«Последний день Славена. Том 2»

Последний день Славена. Том 2 (fb2) - Последний день Славена. Том 2 [След Сокола. Книга 2] (Гиперборейская скрижаль - 7) 1659K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Васильевич Самаров

Сергей Самаров Последний день Славена. След Сокола. Книга вторая. Том второй

© Самаров Сергей Васильевич, 2014

* * *

Глава первая

Стук раздался требовательный.

– Сейчас… Да, сейчас же… Иду… Кого там ещё в такую пору несёт? – дворовый человек не сразу проснулся, и оттого ворчал больше, чем ему обычно позволялось. А ворчать-то вообще было бы не след, потому что положение города знали все без исключения, даже дети малые, а человеку пожившему вообще положено понятие иметь.

Дверь заскрипела с натугой, словно створки за ночь напрочно приморозило к косякам, и их пришлось с усилием, с увесистым тычком открывать.

– Воевода где?

– Почивает… – ответ сопровождался ленивым зевком. – Где ж ему ещё быть…

– Буди его быстрее… Да, быстрее же, рыло сонное! Встряхни старыми костями, не то я тебе их сейчас переломаю…

Не слишком и громкий, но внятный шум у входных дверей воевода Первонег услышал сразу, потому что спал всегда настороженно, а в эти опасные ночи особенно, если вообще можно назвать сном то, что, по сути своей являлось полудрёмой. Сначала стук, потом торопливый и возбужденный разговор – всё это будит сразу и окончательно. А когда раздались шаги на лестнице, ведущие к нему на второй этаж, воевода Славена был уже на ногах, и успел облачиться в плотные льняные одежды, которые и следует поддевать под доспех, чтоб в кровь не стереть кожу на плечах. Но сам доспех надеть пока не успел.

– Кто там? – хриплым со сна баском спросил Первонег через дверь ещё до того, как постучали.

– Первуша, от ворот дружинник… Торопит что-т… – дворовый человек всё ещё, похоже, не проснулся, и потому говорил лениво, с растяжкой, не слишком, кажется, угроз Первуши испугавшись.

– Сюда живо веди… И сам поторопись, рыло растопыренное… Поторопись!

Когда дворовый человек вернулся с городским дружинником Первушей, воевода Первонег уже пристегнул даже нагрудную пластинчатую броню, и мечом поверх кольчуги опоясывался. Он всегда был быстр и лёгок на подъём, на годы свои не смотря, а в такое тревожное время уж тем паче понимал, как может быть дорога потерянная минута и во что она может оборотиться для слабого городского войска.

Дружинник шагнул за порог, и остановился, давая возможность воеводе закончит сборы.

– Что там? – спросил Первонег сразу, одновременно взглядом отыскивая тёплый меховой подшлемник и стальные кольчужные рукавицы, которые одеваются поверх рукавиц меховых.

Только после вопроса Первуша вперёд шагнул.

– Гонец от Вадимира.

– Добро, что не забывает, княжич, пока сам, должно не прибыл к месту. Иль так скоро прибыл? Никак, летать научился…

– Не ведомо то нам. Но…

За тоном Первуши слышалось нечто тревожное.

– Что?

– Перехватили гонца в пути, еле вырвался. Без коня, у смердов в деревушке клячу забрал, и, раненый, пообмороженный, до нас добрался-таки. Весть, стало быть, недобрая. Варяги бьярминские, по времени, уже должны стать под городом. В пути они княжичу встретились.

– Эк же… – воевода себя нелёгким кулаком в ладонь тыкнул. – Этого-то я и ждал. Где гонец? – сонная хрипотца из голоса не ушла совсем, и оттого дружиннику казалось, что воевода сильно серчает, и в сердцах на него покрикивает.

Первуша кашлянул в кулак.

– У ворот, в сторожке. Пообморозился, говорю. Сухой крапивой его там отдирают, да салом барсучьим трут. Ни рук не чувствует, ни ног.

– Идём. А ты, – повернулся к дворовому человеку, – хватит спать, дом протопи, пора уже. Я под двумя перинами промёрз, каки в голой кольчуге.

Воевода на ходу прихватил меховой плащ, и набросил себе на плечи уже на лестнице. Торопился, потому что любая неторопливость могла быть губительной.

* * *

Черноусый Белоус сумел-таки пробиться сквозь заслоны, выставленные воеводой Далятой на всех дорогах. Не то, чтобы по-настоящему пробиться, потому что биться он, после встречи с гонцом Славера, ни с кем не в состоянии был, а пробраться, себя, боль, мороз, усталость превозмогая, и варягов обходами обманывая, сумел. Наученный первой встречей, и не надеясь найти во всём варяжском войске второго такого милостивого противника, как Волынец, Белоус присматривался к дороге впереди. И первый же попавшийся заслон заметил загодя. Хорошо ещё, до городских ворот было уже недалеко, как и до стен. Пришлось смердовскую клячу, что выкупил в деревеньке, заплатив за неё вдвое против обычного, бросить прямо на дороге. Благо, серебро в мошне было. Копил Белоус себе на свадьбу, что на будущую осень планировал – но серебра не пожалел. А вот смерда с детишками малыми пожалел, хотя мог бы клячу просто для княжеской службы забрать. Но бросил клячу посреди заснеженной дороги на корм волкам настоящим или волкам в обличии человеческом, и пустился прямиком через сугробы в сторону городской стены. Стену ещё видно не было, но главное – направление знать. Стена большая, захочешь – не промахнёшься. Где-то по-звериному на четыре конечности вставал, чтобы со снежным настом сравняться, и остаться незамеченным, где-то в полный рост шагал, прижав одной рукой вторую, может быть, с перебитой костью, боль в которой, как и в рёбрах, не проходила после схватки с Волынцом. Терпел, но шёл навстречу колючему ветру, зная, что кроме него сейчас никто не сможет город предупредить. Когда почувствовал вдруг, что ветер внезапно стих, подумалось, что силы кончились, и захотелось сесть, и отдохнуть. Но хорошо знал Белоус, что это ласковая Обманка[1] его тешит. В такой мороз только присядешь, только руки подмышки сунешь, чтоб согреться, и пошевелиться не захочешь, как тут же Обманка на всё тело тёплые оковы наложит, и уже не сможешь встать, боясь тепло растерять. И никогда уже не встанешь.

Он шёл, себя превозмогая. Когда ветер кончился, понял, что к стене уже близко. Стена его от ветра защищает. Так и оказалось. Вышел прямиком к тяжёлым брёвнам городской стены. Об них опёрся, перевёл рвущееся кашлем дыхание, отдающее болью в рёбрах, и снова двинулся вперёд. И добрался-таки до ворот, за которые его – ещё одна напасть, до слёз обидная! – падающего от усталости и боли, никак пускать не хотели, и долго выспрашивали. Но пустили, и, первые слова выслушав, побежали за воеводой Первонегом.

Первонег пришёл быстро. Белоус встать хотел, но воевода рукой махнул – сиди, коли увечный. Только тихо, словно голос свой оберегая, пожелал:

– Сказывай…

Гонец стал рассказывать, а ему в это время руки оттирали тягучим топлёным барсучьим салом – Белоус не заметил, когда потерял по пути к стене рукавицы. Рассказывал только то, что видел сам, и что княжич Вадимир передать велел. Про свой же путь, как до этого дружинникам городской стражи, воеводе не говорил. Разве ж у того своих забот мало!.

– Дороги, значит, перекрыли?.. – переспросил Первонег. – Со всех ли сторон?

– Того не знаю… Я с полуночи шёл…

– К чему такое – понятно… – не Белоусу, а неведомо кому, может, просто себе, сказал воевода. – Обложили.

Но больше Первонег спросить ничего не успел.

– Воевода! – раздался громкий крик откуда-то сверху, наверное, с привратной башни. – Где воевода? Сюда зовите.

– Здесь я, – используя свой голос, изнутри отозвался Первонег так, что его и на башне услышали, и только после этого вышел из жаркой сторожки в подступающую леденящую предрассветную темень. Даже после света лучины привратная площадь казалась совсем непроглядной. Подумалось, приказать бы, чтоб костёр развели, но крик сверху тревожным показался, потому Первонег торопился, и оставил приказ «на потом».

Лестница в башню крута и узка, но срублена крепко, ступени не пошатывались. Воевода тяжело дышал, поднимаясь, сказывались возраст и тучность тела. За ним спешил сотник привратной дружины.

– Что там? – ещё не поднявшись на смотровую площадку, спросил Первонег грозно.

– Всадники.

– Много?

По инерции спросил, хотя спрашивать уже и не надо было, потому что воевода сам последнюю ступень переступил, и сразу оказался перед заострённым верхним тыном. И потому дружинники ему не ответили, одновременно с воеводой вглядываясь в дорогу. Опытный взгляд сразу определил, что к воротам торопливой рысью приближаются сотни две с половиной воев. Конечно, варяги пожаловали бы иным числом. Но оберечься на лихой случай тоже стоило.

– Стрельцов на стену, – привычно скомандовал воевода, – дружину к воротам.

И сразу увидел, как по перекладинам, вставленным в наклонные брёвна, ловко взбираются на полати словенские стрельцы. По два десятка с каждой стороны ворот. Только после этого, убедившись, что защита воротам есть, воевода повернулся к ильменской стороне.

– Сто-о-ой! – зычно крикнул в темноту дружинник, стоящий рядом с воеводой.

Прибывшие вои крик с башни услышали, не сразу остановились, но вплотную к воротам всё ж не подъехали, как сделал бы враг, желающий от обязательных стрел под башенными воротами спрятаться. Вертикально вниз стрелять несподручно.

– Кто такие? – своим голосом Первонег вполне мог и с более дальнего расстояния кричать, и не опасаться, что его не услышат.

– Сотник Румянец из Заборьевской крепостицы. Отворяйте скорее, у нас раненые. С боем пробивались… И русы «на хвосте»…

Добрый десяток воинов в задних рядах поддерживали с боков товарищи. Так обычно и везут раненых, и эта картина никого в заблуждение не ввела.

– Что так припозднились? – Первонег, уже успокоившись, не сильно торопился. Дружина из Заборьевской крепости ещё вчера до обеда должна была бы прибыть. Не прибыла, и её уже, говоря по правде, не ждали. Посчитали, что могли и гонца варяги перехватить, и саму крепостицу обложить тяжёлым кольцом.

– Говорю ж, воевода, с боем пробивались. Русы все дороги с низу перекрыли.

Первонега узнали. А как не узнать, когда он один и голос такой на всю словенскую рать один. Хотя сам он с трудом вспоминал сотника Румянца. Однако время такое подошло, что торопиться с открытием ворот не следует.

– Эй… Кто Румянца сам знает? – обернувшись через плечо, крикнул Первонег во двор.

– Брат его у меня в сотне, – отозвался сотник привратной дружины. – Эй, Баташ… Где ж он?

– Румянец это, – успокаивающе крикнули со стены. – Он и есть, воевода. Брат мой.

Первонег вздохнул спокойнее, и даже довольно. Две с половиной сотни дружины ему очень даже в такое время сгодятся.

– Отворяй ворота, – скомандовал воевода, и, чтобы принять пополнение самолично, начал неторопливо спускаться по крутой лестнице, не оглядываясь на сотника, так и идущего за ним.

Ворота на ночь, согласно приказу самого же Первонега, не просто запираются на привычные засовы. Они ещё и закладываются пятью тяжёлыми брёвнами, чтобы невозможно было сходу выбить створки. Только минувшим днём плотники поставили дополнительные пазы для укладывания брёвен. Каждое бревно снимало по четверо дружинников. Воевода, выйдя из башни, мельком глянул на то, как они пыхтят, поднимая нелёгкий груз. К сотнику обернулся:

– Помогите им, кто-никто. Чего четверыми надсаживаться. И люди там с мороза. Ждут. Румянца ко мне шли, и помощь раненым не забудь.

Сотник сразу начал отдавать распоряжения, и отстал, а воевода в сторожку вернулся, чтоб дополнительно черноусого Белоуса расспросить до того, как Румянец появится.

Растирать гонцу конечности уже перестали, и он стоял перед Первонегом, босой на холодном полу, дожидаясь естественных вопросов.

– Обуйся, – сказал воевода, и сел на лавку у низкого окна, выходящего на привратную площадь. – Успеем поговорить.

Белоус начал обуваться, но поговорить они не успели. Общими усилиями брёвна со створок сняли быстро. Копыта коней приехавшей дружины застучали по бревенчатому настилу сначала спокойно, но всё интенсивнее и интенсивнее, словно дружинники куда-то торопились, и быстро рассыпались по площади, захватывая пространство. Первонег от этих звуков почувствовал беспокойство, начал было в окно выглядывать, чтобы понять, что на площади происходит. Но тут и крики донеслись. И тревожные, и торжествующие, и яростные.

И звучные удары стали о сталь.

Воевода сразу понял всё, и выхватил меч.

Дверь сторожки распахнулась с силой, чуть не ударив Первонега, но он сам ударил мечом сразу в дверной проём. Размахнуться было некогда, и бить пришлось вперёд, но меч не предназначен для колющих ударов, и потому воевода направил его в лицо вбегающему варягу, тот упал, заливаясь кровью, и что-то хрипел, ругаясь от такой уродующей его раны. Но рассматривать поверженного противника было некогда, потому что пришлось мечом отбивать удар копья. Древко выдержало, но для повторного удара копьём варяг подошёл слишком близко, и воевода, уже отступивший на шаг, коротко рубанул под шлем, где Бармица наиболее слаба, и сильнее прилегает к голове. Полетели на деревянный пол разрубленные кольчужные кольца, брызнула чёрная в полумраке кровь. Противник мешком упал на первого, мешая тому встать, чтобы продолжить схватку. Развернуться для следующего удара воевода не успевал, а в дверь, толкая друг друга, уже врывались сразу двое. Но тут Белоус, успев только один сапог надеть, уже вступил в схватку, и дважды коротко ткнул копьём в головы. Раненые варяги шарахнулись за порог, отступая, и, хотя их подпирали сзади, они спинами всё же очистили место.

Понимая, что всё решается не здесь, а только на площади, даже понимая, что там уже всё решилось, потому что привратная сотенная дружина не в состоянии справиться с двумя с половиной сотнями варягов, но всё же надеясь на чудо спасения города, Первонег устремился вперёд, прорываясь на открытое пространство. Белоус, босой на одну ногу, устремился за ним, орудуя копьём, словно и не чувствуя боли от недавно полученных ран, нанесенных и человеком, и морозом. Опыт позволил Первонегу сразу оценить ситуацию.

Он дважды на бегу ударил мечом, трижды отбил чужие удары, не имея щита, чтобы закрыться, но прорвался к воротам, которые уже облили маслом и подожгли.

Здесь бой ещё не закончился, и воевода сходу вступил в него.

– Пламя сбейте, пламя… Это сигнал! – крикнул он, увернулся от чужого копья, отбил удар мечом, сам ударил, и ещё раз отбил, и в это время всё закружилось перед ним. Первонег даже не понял, что его сзади основательно огрели по шлему. Крепкий шлем выдержал полновесный удар меча, хотя и помялся, но голове досталось сильно. Воевода зашатался, взялся рукой за чьё-то плечо – не понимая кто перед ним, свой или врагз, но старался держаться крепче, чтобы не упасть. Его руку без стеснения сбросили, чтобы не мешала рубиться, и он перехватился за стену, но и неимоверно тяжёлый отчего-то меч уже, не осознавая того, выронил.

Первонег упал прямо рядом с распахнутыми и уже горящими воротами.

Откуда-то из общей свалки вдруг вынырнул Белоус, как был в одном сапоге, и даже не чувствуя обжигающего холода, бросил своё окровавленное копьё, забыв про собственную боль, подхватил тяжёлого и грузного воеводу подмышки, и потащил не в город, где уже начали полыхать первые пожары, а прямиком за ворота.

Там сейчас не было варягов. Те, которых привёл с собой сотник Румянец, уже прорвались вперёд, и там чинили убийство и разрушение. Те, кто только намеревался ворваться в город, ещё не подошли. Около ворот лежало только около десятка человеческих тел и два убитых коня – стрельца со стен успели пустить по несколько стрел сюда прежде, чем переключиться на обстрел привратной площади. Но там стрелять было трудно, потому что свои и чужие смешались, и разобрать цель в темноте было трудно.

Белоус оттащил воеводу подальше от ворот, под стену, прислонил его к насыпи под тарасой, а сам, на одной ноге подпрыгивая, потому что только сейчас стал чувствовать мороз и обжигающе холодный снег, вернулся к воротам. Снял сапог с одного из убитых, натянул на себя. Сапог был великоват, но выбирать не приходилось, и искать обувку по размеру времени не было. Там же подобрал меч, снял с неподвижного варяга и ножны к мечу. Показалось, варяг пошевелился. Попробовал пальцами его горло – кровь по жилам не бегала. И только после этого, услышав шум звенящего металла – к воротам приближалась всей своей тяжёлой массой конница варягов, торопливо стащил с убитого меховой плащ, перебросил его через свое плечо, и вернулся к воеводе.

Первонег ещё не пришёл в себя – лежал в той же позе, что и оставил его молодой дружинник. И Белоус решил за благо оттащить его дальше с глаз врагов. А уж потом, когда в себя придёт, воевода сам решит, как дальше поступать. И только здесь Белоус хватился, что не снял с убитого варяга рукавицы. Обмороженные руки не просто плохо работали, они снова мерзли. Теперь уже сразу до боли.

Воевода же Первонег сейчас казался гораздо более тяжёлым, нежели вначале, когда вообще не думалось о тяжести, когда вообще ни о чём не думалось, даже о своей босой ноге, и жило только побуждение спасти воеводу, потому что от него зависела судьба города.

Сейчас уже и от него не зависела. Издали дружинник видел, как непрерывной рекой в ворота врываются варяжские полки, и не было рядом силы, способной остановить их. Славен уже можно было считать взятым, в этом Белоус не сомневался.

Так Славен пал навсегда, без всякой надежды возродиться под своим историческим именем, но ещё никто не знал этого, даже сами варяги…

Глава вторая

Княжич Вадимир не подгонял коня. Тот сам шёл всё резвее и резвее, как и другие кони небольшого отряда. Когда человек, плохо, как человеку и положено, ориентируясь в пространстве, ещё не в состоянии понять, что он уже приближается к обжитому месту, кони уже издали знают это, надеются на отдых и кормёжку, и потому всегда торопятся и ускоряют ход без понукания всадников.

Несколько раз Вадимир будто бы невзначай оборачивался, и бросал короткий взгляд на сани. И тут же смотрел дальше, проверяя, насколько отряд растянулся. Но увидеть то, что ему увидеть хотелось, княжич успевал. Велибора сидела с закрытыми глазами, до носа укрывшись пологом. И непонятно было, спит она или просто на морозе и при боковом порывистом и сыром ветре так сидеть ей спокойнее. Сани бежали ровно, как и кони всего отряда. Ледовая дорога через Ладогу тоже не обещала подъёмов и спусков, и потому в таком пути, да ещё в санях, задремать не сложно. Да и в санях сидеть – не в седле, там даже подъемы и спуски не особо ощущаются.

Путь, путь, путь – казалось, он никогда не кончится. Однообразный и своим однообразием утомляющий. Путь бесконечный, кажется, но и он, несмотря на все ожидания, оказывается, тоже окончание имеет. Встали только на берегу Вуоксы против крепости Карелы, и протрубили в большой сигнальный берестяной рожок. Трубить пришлось трижды, чтобы их услышали – сильный ветер, идущий с Ладоги – вдоль лесистых берегов, как в трубу, звуки относил. Только после третьего раза в ответ раздался другой сигнал. Краснощёкий рожечник дружины княжича выдул новый, подтверждающий, и услышал его же в ответ. Такую сложную систему сигналов придумал сам князь Буривой ещё с осени, с поры первого тонкого ледка на реке, опасаясь за тайну подъездных путей и целостность крепости и самого города Бьярмы.

Стали ждать. Ледовый смотритель из крепостной охраны появился вскоре, верхом. Пожал недоуменно плечами:

– Чего, княжич, вызывать… Такой мороз… Все полыньи схватились намертво… Лося держат… Ехали б, не мёрзли…

Этими незамысловатыми словами он дал сразу много информации: подтвердил, что враг теперь имеет возможность подойти к крепости вплотную, но и сообщил одновременно, что охрана крепости, стало быть, не дремлет, и к любому повороту дела готова. То есть, все живут в постоянном напряжении. Именно потому, как только миновали середину левого рукава Вуоксы, смотритель опять поднял рожок, и протрубил новый сигнал. Ему ответили. И он опять ответил. И все сигналы были разными. Более того, Вадимир знал, что каждый день очерёдность сигналов, подаваемый смотрителем, меняется. Это на случай, если враг смотрителя захватит, и заставит его сигнал подать. Смотритель – человек надёжный. Если он подаст не тот сигнал, ворота не откроют.

Сейчас же ворота распахнули ещё до того, как вереница лошадей и сани среди них подошли к берегу Кукушкина острова. Вадимира давно уже ждали, и к приезду были готовы.

За короткий путь через реку княжич ещё несколько раз коротко посмотрел на сани. Старался смотреть для других незаметно, чтобы избежать насмешек. И из того, что Велибора сидела всё в той же позе, словно ничего не видела и не слышала, хотя звук большого берёзового рожка разбудил бы любого, Вадимир сделал вывод, что она специально для него делает вид, что спит. Именно так, именно делает вид для него, чтобы он понял, что она не спит. Так бывало, когда Велибора ставила перед собой какую-то цель, в достижении которой Вадимир был ей помехой, и она хотела заставить его угождать себе, соглашаться или хотя бы не мешать, если помогать он не желает. Но он уже научился управлять женой. Тем более, в делах серьёзных. А что сейчас предстоит дело серьёзное, Вадимир знал, потому что Велибора не однажды уже заводила разговор о том, как сильно она хочет стать княгиней. Не княжной, а княгиней словен, то есть, откровенно намекала, что Вадимир должен искать пути, как обойти старшего брата Гостомысла. Но сам Вадимир в этом вопросе был твёрд, и предпринимать что-то против брата отказывался категорически. Он даже не ругался из-за этого вопроса, он просто не желал его даже обсуждать, прерывая в самом начале. Но прерывать приходилось многократно, и, чем дальше, тем чаще.

Кони активнее заперебирали ногами, и приходилось натягивать повод, чтобы удержать их, и не нарушить строй. Кавалькада подошла к воротам вплотную.

Говоря честно, Вадимир в глубине души всё же надеялся увидеть среди встречающих, высыпавших за ворота, коренастую и крепкую фигуру в белой ошкуйной шапке. Знал, конечно, что, имей отец возможность ходить, он не послал бы за ним, тем не менее, верил в чудо, позволившее бы отцу встать, и надеялся, что Буривой встретит их. Отцу иногда удавалось совершать чудеса за счёт силы своего духа… Ожидания, однако, оказались напрасными. Крепких коренастых фигур было много, но знаменитой белой ошкуйной шапки княжич не увидел.

Вадимира у ворот встретил воевода Военег, сменившийся со своей дружиной в крепостице Лосиный брод, где он стоял два осенних месяца. Буривой вызвал воеводу в Карелу, послав взамен слабый гарнизон, которому было по силам едва-едва защитить стены. Никто не понимал, чем такое решение вызвано, но с князем, даже если он часто бывал не в себе, не спорили.

– Здравствуй будь, княжич, – воевода принял повод, и передал дружиннику. Во взгляде особенно тёмно-синих в предрассветных сумерках глаз светилось доброе отношение и заботливость. Воевода Военег был тем человеком, кто учил когда-то Вадимира сидеть в седле и первым вложил в его руку лёгкий ещё отроческий меч.

– На годы здравствуй, воевода, – приветливо улыбнувшись ответно, сказал Вадимир, и легко выпрыгнул из седла, словно не скакал без отдыха невесть сколько. Пожав Военегу руку, княжич сделал знак, приказывая вознице саней проезжать дальше, в саму крепость, и не загораживать проезд остальным дружинникам, несмотря на то, что Велибора, кажется, сама приказала остановиться. – Давно ль сюда прибыл?

– Кони ещё не отдохнули… С вечера только, в темноте уже, и встали. Князь приказал… Но сам меня не принял. Тебя ждать повелел…

– К чему вызвал? – сразу спросил Вадимир. – Сам как?

Военег нахмурился от вопроса, не желая быть вестником печали. Но, поскольку вопрос прозвучал, отвечать на него было необходимо.

– Думаю… К наказу последнему… – воевода сказал низким печальным шёпотом вроде бы простейшие слова, но Вадимир почувствовал, как ледяной озноб пробежал по коже, хотя он сам ждал именно такого, но надеялся, что ошибается. – Княжич Гостомысл далеко… Потому тебя затребовал… Говорят, сам вельми плох… И сам это лучше других знает…

Они вздохнули одновременно, одновременно грустно посмотрели друг на друга, и, повернувшись, прошли в крепость. Вадимир сразу заметил, как около саней с Велиборой, стоящих рядом с крыльцом княжеского невеликого терема, столпилось сразу несколько дружинников, но она сидела там, по-прежнему укрытая пологом, не желая выходить, дожидаясь, должно быть, мужа. Это продолжалась её прежняя игра, попытка принудить мужа чувствовать перед собой вину. Но, именно эти её попытки и пресекая, Вадимир отослал сани от ворот в крепость. Он и без того всю дорогу сожалел, что дома уступил, и взял-таки Велибору с собой. И сейчас, не желая пойти на поводу у жены, тянул время, и не подходил сразу к саням. Хотя понимал, что подойти в любом случае придется.

– Спокойно здесь? Иль как?..

– А не поймёшь как… Воевода Бровка говорит, что варягов не видно, но сирнане, почитай, каждый день то на одном, то на другом берегу появляются. Присматривают…

Воевода Бровка, молодой вой, с простых дружинников быстро выросший до своего нынешнего звания, всю эту войну был главным помощником Буривоя, и теперь командовал дружиной крепости Карела. Сами дружинники, сотники и другие воеводы относились к Бровке по-разному. Вой он был хороший, все это знали, и воевода толковый, что не однажды делом доказывал, но Бровку не все любили за лесть, которую тот старался при каждом удобном случае князю высказать. Впрочем, лесть Бровка мог высказывать любому, невзирая на звания, и считал, должно быть, что завоёвывает этим друзей, не понимая, что не всем нравится, когда их откровенно хвалят, потому что люди сами знают за что их хвалить стоит, а что можно и без внимания оставить.

– Варягов и не будет видно, воевода… Они уже под Славеном чуть не в полном составе. И оба боеспособные воеводы ихние там, и Славер и Далята. От Астараты толку мало, если жена его сюда не пожалует и командовать не начнет. Чать, мимо тебя у Лосиного брода проезжали…

– Проезжали… Только не мимо, а кругом, но мне разведчики докладали… Я Бровке посоветовал оставшихся здесь «почесать» основательно. С этими-то и справиться можно, пока основных сил на месте нет. Князь Астарата, я с тобой, княжич, согласен, к войне годен мало… И бить, понятно, по частям надо. Здесь тысячи с три наберётся не самых лучших полков. Их и надо бы бить… А Бровка без приказа князя боится. И князь его к себе не пускает…

Сам воевода Бровка уже спешил навстречу княжичу со всегдашней своей подобострастной улыбкой. Человек вышел из низов, из простых воев, и привык к знати относиться с особым почтением. И, даже сам став воеводой, от привычки избавиться не смог.

Поздоровались, и воевода сразу начал вводить Вадимира в курс местной обстановки, словно сюда княжич приехал, чтобы именно заменить князя Буривоя.

Военег, стоя рядом и, слушая, откровенно морщился, но не от того, что слышал, а от тона, каким всё высказывалось. Не понравился доклад и самому Вадимиру.

– Подожди, подожди, тебе говорят… Что ты мне, как батюшке докладываешь… Я надеюсь сегодня же уехать назад…

Бровка растерялся откровенно. Должно быть, другого ждал.

– А мы как же?

– А как всегда бывает при живом и здоровом князе?.. Не знаешь?.. Пока жив Буривой, всё так же и будет… – резко сказал старый Военег, и взял княжича под руку, уводя к крыльцу, и оставив Бровку в недоумении. – Княжича жена ждёт… Её морозить нынче нельзя никак…

К саням с Велиборой пришлось всё-таки подойти. И руку пришлось протянуть, чтобы помочь ей выйти, а потом и на крыльцо взойти. Уже с крыльца княжна оглядела большой двор крепости. Вадимиру этот взгляд не понравился. Так хозяйка двор своего терема осматривает, радуясь и торжествуя, что он ей нравится…

* * *

Князь Буривой, как сообщили Вадимиру, ночь угрюмо просидел за столом, и недавно только, откинувшись спиной на скамью, уснул после того, как выпил одну за другой две баклажки хмельного мёда. Хмельной мёд в последние дни – единственная пища, которую он принимал, и единственное снадобье, которое помогало князю успокоиться.

Здесь, в крепости, не было гостиной горницы, как в княжеском тереме Славена, и ждать пришлось в прохладных, если не сказать, что холодных, полутёмных сенях, не отличающихся простором, по которому можно прогуляться, меряя шагами расстояние от стены до стены, и совмещая с этими шагами свои мысли. На скамью рядом с дверью сели втроём – княжич с княжной и воевода Военег. Ждать решили здесь, пока слуги заносили поклажу в верхние палаты, где раньше располагался Гостомысл с молодой женой. Дворовый человек, рассказавший о состоянии Буривоя, остался стоять рядом с входной дверью, на случай какого-то приказания, и смотрел хмуро. Когда страдал от болезни князь, страдали и все дворовые люди, так уж здесь издавна повелось. Буривой, как всем известно, короткостью нрава не отличался, и мог дурное расположение духа срывать на первом попавшемся под руку человеке. Чаще других под руку попадали дворовые люди, поскольку они всегда рядом.

– Отдохнула бы с дороги… – умышленно холодно, почти равнодушно, без заботливой настойчивости, вообще-то обычно ему свойственной от природы, сказал Вадимир жене, отвечая ей на её игру своей встречной и очень жёсткой игрой.

У Велиборы в самом деле глаза слипались. В сидячем положении в дороге по-настоящему выспаться невозможно. А здесь, чуть в небольшое тепло попала, её и сморило. Велибора, видно было, крепилась, но усталость своё брала.

– Я пойду, если только ты пообещаешь, что сразу позовёшь, как батюшка покличет, – поставила условие, и на Военега глянула, ища поддержки.

– Иди, как батюшка позовёт, и я позову, – холодно отговорился Вадимир.

Фраза прозвучала двусмысленно, хотя Велибора этого не заметила. Тем не менее, Вадимир мог не звать жену, пока сам князь Буривой её не позовёт. Сначала можно и без неё обойтись, а потом уже и позвать, чтоб совсем не расстраивать. В её положении тоже лишний раз расстраиваться не след.

– Не проводишь? – прозвучал холодный вопрос.

– Слуги дорогу покажут… – ответ оказался ещё более холодным.

Велибора ушла не только обиженная, но ещё и в большой тревоге, поскольку не понимала поведения мужа. Раньше он уже давно стал бы услужливым и предупредительным, старался бы предугадать каждое её желание, лишь бы она перестала сердиться.

– Что ты с ней так строго? – полушутя укорил Военег. – Её сейчас беречь надо…

– Дитё беречь надо… Согласен… А вот от неё след бы от самой беречься… – сухо ответил княжич, впрочем, не открывая воеводе нового О характере Велиборы знали в княжестве, наверное, даже смерды.

А Военег лучше других знал, на что способна его жена в своём стремлении к власти. И лучше других знал, на что она свою власть может употребить. ИА воевода, тоже хорошо знакомый с домашними отношениями в семье Вадимира, словом говоря одно, оставался доволен, что княжич начал ставить жену на место. Он сам бы с удовольствием подал Вадимиру такой же совет, но уже прошли те времена, когда Военег смел, как воспитатель, советовать княжичу…

* * *

Ждали приглашения к князю, и разговаривали.

Разговор, естественно, в первую очередь, зашёл о положении Славена.

Военега сильно беспокоило малое количество воев, оставшееся в городе. Княжич подробно обрисовал, как обстоят там дела. И даже приблизительный расклад дал – сколько за стенами словен, сколько против стен могут русы выставить. Рассказал о решении оставить часть малых крепостиц и острогов, чтобы усилить городскую дружину. В общем-то, положение продолжало оставаться серьёзным, но не слишком опасным. Не настолько опасным, чтобы рвать себе бороду в отчаянии… Сам воевода Первонег своё дело знал, полки в сечу за свою жизнь водил часто, и стенами прикрываться тоже умел искусно. В минувшие годы ни свеев, ни урман, жадных, и к богатой добыче рвущихся, в Славен не пустил. И положиться на воеводу можно было без опасения.

И Военег согласился:

– Стены крепки… Первонег за стенами отсидится. Не впервой ему… В Русе стенобитных машин нет, а тащить их из Бьярмии долго. И в поле на сечу воевода не выйдет, смекалки хватит…

– Опытен он… – кивнул Вадимир.

Потом, обговорив волнующие обеих темы, долго молчали в ожидании пробуждения Буривоя. Вадимир даже задремал, сидя на скамье, и прислонившись к стенке. После долгого пути в седле стенка, на которую опирается спина, создаёт ощущение возможности полностью расслабиться. Но положение всё равно остаётся неустойчивым, и Вадимир, засыпая, часто просыпался от ощущения того, что он падает. В действительности он только чуть пошатывался, но успевал, проснувшись, напрячь мышцы, и усидеть ровно.

Воевода Военег, несмотря на свой возраст, казался сделанным из хорошо калёного металла, и усталости не знал. Он тоже только недавно, вроде бы, покинул седло, хотя и успел какое-то время позволить себе отдохнуть. Этого ему, похоже, вполне хватило. И сейчас сидел, в ожидании пробуждения князя, прямо, и даже к стене не прислонялся, погруженный в какие-то свои думы.

В очередной раз Вадимир проснулся от постороннего звука. Открыл глаза как раз в тот момент, когда воевода Военег начал вставать, одновременно оборачиваясь в сторону двери. И сразу понял, что звук шёл из княжеской горницы. И дворовый человек, теперь уже другой, сменивший доглядывающего за князем в ночь, услышал звук, и, смешно косолапя, поспешил за дверь. Вышел через минуту:

– Идите, обоих, стало быть, зовёт…

В княжеской горнице было жарко натоплено, как любил то князь – это даже за порогом в холодные сени ощущалось, но сумрачно, должно быть, от плохо пропускающих солнечный свет бычьих пузырей, заменяющих стёкла. Только сейчас Вадимир сообразил, что на улице уже давно рассвело, и он, засыпая и просыпаясь, счёт времени совсем потерял, потому что окон в сенях, как известно, не бывает, и княжичу не на что было ориентироваться.

Поочерёдно шагнули за порог. Сначала княжич, потом воевода Военег.

Князь Буривой сидел на лавке за столом, лицом был тёмен, глазами красен, смотрел мрачно, хотя и пытался показать радость от прибытия сына. Но, должно быть, боль в теле мешала эту радость даже чувствовать искренне. И она же, конечно, помешала князю встать на ноги. Спальная скамья стояла тут же, рядом со столом, но застланная не перинами, а многими звериными шкурами, тоже, как Буривой любил. Так же он и укрывался медвежьей полостью.

– Здравия вам обоим… – приветствие отчего-то прозвучало почти, как невнятная ворчливая угроза. Или это сказался голос, со сна севший, да ещё болезнью надломленный, многократно и безвозвратно треснувший.

– Здравия тебе, батюшка, от меня и от всего Славена… – княжич ответил как можно мягче, но на это ему не потребовалось чрезмерных усилий. Он просто говорил так, как чувствовал. При всей суровости и частой несправедливости Буривоя, Вадимир всё же любил его, хотя с самого детства побаивался.

– Силы и здравия, княже, от меня и от моего полка… – по военному коротко и строго, с большим почтением сказал воевода.

Буривой прокашлялся, горло прочищая. Сам почувствовал, что говорит не как следовало бы говорить грозному воину, военачальнику и владетельному князю.

– Быстро же добрался, сынок… – но и теперь в словах Буривоя, обращённых к Вадимиру, было так мало знакомых ноток, так неузнаваем был ломающийся слабый голос, что княжичу в первый момент показалось, что это вовсе и не отец говорит, а кто-то невидимый, за его широкой спиной прячущийся. И только отдельные – лишь отдельные! – нотки властности оставались прежними, подкармливаемые всегдашней неукротимостью княжеского духа. – Как добрались? Без ненастья в погоде и в людях?..

– Добро добрались, батюшка, – Вадимир постарался говорить мягче даже, чем он говорил обычно, такое сильное впечатление произвёл на него сломленный болью отец. – Торопились, как ты и велел, коней не жалели, мороза с ветром не пугались…

– Садись тогда. Если и есть в ногах правда, то она не наша… – теперь Буривой оттаял совсем. То ли окончательно проснулся, то ли боль на какое-то время отпустила. – И ты воевода, садись тоже. Я тебя специально звал, чтоб с Вадимиром вместе находился, поскольку ты его наставником с детских лет был, тебе, стало быть, и помогать ему, когда нам всем худо… А о здоровье вы, ни тот, ни другой, меня, стало быть, и не спрашиваете?..

Последняя фраза прорвалась вдруг, и почувствовалась в ней капризная обида, но сам же Буривой, видя, в какое смущение ввёл и сына и воеводу, себе больше, чем им, ответил:

– И правильно… Что ж тут спрашивать… И так всё ясно и видно… Не Буривой я уже… Только тень его бессильная осталась на этой скамье, сидит, думает незнамо о чём, изредка говорит, да не всегда впопад… А самого Буривоя уже нет. Нет его больше…

Он выпил что-то из берестяной кружки.

– От Гостомысла вестей нет?

Вадимир и ответить не успел, как дверь отворилась без стука, и вошла Велибора. Тихо вошла, бочком, но тут же поклонилась так низко, насколько ей живот позволил, и к Буривою устремилась, чтобы обнять. Но тот остановил её стремление к проявлению любви вялым жестом – ладонь вперёд выставил, и на сына коротко успел глянуть. И будто бы ситуацию прочитал.

– Я рад, дочка, что и ты приехала, но когда в доме разговаривают мужчины, к ним входить нельзя. Подожди, когда тебя позовут…

Это было сказано предельно спокойно, без обычных резких интонаций, и надо было знать Буривоя, чтобы понять, каких усилий ему стоило произнести фразу так.

Велибора взор потупила, и, пятясь, направилась к выходу. Перед дверью всё же успела не посмотреть, а стрельнуть сердитым взглядом в мужа. Тот сохранял спокойствие и даже, как ей показалось, торжествовал…

– От Гостомысла вестей нет? – повторил Буривой вопрос.

Велибора, конечно же, вопрос слышала, и ей он отдался болью в сердце. Это Вадимир понял по выражению лица жены, медлившей с выходом.

– Нет, батюшка. Но сейчас он уже должен вести переговоры, и я не думаю, что они затянутся надолго. Надеюсь, что брат скоро вернётся. Старец волхв Вандал, которому Гостомысл очень верит, просил его торопиться… И мы все его ждём с нетерпением. И весь Славен ждёт…

Теперь Велибора вышла, сердито закрыв дверь. Впрочем, наверное, это только Вадимиру показалось, что она дверь закрыла сердито. Князь с воеводой ничего не заметили. Но из-за двери голоса раздались. Похоже, княжна хотела у двери остаться, чтобы разговор слышать, но дворовый человек, своё дело знающий, что-то высказал ей. Судя по тому, что продолжения не последовало, Велибора подчинилась. Суровость мужа и приём тестя на неё подействовали так, что она не могла уже вести себя в соответствии со своим привычным норовом.

– Когда собирается порадовать наш дом новый детский крик? – глядя на дверь спросил князь, голосом показывая, что сердце его отмякло при виде живота невестки.

– Ждём уже через неделю, – ответил Вадимир.

– Не надо было её с собой брать… Это я её избаловал… А ты, сынок, в строгости жену держи… Своё место она знать должна… Что в Славене? Рассказывай…

Глава третья

После одновременной гибели двоих сыновей в удачно для вагров сложившемся сражении против франков, у вдового к тому времени князя Бравлина Второго оставалось шестеро дочерей, две из которых по возрасту были пока незамужними. Забота для мужчины, тем более, обременёнными заботами другими и безостановочными, и трудноразрешимыми, немалая, но Бравлин вполне мог оставить громадный дом на Замковой горе, который в народе называли замком, на попечительство многочисленных хозяек без собственного пригляда. Двое из замужних дочерей со своим семейством жили здесь же, но тесноты не создавали. Они же могли и о младших сёстрах необходимую заботу проявить, и любовь им дать. Двое других дочерей жили за пределами княжества. Одна, старшая, была выдана за влиятельного конунга данов Сигтрюгга, и конунг обещал князю прислать в помощь свою сильную дружину, даже не спрашивая, как у данов ведётся, согласия на то короля Готфрида. Вторая дочь была замужем за молодым сакским эделингом, и тот, естественно, являясь подданным короля Карла Каролинга, обязан был поставлять своих воинов в королевскую армию, а вовсе не тестю помогать. Помощь от конунга ждали со дня на день, с эделингом связь прервалась. Но остальные дочери были замужем за знатными Ваграми, находились рядом с отцом, и могли ему служить опорой и утешением, когда ему утешение было необходимо. Впрочем, происходило это не часто.

Сам же князь, любящий в обыденной жизни книжную тишину и уединение, часто размещался в своём городском доме, расположенном стена к стене с палатой боярского сейма, который Бравлин не созывал уже несколько лет, удовлетворяясь помощью и советом только нескольких членов сеймского совета, которым доверял. А уж в опасные военные дни он перебирался в городской дом на постоянное житьё – ближе к дружине, ближе к воям и воеводам, с которыми постоянно приходилось контактировать. Здесь Бравлин становился доступным для всех, кто находил к нему дело, и не только тогда, когда касалось вопросов насущных. Бравлин привык быть в курсе всего, что происходит в княжестве, и потому посетителей у него всегда было много. Но сейчас никто не старался докучать своими бедами и заботами, потому что все понимали тяжёлое положение и самого княжества, и его столицы, и собственные проблемы разрешали собственными же силами. Старгород притих, затаился в молчаливой суровости, не собираясь при этом предоставить врагу безоговорочную возможность решить участь города без активного сопротивления.

Постоянно наводнённый приходящими и уходящими воями дом воеводы Веслава стоял на той же улице совсем неподалёку. Но сам Веслав большую часть времени проводил в доме княжеском, куда к нему и к князю прибывали все вести о передвижении войск франкского короля Карла Великого. И даже каждый рейд отдельных рыцарских отрядов по возможности отслеживался, чтобы знать где и с кем можно встретиться, и чтобы эта встреча не была неприятно-неожиданной. А уж о мародёрах и фуражирах франков Веслав позаботился особо, выставив для этого несколько мобильных дружин, нигде не задерживающихся. И эти дружины уже перебили мелкие группы врага, пренебрёгшие безопасностью ради наживы, и удалившиеся от основных сил.

Сам Карл, как поговаривали, устроил себе ставку в Хаммабурге, где для него специально построили обширный каменный дом, памятуя, что в прошлый приезд в земли саксов, граничащие со славянскими землями, королю пришлось жить за городом в палатке на Песенном холме, потому что подходящего дома, удовлетворяющего королевским запросам, в городе тогда не нашлось. От Хаммабурга до Старгорода восемь часов лёгкого аллюра обычной лошади. Со скоростью лёгкого аллюра могут передвигаться и полки конницы. Если есть необходимость, и есть возможность сменить коня, гонец доскачет за четыре часа. Таким образом Карл и сам находился в безопасном месте, и, в то же время, почти в непосредственной близости от противника.

* * *

Отослав сотника Зарубу к жалтонесу Рунальду, князь Бравлин чувствовал себя неуютно, поскольку последние два года сотник постоянно был при нём и исполнял обязанности секретаря и майордома, не занимая этих должностей. Заруба сам решал, с кем он лично может разобраться, кого следует к Бравлину пропустить, а с кем решить вопрос может он сам или кто-то из воевод. И сейчас, в отсутствие сотника, который по неизвестной причине задержался надолго, все шли напрямую к князю, невзирая на время суток, если их не останавливал воевода Веслав. А забот в это тревожное время было у всех много. Конечно, не столько, сколько у Бравлина, тем не менее, достаточно для того, чтобы не успевать или же не уметь их решить самостоятельно.

Но в этот раз присутствие Зарубы и не потребовалось. Веслав пристроился на скамье у окна в приёмной Бравлина, как князь в последние горячие дни с усмешкой называл свою библиотечную горницу, когда в середине ночи прискакали разведчики во главе с немолодым сотником Беловуком. Бравлин с Веславом вообще не собирались ложиться в эту первую ночь войны, и принимали многих, прибывающих с разных сторон, отдавали множество приказов, и планировали каждый последующий день в зависимости от дней предыдущих и от изменений в поведении франков.

Сам Беловук и докладывал, пряча глаза за неестественно густыми бровями:

– Княже, мы напрасно, кажется, ждём конунга Сигтрюгга… – сотник с трудом выговорил труднопроизносимое для славянина имя княжеского зятя.

– Что-то случилось? – Бравлин встал из-за стола, заваленного бумагами, которые он, в ожидании новых вестей, систематизировал, в соответствии со своими привычками, и приводил в ведомый ему одному и, разве что, сотнику Зарубе, порядок.

– Весь день конунг шёл в сторону Старгорода обычным шляхом, где ходят купцы. Путь там не сложный и быстрый. С ним полторы тысячи дружины. Наперерез ему вышел граф Оливье с пятитысячным войском. Должно быть, разведка франков конунга заметила или, я ещё подумываю, у Карла есть свои люди в Дании, которые ему всё спешно докладывают. Мы отследили передвижение Оливье за всю вторую половину дня. И только после этого поняли направление. Если Сигтрюгг не повернёт спешно назад, Оливье уничтожит всю его дружину…

Бравлин вопросительно, словно совета просил, посмотрел на воеводу Веслава. Тот тоже встал, и со звонким хрустом сжал в кулаке кольчужную рукавицу.

– Гонца к конунгу послали? – озабоченно спросил князь.

Потерять не только княжеского зятя, потерять ещё и полторы тысячи сильных воев, которых этот зять возглавляет – это было бы трагедией для вагров.

– Сразу же, как только поняли, куда граф движется.

– Вернулся? – Бравлин, кажется, уже понял, к чему идёт дело.

– Нет еще. Но конунг сам своего гонца прислал. Нашего смерда посадил на данскую лошадку, и отправил. Только что вот прибыл, – сотник Беловук глянул мрачно. – Сигтрюгг сказал, что он знает даже силы графа Оливье, и с рассветом он атакует франков возле Красного переката, там, где сломан мост через реку, и просил нас подоспеть ему на выручку. Он даст части франков переправиться, и потом только атакует их. Хочет, чтобы мы успели к этому времени, и атаковали тех, кто переправиться не успел. Двумя частями их разбить легче.

– Зазнайка! – буркнул Веслав. – Он всегда так. Считает, что может приказывать.

– Он таков, – согласился Бравлин. – В бой всегда идет без сомнения. И всегда уверен в победе. И люди его такие же – никого не боятся. Но для нас это шанс! Веслав.

Бравлин и воевода посмотрели друг другу в глаза.

– Сколько дружины дашь? – всё понял воевода.

– Рассветёт через пять часов. Дорога займёт три часа. Время есть. Возьми четыре тысячи конников и… И ещё ту сотню стрельцов Гостомысла. Скажи сотнику, что я его прошу, поскольку не могу попросить самого княжича. Они тоже все конные. С конными как раз успеешь к началу. Вместе с данами у тебя будет больше, чем у Оливье. Понимаешь ситуацию? Хорошо бы нам начать эту войну с основательной трёпки прославленного графа. С запоминающейся трёпки. Постарайся дать её франкам. Это и в Старгороде стены укрепит – каждый после такого за двоих драться будет, и франков сразу на место поставит. И самого короля и его воинственного дядюшку. Ещё…

Князь говорил тихим спокойным голосом. Не приказывал, а просто говорил, даже чуть неторопливо, с раздумьями. Веслав смотрел внимательно, выслушивая указания.

– Ещё – просто просьба, и очень важная для всех нас. Карл очень любит Оливье. Может быть, больше всех других в своём войске. Граф очень сильный и умелый рыцарь. Прославленный победитель многих турниров. И, кроме тебя или, может быть, меня, с ним никто не справится. Моё место здесь, твоё место – там. Приведи мне его. Или привези. В любом виде. Но только не унижая, даже если он будет убит или ранен, потому что я, при всей своей неприязни к франкам, питаю к графу дружеские чувства. Он ко мне, кажется, относится точно так же. Ты постарайся быть ему добрым тюремщиком. Я знаю, что такая победа – подвиг. И, может быть, это будет более важным, чем разбить дружину графа. Это будет половина победы во всей войне. А имея за собой одну половину, можно уже надеяться, что вторая половина тоже нам достанется. Франки после такого поражения потеряют боевой дух. Король Карл впадет в долгую печаль. Это то, что нам необходимо для спасения.

– Я постараюсь. Но, княже, уводить из города почти всю конницу. Не слишком ли рискованно? А если что…

– Но ведь не всю же. У нас останется тысяча. И франков рядом нет. И на конях стены, как ты знаешь, не защищают. А для возможной вылазки за стены и тысячи хватит с лихвой. Кроме того, никогда не выигрывает тот, кто ни рискует. А ты вернёшься с победой уже завтра к вечеру. Мы все будем тебя ждать. Иди, и вели прислать ко мне тысяцкого Куденю. Хочу с ним кое о чем посоветоваться…

– Я понял, княже, – Веслав согласно наклонил голову, и, не дождавшись дополнительных указаний, вышел. Вслед за ним вышли и разведчики сотника Беловука, оставив Бравлина досиживать ночь в тяжёлом раздумье.

Князю не спалось уже не первую ночь, и ему, действительно, было о чём подумать. Он всегда гордился своим народом – не просто народом-воином, на протяжении многих веков сохранившим веру и имя предков, но и народом умельцем, потому что Старгород был ремесленной столицей всей Восточной Европы. Ни в одном другом городе не было таких умелых мастеровых людей, как в Старгороде, и прославили они княжество вагров благодаря большой поддержке, оказываемой мастеровому люду самим князем. Может быть, именно эта слава, которую купцы, представляя к продаже товары, производимые ваграми, разносили не только по всей Европе, но доплыли с ней и до Кордовского халифата, и до берегов Северной Африки, и до Византии, может быть, именно эта слава сослужила плохую службу славянам, вызвав неукротимое желание Карла Каролинга сделать Старгород своим. И вот уже почти двенадцать лет война то стихает, то возобновляется снова, то стихает, то возобновляется, но Старгород стоит и держится, гордый и своей воинской отвагой, и честью свободных людей тоже.

Однако бесконечно длиться такое противостояние не могло.

Главная беда состояла в том, что каждая из этих перманентных войн слишком дорого обходилась княжеству, поскольку оно не имело таких людских и финансовых ресурсов, которыми располагал король франков. Старгород год от года слабел и беднел. Если раньше Бравлин мог себе позволить отправиться с частью дружины на завоевание Швеции, и разграбление свейской столицы Сигтуны, и при этом более половины дружины оставалось на защите рубежей княжества, то сейчас во всём княжестве дружинников было меньше, чем тогда только в походном войске. И сейчас Бравлин чувствовал, что конец длительному противостоянию близок. Князь Бравлин Второй лучше всех других знал свои силы, и видел предполагаемое развитие событий даже лучше, чем тот же воевода Веслав. В этой новой войне, когда Карл стянул к границам княжества большие армии, вагры не могли уже выставить такой армии, которая смогла бы давать захватчикам достойный отпор на каждое действие. Если раньше Бравлин избегал отсиживания за городскими стенами, чтобы не подвергать город изнурительной долговременной осаде и штурму, то сейчас уже Бравлину невозможным стало набрать такую дружину, которая имела бы возможность встретить врага в чистом поле, не победить, но и не проиграть в открытом сражении. Таких сражений за двенадцать лет было множество, с разной степенью удачи или неудачи, но ни разу Карл не мог сказать, что он разгромил вагров. Они стойко выдерживали первый удар обычно превосходящего по численности противника, а потом отвечали своими ударами, многочисленными, молниеносными и болезненными ударами, нанося противнику значительный урон. Сейчас же, если и выдержать первый удар франков, уже недостанет сил на свой удар в ответ. На единственный свой удар, не говоря уже о многократных, как было раньше.

Собрав все данные разведки воедино, привычно записав всё это на бумаге в один столбец, в другой записав свои наличные силы, и сравнив, Бравлин сделал неутешительный для себя вывод. Впрочем, вывод этот не стал для него неожиданностью. Князь уже знал точно и раньше, что в этой войне ему не удастся выстоять. Эта была горькая правда, но она была правдой, от которой отворачиваться нельзя. Оставалось надеяться только на удачный поворот событий, как случилось тремя годами раньше в соседями-бодричами, которые, казалось, вот-вот совсем сгинут под натиском данов, но они не только не сгинули, они победили.

Только такого момента ожидая, Бравлин готов был вести свои полки в бой. И даже надеялся, что сегодняшняя экспедиция воеводы Веслава чем-то сродни тем стремительным походам, что три года назад совершал против данов князь-воевода бодричей Дражко. Может быть, судьба и ваграм, как и бодричам, подарила свой шанс.

Но повернёт ли Веслав войну в другую сторону?..

