его не понял. Уставился тупо, разинув рот.
А Сергей повернул голову налево... и чуть снова не провалился в забытье. На поросшей плесенью сырой стене крепились две широченные почерневшие от времени доски. А в досках, точнее, во всевозможных пазиках, пазах, дырах, дырочках, в ремешках, зажимчиках, скобочках было понатыкано и развешено столько пыточных орудий всех форм и размеров, что глаза разбегались. Там были иглы, иголочки, иглища, пилы, пилки, крючья, крюки и крючочки, буры, сверла, трезубцы, вилки и вилочки, ножи, ножички – и прямые, и изогнутые, и трехгранные, и зазубренные, и прочая, прочая, прочая. Внизу, под досками, лежали тиски, тисочки, растяжки и такие штуковины, каких Сергей отродясь не видывал. Предназначение их было однозначно.
– Оснащено все у вас тут на совесть, – процедил он.
– Не жалуемся, – с оттенками гордости проговорил бритый. – Нам отказу ни в чем нету!
Из сводчатого потолка торчали крюки. С крюков свешивались цепи. Прямо по курсу, метрах в трех с половиной стоял низкий обшарпанный столик. На нем лежала толстая книга, свиток желтой бумаги, рядом покоилось нечто круглое, с крышечкой, похожее на чернильницу. Да, тут не шутили!
За спиной вдруг что-то скрипнуло, хлопнуло. И из-за кресла вышел еще один в рясе – плотный и нахмуренный. Он лишь еле кивнул – и бритый устремился к столику, вытащил из-за уха перо.
– Упорствует? – поинтересовался хмурый. И закусил черную обветренную губу.
Был он крайне неприятен на вид: черен до Неприличия, волосат, лобаст, носаст, имел сросшиеся мохнатые брови, свисающие лохмами на глаза. Сергей заметил, что ногти у хмурого обгрызены чуть не до корней.
– У нас не поупорствуешь, – пропел бритый и мелко угодливо рассмеялся. Смех был пьяный, дурашливый.
– Цыц! – оборвал его хмурый. И поднял с земли пудовые клещи. У Сергея сердце замерло – такими клещами можно было берцовую кость перекусить.
– Я все скажу! – заявил он. И сам удивился искренности своего голоса. Доселе он не владел подобными интонациями, так горячо и проникновенно на его памяти говорили лишь две комсомолочки-активистки, одна в школе, другая в институте, да и то – говорили лишь на торжественных собраниях.
Хмурый поглядел на него недоверчиво. Потом бросил клещи к камину-жаровне, а сам подошел к столу, взял свиток, развернул его.
– Тут записано, что ты – инкуб! – сказал он глухо.
– Инкуб! – подтвердил Сергей.
Бритый сорвался с колченого табурета, опрометью бросился к двери, зацепился ногой за кркж н грохнулся. Хмурый пнул его в бок. Но ничего не сказал. Осторожно поднявшись на четвереньки и затравленно озираясь, бритый пополз обратно к столу. Голова у него подергивалась словно в тике.
– Дерзость твоя изрядна! – проворчал хмурый. Он, видно, не слишком-то поверил допрашиваемому, демон-инкуб – гроза женщин, на его взгляд, должен был выглядеть несколько иначе. Но опровергать слов подозреваемого не стал.
– На что же ты уповаешь? – вопросил хмурый после долгого молчания. – На своих дружков-бесов? Или может, на самого Вельзевула? Или ты думаешь, что вся ваша нечистая шатая сможет пробраться сюда и вызволить тебя?
Бритый судорожно перелистывал толстенную книгу, сопел, шмыгал носом. Потом вдруг выдал невнятной скороговоркой:
– Нашел! Вот! Чтобы не дать демону-инкубу покинуть тело, в которое он вселился, и чтобы обезвредить его, необходимо в темечко испытуемому вогнать на два вершка большой шип, триж– ды повернуть его там, как изображено на рисунке. А дабы демон-инкуб не вышел из испытуемого через иные отверстия, следует во время процедуры погрузить тело в расплавленное олово и...
– У нас нету олова! – оборвал скороговорку хмурый. – Может, его просто посадить на жаровню?
– Жаровни тоже нет, – вяло ответил бритый.
– Ну, ладно! Будем уповать на провиденье Господне и свой опыт. Тебе не тяжело держать перо, а, бездельник?! Возьми-ка щипцы великомученика Мартина и выдери инкубу пару ноготков для начала!
– Не надо! – заволновался Сергей. – Я на все вопросы отвечу, все выложу! Чего раньше времени ногти рвать-то?! Надо все по порядку!
– Ишь ты, грамотный, – неодобрительно выдавил хмурый.
Бритый справился со своим страхом и растерянно зыркнул на Сергея, тут же вновь опустил глаза. Руки у него все еще дрожали – такими руками только ногти рвать, вместе с пальцами.
– Тут написано, что от тебя забеременело пять порядочных горожанок Гардиза, верно? – спросил хмурый.
– Гардиз – это чего такое? – переспросил Сергей.
– Издевается, – совсем тихо сказал хмурый. Взял с доски какие-то плоскогубцы с изогнутой ручкой, подошел к Сергею вплотную и неожиданно резким движением ухватил его своим инструментом за нос, потянул на себя.
– Мы-ы-ы-ы!!! – замычал Сергей. Задергался, забился в колючем кресле. Ему показалось, что нос вотвот оторвется, а хмурый все тянул и тянул. На губы и подбородок струйками потекла кровь. Но Сергей не замечал ее, он мычал, хрипел, тянулся всем телом за рукой хмурого, он бы встал и побежал за клещами, но кресло не пускало!
– Да-а, слабый инкуб пошел, хлипкий, – неодобрительно прокомментировал событие хмурый.
– Сознаюсь, – просипел Сергей невнятно.
Но его поняли. Бритый быстро застрочил что-то на бумаге гусиным пером.
– Тем самым ты породил еще пятерых бесов, – менторски произнес хмурый, – ты задал лишнюю работу Святой Инквизиции! Как мы будем разыскивать бесенят и их мамаш? Ты должен нам помочь!
Плоскогубцы разжались. И Сергей почувствовал, как увеличивается его нос – он сначала разбух до размеров груши, потом маленькой дыньки, потом арбуза, потом начал заполнять собою все помещение... Сергей дернул головой и сильно ударился затылком о деревянную спинку кресла. Но это не помогло – нос горел, словно его окунули в кипящее масло. Даже воздух, проходивший через ноздри, раскалялся, становился горяченным, им трудно было дышать. Зеленые круги запульсировали перед глазами.
– Всех покажу! – заверил Сергей. – Всех до единого: и бесенят, и бесовок, хоть пять, хоть пятьдесят пять, сам не упомню, скольких обработал! – Ему показалось почему-то, что чем больше он выдаст душ инквизиторам, тем с ним ласковей обойдутся. – Пошли хоть щас, ще тут этот ваш, как его Гардиз?
Хмурый вздохнул уныло, отвернулся. Голос его прозвучал из-за спины устало:
– Да ладно, мы пошутили! Какие там горожанки, какие к дьяволу бесенята!
– Ага, – поддакнул вконец осмелевшей бритый, с него уже сошло похмелье. – Они тут все бесовки и бесенята, я ему сам на какую хошь покажу!
– Пошел вон! – рыкнул хмурый.
И помощник-писарь чуть не бегом выбежал из пыточной, он был послушным человеком.
Когда дверь захлопнулась, хмурый вытащил из-под рясы большую флягу, взболтнул ее, высоко подняв в руке, припал губами к горлу, с полминуты звучно булькал. Потом стал отдуваться и вытирать рукавом пот со лба.
Сергей сидел ни жив, ни мертв.
– Глотнешь?
Хмурый подошел вплотную, сунул флягу в зубы испытуемому, приподнял донышко. И Сергей глотнул. Сразу полегчало, даже нос не так стал болеть.
Хмурый привалился к его плечу. Засопел в ухо, тихо, совсем тихо:
– Я этого старого дурака Баруха выпустил, слышь? – Не дождавшись ответа, он прибавил: – Чего клопов зря откармливать нечестивой кровью, они и так тут жирные, как свиньи у герцога Гистанского! Верно я говорю?
Сергей подхалимски закивал.
– Барух – отличная приманка для всяких олухов! – продолжил хмурый. – Я на него уже полторы дюжины взял! Наживка, что надо! Но туп, бесконечно туп! Все пытается кем-то повелевать, кого-то вызывать... эй, ты слышишь, чего тебе говорят?!
– Барух – это кто? – снова невпопад спросил Сергей.
И тут же получил массивным кулаком по темечку, аж слезы брызнули из глаз.
– Я ему выдрал половину его драной бороденки! Вот этими руками... – хмурый потряс перед распухшим носом Сергея своими красными лапищами, – я оторвал у него семь пальцев на ногах и левое ухо! Я проткнул его вертелом грешницы Ильзы чуть не насквозь, а потом посадил голой задницей на шип благоверного Игнатия! Я вышиб ему четыре передних зуба – не-ет, не сразу! Каждый я сначала вбил на полвершка в челюсть, а потом уже выворачивал! Я подвешивал его вверх ногами, разрезал подошвы и посыпал их солью... Нет, ты не представляешь! Но старый хрен, этот тупой недоумок продолжал стоять на своем! Ты не догадываешься, что он мне рассказал, а?
– Не-ет, – дрожащим голосом выдал Сергей.
– Ты не хочешь говорить правды! Ты не веришь мне! – обиделся хмурый. – А я хочу совсем малого, понял! Совсем немногого!
– Чего же? – оживился Сергей, сообразив, что ему предла– гают сделку.
– Ты какой-то бестолковый инкуб! Если ты вообще инкуб! Ну ладно... Этот хрен клялся, что он на самом деле вызвал тебя из ада! Это верно?!
– Врет! – заявил Сергей решительно.
Хмурый поглядел на него с прищуром, недоверчиво. И потя– нулся за пилообразными клещами.
– Врет, говоришь? – переспросил он зловеще.
Сергей промолчал. Он вдруг понял – сделка не состоится, ведь этот толстяк потребует от него чего-нибудь заведомо невозможного: философского камня, или просто груды золота, жемчуга, каменьев, а может приворотного зелья, или элексира вечной молодости. Ну откуда ему взять все это?! Нет, пропащее дело!
– А чего это ты повернулся эдак-то, а? То все признавал, всякую напраслину признавал, чего б я ни навыдумывал? А тут уперся вдруг? Странно! Может, ты и впрямь инкуб?! Вдруг этот нечестивец тебя и вытащил из самой преисподней?! Говори, пока никого нету! Я тебя не выдам! Вот те крест!
Хмурый вяло перекрестился, явно не придавая этому жесту особого значения.
– Ну погляди сам, какой я демон, ты что? – заволновался Сергей. – Потрогай, если глазам не веришь!
Хмурый усмехнулся криво, обнажив щербатые зубы.
– Инкубы умеют прикидываться, – сказал он, – ежели б нечисть в своем обличьи ходила, так и забот бы не было у порядочного обывателя, все сразу видно, хитришь, но хитрости твои белыми нитками шиты!
– Ладно, говори – чего надо! – выпалил неожиданно для себя самого Сергей.
– Вот это дело! – сразу оживился инквизитор. – А не обманешь?
– Нет!
– Я хочу знать дорогу туда!
– Куда?!
Хмурый обжег его взглядом маленьких свиных глазок, по лбу пробежали складки морщив.
– В преисподнюю!
Сергей ожидал чего угодно, только не этого. У него по спине потек пот – мелкими противными струйками потек. Надо было на что-то решаться, по крайней мере надо было протянуть время, отдалить новые пытки – может, появится проблеск. И он выдал:
– Я тебе покажу дорогу туда.
Хмурый затрясся, сразу протрезвел. Глаза его утратили злость, недоверие, стали полубезумными, бегающими – видно, он сам не ожидал столь быстрого решения вопроса.
– Но ты должен сказать мне, – продолжил Сергей, – зачем ты туда собираешься?!
– Я всю жизнь мечтал об этом мире! – выпалил хмурый. – Я верил, что попаду туда, не мертвым, не жалким грешником, обреченным на страдания, а одним из тех, кто несет эти страдания, одним из творцов его! Я всегда себя готовил к той жизни, я ждал ее... А ты не обманешь?
– Нет! – ответил Сергей.
– Давай хлебнем? – предложил хмурый и снова вытащил флягу.
– Давай, – согласился Сергей. И тут же спросил: – Какой сейчас год?
– Две тысячи семьсот двенадцатый от Преображения Христова, – с готовностью ответил инквизитор.
– Что-о?! – воскликнул Сергей. Ему показалось, что он ослышался. – Повтори! Повтори немедленно!
– Две тысячи семьсот двенадцатый от Христова Преображения, я же внятно сказал!
– Этого не может быть!
Хмурый развел руками.
– У вас там, наверное, свой отсчет? – робко поинтересовался он.
Сергей пропустил мимо ушей его слова. Он весь дрожал. Прошлое, пусть и самое жуткое прошлое, но свое, во многом знакомое – это одно. И совсем другое...
– Мы где, в Испании? Португалии?
Хмурый пожал плечами. Щеки его обвисли.
– Эспаньол? Франс?! Черт возьми, Каталония, Мадрид, Наварра, чего там еще-то, Тулуз, Гренада, Лиссабон, да?
– Мы в Гардизе, – сказал хмурый и немного отодвинулся. Он сидел с фляжкой в руке, но казалось, что позабыл про нее, вот-вот уронит.
Сергей понял, что взял слишком круто. И указал глазами на фляжку.
– Давай-ка, приятель, промочим глотки!
– Давай!
Они выпили. Нос у Сергея совсем отошел. Но сидеть становилось с каждой минутой все неудобнее – шипы делали свое медленное, но верное дело.
– Освободи меня, развяжи руки, – потребовал Сергей.
Хмурый заколебался. Привязанный инкуб, даже если он вовсе не инкуб, все-таки, надежнее, да и спокойней как-то! Развяжешь, а он и отмочит чего-нибудь такое, что потом или костей не соберешь, или на кол посадят. Нет уж, надо выждать – так думал хмурый толстый инквизитор, И все это Сергей читал на его отвратном лице.
– Ну, как знаешь! – проговорил он и отвернулся от хмурого.
– Я тебя развяжу, потом развяжу, – пообещал хмурый, – Только гляди, не обмани!
– Не обману, – сказал Сергей.
– А щас надо еще кое-что по протоколу выяснить. – Хмурый хлопнул в ладоши, крякнул гортанно.
Прибежал бритый и сразу занял свое место за столом – гусиное перо задрожало в его руке. Хмурый развернул свиток.
– Как доносит свидетель, испытуемый распространял кощунственные ереси о происхождении жизни на нашей грешной земле. При том утверждал, что человека создал не Господь Бог, а что его якобы родила обезьяна, в которую Господь вдохнул душу. Так?
Сергей уставился на хмурого, и во взоре его, видно, было столько всего, что свиток выпал из огромной руки с обгрызенными ногтями.
– Кто-о?
– Что – кто? – переспросил хмурый, и брови его зашевелились как змеи.
– Кто свидетель?! – заорал Сергей во всю глотку. – Вы тут все с ума посходили!
– Только без этого, – предупредил хмурый, – попрошу соблюдать спокойствие и выдержку. Вы не на гулянке и не на базаре, а в солидном заведении!
Сергея трясло. Но он взял себя в руки. Хмурый прав, сейчас на самом деле многое зависело от ею хладнокровия и умения приспосабливаться к обстоятельствам. Надо лишь проанализировать ситуацию, осмыслить происходящее.
– Хорошо, – проговорил Сергей мягко и подмигнул хмурому, будто напоминая о сговоре. – Хорошо, но один лишь малюсенький вопросик, вы разрешите?
Хмурый благосклонно кивнул. И поглядел на бритого – дескать, почему бы и не дать испытуемому перед началом самого интересного немного и потрепаться – это даже как-то благородно, великодушно.
– Скажите, на каком языке мы сейчас говорим? – спросил Сергей очень мягко и деликатно.
Сначала захохотал бритый. Потом залился смехом, нутряным и сдержанным, хмурый. Они глазели друг на друга, тыкали в испытуемого пальцами и не могли остановиться.
– На русском? – робко вставил Сергей и тоже хихикнул.
Хмурый сквозь выступившие слезы просипел:
– Похоже, я в тебе ошибся, малый! Какой ты к черту инкуб! Ты просто слабоумный, точно, трехнутый, сдвинутый! Ну рассуди сам – ведь ежели мы в Гардизе, то по-каковски нам надлежит говорить, а?!
– По-каковски? – на свой лад повторил Сергей.
Бритый чуть не упал со стула.
– По-гардизки, посади тебя на кол, по-гардизки! Ты, видать, совсем плохой, малый!
Сергей хотел промолчать. Но вопрос сам вырвался изо рта:
– А я на каком говорю?
Смех прервался. Оба инквизитора поглядели на испытуемого мрачно. Хмурый потянулся за клещами. Бритый покачал головою.
– Издеваться надумал? – процедил он раздраженно. Теперь и он не верил, что испытуемый демон.
– Ты говоришь на том языке, олух, – прошипел хмурый, – на каком тебя спрашивают, понял?! Или надо растолковать поподробнее?!
– Не надо! – быстро выпалил Сергей. – Вы лучше скажите тогда – я гардизец?
Хмурый долго глядел на него, соображал, что к чему. До него начало доходить. Бритый сидел с самым глупым видом и щекотал кончик собственного носа растрепанным пером.
– Да вроде раньше у нас таких не было, – наконец выдавал хмурый, – и вообще не похож обличьем-то, верно? – Он обернулся, ища поддержки у писаря.
Тот закивал, раззявил рот.
– Точияк, не нашенский – в Гардизе таких отродясь не водилось!
– А откуда тогда язык знаю? – ехидно вставил Сергей. Он еще сам не понимал, к чему ведет его игра, но пер напролом. Ему хотелось обескуражить противника, сбить с толку. Ведь его самого сообщением о том, что все они говорят по-гардизки, настолько ошарашили, что хоть руки подымай вверх и иди сдавайся в психушку! Одна радость, что психушек здесь судя по всему еще нету и когда пооткрывают – неизвестно. Что же касалось вопроса о происхождении человека одушевленного, это и вовсе было непонятно Сергею.
– Выучил! – заявил хмурый. И сам засомневался, покачал головой.
– Не-е, – робко протянул бритый, – чтоб так выучить-то, надо с самого детства учить! Я так думаю, тут совсем другое...
– Чего?! – Хмурый поглядел на помощника зверем.
– Я думаю, – бритый вдруг снова затрясся, отвел глаза от Сергея, побледнел, – я думаю, что он и есть инкуб самый настоящий! Инкубы все знают, по-всякому болтать горазды! Он просто это... недоделанный какой-то инкуб, такое мое разумение. – Язык у бритого опять начал заплетаться, но на этот раз явно не от выпитого. – Тьфу ты, силы небесные! Это ж надо?! Скоко раз я говорил, бросать надо эту работенку, бросать – и деру давать отсюдова, бежать без оглядки! Меня отец Поликарпий еще когда пристраивал сюда, все предупреждал: не боись ничего, не боись, Мартыний, все путем будет! Я думал, дурашлепина, а чего бояться-то, чего бояться – народишко все дрянной попадается, хилый, немощный, дрянь всякая и мразь, откуда среди их бесям взяться, ну откуда?! Так нет, пошел! А в том годе на колдуна напоролись, помнишь?! На настоящего! Скоко раз обещали, что не будет настоящих! И-ех! Врут все, проврались насквозь, ироды окаянные, нехристи поганые! И вот, на тебе – подсунули-таки настоящего, вон он – инкуб! Как пить дать, иикуб! А у меня баба и ребят шестеро, да еще одна есть...
– Ах ты поскудник, уставы нарушаешь? Гляди-и! – Хмурый закатил бритому Мартынию оплеуху. И тот разом примолк.
Теперь хмурый смотрел на Сергея с доверием. А значит, все будет как надо, по сговору. Сергей воспрял духом.
– Я ж вам сразу сказал – инкуб! – заявил он обретенным тоном комсомолочки-активистки. – Самый натуральный и вполне доделанный. Вон того, бритого, могу хоть щас сожрать! Плевать мне, что у него семеро с бабой!
– И еще одна-а! – плаксиво прибавил Мартыний. Он был вне себя – зубы выбивали чечетку, руки и нос окрасились чернилами, огрызок пера торчал изо рта.
– А нам и нужны инкубы, – грозно проговорил хмурый. – Пиши, чернильная душонка! Испытуемый признался в том, что он есть посланец ада, урожденный демон-инкуб, покушавшийся на души благочестивых горожанок... и горожан. Пиши! Инкуб был вызван из преисподней лжезаклинателем духом, лжетеургом и городским сумасшедшим по совместительству Барухом Бен-Таалом, выпущенным из-под следствия ввиду его полной невменяемости и в соответствии с нуждами Инквизиционной Комиссии... Написал?
Бритый воздел глаза на хмурого. И робко спросил:
– С трудом поспешаю за мыслью вашей, отец Григорио, – ведь коли он, то есть Барух этот, лжетеург и лжезаклинатель, то как же это он, нечестивец поганый, умудрился вызвать из преисподней демона?!
Отец Григорио призадумался, почесал свисающий на рясу подбородок. Но потом ответил с расстановкой:
– Потому и умудрился, что нечестивец! Пиши!
Сергей, забыв про боль в носу, про неудобное положение, слушал во все уши. Он не терял надежды.
А хмурый отец Григорио продолжал:
– И еще – упомянутый инкуб смущал гардизцев и простодушных селян лукавыми речами, в которых утверждал, будто Вседержитель вдохнул человеческую душу в обезьяну, зверя препоганого и препротивнейшего, коий есть порождение не Бога, а диавола и его слуг!
Мартыний опять приподнял голову.
– Так его ж прямо из склепа сюда приволокли, когда ж он успел-то?!
– На то и инкуб! – вразумительно ответил хмурый. – Пиши далее. А при допросе с пристрастием... из пасти испытуемого вырывались языки адского пламени, а из глаз сочилась зеленая бесовская кровь, а когда на дыбу подняли, из испытуемого потекли водопадом нечеловеческие нечистоты и вывалился до самой земле хвост с седой и колючей кистью на конце, а еще...
Бритый Мартыний вскочил, бросил перо на стол. Глаза у него побелели от страха, челюсть отвисла. Руками он закрывал лицо и вопил тонюсенько:
– Нет! Не-ет! Не пугай ты меня ради всего святого! Не давал я согласия с живыми инкубами работать! Не переношу, на дух не переношу! Наше дело неблагонадежных выявлять, а не с демонами... Отпусти! Отпусти, добром молю, не то сбегу отсюда!
– Цыц! – прекратил истерику отец Григорио. – Я щас из тебя самого инкуба сотворю, я щас из тебя, дармоед, хвост до земли вытяну! Садись и пиши! А ну, давай, покуда я сам перо не взял и кой-чего про тебя не прописал куда следует!
Сергея начинала забавлять эта сцена. Но виду он не показывал. Сидел смирехонько, потупив очи, хлюпая поврежденным опухшим носом.
– Значит, так! Смущал горожан и поселян, в чем и свидетельствовал городской сумасшедший, лжетург и нечестивец, упомянутый Барух, в чем и признался сам испытуемый.
Мартыний перестал скрипеть пером, уставился на чернильницу. Он был явно озадачен.
– Почему не пишешь, дармоед? Рука отсохла?
– Я полагаю, что свидетельство сумасшедшего – это чего-то не то, как вы думаете, отец Григорио? Или для благого дела сойдет?
Хмурый почесал выбритую макушку.
– Сойдет, Мартыний, для благого – все сойдет! Не слишком ли много ты себе позволяешь, а? Они, видишь ли, полагают. Чего ты там еще полагаешь, говори сразу, бездельник!
– Я полагаю, что все это следует шить! – твердо заявил воспрявший духом Мартыний.
– Как?!
– Дело, говорю, надо по кусочкам разложить, упорядочить, чтоб ни одна собака носом не повела, а потом и сшить, как полагается, по всем правилам...
Хмурый отец Григорио схватил с доски щипцы блаженной Ильзы и швырнул ими в бритого – тот ловко увернулся.
– Ладно, на сегодня хватит. Пошел вон!
Мартыния как ветром сдуло, он словно ждал этой благословенной команды.
– Значит, инкуб? – тихо спросил хмурый.
– Инкуб! – ответил Сергей.
– Я тебе бабу пришлю на ночь! Но после двенадцати жди. Не обманешь?!
– Сам не струсь! – Сергей рассмеялся в лицо хмурому. Он за эти прошедшие в пыточной часы настолько вошел в роль, что ощущал себя настоящим демоном.
– Эй, стража! – выкрикнул отец Григорио.
Загремели, зазвенели доспехи, ножны, мечи, алебарды. Сергея на минуту освободили, подняли, вывернули руки за спину. Поволокли. Потом сбросили вниз по какой-то скользской лестнице, заперли дверь. Это была темница.
Сергей долго разминал руки и ноги, расправлял спину. Поясница жутко болела. За пазухой что-то кололо. Он сунул руку – там лежала железная штуковина, которую он сам умудрился спереть из пыточной, уцепившись на ходу за доску. Во тьме было плохо видно. Но глаза привыкали. Сергей смотрел на штуковину, и все у него внутри холодело. Это был шип. Тот самый!
Отец Григорио не обманул. Через час Сергею принесли еду в большой миске и кувшинчик кислого вина. Еда была паршивой, тюремной – обычная баланда. Вино утолило жажду. А еще минут через десять грохочущий и звенящий стражник с прибаутками и хихиканьем столкнул к нему в подвал женщину – изрядно толстую и подвыпившую. Видно, прежде чем пойти в гости к инкубу, долго готовилась.
– Который тут демон?! – спросила она с порога,
И Сергей подумал – может, в последний раз, может, больше и не придется. Он ответил кротко, но с достоинством:
– Ну я демон.
Толстуха расхохоталась и бросилась ему на шею, наваливаясь исполинскими грудями, сбивая с ног.
– Страсть люблю демонов! – завизжала ова в ухо.
И Сергей понял – выспаться ему не дадут. Пропала ночь! Но он решил, пока не выяснит толком, что к чему, не притронется к этой пьяной потаскушке, главное – дело!
Он оттолкнул ее, сильно сжал руку у плеча.
– Ой! – страстно взвизгнула женщина.
– Спокойно! – остановил ее Сергей. – Я любопытный демон. Расскажи-ка мне об этом, как его – Гардизе. Где он, в какой стране, на какой земле, кто тут живет, кто чем занимается... и прочее.
Женщина кокетливо повела плечами, скорчила недовольно-игривую гримаску, просюсюкала:
– Потом, потом, мой пылкий кавалер... я горю, как адская жаровница, хи-хи! Ну же!
Сергей разглядел ее получше. Она была значительно младше, чем показалось ему сначала – лет двадцати пяти, не больше. Но до чего же упитана, толста! Может, здесь это почиталось особым даром, принималось за особую стать?! Она была черненькая, с пухлыми влажными губками и синими глазищами в пол-лица. Вздернутый носик говорил о легком взбалмашном характере.
– Отвечай! – приказал Сергей сурово. И усадил ее на широкую, застеленную слежавшейся соломой лавку.
– Какой противный демон, какой скушный, – обиженно протянула гостья. – Гардиз – это Гардиз, город и все, что вокруг города, понял? А живут тут всякие, дураки в основном! А бабы – точно, все дуры, я знаю, что говорю.
– Страна как называется? Континент?! Планета?!
– Чего-о?! Ты, небось, ненормальный демон.
Сергею уже надоело это выяснение – нормальный демон или ненормальный, он устал от него!
– Отвечай! – Он покачал кулаком перед самым носом пышнотелой красавицы.
И та струхнула, отпрянула к стенке.
– Не знаю я, ничего не знаю! Тут все живут. Чего прицепился!
– Вот все это, что больше и шире Гардиза, как зовется? – Для выразительности Сергей развел руками. – Земля?
– Совсем спятил?! – красавица хихикнула. – Где земля? Вокруг, что ли? Земля под ногами!
– А что вокруг?! – заорал ей в ухо Сергей. Он был вне себя.
Толстуха бросилась на него, обняла, впилась губами в его рот. Потом, когда долгий поцелуй закончился, она прошептала ему в ухо:
– Ах, я знала всегда, что демоны такие пылкие, такие страстные, просто жуть! Ты меня сжигаешь на неземном пламени. Жги, жги меня, мой милый демон! Какая нам с тобой разница, как зовется вся гнусная земля вокруг, до самого конца света, до края, где стоят небесные павлины с хоботами, свисающими к спинам ардагурских броненосцев... Всякие дураки ее называют Рогеда, ну и пусть, а я дальше стен Гардиза никуда не ходила, вот так. Жги меня, сожги совсем, мой милый инкубчик!
А чем, собственно, Рогеда хуже Земли? Ну чем? Наплевать на все! Права толстуха, она мудрей всех этих шаманов, в тысячи раз мудрее! С такими мыслями Сергей расстегнул платье на спине женщины, спустил широкие черные бретели с плечей – ив подземелье словно светлее стало от двух ослепительно белых колышащихся шаров. Он положил руку на один, нажал – и она утонула в податливой женской плоти. Толстуха сдавила ладошками его виски, потом ее руки скользнули на шею, плечи. Падая назад, она потянула его за собою. В эти секунды Сергей уже не понимал, где он находится – на Земле, на Рогеде, или еще где.
Он все же выскользнул из ее объятий. Стянул с пышнотелой красавицы платье, под которым ничего больше и не было, сбросил с себя рубаху, штаны... И ринулся в это дрожащее и перекатывающееся горящее тело. А когда он утонул в нем, когда полные руки и ноги обвили его, Сергей почувствовал всей кожей – да, она принимает его за настоящего демона, она уже сейчас трепещет, отзывается на малейшее его движение каждой клеточкой, каждой жилкой, он почувствовал, как прокатываются внутри нее томные судороги, как она вздрагивает и замирает, выгибается и потягивается. Он слышал, как она стонет, хрипит, вскрикивает, задыхается от наела кдения. И все это удесятеряло его силы, вливало в тело жар и еще большее желание, лишало разума. Он впявался руками в сочную мякоть, впивался, стараясь не оставить не обласканным ни кусочка кожи, он не боялся, что ей будет больно – чем сильнее и смелее были его руки, тем сладострастнее она билась под ним, тем горячее дышала в ухо, тем властнее впивались ее губы в его тело. Он сам ощущал себя демоном – жестоким и всесильным, алчным, неутолимым, ненасытным. Он был палачом, терзающим свою жертву. И эта жертва требовала от него пыток, боли, терзаний, сладких мук! Она вбирала в себя своего палача, высасывала из него все соки, подчиняла себе, околдовывала и тем самым превращала его в жертву, обрекала его на бесконечную томительно-дивную пытку, мучила его и содрогалась от его мук. Вот на таком пыточном кресле-кровати Сергей готов был возлегать вечно, покуда хватало жизни в жилах. Эта пытка была по нему!
В тот момент, когда стон вырвался из его горла, а сам он впился зубами в ее шею у плеча, когда все его тело сдавило, а потом вывернуло... на спину, голую спину упало что-то холодное и липкое. Это был финиш! Сергей свалился с извивающейся красавицы, грохнулся со скамьи наземь. Уставился в потолок. Там зеленело большое пятно. Еще одна густая капля нависала над лежащей, готовилась оторваться... и оторвалась. Большой комок мерзкой зеленой слизи плюхнулся со звучным шлепком на роскошную белую грудь, чуть задержался на выпирающем подрагивающем соске. И сорвался, стек по белому боку, потом по слежавшемуся сену, шмякнулся на пол.
Женщина, дотоле молчавшая, пялившая глаза на Сергея, вдруг взвизгнула, поджала ноги, отпрянула к стене и замерла. Сергей не сразу сообразил, что она в обмороке. Он передернул спиной – слизь слетела с нее, поползла к уже лежащей в грязи. Следом плюхнулась последняя капля, слилась с предыдущими. И из образовавшейся лужицы высунулся мутный глаз.
– Ах ты тварь подлая! – заорал Сергей, не удержавшись.
Глаз моргнул чем-то морщинистым, набежавшим сбоку. И послышался виноватый гундосый голос:
– Да, переход не слишком удачный вышел!
Из лужицы высунулась голова, потом плечи, руки и наконец вся фигура зеленого. Сегодня он как-то особенно крупно дрожал, словно его била лихорадка. Голова тряслась на длинной хлипкой шее, отрепья-водоросли болтались зеленой вялой лапшой. Одна рука тянулась к самому полу и опиралась о него тыльной сторэной четырехпалой ладони.
– А у вас все женщины на уме? – иронически пропаусавил зеленый. – Все плоть тешите?! Экий вы, право, жизнелюб!
Сергей и разговаривать не желал с наглецом. В такой момент, так все испортить, так влезть! Слизняк паршивый! Гнида болотная!
– Тебя сюда, между прочим, не звали! – процедил Сергей, натягивая штаны.
– А мы и не нуждаемся в приглашениях, мой юный друг, – равнодушно сказал зеленый и уставился на бесчувственную толстуху. Та была необычайо хороша в своей наготе и безмятежности.
Если б не зеленая мразь, Сергей бы еще долго наслаждался ее телом – уж до самого прихода отца Григорио точно! Но судьба решила иначе. Зеленый вдруг стал уменьшаться в размерах, сжиматься. Зато глазища его набухали все сильнее, становились огромными, выпученными до невозможности. Сергей изогнулся и сбоку заглянул в них. Ему стало страшно, он даже отпрянул к стене. В мутных бельмах-белках зеленого появились крохотные красные огоньки, они словно вынырнули из глубин мозга, разгорелись, рассеяли муть. И вместе с тем они сохраняли холодность и отчужденность змеиных глаз.
– Не надо! – закричал Сергей.
Но было поздно – из глаз псевдоинопланетянина вырвались два узких фиолетовых луча – будто скальпелями резанули они по сахарному телу женщины: отлетела голова – мячиком подпрыгнула на скамье, скатилась на пол, замерла с приоткрывшимся ртом, казалось, обида застыла на пухлых губках, глаза же так и не открылись. Осели вниз груди словно две спущенные футбольные камеры, вертикальная полоса прорезала торс, живот, распались бедра... и все застыло белым месивом. Ни капли крови не выступило из тела, ничто не запятнало ослепительной кожи. Сергей зажал рот рукой, чтобы не завопить. Он уже не мог контролировать себя.
С вытащенным из кармана шипом, зажатым в кулаке, он набросился сзади на зеленого. Удар был резок и силен. Но рука проскочила сквозь зеленую слизь, почти не задержавшись в ней. Сергей упал на колени, и опасаясь чего-то, перевернулся дважды вокруг себя, вскочил на ноги, уперся спиной в стену, приготовился защищаться.
– Не нужно дергаться, – прогнусавил зеленый, – вы же мне мешаете.
Сергей бессильно опустился на корточки, уставился на лежащую в грязи голову. Та вдруг приоткрыла огромные синие глазища, подмигнула лукаво, и изо рта совсем тоненько и игриво донеслось:
– На Рогеде вы, стало быть, на Рогеде.
Глаза тут же потухли, синь из них испарилась, а сами глазные яблоки вывалились желтыми шарами наружу. Изо рта свесился длиннющий синий язык – он был покрыт бородавками и влажен.
Сергея начало рвать. Он не мог сдержать мучительных позывов, тошнота подкатывала к горлу вместе с выпитым кислым винцом и проглоченной наспех баландой.
– Надеюсь, вы все поняли, милейший? – спросил зеленый.
Он уменьшился до карликовости, до размеров пятилетнего ребенка. Зато глазища его были не меньше ламп-фар с бронетранспортера 60 ПБ, на котором Сергею довелось немало поездить во времена службы в армии, даже больше! И была в этих глазах неведомая сила. Когда тело женщины оказалось изрезанным в крошево, лучи вдруг стали изумрудно-зелеными, и все обрубки, обрезки, огрызки, включая и голову, слились в изумрудном свете в один комок, вспыхнули, покрылись клубами дыма и исчезли. Лишь едкая гарь повисла в воздухе.
– Вот и все, – прокомментировал события зеленый. – И пусть она вам не морочит голову – гардизка, дальше стен никуда-а! Ложь все это! Профессиональный гинг с Цирцеи, вот так-то. Мы на этих гадинах собаку съели.
– Какой еще гинг? – спросил Сергей, сжимая рукой горло и часто моргая мокрыми глазами.
– Самый обычный, выращенный из плоти рогедянки – им для этого всего две клетки нужно. Ну ладно – это скучные материи! К вам отношения не имеют. Они вас не за того приняли.
Сергей же, потеряв интерес к зеленому, смотрел на солому – по всем законам она должна была вспыхнуть еще несколько минут назад. Но она лежала себе на скамье и была даже сыроватой на вид. Сергей сунул бесполезный шип в карман брюк. И тяжело вздохнул.
– Ну, теперь вы верите нам? – прослюнил в ухо зеленый. Он быстро увеличивался в размерах, начинал трястись. Отрепья-водоросли колыхались так, словно их раздувал ураган. – Даже бескровный искусственный гинг на поверку материальное вас, почтенный. Вы видели с каким трудом его берет луч лазера, это ж надо сколько мороки! А чтоб избавиться совсем, пришлось подключить аннигилирующие устройства – опять перерасход, опять мне в Осевое измерение придется входить в четвертьплоскостном режиме... А вы еще ругаетесь, обзываете по-всякому! Нехорошо, мой юный друг!
Сергей пожал плечами, он не мог вникнуть в происходящее. Ему хотелось домой. Но надо было держать слово, ведь хмурый отец Григорио надеется на него, ждет. И Сергей прохрипел с мольбою:
– Тут есть один, тоже материальный, я ему в преисподнюю дорогу обещал указать, проводить, значит, пообещал. А куда я его провожу, я и сам чего-то заплутал... Может, подсобите?
Зеленый явно обрадовался. Он стек в лужу, потом выпростался из нее свеженьким эдаким огурчиком, даже симпатичным каким-то.
– Отчего ж не подсобить! – прогнусавил он бодренько – подсобим! Спровадим, куда надо!
Сергей тут же пожалел о своей просьбе – еще загубят отца Григорио, изверги! А ведь мужик тот неплохой, другой бы на его месте уже давно с испытуемого семь шкур содрал.
– Так вот, – продолжал зеленый, вытягиваясь и приседая. – Вы ведь сообразили под конец, что Рогеда это не Земля вовсе, верно?
– Верно, – согласился Сергей.
– А похожа ведь, похожа?!
– Это точно, похожа. Можно и спутать!
Зеленый впервые за все время осклабился – из под отрепьев-водорослей показались желтенькие остренькие зубки, эдаким рядком, штук в сорок. Но тут же водоросли все снова скрыли.
– А ведь Рогеда и ее цивилизация – это одно из первичных отражений Основного мира. Понятно?
– Не очень.
– Я вам тогда не все сказал. Слушайте. Ведь отражения бывают разными – есть отражения объекта, а есть отражения отражений объекта, верно? Поставьте несколько зеркал под углами друг другу – и вы убедитесь в правильности модели. И каждое зеркало дает хоть маленькое, но искажение. Тут как в вашей игре «испорченный телефон». Но это я к слову. А суть в том, что ваш мир – это одно из последних, одно из самых искаженных отражений. И потому все у вас неладно, все плохо! Вот сами вникните: ведь задумываете вы все хорошо, как надо, и законы у вас, что надо, и идеал в общем-то сумели смоделировать верный, точнее, уловить через ряд зеркал. Но за что ни возьметесь, все наперекосяк – вот он эффект невидимых и неощутимых искажений.
– Есть тут что-то, – согласился Сергей, – это как постригаться перед зеркалом самому – обязательно куда-нибудь не туда ткнешь или не то оттяпаешь!
– Точно! Вы более сообразительны, чем кажетесь на вид! Нечего и тыкаться, милейший, ну зачем отражению дергаться и тыкаться, ежели оно лишь повторяет чьи-то движения?! Все равно ведь своих-то нету!
Зеленый перетек на стену, расползся по ней, махал руками-тряпками, шевелил морщинистым лбом.
– Миров, повторяющих Основной мир, не счесть. И везде одно и то же. Правда, есть разброс во времени, свои детали... но все оттуда, из Основного. Доходит теперь?!
Сергей встал, опираясь на колени, потянулся.
– Значит, я или вот писарь Мартыний, скажем, всего лишь ваши отражения? Что-то не очень-то отражения похожи на оригинал. Вы себя когда-нибудь в зеркале видали?
– Причем тут я? Причем мы? – обиделся зеленый.
– А как же?!
– Ни черта вы не поняли! Я переоценил вас, рано еще с вами связываться, и-эх!
– Значит, и у вас была Святая Инквизиция, заклинатели духов, пытки. Учение о Христе Спасителе, так? – гнул свое Сергей.
Зеленому такие вопросы явно не нравились. Он трясся пуще прежнего. Колыхал отрепьями, наливался гнусью и мерзостью, казалось его вот-вот прорвет будто созревший нарыв или волдырь.
– Вы акцентируете внимание на второстепенных вещах, как же так можно?! – гнусавил он. – Опять вы переход срываете! Опять оператору мешаете!
Сергей напрягся. Оглянулся. И тут же под сводами темницы прогрохотал знакомый звериноподобный рык. Опять заплясали прямо в воздухе кровавые тени, замельтешили отблески. Никакой стены позади не было. Кошмарное существо на четырех упористых выгнутых лапах стояло в полумраке. И не просто стояло, а мелко вибрировало, гудело, словно перенасыщенный энергией аккумулятор и все его составляющие. В студенистой массе на этот раз не было глаз, масса колыхалась, выпучивалась, пенилась. Из нее выпадали черные капли, растекались в пыли и грязи пола темницы. Но видел Сергей совсем другое – лишь две задранные над студнем-головою ручищи и огромный сверкающий лезвием топор в них. Время словно спрессовалось, его не было. Был лишь этот топор и сам Сергей – беззащитный, дрожащий, маленький.
А когда прорезались в студне два красных безумных зрачка, Сергей завопил, что было мочи, и последним судорожным, безнадежным и каким-то инстинктивным движением перекрестил четырехпалого урода. Жуткий, леденящий душу рев вырвался из разверзшейся смрадной глотки... и все пропало!
– Ну вот, – грустно вздохнул за спиной зеленый. – Теперь уповайте на самого себя! Мы вам помогать больше не будем!
Сергей, еще не прочухавшись, оседая у вновь появившейся заплесневелой стены, проканючил слезливо:
– А сами-то обещали, как же так?! Отца Григорио туда спровадить, а меня... А меня назад, к себе!
– Никто вам ничего не обещал, милейший. Над замкнутым циклом мы не властны! – прошипел зеленый как-то зло и стро– го. – Нечего других обвинять-то, когда сами виноваты.
Сергей понял, что дела его неважные, что на этот раз он не выкрутится – лучше б уж и впрямь, топором по башке! И все-таки перед смертью ему кое-что надо было выяснить.
– Откуда эти гады узнали про мою теорию происхождения одушевленного человека? – спросил он напрямик.
– Вашу ли? – засомневался с ехидцей зеленый.
– Ладно, неважно чью. Откуда, я спрашиваю?! Они и в свитке своем записали все. Тут не может быть совпадений.
– Это все Барух проказник, – прогнусавил зеленый, – он, кому, же еще в такие игры играть!
Барух Бен-Таал отдал тюремщику два звена от своей цепи, чтобы тот отвез его в пещеру у моря. Тюремщик мог забрать и всю цепь, так же как и инквизиторы. Но Барух предупредил их, что по старому поверью, кто заберет цепь силой, тот на ней и повесится к утру. Желающих рискнуть не оказалось.
– Да потише ты, черт старый! – ругался Барух на тюремщика.
Тот вез теурга по разбитой гардизской дороге в своей одноколесной тачке с двумя длиннющими ручками. Дорога была усыпана каменьями и всякой дрянью. А теург не переносил после пыток ни малейшего толчка. Он орал на каждой колдобинке.
– Какой же ты колдун, дьявол тебя забери, – сокрушался добродушный тюремщик. – Колдун бы давно исцелил себя! Нет, ты городской сумасшедший, а никакой не теург! Видали мы заклинателей духов, видали!
Барух не спорил с глуповатым увальнем. Ему все уже осточертело в Гардизе. Вон! Вон отсюда! И никогда ни ногой! Этот мясник чуть не отправил его на тот свет! Эх, лишь бы до пещеры добраться!
– Ну ладно, дальше сам, – пробасил тюремщик, – доберешься, тут близко. Нам туда запрещено! – И вывалил Баруха из тачки в пыль.
Барух полз долго. Полз, роняя капли все еще сочащейся из-под повязок крови в пыль. Но он видел цель. И потому дополз.
У входа в пещеру, последний раз полюбовавшись желто-зеленым гардизским морем, плавными взмывами берегов и неторопливыми волнами, он поднялся на ноги, оперся о стену.
– Вон! – проговорил он вслух со злобным выражением на лице. – Вон отсюда! – Последние слова прозвучали отнюдь не по-гардизски.
Переходник был запрятан под четырнадцатым камнем от входа. Барух два раза сбивался со счета. Но он начинал снова, он был упрямым. В голове все кружилось, глаза отказывались смотреть на белый свет даже в полумраке пещеры, перед ними все еще плескались желтые волны.
– Пора! – проговорил Барух.
Он вытащил прибор. Приложил его к груди. Надавил на сердцевину сквозь тоненькую кожаную перепонку. Круглый переходник задрожал, пещера наполнилась гулом. На раны старика словно кипятком плеснули. Он скорчил гримасу, съежился. И в тот же миг его выбросило в склепе, на широченной плите. Точность была невероятная! Барух расхохотался в голос. Он уже не чувствовал боли. Он торжествовал, ему опять удалось обдурить этих гардизских дураков!
Осмотревшись внимательнее, он убедился в своей правоте. Вход в инферно не был заперт. Он не успел замкнуть цепи, слишком быстро все произошло, слишком резвы оказались стражи! Они не знали, как запереть адские ворота, да и откуда им знать! Но золото позвонков они уволокли, утащили, корыстолюбцы, жлобы! Да знай они, что там, под плитами, сейчас золота в тысячи раз больше, в миллионы, они б с ума посходили от этого знания. Быдло! Дикари!