Бравлин верил, что Веслав не менее талантливый полководец, чем князь-воевода Дражко. Среди вагров равным Веславу мог считаться только тысяцкий князь Куденя. Они с Веславом были совершенно разными людьми. Куденя, по большому счету, был даже не полководцем, который ведет полки за собой, а военачальником, который планирует каждое действие своих полков, высчитывает возможное и невозможное за себя и за противника, и редко ошибается. Обычно Сам князь Бравлин прислушивался к мнению того и другого. И старался совместить эти мнения. Но Куденя был хорош за столом, когда составлялись планы. А Веслав был хорош именно в бою, когда требовалось поднять людей, и повести их за собой, воодушевить собственным примером. Однако, в этот раз противник у Веслава был равен ему по силам, и поход воеводы был рискованным мероприятием. И теперь оставалось только ждать сообщений от уходящей дружины. Долго и болезненно ждать этих сообщений, надеясь и теряя надежду, вновь её обретая, перебирая в уме все варианты, какие могут быть возможны. Но руководить действиями походной дружины отсюда, из города, невозможно…

* * *

Чтобы собрать в незапланированный заранее поход рать, воеводе Веславу много времени не понадобилось. Все войска в столице княжества стояли в положении готовности, и каждый всадник готов был за считанные минуты оседлать коня, взять в руки оружие, и вскочить в седло. И хотя большинство конников было родом из города, и стояло на домашнем кормлении, а не в княжеской конюшне, времени много, чтобы собрать их, не потребовалось. Не так велик Старгород, чтобы его жителей трудно было оповестить. И через полчаса конные полки уже выстраивались в колонну за полуночными городскими воротами, а провожающие их жёны, наспех прибранные, образовали толпу на привратной площади в самом городе.

Здесь же, за воротами, держась чуть особняком и никем не провожаемая, приготовилась и сотня стрельцов-словен во главе со своим молодым сотником Русалко. На слова Веслава о просьбе князя Бравлина Русалко отреагировал только согласным кивком, никак не проявив ни радости, ни недовольства. Русалко выглядел мрачнее обычного, но этому Веслав не удивлялся, поскольку события последних дней кого угодно сделают мрачным. Ранение княжича, подозрение, павшее на сотню, высказанные подозрения в сторону княжича Вадимира, в отличие от Гостомысла, ваграм не знакомого – всё это будоражило голову не одному только молодому сотнику.

Веслав, как обычно, окружённый со всех сторон своими ближайшими дружинниками, которые готовы были пойти за воеводой куда угодно, подражающими ему, и готовыми к самой серьезной сече, занял в большом конном полку передовое положение, и, сделав знак рукой, первым двинулся в дорогу. И сразу разогнал длинную колонну в прыткую рысь. Воевода рассудил, что лучше дать лошадям, как, впрочем, и людям, отдых уже ближе к месту предстоящего сражения, чем долго мучить их неторопливой расслабляющей ездой, при которой глаз сомкнуть и невозможно и просто опасно. В такой дороге утомятся и кони, и люди.

Сразу от города дорога была мощена булыжником, и копыта коней звонко цокали по камням, не присыпанным снегом, на который зима в нынешнем году оказалась необычайно жадна. Шум от этого шёл такой же, как мог бы идти от средних размеров сражения. Но такая дорога, к счастью, тянулась недолго. Сначала окружающие поля, всё же присыпанные, в отличие от дороги, лёгким не растаявшим снегом, сменились тёмными сосновыми борами, потом и сама дорога из мощёной плавно перешла в грунтовую, и основательно изъезженную. Однако даже днём, при сыром, дующем с моря ветре, лёгкий морозец всё же держался, и сковывал землю по всей поверхности. Ночью же морозец превращался в мороз, хотя и бесснежный, и держал дорогу прочно, делая её жёсткой и колючей, но удобной для прохождения больше, чем дождяная грязь, которая в здешних местах часто встречается даже среди зимы.

За непродолжительное время кони стрелецкой сотни словен уже успели отдохнуть после длительного изнуряющего пути от Славена до Старгорода. И теперь шли в том же темпе скорой рыси, что и остальные кони, и, казалось, в отличие от людей, усталости не ощущали…

* * *

К месту предполагаемого отдыха добрались за два с половиной часа. Ещё около двух часов оставалось до рассвета, когда Веслав выслал вперёд разведку и объявил всем сотникам и трём другим воеводам дружины, чтобы по возвращению разведчиков они все собрались около него. Только сотника Русалко позвал сразу.

Русалко, похоже, знал, о чём пойдёт разговор, и потому, опережая, сам заговорил:

– У меня к тебе, воевода, просьба. Моя сотня у тебя вспомогательная. И мы, вроде как, и не воюем с Карлом. Если бы княжич Гостомысл приказал, это было бы понятно… А так, без приказа, просто по просьбе вашего князя… Я вот всё думаю, не самоуправствую ли я? Но, раз уж решился, значит, отступать поздно. Но я тебя просил бы моих стрельцов не разбрасывать по полкам. Вместе мы силу представляем, а от разбросанных от нас мало толку будет… Среди чужих моим стрельцам трудно будет. И княжич такого разорения не одобрил бы. Он у нас в сече старается Войномиру подражать. А князь Войномир, как и князь-воевода Дражко, любит стрельцов отдельным ударным кулаком держать. Ты сам видел удар такого кулака…

– В каждой стране свои обычаи войны, – мрачно возразил Веслав, похоже, как раз и собравшийся распределить по отдельным полкам стрельцов Русалко. – Мы привыкли воевать так, как наши отцы и деды воевали, по их уложениям. Но в другом ты прав, и я возразить тебе не могу – словене не воюют с Карлом, и твой княжич не дал тебе приказ, потому и я приказывать тебе не могу. И пусть по-твоему будет, тем более, на переправе твои стрельцы показали себя хорошо, и я убедился, что доверять вам можно.

Веслав в раздумье почесал бороду.

– Тогда сделаем так: дождись, когда вернутся разведчики, и я соберу других сотников, тогда я и покажу тебе место, где твои стрельцы встанут.

Разведчиков ждать пришлось не долго. И принесли они весть ожидаемую. Войско графа Оливье стояло лагерем перед рекой. Сейчас уже поднялись, и готовятся сняться, чтобы переправиться по Красному перекату рядом со смытым осенним многоводьем мостом. Переправа начнётся, надо полагать, на рассвете.

– Сигтрюгга не видели?

– Он по ту сторону реки. Должно, по кустам своих «рогачей»[2] рассадил. Обещал атаковать франков, только, когда часть войска переправится…

– Пора и нам… – встал Веслав. – Вода в реке холодная, не дадим же франкам простыть. Они родом из краев более теплых, солнце больше снега любят.

Вслед за воеводой встали все сотники. Они готовы были к атаке.

– Русалко… – позвал Веслав.

Стрелец вопросительно поднял голову.

– Опережая наших, заходи сбоку франкам. И переправу контролируй, и их флангам разворачиваться не давай. Франков всё ж пять тысяч… Сколько там Сигтрюгг через реку пропустит, неведомо… Могут и обхват сделать…

– Я понял, – согласился Русалко…

Глава четвертая

– Люди, когда кормят детей, почему-то избегают любой активной физической деятельности. Считается, что кормящая мать должна больше отдыхать и не нагружать себя… Звери и птицы же, наоборот, в этот период приобретают наибольшую активность… – философствуя, сказал князь Годослав, поглядывая, как, играя мышцами на мускулистых лопатках, рвётся с цепи его любимица Гайяна. И висящие набухшие соски самки пардуса ничуть не мешают ей. – Кстати, кто видел сегодня князя-воеводу?

Вокруг Годослава собралось большое сопровождение – и слуги, и бояре со слугами, и боярские дети, и многочисленные загонщики с традиционными трещотками[3]. Но никто князю не ответил, хотя все знали, что князь-воевода Дражко на рассвете должен был давать смотр собранным в единый полк боярским стрельцам, и потом присоединиться к охотникам. Однако дольше ждать уже было некогда, и, ответа не услышав, князь дал рукой знак – к воротам.

Однако сам приподняться на стременах и оглядеться в последний раз не забыл.

Годослав не особенно беспокоился, хотя после вчерашнего покушения на Дражко на душе и у самого князя было так же неуютно, как неуютно, должно быть, было на душе у князя-воеводы. Но если бы что-то произошло, Годославу сразу доложили бы. К тому же князь-воевода и сам предпринял необходимые меры защиты, и волхв Ставр обещал позаботиться о том же. Но сейчас нигде не было видно даже самого Ставра. Впрочем, волхв обычно появлялся рядом с Годославом именно тогда, когда он был особенно необходим. Если не появился сегодня утром, значит, необходимости в этом он не видел.

Кавалькада охотников выехала на городские улицы, где к ним присоединились и другие охотники – боре и их окружение, и растянулась на целых два квартала. Годослав, возглавляющий кавалькаду, умышленно придерживал повод, чтобы не торопить коня. Делал он это потому, что всё ещё ждал, когда его догонит Дражко, или хотя бы волхв Ставр с новостями о князе-воеводе. И ещё потому, что горожане, несмотря на ранний час, вышли на улицы толпами, чтобы поприветствовать своего князя, которого в последние время видели не часто. Годослав, сам не зная почему, стал избегать выхода в город. Наверное, домашние дела делали его более замкнутым, чем прежде, и он попросту стеснялся, понимая, что среди горожан обязательно должны возникать разговоры о княгине Рогнельде и о том, кто станет наследником Годослава. Князь принадлежал к тем людям, которые любят, чтобы о них знали всё хорошее, и предпочитал никогда не выносить сор из избы, то есть, не выставлять напоказ свои семейные проблемы.

Мощёные рубленным камнем мостовые гудели от множества копыт. Этот шум обязан был разбудить даже тех, кто поленился встать в такую рань, чтобы посмотреть на выезд княжеской охоты. Но таких, наверное, нашлось немного, потому что толпой были заполнены даже боковые улицы. И там, где улицы заполняет толпа, обязательно появляются, в надежде получить подачку, и многочисленные уличные собаки. Но сейчас подачек собакам не давали, да и им самим было не до того, когда княжеские охотники вели на цепном поводу таких больших длинноногих кошек, способных одним ударом лапы свалить любую собаку. Но собаки сами хорошо знали, что такое цепь, и понимали, что кошки на цепи для них неопасны, если близко не приближаться. И потом лаяли из-под ног горожан, дальше не высовываясь.

Охотничий досмотрщик Божан величественно шёл впереди князя Годослава, до локтя намотав на руку тройную звенящую серебряную цепь, на которой вёл Гайяну. От присутствия множества людей Гайяна чувствовала себя не спокойно, но она не в первый раз отправлялась на охоту, цепь тянула, но не настолько сильно, чтобы Божан не смог удержать её. Да и по другой причине Гайяна не могла бы рваться вперёд слишком активно – позади князя вели лошадь с двумя притороченными в специальному седлу большими корзинами, в которых везли котят Гайяны. Как заботливая мать, пардусиха не могла уйти от них слишком далеко, и оставить на попечение людей, которым она не слишком доверяла. А из всех людей Гайяна доверяла только Божану и Годославу, прекрасно распознавая острым кошачьим чутьём господина и слугу, и отдавая одному из них естественное предпочтение.

Три других княжеских пардуса, кот и две молодые кошки, на таких же цепях, как и Гайяна, только не серебряных, а простых, железных, шли недалеко позади, и вели себя похоже. На людей не реагировали, на собак не рычали и даже не шипели, но держали цепи внатяг, проявляя понятное беспокойство дикого хищника перед людским многоголосым и невнятным шумом.

Так же неторопливо, как городские кварталы, миновали распахнутые настежь городские ворота, где князь не забыл приветливо поздороваться с сотником городской стражи, отчего сотник покраснел и весь засиял лицом. За воротами ситуация изменилась мало – теперь приветствовали князя уже жители многочисленных пригородов, посадов, пристроев, и крестьяне, отправляющиеся спозаранку в город, и тоже запрудившие дорогу. Но скоро кавалькада, оставив главный шлях сбоку, свернула в сторону княжеских охотничьих угодий, и ехать стало легче. Даже Божан сел на коня, и отпустил цепь на большую длину, не опасаясь, что Гайяна проявит нрав хищника не в том месте, где она должна его проявить. Вообще-то пардусы никогда не нападают на человека, даже дикие, однако отмахнуться лапой от докучливых и излишне любопытных могут так, что здоровья и красоты это не добавит никому. Княжеские пардусы не любят панибратства, тем более, от людей не знакомых или малознакомых.

Мороза в это утро не было, солнце светило ярко, и уже с утра начало оттаивать смёрзшуюся было за ночь грязь. Если бы не сырой ветер, можно было бы утверждать, что погода прекрасная, как специально подготовленная для охотничьего дня. Но ветер охотников не смущал. Даже сам Годослав, несмотря на повседневные заботы, вызывающие у него усталость, и на новые заботы, связанные с событиями вчерашнего дня, казался довольным, и нёс на лице лёгкую улыбку. А как охотнику не улыбаться в преддверии охоты! Поддерживая княжеское настроение, улыбались и бояре, и все другие охотники. Только один князь Додон сидел в седле молча и насупившись, всем показывая свою обиду, однако охотой не пренебрёг, следовательно, не считал, что для него всё потеряно. Годослав, конечно, заметил и Додона, и без проблем определил его состояние. И даже видел, как тот осматривается, кого-то выискивая. Понять, кого ищет князь не трудно. Додону очень хотелось посмотреть на князя Войномира и определить, насколько тот близок со своим дядей. Но Войномир с рассвета должен был находился рядом с князем-воеводой Дражко, и вместе с ним прибыть к началу охоты. Пока не прибыл, и Додон беспокоился, боялся, что молодой князь-воин уже отбыл на Руян, и уже поздно предпринимать какие-то меры к повороту событий в иную сторону. Хотя какие мера можно было бы предпринять против княжьей воли, Додон, скорее всего, даже не предполагал.

К большому княжескому лесу, где запрещалось охотиться другим бодричам, где запрещалось даже деревья рубить, чтобы не спугнуть предназначенную для княжеского дома дичь, подъехали через час. Здесь, около двухэтажного охотничьего дома, выстроенного в форме лежащей подковы, уже готов был к встрече лесной смотритель Вратко со своими помощниками.

– И как там наш секач? – в ответ на приветствие, сразу поинтересовался Годослав.

– Секач давно дожидается встречи с Гайяной, – смотритель вежливо и с достоинством поклонился, и посмотрел куда-то за спину князю. – Пока я расставлю загонщиков по местам, стол в доме ждёт тебя, княже… И князя-воеводу тоже ждёт, как и всех твоих гостей…

Обернулся и сам Годослав. По дороге, обгоняя растянувшуюся кавалькаду, скакало несколько вооружённых всадников. Если большое расстояние не позволяло рассмотреть знаменитые усы князя-воеводы Дражко, то высокую фигуру волхва Ставра спутать с любой другой было трудно. Но и самого Дражко Годослав узнал по вольной, прямой посадке в седле – даже при быстром беге коня Дражко не любил склоняться к конской гриве. Рядом скакал, не отставая, скорее всего, князь Войномир. А остальные, что слегка отстали, были, наверное, воинами сопровождения, призванными обеспечит безопасность князя-воеводы. И отстали они не потому, что кони их были значительно хуже, а только потому, что показывали этим уважение к Дражко. Впрочем, Годослав посчитал, что охране следовало бы несколько человек пустить и впереди князя-воеводы. Так было бы, наверное, надежнее…

* * *

– Извини, княже, что мы опоздали к выезду, – приложив руку к груди, первым сказал Дражко, склонив усы и чуть-чуть голову.

Так же уважительно склонил голову и князь Войномир, и только волхв Ставр сидел в седле прямо, никак не показывая своих эмоций.

– Давал смотр стрельцам? – спросил Годослав.

– Да… Сначала смотр стрельцам, потом вынужден был ненадолго навестить своё имение. Были срочные дела…

Дражко никак не показал голосом того, что выражало его лицо – и глаза, и, особенно, усы, сердито вытянувшиеся в стороны. Вокруг было слишком много посторонних, чтобы разговаривать громко о цели поездки домой. Годослав понял, что есть новости, и, очевидно, они пришли от Ставра. Но у волхва лицо было таким же непроницаемым, как и раньше.

– Хорошо, что вы успели до начала охоты. Впрочем, до охоты нам предстоит небольшое застолье, и оно тоже не повредит вам… Как хозяин дома, я приглашаю всех занять места за столами, – сказал князь уже громко.

И тронул повод, чтобы проехать к боковому крыльцу, тогда как все остальные направились в середину «подковы», к крыльцу парадному, откуда сразу можно было попасть в большую гостиную охотничьего дома. За Годославом потянулись Дражко с Войномиром и волхв. Годослав успел заметить, что князь Додон, уже увидевший князя Войномира, приблизился, чтобы, наверное, завести с ним разговор, как только тот останется один. Но Дражко не оставил Войномира одного, имея к тому, видимо, какие-то причины…

* * *

По рангу, который Годослав, кстати, соблюдал только тогда, когда ему этого или хотелось, или была к этому необходимость, князю было положено выходить в обеденную горницу только после того, как все рассядутся за столами. А этот процесс обычно занимает несколько беспокойных минут, связанных со многими обязательными препирательствами из-за близости отведённых каждому мест к княжескому столу. И потому время для разговора с Дражко у Годослава было.

– Я так и думал, что-то случилось… – князь первым начал разговор.

– Случилось то, – мрачно и с заметной обидой в голосе сказал князь-воевода, – чего в наших краях прежде не было. И сам решай, что мне делать, если Ставр отказывается выполнять мои распоряжения…

Годослав коротко бросил взгляд на волхва.

– Так что всё-таки произошло? Я так и не понял… Чего у нас прежде не бывало?

– У нас не воровали людей…

– Воровали людей?.. – переспросил удивлённый Годослав. – Слава Свентовиту, до такого у нас дело не доходило…

Дражко сердито стукнул ладонью по рукоятке меча.

– Мы с князем Войномиром давали смотр стрельцам. Чтобы облегчить тем минуты расставания с домом и своими боярами, на смотр я вызвал и свою дружину. Люди так устроены, когда они видят, что не одних их касается дальний поход, им легче в него отправляться. В доме у меня, после ухода дружины, осталось только несколько человек дворовых, да десяток воев, кто всегда сопровождает в походах лично меня. Они не пошли с дружиной. И в это время на дом напали…

– Напали на твой дом? – опять переспросил Годослав. – Да кто ж посмел?!.

– Спроси у Ставра… Напали на воев, большой, надо думать, бандой…

– Десятка три напало… – сообщил Ставр так хладнокровно, словно это происшествие мало его взволновало, и он вообще будто бы не желал придавать событию хоть какое-то значение.

Дражко продолжил:

– И пока мои вои во дворе отбивались, закрыв ворота, ещё кто-то проник в дом с другой стороны, и украл у меня рабыню, про которую я вчера рассказывал… Ту самую танцовщицу…

– К которой ты, кажется, не равнодушен… – в голосе Годослава прозвучала добродушная насмешка. Такая добродушная, что не должна была бы обидеть князя-воеводу.

– Мне нравилось проводить с ней время… – мягко сказал Дражко. – Но меня больше всего возмущает не само похищение, а состояние, в котором оказалось наше княжество. Если нападают на дом такого человека, как я, то как могут себя чувствовать в своих домах простые люди?.. Как я после этого проеду по городу? Закрыв лицо полумаской с бармицей, чтобы никто не узнал?.. Мне будет просто стыдно ехать по улицам с открытым лицом, как я привык всегда ездить…

– И что же Ставр? – Годослав повернулся в сторону волхва.

– Ставр, не слишком торопясь, приехал ко мне, и сообщил эту новость. Оказывается, он лично наблюдал всё происходящее вместе со своими разведчиками, и не вмешался. Я подумал, что он хотя бы погоню учинил, и сыск начал, а он, ты сам посмотри, на мою беду только усмехается… И ничего делать не желает…

– Всё делается своим чередом… – покачав, словно отвергая сомнения, головой, спокойно ответил Ставр. – Я ещё ночью знал, что решается вопрос о том, что заговорщики будут предпринимать сегодняшним утром. Первоначально они планировали попасть сюда…

– Сюда? – переспросил Годослав.

– Да. Они думали убить князя-воеводу на охоте стрелой, пущенной из кустов. В общей толчее это могло бы пройти незамеченным…

– И ты молчал? – спросил князь. – Знал и молчал?

Ставр не потерял своей невозмутимости.

– Зачем поднимать лишний шум… Я намеревался принять собственные меры. Сам Барабаш готовился обезопасить князя-воеводу от стрелка, которого специально для этого привезли издалека взамен первого, которого захватили Дражко с Власко. От стрелы Барабаша никто уйти не сумеет. Мы все многократно видели, что может его стрела.

– И что же дальше? – поторопил волхва Годослав.

– Мне необходимо было узнать, зачем им нужно это убийство, и кто за всем этим стоит.

– И ты узнал? – спросил сам Дражко.

– Я только догадался, что наш князь-воевода совсем им не нужен. Вернее, он просто является посторонней помехой, которую пытаются убрать с пути к какой-то другой, большой цели…

– Спасибо, утешил… – съехидничал Дражко. – В самом деле, что убить князя-воеводу, к тому же родственника правящего князя, что какого-нибудь нищего бродягу без дома, без имени – этим людям, видимо, все равно.

– Должно быть, именно так. Как я понимаю, эти бандиты не собираются долго у нас задерживаться, и стремятся куда-то дальше. И им мало интереса, какой переполох может подняться в княжестве, если будет убит князь-воевода.

– И что это за цель, к которой они стремятся? – более настойчиво спросил Годослав.

– А вот этого я пока не знаю, – волхв обычно знал, практически, все. И если уж он сознавался в том, что не знает нечто важное, значит, это важное тщательно скрывалось.

– Так что же ты знаешь? – Годослав начал уже сердиться.

– Я знаю только промежуточный момент. Заговорщикам нужна была та самая Гюльджи, рабыня князя-воеводы. И убить его пытались только для того, чтобы было легче освободить её… Прямо скажу, довольно резкие меры, которые были вызваны, как я думаю, срочностью. Вчера вечером, можно сказать, что уже ночью, кто-то сообщил заговорщикам, что на рассвете князь-воевода вместе с дружиной покинет дом, где почти не останется охраны. И тогда решено было отменить покушение, чтобы предпринять атаку на дом…

– Но… – сказал Годослав. – Это можно было бы пресечь сразу… Если ты всё знал, то… В конце-то концов, у нас в княжестве никогда не было такого откровенного разбоя. И, чтобы дать урок другим, его требовалось сразу пресечь.

– Тогда я не узнал бы главного – зачем им нужна была эта Гюльджи больше, чем она нужна была князю-воеводе.

– Любовная история? – спросил молчавший до этого молодой князь Войномир, который в соответствии со своим возрастом во всём готов был видеть любовные истории.

– Как правило, – возразил Годослав, – во имя любви подвиги совершают в одиночестве. А здесь действовала такая большая и опасная банда… Я готов не одобрить действий Ставра. Эта банда остаётся опасной, и нам, возможно, еще придется о ней услышать.

– Нет, княже, – не согласился волхв. – Она покидает пределы княжества. Если ещё не покинула их, хотя по времени еще рано.

– И куда же заговорщики отправились?

– Прямиком в земли соседних саксов. Может быть, в земли вагров. Мне трудно сказать, какую дорогу они выбрали после переправы, поскольку мои люди, что провожали беглецов, пока не вернулись.

Князь-воевода, высказав свои претензии к Ставру, задумался. Это заметил и Годослав.

– Не грусти, Дражко. На твоём веку будет ещё много красавиц.

– Будут. И я не о потере думаю. Меня один момент сильно смущает… – ответил князь-воевода. – Когда убегают, всегда стараются передвигаться быстрее. Похитители же захватили с собой три сундука с вещами Гюльджи. Большие тяжеленные сундуки…

– Что там было?

– Откуда я могу знать… Я не имею привычки рыться в чужих вещах, даже, если это вещи моей рабыни. Тем более, если это вещи моей рабыни.

Годослав, как делал это обычно, за разъяснениями повернулся в сторону волхва.

– Я сам видел, как эти сундуки подвешивали на спину вьючным лошадям, – сказал Ставр. – Признаться, меня это тоже заинтересовало. Тем более, интересует сейчас, потому что они эти сундуки бросили по дороге вместе со всеми вещами. Только вот в чём вопрос – со всеми ли вещами? Может быть, они взяли что-то, что им было нужно, а остальное бросили?

– Они могли бы взять это и в доме, – возразил Войномир.

– Торопились. Некогда было искать. Боялись возвращения князя-воеводы с дружиной.

– Неужели сама Гюльджи не знала, где и что у неё лежит? – пожал плечами Годослав. – Дражко, ты видел, чтобы твоя рабыня рылась в этих сундуках?

– Ни разу. У неё был ещё один сундук с её нарядами. Он остался в моём доме. На память… Как и золотой «зуб змеи». Она потеряла этот «зуб» на пороге комнаты.

Князь воевода вытащил из-за пояса и показал маленький кривой кинжал. Скорее игрушка, чем оружие, поскольку золотым лезвием трудно кого-то убить.

– Позволь, княже, посмотреть мне? – попросил Ставр. – А чуть позже я хотел бы посмотреть оставшиеся вещи твоей рабыни…

Дражко ответить не успел, потому что открылась дверь, и глашатный Сташко, с вечера уже пребывающий в охотничьем доме, стукнул посохом в пол:

– Гости ждут гостеприимного хозяина, княже. Все расселись, кроме вас.

– И ещё у меня вопрос к тебе, – Годослав повернулся к Ставру. – Откуда заговорщики знали, что Дражко будет утром давать смотр войскам?

– Это я уже старался выяснить, – ответил волхв. – Но ухватиться, кажется, не за что. Однако осведомитель у них информированный. Он может входить только в твоё ближайшее окружение. Или быть одним из слуг, посвящённых во многие дела.

– Ищи, – собравшиеся на лбу князя морщины говорили о серьёзности приказа…

Глава пятая

Жалтонес Рунальд стоял на крыльце, держась двумя руками за длиннющую бороду, словно опирался на неё, как на посох. И смотрел на пленника тяжёлым немигающим взглядом из-под сведённых на переносице лохматых и растущих кустами бровей.

– Мне, говорю, его отдайте. Он мне нужен, – голос лива был суров и полон решимости. Он словно не сомневался в своём праве распоряжаться здесь, возле своей избушки, словно был воеводой и все эти вои входили в его дружину.

Однако никто не поторопился удовлетворить требования «пня с бородой». Более того, вои откровенно желали возразить.

– За этим человеком погоня по всем медвежьим углам княжества разослана. Его княжеский кат в нетерпении дожидается, чтобы поговорить, – покачав в сомнении головой, сказал сотник Заруба. Но что-то почувствовал во взгляде жалтонеса, и добавил уже мягче. – Если и дадим, учти, исключительно на время. Смотри только, не умори его своими змеями. Ему есть, что князю Бравлину сказать, и князь нас не поймёт, если мы тебе жизнь пленника подарим.

– Если говорить не захочет, своё он и здесь получит, – жалтонес обернулся на скрип, и прикрыл за собой дверь так, словно кто-то мог из-за неё не вовремя показаться. – Не родился ещё тот человек, что на вопросы Парима не ответит.

– Кто такой Парим? – не понимая, спросил Заруба.

Вместо ответа жалтонес по-змеиному зашипел, и часто зацокал языком, изображая неведомую змею. Однако все поняли, кого лив имеет в виду.

– Что с княжичем? – по-своему отреагировал на это Бобрыня.

Жалтонес не ответил, по-прежнему глядя на пленника.

– Выживет хоть, скажи, – даже рядом с крыльцом, на земле стоя, тогда как сам хозяин избушки с крыльца не спустился, Телепень всё равно был выше его ростом.

– А вот он нам и скажет, – ни при одном слове не меняя по-змеиному ледяную и скрипуче вибрирующую интонацию голоса, Рунальд кивнул на пленного стрелецкого десятника. – Он лучше других знает, что его стрелы несли. А мои змеи пока не понимают, что это за яд такой. Ведите его ко мне. Только осторожнее, на моих друзей в темноте не наступите. Они иногда волнуются. Но вы не бойтесь, не тронут, если не наступите.

Он несколько раз сердито хихикнул, словно ёжик фыркнул, повернулся, и ушёл за дверь первым. Недолго посомневавшись после такого жуткого предупреждения жалтонеса, Бобрыня с Зарубой подхватили Парвана под локти, на ноги поставили, встряхнули основательно, и подтянули к крыльцу. Остальные дружинники, вникая в слова «пня с бородой», не спешили им помочь. Только Телепень, который, как все говорили, сообразительностью не отличался, подтолкнул стрельца тупым концом копья в спину. Не так, чтобы слишком сильно, но Парван чуть не упал от такого посыла, несмотря на поддержку с двух сторон, но, опасаясь повторного, более весомого посыла, сам начал неразгибающиеся ноги передвигать. А Телепень следом двинулся, тем же копьём поигрывая, словно спине угрожая.

– Ты-то куда? – с усмешкой спросил его дружинник Ждан. – Там же змеи ползают.

Телепень оглянулся вопросительно, будто не понимая, о чём речь. Ждан объяснил:

– В избушке, говорю, змеи…

Только теперь несообразительный дружинник догадался, рост позволил ему через плечо низкорослого Зарубы посмотреть на дверь, и повернуть назад уже с первой ступени крыльца.

– А княжич? – шепотом, словно боясь, что змеи его услышат, спросил Телепень того же Ждана. – С ним что?

– Княжич с жалтонесом.

– И что ж? Нечто змеи жалтонеса слушаются?

Ждан к Телепеню давно привык, и хорошо знал, что тому надо всё объяснять в подробностях. До высоко расположенной головы не скоро доходит то, что говорят снизу.

– Не понимаешь? Это же не кто-то, это – жалтонес, заклинатель змей. Все гады его слушаются, как своего князя. Он – змеиный князь…

– Князь змей… – понял, наконец, Телепень, и согласно закивал головой.

И, оценив теперь ситуацию, дружинник откровенно опасливо глянул на дверь, которая только что закрылась словно бы сама по себе, потому что рядом с ней никого не было – Рунальд ушёл первым, сотники Бобрыня с Зарубой в четыре руки держали испуганного стрелецкого десятника, не давая тому вырваться. Княжич Гостомысл, который находился внутри, был не в таком состоянии, чтобы дверь закрывать, да и не княжеское это дело. А больше в избушке не было никого, это знали все. И потому все остальные дружинники, глядя на закрывающуюся дверь, замолчали, и даже отступили от избушки на шаг. Дружинники не боялись вражеских стрел и мечей, они не боялись своих волхвов, потому что не ждали от них непонятных неприятностей. Волхвы обычно вообще избегали оглашения своих дел, если только не видели в этом какой-то необходимости. Но жалтонес – волхв чужой, и, не понимая его помыслов и действий, опасаться его следует. По крайне мере, не стоит безоглядно ему доверять…

* * *

Меж тем, сотники смело и даже с каким-то любопытным отчаянием ступили в полумрак избушки, всё освещение которой состояло из отблесков пламени, горящего в печи, да лучины, закреплённой в стене рядом с единственным тёмным окном. Надо отдать им должное, они, как воины, никогда не пугались смерти в бою, но иметь дело с ядовитыми змеями не хотелось ни тому, ни другому. Тем не менее, они пошли, переборов естественное состояние опасения. Пошли, толкаемые один любопытством, второй – опасениями за жизнь княжича. Однако идти так же стремительно, как это сделал сам жалтонес, и они не решались. В первую очередь, потому, что сразу услышали наводящее ужас змеиное шипение из всех углов, и даже из-за закрывшейся самостоятельно двери, и не знали так же хорошо, как «пень с бородой», где змеи располагаются. При этом, хорошо понимая, что змеям полагается зимой спать, прекрасно помнили, что разбуженная змея всегда представляет тройную опасность из-за естественного скверного настроения. Человека разбудишь не вовремя, и то он пребывает не в лучшем состоянии духа, и на весь мир злится без видимой причины. А что же о змеях говорить! Кроме того, пленник, напуганный и этим шипением, и своим положением, и непонятной речью Рунальда, сопротивлялся, и идти не желал, и, как только обнаружил, что долговязого Телепеня нет за спиной, постоянно пытался присесть. В итоге получалось, что два сотника почти тащили его, а десятник ноги поджимал, еще и потому, что боясь укусов аспидов, что для любого человека естественно.

И, при всей сложности положения, Бобрыня всё же сразу посмотрел на печку, где заметил лежащего и по грудь укрытого множеством мехов княжича Гостомысла. Княжич спал, тяжело, с хрипом дыша во сне, как дышит больной человек. Но, главное, он дышал, а пока человек дышит, его сердце бьётся, и, значит, есть надежда на исцеление. Это сотника несколько успокоило и придало ему сил и решительности.

Жалтонес внезапно заговорил на непонятном обоим сотникам языке. Скорее не заговорил, а зашипел с каким-то странным потрескиванием или, скорее, прицокиванием. Всего несколько фраз, которые заставили и Бобрыню и Зарубу одновременно вздрогнуть, почувствовав холодок, пробежавший по коже. А уж десятник вообще затрепетал в их руках, как бабочка.

– Бросьте его туда… – прерывая непонятную речь, «пень с бородой», или «князь змей», как назвал его Телепень, сказал по человечески, и показал властным, почти королевским жестом на угол, заваленный кучей прелой соломы.

Сотники с удовольствием согласились избавиться от ноши, и толкнули Парвана в этот угол. Но едва Парван устроился в углу, прижавшись к холодным стенам спиной и руками, как испустил жуткий тонкий крик. Закричать ему, признаться, было от чего, сотники поняли это сразу. Даже неверный и слабый мерцающий свет, идущий от печи, позволил им увидеть, как из соломы выползают и обвивают стрелецкого десятника три большие змеи. Это были не привычные взгляду гадюки славянских лесов, пусть и ядовитые, но укусы которых не смертельны, и с которыми славяне обучены бороться и лечиться от их укусов. Это были какие-то крупные неведомые змеи, и широкими плоскими головами на жёлтом упругом туловище. И плоские головы эти, поднявшись до уровня лица жертвы, дополнительно раздулись в ширину, став ещё более плоскими, и замерли перед пленником. Замерла и жертва, не имея воли и сил к сопротивлению.

Почувствовав за спиной какое-то движение, Бобрыня резко обернулся, и увидел, что жалтонес вообще на Парвана не смотрит, и даже отошёл на два шага к печи, чтобы заглянуть в лицо Гостомыслу. Но для этого ему потребовалось даже на лавку встать. И этот взгляд заставил Рунальда сомнительно и сердито мотнуть бородой, как другой бы махнул рукой.

– Что скажешь? – сурово спросил Бобрыня, помня, как в первый раз жалтонес на вопрос о здоровье княжича ничего не ответил, и сейчас твёрдо намереваясь ответа добиться. Должно быть, лив по тону вопроса понял, что ответить ему следует.

– Мои змеи не узнали яд. Даже сам Парим, самый умный и мудрый из них, знающий почти всё, не узнал, – сказал Рунальд. – Как я могу лечить, если не знаю, от чего лечить. Если только этот стрелец скажет.

Так Рунальд и на вопрос сотника ответил, и попутно объяснил своё желание познакомиться с Парваном поближе.

Парван между тем замер, как окаменел, подняв перед собой руки, защищая лицо, но не смея шевелить ими. И три змеи, поднявшись в боевые позы, смотрели пленнику прямо в лицо, и легонько раскачивались из стороны в сторону, словно готовились к стремительному и смертельному поражающему броску.

Сдвинув брови, Бобрыня шагнул к десятнику, впрочем, не настолько близко, чтобы змеи, одна из которых слегка повернула голову в сторону сотника, могли достать и его.

– Слышал, подлый убийца, что спрашивает Рунальд? – голос прозвучал так, словно Бобрыня готов был после слов выхватить меч, и не дать змеям позабавиться с человеком.

– Слы-ы-ышал… – даже едва различимый дрожащий шёпот никак не сочетался с немигающим и неподвижным взглядом Парвана, который был устремлён на ближайшую к его лицу змею, тоже слегка подрагивающую головой, нервно, с угрозой.

И вторая змея смотрела на десятника точно так же. И третья змея тоже.

– Говори…

– Подожди, – остановил допрос жалтонес. – Сначала мои змеи объяснят ему, как надо говорить, потом Парим скажет мне. Подожди немного, не мешай. Время подойдёт, я сам спрошу.

Со стороны посмотреть, змеи и стрелецкий десятник в самом деле «молча разговаривали». Они смотрели друг на друга, и Парван иногда согласно кивал, хотя и не произносил слов. Но «беседа», похоже, протекала всерьёз. Сотники замерли точно так же, как десятник, не решаясь помешать этому неслышному им разговору.

– Да-да. И это, Парим, тоже спроси, – словно бы мимоходом давая подсказку, сказал жалтонес. – Обязательно спроси.

Он, в отличие от Бобрыни и Зарубы, кажется, немой ледяной разговор слышал и прекрасно понимал, и даже выделял его из шипения других змей, спрятавшихся в тёмноте, а, может быть, и их подсказки тоже слушал и принимал к действию.

Сам жалтонес отошёл в другой угол, где у него из грубых, неструганных досок было сооружено что-то вроде стола, похожего на неглубокое корыто, рассматривал в полумраке и нюхал содержимое многочисленных глиняных плошек, которые он без конца переставлял с одного места на другое. Запах, резкий и неприятно-щемящий, из этого угла доносился во все другие, и даже вытеснял из избушки обычный для таких лачуг запах печного дыма. Но создавалось впечатление, что плошки Рунальд переставляет не просто так, а подчиняясь тому, что он слышал из «разговора» змей с Парваном. По крайней мере, так показалось сотникам, которые переглянулись, взглядом подсказывая один другому необычность явления, хотя и тот и другой в душе подозревали, что жалтонес действует и делает что-то не по необходимости, а специально для них. Думалось даже, что Рунальд и пригласил их специально для того, чтобы показать своё таинственное умение. Но развеять свои сомнения и прийти к тому или иному выводу сотники не могли. Они даже мнениями обменяться не решались, чтобы не помешать змеиному допросу.

Одна из змей, та, что ближе других приблизила голову к лицу стрелецкого десятника, прерывисто, с пощёлкиванием зашипела. Руки жалтонеса, словно получив сигнал, заработали быстрее, он без сомнения, словно давно знал, что ему предстоит сделать, выбрал несколько плошек, сдвинул их в круг, и зашептал на непонятном языке одному ему ведомые слова-заклинания, а потом, несколько раз повторив, быстро начертил в воздухе двумя пальцами тоже одному ему ведомые знаки. И зловещий шёпот лива был во многом сродни змеиному шипению. Бобрыня всегда свободно общался с ливами, понимая их без проблем, и его при этом понимали точно так же, хотя некоторые слова в языках имели разное значение даже при одинаковом звучании, и теперь сотник готов был слово сковать, что жалтонес разговаривает на каком угодно, только не на своём родном языке. Заруба же вообще отличался письменной грамотностью, и знал множество языков разных народов Европы. Не случайно он сам выехал в качестве герольда и толмача к графу Оливье, когда тот пожелал переговорить с Бравлином. Не зря князь, переписываясь со многими сторонами, всегда держал сотника при себе, пользуясь его возможностями толмача. Но сейчас и сам Заруба не смог уловить ни одного знакомого слова.

Наконец Рунальд завершил своё колдовство. Быстро, словно очень торопился, перелил содержимое нескольких плошек в одну, из других плошек высыпал в жидкость какие-то порошки разного цвета, и эту одну плошку стремительно понёс к печи, чтобы влить в рот княжичу Гостомыслу.

– Придержите ему голову! – грозно потребовал.

Бобрыня поторопился, и выполнил приказание. Разжимать рот княжичу не пришлось, он и без того держал его приоткрытым, чтобы легче дышалось. И жалтонес вылил на язык Гостомыслу всего несколько капель какой-то густоватой вонючей жидкости. И отступил сразу после этого.

– Всё. Все выходите. Там ждите.

Сотники готовы были выполнить приказ беспрекословно, и одновременно обернулись к своему пленнику, чтобы поднять его и вывести вместе с собой. Но стрелецкий десятник уже не нуждался в чьей-то помощи. Он сидел всё в том же углу, всё так же с широко раскрытыми глазами, но глаза эти не шевелились, и руки бессильно упали на солому, а три змеи обвили бедного стрельца вокруг шеи, стремясь пробраться ему под одежду.

– Змеи его не трогали., – предупреждая естественный вопрос, сказал жалтонес, сразу оценив ситуацию. – Он умер от страха и перед ними, и перед вами, и ещё потому, что не знал, какой страх для него несёт больше неприятностей.

– И теперь некому сообщить князю, кто послал убийц к Гостомыслу… – сказал Заруба с лёгким укором, поскольку заранее предупреждал жалтонеса о необходимости доставить пленника на допрос живым.

– Он успел сказать другое, – Рунальд, казалось, совсем не чувствовал вины. – Он сказал, как можно спасти княжича. Он назвал яд. А сейчас он – добыча змей. Законная добыча. Они много работали, спрашивая его. И сегодня его не отдадут. Кто не верит, пусть попробует забрать. Я лично на это не решусь, и другому не посоветую.

– Они что, будут есть мертвого? – спросил Бобрыня.

– Они не едят мертвечину. Они будут забирать остатки тепла из его тела, чтобы самим согреться. Эти змеи любят тепло. Они из теплых краев родом.

– Ладно, – долго горевать сотник Заруба не стал. – У меня к тебе поручение от князя Бравлина, и от князя-воеводы Дражко.

– Выходите. Я скоро сам к вам выйду.

– Что с княжичем? – всё же спросил Бобрыня.

– Я же сказал, что сам выйду…

* * *

Дверь закрылась плотно. Так плотно, словно сотники боялись, что змеи выберутся вслед за ними за порог, и ещё кого-то постигнет участь стрелецкого десятника Парвана. Но за тем, как плотно закроется дверь, сам жалтонес следил особо. Он даже к двери вслед за ними подошёл, не стал дожидаться, когда кто-то неведомый, как перед этим, дверь закроет, и дверь подтолкнул, помогая руке Зарубы. Потом, по-собачьи повернув голову набок, прислушался к скрипу ступеней. Удовлетворившись услышанным, вернулся к своему корытообразному столу, взял в руки ту самую плошку, из которой поил княжича Гостомысла, долго нюхал остатки содержимого, и осторожно влил несколько капель в рот и себе. И довольно хихикнул:

– Вот теперь меня и хозарская стрела не возьмёт.

И только после этого поправил на себе одежды, приосанился, как это любят делать люди маленького роста, чтобы казаться солиднее, и вышел за порог на крыльцо.

Вои стояли перед избушкой полукругом, в центре два сотника. Ждали молча, что скажет жалтонес своим неприятным скрипучим голосом. И он сказал:

– Княжич к обеду не сможет ещё повести рать в сечу, но сможет сесть в седло и самостоятельно добраться до Старгорода. Если, конечно, в этом будет какая-то весомая необходимость. Однако, лучше дать ему отдохнуть ещё день. У меня есть травы, которые подкрепят его тело, и вернут ясность разуму. Я устрою его на печи, чтобы пропотел. Яд уйдет из тела вместе с потом. Но кого-то он убить все равно должен. Я послал этот яд к тому, кто велел отравить стрелу. Мне не дано пока знать, кто велел это сделать. Но вы это будете знать.

– Значит, мы узнаем, кто это был? – оживился Бобрыня, и потребовал уточнения. – Как мы сможем узнать.

– Этот человек умрет от укуса змеи. Не сегодня, потому что приказу нужно добраться до чужих земель. А он умеет только ползать, но не скакать на лошади. Как доберется, это случится. Узнаете уже дома.

– А что за яд это был? – спросил любопытный Телепень.

– Яд «черного волка»[4]. Есть такой паук в хозарской земле. Очень ядовитый. А теперь, заходи. Что там еще для меня?

И королевским жестом жалтонес пригласил в избушку сотника Зарубу, который рвался выполнить поручение Бравлина и князя-воеводы Дражко.

– Значит, все-таки хозары… – вслух подумал сотник Бобрыня…

Глава шестая

Вадимир, вообще и всегда большой любитель говорить красиво и с подробностями, согласно своей привычке, так же подробно рассказал обо всех событиях, произошедших в Славене в последнее время, и о мерах защиты, которые он перед отъездом обсудил с посадником Лебедяном и воеводой Первонегом. И о том, как Гостомысл добирался до Славена, тоже рассказал, что знал. О преследовании старшего брата варягами, и о том, как удалось от преследования уйти. Хотя обо всем этом, надо полагать, уже и воевода Военег давно поведал. Буривой и сам не мог воеводу не спросить. Опасная дорога, что выпала наследнику княжеского стола, даже больного отца должна интересовать. Тем более, больного серьезно. Но и Военег все знать не мог. И потому Буривой рассказ сына слушал с видимым вниманием. И о своей опасной встрече в дороге с дружиной воеводы Даляты, из которой он так благополучно выпутался, княжич рассказать, конечно, тоже не забыл. Но, в отличие от Велиборы, отец княжича за находчивость и ловкую изворотливость не похвалил, хотя и не поморщился, показывая свое отношение. То есть, вообще никак своего отношения к действиям младшего сына не показал. Просто такие поступки были вовсе не в его духе, как хорошо знал Вадимир. Отец бы сам, в своей привычной ярости, не умея вести тонкие разговоры, как предполагал Вадимир, предпочёл бы вступить в сечу и погибнуть, чтобы не пуститься на обман. И однажды, как рассказывали другие вои, подобный случай уже был, когда Буривой с единственной сотней атаковал трехтысячное войско свеев-викингов. Тогда свеи решили, что это только авангард словенской армии их атакует, и бежали. Вадимир бы на такой поступок не решился. Он повел себя иначе. Но при этом и Буривой прекрасно понимал, что Вадимир характером не в отца пошёл, и пользуется только теми человеческими качествами, которые дали ему боги для применения в жизни на земле. И иного с него спрашивать нельзя, как нельзя требовать, чтобы он вышел на бой против ведмедя с голым кулаком, как это отец делал. Но эти мысли, видимо, уже были заготовлены и отложены в голове князя в раздумьях последних дней, потому что в обычной обстановке он логически мыслить не умел и не желал, предпочитая действовать и говорить всегда спонтанно, под воздействием момента.

– Сколько варягов к Славену ушло? – вроде бы внешне почти вяло поинтересовался Буривой, хотя, если спрашивал, значит, имел интерес.

Хотя, может быть, и в самом деле спросил он вяло, потому что сил самому вершить дела, как было всегда раньше, у него уже не хватало, а то, что будут их вершить другие, и как они будут вершить, князя уже и не всегда сильно интересовало. Вместе с болью обычно подступала апатия, и не хотелось не только действовать, но даже, иногда, думать и беспокоиться. Хотелось только бездвижного спокойствия, при котором рана не беспокоит, и кровь в теле не горит. Но иногда Буривой это состояние перебарывал просто усилием воли, вспоминал, что он – князь и правитель, и с него спрос за все, что происходит.

– Больше трёх тысяч, – сообщил княжич.

– А ты, воевода, что по этому поводу думаешь? – с шумом и хрипом переведя горячее дыхание, попытавшись кашлянуть, но не сумев это сделать, спросил князь уже у воеводы Военега. Такой вопрос был уже признаком. Значит, делами ещё интересуется, хотя из-за того, что к скамье ранением прикован, и спрашивает совета. Раньше бы не совета спрашивал, а приказы рассыпал, как горох, с быстрым треском. И с чужим мнением считался бы привычно мало.

– Я недавно только воеводе Бровке говорил, что момент упускать нельзя, и в Бьярмии след спешно закрепляться… Первонег, думаю, город без нас удержит. А нам здесь время терять тоже нельзя. Когда еще варяги настолько здесь ослабнут! Бить их надо без раздумий. На то сил у нас определенно хватит…

– Хватит ли… – непривычно для себя вяло и без боевого задора переспросил Буривой.

Видимо, боль секундами подступала к телу и душе, терзала, а потом отступала. И даже в коротких словах не самого длинного разговора слышались перепады настроения князя.

– Хватит, княже… Только б ты…

– Без меня… Теперь уже, без меня… – сразу пресёк князь беспочвенные разговоры, и даже голову после этого высказывания бессильно опустил, и тяжёлое дыхание перевёл.

Буривой лучше других знал своё состояние, и не просил никакой поддержки со стороны. Он, всегда сильный, умел быть сильным во всём, и не хотел недомолвок. Как сильный человек, он и проигрывать умел, не теряя присутствия духа. И никаких утешений. Никаких лишних, необоснованных надежд. Есть только то, что есть! Можешь бороться – борись, не можешь – не тешь себя обманом, и уступи место другим, кто может. В этом был весь князь. Буривой уже смирился с мыслью, что подошло ему время уступить место тому, кто может. И он был готов к этому внутренне.

– Хватит сил, княже. У Астараты не больше трёх тысяч воев наберётся. И все разбросаны по дальним закуткам.

– И у нас столько же. И тоже разбросаны.

– Собрать не долго. Главное, тайно. Чтобы варяги подготовку не почувствовали. Ночью… Чтобы утром уже всем выступить, пока их разведчики следы ночного перехода не прочитали.

– А поведёт кто?

Воевода не думал долго, и сразу посмотрел на молодого княжича, взглядом указывая, кому предстоит вести полки.

Князь тоже долго не думал.

– Под твоим приглядом разве что… – сказал не слишком уверенно, будто сомневался в способностях младшего сына, но глаза Буривоя уже ожили, и появился в них былой огонёк. Не тот, конечно, неукротимый, не обжигающее противника пламя, но лишь отдалённо напоминающий прежний. Однако и это уже значило многое. – И всё ж, он мой сын. Не чей-то, а мой! И обязан…

Вадимир, понимая о чём речь, встал из-за стола, и шире расправил плечи… Рука непроизвольно легла на крыж меча…

* * *

Велибора громко и демонстративно зевнула и отвернулась, когда открылась дверь, и вышел воевода Военег, так не вовремя завладевший вниманием её мужа. А она уже так постаралась, провела большую подготовку, и считала, что Вадимир уже почти созрел, и готов к тому, чтобы выполнять ее волю. И если бы не этот воевода, все было бы по ее желанию. Уж теперь-то, когда Вадимир остался наедине с отцом, позовут и её, поняла княжна даже заранее приняла соответствующее моменту выражение лица. Но надежды княжны оказались неисполненными. Ее не позвали. Более того, воевода вернулся уже через минуту, а следом за ним в горницу к князю Буривою один за другим потянулись другие воеводы и сотники. И все очень торопились. Так торопились, что не замечали Велибору, словно не понимали, что, возможно, проходят мимо своей будущей княгини. Впрочем, они могли и не знать, что Гостомыслу не суждено вернуться из своей дальней поездки. Однако, в любом случае, даже жена сына князя должна вызывать у них повышенное уважение. Она ведь уже не дочь рабыни. Она – княжна! И эти вои должны понимать разницу между собой и Велиборой. А они не понимают… Такое невнимание Велибору сильно задело и обидело, и она поджала пухлые губы так, что они стали тонкими и властными. А взгляд стал жестким и колючим. Ничего, подойдёт время, и она будет отдавать приказы этим людям. Даже не Вадимир, а именно она. И выполнять эти приказы они будут стремглав, будут торопиться больше, нежели торопятся сейчас, когда их зовёт дикий и необузданный Буривой, выгнавший сегодня ее из своей комнаты. Пусть мягко, непривычно мягко для себя, тем не менее, выгнавший. Это унижало княжну. К ней относились, как в дочери рабыни…

Велибора встала, и оперлась рукой о стену, демонстрируя то, что желала сказать, в надежде, что и ее внешнее поведение будет доложено князю Буривою и Вадимиру.

– Если батюшка будет кликать, сказывай, что я плохо себя чувствую, и удалилась к себе… – намеренно страдающим голосом сообщила княжна дворовому человеку, по-прежнему дежурившему в сенях у княжеской двери. – Если за мной пришлют, я, может быть, подойду, если смогу. Так и передай. Если смогу…

Но ударение при этом она сделала не на «если смогу», а на «может быть», чтобы подчеркнуть главенство своих желаний и возможностей над всем остальным.

Впрочем, дворовый человек, опытный, и много повидавший на своём веку, никак на ее демонстрацию не отреагировал, только молча и бесстрастно кивнул, совсем не выказав уважения Велиборе. Более того, она отчётливо прочитала в этом кивке неприязнь. Она и это заметила, и это тоже решила запомнить. Она помнит все обиды, что нанесли ей словене. И всем им отплатит сторицею. Мать была их рабыней, но они тоже скоро станут рабами… Ее рабами. А это значит, что рабами Хозарии. Дайте только дождаться своего часа! И час этот близок, хотя сами словене этого не знают. Но тогда уже они будут и вести себя по другому, и думать будут по другому, и говорить будут по-другому…

Но не успела княжна выйти за порог, как дверь за её спиной открылась, и из княжеской горницы чуть не бегом выскочили три сотника. Чуть не задев её, они миновали крыльцо и поспешили куда-то в сторону, как показалось Велиборе, конюшни, откуда через минуту отчётливо послышалось лошадиное ржание и, следом за ржанием, раздался стук копыт по бревенчатому полу. Лошади у сотников стояли, судя по всему, уже под седлом, или их специально подготовили по приказу воеводы Военега, когда он выходил от князя.

Только сейчас она поняла, что в крепости что-то затевается. Что-то такое, что изменит жизнь. Но в какую сторону изменит, этого Велибора, при всей своей всегда обострённой интуиции, почувствовать не смогла. Но все события развивались не так, как ей думалось по пути сюда. Ведь она рассчитывала, что предстоит прощание с умирающим. Но на прощание с умирающим ближайших родственников собирают, а не воевод и сотников боевой дружины. Похоже, что Буривой с белым светом прощаться не собирается, и на погребальный костер не слишком торопится. Зачем же он вызвал к себе сына, когда в Славене неизвестно что происходит, когда варяги должны уже весь город обложить, когда стены защищать почти некому?

Нет, следовало все же, конечно, уйти, показав характер, хотя бы перед мужем в очередной раз, чтобы он всегда находился перед ней в состоянии ощущения вины, но не узнать при этом, что творится в крепости – этого Велибора не могла себе позволить…

* * *

Все смотрели на князя, а князь, угрюмо хмурясь, по-прежнему смотрел в столешницу. Но тишина и его, похоже, начала раздражать. И тогда он сказал:

– Я сегодня не командую. Я только слушаю, и никому не мешаю. Командует полками мой младший сын, его и слушайте…

Это было похоже на испытание. И Вадимир отца понял. Встал, и начал говорить:

– Сложившееся положение вы все знаете лучше меня… Варяги отправили половину своих дружин под Славен. Там будет трудно. Там уже трудно, как я догадываюсь. Но все мы надеемся, что Перун будет благосклонен к воеводе Первонегу, и поможет ему защитить город[5]. А мы здесь остались с варягами примерно в равном положении, если не сказать, что в положении более выгодном, поскольку князь Астарата, как и воеводы Славер с Далятой, считают нас напуганными и не способными к активным действиям. И мы должны доказать Астарате и другим обратное, и так доказать, чтобы это стало памятно. Само такое доказательство служит не только делу усиления нашей позиции здесь. Это ещё и дело помощи Славену, потому что наш успех в Бьярмии заставил бы варягов сняться с осады и сюда отправиться. Но тогда, в случае нашей первой победы, силы двух сторон опять окажутся приблизительно равными. А если и из Славена, когда там отобьются, к нам подмога подойдёт, даже небольшая, тогда совсем всё с ног на голову поставит. Я понятно объясняю суть?