Сейчас Баруху не нужна была гексаграмма. При открытом входе переходник сам создавал микрополя, сам разрушал поверхностно-слабые связи, этого хватало.
А ведь все плохо кончилось, потому что он забыл прочертить обережный круг. Это непростительный промах! Но что теперь слезы лить?! Теперь надо уносить ноги от сюда.
– Вон!!! – изрек Барух Бен-Таал из Гардизы, он же Аргавар Блистательный из Внутреннего Мира, магистр пространственно-временной баллистики, прима-бакалавр замкнутых структур. – Во-онШ
Никто из гардизцев не понял бы его выкрика. Но им и незачем было его понимать. Как в прошлый раз открылись два провала по обеим сторонам от надгробной плиты, полыхнуло до сводов адским огнем, запахло серой, черный дымок заструился меж изъеденных временем саркофагов.
Барух-Аргавар заглянул в зияющую бездну, и вытянутое изможденное лицо его окрасилось багровыми отблесками Преисподней. Он сделал шаг вперед, вскинул руки над головой. И полетел в огнедышащую пропасть.
Сергей внимательно слушал зеленого. Кто знает, может, тот и не врал. Полной уверенности не было, тем более, что зеленый умел убеждать собеседника.
– Это Барух-пройдоха вытянул из тебя мысли, – гнул свое скользкий инопланетянин, – а потом и выложил этим олухам, они падкие на всякие такие штучки. А ему нужна была, извините за выражение, отмазка. О-о, этот деятель всех продаст и всех купит. Наша агентура за ним уже четвертую сотню лет гоняется по всем измерениям!
Сергей готов был поверить во все эти измерения, в гонки за барухами, гингами и прочими сатанинскими отродьями, он уверовал уже в отражения, во внутренние и внешние миры, почти во все... но причем все-таки он?! Почему он должен мыкаться между всеми этими нелепостями?!
– Замкнутый цикл, – твердил свое зеленый. – В мире есть силы, которые выше остального. А что касается людей там всяких и прочих разумных, бросьте вы эту чушь про какое-то там дыхание, про зачатие из космоса, бросьте! Все разумные и неразумные твари во всех мирах, включая и отраженные, это лишь гадкие и вонючие комки слизи! Никакой в них души не было, нет, и никогда не будет! Запомните – не будет! И вдыхать-то ее некому, почтенный, некому! – Он стучал себя по морщинистому покатому лбу и клялся: – Связи, чисто материальные связи вот тут! И ни черта больше! Замкнутые и разомкнутые цепи, системы и подсистемы. Все!
Он гипнотически действовал на Сергея. Тот вообще был подвержен влияниям всевозможных шарлатанов, заклинателей, экстрасенсов и прочей шаманствующей братии. Но зеленый был на три головы выше их всех. Он лишь самую малую часть говорил. Все основное шло прямо из его зеленой головы в Сергеев мозг, шло телепатически и еще как-то, как сам Сергей не понимал, наверное, на уровне сверхсознания. И спорить с зеленым было бесполезно.
Когда дверь темницы распахнулась, слизистый заклинатель висел живым сталактитом на потолке. И отец Григорио не заметил его.
– Ну что, инкуб, – пробасил он с напускной усмешечкой, скрывающей неуверенность, – провалимся в тар-тарары, к едреной матери?!
Сергей рта не успел раскрыть.
– Провалимся! – вместо него изрек зеленый сверху.
И отец Григорио кубырем скатился вниз по скользкой лестнице, ударился массивной башкой о нижнюю ступеньку.
– Еще как провалимся!
Рваная трещина разделила подвальный пол на две части. Вырвался откуда-то снизу холодный синий свет, замигало что-то, забулькало, зазвенели вдалеке крохотные певучие колоколыщ. Дохнуло морозом.
– Чегой-то куда-то не туда шлюз открыли, – пожаловался зеленый гундосо. – Теряем квалификацию! Впрочем, какая ему, обалдую, разница!
– Нам туда не надо! – натужно прохрипел с земли хмурый отец Григорио.
– Человеку не дано знать, куда ему надо, – продекламировал зеленый. – Пошел отсюда!
Словно подчинившись ему, отец Григорио на карачках пополз к трещине. И был он похож на ползущего к водопою обезножившего бегемота.
– Нехорошо как-то, – подал голос Сергей, – не по-людски!
Зеленый стек по стене. Выставил мутные буркалы.
– Не вам говорить, милейший, – прогнусавил он, – лучше на нос свой поглядите.
Сергей машинально ощупал нос – тот был огромен и горяч. Но все равно хмурого было жалко. Заодно Сергей языком проверил дыру в десне. Дыра заростала, но половина языка в нее вмещалась.
Отец Григорио с воплями и ругательствами полетел вниз. Через минуту все стихло.
Зеленый подполз ближе к Сергею. Заглянул в самые глаза. И прослюнил:
– А почему бы и вам не попробовать?
– Не-ет! – закричал Сергей.
Но какая-то незримая сила уже волокла его к трещине. Он упирался, расставлял ноги. Потом упал, вцепился руками в край. Но его словно гигантским сверхмощным пылесосом затягивало в синеву.
– Идите, идите, – напутствовал зеленый Сергея. Даже ручкой помахал. – Вам теперь все равно куда...
– Как это – все равно?! – выкрикнул Сергей, уже наполовину скрывшись в провале.
Зеленый пожал хлипкими плечами.
– Судьбу не переспоришь, – философски изрек он.
Сергея закружило, завертело, ударило снегом в глаза. Ледяные, пронизывающие насквозь струи подхватили его, опрокинули, понесли. А перед глазами сам по себе встал вдруг ослепительно белый сугроб с алым, будто только что разлившимся поверху пятном крови.
И тут же все пропало. Его швырнуло в мрак, грязь, безвестность. И снова он вскочил, бросился бежать, не понимая, куда бежит, зачем, от кого. Поскользнулся, упал, разбил лоб, что-то выронил. Но тут же поднялся. Стужа сковывала руки и ноги, забиралась под рубаху. А он все бежал и бежал, падая, поднимаясь, снова падая, сбивая каких-то невидимых прохожих.
В подворотне его схватили за руки и с размаху ударили о кирпичную стену. Потом еще раз. Он ничего не видел, ляпа чувствовал, как сыпятся на него градом удары. Били жестоко и больно. Били беспощадно! Сначала руками, потом ногами – с озверением, с матерными приговорками и криками. Били двое. Но он не мог разобрать, кто именно, лишь мелькали в свете фар случайных машин по стенам подворотни две черные тени: одна огромная, высоченная, другая совсем маленькая, карликовая.
А напоследок, когда Сергей уже вообще ничего не видел в кровавом тумане, кто-то нагнулся над ним и просипел сифилисным шипом:
– Еще сунешься, падла, заказывай панихиду! Понял?! Мы тя, сучару, отучим поганный нос совать куда не надо! Мы те башку-то свернем, попомни!
Сергей еле дополз до подъезда. Какой-то поздний алкаш-бродяга помог ему подняться наверх, к дверям квартиры. Но увидав на свету избитого, залитое кровью лицо, изодранную в клочья совсем не зимнюю одежду, покрытое синяками и ссадинами тело, тут же убежал в ночь.
Две недели Сергей не выходил из дома. Первую он вообще не мог встать. Лишь на третий день подполз к телефону и позвонил на работу. Его там не узнали, голос звучал совсем непохоже – наверное, подумали, что кто-то разыгрывает.
За первые пять дней Сергей съел все запасы харчей в доме. Остальные девять голодал, лишь воду пил. Может быть, это и спасло его.
Очухался он сразу. После двухнедельного кошмара как проснулся. Встал свежим, бодрым, чуть покачивающимся от слабости. Лицо почти зажило, синяки сходили. Опухолей уже не было. Лишь ссадины да царапины сияли тут и там. Но это было не столь страшно.
Сергей пошел на улицу. И чуть не упал. Голова закружилась. И все-таки он преодолел себя, зашел в магазин и купил сухарей, ничего больше не завозили. В другом шло побоище из-за консервов «Завтрак туриста» – их завезли с утра, а очередь, как выяснилось, стояла еще с позавчерашней ночи, народ и осерчал. Сергея выручила знакомая продавщица. В другой бы раз не дала. Но увидав его избитую рожу, всплеснула руками.
– Сережа, ты?! Из-под катка, что ли?!
Еще три дня он отъедался, чем Бог пошлет. На работу больше не звонил – ну их на хрен! Все одно на заработанные деньги ничего не купишь. Лучше на паперть или в подземный переход с кепкой!
Все это время Сергей не притрагивался к бутыли. Он ее поставил на шкаф, там она и стояла. Шипа он не нашел, наверное, обронил по дороге, может, выпал в подворотне, когда били. Сергей поглядывал на тот, верхний шип. И ему казалось, что не было никаких двух шипов, что был лишь один. Но как он мог оказаться тогда, еще до его визита к инквизиторам, там, возле сугроба? Это выходило за рамки как возможного, так и разумного. А потому Сергей и не ломал особо голову.
В эти долгие и тяжелые дни, когда боль сковывала его тело, не давала шевельнуться, Сергей лежал на диване и размышлял. Нет, он не переживал в памяти всех своих злоключений, передряги до того надоели ему, что не хотелось и вспоминать о них. Он думал о словах зеленого, и о своей внезапной ночной теории, которая в ту ночь казалась ему снизошедшим сверху Откровением, и в которой он начал сомневаться позже. Мозг работал плохо, видно, и ему досталось крепко в подворотне. А может, он просто устал, кто знает. Но Сергей ворочал мыслями-жерновами: как Сизиф катил свой камень на вершину горы, так и он вздымал ввысь тяжелый путанный клубок мыслей – сизифов камень срывался, летел в пропасть, и клубок мыслей валуном катился вниз. Сергей в тысячный раз проверял себя, отслеживал этапные точки эволюционного процесса, все сопутствующее – и получалось, что прав он, а вовсе не ученые-шаманы, обладатели степеней и званий, не зеленый инопланетянин, это порождение вообще неизвестно чего. Он был прав! Божественное Дыхание сметало с лика Земли остатки ненужной глины, а нужную превращала в иной материал, более пригодный для самого Творения, для созидания сосуда, в который можно будет вдохнуть Душу. И никакие там не метеориты, пролетавшие возле Земли и якобы повлиявшие на здоровье динозавров, которые тут же начали вымирать! И не оледенения – сколько их было, и всегда приспосабливались к ним или уходили на юг те, кто мог и хотел выжить. Нет! Не надо придумывать несуществующего, не надо искать причины – ее нет! По дарвиновской теории все застыло бы на уровне простейших, на уровне амеб. Вымерли бы все слабенькие и неприспособленные амебы, выкристаллизовались бы амебы сильные, могучие и приспособленные... И все! Никогда бы из амебы не вывелась путем «естественного отбора» даже самая пропащая и жалкая рыбешка. Никогда! Но что-то вдохнуло в амебу потенцию, дало ей сил породить нечто отличное от себя. Да, жизнь развивалась скачками. В промежутках она не развивалась, а просто совершенствовалась внутри видов, вот тогда-то и шел «естественный отбор». Но стоило подуть Божественному Дыханию или, по выражению шаманов, стоило Земле в очередной раз пройти сквозь зоны жесткого космического излучения, и появлялись новые виды, неожиданные и нежданные. Так появился и человек, не пресловутый венец творения, и не развившая обезьяна, а сосуд, сотворенный из глины-биомассы, сосуд, в который вошел Дух.
Пока Сергей размышлял, он верил в свои выкладки, он верил хотя бы потому, что все прочее было лепетом сосунка или заведомой атеистической ложью, сфабрикованной по соцзаказу. Он верил, потому что не верил шаманам, шаманящим и просто ради искусства шаманства и из желания выделиться, создать касту избранных, окружить себя ореолом тайны и избранничества. Они вырабатывали свой язык, шаманский, – что бы их не могли понять. Они писали на нем трактаты. И требовали, чтобы на эти трактаты молились, чтоб все делали только по ним. Шаманы задавили слабенькие ростки пробившейся в Средневековье науки, они заменили ее наукообразием. Они убили язык живой и создали терминологию – язык мертвый, табуированный для непосвященных и напичканный миллионами символов, имя которым – пустота! они били в шаманские бубны, собирались на Большие Камлания, давая им звучные наименования симпозиумов, конгрессов и конференций. Они пыжились и дулись, придумывали для себя все новые и новые фасоны академических и магистерских мантий. Но оставались бесплодными шаманами. Они могли до посинения бить в бубны и кружиться в ритуальных плясках, могли бросить все силы на сочинение гимнов самим себе, могли даже заставить непосвященных поверить в свое особое предназначение. Но внутри них был вакуум и абсолютный ноль. Они были пусты, как пуст радужный и раздутый от важности мыльный пузырь. И все их шаманские пророчества были пузырями. Нет, не мир земной был отражением иного мира, отражением мрака и хаоса были лишь шаманящие в нем. Да, они сумели организоваться внутри себя, породить системы. Но они оставались олицетворением мрака и они несли в жизнь хаос. Не верил им Сергей. Нельзя им было -верить, ибо мысль, клокочущая в шаманах, была не способом их жизни, а лишь средством для достижения их целей.
Но стоило ему встать с дивана, стоило соприкоснуться с реальностью грязных и мрачных буден, и он начинал сомневаться в себе, начинал чуть, еле заметно, приплясывать под ритмичные бубны шаманящих, начинал пережевывать слова зеленого. Тоща он вообще переставал думать – а зачем? Зачем, если есть те, кому положено, кому от рождения суждено быть шаманом и объяснять непосвященным суть непонятного. И все же жило в нем что-то, неощутимое, но все время державшее в напряжении. И он знал, что один миг Откровения несет в себе в тысячи раз больше правды, чем тонны томов шаманящих, чем пирамиды трактатов.
А вообще-то он старался поменьше думать.
Вот и сейчас, окончательно придя в себя, он решил навестить свою старую и верную подругу, которая никогда не прогоняла его, всеща откидывала край одеяла, даже если он приходил после годовой разлуки и приходил без звонка. Подругу звали Ирой, было ей под тридцать, а может, и больше. Жила она всегда одна.
Но по дороге Сергей решил завернуть еще в одно место. Он давненько собирался зайти туда – все три недели его мучила неотвязная мысль. Хочешь, не хочешь, а мозги проверить надо. Он тешил себя надеждой, очень слабенькой, хлипкой и жалкой. Но все же это была надежда! А вдруг ничего не было?! Вдруг ничего нет?! Почему, собственно, он не может оказаться обычным психом, шизоидом, каких пруд пруди в стране, чуть ли не каждый третий?! Это было бы спасением! Если ему скажут, что все происходит лишь в его перегруженной и усталой башке, он расцелует такого диагностика, он его до гробовой доски поить будет! Лучше быть трехнутым и сдвинутым в любой фазе, но только... Что только? Сергей встряхнул головой. Эх, дорого бы он отдал, чтоб оказаться рядовым советским сумасшедшим!
Конечно, он не собирался идти в районный психдиспансер, этот путь был заказан: каждого добровольного визитера в столь благие места немедленно оприходывали, и через некоторое время он оказывался в одном из отделений разветвленного архипелага лечебно-трудовых профилакториев. Да, стране нужны были рабочие руки, и она не упускала удобного случая заполучить их в бесплатное владение! Ведь для этого не требовалось ни суда, ни даже заключения пресловутой тройки. Сергею не светило в один прекрасный день проснуться в профилактории при цементном заводе или хаммеровском химпредприятии. Он хотел еще хоть немного пожить на воле.
И потому пошел к частнику. Адресок подкинул один знакомый алкаш у магазина. Алкаш был человеком надежным, когда-то сам чуть не профессором числился.
Дверь открыла худенькая маленькая женщина.
– Чего надо? – поинтересовалась она.
– На прием, – грубо ответил Сергей.
– А деньги есть?!
– Сколько?
– Полсотни – десять минут. Остальное сам дохтур скажет скока!
Женщина смотрела на Сергея с поразительным недоверием, все время заглядывала ему за спину, будто там кто-то таился. Она заставила снять куртку, ботинки, оставить сумку в прихожей на крючке. Тапок не дала. И от этого Сергей уже ощутил себя пациентом, больным.
– И гляди, малый, дохтура чтоб не утомлять? – Она снова заглянула ему за спину, хлопнула ладошами, словно комара ловила. Зло прошипела : – Приводют за собой всяких! Иди уж!
Прихожая была большой и грязной, замусоренной до предела. Вверху, под самым потолком горела крохотная лампочка ватт на двадцать, не больше. Дверей было несколько. Сергей не знал, куда идти. А женщина уже ушла и, по звуку щеколды, видно, заперлась.
Сергей сунулся в ближайшую дверь. И тут же отпрянул – за дверью, в тесной каморке стояла голая старуха в бигудях и терла себя мочалкой. Квартира, наверное, была коммунальной.
– Где тут врач принимает? – спросил Сергей неуверенно.
Никто не откликнулся.
Тогда он открыл следующую дверь. За ней двое худосочных юношей занимались любовью с одной, еще более худосочной, дамой. На даме была шляпка с перышком, туфельки и бантик на шее. Юноши также были в шляпах и ботинках. У одного на шее болтался галстук, у другого бабочка. При виде Сергея юноши приподняли шляпы. Дама вынула изо рта предмет вожделения, принадлежавший одному из юношей, и мило улыбнулась. Во рту у нее не хватало половины зубов.
– Пардон! – выдавал Сергей.
Он все три недели не общался с женщинами. И потому даже эта вызвала у него некие подобия чувств. К Ире! К Ире!! К Ире, черт побери!!!
Но сперва к «дохтуру»! Это важнее. Это может быть спасением!
Из-за третьей двери вывалился пьяный мужик в одной синей разодранной у плеча майке. Мужик был здоров до безобразия, видно, когда-то занимался штангой или культуризмом, а потом заплыл и стал живым шкафом.
– Ты кто-о?! – свирепо спросил мужик.
И не дождавшись ответа, побежал по коридору. Хлопнула дверь. Раздался звук спускаемой воды. И трехэтажный мат. Это навряд ли был доктор.
Четвертая дверь распахнулась сама. Казалось, она не была плотно прикрыта – кто-то подсматривал за Сергеем, ждал, пока он поровняется с дверью.
Высунулась рука – и Сергея потащили внутрь.
– Скорей! Скорей!
Сергей опешил. Голос был женский, сочный, нутряной. И рука была женской, пухлой, с колечками и браслетиками. Прежде чем он успел что-то сообразить, его затащили в комнату. И какая-то дама с горящими глазами набросилась на него, страстно заговорила в лицо:
– Я все знаю, вы шли ко мне! Скорей! Все готово! Берите же меня, прямо здесь, немедля, – она скинула длинный халат с китайскими драконами, отступила на шаг, выставив плоский живот и длинные козьи груди, ослепительно улыбнулась – рот был полон золота. – Ну же! Я ваша!!!
Сергей дернул ручку двери. Но она не открылась; дама опередила его, уперлась в дверь длинной ногой в черном ажурном чулке.
– Что вы медлите? Или вы предпочитаете экзотику, что-нибудь этакое?! Да, шалун?! Я согласна! На все согласна! Пусть дым коромыслом стоит, ну же, скушайте меня с потрохами, скушайте так, как вам это нравится! Ах, вы проказник!
Она подкинула ладонями груди – и те стали выделывать неимоверные пируэты. А когда дама до предела выгнула свой стан и полуобернулась, уперевшись ладонями в затянутые черным ножки, Сергей задумался – может, и впрямь «скушать»? Но глаза, глаза! Это были глаза ненормальной, чокнутой! Нет, он отвернулся.
Дама набросилась на него сзади, вцепилась ногтями в плечи. Застонала на ухо:
– Ну куда же вы?!
Черная нога захлестнула торс Сергея, обвила живой змеей, словно в ней и костей не было. Одна грудь дамы застряла у него под мышкой, и он никак не мог выпихнуть ее обратно. Дама вжималась в него всем телом и уже не стонала, а скулила, повизгивала:
– Останьтесь! Делайте, что хотите – мучьте, издевайтесь, режьте на куски, насилуйте, бейте, рвите! Но оставайтесь! Я вам заплачу! Я богатая! Я могу много вам заплатить! Ну же?!
Последнее добило Сергея. Он с силой отпихнул даму назад. Вырвался. Захлопнул дверь. Выскочить в коридор страстная особа не посмела.
Минуты три Сергей стоял и не мог отдышаться. Потом смело направился к последней, пятой двери. И распахнул ее.
– Я на прием! – заявил он с порога.
– Да что вы говорите? – откликнулся кто-то невидимый из-под стола, стоявшего у широкого окна.
Комната была огромна и светла. На вешалке у входа висел белый халат. В стеклянном шкафчике были разложены по полкам инструменты, медикаменты и какие-то чистые бланки.
– Мне сказали, что тут принимает опытный психиатр, так?!
– Кто сказал? – донеслось из-под стола.
– Надежные люди!
– Э-э, тогда другое дело! – Над столешницей показалась крупная розовая голова.
Сергей обомлел. Перед ним была точная копия отца Григорио. Если хмурый отец был просто до неприличия, до безобразия черен, то «дохтур», двойник хмурого, был до безобразия бел и сдобен. Но те же кустистые огромные брови, тот же подбородок, те же свинячьи глазки... Все – то же!
– Сергей...
– Фамилия не обязательна! – опередил пришедшего врач. – Осторожность не помешает. А меня называйте просто Григорием.
Сергей кивнул в растерянности. Григорию было лет шестьдесят.
– А вы случайно не были... – начал Сергей.
– Нет! – твердо ответил доктор. И добавил, потупив очи: – Вы взнос внесли?
Сергей достал бумажник и отсчитал пятьдесят рублей.
– Нет-нет! – замахал руками Григорий. – Не мне! Идите и отдайте моей жене. Соседняя дверь!
– Ну уж нет! – взорвался Сергей.
Григорий понимающе улыбнулся – подбородок обвис, а щеки превратились в два огромных помидора.
– Все ясно, – приторно прошелестел он, – вы, разумеется, успели пообщаться с ней... вы меня понимаете, молодой человек? Все ясно, снимайте штаны!
Сергей отшатнулся.
– Зачем?!
Доктор Григорий развел руками.
– То есть, как зачем? У вас ведь, э-э, сексуальное, разумеется, расстройство? Снимайте, снимайте, не стесняйтесь никого!
– А что, тут есть еще кто-то? – глуповато вопросил Сергей.
– Ни в коем случае, – ответил доктор, – все предупреждены. – Он поднес указательный палец к губам. – Как оценила вашу потенцию жена? Только честно, прямо, она мне все равно расскажет обо всем, – он опять улыбнулся, – до самых мельчайших интимных подробностей, ну-у?!
Сергей устало вздохнул. И присел на краешек обтянутой клеенкой койки.
– Я собственно, по другому вопросу. У меня видения.
– Т-ш-ш-ш! – зашипел на него румяный Григорий. – Держите себя в руках. И не врите! Скорее рассказывайте, как все с ней было? В какой позе? Сколько? Подробнее описывайте, красочнее! И покажите на себе, давайте, давайте, это для диагноза надо!
Сергей опешил. Но в этот миг распахнулась дверь, в нее просунулась голова страстной дамы. Послышался капризно-надменный голос со сварливыми интонациями:
– Он все врет! Не верьте! Никакая я ему не жена! Ах ты старый развратник, поганец, негодяй!
В дебелого Григория полетела метко пущенная зеленая ваза. Сергей глаза закрыл. Но Григорий ловко пригнулся, спрятался за столом. И ваза пролетела мимо, вышибла со звоном стекло, упала на улицу.
– Не мешайте мне принимать пациентов! – раздалось из-под стола.
– Он пришел ко мне! – завопила дама. – Не смейте его забирать! Он мой!!! Пустите! Кто там, пустите немедленно!
Дама скрылась. И в комнату заглянул мужик в майке. Он извиняюще улыбнулся, проговорил с натугой:
– Прощения просим, я эту дуру выпер, вы не серчайте! Ща мы с ней разберемся!
Он закрыл дверь, и из коридора раздались сначала гневные, потом нечеловеческие, а напоследок в сладострастно-дикие вопли. Видно, они там разобрались.
– Значит, не сексуальные? – обиженно переспросил Сергея доктор Григорий.
– Нет.
– Жаль! Ну ладно, рассказывайте!
Сергей принялся долго и нудно описывать все, что с ним происходило. Доктор слушал. Слушал уперев обе руки в щеки, наморщившись, занавесив глаза густейшими белыми бровями.
Через полчаса Сергей понял, что доктор спит. Тогда он осторожно встал и пошел к выходу. Но не доходя двух шагов до двери, замер как в столбняке. На вешалке под халатиком висела грязно-серая ворсистая ряса с капюшоном. Это было уже слишком!
Он хотел повернуться, еще раз посмотреть на доктора Григория. Но скрипучий голос его опередил:
– Та-ак-с, диагноз ясен! Сейчас мы сверимся, – раздался шелест страниц, потом прозвучало громче: – Вот, все про вас и написано! Значит, так – шип вогнать на три вершка, нет, пардон, на вершок! И повернуть три раза, как указано на рисунке. Все предельно просто, тут делов-то на пять минут!
– Что-о?! – взревел Сергей. – Какой еще там шип?!
Перепуганный доктор Григорий спрятался под столом. Но не смолк.
– Я извиняюсь, ошибочка, не ту инструкцию прочитал, – скороговоркой верещал он. – Вот нужная: при маниакальных психозах, которые проявляются в кажущихся перемещениях в пространствах, необходимо хирургическое вмешательство, та-а-к-с, это мы пропустим, вот – лоботомия! Это то, чего вам, мой юный друг, и нужно!
Доктор Григорий выскочил из-под стола с огромным коловоротом в руках, побежал к Сергею. Был он жирен, тяжел, и потому бежал медленно, с одышкой.
– Стойте! Стойте же! Операция-то пустяшная, пять минут – и гуляй, Сережа! Куда вы?!
Сергей вылетел в прихожую. И споткнулся о чьи-то тела. Уже падая, он разглядел, о чьи именно – это огромный мужик-шкаф возлегал на даме с длинными козьими грудями. Дама не могла, судя по всему, ни визжать, ни стонать, она лишь томно хрипела. До Сергея ей не было дела. Зато мужик начал подниматься.
– Я его щя месить буду! – пообещал он с затаенной злобой.
– Держите его! Держите! – доносилось из кабинета доктора. – Он с операционного стола убежал! Хватайте больного! Да огрейте же его чем-нибудь, сбейте с ног!!! Уйдет больной!
Мужик с треском разодрал себе майку. И как был, в одних обрывках, пошел на Сергея. Дама, судя по всему, ожила, и тоже поползла к гостю, зубы ее хищно клацали, изо рта капала слюна.
Гинга! Вот это настоящая гинга, подумалось Сергею. Паршивые дела! Жуткий дом! Он дернулся было. Но дама уже впилась зубами в его лодыжку, потянулась руками выше. Он завопил и, превозмогая боль, выдрал ногу. Бросился к входной двери.
– Воры! Вор-р-ры-ы!!! – орала сухонькая женщина, та самая, что открывала дверь. – Карау-у-л!!!
Она больно ударила Сергея скалкой по спине, потом закатала в лоб. Мужик в разодранной майке настиг его, сбил с ног могучим ударом. Следующим он выбил Сергея за дверь, да так выбил, что тот летел весь пролет по воздуху, потом грохнулся.
На лестничной площадке стояли юноши в шляпах и курили. Они с укоризной поглядели на свалившегося им под ноги мужчину. И брезгливо отвернулись. Дама в шляпке выглядывала из дверей старинного лифта. Она была там не одна. Но Сергею уже не удалось разобрать, с кем. Он вскочил на ноги и бросился бежать вниз, прыгая через три ступеньки.
– Хватайте пациента, дармоеды! – неслось ему в спину. – Из-под скальпеля сбежал! Хватай гада! С ног, с ног сбивайте! Вали его! Бей! Да по башке бей, по башке! Все равно вскрывать будем! Держи-и-и-и!!!
Сергей спустился вниз одновременно с лифтом. На этот раз сумел разобрать – дама в кабинке была с двумя пожарниками. Но занималась она тем же, чем и с худощавыми юношами. Увидав растрепанного Сергея, кто-то из троих нажал на кнопку, и кабинка поехала вверх.
– Адье, мои шер! – послышалось из нее и расстаяло в высях.
Сергей выскочил на улицу. И еле увернулся – рядом с ним, в двух сантиметрах, грохнулась об асфальт большая зеленая ваза. Один из осколков вонзился ему в щеку. Но вынимать его было некогда. Сергей припустился от страшного дома во всю прыть.
Две остановки он бежал пешком. Оглядывался ежесекундно. Ему казалось, что доктор Григорий и вся братия гонятся за ним по пятам.
К подруге он ворвался совершенно измочаленным, злым, дерганным. Та руками всплеснула. Но Сергей не дал ей и слова вымолвить.
Все испытанное им, все накопившееся, все долго сдерживаемое прорвалось наружу яростным, безумным фонтаном, вулканической лавой. Он не поздоровался, не сказал ласкового или хотя бы приветливого слова. Он набросился на нее как зверь – с шумным алчным дыханием, рыком, всхлипами. Прямо в прихожей он подхватил ее на руки, подхватил, грубо сжав ее широкие бедра, вскидывая над собой, вжимаясь головой в упругий живот.
– Ой, с ума сошел! – восторженно завизжала она.
Но он ничего не слышал, ничего не понимая – он нес ее в комнату. Он ударил в дверь ее спиной, та распахнулась. Он ничего не видел, шел вслепую. Но он знал, где диван, и не боялся промахнуться. С размаху он бросил ее на высокие подушки, сам опустился на колени, рванул полы халата – лишь пуговицы полетели во все стороны, узенькие беленькие трусики затрещали под его рукой, и превратившись в обрывочки, полетели за спину. Взвизгнула молния на брюках. И в эту секунду, когда он на миг отпустил ее, она подтянула ноги к груди, свела их, заслоняясь от него, глядя испуганными ошалевшими глазами. Но он, просунув ладони внутрь, резким движением развел их, вжался между ними, не вставая с колен, притягивая ее к себе... И она, вздрогнув и тут же расслабившись, обхватила его голову, прижала к груди и в голос рассмеялась, торжествующе, раскатисто. Она давно ждала этой встречи. И пусть воображение рисовало ее не совсем такой, неважно! Главное, она состоялась! Никогда еще ее милый залеточка не был таким горячим, страстным, ненасытным. Он овладевал ею как обезумевший от желания самец, дикое и сильное, необузданное животное – и в этом было столько еще неизведанной сладости, что она не просто приняла эту звериную любовную игру, но и сама отдалась ей полностью, без остатка, стремясь подыграть ему в роли беззащитной насилуемой жертвы, оторопевшей от сокрушающей ее мощи, горящей в охватившем ее пламени.
А Сергей по-прежнему ничего не видел, ничего не соображал. Словно захваченный каким-то невидимым неистовым полем, он исполнял первобытный ритмичный танец, вжимаясь в нее с каждым движением все сильнее, раскачиваясь и в такт внутреннему инстинктивному ритму, качая из стороны в сторону головой и разбрасывая ею тяжелые груди, тут же возвращающиеся на свои привычные места и вновь наваливающиеся на его щеки, нос, губы. А когда он уже не мог сдерживать себя даже в малом, когда из него стало вырываться вместе с семенами грядущих жизней все накопившееся и гнетущее, он вскочил на ноги, вздымая ее над собой, сдавил ей бедра так, что она закричала на всю комнату, впился зубами в левую грудь – и ему показалось, что они вотвот взлетят, умчатся сквозь потолки и балки в поднебесье. Но не взлетели, не умчались. Наоборот, они рухнули на диван плашмя, не разжимая объятий. И замерли.
Лежали долго, приходили в себя. Мозги у Сергея постепенно прочищались. Но первой все же заговорила она:
– Ты случаем не из психушки сбежал?
Он ответил не сразу, вспоминая – а откуда он на самом деле сбежал. Прошлое было в тумане. Лишь какие-то тени маячили, да мельтешили в памяти путанные обрывки фраз. И ответ его не был достаточно вразумительным.
– Видать, из психушки, не упомню чего-то, – прошептал он ей на ухо.
– То-то я и гляжу – ввалился ненормальный , глаза как плошки, растрепанный... и босой! – сказала она и закусила губу. – Кто с тебя, неврастеника, башмаки-то снял, отвечай?!
Сергей все сразу вспомнил. Да, башмаки он оставил в этом страшном сумашедшем доме. Но он не пойдет туда за ними, ни за что не пойдет! Лучше в прорубь головой! Лучше под гильотину! Перед глазами застыла зверская рожа то ли отца, то ли «дохтура» Григория-Григорио, заплясал в его набрякшей лапе коловорот, загудело в ушах: «Хватай больного-о-о!!!»
– Ну, не хочешь, не говори, не надо! – принялась его успокаивать Ира. – Напугали мальчика, да? Ну, молчи, молчи!
Сергей молчал и думал, что он правильно сделал, придя сюда. Да, она его спасла, она его всегда спасала в трудные минуты, в тяжелые деньки. Она вытягивала его из беспробудных запоев и беспричинных депрессий, она вливала в него новую жизнь и выпускала в нее. А он уходил. И пока все было нормально, не вспоминал о ней. Но очередная беда гнала его под крылышко.
– Я люблю тебя, – проговорил он нежно.
– Еще бы, – согласилась она.
Ему бесконечно повезло с ней. Но он сам не осознавал этого. Ира была необыкновенно хороша: и высока, и стройна, и налита там, где требуется налитости. Она вполне могла участвовать в любом конкурсе красоты... правда, возраст был уже не тот, на конкурсы брали пятнадцати-семнадцатилетних, а ей за тридцать, но все равно! Она была настоящей красавицей. Не совсем счастливой, неудачливой в жизни и не ценящей своей красоты. Но таких оставалось совсем мало. И почти что и не оставалось. Все понимали – это жизнь, с жизнью не справиться, она сама диктует законы, И все равно было обидно. За три-четыре последних года из страны вывезли всех более или менее симпатичных женщин. Поначалу с помощью всевозможных конкурсов отбирали для секс-шоу и прочих представлений на западе самый качественный товар, потом этим товаром начали набивать все публичные дома третьих стран. Одновременно расплодилось множество контор и конторок, агенств и брачных бюро, через которые каждой желающей – красивой желающей – обеспечивался муж за границами страны. Поначалу отбою не было от претенденток, брачные конторы зарабатывали бешенные деньги, женская плоть распродавалась во все концы света: брали женами, наложницами, подругами, манекенщицами, брали в гаремы и дома моделей, в голырклубы и массажные заведения, брали везде! Брали все, что можно было забрать... Ну и выбрали! Назад, разумеется, никто не возвращался. Оставались дурнушки, неудачницы, обремененные чадами, алкоголички и наркоманки – от этих везде отказывались, могли своих предложить. Короче, оставались те, кто не сумел пристроиться, кто даже на самый захудалый конкурс, где оспаривались места сто двенадцатых по счету жен-наложниц для нищающих папуасов, не мог пройти в силу своей явной малопривлекательности. Такие как Ира были единицами, случайно уцелевшими. Ей четырежды приходили приглашения из афро-советских и арабо-советских совместных контор. Но она стеснялась пойти туда. Она оставалась, наверное, единственной невывезенной блондинкой. Тут и американцы с европейцами, и австралийцы с новозеландцами маху дали – пока они разглядывали фотографии «желающих соединиться узами с заграничными мужьями», африканские царьки и вожди перекупили всех светловолосых, а конкурентами им были лишь арабские шейхи и их подданные. Страна обезлюдела, ибо без женщин – какая же страна. На телевидении держали, правда, двух теледив. Но никто не знал, где они живут на самом деле и сколько им платят. В основном же и на экранах последнее время маячили труженицы в желтых робах. Они были хорошие и добрые женщины. Они могли народить еще хоть сотни тысяч красавиц? Но от кого?! Сергей сам слушал сообщение ТАСС о том, что за последние полтора месяца в стране родился лишь один здоровый мальчик и две здоровые девочки, да и те с умственными отклонениями и глухие. Все прочие рожали монстров. Химическая промышленность и разливанное море бормотухи делали свое дело.
– Я люблю тебя, – снова прошептал он, положив ей руку на грудь, чмокнул в щеку. – Я всегда буду тебя любить.
– Слыхали, – вздохнула она. – Ты лучше скажи, где пропадал?
Сергей навалился на нее, зажал рот губами. И еше раз овладел ею – на этот раз размеренно, неспешно, смакуя сзмую малость и осыпая ее ласками и поцелуями. И лишь потом он ответил глуховато, без интонаций:
– Везде, Ирунчик, и в психушке, и в тюряге, и на том свете, все равно не поверишь.
Но он ошибался – любимые жекщкны готовы верить во что угодно, лишь бы только им раскрывали душу, делились с ними. И она вытянула из нега все, что могла. Вытянула и подвела черту:
– Значит, так и должно было случиться. Пора тебе обратно в твой параллельный иди как там, перекрестный, что ли, дурдом! А как тебя вышибут оттуда, давай ко мне, приму!
Сергей больно ущипнул ее за бок. Но она не вскрикнула, лишь выгнулась кошкой. Насела на него и заставила подчиняться себе – она умела это делать. А он почему-то вспомнил безумную даму с козьими грудями и золотыми зубами, вспомнил мужика в майке – и ему стало искренне жаль их. И ненормального «дохтура» стало жаль, и субтильных, юнцов с их пассией, и недоверчивую женщину со скалкой, и даже голую старуху с сухой мочалкой. Да, все они были настоящими сумасшедшими, клиническими. Им было хорошо! Они не понимали, что они больны, хотя и страдали по-своему. Но куда деваться ему, здоровому, обложенному со всех сторон! Или немного подождать, мозг ведь не железный, он не долго будет выдерживать нагрузки, он лопнет, взорвется, в нем поселится нечто химерическое, обзываемое синдромами и прочими гадостями...
Ирина вздрогнули и заплакала. Он не ожмдзл такой реакции, это было слишком. Волна щемящей жалости побежала по позвоночнику, сковала тело. Он целовал ее губы, шею. глаза, ловил ртом каждую слезинуу. Он любил ее, как никого и никогда, все остальные были ее тенями, ее отражениями, да, когда он ласкал их и упивался их плотью, он был с ней, даже если и не вспоминал ее имени, глаз и рук, все равно он был с ней. Она для него заменяла всех женщин.
– Так что же делать? – спросил он, зарываясь носом в ее светлые волосы.
– Ты не вырвешься из круга, пока не разберешься с этим проклятым сугробом, понял?! Тебе надо довести дело до конца, Сереженька, до самого кончика, надо размотать клубочек!
– Ты что-о?! – вскрикнул он.
И отпихнул ее от себя. Отпихнул ее так, что она скатилась с дивана, застыла на зеленом паласе – обнаженная, вздрагивающая, прекрасная.
– Ты меня угробить решила?! – прохрипел он, нависая над ней, готовый ударить ее. Нет, не ждал, не ждал Сергей от нее такого, думал, пожалеет, подскажет, как уберечься, укроет. А она...
– Бегай, бегай, – проговорила она, кривя губы. – Трусливая жертва распаляет преследователя. Давай, жми во всю свою заячью прыть!
Он слетел с дивана, схватил ее за волосы и принялся мотать из стороны в сторону, ударяя головой о края подушек, о стул, ножки стола. Но она молчала, не сопротивлялась. Тогда он поднял ее и бросил на диван, бросил лицом вниз. Одним движением вырвал из брюк тяжелый кожаный ремень с массивной пряжкой, размахнулся и со всей силы ударил по спине, потом круглым вздымающимся двумя полушариями ягодицам. И опять! И еще раз! Красные рубцы ложились на нежную белую кожу и вдоль и поперек. Но она молчала, лишь вздрагивала и вжималась лицом в подушку – та на глазах темнела от слез.
– Получай! – орал обезумевший Сергей. – Получай, сука! Я убью тебя! Ты куда меня толкаешь, на что?! Ты была там?! Ты не была там! А меня опять посылаешь! Это ведь ад, это ведь пытка! На! На тебе! Может, это они тебя подговорили?! Отвечай! Убью! Убью и сам к черту повешусь на этом ремне!
Он до того распалился, что не удержался на ногах, упал на нее. Но и на ней не удержался, полетел вниз, на палас. Ухватил ее за ногу, опрокинул на себя, грохнулся. И вымещая злость от своей оплошности, нескладности, впился в нее руками, сдавил, сжал. Она была горяча, так горяча, словно у нее был жар, нет, при жаре так не бывает, ее будто из расплавленного олова вынули. Он навалился на нее. Она стала отбиваться, пнула его ногой в живот, ударила по лицу – да так, что чуть голова не отлетела, потом она вцепилась обеими руками в его шею и принялась душить. Они озверели оба, они рычали, кусались, катались по паласу, сцепившись, перевившись, не понимая уже, где чьи руки и ноги. И кончилась эта лютая схватка тем, что они опять слились, поддались единому ритму, застонали в один голос от нежности и страсти. На этот раз все произошло быстро – слишком много сил было истрачено.
И стоило им только застыть, остановиться, расслабиться, как она прошептала ему в ухо сдавленно и зло:
– Ты должен сделать это! Иначе они тебя убьют!
Сергей молча отвалился от нее, закрыл глаза. Ему было все равно.
– А заодно я тебе дам записочку к настоящему врачу, он посмотрит. Но не надейся, дружок, у тебя все в порядке с мозгами!
Когда Сергей вернулся домой, бутыль стояла на письменном столе. Стояла и чуть посвечивала темными матовыми боками. Разумеется, она была полна. И пробочка торчала на месте.
– Все по новой! – прошипел Сергей.
Он схватил бутыль за горлышко. Пошел на кухню. И швырнул ее в мусоропровод. Но не отгремел еще звон и звяк, а из зева мусоропровода уже высунулись два мутных глаза на морщинистых стеблях.
– Ну нет! – взвизгнул Сергей по-бабьи. И резко хлопнул крышкой.
Ее краем перешибло стебли, и глаза шмякнулись на линолиум, раскатились – один под стол, другой к раковине. Но было поздно. Из всех щелей мусоропровода уже сочилась зеленая поганая слизь, сочилась тоненькими ручейками-соплями, свисала, болталась, дрожала, вытягивалась, обрывалась и застывала на полу каплями.
– Опять неудачный переход? – с идиотской ухмылкой изрек Сергей.
Лужица еще не стеклась в единое целое. Но голос прозвучал, как и обычно, прозвучал гундосо и гадко:
– Нет, почтенный, сегодня все в норме. И вы напрасно так поступаете, вы же интеллигентный в какой-то мере человек!
– Вот именно, в какой-то мере! – сказал Сергей и уселся на стул. Он просто не знал, как бороться с зеленым гадом, иначе бы он его давно отвадил.
– Созрели, значит? – решил зеленый, вытягиваясь наполовину из лужицы. В вопросе его почти не было вопросительных интонаций. – Будем вызывать оператора?!
Сергей взвился над стулом. Его как током ударило, кровь отлила от головы.
– Ну уж нет! – выкрикнул он.
Бросился в прихожую. Нацепил куртку. И пулей вылетел из квартиры. На лестнице он вытащил из кармана бумажку с адресом, который дала Ира. Это была его последняя надежда.
До психиатра-кооператора пришлось пилить через весь город. Транспорт уже полгода почти не работал. И потому Сергей надеялся в основном на собственные ноги, на попутные грузовики. Две остановки он проехал на метро. На большее не хватило электричества, его отключили, и поезд встал, не доехав сотни метров до станции «Марксистская». Пришлось выпрыгивать и идти пехом.
С метрополитеном творилось что-то неладное. Вход в него был открыт с утра до ночи. Но поезда ходили редко – пять-шесть за день. Говорили, что надо строго экономить электричество. Вот и экономили. Зато все станции были забиты разношерстной бродячей публикой. Кого только ни было в подземке: и пьяницы, и калеки перехожие, и бандитского вида парни и девки, и проститутки последнего, самого низшего разряда, и наркоманы... Порядочные люди боялись заходить даже в наземные сооружения, не то что спускаться вниз. Во мраке неосвещаемого подземелья постоянно стояли крики, ор, визг, постоянно, с утра до ночи и с ночи до утра кого-то там насиловали, мордовали, грабили. Блюстители порядка не вмешивались в ночную и дневную, но такую же темную, жизнь обитателей подземки. Казалось, они специально даже загоняют вниз неблагонадежных с поверхности. Наверное, они были правы – пора уже городу отделить честных людей от мрази, вот и образовались два уровня, вот и обособились два полюса... Но поезда все же ходили.
Сергей не боялся обитателей подземного мира. Чего с него взять?! Разве что рожу намылить! Так это и наверху не хуже сделают, он на своей шкуре попробовал, и не один раз. И все же сердце замирало.
Вот и теперь в полумраке вагона к нему подошел какой-то тип явно восточной наружности и начал тереться ногой о его ногу, пуская изо рта слюни. Сергей отпихнул типа. Но тот поскулив немного, опять подрулил к нему, заглянул в глаза своими синюшными сливами, робко прижался.
– Пошел вон, мразь!
Сергей врезал типу в челюсть. Тот полетел в другой конец вагона, сбивая с ног редких пассажиров. Тут поезд и встал. Сергей выпрыгнул в открытые двери. И побежал к станции – ему не нужно было никаких продолжений.
– Угостите папироской! – прожурчало одновременно с обеих сторон. – Ка-акой ынтэрэсный мущ-щина-а!
И на руках повисли две раскормленные пьянющие бабищи. Сергей почувствовал чью-то лапу в кармане.
– Нет там ни хрена! – раздраженно выдавал он. – А ну пусти!
Одной он ударил локтем в грудь – та сразу зашлась в чахоточном кашле, другой кулаком заехал в переносицу – и она успокоилась, отстала и зауважала «мущщину».