Вадимир посмотрел на отца. Тот по-прежнему не отрывал взгляда от столешницы, слушая долгие объяснения княжича. Сам бы Буривой ни в какие объяснения не вступал. Он просто приказал бы, и его приказ поторопились бы выполнить незамедлительно. Но Вадимир иной, и он должен учиться общаться с дружиной по-своему. Ему еще придется найти общий язык с тысячей Гостомысла, которую младший сын сам и поведет в сражение. Это опытная тысяча. Вои ходили с Гостомыслом в поход на помощь западным славянским племенам и против саксов, и против Карла Каролинга, и против данов, и против других славянских племен. Тысяча привыкла к командам княжича Гостомысла. А тот говорить любит, как Вадимир. Все объясняет. Значит, была надежда, что полк будет Вадимиру надежной опорой. Еще бы и остальные воеводы и сотники поняли и поддержали младшего сына. Тогда можно было бы спокойно сидеть за этим столом, и не рваться душой в сечу. Но пока еще душа рвалась, пока еще было желание стукнуть кулаком по столу так, чтобы столешница разлетелась на щепки, и показать, что силы князя не оставили. Но, подумав так, Буривой вдруг понял, что он не сможет по столу стукнуть даже так, чтобы баклажка с медом подпрыгнула и перевернулась. А стол-то уж тем паче не сломает, как бывало раньше.

Княжич продолжил:

– Из всех варяжских дружин в Бьярмии самая сильная сейчас у Астараты. Разбив её и не дав ему соединиться с другими дружинами, разбросанными по разным крепостям, мы сразу повернём итог войны здесь, в Бьярмии, в свою сторону, и существенно, как я уже сказал, улучшим положение Славена. Однако, я не слишком хорошо знаю местную обстановку, не знаю местных крепостей и условия подхода к ним. И потому хотел бы выслушать мнение тех, кто её знает лучше. Как нам до Астараты добраться? Он стар, и захочет, как и Первонег, за стенами отсидеться. Я так полагаю…

– Обязательно захочет, – согласился воевода Бровка. – Астарата в поле уже давно не выезжал. За него это Войномир делал. И не выманить старика никакими пряниками. А нам долгую осаду устраивать ни к чему. Увязнем там, как в болоте, не выберемся.

– Где сейчас старый князь? – спросил воевода Военег, помогая княжичу.

– Известно… Где ж ему ещё быть, как не в Заломовой… Крепость Заломовая самая сильная у варягов. Астарата там большой дом имеет. Не хуже, чем в Русе. И товарный лабаз держит, через сирнан с полуночными племенами торговлю ведёт… Только там его доставать опасно. Рядом ещё одна крепостица – Воробьихин чих. Мы к Заломовой подступим, из Воробьихина чиха сразу дружина Астарате в помощь выступит…

– А большая там дружина? – поинтересовался Вадимир.

– С тысячу человек будет… Хотя, наверное, поменьше. Разведчики говорили, что в полуночные крепостицы смена отбыла. Несколько небольших дружин. Всего сотни в две. Они часто одну дружину другой меняют.

– А в Заломовой?

– Там только тысяча дружины самого Астараты стоит. Но в Воробьином чихе дружина Войномира. Сильная, опытная, ни разу не битая…

Бровка говорил о противнике с повышенным уважением.

– И все там чихают? – сердито съехидничал Военег. – Или все одного вора бьют?[6]

Старому воеводе явно не нравилось, что воевода Бровка уже, кажется, настроен против военных действий, и проявляет ненужную осторожность. И других старается своей осторожностью заразить. А это опасно. Врага бояться – ратание проиграть…

– А сирнан в округе много? – непонятно к чему спросил княжич.

– Много… – не обращая внимания на Военега, ответил Бровка. – Почти каждый день их разъезды видим. Их Войномир под себя быстро прибрал. А без него они Астарате служат. Все на лыжах вокруг наших крепостиц бегают. Любое передвижение дружины заметят, и сразу Астарате донесут.

– А в город к нам заезжают?

– Знамо дело. Так то торговцы, не зверовики. Толку с них…

– Вот они-то нам и нужны. Человек бы под полсотни. Есть такие караваны? – стоял на своем княжич, и продолжал допрос.

– Бывают средка и такие.

– Что-то задумал? – сразу поднял глаза Буривой.

Князь, при всей своей прямолинейности характера, понимал, что сын может вести совсем не такую войну, какую привык вести он. Но это-то и может принести успех, поскольку варяги давно уже приучены к прямолинейным методам князя, и совсем не знакомы с методами княжича.

– Думаю вот, как «изъездом» Воробьихин чих взять… В сирнан что ль вырядиться?

– Зачем нам Воробьихин чих? – не понял воевода Бровка. Там под боком Астарата со своей дружиной. С него уж лучше и начинать. Это все и решило бы.

– И хорошо, что со своей дружиной… А мы своей малой Воробьиный чих, конечно, не захватим, но ворота захватить сумеем. И напугаем варягов. И так напугаем, чтобы они гонца успели к Астарате послать. Астарата не глуп, и тоже понимает, что по частям вверенное ему войско разбить легче. Поспешит с помощью. Или пусть там, в Воробьином чихе, сигнальный костер на вышке запалят. Пусть дружина Астараты в поле побыстрее выходит… К нашей большой дружине. Под Воробьиный чих подступим с малой. «Изъездом». Только для испугу. Запалим хотя бы ворота, и отступим в сторону Заломовой. Сбежим с поля боя. Там, как я помню, кругом лес. Есть, куда убежать. Якобы, не знали, что в крепостице большая рать. Они выйдут за нами. Не сразу, но выйдут. Посчитают, что после нам должна рать посильнее подступить, и не побоятся в сечу пойти. Варяги народ суровый, и до драки жадный. И Астарата к ним присоединится, чтоб нам пути бегства отрезать. А мы их сами отрежем и от Воробьиного чиха, и от Заломовой. А там уж, как Перун решит…

– Высоко летаешь… – усмехнулся, как кашлянул, Буривой. Но тут же, видимо, сообразил, что сын придумал хороший способ заставить старого князя варягов выйти в чистое поле и принять сражение. – Но дельно… Однако здесь всё продумать след, чтоб не ошибиться. И с чего начать думаешь?

– Со сбора всех сил… – сказал Вадимир. – Надо знать, что мы имеем. С тайного сбора. Послать гонцов, и чтоб все дружины собрать сюда ночными дорогами. Встречных сирнан захватывать, и в верёвки. Не то доложат Астарате. А утром сразу и выступим.

– Пусть так… – согласился князь, и сделал знак рукой. Его знаки все знали хорошо. И тут же сотники, которые и своё дело тоже знали, побежали рассылать гонцов.

Военег смотрел на Бровку победителем. Всё-таки, Вадимир – его воспитанник, и научен думать его мыслями, а – слава Перуну! – не мыслями Бровки…

* * *

Велибора сама не заметила, как крепко заснула. Только спиной к стене прислонилась, как усталые веки сами собой и закрылись. Думала, что это только на мгновение, думала, просто мигнула, а, оказалось, что надолго впала в сон. И проснулась только оттого, что кто-то положил ей руку на плечо. Ещё не проснувшись и глаза не открыв, она уже всё вспомнила, и сначала плечом передёрнула, руку дерзкого сбрасывая, и только потом глаза открыла. Оказалось, рядом стоит муж Вадимир.

– Пойдём, батюшка кличет.

Велибора привычно губы поджала, показывая своё недовольство. Так она обычно Вадимира наказывала. Но сейчас выражение её лица на мужа впечатления не произвело. Он даже не помог ей со скамьи подняться. Просто повернулся, и прошёл за распахнутую дверь в княжескую горницу. И Велибора вынуждена была заспешить за ним, словно боялась, что дверь перед её носом сама собой захлопнется. Даже за порогом чуть мужа не оттолкнула, и вынужденно сделала вид, что просто опирается на него.

Князь Буривой сидел все за тем же столом на скамье, застланной мехами, и локтями опирался в столешницу, вздыбливая пальцами длинные и густущие, толстые, как лесные хмельные вьюны волосы на голове. Выглядел он намного мягче в сравнении с тем моментом, когда Велибора вошла в горницу без спроса. Но глаза, что князь поднял на княжну, были усталыми и измученными. От этого вида Велиборе стало легче, пропали опасения, что напрасно она пожаловала в Карелу, и руки заученным движением поднялись, готовые приветствовать тестя, как и полагается уважительной снохе, согласно славянскому обычаю.

– Здрав ли ты, батюшка? – меж тем глупо спросила она, потому что забыла спросонья все загодя заготовленные гладкие и подходящие моменту фразы.

Буривой только усмехнулся.

– Сама, чать, видишь… Здоровее всех здоровых… Если ведмедя с собой привезла, пусть сюда тащат, позабавимся. Иди-ка ко мне, поцелую…

Она шагнула вперёд, услужливо подставляя лоб, и Буривой поцеловал её тихо, совсем без звука. Не будь губы князя такими горящими, Велибора даже не поняла бы, что он поцеловал по настоящему, а не просто пальцами лба коснулся.

– Жалуется сын на тебя, – сразу высказал князь упрёк. – Пошто не слушаешься мужа? Пошто в такую даль-дорогу отправилась супротив его воли?

– Тебя повидать, батюшка, хотела. Помочь думала, чем смогу.

– Проститься приехала, – прямо перевёл скрытый смысл Буривой. Он все прекрасно понимал, хотя и не задумывался о том, что княжить после него может кто-то, кроме Гостомысла.

Она покраснела, и не захотела откровенно признать своих чаяний. Но Буривой их чувствовал, достаточно хорошо понимая жену сына. Но упреков никаких высказывать он не привык. Каков есть человек, таков он и есть, и исправить его словами внушения, скорее всего, невозможно, потому что характер меняется только при ломающих его обстоятельствах. При очень жестких обстоятельствах. А после простых слов будет видимый обман и лицедейство, и никакой искренности. Уж где-где, а в княжеском доме, где не скоморохи живут, а правители, такого допускать никак невозможно. Там все должно держаться на честном отношении друг к другу.

– Ладно, прощаться тоже надо. Только не сейчас и даже не сегодня. Нам ещё дел много сотворить предстоит. Повидались, и иди к себе, отдыхай с пути. Тебе дитё беречь след…

Буривой откровенно хрипел, произнося последние слова, словно задыхался. Велибора бросила взгляд на Вадимира. Тот в её сторону не смотрел, и потому она только поклонилась, и, пятясь, двинулась к двери, глядя при этом в пол, как и подобает женщине смотреть в присутствие князя. И вышла бы, если бы громкий, и неестественный звук не заставил её взгляд поднять.

Буривой, опрокинув стол, упал со скамьи на пол. Вадимир бросился к отцу, поднимая, и укладывая на скамью. Тут и дворовый человек, звуком привлечённый, забежал, помогать княжичу начал. А Велибора не подошла. Так и стояла, глядя на происходящее горящим взглядом, и боясь своим движением спугнуть момент её собственного приближения к власти в этой далекой от настоящего дома стране. От настоящего дома, в котором она ни разу не была, но про который так много рассказывала мать, ставшая рабыней у этих людей.

В глазах княжны светилось торжество…

Глава седьмая

Чем ближе к утру, тем сильнее начали потрескивать на морозе стволы деревьев в бесснежном лесу. Да ещё доспехи основательно холодили тело, хотя одевались не на голое тело, а на тонкую и не сковывающую движения войлочную поддевку. Но долго простаивать без движения не пришлось. Подошло время активной деятельности.

Выросшие в своих лесах, лесами вскормленные, укрытые и обогретые, вагры хорошо умели передвигаться скрытно даже численно большой дружиной. И при этом умудрялись не шуметь ни оружием, ни доспехами, что было особенно сложно, потому что каждое кольцо кольчуги прижать к телу, чтобы не терлось о соседнее кольцо, невозможно. Зимой, когда тёплые меха приторочены к каждому седлу, это сделать гораздо легче, нежели летом. Воевода Веслав первым дал пример, отвязав две медвежьи шкуры от луки седла, и плотно примотав их к телу поверх доспеха, чтобы не звякнуло ни одно кольцо кольчуги и не бряцали калёные пластины наборного нагрудного панциря. И даже медвежьи лапы, перебросив одну через другую, туго скрепил на горле, чтобы бармица тоже не бренчала. И посмотреть при этом внимательно не забыл, как другие молча его примеру следуют, словно команду воеводы услышали. Но команда и не нужна была. Вои к таким ситуациям привычны, и каждый понимает своё дело, как дело сохранения собственной жизни. Да, такая предосторожность, если разобраться, и была заботой о сохранении жизни.

– Добро… – сказал Веслав, вообще-то никогда не щедрый на похвалу, себе под нос.

Полки готовились к выступлению быстро и по возможности бесшумно, хотя все знали что полностью бесшумного передвижения дружины, одетой в металлические доспехи, просто быть не может. Металл при каждом шаге коня вынужден стучаться о металл, и этот звук можно только слегка приглушить, но никак не убрать совсем. Но и такого приглушения звука достаточно, потому что франки должны не посторонние шумы со спины собирать, а сами, тоже доспехами гремя, вперёд рваться, чтобы врубиться в ряды данов, большая часть которых по традиции воюет пешим строем. Франки услышат приближение вагров только тогда, когда дружина Веслава лавиной выкатится в мощную, всё сносящую атаку. И горе тем рыцарям, которые не смогут развернуть коней и встретить на скорости атаку, идущую сверху вниз. А времени и возможности развить скорость воевода Веслав франкам решил не предоставлять. Лес слишком близко к реке подходит, чтобы успели франки разогнаться. И пусть спуск к воде пологий, но всё-таки он есть, и его вагры используют с полным умением. А хвалёным рыцарям графа Оливье придётся рвать шпорами конский доспех[7], но и это не поможет лошадям разогнаться в полную прыть…

Но, чтобы так случилось, следует толком подготовиться, и появиться перед врагом неожиданно. И воевода терпеливо дожидался, когда его дружинники завершат звукомаскировку, и встанут в строй за своими сотниками и воеводами, чтобы по самым неприметным тропам выйти на лесную опушку одновременно со всеми. И только после этого дал первую команду, махнув рукой – показал направление движения сотнику Русалко и его стрельцам.

Русалко молча кивнул, и резво направил коня в обход леска. Пусть стрельцам предстоял самый дальний, в сравнение с остальной дружиной, и, чтобы не блуждали, Веслав выделил словенам в сопровождение двух опытных проводников, воя Мирошку и десятника Носа, хорошо знающих местность. Эти выведут точно на позицию, которую следует занять. При относительной дальности пути, сотня Русалко может не соблюдать обязательных для всех остальных мер предосторожности. Их услышать сложно из-за дальности. Кроме того, словене выходят в подветренную сторону, то есть, не ими производимый шум будет до франков доноситься, а только лишь шум, производимый франками, будет доноситься до засадной стрелецкой сотни. Проводники подсказали, что там, прямо на берегу, на крутом, хотя и невысоком обрыве, есть достаточно подросший и густой ельник, где в тесноте вполне возможно поместиться сотне конников. Сам ельник не помешает быстрому выезду сотни на открытое место. Лапы у молодых елей еще слабые, не сильно цепляются за коней и людей. Там Русалко и должен ждать развития событий. А уж потом, загодя не замеченный, выехать во фланг франкам, чтобы не дать им развернуться во фронт, и использовать численное преимущество, обхватив вагров сбоку.

Конечно, сотня стрельцов в понимании Веслава, как и в понимании большинства полководцев его времени, никоим образом не могла бы решить исход сражения. И даже остановить разворачивание фланга не могла бы, хотя воевода своими глазами только накануне наблюдал ужасающий результат действий сконцентрированной части стрелецкой сотни на переправе. Но задержать франков, не дать им действовать быстро, это вполне стрельцам по плечу – так считал воевода. А любая задержка будет для франков губительной, потому что удар в спину выдержать и без того трудно. А если к этому добавляется удар сбоку, пусть и такой лёгкий, поневоле будешь и оттуда ждать более сильного удара. И это должно сковать действие рыцарей графа Оливье и вызвать в их рядах замешательство. А остальное уже на другом берегу завершит конунг Сигтрюгг…

* * *

Сотник Русалко чуть-чуть натянул повод, почти до седла пригибаясь под низкой горизонтальной веткой сосны, перекрывающей выезд из леса, и в это время его обогнали проводники Мирошка и Нос.

– Теперь побыстрее… Здесь можно… – подсказал Мирошка, и Русалко, чтобы не отстать, резко толкнул пятками бока коня.

В поле не надо было тянуть на себя повод, присматриваться и пригибаться, чтобы не вылететь ненароком из седла – ветви деревьев никого не спрашивают, в какую сторону им тянуться, и любят тропы перекрывать.

Коней поторопили и остальные, потому что стрельцам необходимо было сделать достаточно большой полукруг, иначе сотня попала бы в поле зрения франкских дозоров, если такие ещё не сняты с мест по случаю продолжения марша. А гадать, сняты они или не сняты – дело неблагодарное. Лучше лишних полчаса проскакать, чем помешать плану воеводы, который, как дружинники уже знали, может оказаться решающим в исходе всей войны.

Смёрзшаяся и пожухлая луговая трава легко гасила стук копыт, если и поскрипывала, то не настолько громко, чтобы заглушить ход сотни. Конечно, и броня гремела, но тоже не так сильно, чтобы выдать сотню пока ещё далёкому противнику.

До рассвета было ещё далеко, когда полукруг, выдранный проводниками, начал завершаться. Это Русалко понял по тому, как Мирошка и Нос резко сбавили ход коней. Теперь уже и ветер, как оказалось, в лицо дул. Значит, вышли на ту самую прямую линию, что должна вывести сотню к ельнику. И Русалко в своих ожиданиях не ошибся.

– Вон тот лесок, – проводник Мирошка вытянул вперёд руку, показывая.

– За ним уже берег, и там – франки, – добавил десятник Нос. – Ваших стрел дожидаются.

– Успеваем, – глянув на небо, сказал сотник.

Полнотелая, серебристая луна только недавно вышла из-за туч. До опушки ельника оставалось не более ста шагов, когда проводник Мирошка вдруг воскликнул уже громко:

– Франки!..

И натянул повод, останавливая коня.

Русалко тоже среагировал, и бросил короткие взгляды во все стороны. Но франков он пока, несмотря на остроту зрения, не увидел.

Сотня остановилась в ожидании, но строй не нарушила.

– На нашем месте… В ельнике… Доспехи под луной блестят… – сказал Мирошка.

– А я уже давно прислушиваюсь. Неужели, думаю, шум с берега доходит, – сказал десятник Нос. – А они тоже нам засаду приготовили. Не пойму только, с какой стати. Знают, что Веслав их догнал или это простая предосторожность?

– Узнаем скоро, – не глядя на десятника, ответил Русалко.

Сотник всмотрелся в ельник. Какие-то отблески с опушки леса в самом деле были видны. Но сказать точно, что это противник опередил их, было нельзя. И вообще, что здесь делать франкам, если они готовятся к переправе через реку?

– Ты уверен? – словенин не слишком доверился остроте взгляда вагра Мирошки.

– Франки… – подтвердил и второй проводник. – Сотня от силы. Больше в ельнике не поместится…

– А если это даны?

– У данов доспехи не чистятся. Они их под шкурами носят. У нас тоже не чистят. А франки любят, чтобы доспех блестел. И перья яркие любят.

– Ну-ну… Посмотрим…

Проверить опасения было не сложно. Гораздо легче, чем рисковать и продвигаться вперёд, не ведая, кто их там ждёт. Русалко обернулся и поднял руку.

– По одной стреле…

И показал направление.

Подготовить лук к стрельбе – дело нескольких секунд. Взять прицел даже в такую расплывчатую цель – не дольше. И, только сотник, наблюдающий за стрельцами, дал отмашку, как стрелы тонко и пронзительно засвистели, разрезая сырой, хотя и морозный, прибрежный воздух. И сразу же показалось, что колыхнулся, как покачнулся, ельник, вызвавший интерес стрельцов. И меньше минуты прошло в этом колыхании, а потом деревья будто расступились, и около восьми десятков тяжёлых франкских всадников, как на глазок определил Русалко, набирая скорость, отважно и безрассудно устремились навстречу словенам.

– Они из ума выжили, – сказал Русалко почти грустно.

– Просто они на переправе не были, – усмехнулся проводник Мирошка. – И вас в деле не видели. И никто им рассказать не докумекал, чего опасаться след.

В трусости франков во всей Европе никто и никогда не упрекал, а Европа познакомилась с франкским оружием от одного края до другого. В том, что восемь десятков пошло в атаку на сотню, ничего странного не было. При удачном разгоне могла бы получиться почти равная схватка. Но словенам сеча была не нужна.

– Ну-ну… Посмотрим, – невозмутимый Русалко повторил недавнюю свою фразу и поднял руку, после этого спокойно оглянулся, и неторопливо, почто торжественно дал вторую отмашку, на сей раз уже не сопровождаемую дополнительной командой.

Теперь стрелы полетели вразнобой, но одна за другой. Если в первый раз стволы и ветви молодых деревьев защитили большинство франков, то теперь, когда они были в чистом поле, освещаемые яркой луной, при этом сами необдуманно сокращая дистанцию до уровня прямой стрельбы, это было самоубийством, потому что никакой щит, никакой доспех не выдержит удар стрелы славянского лука. Франков за несколько коротких мгновений словно косой смело с коней.

– Вперёд, – скомандовал сотник. – Коней ловите. Коли к переправе поскачут, отстреливайте. Не отпускайте. Выдадут…

Решение было правильным. Если бы кони поскакали в лагерь франков, там могли бы поднять тревогу. Стрельцы бросились ловить утяжелённых доспехом рыцарских коней. И всё же восьмерых пришлось застрелить, чтобы не допустить их бегства…

* * *

В ельник всё же въезжали осторожно, хотя и знали, что больше там некому и быть, кроме, разве что, раненых и убитых после первых выстрелов франков – слишком уж невелики размеры молодого ельника.

– Откуда ж они взялись? – вслух рассуждал Русалко. – Этот граф, что франками командует, должен уже к переправе готовиться. А он засаду выставляет.

– Может, это не засада, может, дозор? – предположил десятник Воебуд.

– Ага… – хмыкнул стрелец Домашка. – Десяток в дозоре, остальные вестовыми при дозоре… Чтоб по одному скакать было не скушно…

– Не нравится мне это, – мрачно проворчал проводник Мирошка. – Не так всё должно бы идти… Не так Веслав задумал.

Меж тем, гадать долго им не пришлось. Ельник в длину не велик, и пересекли его от одной опушки до другой быстро. Остановились перед последними деревьями, и в просвет между молодыми елями, через подползающий с реки мутный зимний туман увидели то, что увидеть в глубине души уже опасались – франки выстроились боевым порядком лицом к подступающей дружине вагров, готовые принять основной удар, который по замыслу должен был бы быть неожиданным, и направленным в спину ведущему в сечу войску. Неожиданности не случилось. Граф Оливье не надумал переправляться через реку рядом со сломанным мостом. Похоже было, что он заранее знал, как поведут себя вагры. Он заранее знал, что они здесь, рядом. Знал, что они пойдут его атаковать. Но, может быть, произошло даже большее. Могло и так случиться, что граф Оливье каким-то способом сам вызвал сюда Веслава, чтобы ослабить защиту города.

– А где же конунг Сигтрюгг? – растерянно спросил проводник Нос.

По противоположному берегу неширокой и неглубокой реки, плохо различимые сквозь туман, неторопливо проезжали дозором вооружённые всадники. Десятков пять, не больше. Разобрать, кто это, было сложно.

– Может, даны? – с надеждой поинтересовался Русалко.

– Даны не носят на шлемах перьев, – мрачно ответил проводник Мирошка. – Только рога. И никогда не цепляют на копья вымпелы. Это франки. Конунга на месте нет. И, скорее всего, его и не было. А, если и был, он уже уничтожен графом Оливье. Я слышал, что этот граф умеет воевать…

* * *

Для воеводы Веслава, подошедшего с дружиной к лесной опушке с другой стороны, боевые порядки франков оказались точно такой же неожиданностью, как и для словенских стрельцов. И воевода сразу вспомнил, что данные поступили не от своих разведчиков, а от какого-то смерда, прискакавшего, якобы, от конунга Сигтрюгга на данской лошади. У лошади, как известно, национальности нет, и данскую лошадь определяют обычно по седлу. Но седло можно снять с убитой лошади или с лошади под убитым всадником, и посадить на нее кого угодно. А национальность смерда ничего не говорит. И встал вопрос о том, кто стоит на противоположном берегу. Но воевода находился от реки значительно дальше, чем сотня стрельцов с проводниками, и потому не смог различить, что за всадники едут по другому берегу. И потому решил, как и ждал, что там, где лес подступает к реке совсем близко, готовятся к переходу переката дружины конунга Сигтрюгга. В этой ситуации Веслав отступить, естественно, не мог. Вместе с Сигтрюггом он превосходил силами франков, и атаковать был обязан. Но он не смог бы отступить и в иной ситуации, даже зная, что данов на том берегу нет, потому что противник был уже совсем близко, и не вступить в бой даже с превосходящим по численности противником, значило бы показать свою трусость. А воевода трусом никогда не был, и к воинским занятиям привык с детства. К тому же позиция, занятая ваграми, была очень удобной для атаки. Замешательство воеводы длилось всего несколько секунд. Но сразу после этого он дал команду ехавшему рядом рожечнику, и тот поднял большой кручёный берестяной рог. Сигнал прозвучал – властный и звучный, эхом уйдя через туман на другой берег, и все конные славянские полки на этом берегу вышли из леса на открытое пространство одновременно. Веслав дал только короткое время на построение, и тут же по его команде прозвучал другой сигнал. И конная лава, сначала слегка качнувшись, как тело громадного растянувшегося по берегу и сильного стального змея-чудовища, двинулась, с места набирая скорость. Небольшой уклон берега обещал вскоре сделать эту скорость чрезвычайно опасной для противника. Строй не отличался ровной линией, но виной этому были не всадники, а кони, имеющие различную резвость. Но поднятые было в начале движения копья одновременно начали опускаться в боевое положение, и держащие их руки начали сжимать древко перед столкновением со всей возможной силой.

Франкские ряды в центре, который хорошо просматривался воеводой, стояли не шелохнувшись, готовые к столкновению. Впереди, как было заведено, щитоносцы с тяжёлыми, усиленными бронёй щитами, обычно перевозимыми в обозе и непригодными для иных целей, кроме отражения конной копейной атаки. Из задних рядов, из-за спин рыцарской конницы, полетели в наступающих стрелы лучников и камни пращников, равномерно распределённых по всему фронту. Однако они, в отличие от славянского стрельцовского кулака, не смогли нанести ваграм серьёзный урон и остановить лаву.

Но и Оливье не мог выставить щитоносцев так плотно, чтобы они закрыли всю линию хотя бы потому, что их не хватало на всех. А растягивать строй щитоносцев вообще смысла не было, поскольку они только тогда могут остановить врага и разорвать его строй, когда стоят один к другому вплотную, сомкнув края щитов и порой даже сцепив их специальными скобами. И граф поступил иначе. Щитоносцы должны были сдержать атаку только в центре. Навстречу ваграм, с двух сторон обтекая щитоносцев, тоже набирая скорость, но более медленно, потому что франкам пришлось двигаться в гору, двинулись франкские рыцари. Граф хорошо понимал, какую сложную задачу поставил перед своими рыцарями. Тем не менее, имея преимущество в численности, он растянул строй конников как можно шире, чтобы вагры, ворвавшись в него, оказались захлёстнутыми флангами, и попали в положение ведущих бой на два фронта.

Столкновение конников произошло одновременно с двух флангов, и сразу смешало строй той и другой стороны. Но скорость и мощь удара вагров, атакующих сверху, были так велики, что они не просто увязли среди франков, а разрезали их строй, и прорвались до реки. Таким образом избавив себя от необходимости защищать ещё одну линию. Но левый фланг славянской конницы всё же был захлёстнут франкской петлей, и там дружинникам сразу пришлось развернуться и вступить в тяжёлую сечу, просто поменявшись с противником местами. Имея за спиной реку и ожидая оттуда помощи данов конунга Сигтрюгга, вагры с трудом сдерживали плотный натиск неуступчивого противника. И с каждой минутой этот натиск удавалось сдерживать всё с большим трудом, потому что строй франков смыкался и становился более плотным.

На правом же фланге все произошло совсем не так, как ожидал граф Оливье, наблюдающий за битвой из центра. Для него этот фланг был левым, и первоначально казался наиболее надёжным. Там рыцари, пошедшие в обхват, как показалось издали, почему-то замешкались, и двинулись совсем в другую сторону. В той стороне стояла засадная конная сотня, командиру которой приказано было вступить в бой только в самом крайнем случае, если возникнет угроза срыва разработанного графом плана. Именно из-за этой сотни граф считал свой левый фланг более сильным. Но планы на войне не всегда оправдываются. Что-то там происходило непонятное. Оливье предположил, что засадная сотня вступила в бой с каким-то из славянских полков, с той же целью высланным воеводой Веславом в этот же лесок. Естественным для рыцарей фланга было оказать своим помощь. Тем не менее, обхват вагров на этом фланге не удался. Но общей ситуации это кардинально изменить не должно было. В худшем случае, отодвигало по времени выполнение плана.

В действительности дело обстояло совсем не так. Едва около пяти сотен конников стали заходить сбоку, чтобы атаковать прорвавшихся к реке вагров, как на них самих со спины обрушился град стрел, сразу нанеся конникам большой урон. Это вызвало замешательство. Но слух о расстреле рыцарского отряда у переправы через Лабу ещё не распространился в войсках короля Карла, где все неблагоприятные слухи резко пресекались, и потому рыцари, обиженные в своих лучших чувствах, повернули направление атаки в сторону ельника, откуда стрелы и летели. Но с приближением атакующих рядов стрелы лететь не перестали. И пока франкское копьё не могло достать стрельцов Русалко, словене даже позицию не меняли, только выехали на опушку полным составом, чтобы обеспечить себе наилучшую видимость. А когда франки оставшимися двумя с половиной сотнями приблизились на опасное для словен расстояние, Русалко дал команду, и лёгкие кони стрельцов быстро развернулись. Франки увидели перед наконечниками своих копий не шиты противника, а только лошадиные хвосты. Однако отступление, так похожее на паническое бегство, было вполне организованным и совсем не паническим. Едва создалось безопасное расстояние, снова прозвучала команда, стрельцы развернули коней, и каждый успел пустить по несколько стрел до того, как пришлось опять разрывать дистанцию. Теперь уже стрельцов преследовала всего сотня франкских конников. Но в пылу атаки франки так и не поняли, насколько велики их потери. И только после следующего разворота противника, не желающего сходиться в сече, франки остановились. Но было уже поздно, потому что стрельцы подняли луки. Левый фланг франкского войска перестал угрожать ваграм. Но теперь сами стрельцы устремились вперёд, чтобы помочь другим…

В центре же сражение разгоралось совсем по иному сценарию. После того, как две конные лавины сошлись на флангах, щитоносцам пришлось ждать больше минуты. Лишь перед самым столкновением они подняли свои длинные копья, уперев в землю их тупые концы. Но скорость, которую набрали конные дружинники вагров, была столь велика, что ни копья, ни щиты не могли уже остановить напор. Падали с пронзённой грудью кони, вылетали из седла всадники, сумевшие увернуться от копья или щитом отвести смертельный удар, но даже вылетали они не куда-то в неизвестность, а в строй врагов, и их тела уже становились оружием, этот строй сметающим, да и сами они стремились, если могли это сделать, встать, превозмогая боль, и вступить в схватку. И никто не натягивал поводья коня, даже если видел направленное в грудь остриё. Знали, что гибель собственная обезопасит от следующего удара других, и даст им проломить строй щитов и копий. Вагры в центре прорвались сразу, разделив вытянутый строй франкской пехоты на две части. Впрочем, Оливье и не надеялся на другое. Но за строем пехоты стоял ещё один конный рыцарский полк, возглавляемый самим графом Оливье. И граф, оценив ситуацию, дал команду на атаку. Впрочем, его атака тоже не могла быть мощной, поскольку разбега для коней не хватало. Но и конники вагров уже увязли среди пехотных рядов, и тоже скорость потеряли.

Полки сошлись в яростном гремящем ударе. Сошлись с яростью, искажая в крике лица, сошлись, чтобы победить или умереть. И это состояние присутствовало с обеих сторон.

Оливье давно уже отыскал взглядом возглавляющего центр вагров воина гигантского роста. И теперь старался пробиться к нему. С другой стороны и сам Веслав издали узнал графа по знаменитым перьям на шлеме, и тоже, памятуя просьбу князя Бравлина, стремился к сближению. Как среди вагров не было воя, способного остановить быстрого и ловкого, с необыкновенным проворством управляющего конём, постоянно меняющего позицию графа, так и среди франков не нашлось такого, кто смог бы устоять под ударами Веслава. Франки, сначала пехотинцы, потом рыцари, один за другим падали на каменистую землю берега от его ударов. И редко кому удавалось поднять потом голову.

Два предводителя уверенно и жестоко, рассыпая тяжёлые выверенные удары направо и налево, не экономя силы, пробивали дорогу друг к другу, понимая, что их поединок может решить исход всей битвы.

И каждый надеялся решить этот исход в свою пользу…

Глава восьмая

За столом у князя Годослава всё проходило чинно и мирно. Словно нынешним утром совсем неподалеку отсюда ничего не случилось. Но весть еще не успела, скорее всего, дойти до бояр, и потому не было ни лишних вопросов, ни разговоров за спиной, как это бывает обычно.

И даже князь-воевода Дражко улыбался за столом, задирая усы к самым бровям, уверенно показывая, что ничего экстраординарного, касающегося его особы, сегодня не произошло, и он остаётся всё тем же добродушным и немного беспечным воином и человеком, каким был всегда. А то, что приехал он, чёрной тучей нахмурив брови и узду в кулаке сжимая так, что кольчужная рукавица натянулась и готова была лопнуть – это касаться никого не должно, если сам Дражко об этом не заговаривает. Мало ли, погода невесть какая князю-воеводе не нравится или стрельцы, которым он смотр давал, с потягивающейся ленцой оказались… Было и прошло – погода имеет обыкновение меняться, а стрельцов можно чему-то научить, а что-то заставить делать. И внешний вид молодого, но уже прославленного военачальника никому не давал права усомниться в прекрасном его расположении духа…

Ставр, всегда избегающий общего застолья по естественной причине, как носитель волховского сана, накладывающего на своего обладателя многие ограничения, в столовой горнице вообще не объявился, и никто даже не заметил, в какой момент и в какую сторону Ставр удалился. Он всегда имел привычку удаляться незаметно, и без предупреждения, и не желал ни перед кем отчитываться, даже перед Годославом, который целиком волхву доверял, и знал, что Ставр не собственные дела улаживает, а дела княжества. Да пусть даже и собственные – иногда и это делать тоже каждому бывает необходимо. Но о собственных делах волхва никто вообще никогда не слышал, и потому люди не думали, что они у него есть, как у всякого живого человека. Рарогчане вообще даже не знали, есть ли у волхва собственное жилище, и если есть, то где оно находится. Слышали только, что Ставра ребенком привезли в своем полку словене, пришедшие на помощь отцу князя Годослава. И ребенок остался среди бодричей, когда славенский полк восвояси отправился. Остался в учениках волхва Горислава. Это говорило о том, что родительского дома здесь, в княжестве, Ставр не имел. А построил ли он себе сам какое-то жилище, купил ли, или князь Годослав подарил волхву, этого не знал никто.

Третий из опоздавших на охоту, князь Войномир, по родственному отношению и по установленному для него накануне вечером рангу, сидящий рядом с сами Годославом, казалось, был счастлив своим положением, готов был каждому улыбнуться, и всячески показывал приличную скромность и уважение младшего члена семейства к своему владетельному дяде. Причём, в этом уважении не было ничего подобострастного, что могло бы вызвать порицание или насмешку. Во-первых, потому, что такого дядю уважать стоило, и сомнения в этом никто проявить не пытался, во-вторых, потому, что Войномир и своего достоинства никак не ронял, но если бы и произошло такое, то присутствующие постарались бы этого не заметить, потому что и за собой знали немало подобных эпизодов.

Таким образом, если Годослав и получил от опоздавших какие-то важные новости, то никто из присутствующих в столовой горнице охотников никоем образом не смог понять, что это были за новости. Напрямую спросить князя или Дражко или даже Войномира никто не решился. И потому первые моменты пиршества прошли скучно и слегка натянуто, но после нескольких кубков мёда и греческого вина, как бывает всегда, языки начали развязываться и общая скованность постепенно проходила.

В прежние времена подобное застолье, и даже в этом самом доме, было явлением частым, поскольку Годослав всегда был неравнодушен и к охоте с пардусами, и к соколиной охоте, и даже порой ходил с рогатиной на медведя, когда лесные смотрители отыскивали специально для князя берлогу. Причем, на такую охоту брал с собой только одного лесного смотрителя, который, если бы князь промахнулся с ударом, мало чем смог бы помочь ему. И мало какие дела могли помешать княжескому увлечению. Постоянные войны с близкими соседями – лютичами и лужицкими сербами, не утомляли Годослава настолько, чтобы он отказывал себе в тех мужских забавах, которые так любил. И только заботы трёх последних лет и, в первую очередь, болезнь жены, которой Годослав стеснялся, позволяли князю не часто покидать Дворец Сокола. Тем не менее, застолье выглядело возвращением к привычному образу жизни. Но большинство присутствующих за столом охотников посматривали не на хорошо всем знакомых и предсказуемых Годослава и Дражко, а на новое лицо в политике и даже в высшем обществе княжества – на князя Войномира. И во взглядах этих сквозило отнюдь не единственное любопытство…

Любое возвышение нового человека всегда порождает зависть в среде тех, кто вниманием владетеля княжества оказался обделённым, но, тем не менее, хотел бы его чувствовать. А этого хотят все в окружении князя. И одновременно с завистью у всех, практически, появляется мысль о поиске путей, с помощью которых нового члена общества можно использовать. Завистливые люди во все времена всех других делят на тех, кого использовать можно и кого использовать нельзя. Они даже тех, кого любят, всегда стремятся только использовать, и использовать как можно интенсивнее, а когда это становится невозможным, частенько пропадает и сама любовь. Сейчас объектом для изучения стал князь Войномир, доселе совершенно незнакомый бодричской знати, и потому загадочный вдвойне.

Войномир выглядел простоватым и добродушным, может быть, даже чуть-чуть наивным. Хотя простоватость далеко не всегда может становиться главным качеством в оценке. Князь-воевода тоже выглядит уж совсем простецким человеком, однако всегда в уме держит своё сокровенное, как знали все. Тем не менее, молодой князь Руяна вызвал общий интерес, сменивший вчерашнее удивление и непонимание. Порой ему задавали из-за общего стола ничего вроде бы не значащие вопросы. Больше спрашивали, не интересуясь, впрочем, ответами, о жизни в восходных славянских землях, о том, кто с кем там воюет. Войномир отвечал охотно и подробно, можно сказать, что уважительно по отношению к спрашивающим. Но порой в его голосе, особенно при рассказе о постоянной хозарской угрозе, идущей с полуденной стороны, проскальзывала такая твёрдость суждений, и взгляд при этом становился таким властным и жёстким, что всем становилось понятно – молодой князь не так прост, как кажется, и действовать с ним следует осторожно, и, желательно, обходными путями. Эти обходные пути были традиционными. И первым шагом всегда служило приглашение на обед, прозвучавшее от разных людей, сидящих в разных концах стола. Войномир все приглашения вежливо отклонил, оправдываясь тем, что вынужден уехать на Руян как можно скорее, а до этого ему следует заняться подготовкой к поезде. Причина вполне уважительная, никого не обидела, как никого и не обрадовала.

К удивлению Годослава, прислушивающегося то к одному разговору за столом, то к другому, князь Додон, до этого, как казалось, искавший Войномира взглядом, за столом даже не пытался с ним завязать более тесное знакомство, хотя сидел рядом. Так, несколько ничего не значащих фраз, и очень ненавязчивых. Одно Годослава радовало – племянник при более тесном знакомстве со знатью княжества не приобрёл ни друзей, ни врагов. А это ценное качество для политика, каким молодому князю вскоре предстояло стать. Друзья всегда могут влиять, и порой, не в лучшую сторону уводить, а враги обычно желают «подставить» неопытного придворного, и сделать из него посмешище. Чем это грозило тому, кто попробует сделать такое Войномиру, Годослав догадывался. А раздоров в обществе знати княжества он не желал, поскольку это обещало лишние заботы не тем, кто ссорится, а ему самому. Но у Годослава своих забот было выше головы…

* * *

Лесной смотритель Вратко, человек еще крепкий и внешне сильный, хотя уже и критически немолодой, приблизившись к креслу Годослава, наклонился, и через плечо громогласным шёпотом доложил, что загонщики свои места заняли, и охотникам можно выезжать к месту, где будут разворачиваться основные события нынешнего утра.

– Помнится, Вратко, ты мне еще какой-то сюрприз сегодня обещал?

– Это, княже, лучше по завершению охоты.

– Терпения не хватает. Хотя сказал бы, что приготовил.

– Мне привезли свору собак. Но их невозможно выпускать вместе с пардусами. Боюсь, они их порвут. Или порвут друг друга.

– Собаки порвут моих кошек? Не родились еще такие собаки, Вратко!

– Родились, княже. Ты сам поймешь, когда увидишь их в деле.

– Не могу представить себе собаку, которая смогла бы с пардусом справиться.

– Эти собаки дрались на равных со львами и с гладиаторами в римском Колизее.

– Что за собаки? Молоссы? Я слышал, что молоссы в Риме дрались со львами.

– Нет, княже. Это Ирландские волкодавы. Они ростом выше молоссов, и несравненно быстрее. Внешне выглядят слегка худосочными, но обладают чрезвычайной жилистой силой. Я уже посмотрел их в деле. Бегают быстрее любой собаки, хотя медленнее пардуса. И совершенно лишены страха. Готовы драться с любым зверем. Хотя лучше их использовать против волков или кабанов. Но они, как мне сказали, легко заваливают и оленя, и даже лося.

– Я слышал про таких. Сколько собак привезли?

– Одного кобеля, и трех сук.

– Кто доставил?

– Викинги с Руяна. Они только что вернулись из Ирландии[8], и привезли оттуда собак для твоей охоты. Это подарок руян тебе, княже.

– Хорошо. После охоты мы их посмотрим. Как их обычно содержат?

– Эти собаки любят жить дома, рядом с хозяином. Они очень привязчивы к людям, и при этом не мешают им жить своей жизнью.

– Хорошо. Я горю желанием познакомиться с ними. Прикажи отправить их во Дворец Сокола. Но сегодняшняя охота все же планировалась с пардусами. Не зря же мы тащили их сюда. Они, кажется, уже предчувствуют предстоящую погоню. Идемте!

Князь встал и почти с прежним задором тряхнул гривой волос, и выглядел при этом, как царственный лев, вышедший на охоту. Ему даже дополнительно говорить ничего не потребовалось, потому что разговор князя со смотрителя слышали все сидящие рядом, а другие, кто далеко сидел, и без того поняли, что время выезда подошло, и охотники, громыхая скамьями, торопливо поднялись вслед за Годославом.

Выходил князь через ту же дверь, через которую входил. И опять вместе с ним вышли князь-воевода Дражко и князь Войномир, поскольку своих коней они оставили на попечение слуг у той же двери, где держали и княжеского скакуна. На время короткого застолья лошадей не рассёдлывали.

– Князь Додон не приглашал тебя в гости? – спросил Дражко Войномира, с неодобрением шевеля одним усом. Князь-воевода слышал множество прозвучавших приглашений, но он сидел по другую сторону Годослава, и не слышал тихого разговора между Войномиром и Додоном.

– Он, наверное, единственный из ближних бояр, кто не испытал желания со мной сегодня отобедать… – усмехнулся молодой правитель Руяна.

– Не слишком ли легко Додон смирился с тем, что его лишили должности, о которой он мечтал? – на ходу, не оборачиваясь, спросил Годослав. – Это не в его обычных привычках…

– Может быть, у него есть другие планы… – предположил Дражко. – Мне он обмолвился, что думает навестить ставку короля Карла Каролинга.

– Вот туда пусть и едет, – согласился Годослав. – Карл умеет понимать людей. Додона он раскусит быстро. Плохо только, что благодаря этому князю он составит плохое мнение обо мне и обо всем народе бодричей.

– Карл Каролинг достаточно знает и тебя, княже, и меня, чтобы составить мнение о бодричах и их князьях, – ответил Дражко. – Князь Додон оставит впечатление только о себе. Таких как он, может быть, и привечают в Византии, но при дворе Карла его примут плохо.

Лошади ждали князей сразу за невысоким, в две ступени крыльцом, затейливо украшенным резными балясинами и прорезными очельями и подзорами. Привычная красота резного дерева никого не задержала. Вдеть ногу в стремя и вскочить в седло – дело нескольких секунд. Лесной смотритель Вратко был уже здесь же, и каждому из князей протянул по рогатине[9] – самое подходящее оружие при верховой охоте не свирепого вепря, хотя и не всегда необходимое. Пардусы чаще сами справляются со своей задачей, и людям остаётся только наблюдать за тем, как большие кошки обеспечивают их обеденный стол свининой. Но рогатины предстояло использовать потом. Каждый пардус обычно убивает одну свинью, и прекращает погоню. После этого в дело включаются всадники, догоняют других свиней, и убивают их ударами рогатины.

– Большая семья? – спросил Годослав смотрителя.

– Большая, княже… Самая большая из тех, что зимуют в нашем лесу в нынешнюю зиму… Секач с тремя свиньями, и девять подросших поросят. Поросята ростом уже с матерей.

– Добро, – Годослав довольно вскинул рогатину, словно уже сейчас готов был выставить её мощное острейшее лезвие впереди конской кольчужной попоны[10]. – Поросята, надо думать, с весны уже хорошо повзрослели? И не только убегать умеют?

– Уже начинают выпускать клыки… И характером не обделены… Есть норов…

Семьи диких вепрей часто держатся вместе даже после того, как молодые секачи станут взрослыми, и начнут свирепо фыркать в сторону отца, хотя и не вступают с ним в схватку за первенство. Только через год, когда эти схватки начнутся, им придётся уходить, и создавать собственную семью, где верховодить будут уже они сами, и так же воспитывать клыками своих детей, как их воспитывал отец. Те, кто или характером слабоват, или по физическим возможностям за себя постоять не может, порой ещё на год остаётся под присмотром свиньи.

Лесному смотрителю рогатина по рангу не полагалась, и он легко вскочил на своего худого, но выносливого жеребца, не утяжелённого защитой, чтобы показывать князьям дорогу к мелколесью, следующему сразу за опушкой, где и должны развернуться основные события.

– Вперёд! – скомандовал Годослав, но поскакал вторым, уступив место ведущего смотрителю, который и должен расставлять охотников по местам.

На выезде из двора к княжеской троице присоединились другие охотники.

* * *

Охота всегда предполагает значительную роль личной удачи. Кому-то везет больше, кому-то меньше, кому-то совсем не везет. И обижаться на это глупо. И даже охота княжеская, которая значительно отличается от охоты обычной, и является именно княжеским праздником, а не чьим-то ещё. И ни для кого не было секретом, что лесной смотритель, хорошо знающий, где в настоящее время располагается семейство вепрей, расставляет охотников не на удачу, а строго в соответствии с их рангом. Так, чтобы загонщики, которым даны специальные указания, гнали свирепых диких свиней не куда-то, а непосредственно на самых знатных охотников. Более того, непосредственно на князя и его ближайшее окружение. Хотя дикие кабаны – животные такие, которые могут повести себя совершенно непредсказуемо. Они могут и убегать, но могут и на охотников бросаться. И могут бежать не туда, куда их гонят. Но все же предпочтительные места выгона определялись, как правило, удачно. И князю всегда отводилось самое вероятное место выхода семейства из леса – на окончании кабаньей тропы. Правда, место, определённое смотрителем для Годослава и сопровождающих его двух князей, сразу же не показалось слишком удобным. По крайней мере, оно было слегка тесноватым, потому что, прикрывалось с одной стороны лесом, из которого и должны были выгнать загонщики вепрей, а посредине это место пересекалось выходом заросшего кустами тёмного и сырого оврага, практически непроходимого для человека и уж тем более, непроходимого для всадника. Открытого пространства было слишком мало. Маневрировать даже при самом искусном управлении лошадью здесь было трудно, и даже всегда была возможность свалиться в овраг. Но выбор смотрителя обосновывался тем, что именно по днищу оврага секач и будет, может быть, выводить стадо из леса. Где нет прохода для пешего человека или верхового, там всегда продерутся через кусты свирепые кабаны.

После князя Годослава, там, на выделенном месте и оставшегося в окружении двух других князей, деливших с ним сегодня стол, были расставлены и остальные охотники. Основное преимущество князя заключалось в том, что он со своей четвёркой пардусов держал узкое пространство, в то время, как остальные четыре охотничьих кошки и два кота, вывезенные боярами, были растянуты по всей лесной опушке, и первоначально могли бы действовать только в одиночку, случись всему семейству вепрей выйти в каком-то другом месте. Пардус обычно удовлетворяется на охоте единственной добычей. Хуже бывает, когда несколько пардусов, а то и все, вцепляются в одного зверя, валят его, и считают, что для них охота окончена. Но при этом пардус не в состоянии и гнать кабана долго – значит, если стадо выйдет на участке, где есть только одна кошка или один кот, другие не прибегут в помощь тому, кому улыбнется удача. И те кабаны, что уйдут от стремительных охотничьих хищников, станут добычей охотников-людей, которые погонятся верхом, и поразят кабанов рогатинами. Произойти это может где-то среди кустов или деревьев. Тогда пропадёт вся красота зрелища, поскольку оно становится недоступной для тех, на кого кабан не вышел.

Но лесной смотритель в очередной раз доказал – он всегда знает, что делает. Вратко словно бы видел заранее тот путь, который выберет секач. Так и оказалось. Прозвучал большой берестяной рог, подающий команду загонщикам, и, первоначально неслышимые для охотников, они двинулись большой цепочкой через лес. Через четверть часа звуки трещоток стали слышны отчётливо всем, и эти звуки, понятно, сходились к одному месту, к тому самому, что занял князь Годослав с князем-воеводой Дражко, князем Войномиром, слугами около вьючной лошади, лесным смотрителем Вратко с помощниками, и четырьмя пешими охотничьими досмотрщиками, которые держали на цепях пардусов, уже готовых к атаке на любого зверя. Именно, на любого, потому что порой пардусов использовали даже против медведя, которого несколько кошек легко сбивали с ног, и просто уничтожали за короткое мгновение.

– Божан! – требовательно позвал Годослав, голосом показывая своё напряжённое ожидание. В таком же напряжении находились и досмотрщики.

– Отпускать? – спросил Божан, натягивая серебряную цепь на шее Гайяны.

– Подожди ещё… Котят выпустите…

Божан сделал знак, и слуги осторожно опустили на землю большие корзины с котятами Гайяны, которых матери пора уже было приучать к охоте. Неуклюжая охотничья молодежь быстро проявила самостоятельность, откинула крышки корзин, и, выбравшись наружу, заспешила к Божану, который по-прежнему крепко держал на цепи их мать.

– Вот и начало… – привлекая к себе общее внимание, громко сказал Войномир, радостно показывая рукой.

Молодой олень, проламывая кусты, вырывался из леса, страшась непонятных звуков, доселе не тревоживших его слух. Гайяна возбудилась сразу, рванулась и натянула цепь сильнее, стремясь сорваться за оленем в погоню, но Божан держал кошку цепко, воткнув в землю свою рогатину, и дважды перекинув цепь через древко. С такой привязи и зверь посильнее пардуса не сразу сорвётся.

А олень, на несколько мгновений остановившись и замерев, рассмотрел угрозу спереди, и сразу назад повернул, и ещё сохранённой прыти добавил. Непонятные звуки страшны, а множество людей страшнее стократ.

– Это не начало… – спокойно, как охотник более опытный, сказал князь-воевода. – По ту сторону оврага уже два оленя пробежало. Прямо вдоль леса… Охотников видят… На них сейчас внимания обращать не стоит…

– Мелкие. Молодняк. Хорошие олени ноне перевелись, – сказал лесной смотритель, то ли князю Годославу жалуясь, то ли просто себя и свою работу жалея. – Войн много… Дружины ходят, стреляют, пугают… А олень тишину любит, и в густые леса уходит… Дальше всё и дальше…

– Но к весне ты мне хорошего оленя отыщешь, – приказал Годослав. – Весной граф Оливье ко мне в гости пожалует. Попотчеваю его охотой…

– Готовьсь… – не ответив, воскликнул Вратко, заметив знак, что подал ему стоящий у края оврага помощник. – Идут… На нас идут…

Годослав, как и другие князья, натянул повод и покрепче сжал в руке древко рогатины, всматриваясь в единственное место, где кабаны могли бы выйти из оврага. И буквально через пару минут до слуха охотников донёсся треск ветвей – вепри стремились быстрее покинуть опасное место, и проламывались сквозь кусты, не считаясь с препятствиями.