Наверх Сергей выбрался без приключений, спокойно. Его лишь слегка обблевал на неработающем эскалаторе сползающий сверху мужик в папахе. Из мужика хлестало как из ведра, видно, он выглушил не меньше бочки пива.
– Чего ты, фраер дешевый! – крикнул он Сергею, бессмысленно пуча на него глаза. – Пролетариев обижа-ать?!
– А ничего! – заявил Сергей. Он сорванной с головы мужика папахой тщательно вытирал блевотину – край куртки и брюки удалось отчистить. – Пролетай мимо,гнида!
Мужик не стал дожидаться, покатился меж тусклыми фонарями вниз. Сергей бросил ему вслед папаху.
– Катись, тухлятина! – крикнул вдогонку.
И побрел наверх.
Через сорок минут он звонил в дверь настоящему, опытному врачу-психиатру – Ира не могла его обмануть, она никогда не обманывала.
Засовы и запоры открывали и отодвигали очень долго, со звяком и скрипом. Наконец дверь распахнулась.
– Заходи! – послышалось из-за нее.
– Что это вы на «ты» со мной?! – возмутился Сергей. – Мы с вами из одного горла не пили и свиней не пасли вместе!
– Э-хе-хе! Где они теперь, эти свиньи-то?! Повывезли все и на развод не оставили. Я последнего разу едал поросятину скоромную лет эдак...лет эдак... – говоривший так и не вспомнил, сколько лет назад он ел «поросятину». Зато разъяснил другое: – А с больными мы со всеми на «ты», так уж заведено!
– А вы уже знаете, что я больной? – снова возмутился Сергей.
– А как же?! Самый что ни на есть! По глазам вижу – идиот законченный!
– Вот как?! – опешил Сергей.
– Ну, а как же еще? Вы ведь за диагнозом пришли, верно?
– Верно?
– А какой нормальный человек пойдет за свои собственные денежки к тому, кто его может в дурдом запрятать, а?!
В прихожей было темно. И Сергей не видел, с кем он разговаривает. Логика в словах хозяина квартиры была.
Но Сергей не мог так просто сдаться.
– Вы же частник, – проговорил он ехидно.
Из темноты сокрушенно вздохнули, убедившись, видно, что пришедший и впрямь идиот.
– А частник, по-вашему, перед властями отчитываться не обязан, а?! Его не проверяют?! Да вы, похоже, еще и олигофрен. Отцы, деды, прадеды, братья, дяди, небось, все алкоголики, верно?!
– Вы это бросьте, – заявил Сергей решительно.
– Хоть брось, хоть подними – а в роду вашем, знать, все дебилы? Или с вас пошло, с вас поворот по фазе приключился?!
Сергей развел руками. Нахмурился.
– Вот тут вы в точку попали, – сознался он. И поспешно добавил: – Но вообще-то я не уверен.
– Зато я уверен! Я по одному только вашему синюшному носу могу всю историю болезни расписать: с детства астено-адинамический синдром, в подростковом прибавляется ипохондрический, кататонический, аментивный, в юношестве все множится на алкогольные психозы и возбуждения галлюцинаторно-параноидные плюс сексуальная сверхлабильность, верно? Верно! И все это на олигофренической базе. Короче, идиот – он и есть идиот!
– Но-но, потише вы! – озлобился Сергей. Слишком уж прямолинеен был врач. Даже если все это правда, нельзя же так вот, в лоб! – А нос у меня прищемленный... э-э, дверью.
– Нормальным людям носов не прищемляют, – прокурорским тоном изрек диагност. И добавил брезгливо: – Впрочем доктор вас осмотрит.
– А вы кто? Разве не доктор?! – удивился Сергей.
– Я тут в очереди сижу, – раздалось из-за двери.
Сергей протиснулся внутрь. Его глаза уже привыкли к темноте. Но никакой очереди в полутемной прихожей он не увидел. Прихожая была большая, почти зал. Но в ней стояла одна-единственная табуретка, а на табуретке восседал плотный лысый человек с короткими ножками, которыми он болтал в воздухе.
– И много народу на прием? – поинтересовался Сергей.
– А то не видишь! Я вон четвертые сутки сижу, а впереди шестнадцать тысяч шизофреников, дебилов и идиотов навроде тебя.
Сергей не стал выяснять подробностей. Он лишь протянул многозначительно:
– Значит, вы пациент, так-с!
Коротышка вскочил с табуретки и погрозил Сергею сморщенным кулачком.
– Я – главный консультант в первую очередь, а уже потом пациент. Не стойте на проходе, вам ноги оттопчут! Эй, санитары, уведите же идиота! Живей, живей, он тут передавит всех!
– Лучше пусть пропустят без очереди, я буйный, могу покалечить! – сказал Сергей самым ужасным голосом, на какой он только был способен.
Пациент-консультант поджал ноги и кивнул.
Сергей прошел к беленькой двери. Постучал. И приоткрыл ее.
3а большим столом, покрытым бархатной скатертью с золотыми кистями, водрузив оплывающие слизью локти на массивные плюшевые подлокотники антикварного кресла, сидел зеленый. Сидел и трясся. Вид у него был усталый и грустный.
– И стоило тащиться через весь город? – поинтересовался он, склоняя дрожащую голову набочок.
Сергей сел там, где стоял – прямо на замызганную, не вяжущуюся с прочей раскошной обстановкой циновку. Челюсть у него отвисла, руки опустились.
– Ну чего вы мечетесь?! Чего вы нервничаете и дергаетесь?! Не надоело?!
Зеленый встал с кресла, забрался на стол, уселся по-турецки – спина его выгнулась дугой, глаза свесились чуть не до колен.
– Ну почему вы решили, что вы ненормальный, почему?! – вопросил он как-то особенно жалобно. – Какие у вас на то основания? Подумайте, разве можно обмануть самого себя, убежать от себя?
– Мне надоело все это! – выпалил Сергей. – Надоело!
– Терпите.
– Не могу! Не хочу!
– Ну и что тогда?! – зеленый затряс водорослямиотрепьями. – В психушку? Так?! А вы знаете, что все психушки доверху забиты и без вас путешественниками в иных пространствах и измерениях?! Их там пруд пруди! Что изменится, если вы туда попадете?!
Зеленый опять вздохнул глубоко и тяжело.
– А вы знаете, этот консультант, наверное, прав. Вы законченный идиот! – прогнусавил он.
– Ну и отвяжитесь тогда! – Сергей сделал попытку встать. Ноги его не послушались.
– Между прочим, это вы привязались к нам! – пояснил зеленый. – Это вы вошли в цикл, вы во всем виноваты. Мы сами не знаем, как от вас теперь отвязаться. Вначале еще было интересно, мы изучали вас... а теперь? Вы для нас пустышка, ноль, меньше, чем отражение! Но вы везде суете свой нос, везде лезете!
– Вот как?! – возмутился Сергей. – Понятненько! Издеваться надумали?!
Зеленый сполз по скатерти, задержался на золотых кистях – он опять стал текущей слизью, лишь пара глаз торчала перископами.
– Я вам не сказал всего, – начал он. – Но я скажу. Да, все психиатрические больницы и прочие подобные заведения забиты вашими коллегами. Но знайте, большинство из них на самом деле спятило, они не выдержали обрушившейся на них информации, не выдержали переходов и всего того, что ждало их в перекрестных мирах. Они свихнулись от нечеловеческих мук и испытаний, от раздвоения, растроения, размножения реальности, ясно?! Их участь страшна! Вы себе не представляете. Они уже никогда не выйдут из этого состояния, кошмарные призраки будут преследовать их всю жизнь, до гробовой доски! Их циклы замкнуты намертво, они сами безнадежны. Они корчатся в муках сейчас и будут корчиться в них, умирая! Но каждый мог выйти из цикла, каждый, вы понимаете?! Надо было лишь сделать это вовремя, не увлекаться игрой! Не пытаться выяснить невыяснимого, не распутывать нити, которая не может распутаться в принципе, понимаете?!
– Вы все врете! – заорал Сергей и вскочил на ноги.
Он бросился к двери, дернул за ручку. Но дверь была заперта.
– Нервишки, нервишки, – прогундосил зеленый. – Не надо психовать. Вы никуда не выйдете, пока вам того не разрешат. Слушайте! Бросьте все! Вышвырните в мусоропровод, в помойку ваши гильзы, обрывки, шип этот дурацкий! Порвите свой список! Не надо больше сшиваться у сугроба! Неужели вам не ясно?! Вы же смертник! Вы же все время лезете на рожон, все время испытываете судьбу. Но нельзя долго ходить по обрыву, неужели непонятно?!
– Не ваше дело! – взъярился Сергей. – Заткнись, гнида зеленая! Молчи!
Дверь распахнулась. Но никакой прихожей за ней не было. Лишь снег – грязный, заплеванный, затоптанный городской снег. И серые унылые стены домов с заколоченными по первым этажам окнами.
«Нет, не зеленые слизни будут распоряжаться моей судьбой, не они! – застучало в голове Сергея. – Только я сам. Да, я сам, и никто иной! – Он остановился, задумался. – Хотя нет, есть еще Один, пускай Он тоже позаботится обо мне, вдохнул часть Своей Души, вот пусть и заботится, ведь не комок же я слизи, не клок бездушной материи! Ожививший меня должен и защитить меня!» Мысль тут же улетела из головы Сергея. На смену ей пришли другие, множество других мыслей, заслонили ту, затерли, отодвинули... И он быстрым шагом побрел в сторону дома, мимо сурового железного человека, стоящего почти на самой земле со сложенными за спиной руками. Человек этот пытливо всматривался вдаль, наверное, он там что-то видел. И кому же было видеть как ни ему – он все это затеял, пускай и любуется, вечно любуется, созерцая вымирающую землю, да, вечно, ибо его тело не принимала земля, а душу отвергали небеса, от нее отказывались даже в преисподней.
На обратном пути он решил заглянуть к давнишнему приятелю, которого не видел семь лет. С ним могло случиться всякое за это время, да, всякое, но Сергей думал лишь об одном исходе – он все раздевал мысленно приятеля, укладывал его в слякотную грязь, прикидывал. Было очень похоже, невероятно похоже! Вот сейчас он придет к Славке, позвонит, а дверь откроет жена, заплачет, увидав его и скажет, что Славика убили, да-да, убили около месяца назад... или нет, она скажет, что он пропал без вести, что тело не обнаружено, именно так, ведь милиция не стала утруждать себя розысками.
Лифт не работал. И Сергей бегом взбежал на седьмой этаж. Застыл перед дверью. Сердце колотилось загнанно, на пределе. Но ведь надо же, надо! Он протянул руку, нажал на кнопку звонка. Тот не звонил. Пришлось стучать в дверь.
Открыл сам Славка, обрюзгший и полысевший, в фартуке, с половником в руке. Из глубины квартиры вырвался недовольный женский голос:
– Ну-у! Кого там черти принесли?! Чего застоял-то?!
Славка ошалело осклабился, стал вытирать засаленную руку о край фартука. По его голому лбу побежали две бисеринки пота, одна повисла на кончике носа.
– Серый! Старина!! Вот это встреча, мать твою за ногу!!! – разродился длинной тирадой Славка. Из-за ног его высунулся растрепанный сероглазый малыш. Он сосал палец и недоверчиво пялился на гостя.
Сергей вздохнул. Круто развернулся и побежал по лестнице вниз. Можно было еще одного вычеркивать из списка. Оставалось четверо! Совсем ничего – всего-навсего четыре человечка, четыре претендента на место в покойницкой... нет, уже не покойницкой, уже в земле! Или в воздухе, ежели сожгли в крематории. А может, и в каком-нибудь учебном классе, в студенческой аудитории – Сергей слыхал, что именно из бродяжек делают пособия, всякие там скелеты и муляжи. Впрочем, какие там студенты!
– Серый! Ты куда?! Постой! – неслось сверху. – Стой! же, псих ненормальный! Скажи хоть – зачем приходил-то?! Ну ты и пси-их!
Сугроба он обойти не мог. Слава Богу, народа почти не наблюдалось в окрестностях, постовых тоже. Сергей согнулся в три погибели, начал подрывать спластовавшееся, мощное основание. Он не щадил рук – копал и копал. Мусор летел направо и налево – основание было слеплено из бычков, плевков, семечной шелухи, бумажек от мороженого, спичек обгорелых и газетных комков. Попадались вещи и более экзотические, почти пропавшие в последние годы из обихода, как то – два разодранных презерватива или смятая фольга от сырка в шоколаде. Сергей отбрасывал все, его не интересовала сиюминутная помойная дрянь, даже и экзотическая.
Он уже разодрал руки в кровь, когда наткнулся на гильзу. Вытащил, поднес к глазам. Гильза была совсем маленькая, от пистолета. Сергей разочарованно плюнул наземь. Но сунул находку в карман, авось пригодится.
Больше он не мог сидеть возле сугроба – и прохожие начинали присматриваться, и ноги мерзли в летних легких ботиночках, которые ему выдала Ира перед уходом. Ботиночки были его собственными, у нее там вообще был целый склад его вещей. И наверное, не только его.
– Опять нажрался, малохольный?! – спросила у Сергея сердитая бабуся в черном. – У-у, ироды!
Спорить с бабусей не стоило. Ну ее! Сергей встал, поплелся домой. На сегодня хватит. Гильза противно бренькала в кармане среди медной мелочи. Сергей похлопал по караману, огляделся.
Идти через подворотню он не рискнул. Обогнул дома, приставленные друг к другу вплотную, и через черный ход еще дореволюционного двухэтажного барака проник во двор.
У подъезда никого не было. И Сергей опрометью бросился к нему, открыл дверь, вбежал вовнутрь. И застыл. Его грубо остановили. Схватили за горло, сжали. От неожиданности он потерял способность к сопротивлению, лишь хлопал глазами. Рука была сильной, костистой. Но она сжимала горло не до конца, давала возможность дышать еле-еле.
– Отдай гильзу, падла! – прохрипело в ухо.
Хмырь-карлик смотрел на него снизу красными воспаленными глазами и поигрывал своим тесаком. Руки у него были свободны, значит, за горло держал длинный хмырь.
– Добром просим! – просипел именно он, уныло и беззлобно. – Лучше сам отдай!
– А с этой сукой нельзя добром, – прорычал карлик в лицо, обдавая перегарной вонью, – ему надо кишки пустить наружу!
– Да-а, – уныло согласился длинный, – наверное, надо с ним кончать!
Рука клещами сдавила горло. Острие ножа уперлось в живот. Хмыри не шутили, Сергей сразу это понял.
Он уже приготовился умереть. Но дверь вдруг открылась, и в парадное влезли два мужика с огромным шкафом в руках. Судя по всему, это были грузчики. Из-за шкафа несся сварливый бабий гомон – две женщины переругивались между собой и одновременно на чем свет стоял поносили неумех-грузчиков.
Сергей рванулся. И выскользнул. Он не стал дожидаться, чем закончится дело. Он понял одно, хмырям не нужны были свидетели. Пулей взлетев наверх, он сунул ключ в замочную скважину, попал лишь с четвертой попытки, захлопнул дверь, прижался спиной к косяку. И почувствовал, что он весь мокрый – пот тек не только по спине, он промочил рубаху на груди, брюки, носки, даже в ботиночках, казалось, хлюпал пот. Но сердце билось радостно: ускользнул! ускользнул!! ускользнул!!!
Еще через миг сердце сжало в тисках – обострившийся слух разобрал гулкие шаги по лестнице: бежали двое, бежали наверх. Сергей в бессилии заскрежетал зубами. Все! Конец! Ах, как тонка дверь! Не защитит она его, нет, не защитит! Надо бежать! Но куда?! Как?! Он ринулся через прихожую в кухню, намереваясь сигануть в окно – лучше смерть на асфальте, чем вот так, от рук этих подлых тварей, этих наемных убийц! Но чтото остановило его... да, есть еще один выход, есть!
– Отворяй, сучара! Отворяй живо!!!
В дверь принялись колотить с такой силой, что она ходуном заходила. Он не успеет, нет! Слишком мало оставалось времени, сейчас они ворвутся, через секунду, через миг! И все!!!
– Хрен вам!!! – заорал Сергей с такой нечеловеческой злобой, что в стену заколошматили соседи. – Хрен!!!
Он метнулся в комнату. Схватил бутыль со стола. Содрал пробку. И стал заливать в себя сатанинское зелье, заливать, не глотая – его обучил этому приему старый приятель-забулдыга, обучил еще лет восемь назад. И вот – пригодилось! Сергей вылил в себя пойло за мгновения. Его качнуло, бросило в стену. Но он устоял на ногах. Дождался, пока бутыль наполнится снова и, преодолевая слабость, головокружение, тошноту, опять приник к горлу сосуда.
– В лапшу порежу, падла! Все равно не уйдешь!!!
С грохотом распахнулась дверь. И оба хмыря – коротышка в огромном драном ватнике с тесаком в лапе и длинный в макинтоше и с ломиком-фомкой – ворвались в квартиру, сокрушая все, что попадалось им под руки. Они кинулись на кухню, громя посуду, ломая жалкую мебель, застряли там – и это спасло Сергея. Он выглушил вторую дозу. И начал моментально трезветь. Бутыль прямо в его руках превратилась в хрустальный шар, засияла мириадами сот-миров, заискрилась. Ослепительное сияние разлилось под низким потолком хрущевской хибары.
– Вот он!!!
Хмырь-карлик ворвался в комнату, весь искривился, осклабился, застыл на пороге, указывая на жертву корявым красным пальцем, гогоча, пуская пузыри из нечистого рта. Из-за спины карлика высовывался длинный. Его унылый нос-огурец сейчас торчал вперед пистолетным дулом, приподнятая верхняя губа обнажала желтые стершиеся клыки.
– Попался, падла! Все! Кранты тебе!
Сергей вспрыгнул на подоконник. А бутыль-сфера осталась на прежнем месте. Но теперь она висела прямо в воздухе, не касаясь ничего. Было похоже, что хмыри ее просто не видят. Они медленно надвигались на Сергея, торжествующе ухмылялись, перемигивались. Они были уверены полностью, что жертве деваться некуда.
– Не-е, теперь я не зарежу тебя просто так, как куренка, не-е, – тянул с блатными интонациями карлик, – теперя я тебя буду убивать долго и медленно, я из тебя, падла, голландский сыр сделаю, решето, мать твою!
Длинный занес над головою свой лом, он был настроен решительнее и проще.
– Да уж, – промямлил он гнусно, – придется вас на тот свет спровадить! Иного пути нет! Не обессудьте!
Рука с ломом начала опускаться – Сергей видел все как в замедленном кино. Острие тесака было нацелено ему в пах. И когда он, казалось, уже почувствовал прикосновение и того и другого, когда, казалось, голову заломило уже от тупой тяжелой боли, а в паху резануло острой и жгучей, из срединного мрака сияющей сферы вырвался кривой и ржавый крюк на длинной железной палке. Крюк вонзился Сергею под ребро – и из сферы дернули, сначала слабенько, будто пробуя, а потом так, что Сергей потерял от боли сознание. Последнее, что он увидал, падая во мрак, было перекошенное от изумления, багровое, набрякшее лицо карлика-хмыря. И не лицо даже, а гнусная поганая рожа.
Наваждение третье
Сама космическая сила бессильна против смерти, потому что не имеет о себе ни сознания, ни чувства; эта космическая сила в нас, в человеке, начинает сознавать себя и чувствовать.
Николай Федоров.
Гудун-Ку уже трижды заглядывал в Колодец Смерти. И все впустую! У него оставалась одна-единственная попытка, ведь число четыре – священное число тольтеков, и если он не выловит из Шибальбы кого-нибудь, его самого принесут в жертву кровавому богу Уитцилопотчли. Трижды уже из-под подножий Малой пирамиды раздавались глухие недовольные воздыхания, бог гневался.
Да и столпившиеся вокруг пирамиды зрители, окруженные рядами жрецов-исполнителей, колоннами палачей-любителей и восседающими на каменных столбиках стражами-карателями, проявляли беспокойство и откровенно роптали. Их собрали почти изо всех перекрестных миров, выволокли из самых различных временных уровней, чтобы затем выборочно вернуть восвояси – слава о Мире старого бога Ицамны должна была прокатиться по всем закоулкам Внешних миров! Да, именно должна! Недаром же с утра до ночи здесь лилась человеческая кровь, лилась для утехи создателей Всего Сущего! Но мало было богам человеческих жертв, мало! Им требовалось кое-что послаще, повесомей. И потому, наверное, прошлой ночью Большому Жрецу Кецалькоатля, прислужнику Змея, Покрытого Перьями, было пророческое видение.
Он позвал к себе Гудун-Ку и, почти не разжимая старческих губ, сказал:
– В высыхающих трясинах Шибальбы, сумеречного Царства Мертвых, бьется в ужасающих судорогах Исполинский Прозрачный Червь. Если он пожрет всю кровь, все трупы, сбрасываемые в Колодец Смерти, он обретет невероятную силу и вырвется из Шибальбы, чтобы поглотить и весь наш благостный мир, Мир Ицамны!
Гудун-Ку почтительно преклонил колена перед Большим Жрецом. И ударился головой о мраморную плиту в знак подчинения. Гудун-Ку не был законорожденным тольтеком. Заклинатели владык Подземного Мира, свирепых богов Болон-Ти-Ку, выловили его еще младенцем в смежных областях Шибальбы. Тогда он был милым головастиком, улыбчивым и клювастым. Но к совершеннолетию Гудун-Ку развился в могучего и красивого зверочеловека. Он был вдвое выше самого рослого тольтека. Мускулистые руки свисали почти до земли. Львиная грива прикрывала его крутые, бугристые плечи. Два зеленых глаза светились изумрудами. Пучок перьев торчал изо лба, с красотой их могли сравниться лишь павлиньи перья. А клюв стал огромен и страшен, изогнутым долотом он свисал вниз. По семь когтистых пальцев было на руках Гудун-Ку, и каждый был унизан перстнем с драгоценным камнем – всеми цветами радуги переливались перстни. Но Гудун-Ку воспитывался среди тольтеков с самого детства и считал себя тольтеком, никем иным. Он в два раза тщательнее соблюдал все обряды, втрое ревностней исполнял ритуальные действа. Его все любили. Не было исполнителя искусней и талантливей.
– Принести гарпун Хун-каме! – выдавил Большой Жрец и хлопнул в ладоши.
Прислужники приволокли, сгибаясь от тяжести, железный зазубренный гарпун, выкованный самим подземным богом.
– И копье Вукуб-каме! – Жрец снова хлопнул.
Шестиметровое складное копье с изогнутым острейшим наконечником прислужники не смогли поднять, они его тянули ,по плитам, выбиваясь из сил, видно, только самому Вукуб-каме, демону Шибальбы было по руке смертоносное орудие.
– Возьми! – приказал Большой Жрец. – Ты должен выловить Прозрачного Червя, прежде чем Солнечный Диск коснется верхнего рога Тескатлипоки.
Гудун-Ку поклонился и, взвалив на одно плечо гарпун, на другое копье, ушел. Он все понял. С Большим Жрецом не спорят. Он всю ночь провозился, прилаживая к концам копья и гарпуна тончайшую витую проволоку – Колодец Смерти был глубок, а проволоки у Гудун-Ку было всего пять мотков, если Червь уйдет в глубины Шибальбы, его ни за что не достать!
С первыми лучами Солнца, когда еще только начали кнутами и плетьми сгонять к подножию пирамиды приглашенных, Гудун-Ку поднялся по крутой лестнице наверх. Солнечному Диску ползти до верхнего рога каменного изваяния Дымящегося Зеркала, Тескатлипоки, было еще очень долго. Но Гудун-Ку забросил гарпун в Колодец.
Из черного зева валил едкий дым, доносились стоны, вопли духов подземного обиталища, несло смрадом... но гарпун болтался словно в пустоте. И потому когда он вдруг застрял в чем-то через целую вечность после броска, Гудун-Ку дернул на себя конец витой проволоки, дернул со всей силы. Гарпун вылетел молнией, всего лишь полчаса после рывка он несся по жерлу Колодца Смерти, а вырвался... и тут же упал на плиты. В иззубренном острие торчал черный дымящийся шмат полуразложившегося мяса. Сорвался проклятый Червь! Сорвался, если только это вообще был он!
Но через минуту Гудун-Ку был уже спокоен. Он забросил копье Вукуб-каме. И уселся на вершине Колодца Смерти, уставился на застывших в молчании зрителей. Он еще никогда не видал такой пестрой толпы. Кого в ней только не было: и волосатые, грязные гардизцы с Рогеды стояли, разинув рты, и пелигианцы всех уровней, жабообразные и бесконечно тупые, и звероноиды с Гадры, облезлые, плешивые, и гадкие, и человекоящеры с подводных рудников Гиргеи, и морщинистые залузбарцы, одноглазые и одноногие, и полумифические земляне всех времен и племен, в папахах, тюбитейках, перьях, платках, шляпах и вообще без ничего, но в основном стояли отраженные человекообразные, двуногорукие, двуглазые, рогастые, носастые и любопытные.
Гудун-Ку разглядел в зверолюдской массе отраженного земного инко-тольтека, почти что родственника, – знающие тольтеки поговаривали, что на полумифической, нереальной Земле жили существа, почти во всем повторяющие обитателей Мира Ицамны, даже не верилось!
Через час Гудун-Ку вырвал копье, унизанное трупами шестнадцати мегаантропов. Это была откровенно неудачная попытка. Большой Жрец, восседавший на Великой пирамиде, наблюдавший за исполнителем, послал из Магического Кристалла фиолетовый луч. Луч сбил половину правого рога с головы Гудун-Ку и опалил крайние перья. Это было очень неприятно, хотя и почти не больно. Так оплошать! Гудун-Ку бросился к трупам и на глазах у всех разорвал один, самый жирный и налитой, своим огромным клювом, разорвал в клочья, разбрызгивая по сторонам мерзостную черную спекшуюся кровь. Остальные трупы он побросал с пирамиды жрецам-исполнителям, те быстро расправились с ними, вымазав бурой жижицой лица каждого из приглашенных. Большой Жрец благосклонно кивнул седой мохнатой головой и улыбнулся, обнажая единственный ядовитый зубклык, желчь потекла из его рта ручейками, а это был добрый знак.
– Он не хочет ловить Червя! – выкрикнул снизу какой-то смельчак из гиргейцев.
Стражи-каратели тут же попрыгали со столбиков и задушили наглеца. Но делали они это без охоты, без рвения, видно, им самим не нравился сегодня любимецисполнитель.
На третий раз Гудун-Ку бросил гарпун Хун-каме. Заглянул в Колодец. Лицо тут же опалило пульсирующим огнем подземного царства. Он отпрянул, повел рычагами, к которым крепилась витая проволока. Внизу начинали роптать. Но он не слушал. В конце концов, каждому суждено рано или поздно стать избранником кровавого бога Уитцилопотчли. И если его час придет сегодня, значит, божество смилостивилось к нему, и надо только радоваться.
– Он бездельник! – орали из толпы.
– Дармоед!
– Трюкач дешевый! Шарлатан!!!
– Заменить исполнителя!
– Самого его в Колодец!
Стражи-каратели не успевали душить вольнодумцев – у многих от напряженной работы полопались удавки, приходилось расправляться с горлопанами собственными руками. Это было нелегко. Но Большой Жрец не вмешивался. Молчаливым истуканом восседал на Алмазном Троне Великой пирамиды. И лишь временами фиолетовый луч Магического Кристалла испепелял кого-нибудь.
– Попался! – прохрипел наконец Гудун-Ку. И рванул рычаги на себя.
Гарпун возвращался долго. Но когда он вырвался из Шибальбы с извивающимся на его конце черным существом, все невольно отпрянули, вздох ужаса прокатился по толпе. На конце гарпуна бился в конвульсиях сам Аргавар Блистательный! Да еще в подлинном своем обличий! Из матово-черного, покрытого хитином, бочкообразного тела торчали смертоносными крючьями шесть пар рук и шесть пар ног, усеянных сверкающими агатовыми когтями. Двенадцать черных перепончатых крыльев бились в воздухе, порождая ураганы и смерчи. Сегменты желтых пронзительных глаз высвечивались изо всех суставов и из шарообразной голой, усеянной шипами, полипами и жвалами, головы!
– Во-он! Все во-о-он!!! – проревел Аргавар.
Сорвался с гарпуна. Набросился на Гудун-Ку. Но тот уже выставил перед собой Секиру Справедливости – божественный неотразимый топор Кецалькоатля. Спорить с обладателем Секиры не полагалось, это было просто бесполезно. Лишь Большой Жрец мог развеять чары Секиры Справедливости. Но Большой Жрец был на стороне Гудун-Ку.
Аргавар Блистательный зашипел оглушающим шипом, так, что у большинства приглашенных полопались барабанные перепонки, испустил зверский вопль, потрясший небеса, и прыгнул обратно в Колодец Смерти. Еще долго из мрачного жерла доносились заклятия и скрежет.
– Сбросить его самого в Колодец! – не сдавались наглецы.
Палачи-любители помогали карателям – толпа приглашенных должна была быть покорной и молчаливо внимающей, всякого, осуждающего Большое Таинство надлежало изъять из нее навечно. Но не редела толпа, не редела! Видно, все новые приглашенные прибывали из иных миров. И весело хлестали кнуты по их спинам, игриво прохаживались по головам и плечам свистящие небесными соловьями плети. Ни что не могло испортить празднества!
Гудун-Ку долго готовился к четвертому забросу. Уже подкрадывалось Солнце к нижнему рогу молчаливого Тескатлипоки, Уже легли мрачные тени на змеиную голову скалящегося Кецалькоатля и высветили отраженные лучи вздетую к небесам грудь богини земли Тлальтекутли, из чьего тела Ицамна сделал землю, а из волос – деревья и травы, из глаз – колодцы и озера. Тяжело вздохнула Тлальтекули, и взвился над окраинными вулканами черный пепел, застилая окоемы неба.
А Гудун-Ку не спешил. Он поводил рычагами, подтягивал витую проволоку, стучал клювом по краю колодца. Он не хотел рисковать. Раз Большой Жрец повелел достать Исполинского Прозрачного Червя, он его достанет! Хоть с самого дна Шибальбы, хоть из высыхающих трясин Царства Мертвых, но достанет!
И вот копье зацепилось за что-то хлипкое, червеобразное. Гудун-Ку осторожно, боясь спугнуть удачу, повел рычагами, попробовал натяжение проволоки. Да, добыча зацеплена! Пора! Резким движением он вывел рычаги до отказа за спину. Рванул обеими могучими руками проволоку. И минуты не прошло, как копье с крюком показалось из жерла Колодца. Гудун-Ку ухватился за Секиру... Но похоже, надобности в ней не было. На крюке трепыхалось двуногое и двурукое человекообразное существо, бледное, но совсем даже не прозрачное.
– Какой это Червь?! – выкрикнули снизу.
– Шарлатан! Мошенник!
– Давай Исполинского Червя, этот никакой не исполинский!
Гудун-Ку растерянно развел руками. Вспыхнули всеми цветами редкостные перстни. Затряслись на голове остатки перьев. Клацнул клюв. Гудун-Ку не знал, что сказать, он не знал и – что подумать!
Голос Большого Жреца прозвучал неожиданно, словно гром из тучи в ясный день.
– Это и есть Исполинский Прозрачный Червь! – провозгласил Жрец. – Это и есть любимейшее лакомство богов! А сомневающиеся пусть вглядятся внимательнее. Смотрите, невежды, разве не громаден этот монстр для червя?! .
– Громаден!!! – проревели хором стражники, жрецы и палачи-любители.
– Огромен! – подхватили все остальные. – Просто исполин! Чудовищно громаден!!!
– А в подземных трясинах он раздувается и вовсе до невиданных размеров, он заполняет собою Обитель Мертвых! Эта Исполинская гадина бесконечна!
– Бесконечна-а-а!!!
– И прозрачна! – устало выдохнул Большой Жрец. На зубо-клыке у него висела желтенькая капля яда. Мохнатый ворс на голове торчал дыбом. Он тяжело опустился на кресло. И благосклонно взглянул на Гудун-Ку. Тот склонился в поклоне.
– И ничего не прозрачен! – завопил какой-то смутьян снизу.
Его тут же придавили. Но великодушный Большой Жрец все же пояснил толпе:
– Вот раздуется – и будет прозрачным! Истинно вам говорю – это и есть чудовищный, несущий всему миру гибель, бездушный и зловредный, всепожирающий и ненасытный Исполинский Прозрачный Червь!
Толпа замерла в оцепенении, смертельный ужас сковал ее. Даже окраинные вулканы прекратили извергать лаву и пепел, притихли. Солнечный Диск, словно пронзенный серебрянным острием, висел на верхнем роге мрачного бога Тескатлипоки.
Сергей открыл глаза. И тут же их закрыл опять. На него смотрела такая жуткая морда, что в сравнении с ней багровая харя хмыря-карлика представлялась ангельским ликом. Это уж точно – галлюцинация, решил Сергей.
Во всем теле поселилась лютая боль. Было такое ощущение, будто насквозь проткнули, а потом запихали в мешок и бросили вниз с гигантской крутой лестницы. Сергей попробовал шевельнуть рукой – не тут-то было! Опять связали! Опять мытарства начинаются... Начинаются? Нет, они и не кончались. Слава Богу, хоть от хмырей удалось удрать! Лучше уж немного помучиться, чем быть «порезанным в лапшу».
Сергей осторожно приоткрыл один глаз – жуткая морда не пропала, наоборот, стала больше, видно, при двинулась поближе. Каких же только уродов ни рождает белый свет! Сергей опять зажмурился. Но два круглых немигающих глаза над огромным клювом стояли перед его внутренним взором как наяву.
Обдувало свежим ветерком. Сергей сообразил – он где-то на открытом пространстве, не в подземелье во всяком случае и не в пыточной. Уже хорошо! Лежать было неудобно – ноги свисали вниз, под затылком ничего не было, твердое холодное ложе упиралось лишь в спину, ягодицы и верхние части ног.
– Где я? – спросил Сергей.
Клювастый отпрянул, он явно не ожидал вопроса, а может, просто испугался. Со всех сторон донесся приглушенный гомон, какой-то посвист, звуки сочных ударов, стоны, шипы, вскрики.
Сергей повернул голову. И увидал внизу, под собой, целое море народа. Причем народ был странный: среди нормальных, обычных людей стояли такие страхолюдины, такие образины, что и смотреть не хотелось. На возвышениях в толпе сидели обритые наголо мрачные типы, краснокожие и все как на подбор крепкие, в руках они держали черные петли. Все остальное сливалось в общей пестроте и навороченности.
– Бледный Червь проснулся! – провозгласил некто невидимый с таким пафосом, словно он возвещал начало новой эры.
– А-а-а-а!!! – загудела толпа и подалась назад, топча слабых, сшибая краснокожих со столбиков. Но уже через минуту она успокоилась, застыла. И снова послышались посвисты.
Сергей увидал суетливых тощих людей в набедренных повязках. Они размахивали кнутами и плетьми, рассыпая удары безо всякого порядку, как придется. Но он не понимал, что происходит и почему он лежит посреди этого людского моря.
Он повернул голову в другую сторону. И увидал среди такого же людского моря высоченную ступенчатую пирамиду. На ее вершине стоял величественный трон. А на троне восседало настоящее чудовище в белой мантии. Было оно огромно и противно. Сергей сразу же отвернулся – лучше уж вообще ничего не видеть! Но он понял, что лежит на такой же пирамиде, но немного поменьше, лежит посреди всего этого народа, явно согнанного смотреть какое-то представление. Вот только в чем же оно должно было заключаться? Неприятные мыслишки зашевелились в голове.
– Бледный Червь проснулся! Пора приступать! – пророкотало еще торжественней.
Огромный уродец, рогатый и клювастый, принялся скакать и прыгать вокруг Сергея, размахивая сверкающим узким топором на длинном древке. Он завывал и извивался, приседал и подпрыгивал, потрясал корявыми ручищами в сторону большущего каменного идола, словно взывал к тому или призывал его в свидетели. Чуть позже раздались рокочущие удары барабанов. Снизу поднялись какие-то голые люди в устрашающих масках, у каждого на боку висел барабан. Будто по команде они били колотушками в натянутую гулкую кожу, прыгали, раскорячив ноги, вертели головами.
Сергей и сам вертел головой, не поспевал за пляшущими. Он не сразу догадался, что пляшут-то они вокруг него! Да, он был в центре этого действа. Ряженные то напрыгивали на него со всех сторон с рыками и воплями, то отскакивали и опять начинали кружиться. Барабаны их не умолкали. Готовилось нечто явно неприятное – гостей и друзей так не встречают. Маски были одна страшней другой, сходство имели в одном – каждая была клыкаста и зубаста.
Бесконечный хоровод беснующихся мог свести с ума. Сергей лежал и дрожал, он уже понял, чем это должно кончиться. Уродец все ближе к его лицу, шее, груди подносил свой узкий топор, иногда сталь плашмя проскальзывала по коже, и у Сергея обрывалось сердце. Но когда он увидал, что каждый из пляшущих, не переставая наколачивать в барабаны, выхватил из-за пояса длинный и кривой нож, ему стало совсем плохо. От одного вида этих ножей можно было испустить дух – не стальные, не железные, не бронзовые, они были сделаны из кроваво-красного обсидиана, вулканического стекла-камня, лезвия их были грубы, покрыты иззубринами, изломами, шипами. Каждый нож был с локоть величиной. Сергей чуть не заплакал от обиды и бессилия, он с тоской вспомнил ровненький, красиво поблескивающий тесачок хмыря-карлика и пожалел, что воспользовался услугами бутыли-генератора. Да, этими обсидиановыми ножищами нельзя было «порезать в лапшу», ими можно было лишь истерзать, изодрать в клочья.
Клювастый уродец, жонглировавший топором, закинул его за спину и тоже вытащил огромный нож с крючьями-зазубринами, зажал его в клюве, возвел ручищи к небесам. Толпа взвыла как стадо разъяренных носорогов.
– Во славу Кецалькоатля! – проорал клювастый, выхватывая из своей жуткой пасти нож, занося его над грудью Сергея. – Пожри же его сердце, Великий Пернатый Змей! Выпей же его кровь, Уитцилоаотчли!
Сергей с силой сжал глаза. Но в уши донеслось далекое и грозное:
– Стойте! Стойте нечестивцы!
Бой барабанов прекратился. Пляшущие застыли с ножами в руках, клювастый обернулся к большой пирамиде.
– Прежде по заветам предков необходимо окропить тело Исполинского Прозрачного Червя соком малых жертв! Кто посмел нарушить ритуал?!
Клювастый посмотрел на одного из ряженых – и тут же другие набросились на него и искромсали ножами до костей, несчастный не успел даже вскрикнуть. Обагренные кровью руки они воздели вверх, запричитали.
Но чудовище, восседавшее на троне, топнуло ногой. И еще двоим пришлось распрощаться с жизнью, и их скелеты, очищенные от мяса, покатились вниз по ступенькам пирамиды.
– Что вы делаете?! – завопил Сергей в ужасе. Ему казалось, что лучше быть самому убитым, чем глядеть на такое. – Что вы делаете-е!!!
– Да! – громогласно провозгласило чудовище. – Вы все слышите: Червь жаждет, чтобы его напоили, прежде чем он попадет в пасть Пернатому! Ибо даже каждый из вас, прежде чем полакомиться жирными пиявками, посадит их на шею раба, чтобы напитали они себя соками и сладостью! Проявим же благоразумие и не будем идти против воли богов! Где малые жертвы?!
– Где-е-е?! – завопила толпа. – Где-е-е-е?!
– А вот где! – громогласно изрекло чудовище с пирамиды и ткнуло корявым морщинистым пальцем в толпу.
Притихшие дотоле палачи-любители, каждый с огромным кольцом в носу, обритый наголо и испещренный причудливой татуировкой, разом взвыли, выпучили глаза, оскалили зубы. Сергею показалось, что это выпустили из дома умалишенных особо опасных больных – буйных и злобных. Но он не мог оторвать глаз от происходящего, его как магнитом притягивало это зрелище.
Любители распаляли себя, взвинчивали – и вокруг них образовывалось свободное пространство, было видно, как их боятся все прочие, как дрожат они, трепещут. Но куда денешься в такой толчее?! И когда вой обритых дошел до немыслимого предела, превратился в свистящий визг, вновь глухо ударили барабаны. Но раскатистая дробь не .смогла заглушить истерических воплей, стонов, плачей, рыданий, проклятий: все произошло молниеносно – каждый палач-любитель выхватил из-за спины, из красного полусферического колчана, по короткому сверкающему гранями гарпунчику и метнул его в толпу.
Восторженно, счастливо хохотали те, кто избежал страшной участи. Пальцами они тыкали вслед обреченным, вслед попавшимся на иззубренные концы гарпунов, плевали в несчастных, бросали в них каменья, комки глины, ссохшийся собачий кал и прочий мусор. Особо ретивые награждали неудачников пинками и тумаками, подбегали ближе, норовя ударить побольнее или же выдавать пальцами глаза, оборвать уши или выдрать клок волос – это считалось хорошей приметой.
– Что вы делаете?! – завопил Сергей снова. Только разве мог его кто-нибудь услышать в таком дьявольском шуме.
Палачи-любители бежали со всех концов огромнейшей площади, волоча за собой на коротких трехметровых канатиках, крепящихся к концам гарпунов, попавшуюся добычу. Они не обращали внимания на крики и стенания «малых жертв», ведь тем, несмотря на жутчайшие страдания, приходилось поспевать за палачами, ибо каждый рнвок доставлял им страдания еще более жестокие. Двоим или троим, правда, удалось сорваться с гарпунов. Но их тут же затоптала толпа. Их буквально разорвали на части. Оплошавших палачей-любителей удавили своим удавками стражи-каратели. И участь удавленных была не лучше, чем у их сорвавшихся жертв. Да, празднество, похоже, набирало силу. Толпы ликовали!
– Да убейте же меня! – завопил Сергей.
Клювастый склонился над ним, потряс головой с обломанным рогом и пучком перьев, жутко осклабился и сказал:
– А как же, обязательно все сделаем! По высшему разряду!
Сергей чуть сознания не лишился. Он еще не знал, что ему предстояло вытерпеть. А тем временем жрецы-исполнители, перенявшие концы канатов из рук палачей-любителей, волокли обреченных вверх по ступенькам пирамиды. Тех, кто не выдерживал, падал, лишался чувств, они тут же добивали своими обсидиановыми кривыми ножами – кровь ручьями лилась по ступеням вниз, тела, подгоняемые ударами ног, катились к подножию, к дико ревущей толпе. А толпа знала, что ей надо делать.
Клювастый выволок из-за каменного барьера четыре длинных бронзовых копья. Соединил их каким-то непостижимым образом. Концы копий закрепил с обеих сторон от Сергея. Потом еще раз сходил за барьер, принес позеленевшую от времени и патины тоже бронзовую воронку устрашающих размеров, острым концом ее разжал Сергею зубы и грубо впихнул воронку прямо в рот. Потом накрепко привязал голову к чему-то внизу. И вскинув клюв к небесам, загоготал с чувством выполненного долга.
Сергей вращал глазами, трясся и думал, что и впрямь было бы лучше, если б хмыри «порезали в лапшу»! А когда первую жертву с уханиями и причитаниями забросили на острия копий, когда в воронку и на все тело полилась струями кровь, когда клювастый, разодрав спину жертвы своим кривым ножом, раздвинув с хрустом ребра, запихнул внутрь когтистую лапу, вырвал сердце и тут же его сожрал под радостные крики жрецов, Сергей провалился в черноту.
Гудун-Ку не боялся работы – долг есть долг. И хотя он не испытывал священного трепета наподобие всех этих беснующихся жрецов, он не позволял себе расслабиться, с него особый спрос, ведь он все же не совсем настоящий тольтек. И он обязан помнить об этом. Его просто выделили! Его облагодетельствовали! А ведь мог бы стоять сейчас внизу, как стоят там эти полупризрачные, отраженные тольтеки-земляне... Но нет, он не будет стоять внизу. Он всегда будет здесь, на жертвенной площадке пирамиды!
Вот только Червь попался какой-то хилый и немощный! Другой бы ожил под красными струями, вошел бы в силу. А этот наоборот – что-то совсем скис!
– Чего медлите?! – прикрикнул Гудун-Ку на жрецов. – Решили уморить Большую Жертву?!
Жрецы всполошились, принялись исполнять ритуальные действа вдвое быстрее: только хруст костей стоял, да дикие вопли, перекрывая шум толпы, уносились к дымящимся вулканам. Гудун-Ку как челнок сновал от жертвенной площадки к Колодцу Смерти, еле успевал выплевывать из своего изогнутого клюва во мрак Шибальбы горячие и еще трепещущиеся сердца. Уже больше сорока красных упругих комков полетело в ужасающую бездну Подземного Мира. Но Червь не оживал. Видно, ему было мало! И вечно им мало крови! Вечно им еще подавай! Что это за ненасытные твари?! Гудун-Ку нервничал, начинал спотыкаться, оскальзываться на черных сгустках. Но он знал, что божествам никогда не много, им всегда мало!
Большой Жрец одобрительно кивал мохнатой головой, не останавливал. Кровь, стекающая по специальным желобам с пирамиды, заполнила до краев внутренний бассейн-резервуар, стала подниматься вверх по свинцовым трубам... Но никто из зрителей не видел этого. Лишь когда на губах каменного изваяния Уитцилопотчли выступила красная пузырящаяся пена, толпа ахнула и затаила дыхание.
– Великие Покровители с нами! – выкрикнул Большой Жрец, приподнимаясь над троном. И фиолетовый луч Магического Кристалла, описав большую дугу, уперся в последнюю жертву, висевшую на остриях копий. Вспыхнул синий огонь, и к небу поднялось белесое смутное облачко, поднялось, рассеиваясь на лету, словно ничего и не было. Седая шерсть на голове Большого Жреца встала дыбом. Ядовитый зуб-клык вывалился из-под верхней губы и застыл смертоносным наконечником. Желчь потекла еще сильнее, орошая расплывающимися пятнами бархат парадного плаща-сутаны. – Напоен ли Исполинский Прозрачный Червь? – почти без вопросительных интонаций проревел Жрец. – Готов ли он к встрече с Богами?!