Забеспокоилась и Гайяна. Как все кошки, она не стала перебирать лапами, только вытянула слегка горбатую спину, и изредка с силой передёргивала длинным хвостом. Досмотрщик Божан подтянул серебряную цепь короче, приготовившись отстегнуть её от украшенного серебряными трезубцами широкого и толстого ошейника. Точно так же поступили остальные досмотрщики. Крупный кот был особенно силён, и досмотрщику приходилось держать цепь двумя руками, а потом и вовсе в ошейник вцепиться. Но всё же этот кот и сорвался первым, едва из истока оврага выскочил, озираясь крупный секач. Но, как все дикие свиньи, секач был подслеповат, а опытный лесной смотритель Вратко выставил охотников под ветер. И секач, даже обладая великолепным нюхом, не учуял ближних охотников. А до дальних расстояние было слишком велико, чтобы секача обеспокоить. И он громко и визгливо хрюкнул, вызывая из оврага всё стадо. Всё стадо выйти ещё не успело, когда, опережая события, вместе с цепью, мешающей ему бежать, вырвался из рук досмотрщика малопослушный кот. Годослав хотел подать запоздалую команду, но досмотрщики и сами сообразили, что опаздывают, и почти одновременно отстегнули застёжки цепных поводков. Длинноногие стремительные кошки устремились к своей опасной добыче. Последней бежала Гайяна, но и при этом она дважды обернулась, чтобы проверить, следуют ли за ней котята. Котята бежали за матерью неуклюже, смешно, но старались не отстать, хотя это было не в их слабых силах. Да и были они ещё не в том возрасте, когда могли бы охотиться на взрослых вепрей.

Вратко требовательно глянул на князя. Годослав, понимая взгляд, как посыл, кивнул, и поднял на дыбы коня, чтобы с места взять в карьер, гикнул, и устремился вперёд вдоль края оврага. Князь-воевода с князем Войномиром почти одновременно последовали примеру Годослава, и погнали коней, игриво и грозно потрясая рогатинами. Задача стояла невыполнимая для конец – не отстать от пардусов. Это в принципе было для лошадей невозможно, но требовалось хотя бы не потерять их из вида.

Большой кот первым нагнал секача, готового уже повернуться, чтобы отбить атаку, но секач поворачивался, не останавливаясь, и потому короткие ноги не удержали тяжелое сильное тело, и кабан упал на бок как раз к тот момент, когда когтистые лапы сразу вспороли ему брюхо, а зубастая пасть сомкнулась на горле. Кот свое охотничье ремесло знал в совершенстве. И даже тянущаяся за ним серебряная цепь не помешала коту. В последний момент Гайана доказала, что не зря является любимицей князя Годослава. Она в несколько прыжков нагнала и обогнала других кошек, и тут же ударом сборку сбила с ног крупную свинью. Еще две кошки тоже нашли себе добычу, прыгнув на высокие горбатые спины молодых вепрей.

Две оставшиеся свиньи и семеро крупных подросших поросят продолжали бег в надежде на спасение. Но как лошади не могли догнать пардусов, так и кабаны не могли убежать от лошадей. Три князя быстро догнали их, и каждый нанес по точному удару рогатиной. Но преследовать остальных не стали, потому что оставшиеся кабаны бежали в сторону других охотников. Годослав сделал рукой знак, требуя остановки…

Глава девятая

Воевода Первонег все же открыл глаза уже вскоре, хотя вой Белоус и боялся, что ему придется сидеть рядом с воеводой до самого ясного утра. Боялся он не за себя, а за Первонега, который лежал без движений на снегу в морозную ночь Так и обморозиться легко, и вообще заболеть можно. Тем более, в возрасте воеводы. Но, пока воевода был без сознания, Белоус, посомневавшись, все же рискнул, и сбегал к воротам. Он надеялся, что полки варягов уже полностью прорвались в город, и у городских ворот снаружи оставались сейчас только убитые варяги из числа первых, что попали под обстрел стрельцов на стенах, и убитые лошади. Даже человеку, прошедшему через суровые испытания, а Белоус прошел через них, было откровенно страшно возвращаться туда, к воротам. Избежав случайно смерти при взятии ворот русами, очень не хотелось снова со своей смертью встретиться. Однако Белоус помнил еще слова своего отца, не знаменитого, но всеми уважаемого воя княжеской дружины, погибшего когда-то в бою с урманами. Отец растил сына без матери, рано умершей, и старался сделать из него воина и настоящего мужчину, и говорил сыну незадолго до своей смерти, что сама смерть не страшна, но человеку всегда бывает страшно ожидание смерти. И это ожидание может сделать из человека труса. И потому смерти всегда следует идти навстречу, не дожидаясь, когда она начнет сама тебя искать. Тогда, по крайней мере, умрешь без уродливо корежащего душу страха. Но, избежав однажды смерти, пройдя через испытания, начинаешь ощущать, что смерть сама боится к тебе приблизиться, и ты, наверное, находишься под покровительством вышний сил. И потому становишься отважнее. Чтобы вернуться к воротам, нужно было быть отважным человеком, потому что там вполне могла дожидаться Белоуса сама смерть. Можно было бы и не возвращаться, но тогда совсем замерзнут руки. Если сразу не догадался снять с убитого воя рукавицы, следует за ними вернуться, потому что утренний мороз бывает пострашнее ночного. И пусть руки были обильно смазаны слоем оберегающего от мороза и лечащего топленого барсучьего сала. Этого все равно было мало. И Белоус пошел. Бежать ему мешали подмороженные накануне ноги. Не сильно подмороженные, но все же мешающие передвигаться. Да еще сапоги на ногах были разными. Тот, который позаимствовал у убитого варяга, сначала показался только чуть-чуть великоватым. Сейчас же показался сильно большим и неудобным. Путь от ворот казался длинным, и Белоус думал, что далеко оттащил нелегкого воеводу. Оказалось, что не слишком и далеко. В морозном утреннем мареве он, казалось, даже различил людей там, где должны быть ворота. Что там за люди, Белоус понять не сумел, и потому вынужден был подойти поближе. И с короткой дистанции уже не только увидел женщин и детей, кое-как, наспех одетых, видимо, выскочивших из горящих домов, и со страхом стоящих на деревянных досках подъездной дороги вне города, и заглядывающих в ворота. И даже издали показалось, что из ворот идет жар. Но это, наверное, только казалось Белоусу, как казалось, что ноздри улавливают запах гари. Здесь, за стенами, пока сами стены не горят, гарь уловить трудно.

Женщин и детей было около полусотни. Они полностью перекрыли дорогу. Но возвращаться в город никто не посмел. Как решиться войти в пламя, даже если в этом пламени горит все, что накопил за жизнь? Так ведь легко и жизни лишиться. Да там и не только пламя, там еще и варяги носятся на конях, разнося огонь в разные части города.

Дома тех, кто стоял за стенами, должно быть, расположенные ближе к воротам, загорелись, похоже, первыми. А от них заполыхали и соседние, расположенные традиционно тесно друг с другом. Так в городах повелось, строить тесно, чтобы внутри городских стен поместилось как можно больше жителей. А пожар в деревянном городе всегда явление страшное, поскольку сухое дерево вспыхивает быстро, и пламя быстро перебирается от дома к дому.

Мужчин в толпе видно не было. Или они пытались драться с русами, или они пытались сделать невозможное и потушить пожар. Может быть, хотя бы часть своего имущества спасали. Но дым и зарево над городом уже было явственно видно, стоило отойти от стен на пять шагов. Небо еще не настолько посветлело, чтобы его не освещало пламя. И из самих распахнутых и уже сорванных ворот тянуло сильным жаром. Похоже, варяги подожгли и привратные башни. Значит, скоро пламя перекинется и на стены.

Чем-нибудь помочь кому-то из этой толпы женщин и детей Белоус не мог, хотя смотреть на них, в одночасье потерявших все, было больно и обидно. Словно бы и его вина в этом была. Но ему самому, по большому счету, сейчас тоже требовалась помощь. После упорного стремления к Славену, поле тяжелой попытки спасти город, и предупредить своих, Белоус был изнеможен и обессилен. Он свою попытку спасти этих женщин и детей, пусть и неудавшуюся, уже предпринял, даже сам чуть не погиб при этом, и большего сделать уже был не в состоянии.

Разговаривать с погорельцами Белоус не стал. Он только нашел сначала убитого воя-варяга с самыми подходящими лично для него сапогами, стянул их с его ног, и тут же переобулся. Потом подыскал и рукавицы потеплее. И только после этого на женщин обернулся. На него смотрели с явным осуждением. И Белоус понял, что осуждают его за то, что он раздевает мертвых. Пусть и врагов, пусть и виновников несчастья этих женщин, но мертвых. К этому же добавляется, наверное, и его внешний вид княжеского дружинника. По мнению женщин, дружинник должен был быть там, где враги, должен драться с ними, как, возможно, дерутся их мужья. Может быть, даже погибнуть, но там, в городе. И не станешь же объяснять этим женщина, что только пришел в город, когда началось нападение, и спасал воеводу, то ли раненого, то ли сильно оглоушенного, но не способного себя защитить. Всех варяги в городе в любом случае не побьют. Они обычно и цели такой себе не ставят. Кто-то наверняка вырвется. И немало вырвется с оружием или без оружия. И этих людей необходимо будет объединить, ими необходимо будет управлять. После того, как сгорит Славен, сами словене останутся, они никуда не исчезнут. Да и вообще не все словене живут только в одном городе Славене. И вообще не тот враг варяги, которые всех живых постараются уничтожить. Это не свеи, норманны или даны, которые, если победят, то угоняют оставшихся в живых на невольничьи рынки. Русы все же близкий народ-брат. Есть, конечно, и братьям что делить. Но не уничтожать же при этом друг друга. Сами словене, бывало, пару раз сжигали Русу. А Руса восстанавливалась. И Славен восстановится, – был уверен Белоус.

В меховых рукавицах, пусть и покрытых поверху рукавицей кольчужной, с мелкими кольцами, рукам стало теплее. А когда рукам и ногам тепло, тепло всему телу.

К этому времени совсем рассвело. И показалось, что стало в самом деле теплее или просто согрелись руки и ноги, и потому тело перестало мороз чувствовать. Над Славином стоял густой черный дым. И даже пламя уже поднималось над стенами, образуя собственную яркую стену. Ветра не было, и дым от города не относило. Одновременно стали видны и столбы других дымов. Над домами посада, расположенного ниже Славена у самых берегов Волхова и Ильмень-моря. Эти дома остались нетронутыми, варяги просто не обратили на них внимания, хотя нет никакой гарантии, что и их не пожелают разграбить, как в настоящее время грабили, надо полагать, богатые лавки славенских купцов – извечных конкурентов купеческой братии из Русы. Грабили, а потом поджигали. Впрочем, купеческие и ремесленные ряды варяги могут и не тронуть. Их самих купцы часто нанимали для сопровождения своих обозов. Разорять купцов – значит, срубить голову курице, которая несет для тебя золотые яйца. Этого варяги себе позволить не могут. Не все из них входят в полки Бьярмы. Но те, кто входит, в любом случае имеют дома и родственников в самой Русе. И эти родственники, не желающие мерзнуть в Бьярме, предпочитают сопровождать купеческие обозы и из самой Русы, и из Славена. Значит, эти люди не позволят разорять купцов, иначе они лишатся работы и средств к существованию. Разгромить купечество Славена – это то же самое, что ударить мечом в собственную ногу…

* * *

Вернувшись под стену, черноусый Белоус нашел Первонега на том же месте, где и оставил его. Только вою показалось, что раньше воевода сидел прямее, прислонялся к срубу тарасы всей спиной, а сейчас он прислонялся боком и плечом. Впечатление было такое, будто воеводу кто-то сдвигал с места. Это не понравилось Белоусу, и он настороженно осмотрелся по сторонам. Сейчас, когда рассвело, видно было далеко, вплоть до дворов посада на берегу, куда уже вышли живущие там люди, и смотрели на горящий город, но никакой опасности поблизости молодой вой не заметил. Тогда он просто зашел сбоку, присел перед лицом воеводы, и всмотрелся в лицо Первонега, пытаясь отыскать там признаки жизни и возвращающейся силы. И тут воевода открыл глаза. Он открыл их не так, как открывают больные люди, не медленно поднимая веки, а рывком, словно вой проснулся ото сна сразу с ясной головой и ощущением опасности. Но глаза с широко расширенными зрачками сразу же, ничего, кажется, не увидев, закрылись. И Первонег застонал. Но и стонал он совсем не как раненый, а просто, как старик, на тяготы старческой жизни жалующийся.

– Что ты, воевода? – спросил Белоус.

– Где я? – не открывая сначала глаз, спросил Первонег.

– Под стеной сидишь.

– Под какой стеной?

– Под стеной Славена.

– Почему не в городе?

– Горит город. Варяги туда ворвались.

Первонегу, наверное, было больно услышать эту весть, и теперь уже он открыл глаза, но открывал их тяжело, с трудом размыкая веки, и посмотрел на своего спасителя. Но смотрел он не узнавающим взглядом. Видимо, ударом меча по голове, хотя голову Первонегу и не разрубили благодаря крепкому шлему, но память, похоже, отбили. О чем говорил его следующий вопрос:

– А ты кто?

– Не помнишь, воевода? Мы с тобой разговаривали перед тем, как варяги к воротам подъехали. Я – Белоус, гонец от князя Вадимира.

– А как ты… Со мной…

– Тебя мечом по голове ударили. Шлем выдержал, а голова – нет. Ты и упал там же, у ворот. Я тебя и вынес в сторону, чтобы ни конями, ни ногами не потоптали. Конями запросто могли. Как раз конная колонна русов приближалась. Едва-едва я успел…

– А кто им ворота открыл? – спросил воевода.

Белоус стал рассказывать. В середине рассказа воевода рукой махнул, останавливая воя.

– Вспомнил.

И сам замолчал, задумался. Потом встать попытался. Это не получилось.

– Помоги, – потребовал Первонег. – И тебя я вспомнил. Ты же, кажется, сильно обморозился. Как, ходить можешь?

– Могу даже бегать, воевода. И меч в руках держать могу. Не сильно обморозился. Кожа, конечно, слезет, и чесаться будет. Но это все терпимо.

Говоря это, Белоус подхватил тяжелого Первонега подмышки, и сам удивился, как потяжелел воевода. Вроде бы совсем недавно Белоус на себе тащил его от ворот в сторону, под стену. И тогда даже не задумывался о тяжести воеводиного тела. А сейчас Первонег казался неподъемным. И, если бы сам воевода не помогал, то Белоусу было бы не по силам поднять его. Но молодой вой слышал, что при возбуждении, когда ситуация того требует, силы человека утраиваются. Наверное, и с ним такое происходило.

Первонег словно мысли воя прочитал. Но при этом в слабом голосе его звучала откровенная недоверчивость:

– Как же ты тащил меня сюда? Я, стало быть, тяжеловат…

– На плечи взвалил, и потащил. И не тяжелым казался. Это сейчас ты потяжелел вдруг. А тогда я и не надсадился совсем…

– Спасибо тебе, Белоус. Теперь ты спаситель мой. И я этого не забуду. Только что мы теперь делать будем? Народ наш где?

– Женщины, я видел, у ворот на дороге с детьми стоят. Зайти боятся. Мужчин не видно.

– Я пока ни с кем встречаться не хотел бы. Как бы мне вниз спуститься, к берегу? В посадские дома бы попасть.

– Только через сугробы дорогу обойти. Я в Славен варягов так обходил. Сдюжишь ли такую дорогу. Хватит сил?

– На духе пройду. На желании. Двинули…

Воевода шагнул вперед, слегка качнулся, словно земля у него под ногами качалась, как палуба лодьи в шторм, но тут же выпрямился, плечи расправил, и пошел первым. На боку у Первонега болтались пустые ножны. Его меч остался там, под воротами в город, где он принял неравный бой. И Белоус не догадался или меч воеводы поискать, или любой другой ему принести. Меч, конечно, не клюка, и опираться на него не слишком удобно – откровенно тяжеловат. Тем не менее, сам Белоус именно на свой меч опирался, когда двинулся вслед за воеводой. Потом обогнал его, понимая, что по протоптанной даже одним человеком тропе идти несравненно легче, нежели по чистой снежной целине. Он сам только что шел по следам воеводы. А воеводу пошатывало, и был он человеком в возрасте. Именно потому Белоус решил взять на себя бремя прокладывания тропы. Сил у воя сохранилось больше.

Так прошли они чуть больше трехсот локтей, и вышли на дорогу позади уже значительной толпы у ворот, где к женщинам и детям присоединились и мужчины, покинувшие горящий город. Да и вся толпа значительно разрослась, и занимала уже значительный участок дороги. Однако встречаться с кем-то и разговаривать Первонег не хотел. Белоус понимал, что воевода чувствует свою вину в том, что не сумел уберечь город. С него с первого за эти и спросят князь и посадские советники. Вся оборона была под командованием воеводы. Конечно, по большому счету, оборона должна быть под командованием или князя или княжичей, а воевода должен уже их распоряжения выполнять. Но, если так сложились обстоятельства, и Вадимир доверился Первонегу, то с него и должен быть спрос. Но первый спрос будет идти от жителей города. Именно перед ними Первонег чувствовал вину, и хотел прежде мысли в голове уравновесить, и только потом встречаться с горожанами. Надо подумать, что сказать им, что предложить, и только потом встречаться.

Казалось, по дороге идти будет легче, чем по снежной целине. Но не случайно Белоусу казалось, что с рассветом стало теплее. Солнце не показалось. Над окрестностями стояли сплошные тучи, которые можно было, разве что, стрелой из лука пробить. Но никак не солнечным лучом. А когда стоят такие тучи, на земле становится теплее, как под крышей. Облака не отпускают тепло самой земли в вышину, и потому становится в самом деле не так морозно. И переворот в погоде оказался настолько резким, что дорога стала даже подтаивать. Даже сам Белоус несколько раз поскользнулся. Несколько раз поскользнулся и Первонег. Здесь тропу прокладывать уже необходимости не было, хотя вся дорога была взбита копытами множества коней варяжского войска. Но этот взбитый снег сильно подтаивал, и затруднял движение пеших воинов.

И когда до первых домов берегового посада оставалось уже двести локтей, воевода поскользнулся, взмахнул бессильно руками, пытаясь сохранить равновесие, но не сохранил, упал навзничь, и ударился затылком о плотно утоптанный, и только поверху взбитый копытами снег, под которым, в дополнение ко всему, таился и лед, тем самым снегом прикрытый от тепла, и потому жесткий. Удар получился звучным еще и благодаря большому весу самого воеводы. Кроме того, ударился он тем самым местом, куда ему совсем недавно достался удар мечом. Как тогда шлем остался на голове, так и сейчас он был на ней же, и голову прикрыл. Но под шлемом была только тонкая и мягкая войлочная шапочка, которая новый удар только незначительно смягчила. Вой Белоус только охнуть успел, но поддержать воеводу было не в его силах, потому что шел он опять первым. Сам же Первонег снова глаза закрыл, и единственным признаком жизни в нем было тяжелое дыхание.

Белоус не знал, что делать. То ли с воеводой оставаться, и попытаться его в сознание вернуть, то ли просто ждать, когда Первонег сам в сознание возвратится, то ли бежать за помощью к людям из ближайших домов посада. И как раз в этот момент из-за поворота дороги показались сани, сопровождаемые четырьмя оружными всадниками. В этой ситуации долго думать было не нужно. Это могли быть только варяги. Причем, не из простых воев. Простые вои простых воев не сопровождают. И Белоус, долго не думая, выхватил меч, и встал перед Первонегом, решившись никого не подпускать к воеводе, пока сам он будет жив. Но при этом Белоус понимал, что такое противостояние долго продлиться не может. Четыре верховых всадника просто опустят копья, и ударят ими одновременно в человека, даже не имеющего щита, чтобы им прикрыться. Мечом можно отбить удар одного копья, но против четырех любой меч бессилен.

Тем не менее, Белоус без сомнений закрыл подступы к лежащему без сознания Первонегу своим телом. Всадники не атаковали, они только окружили воя, и опустили копья, Кони, запряженные в сани, проехали чуть дальше Белоуса, и остановились так, что вой оказался прямо против саней. В санях, позади возницы, сидело двое. Несомненно, люди знатные, хотя только один из них был в боевом снаряжении. Этот раздвинул защищающий от ветра меховой полог, сбросил со своих ног ведмежью шкуру, и легко выпрыгнул на дорогу прямо перед мечом Белоуса.

– Ты кто такой? – спросил коротко воя. – И что здесь мечом размахиваешь? С кем воевать собрался?

– А ты кто такой? – ответно спросил Белоус, ничуть не смутившись властных ноток в голосе встречного знатного, видимо, воя. – Эта дорога принадлежит Славену, и я здесь имею право не отвечать тебе, а сам спрашивать.

– А я еще подумаю, оставить эту дорогу Славену, которого уже нет, или забрать ее для нужд Русы, – сказал вой, и Белоус понял, что правильно разглядел в этом человеке какого-то военного начальника варягов. – Я – воевода Славер из Бьярмии. Кого это ты взялся так безрассудно защищать? Никак, это сам Первонег?

Славер наклонился, и протянул руку к лицу славенского воеводы. Белоус поднял меч.

– Не трогай! Не то – ударю…

Четыре копья одновременно уперлись жестко, но без излишнего нажима в шею и горло Белоуса. При любой попытке удара его сразу прокололи бы. Белоус беспомощно опустил меч, понимая всю безрассудность своей попытки защитить своего воеводу.

– Что с Первонегом? – спросил Славер.

– Его сначала при защите ворот мечом по затылку ударили. Шлем выдержал. Потом здесь, на дороге поскользнулся, и упал, затылком стукнулся, – Белоус с трудом погасил горящую в груди ярость, и ответил вполне членораздельно. Но он не потому отвечал, что боялся смерти, а потому, что надеялся на помощь, которую эти люди могут оказать Первонегу.

И ожидания не оказались напрасными. Второй человек из саней, до этого только слушающий, сбросил с ног ведмежью шкуру, и выбрался с кряхтеньем на дорогу. Был он непомерно толст и, кажется, стар. Хотя старость его, возможно, происходила больше из тучности, чем из прожитых лет. Человек покопался под лавкой в санях, и вытащил берестяной сундучок. Из сундучка какую-то глиняную бутылку с тряпичной затычкой. Бутылку перевернул, подержал перевернутой, слегка побалтывая, потом затычку вытащил, и сунул под нос воеводе Первонегу. Резко запахло березовой смолой[11]. Первонег пошевелил увесистым носом, и даже лицо от запаха в сторону сдвинул. Не по душе ему, видимо, был этот запах. Да кому он по душе! И тут же Первонег открыл глаза.

Белоус почти висел на четырех копьях. Когда второй человек выбрался из саней, Белоус почувствовал, как копья надавили на него сильнее, не позволяя шевельнуться. Копьеносцы, наверное, служили этому толстому старику, и очень старались охранить его от всяческих неприятностей. Но выпустить из рук меч никто Белоуса не попросил. Но он, при всем желании, не мог нанести ни одного удара до того, как копья проткнули бы ему горло.

– Что со мной? – невнятно спросил Первонег. – Белоус, ты где?

– Я здесь, воевода.

Радуясь возможности избавиться от копий, и чувствуя уже, как по горлу потекла тоненькая струйка крови, Белоус двумя руками, без резких движений, раздвинул копья, и встал перед Первонегом на колени. Приподнял его голову, и себе на бедра положил.

– Здравствуй, Первонег. Я рад, что ты остался жив, – сказал Славер.

– Кто здесь? – спросил воевода Славена. – Я плохо вижу. Голос знакомый, но узнать не могу. Кто здесь?

– Это я – Славер.

– А… Значит, это ты так ловко провел нас, и сжег Славен?

– Это сделали мои дружинники по моему приказу. Но об этом говорить не будем. Вы тоже пару раз бывало, помнится, Русу жгли. Сейчас наш праздник.

– Что ты хочешь?

– Ты уполномочен вести переговоры? Или их будет вести сам Буривой, если сможет на ноги встать? Лучше уж пусть его младший сын. Он хитрый, я слышал. По дороге здорово обманул воеводу Даляту. И вот Далята обиделся на обманщика, и теперь его терем сжигает. Но об этом не на дороге говорят, когда один из противников лежит бессильный. Тебя сейчас в мой терем отвезут. Поставим тебя на ноги, тогда и поговорим. Тогда сам гонца к Буривою и к Вадимиру пошлешь. Расскажешь им, что с их городом случилось.

Первонег закрыл глаза. Короткий разговор и вспышка эмоций, когда он услышал своего главного противника, все это отняло у Первонег слишком много сил. Он опять потерял сознание.

Славер сам взял Первонега подмышки, оттеснив хиловатого на его взгляд Белоуса.

– Помогите мне, – потребовал от воев. – В сани его положим.

Первонега положили в сани. Первонег сам накрыл его ведмежьей шкурой, которой раньше прикрывал свои ноги. Спутник Славера уже сидел на своем месте. И так ловко для своего тучного тела в сани забрался, что невольно подумалось, будто он боится, что Первонега на его место уложат. Но воеводу положили поперек саней за спиной возницы. Белоус стоял, и смотрел, как загружают в сани его воеводу, и вовремя заметил, как из-за пазухи в Славера, нагнувшегося над Первонегом, выпал берестяной свиток. Белоус был человеком грамотным, и знал, что это такое. Ожидая узнать какие-то важные новости, он сделал вид, что тоже поскользнулся, и упал так, что накрыл свиток грудью. И легко ухватил его с дороги, чтобы спрятать в рукав.

И как раз вовремя. Славер обернулся.

– Тебя, значит, Белоусом воевода назвал? Почему тогда у тебя усы такие черные?

– Трубы часто чистил, – грубо ответил Белоус. – Усами задевал за дымовые камни.

– Садись на круп позади одного из наших воев. С нами поедешь. Будешь за своим воеводой ухаживать. У меня для этого специальных людей нету.

– Я своих людей пришлю, – сказал Ворошила.

– Зачем нам этот?

– А случится что с Первонегом? Скажут, мы его добили. Нет, посадник, пусть при нем этот вой будет. С него и спрос.

– Здраво мыслишь, воевода, – согласился Ворошила.

Мнения Белоуса никто не спрашивал. Сам он чувствовал себя пленником, несмотря на то, что у него даже меч не отобрали. Но поехать за воеводой он и сам желал. Тем боле, возвращаться пока ему было некуда. Княжеское подворье Вадимира, как слышал вой разговоры женщин у ворот, сожгли, как и подворье Гостомысла. Семьи княжичей бежали через другие ворота в неизвестном направлении. А своим домом молодой вой не успел обзавестись. Да и какой дом уцелеет в горящем городе. Если город деревянный, то он превратится в сплошное пожарище, бушующее на обеих берегах Волохова…

Глава десятая

Меч у Веслава был чрезвычайно длинным, и делался, видимо, специально под его гигантский рост, на заказ. И тяжесть меча соответствовала силе объемных рук воеводы. От удара такого меча, тем более, что владел Веслав им с умением, в сражении трудно было уйти. Что быстро поняли многие из рыцарей полка франков. Не то, чтобы они бежали от воеводы, просто не рвались преградить ему путь, предпочитая драться с простыми ваграми. Сами же вагры, из тех, что проломили строй франков, и прорвались вперед, не слишком желали уступить дорогу под умелыми и расчетливыми ударами графа Оливье. Гибли, но не отступали. Слава лучшего рыцаря королевства была распространена больше в самом королевстве. Конницы вагров она, видимо, не достигла. И вои не выказывали особого уважения графу, несмотря на очень красивые перья на его шлеме. И потому получилось так, что встреча двух предводителей войска произошла не в середине поля боя, а, практически, в рядах франков, куда Веслав относительно легко прорвался. Хотя понятие «легко» не отражает положения вещей. Воевода раздавал удары направо и налево, разрушая организованный строй ранее непобежденного войска, и внося сумятицу в его ряды. А вагры устремлялись за своим воеводой, пользуясь коридором, который он для них прорубал. Но и без этого коридора две сильные дружины, практически, уже частично смешались, и бой стал, по сути дела, неуправляемым. Потому что перестроится в такой обстановке сечи было невозможно, невозможно было сомкнуть щиты. Невозможно было даже услышать команду, и, тем более, даже если бы кто и услышал, невозможно было бы ее выполнить. Перестроение в такой обстановке грозит существенными потерями, о чем писал еще Цезарь в своей «Гальской войне».

Веслав, даже при том, что ему приходилось контролировать то, что впереди, то, что по бокам, и то, что за спиной, все же старался несколько раз посмотреть и вдаль, в сторону переправы, ожидая помощи от данов Сигтрюгга. Но на другом берегу реки не было видно никаких полков, только какие-то небольшие группы всадников проезжали в одну и в другу стороны. При взгляде же на фланги, воевода убеждался, что его правый фланг с помощью стрельцов словен почти выбил с позиции войско франков, тогда как на левом фланге все повторялось с точностью до наоборот. Там, как показалось, из леска выступил засадный полк франков, и ударил ваграм в спину. Ряды вагров и франков смешались, и невозможно было определить, кто и где дерется. Тем не менее, левый фланг, как и правый, систематически смещался в сторону центра. Такое положение можно было бы признать равным, и шансы на общую победу были еще, практически, одинаковы, несмотря на численное преимущество франков. И в такой момент исход битвы мог решить поединок воеводы с графом Оливье. Победа любого из бойцов вдохновит одну армию, и введет в уныние противника. И граф Оливье, и Веслав были уверены в своих силах, поскольку пока еще не встречали равных себе противников, если вообще не остановит их напор. И оба, понимая ситуацию, неумолимо стремились к такой схватке. Причем, графу Оливье, который тоже оценивал ситуацию на флангах, приходилось пробиваться через ряды тех вагров-конников, что вломились в строй франков, тогда как перед Веславом франки расступались, пропуская его, хотя и несколько раз пытались нанести ему удар в спину. Но броня воеводу спасала, и догоняющие удары копий, не имеющие силы встречного удара, не могли нанести Веславу существенного вреда. Сам он на такие удары и не отвечал, чтобы не останавливаться, и время не терять. Хотя скачущие сзади вои за своего воеводу мстили сразу. И на пехотинца, который пробовал острием своего копья прочность брони на спине воеводе Веслава, обрушивалось сразу несколько мечей, от которых он защититься не мог.

Вокруг графа Оливье было меньше вагров, чем франков вокруг Веслава, кроме того, этим ваграм приходилось вертеться среди множества противников, отражая их удары, и нанося свои, тем не менее, воевода продвигался явно быстрее. Может быть, потому, что он спускался под гору, а графу пришлось в гору взбираться. Оба уже, как и большинство конников-вагров и франкских рыцарей, бросили к тому мгновению бесполезные в общей свалке копья, к тому же у большинства сломанные, и орудовали только мечами. Так же, с мечами в руках, предводители двух полков и сошлись в поединке, который должен был бы решить участь боя, если не участь всей этой войны, потому что поражение Веслава для вагров было бы ударом по всей обороне Старгорода. И чувствительным ударом…

* * *

Граф Оливье хотя и незначительно, но все же уступал Веславу в росте. Тем не менее, он, казалось со стороны, был выше. Может быть, конь его был более длинноногим, может быть, высокие перья создавали такой эффект. Может быть, из-за ширины плеч, сам Веслав не казался таким высоким, каким был в действительности. Но это не имело никакого значения в схватке двух бойцов. Все знали, что не рост и ширина плеч определяют боевой уровень воя, а только опыт и боевые навыки, многократно умноженные на характер. Оказавшись на достаточно для себя близкой дистанции, Веслав своим чрезвычайно длинным мечом сразу нанес удар с этой дистанции, не дожидаясь, когда сблизится с графом на более удобное расстояние. Но граф, вопреки обычной боевой традиции закрываться от удара щитом, и только после этого атаковать самому, одновременно с защитой нанес встречный удар. И удар этот был таким быстрым и неожиданным, что Веслав едва-едва успел закрыться своим щитом. Но силу удара воеводы граф Оливье, видимо, ощутил. По крайней мере, точно эту силу ощутил щит графа, на котором оказался прорубленным и деревянный край, и внешний металлический обод. Сам же Оливье ударил коня шпорами, и проскочил за спину воеводе, чтобы подготовиться к следующей схватке до того, как будет нанесен еще один такой же тяжелый удар. Конь графа был легче на ноги, и Оливье развернулся после рывка быстрее вагра. Но уже создавшаяся дистанция не позволила франку сразу атаковать. А когда его конь совершил следующий рывок, Веслав тоже завершил разворот, и уже был готов к встрече противника. Для нового удара воевода даже встал на стременах, и бил сверху, по сути дела, одновременно падая в свое седло. Выдержать такой удар было, казалось, невозможно. Но граф, рядом с воеводой выглядевший вообще, как человек хрупкого телосложения, и не собирался выдерживать его. Он очень совершил щитом легкое движение, изменяя направление удара, и меч Веслава пролетел мимо, не задев ни всадника, ни коня. А встречный быстрый удар графа пришелся точно в щит вагру. Воевода умел быстро учиться, и после первой встречной атаки ко второй был уже полностью готов. К тому же быстрые удары, как правило, не бывают достаточно сильными. И потому Веслав не побоялся принять этот удар на свой щит, и легко выдержал его, точно так же, как выдержал и щит, на котором только умбон[12] прогнулся. Не подгоняя лошадей, и не меняя позицию, воины обменялись еще дюжиной ударов с каждой стороны. Если граф бил резко и быстро, то воевода вкладывал в каждый удар множество сил, но, казалось, сам он не понимал, что такое усталость, и удары его не слабели. Он много таких же ударов раздал по пути к графу, тем не менее, было похоже, что Веслав этим только конечности размял. Оливье от таких мощных ударов защищался уверенно, работая щитом, и не отражая меч противника, а движением предплечья, на котором щит держался, направляя его в сторону. Надежды графа были понятны. Обычно при нанесении мощного удара противник сам по инерции теряет равновесие, что называется, «проваливается», и, как порой случается, даже вылетает из седла. Но граф быстро понял, что удары опытный воевода наносит с «оттяжкой», то есть, в завершающей фазе удара подает руку и все плечо на себя, и сохраняет полное равновесие. И щит франка, как думал, должно быть, Веслав, может таких ударов не выдержать. Тем более, еще первый удар разрубил внешний обод, на котором крепятся все доски щита, И теперь весь щит дребезжал при каждом ударе вагра, и грозил развалиться. И только умелое обращение с ним графа, не подставляющего щит под прямые удары, как он вынужден был это сделать в первый раз, позволяли Оливье его использовать и дальше.

Поединок продолжался, и был, видимо, интересен всем. До этого ожесточенно бьющие друг друга воины противостоящих полков даже остановились, чтобы посмотреть, чем все закончится. Граф Оливье и воевода Веслав дрались в центре сравнительно небольшой, локтей в пятнадцать – двадцать в диаметре, арены, образованной воинами. И воины эти, забыв про свое сражение, задержав дыхание, наблюдали за каждой схваткой со знанием дела, и мысленно оценивали каждый удачный удар и такую же удачную защиту. Дело дошло до того, что франк без шлема с окровавленной головой, чтобы устоять на ногах, оперся о плечо оказавшегося рядом вагра, думая, что оперся на своего друга и соотечественника. Но вагр не обратил на франка внимания, увлеченный поединком двух предводителей. Хотя, может быть, вагр, потерявший в бою коня, но продолжавший драться, как пеший воин, тоже подумал, что это кто-то свой на него оперся. А посмотреть вбок было трудно, потому что поединок притягивал к себе все взоры. Франки знали рыцарскую славу графа Оливье, а вагры знали боевые подвиги своего воеводы, и потому каждый был уверен в победе своего предводителя. А поединок, между тем, продолжался все в том же ключе. Только воевода Веслав начал использовать своего более мощного и тяжелого коня, который при сближении толкал плечом тонконогого коня графа Оливье, и мешал графу подготовиться к следующему этапу схватки. Это действие воеводы оказалось затруднением для франкского рыцаря, который не сразу приспособился к тому, что поединок один на один начал превращаться в схватку двоих против двоих. Но каким-то нарушением правил поединков такие действия не являлись, поскольку лошадь воина всегда являлась продолжением его самого даже в большей степени, чем копье или меч. Лошадь воспитывалась для конкретных действий, и обучалась им. Лучшие воинские кони всегда сами являлись оригинальным оружием, и были способны нанести урон противнику. И никто не усмотрел в действиях Веслава бесчестности.

Но граф Оливье не зря считался одним из лучших воинов своей эпохи. Он был не просто сильным рыцарем, но умелым и опытным бойцом, который умел перестроиться, отмести то, что с данным противником не получалось, и атаковать по-новому, выискивая наиболее удобный для себя путь для нанесения удара.

Выбрав удобный момент, когда меч Веслава был далеко, и не был подготовлен к атаке, Оливье пришпорил своего коня, и рывком разорвал дистанцию. Но тут же быстро развернулся, и ринулся в атаку. И попробовал драться на дистанции, атакуя быстрыми наскоками, чтобы не давать возможности Веславу использовать тяжесть своего коня. Но быстро отказался от этого, поскольку за счет длины своего меча в таком способе ведения схватки, Веслав успевал ударить раньше. Опыт позволил Оливье еще раз изменить рисунок схватки, поскольку пока ни один из примененных им способов ведения боя не приносил графу удачи. Он просто почти вдвое увеличил скорость владения мечом, и старался наносить как можно больше ударов. Однако сами удары при этом потеряли силу, и воевода легко отражал их щитом, сам отвечая одним ударом на три удара Оливье. Но эти удары Веслава беспокоили мало, тогда как каждый удар самого воеводы оказывал разрушающее воздействие на щит франка. И, в конце концов, щит полностью развалился, и в руках Оливье остались только ручки, и прикрепленный к ним уже разрубленный в нижней части обод. По сути дела, рука графа осталась незащищенной. Оливье бросил остатки щита не в противника, а просто прочь от себя, и кто-то из наблюдавших поединок воинов-франков эти остатки убрал в сторону, чтобы лошади поединщиков не наступили на них, и не сломали ногу.

Оставшись без щита, граф Оливье видел единственное спасение в быстроте действий. Перехватив меч двумя руками, он атаковал стремительно, не давая возможности Веславу нанести единственный решающий удар. Веслав ловко орудовал щитом, подставляя его под эти быстрые удары. Однажды даже защитился мечом, чтобы вывести его в положение для удара ответного. Легкие и быстрые удары графа воеводу, казалось, совершенно не волновали, и не беспокоили. После защиты мечом Веслав свой меч успел развернуть, и нанес удар по шлему оливье. Граф пытался защититься мечом, но его меч был намного короче и легче меча вагра, и не выдержал удара. Но сломался, но подался ближе к голове Оливье. Это смягчило силу удара, да и сам удар был нанесен в торопливости, и потому не был самым сильным. Однако, граф зашатался в седле, и опустил руку. Веслав развернул коня, и поднял руку, чтобы завершить схватку. И тут из среды зрителей выступил воин-франк, вооруженный традиционной франкской секирой, и с размаху ударил Веслава секирой промеж лопаток. Доспех выдерживал догоняющие удары копий, но мощного, с размаха нанесенного удара секирой не выдержал. Воевода сначала неестественно выпрямился, уронил меч, потом упал вперед, на круп коня, но в седле еще держался. Однако он был уже беззащитен против любых действий приходящего в себя графа Оливье. Но граф решающего удара не нанес. Вместо этого он развернул коня, и направил его к воину с секирой.

– Что ты сделал? – спросил граф.

– Я спас тебе жизнь, твое сиятельство, сказал воин. – И, кажется, уже во второй раз.

– А… Я узнаю тебя. Кажется, ты Третьен из Реймса.

– Да, твое сиятельство. Это я.

– Ты спас мне жизнь, но лишил меня чести, Третьен. Что, по твоему, для меня дороже?

Воин не знал, что ответить.

А Оливье поднял на дыбы коня, и одним ударом меча срубил голову своего солдата.

После этого повернулся к окружившим его франкам.

– Ваш командир выходит из боя с позором. Теперь честь своего короля предстоит защищать только вам. А я уезжаю, и не имею права даже нового командира назначить. Считайте меня убитым. Вагры, – повернулся Оливье к другой стороне круга. – Окажите помощь своему воеводе. Он еще жив. Вынесите его. И пусть никто из бывших моих солдат не мешает этому. Мой меч будет защищать воеводу. Веслав был славным воином и храбрым человеком. Если он встанет на ноги, я вернусь в армию с тем, чтобы снова встретиться с ним. Помогите ему, помогите…

Кто-то из конных вагров, знающий франкский язык, синхронно толмачил слова графа. Вои-вагры тоже находились рядом, и многие имели возможность нанести самому графу такой же удар в спину, какой был нанесен Веславу. Но они оружия не подняли.

Последние слова Оливье были произнесены громко, чуть не на крике, потому что Веслав начал сползать с седла, падая под ноги своего коня. Но простые вагры тут же подскочили, и взяли своего тяжелого воеводу на руки. Кто-то снял свой плащ, на который Веслава уложили, и стали выносить в тылы передовых рядов. Другие воины, и франки, и вагры, расступались, составляя коридор.

Граф Оливье, понурив голову, и вложив окровавленный меч в ножны, отпустил повод, и тронул коня шпорами. Конь пошел с поля боя, понурив голову, как и всадник. Графу освободили точно такой же коридор, как и Веславу, но он воспользовался первым коридором, и подогнал коня, чтобы догнать воеводу вагров…

* * *

Пока шел поединок предводителей, на флангах бой не прекращался. Русалко со своими стрельцами спустился до самой реки, зайдя франкам в тыл, и оттуда продолжал обстреливать ряды франков. Таким образом, плотный строй пехоты, с трудом сдерживающий менее плотный, но атакующий сверху строй конных вагров, вдруг обнаруживал, что за спиной у него нет никакой поддержки. Это вносило в ряды франков смятение. Щитоносцы попросту бросали свои тяжелы щиты, делающие воином малоподвижными, и бежали к середине, где их снова доставали стрелы. А конные вагры уже повернули строй, и фланговой атакой быстро смяли левый фланг франков. Так общий бой существенно сместился в сторону центра, где стояла франкская рыцарская конница. В отсутствие предводителя кто-то из франкских баронов решился взять на себя командование. И только встречная атака рыцарей остановила стремительное продвижение вагров. Пришли в себя после панического отступления и пехотинцы, и уперлись, решили доказать, что они воины сильнейшей армии Европы. Тем не менее, конники-вагры сильно теснили, и постепенно, но уверенно и безостановочно продвигались к центру. Этому существенно помогали словенские стрельцы из сотни Русалко. Они попросту снимали с коней рыцарей франков, причем, делали это и выборочно, в случае, когда кто-то их них наносил ваграм урон, и массированно, когда где-то продвижение вагров тормозилось. В саму сечу Русалко своих стрельцов не пускал, а когда пара десятков рыцарей попыталась прорваться к стрельцам, видя в них существенную угрозу, Русалко дал приказание расстрелять их. Рыцари не смогли даже близко к сотне приблизиться. Только два коня, потерявшие всадников, доскакали.

Русалко вздохнул.

– Нам придется в Старгород целый табун гнать. Мне таким делом заниматься еще не приходилось ни разу. Проблема в том, что все лошади в рыцарском вооружении.

– Такие лошади немало стоят, – сказал рыжеусый стрелец, мечтательно сощуривая рыжие же глаза. – Думаю, Бравлин с удовольствием у нас их купит.

– Нечто мы в такой беде продавать ему будем! – возмутился другой стрелец.

– А почему же не продать. Все рыцари потому и воюют, что на войне наживаются.

– Не будем, – прекратил спор сотник. – Не будем мы на беде Бравлина наживаться. А лошади князю сгодятся. Тем более, такие сильные. Слышал я, что он, если Карлу противостоять не сможет, хочет народ свой вместе с имуществом вывозить куда глаза глядят.

– Целый народ?

– Кто захочет, думаю…

Прерывая себя, Русалко поднял лук, и после короткого прицеливания пустил стрелу в шлем рыцаря в черных доспехах и на вороном коне, что прорвался через первые ряды вагров, поразив при этом несколько человек. Выстрел оказался точным. Стрела пробила шлем, в котором вместо забрала была только смотровая прорезь. Но попасть в прорезь было проблематично. А круглый шлем мог бы и послать стрелу в рикошет. Однако, Русалко рискнул, и шлем, в итоге, пробил. Точно так же выбирали себе цели, которые считали важными для помощи ваграм, другие стрельцы, пользуясь тем, что Русалко расположил сотню на возвышенности, откуда было видно сражение вплоть до середины строя.

– А у кого глаза получше моих? – громко спросил сотник. – Что там в центре происходит? Я никак не пойму…

– Вроде как, драться перестали, – сказал рыжеусый стрелец, всматриваясь туда же, куда и сотник. Стоят толпой. Почему – спросить у Бравлина надо. Надеюсь, хоть мириться не начнут.

– А чем тебе мир не нравится?

– Я не против мира. Но я солдат. А солдату на войне платят больше. Даже на чужой войне должно быть так. И даже, тем более, на чужой.

– Каждый видит войну по-своему… – вздохнул Русалко…

* * *

Долго дожидаться вестей из центра не пришлось. Вести разносились от воя к вою, от ряда к ряду, хотя ряды все давно перемешались, но франки разносили свою весть, вагры – свою, и не мешали в этом один другому, хотя лязг оружия, предсмертные хрипы людей, и ржание раненых конец создавали помехи, и мешали расслышать отдельные слова. Но были и те, кто вышел из боя в задние ряды, чтобы дыхание перевести, и дать рукам и плечам короткий отдых. Именно они, в основном, и становились переносчиками свежей информации. Они же, как водится, и договаривали свое. Люди любят добавлять свои подробности, даже в то время, когда сосед, которому эти подробности предназначены, уже передает их следующему в строю. Но смысл был понятен, хотя, как подумал Русалко, наверняка искажен, как всегда бывает при таком способе передачи, если только не передается одна короткая команда, которую исказить невозможно.

Но передалось главное. Оба войска остались без предводителей, которые сошлись в яростной схватке. Как передавала молва, пробежавшая по строю, воевода Веслав почти победил графа Оливье, и осталось только нанести последний решающий удар, для которого Веслав уже поднял меч, как его самого кто-то из франков ударил в спину топором. Раненого Веслава унесли вагры, а граф Оливье сам признал, что Веслав победил его, и сдался славянским конникам.

От таких известий франки, тоже их получившие, кажется, поникли духом, считая, что чей-то топор покрыл их позором, и лишил их такого предводителя. Вагры же, наоборот, возмутились предательским ударом, и стали драться с утроенной силой, как обычно и бывает при сильном гневе. И необычно быстро смяли ближайшие ряды франков, которые, казалось, совсем потеряли желание драться. Русалко же часто поглядывал на противоположный фланг сражения. Туда, видимо, пришла другая весть, потому что там, как сотник видел, франки теснили вагров так же сильно, как вагры теснили франков прямо перед глазами Русалко.

Так и не поверив вести, которая пришла, Русалко, не дождавшись какой-то команды, решил сам действовать, и, осмотрев поле боя, протрубил в рожок. Сотня быстро собралась вокруг него.

– Мы на противоположный фланг. Там помощь нужна, – только сообщил сотник стрельцов сотнику конной дружины вагров, что оказался рядом.

И сразу ударил своего коня пятками.

Сотня стрельцов стремительно рванула по берегу, огибая по дуге место сражения. На противоположном фланге стрелять удобно было с пологой горки, поросшей молодым березняком, не мешающим полету стрелы, но там расстояние было достаточно большим для прицельной стрельбы даже из сложного славянского лука. И потому стрелять в гущу сражения, выбирая себе цель, было невозможно. Противники уже смешались, к тому же они быстро перемещались, и время полета стрелы делало выстрел неточным и опасным для своих же. Потому Русалко принял решение на обстрел тылов франкской рыцарской конницы, которые еще не вступили в бой, и только готовились сменить передовые ряды, уже начавшие уставать. Стрельбу пришлось вести навесную, но и она дала свой результат. Не ожидавшие такой атаки сверху рыцари не сразу сумели закрыться щитами. Однако длинные тяжелые стрелы пробивали и щиты, и доспехи. И если поражали не рыцаря, то хотя бы коня. В рядах рыцарей началась сумятица. Однако командир рыцарей принял правильное решение, и дал команду. Рыцари устремились вперед, и врубились в строй конных вагров. Это опять мешало стрельцам вести обстрел. А франки, имея на этом фланге значительное численное преимущество, сломали строй вагров, и разделили его на несколько частей, так, частями, окружая и уничтожая. На этом фланге сражение было проиграно. И теперь все зависело от того, что произойдет, когда победивший противоположный фланг вагров дойдет до середины, и столкнется с победителями на другом фланге.

Спускаться с горки, и приближаться к общей сече было для стрельцов рискованно. Слишком много вокруг было молодых березовых рощиц и молодых ельников, которые скрыли бы опасное приближение неприятеля. Однако Русалко решил рискнуть, и молча показал направление движения. С новой позиции они хотя бы могли стрелять прицельно…

Глава одиннадцатая

Сотник Заруба не надолго задержался в избушке жалтонеса, но вышел оттуда один, и без лука и отравленной стрелы, которые он привез для хозяина избушки.

Вои, которым сотник Бобрыня успел рассказать, какой страшной смертью умер их пленник, стали молча собирать дрова для погребального костра. Пусть это был враг и убийца, но славяне обычно сжигали, согласно традиции, даже таких, а не просто выбрасывали тела на растерзание птицам-падальщикам. Если не сжечь тело, душа будет не просто страдать, она будет метаться среди живых, и мстить им. Просто из зависти мстить, что они еще живы, а она уже – нет.

– Когда Рунальд нам тело отдаст? – спросил Зарубу Телепень, тяжело дыша под тяжестью целого ствола упавшего не толстого дерева, который он тащил к месту, где предполагалось устроить костер.

Заруба посмотрел на Телепеня снизу вверх.

– А ты зайди к Рунальду в избушку. Спроси.

Телепень, наверное, и вошел бы, но ствол мешал ему. По своей длине он просто не поместился бы в избушке. И потому последовал следующий вопрос:

– А что он про княжича говорит?

– Он уже сказал. К обеду княжич выйдет к нам. А завтра поедем в Старгород. Если Рунальд что-то говорит, так всегда и бывает. Он свое словно не хуже кузнеца сковывает.

– Носилки, стало быть, надо готовить?

– Княжич в седло сядет. Кстати, поймали лошадь Парвана?

– Я привел. Привязал, – сообщил дружинник Зеленя.

– Княжичу не зазорно будет на такой ехать?

– Нет. Хороша кобыла.

– И ладно…

Заруба прошел к старому костру возле шалаша, где сейчас сидел на стволе только сотник Бобрыня. Присел рядом. Небо на востоке уже посветлело, но даже не настолько, чтобы поляну было видно полностью. Настоящий рассвет не слишком торопился…

– Что «Пень с бородой» говорит? – спросил Бобрыня.

– Он при тебе все сказал.

– Сейчас костер приготовят. Хорошо бы сразу его и сжечь.

– Ты про Парвана?

– Конечно.

– Я сказал Рунальду. Он говорит: «Забирайте». А как заберешь, если его змеи обвили. Старик смеется. Подождем…

* * *

Ждать пришлось больше часа. Наконец, не выдержал Бобрыня.

– Я что ли зайду. Может, этот Рунальд заснул?

– Говорят, он никогда не спит. Никто и никогда, ни днем ни ночью не заставал его спящим.

– Так что, зайти к нему?

– Не беспокой. Он с княжичем пока занимается.

Но сотник Гостомысла все же не выдержал.

– Тогда я тем более зайду. Узнаю хоть, как у княжича дела.

Однако дойти до избушки жалтонеса сотник не успел. Телепень, таскающий не хворост, как другие, а целые стволы упавших молодых деревьев, волок очередной ствол, и вдруг бросил его. Стал в утренний сумрак всматриваться и вслушиваться.

– Что там? – спросил Бобрыня, зная способность воя загодя слышать то, что еще не слышат другие. И это способность нашла подтверждение даже на этой поляне всего несколько часов назад, когда пожаловал к избушке Парван. И именно благодаря слуху Телепеня удалось устроить на Парвана засаду, и предотвратить новое покушение на жизнь княжича Гостомысла. При этом сотник сразу обратил внимание на то, что и другие вои настороженную по-звериному позу Телепеня заметили, и оценили. Тоже стали прислушиваться, повернув головы в сторону дороги. И даже сотник Заруба, который сегодня только во второй раз увидел Телепня, и тот среагировал, как все. Впечатление было такое, будто все что-то слышат, и только один Бобрыня временно оглох, хотя и поднял бармицу своего шлема, и даже сам шлем чуть в сторону сдвинул, освобождая ухо.

А Телепень тем временем, наоборот, шлем на голову надел, и сверху обхватив, прижал плотнее, словно к схватке подготовился.

– Что там? – спросил сотник, сразу понимая эти движения.

Телепень сначала передернул ремень, на котором ножны с мечом висели. Пока таскал лесины для костра, меч, чтобы не мешался, он подальше за спину забрасывал. И это тоже было подготовкой к схватке. И только после этого вой ответил сотнику:

– Едут. Много конников. Больше двух сотен, думаю. А то и целых три. Когда много, перечесть трудно. Едут не быстро. Но дорогу, чувствуется, знают. Все. В лес свернули. На мягкую землю. Теперь уже не посчитаешь, сколько там лошадей.

В это время в отдалении заржала лошадь, почувствовавшая, видимо, запах дыма и человеческого жилья, которые всегда и всех лошадей заставляют торопиться, а часто и радостно ржать.

– Кто-то впереди скачет, – предупредил Телепень. – Наверное, разведка. Или посыльный. Сюда скачет. Его лошадь ржет. Самого его не слышно. Словно это не вой. Кольчуга у него не звенит, хотя все другие кольчужные.

Лошадь заржала еще раз. У лошади нюх лучше, чем у собаки[13]. И она все чувствует своим носом заранее. А ржанием торопит всадника, да и людей в том месте, куда спешит, предупреждает. Предупредила и в этот раз. Сотник Бобрыня сделал знак рукой только в одну сторону, но его вои сами сообразили, и разошлись в две. Только сам Бобрыня и Заруба остались у костра.

Ждать пришлось не долго. Всадник, видимо, очень спешил. И, как только выехал из леса, где плотно к гриве своего коня прижимался, чтобы о ветви не удариться, но с седла не слез, сразу пустил коня в быструю рысь, и за секунды пересек поляну. Уже было достаточно светло, чтобы можно было рассмотреть лицо всадника.

– Берислав! – громко крикнул сотник Заруба.

– Кто это? – спросил Бобрыня.

– Сотник Берислав, из нашей конницы. Берислав… – позвал Заруба громче.

Вой на коне обернулся, и сразу из седла выпрыгнул. Низкорослый и кривоногий, хотя в седле он смотрелся статным и мощным. На земле же такого впечатления не производил. Но шагнул он не в сторону Зарубы, а в сторону крыльца. Рунальд сам дверь открыл, услышав, видимо, конский топот. Берислав что-то сказал, «Пень с бородой» согласно кивнул, и вернулся в избушку. А Берислав только после этого двинулся в сторону костра. Вои-словене вышли из кустов с двух сторон, отрезая Бериславу возможность на тропу вернуться, если бы тому захотелось убежать. Но бежать тот, видимо, и желания не изъявлял.

– Как ты здесь? – сразу спросил Заруба, шагая к сотнику Бериславу.

– Воевода опасно ранен. Привезли его к Рунальду. Надо бы к князю Бравлину. Но боимся вот, до Старгорода не довезем. Решили сюда свернуть.

– Как случилось?

Берислав стал рассказывать. Коротко, отрывистыми фразами. Он даже не знал всей предыстории сражения. Знал только, что должны были выручать идущий из Дании полк конунга Сигтрюгга, зятя князя Бравлина. Сигтрюгг всегда выступал в помощь тестю, все годы войн с франками. Выступил и сейчас. Но на месте его не оказалось. И Веслав сам атаковал графа Оливье. И был ранен в спину каким-то солдатом, когда проводил с графом поединок. Солдат ударил секирой.

– Предательский удар. Иначе победить Веслава было невозможно. Граф Оливье был почти обречен, когда этот солдат вмешался.

– И что сам граф?

– Он знал этого солдата. Тот когда-то спас ему жизнь. Хотел сделать это во второй раз. Но Оливье отрубил солдату голову. Он сложил с себя полномочия командира войска, и объявил об этом всем. Граф едет с нами. Ухаживает за Веславом, как за своим другом.

– А битва? – спросил Заруба.

– Я не знаю, кто вместо Веслава взял на себя командование. Наверное, воевода Златан, как обычно. Он всегда лезет командовать, даже когда его не просят. Я видел, как наш правый фланг выдавил франков в центр, а на левом фланге франки выдавили нас к центру. Там все и должно было бы решиться, но кто-то дал команду к отступлению. Франков было ненамного больше, но наша конница держалась хорошо. И хорошо били франков стрельцы словенской сотни. Но когда наши начали отступать, стрельцы тоже вынужденно отошли. Мы встретились со словенами, и взяли их с собой. Они охраняют Веслава, как охраняли раньше своего княжича.

– Да, воевода Златан слишком любит командовать, но не умеет вести битву. Он отступил бы даже при равенстве сил. А если франков было больше, отступит тем более. Значит, битва проиграна? – спросил Заруба.

– Если мы отступили, значит, проиграна, – согласился Берислав. – Но Златан, думаю, будет с гордостью говорить, что он сохранил для княжества конницу.

– Конница нужна для больших полевых сражений, где используется вместе с пехотой и стрельцами, или для набегов в чужие земли. А нам большие сражения теперь давать нечем. Если пехоты едва-едва на защиту стен хватает, князю уже будет не до больших сражений. И все равно, даже если наберем пехоту, если помощь от данов придет, франки смогут выставить войск втрое против нас. Значит, и конницу беречь, если разобраться, не для чего. А попробовать побить франков было можно. Отступление – это поражение. А если бы побили, был бы большой праздник. Каждый вой на городской стене чувствовал бы свою силу. А непобедимые франки надолго поникли бы головами.

– Вон они, едут… – сказал сотник Бобрыня. Но говорил он не о франках. – Передовой дозор стрельцов…

Конные стрельцы высыпали на поляну в составе двух десятков, и тут же рассыпались по опушке с поднятыми и готовыми к бою луками.

– Русалко, хоть и молод, но дело свое знает, и свою сотню обучил хорошо, – заметил Берислав. – В сражении он ни разу не дал франкам возможности к себе приблизиться, и расстреливал любую атаку рыцарей до того, как те смогут копье для атаки опустить.

– Где они столько коней набрали? Да еще каких коней! – с удивлением спросил Бобрыня, видя, что к каждому седлу стрельца привязан повод заводного коня, а у троих только в первых двух десятках было по два таких коня. Причем, все эти кони были мощными, тяжелыми, и несли на себе конное рыцарское облачение. То есть, были покрыты кольчужными попонами, легкими войлочными нагрудниками, с нашитыми на них металлическими полосами с острыми шипами, и тяжелыми стальными налобниками, тоже снабженными острым шипом, на пример единорога. Это на случай столкновения коня с противником.

– Военная добыча… – предположил Заруба. – Доспех на конях франкский. Наши кони обычно более легкие и в броне, и на ногу легче.

– Они перебили рыцарей. А их коней захватили, – объяснил Берислав. – Перебили они втрое больше. Но не захотели утяжелять себя многими конями. Это снизило бы подвижность сотни. Я видел, как они смещались с фланга на фланг, и помогали нам, где могли. Наши вои благодарны стрельцам за такую поддержку. Думаю, и Бравлин свою благодарность выскажет.

– Воеводу везут… – сообщил Бобрыня, словно сотники сами не видели, и не понимали, что там, на опушке леса, происходит.

И все трое шагнули навстречу появившимся всадникам.

Если с поля боя Веслава, несмотря на громадную тяжесть его мощного тела, выносили четыре воя, предварительно уложив его на крепкий и большой зимний плащ, только что тут же снятый с одного из убитых рыцарей, то на поляну его вывезли уже на лосиной шкуре, привязанной к лукам седел четырех лошадей. На самих лошадях никто не сидел, но вои вели их на поводу, чтобы выравнивать движение, не трясти раненого, и соблюдать между лошадьми дистанцию, которая позволяла держать шкуру натянутой и не провисшей, чтобы поврежденный секирой позвоночник воеводы не прогибался. С Веслава уже сняли доспехи, несмотря на морозец, обнажили тело до пояса, сильно обмазали рану медом и заложили проваренной в льняном масле берестой – старый славянский способ дезинфекции ран. Поверху еще наложили льняные повязки, чтобы береста не падала при движении. Мед, кстати, всегда был еще и сильным заживляющим средством, издавна используемым славянами. Отправляясь в любой поход, славянин обязательно брал с собой глиняную баклажку с медом для залечивания ран. Чтобы воевода не замерз и не простудился в такую прохладную погоду, его прикрыли сверху медвежьей шкурой, не такой большой, как лосиная, но более тяжелой. Сам Веслав был в сознании, хотя взгляд был не совсем осмысленным, и, блуждая, переходил с одного воя на другого, в зависимости от того, кого он мог увидеть. Рядом с импровизированными носилками и чуть позади них ехал с поникшей головой граф Оливье, держащий шлем в правой руке, а левой только управляя лошадью. Рядом с графом ехал вой из конных вагров, который знал франкский язык, и, когда было необходимо, толмач доносил до воеводы слова графа. Веслав ничего не отвечал, и даже непонятно было, понимает ли он обращенные к нему слова Оливье. На лесной тропинке держаться близко к растянутой лосиной шкуре было невозможно, и граф слегка отстал. Но седла не покинул, и только пригибался под пересекающими тропу толстыми ветвями. Но дорогу кавалькаде все же готовили. Два спешившихся воя шли впереди коней с боевыми топорами в руках, и срубали мелкие деревца, чтобы коням было где пройти, не сближаясь друг с другом, но не прорубая тропу для франка. Однако, как только кавалькада выехала на поляну, Оливье тут же оказался от воеводы сбоку, и постарался заглянуть раненому в лицо. Но Веслав словно и не видел этих стараний.

Вагры, еще не вышедшие полностью своим настроением из тяжелого боя, успевшие только дыхание в дороге перевести, сначала поглядывали на знатного франка с недоверием и с неприязнью, теперь уже несколько к нему привыкли, и мало обращали на него внимания. Впрочем, Оливье повышенной активности не проявлял, и не привлекал к себе внимания.

Сотники от костра, первоначально двинувшись к кавалькаде, поняли, что опаздывают, свернули наперерез конникам, и встретились с ними у избушки жалтонеса, куда и подвезли Веслава. К общему удивлению, когда открылась дверь, вышел не сам Рунальд, а княжич Гостомысл, привычно прямой и высокий. Вышел на своих ногах, в белой рубахе ниже колен, бледный и, как казалось, исхудавший лицом, вынужденный опираться на косяк из-за недостатка сил, тем не менее, как стало ясно тем, кто доставлял его сюда, явно идущий на поправку. Хотя готовности сразу же вести своих воев в бой княжич и не показывал. И только взгляд его был прежним, и даже более жестким, чем обычно, слегка угрюмый, больше похожим на взгляд князя Буривоя, когда тот попадал в серьезную ситуацию.

– Что случилось с Веславом? – голос все же больше внешнего вида выдавал состояние княжича. Был он ломок, лишен силы, но, тем не менее, не был лишен властности. – Мне жалтонес сказал, что он умирает.

И этим, властностью голоса, Гостомысл был похож на себя прежнего, на такого, каким хотели его видеть вои, на такого, который еще недавно водил их в бой против варягов, как раньше водил в бой против других полков. Но вопрос требовал ответа. Ответ мог быть долгим, если бы отвечал кто-то из участников битвы на берегу реки, и потому инициативу, чтобы Гостомысла не утруждать, слегка торопливо взял на себя сотник Бобрыня.

– Воевода был ранен в битве, княжич. Его, как мне сказали, ударили секирой.

– Как это случилось? Я не представляю себе, как Веслав мог подпустить к себе кого-то на расстояние удара.

Граф Оливье, которому толмач доносил разговор, тронул коня, и подъехал прямо к крыльцу. И вступил в разговор, как равный с равным.

– Я – граф Оливье, один из командиров полков короля Карла. Ты, как я понимаю, герцог[14] Гостомысл. Я видел тебя, когда тебя привезли в Старгород. Я тогда подошел со своими полками под стены города. Ты находился в горячке, и был тогда слишком слаб, чтобы меня рассмотреть. Но я узнал тебя.

Толмач скороговоркой доносил слова графа до княжича, хотя тот вполне сносно владел франкским языком, но пока не желал этого показывать.

– Я рад тебя приветствовать, достойный рыцарь. Кое-что я о тебе слышал даже в наших далеких краях. На здешней земле я не имею права приветствовать тебя, как хозяин, но я тебя приветствую, как приветствует один гость другого гостя. Я не понимаю, говоря честно, в каком качестве ты прибыл сюда. Если ты пленник вагров, почему ты при оружии? Если ты не пленник, почему вагры не принимают тебя за врага? Но, прежде, чем разъяснить этот вопрос, я хотел бы, чтобы ты дал возможность моему сотнику рассказать мне, что случилось с Веславом.

– Именно это я, как непосредственный участник событий, и хотел рассказать тебе, герцог.

– Непосредственный участник? Тогда, конечно, ты знаешь больше сотника, который находился здесь, при мне. Я готов тебя выслушать, достойный граф.

– Наши полки сошлись с полками вагров, и неизвестно было, на чьей стороне окажется победа. Силы были примерно равны, и потому исход сражения был непредсказуемым…

– Это неправда, – сказал сотник Берислав, слушая пересказ толмача. – Франков изначально было гораздо больше, чем нас.

– Изначально нас было больше. Но ночью я разбил полк данов, идущий на помощь князю Бравлину. Даны дрались отчаянно, и мои полки понесли значительные потери. Мы в темноте не правильно сориентировались, плохо зная местность, а проводник из местных данов обманул нас, и завел в болото, где вязли ноги рыцарских коней.

– И что стало с проводником? – спросил Заруба.

– Мы захватили в заложники его семью, и по угрозой расправы над семьей отправили его к Бравлину под видом гонца от конунга Сигтрюгга, чтобы оттянуть от Старгорода конницу вагров. Пехота просто не успела бы дойти. А конница как раз успевала. Я должен был уничтожить конницу, как уничтожил раньше полк данов, а мой король в это время должен был подступить к Старгороду, и обложить его со всех сторон, чтобы конница, если часть ее уцелеет, не имела возможности вернуться. Тогда вагры не сумели бы сделать из стен города ни одной вылазки, и не смогли бы помешать нашим стенобитным машинам разрушить ворота и стены.

– Король Карл большой военный стратег, – с неодобрением сказал княжич Гостомысл. – Продолжай свой рассказ, достойный граф. Я слушаю тебя внимательно. Веслав всегда был и остается моим верным другом и побратимом, и я всей душой болею за него. Ты сам знаешь, что такое побратим. Я слышал, как ты со своим побратимом Хроутландом перекрыл Ронсевальское ущелье в Испании. Об этом, наверное, слышали в самых отдаленных краях просвещенной земли. Вы этим подвигом прославили свои имена.

– Благодарю за лестную оценку наших скромных ратных подвигов, герцог. Но я продолжаю рассказ. Силы были примерно равны, и исход сражения был непредсказуем. Это понимал и я, это понимал, одновременно со мной, и воевода Веслав. И еще оба мы понимали, что решающей могла бы быть схватка предводителей противоборствующих войск. Кто будет побежден, войска того потеряют управление, и потеряют боевой дух. Победитель же, наоборот, укрепит дух своего войска. И мы стремились один к другому, прорубая коридор через ряды воинов. Я признаю, что Веслав чрезвычайно сильный боец и рыцарь, и достоин только высоких слов похвалы. Он более умелый рыцарь, чем я, и я признаю его победу. Я едва отбивался от его ударов, и готов был уже принять смерть, когда вмешался мой солдат, и ударил Веслава в спину секирой. Это был удар предателя. И хотя однажды уже этот солдат спас мне жизнь в бою, я отрубил ему голову. Но Веславу от этого легче, я думаю, не станет. Ему срочно нужен опытный лекарь, знающий свое дело. Я предложил ваграм свои услуги, и готов был отвезти воеводу в лагерь франков под свои гарантии безопасности. Там его смог бы лечить лекарь самого короля Карла Каролинга. Но вагры не захотели. И привезли его сюда. Хотя, даже судя по внешнему виду местного лекаря, он едва ли сумеет чем-то помочь воеводе. Это малограмотный человек, а не лекарь.

– Тем не менее, меня он вернул уже из иного мира, куда я прямым ходом направлялся, – достаточно холодно сказал Гостомысл, и поймал взгляд самого Веслава, поднявшего в этот момент голову. Наверное, просто подступил какой-то момент, когда воевода вернулся на короткое мгновение к здравому уму.

Гостомысл шагнул к самому краю крыльца, не имеющего перил, и посмотрел на воеводу, сам пошатываясь, и едва не падая.

– Брат мой, граф Оливье сожалеет о том, что произошло. Не он направил удар тебе в спину. Но он наказал человека, который этот удар нанес. Он предлагает под свое честное слово рыцаря отвезти тебя к лекарю короля Карла. Кого ты сам выберешь, лекаря франков или жалтонеса Рунальда. Тебе самому решать. Я со своей стороны могу только сказать, что Рунальд только что вернул меня уже из врат смерти. Не знаю, как ему это удается, но он, кажется, может и мертвого оживить.

– Я здесь буду, у Рунальда, – тихо прохрипел Веслав. – Граф не виноват. Я знаю. Не вините его и вы. Я уже многое знаю. Оттуда мне многое видно…

Воевода уронил голову на шкуру, потом снова поднял ее, но взгляд его уже блуждал из стороны в сторону, и он ничего не говорил.

– Ты слышал, достойный граф, мнение самого Веслава? Он предпочитает жалтонеса Рунальда. Я не могу приказать его воям, чтобы они поступили против желания своего воеводы.

– На все воля Господа, – сказал Оливье, поднял перед собой меч вместе с ножнами, и перекрестился на его крестообразную рукоять, не стесняясь того, что находится среди язычников.

В этот момент из среды воев выступил долговязый Телепень.

– Княжич, тревога. Сюда едет много воев. Я слышу их еще на дороге. Скоро свернут на тропу. Тогда слышно будет хуже. Больше сотни человек. Наверное, не меньше двухсот.

– Я тоже слышу, – сказал вой Ждан.

– И я, – подтвердил вой Зеленя.

– Занимаем оборону, – распорядился слабый еще Гостомысл, которого снова заметно пошатывало. – Русалко, спрячь своих людей в лесу. Пусть будут готовы. Сам будь рядом со мной.

– Пока я здесь, франки вам ничего не сделают, – уверенно сказал граф Оливье.

– Посмотрим… Русалко, делай, что сказано…

Глава двенадцатая

Ночью Вадимир так и не зашел в маленькую спаленку, в которой мысленно металась в сердитом расположении духа Велибора. И настолько ее возбуждение было велико, настолько все ее существо пронзало возмущение таким пренебрежением, что даже усталость после трудной и морозной дороги не могла сморить гордое и властолюбивое женское создание. Она даже думать о будущем ребенке не могла, не могла заставить себя успокоиться, хотя иногда именно эти мысли смиряли ее, и заставляли всех в доме изумлять непривычным мягким и податливым нравом. Ребенку, что уже жил в ее животе и стучался в открытый мир маленькими розовыми пяточками, необходимо находиться в спокойствии, чтобы родиться здоровым. И славянские волхвы, и труболетка Бисения одинаково сказали Велиборе с Вадимиром, что родится мальчик. И отец уже выбрал для него имя, созвучное со своим – Вадим.

Окно в тесной спаленке было закрыто не только бычьим пузырем, но и занавешено бычьей шкурой, так как бычий пузырь, в отличие от стекла, выпускает тепло наружу, и взамен запускает в помещение холод. Но печка была натоплена жарко, и в спаленке было душновато. Да еще кровать стояла рядом с печкой. Велибора от жара чувствовала себя неважно, и несколько раз вставала, порывисто сбрасывала с себя тяжелую медвежью полость, и стремительно подходила к окну, приподнимала бычью шкуру, чтобы вдохнуть прохладного воздуха в оконном проеме. Смотреть в крепостной двор сквозь мутную бычью шкуру было невозможно – ничего не разберешь. Тем не менее, множество факелов княжна различала ясно. Что-то там происходило, о чем ее в известность не ставили. Так положено у славян – женщина и интересоваться не должна, чем мужчины занимаются. И никто Велибору не постарался поставить в известность. Даже сам Вадимир не показался, хотя обычно он всегда на ее вопросы отвечал. Иногда даже поступал в соответствии с ее, как правило, категоричными советами.

Велибора, говоря честно, никогда не знала, какое место в хозарских обычаях отводится женщине. Но для нее Хозярия была страной мечты, где все должно быть прекрасно, где она чувствовала бы себя значимым человеком. Она, конечно, не мечтала вернуться на родину матери. Она привыкла к местной жизни, к местному климату, хотя во сне порой видела степи, не имеющие краев, и горы вдали. Так ей, еще ребенку, мать рассказывала, выглядят места, где мать родилась и жила. Но это далеко, хотя и прекрасно. Велибора хотела быть княгиней здесь, и хотела, чтобы этими северными снежными землями тоже правили хозары, хотела, чтобы Славен, такой не слишком воинственный, и всегда только защищающий себя, да спорящий за земли с родственной Русой, стал неотъемлемой частью ее страны. И готова была приложить к этому все свои усилия. Но чтобы усилия увенчались успехом, необходимо было основательно прибрать к рукам своего мужа, как она надеялась, будущего князя словен. И не просто надеялась, но была уверена в том, что Вадимир вскоре уже станет князем. Сама труболетка Бисения сказала, что Гостомысл не вернется из закатного похода. Твердо это сказала. А Велибора постаралась воплотить слова старой ведуньи в жизнь. Она поддерживала связь с другими земляками, знакомясь с ними у приезжих хозарских купцов. Были такие земляки и в сотне стрельцов Вадимира.

Страшный яд каракурта, от которого, как говорили, нет спасения, Велибора получила от тех же купцов с родины, через которых она поддерживала связь с правителями своей страны. Хотя назвать эту страну родной для нее можно было бы только с большой натяжкой. Но яд по ее требованию ей передали. Сначала она думала подлить его в еду Гостомыслу. Но удобного случая не подвернулось. Тогда она послушалась совета Бисении. Труболетка напомнила своей госпоже, что хозары в стрелецкой сотне Вадимира подчиняются больше княжне, чем княжичу. А откуда прилетит отравленная стрела – кто поймет…

– Но стрельцы в сотне Вадимира, а не в сотне Гостомысла, – вяло возразила Велибора.

– Пусть Вадимир даст свою сотню брату. И в первой же битве стрела попадет в княжича. Прикажи принести мне стрелы. Я сумею пропитать их ядом.

Случай передать сотню старшему брату подвернулся уже вскоре. Труболетка едва успела стрелы приготовить. Гостомысл уезжал почти без охраны в закатные земли. Путь опасный. И предложение Велиборы передать своих стрельцов брату сам Вадимир воспринял с радостью. Ему всегда казалось, что жена старшего брата недолюбливает. А тут она проявила о нем откровенную заботу. Так все и получилось к удовольствию княжны, и в полном соответствии с ее замыслами.

Теперь на пути к княжескому столу стоял только один большой и измученный ранением Буривой. Ему и без того осталось, наверное, не долго жить. Но Велибора желала позаботиться и о том, чтобы не пришлось здесь несколько дней дожидаться смерти князя. Если есть возможность поторопить события, почему бы их не поторопить!..

* * *

Маленькие по численности дружины из ближайших небольших крепостиц начали прибывать уже вскоре. Там, где весь гарнизон состоял из десятка воев, оставляли по два человека, которые закрывали ворота за убывшими, и все. Это был, конечно, риск, на который Вадимир пошел осознанно. Слишком мала была вероятность, что этой же ночью варяги рискнут напасть на крепостицу. А утром им будет не до того.

Иногда группы прибывали и большего состава. Эти были из более солидных крепостиц. Там оставляли по человеку у каждых ворот. Расчет был на то же самое обстоятельство, что и в предыдущем варианте.

Княжич Вадимир поставил у ворот десятника Толислава, родом из известного купеческого дома. Десятник Толислав умел быстро и хорошо считать. Ему и было поручено считать пребывающих воев. Когда Вадимир в очередной раз вышел к воротам, Толислав сообщил:

– Две тысяч с небольшим прибыло, княжич. Много еще ждать?

– Надеюсь, еще на тысячу. Ты где-то записываешь, сколько прибыло?

– На снегу. Не собьюсь, княжич…

Как раз к этому моменту вернулся воевода Военег с двумя десятками воев, и привел с собой два десятка укутанных в оленьи меха торговых сирнан, захваченных им в соседнем городе Бьярма, который крепость Карела и защищала, как столицу всего края. Сам край Бьярму варяги почти отвоевали, а вот столицу пока захватить не смогли. И пока столица была в руках словен, пока Буривой сидел в крепости Карела, война считалась не законченной.

– Сколько еще сирнан сумели перехватить? – спросил княжич у десятника Толислава.

Толислав посветил факелом на свои записи на снегу.

– Еще тридцать два человека. Из них больше половины оружных. Знать, разведчики варяжские. Пытались наше передвижение отследить. Вместе с верховыми лосями захватили. Говорят, что пятерых застрелили, поскольку догнать по сугробам не могли. Наши на конях были, а лось по сугробу лучше коня ходит. Но у тех, кого застрелили, лосей все ж поймали, привели сюда. А один из разведчиков ушел-таки через чащу. Не смогли ни догнать, ни подстрелить. За деревьями его не видно стало. Да и ночь же…

– Наверное, это плохо, – проворчал Вадимир. – Жалко, со мной нет моей сотни стрельцов. Они бы никого не упустили. Даже в самую темень. В какую сторону сирнанин бежал?

– По следам смотрели. В сторону крепостицы. К Воробьиному чиху.

– Понятно. Сирнанин из тех, что у Войномира служили. Он себе не каждого брал. Такой и должен был уйти. Что по этому поводу скажешь, воевода?

Военег уже слез с коня, и стоял рядом с княжичем и рассказывающим десятником.

– Думаю, ничего страшного. Что один разведчик сообщить может? Что маленькую группу словен видел? Ну, мало ли кто по какой надобности проехал. Может, смена с крепостицы возвращалась. В каждой крепостице смена в свой черед делается. И всегда в разные сроки. Князь наш такой порядок завел, и воевода Бровка княжеского правила всегда придерживается. Доклад о малой группе подозрения, думаю, не вызовет. Хотя могут поехать следы смотреть. Но кто ж ночью следы смотрит! Утра дождутся. А тогда уже поздно должно стать.

– Да, ты, наверное, прав, воевода, и беспокоиться не о чем. Ладно. Загоняй сирнан в теплый амбар, и готовь воев.

– Сколько человек под варягов рядить будем?

– Думаю, с десяток хватит. Лучше – одиннадцать. Я не люблю круглые числа. Остальные пусть под сирнан рядятся. Впотьмах со стены не разобрать. А, чтобы выйти и рассмотреть, ворота потребуется открыть. Не забудь нашего сирнанина хорошенько наставить.

– Наставлю. Уже наставил, и вдовесок скажу. И твой план, княжич, мне по душе. Хорошее дело. Дерзкое. Я люблю дерзкие дела, – согласился Военег. – Я сам с детства был слишком скромным, и потому мечтал стать дерзким. И мне всегда дерзкие люди нравились.

Это была похвала, высказанная в адрес княжича, хотя она вовсе не выглядела в устах воеводы Военега она совсем не выглядела лестью. Это была славно бы оценка, которую учитель может поставить ученику…

* * *

Вадимир, занятый тысячью забот, не просто бегал по двору крепости. Он руководил и готовил полк к выступлению. Он расспрашивал людей, лучше его знающих местность, и прислушивался к советам, где лучше укрыть дружину, которая должна появиться незаметно уже после того, как выступил из крепости Заломовая полк князя Астараты. При этом выделил пять отдельных сотен для того, чтобы во время сечи с варягами эти пять сотен в саму Заломовую прорвались, изображая бегство части варяжского войска. Замысел был основан на том, что внешне варяги ничем не отличались от словен, ни вооружением, ни щитами или кольчугами, ни защитной броней коней. Эти вои из пяти сотен должны держаться отдельно, потом подойти к месту сечи, и найти окровавленные плащи, ломаные щиты и копья. И этим замаскировать себя под бойцов, только что вышедших из боя. Причем к Заломовой пять сотен должны подойти ни колоннами, ни строем, а прискакать разрозненной толпой, чтобы это больше походило на бегство. Княжич с каждым из сотников обсуждал отдельную для того задачу, советовал, как себя вести, чтобы дело полностью совпадало с задуманным им планом, и выслушивал встречные советы. Соглашался или не соглашался, но никак не показывал привычной прямолинейной и авторитарной манеры управления войском своего отца, словно никогда не выслушивал советов Буривоя, словно отец никогда и ничему не учил княжича. Хотя, по правде говоря, отец сыновей, и в самом деле, сам ничему не учил. Он просто доверил их своим опытным воеводам, которые и занимались обучением княжичей воинскому делу. Наверное, вои, воеводы, сотники и десятники, могли бы и не понять план Вадимира, или что-то сделать не так, но они уже имели опыт общения с Гостомыслом, который сам водил полки в сечу, и руководил ими в такой же манере. И потому действия младшего княжича не вызывали удивления или неприятия.

Тем временем, стремительно приближался, как всегда в полуночных широтах, поздний рассвет. Выступил засадный полк, возглавить который Вадимир доверил опытному воеводе Военегу, человеку, в отличие от воеводы Бровки, решительному, и не ведающему сомнений. Сам княжич, поверх кольчуги, облачился в звериные шкуры, чтобы быть больше схожим с сирнанином, походил по двору крепости, остался недоволен своей неуклюжестью, и разоблачился, отказался от кольчуги и нагрудника, оставив на себе только меховые одежды. Так было намного легче и передвигаться, и, наверное, драться. Вадимир даже несколько раз мечом взмахнул, рассекая лезвием воздух. И остался доволен. После этого проверил, как облачились остальные. Кому-то что-то приказал подправить, чтобы пустяк не выдал маленькую дружину. Еще раз повторил с верным словенам сирнанином из города Бьярмы, что тот должен будет кричать, когда они прискачут к воротам Воробьиного чиха. И даже прокричать все заготовленные слова заставил, потому что перед воротами Воробьиного чиха придется кричать. Сирнанин имел высокий скрипучий голос, и когда кричал громко, тогда кашлял. Но это дела не меняло. Если в крепости есть сирнане, он может разговаривать с ними на своем языке. Тогда сомнений будет меньше. А если вместо сирнанина послать кого-то из воев, знающих сирнанский язык, тогда настоящие сирнане в крепости наверняка поймут, что происходит. И ворота не откроют.

Вадимир, уже сидя верхом на лосе, выждал время, потребное Военегу для того, чтобы совершить круговой обход, дабы не оставлять открытого видимого следа, и укрыть полк на опушке леса между Заломовой и Воробьиным чихом. И тогда только дал команду к выступлению. Князь Буривой даже не вышел, чтобы проводить сына. Но это вовсе не говорило о том, что князь за сына не переживает. Это говорило только о физическом состоянии отца, которого совсем добивала рана. Так добивала, что жар отнимал все силы, и не давал ни думать, ни действовать.

О том, что такая же тяжелая рана, или даже рана смертельная, может достаться и ему, такому молодому и полному сил, Вадимир уже думал… Но почему-то казалось, как всегда кажется в молодости, что именно его лихая доля стороной минет. И не вспоминались в этот момент два погибших старших брата, которые тоже, наверное, на свою удачу рассчитывали…

* * *

Под командованием Вадимира было чуть больше полусотни воев. Выступили в темноте, сразу перешли по льду левый рукав Вуоксы, и вышли на дорогу, которой одинаково пользовались и словене, и варяги-русы, и сирнане, поддерживающие и тех, и других противников в этой многолетней уже войне. Но долго двигаться по этой хорошо утоптанной и укатанной санями дороге тоже не пришлось. В сторону сворачивали по одному. Так, считалось, будет не слишком заметно, что кто-то уходил с дороги в снежную целину. Недолго прятаться осталось, тем не менее, осторожность соблюдали. Но, выйдя на снежную целину, срезали угол, и сократили пусть до дороги, ведущей мимо Воробьиного чиха, чтобы уменьшить время пути. Это сокращение тоже было учтено Вадимиром при общем планировании. И потому оказаться на месте раньше времени они не могли. На небольшую боковую дорогу, ведущую к самой крепостице, вышли вовремя. Там лосей подогнали, потому что княжичу постоянно казалось, будто они опаздывают. Хотя их опоздание решающей роли не играло. Для малой дружины княжича главное было в том, чтобы не прийти раньше времени, когда воевода Военег не успел еще вывести на лесистый берег Вуоксы свой полк. Губительным могло бы стать только большое опоздание. Это значило бы, что к воротам крепостицы дружина княжича подступила бы уже в светлое время, когда кто-то может понять, что это не отряд дружественных сирнан, а словене.

И потому Вадимир считал, что лучше переждать в темноте неподалеку от крепостицы или даже заявиться к воротам в этой темноте, чем опоздать. Засадному полку воеводы Военега необходимо было пройти путь, на треть меньший, чем дружине княжича. И хотя большой полк поставить в засаду – на это тоже время требуется, все равно Военег на месте и в готовности должен оказаться раньше, чем Вадимир доберется до ворот.

Княжич в обыденной своей жизни привык к лошадям, и не знал, что такое усталость от седла. Но широкое седло лося его, говоря по правде, сильно утомило. В дружине четыре воя были на лошадях. Наверное, ничего страшного не было бы в том, если бы и Вадимир поехал на лошади. Сирнане лошадьми никогда не брезговали, хотя обычно предпочитали лося. Но лось, приученный к верховой езде, боевой лось, стоил обычно дороже лошади, и потому не все могли себе позволить ездить на лосе. Хотя Вадимир слышал, что Войномир еще в прошлую зиму закупал лосей для своей дружины. Чтобы не только сирнане, но и варяги этими мощными и сильными животными пользовались. Лось в бою бывает хорош. Он легко впадает в ярость. И, в отличии от лошади, способной бить только задними копытами, бьет передними. И может этими копытами просто снести вооруженный строй пехоты противника. Старики рассказывали со слов своих дедов, что когда-то и словене, и варяги-русы, тоже ездили на боевых лосях, который часто выручали их в сечах со свеями или урманами и вообще со всеми недругами, что желали поживиться в их землях. Сейчас воев на верховых лосях на всю словенскую дружину от силы можно три десятка насчитать. Этого для зимней войны мало. Лось от запаха крови звереет, и становится диким. И тогда не обращает внимания даже на свои возможные ранения, и дерется, как и вои, насмерть. Еще на памяти Вадимира было, как приезжала в Славен делегация от свейского короля, желающего купить себе лучшего лося, на котором можно было бы охотиться на ведмедя. Даже дикий лось ведмедю иногда дорогу не уступает. А лось, управляемый рукой человека, может ведмедя просто растоптать. Вадимир, в те годы еще ребенок, только-только перешедший с женской на мужскую половину дома[15], точно не помнил, но, кажется, Буривой тогда продавать лося не стал, а просто послал в подарок королю одного из своих молодых лосей. Свеи желали было купить нескольких, поскольку сами не умели лосей объезжать, но Буривой отказал. Продать верховых лосей, это значило бы вооружить несколько свеев. И хотя очередной набег был недавно, и когда следовало ждать очередного – не известно, тем не менее, усиливать войско, которое издавна считается вражеским, князь не захотел. Верховой лось живет в среднем около двадцати лет. Использовать в качестве боевого лося начинают лет с семи – восьми. Значит, еще двенадцать – тринадцать лет от воев, сидящих на лосях, можно ждать опасности. Король же сам, в отличие от славянских князей, в сечу не ходит, он только свои полки посылает. И пусть посылает, сидя на высоком лосе, и рассматривая сечу издали. А словенские вои на своих лосях могут строй свейской пехоты смять, и предоставить своим наездникам право только добивать врага, нанося удары сверху…

* * *

К воротам Воробьиного чиха сразу подъезжать не стали. Замерли чуть в стороне, выжидая момент. Но, судя по времени, начали движение словене чуть раньше того, что было задумано. Рассвет еще только обещал скорое появление, но торопливости не показывал. Просто так стоять было даже холодно, поскольку предрассветные часы всегда бывают самыми холодными, как и предзакатные. Вадимир поглядывал в небо над головой, и смотрел, как гаснут одна за другой звезды. Они всегда гаснут перед рассветом. И в это время княжича тронули за его шкуру-накидку, туго перетянутую широким поясом. Но Вадимир и без того уже услышал скрип снега на дороге. Кто-то скакал в Воробьиный чих, следовательно, скакал в их сторону. Скакал, судя по равномерному шлепанью копыт, не на коне, а на лосе. Но шлепанье это было достаточно быстрым, значит, всадник спешил.

Вадимир сделал знак трем воинам. Они молча кивнули, и поскакали навстречу неизвестному всаднику, которого все слышали, но в темноте не видели. И буквально через три минуты откуда-то со стороны недавно пройденного пути раздался короткий высокий вскрик. Больше ничего слышно не было. Но ждать вестей предстояло не долго. Еще через три минуты из темноты выехали три воя, ведущие на поводу верхового лося, поперек седла которого лежало тело человека в богатых сирнанских одеждах, украшенных национальной вышивкой.

– Ой-ей, – сказал верный словенам сирнанин. – Я, однако, знаю его. Он из Бьярмы.

– Как его зовут? – спросил Вадимир.

– Это старейшина рода Турускана. Он рухлядью[16] в Бьярме торгует. Большой дом и лавку имеет. Жадный человек, плохой, однако, человек. Всегда обманывает. Три шкуры с охотников берет по цене одной. И подточенное серебро отдает… Плохой человек. Хуже варягов. Не верь, княже, что скажет. Он обманет.

Вадимир подъехал к связанному пленнику. Это был старик с длинной редкой бородой. Старик лежал поперек широкого лосиного седла, свесив в одну сторону ноги, в другую голову и руки… Борода задралась, и свисала по боку лося.

– Поставьте его на ноги, – потребовал княжич.

Старика сняли с седла, и поставили на ноги, связанные в области колен. Если ноги связывать понизу, то человек имеет возможность прыгать. Если связать возле колен, то любое передвижение невозможно, и пленник никогда не сумеет убежать. Руки же были связаны спереди в запястьях. Стоять самостоятельно старик не мог, и два воя поддерживали сирнанина по бокам. Тому достался, видимо, удар кольчужной рукавицей, разбивший ему лицо.

– Голову поднимите. Я хочу глаза его видеть.

Несмотря на темноту, глаза можно было рассмотреть. Но старик, когда ему подняли голову, глаза закрыл, и хотел осесть на снег, словно сознание потерял.

– Скажи, Турускана, зачем ты в крепостицу ехал? – строго спросил княжич.

Старик молчал, не желая отвечать.

– Предупредить думал? – предположил Вадимир суровым голосом. – Предать нас хотел, и под удар подставить?

– Я по торговым делам ехал. Хотел меха продать.

– Меха ты в Славене продаешь, – сказал верный словенам сирнанин. – У тебя там и лавка есть. Знаешь, что с предателями делают? Их вешают на первом же попавшемся суку, чтобы ворон порадовать. Хочешь, однако, чтобы тебе глаза вороны выклевали?

Турускана засмеялся, и даже бородой затряс.

– Скоро вернется Войномир, и вы все будете по деревьям висеть…

– Войномир никогда не вернется, – сказал Вадимир, сам не зная, почему и для чего он так говорит. – У Войномира другая судьба, и он ей покорился. Отпустите его, – распорядился княжич. – Поезжай сейчас, Турускана, в Бьярмию, собирай свой дом, и чтобы к моему возвращению тебя там уже не было. Доедешь побыстрее до Славена, закрывай свою лавку, и уезжай куда хочешь. В словенских землях тебя будет ждать смерть. Если еще раз попробуешь к крепости прорваться, здесь смерть найдешь. Крепость со всех сторон окружена.

– Кто ты, чтобы так распоряжаться людьми? – смело для сирнанина спросил Турускана. – Ты какой-то новый воевода или кто? Я не знаю тебя. Почему ты можешь мне запрещать жить среди словен?

– Я – княжич Вадимир, сын князя Буривоя. Отец поставил меня командовать словенскими дружинами. И за свои слова я привык отвечать. Поезжай. У тебя мало времени на сборы. Я уже скоро вернусь. Снимите с него веревки.

Вои разрезали путы на ногах и на руках старого сирнанина. Но помогать взобраться в высокое седло не стали. Но тот сам справился. Сразу развернул лося, и ударил его пятками в крутые бока. Шлепанье широких копыт на мягком снегу стало быстро удаляться.

– Надо бы отследить, – сказал один из воев. – Он может к Астарате в Заломовую податься.

– Правильно, – согласился княжич. – У тебя хороший лук. Поезжай за ним. Если свернет к Заломовой, догони и убей. Я не подумал об Астарате…

Молодой княжич легко признавал свои ошибки, в отличие от своего отца, который всегда считал, что ошибаться не может, а если и может, то об этом не должны знать посторонние.

Княжич посмотрел на небо, определяя оставшееся до рассвета время.

– Пора. К воротам. Строй не держать, вразброд скачем…

Дружинники без сомнений повернули лосей. И дружное шлепанье копыт слилось в единый шумовой фон…

Глава тринадцатая

О состоянии духа князя-воеводы Дражко всегда лучше всего сообщали его знаменитые усы. Если Дражко был привычно весел и внешне беспечен, усы его топорщились и тянулись к бровям, если он был угнетен и озабочен, кончики их стремились книзу, хотя последнее мало кому удавалось лицезреть, поскольку князь-воевода на любил показывать миру свое внутреннее состояние, и обычно предпочитал нечто изображать, что никак не отвечало его внутреннему состоянию. Да и вообще он чаще перебарывал свое внутреннее состояние усилием воли, и за повседневными заботами никогда не демонстрировал уныния, считая его признаком человека, не способного к управлению собой и окружающими событиями. А событиями Дражко, по мере сил, стремился управлять, и никак не зависеть от них.

Во время застолья в охотничьем доме Годослава Дражко, умеющий, когда бывает необходимость, хорошо владеть собой, выглядел вполне довольным жизнью и своими жизненными успехами. И никто не усомнился в этом его состоянии духа. Не видели люди причин, которые могли бы опустить долу кончики усов воеводы. В самом деле, он вернулся из удачного похода с королем Карлом Каролингом, согласно слухам, которые князя-воеводу обогнали, и прибыли к бодричам раньше, чем он сам, усы Дражко стали не только знаменем полка бодричей, но и знаменем королевской армии, где Дражко точно так же узнавали по этому мужскому украшению лица, как узнавали в Рароге. Князь-воевода, как передавали вести заезжие торговые люди, всегда и все знающие, стал чуть ли не новым фаворитом короля Карла, и Карл жертвовал своим времяпровождением даже с ученым аббатом Алкуином ради того, чтобы провести время с Дражко. По мнению бодрической знати, Дражко должен пожинать плоды своей славы, и никогда не печалиться. Именно таким князь-воевода и старался показаться боярам на пиру перед охотой.

Однако собственные мысли все же наводили порой на усы Дражко тяжелую тень. Во время охоты, когда не было времени на задумчивость, князь-воевода выглядел привычным молодцом, но уже на обратном пути, когда бояре остались за спиной, а рядом ехали только князь Годослав и князь Войномир, знаменитые усы слегка обвисли, и не вызывали прежней зависти у мужчин, тоже усы носящих. Правда, когда перед въездом в Рарог к княжеской кавалькаде присоединился, выехав прямо из леса, волхв Ставр, Дражко снова приободрился, и блеснул ожившими глазами. Он лучше других знал, что долговязый волхв никогда не появляется, когда у него нет новостей. Если нет новостей, Ставр ищет их, и, как правило, находит. А, поскольку волхв занял своих людей именно поиском тех негодяев, что напали на дом князя-воеводы, эти вести могли и должны были касаться князя Дражко напрямую. Значит, стоило ждать разговора. Но сам Дражко вопросов не задавал, дожидаясь слов волхва. Да и неприлично было задавать вопросы в присутствии Годослава, который всегда имел право и желание спросить первым. Тем более, князь бодричей был уже в курсе событий, развивающихся вокруг князя-воеводы. И Годослав, естественно, спросил:

– Что интересного принесли тебе твои разведчики, волхв?

– Много новостей, княже. Начать я думаю, стоит с самых далеких, но оттого не менее важных. Далекие события могут отразиться на жизни княжества не меньше, чем происходящие у нас под оком. В этом я давно уже убедился.

– Мы слушаем тебя, Ставр.

Волхв обернулся, прямо и с намеком посмотрел на едущего следом за Дражко лесного смотрителя Вратко. Тот взгляд хорошо понял, и, как человек, никогда не забирающийся в дебри политики, благоразумно придержал коня, чтобы отстать, и дать распоряжения своим помощникам, ведущим на цепях пардусов.

Ставр ростом был выше очень высокого князя Годослава, да еще сидел на высоком тонконогом жеребце, тогда как белый конь князя был мощным, но не слишком высоким, хотя назвать коня низкорослым тоже никто не решился бы. И потому волхву приходилось смотреть сверху вниз. Это было для него непривычно, и он спрыгнул с седла, взяв своего жеребца за повод. Длинные ноги позволяли Ставру идти, не отставая от всадников, не торопящих своих лошадей.

– Говори, пока народа вокруг не много, – поторопил Годослав.

Впереди кавалькады охотников, в самом деле, стояла толпа горожан и жителей пригородов Рарога, желающих посмотреть на такое важное событие, как возвращение княжеского поезда с охоты. И в этой толпе могли затеряться любопытные уши, для которых слова Ставра могут быть не предназначены.

– Самое главное событие сегодняшнего дня, княже, это действия короля Карла Каролинга. Он выступил походом на вагров, намереваясь полностью подчинить себе княжество.

– К этому все и шло. Не зря Веслав приезжал к нам, – сказал Дражко. – Только я не думал, что Карл окажется таким торопливым. Рассчитывал, что поход он начнет хотя бы через неделю. Но я понимаю, почему он поторопился.

– Почему? – спросил Годослав. – Я тоже привык к тому, что его величество всегда основательно готовится к каждому походу, и только потом начинает действовать. Я вообще считал, что у нашего брата Бравлина есть в запасе хотя бы десять дней.

– Мы внушили королевскому майордому дю Ратье, что даны угрожают нам. Они, в самом деле, угрожают, но не настолько большими силами, чтобы предпринять значительное вторжение. Карл, я думаю, опасался того, что даны выступят в поддержку Бравлина, как сам Бравлин всегда выступал в поддержку Готфрида Скьёлдунга[17]. Но слова дю Ратье показали Карлу, что данский король не решается поддержать союзника. Иначе он не распылял бы силы, и не держал бы полки на нашей границе. Это развязало франкам руки. Без поддержки данов Бравлин обречен. Он не продержится и десяти дней. У Карла Каролинга есть целый цех хороших инженеров, привезенных отовсюду, даже из сарацинских стран. Они строят ему сильные, великолепные метательные машины, которые просто разобьют ворота и башни Старгорода. При подавляющем преимуществе франков в численности, князь Бравлин обречен. Я в этом уверен.

– Это печально не только потому, что Бравлин, при всем нашем соперничестве, все же порой бывал и верным другом, но еще и потому, что княжество вагров когда-то было нашей территорией[18]. Вернуть ее, объединившись в Бравлином, было еще возможно, но отобрать эти земли у Карла Каролинга уже не удастся никогда. И помочь брату Бравлину мы ничем, думаю, не сможем.

– Посланец князя Бравлина в эти минуты, думаю, уже въезжает в Рарог с противоположной стороны, княже, – сказал волхв Ставр. – Я не думаю, что Бравлин снова просит войско или хотя бы только стрельцов, когда в этом было отказано Веславу.

– Тогда какую весть нам несет посол? Что хочет от нас Бравлин?

– Я с ним не встречался. Мне только передали, что он едет, и как он едет. По заставам. Время пути я сам рассчитал. Да, если бы даже и встретился, не могу быть вполне уверен, что он открыл бы какому-то волхву замыслы своего князя.

– Послушаем посла внимательно. Честно говоря, если бы я знал, что прибывает посол, я с удовольствием остался бы ночевать в охотничьем доме. Смотритель Власко, думаю, нашел бы нам каждому по комнате.

– А в чем проблема, княже? – спросил Дражко. – Я не понял, почему ты не хочешь встречаться с послом Бравлина?

– Я человек по натуре мягкий, боюсь, расчувствоваюсь, соглашусь помочь Бравлину, и это приведет к ссоре с королем Карлом Каролингом. А даны во главе с нашим пресловутым братцем Сигурдом только того и ждут. Не знаю, как поведет себя во время ссоры Карл, но даны сразу же пойдут на нас войной. Франки в этом случае пожелают хотя бы часть нашей территории за собой оставить, и тоже двинут свои полки. В такой ситуации мы не выстоим. Против одной из сторон стараниями князя-воеводы мы еще сможем, может быть, худо-бедно продержаться. А две войны одновременно против таких европейских монстров нам не вынести.

– Франки не так страшны, как о них говорят. И бить их можно, – вяло заметил Дражко, уже успевший изучить манеру войны закатного соседа. Но он отлично знал и соседа полуночного. – А данов мы бивали неоднократно. К большому нашествию они не готовы. А сравнительно небольшое нашествие мы с помощью богов сможем отразить.

– Но война на два фронта… – напомнил Ставр. – У нас просто дружины не хватит.

– Да. Это нам не под силу, должен и я признать, – кивнул Дражко усами. – Но я слышал, что в Саксонии то в одном, то в другом месте поднимают свои восстания молодые эделинги[19]. Видукинд уже стар, и занимается написанием книг, Аббио[20] обласкан Карлом, одарен землями, и не слишком рвется к возмущению. Их места заняли другие, неизвестные. Молодежь всегда мятежна, и рвется занять места прославленных военачальников. Не у всех получается, но беспокойства Карлу они доставляют немало. И потому я не уверен, что король решится еще и с нами воевать. Он скорее нас попросит помочь ему разобраться с саксами. Об этом у меня даже был разговор с королевским дядюшкой Бернаром. Бернар предлагал мне возглавить полк, который пойдет усмирять восставших.

– Ты ему не напомнил о судьбе графа Теодориха[21]? – поинтересовался Годослав.

– Нет. Я только напомнил ему о судьбе князя-воеводы Вышана[22], моего предшественника.

– Тем не менее, лучше с ним не ссориться, – сказал Годослав. – Тем более, Карл давно уже обещал мне поддержку в войне с сорбами и лютичами. Но, лучше не будем гадать, что за вести нам несет посол, а поторопимся встретиться с ним, раз уж не остались ночевать в охотничьем домике. И вообще, как я думаю, посол бы за нами и в охотничий домик последовал.

– Поторопимся, – согласился Дражко, так и не спросивший волхва о том, как обстоят дела в отношении него, и найден ли хоть какой-то новый след бандитов, осмелившихся напасть на дом князя-воеводы, и первым пришпорил коня. За ним подогнал своего белого красавца и Годослав, за которым сразу устремился молчащий всю дорогу князь Войномир. Волхв Ставр не вскочил в седло, а просто как-то шагнул в него, и тут же поскакал вдогонку. Его костлявый и жилистый жеребец оказался быстрым на ногу, как и всадник, и без проблем догнал княжеских коней. Кавалькада бояр-охотников тоже ускорила бег, и сразу растянулась на значительное расстояние.

Ворота Рарога уже были видны…

* * *

Но о своих делах князь-воевода не забыл.

И когда они прибыли во Дворец Сокола, как звали в Европе княжеский терем в Рароге, и князь Годослав ушел в свои покои переодеться, волхв и князь-воевода остались внизу, на первом этаже. Волхв вообще всегда носил одну и ту же одежду, и только в морозные зимы надевал сверху что-то теплое, а Дражко, хотя и имел во Дворце Сокола в своем распоряжении целое крыло, где одежды у него хватало, предпочитал любой одежде воинский доспех, который менял не часто. Звание князя-воеводы позволяло ему это. Князь Войномир своего покоя во Дворце не имел, как и не имел одежды для смены, поскольку пользовался пока гардеробом князя-воеводы, взявшего молодого варяга под свое покровительство. И тоже не поспешил переодеться.

Слуги принесли Дражко и Войномиру по жбану хмельного меда, до которого князь-воевода был большой охотник, а для волхва крупную берестяную кружку чистой воды, которую Ставр предпочитал всем самым изысканным напиткам.

Зал для пиршеств был просторен. И странно было сидеть в нем втроем. Громкое слово, произнесенное здесь, эхом уходило под потолок. Впрочем, князь-воевода и волхв громко не говорили, только любое движение Дражко или Войномира вызывало звон металла их доспехов. И в большом помещении эти звуки слышались далеко, что вызвало из дальних дверей появление старого княжеского глашатного[23] Сташко. Но, увидев за столом двух князей и волхва, глашатный предпочел удалиться так же молча, как он и появился.

Дражко опорожнил жбан меда одним большим глотком. Войномир мед только слегка пригубил. Ставр кружку с водой отставил в сторону.

– Что еще, Ставр, расскажешь? – спросил Дражко, вытирая усы.

– Ты спрашиваешь, княже, про тех людей, что украли у тебя рабыню?

– Гюльджи жила у меня не на положении рабыни.

– Это не меняет дела. Ты про них спрашиваешь?

– Про остальное ты уже рассказал.

– Мои люди отследили побег этой группы до переправы через Лабу. Переправлялись они на верхней переправе, чтобы сразу попасть в Саксонию. Вместе с ними они переправиться не могли. И потому переправились следом, и расспросили людей на том берегу. Группа беглецов сначала намеревалась направиться в Хаммабург[24], и расспрашивали о дороге туда. Но потом случайно узнали, что Карл отправился вместе со всей своей армией в сторону Старгорода, и стали расспрашивать о дороге до Старгорода. Изначально они ехать в Старгород не собирались, иначе они направились бы к нижней переправе, и сразу оказались бы в землях вагров. Что им нужно в Старгороде? Туда они решили добираться только после известия о выступлении Карла. Отсюда я делаю вывод, что вся группа добирается до королевской ставки. То есть, едут по следу Карла и его двора. Не уверен, что они интересуются самим королем франков, но, может быть, стремятся к кому-то из его окружения.

– Все эти известия мне ничего не говорят, – мрачно сказал Дражко.

– Тогда тебе, может быть, что-то скажут другие известия.

– Давай другие.

– Группа чужестранцев уже поскакала по дороге, но далеко не уехала. Остановилась в виду саксонской деревеньки на переправе. Люди видели, как они что-то искали. Потом пять человек вернулось к парому. Переправлялись они на нашем пароме. Он сразу же вернулся на свой берег. Чужестранцы наняли паромщика-сакса, и очень торопили его. Когда переправились, стали наш паром обыскивать. Самого паромщика чуть не убили. Как ты думаешь, княже, что они искали?

– Что они искали? – не пожелал Дражко угадывать.

– Золотой нож Гюльджи!

– Она уронила его в моем доме во время похищения…

– Или во время бегства., – поправил Дражко князь Войномир. – Необходимо еще выяснить, было это похищение или это было бегство рабыни.

– Это было бегство, – твердо сказал волхв.

– Почему ты в этом уверен? – не понял князь-воевода.

– Мои разведчики сказали, что женщина командовала всей группой. Там был только один человек, который распоряжался, как она. Им Гюльджи не командовала. Но я самого интересного не рассказал…

– Я слушаю.

– Куда направились те пятеро, что обыскивали паром?

– Куда?

– В обратный путь. Едут медленно, осматривают дорогу, в надежде найти золотой нож.

– Значит, до моего дома доберутся? – Дражко даже обрадовался.

– Думаю, что доберутся.

– Мне нужно срочно отдать распоряжения…

– Не надо, княже. Там уже сидит засада. Их всех свяжут, и мы сумеем их допросить. Или просто присмотрят за ними, чтобы не сотворили лишнего. Все будет зависеть от обстоятельств. Но я потребовал от своих людей, чтобы они захватили хотя бы одного человека из этой банды.

Дражко так разволновался, что взял со стола жбан с медом Войномира, и выпил, как и свою порцию, одним глотком. Войномир, впрочем, не обратил на это внимания.

– И что нам теперь остается? – спросил князь-воевода.