Клювастый Гудун-Ку упал на колени и выкрикнул во всю мощь своих необъятных легких:
– Готов! Боги ждут его мяса и крови!!!
Он скосил глаз на Червя – живот у того был раздут, из воронки хлестала назад красная жижа. Жрецы топтались на площадке по колено в крови, еле слышно били в барабаны, вскидывали руки, разевали рты. Толпа благоговейно молчала.
– Так исполним же их волю!!! – громоподобно изрек Большой Жрец.
Вопли восторга вырвались из тысяч глоток. Гудун-Ку подхватил Секиру Справедливости и проделал ею целый каскад умопомрачительных движений, так, что казалось, в руки его попала молния и стала подвластной, засверкала, засияла, бросая миллионы огненных бликов по сторонам. Но прежде чем изумленная толпа колыхнулась в изумлении, сын Шибальбы и изгой Колодца Смерти, внук свирепых богов преисподней Болон-Ти-Ку и самый истовый тольтек, блистательный Гудун-Ку в два прыжка преодолел расстояние до жертвенной площадки – и Секира Справедливости вновь превратилась в молнию: со стуком и лязгом зубов покатились вниз по ступенькам пирамиды срезанные ослепительным лезвием головы жрецов. Мгновения не прошло, а площадка была чиста, свободна. Да, Гудун-Ку был большим искусником.
Рукоплескания толпы достигли небес. Большой Жрец благосклонно кивнул. Стражи-каратели мячиками прыгали над каменными столбами, их черные удавки свистели в воздухе, прорывая рев и гам своим пронзительным свистом. Облезлые гадриане втихомолку грызли полыми зубищами кое-кого из зрителей, но криков пожираемых слышно в общем гуле не было. Из оскаленных пастей каменных Кецалькоатля и Уитцилопотчли били кровавые фонтаны. Апофеоз празднества поклонников Змея, Покрытого Перьями, приближался с каждой секундой.
И вот Гудун-Ку застыл над опрокинутым Исполинским Прозрачным Червем, откинулся назад, вознося над головой Секиру Справедливости. Замер. Его огромное атлетическое тело превратилось в изваяние, крутыми поблескивающими буграми вздулись чудовищные мышцы, выпрямилась спина, встопорщилась на загривке и раздулась по бокам ухоженная львиная грива, к которой не пристало ни единой капельки крови, напружинились мощные длинные ноги, пятки оторвались от камня площадки, вздулись на груди, руках, шее узловатые синие вены, от внутреннего напряжения задрожали надо лбом павлиньи перья, заклацали створки клюва... Гробовая тишина воцарилась под пирамидами. Карающей небесной посланницей сверкнула Секира, перед тем как начать свой путь вниз.
И в это время Исполинский Червь открыл глаза.
В сотую долю мига Сергей все вспомнил. Напрягаясь до невозможности, выпихнул изо рта тяжеленную воронку. И не смог сдержаться – из него ударил наружу целый фонтан! Чего только не было в этом фонтане! Это было прямо извержение вулкана! Застывшего статуей клювастого обдало такой дрянью, что Сергей успел его пожалеть. О себе он уже не думал, он знал – все, это конец! Это труба! Дальше и быть ничего не может! дальше ничего не имеет права быть! Лезвие узкого и вытянутого топора последним солнцем сияло в небесной выси. Вот сейчас! Еще немного! И солнце обрушится на него! И настанет конец света! И все погибнет!
– Стойте!!! – разорвал вдруг тишину жуткий нечеловеческий крик. – Стойте!!!
Сергей не видел, как седое чудовище воззрилось вниз, как оно повернуло голову и стало медленно опускать Магический Кристалл. Но он услышал старческий скрипучий голос, словно усиленный мегаваттным усилителем мощности:
– Посмевший нарушить торжественную церемонию умрет в страшных муках. Взять нечестивца!
Стражи-каратели приподнялись на своих столбах, повернули жуткие головы на голос. Побежали меж рядами палачи-любители. Зашевелилась, загудела толпа. Но вдруг все разом замерло.
– Воля Пернатого!!! – прогремел тот же нечеловеческий голос на всю округу.
Это было страшное слово. Это было заклятье! Под страхом многолетних изощренных и мучительных пыток обитателям миров, подвластных воле Змея, Покрытого Перьями, запрещалось произ– носить его заклятье всуе. Лишь нечто необыкновенное, выходящее за все рамки привычного бытия могло оживить заклятье Кецалькоатля. И отчаянного храбреца ждала страшная судьбина. Ему давалось совсем немного времени.
– Пусть скажет, – глухо и равнодушно проскрипело из пасти каменного изваяния Пернатого.
– Говори! – подтвердил волю богов Большой Жрец. И Магический Кристалл пропал в складках плаща-сутаны. – Говори! И пусть ни единый волос не упадет с твоей головы. Эй, стражи, охраняйте наглеца пуще зеницы ока! Этому мученику предстоит долгая и ужасная жизнь!!!
Сергей ничего не видел. Голова его была закреплена, он не мог даже повернуть ее. Но за одно он готов был поручиться: на Земле нет ни одного существа с подобным голосом. Да, ведь голос этот звучал с подвываниями, на высокой, нестерпимо высокой ноте и одновременно в нем гудели низкие басовые перегуды, словно било огромного литого колокола вторило душераздирающей сирене.
– Чаки, павахтаны, бакабы мне свидетели! Боги двух миров и все демоны Отлахун-Ти-Ку и Болон-Ти-Ку мне поручители! Сам Пернатый мне покровитель и защитник! – проговорил смельчак из толпы с невероятным апломбом, громогласно и зычно. – Ибо богиня земли, сама Тлальтекутли, полная в своих суставах ощеренными пастями, богиня, из которой Ицамна сотворил весь мир, вечная среди вечных и всепожирающая, установила этот обычай! Черный бог Тескатлипока, являющий образ Дымящегося Зеркала, освятил дарованный Тлальтекутли обычай! Уэуэтеотль, Старый Бог, благословил на его исполнение всех живущих среди временно живых, Ит-Чель и Кукулькан, Хун-каме и Вукуб-каме утвердили обычай, повелели его чтить и исполнять. Богиня вод, Чальчиутликуэ заповедала тольтекам не отрекаться от учений и верований предков под страхом ее вечного гнева, ибо...
Сияющее солнце-топор висело в небе. И не было ничего светлее этого солнца, не было ничего более вечного и могучего – вокруг этого солнца вращалась вся Вселенная. Сергей смотрел на него, не мигая. И он ни черта не понимал. Но солнце сияло, горело, не падало.
–... воля Тлальтекутли – воля Пернатого! Раз в тысячелетие, в тринадцатый день четырехлунного месяца Изгор в великое празднество жертвоприношений и всенародных гуляний последней жертве Тлальтекутли позволяет надеяться на невероятное – на сохранение жизни! Вы все знаете об этом!
Толпа молчала.
– Да! Вы все знаете об этом! И сегодня именно такой день! Слушайте же, нечестивцы, предающие память предков! Вот что гласит завет Тлальтекутли: если в праздничной толпе пред вознесением над жертвой Секиры Справедливости найдется та, что готова сочетаться узами любви и освященного брака с последней жертвой, то жертве сохраняется жизнь!
Старческий голос прогремел,казалось, прямо в уши Сергею:
– Богиня ничего не говорила про Исполинского Прозрачного Червя! Она подразумевала жертву из тольтеков, богомерзкий язычник!
Он не успел докончить. Нечеловеческий голос взревел с упорством и яростью:
– Ну уж нет!!! Богиня говорила только про последнюю жертву! Она не уточняла – кто ей окажется! И не язычник, Жрец, не язычник! Уж скорей язычница! Ты стар и глуп, ты не можешь разобрать, кто перед тобою. Но ты не осмелишься нарушить воли Пернатого!
У Сергея сердце екнуло. Появился шанс! И плевать, какой там голос! Разве сейчас это важно?! Сейчас важно, чтобы солнце-топор опустился не на его голову, а куда-нибудь в другое место! Все остальное – ерунда, мелочи! Он тяжело вздохнул, и его опять начало рвать – неудержимо, болезненно, выворачивая наизнанку.
– Я все вижу! – пророкотало старчески. – Ты дикая и необузданная гиргейка! Ты нечестивка и смутьянка! И тебя ждет лютая смерть! Но сначала мы отдадим богам то, что принадлежит им по праву! Эй, снять головные путы с Червя!
Сергей услыхал топот, шлепанье босых ног. И голова вдруг обрела возможность поворачиваться. Но зато дико заныла шея, всю ее искривило судорогами, пронзило миллиардами иголок. Солнце на миг, превратилось в ослепительную молнию – послышались стоны, что-то попадало вниз, покатилось по ступеням. И вновь топор, вокруг которого вращалась Вселенная, взмыл под облака.
– Боги ждут! – прогремело властно.
И тут же нечеловеский голос упрямо заявил:
– Боги не допустят нарушения заветов! Я не завидую тому смельчаку, который возьмется спровадить к ним отпущенную ими жертву!
– Молча-а-ать!!!
Все! Не оставалось никакой надежда. Солнце начало падать. Но Сергей не закрыл глаз. Он был готов к смерти – вот сейчас вспыхнет в последний раз, озарится все вокруг плазменным сиянием... И потухнет. Весь мир потухнет!
– Значит, так надо, – пролепетал он напоследок непослушными губами.
Но солнце упало не на него. Оно упало совсем рядом! Истошный вопль лишил слуха.
– Ы-ы-ы-у-у-уууугрх-х!!!
Сергей повернул голову. И все понял. Клювастый промазал! Он не попал в него! Он попал в самого себя! Он оттяпал своим топором собственную ступню! И теперь крутился волчком на каменных плитах. Когти на отрубленной ступне сжимались и разжимались, она еще жила, но смотреть на нее было жутко.
– Хау-хау-хау!!! – проплыло над площадью. Сергей не понял сразу, что это довольный смех, ведь так мог смеяться лишь динозавр. И ему почему-то стало не по себе.
Что-то сверкнуло в воздухе фиолетовым огнем, и с головы клювастого слетел изогнутый рог, ударился о край колодца, свалился вниз. Клювастый сразу перестал вертеться, подхватил топор на длинной рукояти, сильно хромая, подковылял к Сергею. Все начиналось сначала. Но на второй заход у Сергея выдержки не хватило.
– Да вы чего?! – завопил он. – С ума посходили! Закон один для всех! Везде! Всегда! Уцелевшего не добиваюю-ют!!!
– Добить! – коротко изрекло седое чудовище с соседней пирамиды – теперь Сергей снова видел этого гигантского монстра. От такого ждать жалости не стоило.
Клювастый вздел ручищи с топором. Сергей обреченно закрыл глаза.
– Вщ-щ-щ-щи-и-иккк!!! – просвистел топор возле самого уха. И вновь последовал истошный крик, что-то тяжелое шмякнулось на плиты.
Сергей разлепил веки. То, что он увидал, было невероятно: клювастый исполин валялся внизу, то сжимаясь в комок, то разжимаясь. Правой ноги по самое колено у него не было. Из раны хлестала зеленоватая жижа, наверное, кровь.
– Хау-хау-хаууу!!! – гремело над толпою. Гул и ропот нарастал.
Но вновь сверкнул фиолетовый луч – и словно обрезанные посыпались со лба клювастого наземь красивые перья с желтыми и синими глазками. С чавканьем отлетело большое шерстистое ухо, упало Сергею прямо на грудь, обожгло, словно его со сковородки сбросили. Сергей напряг мышцы, дернулся – и ухо клювастого сползло с грязной, словно коростой покрытой кожи, шлепнулось во что-то мокрое, чавкающее.
– Кецалькоатль ждет жертвы!!!
Это было невероятно! Но клювастый поднялся и на одной ноге подпрыгал к жертве. Дальше и вообще происходило неописуемое! Сергей смотрел, не отрываясь, но ему казалось, что это все не взаправду, что этого быть не может! Клювастый ударил со всей силы еще раз – и отмахнул себе левую ногу под самый корень. Но ой не закричал, не забился на плитах. Он тут же подобрался на обрубках ближе – ведь и в таком состоянии он возвышался над жертвой – и вновь ударил, сильно, резко, целя в грудь. Топор звякнул о каменный край, отскочил и начисто отсек левую руку палача. Сергея забрызгало горячей зеленью. Тошнотворная вонь ударила в нос.
– Хау-хау-хауууу!!! – громыхало все сильнее.
– Доби-и-и-ить!!!
Последние два удара были и вовсе фантастичны. Их не могло быть, ни одно существо в таком состоянии не смогло бы их нанести. Но клювастый смог. На одной руке он подтянулся к каменному барьерчику-возвышению, взобрался наверх, уставился в глаза Сергею немигающими изумрудными шарами, клацнул клювом и... топор вновь отлетел от каменной кладки, на этот раз вонзился прямо в грудь. Клювастый с хрипом и сипами выдрал лезвие из себя. Глазища его помутнели. Но рука опять взметнулась вверх – удар был могуч и страшен! Рукоять треснула, разлетелась. А само узкое лезвие взлетело после удара о камень – опять о камень! – и как бритвой срезало голову клювастому. Из обрубка шеи ударил фонтан зеленой маслянистой жижи. Безголовое тело рухнуло с барьера.
– Боги не любят, когда нарушают их заветы, хау-хау!
С соседней пирамиды раздался скрипучий вздох, оханье.
– Да, видно, так угодно Змею! – наконец донеслось оттуда. – Ты можешь взять его в мужья!
– Еще бы! – прогремело надменно.
Толпа притихла.
А седое чудовище приподнялось над прозрачным, сверкающим множеством граней троном и, роняя изо рта какую-то желтую пакость, добавило:
– Но ты, надменная гиргейка, наверное, забыла, что у завета богини Тлальтекутли есть и продолжение. В нем сказано, что избравшая Большую Жертву в мужья должна на деле, перед всеми богами и перед всем людом доказать свою любовь! Ты понимаешь меня?!
– У нас это делается не совсем так, как у тольтеков, гадриан или призрачных землян! – выдала невидимая для Сергея гиргейка, его спасительница. – У нас все немного иначе бывает...
– Смерть отступнице!!! – прогремело чудовище.
И толпа мгновенно отозвалась. Отозвалась слитным, слаженным многотысячным хором:
– Смерть! Смерть!! Сме-е-ерть!!!
– Стойте! – перекрыла толпу гиргейка. – Никто не отказывается! Вы увидите, как любят у нас, на Гирее! Я иду!
Сергей дернулся. Ему почему-то захотелось убежать. Но куда тут убежишь?! Он повернул голову в другую сторону... и только теперь увидел, кто его спас от лютой смерти. Эх, лучше было бы и не видеть! По ступенькам медленно вздымалась вверх многопудовая четырехногая и шестирукая медузообразная тварь. Она оставляла за собой мокрые слизистые следы, тяжело дышала, сопела и была похожа на невероятно уродливого расплывшегося бегемота, сотворенного из хлипкого лилового киселя.
Но во всей прелести и живости Сергей разглядел суженную, когда та застыла над ним колышащимся огромным студнем. Гиргейка была полупрозрачна! И чего только не высвечивала ее утроба: и переплетения кишок и сосудов всех длин и толщин, и нагромождения перемещающихся костей, хрящей, сухожилий, и что-то переползающее с места на место, живущее своей, казалось бы, жизнью... Сергея снова начало рвать. Но гиргейку это ни в малейшей степени не смутило.
Она разинула жуткую пасть и предупредила публику:
– Вы приготовились увидеть нечто привычное, не так ли?! Но у нас любовь тоньше и одухотвореннее, чем у вас! У нас нет этого бесчисленного повторения соитий! У нас соединение любящих сердец происходит в самом прямом смысле! У нас любящие супруги, готовящиеся принести плод, в самом прямом смысле становятся одной плотью! Это очень просто и гармонично!
Сергею что-то не нравилось подобное вступление перед какой-то необычайно «одухотворенной» любовью. Но он слушал во все уши. Может, еще была надежда?! Ведь всякое могло же, черт возьми, быть!
И толпа внимательно слушала гиргейку, было непривычно тихо.
– Так вот, тольтеки и земляне, гадриане и гардизцы, на Гиргее любовное слияние – это всегда зачатие. А зачатие происходит так! Я поясняю, чтобы потом никто не удивлялся, чтобы не нашлось среди вас таких, что приняли бы меня за мошенницу, за обманщицу! Вот, глядите!
Она вдруг поднялась, распрямилась, приподняла слоновью ногу, застыла. Но этого было достаточно – Сергей увидал темное отверстие с морщинистым круглым, размерами с обычный земной люк, клапаном – клапан этот то открывался, то закрывался, будто кто-то за ним дышал, втягивал воздух.
– Самка принимает готового к оплодотворению самца прямо в себя, в свою плоть! И они не расстаются до полнейшего растворения самца в теле самки! Да, его семя идет на создание новых жизней, его мясо, кости, кровь послужат в будущем питанием для подрастающих детей – наших общих детей! Это так трогательно, так мило, так... так... – гиргейка вдруг сбилась, захлюпала, зашмыгала, затряслась. Видно, она была сентиментальной особой.
Толпа рыдала вместе с ней. Утирали слезы стражи-каратели на столбиках, били себя в грудь палачи-любители, взвизгивали жрецы, дергали носами чувствительные зрители и зрительницы. Лишь один Сергей не рыдал. Он лежал ни жив, ни мертв. И не мог понять, шутят с ним или же студенистая гиргейка говорит на полном серьезе. Что-то ему не очень хотелось быть растворенным.
Сергей начал рваться из пут. Ну почему его не убили?! По– чему топор-солнце не опустился на его шею?! Это была бы пусть и отвратная, паршивая, но все же нормальная смерть, обычная казнь. Но быть растворенным в брюхе этой гадины?! Нет!!! Он не сахар, не соль, чтоб растворяться! Он не сгусток болотной слизи! Он человек – порождение Высшей Силы! Это в него вложена Бессмертная Душа! Так неужто Тот, кто Ее вложил в его жалкое и бренное тело. Тот, кто одухотворил Своим Дыханием глину-биомассу, это булькающее и размножающееся сусло, бродившее на Земле целых четыре миллиарда лет, неужто Он вновь вернет его в состояние глины, живой, но не одухотворенной материи?! Или растворится лишь тело? Да, наверное так, растворится лишь биомасса – глина сольется с глиной, будет бультыхаться и переливаться в полупрозрачном мерзком чреве, порождая все новые и новые уродливые материальные формы. А Душа вырвется из гадкого месива, воспарит! И унесется туда, далеко-далеко, чтобы уже никогда не возвратиться в мир крови, злобы, вожделения, зависти, подлости и мрака! Им не убить Ее! Ни за что не убить! Сергей перестал дергаться, стих. Его вдруг поразила простая, но убивающая своей простотой мысль – а есть ли в нем Душа?! Может, ее уже давно и нету?! Может, ее и не было в нем, именно в нем, никогда?! Перед глазами встала как живая похотливая дамочка с козьими грудями и золотыми зубами. Она протянула к нему руки, поманила, широко улыбнулась, обнажая красные десна – вот, вот его душа! только так она и могла выглядеть! только такой она и могла быть! алчная, трясущаяся от вожделения, скользкая и увертливая, потная, угреватая, с выпирающими наружу жилками и костями, смрадно дышущая и роняющая слюну, нечистая! Нет! Такая не воспарит! не улетит никуда! такая выскользнет змеей из студенистого гадкого монстра, выскользнет через любую, первую попавшуюся дыру! и тут же заберется в грудь к другому существу, подчинит его, бросит в грязь! Да, именно так! И имя этой скользкой внутренней твари вовсе не Душа! У нее есть свое имя, у нее целый легион имен! Ну и пусть! Ну и черт с ней! С такой не жалко и расставаться! Извивающаяся голая баба пропала, а перед мысленным взором Сергея встал ни с того, ни с сего ослепительно белый сугроб. Он был чист! Невероятно чист! Даже глаза резало, нагоняло слезу – хотя глаза были плотно закрыты, зажмурены – но все равно! Это был целый айсберг белизны и чистоты! Его сияние было небесным, заоблачным. Сергей рванулся с такой силой, что кожа полопалась на груди и плечах. Ему удалось оборвать какую-то веревку, он почувствовал, что путы спадают, что тело обретает свободу... Но он не посмел открыть глаз. Он все вглядывался в неземную чистоту сугроба-айсберга. Вглядывался до тех пор, пока в самой середине снежной глыбищи ни стала проявляться маленькая красна точка. Она постепенно росла, увеличивалась – и Сергей понял, это пятно, пятно крови! Алое, неестественно алое пятно с неровными краями расплывалось по снежной белизне, прожигало ее.
Гудун-Ку, сын мрачной Шибальбы, умирал. Его массивная крутолобая голова закатилась в угол между каменным барьером и основанием жертвенного ложа. Но голова еще жила, она все видела, все понимала. Даже чувство острейшей горечи, обиды от свершившейся несправедливости не застило изумрудного взора. Дети Шибальбы обладали невероятной живучестью, не так-то просто было справиться с ними. Вот и сейчас, несмотря на всю бесполезность, несмотря на трагическое, безысходное положение, голова Гудун-Ку боролась за секунды своей жизни. Срезом рассеченной шеи она всасывала из жертвенного желоба густеющую холодную кровь, выталкивала отработанную и снова всасывала – мозг работал, он не хотел смириться с потерей тела.
– Давай любовь! Дава-ай брачное ложе!!! – вопила внизу толпа. – Пускай Червь покажет, на что он способен! Давай!!!
Гудун-Ку не прислушивался, ему было наплевать на вопли толпы. Он с отчаянием и тоской смотрел на свои отсеченные руки и ноги – они все еще сжимались и разгибались, дергались, шевелили пальцами, скребли когтями окровавленные плиты и тянулись, пытались доползти до туловища, до головы. Нет, поздно, им уже никогда не соединиться вновь! Красивые перья намокли в черной луже, стали жалкими отрепьями. Лишь лезвие Секиры Справедливости сияло и было незапятнанным, будто Секиру только что-то вынесли из Храма Смерти. Гудун-Ку уставился на это лезвие. Нет! Не могло того быть, не могло! Он не заслужил этой смерти, причем здесь справедливость! Уж если ее и заслужил кто, так это Большой Жрец, вся эта свора стражей-карателей, жрецов-исполнителей и палачей-любителей, но только не он! Но почему же так получилось, почему?! Голова с чавканьем и хлюпом выбросила очередную порцию черной крови, втянула в себя свеженькой... Сейчас бы тело! Любое тело! Но Гудун-Ку не верил в недостижимое. Все, он обречен!
– Вы не умеете так любить! – мешая злобу с ехидством, проревела на всю площадь гиргейка. И чувствовалось, что она не смогла стать любимицей публики – она презирала и ненавидела толпу, толпа отвечала ей тем же.
– Жирное прозрачное чучело! – вопил от подножия один.
– Трусливая гадина! – вторил ему другой.
– Не тебе говорить о любви! – подвывал третий.
– Сожри его хотя бы для потехи! Сожри со всеми потрохами этого Исполинского Червя!!! – подавал советы четвертый.
И стражи-каратели не трогали наглецов. Они смеялись вместе с ними. Один даже упал со столба со смеху. И уже не поднялся, его втихаря удавили разгоряченные и взведенные до предела зрители.
– Ублюдки! Хау-хау!!! – огрызалась гиргейка. – Недоноски! Извращенцы!! Импотенты!!! – И захлебывалась в своем жутком смехе: – Хау-хау -хаууу!!!
Потом она положила на Червя плоское извивающееся щупальце, ухватилась поудобнее и одним махом вырвала бледное тело из разорванных, ослабленных пут, вскинула это дрыгающее ногами и руками тело над собой, над толпой, надо всей землей, потрясла им словно желанным и дорогим трофеем.
– Вам не дано так любить, козявки! Глядите же, жалкие слизни!
Гудун-Ку, превозмогая боль в веках, воздел глаза. Он увидел, как гиргейка поднесла Исполинского Прозрачного Червя к своей пасти, облизала его зеленым растроенным на конце языком, обслюнявила, обсосала, словно леденец. Он расслышал то, чего не могла расслышать эта гнусная и любопытная толпа: гиргейка совсем тихо прошептала своему любовнику и мужу – а ведь он, эта жертва, был теперь по завету богини Тлальтекутли ее мужем и любовником – прошептала на ухо, с презрением и гадливостью:
– Какой же ты мелкий, гнусный, вонючий! Самый настоящий червяк! И никакой не Исполинский, никакой не Прозрачный, а жалкий червячишка-заморыш! Ну да уж ладно, на безрыбье и червяк – акула!
Толпа неистовствовала. Самые отчаянные лезли по ступеням вверх, чтоб получше разглядеть все детали бракосочетания и любовной потехи. Их сдергивали за ноги, душили, давили, щипали, кусали... Но они лезли. И таковых становилось все больше.
– Сейчас! Вы все узрите! Какие нетерпеливые! Хау-хау! – Победительница гиргеянка явно собиралась продлить миг своего торжества. Но надо было и честь знать. И она повернулась к Большой Пирамиде. Обратилась к Большому Жрецу: – Ну, что, старый колдун, ты благославляешь наш брак?! Или тебе опять что-то не по нутру?!
Большой Жрец вцепился когтистыми морщинистыми лапами в подлокотники Хрустального Трона, капелька яда повисла на его клыке. Голова затряслась на старческой хилой шее. Но Жрец сдержался.
– Приступайте! – величественно разрешил он и махнул лапой. – Я благославляю этот брак. Вот благославят ли Кецалькоатлъ и Тлальтекутли?
Не успел он завершить последних слов, как из пастей каменных изваяний богов ударили фонтанчики крови. Отдельные брызги окропили сотрясающуюся в хохоте гиргейку и Исполинского Прозрачного Червя, зажатого в широком щупальце.
– Боги дают добро!
Гудун-Ку видел, что Червь изо всех сил пытается вырваться, колотит ногами и руками по щупальцу, грызет его зубами... Но какие там зубы у Червя! Гудун-Ку усмехнулся – наверное, последний раз в своей жизни. Ведь перед глазами уже все начинало расплываться, и он лишь огромным усилием воли не давал себе уйти в Иной Мир.
– Отпусти! Гадина! Дрянь! Сука! – вопил Червь, позабыв о достоинстве и звании сына Шибальбы. – Отпусти-и-и!!!
Видно, он был и на самом деле жалким червячишкой. Гудун-Ку нисколечко не жалел его. Он считал, что для такого червя даже гиргейка-уродина чересчур хороша.
– Войди же в меня, о, супруг мой избранный и нареченный! – прогрохотало над площадью. – Стань моей плотью! Стань плотью наших детей!
Гудун-Ку видел, как гиргейка поднесла Червя к нижнему отверстию, прикрытому морщинистым клапаном, как этот клапан открылся, обнажая слизистую широкую дыру с сокращающимися краями. Червь уже не ругался и не умолял. Он истерически визжал, хрипел, сипел, упирался обеими тоненькими бледненькими ручонками, норовил выскользнуть... Но деваться ему было некуда: гиргейка запихивала его внутрь себя, неторопливо, с похотливыми вздохами, с ужимками, сотрясаясь в непонятном сладострастии всем своим медузообразным телом. Она уже пропихнула в дыру голову, потом плечи, остановила движение, повернулась на все стороны, чтобы любопытные могли получше разглядеть любовное действо. Червь бил ногами, дергался – видно, и он испытывал наслаждение. Но Гудун-Ку ему не завидовал.
– А-а-а! – вопила толпа. – У-у-у!!! – Ей явно нравилось зрелище, она входила во вкус. Самые смелые добрались до середины пирамиды и просто визжали от восторга, дубасили друг друга, царапали, медленно, по шажочку продвигаясь вперед.
– Вам не дано так любить! – снова завопила сиреной гиргейка. Но тут же заметила тихо и томно: – Впрочем еще с десяточек муженьков я смогу принять в себя. Ползите же, ползите ко мне!!!
Смельчаки опустились на животы и поползли к чаровнице, они были просто околдованы ею, они ничего не видели, ничего не слышали.
А гиргейка тем временем запихнула в себя Исполинского Прозрачного Червя ровно наполовину и разжала широкое щупальце. Червь отчаянно сучил ножками, дрыгался, извивался. Но выбраться из слизистой дыры не мог. Огромная гиргейка тряслась, тяжело дышала, расползалась квашней по жертвенному ложу – она наслаждалась каждым биением Червя, она желала продлить удовольствие. А Червь был явно неутомим.
– Вот она! – истошно вопила толпа. – Вот она – настоящая любовь!!!
– Возвышенная!
– Одухотворенная!!
– Фантастическая!!!
– Мы все хотим стать твоими избранниками, твоими любовни– ками!!!
Вопила, разумеется, мужская половина зрителей. Женщины стояли молча, осуждающе дули губки, поглядывали друг на дружку, покачивали головами. Но они и не пытались удерживать своих мужчин, они понимали – бесполезно. Празднество начинало обретать неожиданный оттенок. Жертвами хотели стать тысячи, десятки тысяч.
Даже голова Гудун-Ку вдруг испытала невыразимое желание. Она всосала в себя столько черной спекшейся крови, что та полилась двумя струйками из полураскрытого клюва. Гудун-Ку глазел вовсю! Он вдруг понял, что эта живительная и всеоживляющая плоть гиргейки может спасти и его! Пусть малая, бесконечно малая вероятность успеха, но она есть! Гудун-Ку напряг мышцы челюстей, дернул клювом... и голова выкатилась из жертвенно желоба, два раза перевернулась, замерла под слизистым мясистым боком гиргейки.
– Хау! Хау! Хау-у-у!!! – хохотала сладострастная тварь.
Из дыры торчали лишь ноги Червя, его неудержимо засасывало внутрь студенистого тела. Ноги молотили воздух, словно бежали по нему, бежали от безжалостного, чудовищного преследователя. Гиргейка временами чуть вытягивала Червя наружу, продляя удовольствие. Но того неудержимо всасывало обратно.
И когда снаружи оставались торчать лишь голые бледные ступни Червя, произошло нечто непонятное. Гудун-Ку увидал, как из трещины в каменной кладке навершия Колодца Смерти вытянулась зеленая слизистая капля, повисла, за ней выкатилась другая, третья... из образовавшегося сгустка высунулись два мутных зеленых глаза на толстых морщинистых стебельках... Это был посланец Шибальбы! Да, Гудун-Ку не мог ошибиться! И как он не сообразил сразу, что Исполинского Прозрачного Червя, этого демона Шибальбы, не бросят злые духи преисподней, что они придут ему на выручку! Так оно и случилось! А этот безмозглый старый Большой Жрец ничего не видит, ничего не слышит! Его давно пора самого сбросить в Колодец! Где его Магический Кристалл?! Где фиолетовый луч Смерти?! Ну ладно! Нет, так нет! Может, демоны вспомнят, что и Гудун-Ку сын Шибальбы, может, они ему помогут?!
– Это я, Гудун-Ку... – пролепетала голова, почти не разжимая клюва.
Но зеленый посланец преисподней не отозвался. Сгусток слизи подкатился к жертвенному ложу, растекся лужицей. И из нее вытянулась длинная двуногая и двурукая трясущаяся фигура. Гиргейка в ужасе отпрянула назад – но деваться ей было некуда, она уперлась жирной спиной в каменный барьер. Она не пыталась даже сопротивляться, словно загипнотизированная зеленым демоном. А тот вцепился обеими гибкими руками в бледные ступни, сжал щиколотки... и потянул Червя на себя.
– Что там?! Что там происхо-оди-ит?! – вопила толпа внизу. – Что случи-и-илось?!!!
Большой Жрец встал. Магический Кристалл сверкнул в его морщинистой лапе. Но не успел фиолетовый луч упереться в спину зеленому демону, как тот стремительно обернулся и из двух выпуклых глаз его вырвались два тончайших красных лучика – они сверкнули и тут же пропали. Но на вершине Большой Пирамиды уже никто не стоял, там было пусто. Лишь какая-то черная гарь рассеивалась над сказочно прекрасным Хрустальным Троном, да у подножия его, возле золоченой львиной лапы лежал выроненный из старческой руки Магический Кристалл – ручной боевой лазер семнадцатого поколения, оружие, сотворенное далеко за пределами мира Ицамны, обители тольтеков.
Сергею уже нечем было дышать, он терял сознание, когда вдруг почувствовал, что его кто-то тянет за ноги. Сотрясаясь от ужаса, захлебываясь в истерическом плаче, раздирая ногтями слизистую оболочку, в кромешном мраке внутренностей гиргейки он ощутил, что не все еще потеряно. Не все! Если только это не сама женушка вытягивает его наружу, чтобы немножко продлить собственное удовольствие и его муки. Но тянули грубо, рывками – так гиргейка тянуть бы не стала.
Он не слышал гулкого чавкающего звука, не разглядел ничего толком, он, вырвавшись из тьмы утробы, так ударился головой о каменную плиту, что все завертелось в огненном вихре. Свобода! Свобода!! Свобода!!!
– Ну что вы разлеглись тут? – прозвучало из-за спины гнусаво. Сергей приподнялся на локтях, повернул голову – над ним нависал зеленый, бессмысленно таращил свои мутные бельмастые глаза.
– Чего надо? – грубо поинтересовался Сергей.
Зеленый покачал головой.
– Вы бы лучше спасибо сказали, – прогундосил он и присел на своих полусогнутых. – Вон как разомлела, глядите, глядите!
Сергей повернул голову в другую сторону и содрогнулся. Прямо над ним нависала расплывшаяся туша гиргейки. Полупрозрачный студень мерно колыхался, трепетал, растекшись по жертвенному ложу. Глаза у гиргейки были томно прикрыты, длинные водорослевидные ресницы покачивались, бледно-зеленые полипы на исполинских грудях пошевеливались – гиргейка явно пребывала в трансе. Возле дыры, привалившись обрубком уха к клапану, лежала голова клювастого. И откуда она там могла взяться?! Сергей пригляделся внимательнее – голова подмигнула ему круглым изумрудным глазом. И чего только не померещится!
– Нет, вы вниз поглядите! – раздраженно процедил зеленый.
Внизу бушевала толпа. Наверх лезли уже не одни лишь отчаянные смельчаки, а все. Даже стражи и палачи прыгали по головам, вышагивали по спинам, ползли по хребтам. Будто разгневанное море вышло из берегов и стремилось пожрать выступающую из него скалу.
– Хреново, – промямлил Сергей. Он был еще очень слаб, коленки дрожали, руки не слушались.
– То-то и дело, что хреново, – согласился с ним зеленый. – Пора отваливать, милейший!
Обсидиановый нож просвистел над ухом у Сергея и вонзился в жирную ногу гиргейки. Та, похоже, и не почувствовала ничего, лишь кожица передернулась, как у коровы, отгоняющей муху, да сонный сип вырвался из глотки. Но тяжеленные каменные тесаки посыпались один за другим. Сергей невольно распластался на гадких, залитых высыхающей кровью плитах, ему не хотелось умирать от простого ножа после столь изощренной пытки.
– Пора, милейший, пора!
– Чего пора?! Куда пора?! – сорвался Сергей, оскальзываясь, падая лицом в черную жижицу.
Зеленый вцепился ему в запястье, потянул на себя. Теперь не только ножи ударялись в каменную кладку верхней площадки, но и сыпался со всех сторон целый град камней. Толпа шла на штурм. Она жаждала крови последней жертвы. И образумить ее было невозможно.
– Живей! – зеленый волоком волочил Сергея к Колодцу. – Живей, милейший! Затопчут насмерть!
Сергей ничего не понимал, он не мог идти, он скользил по жиже, ударялся головой о плиты, задыхался, хрипел. Ему казалось, что он спятил – спятил самым натуральным образом и теперь-то уж точно! И как не спятить, когда на его глазах отрубленная голова клювастого протиснулась в слизистую дыру, пропала из виду. А сама гиргейка вдруг свалилась с ложа, забилась в страшном судорожном припадке, вскидывая все свои слоновьи ноги вверх, размахивая чудовищными щупальцами. Что-то круглое, твердое перекатывалось у нее под кожей, явно стремясь вверх. Сотни булыжников, камней, палок ударяло в штурмующих пирамиду. Тысячи кремниевых ножей вонзались в студенистое тело, усиливая судороги. И вопли, крики, визги, рев, стоны, безумный смех и еще тысячи самых разнообразных звуков заставляли содрогаться раскаленный солнцем воздух.
– Пусть убьют! Пусть!!! – вопил Сергей. Он озверел. Но был бессилен, немощен. Несколько камней попало ему в голову, и та совершенно отказывалась осмысливать хоть что-нибудь. Один из ножей воткнулся в ногу, доставляя жуткие страдания – то ли он был отравленным, то ли в нем таились тысячи лезвий. – Нате! Бейте!! Режьте!!!
Зеленый подтащил его к колодцу, взгромоздил на край. Последнее, что увидал Сергей, было нелепо и дико: перекатывающийся под кожей гиргейки шар достиг, видно, своей цели, набух огромным нарывом над чудовищной пастью... И прорвался! Из нарыва вылезла измазанная желтой пакостью и кровавыми сгустками голова клювастого. Казалось, она стала вдвое больше и страшнее. Изумрудные глаза вращались осатанело, клюв клацал с такой силой, будто он был сделан из титана и имел гидравлический привод. Сергею показалось, что голова вот-вот вывалится из нарыва, грохнется о плиты. Но она не вывалилась. Она возымела какое-то непонятное воздействие на тело гиргейки, обрела над ним власть. И огромный студень напрягся, взбугрился крутыми мышцами, вскочил на слоновьи ноги, вскинул над двойной головой гибрида мощные щупальца, взревел громогласно.
– Ну, ползите сюда, презренные! – вырвалось не из клюва, а из пасти. – Живей! Живей! Я вас научу любить!
Первый ряд штурмующих пирамиду достиг ее вершины и замер в ужасе. Но нижние поднажали, вынесли смельчаков на гребень. И тут началось нечто страшное – чудовище крушило нападающих с такой первобытной яростью, с такой злостью и с таким остервенением, что хруст ломаемых костей достиг небес, отразился от них и вернулся назад. Это была лютая бойня! Это было откровенное истребление двуногих! Но толпа не могла остановиться – нижние не понимали, что происходит наверху, они перли и перли, давили всей массой, швыряли ножи, камни, дубины. А сверху на них лились водопады крови, градом летели оторванные головы, обрушивались искалеченные тела с переломанными хребтами. Гибрид клювастого с гиргейкой был самой совершенной мясорубкой во всех мирах!
– Уйдут! Уйду-у-ут!!! – вдруг завизжал кто-то на пределе, тыча обрубком руки в зеленого и Сергея.
– Не уйдут!!! – взвыло чудовище. И давя всех и все, ринулось к Колодцу Смерти. – Не уйдут!!!
– Нет, милейший, вы неосмотрительно беспечны! – заявил зеленый и так ударил Сергея в нос, что тот полетел в черный провал колодца. Огромный клюв с оглушительным лязгом сомкнулся за спиной ускользающей жертвы, вырывая из плеча клок кожи.
– А-а-аййй-а-а!!! – заорал Сергей. И эхо колодца послушно повторило его вопль раз, потом еще раз, потом еще...
Падал он целую вечность. Зеленый летел рядом и натужно сопел. От него несло тиной, сыростью, болотом. Наконец он прогнусавил тихонько, словно к самому себе обращаясь:
– Ума не приложу, как могло вас, минуя разграничительные цепи замкнутого контура, без предварительно-условной последовательности занести к реальным тольтекам, да-с! Странный ход, милейший, странный! Вам не кажется?!
– Мне кажется, что это ты, гад, постарался! – неблагодарно ответил Сергей.
– Ах, вот как?!
– Именно так!
– Может, вас оставить в таком случае?
– Оставляй!
– А жалеть не будете потом, милейший мой?!
– Пошел вон, поганка зеленая! – завопил Сергей. Нервы у него были уже не на пределе, а за всеми возможными пределами. Он был готов разорвать в клочья любого, даже своего освободителя.
– Ну, прощайте!
И зеленый пропал. Растворился во тьме.
Сергей неожиданно понял, что он настоящий остолоп. Но было поздно. Полет вдруг прервался, и его здорово тряхнуло. Сознание тут же улетучилось.
Гамак был мягкий, очень удобный, его, наверное, сплели искусные мастера, знатоки своего тонкого гамачного дела. Мягкие сплетения веревочек-канатиков невесомо опутывали тело, не резали, не давили – лежать в таком гамаке было одно сплошное удовольствие.
Он и лежал. Лежал, наслаждаясь жизнью, вдыхая запахи пяных свежескошенных трав, хвои и далеких, еле рокочущих морских волн. Правда, из каких-то немыслемых далей несло гарью – совсем чуть-чуть, немного. Но это не пугало, наоборот, усиливало чувство здешней безопасности, покоя. Все было прекрасно, чудно. И лишь угасающий в переливах голос, доносимый ветерком вместе с рокотом волн, навевал сумасшедшую нездешнюю тоску. Уловить смысла нанизываемых одно на другое слов было невозможно. Да он и не пытался ничего улавливать. Он просто лежал и радовался. Казалось, он лежит на воздушных струях, на облаке. Все было просто великолепно, сказочно. Но голос, противный, выматывающий пущу голос! От него все труднее становилось отвязаться, хоть уши затыкай. Голос будил память. Память не давала жить. Жить, как живут все – спокойно, тихо, млея от удач, раздражаясь от пустяков, но быстро забывая про них, жить, просто живя, дыша, обозревая внешнее и в нужный момент отворачиваясь. Ну что за мучительный голос, что за тоска!
Он стал разбирать слова. Слова эти не давали ощущения невесомости, они давили, тянули к земле, они все портили, без них было так хорошо! Но они лезли в уши сами, от них нельзя было отмахнуться.
Ибо годы прошли и столетья,
И за горе, за муку, за стыд,
Поздно, поздно, никто не ответит,
И душа никому не простит...
Что они означали?! Почему они бередили сердце, сдавливали горло?! Он ничего не мог понять. Выплывал из темных закоулков подсознания белый сугроб с кровавым пятном, и опять пропадал, перекатывались в кармане пустые ржавые гильзы, постукивал о них шип... Нет! Все не так! Какой карман! Он же все оставил у себя, он голый, совсем голый, если не считать полоски вылинявших и залитых кровью трусов. Да! Ведь зеленый его сбросил в колодец голым! Они еле ушли от разъяренной толпы, от этого несгибаемого и неумертвляемого клювастого палача, ото всего страшного и смрадного... Ушли? А где он сейчас? Почему здесь, в этом воздушном гамаке?! И откуда звон гильз, откуда гарь, запах моря, хвои, сосен, мяты?
Его потихоньку раскачивало, так, будто легкий ветерок играл телом в гамаке. И это тоже было приятно, от этого клонило в сон – теплый, нежный, бархатный сон... Но гарь, гарь! Что они там, обезумели, жгут костры, что ли, варвары, хулиганы! Совсем распустились, нет на них управы! А может, просто мальчишки балуются, бывает и так... И уже совсем другой голос, грубый и сиплый, донес другие слова, навязчивые, прилипчивые – услышишь раз, и будут стучать молотом под черепной коробкой до второго пришествия. Вот и сейчас, как маршевый призыв, как команда восстать из мертвых...
Пылающим Доном идем эскадроном,
Горит под ногами Россия-страна.
Поручик Голицын, раздайте патроны!
Корнет Оболенский, надеть ордена!
Та-ра-ра-ра-ра-рам! Па-ра-ра-ра-ра-рам!!! Та-ла-ла-ла-ла-ла... – закрутило, загудело в мозгу, прогнало легкость и безмятежность. Теперь не жди успокоения, не надейся на счастливый сон! Теперь все – пока не размотаешь до конца, пока не выгонишь из души все прочь, э-эх, надолго теперь! И как вопрос без ответа: «Зачем нам, поручик, чужая земля?!» Нет, есть ответ! Есть! И он уже был, надо только поймать его, уцепиться за кончик ускользающей нити... Вот, вот он! Или это не он?! Ответ, не ответ – неважно! Важно другое: «И душа никому не простит!» Так, только так! Но дано ли ей право прощать кого бы то ни было? Может, у нее и нет такого права?! Может, и нет. Гамак раскачивался все сильнее. Все чаще выплывал из-за угла, разделяющего мрак и свет, ослепительный сугробайсберг, все ярче и кровавей полыхало на нем пятно.
Наконец гамак так швырнуло вверх, что Сергей не удержался; вывалился из него, упал, запутался в чем-то сыром и липком, застрял. И открыл глаза. Было темно, хоть вообще не гляди. Внизу, далеко-далеко, как на дне колодца, вдруг тихохонько звякнуло, потом еще, почти без перерыва. И ему показалось, что все-таки это гильзы выпали у него... пусть не из кармана, неважно откуда, но выпали, долетели до самого низа, если он тут есть, и лежат теперь там. А сам от болтается в подвешенном состоянии.
– Когда ж это кончится! – простонал Сергей.
И дернул руками. Руки слушались его – они были привязаны к чему-то упругому, поддающемуся, но слушались. И ноги слушались. Он попробовал еще раз – и очень удивился, до того непривычным было ощущение: ему показалось, что у него рук больше, чем их должно быть. И ног, тоже больше! И все они были послушны. Но одновременно все были опутаны чем-то. Он дергал попеременно, то руками, то ногами, подсчитывал, запоминал, боялся сбиться, хотя арифметика оказалась совсем простой: рук – две пары, и ног – две пары. А всего восемь конечностей! Ну что ж, восемь, так восемь! Значит, так тому и быть! Сергей разразился безумным смехом, забился в невидимой паутине.
И тут вспыхнул свет.
В глаза словно воткнули два острейших скальпеля. Пришлось зажмуриться, опустить голову вниз. И мелькнула мысль: раз его освещают, значит, попался, значит, он опять...
Слева бесстрастно металлически прозвучало:
– Включить таймер!
Справа глухо и не менее бесстрастно отозвалось:
– Есть включить таймер!
Послышался щелчок, и что-то затикало – мерно, безысходно.