– Ждать, – спокойно сказал Ставр. – Ждать, и заниматься делами князя Годослава. Тебе, князь-воевода, я советовал бы вместе с князем Войномиром поторопиться с поездкой в Аркону. По моим данным, там смутные настроения. Надо наводить порядок, пока не пожаловали даны.

– А мне дозволено будет послать гонца в Русу? – спросил Войномир. Такого, что сумеет быстро добраться, и передать письмо моему воеводе. Я хотел бы вытребовать воеводу Славера вместе с его полком. Он опытный человек и имеет сильный полк, и будет полезен на Руяне.

– Иди, пиши письмо, – сказал Дражко. – Я дам тебе надежного человека. Кстати, руянца. Он твое письмо доставит, и на словах все повторит, что ты ему скажешь. Можешь этому человеку довериться полностью. Он предан Годославу. Иди, Войномир, пиши письмо… Однако, вон стучит своим посохом Сташко. Идет за нами. Посол Бравлина прибыл…

* * *

Тысяцкого вагров князя Куденю князь-воевода Дражко слегка знал. Это был достаточно хилый человек, который с трудом носил на своем слабом теле воинский доспех, но с еще большим трудом тело носило непомерно большую голову тысяцкого. Князь Бравлин уверял, что Куденя умеет этой большой головой думать сразу за десятерых. Поскольку сам Бравлин отличался недюжим умом, и славился, как книгочей, ему, считал Дражко, можно верить. Поговаривали, что воевода Веслав водил в бой полки вагров, но до этого тысяцкий князь Куденя говорил, как нужно воевать, составлял вместе с самим Бравлином план на битву, и расписывал подробно, какому полку что и как следует делать. Посол князя вагров попросил неофициальную аудиенцию. Это значило, что бояр в приемный зал не позвали, хотя многие из них про приезд посла уже прослышали, должно быть, от стражи, и стояли на первом этаже, готовые откликнуться на зов Годослава.

Князь-воевода Дражко опять сидел на подиуме рядом с князем Годославом, официально являясь соправителем, хотя в действительности таковым не являлся. Как раньше все решения принимал Годослав, так он их принимал и теперь. Хотя порой к Дражко и обращались простые бодричи по каким-то мелким делам. Князь Войномир сидел по другую руку Годослава, но не на подиуме, а на боковой скамье. Волхв Ставр вообще стоял у противоположной стены между двумя окнами, опершись двумя руками на свой знаменитый посох, который, при необходимости, всегда заменял волхву оружие.

Тысяцкий князь Куденя вошел без представления глашатным, поскольку визит был неофициальным. Сташко только парадную дверь распахнул перед тысяцким, и тот вошел быстрой своей походкой, неся на левой руке остроконечный свой шлем с яловцом[25], подобный тому, какие носили восточные славяне, и этой же рукой придерживая рукоять меча, слишком, кажется, тяжелого для руки тысяцкого.

Остановившись в десятке шагов от Годослава, Куденя поклонился, коснувшись правой рукой пола. Но в глубоком поклоне этом не было никакого подобострастия. Просто показывалось уважение к княжескому титулу, и к личности самого Годослава.

– С чем пожаловал к нам неожиданный гость? – спросил Годослав первым, хотя обычно первым положено было говорить послу. – Здоров ли наш брат князь Бравлин.

– Бравлин пребывает в добром здравии, княже, и шлет тебе глубокий поклон, – ответил тысяцкий. – И желает при этом здравия тебе, княже, твоим детям и твоему доброму окружению, а твоему оружию удачи в сече, точных стрел твоим стрельцам, и быстрых ног лошадям твоей конницы. Последнее в наши сложные времена не менее важно, чем все остальное.

– Приветствие, скажу сразу, не слишком обнадеживающее. Что же привело тебя, князь, в такое сложное для твоего княжества время, к нам? Я не думаю, что ты приехал к нам отдохнуть от ратных тягот. Говори…

– Княже, время у нас настало и в самом деле сложное. Может быть, более сложное, чем у тебя три с половиной года назад. Мой князь думает, что в этот раз ему уже не удастся отстоять даже городские стены от франков. Слишком велика разница в силах, хотя наши вои не потеряли бодрости духа, и готовы драться до последнего вздоха.

– Да, вагры всегда славились своей стойкостью и отвагой, и составляли гордость еще объединенного войска бодричского союза. Об этом говорят и наши старейшины, и наши рукописи, хранимые волхвами. Тогда мы были силой, которая могла бы противостоять и Карлу, и Готфриду. Сейчас же времена иные, но вагры сами выбрали себе путь. И получают результат. Вины бодричей в нынешнем положении вашего княжества я не вижу.

– Ты прав, княже, – ответил Куденя, – и князь Бравлин согласен с тобой. Но слова твои суровы, неужели у тебя нет сочувствия к братьям по крови.

– У меня есть сочувствие и к моему брату Бравлину, и к твоим соплеменникам, но помочь я вам ничем не могу, потому что, как Бравлину известно, у меня существует договор с Карлом Каролингом о частичной вассальной зависимости. Согласно этому договору, я даже обязан поставлять войско, когда Карл ведет войну. И мне с большим трудом удалось отказаться послать свои полки в этот раз, когда Карл воюет против вагров.

– Мой князь знает об этом договоре. Но он сам желает заключить еще один договор. И послал меня спросить твое, княже, мнение об этом.

– Еще один договор? Ну-ну… Говори. Если я смогу дать добрый совет, я это сделаю. Я имею интерес в том, чтобы помочь вашему братскому княжеству, и чем могу помочь, тем помогу. Хотя возможностей у меня не много.

– Я скажу честно и открыто, без всякой хитрости, хотя послам положено по сущности быть хитрыми. Ты сам, княже, только что упоминал о силе бодричского союза. Мой князь видит только единственный путь к спасению княжества вагров. И путь этот в новом объединении вагров с бодричами в одно княжество. То есть, князь Бравлин готов признать твое главенство в подобном союзе. В этом случае король франков Карл, нападая на Старгород, нарушает свой договор с тобой. Я не берусь предсказать, как воспримет такое известие Карл, хотя резонным было бы предположить, что он отведет свои полки от Старгорода. Карл уважает свое слово, и не захочет его нарушить.

Такое сообщение вызвало у Годослава сильнейшее удивление. Настолько сильное, что он даже встал с кресла. И вместе с Годославом встал и князь-воевода Дражко. Оба казались взволнованными. По большому счету, осуществление задуманного Бравлином значило бы делом великим в веках. В ближайшей перспективе такой союз мог бы оказаться не слишком заметным, но потом… Союз славянских племен когда-то уже был действительно настолько сильным, что с ним приходилось считаться всем соседям. И саксы, имея тогда только треть от земель, что имеют ныне. А две трети их территории принадлежало бодричам и другим славянским союзам – венедам и лужицким сербам. Венеды были дружественны бодрическому союзу, и славянские племена всегда помогали друг другу. А вот с союзом лужицких сербов часто велись войны. Венеды уже почти полностью ассимилировались среди германских племен, потеряли все свои крупные города – Вену с окрестностями, Венецию вместе со всем портовым Адриатическим побережьем, и другие центры своей культуры. Но государство лужицких сербов, хотя и потеряло Бранденбург с большой деревней Берлином, еще жило, и за свои земли держалось. От перспектив, которые открывало движение Бравлина навстречу Годославу, голова кружилась и у самого Годослава, и у Дражко. Для князя-воеводы такой союз открывал бы возможность удачной войны за его спорное наследство княжеского стола лужицких сербов и их сильных соседей лютичей, тоже когда-то входящих в бодрический союз, но потом переметнувшимся к лужичанам. В такой войне непременно поучаствовал бы и король Карл Каролинг со своим войском, поскольку в его интересах было посадить в земле лужицких сербов своего дружественного правителя. А в случае, если бы Дражко стал правителем сербов, он объединил бы свое княжество с бодричами. И это была бы великая сила, перед которой уже трепетал бы и сам Карл, и его давний противник в Европе датский конунг Готфрид.

Годослав сделал шаг вперед. Но ответить послу князь не успел. Со стороны парадных дверей послышался какой-то шум. Сначала возбужденные, хотя и не громкие голоса, потом какой-то стук, а, затем, и топот ног убегающего человека. Ставр поспешил туда, распахнул дверь, и увидел за дверью лежащего в луже крови глашатного Сташко. Волхв наклонился над стариком, взял за затылок, приподнял его голову. Глаза Сташко открылись.

– Я пришел, когда кто-то подслушивал под дверью. Хотел прогнать, обругал, а он ударил меня ножом… – прошептал глашатный, и убрал руку от груди, показывая, как из глубокой раны растекается кровь…

– Ничего, подлечим тебя, снова на ноги встанешь, и здоровее прежнего будешь. Что за человек был?

– Я не встану. Я не князь-воевода. Крепости такой в теле нет. И годы мои уже другие…

– А что за человек? – повторил вопрос волхва вышедший к двери князь-воевода.

– Не знаю. Лицо незнакомое. Наверное, из новых дворцовых стражников. Их десять человек взяли. Раньше я его не видел. Хотя… Может быть, видел…

– Что? – переспросил волхв.

– Может быть… – тихо прошептал старик, но уронил набок голову, не успев договорить…

Глава четырнадцатая

Белоус сидел на крупе сильного коня, обхватив устроившегося в седле всадника двумя руками, поскольку седло имело сплошную, и очень низкую заднюю луку, за которую ухватиться было невозможно. Но на крупе, как оказалось, ездить мягче, чем в седле, хотя в крупе лошадь шире, чем в боках, и с непривычки быстро устают ноги.

В дополнение к этому, впереди саней, где устроился всадник, ехать было неудобно. Не было видно Первонега, на здоровье которого сходились все мысли и заботы Белоуса. Наверное, смотреть вперед из-за плеча всадника, на лошадь которого пристроился Белоус, было бы легче, чем постоянно оборачиваться назад. И каждый раз, когда Белоус оборачивался, он видел одну и ту же неизменную картину. Тем не менее, оборачивался снова и снова, словно нес ответственность за городского воеводу, хотя никто на него такой ответственности не возлагал. Сначала думалось, что пересечь по льду Ильмень-море, миновать береговые протоки, потом недолго по льду реки Ловати до впадения в нее реки Полисти, по которой и добраться до Русы, это совсем не долго. Это не путь до Бьярмы. Но дул сырой встречный ветер, и он словно бы мешал движению. Вой, за которым на крупе коня сидел Белоус, был чуть ниже его ростом, и наклонял навстречу ветру голову, отчего и самому Белоусу приходилось искать укрытие для лица, чтобы его не обжигало ветром. К тому же в таком положении неудобно было оглядываться, потому что в момент оглядывания Белоус, поворачиваясь всем корпусом, и воя вместе с собой разворачивал. Где-то на середине Ильмень-моря новая беда пришла. Если руки, которыми Белоус держался за наездника, напрягались, и тем согревались, хотя кончики пальцев все же мерзли, то ноги, хотя и напрягались в области бедра, в области ступней начали мерзнуть сильно. Видимо, сказывалось обморожение.

Дорога из-за неудобства показалось вдвое длиннее. Хотя в Русу Белоус ездил только дважды в своей жизни, да и то в детстве – один раз на лодье летом, а во второй раз не верхом, а в санях. Тогда казалось, что это совсем рядом, и было даже обидно, что так быстро добирались, и не удавалось увидеть больше. А сейчас Белоус дождаться не мог, когда они покинут морской лед, и въедут в реку, окруженную лесистыми берегами. Надеялся, что там не будет ветра. Но надеждам этим не суждено было сбыться. Ильмень-море осталось позади, в протоках среди множественных островов, укрывающих берег от постороннего взгляда, показалось, что ветра совсем нет. Так можно было ехать. Так даже ноги, показалось, мерзнуть перестали. По крайней мере, боль в ногах утихла, и не кололи больше ступни тысячи мелких иголок. Но едва въехали на лед Ловати, как ветер не просто возобновился, но стал дуть с новой силой, словно через трубу, проходя надо льдом между деревьями окружающих лесов.

Но Белоус утешал себя тем, что он хотя бы имеет возможность шевелиться. А каково же лежащему там, в санях за его спиной воеводе Первонегу! Тот бездвижен. И хотя укрыт толстыми шкурами, все равно, надо думать, сильно промерз. Но, когда Белоус в очередной раз обернулся, отыскивая глазами сани, он вдруг увидел, что шкуры раскрыты, и воеводы на месте нет. Догадаться было не трудно, что Первонег пришел в себя, и его позвали выше, за полог, где сидел воевода Славер. Там, конечно, было теплее. По крайней мере, в закрытых санях не ощущалось этого тягучего сырого ветра.

Ехать, однако, оставалось не долго, потому что Ловать уже давно миновали, и повернули на лед реки Полисть. И в самом деле, скоро взору открылись городские стены, чем-то схожие со стенами Славена. Причем, схожесть была такая, что можно было бы подумать, будто к Славену подъезжаешь. Только непонятно было, с какой стороны. Когда Белоуса увозили, стены Славена еще, наверное, стояли. А теперь их, скорее всего, уже сожгли. Ворота поджигали уже давно. Огня Белоус не видел, но сжигать и уничтожать всегда быстрее, чем строить, а варяги для того Славен и штурмовали, чтобы оставить город без стен, то есть, беззащитным, и иметь возможность диктовать городу-соседу свою волю. Воля эта касалась, в основном, судьбы Бьярмии. Но и многие споры между купцами тоже можно было решить заодно с главным вопросом. Варягам не интересно было сам город сжигать, и уничтожать или угонять в полон горожан. А сжечь стены – это значило победить. Плохо то, что до лета восстановить их не получится. И хорошо, если в это лето не придет звенящая доспехами беда с полуночной стороны, от свеев или урман. Без стен городу не выжить перед нашествием разбойников-викингов. Хотя в этом случае варяги могут и помочь соседям. Сами пожгли и порушили, сами и спасать заявятся. Такое уже бывало, только с обратной стороны, когда словене сожгли городские стены Русы, а потом пришли со своими полками в помощь, чтобы отразить нашествие урман. Варяги это помнят, и тоже, наверное, помогут.

Вид городских стен Русы своей похожестью на Славен вызвал в душе Белоуса щемящую тоску. Хотя он твердо знал, что не к Славену подъезжает. Но сознание того, что городских стен Славена уже нет, что город, вернее, что от города осталось, открыто для любого врага. Хорошо еще, что зимние походы в полуночных широтах случаются редко, и вообще считаются явлением исключительным.

Подъехали ближе. Привратные башни тоже чем-то напоминали привратные башни Славена. И вал перед стенами был таким же[26], как в Славене, и так же был полит водой, чтобы образовалась скользкая ледяная корка. Вал был даже такой же приблизительно высоты. И ворота были похожими, и подъезды к воротам[27] были так же выложены мореными в воде осинами[28], гулкими на морозе под копытами лошадей.

Городские ворота были открыты. А на стенах было множество людей. Но люди эти не Белоуса встречали, и даже не воеводу Славера, а смотрели вдаль, в сторону Ильмень-моря. Обернулся и Белоус. Теперь уже не на сани посмотрел, а вдаль. И расстояние не помешало увидеть большое черное облако, к которому с земли поднимался еще более черный широкий дымовой столб. Славен горел и сгорал. Смотреть на это было больно и печально. Но долго смотреть не пришлось, потому что вой, управляющий лошадью, въехал в ворота, а на стену Белоуса никто не позвал. Да он и сам не стремился туда. Было бы странным любоваться гибелью своего города.

Подкованные копыта звонко застучали по осиновой мерзлой мостовой…

* * *

Воеводе Первонегу предоставили покои в доме воеводы Славера. Двор этого дома был полон воями, но стражу у двери ставить не стали. Белоусу разрешили свободно выходить по необходимости, но посоветовали не оставлять Первонега одного надолго.

Когда сани остановились у крыльца, воевода Славер запретил Первонегу вставать на ноги, позвал ближайшего к себе воя, сам взял тяжелого Первонега подмышки, вою велел держать за ноги, и так, вдвоем, они отнесли Первонега до отведенной ему комнаты на втором этаже, и уложили на составленные рядом две широкие скамьи, уже застланные мягкой периной. Славер показывал уважительную заботу о воеводе погибшего Славена. И забота варяга была неподдельной. Это Белоус сразу заметил.

– Я пришлю волхва, который лечить разумеет, – пообещал Славер Белоусу. – Пока отдыхайте. В доме натоплено. Но, если покажется, что прохладно, печка в соседней горнице. Дрова внизу, слева за углом в дровяном сарае. Пошли кого-то из дворовых людей, они знают, или сам сходи. Лучше пошли. Поменьше Первонега одного оставляй. И вставать ему не позволяй, пока волхв не придет. Он скажет, что можно.

Славер ушел по своим делам. Дел у него сейчас должно быть множество, решил Белоус. А пока суть да дело, можно посмотреть и берестяную грамоту, что Славер уронил, когда грузил Первонега в сани. Скрученный в трубку лоскут бересты лежал у воя за пазухой, и он, не ощупывая, чувствовал, что не выронил свою находку. Чтобы прочитать, пришлось подойти к окну, поскольку в горнице было не слишком светло. Небольшие окна не пропускали много света. Читать руны Белоус умел с детства, как и большинство словен. Сначала рассмотрел печать, изображающую лодью под парусом, потом печать сорвал. И легко сумел прочитать грамоту.

Писал князь Войномир воеводе Славеру, сообщая, что попал в плен к Гостомыслу, и Гостомысл подарил своего пленника князю бодричей Годославу, к которому прибыл с визитом. Князь бодричей приходится родным дядей Войномиру, и Гостомысл знал это. Годослав принял Войномира хорошо, и сразу назначил его князем-воеводой на остров Руян, который русы и словене зовут Буяном. Сам Войномир не имеет опыта правления, и срочно, как можно быстрее, вызывал к себе в помощники воеводу Славера. Предстоит военный поход против данов, и к походу требуется основательно подготовиться. Войномир возлагает на Славера большие надежды.

Сам Гостомысл надолго застрял в закатных славянских землях. При переходе через земли ляхов, в бою против ляхов и пруссов, Гостомысл был ранен отравленной стрелой. Его отправили на лечение в земли вагров к ливу-жалтонесу, который умеет такие раны лечить, но, может быть, уже поздно, и тогда Гостомысл не вернется в свои земли, и не сможет помогать отцу в войне за Бьярмию. А если и вернется, то очень не скоро. Все остальное гонец должен рассказать воеводе на словах.

– Что ты там читаешь? – так неожиданно, что вой даже вздрогнул, спросил Первонег.

Белоус так внимательно отнесся к берестяной грамоте воеводы Славера, что не заметил даже, как проснулся воевода, и даже сел на скамье, опустив на пол босые ноги. Сапоги с него Белоус снял, когда Первонега на скамьи укладывали.

– Что читаешь, спрашиваю! – Первонег был строг и суров.

– Когда тебя, воевода, в сани загружали, Славер выронил бересту. Я незаметно поднял, и оставил себе для прочтения. Подумал, может, сгодится, – слегка растерянно ответил Белоус…

– Где мы находимся?

– В Русе. В доме воеводы Славера.

– Как мы здесь оказались?

– Ты велел отвести тебя в посадские дома. До домов мы не дошли. Ты поскользнулся на дороге, упал, и опять затылком стукнулся. Тем местом, куда тебя мечом ударили ночью. И был без сознания. Я не знал, то ли тебя, воевода, тащить по снегу, то ли в посад бежать за лошадью. А тут подъезжает с воями охраны в санях воевода Славер и с ним какой-то знатный человек из Русы. Славер тебя узнал…

– Он намедни у меня в гостях был. Застольничали. Как не узнать! И что Славер?

– Сам вместе с воями тебя в сани уложил, мне велел на коня позади воя сесть. И привез сюда. Обещал волхва прислать, который умеет лечить такие раны, как у тебя.

– У меня нет ран. У меня только голова раскалывается. И думает тяжело. И что ты в бересте вычитал? Рассказывай…

– Письмо от князя Войномира к воеводе Славеру. Было запечатано воском, но я печать сорвал. Иначе не прочитать.

– Войномир… Про Гостомысла что-то пишет?

– Пишет. Княжич Гостомысл в бою с ляхами и пруссами в землях ляхов был ранен отравленной стрелой…

– Ляхи не отравливают стрелы. Они пьяницы и разбойники, но не подлецы, и дерутся честно… Я воевал и с ними, и против них. Знаю этот народ.

– Я что… Так Войномир пишет. Может пруссы стрелу пустили. Просто дело было в землях ляхов. А я что прочитал, то и говорю.

– И пруссы стрелы не травят. Пруссов я еще лучше ляхов знаю. У меня в молодости в полку их два десятка было. Хорошие вои, хотя строй держать не любят, и команду не слышат. Дерутся, как Перун на голову положит… Дальше говори. Что с княжичем?

– Войномир так и пишет, что стрела была славянская, длинная.

– У ляхов и у пруссов не делают сложных луков. Длинные стрелы были только в сотне Вадимира. Не могли же они… Хотя, кто знает… Так, что там дальше с Гостомыслом?

– Его к ваграм отправили. Там тоже война идет. Бравлин Второй с франками дерется. И прислал воеводу Веслава к Годославу послом. Веслав, уезжая, и забрал с собой нашего княжича. У вагров есть лив-жалтонес, который от яда лечить может. Может и вылечит, но, может, уже поздно. Тогда Гостомысл не вернется, и не сможет помогать отцу. Но, Войномир пишет, что княжич, даже если от ядовитой стрелы оправится, все равно скоро вернуться не сможет. И Буривою придется самому воевать за Бьярмию.

– А сам Войномир?

– Сам Войномир уже никогда не вернется. Князь Годослав приходится ему родным дядей, он принял его радушно, и сразу поставил княжить на острове Буян. Теперь Войномир готовится к войне с данами, и срочно, как можно быстрее, требует к себе своего воспитателя воеводу Славера. Надеется на его помощь.

– Что же ты сразу про Войномира не сказал! – пробурчал Первонег. – Это ж главное…

– Я начал. Ты перебил, и про княжича спросил. Княжич для нас тоже не самое последнее дело. Я так и подумал, что ты за него переживаешь.

Белоус не сильно перед воеводой робел. Это было видно по его ответам, не содержащим смущения. Он все же был воем, а не слугой, и никому никогда подобострастия не выказывал.

– Ладно, – понял Первонег, что здесь его бурчание никого не волнует. – Что там еще?

– Все. Остальное гонец должен на словах передать.

– А где гонец?

– А я разве знаю? Я знаю только, что Славер письмо не прочитал, оно печатью запечатано было. А гонца я не видел. Его в санях с воеводой не было.

– Понятно, – Первонег в задумчивости почесал бороду. – Как бы нам незаметно письмо это Славеру подбросить? Думай, а то у меня после двух таких ударов голова не соображает.

– Проще простого, воевода. Проще простого. Нас не охраняют. Мы здесь, вроде бы, гости. Я просто выйду под крыльцо, и уроню там бересту. Получится, что Славер сам там уронил, когда тебя с воем в горницу переносил. И даже сверху наступлю ногой, чтобы печать раздавить. Так Славер не догадается, что мы прочитали грамоту.

– Соображаешь… – похвалил воя Первонег. – Действуй…

* * *

Воевода Славер, устроив раненого Первонега, возвращался в свои покои в другом крыле того же этажа. Он не рассматривал Первонега, как пленника. Победа над Славеном вообще-то была делом его рук, но воевода при этом опасался, не слишком ли далеко он зашел в своих действиях. И не знал, как на такую его удачу отреагировал бы сам князь Войномир. Вообще война варягов-русов со словенами, по большому счету, напоминала порой банальную семейную ссору. А в семейной ссоре важно не переходить определенных границ. Правда, сами словене эти границы несколько раз переходили, почему же варягам это запрещено делать? Тем не менее, Славер сам опасался последствий сделанного. Пусть вместе с воеводой в сторону горящего города ездил посадник Ворошила, и он, вроде бы, был доволен. Но еще неизвестна реакция князя Здравеня. Он проснется, подумает, и что-то может ему не понравиться. А не понравиться могут последствия такого резкого шага Славера, оставившего соседний город без стен и без защитников. Это, несомненно, ослабит и рать Буривоя в Бьярмии. Но Бьярмия меньше всего интересовала Здравеня. Более того, в бьярминских делах старый спящий князь порой видел угрозу себе и своему положению. Наверное, видел справедливо, потому что молодой и энергичный князь Войномир мог бы превратить саму Бьярму в еще одного соперника Русы. Славен тоже был братом-соперником. Но соперником привычным, с которым можно крепким словом обменяться, и разойтись. А Бьярмия грозилась вырасти в дите-соперника. А дети-соперники часто поглощают, попросту, заглатывают своих родителей. Князь Здравень слыл грамотным человеком и книгочеем. И часто на заседаниях посадского совета, когда заходил разговор о бьярминских варягах, вспоминал далекую историю Александра Двурогого, занявшего царский трон своего отца, благодаря удару ножом раба, принадлежавшего бывшей жене царя Филиппа[29]. Здравень откровенно опасался, что Бьярмия, усилившись, пожелает главенствовать и над Русой. И потому на все победы Войномира смотрел косо. Если бы в Бьярмии был только престарелый князь Астарата, это не вызывало бы опасений. Но Войномир считался опасным для родителей дитем.

Славер вовремя вспомнил о Войномире. За всеми наблюдениями за горящим Славеном, за мыслями, во что выльется для него лично и для города эта победа, как-то забылось о том, что Войномир прислал гонца. Следовало прочитать берестяную грамоту и поговорить с самим гонцом князя. Воевода полез за пазуху, куда, как помнил, положил скруток бересты, но не нашел его. Это сразу вызвало беспокойство. Славер зашел в свою горницу, разделся, даже кольчугу снял, хотя понимал, что спрятать скруток под кольчугу никак не мог. Но грамоту не нашел. И никак не мог сообразить, где мог обронить ее. Мысли о том, что посадник Ворошила мог вытащить бересту из-за пазухи не возникло. Сам воевода только однажды покидал сани за всю дорогу. Когда остановились, чтобы подобрать с дороги славенского воеводу Первонега, и все. Потом только в своем дворе. Значит, следует поискать. Искать, наверное, стоило только во дворе. На дороге возле Славена – дело бесполезное. По этой дороге уже, наверняка, столько жителей города вышло и выехало, что бересту обязательно кто-то подобрал.

Воевода вышел на крыльцо, и увидел, как Белоус разговаривает о чем-то с воем Волынцом, только отдохнувшим после дальней дороги. Разговаривали два воя противоборствующих сторон, как давние знакомые. Похоже, знали друг друга давно. Славер спустился к ним, и просто спросил:

– Вы давно знакомы?

Многие жители Славена и Русы были не просто знакомы, но и приходились друг другу родственниками, и потому удивительного в этом ничего не было, хотя Волынец был из бьярминских варягов, и, кажется, даже родился в одной из крепостиц Бьярмии.

– Да вот, воевода, Белоус с меня кобылку требует, которую я у него вчера забрал. А я говорю, это военная добыча. А военную добычу отдавать назад не полагается. А он ссылается на то, что это кобылка не его, а княжича Вадимира. То-то я смотрю, сама из себя неказистая, а верткая, словно для боя обучена.

– Верни ему, – распорядился воевода, сам не понимая своей щедрости. – Я тебе за нее заплачу. Не поскуплюсь, не переживай. Неужто тебе одного твоего Ветра не хватит!

Волынец пожал плечами.

– Ветра мне хватит. Таких коней, как мой Ветер, не бывает в нашей жизни. Он один табуна таких кобылок стоит. Не смотри, что княжеских…

– Вот и хорошо, вот и верни.

Благодушие Славера было вызвано, скорее всего, такой значительной победой над Славеном. Победитель может себе позволить и щедрость, и благодушие.

– Скрутку берестяную тут, во дворе, не видели? Не валялась? А то я обронил где-то ненароком? – спросил воевода вполне спокойным тоном, каким говорят о вещах не слишком важных.

– Видел я, – сказал Белоус. – На крыльце лежала, должно. Дворовый человек поднял, и в дом занес. Как раз, когда я выходил. Он поднял, посмотрел, и занес.

– Что за человек? Каков собой?

– С обрубленным ухом…

– Это Велко… – сказал Волынец. – Он что-то все во дворе вертелся. Потом в дом ушел.

– Велко, так Велко… – спокойно сказал Славер. – А кобылку верни.

– Да я понял уже. Пойдем, что ли, в конюшню. Там она стоит…

Вои ушли. Белоус посмотрел на воеводу с благодарностью, и даже в подтверждение этого руку к груди приложил. А Славер в дом вернулся, и сразу нашел дворового человека Велко. Берестяная грамота была у него. Велко не знал, что это такое, и забрал бересту на растопку печи. Но сжечь еще не успел. Славер осмотрел скруток. С одной стороны он был придавлен чьей-то ногой, которая и печать сорвала и тоже раздавила, хотя воск на морозе обычно становится жестким, и не просто давится. Должно быть, тяжелый человек наступил. Может быть, сам воевода. Когда нес с воем Первонега, бересту уронил, и сам же на нее наступил. Но главное было в том, что грамота нашлась. Славер удалился в свою горницу, встал у окна, и развернул скруток. Стал читать. Читал он медленно, с трудом осиливая письменные слова, и повторял про себя то, что прочитал. Хорошо самому князю. Он не только один славянский язык знает. У него много учителей было. А Славера никто не учил всерьез. Только покойная мать в детстве. Да и она большой грамотностью не отличалась. Но что сама знала, то и сыну передала. А отец будущего воеводы, сам воевода и человек грамотный, всегда был в походах, и сыном начал заниматься только тогда, когда тот в седло сел, и взял в руки оружие.

Славер при чтении так напрягал и морщил лоб, что даже слегка вспотел, чего с ним обычно не случалось даже в сече. Если сеча была серьезной и длительной, там пота приходится пролить много. Но в небольшой сече-схватке, где требовалось нанести несколько собственных ударов, и отбить удары противника, воевода, наделенный от природы немалыми силами, никогда не потел. Но чтение было для него нелегким трудом. Хотя, труд этот не принес ему никакой новой информации, поскольку все, что было написано, Славер уже знал со слов гонца. Единственное, что гонец не пересказал, это совет Войномира не брать с собой в поход две сотни, сидящие на лосях. Эти сотни Войномир особо готовил, и гордился ими. Но лоси были более медлительными животными в сравнении с лошадьми, и могли бы замедлить все движение полка в дальнем походе.

Закончив чтение, и отерев лоб рукавом войлочной рубахи, одеваемой под кольчугу, Славер отошел от окна, и стукнул кулаком в дверь, подавая известный всему дому сигнал.

– Эй, кто тут близко есть, подойдите…

На зов явился одноухий Велко. Открыл дверь, переступил порог, и остановился, покорно скрестив руки перед собой. Так приказа ожидал. И в глаза не смотрел, как смотрят, ожидая приказа, вои варяжской дружины. Все-таки вои по своему поведению сильно от дворовых людей отличаются, хотя и те, и другие, свободные люди. Но, видимо, характер одних в дружину ведет, других в услужение, и эти качества обычно даются человеку свыше, не спрашивая никого, не интересуясь мнением родителей…

– Тут где-то должен гонец отдыхать. От князя Войномира с острова Буяна ночью прибыл. Знаешь?

– Найду, воевода. Что сказать?

– Подними, и веди ко мне. Да, сначала умыться ему дай, квасу или меду принеси, чтобы в себя пришел. Потом веди.

– Я понял, воевода…

Вой на месте Велко просто развернулся бы, и пошел. А дворовый человек выходит пятясь, с многочисленными поклонами.

Гонец пришел через четверть часа. Славер и сам уже успел баклажку меда выпить, и обдумать свою предстоящую поездку к Войномиру. Если князь вызывает таким приказным тоном, ехать следует обязательно, и как можно быстрее, хотя до этого необходимо побывать на обязательном посадском совете, который Ворошила соберет через два – три часа, как проснется князь Здравень. А он рано вставать не любит. Потом необходимо будет забрать у Даляты свой тысячный полк. Это сильный полк, и он очень понадобится Войномиру. А к дальней дороге вои привыкли. Не побоятся надолго оставить семьи. Они и так по году, бывает, из Бьярмии в Русу не появляются…

Глава пятнадцатая

Рассвет еще только-только задел краешек неба на виднокрае, когда маленький отряд княжича Вадимира, подогнав лосей, чтобы со стен видно было торопливость мнимых сирнан, остановился перед запертыми воротами.

Вадимир вам постучал в ворота тупым концом копья. Громко постучал и торопливо. И через короткое время повторил стук, на который сразу никто не отреагировал.

– Кого Чернобог послал? – спросил наконец-то из-за ворот густой тяжелый голос. Похоже было, что человека разбудили своим стуком. А кто радоваться будет, когда его под утро будят. Да еще и во второй раз, наверное. Потому что убежавший от воев на дороге сирнанин сюда направлялся. Впрочем, он мог и другими воротами воспользоваться. Всего их в крепостице пара. С любой стороны можно въехать.

Княжич глянул на верного словенам сирнанина, приказывая взглядом. И тот, как договаривались, заголосил тонко, с причитаниями.

– Открывай скорее. Мы едва от погони ушли. Там, на дороге, словене…

– А ты кто такой?

– Сирнане мы.

– Много вас?

– Десятка два с половиной осталось. Остальных словене на дороге перебили. Всю рухлядь забрали.

– Откуда и куда ехали?

– Князь Астарата велела остатки весеннего меха привезти. Мы везли, на нас на дороге напали. Догнали, и сразу напали. Мы еле-еле спаслась. Остальных, однако, перебили. Весь воз забрали. Сюда скачут.

– Сюда не сунутся. Не боись. У нас стрельцы на стенах. Мигом остановят. Сейчас, позову кого, чтоб с тобой поговорили…

Ждать пришлось долго. Наконец сверху, со стены, кто-то громко заговорил на местном сирнанском языке. Разговор длился не долго. Да это был и не обоюдный разговор, а вопросы, и ответы с откровенным плачем. Верный словенам сирнанин хорошо испуганного человека изображал. Наконец, послышались голоса и деревянный скрип за воротами. Снимали тяжелые воротные запоры. Но перед тем, как им открыться, тот же тяжелый голос спросил:

– Оружие с собой есть?

– Копье, лук есть, у всех есть. И два меча есть. Два на всех…

– Как заедете, сразу сдадите. Иначе охрана вас самих на копья возьмет.

– Сдадим, сдадим, открывай, однако, скорее…

Ворота заскрипели, и стали открываться, как им и полагается, наружу. Крепостные ворота всегда открываются наружу, чтобы труднее было их выбить бревном при осаде. Но и это создавало свои неудобства. Если крепостицу берут извозом, обычно несколько человек, а то и лошадей гибнет при проходе ворот. И тела их не позволяют ворота снова закрыть. А подъемные ворота, которые при открытии вверх по стене взбираются, слишком тяжелы бывают. Много людей у ворот держать приходится, чтобы поднять. Потому такие редко рубят. Разве что, в крупных городах, где стоят сильные полки, и где людей в избытке.

Наконец, ворота распахнулись. Но тут же вой, который сначала одну створку слегка приоткрыл, потом вторую распахнул полностью, торопливо попытался половину ворот закрыть. Видимо, хорошо этот вой в темноте видел, и сумел разобрать, что в отряде всего один настоящий сирнанин, а остальные вои-словене. Но выполнить задуманное он не успел. Вадимир первым выхватил меч, поскольку остальные его команды дожидались, и рубанул воя-привратника по плечу. Резко рубанул, с оттяжкой. А меч княжича – это не меч простого воя, который, как не наточи, все равно больше металлическую дубинку по действию напоминает. Княжеский меч глубоко ушел в тело. В раскрытых наполовину воротах стояло несколько воев. Словене с громким криком ринулись в атаку, и просто смяли их лосями, и добили копьями, даже не останавливаясь. На площадке перед воротами стояло в боевой позиции десять конных варягов. Восемь с копьями наперевес, двое по краям с факелами. Вой с густым басом мнимых сирнан не обманывал. Предосторожность варяги приняли. Но десяти явно не хватало против тридцати. Их могло бы хватить против тридцати сирнан, но не против тридцати равных по силам словен… Тем более, словене эти уже успели взять разгон, а варяги стояли, даже поводья коней опустив, и в темноте не смогли разобрать, что впереди происходит. Света двух факелов хватало, чтобы осветить строй конников-варягов, но до ворот этот свет никак не доставал. И только крик атакующих заставил варягов копья опустить, и встретить атаку противника в готовности. И два факела тут же полетели в стороны, в сложенные здесь же, и готовые к горению пирамидки костров. Костры вспыхнули и разгорелись быстро, сразу после копейного столкновения воев, после которого на конях осталось только семь варягов, а из словен только один вой после удара копьем в лицо упал на бревенчатый настил. Схватка перешла в мечевую. Но на помощь конникам уже спешили воины охраны со стен и от ворот. И даже стрельцы не могли вести обстрел с дистанции, потому что в темноте легко было попасть в своих. Света от двух костров в боевой круговерти явно не хватало. И потому стрельцы тоже со стен спустились, чтобы вести мечевую схватку. Таким образом, численное преимущество перешло к варягам. Более того, из глубины крепости, звеня оружием, и тяжело топая по мерзлому осиновому настилу, уже бежали другие варяги из гарнизона крепостицы. Вадимир вовремя оценил ситуацию, и первым направил лося к воротам. Но там, когда его догнали другие всадники отряда, развернулся, и начал новую атаку, отбросив варягов на середину площади. Все-таки мощные лоси в атаке были полезнее лошадей. Но в мечевой схватке Вадимир потерял еще четверых бойцов. Пора было бы и отступить, но Вадимир тянул время. Варягом должно было бы показаться, что он ждет запаздывающую подмогу, которая должна вот-вот войти в распахнутые ворота.

Верный словенам сирнанин вместе с одним из молодых воев дружины тем временем начали просовывать между бревен привратной башни бересту. Бревна башен, как правило, сберегали от гниения пропиткой в дуранде[30]. Это делало бревна горючими. Причем пропитывали, в основном, внутреннюю сторону стен, которую противник не мог поджечь. Сейчас такая возможность была. Другие вои отряда прикрывали поджигателей, оберегали их от ударов, никого не подпуская. Наконец, стена вспыхнула, и пламя быстро распространилось по всей стене башни. А тут на вышке в центре крепостицы и сигнальный костер загорелся. Варяги давали сигнал в крепость Заломовую. Наверное, и гонца уже через другие ворота отправили. Этого сигнала, в основном, и ждал Вадимир. И только после этого дал сигнал:

– Отходим…

Несколько пеших воев хотели перегородить дорогу, а другие пытались закрыть ворота. Никто, к счастью, не бросился во время сечи сбивать огонь, пока он не распространился на всю стену. А теперь уже бороться с этим огнем было поздно. Как и ворота закрывать. Лоси мощно били грудью, не боясь оружия, и только зверея от преграды в виде хилых в сравнен с ними человеческих тел. Варяги у ворот и перед ними были смяты и раздавлены мощными копытами. Отряд Вадимира вырвался из крепостицы, и, чтобы избежать возможного преследования, княжич заранее всех предупредил, что лосей предстоит гнать во весь опор. Конникам-варягам, конечно, не представляло труда догнать лосей. Но кони у них были, видимо, еще не оседланы, да и близкий лес, примыкающий к дороге, грозил, обещая сильную засаду, и потому варяги предпочли дождаться, пока соберутся силы основательные, и только потом отправились вдогонку за отрядом Вадимира. Однако, было уже поздно. Лоси успели создать дистанцию, которую даже на лошадях преодолеть быстро было не легко.

Отряд же княжича направлялся прямо в сторону дороги вдоль реки Вуоксы. По мыслям Вадимира, именно туда должна была бы двинуться дружина Астараты, чтобы перекрыть путь славен в сторону Бьярмы и крепости Карелы, где сидел, как знали варяги по донесениям разведки, раненый князь Буривой, собирающий с какой-то целью свои полки из отдаленных крепостей. При этом варяги подозревали, что словене из нескольких крепостиц, не зная обстановки, не зная численности гарнизона Воробьиного чиха и крепости Заломовая, решили, проезжая мимо, бездумно попытаться захватить Воробьиный чих. Больших сил в наличии у противника, как думали варяги, быть не должно, и опасности не чувствовали. Те вои, что вышли в погоню за отрядом княжича Вадимиру, увидели, что дружина Астараты уже вышла в поле перед лесом, и начала бой прямо на дороге вдоль Вуоксы и в снежном поле перед лесом. И поспешили, чтобы помочь своим. К отряду Вадимира тем временем присоединилось около семи десятков бойцов, которых он выбрал раньше, и усиленный отряд, обойдя дружину Астараты, двинулся к Заломовой. А взявший на себя руководство основной сечей воевода Военег, опытный в ратном деле, и хитрый водитель полков, пропустил в дружине Астараты полк Воробьиного чиха, и атаковал засадным полком варягов в спину, отрезав им обратный путь в крепостицу. Появление этого засадного полка уже выровняло численный состав сторон, но почти сразу за первым в дело вступил второй засадный полк, атаковавший противоположный фланг, и еще один полк вышел дружине Астараты в тылы отрезав варягов, таким образом, и от Заломовой.

Атакованные с четырех сторон, варяги попытались прорваться через, как им показалось, слабое место, где строй словен был не слишком плотен – через ту часть дружины, что изначально ввязалась в сечу. Но Военег предвидел, что атака пойдет именно сюда. Словене даже расступились по команде воеводы, образовав не слишком широкий проход, Но по дороге к лесу колонна варягов, вытянувшись в длину, не могла преодолеет сугробы, и увязла в них по пояс. Военег уже знал, что произойдет. Вытянувшуюся колонну разрезали атакой с двух сторон на пять равных частей, и начали попросту уничтожать. Только замыкающая колонну часть дружины, припертая в дополнение ко всему, и сзади, в естественном яростном желании жить сумела с большими потерями прорваться на свой же уже протоптанный путь в сторону Заломовой. И попыталась вернуться в крепость, где можно было бы отсидеться за стенами. Варягов, прорвавшихся к спасению, было не больше полутора сотен. Но князь Вадимир, надеявшийся на то, что ворота Заломовой будут открыты после ухода войска, недооценил осторожность Астараты, который сам из крепости не выступил, и даже оставил у себя пять сотен. Варяги со стен крепости видели маневр отряда Вадимира, и выставили свои резервные сотни навстречу Вадимиру. Княжич, не вступив в бой, вынужден был резко развернуть отряд, и двинуться в обратный путь. И прямо на дороге столкнулся с полутора сотнями отступающих варягов. Его сотня была свежа, и, в отличии от противника, не измотана сражением. К тому же вся сотня была верховой, тогда как у варягов конными были только три десятка. И княжич без раздумий повел свою сотню в атаку, прорываясь к своим не через глубокие сугробы, а прямо по дороге, и даже по телам убитых врагов. Этого требовала обстановка, потому что полк, выступивший из Заломовой, тоже имел около сотни конников, которые могли вот-вот показаться за спиной. Половина сотни Вадимира сидела на лосях, и лоси были хорошим тараном, который прочищал дорогу. Потери самой сотни княжича были при этом прорыве небольшими. Было убито лишь три воя. И все, похоже, были сняты с седел одним стрельцом. Стрельцов у варягов было мало. Это князь Войномир собирал всех стрельцов в один полк, который наносил по противнику массированный удар, а потом быстро перемещался в другое место, где наносил новый удар. Князь же Астарата воевал по старинке, распределяя стрельцов по одному, по два человека на сотню, чтобы удары стрел были равномерными. Стрельцы обычно находились в последних рядах, и искали для себя возвышенное место, с которого могли видеть, куда стрелять, и стреляли выборочно, выискивая себе наиболее опасные для полка фигуры воев противника. Подобная тактика делала действия предсказуемым, и не приходилось гадать, успеют ли стрельцы переместиться туда, куда им переместиться следует. Чтобы на новой позиции нанести противнику наибольший урон. И уже тогда, когда сотня словен прорвалась на открытую дорогу, следующая стрела ударила Вадимиру в спину, вонзившись в позвоночник. Вадимир еще какое-то время держался в седле, но, скорее всего, лишь по инерции, потом свалился вперед, выронив меч, и бросив руки через высокую луку седла лосю на рога. А вскоре стал сползать набок. Состояние княжича заметили, его придержали, и даже поднятый меч вложили в ножны. Но оставлять Вадимира так близко от варягов не рискнули, и погнали лосей, не понимая еще, что везут, придерживая в седле, уже мертвого всадника, который меч из ножен уже никогда больше не выхватит.

Вадимир сам перед выступлением из Карелы снял с себя доспехи, оставшись только в звериных шкурах. Доспехи казались княжичу слишком тяжелыми…

* * *

Велибора так и не смогла уснуть в эту ночь. И уже незадолго до рассвета, все обдумав, и решившись на крайние меры, которые способны сделать из княжны княгиню, порывшись у себя в дорожных вещах, она переложила в карман маленький кожаный мешочек с тем, что сделала по ее заказу труболетка Бисения, и спустилась на первый этаж. Дворовый человек, как раньше стоял у двери горницы князя Буривоя, прислонившись спиной к стене, так стоял и теперь, и, казалось, даже спать не хотел. Смотрел одновременно сердито, и с чувством важности своей миссии.

– Есть кто у батюшки? – спросила княжна.

– Один сидит. Ждет вестей из полков.

– А Вадимир где?

– Знамо дело – где… Полки повел! В сечу с варягами…

Это было еще одним оскорблением Велиборы. Вадимир даже не заглянул в ее комнату, чтобы проститься перед тем, как отправиться в поход. Она не предполагала, как долго этот поход продлится. Но, если князь Буривой ждет вестей из полков, значит, поход не длительный. Велибора даже попыталась успокоить себя тем, что Вадимир не хотел заставлять ее в ее положении волноваться, потому и не предупредил. Тем не менее, обида продолжала больно щипать ее сердце, и в глубине души Велибора была уверена, что Вадимир не захотел проститься специально для того, чтобы показать ей свое пренебрежение. Но при дворовом человеке обнажать свои чувства княжна не желала, молча открыла дверь княжеской горницы, и вошла тихо, беззвучно.

Князь Буривой спал, сидя на скамейке перед столом, положив на стол свои тяжелые руки, а на руки и кудлатую голову, которой никогда, наверное, не касался гребень. И едва-едва дышал. Но все-таки дышал, и дышал, к сожалению княжны, ровно, не как дышит больной человек. Это дыхание ее расстроило, и заставило уверовать в необходимость срочных действий, которые она задумала. Остановившись с торца стола, за которым князь сидел, Велибора долго смотрела на него, потом осмотрела горницу. Она боялась, что здесь кто-то еще окажется, кто помешает ей. Она боялась, и, одновременно, надеялась на это. Но в горнице не было никого, кто смог бы остановить княжну, и тогда она шагнула к подоконнику, где стояли баклажки с медом.

Рука предательски дрожала, когда Велибора снимала с баклажки берестяную крышку. Она вытащила из кармана заветный мешочек Бисении и стремительно, чуть не со злым размахом, вытряхнула содержимое в мед. При этом лицо труболетки словно бы висело где-то там, за окном, закрытым мутным бычьим пузырем, словно Бисения наблюдала за ее действиями. И сразу вспомнился уверенный и всегда твердый и острый, как нож, проникающий внутрь голос старухи: При этом говорила Бисения всегда тихо, чуть не шепотом, что заставляло прислушиваться к ее словам, чтобы не пропустить нечто важное[31].

– Против этого никакой человек не устоит, будь у него хоть сила ведмедя…

Но Буривой одним ударом убивал ведмедей. Много их за свою жизнь убил. Сколько у него сил? Этого Велибора не знала. Но надеялась на слова труболетки. Как-никак, а Буривой был просто человеком. Смертным человеком. И к тому же уже давно ослабленным болезнью после ранения. Загноившаяся рана съедала и сжигала его изнутри. И только та сила, что позволяла ему ведмедей убивать кулаком, позволяла князю бороться с болезнью, и цепляться за жизнь. Значит, нужен был только небольшой толчок, чтобы болезнь победила Буривоя. И княжна готова была помочь болезни.

От ворот в сторону княжеского жилища шли люди с факелами. Велибора наклонилась, и попыталась увидеть хоть что-то. Но мутный бычий пузырь был, в дополнение ко всему, еще и от мороза покрыт инеем, и не позволял рассмотреть ничего, кроме смутного плавающего огня факелов. Хотя факелы, по большому счету, уже были и не нужны. Даже бычий пузырь пропускал уже начинающийся медленный зимний рассвет. Кто-то, видимо, хотел так привлечь к себе внимание.

– Что ты здесь делаешь? – резко спросил голос князя за спиной. – Я разве звал тебя?

Княжна вздрогнула всем телом. Испугалась.

– Люди идут. С факелами… – сказала она.

– Зачем факела? Какие факела! Светает уже! – проворчал князь. – Дай мне меду.

Велибора оглянулась, словно бы мед отыскивая глазами.

– Под носом у тебя стоит. На окне.

Она увидела, и подала князю баклажку. Ту самую, к которой только что прикасалась. Буривой крышку не просто снял, а отбросил в сторону, злой спросонья или от мучительной бессонницы, отступающей лишь на короткие моменты. И одним большим глотком баклажку опорожнил.

За дверью послышался топот множества ног. В горницу без стука вошли два человека с факелами. Следом за ними воевода Военег. За Военегом еще два воя с факелами. Велибора искала взглядом Вадимира, но не нашла.

Буривой встал.

– Княже… Варяги полностью разбиты. Крепостица Воробьиный чих горит. Заломовую взять «изъездом» не удалось. По моим подсчетам, там около восьмисот воев осталось, не больше. Можно попробовать сразу с нескольких ворот ворваться. «Баранами»[32] ворота выбьем… Если Астарата сам крепость не сдаст…

– Хорошо дрались! – одобрил Буривой хрипло.

– Хорошо, – согласился воевода. – Но…

– Вадимир? – спросил Буривой с беспокойством в голосе, словно все уже знал. Хотя и догадаться было не трудно, если с докладом прискакал не княжич, а только воевода. Как гонца воеводу не пошлют. Значит, он не гонец, а носитель печальной вести.

– Вадимир… – воевода опустил голову. – Ему стрела в позвоночник попала. Он под сирнанские меха кольчугу не одел. Скоро его привезут.

– Я знал, что так случится, – тихо, даже без хрипа в голосе сказал Буривой. – Подожди, сын, я тебя догоню…

Ноги его подогнулись, и князь тут же упал между столом и скамьей.

Воины подскочили к нему. Изо рта князя шла пена. Глаза его, еще широко раскрытые, красно светились при свете факелов, и стекленели прямо на глазах.

И только одна княжна Велибора знала, что случилось с князем. Все остальные думали, что сердце его не выдержало сообщения о гибели младшего сына. Но она, сосредоточенно следя за князем, не внимала словам Военега, и не поняла сразу, что случилось с мужем, хотя и слышала, что было произнесено его имя. И потому переспросила Военега:

– Вадимир где? Когда приедет?

– Его везут. Скоро будут. Я приказал готовить погребальный костер. А готовить их следует два. Или ты прикажешь сжигать их на одном костре?

Велибора вдруг все поняла. До нее с таким опозданием дошел смысл сказанного про Вадимира раньше. С одной стороны, поняла вдруг Велибора, на нее не падет подозрение из-за смерти Буривоя. С другой стороны… С другой стороны смерть Вадимира лишала княжну всяких надежд стать княгиней Славена. Последнее не сразу стало понятно ей до конца. А когда стало понятно, Велибора потеряла сознание, и тихо, даже без вздоха осела на пол. Она не научилась терпеть удары судьбы…

* * *

Княжну, хотя никто из словен не любил ее за высокомерный нрав, все же бережно перенесли в ее комнату на втором этаже, где она всю минувшую ночь металась, как хищная волчица в клетке, и уложили в постель, в которой она не могла нынешней ночью уснуть. И оставили возле двух составленных вместе лавок, покрытых мягкой пуховой периной, двух женщин, чтобы дежурили рядом с беременной, и помогли ей, если будет нужно. Когда были живы князь Буривой и княжич Вадимир, с Велиборой никогда не обращались так бережно, как после их смерти. Она почувствовала заботливость этих людей, идущую от их рук, еще на лестнице, когда вернулась в сознание. Но она не подала вида, что уже все ощущает и понимает. Ей требовалось время, чтобы обдумать свое новое положение. И не хотелось, чтобы кто-то мешал ей думать о своих делах.

Но женщины своей заботой как раз мешали ей. Они сначала протерли ей лоб и щеки перебродившей яблочной кислой водой[33], потом льняную тряпочку, пропитанную этой вонючей водой поднесли ей к носу. Запах был не из самых приятных, и ноздри, буквально, разрывал. Велибора не хотела показывать, что она вернулась в сознание, но этот едкий запах заставил ее поморщиться, а потом и чихнуть. А потом и глаза, вопреки мыслям, широко открылись сами собой.

– Ожила, княжна… – сказала пожилая женщина с сочувствием, и сочувствие это не показалось Велиборе наигранным. Но ей сейчас сочувствие этих славян было не нужно.

Тем более, она вообще не понимала, чем эта забота вызвана. Она же теперь уже, по сути дела, никто! Еще полчаса назад, она, Велибора, была женой княжича, и предполагаемой княгиней Славена, о чем они, словене, конечно, не могли догадываться. Но сама-то она уже почти чувствовала себя княгиней, и, по сути дела, чувствовала себя уже правительницей всего княжества. Тогда эти люди могли и должны были оказывать и показывать свою заботливость. Они обязаны были это делать. А сейчас, в один миг, она стала никем. Она снова стала дочерью хозарской рабыни. И сделала это Велибора своими руками. Если бы просто погиб Вадимир, но остался в живых Буривой, остался бы князем, Велибора все равно занимала бы соответствующее ей положение. Более того, останься в живых Гостомысл, и тогда она не потеряла бы так много. Но она обрекла на смерть и Гостомысла, и Буривоя. А злая судьба отняла у нее мужа. Как сама себе говорила теперь Велибора, любимого мужа. И вот уже она осталась никем.

Велибора знала законы словен. Они обычно на вече выбирают себе князя сами. Это Буривой, как человек сильный и властолюбивый, став князем, не желал уже никакого вече видеть. Точно так же делал и его отец, тоже человек не самого легкого характера. Но словене были довольны своими князьями, и потому не противились даже передаче должности правителя княжества по наследству. Они уже даже привыкли к этому, и смирились с тем, что их мнение княжеским домом во внимание не принималось. Так же должны были стать князьями и дети Буривоя. Об этом сам Буривой многократно говорил, хотя ругал порой за мягкость Гостомысла, которого считал своим наследником. Мягкость же Вадимира старый князь вообще во внимание не принимал, считая, что тому не княжить. Но теперь, когда нет ни самого Буривоя, ни его детей мужского пола, а в том, что Гостомысл не вернется, Велибора была уверена, словене наверняка задумают провести новое вече, и выберут нового князя. И куда тогда деваться Велиборе с сыном, которого она вскоре должна произвести на свет? Имущества у нее хватит на безбедную жизнь. Но не хватит власти, к которой она в своих мыслях уже давно привыкла. И сейчас для этих женщин она уже вообще никто. И никогда уже не будет распоряжаться их судьбами. Эти мысли, отвергающие все те надежды, что зрели в голове и сердце Велиборы в течение многих лет, били ее больно. Но она умела терпеть, и не отчаиваться. Оставалась еще слабая надежда, что Бисения ошиблась, и Гостомысл вернется домой живым и здоровым. Тогда уже он будет заботиться о Велиборе и ее будущем сыне Вадиме. И еще Велибора выписала у своих родственников в Хозарии целый хозарский двор для себя. Она была уверена, что все случится так, как она с Бисенией задумали. И написала письмо родственникам, отправила с торговыми людьми. И что теперь будет? Приедет этот хозарский двор, со своей стражей, которая должна была служить Велиборе, со своими советниками, которые должны были руководить не княжной, а княгиней. Руководить так, как это Хозарии нужно. Обратно их отсылать? Словене хозар в город не пустят. И не дозволят Велиборе таких держать дома. Да и зачем они вообще нужны, если не быть ей княгиней? Даже если Гостомысл вернется здоровым, она уже все равно княгиней-правительницей никогда не станет.

И как раз в это время, когда она подумала о Гостомысле, снизу послышался шум многих голосов. Что-то там произошло. Может быть, обманулись вои, может быть, Вадимир жив? Или на Буривоя яд не подействовал?

Испугав своим движением женщин, Велибора резко вскочила, и бросилась к двери…

Глава шестнадцатая

Поляна перед избушкой жалтонеса Рунальда, только что полная конников, и оттого словно бы сжавшаяся в размерах, снова стала просторной, когда сотня стрельцов Русалко разошлась по опушке леса позади избушки. Только два десятка вагров оставались рядом со своим воеводой, да те словене, что доставляли сюда Гостомысла. Гостомысл остался на крыльце рядом с Русалко, рядом с крыльцом, не покидая седла, ждал появления неизвестных всадников граф Оливье.

– Мне кажется, наши идут, – тихо сказал Телепень, по-собачьи поворачивая голову набок.

– С чего ты решил? – переспросил Гостомысл. – Я так вообще никого не слышу.

– Когда франки идут, у них броня звенит. А когда наши идут, кольчуги шелестят, как железная листва. Я сотню Русалко так услышал. И сразу подумал, что наши.

– Может оказаться, что отряд саксов, – высказал свое мнение сотник Заруба. – У них тоже большинство кольчуги носят.

– Недолго ждать. Скоро увидим, – сделал вывод всегда невозмутимый Русалко.

Ждать, в самом деле, пришлось не долго. Скоро на поляне появились конные вагры, сразу, как только из леса выезжающие, распрямляющиеся в седлах. Вообще по такой тропе, что вела к избушке жалтонеса, лучше пешком идти, и коня на поводу вести. Но многие вои пренебрегали этим, и предпочитали почти ложиться на шеи своих коней.

Первыми на поляну выехали, как и полагается, разведчики. Два десятка воев, готовых к любым неожиданностям. И сразу распределились по краям тропы. А четверо, увидев ждущих их у избушки, поскакали к крыльцу. Наверное, доспехи и шлем с перьями, что граф Оливье держал в руке, разведчиков смущали. Но, одновременно, вагры увидели своих, и потому торопились. А тут и сам жалтонес Рунальд на крыльцо вышел. Может быть, услышал приближение нового отряда, может быть, просто пришло время ему выйти. И, даже не взглянув на подъезжающих, жалтонес сделал знак рукой тем, что держали коней с растянутой лосиной шкурой, и распорядился:

– Заносите воеводу. На лавку рядом с печкой уложите. Рана на спине?

– Да.

– Лицом вниз положите, – и пошел в свою избушку первым, зная, что его приказ сейчас выполнят безоговорочно.

Вои сняли крепления шкуры с седельных лук, и аккуратно понесли Веслава. Когда они уже на порог ступили, вновьприбывшие вагры оказались у крыльца.

– Беловук, – позвал одного из подъехавших сотник Заруба. – Тебя к нам какие спехи[34] принесли? Тебе сейчас место в Старгороде…

– Мое место там, где мне прикажет быть княже Бравлин, – сухо отозвался сотник Беловук, немолодой княжеский разведчик, мотнув головой так, что его лохматые брови качнулись, как волосы. – Княже послал тебя, Заруба, сюда, и не может назад дождаться. Потому и решил сам поехать. И меня с собой взял, чтобы я обезопасил его путь. А тебе следовало бы поторопиться в выполнении княжеской воли, и не заставлять Бравлина ждать с важным делом.

Заруба почти виновато склонил голову. Но он не хотел признавать свою вину. Заруба прибыл к избушке, чтобы от имени Бравлина поговорить с Гостомыслом, но только вот минуту назад впервые увидел княжича, вышедшего на крыльцо.

– Бравлин приехал? – удивился сам Гостомысл, и почему-то посмотрел не на выход тропы из леса, а на графа Оливье, который слушал своего толмача, и тоже показывал лицом изумление. В самом деле, появление князя Бравлина здесь, на лесной поляне, несомненно несло какие-то новости. Это могло одинаково значить и то, что король Карл отступил от Старгорода, и то, что Старгород пал, а Бравлин бежал из своей разрушенной столицы.

Беловук княжичу не ответил, только повернулся в седле, и протянул руку, показывая.

И, будто бы по его знаку, из леса стала выезжать кавалькада воев, в середине которой явно находился человек, которого вои охраняли, расставив во все стороны свои копья. Рассвело почти полностью. Но издали было трудно определить, что это за человек. Однако, расстояние от избушки до леса было не таким уж и большим, и скоро стало возможным узнать в середине строя крупную и крепкую фигуру князя Бравлина Второго. Сотник Заруба шагнул навстречу кавалькаде своего князя. Естественно, сотник не бегом бежал, что, может быть, и соответствовало бы моменту, но стало бы нарушением установившегося порядка, а лошади все равно шли быстрее, и встретились они совсем неподалеку от крыльца избушки.

Бравлин Второй выглядел озабоченным и сердитым. Под глазами немолодого князя повисли тяжелые мешки. Такое обычно бывало с ним после бессонных тревожных ночей. А нынешняя ночь, как все понимали, просто не могла быть спокойной.

Завидев Зарубу, Бравлин выехал из стоя в сторону, и подогнал коня.

– Здравствуй будь, княже! – сказал сотник.

– И тебе здравия, Заруба! Я уже отчаялся тебя дождаться. Подумал, что сгинул ты в этом опасном пути. Может, на хищных франков нарвался… – князь бросил взгляд на сидящего неподалеку в седле графа Оливье, нимало не заботясь, что тому могут перевести его слова. – Как ты выполнил мое поручение? Я вижу, княжич Гостомысл уже почти в здравии. Что он ответил тебе?

Сам Гостомысл стоял на самом краю крыльца, и прислушивался к словам Бравлина. И предпочел сам ответить на его слова, хотя они и не к нему были обращены.

– Здравствуй будь, княже. Я хочу поблагодарить тебя за помощь, оказанную мне твоими людьми. Они подняли меня на ноги только вот перед твоим приездом сюда. И твой сотник, которого, как я понял, ты послал ко мне, еще не успел со мной поговорить. До этого я лежал под попечительством жалтонеса на печи, и не мог глаза открыть, пока жалтонес не влил мне что-то горькое в рот. Эта отрава и заставила меня встать, словно я родился заново. Хотя, признаюсь, и силы у меня в теле сейчас не многим большие, чем у новорожденного. Ты хотел поговорить со мной или просто желал узнать состояние моего здоровья?

– И то, и другое, княжич. И то, и другое…

Бравлин неодобрительно посмотрел на графа Оливье, и слегка наклонил голову в приветствии. Тот ответил более приветливо. Но неприветливость князя была откровенной, и не могла не броситься в глаза окружающим. И была, наверное, вполне обоснованной с точки зрения князя. Все-таки, перед ним был враг. Причем, один из самых известных врагов его княжества, захватчик и поработитель. И иначе относиться к Оливье, несмотря на все благородство графа, Бравлин просто не мог. Это было бы выше его сил.

– Может быть, мы зайдем в избушку к жалтонесу, и там поговорим? Кстати, а где сам Рунальд? Я не понимаю, почему он не спешит поприветствовать своего князя? Это не в его привычках. Он вообще-то на месте?

– Он сейчас занят с Веславом, – объяснил Гостомысл.

– Веслав здесь? – удивился Бравлин.

Сотник Заруба снова выступил вперед, и предельно коротко рассказал, что знал, о ранении Веслава и о том, почему здесь присутствует граф Оливье. На себя инициативу рассказа сотник взял потому, что умел всегда говорить кратко и доступно, без лишних подробностей, и такой рассказ не отнимал много времени. Бравлин явно забеспокоился.

– Как Веслав себя чувствует? Рана, как я понимаю, серьезная?

– Я предлагал ему отвести его под мое честное слово к личному лекарю моего короля Карла Каролинга, – сказал граф Оливье, – но воевода отказался.

– А наша конница, стало быть… – князь, кажется, только сейчас понял, чем завершилась битва у реки. – Мы потерпели поражение?

Выступил вперед, и встал рядом с Зарубой сотник Берислав.

– Я не знаю, княже, кто взял на себя командование. Наверное, воевода Златан, но поступила команда к отступлению, и наша конница отошла.

– И что, франки не преследовали наши полки? – с непониманием переспросил князь.

– Нет, княже. Они и сами еле держались, и готовы были отступить, когда команда к отступлению прозвучала из наших рядов. Получается, что разошлись почти миром.

– А что Рунальд говорит о Веславе? – мысли князя Бравлина перебегали с одного неприятного известия на другое, не менее неприятное, и он не мог понять, что для княжества хуже – потерпеть поражение в бою двух конных полков или потерять на какое-то время, если не насовсем, воеводу Веслава. Вторая потеря, кажется, виделась Бравлину более тяжелой, и потому он проявлял беспокойство, заметное тем, кто хорошо знал князя.

– Рунальд только головой качает, – сказал один из воинов, что заносил воеводу в избушку. – И шипит при этом по змеиному. Похоже, дело Веслава плохо.

– Тогда у всех у нас дела плохи, – сделал вывод князь Бравлин. – Они и без того, прямо скажу, тяжелые. А потеря такого воеводы будет для нас особенно тяжелой. И именно по этому вопросу я хотел с тобой поговорить, княжич. Если, конечно, ты сейчас в состоянии ясно мыслить и принимать взвешенные решения…

– Я не скажу, что могу уже сейчас повести своих воев в бой, но мыслить я могу, а за свои решения отвечать готов всегда.

– Тогда давай отъедем к костру, поговорим там, и руки заодно погреем. Кстати, а второй костер для чего приготовили?

– Погребальный, княже, – сказал сотник Бобрыня.

– Надеюсь, на для Веслава приготовлен?

– Нет, княже. Это для стрелецкого десятника Парвана.

– Он погиб? – переспросил Русалко.

– Он сказал, каким ядом отравлена стрела, что была пущена в княжича. Сказал змеям, которые читали его мысли, и передавали их Рунальду. А потом умер от страха, когда змеи смотрели ему в глаза.

– Не все змеи, а только одна – Парим. Парим умеет говорить с людьми и со мной. Он говорит глазами. И приказал Парвану умереть. Можете забрать тело в костер. Змеи оставили его… Заходите в избушку, забирайте.

Решиться зайти смогли только двое – сотник Заруба и сотник Бобрыня. Они уже встречались с этими змеями, и благополучно покинули избушку. Остальные змей боялись. По времени года змеям давно уже было бы пора спать в своих норах. А когда змея просыпается не вовремя, она всегда чрезвычайно злая и сердитая. И потому опасная.

– Здрав будь, Рунальд! – сказал Бравлин.

– Тебе того же желаю, княже, – проскрипел в ответ «пень с бородой».

– Скажешь мне что-нибудь про здоровье Веслава?

– Скажу, что попробую оставить его в живых. Но ходить он уже никогда не сможет. У него отнялись ноги. Это вылечить невозможно даже самому лучшему лекарю короля Карла, – жалтонес отвесил почти издевательский поклон графу Оливье, который на него не отреагировал. – Когда разрублен ствол позвоночника, человеку не дано управлять ногами.

– Значит, совсем плохи дела нашего княжества, – сделал вывод Бравлин.

– Русалко, коня мне… – распорядился Гостомысл.

Но коня княжичу уже подвел Телепень. И княжич прямо с крыльца сел в седло, не взлетел в седло, как он это делал, будучи здоровым, с земли, а просто сел, бросил приглашающий взгляд на князя Бравлина, и поехал к горящему возле шалаша небольшому костру, предоставив своим воям возможность позаботиться о погребении своего несостоявшегося убийцы.

Тем временем Русалко дал знак, сидящий неподалеку в седле стрелец протрубил в берестяной рожок, и две полусотни стрельцов выехали из леса, стали стягиваться к избушке. Но тут Телепень поднял руку, призывая всех к тишине. И сам прислушался.

– Опять кто-то едет. Много воев. И это – франки. Теперь я точно говорю, это франки. Звон доспеха совсем другой. Кольчуга шелестит, а броня звенит.

Русалко сделал еще один знак, и стрельцы вернулись на свою недавнюю позицию. А вои-вагры, прибывшие со своим князем, частично спешившись, выставили щиты, и встали плотным строем, ощетинились копьями. За их спинами встали готовые к бою конные дружинники.

Граф Оливье подъехал ближе к крыльцу, и обратился к Русалко.

– Не бойтесь. Пока я здесь, среди вас, никто не посмеет на вас напасть.

– Не обижай нас, граф, своим отношением. Мы не боимся франков. Мои стрельцы только сегодня уничтожили несколько сотен твоих рыцарей у реки. И уничтожат еще несколько сотен, если кто-то проявит к нам враждебность.

– Сотня уничтожила несколько сотен! – усмехнулся с недоверием Оливье.

– Будь уверен, граф, и я готов отвечать за свои слова… Не только ты с маркграфом Хроутландом умеешь драться с численно превосходящим противником. Мы с таким часто сталкивались. Только мы всегда остались невредимыми, и даже в плен ни разу не попали. И на длину копья к себе никого не подпускали, не говоря уже про мечной удар. В этом и твои соотечественники уже имели возможность убедиться.

Должно быть, Оливье было неприятно слышать такие речи. Если бы речь сотника стрельцов касалась его одного, граф не удостоил бы такое высказывание вниманием. Кто такой этот говоривший – просто молодой славянский сотник. Даже не рыцарь. Но, в данном случае, речь зашла и о королевском племяннике маркграфе Хроутланде. И это Оливье задевало больно.

– Что-то я не видел такого значительного перевеса на нашей стороне во время сражения. И вашей особой доблести не заметил.

– А твой засадный полк на нашем правом фланге? Или ты совсем забыл про него? Мы уничтожили его до того, как рыцари смогли доскакать до нас. Это было похоже на бой у переправы, когда мы перебили франкских рыцарей. И сейчас, если франки поднимут оружие, их ждет такая же участь.

В словах сотника была правда, а не хвастовство, и граф Оливье, как человек всегда стремящийся быть справедливым, признал это. Он не знал, что случилось с его засадным полком, но знал, что произошло у переправы. Стрельцы там показали свою силу. Тем не менее, уступать этому славянину не хотелось.

– Но ты же не вагр. Здесь воюют вагры и франки. Что тебе до этой войны? – все же спросил Оливье, вообще посчитавший, что словесная перепалка с простым сотником просто унижает его, и перестав спорить. Сильнейшего всегда определяют не слова, а настоящий кровавый бой.

– Здесь находится мой княжич. Это первое и главное. И его мы будем защищать всегда и от всех, сколько бы врагов перед нами ни было, – сказал Русалко. – Здесь же находится наш друг князь Бравлин, оказавший нам гостеприимство. Если тебя кто-то примет в своем доме, граф, и окажет тебе помощь, когда ты в бедственном положении, а на дом внезапно нападут враги… Разве ты не будешь защищать хозяина этого дома?

– Ты прав, сотник. Твое понимание ситуации достойно уважения, а мой вопрос неуместен и попросту лишен корректности. Но я еще раз повторяю, что при мне ни один полк не посмеет напасть на вас. Я имею в королевской армии соответствующий авторитет. Я – пэр королевства франков, член большого и малого королевских советов. И король Карл всегда относится ко мне с большой любовью.

Русалко и не собирался возражать против этого. Но у него были свои привычки.

– Я верю твоему слову и твоему авторитету, граф Оливье. Я не ровня тебе, И мои слова для тебя значат, наверное, мало, но хочу сказать, что уважаю честных и благородных врагов не меньше, чем друзей. Однако все же предпочту позаботиться о безопасности князя и княжича сам. Это мое дело, которое мне поручили, и я его обязан выполнять с полной ответственностью. Не прими мои действия за недоверие к твоему слову. Это просто моя обязанность.

Граф Оливье только пожал плечами. Обязанность всегда есть обязанность.

Между тем князь Бравлин помог спуститься с седла еще слабому физически княжичу Гостомыслу, и они присели рядом на стволе упавшего дерева по другую сторону костра. Бравлин протянул руки к огню, и пошевелил пальцами, согревая их в это не самое теплое утро. Обоим им было видно приготовления к бою, что произвели вои перед избушкой жалтонеса Рунальда, но ни тот, ни другой не поспешили к строю хотя бы для того, чтобы узнать, чем эти приготовления вызваны. Видимо, разговор они начали до того, как добрались до костра, разговор был достаточно серьезным, и они не желали прерывать его, и отвлекаться на что-то приходящее со стороны. По крайней мере, отвлекаться до последнего момента, когда их присутствие станет необходимостью. И только три десятка конных воев-вагров отделилось от общего строя по распоряжению сотника Зарубы, и встали позади князя и княжича на расстоянии тридцати шагов, чтобы и тихий разговор не слышать, и загородить собой Бравлина и Гостомысла от возможного появления врагов.

А враги появились уже вскоре…

* * *

Франки выходили из леса сразу, без разведки, не проявляя осторожности, и очень, кажется, торопились. Из было около пяти сотен, из них только две сотни рыцарской конницы, а остальные были пехотинцами. Увидел перед избушкой жалтонеса Рунальда сомкнутый строй вагров, сначала остановились, потом, видимо, прозвучала команда, и франки рассыпались по всей ширине поляны. Граф Оливье сразу заметил ошибку, которую допустил командир отряда. Желая охватить фланги вагров, он так растянул свой пеший строй, что даже передовая линия оказалась слишком тонкой и слабой, и вагры в случае боестолкновения свободно разрезали бы войско франков на несколько частей, и могли бы, таким образом, уничтожать противника по частям. Окруженными оказались бы не вагры, а сами франки, причем, окруженными не все полностью, а только небольшими группами. Правда, позади центральной линии пехотинцев стояла рыцарская конница, способная, по представлению графа, смести строй противника или хотя бы разорвать его. Но этот разрыв был бы ваграм на руку. Они бы пропустили рыцарей в середину своих рядов, и могли бы уничтожать там, в толчее и тесноте, где конница не имела бы простора для копейного удара. Кроме того, если стрелецкий сотник говорил правду, его стрельцы смогут уничтожить большую часть рыцарской конницы еще до столкновения с ваграми.

Вагров вместе со словенами было ненамного меньше, и результат боя, если бы бой состоялся, оказался бы непредсказуемым. Но граф пообещал сотнику Русалко своим авторитетом остановить любой полк франков. И, чтобы не прослыть бахвалом и хвастуном, граф выехал вперед перед строем славян, и поднял руку с развернутой ладонью. Свой шлем Оливье по-прежнему держал на согнутой левой руке, показывая, что он участия ни в какой схватке принимать не намерен. И даже меч свой не поддерживал рукой, которая держала шлем. И весь вид графа Оливье говорил о том, что он не имеет никаких воинственных намерений. Но этот вид, конечно же, искусственно принятый графом, предназначался не столько для славян, сколько для его готовых к бою соотечественников.

Со стороны отряда франков навстречу графу выехал рыцарь с белыми перьями на шлеме. Но шлем рыцарь с головы не снял, хотя и поднял решетчатое забрало. Оказавшись ближе, Оливье узнал в рыцаре одного из новых любимцев короля Карла молодого графа де Брюера, хорошего музыканта и поэта, но весьма посредственного полководца, о чем говорило даже нынешнее построение отряда. Сам Оливье был когда-то дружен со старшим графом де Брюером, отцом нынешнего графа, но тот погиб еще год назад в битве с восставшими лангобардами. И управление графством король доверил сыну, тогда еще виконту де Брюеру, сохранив за ним титул отца[35].

– Я рад встретить тебя здесь, доблестный граф, – сказал Оливье, не слезая с седла.

Наверное, встретить здесь именно этот отряд – было самой большой неудачей для Оливье. Граф де Брюер был тем человеком, который может не пожелать выслушивать советы Оливье.

Де Брюер тоже седло не покинул. Оливье и раньше слышал, как этот молодой граф высказывался о самом Оливье нелицеприятно. Видимо, он ревновал опытного воина к королевским милостям и просто к королевскому вниманию. Правда, внимание это было особенным и заметным всем, когда граф Оливье три с половиной года назад вернулся из сарацинского плена. Тогда вниманием его баловали и сам монарх, и все придворные. Но время прошло, страсти поутихли, и к прославленному рыцарю все стали относиться ровнее. В том числе, и сам король Карл. При этом сам Оливье воспринимал такие вещи достаточно хладнокровно. Но каждый новый фаворит короля видел в фаворите недавнем угрозу своему влиянию на монарха. Этим, скорее всего, и было вызвано неприязненное отношение да Брюера к Оливье.

– Я тоже рад неожиданной встрече, – ответил де Брюер. – И, признаться, никак не ожидал застать тебя в этой компании.

– А как ты сюда попал со своим полком? – поинтересовался Оливье.

– Все просто. Меня послал наш король в погоню за сбежавшим из Старгорода князем Бравлином, и приказал захватить его. Что я и намерен сейчас сделать.

– А я попрошу тебя, доблестный граф, отказаться от этих планов. Но я вообще не в курсе событий последнего времени. Что произошло в Старгороде?

– Мы со второй атаки разрушили стенобитными машинами привратные башни и сами ворота, и легко ворвались в город. Защитников было слишком мало. Бравлин из города бежал. Король отдал на три дня город воинам, участвующим в приступе, а меня вот отправил в погоню за князем. По дороге я встретил небольшой отряд из твоего полка, который ты, граф, оставил без командования по непонятной причине. Я присоединил их к своим рыцарям, чтобы они помогли мне выполнить волю Карла. Но ты, как я понимаю, желаешь сам воспротивиться королевской воле, и меня склоняешь к тому же?

– Просто я дал слово ваграм и словенам, что франки, если подойдут, не будут их атаковать. Король всегда с уважением относится к слову любого рыцаря, не только к моему слову, и позволил бы тебе уйти без схватки…

– Король наш далеко. И я не имею возможности спросить его. А, если я не имею такой возможности, я буду выполнять его волю, которую он высказал мне лично. Кроме того, я не давал слова этим славянам.

Граф Оливье потяжелел взглядом, и де Брюеру трудно было его взгляд выдержать. Новый фаворит короля даже отвернулся, якобы, чтобы посмотреть, насколько развернулся его строй.

– Сегодня один из моих бойцов, якобы желая спасти меня, тяжело ранил воина-вагра, с которым я дрался. Тот боец уже однажды спасал мне жизнь. Тем не менее, я наказал его. Ты еще не слышал про это?

– Нет, граф, не слышал. Что ты с ним сделал?

– Я отрубил своему спасителю голову.

– Я не могу этого одобрить. Жизнью королевских солдат вправе распоряжаться только король. Это мое твердое мнение.

– Этот солдат спас мне жизнь, но лишил меня чести, запятнав ее предательским ударом…

– И к чему ты это рассказываешь мне? – не понял де Брюер.

– Он запятнал мою честь. И лишился головы. Ты тоже хочешь лишить меня чести. Ты не воспринимаешь всерьез слово рыцаря…

Де Брюер, выслушав и осознав угрозу, побледнел.

– Я только выполняю волю короля.

– Хорошо. Выполняй. Но, когда закончится бой, и если ты останешься жив, я попытаюсь свою честь себе вернуть. Будь готов к схватке, граф…

– Ты мне угрожаешь?

– Я тебя предупреждаю.

– Значит, ты стал предателем короля и интересов своего народа, граф Оливье!

– Говори, что хочешь. Тебе говорить осталось не долго. Без головы люди обычно молчат.

– Ладно… Только я не слишком боюсь твоих угроз. Запомни это.

Тем не менее, де Брюер торопливо развернул коня, чтобы вовремя дать ему шпоры, если граф пожелает принять какие-то меры сразу. Но Оливье тоже развернул своего коня, и уже быстро поскакал к рядам вагров, куда только что подъехали князь Бравлин Второй с княжичем Гостомыслом. Оба встали на крыльце избушки рядом с Русалко и сотником Зарубой. Туда подъехал и граф Оливье.

– Извини, князь, я не поинтересовался у тебя судьбой твоей столицы.

– У Старгорода уже нет судьбы. Город горит, и на этом месте уже никогда, думаю, не возродится. По крайней мере, при мне. Люди, кто смог, покинули его. Вынужден был покинуть его и я.

– Да, я только что узнал об этом от графа де Брюера, посланного за тобой в погоню королем Карлом Каролингом. Я пытался отговорить графа от атаки, рассчитывая на свой военный и рыцарский авторитет, но мне это не удалось.

– И что ты хочешь от нас, граф? – спросил Гостомысл. – Ты хочешь нашего согласия на твое участие в нападении на отряд сопровождения князя Бравлина? Да, это хороший вариант для спасения чести. А то мне тут сотник Русалко только что сообщил, будто ты дал слово, что франки не нападут на нас.

– Нет. Я не прошу такого, – спокойно ответил Оливье, будто бы не замечая резких слов, высказанных в свой адрес едва-едва вставшим на ноги княжичем. – Но я пообещал графу де Брюеру, который не захотел дать мне возможности сохранить свое слово, отрубить ему голову после этого боя, чем бы он не закончился.

– Твой король не одобрил бы твоих действий, – сказал Бравлин. – Я слышал, де Брюер у него в большом почете.

– Наш король уважает рыцарскую честь, и не осудит меня. И многие рыцари двора будут мне благодарны, потому что де Брюер постоянно клевещет то на одного, то на другого. Он был плохим рыцарем, хотя, кажется, славится, как мечник. Но даже хороший мечник без чести не может быть достойным рыцарем. Иного и ждать трудно от стихотворца и музыканта. Согласно нашей вере в Бога, сияющий ангел Люцифер[36] был когда-то музыкантом при Господе. Но играть ту музыку, которую любил Господь, Люцифер не хотел, он создавал свою какофонию. А потом вообще возомнил, что может и умеет все, что может и умеет Бог, и даже лучше и больше. Так сияющий превратился в падшего ангела, музыкант превратился в Дьявола. Я лично из всех музыкальных инструментов выбираю только рыцарский рог, дающий сигнал к бою. Все остальное – ложь, обманывающая слух, и тщета, обманывающая ожидания.

– Мне трудно с тобой согласиться, – возразил Бравлин, который сам был в некоторой степени поэтом и музыкантом. – Но сейчас не время для отвлеченных философских дискуссий. Полк франков готовится к бою.

– Но ты, граф, строишь планы такие, будто этот отряд франков обязательно уничтожит нас, – с усмешкой сказал слабосильный еще Гостомысл, теперь уже без стеснения открывая свое знание франкского языка. – Для тебя это, наверное, выглядит странно, но мы не можем с этим смириться. И даже не можем пообещать тебе, что граф де Брюер доживет до конца этого маленького сражения. Кстати, они всерьез готовятся к атаке. Пехота перестраивается, чтобы пропустить рыцарей. Русалко! Дай сигнал готовности. По четыре стрелы…

Русалко дал отмашку стрельцу с берестяным рожком, который стоял рядом, и хорошо слышал слова княжича, стрелец протрубил особый сигнал, а сам сотник не удержался, и посмотрел на графа Оливье с некоторой долей торжества, обещая доказать тому силу славянских стрельцов, в которую граф так не хотел верить…

Глава семнадцатая

– Он умер, княже… – сказал сухо и печально волхв. – Прикажи готовить погребальный костер. Глашатный Сташко до последнего издыхания был верным тебе человеком. Он в своей верности пережил твоего деда и твоего отца. Достойно служил трем князьям верой и правдой. Таких сейчас не много встретишь. Проводить его нужно будет с почестями.

Годослав стоял перед распахнутыми двойными дверьми, украшенными затейливой резьбой из растительного симметричного орнамента. За его спиной затаил дыхание, не понимая, что происходит, посланец князя Бравлина мудрый тысяцкий князь Куденя. После того, как три с половиной года назад князь-воевода Дражко вместе с княгиней Рогнельдой разгромил боярский мятеж, княжество бодричей, казалось, жило в спокойной уверенности и безмятежности, и вне обычных интриг, происходящих внутри любого княжества. Это было впечатление от взгляда со стороны. Правда, в княжестве вагров тоже было давно уже спокойно, и власть Бравлина Второго выглядела непоколебимой среди вагров, хотя в годы молодости Бравлина тому пришлось подавить несколько мятежей знати, тяготеющей с одной стороны к данам, с другой с закатным соседям, часто не близким. И поэтому, тем более, удивлялся тысяцкий, столкнувшись с таким кровавым убийством прямо у княжеских дверей Годослава.

– Работай, Ставр! – сурово приказал Дражко. – Ты лучше меня знаешь, как творить сыск.

Волхв медленно выпрямился, но к двери пошел быстро, хотя со стороны его походка казалась совершенно обыденной. Просто необычайно длинные ноги Ставра совершали один шаг там, где любому нормальному человеку требовалось совершить три. И потому двигался он быстрее, чем кто-то другой.

Едва Ставр скрылся за дальней дверью коридора, закрыв ее за собой так же неслышно, как и открывал, князь-воевода резко повернулся к Годославу, и сказал, не очень стесняясь тысяцкого Куденю, представляющего соседнее государство, и не опасаясь того, что странные события станут обсуждаемыми соседями, что вообще-то само по себе бывает обычно неприятно…

– Ой, княже, не нравится мне что-то у нас в княжестве, ой, не нравится… За время моего отсутствия многое здесь кардинально изменилось. Словно цвет неба стал иным. Так изменилось, что не знаешь, чего завтра ждать. Чего сегодня вечером ждать – не знаешь! На меня готовят покушение, на мой дом нападают. Это еще ладно, хотя я тоже не последний человек среди приближенных к тебе людей. Но когда убивают верных князю служителей прямо в княжеском доме, это уже становится похожим на порядки двора твоего кузена конунга Готфрида[37]. Лично мне такое положение вещей совсем не по нутру, княже. Надо срочно принимать меры, и наводить порядок. Жесткие меры! Беспощадные! Чтобы другим неповадно стало. Иначе распустятся все. Тогда беда за каждым углом сидеть будет. А у нас бед и без того хватает.

– Да, мне это тоже не нравится, – сказал Годослав, склонив густую гриву своих светлых и заметно вьющихся волос. – И меры придется принимать срочные и весьма жесткие, как ты верно заметил. Но давай дождемся сначала Ставра. Что он скажет. Я пока даже не предполагаю, против кого нам следует предпринимать меры. Вернемся в приемный зал, уважаемый Куденя, и закончим наш разговор.

– Может быть, стоит говорить здесь? – предложил князь-воевода. – Здесь, по крайней мере, видно в две стороны, и здесь никто не подслушает.

– Нет уж! Никто не заставит меня в моем собственном доме, всего-то из-за боязни шпионов, нарушать приличия в приеме послов уважаемого мной соседа и государя. Я бы попросил тебя, Дражко, кликнуть стражу, и поставить у двери часового, который не запустит к нам никого, кроме Ставра, и не позволит никому подслушивать под дверью. А мы пока с уважаемым послом, чтобы не беседовать без тебя, отведаем нашего меда. Я знаю, что в вашем княжестве меду предпочитают пиво. Наверное, на ваших обычаях сказывается влияние соседей-саксов, а они известные «пивные бочки». Нас с саксами все-таки река разделяет, а у вас граница сухопутная. И влияние посуху легко к вам приходит. Но пивом посол будет угощать меня, когда я приеду в Старгород. А здесь я предпочту угостить его нашим медом[38]. Он у нас знаменит на всю Европу. Даже король Карл заказывал у меня несколько бочонков для своего двора, и, помнится, хотел отправить что-то в подарок ко двору Римского папы.

Дражко, согласно кивнул, качнув усами, как птица размашистыми крыльями, и, топая, как всякий военный, поспешил за стражником. Годослав не закрыл дверь, и увидел, как несколько стражников вошли в коридор до того, как князь-воевода успел выйти за наружные двери. Должно быть, из прислал Ставр. И, судя по озабоченным серьезным лицам, стражники уже знали о случившемся. Дражко, остановившись, отдал несколько конкретных распоряжений, словно разделил между стражниками обязанности. После чего двое из пришедших сразу подняли глашатного на руки, и понесли тело старика к выходу. Еще трое остались у дверей, загородив собой и тяжелыми бердышами весь проход. Но, прежде, чем князь-воевода вернулся в парадный зал, снова открылась дальняя дверь, и теперь вошел Ставр. В этот раз было деже заметно, что волхв спешил, хотя обычно он всегда выглядел неторопливым. Сейчас даже его широкий шаг стал быстрым, стремительным, и, как казалось, чуть не семенящим, хотя семенить с такими длинными ногами было сложно. Дражко дождался волхва, пропустил мимо себя, и тут же, сказав что-то строгое стражникам, закрыл дверь изнутри.

Волхв Ставр начал говорить, только когда князь-воевода приблизился к Годославу и Кудене, и тоже, как они, взял в руки большую берестяную кружку с медом. Волхв хмельной мед не пил никогда, и потому князь, хорошо знающий привычки Ставра, даже не предлагал ему. От волнения у князя-воеводы, наверное, в глотке пересохло, и кружка оказалась пустой, как только он опрокинул ее. Зная привычки кузена, Годослав своей рукой снова наполнил кружку. И во второй раз она опорожнилась так же стремительно. И только третью, снова наполненную князем, Дражко просто поставил себе на колено, когда сел в кресло, и рукой придержал, чтобы не пролить.

– Ставр… – требовательно сказал Годослав.

Волхв понимал, что от него требуется.

– Времени мало прошло, княже, чтобы что-то узнать. Я успел только опросить стражу и поговорил с десятником стражи Углешей. И дал своим людям поручения. Как что-то узнают, придут сюда с докладом. Стражников я предупредил. Извини, княже, что они допустят сюда моих людей. Срочность того требует.

– Это нормально, Ставр. Что-то ты успел все же узнать?

– Из тех новых стражников… Один человек пропал. Во дворце его недавно видели. Но никто не видел, чтобы он выходил. В последний раз его видели во дворе. Мог просто через забор перебраться, и убежать.

– Разве через наш частокол легко перебраться? – поинтересовался Годослав.

– С улицы перебраться невозможно без лестницы. Но весь частокол под присмотром угловой стражи. А изнутри наружу – просто. Нужно только забраться на крышу какого-нибудь строения, выбрать момент, когда стражник с поста будет смотреть в другую сторону или за угол зайдет, спрыгнуть, и сразу убежать в ближайшую улицу. Пять шагов преодолеть не долго… Это все сделать не сложно.

– Да. Наверное, – согласился князь. – И что это за человек пропал?

– Сотника стражи Белояра сейчас нет во дворце. Он своих людей знает лучше всех. Больше спросить не с кого. Есть еще десятник Углеша, который говорит, что сотнику Белояру навязал этого стражника аббат Феофан, когда набирали новых людей. Пропавшего зовут Тихорад. Он бодрич, но христианин. Раньше у нас в страже не было христиан. Да их и в городе не много. Но Феофан сказал сотнику Белояру, что князь согласился взять на службу этого человека. Так Белояр Углеше говорил. Обманул аббат?

Годослав наморщил высокий лоб.

– Феофан не обманул, хотя действовал как-то скользко. Да, помню, давно был разговор. Наверное, с полгода тому как. Аббат обратился ко мне, чтобы я взял на службу в свой дом какого-то христианина из бодричей, время от времени помогающего Феофану на церковной службе. Не монаха, а простого горожанина. Семейный человек не может стать монахом. Якобы, это просьба самого короля Карла Каролинга, переданная через Феофана. Я даже, помню, сказал, что не возражаю против королевской просьбы. Но конкретно ни о какой службе мы тогда не договорились. И даже имя человека не прозвучало. Я, говоря честно, подразумевал что-нибудь вроде должности конюха или уборщика во дворе. Значит, аббат подсунул Тихорада в дворцовую стражу. И где сейчас этот человек?

Ставр кивнул, подтверждая слова Годослава, и стал выкладывать, что ему удалось узнать за такое короткое время:

– На службе он был вчера. Сегодня отдыхает. Стражникам не запрещается покидать Дворец Сокола, если они не заняты на службе. У большинства в городе жены и дети. Я не могу с точностью сказать, этот ли человек убил Сташко, поскольку не видел убийцу, и не видел, как все происходило. Я только послал своих людей найти этого стражника в его городском доме. Если он дома, его приведут, и будем с ним разговаривать. Я только попрошу тебя, княже, не допускать до разговора встречи стражника с аббатом Феофаном. Если аббат прибредет, пусть посидит внизу в обнимку со своим реликтарием.

– А где сейчас сам Феофан?

– Должен быть у себя в монастыре. Если там, то, наверное, как всегда, скучает. И ест один за всю несуществующую монашескую братию. По списку, который он послал королю, у него сорок два монаха. В действительности, он сумел заманить к себе только восемь человек, но трое вскоре стены монастыря покинули, и вернулись в наши храмы. Да еще самого Феофана обсмеяли, сказали, что разницы не видят в Вере, значит, и нет причин старое предавать. Карл посылает денежное довольствие монастырю. Чтобы аббат смог прокормить свои сорок монахов. Этих денег Феофану хватает, чтобы набить свое брюха под завязку. За монастырем сейчас тоже мои люди присматривают. На случай, если наш стражник туда побежит прятаться. Тогда его и…

Договорить Ставру не позволил стук в дверь Стучал, видимо, стражник своим тяжелым бердышем, потому что дверь тут же открылась, и, не слишком робея в княжеском Дворце, вошел человек небольшого роста, остролицый и худенький, но в руках у человека не было ничего такого, чем он мог бы постучать в дверь так громко. И вообще громкие звуки были, видимо, с этим человеком несовместимы, поскольку даже скользящих шагов его слышно не было.

– Сфирка… – узнал вошедшего князь-воевода. – Давненько я тебя уже не видел. Заходи.

Сфирка был одним из лучших разведчиков в подчинении Ставра, и ему часто приходилось встречаться с Дражко, и даже несколько раз с самим князем Годославом, которому необходимо было докладывать самые срочные и важные вести, когда во дворце не было ни Ставра, ни Дражко. А такое случалось не редко.

– Узнал что-то? – спросил Годослав.

– Сфирка без вестей не является, княже, – сказал волхв. – Говори, Сфирка…

– Мы не застали Тихорада дома. Но Годион, а он никогда и ничего не стесняется, начал дома у него искать, и вещи перерывать, и нашел спрятанный под корзину с тряпьем кафтан с окровавленным рукавом. Кровь свежая. Годион кафтан захватил с собой.

– А что домашние? Жена Тихорада… Разрешила искать? – поинтересовался князь-воевода.

– Как же. Женщины Рарога не робкого племени. Попыталась криком наших людей запугать. Хотела соседей позвать. Но Далимил-плеточник своим бичом один раз ее пониже спины огрел, сразу замолчала. А тут и кафтан нашелся. После этого женщина испугалась, что ее в сообщничестве убийце обвинять, и уткнулась.

– И что дальше? – спросил князь-воевода.

– А потом нам сказали, что Тихорад в монастырь заходил.

– Надеюсь, Далимил не бил аббата пониже спины? – спросил Годослав. – Король простил Ставру удар посохом по лбу Феофана, но тогда Феофан был простым пьяницей-монахом. Сейчас у него иное положение. Карл может обидеться.

– Далимил не постеснялся бы. Но он не успел, княже. Нам сообщили, что раньше, чем мы смогли все ворота монастыря взять под контроль, Тихорад покинул монастырь верхом, а потом и из города выехал. И сразу погнал лошадь в сторону переправы в княжестве вагров. За ним, конечно, погнались. Но я сомневаюсь, что догонят. Если только лошадь Тихорада ногу не сломает. Я так думаю, что этот стражник подслушал важный разговор, и по требованию аббата Феофана поскакал докладывать Карлу.

Годослав нахмурился, и посмотрел на тысяцкого князя Куденю, проверяя его реакцию на сообщение разведчика. Тот голову опустил, понимая, что случай этот в состоянии отобрать у него успех в переговорах, потому что жестко против воли Карла, отстаивая частично свои интересы, но больше интересы не всегда дружественных соседей, Годослав выступить еще не готов. Он готов только на небольшие шажки, похожие на недоразумения, которые возможно устранить простым разговором между государем франков и князем бодричей или даже встречей послов. Об этом еще сам князь Бравлин своему послу накануне говорил.

– Из всего сказанного можно сделать вывод, – серьезно и почти торжественно сказал князь-воевода Дражко, – что аббат Феофан послан к нам в княжество не только в качестве проповедника христианства, но и в качестве шпиона. И при этом развращает наших соплеменников, втягивая их в свои делишки.

– Все обстоит именно так, – согласился Годослав. – Я знаю, что он еженедельно отсылает донесения Карлу, и раз в месяц королевскому дядюшке месье Бернару. У Карла и у Бернара у каждого собственная разведка, хотя разведчики у них часто одни и те же. Я вот только сомневаюсь, что донесения к одному повторяют донесения к другому. Аббат человек достаточно хитрый, и понимает кто и что хочет от него услышать. И именно это сообщает. При этом мне достаточно трудно изгнать Феофана из княжества. По крайней мере, раньше было сложно, хотя сейчас, если личность убийцы подтвердится, это можно будет сделать легче. И я надеюсь, что Ставр поможет мне в этом. Необходимо будет собрать абсолютно доказательные факты, чтобы представить их королю. А с Феофаном мы разберемся сами. Но это вопрос не столь отдаленного, однако, будущего. А сейчас нам предстоит решить вопрос более насущный. Не зря же к нам пожаловал князь Куденя. Сфирка, ты свободен, продолжай порученное тебе дело.

Разведчик приложил руку к груди, с достоинством поклонился князю, пятиться, как делают это бояре-советники, не стал, а просто повернулся, и вышел. Дверь за Сфиркой закрылась без скрипа и без стука, но плотно. Ставр, подумав недолго, вдруг заспешил за своим человеком, словно хотел что-то ему напомнить.

– Итак, мы закончили на том, что князь Бравлин сделал нам предложение о воссоздании бодричского союза племен, – сказал Годослав, но лицо его уже не сияло прежним энтузиазмом, как в момент, когда князь Куденя впервые сказал ему о предложении Бравлина.

– Да, княже, – склонил голову тысяцкий. – Но у нас слишком мало времени, чтобы обговаривать здесь все тонкости договора. Войска Карла уже выступили в сторону Старгорода. В такое время, как ты сам, должно быть, понимаешь, мой князь Бравлин Второй не может оставить город даже на одни сутки. И потому он просит тебя приехать к нему. Бравлин уже подготовит текст договора. Вы текст обсудите, подпишите, и скрепите его своими печатями. Карл, возможно, уже подойдет к тому времени к стенам Старгорода. И остановить его своим влиянием сможешь только ты, княже. Влиянием и еще вопросом о том, по какой причине король франков пытается завоевать земли своего вассала…

– Да. Я поеду к Бравлину, – согласился, и сразу принял решение князь Годослав.

– Я поеду с тобой, – сказал Дражко. – Пусть не такое влияние, как ты, но и я на Карла имею. И буду теле полезен.

– Нет, брат. Я поеду один. Если не возражаешь, сопровождать меня будет Ставр со своими людьми, и отряд стражи. У князя Кудени тоже с собой отряд стражи. Этого нам хватит. А ты должен отвезти Войномира в Аркону. Это дело тоже не терпит отлагательств. Ставр говорил, что там много вопросов. В Арконе слишком много горячих голов, которые считают, что смогут прожить одни, без княжества бодричей. Если Войномир приедет без тебя просто с моим указом, его примут не так, как с тобой. Рарогчане люди сложные, и сами, порой, в своей вольности путаются. А у тебя там авторитет не меньше, чем здесь. Где, кстати, Войномир?

– Пишет письмо, чтобы отправить с гонцом к своему доверенному воеводе. Тот приведет с собой полк, на который Войномир может положиться. Ладно. Как он отправит гонца, мы сразу и поедем. Гонца ему обещал выделить Ставр. Настоящего рарогчанина, надежного и верного.

– Хорошо. Удачи, Дражко, тебе и моему племяннику. Не давай его никому в обиду.

– Он сам, судя по словам Гостомысла, себя в обиду никому не даст…

– Да, князь Куденя, что там у вас слышно про здоровье княжича Гостомысла? – спросил Годослав. – Его забрал с собой Веслав…

– Я знаю эту историю с чужих слов, – сказал тысяцкий. – Княжич был ранен отравленной стрелой. Его отвезли к жалтонеса Рунальду. Есть в наших землях такой лекарь со странностями. Говорят, он всегда носит за пазухой несколько страшно ядовитых змей, которые его не трогают, но служат ему, как собаки. Смог ли жалтонес помочь, я не знаю. Но, думаю, если не смог бы, и случись что с Гостомыслом, князю Бравлину сразу доложили бы. Из этого я могу сделать только логический вывод, что Гостомыслу полегчало, и жалтонес поставит его на ноги. Других вестей у меня нет. Я сам с княжичем не знаком, и потому специально его делами не интересовался. Думаю, когда мы приедем, вести уже будет в Старгороде, если там не будет самого Гостомысла.

– Главное, чтобы вы не застали в Старгороде короля Карла, – сказал князь-воевода.

Но кого они могут застать в столице Вагрии сейчас предположить никто не брался…

* * *

Отпустив князя Куденю отдохнуть перед обратной дорогой в отведенной ему комнате, Годослав задумался, как и каким образом ему объявиться перед королем так, чтобы Карл остался доволен встречей. В дворцовом коридоре навстречу князю попался видящий отрок Власко, который словно специально Годослава дожидался, и ловил его взгляд.

– Ты что-то хочешь сказать, Власко?

– Да, княже. Прости меня. Я без твоей просьбы смотрел в воду. Нехорошо вмешиваться в чужие дела, но я просто хотел понять твои заботы, и помочь тебе, если смогу.

– Ты всегда давал хорошие советы. Что ты посоветуешь мне в этот раз?

– Поезжай к Карлу Каролингу. Но долго у него в гостях не оставайся. На следующий день возвращайся.

– Да. Я и сам решил поехать к королю, – сказал Годослав.

– Сейчас король на тебя сердит. И ты должен размягчить его сердце, княже.

– Как?

– Сделай ему подарок.

– Что я могу подарить пресыщенному королю! – даже с горечью ответил князь. – Я уже думал об этом. У Карла есть все, что он хочет.

– У него нет собак, которых привезли тебе с Руяна. А он очень хочет иметь таких.

– Собак?

– Да. Карл – заядлый охотник.

Годослав вспомнил, что на пиру, устроенном королем после окончания Хаммабургского турнира, перед столами вертелась целая свора свирепых королевских волкодавов. Да, король слыл заядлым охотником, и князь знал это. Но его волкодавы, хотя были и крупными, все же являлись простыми пиренейскими пастушьими собаками, и, как Годослав прекрасно понимал, не шли ни в какое сравнение с ирландскими волкодавами, привезенными с Руяна. Князь сам успел только мельком глянуть на этих статных громадных животных, самых крупных представителей собачьей породы, когда прибыл в свой Дворец с охоты, и, перед встречей с князем Куденей, заглянул на короткое время на свою псарню. Собак как раз только-только привезли.

– Спасибо, Власко. Я так и сделаю…

– Спрашивай меня чаще, княже. Я смогу тебе во многом быть полезным.

– Договорились.

Годослав вернулся в зал для приемов, некоторое время в задумчивости просидел молча, потом постучал по подлокотнику своего кресла. Это было известным сигналом. Открылась дверь, и вошел стражник.

– Где сейчас лесной смотритель?

– Вратко, княже?

– У нас только один лесной смотритель. Вратко. Не видел его?

– Он был у входных дверей. Разговаривал с боярами.

– А что, бояр много внизу?

– Как с охоты вернулись, так и не расходятся. Говорят, ждут, когда ты, княже, позовешь. Знают про посла. Обсуждают, зачем посол пожаловал.

– Позови Вратко. С ним поговорю. Бояр звать не надо. Если прибудет аббат Феофан, не пускай его ко мне. Пусть внизу у двери посидит. Пить захочет, есть захочет, и уйдет. И даже меду ему не вели подавать. И чтобы на лестницу ни ногой. Пожестче с ним. Ежели что, так и говори, что я запретил. Иди…

Стражник ушел. И уже вскоре в коридоре послышались торопливые старческие шаги лесного смотрителя Вратко. В дверь опять, как при появлении Сфирки, постучал стражник, а потом вошел и сам лесной смотритель. Годослав сделал Вратко знак, приглашая к гостевому столу, уже освобожденному и князем-воеводой Дражко, и князем Куденей. И сразу налил ему берестяную кружку меда из большой баклажки, стоящей на столе. Сама баклажка была берестяная, а крышка на ней серебряная и серебряные же ободы держали у баклажки серебряную ручку. Серебро отличалось тончайшей чеканкой, изображающей охоту Свентовита на диких туров. И помогали богу в этой охоте закованные в броню полканы[39]. Резьба по бересте была выполнена мастерами-бодричами, у которых работа с берестой была всегда в почете. А чеканку по серебру делали вагры, издавна славящиеся этим своим умением, и распространившим его на многие страны Европы и Скандинавию. Эта баклажка с чеканенным серебром еще раз напомнила Годославу о судьбе соседнего княжества, и о том, что ему самому следует поторопиться, чтобы успеть оказать помощь князю Бравлину, и, одновременно, о будущем своего княжества побеспокоиться.

– Я посмотрел собак. Они мне понравились. Как их перевозили сюда?

– Это смирные собаки. Мы везли их, как их доставили нам руяне – в больших клетках из гибкого тальника. Простую деревянную клетку они могут просто разломать. Собаки эти очень сильные. Железная клетка собак только лишку разозлит своим холодом, к тому же они могут повредить о прутья зубы. А клетка из тальника – гибкая и прочная. Конечно, следует хорошенько смотреть за собаками. Они могут перекусить тальник, и вырваться. Но они по характеру достаточно мирные, если их не злить и не обижать. Я сам выгуливал их на простой цепи сразу всех. Слушаются команду, и не сильно тянут. Сразу бегут на обычный свист. Собака – это не пардус. Она уже множество веков живет с человеком. А дозволь спросить, княже, ты куда-то собрался отвозить этих собак?

– Да. Я хочу принести их в дар королю франков Карлу Каролингу.

– Это будет достойный подарок. Хотя мне лично собак отдавать жалко.

– Это будет достойный подарок. А ты займись как можно быстрее клетками для собак.

– Когда, княже, собираешься ехать?

– Сегодня. Как только собаки будут готовы. Клетки на чем везли?

– Специально сделали длинный воз, чтобы все вместе поместились. Собаки большие, и клетки им требуются соответствующие. Воз и сейчас стоит в твоем дворе. Загрузить его снова будет не сложно. Меня с собой возьмешь, княже?

– Нет. Ты занимайся пока своими делами. Я позже приглашу короля на охоту с пардусами. Он с такой охотой не знаком. Думаю, ему понравится. Постарайся подыскать нам достойную дичь. Самых крупных вепрей в моем лесу…

Глава восемнадцатая

Велибора бегом спустилась на первый этаж, споткнувшись на лестнице, и едва не упав, что в ее положении было бы очень опасно. Поговаривали, что князь Буривой родился, когда его мать спускалась по лестнице, и, родившись, сразу упал на степени. Но Велибора не хотела так рожать. Более того, она хотела рожать в Славене, в своих покоях, а не в этом диком и далеком краю, в крепости, где трудно будет найти настоящую повивальную бабку.

Но она удержалась на ногах, все же больно ударившись животом о перила. И едва сознание не потеряла. Но возникшая в голове княжны мысль о том, что Вадимир, может быть, жив, может быть, просто ранен, и Военег поторопился, сообщив о его смерти, вела молодую женщину, придавала ей сил, заставляла сцепить зубы так, что они, казалось, вот-вот крошиться начнут – лишь бы все вернулось. Это было бы возвращением к мечтам, их осуществлению, и отвергало бы подступивший уже момент потери всего, чего она желала.

Но потеря, видимо, отступить не пожелала. Велибора понимала, что при возвращении княжича Вадимира живым, внизу была бы хоть какая-то радость, оживление в лицах дворовых людей и воев, несмотря на смерть Буривоя. Пусть и умер Буривой, но люди не почувствовали бы себя осиротелыми, если бы вернулся младший княжич. Хотя они и не знали еще, что не суждено, как сказала Бисения, и старшему брату воротиться. Однако еще с лестницы Велибора увидела, что лица людей совершенно поглощены горем. И она не думала, что это горе вызвано смертью Буривоя и его сына. Самый сильный шум поднялся уже после того, как все узнали о главном. А сейчас на первом этаже словно пожар прошел – люди стояли растерянные и потерянные, и никто не говорил ясно и громко. И даже всегда суровый воевода Военег опустил в горе голову.