Сергей озирался, вертел головой. Не он ничего не видел, совсем ничего кроме толстых железных прутьев. Да, он висел в гигантской клетке, висел посреди самой бесконечности, ибо ни стен, ни потолков, ни пола не было видно. Ни земли, ни неба, ни разделяющего их окоема, ни черта! Ослепительный свет исходил отовсюду и растекался во все стороны – вот тебе и Колодец! Никогда еще Сергей не чувствовал себя таким маленьким, ничтожным и беспомощным, даже под бревном дикаря, даже в пыточном кресле, даже под топором-солнцем он не казался себе столь жалким. Но в стократ усугубляли дело его нечеловеческая форма, это омерзительное тело. Сергей смотрел на собственные руки и ноги с отвращением: голые, бледные, покрытые длинными редкими волосками, они вытягивались на несколько метров в длину, словно их, предварительно подогрев, хорошенько растянули. Это были ножки какогото насекомого, с которого соскоблили хитиновые покровы и голышом подвесили в паутине. Сергея опять вывернуло наизнанку: сгустки крови, слизи, желчи полетели в бездонную сияющую пустоту.
– Врубить отсчет!
– Есть врубить отсчет! – отозвалось глухо. И так тяжелая капля из испорченного гигантского крана бухнуло: – Сто.
Сергей подтянул ближайшую руку к носу, к губам – он хотел утереться. Но от вида этой облезлой мертвенной лапы с мягонькими пленочками ноготков его опять вырвало, да так, что чуть желудок не выскочил наружу. – Но почему?! За что?! Как он мог оказаться в таком гнусном теле?! Этого не может быть! Это бред! Он задергался, забился – и все это мельтешение восьми голых длиннющих конечностей совсем сразило его.
– Девяносто девять.
Бред! Галлюцинация! Ну чего они там считают?! И кто это – они?! К кому в лапы он попался на этот раз?! Хоть бы показались! Нет, это все зеленый гад подстроил! Точно, он! Кому же еще! Доброжелатель хренов!
– Девяносто восемь.
Пускай считают, пускай! Он все равно вырвется из этой чертовой клетки! Он уйдет и от них!
– Агрегат на исходные рубежи!
– Есть агрегат на исходные рубежи... девяносто семь.
– Подключить контроль!
– Есть подключить контроль... девяносто шесть.
– Готовность номер один!
– Есть готовность номер один... девяносто пять.
Сергею стадо жутко. Неужто они его собираются прикокошить?! Но почему не сделали этого сразу? Ведь чего проще, взяли бы да и придавили, как мошку! Так нет, они его, похоже, баллистическими ракетами расстреливать собираются, ишь как выпендриваются, сволочи! Надо кричать, надо звать на помощь... нет, надо попытаться договориться с ними.
– Эй, вы! – вырвалось из пересохшего горла. – Как вас там?! Откликнитесь!
–... девяносто один.
– Оглохли, что ли, эй!!!
–... девяносто.
Сергей начал раскачиваться, ритмично переваливаясь с бока на бок, поочередно дергая руками и ногами то слева, то справа. Но он не бросал попыток договориться с мучителями.
– Чего вам надо?! – орал он как резанный. – Ну?! Почему молчите?! Я разумное существо, с Земли! Я – гуманоид!!! Вы слышите, мать вашу, гу-ма-но-ид!!! С гуманоидами так не обращаются! Я вам не муха, чтоб висеть в паутине! Эй!!!
–... восемьдесят два.
– Ну-у, доберусь я до вас! Дождетесь, сволочи!
Сергей раскачивался все сильнее, еще немного и он дотянется до прутьев клетки, вцепится в них руками, ногами, зубами... А что потом? Ну, допустим, вцепится – а что дальше?! Дальше видно будет!
– Я вас в порошок сотру! В щепки разнесу! Гады!!! Подлецы!!! Негодяи!!! Трусы!!!
–... шестьдесят девять.
– Стойте!
– Приготовиться к перебросу субъекта.
– Есть приготовиться к перебросу субъекта... шестьдесят пять.
Какого переброса? Куда?! Зачем?! Сергей перепугался – его уже столько раз перебрасывали, что можно было бы и остановиться, переждать! Что он, один, что ли! В концето концов!
– Задать в агрегат параметры призрачной формы субъекта!
– Есть задать в агрегат параметры призрачной формы субъекта... шестьдесят.
Какой еще такой «призрачной»?! Чокнулись они там, видно! Сдвинулись! А может, субъект – это вовсе и не он, может, речь-то идет о ком-то другом, ведь бывает и так. Сергей принялся вертеть головой – в сияющем пространстве висел он один, никого в этой пустоте не было.
– Запечатлеть в мозгу субъекта его подлинную форму!
– Есть запечатлеть в мозгу субъекта его подлинную форму... пятьдесят три.
Щелкнуло значительно сильнее, чем в первый раз. И перед глазами Сергея на мгновение будто цветной экран вспыхнул. А на экране этом в прозрачных нитях свисающей ниоткуда паутины болтался отвратительный голый паук с человеческой головой – с его собственной головой! Из прозрачного сине-зеленого брюшка, усеянного желтыми и красными пятнами.. торчали тонкие длинные лапки. Голова так же была прозрачна, усеяна жиденькими бледными волосками. Лишь миг длилось наваждение – но оно намертво отпечаталось в памяти Сергея.
– Не-е-ет! – заорал он душераздирающе, словно в припадке безумия. – Я не верю вам! Не-е-е-е-ет!!!
–... сорок два.
– Врете! Врете, гады!!!
–... сорок один.
– Вы сами такие, са-а-ами!!!
–... сорок.
Сергей наконец-то понял, что голосить бесполезно, и смолк. Он устал, он бесконечно устал ото всего. А в голове, от виска к виску, било маятником: «эскадроны-патроны! эскадроны – патроны! Эскадроны – патроны...»
– Запечатлеть сущность субъекта!
– Есть запечатлеть сущность субъекта... тридцать четыре.
Кровавый сгусток трепыхнулся перед глазами, запульсировал, задрожал – так, словно в нем бился кто-то живой... и вдруг разорвался, растекся по чему-то белому и чистому, растекся, чернея по краям, съеживаясь... и пропал. Сергей ударился ребрами о железный прут, его отбросило – и он полетел к другой боковине клетки.
– Нулевая готовность!
– Есть нулевая готовность... двадцать девять.
– Дежурным постам приготовиться! Оператору занять рабочее место!
– Есть занять рабочее место... двадцать пять.
Сергея ударило о прут с другой стороны. Он вцепился руками и ногами в него, на секунду застыл, но сорвался... и снова его повлекло вниз.
– Повторяю! Оператору занять рабочее место!
– Есть занять рабочее место... двадцать один.
Далеко-далеко, за пределами клети появилась точка – черненькая, крохотная, какие иногда появляются в глазах от усталости, с недосыпу или же с перепоя. Сергей проморгался, но точка не пропала, а наоборот, стала увеличиваться в размерах, приближаться. И уже через несколько минут точка эта выросла в целую площадку. Л на площадке... Сергей вздрогнул. На площадке стоял четырехпалый карлик-уродец с трясущимся желеобразным месивом вместо лица. Ноги его были вывернуты и раскорячены до предела, казалось, он упирается ими, вздымая немыслимую тяжесть... но никакой тяжести в его длинных корявых лапах не было.
–... семнадцать.
Сергей обезумел от страха. Его бросило сначала в жар, а потом в холод. По коже пробежали мурашки.
– Не-е-ет!!! – заорал он. – Вы не имеете права-а-а!!!
Перед карликом на высокой стальной подставке-штативе покачивалась широкая телескопическая труба – один конец ее чернел пустотой, из другого торчали две черные дуги, напоминающие гашетки. Карлик тяжело дышал, грудь его мерно вздымалась и опадала, по уродливому телу волнами пробегала дрожь. Карлик облизывался огромным сиреневым языком и ронял на черное покрытие площадки пенистую слюну.
– Оператору приготовиться!
– Есть приготовиться... одиннадцать.
Сергея сильно шмякнуло о прут. Но он не оплошал, вцепился в него всеми своими хилыми паучьими конечностями, застыл. А потом, напрягаясь, потея, оскальзываясь, пополз вверх. Он задирал голову, смотрел в сияющую высоту, но конца прута не видел. И все равно ползти надо, надо, чтобы ни происходило! Он не собирался играть роль безропотной живой мишени.
–... восемь.
Сергей полз и полз по бесконечной железной мачте. Он уже пересек два узла-перекрестия, но направления не изменил. Он рвался вверх, словно шар, накачанный водородом! Он не чувствовал собственного тела, и липкие нити паутины не мешали ему, они тянулись за ним клейкими невесомыми канатиками. Но абсолютно ничего хоть капельку намекающего на одну только возможность спасения, наверху не было видно... И все же – вверх! вверх!! вверх!!!
–... шесть.
– Привести субъекта в исходное положение!
– Есть привести в исходное положение... пять.
Сергея не однажды трясло током – то в телевизоре копался, то работающей дрелью пробивал проводку, то в троллейбусе во время дождя за дверцу хватался... но было все это щекоткой в сравнении с тем, как шибануло сейчас – руки и ноги, все восемь, онемели, омертвели, голова налилась свинцом, миллионы невидимых молний впились в каждую клеточку тела. И все-таки он не выпустил прута, он вцепился в него как в последнюю соломинку. Тряхануло еще раз – аж слезы брызнули из глаз и сердце замерло. Сергей держался. Он не ощущал собственного тела, ничего не видел, ничего не слышал, но держался. На третий раз его сбросило с прута будто козявку. И он полетел в бесконечную пропасть.
А время было резиновым.
–... четыре.
Его не дернуло и даже не встряхнуло, нет, он плавно замедлил движение и застыл в сияющей пустоте напротив страшного карлика. А тот все пристраивал, подлаживал свою трубу, все трясся и облизывался, роняя пену.
–... три.
Зеленый выплыл из-за спины. И застыл на уровне Сергеева лица. Он висел в сиянии и пустоте как ангел или демон, не прилагая ни малейших усилий. Глаза его были мутнее обычного. Но зато он почти не дрожал и не скрючивался, не сгибался в три погибели – лишь теперь Сергей увидал, какой он длинный и тощий: мощи, кожа без костей!
–... два.
– Т-пауза! – изрек зеленый почти без гнусавости.
И металлический голос глухо откликнулся:
– Есть Т-пауза... два.
Сергей, не веря глазам, вытянул длинную бледную руку, ткнул мягким ноготком в зеленого – рука прошла насквозь.
– Тебя нет! – заявил он безапелляционно.
– Это как вам угодно будет, почтеннейший, – промямлил зеленый. – Как вам угодно-с! А мы только поинтересоваться у вас решили – куда переходить намереваетесь, любезный?
Сергею не понравилось это «мы». Он припомнил их первую встречу, все эти россказни про множественность обитателей «подлинного» мира и прочие бредни. Он машинально нащупал языком дыру в десне – та почти затянулась. Ах, как давно все это было! И было ли?! Судя по дыре – было! Сколько его били, пытали, мучили после этой дыры, после этих грязных корявых пальчиков дикаря-телепата! Впору и позабыть все!
– Мы что – у вас сейчас, в вашей Вселенной? – поинтересовался Сергей ни с того, ни с сего.
–... два, – проскрипело металлически.
– Не совсем, – ответил зеленый. – Мы в колодце, вы же знаете, в пространственно-временном колодце на шлюзовом уровне. Но это пустяки, любезный, вы так и не ответили на мой вопрос – куда вас переправить?
– Как это – куда? – не понял Сергей.
– Ну-у... во Внутренний Мир, или в один из перекрестных на выбор, или, может, прямо в пекло Преисподней, в гости к вашему старому знакомому Аргавару? Или так и желаете болтаться в замкнутом цикле, милейший?
– Нам бы поболтаться еще, – нагло выдавил из себя Сергей, – хотя бы немножко поболтаться! – Он не доверял зеленому, он не хотел ни во Внутренний Мир, ни к Аргавару в Преисподнюю. Он хотел домой, к Ирочке, к лапушке, к подруженьке ненаглядной. Или хотя бы в свою конуру, на диванчик! Хотя бы... Сергей горько усмехнулся.
– Значит, помучиться еще желаете, так?
– Если вы не против, – галантно ответил Сергей.
– Ну-ну, – зеленый был явно разочарован, видно, он не вполне одобрял выбор своего протеже. – А не надоело?
– Да нет как-то! – бодро заявил Срегей.
– И не желаете воплотиться в свою подлинную форму, чтобы пребывать в Пространстве вечно, так?
У Сергея вновь перед глазами вспыхнул экран с гадким паукообразным существом. И он быстро замотал головой.
– Тяжело с вами работать, милейший! – прогнусавил зеленый, обернулся к карлику и добавил: – Верно я говорю?!
– Ы-ы-ыээгрхх! – взревел тот, еще сильнее приседая на раскоряченных жилистых лапищах.
– Вот видите, и оператору трудно с вами работать, – сокрушенно заметил зеленый.
–... два, – выдал металлический голос.
– Может, вас вообще распылить, а? – зеленый явно пребывал в нерешительности. – Это самое простое решение вопроса.
Сергей неожиданно для себя ответил менторским, профессорским тоном:
– Не пристало нам с вами, уважаемый, искать простых решений.
– Ваша правда, – согласился зеленый уныло. И заохал как-то по-бабьи: – Верно люди-то говорят: простота – она хуже воровства! Чего делать-то будем?! И кстати, вы еще, любезный, пребываете во власти своих еретических домыслов или преодолели сектантские лженаучные взгляды?
– Чего? – переспросил Сергей.
– Мы по части Божественного Дыхания и всего такого прочего, неужели не ясно? Ответьте, только честно, напрямую, неужто после всего, что вы видели, после всего, что с вами произошло, вы верите в какую-то там глину, в первочеловека, в Сотворение, в эту... как ее... забыл!
– В Душу?!
– Вот-вот, в нее самую, в эту нематериальную субстанцию, порожденную игрой воображения и бесчисленными бликами отражающих подлинное изображение зеркал. Верите? – Вопрос был задан с нескрываемой ехидцей.
И Сергей не стал отвечать сразу. Он понял – тут подвох! зеленый чего-то хочет от него! чего-то добивается! И Сергея как молнией пронзило, да посильнее пронзило, чем там, на пруте! Он вдруг сообразил – не плоти его жаждал зеленый, не физическое естество интересует этого прилипучего псевдоинопланетянина, нет! Они давно могли с ним расправиться тысячи раз! Да если бы они захотели...
Жуткий свист разорвал тишину. Черная тень накатила. Сергей задрал голову и ужаснулся: сверху прямо на него медленно, будто гигантский огнедышащий змей-горыныч, опускался гибрид гиргейки и клювастого. Он сильно изменился с тех пор, как Сергей его видел в последний раз. Голова клювастого стала еще больше, массивней. Она торчала на толстенной трехметровой морщинистой шее. Из студнеобразного и бегемотовидного тела помимо всех щупалец и слоновьих лап выпирали огромные костистые и когтистые ноги и руки клювастого. Когти царапали, рвали воздух – и от одного только их вида можно было окачуриться. Из-за спины чудовища виднелись два здоровенных черных перепончатых крыла, они мерно, вздымались, подрагивали, а основания их были усеяны зеленой искрящейся чешуей. Пасть гиргейки, размещавшаяся прямо под клювастой головой, была широко разинута, и из нее вырывался целый фонтан пламени, казалось, там сидел взвод огнеметчиков. Волна адского смрада захлестнула Сергея. Уши заложило от скрежета, рева, визга.
– Не уйдешь, подлый Червь! – сатанинским рыком рычала голова. – Убью-ю-ю!!! – И одновременно, совершенно на другой частоте, высоко и как-то холуйски из пасти неслось: – Это я, Гудун-Ку, верный сын Шибальбы, возвращаюсь в Преисподнюю и молю о снисхождении, прошу принять меня... и простить, отступника! Да здравствует Шибальба! Да здравствует Преисподняя! – И тут же: – Смерть гнусному Червю! Смерть трусливой жертве!! Убьюю-ю!!!
Сергей приготовился к самому худшему. От этой исполинской машины уничтожения, от этого свирепого монстра спасения не было, да и быть не могло!
– Как они мне надоели, – тоскливо пожаловался зеленый. – Вы только взгляните, любезный, что у этой твари в лапе! Это же уму непостижимо!
Возле уха Сергея сверкнул фиолетовый узкий луч, пропал. Сергей пригляделся – в лапе чудовища был зажат Магический Кристалл. И это было слишком! Это было чересчур! Ну зачем такому жуткому летающему убийце еще и новейшее оружие, не хватит ли с него когтей, клыков, огненного снопа из пасти?! С ума сойти можно! Но умирать так глупо! Умирать, выскользнув уже из лап этого палача! Нет! Нет!! И еще раз – нет!!!
– Четыреста лет тому назад наш оператор обронил у них боевой лазер, и заметьте, последней модели, – прогундосил зеленый, – а что из этого вышло? Я вас спрашиваю, любезный?!
«Любезный» не мог языком пошевелить, его сковал ужас, он был почти мертв от страха. Приближающимся огнем уже опалило все длинные и хилые волоски на его лапах и голове. Клюв, казалось, нависал над затылком.
– Да, надоели! Надоели! – тверже сказал зеленый. И повернулся к карлику.
– Ы-ы-ы-ыээгрррррхх!!! – отозвался тот. Ухватился корявыми лапами за гашетки.
Все это сияющее пустое пространство содрогнулось, окрасилось багрянцем, заполнилось гарью. Сергей вращал головой, хлопал глазами – никаких следов от чудовища не осталось. Гарь рассеялась, багрянец медленно перешел в ослепительную желтизну. И только отдавало снизу, как из бездонного колодца: «Я твой сын, Шибальба... я твой сын, Шибальба... я твой...»
Карлик корячился на своем помосте. Зеленый уныло висел рядом. Сергей всхлипывал, размазывал слезы мягкой лапкой по щеке.
–... ава, – металлическим голосом доложили слева.
– Не расстраивайтесь, это пустяки, – успокоил зеленый. – Мы и не такое можем!
– Не надо меня запугивать! – истерически заорал Сергей. – Не надо!!!
– Вот еще, была охота!
– Говорите прямо, чего хотите!
– А ничего, любезнейший! Вы вообще очень плохого мнения о нас, к тому же вы нас просто плохо представляете. Ведь глупее вопроса и задать нельзя было – чего, мол, хотите! Как вам не стыдно, почтенный?! Мы не можем ничего хотеть, как вы выражаетесь, у нас нет желаний... это все мелко, это все ваше, из вашего отраженного мира, понимаете?
– Допустим, – согласился Сергей. – Но зачем вы привязались ко мне? Что вам все-таки надо?!
Зеленый вытянул оба глаза перископами, повращал ими, потом изогнул стебли и оглядел самого себя. Отрепья-водоросли на брылах затряслись мелко-мелко. Спина изогнулась. Пупырчатая зеленая кожа стала сырой и блестящей.
–... два, – прозвучало уже, наверное, в тысячный раз.
– У нас с вами совсем мало времени, – расстроенно пробормотал зеленый. Покачал головой, снова весь изогнулся, и выдавил сипло: – Ладно! Вы, небось, и сами уже догадываетесь, что к чему, так?
Сергей не ответил.
– Догадываетесь! Ваш мозг для нас – открытая книга, любезный. Ну и ладно, все равно вам не выбраться из замкнутого цикла, все равно рано или поздно вы налетите башкой на стену. И это будет для вас наилучший исход... А ведь могло и не быть ничего. Понимаете, ни-че-го! Вы просто потянули не за ту ниточку, ясно? Зачем вы за нее потянули?!
Сергей попытался пожать плечами. Но никаких плечей у него не было, голова торчала на тонкой шейке прямо из прозрачного брюшка.
– Не делайте вида, что не понимаете! – зеленый совсем перестал гнусавить. – Вы дернули за ниточку, а у нее оказался очень странный по вашим меркам кончик. Ну зачем вы затеяли эту игру? Зачем вы полезли в это дело?! Вы допустили две чудовищные ошибки. Почему вы не обошли этот сугроб стороной, а?
– Откуда вы знаете про сугроб? – испуганно спросил Сергей.
Зеленый приподнял отрепья-водоросли, скрип вырвался из его внутренностей – он смеялся. Смеялся и пучил на собеседника блеклые бельма.
– Это был не ваш сугроб. Понимаете, не ваш! Вы ушли, и это был верный ход, это было ваше спасение. Но зачем, какого черта вы вернулись назад?! Вы не должны были возвращаться! Ваше нутро, ваш инстинкт самосохранения подсказывали вам – не смей! стой! не ходи туда!!! Почему же вы не послушались их?
– Не знаю, – вяло ответил Сергей. Он и на самом деле не знал, какой дьявол вернул его с остановки к сугробу, к этому страшному изуродованному трупу.
– Вы вернулись, почтеннейший, и сугроб стал вашим! Вы поняли?! Нет, я вижу, вы ни хрена не поняли! И второе: кто вам сказал, что все эти ваши мудрецы, все академики и профессора, доценты и доктора, кандидаты и аспиранты, младшие научные сотрудники и светила – это шаманы! Как у вас могла появиться в башке такая нелепая мысль! Вы что, и впрямь могли подумать, что они не просто дураки и обалдуи, не просто шарлатаны и чокнутые, да?
– Да! – твердо ответил Сергей. Что-что, а это он мог отстаивать до конца, до последнего дыхания, до смерти. Он был убежден в этом. Он пришел к этому пониманию после тысяч бессонных ночей, после долгих и тяжелых раздумий, но главное, после Откровения, после того чудного Прозрения, что осветило его разум, его Душу.
– И вы решили, вас отпустят после того, как вы дернули за ниточку?
– Не знаю!
– Не знаете... Верю! Но вы могли бы догадаться, что другой конец этой ниточки крепится к взрывателю, а взрыватель лежит на бочке пороха... а бочка эта – вся ваша, да и не только ваша, Вселенная.
– Мне плевать на это.
– Хорошо! Но скажите сами! Скажите прямо! Вы твердо уверены, вы убеждены, что шаманы работают целенаправлено, что в их действиях есть система?
– Да, убежден! – ответил Сергей. И вдруг почувствовал – ног стало меньше, всего две. Это было столь неожиданно, что он растерялся. Но сказавши "а", надо было говорить и "б". Сергей напрягся и, стараясь смотреть прямо в бессмысленно-мутные бельма, заявил: – Эта банда дурачит людей. Но не просто дурачит! Не для того, чтоб сшибить деньгу, хотя деньгу она ловко сшибает, не откажешь в умении. Они морочат нам всем головы! Они отвлекают от Истинного знания! Они – дезинформаторы! Вы можете убить меня, искалечить, запытать, но я не откажусь от своей точки зрения!
Зеленый съежился в большой слизистый комок. Он был явно недоволен разговором, да и вообще всем происходящим. В его мутных глазищах начинали высвечиваться две крохотные красные точечки. Сергей знал – это нехорошая примета. Но ему было наплевать сейчас на приметы и все прочее.
Зеленый долго пыжился, пузырился, дулся. Потом выдал:
– И с этим знанием вы надеялись вернуться в свой мир?
– А оно мешает кому-то, да?! – вопросом на вопрос ответил Сергей. У него было всего четыре конечности, и не такие длинные и хлипкие как прежде. Но паутина держала, сковывала.
– Вы наивное существо. В вашем дурацком отраженном мире без передышки показывают дурацкие фильмы про всяких дурацких преступников и сыщиков. Неужто вы никогда не смотрели, милейший?
– Приходилось, – растерянно признался Сергей.
– В каждом обязательно говорят про кого-то: «он слишком много знал»! Вы догадываетесь, к чему я клоню?!
– Плевать я хотел на всякие догадки!
– Вы обречены! Неужто вам это не ясно?!
Зеленый даже передернулся весь. Откуда-то сбоку у него вылезло еще три глаза, они удивленно обозрели Сергея и тут же скрылись.
– А что вы так волнуетесь? – пошел в атаку Сергей. – Какой ваш интерес?! Вы что, имеете какое-то отношение к нашим шаманам, да?! Что молчите?! Ведь я обречен, ведь мне не вырваться из цикла, я смертник, я никому не смогу ничего рассказать, я, в конце концов, в ваших лапах! Давайте по-честному, правда за правду – они работают на вас?!
Зеленый снова вытянулся. Вздохнул с облегчением, не скрывая этого, но в то же время косясь на Сергея с какимто странным, непонятным подозрением.
– Вы слишком прямолинейны, почтенный, – прогундосил он. – Разве бывает только черное и белое, или так, или этак?! Ведь нет! Но... в проницательности вам не откажешь. Хотя, разумеется, упрощаете, ох как упрощаете! Ваши, наши, агенты, резиденты, дезинформаторы и просто информаторы – как просто, как тупо – это в ваших дурацких фильмах так. На деле все сложнее, любезный! Ну почему вы решили, что дезинформация забрасывается от нас? Вы же видали много миров, еще больше не видали...
– Но ведь забрасывается?! – нажал Сергей.
– Без этого нельзя, – зеленый развел своими хлипкими граблями. – Но для вашей же пользы, надеюсь, это вы хоть осознаете?!
Сергей отмахнулся от вопроса.
– А у вас они бывают? – спросил он в лоб.
– Кто?
– Шаманы!
– Вы слишком любопытны.
– Это пошленькая фраза из столь любимых вами фильмов. Давайте говорить по-человечески!
– Бывают! Но далеко не все.
–... два, – проскрипело в двухтысячный раз.
Зеленый покосился на карлика-оператора – тот совсем раскорячился на площадке с трубой, он стал еще ниже и уродливей, теперь его студенистая мерзкая морда свисала до щиколоток. На морде этой что-то булькало, вырывались наружу пузыри, стекали вниз слизистые капли, язык наполовину вываливался из пасти и временами вздрагивал. Сергей не мог смотреть на этого зверочеловека, он почемуто вызывал одновременно и невероятное, тошнотворное омерзение и острую жалость. Зеленый при всей своей мерзопакостности жалости не вызывал.
– Почему вы считаете, что от нас надо скрывать Истинное знание? Мы что, не созрели, не готовы еще, или как? – спросил Сергей.
– Оно вам просто не нужно, вот и все, – ответил зеленый.
– Знание всегда нужно!
– Ошибаетесь. Вы побывали у тольтеков – им не нужно никакого знания, у них есть все, что им нужно.
– Тольтеки – зацикленная цивилизация! – выкрикнул Сергей. – Это совсем другое дело, они пошли по кругу, замкнулись, а мы развиваемся, мы рвемся вперед!
– Ага! Рветесь! Вам это все кажется, вы не менее зацикленная цивилизация, чем тольтекская. Вам в вашем плоском отраженном мирке кажется, что есть прогресс, есть развитие, спирали там всякие... а на деле вы ползете по кругу! Меняются формы, а содержание остается – круг, бесконечный круг, замкнутый цикл, растянутый в веках. И ползете вы по этому кругу, как вам удалось верно подметить на свою голову, вслед за камлающими, бьющими в бубны и барабаны, прыгающими впереди вас шаманами. Только в отличие от вас шаманы эти прекрасно знают, что на окружности есть точки, которые ведут в пропасть, и они вам помогут уткнуться носами в эти шлюзовые точки... А когда вы все полетите к чертовой матери в тар-тарары, не волнуйтесь за шаманов, не надо, они перепрыгнут через провал и будут скалиться вам вслед, будут тыкать пальцами в ваши спины и говорить: вот стадо, вот быдло, мы хотели осчастливить этих свиней, этих рабов, но они, видно, не созрели для этого, они не готовы были, ну и пусть, туда им и дорога!
– Поглядим еще! – зло вставил Сергей.
– Это кто ж, почтеннейший, поглядит, не вы ли? – полюбопытствовал зеленый.
– Может, и я!
– Экий самонадеянный, батенька! Вы думаете, коли проскочили мимо несколько раз, так уж и билет в вечность обрели?!
Сергей ощутил тяжесть тела. Ему стало вдруг неудобно висеть на невидимых упругих нитях. Он поднес руку к лицу – это была нормальная человеческая рука, его рука.
– Я думаю, – сказал он напрямую, – вы давно бы меня пришили, если бы хотели этого, верно?
– Верно, – согласился зеленый. – Но согласитесь, интересно понаблюдать, как ведет себя в экстремальных условиях такое странное существо с непредсказуемой логикой поведения. Это первое. А второе – в следующем, и это главное, у нас считается дурным тоном спроваживать кого бы то ни было на тот свет собственными руками, да это – моветон, милейший! Вас могли запросто ухлопать, не думайте, что вы были застрахованы, нет. Просто вам повезло. Но в один из переходов вас направят туда, откуда вы ни за что не выкарабкаетесь – есть еще такие местечки, есть! И они значительно ближе, чем вы думаете! Какие там тольтеки с их дурацкими и бессмысленными жертвоприношениями! Какие инквизиторы Гардиза! Какие дикари! Это все детский лепет! Вы можете попасть в ручки к таким изощренным палачам, о каких и не слыхали... и не слыхали, несмотря на то, что должны были слыхать, но тут скажите спасибо своим шаманам – эти ребятки закамлали вас на славу, они справно отрабатывают свое положение и свои привилегии. О-о, вы можете ни на минуту не сомневаться в их способностях! Но вам не их бояться надо...
– А кого же?
–... два, – в трехтысячный раз проскрипело.
– Тех, разумеется, к кому попадетесь. Вы не переживайте, любезный, это профессионалы! У вас будет возможность убедиться на собственном опыте, что машина уничтожения у них доведена до совершенства! Это не старомодный и жалкий Гудун-Ку со всей шатией-братией, это не дикарь-дилетант и не любители-инквизиторы! Впрочем, что вам рассказывать! Вы же туда метите! Или... – зеленый запнулся, поглядел на Сергея вопросительно, и глаза его просветлели, стали чистыми, осмысленными, тревожными. – Или вы решите остаться в одном из миров? Ваша подлинная форма и ваша подлинная сущность не так уж плохи, вам только кажется, что они неприемлемы, это дурной земной вкус, это провинциальная брезгливость... Ваш цикл, разумеется, не прервется, вы будете болтаться меж миров, но туда... понимаете, туда вы никогда не вернетесь! и эти видения перестанут вас мучить! и все образуется! Подумайте!
– Нет! – выкрикнул Сергей.
– Только не надо спешить. Помните, что там, на Земле, через какой-то отрезок цикличной дуги для вас места не останется! Нигде! Понимаете, нигде, даже в психушке, даже в тюрьме! Это же страшно, только постарайтесь осмыслить свое положение!
– Ничего, – пролепетал Сергей тихо. В сердце ему и в душу закрадывались сомнения, может, и впрямь, следует плюнуть на все, какая разница – где, что, как! Все равно ему образумить человечество не удастся, спасти – тем более! В лучшем случае ему поверят два-три старых друга, может, и Ира, она всему готова верить, лишь бы он говорил, говорил... Все перепуталось в голове у Сергея. Но язык сам выдал : – Ничего, авось еще кружочек провернем как-нибудь, а там и видно будет, ничего.
– Воля ваша! – резко выдохнул зеленый. – Во всяком случае я сделал для вас все, что мог!
– Ну вот, опять фразочка из дурацкого детектива! Снова жалкий штамп! – Сергей ухмыльнулся, но совсем невесело ухмыльнулся.
– Да вы зря, милейший, на меня зло держите, зря, – прогнусавил зеленый, – у нас служба такая – контроль отраженных миров. Большое дело, доложу я вам, большое! А вы не в струю идете, против течения, батенька, а это всегда хреново... А ведь могли бы, могли пополнить славные ряды! Слыхали, как говорится-то: ласковое теляти двух маток сосет!
– В шаманы предлагаете?
– Ну что вы, что вы! Поздно, батенька! Это надо было до начала цикла, теперь поздно... да и нехватки у нас в кадрах нету – ноу проблем, как говорят ваши пошляки, хоть конкурс объявляй. Вы, батенька, зря к сугробу-то вернулись. Ну, да теперь поздно!
–... два, – проскрипело в бессчетный раз.
– Отключить таймер, – сказал зеленый.
– Есть отключить таймер.
– Оператора – в анабиоз!
– Есть в анабиоз!
Сергей раскрыл рот. Но тут же закрыл его. Он привык не удивляться, точнее, его приучили к этому.
– Ну, прощайте, – прогнусавил зеленый.
В длинной хлипкой руке его появился вдруг топор на обломанном древке – тот самый топор-солнце, которым клювастый так и не смог изрубить Сергея, но зато изрубил себя.
– Значит, все? – мрачно спросил Сергей напоследок.
– Ну почему же все, – прогнусавил зеленый, – сумеете вывернуться – ваше счастье. Мы не фаталисты, батенька!
Он резко взмахнул Секирой Справедливости. И липкие путы над головой Сергея, тихохонько пискнув, перестали существовать – невидимые нити оборвались.
Никакого перехода не было. Сергея с такой силой швырнуло в траву, что он отбил себе колени, ткнулся лбом в землю.
– Ах ты, гнида неучтивая, ах ты, сморчок! – прозвучало сверху пьяно и угрожающе.
Сергей приподнял голову. Над ним стоял железный истукан метра в два высотой и толстый как пивная бочка. В голове мелькнуло: вот она «машина истребления»! вот он – тот, от которого никуда не денешься, профессионал! Крышка!
– Я вам мешаю, что ли! – прохрипел Сергей и попытался встать с колен.
Мощный удар железного кулака швырнул его обратно, с той лишь разницей, что сейчас Сергей упал на спину.
– Разговар-р-р-ривать!!! – прорычал железный истукан.
Сергей разглядел его внимательнее: над ним стоял огромный средневековый рыцарь в панцире, шлеме с толстыми крутыми рогами и прочих доспехах – он был с ног до головы в железе. К тому же он держал в руке большущий двуручный меч. На плече у этого истукана висел четырехугольный толстый щит с изображением какого-то когтистого зубастого гада с длинным высунутым языком. Истуканрыцарь был прост и прямолинеен. И это было самым страшным. От него не стоило ожидать ни соблюдения длинных и пышных ритуалов, ни хождений кругами и завываний, ни биений в барабаны, ни заговоров. Такой если и возьмется за дело, так и сделает его – треснет со всей силы по башке пудовым мечом, вытрет его об одежду или траву, пьяно икнет и через три минуты про все забудет, в поисках нового супротивничка. Нет, Сергею не нравился этот истукан. Да и челюсть горела огнем.
– Встань, жалкий червь, и я сокрушу тебя одним ударом! – заявил истукан и качнулся, чуть не упал.
За спиной у рыцаря был милый, привычный, столь радостный сердцу земной пейзаж. На холмах круглыми зелеными барашками жались друг к другу кусты. Проплешины лужаек прямо-таки звали поваляться на сочной нежной травке. Вдалеке маячил темный ровненький, будто подстриженный ножницами садовника лес. Пели и щебетали невидимые пичужки. За неторопливой голубенькой речкой паслось стадо коров, ветер доносил звон колокольчика.
У Сергея, несмотря на всю отчаянность положения, сердце взыграло – Земля! родная Земля! слава Богу! Он не мог надышаться этим сладким земным воздухом, не мог наглядеться на эти уютные и милые земные просторы. С другой стороны изгиба речки стоял замок, самый настоящий рыцарский замок – наполовину каменный, сложенный из грубых неотесанных валунов, наполовину деревянный. Вот эти-то деревянные башенки напомнили о России, Руси. Сергей чуть не застонал. Ничего, главное, он на Земле, а значит, доберется и до родных мест. Как верно гудело в мозгу не так давно: «Зачем нам, поручик, чужая земля?» Нет, на Земле нет чужой земли! вся своя! вся нашенская! По лицу Сергея текли слезы умиления.
Рыцарь-истукан все не мог обрести равновесия, балансировал, клоняясь то в одну, то в другую сторону, икая, ругаясь и ошалело размахивая мечом.
Земля! Сергей поднял голову – чуть ниже серых драненьких облаков летел черный птеродактиль, размах крыльев у него был не меньше, чем у тяжеловоза «Антея». Сергей замер на полувздохе, сердце у него оборвалось и упало куда-то в район паха. Но птеродактиль не обращал на земных букашек внимания, летел себе по своим делам.
Рыцарь застыл, задрал голову вверх, откинул забрало. Он как-то сразу перестал качаться, врос в землю.
– Развелось, понимаешь, драконов! – прорычал он, грозя птеродактилю мечом. – Ну ничего, доберусь я до вас! Доберусь!!!
Добираться до «дракона» было далековато и непросто – тот летел на километровой высоте. Рыцарь-истукан для надежности погрозил еще и кулаком, потом плюнул вверх, еле увернулся от собственного плевка, вернувшегося вниз. И вспомнил про «жалкого червя».
– Ты еще тут, наглец?! – взревел он и ухватил меч двумя руками. – Ну этого вот я не потерплю-ю-ю!!! Уух!!
Меч вонзился в землю рядом с Сергеем, в двух вершках, – видно рыцарь был все же основательно пьян. Но Сергей сообразил, что во второй раз он может и не промахнуться, во всяком случае лучше не испытывать судьбы. Он вскочил на ноги, собрался бежать. Не тут-то было – рыцарь оказался проворным, заступил дорогу. Меч он держал на плече, а сам шатался и икал. Вести с ним диспуты было бессмысленно.
– Нам бы до дому, – промямлил Сергей виновато.
– Чего-о-о?! – искренне изумился рыцарь. – Наглый смерд! Могила твой дом!
Он махнул мечом. И Сергей еле успел пригнуться, иначе бы не сносить ему головы.
– Одурел, что ли! – заорал он благим матом. – Ну чего я тебе сделал?! Чего ты ко мне прицепился?!
– Да если б ты, мозгляк, мне чего-то сделал, я б тебя, жалкого труса, в порошок бы стер! Я б тебя изжарил бы вот на этом вертеле! – рыцарь потряс своим мечом. И рубанул еще раз.
Сергей кубарем полетел в кусты. А когда он высунул из-за них голову, на полянке перед железным пьяным истуканом стоял зеленый. Был он как никогда жалок и поган – будто помойная или трупная слизь вытянулась вверх и приобрела контуры человека – если только эти уродливые контуры можно было назвать человеческими. В сырой дрожащей лапе зеленый держал черную круглую штуковину с коротким стволом и двумя шариками поверху.
– Ах ты наглец! – завопил рыцарь, вздымая меч. – Ах ты оборотень! Вот щя я пущу из тебя поганую твою кровь!
– Осечка вышла, – прогнусавил зеленый, обращаясь к Сергею. – Но вы не беспокойтесь, любезный!
– Чего-о-о?! – медведем взревел рыцарь.
Удар был страшен – меч пудовой молнией просвистел в воздухе и рассек зеленого надвое. Левая половина рассеченного стеклась в лужицу, поползла к Сергею, высовывая временами мутный глаз и обозревая окрестности. А правая осталась стоять, сжимая в хлипкой трясущейся руке странное оружие.
– Чур меня! – выдавал рыцарь. – Чур! Сгинь дьявольское наваждение!
И рубанул мечом поперек зеленого оборотня, рубанул на уровне втянутого живота, там, где было особо тонко. Бедра и длинная нескладная нога зеленого упали на траву. А верхняя часть осталась висеть в воздухе... И ни кровинки! Ни стона! Ни хруста! Лишь из мест срезов сочилась мутная болотная водица. И все!
– Бесовские чары! – выкрикнул рыцарь дрожащим голосом.
И в третий раз замахнулся.
Но ударить не успел.
– Теперь моя очередь, почтенный, – прогнусавила висящая в воздухе четвертинка зеленого. Подняла штуковину, чего-то нажала. Раздался щелчок, но из ствола не вылетело ни пули, ни луча.
– Да я тебя... – железный истукан не успел договорить, голос оборвался неожиданно.
Сергей увидал, как изо всех щелей и дыр доспехов повалил желтый смрадный пар, словно под рыцарем неожиданно прорвало канализационную трубу с кипятком. Но какая тут канализация!
– Не трогайте его! – закричал Сергей, обращаясь к подползающей лужице с глазом. – Он ведь ни в чем не виноват! Стойте!
Но было поздно. Красивый высокий шлем начал вдруг оседать – сначала загнулся и оплыл один рог, потом второй, следом потекло вниз забрало... капли расплавленного железа застучали по земле, прожигая траву, обугливая ее. А через полминуты на выжженом черном круге диаметром в полтора метра лежал переливающийся всеми красками радуги оплавленный и искореженный кусок металла.
– Зачем вы это сделали?! – спросил Сергей злобно. – Зачем надо было его убивать?!
Зеленый стекся в одно целое, выпрямился. Никакой штуковины в его руке не было. Зато отрепья-водоросли болтались чуть не до колен.
– Ерунда, милейший, ерунда! – прогнусавил он. – Обычный пес-рыцарь, самый, я вам доложу, заурядный. Так, кажется, назвал представителей этой профессии кое-кто из ваших популярных шаманов, я не ошибаюсь? – Зеленый не стал дожидаться ответа, он резюмировал холодно и прагматически: – Одним псом-рыцарем меньше, одним больше – какая разница! Ведь вся суть-то в диалектике, верно, а не в какой-то там отдельно взятой особи! Забудем про этого забулдыгу.
– Вы же пять минут назад говорили, что не убиваете никого, что это у вас мове тон! – взъярился Сергей.
– Что поделаешь, любезный, самооборона! Защита, так сказать, жизни, чести и достоинства. Да вы не волнуйтесь, вам уже пора!
– Пора!
– Конечно! Ведь мы с вами попрощались, не так ли?!
– Так! – отрезал Сергей.
И земля под ним разверзлась.
И только после этого Сергей понял – он опять был на чужой планете, в чужом измерении, как бы оно там ни называлось. И именно в этот момент он понял, что не отступится.
Вышвырнуло его все там же, у оплывающего, почерневшего сугроба. И опять были ночь, мрак, холод, опять хлюпала незамерзающая даже в морозы жирная жижа под ногами, опять он бежал словно ополоумевший в свою конуренку.
Одинокие полуночные прохожие оборачивались и долго смотрели вослед голому избитому и исцарапанному человеку, который так сверкал босыми пятками, будто за ним гналась стая борзых. Изможденная старуха в черном, которую мучила бессонница и которая, как и обычно, в эти часы обходила все помойки и подворотни района, собирая пустую винную посуду, разразилась старческим визгливым криком:
– Оглашенный! Черт чумной! – орала она, входя в раж и размахивая корявой клюкой. – Чтоб вас всех сатана побрал! Сталина с Лениным на вас нету! В каталажку! На нары! На трудовое перевоспитание-е-е!!! Давить! Всех давить до последнего!!! До полного изничтожения как класса-а-а!!!
Она швырнула в пробегающего пузырьком из-под тройного одеколона, попала прямо в голову. Беглец не остановился. А пузырек отскочил, упал на асфальтовую проплешину, уцелел. Старуха обрадовалась, бросилась к сокровищу, подобрала и сунула в кошелку. Она уже и позабыла про бежавшего голого мужика – много их пьяниц подзаборных, чтоб обо всех помнить-то!
Сергей летел стрелой, не чуя под собою ног. Но у подворотни все же малость придержал коней, сбавил темп. Это было самое опасное место – второго такого избиения, как уже было, он не переживет!
Подворотня была пустой и темной. Сергей решился, он ворвался в нее так, будто перед ним стояла цель побить все мировые рекорды на самые короткие дистанции. И тут же полетел кубарем вниз, в слякоть и грязь. В последний миг он заметил подставленную ногу, но остановиться, увернуться уже не смог.
– Все бегаешь, сученок?!
От стены отделились две тени, стали приближаться.
Сергей ползком, медленно, по мокрому ледяному крошеву добрался до кирпичной кладки, привалился к ней спиной. Грудь у него тяжело вздымалась, ноги дрожали, голову сжимало обручем.
– Чего надо? – хрипло выдавал он.
– Шакаладу! – нагло раззявился низенький хмырь. И полез в карман.
Длинный распахнул полы необъятного макинтоша, вытянулся, поежился, вздохнул горестно и запахнулся поплотнее. Глаза его источали сырость – это было видно даже в темноте. Нос висел унылой переваренной сосиской.
– Не надо, – проговорил печально, с кислой миной на обвисшем лице, – не надо, он теперь и сам подохнет.
– Так будем же человеколюбивы, едрена вошь?! – Карлик-хмырь вытащил свой тесак. – Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?!
– Пулю жалко, – глубокомысленно заметил длинный, согнулся и потрепал Сергея по щеке.
– А мене, для друга, для братана нареченного ни черта не жалко! – ощерился низенький. – Мы ж с ним сроднилися! Гляди!
Он рванул телогрейку у ворота, та распахнулась, обнажая грязное тщедушное тело, усыпанное угрями – в подворотню словно свет фар пробился, так все хорошо вдруг высветилось. Но главное, конечно, заключалось не в угрях и тщедушности. На бледной мертвенной коже, от плеча к плечу, через всю грудь тянулись крупные синюшные буквы наколки: «Не забуду Серегу-кореша!» Ниже, на животе был озображен контур холма, на холме стоял восьмиконечный православный крест. А под холмом совсем крошечными закорючечками было выведено: «Отомщу за безвинно убиенного!»
– Рано хороните, сволочи! – процедил Сергей.
Длинный вздохнул, поправил драную шляпу.
– В самое время, любезный, – сказал он тихо. Потом пошарил в бездонных карманах макинтоша, выгреб чего-то и бросил Сергею на грудь. – Забирайте ваши сокровища, берите, берите, чего зенки вылупили?!
На груди у Сергея лежали гильзы, шип, клочок пропуска, список с квадратиками... Он растерялся от неожиданности. Ему даже некуда было распихать все это. И тогда он оттянул резинку трусов и пихнул все под нее. Попробовал встать. Но хмырь-карлик саданул ногой в челюсть, так, что Сергей затылком чуть не проломил стену. И тут же, ухватив цепкой лапой за волосы, трахнул в лицо коленом, развернул и отвесил такого пинка, что впору штангисту тяжелейшей весовой категории.
– Как все это грубо и неэстетично! – возмутился за спиной карлика длинный. – Как все это пошло и гадко! – Он снова согнулся, ухватил Сергея за щиколотку, приподнял его, потряс, умудрился заглянуть в лицо и сочувственно при этом улыбнуться. – Вы не находите, милейший?!
Сергей плыл, он ничего не соображал и уж тем более ничего «не находил». И потому он поступил неучтиво, не ответил.
– Ну, как знаете, – обиженно просипел длинный. Опять вздохнул натужо. И брезгливо отбросил от себя голую замерзшую и избитую жертву.
Низенький в это время отбивал чечетку, приседал, выбрасывал коленца, подвывал себе по-блатному, с захлебом и ужимками, распахивал и запахивал ватник, сверкал гнилыми зубами и фиксами, расплевывал по сторонам семечную шелуху, вертел головой, высовывал язык, надувал щеки – короче говоря, духарился. И это было особенно противно по той причине, что Сергей никак не мог встать, даже на четвереньки встать. Он подбирал под себя ноги и руки, но они расползались, скользили, норовили вытянуться, а сам Сергей все время ударялся то щекой, то лбом или носом в лед.
– Как это все мерзко и гнусно, – комментировал происходящее длинный. И звучало в его голосе нечто аристократическое, но не здешнее, точнее, не нынешнее, а то, выметенное без следа, вытравленное... но было это аристократическое в нем не врожденное, а явно благоприобретенное, заимствованное, а может, и не было ничего такого, может, все только казалось.
Сергей пополз к подъезду. Пополз по ноздреватому нечистому льду, если грязную помойную корочку можно было назвать этим красивым холодным словом.
– Серый, кореш, едрена душа! Куда ж ты от дружков разлюбезных?! Постой, брата-а-ан! – изгилялся коротышка, не переставая грызть семечки и поплевывать. – На кого ж ты нас бросаешь?! Ой, пропаде-е-ем!!!
Сергей не обращал внимания на насмешника, ему было не до того. У ступенек подъезда он встал на четвереньки, потом выпрямился в рост... и плашмя упал на дверь. Та скрипнула и отворилась почему-то внутрь, в парадное – он всей тяжестью рухнул на кафельные плиты, грязные и заплеванные, перевернулся на спину. Открыл глаза. Из сырой и плотной древесины, в том месте, где еще темнело пятно, оставленное его мокрой горячей грудью, торчал, подрагивал и тихонечко звенел острый длинный тесак, брошенный умелой рукой. Сергей вытянул руку, ухватился за наборную рукоять тесака, подтянулся, встал. У него не хватило сил вырвать лезвие из двери. И он оставил все как было. Поплелся наверх, к себе.
Он не считал, сколько раз падал, сколько поднимался. Время застыло. Вернее, оно свернулось в тугое резиновое кольцо, свилось, перекрутилось и стало бесконечным. Когда Сергей добрался до своей двери, толкнул ее и вполз в квартиру, за окном начинало светать. Из репродуктора на кухне заполошно кричал петух – казалось, что всю эту проволочно-детекторную электропремудрость убрали из небольшого ящичка, а запихнули вместо нее живую настоящую птицу.
Сергей дополз до дивана, взгромоздился на него. И только после этого обвел глазами комнату – в ней был такой кавардак, что казалось погром устраивали не двое хмырей, а целая банда головорезов и дебоширов. Все было побито, расколото, изодранно, разгромленно, раскидано, изрезано, раздавлено, смято, выворочено, выпотрошено...
Лишь темная бутыль на изрезанном и изгаженном столе стояла целехонькая и невредимая. На ее крутых боках лежал слой пыли.
Сергей глухо зарычал и вцепился зубами в диванный валик. Он долго не мог заснуть, нервы не давали. Потом провалился в глухой и беспросветный колодец. Спал долго.
А когда проснулся, первым делом выбрал из груды мусора у дивана свои трофеи, положил их на стол рядом с бутылкой. Распрямил смятый список, смотрел на него с полчаса, ничего не понимая. Потом поплелся в прихожую, опустился на колени перед телефоном. Пальцы дрожали, не могли попасть в отверстия диска.
– Толик, ты? – спросил он наконец.
– Я-я, – сонно ответили из трубки.
Сергей нажал на рычажки. И вычеркнул еще одного.
До следующего дозвонился не сразу. Но дозвонился. Ничего не спросив, расслышав только знакомое тягучее «алле!», бросил трубку.
Дальнейшие розыски ничего не дали. В списке оставалось двое, всего двое!
Минут сорок простоял у зеркала, разглядывая себя – лицо было в синяках, ссадинах, из разбитой губы сочилась кровь. Но в целом ничего, терпимо, сейчас каждый .третий ходил по городу с разбитой, изукрашенной харей. Били на каждом углу. Били и пили! Пили и били! Все вместе, без промежутков, казалось, будто вся жизнь состояла из питья и битья. Саднило плечо – ранка после обсидианового ножичка принялась нагнаиваться, внутри что-то нарывало. Сергей вспомнил всю процедуру, стянул с себя трусы, скомкал их и выбросил в мусоропровод. Потом долго плескался в ванной, натирал и без того раздраженную кожу мочалкой, ругался вслух, утирал слезы. А те сами наворачивались на глаза – стоило капельке воды или мыла попасть на больное плечо или просто неудобно повернуться... болело все тело. И Сергей постепенно привыкал к этой постоянной боли, он переставал ее бояться: болит, ну и пускай болит!
Из этой чертовой квартирки надо было бежать! Но куда? Весь вопрос и состоял в том – куда! Хмыри наверняка поджидали его у подъезда, под окнами, а может, и в подворотне. Да, они не бросят его, точно, не бросят, пока не убедятся, что он сдох! Эти гады его доканают, обязательно докапают! Может, это и имел в виду зеленый? Ничего Сергей не знал. Откуда ему знать-то!
В брюхе урчало. Не выключая воды, он выбрался из ванной и поплелся на кухню. Запасов не было – то ли сам все слопал, то ли эти ублюдки выкинули. В груде мусора, битой посуды, вывороченных розеток, раздавленного стекла он нашел заплесневелую и ссохшуюся горбушку черняги. Вернулся в ванную, размочил горбушку прямо под душем, сожрал – именно сожрал, алчно, давясь, чавкая, озираясь, словно бы боясь, что отнимут. Желудок на время успокоился. Пить было нечего. И Сергей напился из-под крана. Потом включил воду погорячее. Мысленно поблагодарил тех, кто все же, несмотря на полнейшую разруху, снабжал город этой водой. И снова заснул, прямо в ванной.
Пробуждался он тяжко, словно после обморока или наркоза. Вода была холодной. Поясницу сводило. Кончики пальцев цепенели. Но зато пришло какое-то второе дыхание, непонятное упрямство, злость! Он выскочил из ванной, шлепая босыми мокрыми ногами, пошел в комнату. Вытерся изодранной хмырями простыней. Оделся, распихал по карманам гильзы, шип, обрывки и клочки бумаг. Долго стоял над бутылью, думал. Потом пихнул ее в сумку. Остервенело пнул ногой по столу. Набросил куртку и выбежал вон.
– Все не ужрутся никак! – проворчала старуха, стоявшая возле подъезда. – Жрут, жрут, жрут... и все мало! Хоть бы околели все!
На выходящего Сергея она зыркнула со злобой, даже с ненавистью. Черное платье ее совсем не было похоже на развевающееся знамя, скорее это была грязная, выцветшая половая тряпка, обвернутая вокруг тела. Да, ветра не было. Дело шло к весне.
– Сама гляди не околей, – присоветовал на ходу Сергей.
– Ирод! – бросила в спину старуха. И подняла было руку для крестного знамения, даже повела ею... но потом опустила. И плюнула вслед.
Четверо беспризорников резались на колченогой скамье в самодельные обтрепанные карты. При виде Сергея двое встали.
– Эй, фраер, дай в зубы, чтоб дым пошел! – попросил один, изможденный и прыщавый.
– Не курю, бросил! – огрызнулся Сергей.
– Жлобина поганая! – выругался другой, с залепленным глазом. – Дай гривенник хотя б! Куда чешешь, стой, падла!
Сергей ускорил шаг. В спину ему ударил камень. Но он не стал оборачиваться – этим только повод дай, у каждого в ладони бритва.
До Казанского он добирался пешком. Но затея оказа-, лась напрасной – еще за два квартала, на подступах к вокзалу все было запружено. Ожидающий поездов люд спал, бодрствовал, сидел и ходил повсюду, протиснуться между тел, узлов и чемоданов было невозможно. И Сергей поплелся к самому безлюдному, к Рижскому.
– Все бегут! Все бегут! – как заведенный приборматывал какой-то плетущийся рядышком старик.
Сергей не слушал старика. Он уже привык к этим бездомным бродяжкам, наводнившим город и постоянно плачущимся, жалующимся на судьбину, жизнь и все вокруг. Днем бродяжки были безопасны, они сами всего боялись. По ночам многие из них шалили – что поделаешь, житьто надо как-то!
– Все не убегут, – заметил Сергей философски.
– А хто не убегет, тот тута и сдохнет, – с готовностью отозвался старик и шмыгнул носом, натянул поглубже драный треух. – И-эх, Расея-матушка – велика держава, едрена колокольня, а бежать-то и впрямь некуды, везде мор и глад! Я вот, к примеру, судьбу хочу попытать – к турецким берегам направлению держу, умные люди сказывают, там тепло и бананы на грядках торчат, не помрешь с голодухи-то, верно, малый?! Только вот где есть ентая землюшка, где она, в каку сторону-то бечь?!
– Беги прямо – не ошибешься, – посоветовал Сергей. Ему не верилось что-то, будто этот старикан доберется до турецких берегов, болтает. – Ладно, дедок, ты от меня отвяжись, мне по срочному делу надо!
Дед остановился, плюнул под ноги, поправил котомку за плечами и погрозил в спину Сергею кулаком.
– В пекло-то завсегда поспеешь! – пробурчал он зло. – Давай, топай, нехристь!
К Рижскому Сергей притопал к вечеру, уже темнело. Направление было гиблое, безнадежное – все дороги к морям напрочь перекрывались заградительными отрядами. Но где-нибудь на полпути можно было выскользнуть из поезда и затеряться в серой глухомани, в одичавшей пустыне посреди заброшенных городков, поселков и кладбищ. Пускай его ищут!
С билетами было совсем хреново. Проще говоря, билетов в кассах не водилось. И хотя поезда брали штурмом, казалось бы, в неразберихе и толкотне можно было пробраться в вагон или хотя бы на крышу, но нет, у охранников был зоркий глаз и с «зайцами» они не церемонились, сшибали наземь прикладами, сапогами, кулаками – у каждого своя работа, это тоже понимать надо!
– Пирожки, горячие пирожки! – вопила бабища с провалившимся носом и выбитыми передними зубами. – Налетай, покупай! Пятерка штука! Задарма отдаю!
У Сергея горло сдавило, побежала едкая жгучая слюна. Он повернулся к торговке. Но вовремя остановился – два миллиционера, заламывая бабище руки за спину и пиная коленками под зад, быстро поволокли ее к вокзальному зданию. Из опрокинувшегося отсыревшего дерюжного мешка с пирожками выскочила жирная голая крыса, воровато огляделась и шмыгнула в толпу. Товар рассыпался – и на всю площадь завоняло трупной падалью.
– Ребя! – прорезал временную тишину пронзительный мальчишеский голос. – Жратва-а-а!!!
Четверо беспризорников, босых и грязных, вынырнули из толпы, ухватили мешок и бросились наутек. Пятый собирал за пазуху то, что рассыпалось. На него-то и налетел полуголый нищий в струпьях, коросте, язвах. Он был какой-то припадочный и не столько бил беспризорника, сколько голосил на всю округу и раздирал на себе кожу, норовил упасть.
– Убивают! Грабют?! Ратуйте, граждане-е!!! – захлебывался он, при каждом крике запуская синюшную руку беспризорнику за пазуху и вытаскивая оттуда пирожок с гнилью. – Режу-ут!!!
Растерявшийся беспризорник, опамятовался, вцепился в глотку нищему, повалил его наземь и с недетской злобой начал бить затылком о мостовую. Нищий отчаянно сопротивлялся, визжал, сучил ногами. Толпа, обступившая дерущихся, радостно гыгыкала и подавала советы. Какая-то тощая бабенка в зеленой шляпке поддавала ногой в черном боте то одному, то другому и восторженно смеялась хриплым басом.
– Ты глаз, глаз ему дави! Да не так, дурья башка! Ногтем, ногтем, остолоп!
– Поддых ему! Поддых!!!
– Обоих их придавить надо!
– Ноздрю рви, обормотина, ноздрю!!!
– И-эх! Вот ето по-нашенски!
– Карау-у-ул!!!
– А я б всех этих нищих и беспризорных к стенке! Без суда и следствия, всех до единого!
– Чего-о?! Их живьем закапывать надоть! В стране металла нету, а ты, гадина, к стенке хотишь?! Ето ж скольки пудов народнохозяйственного свинца уйдет?! Не! Шалишь! Живьем, в землю!!!
Сергей пошел вглубь вокзала, ближе к поездам. Но за триста-четыреста метров протолкнуться уже было невозможно. Тогда он опять выбрался. Стал присматриваться. Перекупщика заметил, когда почти совсем стемнело. Подошел тихо, строя из себя доверчивого лопуха.
– Сколько? – спросил, округляя глаза.
– Ты, мент вонючий, вали отсюда, не на того нарвался! – попер на него хлипкий чернявый парнишка цыганского вида, одетый с ног до головы в «фирму», но одетый безвкусно и не по своему хилому сложению. Глаза у парнишки были красные и недоверчивые.
– Ну какой же я мент, – спокойно растолковал Сергей, – я билет ищу.
Парень вгляделся в избитое лицо, подобрел.
– Куда? – спросил он, обдавая перегаром.
– Все равно куда, – пожал плечами Сергей, – а, мастер, когти рву, мне без разницы.
Паренек проникся доверием, прошипел на ухо:
– Три штуки!
Сергей повернулся, делая вид, что уходит.
– Ладно, стой! Давай штуку!
– По рукам, – осклабился Сергей, подмигивая парнишке. Но в кармане у него не то что «штуки», у него и сотни-то не было с собой, рублей под пятьдесят, от силы шестьдесят.
– Гони монету, – парень огляделся, – только не шурши, по-тихому!
Сергей полез в карман, закопошатся там. А потом сказал вдруг настороженно:
– Гляди-ка! Да не туда, вон, в кепаре с пумпоном, в желтеньком шарфике!
– Чего? – не понял парнишка.
– Только что с двумя ментярами смолил на углу, сам видал!
– Точно?!
– Крест на пузе!
Парнишка затрясся – нервы, видать, у него были ни к черту! Сергей понял – клюнул парнишечка, клюнул. Но он боялся спугнуть чернявого спекуля.
И тот разродился сам.
– Давай отойдем, мне в ментовку не с руки! – предложил он. – Тут недалеко, вон, в подъезде...
– А не наколешь?! – деланно испугался Сергей.
– Мы лохов не обижаем, – самодовольно рассмеялся парнишка.
Через пять минут, протиснувшись через немыслимые толпы, они зашли в подворотню, потом в загаженный до предела подъезд. Лампочек в нем, конечно, не было, под ногами расползалось и хлюпало дерьмо, несло концентрированной, отстоявшейся мочой.
– Гони штуку, – потребовал парень и сам полез в карман.
– Щяс!
Сергей ухватил парнишку за глотку, перегнул спиной через перила, так, что хребет под фирменной джинсней захрустел, а тело размякло. Парень оказался еще более хлипким, чем можно было представить. Но Сергей не стал обижать перекупщика-спекуля, который сам был, видно, «лохом». Он вытащил из внутреннего кармана, из толстенной пачки один билет, даже не поглядел – докуда, остальное сунул обратно. И аккуратненько усадил парнишку в кучу дерьма. Вышел.
Дверь скрипнула на прощанье. И в этом скрипе отчетливо прозвучало: «Ты не выберешься отсюда, зря дергаешься!» Сергей оглянулся. Но никого не было. Померещилось!
А может, и впрямь не дергаться? может это начало конца? и лучше сидеть да ждать его прихода?! Сергей застыл как вкопаный. Но замешательство длилось недолго. Он вернулся в подъезд, выгреб у пребывающего без чувств парнишки из другого кармана деньги, подержал на руке – по весу было на пять-шесть тысяч. Нет, чтобы ни происходило, чтобы ни случилось, какие бы на него силы ни исполчились, а с пятью «штуками» он выберется из самого пекла! Сергей вышел. На этот раз дверь не скрипела.
Билет он пихнул за ворот рубахи, так надежней, не сопрут. Пачки денег разложил по внутренним карманам.
– Куда прешь, безглазый! – заорал на него жирный мужик, ударил в спину.
Сергей не обернулся. Он, расталкивая нервный и озлобленный вокзальный люд, пробивался к поездам. Ночь опустилась на город. Лишь два тусклых фонарька покачивались над рокочущим и сопящим людским морем. И все-таки Сергей протиснулся к вагонам. Теперь оставалось дождаться начала посадки. А там – прощайте все невзгоды! прощайте, хмыри подворотные! прощай, зеленый гад!
Он пристроился на корточках у столба, поправил шарф, застегнул до упора куртку. Ночь обещала быть холодной.
– Гр-р-раждани-и-и... – прокашляло вдруг из громкоговорителя, – гр-р-р-раждани пас-с-сажиры-ы-ы! Объявленная три дня назад посадка на поезд, следующий по маршруту Москва – Рига, отменяется...
Людское море содрогнулось и взвыло. Ледяной воздух прорезал чей-то истерический вопль:
– Нету сил уже-е-е!!! Отправля-я-яй!!!
–... граждани-и-и пас-с-с-сажир-р-ры, – пророкотал громкоговоритель вполне разборчиво, – в ближайшие три месяца отправлений с нашего вокзала в связи с аварией на путях не ожидается. Просьба расходиться! Повторяю! Грр-раждани пас-с-сажир-р-ры, все отправления с нашего вокзала отменяются на три месяца. В районе Кильдюплы произошла железнодорожная авария, в результате которой сошли с рельсов четырнадцать составов, из них пять с пассажирами и девять с жидким нефтепродуктом, повреждены сто тринадцать километров путей, образовавшиеся воронки заполнены водой близлежащих озер, рек и прудов, ремонтные работы также провести невозможно ввиду отсутствия необходимых материалов, в радиусе шестисот километров уничтожены все подъездные пути, взрывной волной сбило с орбиты космическую станцию «Мир», сейчас она завершает свой полет в районе Антарктиды, жертв нет, в район аварии вылетела комиссия... но ввиду того обстоятельства, что по дороге мотор вертолета, на котором вылетела комиссия, заглох, решено расследование не проводить...
Сергей понуро побрел к выходу. Затея сорвалась. Толпа бурлила, роптала, ругалась, взывала к какому-то начальству. Но в глазах у каждого стояла безнадежная тоска.
Сергей подошел к маленькому и толстенькому железнодорожнику в фуражке. Спросил:
– Это что – правда?
– Проходите, гражданин, проходите! – строго пробубнил тот. – Не положено!
Сергей полез в карман, вытащил сотенную, сунул в лапу железнодорожнику. Тот подобрел.
– Авария-то эта еще третьего дня была, – проговорил он на ухо, улыбаясь и почесывая нос. – Думали вообще не сообщать, чего народ зря волновать-то, мало, что ль, у нас аварий. Отремонтируют! Говорят, из Бурунди ремонтная бригада вылетела!
– Своих нет уже? – мрачно поинтересовался Сергей.
– Да есть вроде, – железнодорожник бросил раздирать нос, качнул головой. – Щяс ведь так, щяс ведь кто чего могет, тот в совместных лавочках, им не выгодно, а остальные – в запое! Переходный, понимаешь, этап!
– Много погибло?
Железнодорожник нахмурился.
– Сказано – авария, стало быть, без жертв! – заявил он.
– Ну, а по совести? – не отставал Сергей.
– Да говорят – тыщ восемь трупов! Да еще и искалеченных столько ж! – выдал железнодорожник и опять улыбнулся. – Да ты не печалься, малый, российские бабы крепкие – еще нарожают!
– Это точно! – Сергей махнул рукой и ушел.
Такси он поймал сразу. Выставил растопыренную пятерню – через три секунды возле него остановился обшитый листовым железом «москвич».
– Ежли чего – стреляю без предупреждения! – заявил таксист, косясь на Сергея. И для убедительности показал ручку пистолета.
Сергей сразу просек – газовый, ерунда! Но у него и в мыслях не было нападать на этого водилу. Он собирался во Внуково, в единственный действующий аэропорт. Ошиваться по вокзалам и ловить зыбкий миг удачи было бессмысленно и глупо. Другое дело, самолет – махнул крылышками, и тю-тю!
– Билет нужен! – без обиняков заявил Сергей.
Водила был тертый.
– Три штуки! – сказал он угрюмо, нехотя.
– Круто, – не согласился Сергей.
– Иди мимо, – еще равнодушней проговорил таксист, – я тебе не фонд милосердия.
Пришлось доставать деньги, отсчитывать три тысячи. Сергей вздохнул, перекосился... Но что делать, билет нужен! К тому же, еще три «штуки» оставались в карманах, жить было можно.
– Получи!
– И не кривись, дружок, – сказал таксист, принимая деньги, – я тебе по-божески отдаю, другой бы содрал все пять. На держи!
Он даже не поинтересовался, куда именно нужен билет его пассажиру – наверное, был ясновидящим.
– Самолеты-то хоть летают? – поинтересовался Сергей, ухмыляясь.
– Это ты у них спросишь, мое дело – билет выдать клиенту, – проворчал водила. Был он какой-то некомпанейский.
Они подъехали. Сергей расплатился, выскочил наружу, пнул ногой по грязной шине «москвичонка». Народищу на подступах к летному полю стояло уйма, казалось, все сорвались со своих мест, бегут, спасаются от чегото или кого-то. Но Сергей знал – большинство без билетов, надеются на удачу, они ему не конкуренты. – Куда лезешь, нахал! – орали ему в спину. – Чего прешь, гад?!
Сергей не обращал внимания – еще немного, и он покинет навсегда это гиблое место, этот «международный» город, это разоренное и заброшенное гнездовье!
Из сумки впереди идущей бабенки торчал батон. Сергей шел, облизывался. Потом выдернул батон, спрятал под полой куртки. Бабенка ничего не заметила. Лишь небритый мужик в тюбитейке похлопал Сергея по плечу заскорузлой рукой, подмигнул, дескать, молодец, парень, так держать! У Сергея опять сжало горло. Он хотел есть, только есть, все остальное потом. Но доставать батон и жевать его при всех было опасно, он не мог рисковать. А небритый все скалился и подмигивал. Сергей вытащил купюру, даже не поглядел, сунул в сумку бабенке на место батона. Небритый сразу помрачнел и отстал.
Выбрав момент, Сергей отломил под полой большущий кусок хлеба, украдкой сунул в рот, целиком сунул, и принялся жевать.
– Все жрут и жрут, понимаешь! – проворчала согнутая дугой старушка, тащившая на спине здоровенный мешок. – Хоть бы лопнули когда! Иксплутаторы трудового люда! В стране нехватат жранья, продуктов не хватат, а они все жрут!
Сергей перестал жевать. И хлебный ком, раздирая внутренности, полез в пищевод и далее комом.
– Граждани-и-и!!! – проревело из динамика. – Граждани-и-и отлетающи-и-и! Отлет не состоится! Просьба всех вернуть в кассу билеты!
– Мать вашу!.. – завопил Сергей, как резанный. – Издеваться?! Я жаловаться буду-у-у!!!
Старушка отпрянула от него. Небритый в тюбитейке показал кулак.
– Граждани-и-и! В связи с непоставкой энергоемкими зонами Русской автономной области топлива все рейсы откладываются до будущего года! Повторяи-им!
Сергей зашелся в кашле. Старушка подползла ближе, постучала по спине. Небритый стоял, уперев руки в жирные бока, и хохотал. Но Сергею было наплевать на всех! Опять срывалось! Опять все летело к черту на рога! Еще понятно было, когда отделялись Дальний Восток, Сибирь, Кавказ, Север, Запад, Украина, Белорусия! Объяснимо было, что они и прекращали поставки горючего! Но теперь разваливалась на глазах Русская автономная область, а откуда Москве самой взять топливо, откуда?! Сергей не возражал против раздела России на восемь самостоятельных государств. Но он не ожидал, что эти государства на радость всем прочим затеют лютую экономическую войну, схлестнутся в таком жесточайшем сражении, что и не снилось седоусым генералам. Впрочем всем было на все наплевать! Все рвали когти! И откуда поступало горючее, никого не интересовало!
– Надули! Опять надули-и-и!!! – взвыл какой-то слабонервный. – Знаем мы, сдашь теперя билеты в кассу! Сда-а-шь! Плака-а-али три штучки-то, плака-а-али-и-и!!!
До будущего года оставалось ровно одиннадцать месяцев. Сергей решил не ждать столько. Он повернул назад.
Батон исжевал на ходу. Насытился. Но тут же навалилась страшная икота. На него глазели, показывали пальцами, от него отшатывались... а он шел и икал, вздрагивая всем телом, запрокидывая голову. Надо было чего-то выпить. Но кроме бутылки, лежавшей в сумке, у Сергея ничего не было. К ней он решил прибегнуть лишь в самом крайнем случае. Икота, разумеется, не была таким крайним случаем. У остановки автобусов стояли автоматы «пепси». Но Сергей знал – бутылку шипучки ловкие торгаши разбавляли бочкой мутной воды из-под крана, это первое. А второе заключалось в том, что всего год назад по разваливающейся стране прокатилась эпидемия гибридного холеротифа, все, кто любил пить из одного стакана и есть из одной тарелки одной вилкой, повымирали, за исключением, конечно, особо устойчивых особей. Сергей к таковым себя не относил. И все же ему удалось купить за четвертной у привокзального мусорщика бутылку пива трехнедельной давности. Пиво оказалось прокисшим и разбавленным. Но Сергей выглушил всю бутыль. Его вырвало... И икота прошла.
Оставалась одна надежда – на собственные ноги. Сергей свернул с шоссе, прошел через буераки метров пятьсот, сориентировался. И побрел прочь из бывшей столицы пехом.
Ноги гудели. В спину словно ломом наколачивали. В мозгу било как прежде от виска к виску: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны...» Но Сергей шел. Он знал, что ему никто не поможет, что только он сам может спасти себя.
Первое заградительное кольцо ему удалось пройти, точнее, проползти. Еще издали приметив посты, он упал на брюхо и ужом проскользил триста метров, до ближайшего кустарника. Полежал, отдышался. Потом почувствовал, что тело начинает стынуть – все ж таки не лето, снег на земле.
– Ничего, выкарабкаемся! – заверил он себя шепотом.
Встал. Снова определился. Теперь с этим было проще – на востоке высвечивалось небо, вставало солнце – кровавое зарево наплывало на землю.
Еще три километра он прошел бодро, даже насвистывал прилипучую песенку про «белую армию и белого барона, которые готовят нам царский трон». Мелодия была маршевая, залихватская, под такую хорошо шагалось.
Но когда небо совсем просветлело, из-за редких сосен вдруг вышли трое в синей форме и направились к застывшему на месте Сергею.
– Далеко собрались, гражданин? – вопросил один.
– Куда глаза глядят, – нагло ответил Сергей.
– Ну-у, глаза, гражданин, – рассмеялся спрашивавший, – можно в любую сторону вывернуть. Садитесь-ка в машину, там, дальше запретная зона, туда нельзя!
– Почему это?! – возмутился Сергей. – Не имеете права!
– Исключительно для вашего благополучия, – потупив очи, выговорил синий. И добавил, обращаясь к спутникам: – Проводите, проводите гражданина!
Сергею вывернули руки, пригнули головой к земле. И пинками загнали в фургон с надписью «спецмедслужба». Окошек в фургоне не было, и он не видел – куда его везут. Но везли долго. Везли молча. И сам он молчал. Он уже начинал догадываться, по какой причине ему так не везет, До него дошло, что везение здесь не причем! Но поверить в это было трудно. И страшно было верить в это!
Его выпихнули из машины у подворотни. Выпихнули грубо, без церемоний. Он упал на грязный асфальт, лицом в незамерзающую лужу. Упал, сильно ударившись коленями и локтем. Но бутыль в сумке не разбилась. Машина фыркнула моторами, уехала.
Сергей встал, потирая ушибленные ноги. Заглянул в темноту подворотни. Хмыри были на месте. Коротышка гнилозубо улыбался ему как старому приятелю, помахивал рукой. Длинный зябко кутался в макинтош и смущенно поводил плечами. Лицо у него было набрякшим, плаксивым.
Сергей опрометью бросился в противоположную сторону. Сердце колотилось как бешенное.
– Эй! Куда ты, кореш?! – орал вслед коротышка. – Не узнал, что ль, друзей-то, а?!
Через три квартала Сергей остановился. Никакой погони за ним не было. Он простоял минут двадцать, приходя в себя. Потом задрал голову и увидал сочную вывеску: «милиция». Это был выход.
– Семи смертям не бывать! – вырвалось у него из горла.
Дверную ручку он рванул с такой силой, будто намеревался ее выдрать с корнем. Зашел внутрь и прямиком бухнул дежурному за перильцами:
– Арестуйте меня! Это я убил того человека!
– Какого? – мордатый парень приподнял голову.
Сергей чуть не упал – никакой не дежурный сидел за барьером, там сидел его старый знакомец, сержант с фиксой и узкими глазками. Но почему?! Ведь это совсем другое отделение?! Оно совсем в другом месте расположено, почему он здесь?!
– Какого, гражданин, я вас спрашиваю?!
– Того самого, что у сугроба валялся... месяц назад! – промямлил Сергей. – Я прошу меня арестовать и посадить.
– Не дурите, гражданин! – сержант усмехнулся, сверкнул золотом. Но Сергею показалось, что никакое это не золото, никакая не фикса, а самый настоящий клык – изогнутый, хищный. Искорки блеснули в глазах сержанта, ушки вытянулись, стали похожими на рысьи. – Не дурите! Банду, которая укокошила того забулдыгу давно выловили, понятно?
– Как – выловили?! – опешил Сергей.
– Очень просто! Выловили, осудили и расстреляли! Ясно?! Тридцать семь человек! Групповщина! За ними еще и не то числилось. Так что не морочьте мне голову, гражданин, идите себе, работайте! И не отвлекайтесь!
– Это неправда! – бухнул Сергей и уселся на скамью напротив барьерчика. – Вызовите дежурного, я требую.
Дежурный капитан появился немедленно. Он даже не взглянул на Сергея.
– Очистить помещение! – скомандовал он.
По коридору раздался грохот сапог. Вылетели два здоровенных молодца, ухватили Сергея за штанины и рукава, приподняли, пробежали пять метров до двери, вытолкали и сами скрылись.
Сергей стоял как очумелый. Ему было плохо. Ноги отказывали. Через полминуты вышел сержант, повесил Сергею на плечо оставленную им на скамье сумку, подровнял ее ремешок, отряхнул сзади куртку. И сказал с самым серьезным видом:
– Вы не извольте беспокоиться,– гражданин, не надо! Когда потребуется, вас найдут, не волнуйтесь!
Сверкнула фикса-клык. И все пропало.
Сергей побрел вдоль улицы. Он думал, про какую банду шла речь? кого расстреляли? и почему так быстро?! Нет, это все вранье! Это все бред! Он даже не заметил, как мимо него прошмыгнула тень в легком плащишке и без шапки. Лишь немного спустя обернулся.
– Леха! – крикнул он, помахал рукой.
– А-а-а!!! – истерически закричал прошмыгнувший, обернулся. Глаза его были совершенно безумны. На километр несло перегарным одеколоном. И вообще это была лишь тень человека.
Но Сергей не мог ошибиться – это был Леха, точно, он! Сверзился! Допился! А ведь крепким малым был! Сергей полез в карман, достал свой список с квадратиками, вычеркнул еще одного. Потом постоял немного, думая, не выкинуть ли бумажку – какой в ней прок, ежели банду поймали?! Не выкинул. Сунул обратно в карман.
Надо было что-то придумывать. Из города его не выпустят, нечего и пытаться! Сесть в тюрьму под дело об убийстве того типа у сугроба не удастся... Значит, надо что-то сотворить такое, чтоб взяли, непременно взяли. Налет?! Налет на Сбербанк?! Это идея! За это возьмут! Но... Сергей выругался вслух – все сбербанки давно позакрывали, вон, красавец: зелененькая вывесочка перекособочилась, половина букв поотлетала, двери заколочены. Налет на пустой магазин? Это смешно. Ограбить кого-нибудь? За частное лицо сейчас не сажают, и так все лагеря, психушки, профилактории и приемники переполнены, на каждых нарах по двенадцать человек. Убить?! А почему бы и нет, надо только решиться! Надо взять себя в руки и... и зарезать кого-нибудь. Нет! Нет!! Нет!!! За это тоже не сажают, за это сразу к стенке. А ведь пожить-то еще хоть немного не помешало, нет, совсем не помешало бы! Да и идти на мокрятину, на убийство... нет, бредовая идея. Ну почему он, человек, существо, в которое вдохнули самое совершенное во Вселенной, Душу, почему он, сотворенный по Образу и Подобию, должен терзать себя такими идиотскими замыслами, это же глупо! это же страшно! этого нельзя допускать! Сергей совсем запутался. Он уже не понимал – что можно, а чего нельзя. Одно он осознавал четко: должно пройти очень много времени, неимоверно много, чтобы в эту человеческую глину, в эту биомассу можно было вдохнуть нечто новое, более высокого качества, пока рано, пока эта глина на созрела даже как глина – и что в нее ни вдыхай, что ни вдувай, а путного не получится, не родится из нее сразу, без всяких переходов, бого– человек, существо высшего порядка, нет, не родится!
Он брел как сомнамбула, натыкаясь на стены, на стволы высыхающих или полуспиленных деревьев, на редких пугливых прохожих. И ничего не приходило ему в голову, ну ничегошеньки!
Надо было что-то делать, надо! Сергей заводил себя, взвинчивал, распалял. Дошло до того, что он подобрал булыжник, размахнулся и высадил стеклянную витрину магазина «Ткани». Магазин был пустой, торговать было нечем. Но витрина, красавица витрина! Она обрушилась градом больших и малых осколков, разрушая сказочную иллюзию, открывая убогую и пустую дыру. Сергей напрягся.
С противоположной стороны улицы ему погрозил своей дубинкой сутулый и сонный милиционер. И отвернулся. Сергей высадил следующую витрину, над которой висела одна лишь кроваво-красная буква "Я". Милиционер погрозил еще раз, повертел пальцем у виска, после чего быстро свернул в переулочек и чуть не бегом побежал по нему, удаляясь от хулигана.
– Вот деятели! – не выдержал Сергей. Нервы у него гудели натянутыми струнами. – Щас я вам устрою кино!
Он вбежал в первый попавшийся подъезд. Ударил ногой в дверь на первом этаже – дверь вылетела картонкой! Из глубины квартиры послышался испуганный женский крик. Сергей ворвался внутрь ураганом, сорвал вешалку с висящими на ней пальто, разбил вешалкой зеркало, грохнул по светильнику. Больше в прихожей крушить было нечего, и он побежал на кухню.
– Щя всех мочить буду!!! – заорал он дурным голосом. – Всех, к ..... матери, порежу-у!!!
Огромный толстяк в майке и трусах упал перед ним на колени, залепетал что-то умоляющее. Сергей ударил его ногой в лицо, прямо по кругленьким очкам, ему не жалко было толстяка, ничуть не жалко. А тот совсем разбабился, стоял на карачках и рыдал, слезно прося о пощаде. Первым делом Сергей опрокинул на кухне холодильник, два шкафчика, стол, колонку. Потом попрыгал немного на вывалившейся посуде, вывернул доотказа все краны. Подбежал к трясущемуся толстяку и пнул его еще раз, но уже в бок.
– Я больше не буду-у-у!!! – завизжал толстяк. – Не бейте!!!
Сергей перепрыгнул через него и сам заорал:
– Милиция! Вызывайте же милицию, идиоты! Олухи!!!
Толстяк забился в угол, замолк. Он не собирался никого вызывать. Сидел, хлюпал носом, трясся, закрывался руками, хотя никто его не собирался бить.
– Чего вы ждете, трусы паршивые?! Зовите же милицию!!! – надрывался Сергей. – Не то всех порежу! Всем кровь пущу!!! Я рецидивист! Убийца!!!
Толстяк лишился чувств – бездыханым студнем расползся по полу. Изо рта у него бежала струйка слюны, по цветастым трусам расплывалось огромное сырое пятно – под звук журчащего ручейка на полу образовалась светложелтенькая лужица. Из кранов била вода – вот-вот и она начнет переливаться через края, растекаться по квартире. Но Сергей уже не мог остановиться. Он махнул рукой в сторону толстяка. И побежал в комнату.
Дверь вышиб ногой. Застыл на пороге, вопя самым диким образом.
– Убью-ю-ю!!!
Перепуганная толстушка с косыночкой на голове пряталась от него за большим зеленым креслом. Но это ей казалось, что она прячется – Сергей видел все. Он затопал ногами, сшиб телевизор с тумбочки, сорвал портьеру и опрокинул круглый аквариум. Розовые рыбешки забились на ковре.
– Зови милицию, мегера! Зови живо! Не то убью! Изнасилую!!!
Толстушка на четвереньках переползла за другое кресло и замерла там, посверкивая черненькими глазками.
– У-У-УУУ! – взвыл Сергей.
И сорвал ковер со стены. Потом опрокинул книжный шкаф. Не помогало. Никто, похоже, не собирался звать служителей порядка и усмирять буяна. Где соседи?! Сдохли, что ли?! И-ех! Сергей терял остатки сил.
– Все! Прощайся с жизнью!!!
Он выволок упирающуюся толстушку из-за кресла, ухватил левой рукой за волосы, а правой начал сдирать с нее халат. Сзади что-то прогремело. Сергей обернулся – это очухавшийся толстяк, вопя и стеная, забыв про все на свете, убегал из собственной квартиры. Ну и черт с ним!
– Изнасилую!!!
Сергей разодрал халат в клочья, и толстушка осталась в одних трусиках, присела, прижала руки к грудям, прикрывая их, тихо-тихо заскулила. Сергей дернул ее за волосы вверх – и толстушка покорно выпрямилась, отвела руки – тяжелые полные груди колыхнулись, застыли, уставившись на Сергея темными набухшими сосками. Толстушка подняла руки вверх, и груди у нее приподнялись, опять заколыхались. Но Сергей пересилил себя – дело прежде всего.
– Милиция! Насилуют!!! – заорал он изо всех сил. – На помощь!!!
И, подхватив толстушку обеими руками, вскинул ее под люстру, поймал в объятья, бросил спиной на диван, рванул за край трусиков – те слетели жалким обрывочком, обнажая крохотные остаточки еще не обнаженного тела. И опять все округлости толстушки пришли в движение, зазывно маня. Сергей застонал. Нет! Только не это!
– Милиция, мать вашу!!! – завопил он. – Тут же насилуют! Ну где вы!!! Карау-у-ул!!!
Толстушка лежала и глядела на Сергея темными любопытными глазками. Она не прикрывалась, не дергалась – похоже, ей было очень интересно, на самом деле ее сейчас насиловать начнут или этот чокнутый обманет? Толстушка раздвинула ноги, вздохнула томно... И Сергей не выдержал, бросился на нее, погружая руки в трепетную сладкую плоть.
И в это время сзади прозвучало брезгливо:
– Кто милицию вызывал?
– Насилуют!!! – завопил Сергей по инерции. И сделал попытку вскочить. Толстушка его удержала, обхватив пухленькими ручками за шею.
– Кто кого насилует? – переспросил милиционер.
– Заберите меня! Заберите!!! – Сергей вырвался, вскочил на ноги.
– Вы вот что, граждане, – процедил милиционер, – не дурите! Меня б так насиловали! И вообще – ишь чего захотели! Заберите их, понимаешь! Совсем избаловались! Всех не перезабираешь, мест не хватит! Развелось тунеядцев, все на дармовые харчи хотят! Прощайте, граждане!
– Я тут все перебил! Я рецидивист! Убийца!!! – надрывался Сергей. Ему было плохо – все лопалось, все труды шли прахом.
– Сами, сами разбирайтесь, граждане, в ваших семейных делах!
В дверном проеме вдруг показалась жирная и мокрая фигура в цветастых сырых трусах, фигура дрожала, мычала, трясла головой и тянула скрюченный палец в сторону Сергея.
– И-и-и-и-иии! – выдал на верхней ноте толстяк.
Милиционеру он чем-то не приглянулся.
– А этого забрать! – скомандовал он. – Нечего по улицам в одних трусах шастать! Перед иностранцами стыдно!
Двое дюжих дружинников, таившихся до того во тьме разгромленной прихожей, ухватили толстяка под руки и выволокли на улицу. Хлопнула входная дверь.
– Ну, и что теперь делать будем?! – сердито спросил Сергей у толстушки и грозно пошевелил бровями.
– Продолжать, – ответила та с придыханием, вытягивая розовые губки.
И они продолжили.
К вечеру толстяка, разобравшись, выпустили. Он пришел весь несчастный и будто побитый. Толстушка ему добавила пару оплеух. Сергей извинился и ушел.
Он плелся по пустынным ночным улицам, плелся в последний дом, к последнему приюту – к милому и ласковому Ирунчику. Экспериментировать он больше не желал. Знал, что даже если разгромит полгорода и перебьет тысячу его жителей, все равно его не посадят, ничего с ним не сделают – видно, законы замкнутого цикла сильнее в стократ обычных законов! И нечего тогда шутить с ними!
По дороге он свернул к сугробу. Молча постоял у него минут пятнадцать. Сугроб напомнил ему оплывшее и потемневшее надгробие. Это было неприятно, более того, страшно, но Сергей стоял. Потом он запустил руку в карман, выгреб гильзы и шип, швырнул их в грязный заплеванный снег. Резко развернулся. И пошел туда, где его всегда ждут.
За полкилометра до цели к нему привязался какой-то шкет. Мальцу было от силы семь или восемь, но вел он себя вызывающе нагло.
– Дай рупь, дядя! – потребовал он плаксиво и вместе с тем зло. – Дай, кому говорю!
– На! – Сергей швырнул ему первую подвернувшуюся под руки купюру. – Только отвяжись!
– Ого! Червонцами бросаешься?! – удивился малец. И присвистнул.
Из какой-то темной дыры выплыли три тощих тени. Сверкнула сталь ножей.
– Постой, паря, разговор есть, – прохрипела одна.
– Забирайте все! – Сергей выворотил карманы – асфальт покрылся красными, синими, зелеными и желтыми бумажками. – Берите, не жалко!
Малец бросился подбирать. А трое тощих застыли, пяля глаза. Они были в недоумении. Лишь первый не оплошал.
– Э-э, нет, паря! Видать, у тебя еще есть! Скидывай одежонку!
– И его, сумку сюды давай, значит, скорее! – добавил второй.
Сергей наотмашь звезданул его кулаком в лоб. Тощий плюхнулся наземь. Возле щеки сверкнула узкая полоска стали. Но поздно! Сергей ногой врезал поддых первому. И тут же ребром ладони уложил третьего – шея у того оказалась совсем хлипкой.
– Уйде-е-ет!!! – заверещал малец.
Сергей бросился бегом по знакомой издавна улице, мимо каменного лысого истукана на площади, мимо вырубленного, вывезенного в Финляндию скверика, мимо жалких желтых халуп, мимо пивнушек, автопоилок, яслей и детсадов. Он несся, сломя голову. И догнать его было невозможно.
Тощие быстро отстали. И Сергей понял – эти местные! эти не из той команды, о которой он подумал, совсем не из той! И он громко, в голос расхохотался. Будто камень с груди упал. Последние метры он прошел медленно, бравируя, расправив плечи и высоко вскинув голову.
Ира открыла сразу, после второго стука. Звонок не работал, видно, на ночь электричество на лестничной площадке отключали. Да только Сергей привык уже во тьме да все кулаками.
– Явился, подарочек! – воскликнула она, улыбнулась, обнажая ряд ровных белых зубов.
Она была хороша как никогда. Она была сегодня просто чудом, самим совершенством!
– Явился, – подтвердил Сергей. И обнял ее, зарыдал в плечо.
– Ты чего это?! – удивилась Ира. Она никогда не видела его таким несчастным и жалким.
– Приютишь на часик?
– Да хоть насовсем оставайся! – Она как-то странно поглядела на него. И тут же опустила глаза.
Сергей разделся, прошел на кухню. Достал из холодильника первое попавшееся – кусок высохшего сыра. Принялся жевать. Но сыр не лез в горло, застревал комком.
– У тебя ничего нету?! – крикнул он хозяйке дома, которая не пошла за ним, а застряла где-то в прихожей, может, и в комнате.
– Поищем! – отозвалась Ира.
И через минуту пришла на кухню, потрясая полупустой бутылкой «среднеазиатского крепленого». Это была роскошь! Да только Сергей смотрел не на бутылку, он смотрел ниже.
– Как тебе мои новенькие чулочки? – поинтересовалась Ира, плавно поводя бедрами. – Сегодня выменяла на кольцо.
– Какое?! – оторопел Сергей.
– То самое!
Они еще семь лет назад купили обручальные кольца, думали все будет нормально... Сергей, правда, еще был женат. Но с женой отношения ухудшались с каждым днем. С тех пор многое изменилось. Но чулки на золотое кольцо?! Он поморщился – что же такое происходит, куда катимся?! Впрочем то ли еще будет! Сергей глядел на ее ножки в розовых ажурных чулочках. Чулочки были хороши. Ножки еще лучше!
– Опа! – Она развела полы халата, вскинула их и крутанулась на месте. Ну-у, чего молчишь?
– Неплохо, – заметил Сергей и вырвал у нее из рук бутылку.
Первый стакан он выглушил залпом. Откинулся на спинку стула. Расслабился. Теперь он мог спокойно наслаждаться видом прелестных ножек – наверное, единственных прелестных ножек, не вывезенных еще из России.
– Ну, как я тебе нравлюсь? – поинтересовалась Ира, выгибая спину и сбрасывая халатик на пол.
Сергей без лишних слов поймал ее за руку, притянул к себе, посадил на колени – теперь он мог и на ощупь оценить качество новых чулочков. Он поглаживал эти полные стройные ноги ладонью и медленно, потихоньку отходил душой.
– Я их буду надевать только для тебя, – прошептала она на ухо, поцеловала в висок. – И никогда больше, ни для кого, только дома, только при тебе...
Сергей прервал это бестолковое излияние поцелуем. Черт с ним, с кольцом! Чулочки – что надо! Он не переносил всех этих дурацких и не очень удобных для любовного дела колготок, давно запретил ей носить их, по крайней мере при нем... Помнила, все помнила! Сергей просунул руку под тончайшую паутинку лифчика, огладил грудь, надолго припал к ней губами. Какая нежная, какая бархатистая кожа! Нет, это сокровище, настоящее сокровище! Он поднял вверх глаза и опять поймал на себе ее странный взгляд, никогда раньше она так не смотрела – это был взгляд не любимой и любящей женщины, это был какой-то взгляд со стороны. Он тряхнул головой, потянулся к бутылке.
– И мне налей, я тоже хочу! – попросила она и прижалась сильнее.
«Странно, не предлагает поесть почему-то... и вообще не такая как обычно, не расспрашивет, не ругает, странно, – подумал Сергей, – что с ней?» Мысль эта моментально ускользнула. Он стянул с нее эту ненужную сейчас ажурную тряпочку и поочередно поцеловал в вырвавшиеся на свободу упругие груди. Потом отстранился, разлил вино – себе в стакан, ей в синенький старомодный фужерчик.
– У тебя что, и закусить совсем нечем? – спросил он. – Ленишься, небось?! А ну, слазь, подавай на стол!
Она прижала его голову к груди, перекинула через его ноги свою, одну, и сидела теперь верхом, расстегивала и опускала рубашку. Тело ее было горячим, необыкновенно горячим.
– У тебя не жар случайно? – задал еще один вопрос Сергей. – Горишь прямо!
– У меня все в норме, – ответила она, – а на стол подавать нечего, я ведь тебя не ждала, ты ведь не предупреждаешь! И вообще, – она надавила соском на его губы, – неужели тебе сейчас хочется есть, мой милый?! Ты меня обижаешь!
Он обхватил руками ее бедра. Но тут же вспомнил про стакан. Выпил. Она тоже приложилась к фужерчику, тут же поставила его обратно, на стол, рядом с куском сыра.
С голодухи вино ударило в голову, Сергей поплыл. Но он не был пьян, просто развезло, просто он сам расслабился, просто... Он протянул руку к беленькой веревочке на ее бедре, потянул на себя кончик завязки.
– Ну вот! Ну вот! – нашептывала она на ухо. – Давно бы так! А то сидишь как евнух, как кусок льда! Ожил?! Ну, давай, давай же, – она раздевала его, то наваливалась, то отстранялась, и руки ее были смелыми и сильными.
Сергей не понимал, к чему эта спешка. Он устал, он пришел еле живой. Ну почему она, всегда прислушивавшаяся к нему, всегда покорная его воле, стала вдруг такой нетерпеливой, настойчивой. И опять он поймал на миг этот незнакомый взгляд, и опять что-то неприятное колыхнулось в груди. Нет! Бредни! Все как обычно! Он успокоил себя. Протянул руку, достал из-за ее спины бутылку « среднеазиатского крепленого», приложился к горлышку и выхлебал остатки. Все нормально, все как обычно, это просто он не в форме! А рука сама сдернула жалкие веревочки трусиков, легла на горячее трепетное бедро, погрузилась в него. О, сладость женщины! Сергей уткнулся лицом в ложбинку между грудями, растворился в ней, поплыл, поплыл еще сильнее. А она мяла его плечи, сдавливала спину, да так, что дышать было больно. Ее пальцы погружались в еще не зажившую рану на плече, причиняли острую боль – Сергей вздрагивал, и она убирала руку, но тут же впивалась ногтями в кожу спины с другой стороны.
– С ума сошла! – вскрикивал он. – Умерь пыл-то! Ну нельзя же так, лапка!
На секунду ее объятия слабели, а потом начиналось все снова. Когда она впилась ему губами в шею, он подумал – вот так можно и глотку прокусить, вот так и человека погубить недолго, ишь какая страстная! Он сдавил ее бедра со всей силы, намеренно причиняя ей страшную боль, но она даже не ойкнула, лишь вздрогнула всем телом и прижалась плотнее, а ее руки вновь погрузились в рану. Нет, это уже не любовные ласки, это уже черт знает что! Сергей скосил глаз – и увидал на собственном плече отпечаток пятерни, кровавый отпечаток. Это означало, что она ненароком разодрала заживающую рану, что она ничего не понимает, что она сама плывет, тащится... Нет, так не любят! Сергей положил обе руки ей на груди, надавил. Но она не отодвинулась, наоборот, она еще крепче прижалась к нему – она теперь была не просто горячей, она была обжигающей. Ее руки впились в кожу спины, надавили на мышцы, ребра... это было нечто невообразимое.
– Рехнулась, что ли?! – заорал он. – Ты чего-о?!
– Любимый! – простонала она на ухо. И опять впилась в шею.
– Уйди-и!!!
Сергей попробовал вырваться. Но она не отпускала, она сжимала его в стальных тисках – и руками, и ногами. Она наваливалась на него всем телом, она жгла, терзала, разрывала кожу, добиралась до мяса... Он завел руку назад, перехватил ее кисть и с трудом отвел руку от себя, взглянул – все пальцы были в крови, с них капало. Он еле удерживал эту кровавую руку – она была не по-женски сильна. Стоило только ее выпустить, и она снова впилась в растревоженную рану. Сергей не понимал, что происходит, это было уму непостижимо! Взбеленилась! Перепилась! Обкурилась! Вот дура! Дурища! Он снова отпихнул ее от себя – не тут-то было!
– Пусти! Пусти-и-и!!! – заорал он во весь голос.
И, намотав на руку ее пышные светлорусые волосы, рванул назад – голова дернулась, откачнулась. Они застыли лицом к лицу, уставились друг на друга. И сдавленный крик застыл у него в горле. Да, это была она – привычная, красивая, утомленная любовью. Все было ее – и брови, и чистый лоб, и чуть вздернутый, но прямой нос, и щеки... вот только изгиб губ – не тот, совсем не тот! И эти глаза! Глаза были не ее! Глаза вообще были не женскими! Это были глаза незнакомого и страшного существа – холодные, алчные, немигающие.
– А-а-а-а!!! – завопил Сергей, теряя рассудок.
И попробовал вскочить на ноги. Не вышло! Она оплела своими ногами его тело, а вместе с ним и стул, она удерживала его и продолжала раздирать ногтями спину, плечи, шею. Она тянулась к нему окровавленными губами. Но он держал ее за волосы, не давал этим страшным, хищно искривленным губам припасть к своему телу. Вот они – профессиональные убийцы! Да, зеленый был прав! Конец! Это конец!
Она раскрыла рот, обнажая длинные и острые клыки – каждый был по три-четыре сантиметра. На месте языка подрагивало синюшное раздвоенное жало.
– А-а-а-а-а-а!!! – закричал Сергей еще громче.
Рванулся. Он не мог уже терпеть боли. Но и освободиться он не мог. И тогда он поступил проще, он перестал рваться, отпихивать жуткую тварь от себя, наоборот, он резко подался назад, качнулся всем телом. И они упали, упали вместе со стулом. На какой-то миг давление объятий ослабло. И он вырвался, содрал с себя эти когтистые лапы, отшвырнул алчное кровожадное существо к столу. Вскочил на ноги, загородился стулом.
– Не уйдешь!!! – просипела она, подползая ближе, скаля зубы.
И прыгнула на него – прыгнула пантерой, разъяренной кошкой. Стул разлетелся в щепу, не выдержав этого наскока. И короткого мига хватило – Сергей выскочил в прихожую, вышиб ногой дверь в ванную, склонился – топор лежал под старым чугунным полукорытом. Он уже ухватился за рукоять, когда она впилась ему когтями в спину, оседала.
– Не уйдешь!!!
– Я убью тебя!!! – заорал Сергей. Извернулся, прижал ее к стене, сорвал цепкую руку с горла. Потом выволок страшную наездницу в коридор, упал на спину – хрустнули кости. Но она еще сильнее впилась в кожу груди, в живот. Она грызла его шею сзади, подбиралась к сонной артерии. И тогда он рубанул топором по торчащей ноге в розовом чулочке. Рубанул со всей силы – ступня отлетела, но сам чулок даже не порвался, не лопнул, он лишь вытянулся немного.
– И-и-и-и-и-и!!! – взвыло существо и ослабило хватку.
Сергей вскочил, прижался спиной к стене. Он готов был драться до последнего с этим вампиром.
И все же... невыносимо было смотреть на нее, да-да, на нее, ведь она внешне оставалась собой – вот она подтянула уцелевшую ногу, напружинилась, подняла лицо, тряхнула волосами. И что-то дрогнуло у Сергея в груди, он начал опускать топор.
– Это гинг! – прогнусавило вдруг голосом зеленого.
Сергей завертел головой – никого в коридоре, кроме них двоих, не было. Существо готовилось к прыжку, верхняя губа над клыками напряженно подрагивала.
– Это обычный гинг! – прозвучало снова.
И Сергей понял – зеленого нет здесь, это его собственный внутренний голос, это его память, это инстинкт самосохранения. И, разумеется, он не должен сейчас малодушничать, это гинг, самый настоящий гинг! Это они подослали его! Они думали, он готов, осталось лишь чуточку нажать, чуточку прихватить его – и все! Но нет!
– Не уйдешь!
Существо прыгнуло на него. Сергей не оплошал – топор сверкнул молнией и начисто срезал тонкую белую шею. Голова покатилась к ванной. И ни капли крови, ни капельки не выступило из срезов. Да, это был гинг.
– Врете! – завопил Сергей торжествующе. – Врете! Уйду я от вас! Уйду!!!
Обезглавленная тварь бросилась на него, растопырив когтистые лапы. Голова скалилась издалека, натужно сопела, вращала немигающими ледяными очами.
– Получай!!!
Сергей ударил! Потом еще и еще раз! Обрубки белого тела раскатились по прихожей, застыли. Он не мог смотреть на все это, такое зрелище было выше его сил. Он подбежал к голове, нагнулся, поднял ее, побежал на кухню, намереваясь вышвырнуть страшную ношу в окно.
И когда он уже вышиб ногой стекло и поднял голову на уровень своей головы, холодные глаза вперились в него, кривящийся рот чуть приоткрылся и оттуда прозвучало сипло:
– Все равно ты никуда от нас не уйдешь. Ни-ку-да! Тебе осталось совсем немного!
Сергей бросил голову в темноту. Отвернулся. Руки у него дрожали. Сердце было сковано обручем. По телу лил холодный пот. Но мозг не сдавался. Нет! Он еще побарахтается! Он еще подержится на плаву немного! Рано они его хоронить-то надумали! Хромая, переваливаясь с боку на бок, стараясь не шевелить руками и лопатками, чтобы лишний раз не причинять боли пылающей спине, он пошел в прихожую, подобрал топор. Так и застыл с ним в руке.
Обрубки, потихоньку шипя и испуская кисловатый запах, съеживались, как высыхающая пена, исчезали – все это происходило прямо на глазах. Через три минуты лишь две розовые ажурные полоски лежали на паркете – словно их специально расстелили по нему.
– Ой, мои чулки! – послышалось из-за плеча.
Сергей вздрогнул, вскинул руку с топором.
– Совсем очумел, что ли? – Ира выскочила за дверь, прикрыла ее за собой. Потом осторожно, одним глазком, заглянула в собственную квартиру.
Сергей не заметил, когда она вошла, он вообще пребывал в прострации. Но даже в таком состоянии он мог поручиться – это уже не гинг, это она!
Он зашвырнул топор на его место, под ванну. Пошел на кухню, натянул на себя брюки. Попил воды из-под крана.
– Зачем ты бросил их на пол?! – возмущалась в прихожей Ира. – Ты чего – совсем дошел?! Может, с тобой опасно рядышком находиться, а?! Чокнутый! Нет, самый настоящий чокнутый!
Сергей стоял и радовался. Ах, если бы она только знала, что здесь происходило несколько минут назад! Нет, он ей не расскажет, ни за что не расскажет! Ей не надо этого знать.
– А я тебе поесть принесла! Гляди-ка, в распределителе собачьи консервы давали! Я так рада, это такая сейчас редкость, – она поднесла жестянку к носу, наморщила его, – не нашенские, импортные, маде ин Ботсвана, шик!!! Щас я разогрею тебе, ладно?
У Сергея в груди разлилось тепло, из глаза – почемуто из одного, левого, – вытекла слезинка. Да, это была она, его Ирунчик, лапушка, любимая! И все же он спросил:
– А ты что – знала, будто я заявлюся, да?
– Не знала, Сереженька, не знала. А сердцем чуяла! Давай-ка поешь сначала. А потом я тебе свои новенькие чулочки продемонстрирую : гарантия – ты будешь в отпаде!
Сергей отвернулся. Он уже был «в отпаде», хватит.
– На колечко выменяла? – спросил он почти без вопросительной интонации.
– Откуда ты знаешь?
– Оттуда!
Сергей подошел ближе и поцеловал ее в губы. Потом отобрал розовые чулочки и забросил их на старый облупленный шкаф.
Через час они легли.
– Ты не хочешь меня? – спросила она разочарованно, припадая к его груди, прислоняясь щекой к щеке.
– Я устал, – проговорил он тихо. – Я чертовски устал.
Он знал, что она не обидится, что она все поймет. Да и кому понимать-то его, как ни ей – единственной любимой, единственной живой среди этой мертвечины, единственной понимающей его и просто единственной.
Он заснул сразу. А она еще долго не спала. Все вглядывалась в его измученное, изукрашенное ссадинами и кровопотеками лицо, ободранные и исцарапанные плечи. И жалела его, даже всплакнула немного. Она думала – опять ему досталось в пьяной уличной потасовке, а может, опять он попал в вытрезвиловку или на пятнадцать суток. А еще вероятней, что связался с дурной компанией, они угробят его, доведут до ручки – и, так вон какой нервный стал, желчный, худой! Но даже такой, избитый, жалкий, дерганный, он был дорог ей. И другого она не хотела.
Во сне он все время вздрагивал, бил ногами. Кричал про какой-то список, квадратики, про какие-то гильзы. Кричал, что претендент, кандидат или еще кто-то там остался только один. Всего один! Она гладила его по лбу, шептала тихие успокаивающие слова. И он утихал. А потом и вовсе расслабился, стал дышать ровно, глубоко. Он спал, и ничего ему больше не снилось. Она видела по безмятежному лицу, что ему ничего не снится, что он наконец-то избавился от кошмаров. Тогда и она заснула.
Ему и на самом деле ничего не снилось. Не снилось до тех пор, пока откуда-то издалека, словно из-за стены, не прозвучал приторный вкрадчивый голос.
– Ну, вставайте же, вставайте, – упрашивал кто-то мягко и ненавязчиво, – вставайте, уже пора.
Сергей не хотел прислушиваться к этим словам, он отмахивался от них – кто это там еще осмеливается будить его! И вообще – какого черта! пошли они все вон! он у себя дома! он даже больше, чем у себя! он у нее! в единственном спокойном и надежном пристанище! и пусть убираются отсюда все, кем бы они ни были! пусть проваливают! обнаглели! пусть уматывают, даже если они обрывки сновидений, если их и нет на самом деле!
– Пора, молодой человек, пора, – сахарным сиропом лился в уши голос, – ну не хорошо же так долго заставлять себя ждать, вставайте, пойдемте, ну-у!
Сергей приоткрыл один глаз. Какой-то смутный силуэт маячил над ним. Ира спала, отвернувшись от него, уткнувшись лицом в стенку и заслонившись ладошкой. Он не стал ее будить. Он открыл второй глаз, чтобы получше разглядеть наглеца. Но в комнате было темно.
– Пора, – настаивал незнакомец, – вы же и сами понимаете, что пора. Вставайте!
Сергей почувствовал, что его тянут за руку. Еще чего не хватало! Он вырвался, сел на постели.
– Кто вы?! – спросил он шепотем.
– Я пришел за вами. Пойдемте! – отозвалась тень.
Что-то блеснуло. И Сергей разглядел, что на носу у тени сидят крошечные кругленькие очочки, этакое малюсенькое пенсне – его стеклышки-то и поблескивали.
– Как вы попали сюда! – прошептал Сергей строже. Он не хотел будить спящую. Но надо было и реагировать на все это. – Убирайтесь вон!
Ира шевельнулась, уткнулась носом в подушку и тяжело вздохнула. Худое плечо, выглядывающее из-под одеяла, торчало наружу беззащитным островком плоти. Сергей подтянул край, укрыл плечо.
– Пойдемте, пойдемте со мной, – позвала тень.
– Хорошо.
Он встал, натянул брюки, набросил рубашку. И они вышли.
Глаза сразу резануло от яркого света. Сергей прикрылся рукой. В прихожей стояли еще четверо. Были они какие-то странные, Сергей даже забыл про первого. Но разглядеть все получше не дали – грубая рука ухватила его под локоть, в спину толкнули.
– Нет, пускай он оденется! – проговорил сиропный голос.
Сергею набросили на плечи куртку, навесили через плечо сумку. И опять толкнули. Но не к входной двери толкнули, а к кухне.
– Не задерживайте, молодой человек, не задерживайте!
После третьего толчка он вышиб телом дверь, полетел на стол, но сумел притормозить, застыл у подоконника, обернувшись лицом к обидчикам.
– Вы, разумеется, догадываетесь, в чем вас обвиняют? – спросил обладатель приторного голоса.
Сергей рассмотрел его. Это был человек среднего роста, весь затянутый в черную кожу: и куртка у него была кожаная, и сапоги, и портупея с двумя висящими на ней кобурами, и фуражка, и даже штаны. Над крохотным пенсне торчали клочковатые вздернутые брови, нос был широк и крут, губы извивисты, казалось, ироническая улыбочка навечно поселилась на них, черные усики, черная бородка клинышком довершали портрет «тени».
За черным стояли какие-то помятые одутловатые личности – небритые, явно похмельные, мутноглазые. Одеты они были по-разному, но очень небрежно, если не сказать более. Сергей невольно взглянул вниз, на линолиум – он был весь затоптан и заплеван семечной шелухой, видно, гости гостевали тут давненько. В углу, возле перекособоченной колонки, пирамидой стояли четыре винтовки. Это было что-то новое.
Сергей раскрыл было рот. Но не успел ничего сказать.
– Не волнуйтесь, юноша, – мягко пропел черный, – мы вас сейчас расстреляем. Прямо тут!
– Кокнем, стало быть, – растолковал подробнее один из мутноглазых.
Сергей понял – гости не шутят.
– А на каком, собственно, основании?! – попробовал возмутиться он.
Черный ехидно засмеялся ему в лицо – усы встопорщились, губы расползлись чуть не до ушей, из-за белесых стекол высверкнули желтыми огоньками черные умные глаза.
– Заявление делали? В милиции?
– Какое еще заявление? – не сообразил Сергей.
– А по поводу убиенного вами, там, у сугроба?!
– Ну делал.
– Вот вам и основание! А вот документ! – черный достал из кобуры свернутую вчетверо бумагу, протянул. – Читайте, читайте, юноша, все по закону!
Сергей дрожащими пальцами развернул листок. На том было выведено лиловыми чернилами: «На основании заявления обвиняемого, показаний свидетелей и с санкции прокурора обвиняемого следует расстрелять не позднее, чем через четыре минуты после оглашения данного приговора. Члены следственного комитета. Подписи.» Ниже стояла круглая неразборчивая печать. Сергей сумел прочитать только «минбытхоз», все остальное было смазано.
– Это липа! – заявил он.
– Какая же это липа! – искренне удивился черный. – Глядите, с водяными знаками!
На бумажке и впрямь были водяные знаки – просвечивал знакомый профиль. Но Сергея и это не убедило.
– А чего с ним говорить! – процедил один из мутноглазых. И взял из пирамиды винтовку. Другие последовали его примеру.
– Погодите, товарищи, – остановил их черный. – Стрелять только по моей команде! Законность должна быть во всем!
Сергей поверил – сейчас его расстреляют. Прямо здесь! Три минуты прошло. Осталась минута. Мутноглазые поднимали стволы винтовок, плевали шелуху на пол. Проснулся висящий на стене приемничек-репродуктор. И объявил хрипато:
– Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней...
И спекся. Заглох.
Черный поглядел на Сергея как-то отечески, любя. Потом скосил глаз назад и проинструктировал:
– Как взмахну платочком, так и палите!
– Не боись, не промажем, – заверили его мутноглазые хором.
Винтовочные дула смотрели в лицо Сергею. Оставались секунды.
– Стойте! – жалобно попросил он, цепляясь пальцами в подоконник. – Стойте!
– Чего еще, юноша? – полюбопытствовал черный. И принялся протирать вынутой из кармана красной тряпочкой свои очочки.
– Последнее желание!
– Вот как?! – черный удивился, брови поползли вверх по морщинистому лбу.
– Мировым паразитам последних желаниев не дается, – зло выговорил крайний мутноглазый. – Мировых паразитов давят как клопов, на месте!
– Пора кончать! – брякнул средний.
– Ну почему же, – показал свою власть черный. – Давайте послушаем. Чего же, интересно, вы желаете, юноша, папироску, рюмочку водки и ложечку икорки, женщину?
Сергей надулся и выпалил:
– Я желаю в уборную!
– Чего?!
– Он говорит, в сортир хочет! – пояснил крайний.
Черный отмахнулся, наморщился.
– Странное у вас какое-то желание, – проговорил он в нос. – Я еще понимаю, если б, извиняюсь за выражение, сортир, стоял где-то на улице! Но как вы собираетесь бежать из этого, пардон, сортира?!
– Я не собираюсь бежать, – ответил Сергей, – брюхо чего-то скрутило. Боюсь, как бы конфузия не вышла – пальнете и...
– Как это все по-мещански, как по-расейски! – еще сильнее сморщился черный. – Брюхо! Дикость! Отсталость! Нет! Нет!! Тысячи раз я убеждал товарищей – рано, рано мы взялись за это дело! Совсем рано – народец не готов, народец убог, сир, дик, темен!!! Ему идеалы, а он – брюхо, понимаете ли!
– Шлепнуть, контру, и весь разговор! – присоветовал мутноглазый справа. – Или я его щас штыком продырявлю!
– Пулей сподручней, – покачал головой левый.
Черный коротко махнул рукой.
– Идите, идите, юноша! И постарайтесь нас не задерживать! – он достал из кармана часы-луковку на цепочке, щелкнул крышечкой. Потом горестно вздохнул: – Как трудно сохранять чистые руки среди всей этой грязи, дряни и швали!
Сергей зашел в туалет, прикрыл дверь. Судя по всему, палачи не боялись, что он убежит. Скрипнула молния на сумке. И бутылка выплыла наружу. Это было последним средством! Но... Одно «но» – Ира! Он уже дернулся– не оставлять же ее с этими убийцами, с этими подонками! Но потом спохватился – ведь это они, именно ОНИ! Те, о ком говорил зеленый! И пришли Они за Ним! Больше им никто не нужен!
Он сорвал пробку. И начал пить.
Первые глотки давались с трудом. Организм отвергал бормотень. Но потом пошло лучше. И все же, когда бутыль опустела, у Сергея глаза вылезали на лоб. Он весь вспотел, сбросил куртку прямо на унитаз. В голову шарахнуло, да еще как шарахнуло – он чуть не выронил бутылки. Все завертелось, закрутилось вокруг. Явилось огромное плотоядно ухмыляющееся лицо бородатого шамана. Шаман это хитро щурил глаза и все заглядывал Сергею чуть ли не в душу. Потом он вдруг прокартавил: «моодцом, батенька, моодцом! на пгавильном пути, товагищ!» И пропал. Сергей почувствовал, что вот-вот грохнется – никогда он еще не косел так с одной-то бутыли.
– Чегой-то он там прозаседался, – тревожно прозвучало извне. – Может, в дыру ускользнул?
– Ниче, – ответили бодрее, – я его из дыры етой штыком выковыряю! Не усклизнет, убивец!
Сергей вскинул бутыль вверх – она уже была полна. И присосался. Совсем неразборчиво до него донесся сиропный голос:
– Большое дело, товарищи, в перчатках не делают! Надо вынимать приговоренного.
– Ето верно, – заметил один из мутноглазых, – я сразу скумекал, что ен там по большому делу засел. А что перчаток на ем не было, его точно видал, врать не буду!
И они принялись колотить в дверь.
Сергею показалось, что он сейчас лопнет. Но именно в этот миг голова стала светлеть. Он глотнул еще трижды... и отвел бутыль-генератор, поставил на крышку унитаза.
– Отворяй, зараза!
– Да-с, юноша, ваше последнее желание что-то затянулось!
– На штыки брать надо!!!
Бутыль-генератор вспыхнула, рассыпая мириады искр, хрустальные соты высветили иные миры, притягивая к себе, маня.
– Выходь, сучара золотопогонная!
– Сейчас, – откликнулся Сергей, – только штаны подтяну!
Сияние залило весь туалет, стены пропали, пол ушел вниз, потолок умчался под облака. Сергей приготовился к неожиданному – вот сейчас высунется лапа, или вопьется в мясо гарпун, или захлестнет цепями... Но ничего такого не произошло.
– Не сработала! – прошипел он и приготовился смачно выругаться.
Но в это время из мрачной сердцевины бутыли-генератора выпучилась тяжелая маслянистая струя, медленно потекла вниз, ударило в нос страшным бормотушным запахом, и не запахом даже, а кошмарной вонью. Струя падала далеко, туда, куда провалился кафельный пол... и оттуда, оттуда поднималось вверх целое море маслянистой жижи, бурлило, вздымалось, ползло. Сергей забрался с ногами на унитаз, на крышку, спихнул бутыль в жижу.
– Надо стрелять! – пропел черный за дверью.
– Стрельнем! – отозвался один из мутноглазых.
Пуля пробила дверь, потом бачок – и из бачка ударила еще одна струя, не менее вонючая и маслянистая. Черная жижа добралась до коленей Сергея, до груди, коснулась подбородка. Он подпрыгнул, пытаясь ухватиться за лампочку.Но сорвался, соскользнул с крышки, ушел с головой в бормотушную жидкость, начал захлебываться, рваться вверх... но чем сильнее он бился, тем сильнее его засасывало в беспросветную жуткую пучину, тем больше жижи проникало в легкие и тем меньше оставалось надежды.
Обезумев от страха, от удушия, от ощущения приближающейся смерти, он рвал на себе рубаху, засовывал пальцы в рот, оттягивал нижнюю челюсть, будто это она мешала вздохнуть, царапал ногтями лицо... кричал, кричал, кричал! Но ни звука не вырывалось из его горла.
Наваждение последнее
Сколь, веревочка, ни вейся,
А совьешься ты в петлю!
Вл. Высоцкий
Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился... но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.
Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего-то. Дед Кулеха хотел его распросить. Да мертвец-то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.
Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца-то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!
Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть-то боязно. А потом... потом гремели выстрелы, жутко орали недобитые, визжали раненные, матерились стрелки, добивая тех, кого пуля не брала, рукоятями своих наганов да маузеров. И все это время дед Кулеха падал в пропасть – падал и не мог достичь дна! Ужас падения застил все, и не было муки сравнимой с этим падением.
Палачи уходили протрезвевшие. А иногда и добавляли прямо тут, в подвале. Никогда не закусывали. Дед Кулеха тянул воздух ноздрями и думал гнусную думу: ежели помирать, так за хороший глоток самогонки! И хотелось ему бежать к ним, пасть на колени, взмолить... Но знал, знал дед Кулеха – пришить-то пришьют, а вот глоточка, каты, ни за что не дадут сделать, ух, жлобы поганые! И он не высовывался. Лишь принимался молиться усерднее, сам выдумывал молитвы – и до того страстен был и горяч, что не могло его жгучее, переполненное болью слово не дойти до Господа Бога.
А молил он об одном – чтоб послал ему Господь любую замену, чтоб отвел он от него этот проклятущий и вездесущий карающий меч. Конечно, лучше если б так ослобонил... ну, а нет, так что ж теперь получается: вроде бы он, Кулеха, самый плохой человек на белом Божьем свете, нет, что ли, его грешнее, подлее, ненужнее?! Ведь есть же! Есть наверняка, точно, есть!
День в подземелье был не менее мрачным, чем ночь. Но дед Кулеха знал – это день. И отсыпался! Ночами он о сне не мог даже помыслить, ночами зуб не попадал на зуб. Спал он тяжко, мучимый кошмарами, стонал, вскрикивал, ерзал, потел. А потом просыпался и начинал бить башкой в земляную стену.
– Господи, Иисусе Христе, отведи беду от раба Твоего, – вопил он в голос, ничего не соображая спросонья,– не дай погибнуть от руки врагов Твоих, прислужников сатаны! Обереги и защити! Прикрой дланью твоей! Господи!!! Неужто нету у Тебя грешника грешнее?! За что послал испытание лютое рабу Твоему? Пошли замену, Господи-и-и!!!
Бог был глух к мольбам старика. У Него, небось, своих забот хватало. А может, и не считал Он нужным отводить беду от старого матерщинника и богохульника, от пьяницы и бродяжки. Неисповедимы пути Господний!
Полбуханки черняги и шмат сала, уворованный из заготконторы, дед Кулеха съел в первые три дня. Поначалу он экономил, хотел растянуть... не получилось. Зато потом голод сам пропал. Курить хотелось, это да. А вот есть – нисколечко. Пил старик из лужицы – в нише была ямка, вот в ней и скапливалась водица. Пил дед Кулеха, а на губах у него стоял привкус крови, будто прямо из страшной дыры хлебал.
Раз пять он подползал к ступенькам, ведущим наверх. Прислушивался, выжидал. Что-то ему нашептывало, дескать, беги скорее, дед Кулеха, спасайся, вот он выход! Но старик знал, никуда не убежишь – лестница вела в полуподвальные погреба, где раньше хранилось что-то съестное в неимоверных количествах, а ныне содержались заложники и прочая контра. С двух сторон длиннющего коридора стояли два охранника с винтовками. Крохотные окошки – все сплошь зарешечены. Да и какие там окошки – руку не просунуть! А потом еще наверх, и еще. А там вообще страсть, начальник на начальнике, и каждый с револьвером. Нет, не убежать!
Лишь единожды дополз дед Кулеха по лестнице к самому выходу. Да как услыхал лязг затвора, так и покатился вниз мешком. И чего они там щелкали, чего лязгали!
– Господи, даруй еще хоть день жизни... или нет, уж лучше возьми душу сразу, нет сил боле мучиться, нету-у-у!!!
Дед Кулеха излазил все подземелье – нигде выхода, даже малой лазейки, дырочки, не было. Может, просто не нашел, какая разница! Выход один: вверх, под пули! Или туда – в дыру!
А дыра была бездонной. Стреляли и стреляли, без передышки, без остановки, каждую ночь. Вот уж год как стреляли, дед Кулеха все слыхал, все знал, одного не ведал, что попадет сюда. Стреляли, толкали – стреляли, толкали... а кто и сам падал, не дождавшись выстрела. Вслед ему посылали пулю-другую, но особо не тратились – помрет в дыре, чего изводить боеприпасы, вещь нужную и необходимейшую.
Из дыры несло трупной падалью. Дед Кулеха подползал к краю, заглядывал – да только в таком мраке разве углядишь чего?! Вот звуки иногда доносились, чтото хлюпало, чавкало, охало – может, живой кто, а может, просто трясина кровавая дышала.
– Пошли, Господи, мне смертушку! Или вызволи! Не мучай ты мене доле! – рыдал дед Кулеха.
И наверное долетели обрывки мольб до Всевышнего. Ибо сказано Им было: один раскаявшийся грешник дороже Мне ста праведников. А может, просто так получилось. Но на девятые сутки вылез из дыры еще один мертвец.
– Уйди! Уйди-и-и!!! – заорал на него дед Кулеха. – Рано ишо! Ступай собе!!! Не замай!!!
Но мертвец его и не слушал, и не слышал, видать. Был он страшнее первого – весь с ног до головы в кровище, изодранный весь, избитый, волосенки и хилая бороденка запеклись под черной коркой, глаза ненормальные, вытаращенные, белые... и дышал, как он дышал! Дед Кулеха никогда в жизни своей немалой и многотрудной не видывал, чтоб так дышали! Казалось, вотвот ребра затрещат, грудь лопнет, а легкие из глотки наружу полезут.
– Уходи к собе!!! – не унимался старик. – Ты мертвяк, тебе с мертвяками жить! Чего к живым лезешь!!!
Он кричал и не думал, что могут услыхать там, наверху, что могут спуститься, обнаружить его и спровадить к «мертвякам». Нет, ничего этого не боялся дед Кулеха, ничего, кроме жуткого посланца преисподней.
А тот и не думал поворачивать обратно. Отдышавшись, мертвец спросил дурным сиплым голосом:
– Где я?
– В .....! – выразительно ответил дед Кулеха.
Мертвец скривился, упал лицом в жижу, руки расползлись. И дед Кулеха сразу понял – никакой это не мертвяк, обычный мужик. Небось, прыгнул раньше, чем в него пальнули, вот и выжил!
Старик осмелел, подошел ближе, присел на корточки.
– Ты кто, человече? – спросил он шепотом.
Ответа не последовало. Мужик ползком добрался до стены, долго барахтался возле нее, норовя выбрать место посуше, потом привалился спиной к земляному навалу и тяжело выдохнул.
А дед Кулеха недоумевал. Как же так?! Ежели услыхал Господь его мольбы, ежели решил облегчить участь рабу Своему, послал этого грешника на его место, так почему же не вызволил самого Кулеху-то?! И-эх, несправедливость, везде несправедливость! Старик заскрипел остатками зубов, слеза навернулась на дряблую черную щеку. Пропади все пропадом, теперича погибать не одному, а вдвоем!
Он подсел рядком к страшному мужику, пригорюнился.
Но молчал недолго.
– Накрылися мы с тобой, браток, – проговорил он по-стариковски весомо, с несказанной грустью, – лучше б ты и не вылазивал оттеда!
Сергей дышал тяжело, с присвистом. Не мог отдышаться. В груди резало и жгло, легкие будто наизнанку вывернули. Рук и ног он вообще не чувствовал. Сидел, привалившись к земляной стене – и не знал, радоваться ли спасению чудесному или проклинать свою судьбину горькую.
В двух метрах сидело какое-то ободранное существо в шапке-ушанке. Существо на что-то жаловалось, бормотало нечто невнятное, всхлипывало, доказывало чтото кому-то. Сергей не понимал слов, хотя он слышал, что существо изъясняется на русском языке. Голова вообще отказывалась принимать все внешнее.
Выкарабкался он поистине чудом. Когда последние пузырьки воздуха вырвались из его груди, когда от беззвучного крика заледенел мозг, и, казалось, безумию предсмертному удалось овладеть им, вдруг промелькнуло несуразно-спокойное: "надо прощаться с жизнью, тихо прощаться и без истерики! пускай тело бьется в непереносимых муках, содрогается в предсмертных судорогах, пускай! а Душа должна быть безучастна, спокойна! Она должна смотреть на все сверху, лишь созерцать эти биения созерцать, подчиняясь Воле, недоступной и всеопределяющей! только так!
Это был очень короткий миг просветления. Но сознание не успело смеркнуться. И душа не успела покинуть тело. Сергей вдруг вырвался на поверхность. В последней отчаянной попытке организм его, помимо воли, помимо хотения владельца своего, изверг целый фонтан кроваво-красной бормотени. Потом еще один! И еще! В легкие словно десяток ножей воткнули... но они сделали свое дело, Сергей вдохнул – и сразу в голове прочистилось, сразу он обрел зрение. Но лучше его бы и не обретать, ибо увиденное не радовало.
Лишь инстинкт самосохранения заставлял Сергея бороться за жизнь, он вел его. А вокруг... вокруг была спокойная и вязкая бормотушная гладь, целое море, океан разливанный! Посреди этого океана стоял остров, до него еще надо было плыть. Сергей не мог рассмотреть острова толком. Но он другое рассмотрел достаточно хорошо – надо всем этим морем-окияном нависали исполинские мрачные своды. Не могло быть такого! Не могло быть столь гигантских пещерных сводов! Но они были! Они зримо и весомо давили, они были реальнее и осязаемее небесного обычного свода.
Сергей барахтался на поверхности, борясь за жизнь, боясь хоть на миг, на долю мига опять погрузиться в ужасную пучину. Он чувствовал, что силы понемногу возвращаются в тело. Но плыть еще не мог, лишь удерживался на одном месте, прочищал легкие.
– О-ох! – раздалось вдруг сзади.
Сергей обернулся. Метрах в семи от него из бормотушной глади торчала чья-то бритая голова – лицо было залито клейкой и густой жижей, лишь черной дырой зиял на нем рот. Воздух со свистом врывался в эту дыру и с хрипом вырывался обратно.
Сергей отвернулся. Но тут же почти рядом с ним из бормотени высунулась рука, потом еще одна. Руки были скрючены, и они тянулись вверх, будто пытаясь уцепиться за что-то, потом опять пропадали на время и снова высовывались.
– 0-ох! 0-о-ох! 0-ох! – стало раздаваться со всех сторон.
– У-о-о-ох!!! Ох!!!
Сергей не успевал головой вертеть – десятки, сотни голов, рук, спин появлялись над поверхностью разливанного моря. Казалось, из самого ада вырвались мучимые там грешники, тянулись вверх, пытались спастись, выбраться из кровавой трясины. Но та их не отпускала, засасывала в себя, проглатывала. Многие скрывались уже навечно – лишь пузырьки воздуха, разрывающие мутную пленочку, напоминали – тут недавно была чья-то голова, руки... Все пространство под исполинским каменным куполом заполнилось стонами, вздохами, бессвязными воплями.
Что-то скользкое и холодное дотронулось до Сергея, ухватило за ногу, потянуло вниз. Он дернулся, высвободился. И почти сразу рядом с ним, вплотную, всплыл бритый человек. Сергей увидал сначала только спину, затылок, плечи. И он уже вытянул руку, чтобы отпихнуть незнакомца от себя. Но тот поднял голову – и прямо в глаза Сергею уставились кровавые мутные бельма, дохнуло смертным смрадом из раззявленной черной дыры. Липкие ладони легли Сергею на плечи, надавили. Но он сбросил их, отплыл подальше. С ужасом наблюдая, как захлебывается это непонятное бритое существо, как оно борется с кровавой жижей и как та всасывает существо обратно. Наконец бритый погрузился совсем, даже скрюченная рука его ушла в жижу, ушла, сжимаясь и разжимаясь судорожно, словно пытаясь уцепиться за воздух.
– У-о-ох!!! А-а-ахП
Страшней всего были эти вздохи и выдохи, от них несло чем-то нечеловеческим, жутким. И Сергей не стал выжидать, он поплыл к острову.
В тягучей липкой бормотени плыть было невыносимо тяжело, каждый метр давался с трудом. Но Сергей плыл. Он не хотел опять погружаться в этот жидкий ад.
Сотни, тысячи бритых тянулись к острову. Каждый плыл как умел: одни саженками, другие по-собачьи перебирая руками, третьи кроллем, четвертые и вовсе безо всяких намеков на технику. И чувствовалось, что эти трупы или полутрупы неистово и страстно желают продлить свое существование, что они готовы до последнего издыхания бороться за каждую минутку, секундочку бытия. Многие топили друг друга, взбирались на плечи, погружая несчастного в жижу, карабкались по спинам, наступали на головы, некоторым удавалось даже почти вырваться из жижи. Но сверкнув в мрачном воздухе мокрым обагренным бормотеныо телом, они, тут же погружались в море, лишь пузыри вырывались на поверхность. Кто-то тонул сам, без всякой помощи извне.
Сергей старался держаться подальше от бритых, но не всегда это удавалось. Временами и его хватали за ноги, цеплялись за плечи, давили на спину. Но он увертывался, выскальзывал, не давая даже временной поддержки – пусть сами выкарабкиваются, пусть сами плывут, он не плот!
Остров вырастал прямо на глазах. Это был какой-то неестественный, ненормальный остров. Его будто слепили из той же загустевшей бормотени. Сергей видел крутые скользкие берега обрыва, видел плоскую площадку наверху. И еще он видел, как пытаются выбраться первые из подплывших к острову. Они изо всех сил цеплялись за болотистые берега, карабкались вверх, тянулись, рвались... но соскальзывали, уходили с головами в жижу. Даже смотреть на такое было страшно. Ледяной неприступной горой возвышался остров над морем-окияном!
Кто-то забился в судорогах совсем рядом, пошел ко дну, обдавая всех вокруг брызгами. Одна из них попала Сергею на губу, он облизнулся – и вдруг почувствовал, что это вовсе не бормотень, что это кровь, настоящая густая, пропитанная бормотушными запахами кровь. Его чуть не вывернуло наизнанку. Но наверное уже нечем было выворачивать. Хочешь, не хочешь, а по кровавобормотушному морю приходилось плыть.
Подплыв ближе, он, не щадя пальцев и ногтей, со всей силы ударил руками в слизистый багровый ил обрыва. Пальцы погрузились глубоко. Но тут же что-то там внутри зачмокало, зачавкало, вытолкнуло пальцы обратно – и он сорвался вниз, прямо на подплывающих бритых. Оттолкнулся ногами от холодных скользких тел, снова погрузил пальцы в ил. Полез наверх.
Это была пытка. Каждый сантиметр давался с боем. Но Сергей полз и полз. Четырежды он срывался, соскальзывал, погружался с головой в кровавую жижу. И всякий раз ужас захлестывал его. Он выныривал. И опять лез.
На пятый раз он дотянулся рукой до плоской площадочки уступа, вцепился в край. Но в это время кто-то ухватил его за ногу, за щиколотку. И он опять полетел вниз – полетел спиной, размахивая руками и ногами, крича, разбрызгивая красную пузырящуюся слюну.
Он долго отдыхал, держась на поверхности, стараясь не попадаться под руки бритым, ускальзывая от них. Потом полез снова. На этот раз он сам вцепился в чью-то тощую лодыжку, рванул на себя. И этого рывка хватило: несчастный полетел вниз, а он забросил обе руки на край площадки, подтянулся... Все! Он был наверху!
Он сидел посреди этого слизистого утеса и захлебывался от нервного плача. Все было позади! И все еще было впереди! Бритые из кровавой жижи тыкали в него пальцами, охали, стонали, сопели шумно. Они явно завидовали ему, они готовы были на все, лишь бы забраться наверх... но они мешали друг другу, топили один другого.
Кроваво-бормотушная гладь была бескрайней. Только теперь Сергей смог оценить по достоинству это море-окиян, эту безграничную адскую равнину, из которой торчали уже не сотни и тысячи, а миллионы, сотни миллионов голов, спин, рук. Руки эти тянулись вверх, к каменному, такому надежному на вид своду. Да только до этого каменного неба было не меньше тысячи метров, а то и больше.
– Хы-ы-ы, х-ы-ы!!! – прокатилось вдруг над сводами.
Сергею показалось, что этот звук родился в его голове и лишь потом вырвался наружу. Он с силой сдавил уши. Не помогло. Тогда он взглянул вверх – в туманном, зыбком мареве над кровавым океаном, над миллионами голов нависала огромная и расплывающаяся дьявольская харя. Была она злобна, глумлива и сладострастна. Хыканье вырывалось из оскаленной кривой пасти – вырывалась утробно, глухо, но столько в нем было довольства, ублаготворенное, что казалось оно не просто обоснованно, но и вполне заслуженно, отработано. Острые глаза с прищуром обозревали, страшную картину, и из глаз этих сочилось нескрываемое презрение к жалким бритым людишкам, борющимся за свои жалкие и ненужные жизни.
– Хы-ы-ы!!! Хы-ы-ы-ы-ы!!!
Все уханья, оханья, восклицания, вопли слились неожиданно в единый гулкий вздох ужаса – будто смертоносный ураган промчался над кровавой гладью. И все смолкло. Дьявольская харя исчезла.
И все словно по команде ринулись на остров. Теперь это походило на штурм. Тысячи голых людей лезли наверх,– падали, но не долетали до поверхности кровавого моря, опускались на чьи-то спины, головы и снова начинали восхождение. В край площадки цеплялись десятки рук. Тысячи пальцев указывали на Сергея. Похоже, бритые не собирались прощать ему то, что он оказался первым, они собирались расправиться с ним.
Бежать было некуда. Сергей испуганно озирался, сжимал и разжимал кулаки – он был готов к драке. Но он понимал, что ему не сладить со всеми.
И вот тогда что-то хлюпнуло под ногами. Потом еще. Он опустился на колени, стал ковырять этот кровавый податливый ил. И вдруг провалился в него – провалился с руками и ногами, будто прорвал какую-то пленку, проломил дверь, и оказался в скользком узком лазе. Его понесло вниз, ударяя головой о холодные стены, переворачивая, бросая то влево, то вправо, то вообще черт-те куда. Это было нелепо, дико... Но он летел вниз. Потом он упал на чьи-то тела, в вонючую жижу, потом полз наверх. Полз, задыхаясь и снова соскальзывая, срываясь. Кто-то полз рядом с ним, стонал, тяжело дышал. Но потом упал и затих. А он выбрался.
Да, он выбрался и сидел теперь, опираясь спиной на земляную стену, прислушиваясь к себе и не прислушиваясь к стенаниям бормочущего и всхлипывающего существа. В голове крутилось одно: ушел! ушел!! ушел!!! И это было главным! Он ушел от своих палачей, от профессионалов! А там – будь что будет!
– Ты хоть что за человек такой? – вопросило существо в шапке. – Отвечай, кады спрашивают! И на вот, оботрися!
На руку опустилось что-то белое, мятое, чистое. Сергей сжал пальцы, поднес тряпицу к лицу, долго оттирался, отдирая корочки засохшей крови, расчесывая пятерней волосы. Особенно трудно было прочистить глаза – бормотушно-кровяная смесь въелась в кожу, слиплась, каждое движение причиняло боль.
И все-таки Сергей ответил:
– Я с Земли!
Существо, оказавшееся маленьким сморщенным старичком в драном зипунишке и валенках, разгладило десяток седых волосков на подбородке и верхней губе, вздохнуло тяжко.
– Оно и видать, умом тронулся! С земли вон – червяк али крот какой... а ты, паря, из-под земли! Ну да ладноть! Не хочешь сказывать, не надо!
Сергей все понял. Он на Земле, а значит, и говорить, будто с Земли, здесь глупо, за чокнутого сочтут. Хотя пускай принимают, главное, его выбросило не куда-нибудь, а сюда, на родимую Землю, а уж на ней-то он не пропадет!
– Меня зовут Сергей, – представился он.
– Серенька, стало быть? Та-ак! – обрадовался старик. – А мене все Кулехой кличут. Вот и ты зови запросто – дед Кулеха.
Сергей усмехнулся. Надо было понемногу выведывать у деда Кулехи про все. Но и сплоховать он боялся.
– Хороший подвальчик, – процедил сквозь сжатые зубы.
– Подпол знатный! – согласился дед Кулеха.
– Тут ведь выход где-то был, запамятовал, а то и два целых выхода, – попробовал закинуть удочку Сергей.
– Ишь ты какой, запамятовал он! – с готовностью отозвался старик. – Вот придуть вскорости стрелялыпики-то наши, они те живо напомнят! И-эх, паря! Нету нам выхода, обложены мы хужей волков! Иль и вправду ты про все позабыл?!
– Про что про все? – переспросил Сергей.
Дед сдвинул ушанку набекрень, почесал затылок.
– А как спымали тебя, контру, как расстреливали тута, как сам сунулся в дыру – ниче не упомнишь, что ль?!
– Расстреливали? – удивился Сергей. – Впрочем, да, было!
Ему вспомнилась сцена на кухне, винтовочные дула, поднимающиеся на уровень его глаз, прищуренный взгляд черного. Его и на самом деле расстреливали, только вот не расстреляли.
– Ниче, – успокоил старик, будто читая мысли, – придуть и дострелют! В етом ты, паря, не сумлевайся.
– А чего ж делать?
– Прятатьси, вот чего! – многозначительно сообщил дед Кулеха. – У нас с тобой, паря, другого путя нетути!
Сергей начинал смутно представлять обстановку. Да, они в подвале, там, наверху, их стражи – кто, выяснится позже, главное, опять он узник! опять с ним могут – вытворять, что вздумается палачам-мучителям! Ну что за круговерть такая! Что за проклятый «замкнутый цикл»! Хоть бы зеленый, падла, высунулся из какой-нибудь щели!
Но зеленый ниоткуда не высовывался. Похоже, ему и впрямь надоело опекать грубого и бестолкового землянина, отраженное существо... А может, он и виною всему?! Сергей не знал. Ему почему-то вдруг вспомнилось, что в том самом списке оставалась еще одна фамилия в квадратике, последняя. Но что это была за фамилия? Кому она принадлежала?! Память не давала ответа. Он перестал слушать надоедливого старика, забыл о своих теперешних болях и горестях, отрешился. Загадка завладела им, да так завладела, что помьтслилось – ежели удастся ее разгадать, узнать ту последнюю фамилию, так все и разрешится самым лучшим образом! Сергей помнил, как он собственной рукой ее вписывал на лист, помнил, как обводил жирной линией, как квадратик этот вычерчивал... но большего не всплывало.
– Ты че, оглох, паря? – дед Кулеха ткнул его кулачком в бок. – Иль опять помирать вздумал?!
Сергей улыбнулся старику машинально. В мозгу бешено наколачивало: кто он?! кто?! кто?! Пришлось заново перебирать всех друзей и знакомых, сослуживцев и однокашников – каждая фамилия укладывалась в отведенный для нее квадратик. Но последний оставался пустым!
И в тот момент, когда раздражение начало захлестывать его черной едкой волной, вдруг просверкнул странный ответ: а фамилия-то твоя собственная! ты по инерции, машинально ее вписал, а потом и забыл, так и осталось. Нет! Не может быть! Сергей отмахнулся от нелепой страшной мысли. Там должен был быть кто-то совсем другой, только не он, точно не он!
– Ты, паря, потише граблями-та размахивай! – проскрипело на ухо.
– Простите, – буркнул Сергей. Он вовсе не хотел ссориться с товарищем по несчастью. Наоборот, надо было использовать его на полную катушку, выжать все полезное, нужное. И Сергей отбросил посторонние мысли.
– Значит, они приводят расстреливать заключенных по ночам и большими партиями? – переспросил он.
– Точнехонько! – поддакнул старик.
– И назад уже никого не уводят из приговоренных?
– Да чтой-то не было такого случаю!
– Это хреново! – выдал Сергей.
– А как же, еще как хреново! – вздохнул дед Кулеха.
– И нигде ни единой лазейки, ни дырочки наружу?
– Как есть – нигде нету! – путанно ответил дед.
– Чего ж теперь, помирать нам, что ли? – не сдавался Сергей.
– То-то и дело, что помирать! Куды ж ишо!
Такая перспектива не устраивала Сергея. Даже после всех пережитых ужасов, после всего, что обрушилось на него в последние месяцы, он хотел жить! Вопреки всему! Назло всем!
– А чего вообще-то народ губят? – спросил он с тоской.
– Не народ, – пояснил старик с расстановкой, – гидру выводят, подчистую!
– Какую еще гидру?!
– Это ты у них, паря, спросишь. Сказано – гидру, значит, гидру – как класс! То исть, по нашему разумению, до двенадцатого колена! Жил при царе-кровопивце – становиться к стенке! И без разговоров! Ето чтоб с проклятым прошлым – раз и навсегда! Да ты не горюй, у их работенки ишо лет на сто вперед! У нас ведь, почитай, все православные при царе-то батюшке жили, а чего ж не жить-то, помирать им, что ль, надо было! Жили ишо как! В етой чумной Америке лет через двести так жить-то будут!
– Ладно, ясно! – оборвал старика Сергей. Он не любил, когда лезли в политику. Стреляют, значит, так надо, значит, и следует стрелять – душу-то все одно не расстреляешь, будь ты хоть палачом с двадцатью орденами, будь хоть по уши в крови – ты ручонки-то свои обагрил, тело искорежил, бросил в яму, а Душа она сверху на тебя глядит и болезнует за тебя, ибо ей – вечная жизнь, а тебе – яма зловонная со всеми твоими орденами и регалиями, со всеми кожанками и маузерами, со звездами и прочей мишурой.
– Ясно тебе, охломону! – недовольно проворчал дед Кулеха. – Тоды сам и предлогай, чего делать-то!
Сергей думал не слишком долго – какой-никакой, а опыт у него был – из дешевеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами – и потому он ответил твердо:
– Вот дождемся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!
Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.
Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.
– Ладно, – выдавил он, – ночи дождемся, там видно будет.
И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.
Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме – и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум – ни больше ни меньше. Вот оно – Большое Камлание, вот он – слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея – да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал – он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов – шаманы умели напустить дыму – но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением – вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы – авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «... к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману... и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже посдетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их – нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом... и проснулся.
Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:
– Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!
Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал – это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: « мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманытеоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал – да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу – орден, две – два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!
– Ты че, паря, свихнулся, что ль?! – недоумевал дед Кулеха. – Че с тобою?!
– Да ниче! – огрызнулся Сергей. – Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я – нет!
Старик заерзал, захлюпал носом.
– Ты его, – проговорил он супясь, – ты себя-то не хорони, успеется еще. Побарахтайся малость, паря!
Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не веселым, даже страшным.
– А куда ж деваться, дед Кулеха, – сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, – побарахтаемся, побарахтаемся еще.
Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног – ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел – и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!
Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!
Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги – выгребали еще там, наверху.
Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение – и получай пулю, лети в яму вверх ногами!
Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матерый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:
– Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!
Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!
– Ах, какой... Вы ведь не убьете меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!
– Ня буду я в тя стрелить, уговорила! – просипел тип, закончив дело.
Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошел с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.
– Не-е-е-ет!!! – донеслось из неведомых глубин. – Не-е-е-е-ет!!!
– Как его нет,– просипел тип, – не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!
Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало еще человек восемь.
Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.
– Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдете!
Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.
– Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! – шепотом сокрушался дед Кулеха. – Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!
Сергей зажимал ему рот и сам матерился – но мысленно.
Потом опять стреляли – долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.
У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили – и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.
После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговоренных. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала – это были живые трупы, их уже убили однажды – там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.
Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент – сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку... и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнет корявого у «максима», выскочит за дверь... А там – была ни была!
Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.
– У мене патроны кончились! – пожаловался колченогий.
– Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работенку-то! – взъярился тип в кожанке. – Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силенок не хватит!
Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.
Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадежно пусты.Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворенная в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.
– Все, Филя! Завязывай! Изработались! – пьяно выдал наконец тип в кожанке. – Остатних секи из пулемета! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!
– Заело чегой-то! – отозвался Филя.
Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведет его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился – но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!
Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу – хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверезую башку! Ох, тяжко!
Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, приперся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся...
Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного – тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло... и все!
– Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! – позвали от дыры. – Щя допивать станем, смотри!!!
– У-у-пту-у-у!!! – отозвался невнятно приблудный не своим басом.
А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги – дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.
– Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!
Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза – он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!
– А-аййй!!! – вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. – Мать вашу-у-у-у...
На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:
– А Семен-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!
И еще немного помолчали.
Потом басок выдал:
– Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матерый человечище!
Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой...
– Куды, Моня?! – заволновался корявый Филя-пулеметчик.
Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемет.
Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошел ближе и плюнул в катов.
На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.
Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплеванного и загаженного коридора успел выстрелить – пуля сбила фуражку. Еще раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог – Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею – теперь не постреляет.
– Караул, в ружье!!! – завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.
Черная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключенные колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать – Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног еще троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными черными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.
– Караул, в ружье-е-е!!! – заполошно вопил сам Сергей.
И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних черных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.
Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из черного четырехгранного рупора неслось оглушающе:
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!!
Так – тра-та-та-та-та!!!
Тв-та-та-пам-пам!!!
Сергей выскочил на улицу. Часовой – высоченный русский парень с прозрачно-бессмысленными глазами – недоумевающе поглядел на него, стал вытаскивать руку из кармана шинели. На улице была весна. Солнце отражалось в грязных лужах, распевали суетные птахи. Четверо молодцев сидело на корточках чуть поодаль. Все курили, поднося цигарки ко рту как по команде. Сергей не разбирался в тонкостях, но по лицам понял – интернационалисты, скорее всего, венгры, может и австрийцы.
Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею – приближались они тоже, словно по команде.
– Разорву к едрене фене! – заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. – Ложись, сучары!!!
Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал. Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперед – не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвертым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.
– Лежать!!! – крикнул Сергей для надежности.
И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.
– Держи контру! Хватай гада!!! – доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались – наверное, караул так и не поднялся «в ружье». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.
Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.
– Изверги! – выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб – последний свой зуб.
В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.
– И-ех, Господи! – выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. – За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!
Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.
Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.
– А это вам соус от комиссара! – съязвил выводящий. И хлопнул дверью.
Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток – три черпачка жижицы, только что жажду утолить.
– Авось не помрем с голодухи-то! – стоически произнес он.
– Это точно, – согласился монах, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа – три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.
– Ты чай не православный, браток? – поинтересовался дед у черноризца. – Чай какой-нито ненашенской веры?
– Чего вдруг? – обиделся монах, заерзал.
– А того, – пояснил старик, – вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!
– Значит, час не вышел, – философски заметил монах, – еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна... тут уж не обессудь.
Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю – устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.
Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась – и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.
– Крест Господень! Едрена оказия! – вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.
Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было – казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.
– Бог ты мой, Серенька! – всплеснул ручонками дед Кулеха. – Отзовися, ты ли это?!
Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.
Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.
Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой челкой вдруг засомневался.
– Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлепнуть-то проще простого! – он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. – Эта гадина офицерских кровей! Из нее жилы драть, а не шлепать, понимаешь, по-людски! Мы ее спровадим, куда надо!
Сергею не дали и рта раскрыть.
– Пошел, золотопогонная шваль! – ткнули в спину прикладом, коленом под зад.
И он пошел, куда ж еще деваться.
В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел изможденный бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, изможденный глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался – этот жалеть не станет.
– Гдэ прятать винтовка? – спросил изможденный тусклым голосом.
– Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, – промямлил Сергей.
– Склад? Винтовка?! Патроны?! – отрывисто выдал изможденный.
В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны...»
– Отвечать!
– Вы меня не за того принимаете! – выпалил Сергей.
И получил в зубы.
Изможденный берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой – короткой, непонятно из чего сотвореной, обмотанной черной тряпицей.
– Гдэ прятать винтовка?!
– Нету винтовка! – закричал Сергей. – Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!
– Нэ понимай! – скривился изможденный. – Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!
В руке у изможденного появилась карта. Сергей вгляделся – судя по всему, это была карта города. Изможденный тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.
– Отвечать!!! – ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. – Гдэ винтовка?!
– Нету! Ничего нету!!! – Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. – Было бы – все отдал, понимаешь, все-е-е!!!
– Нэ понимай!
И все начиналось сначала.
Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но изможденный только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.
Еще через полчаса в кабинет вошел низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед изможденным какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали – ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своем праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.
– Ну что, мерзавец, – процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, – упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечет, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!
– Мог бы за двадцать лет-то и подучить немного язык, – вставил Сергей.
Били его вдвоем, били долго. Он больше не рыдал, не просил отпустить. В нем проснулось что-то непонятное, такое, чего прежде не было почти, что приходило иногда, но позже уходило.
А когда они кончили его бить, Сергей с трудом разлепил заплывшие глаза, посмотрел снизу на обоих. И просипел с вызовом:
– Не хреново, небось, сиделось, коль двадцать лет просидел! У вас столько не просидишь.
И опять его били. Методично, умело, неторопливо, но очень больно. Трижды отливали водой. И опять начинали бить. Потом утомились. И изможденный взялся за свое.
– Гдэ винтовка?! – спросил он, будто ничего не было, будто допрос только начинался.
– Да пошел ты на хер, ублюдок вшивый, палач! Ни черта я тебе не скажу, хоть кожу сдирай! – заявил Сергей и в четвертый раз провалился в небытие.
Он уже не чувствовал и не знал, что с ним делали дальше. А было так – два молчаливых китайца хлестали его плетями, думали привести в сознание, но ничего не вышло. Тогда его снова обливали водой. Потом кололи иглами, прижигали ногти спичками. Наконец изможденному надоело тратить время попусту и он приказал покорным и исполнительным китайцам отнести тело в камеру.
Они выполнили приказ.
Перед черной мрачной дверью Сергей опамятовался, уперся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.
– Точняк, профессионалы, – пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он еще продолжает старую беседу с зеленым гадом, с наставничком – видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрено!
– Главное, душу не вышибли, – успокоил его старичок, – а остальное образуется, спи, Серенька!
Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из-под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:
– Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка-а-а!!!
Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.
– Сбрендил сердешный, – сказал он, – выбили умишко-то!
– Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! – вступился за мученика дед Кулеха. – Вот двину щас по рылу!
– Уж и сказать нельзя, – обиделся нищий и отполз еще дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика-бродяжки.
До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрено! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим – словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою – та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!
Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница – тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.
– Были б косточки, – подал голос дед Кулеха, – а мясцо-то нарастет, не печалуйся, паря.
– Врешь, старик! – проговорил монах со своего места. – Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!
– Сам врешь! – заупрямился дед Кулеха. – Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!
– Не тебе говорю, ты – безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть – это грязь, присохшая к душе! Плоть – глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего...
– Тут я с тобою не согласный, – встрял старик и засопел пуще прежнего, – тут ты промашку даешь – все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!
Монах вздохнул тяжко.
– Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! – сказал он. – Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.
Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была – толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:
– Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!
Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил – работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.
– Дурак ты, человече! – ответил монах глухо. – Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет – раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные – и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи – лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!
– Опиум! Все это опиум!!! – заверещал жирный.
– Заткнися! – не выдержал дед Кулеха. – Холуй!
– Опиу-у-ум!!!
Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки – и хоть ты вой!
– Тыщу лет народ в страхе держали! – вопил нищий. – Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А гце не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!
– А кто креста боится, знаешь? – тихо спросил монах.
– Ну кто? – опешил от неожиданности жирный.
– Нечистая сила!
– Охрана-а-а!!! – истерически завизжал жирный и бросился к двери.
Открыли сразу. И жирный полетел на пол – открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:
– Ну чего тут?
Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.
– Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!
– Это вас, что ль? – саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.
Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:
– Который мутит?
– Вон, поп проклятущий!
Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.
– Убрать! – приказал он.
И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.
– Ироды! – проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.
Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон – и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.
– Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.
– Куды надать, туды и попал! – ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.
– Я его спрашиваю! – настоял на своем Сергей.
– Отвяжись, контра ползучая! – выдал отец Григорио. – Вы тут все отрыжки царского режима!
– А ты?
– А я – по случайности!
– Ошибочка, значит, вышла?
– Ошибка!
– И зеленый ошибся?
При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:
– Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!
Сергей вздохнул облегченно – да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели... но это пускай уже с зеленым объясняется.
Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.
Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: "ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар... " Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно – все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.
Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий – белесый, обрюзгший, противный.
– На какие расстройства жалуемся? – спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. – Чего удалить прикажете?! – И полез за пазуху.
– Ты че ето, паря?! – заволновался вдруг дед Кулеха.
Оба проснувшихся пролетария поддержали его.
– Не замай калеку! – промычал один.
– Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! – заверил «дохтура» и окружающих другой.
Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.
– Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! – ныл «дохтур». – Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! – Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.
Наконец жирный Григорий затих.
А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.
– Вы не волнуйтесь, любезнейший, – прогнусавило в ушах, – наши люди сделают все наилучшим образом!
Сергей заволновался, заерзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного – обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.
Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.
Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку – и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул,застыл.
– А-а-а-а!!! – завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: – Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!
– Я вот те щя самому в башке дырку просверлю! – пообещал «дохтуру» один из пролетариев.
– Нет уж, тут нельзя откладывать! Промедление смерти подобно! – сказал другой.
Он встал, вразвалку, блатной походочкой, глубоко запихнув лапы в карманы, подошел к жирному Григорию и врезал ему ногой в бок, потом еще раз. «Дохтур», понимая, что с ним не шутят, помалкивал, только сопел. Встал и другой пролетарий, стал помогать приятелю. Они били лженищего сосредоточенно, мастеровито. Но никто не вступался. Даже сердобольной дед Кулеха покряхтывал, кашлял, вздыхал натужно, но молчал.
Теперь Сергей окончательно убедился, что никакие это не пролетарии, а самые обычные блатари, и что бьют они жирного Григория не из чувства справедливости, защищая его, а просто ради собственного удовольствия.
– Добавь-ка ему слева! – советовал один.
– Щя! – соглашался другой. И его башмак утопал в жирной и дряблой щеке.
Рук из карманов они не вынимали. И вообще, казалось, что эта парочка просто танцует над поверженным, столь грационозны и ритмичны были ее движения.
– Хвати-и-ит!!! – выкрикнул Сергей.
Стекло, отделяющее от мира, становилось все толще. Но это не меняло дела, не отгораживало его ни на капельку, лишь затуманивало мозг, лишало рассудок ясности.
– Чего это вдруг – хватит? – миролюбиво спросил один из блатарей. – Мы ж тока во вкус входим! Мы ж сами дохтура, а ентот жирдяй – наш пациент! Все для его тока пользы! А слабонервных просим выйти из помещения!
Последнее предложение прозвучало издевкой – куда выйдешь из камеры! Сергей заскрипел невыбитыми зубами. И тут на него снова навалилась боль. Болело все тело, сверху до низу, и с низу доверху. Приходилось терпеть, тут аспирину и компрессов не предложат.
– Вот так пациенту, вот так! – приговаривал один.
– И эдак тоже! – добавлял второй.
Жирный пациент помалкивал, вращал глазищами и прямо на виду превращался из «дохтура» Григория в прежнего угрюмого и хмурого отца Григорио. Да и с блатарями-пролетариями происходило нечто странное. Они менялись на глазах – один все уменьшался в размерах, другой напротив, рос, тянулся головой к потолку.
Это бред, подумалось Сергею, это все видится в бреду! Такого не может быть на самом деле, отшибли, сволочи, мозги! Ему вспомнилась почему-то родная московская подземка – весь этот город под городом, мир под миром, прибежище воров, убийц, проститок, извращенцев, алкашей, безумцев... И его потянуло туда, повлекло, ах, если оказаться снова там, в родном подземелье. Хотя и бывал-то за последние два года всего несколько раз в этом «родимом» подземелье, а все ж тянуло почему-то. Да, тянуло! Сергей вдруг поймал себя на том, что про подземку, населенную ублюдками, он вспомнил случайно, потому и потянуло. С таким же успехом он мог вспомнить и сумашедший дом отца Григория, и пирамиду тольтеков под ужасающей статуей полуживого, дышащего и извергающего фонтаны крови Кецалькоатля, и шалаш дикаря, и подвалы Гардиза, и пыточное кресло, и даже невидимую паутину Колодца Смерти, невидимую в ослепительно сияющем бесконечном пространстве... Все казалось родным, близким – не раздумывая, он перенесся бы в любое из этих мест, все лучше, все чище! Да, везде была надежда, везде было лучше! Он готов был бежать куда угодно, лишь бы бежать! Но бутылки-генератора с сатанинским зельем у него под руками не было, как сбежишь?! Да и где она теперь, эта бутыль с этикеткой ядреного пойла «солнцедара»?! Может, и нигде? Может, раскололась при падении с унитаза? Или же утонула в зловонном красном болоте? А может, ее и вообще не было, может, все пригрезилось?! Нет, ему не дано никуда сбежать! Он не сможет этого сделать... Сергей вдруг почувствовал, что то новое, проникшее в него во время допроса, творимого товарищем Генрихом, все больше и больше подчиняет его себе. Да, он уже не хотел никуда бежать. Он не имел права сбегать! Он должен был остаться здесь до конца, до самого распоследнего конца, все вынести, все вытерпеть! Только это очистит его от всей скверны, налипшей за последние месяцы и за всю предыдущую жизнь, от той липкой мерзостной грязи, той дряни, которой буквально пропитан этот мир, из которой сотворен не только лишь гнусный и подлый зеленый наставничек, но и все эти омерзительные Григории, белые и черные, гинги, шаманы, инквизиторы, палачи-любители и палачи-профессионалы, стражи-каратели и жрецы-исполнители... Он останется среди них. Но их грязь, их мерзость и подлость не прилипнут к нему, нет! Пускай он сам подлец, пускай подонок, сволочь, жлоб, негодяй, трус жалкий, гнусный бабник, скотина, недоумок, мерзавец, поганец, гад! Пускай вся жизнь его была сплошной грязью, целым водопадом грязи и гнуси, пускай! Пускай он вытирал ноги о других, и другие вытирали ноги об него, пускай! Пускай он распространял вокруг себя зловоние, смрад, пускай место его в выгребной яме! Но теперь все не так, теперь все иначе! И он больше не позволит упасть на свое очищенное страданиями тело даже капельке грязи! Нет, не позволит! Они смогут убить его, и убьют! Но они не испачкают его своей грязью, нет!
– Ты бредишь, что ль, паря? – поинтересовался дед Кулеха.
– Брежу, – покорно ответил Сергей.
Избиваемый Григорио-Григорий превратился в мешок с перемолотыми костями. Но все молчал, кусал губы и молчал. Блатари не останавливались. Они неузнаваемо изменились... Нет! Почему неузнаваемо?! Сергей вгляделся – точно, один стал совсем маленьким, чуть не карликом! Второй вытянулся под потолок, несмотря на то, что колени его были согнуты, да и спина больше походила на дугу.
– Остановитесь же! – закричал Сергей, превозмогая боль.
Низенький хмырь-блатарь сверкнул неожиданно золотой фиксой из гнилозубого рта, ухмыльнулся.
– Щя, падла, остановимся! – прохрипел он. – Вот добъем паскудину, остановимся, передохнем малость, и за тебя, сучару, примемся!
– А что делать прикажете, почтенный? – протянул уныло длинный хмырь. – Надо. Понимаете, надо!
Его выпученные глазища вдруг выпучились еще больше, вытянулись из глазниц на длинных морщинистых зеленых стеблях, стали совсем мутными, бессмысленными. С носа упала на пол зеленая капля... но не скатилась в пыльный шарик, а сама подползла к ноге длинного и влилась в нее.
– Зеленый?! – удивился Сергей. – Инопланетянин?!
– Вечно вы все путаете, – обреченно выдохнул длинный. И его унылый нос-сосиска совсем обвис. Губа отвисла, потекли желтые слюни. – Ваш куратор уже давным-давно сдал ваше дело в архив. Да вы не беспокойтесь, там все в порядке – дело закончено. А последнюю точку исполнители поставят, не переживайте.
– Ага, тока я ему, падле, допрежь рыло-то еще начищу! – пригрозил хмырь-карлик. – Он у меня всю нервную систему, сука, на ... себе намотал, всей жилы повытягивал!
Длинный хмырь долго глядел на карлика. Даже остановился, перестал мутузить псевдонищего Григория-Григорио. А потом плаксиво изрек:
– А чего с ним связываться, чего труп-то пинать?! Ну его к лешему. Это ж отражение!
– Чаво?!
– Да ничаво! Отражение это! Не человек, не гуманоид и вообще ничто, пузырь мыльный, паучок в паутинке!
– Эй, кончай бредить! – заорал дед Кулеха прямо на ухо Сергею. – Ты чего, паря?! Кончай!!!
Сергей отшатнулся.
– Сами вы отражения! – закричал он. – Это вас нет! А я есть! И мир мой есть!И Вселенная моя есть!
Он вскочил на ноги, прыгнул на длинного, ухватил его за нос-сосиску, ухватил цепко, всей рукой, и так долбанул головой о каменную стену, что хмырь охнул и прикрыл свои мутные красные глазки.
– Убивають!!! Убивають!!! – Хмырь-карлик орал так, будто был исполином.
Сергей повернулся к нему. Перед глазами сверкнуло длинное хищно изогнутое лезвие финкаря. Еле увернулся. Карлик взмах– нул второй раз, ощерился. Но теперь он имел дело уже не с прежним Сергеем, а с совсем другим, с новым. И этот новый Сергей, не отпрыгнул, не дернулся, не упал... Он перехватил хищное лезвие голой рукой, сжал пальцы, рванул на себя – и нож вылетел из лапы хмыря.
– Не-е-ет!!! – завизжал хмырь.
– Да! – твердо произнес Сергей.
Первым ударом он перебил напрочь торчащую из-под майки хмыря ключицу, вторым – сломал хребет. Ногой отшвырнул к стене' трепещущее тело. Для пущей надежности с маху раздробил каблуком переносицу длинному хмырю. И только тогда вернулся к стене, тяжело привалился к ней, затрясся в нервной трясучке.
– Нехорошо, – мрачно пробурчал дед Кулеха, – так христиане разве ж поступают? Нехорошо! Душегуб ты!
Сергей никак не мог отдышаться. И все же он обнял деда, прижал к себе.
– Не душегуб я, дедушка, не душегуб, – прошептал на ухо, тяжело сопя, – нету в этих тварях души! И не было никогда! Это не люди! И даже не глина, в которую еще хоть что-то можно вдохнуть. Это гинги! Бездушные твари! Отражения! Призраки! Они вообще не из нашего мира! Они из чужой... нет, они из Чуждой Вселенной, они из Преисподней, дед ты мой Кулеха! Не жалей их!
Останки длинного и карлика шипели, скручивались, свертывались, пузырились и исчезали. Инквизитор, он же «дохтур», лежал мешком и не шевелился.
– Бредишь ты, паря! – тяжело вздохнул старик. – Все времечко бредишь! Нельзя ведь так-то!
Сергей подтянул колени к животу. Прикрыл глаза. Стекло, отделявшее его от мира, пропало. Его уже давно не было. Но мир от этого не менялся.
– Ну, – проговорил он медленно, – кто там у нас на очереди? Или со всеми разобрались?!
– Примолкни ты, не накликай нечистую! – испугался дед.
Но два других нищих, до того лежавшие молчком, притворявшиеся спящими, встали. И одним движением, будто братья-близнецы, откинули грубые черные накидки.
– Ах, вот как?! – изумился Сергей.
Перед ним стояли дикарь и клювастый. Каким образом они могли оказаться вместе, в этой смрадной камере, было уму не– постижимо. Видать, и впрямь не врал зеленый – все миры в Пространстве перекрестные, с любым из обитателей миров этих можно встретиться в любом месте, там, где перекресточек вдруг образуется.
– Чего надо? – грубо спросил Сергей.
Клювастый ощерился и вытянул вперед когтистые страшные лапы. Дикарь вытащил из-за спины дубину. И слаженно, будто та самая четверка интернационалистов, они бросились на жертву. Но они не знали одного – никакой жертвы не было!
Два тонких пальца погрузились глубоко в глаза, в череп дикаря. Хрустнул и разлетелся на две половины жуткий клюв.
– Матерь Божья! – изумленно выдохнул дед Кулеха. И перекрестил нечистую силу.
Шаман с палачом, не дождавшись следующих ударов от своей несостоявшейся жертвы, начали растворяться в воздухе. Да, эта нечистая сила боялась Креста.
– Куда?!
Сергей вытянул руку, ухватил дикаря за ожерелье, за связку бус-амулетов. Рванул. Дикарь с клювастым исчезли. Сергей стоял посреди камеры и сжимал в руке красный дорогой галстук с красивой заколкой. Из заколки торчал зуб.
– Что это? – Сергей выронил галстук, заколка треснула, зуб выкатился, застыл в грязи.
Сергей подобрал его – да, это был именно тот зуб, его! Он хотел было поднести зуб ко рту, приладить к десне, хотя бы попробовать... но дед Кулеха махнул рукой, остановил.
– Брось, паря, – проговорил он с нажимом, – прошлое разви ж возвернешь? Нет, не воротишь!
Сергей кинул зуб в пыль. Отвернулся.
– И все-таки ты бредишь, милай! – заверил дед Кулеха. И приложил руку ко лбу Сергея.
Именно в этот момент тот вдруг почувствовал, что и еще одно какое-то странное и толстенное стекло, стоящее перед его глазами, рассыпалось, разлетелось на мельчайшие кусочки. Будто лопнула какая-то преграда!
И все разом изменилось.
Сергей даже ударился затылком о стену. Камера, прежде почти пустынная, тихая, была забита до отказу всевозможным людом. Везде сидели, лежали, стояли мужчины, женщины, дети, старики – один на одном, одна на другой, тесно, вплотную, будто сельди в бочке. Камера была наполнена стонами, сипом, хрипом, гулом, ужасающими запахами. Это было воистину страшно! Десятки избитых, измученных, голодных, обескровленных людей не могли ни присесть толком, ни прилечь. Они задыхались, теряли сознание, тянулись куда-то вверх, но падали... и не могли упасть. Казалось, это одно, тысячерукое, тысяченогое, тысячеголовое изможденное, покрытое синяками, ранами кровоточащими, ссадинами и нарывами тело – тело непонятного многоликого существа, именуемого народ.
– Прочухался! – просипело в ухо голосом деда Кулехи.
Сергей хотел ответить. Но раздался скрип открываемых дверей и пьяный крик:
– Сто голов! Выходь!!!
Сергей еще не понимал, что происходит. Он пытался приподняться. Не получалось. Из камеры прикладами выгнали в коридор почти половину. Стало свободнее. Немного воздуха проникло из-за дверей – и это было как глоток чистого кислорода, у Сергея даже голова закружилась от такого обилия воздуха.
– Стрелять повели, – грустно подытожил дед Кулеха.
– Но за что?! – встрепенулся Сергей.
– Как его – за что? Заложники!
Сергей прикрыл глаза. Как наяву перед его мысленным взором встал листок с квадратиками. И теперь Сергей четко увидал – в последнем была заключена словно в плоской клетке именно его фамилия. Ну и пусть! Он уже знал это, пусть! Листок пропал.
Надо бежать! Надо бежать! В мозгу стучала одна тяжелая мысль. Но куда бежать? Как? Сергей отмахивался от прилипучей мысли. Никуда он больше не побежит! Все! Хватит!
На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу – мутный ручеек. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мертвые опыта не передают. А у живых его нету!
Сергея не взяли.
Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.
– Бери! Пригодится! – Он махнул рукой, отвернулся. – Прощевай, что ли!
– Прощай, старик, – выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: – Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!
Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.
Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» – вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом – бац! и дело сдают в архив.
Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и... челюсть заняла положенную ей позицию.
Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!
Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошел ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.
И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали – и били. Он падал снова. И снова поднимали – и били.
Потом ушли.
А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, еще в прошлой жизни, лупило без передышки:
Горит под ногами Россия-страна...
Зачем нам, поручик, чужая земля...
Раздайте патроны............................
.................................надеть ордена!
И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать... и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об нее головой – он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!
Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.
Прошел бесконечный день.
А ночью постучали.
– Позвольте вас побеспокоить? – донесся из-за железной двери сиропный голос. – Можно?!
– Можно! – ответил Сергей на полном серьезе. Он знал, кто пришел за ним и что будет дальше. Он не знал только – как все это будет.
Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошел черный человек в пенсне, черной кожаной куртке, черной портупее, черных сапогах и черных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.
– И-ех, молодой человек, – протянул он по-отечески, – юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы...
– Хватит паясничать! – оборвал черного Сергей.
– Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!
Сергей скривился.
– Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? – спросил он.
– Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу – грязную, черную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!
– Ну, спасибо, – Сергей чуть склонил голову. – Давайте, делайте свою работу!
– Экий вы нетерпеливый, – черный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей – так и казалось, что именно эта черная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. – Успеется, мой юный друг! У нас с вами еще масса времени! – Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.
И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.
– Откуда вы? – спросил он неожиданно.
– То есть? – не понял черный.
– Откуда вы пришли к нам?
– Если вы имеете ввиду меня, молодой человек,– проговорил черный, – так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.
Сергей замотал головой.
– Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отве– чайте! Или вы боитесь меня?
Черный меленько и тихо рассмеялся, подергал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.
– Вы бредите, юноша, – сказал он, перебарывая нутряной смех, – вам никто еще не говорил, что вы все время бредите, нет?
– Оставьте, нечего придуриваться! – сорвался Сергей.
Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.
Ему не хотелось разговаривать с черным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа – хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.
Непонятно откуда под черным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке. И теперь черный сидел. Сергей всматривался в него до боли, до рези в глазах. И то ли он натурально бредил, то ли глаза подводили от напряжения, но показалось ему, что из всех карманов и карманчиков, изо всех дыр и дырочек кожаной амуниции черного сочится слизистая зелень, вытягивается махрами, тянется вниз .хлипкими тягучими сосульками. Вот заколыхались вместо усов и бородки гнусные отрепья-водоросли, вытянулись на стебельках мутные глаза-буркалы... Сергею стало нехорошо. Он мотнул головой – и все пропало. Перед ним сидел обычный человек лет под пятьдесят в черной коже, и никакой зелени! Свой! Местный! Не инопанетянин, нет! И все же не свой, точно – не свой! Сергей вовремя осекся, поймав изучающий взгляд изпод стеклышек пенсне, этакий мудрый взгляд прищуренных глазок-локаторов.
– И все равно – вы оттуда! – упрямо заявил он. – Здесь просто нет, здесь просто не может быть носителей такой лютой, нечеловеческой злобы!
Сергей взглянул в угол, на тень. Но тени в углу не было – раскоряченный четырехпалый уродец со студенистым лицом исчез бесследно, хотя еще совсем недавно он там стоял, трясся, ронял в грязь клочья пены, выгибал гребнистую спину. Пропал? Ну и черт с ним! Сергей отвернулся.
– Эхе-хе-хе, – устало и понимающе выдохнул черный, – вы, молодой человек, теоретик прямо. Подо все вам надо базу подвести, все надо обосновать! Экий вы право! Ну да ладно, считайте, как вам в голову взбредет, принимайте нас за кого угодно. И уж коли вы пришли к выводу, что в ту самую глину, из которой вас слепили, вдохнули нечто нематериальное божественные силы, так стало быть...
Сергей оборвал черного грубо и резко, он не хотел, чтоб тот сам завершил начатого.
– Стало быть во всех вас вдохнул свое смрадное естество сам дьявол, вот к какому выводу я пришел! – заявил он.
– Ну и что это меняет? – спросил черный, кривя губы.
– Как это, что, не понимаете?!
– Что это меняет в нашем раскладе, молодой человек?!
– В вашем – ничего! Вы наверху и вы сделаете свое дело. Но и с вами обойдутся не лучше! Вы пришли сюда с совершенно четкой целью, вы возжелали уничтожить этот мир, полностью и целиком, дотла! И на его пепле, вы собирались строить свой. Но, во-первых, вы никогда ничего не построите, вы просто не умеете строить, вам не дано созидать! Вы можете лишь громить, убивать, взрывать... Но и погубить этого мира вам не под силу! Вы захлебнетесь в своей злобе, в своей ненависти, вы захлебнетесь в крови ваших жертв. И вы сами станете жертвами! Только никто вас не назовет так! Вас проклянут, и могил ваших не останется! Смрадный дух из вашей плоти вернется в преисподнюю, в тот мир, откуда вы явились сюда. И примут вас там подобающим образом! Слушайте, не надо морщиться, вы сами затеяли это дело! И все камни, брошенные вами, падут на вас же! А во-вторых, я вам скажу следующее, а вы там при случае передайте кому надо. Ни хрена у них не получится, ни хрена! Потому, что эти ваши миры отражения Нашего Мира, точнее, отражения всего грязного, подлого, гнусного, мерзкого, что есть в Нашем Мире. Ваша Вселенная – это конденсатор нашей глупости и нашей злобы. Именно так! А когда вся эта дрянь начинает переполнять ваши отраженные миры, когда она начинает переть через край и вы сами уже не в состоянии ее поглощать в себя, она выплескивается к нам, она заливает Наш Мир – и горят села и города, льется кровь, разлагаются трупы на полях и в подвалах, свистят над плахами топоры и гильотины, грабятся дворцы и храмы, сокрушаются идеалы и сбрасываются колокола с колоколен. Злоба и ненависть прокатывается девятым валом, заражая души людей, проникая в их головы, бросая отца на сыновей, брата на братьев, детей на мать – и это все вы, это все ваш мир! Не делайте вида, что не понимаете!
– Вы просто бредите! – зло вставил черный, нахмурился. Ему не нравилось, ему очень не нравилось то, что приходилось выслушивать.
А из Сергея несло. Его прорвало будто. Он даже не заметил, как в камеру вошли четверо мутноглазых в шинелях и с винтовками в руках. Они встали у стены и принялись о чем-то говорить меж собой, они не слышали его, казалось, это вообще глухонемые.
– Этот мир бесконечно древнее вашего. Добро этого мира бесконечно сильнее вашей непомерной злобы! Не обманывайте себя, не прельщайтесь видимым! Просто ваш напор, ваша неукротимая кровавая ярость ошеломили всех, все застыли с разинутыми ртами, в растерянности, в столбняке... Но столбняк этот пройдет, и вас просто сметет с Земли, вас смоет первою же волной, смоет в вашу адскую пропасть!
– Ну ладно, хватит! – оборвал его черный и встал, ударив себя ладонью по черному блестящему колену. – Пора и за дело браться. Встать!!!
Сергей вздрогнул.
– Встать, сволочь!!!
Перемена была разительной. Лицо черного окаменело, налилось непонятно откуда взявшейся властностью, надменностью.
Двое мутноглазых подскочили к Сергею, ухватили его под руки, вздернули, поставили на ноги, сопровождая каждое движение ударами прикладов. Но Сергея уже бесполезно было бить. Он смотрел прямо в глаза черному. И во взгляде его была уверенность и сила.
– Здесь бы прикончить гада! – предложил один мутноглазый. – Ох, прям руки чешутся!
– Ето точно! – поддержал его другой. – Чем большей контры спровадим на тот свет, тем быстрее счастливая жизня зачнется, точняк, сам слыхал!
Нет, Сергей не смотрел на этих замороченных, оболваненных глухонемых. Он не пытался им что-то доказывать или объяснять – сейчас все одно не поймут, жертва не бывает, не может быть пророком или глашатаем, жертва – она и есть жертва.
– Наверх! – Черный взмахнул пистолетом. И вышел первым.
Сергея выволокли во двор. Он просто захлебнулся чистым ночным воздухом. Хотя нет, не ночным, уже светало понемногу, близилось утро.
Где-то вдалеке выла одинокая бездомная собака – выла безнадежно тоскливо, страшно выла. Но Сергею не было страшно. Ему было грустно. Вспомнилось есенинское: «Черный человек, черный человек...» Все было! Все уже давно было! Сколькие прошли через это!'Будут считать когда-нибудь? Будут! Но сосчитать не смогут, ибо бездонны страшные дыры и скользки их края – не подступишься. «Черный человек!»
Напуганная людьми, сорвалась с деревьев большущая стая воронья. Сорвалась черным галдящим облаком и унеслась на вой. А вскоре ветер донес истошные визги забиваемой, разрываемой черными клювами собаки. Стая знала, что ей делать.
Вот откуда все пошло, подумалось Сергею, вот откуда! Обнаглевшее воронье и крысы! Крысы и воронье, отожравшиеся на трупах. Прямо-таки новая порода, эдакие сверхкрысы и сверхворонье, вскормленное человечинкой? Он еле поспевал за конвоирами, за черным человеком. Его били в спину прикладами, материли. Да только зря старались, не понимали – ему все равно.
– К стенке!!! – скомандовал черный.
И Сергея ткнули лицом в каменную обшарпанную стену, прямо возле мусорного бака, из которого торчал жирный голый хвост. Сергей тут же развернулся лицом к палачам. Его тянуло сказать, выкрикнуть им в лица что-нибудь этакое, дерзкое. Но он сознавал – пошло, невыносимо пошло заимствовать дешевые слова из дешевых фильмов. Лучшие слова – молчание. И он молчал.
Черный подошел ближе, прищурился, нагло улыбнулся.
– Вот видете, а вы все волновались! – прогнусавил он сиропно. – Все переживали! Экий вы, батенька, недоверчивый! А ведь вам еще там, в Колодце, ясно сказали – все, игра окончена, теперь вами займутся профессионалы! Вы что ж это, любезный, не поверили, что ли?! Это было опрометчиво с вашей стороны!
Сергей обомлел. Они! Точно, они! Он не ошибся. Они "его устраняют с пути, убирают с дороги, он слишком много знает, он им опасен! Они не волокут его к страшной подземной дыре! Они хотят прикончить его здесь, убедиться, что он мертв, и еще разок послать пулю в затылок. А может, стоило... Нет! Нет!! Нет!!! Вся эта наносная грязь, все кровавые и черные корки, ошметки коростой сползали с него, уже сползли, он избавился от них, он освободился, и он не даст грязи налипнуть вновь. Пусть уж лучше глина уйдет в глину! Пусть душа поднимется над пытками, расстрелами, казнями, грабежами, предательствами, пусть она увидит все это свысока, увидит и простит... А может, и не простит. Он не знал еще. Но пусть!
– Стрелять по моей команде, – предупредил черный и как в тот раз вытащил платочек.
Один из мутноглазых пьяно рыгнул, палец сорвался с крючка и пуля впилась Сергею в плечо. Будто ломом ударили. Он отшатнулся к стене.
– Или не стрелять? – спросил вдруг черный и лукаво, хитро улыбнулся, щуря глаза под стеклышками пенсне.
– Стрелять! – процедил Сергей.
И еще три пули впились в тело. Но не опрокинули его и не убили. Сергей зажал ладонью горло, из которого хлестала кровь, стиснул остатки зубов, до боли закусывая губы. Ноги подкашивались. Стая воронья гомонила над самой головой. Из бака вместо голого хвоста высовывались целых три усатеньких мордочки. Все ждали, ждали его смерти. А он не хотел умирать. Он держался за жизнь, эту страшную гиблую жизнь, как за последнюю соломинку. И глаза его видели восходящее солнце – не было никакого зарева, солнце вставало чистое и светлое, весеннее. Его лучи вливали силы в истерзанное, простреленное тело.
– Пли!!! – взмахнул платочком черный.
Пока пули летели, в тысячные доли мига, Сергей успел вспомнить ту синюшную спину с ранами-волдырями. Он даже сосчитал их – шесть, точно – шесть. Он повернул голову к черному и увидал, как тот в упор палит в него из своего маузера, запихнув слабосильный наган за ремень. Пенсне свалилось с крутого носа, открыло страшные бездонные и вместе с тем совсем не умные, а просто необычайно живые, бегающие глазки. И в глазах этих стоял страх, страх разоблаченного, раздетого передо всеми шамана-охмурялы. Ради одного лишь вида этих испуганно-злобных глаз стоило умереть. А пули все летели. Сергей рассмотрел и глухонемых. И ему показалось, что он их хорошо знает. Да, вон тот, что справа, вылитый сержант с узкими глазками и рысьими ушами. Рядом с ним – начальничек-алкаш с обвисшей безвольной губой. Еще один – бритый из пыточного подвала, как его, Мартыний, что ли? А крайний слева – мужик из очереди, сосед-зашибала. Все одинаковые, все до боли и омерзения похожие! А пули все летели. Сергей поднял глаза – из окна на третьем этаже грозил ему красным пальцем несгибаемый борец и каторжанин товарищ Генрих. Из подворотни скалились два кругломордых китайца, чуть дальше все тронуло во мраке, ужасе, разрухе, голоде, крови, трупах, пожарах...
На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную черную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.
И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он еще был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки... он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.
И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки еще не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в черном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста... будто не человек стоял, а воткнутое в лед сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной черной тенью.
Комментарии к книге «Звездная месть», Юрий Дмитриевич Петухов
Всего 0 комментариев