Велибора остановилась на нижней широкой ступеньке. Как раз Военег поднял на нее глаза.

– Еще что-то случилось, – спросила княжна, заметив среди людей одетого человека, видимо, только недавно вошедшего с улицы. Человек выглядел усталым и лицо имел сильно красное то ли от морозного ветра, то ли от возбуждения.

– Варяги сожгли Славен… – сообщил Военег. – Теперь наши дома здесь.

– И княжеский терем… – начала было Велибора узнавать подробности.

– Все подчистую сожгли…

Мир в сумрачной, плохо освещенной комнате начал вдруг резко темнеть, а ступенька под ногами княжны куда-то в сторону поехала, не вперед или назад, а вообще прочь от лестницы. И она опять потеряла сознание.

* * *

До этого воевода Военег обсуждал с другими воеводами и сотниками, как они будут везти тела Буривоя и сына его Вадимира в Славен, чтобы там принародно и торжественно, как князю с княжичем и подобает, положить их в погребальные костры на Перуновой горке близ Славена, где всегда князей богам отдают, а потом устроить общегородскую тризну. И даже кто-то начал готовить речь, которую следовало загодя прочитать перед людьми в Славене гонцу из Карелы. Но теперь и надобность в этой поездке отпала, и даже сообщать печальную новость было уже, по сути дела, некому. Что стало с княжеской семьей, со всеми обитателями большого княжеского подворья, было неизвестно. Однако гонца все же отправить было необходимо. По дороге он заглянет в Славен с сообщением. Вернее, в то, что от города осталось. Как опытный водитель полков, воевода Военег хорошо знал, что не бывает так, чтобы город после взятия и сожжения перестал существовать. Слышал воевода, что так бывает после нашествий диких народов – хозар, урман или свеев, но и тогда кто-то все же спасался. А тут соседи варяги-русы… Многие их них со словенами имеют даже семейные связи. И слишком много в городе людей, чтобы всех их уничтожить. Да и сами варяги-русы не лютые звери, приходящие или приплывающие издалека, и не будут уничтожать словен под корень. Воев, кто будет отчаянно драться, конечно, побьют. Да и то не всех. Многие просто отступят за город, и там их не тронут. Не тронут, наверное, и купеческие торговые кварталы, потому что там четверть лавок принадлежит русам. Более того, варяги, возможно, через какой-то непродолжительный срок, даже помогут словенам восстановить свою столицу, и поднять сначала новые стены, а потом и новый город. И новое княжеское подворье построят. Для князя Гостомысла, который теперь, вернувшись из дальнего похода, будет городом править. Вот к нему, чтобы поторопить с возвращением, и намеревался отправить гонца Военег.

Пока отсутствует Гостомысл, словенами кто-то должен править. Воевода Славена Первонег, как сообщил гонец, убит при захвате ворот. Посадник Славена Лебедян сгорел в огне, защищая с копьем в руках свой городской дом и свое имущество. Вести эти печальные, но кто-то должен взять на себя право распоряжаться, потому что в такие тяжелые времена твердая рука словенам необходима.

И воевода Военег, как-то все само собой так получилось, начал распоряжаться, отдавая приказы, в том числе, и ровне себе по значимости, таким, как воевода Бровка. И никто не воспротивился. Военег был воспитателем Вадимира. И ему, конечно, было бы легче, если княжеский стол унаследовал Вадимир. Хотя, как человек немолодой и опытный в житейских делах, Военег понимал, что и самому Вадимиру, и всем другим словенам, возможно, придется тогда бороться с тем, кто пожелает захватить действительную власть. Вернее, с той, что пожелает это сделать. Велибора, став княгиней, несомненно попыталась бы править сама или вместе с мужем или вообще без него. И тогда плохо пришлось бы всему городу, потому что Велибора обязательно притащила бы в княжеский терем кучу хозар, которые тоже влезли бы в городскую власть. А хозарские торговые люди попытались бы вытеснить словен. Это принесло бы много перемен и вообще новых, не свойственных словенам порядков. Ведь у хозар основной промысел – это торговля людьми, перепродажа рабов из славянских и иных земель в Византию и в Хорезмию. А словене, хотя и покупали рабов, хотя и продавали их, и в домах своих держали, все же никогда не занимались работорговлей, как промыслом. Не пытались за счет этого обогатиться. И даже осуждали хозар и других, кто этим занимался. Это было бы сложностью правления князя Вадимира, если бы княжич сел за стол своего отца. С Гостомыслом будет проще. Хотя Гостомысл, возможно, отодвинет от себя воспитателя своего брата, и возвысит собственного воспитателя сотника Бобрыню. Скорее всего, сделает Бобрыню даже воеводой, хотя тот никогда не был даже тысяцким. Слов нет, Бобрыня вой хороший и опытный. Но полки в большую сечу никогда не водил. Но доверием княжича он пользуется полным, и сам ему верен.

Но Военег не ревновал к возможному и даже вероятному возвышению сотника Бобрыни. Это было бы естественно, потому что любой князь, любой правитель, бывает вынужден опираться не всегда на тех, кто что-то умеет и что-то значит, а на тех, кто ему ближе, кто помогает ему, и кому правитель может доверять. Так всегда бывает испокон веков. И сейчас, отдавая распоряжения, Военег понимал, что командовать он будет только временно, но это не значило, что он собирался относиться к делам без ответственности. И не значило, что он хочет моментом воспользоваться, и что-то для своего блага сделать. Воевода знал одно благо – военные победы, и они для него были важнее всего.

В первую очередь требовалось без шума и без лишних ушей допросить гонца, чтобы понять ситуацию, которая сложилась в Славене. И Военег позвал с собой воеводу Бровку и двух старых опытных сотников, пользующихся почетом и уважением, и ушел в княжескую горницу, куда тут же позвали и гонца, но запретили входить дворовым людям, которых за дверью горницы собралось множество.

Гонец стоял перед воями, согбив плечи, и теребя в руках шапку. Это был дворовый человек из княжеского терема, и он не умел говорить коротко, как обычно общаются люди, носящие оружие и доспех. И смущался под пристальными взглядами.

– Тебя кто к нам послал? – первым задал вопрос воевода Бровка.

– Княжна Прилюда велела взять лучшую лошадь, и от любых свободных ворот скакать во всю прыть в князю Буривою с вестью, что варяги за стенами, и жгут стены и город.

– «От любых свободных ворот»… – пожелал уточнить Военег. – Значит, варяги ворвались в Славен только от одних ворот?

– Да, воевода, от ворот, что с Ильмень-моря. Мы тогда не знали, что там произошло, и как им ворота открыли, кто приказал. Но они ворвались. Сразу захватили первые кварталы, и, как тараканы, по городу разбежались. И все через одни ворота. Все с одной стороны пришли, с озера или с береговой дороги. Когда я с княжеского подворья выезжал, они уже княжеский терем с одного угла подпалили. Пламя легко пошло. Бревна-то – одно «смолье»[40]. Да что уж тут говорить, когда весь город такой. И сколько раз уж горел, а все из камня строит не начинают. Варяги не подпалили бы, с других домов огонь пришел бы.

– А княжна что? – спросил один из сотников.

– Собирала все семейство, детей Гостомысла от первой жены одевала, в дорогу готовила. Двое саней уже запряженные стояли. Их ждали.

– Должны прорваться? – спросил Бровка.

– В тереме воев было десятка три. Варягов чуть меньше. Должны были прорваться. Вои тоже готовились. Чтоб охранить.

– А ты как прорвался? Не пытались задержать?

– Трое конных варягов дорогу перегородили, хотели меня с коня сбросить. Я промеж них въехал, одного полосонул ножом по лицу, и коняку погнал. Прорвался. Двое бросились гнаться, да сразу отстали. Их наши люди на улице дубьем остановили.

– «Ножом полосонул»… – повторил Военег слова гонца. И посмотрел на пустые ножны, торчащие из онуча[41] на правой ноге. – А где нож потерял?

Гонец, казалось, только сейчас заметил потерю ножа. Посмотрел себе на ногу.

– Должно, там и оставил. В глазу, наверно, торчать… – ответил слегка удивленно.

– Теперь это, стало быть, называется, «полосонул»… – ухмыльнулся воевода Бровка. – Убил ворога на ходу, и даже не заметил. Но и это хорошо. Знай наших!

– А воевода Первонег что? – спросил Военег. – Откуда известно, что он убит? Какая сорока растрещала? Видел ты его мертвым?

– Потом уже, перед самым моим отъездом, вой от ворот прибегал, сказывал. Ворота «изъездом» взяли. Под видом нашей сотни из дальней крепостицы с нашим сотником варяги приехали. Первонег приказал ворота открыть, и ему первый удар достался. Сразу голову раскололи.

– У Первонега голова крепкая, – заметил Военег.

– На хмельной мед… – не поддержал его Бровка. – Как можно так, среди ночи ворота ворогу открыть?

Военег не стал спорить, потому что знал пристрастие воеводы Славена, своего старого боевого товарища, к которому всегда относился с уважением. И сразу предпочел сменить тему, чтобы не говорить плохо о том, кого уже нет в живых.

– А про посадника откуда известно?

– Его терем от морских ворот недалече. Люди сказали, что там было. Старый Лебедян меч найти не успел. Только копье схватил. На лестнице за свое добро дрался. Там его и убили. И дом спалили. А домочадцев выгнали на мороз, в чем беда их застала.

– Сильно варяги лютовали? – спросил один из сотников.

– Не так, как дикари. Людей на улицах не били. Только дома грабили. И с людьми дома не жгли. На мороз всех выгоняли, потом поджигали. А один дом, сказывали, и жечь не стали. Там собака у крыльца привязана. Отвязать себя не дала, бросалась. И потому дом не спалили. Собаку пожалели.

– Это ты сам видел?

– Нет. К нам на подворье народ стекался. Думали, не посмеют варяги к княжескому жилью подступить. У калитки вои. Сразу отбили атаку. Тогда варяги, как я говорил, угол дома запалили, чтобы люди вышли. И все побежали. А до того рассказывали княжне Прилюде. Она там за старшую оставалась.

В это время за дверью снова послышался сначала громкий человеческий гомон, в котором сначала невозможно было выделить отдельные голоса, а потом и громкий разговор. Но разобрать слова опять было трудно. Потом в дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, порог переступил вой с обвислыми черными усами, покрытыми сосульками от дыхания. В тепле сосульки таяли, и оттого усы выглядели смешными и кустистыми, растущими в разные стороны, каждый, как говорится, сам по себе.

– Кто такой? – сурово спросил воевода Военег, потому что он строго-настрого приказал стражнику никого не пускать в горницу, чтобы не помешать допросу гонца. Воевода не любил, когда его приказы не выполняют. Тем более теперь, когда он только-только начал командовать, приняв на себя роль старшего в войске. Если сразу не осадишь, вообще потом слушаться не будут.

– Дружинник сотни княжича Вадимира, – без стеснения отозвался вой. – Был послан Вадимиром в Славен с предупреждением, но опоздал. Вернее, почти опоздал…

– Что такое «почти»? – хмуро спросил Бровка. – Я с детства твердо знаю, что «почти вой» – это не вой. А «почти опоздал» – это не опоздал. Говори яснее.

– На меня в дороге разведчик варягов напал, и одолел в схватке, но добивать не стал, лошадь забрал, которую мне княжич Вадимир из-под себя дал. И отпустил безлошадного и безоружного в ночь.

– Надо же, милостивый какой! – не удержался от неодобрительной оценки воевода Бровка. – С чего бы так-то? Или усы твои ему понравились? Или сказал ему что?

Голос Бровки казался даже угрожающим, словно он заподозрил предательство. Однако вой не испугался, и спокойно продолжил рассказ:

– Может, и усы понравились. Вообще-то они женщинам нравятся. А мужчины обычно просто завидуют…

Это высказывание, возможно, касалось напрямую воеводы Бровки, который имел и усы, и бороду, словно бы выщипанные курами, редкие и несуразные. Но носить их не стеснялся, потому что вой без усов и без бороды – не вой вовсе, а какой-нибудь волхв.

– Но разведчик, видно, не завистливый попался. Просто пожалел, и отпустил. Я через сугробы пешком до деревеньки добрался, отдал смерду деньги, что на свадьбу себе копил, взял его клячу, и на ней до Славена добрался. Иначе как? Смерд клячу отдавать не хотел. Она его самого, жену и детей кормит. Пришлось не считать. И поехал, не торопясь, чтобы клячу не загнать. По дороге ногу и обе руки приморозил. Сейчас еще чувствуется. Только предупредить успел стражу и Первонега, что из Бьярмы в помощь Славену воевода Далята идет, и ведет с собой три тысячи дружины, как на ворота напали. Первонег перед тем вышел, сам у ворот был. Он и первый удар получил. А мне салом барсучьим руки и ногу мазали. Пока оделся, пока выскочил, ворота уже захватили, и варяги в город прорвались. Я воеводу Первонег оттащил к стене подальше от ворот…

– Жив, значит, он? – спросил Военег почти радостно, понимая, что тело убитого воеводы никто оттаскивать бы не стал.

– Жив, хотя и дюже хворает. Ему мечом по затылку ударили. Шлем выдержал. Потом, когда уже город горел, и небо на виднокрае светало, я по его приказу повел Первонега к посадским домам на берег. К кому-то он там хотел попасть. К знакомым что ли… Но по дороге поскользнулся, упал, и опять затылком ударился о наледь. И так остался лежать, без памяти. Я уж снова тащить его собрался, даже, кажется, потащил, когда сани в окружении воев подъехали. Это оказался сам воевода Славер, который сам намедни в Славен приезжал, и у Первонега гостил. Славер приказал загрузить Первонега в свои сани, меня посадил на коня позади воя, и отвез нас в Русу в свое подворье. А когда Славер, сам помогал Первонега в сани грузить, он грамотку берестяную выронил. Я и подобрал.

– И где эта грамотка? – оживился воевода Бровка, до этого насупившийся, когда принял слова дружинника относительно усов и бороды в свой адрес.

– Я Первонегу передал. Он прочитал, и велел Славеру подбросить. Я потом хитро подбросил, словно даже наступил кто-то на грамотку, и печать князя Войномира смял.

– Мудро, – сказал Военег. – Из тебя разведчик хороший получился бы. – И дальше что?

– В доме своем Славер нас устроил без охраны, и оружие у меня не отобрал. Как гостей потчевал. Первонегу вообще не до оружия. Слаб он сильно. В голове мутится. Ему Славер пообещал волхва прислать. Не знаю, пришел волхв или нет…

– И ты воеводу Первонега там, в доме врага бросил? – спросил сотник полка Бровки.

– Я когда вышел грамотку подбросить на крыльцо, встретил того воя, что меня на дороге победил, и лошадку отобрал. Хорошая лошадка. Мелкая, но шустрая, верткая, и усталости не знает. Хозарская. От княжны Велиборы к княжичу передана. А княжич мне ее доверил. Я стал назад лошадку требовать. Тут Славер вышел. Он своему вою заплатил за лошадку, и велел мне отдать. Волынец, так того воя зовут, и отдал. У него у самого, говорят, конь Ветер – лучший в варяжском войске. Зачем ему еще и эта лошадка. А Славер разрешил Первонегу меня с донесением к Буривою отправить. Первонег и отправил сам.

– А что на словах велел добавить? – опять с подозрительностью в тоне спросил воевода Бровка. – Первонег обязательно что-то на словах передать должен был…

– А нешто я по грамотке сейчас что читал? – удивился гонец. – Я на словах и говорил.

Бровка проворчал что-то в свои выдерганные усы, но вслух ничего не сказал.

– Тебя как величать, дружинник? – спросил Военег.

– Родители назвали меня Белоусом.

– Так у тебя ж усы черные! – не удержался, и сказал Бровка.

– Не знаю почему, но когда я на свет появился, у меня усов, говорят, вообще видно не было, – спокойно ответил Белоус, похоже, уже привычной для себя давно заготовленной фразой.

– А, значит, что на свадьбу собирал, все за смердовскую клячу отдал?

– Все отдал, воевода. На эти деньги можно было пять хороших смердовских коней купить. Но и за то смерду благодарность Перуна.

Воевода вытащил из-за широкого пояса небольшой кожаный мешочек с монетами, брякнул серебром, встал, подошел к Белоусу, и вложил мешочек ему в ладонь.

– Это тебе взамен твоих потрат. На дело княжества потратился. Значит, возвращать тебе след. Бери и не стесняйся. Ты хорошо свою службу знаешь. А что победил тебя на дороге другой вой, не стесняйся того. На всякого бойца найдется боец сильнее. И не всегда самый сильный победителем выходит. Главное, ты дело порученное не бросил. А это значит, службу и честь ты знаешь. Я запомнил твое имя, Белоус. Ты еще понадобишься княжеской дружине.

И неслышно для других, приобняв дружинника, сказал:

– Первонег читать не умеет. Ты ему грамоту читал?

– Я читал, – так же тихо ответил Белоус.

– Есть что мне сказать?

– Первонег велел тебе одному и говорить…

– Что вы там шепчитесь? – спросил из-за стола воевода Бровка. – Нам-то скажите?

– Я тебя потом позову, – пообещал Военег, и вернулся на свое место.

– Про невесту его спросил. На свадьбу напрашивался… – объяснил с улыбкой. – Невеста в Славене была. Где сейчас ее искать, не знает…

* * *

Когда Военег остался один, он пригласил Белоуса не в княжескую горницу, которую намеревался занять, а в комнату на втором этаже, отведенную ему ранее, когда еще живы были князь Буривой и княжич Вадимир.

– Рассказывай. Что велел Первонег сказать?

– Грамотка была от князя Войномира к воеводе Славеру.

– Это ты уже говорил. Дальше что?

– Войномира наш княжич Гостомысл доставил до князя бодричей Годослава. Годослав приходится Войномиру родным дядей – братом его матери. И принял князь бодричей племянника с распростертыми объятиями. И сразу назначил его князем-воеводой на остров Буян, к викингам. Там готовится война с данами. И Годославу необходимо иметь на Буяне надежного человека. А на кого ему еще положиться, как не на близкого родственника.

– Значит, Войномир застрял там надолго? – напрямую спросил Военег.

– Он не просто застрял там. Он остался там навсегда. И затребовал к себе Славера. А Славер один, без дружины, там тоже нужен, как Первонег думает, мало. Значит, Славер уведет с собой часть варягов, приведенных Далятой. Да там и так его собственный полк треть составляет. Его, наверное, с собой и возьмет. Да и дорога опасная. Без полка ее одолеть можно только в одиночестве. Одинокого не заметят. И всегда скрыться сможет. А с малой дружиной увидят, и постараются напасть. Как на княжича Гостомысла…

– На княжича напали? – переспросил Военег. – Что же ты молчишь!

– Гостомысл дал бой ляхам и пруссам. В том бою его ранило отравленной стрелой…

– Что ты говоришь. Ни ляхи, ни пруссы отравленными стрелами не пользуются. На них много всякого наговорить можно, но они не подлецы.

– То же самое сказал и воевода Первонег. Но так пишет Славеру князь Войномир. Он сам принимал участие в том бою. Гостомысл приказал дать Войномиру оружие. И Войномир видел, как княжича ранило. Стрела, пишет Войномир, была славянская, длинная, от сложного лука.

– Такие стрелы были только у сотни Русалко, что отправилась сопровождать княжича. У ляхов и пруссов нет сложных луков.

– Первонег то же самое сказал. Но я рассказываю, что в бересте было. Войномир пишет, что Гостомысл едва-едва доехал до Рарога. Там уже потерял сознание от яда. Одновременно с Гостомыслом приехал воевода Веслав, посол князя вагров Бравлина Второго, который воюет с королем франков Карлом. У вагров живет лив-жалтонес, который все яды знает, и лечит от них. К этому жалтонесу вагры и повезли Гостомысла. Войномир только пишет, что Гостомысл был очень плох, и неизвестно, довезли ли его до жалтонеса. Как дальше обстоят дела у нашего княжича Войномир не знает. Но думает, что тот не скоро сможет вернуться в Славен, и отцу в войне уже не помощник. Он не знает еще, что Буривоя больше нет, и Вадимира нет.

– Я понял тебя. Наверное, и не надо, чтобы варяги знали это. Я прикажу перекрыть все дороги отсюда в сторону Славена и Русы. Выставим засады. Ты кому-нибудь говорил про Гостомысла или Войномира?

– Нет, воевода. Только Первонегу.

– Верю. И забудь сам, чтобы даже во сне не проговориться. Отдыхай пока. Это будет твоя комната. Была моя, теперь будет твоя. Отдыхай. Отоспись…

Глава девятнадцатая

Зачем Славер не просто разрешил, а сам предложил Первонегу отправить гонца к князю Буривою и княжичу Вадимиру в крепость Карелу – он сам толком не знал и не понимал до конца. Это был не расчет какой-то, а просто необдуманный импульсивный порыв, идущий от желания быть добрым, когда обстоятельства позволяют таким быть. Какое-то подобие того момента, когда воевода заплатил Воронцу за княжескую кобылку, отнятую им в бою у Белоуса. Это тоже произошло импульсивно, без раздумий. И тоже от желания быть добрым. По большому счету, Славер, простой воин, не склонный к философствованию, к тому же малограмотный, без всякой подсказки пришел к мысли, что быть добрым может себе позволить только сильный человек. Он считал себя сильным. Особенно теперь, когда сожжен Славен, и сожжен его личными усилиями. И, как человек сильный, Славер решил проявить доброту. Первонег не просил его о таком одолжении. Первонег вообще ни о чем не просил. У старого воеводы Славена глаза, кажется, окостенели, и стали похожими на глаза вареной рыбы. Правда, когда он выслушал предложение Славера, Первонег на какое-то время ожил глазами, посмотрел разумно, но ничего не ответил, только кивнул.

Воевода Славена выглядел обиженным, как всякий, потерпевший поражение, имеет право быть обиженным на победителя, хотя самого победителя это должно мало волновать. Но Славеру в какой-то момент даже показалось, что его простой жест доброты воспринимается Первонегом, как некое заискивание перед словенами. Однако заискивать может только тот, кто свою вину ощущает. Славер своей вины не чувствовал. Он был воин, и одержал воинскую победу, как там, в Бьярмии, под общим руководством князя Войномира, одерживал победы в сече над полками Буривоя, теми же самыми словенами. Принципиальной разницы в том, что события из отдаленной провинции переместились в столицу княжества, явственно не просматривалось. И потому Славер не обращал внимания на то, что может подумать о его предложении Первонег. Это не удел сильного, беспокоиться о том, что подумает о тебе противник. Это верно, даже при неприменении принципа, согласно которому победитель может все.

В Бьярмии в полк Славера входил отряд зверовиков-сирнан, которых сюда, под Славен, не взяли, чтобы не отрывать от родных мест. Сирнане служили в полку разведчиками, а разведчики хороши там, где они окрестности хорошо знают. Там они знали, и потому их оставили под опекой князя Астараты. И, как всякие охотники, сирнане не расставались со своими зверовыми собаками. Воеводе Славеру нравилось наблюдать за собаками. Когда их много, наблюдательный человек может составить себе интересную картину. И Славер составил. Он уяснил, что все собаки тоже составляют собственное общество – стаю, и уже в ней делятся на слабых и сильных, но их слабость и сила определяется вовсе не размерами и физической мощью, а характером. И очень быстро среди всех собак находился один кобель, который становился вожаком. Он был не обязательно самым сильным телом, но обязательно нравом. Сначала он показывал всем другим свою волю, свой характер, этим убеждая других в своем праве. Но потом, когда иерархия устанавливалась, этот сильный никогда не проявлял агрессивности по отношению к более слабым. Конечно, когда пес был голоден, он мог отобрать у более слабого еду. Но это была уважительная причина. А вообще агрессивными были, как правило, самые слабые духом собаки. Они могли быть сильны телом, но у них не хватало духа выдержать не просто сильного характером противника, но даже взгляд вожака или какого-то постороннего неуступчивого пса. Однако, если к вожаку они уже привыкли относиться уважительно, то к постороннему всегда готовы были проявить агрессию. Только из чувства собственного страха, считая, что агрессивность прикрывает их страх.

Воевода Славер поделился своими наблюдениями с князем Войномиром, и воспитанник, человек книжный, несравненно, если ставить его в ряду большинства других князей, многознающий, сказал удивленному воспитателю, что это наблюдение – не открытие. Среди людей агрессию проявляют всегда самые слабые, которые мечтают стать сильными, или же пытающиеся агрессией защитить себя, показывая устрашающий вид. И многие принимают агрессивность за проявление силы, и потому уступают. Но, в действительности, справиться агрессивные люди могут только с еще более слабыми. А вообще агрессия – это общепризнанный признак трусости. Об этом писали еще древние греки в своих трудах. Они же, впрочем, писали, что не следует путать отдельного человека и государство. Там другие принципы работают. Но об этих принципах Войномир распространяться не стал. Славер, никогда не читавший не только книг древних греков, но и вообще книг, хорошо запомнил эти слова. И, желая чувствовать себя сильным, и чувствуя себя таким, он никогда не был агрессивным, исключая, конечно, войну. А сильный, как правило, бывает великодушным. Как сильная собака удовлетворяется трепкой другой собаки, и больше не трогает ее, так и человек, победив, должен чувствовать свою силу, и проявлять великодушие или доброту. Иначе он будет хуже собаки. Именно такое чувство заставило Славера предложить Первонегу отправить гонца. Сильный предложил побежденному свою милость, просто по доброте душевной предложил. Хотя, если быть до конца честным с самим собой, в голове воеводы жила еще одна подспудная мысль – ему хотелось этим гонцом доставить беспокойство в стан противника там, в Бьярмии. Хотелось поволновать и князя, и княжича, и всю их дружину… У большинства воев дружины Буривоя дома с имуществом и семьи с малолетники детьми остались в Славене. И теперь они будут беспокоиться за своих близких. А вой, наполненный беспокойством и неизвестностью – только наполовину вой. Хороший вой тот, у которого все погибли. Этот будет яростно мстить. Этот страха знать никогда не будет. А когда вой не знает, что с его семьей, и, конечно, надеется, что семья, пусть и без имущества, пусть без крыши над головой в зиму входя, жива, будет о семье думать, будет заботиться о том, чтобы такой семье сохранить мужчину и кормильца, себя, то есть, сохранить.

Уже ближе к середине дня, так и не дождавшись приглашения на посадский совет, и даже не зная, когда этот совет состоится, Славер снова навестил Первонега. И застал у того в горнице волхва-лекаря Велибуда, которого сам же и послал к воеводе Славена, все по той же доброте желая Первонегу скорейшего выздоровления.

– Как дела у моего гостя? – Славер обратился не к самому воеводе Первонегу, а напрямую к волхву, при этом Первонега назвал не пленником, а гостем, что тоже значило многое. Гость всегда имеет право покинуть даже самый гостеприимный дом, когда ему следует заняться своими делами… – Долго ему здоровье восстанавливать?

Волхв Велибуд отвечал неторопливо, серьезно, и авторитетно-убеждающее, не испытывая ни малейшего сомнения в своем праве так говорить. Таковой была его обычная манера общения. Он мог этой манерой разговора успокоить самого беспокойного, и даже бесноватых юродивых заставлял становиться спокойными. Впрочем, именно так говорили многие волхвы, и они, наверное, учились друг у друга подобным манерам.

– Лучше всего, если он проведет в постели два седмицы[42], –слова Велибуда ложились уверенно и прочно, как камни в стену. И оба воеводы понимали, что волхв знает, о чем говорит, и готов за эти слова отвечать. Славер помнил Велибуда с детства. И составил о волхве давнее и прочное мнение. Тот всегда был выше обычных человеческих чувств и отношений, и иногда даже создавалось впечатление, что он живет какой-то своей, отдельной от всех его окружающих непонятной жизнью. – Через две седмицы отдыха он встанет полностью здоровым. Если такого срока на поправку ему по каким-то обстоятельствам не отпущено, он может встать уже через седмицу, но при этом не следует забывать пить в положенные часы горькие отвары трав, что я ему принес. Но тогда воеводу могут еще несколько лет в плохую погоду мучить боли в голове. Или даже просто перед сменой погоды, особенно, когда дело идет к потеплению. Я сказал. Его дело выбирать. Я приготовил и принес ему отвары, растолковал, что надо с ними делать, какой и когда пить, и как себя вести при этом. А дальше пусть он сам решает, если хочет снова сидеть в седле и ходить в сечу, и не падать из седла, едва лошадь шарахнется в сторону. Это все. Остальное в руках богов. Я свое дело сделал, и ухожу…

В глазах Первонега была заметна заинтересованность словами волхва. Он, конечно, хотел бы устойчиво встать на ноги как можно раньше, и Славер легко понимал это желание. Если бы сейчас кто-то принес весть, что где-то Первонега ждут с нетерпением, Первонег готов был, наверное, уже сегодня подняться. Но это значило бы подняться для того, чтобы снова упасть. А воевода, наверняка, желал быть полезным своему городу, попавшему в такую тяжкую и жаркую беду одновременно с тем, как приходят морозы. Хотя, чем и как можно помочь городу, Первонег, конечно, не знал. Он не мастеровой человек, чтобы взять в руки топор, и ставить стены, а потом и дома для жителей. Воевода привык копьем и мечом работать. А меч не приспособлен для рубки толстых деревьев, пригодных для строительства. И нет у Первонега, скорее всего, денег, чтобы нанять строителей из той же Русы. Откуда у воеводы могут быть большие средства…

Но мысль эта, появившись в голове воеводы Славера, не покидала ее. А он хорошо знал, если мысль в его голову вошла, и там застряла, ему следует как следует все обдумать, потому что эта мысль может оказаться полезной. И мысль оформилась в устойчивое понимание того, что следует сделать, как только волхв Велибуд вышел за дверь.

– Выдюжишь два седмицы моего гостеприимства, воевода? – спросил Славер, наливая себе кружку хмельного меда, который велел постоянно держать на столе Первонега, известного любителя этого напитка.

– На гостеприимство твое грех жаловаться, хозяин. Но дел у гостя сейчас должно быть столько, что времени на долгую отлежку у него нет. Одну седмицу я, конечно, вылежу, чтобы с седла не падать. А потом… Пусть и через боль, но дела делать след…

Первонег сказал как раз то, что и надеялся услышать от него Славер. Словно под диктовку его мысли повторил.

– Я не очень понимаю, какие срочные дела могут быть у воеводы города, день которого кончился. Город погиб, и дел срочных у тебя уже быть не может. Разве что, ты пожелаешь отомстить, но я не слышал, чтобы люди говорили о твоей чрезмерной мстительности.

Первонег неосторожно замотал отрицательно головой, но это усилие, видимо, было выше его сил. И воевода Славена побледнел и поморщился. Должно быть, боль заставила его поморщиться, понял Славер, хорошо зная, что вои не любят показывать свою боль. А воевода такого большого города, как Славен, должен быть вторым воем племени после князя.

– Город, это, прежде всего – его люди, – сказал все же Первонег, когда справился с болью. – А моя задача – этих людей защитить. Не всех же вы, в конце-то концов, перебили. Но, чтобы защитить, нужно, в первую очередь, построить на зиму жилье, хотя бы землянки, как у смердов, чтобы люди с детьми не перемерзли за зиму, а, во вторую очередь, возвести вокруг города новые стены. Мало ли какой ворог ближе к весне пожалует. Без стен отбиться трудно.

– Я и не знал, что ты не просто воевода, а еще и содержатель княжеской казны, – простодушно сказал Славер. – Землянки, предположим, люди сами себе построят. А вот стены возводить – это и дорого, и ремесленные люди нужны знающие. Не каждый способен простую тарассу возвести. Часть, конечно, свои смогут, но не все же. Думаю, княжеская казна сильно оскудеет, когда тебе придется работный люд нанимать.

– Казны у меня нет. А что касается княжеской казны, я не знаю, насколько она наполнена. Это вообще не вопрос моего разумения. Но я ответ несу за безопасность людей. Вот потому и думаю, где средства искать. Но надумать, признаюсь, ничего не могу.

– Подскажу по старой дружбе… – Славер умело подвел Первонега к нужному решению, и так же умело вел его дальше. – Тебя сюда, в мой дом, привезли на санях посадника Ворошилы. Не в моих санях, которых я даже не держу, предпочитая им седло, а в санях посадника. Стало быть, и он о тебе заботу имеет и расположение. Сегодня у князя Здравеня должен состояться посадский совет. Я могу попросить Ворошилу, чтобы он к совету обратился. Конечно, последнее слово за старым Здравенем будет. Но мнения совета князь всегда придерживается.

– Какое мнение совета? – конечно понял Первонег, о чем речь идет, но хотел, чтобы все прозвучало ясно и конкретно. – О чем ты Ворошилу попросишь?

– Попрошу, чтобы казна Русы ссудила соседям деньги на восстановление города. И чтобы процент был небольшим. Это на пользу пойдет и Русе, и Славену. И еще пусть посадский совет работных людей отрядит, чтобы помогли. Сами словене за пару лет со стенами не справятся. За эту зиму, дадут боги сил, вы только лес заготовить сможете. А ежели вместе, то, пожалуй, и стену от реки поставить можно. Для начала, хотя бы только от реки.

– Ты, Славер, предлагаешь мне обратиться за помощью к вашему посадскому совету?

– Сам ты можешь и не обращаться. Я обращусь от твоего имени. Я знаю, с кем стоит поговорить предварительно, чтобы такое решение было принято. Я знаю, кто и как сможет повлиять на князя Здравеня, чтобы он не возражал.

Воевода словен был откровенно удивлен, и всем своим видом показывал недоумение.

– Не понимаю, – сказал, наконец, Первонег.

– Чего ты не понимаешь?

– Какая в этом выгода тебе и твоему городу? Только проценты, которые ваши купцы поимеют? Или работа на стороне, которую получат работные люди Русы? Зачем тогда нужно было сжигать Славен?

– Сжигали, чтобы добиться военной победы. Война из Бьярмии перешла сюда. В результате, ваша столица была сожжена. Но ведь и помимо войны у всех есть свои интересы. Не война двигает и кормит народы, если, конечно, эти народы не разбойничьи. Война создает крепости. Но крепости нужны для того, чтобы защищать мирные города. И сами города строятся в мирное время. Тем более, такие города, которые могут одновременно и крепостями служить. Ты сам, наверное, помнишь, хотя тогда ты еще не был городским воеводой, когда свеи, минуя вас, вышли к Русе, и пытались осадить наш город.

– Да, тогда я водил свой полк вам в помощь. И помню это прекрасно, хотя и произошло это в годы моей молодости. У меня тогда было много конницы, и коней с трудом погрузили в лодьи, чтобы быстрее доплыть. И вовремя успели. Заставили свеев ногти на ногах с досады изгрызть.

– И помнишь, наверное, сколько раз и свеи, и урмане доходили только до вас, и не желали оставить словен у себя за спиной. Считали это опасным. Не шли прямиком на Русу. Тогда мы присылали вам свои полки. И я сам водил свой полк вам в помощь. И тоже был тогда молодым. Понимаешь, к чему я веду речь?

– Существование сильного Славена – это защита Русы от нашествий с полуночной стороны… Правильно я понимаю?

– Правильно. Наши города соперничают, но города наши все же братские. И всегда помогают друг другу. Руса защищает Славен от набегов хозар и булгар со стороны полуденной. Славен защищает Русу от набегов урман и свеев со стороны полуночной. Если бы остался только какой-то один город, он подвергался бы нападениям с двух сторон. Именно поэтому мы и должны существовать одновременно. И даже война за Бьярмию не может поставить между нами стену.

Славер, найдя такие убедительные аргументы, все же не договаривал свои мысли до конца. Сам он готов был уже увести свой полк в помощь князю Войномиру на далекий остров Буян, и хотел просить согласия посадского совета на такой дальний поход. И ему, казалось бы, было мало дела до того, что станет со Славеном и Русой. Он мог бы увести полк, даже не спросив согласия посадского совета и князя Здравеня. И, как думал Славер, по крайней мере, половина полка подчинился бы воеводе, а не совету, если совет вдруг пожелает воспротивиться. Но Славер не хотел уходить со скандалом, с помехами, и с уменьшившимся составом полка. Он понимал, что не весь посадский совет, члены которого прочно были завязаны совместными торговыми делами со Славеном, будут рады сожжению соседнего города. И многие постараются обвинить Славера в том, что он взял на себя слишком много полномочий, не спросив на то согласия совета. И даже князя Здравеня не спросив, который и для войск Бьярмии официально был старшим князем, правителем княжества русов, и которому даже Войномир подчинялся, пусть и вел войну по своему усмотрению, и князь Астарата тоже починялся. Хотя решения совета считаются более весомыми, чем слово князя, все же утверждаются они правящим князем. И Здравеня, предпринимая такие действия, решат многие, следовало спросить обязательно. И даже не то, что часть посадских советников потеряет доходы от военных действий Славера, будет объявлено самым важным. Хотя и это будет обязательно высказано. Но такое сопротивление воевода предвидел. И именно ради того, чтобы заткнуть рот именно этим членам совета, воевода говорил с Первонегом о больших ссудах. Проценты от ссуд с лихвой покроют уже состоявшиеся потери от торговли. Но будет в посадском совете и другая оппозиция, более сильная и более непримиримая. Те, кто очень оберегают свое спокойствие, и всегда против любой войны, как были против военных действий в Бьярмии, и, тем более, действий против Славена. Эта оппозиция посчитает, что Славер действует для продвижения интересов своего воспитанника князя Войномира, и берет на себя решение важнейших вопросов так же, как брал их, не задумываясь, сам решительный молодой князь. Посадские советники знают, как к Войномиру относятся простые варяги-вои. Они всегда будут горой стоять за водителя полков, который имеет воинскую удачу. Если воинская удача приходит к человеку, она не отпускает его многие годы. От некоторых не отступает никогда. А что требуется простому вою? Ему требуется, чтобы им руководил человек, имеющий воинскую удачу, и приводил свои полки к победе. Варяги-вои из Бьярмии князя Войномира любят и ценят. А варяги-вои из Русы только и смотрят, как бы им уехать из Русы в Бьярмию. Возвышения Бьярмии во главе с Войномиром над столицей княжества посадские советники всеми силами постараются не допустить. И потому все успехи Славера будут рассматривать, как действия, направленные против столицы своего княжества. И даже сам князь Здравень, старый, толстый и нерешительный, тоже боится возвышения Войномира, и потому будет не на стороне Славера. Только будет ли вот? Славер спрашивал сам себя, и искал ответ. Ответ должен был бы сводиться к тому, чтобы именно князь Здравень первым должен был бы поддержать Славера. И добиться такой поддержки воеводе казалось возможным. Хотя Славер еще не знал, что следует сказать Здравеню. Но, вспоминая разговор с Ворошилой по дороге к Тулебльскому капищу, Славер понимал, чем можно прельстить Здравеня…

* * *

Воевода Славер вышел во двор, чтобы отправиться в покои князя Здравеня, и ждал, когда ему подадут коня, когда в ворота въехал дорожный дозор. С возрастом слегка растратив зрение, которым Славер смолоду сильно гордился, воевода не сразу узнал всадника, отделившегося от дозора, но узнал коня. Такой конь был один на всю рать варягов. Ветер легко перебирал тонкими ногами, топча деревянный, покрытый тонким слоем снега дворовый настил. Славер повернулся лицом к всаднику, ожидая, когда Волынец спешится.

Всадник выпрыгнул из седла легко, несмотря на тяжелое боевое снаряжение. Вообще в Волынце, несмотря на отсутствие мощи, свойственной многим возрастным воям, чувствовалась природная жилистая сила.

– Есть новости? – спросил Славер, понимающий, что задает пустой вопрос. Дозоры меняются прямо на дороге, а не возвращаются, не окончив дело. Если дозор вернулся, значит, с важным сообщением. Следовательно, было что сообщить воеводе и у Волынца.

– Да, воевода. Мы перехватили гонца из Карелы в Славен.

Это уже было интересно.

– И где же он?

– Мы его отпустили. Пусть едет к своим…

– Не понял, – строго сказал воевода. – Это что за война у нас такая пошла. То ты Белоуса отпускаешь. Теперь другого гонца. Когда такое становится правилом, мне это перестает нравиться. Запомни это, Волынец!

– Мы узнали все, что он собирается сказать своим соплеменникам. И решили, что они должны это узнать. Когда посылали гонца, в Кареле еще не знали, что Славен сгорел. Но гонец по дороге встретился с Белоусом, и узнал от него новость. Оба они – вестники печали…

– Два вестника печали? – не понял воевода. – Две печали, встреченные на одной дороге, уже не к беде, а к большим переменам. Так когда-то князь Войномир говорил. Правда, по другому случаю. Но, наверное, и словен тоже большие перемены ждут. Не знаю только, в какую стороне они словен поведут. Но перемены будут непременно. Так говорил князь Войномир. А он редко ошибался. Ладно… Не о том я… И что за новости привез гонец словенам?

Волынец прокашлялся, прочищая горло перед важным сообщением.

– Новости и для нас в чем-то не слишком радостные. Княжич Вадимир возглавил отцовские полки, когда сам Буривой не мог сесть в седло из-за болезни. Он, тихоня, от которого такой прыти не ждали, захватил и сжег крепостицу Воробьиный чих, а потом, буквально через час, в пух и прах разбил в поле большой полк князя Астараты. Сам Астарата закрылся в Заломовой с остатками своего полка, и не может носа высунуть, хотя осаду словене не устроили, и сразу после победы в поле отступили.

– Вадимир поступил, как неопытный мальчишка. Астарате повезло, что не сам Буривой вел полки в сечу. Буривой не отошел бы. И мы остались бы без Заломовой.

– Вадимир не мог поступить иначе. Он был убит в самом конце битвы. Стрела, как говорят, попала ему в позвоночник. И, как только Буривою доложили о смерти младшего сына, старый князь умер сам. И теперь княжество словен осталось без князя. Конечно, есть еще Гостомысл, но когда он вернется – не знает никто.

– Гостомысл, если вообще вернется, то очень не скоро. А перемены, о которых я говорил… Вот они… И столицы княжества больше нет. И князя собственного нет. Все требует больших перемен. И они будут вскоре. Что еще?

– Мы отпустили гонца, потому что это сообщение будет для словен сильным ударом. И сломит любую их волю к сопротивлению, если таковая еще есть.

Славер задумался.

– Да. Вы поступили, пожалуй, верно. И хорошо, что так поторопились сообщить мне вести. Для меня это сейчас очень важно. Я сейчас отправляюсь к Здравеню. Как только вернусь, будем готовиться выступать в дальний поход. Нас вытребовал к себе на остров Буян наш князь Войномир. Князь бодричей Годослав, родной дядя Войномира, поставил его правителем в Арконе на Буяне. И князю нужны верные люди. Он написал мне, чтобы я быстрее прибыл с полком. Предупреди людей, чтобы готовились. И вот еще что… У нас в первой сотне сотник у ворот Славена погиб… Знаешь?

– Слышал.

– В первой сотне знаешь кого?

– Здороваюсь порой, не боле…

– Думал я, сотника пусть сам Войномир ставит. Его это дело. Да дорога впереди долгая, опасная. Если тебя поставлю. Как думаешь?

Решение пришло неожиданно для самого воеводы. Он раньше не думал об этом, Просто вдруг понял, что есть подходящий человек. И сразу предложил, не откладывая дела в задний карман. Однако молодой вой, никогда даже десятником не бывший, ничуть не смутился, словно считал такое назначение естественным.

– Нам бы припас на дорогу. Питание, фураж для коней, оружие, стрелы стрельцам…

Он сразу начал говорить за сотника, словно он уже давно вступил в эту должность, и знает все тонкости службы. Это Славеру понравилось.

– Я попрошу из городских запасов. Не дадут, будем сами снаряжаться.

Славеру как раз подвели коня. Ухватившись двумя руками за переднюю луку, он легко запрыгнул в седло, показав, что ему, несмотря на возраст, еще свободно дается ношение доспеха. И сразу тронул коня пятками, выезжая в ворота, которые не успели закрыть за дозором. Ехал воевода не быстро. Даже пешие горожане обгоняли его на улицах города. А Славер глубоко задумался, соображая, как лучше передать новости князю Здравеню. И решил, что самым лучшим будет, если он приедет в княжеский терем вместе с посадником Ворошилой. Ворошила не самый близкий к воеводе человек, тем не менее, он понимает доводы разума даже лучше, чем сам князь Здравень, и уж, несравненно лучше, чем воевода Русы Блажен, который, как Славеру уже докладывали, просто рвет и мечет в своем доме, гоняет слуг из угла в угол. И все только потому, что не он сжег Славен, а воевода из Бьярмии. Воевода Блажен тоже входит в посадский совет. И он будет там одним из главных противников Славера. Но Блажена недолюбливает посадник Ворошила. И, в этом случае, Ворошила полностью будет на стороне Славера. А до совета следует еще и со Здравенем поговорить. Может, удастся все с князем напрямую решить. Но и у князя нужна будет поддержка посадника Ворошилы.

Повернув в боковую улицу, чтобы заехать сначала к Ворошиле, Славер чуть не столкнулся с конем, впряженным в крытые сани. Сани воевода узнал сразу. Да и как не узнать, если еще накануне сам в этих же санях ездил. Правда, тогда лошадь была другой, для городской поездки посадник лошадь сменил – эта была красивой, но более слабой даже внешне. Ворошила куда-то выехал. Всадник и сани остановились.

– Куда направился, воевода? – поинтересовался посадник, не покидая нагретое место.

– Сначала к тебе. Хотел важные новости передать. Потом думал с тобой вместе к князю Здравеню двинуться. Ты сумеешь этими новостями распорядиться правильней, чем я.

– А я как раз к князю направляюсь. Прислал за мной человека. Садись что ли в сани, поделись новостями. Ей, там, прими коня у воеводы…

С задков саней спрыгнул дворовый человек Ворошилы, и принял у Славера повод. Но сам в седло не вскочил, предпочитая привязать повод к саням. Что с дворового человека взять – это не вой, который желает каждого хорошего коня под собой опробовать…

Глава двадцатая

Отряд де Брюера на две трети состоял из тяжелой конницы, частично рыцарской, частично просто солдатской. Но у франков было так заведено, что и пехота должна была при необходимости быстро перемещаться, тем более, совершая погоню за противником, и потому пехота имела коней, которых сейчас привязали на опушке леса. Пехота в центре, уже выстроившаяся в четыре плотных ряда, хорошо отработанным маневром расступилась, желая пропустить конницу для нанесения таранного копейного удара, чтобы потом побежать вслед за конницей, и вступить в схватку с гонимыми ваграми. Так было всегда, так франки привыкли воевать во всех странах Европы, которые ничего не могли им противопоставить. О присутствии сотни стрельцов далекого словенского племени де Брюер не подозревал, а граф Оливье не предупредил его. Де Брюер сам имел в своем распоряжении два десятка лучников, которые, впрочем, еще не стреляли из-за дистанции, которая являлась запредельной для франкского лука.

Вагры по команде Бравлина тоже большей частью спешились, выстроились плотным каре[43], и ощетинились копьями. Те вои, что остались конными, окружали крыльцо избушки жалтонеса, где стояли князь Бравлин с княжичем Гостомыслом, сотник Русалко с изготовленным для стрельбы луком и четырьмя стрелами, зажатыми между пальцами левой руки. Здесь же стояли сотники Заруба с Бериславом и Бобрыня. Вои словене, забравшись в седло, тоже встали у крыльца, готовые защищать княжича и князя вагров. Здесь же, сбоку от крыльца, так и не водрузив на голову шлем, сидел в седле граф Оливье. Конечно, сердце его в этот момент разрывалось между желанием помочь своим соотечественникам, с одной стороны, и соблюсти то, что граф считал справедливостью. За долгие годы службы королю он, как считал Оливье, заслужил право разрешать или не разрешать атаку. При этом граф был уверен, что франки, имеющие численное преимущество, очень быстро расправятся с ваграми, несмотря на помощь стрельцов-словен. Он вообще не верил во все эти разговоры про силу стрельцов.

Граф де Брюер не возглавлял готовых пойти в атаку рыцарей. Он стоял сбоку от строя пехоты на небольшой возвышенности в окружении четырех рыцарей и двух герольдов. По отмашке графа герольд поднял рог и протрубил сигнал к атаке.

Первыми, как и предполагалось, двинулись на сближение с ваграми рыцари, составляющие цвет конницы франков. Рыцарей было чуть больше сотни. И эта сотня как-то встрепенулась, словно птица потрясла перьями перед полетом, и даже показалось, что, несмотря на расстояние, слышно было, как зазвенели доспехи от этого единовременного общего движения, а потом лава стали и ярости стала нарастать по мере приобретения скорости. Лошади разгонялись. И теперь уже этот звук идущей в атаку рыцарской конницы ни с чем нельзя было спутать. Колыхались на ходу перья, украшающие шлемы рыцарей, блистало золото на гербах, выведенных на щитах. Вид опущенных для атаки копий с развевающимися вымпелами был устрашающ. А следом за рыцарями двинулось и остальное войско. Сначала конница, потом и пехота. И сердце графа Оливье не могло не радоваться этому виду.

Но все изменилось буквально за несколько секунд. Сотник Русалко кивнул стрельцу с рожком, тот протрубил короткий сигнал. И вдруг весь окружающий лес ожил тугим свистом. Стрелы летели одна за другой, сами по себе невидимые человеческому глазу, но оставляя, казалось, видимые линии в воздухе. И буквально за несколько секунд сотня рыцарей перестала существовать. Только кони, теряя сначала всадников, а потом и скорость, еще оживляли картину.

Граф Оливье непонимающе обернулся на лес, посмотрел на сотника Русалко, только-только опустившего свой большой лук. В левой руке Русалко уже не было ни одной стрелы. И только после этого Оливье снова посмотрел на поляну. Рыцарская сотня перестала существовать полностью. И значительная часть остального конного полка графа да Брюера уже сломала стройный ряд. Передние всадники были поражены стрелами, они упали, кони задних спотыкались о них, и тоже падали, и это вызвало общую сумятицу. Спасение франков было только в скорейшем сближении с противником. Если бы погибла конница, пехота под ее прикрытием еще успела бы приблизиться. Но и пехота, видя происходящее, замерла в непонимании. А граф де Брюер не дал вовремя команду. Движение продолжалось слишком вяло, почти с испугом, а лес ожил новым свистом. Этот свист стал уже сплошным, и, как ветер, выбросил конницу из седел, и уже выбил из действия даже первые ряды пехоты. Пехота совсем остановилась, не понимая гибельности своего положения, и надеясь на щиты, которые легко пробивались славянскими стрелами насквозь. Но де Брюер растерялся, не ожидая такого удара, и не давал вообще никакой команды. А потом внезапно сам вместе с окружающими его рыцарями и герольдами повернул коня и попытался скрыться в лесу. Первым среагировал на это сотник Русалко. У него опять было четыре стрелы зажато между пальцами. И он выпустил их одну за другой с такой скоростью, что следующая отправлялась в полет до того, как предыдущая достигла цели. В лес, под кров деревьев, успело скрыться два всадника, в том числе и сам граф де Брюер. О поединке с графом Оливье де Брюер, кажется, основательно забыл. Но Оливье думал не о де Брюере. И, внезапно, может быть, даже для самого себя, граф Оливье поднял свой рог, и сам протрубил сигнал к отступлению. Пехота опять же не стала отступать, прикрываясь щитами, которые по-прежнему легко пробивались славянскими стрелами. Франкская пехота попросту бросилась бежать в сторону леса…

И убегающая пехота почти полностью полегла под славянскими стрелами, не успев вступить в бой. В лесу успело скрыться не более двух десятков человек. Оливье голову свесил, увидев за короткий срок такое сокрушительное поражение. Полегла в поле добрая сотня рыцарей, каждый из которых смотрел на самого графа Оливье, сидящего в седле чуть впереди, как на Бога, желая подражать ему, и достичь когда-то его славы. Может быть, они ждали от него даже помощи, может быть, надеялись, что и граф обнажит свой меч. Но он в схватку не вступил, потому что этот бой был направлен, в том числе, и против него самого, против его рыцарской чести. Тем не менее, ему было больно за разгром своих соотечественников, людей, которыми он еще недавно мог бы командовать. Но все обернулось так, что теперь графу Оливье будет высказана еще одна претензия. Граф де Брюер убежал с поля боя. Куда он отправится? Он отправится, наверняка, прямо к королю. И там он преподаст все события сегодняшнего дня так, как ему выгодно, чтобы оправдать свое бегство, и очернить графа Оливье перед королем. Но дурных слов в свой адрес Оливье не боялся. Для него было гораздо более важным быть честным перед самим собой, перед своей совестью и перед Богом. Когда Карл спросит графа, что произошло, Оливье все скажет честно. Король не имеет привычки судить, выслушав только одну сторону. Но получится так, что два человека, два графа будут говорить прямо противоположное, обвиняя друг друга. И разрешить такой спор король не сможет, тем более, что это будет спор пэра Франции с простым графом, а пэры не подлежат даже королевскому суду. Но на этот случай закон государства и закон справедливости имеет возможность решить дело по чести с помощью Божьего суда. И де Брюеру не удастся уже убежать, как он убежал сейчас. Там его просто не отпустит сам Карл.

Князь Бравлин Второй был, несомненно, человеком благородным, потому что, подойдя к краю крыльца с той стороны, где сидел в седле граф Оливье, князь сказал без всякого злорадства в голосе, и не желая показывать свою радость победителя, потому как понимал, что творится в душе графа. Более того, Бравлин обратился к Оливье, как проситель:

– Мы понимаем твои чувства, уважаемый граф. Тебе больно смотреть, как гибнут твои соотечественники. Это любому из нас было бы больно, и никто не пожелал бы оказаться в данный момент на твоем месте. И все мы понимаем, что в твой адрес сегодня будет высказано твоему королю много упреков. Тем не менее, я обращаюсь к тебе с просьбой оказать мне услугу. Я хочу написать Карлу Каролингу письмо. Не согласился бы ты стать моим гонцом, и доставить мое послание своему королю?

– Я благодарен тебе, князь, за слова сочувствия. Первоначально я вообще хотел удалиться от двора своего короля в свое поместье Ла Фер[44]. Но сегодняшние события вынуждают меня отправиться в ставку Карла, чтобы сказать несколько слов королю в свое оправдание. Кроме того, я хотел бы выяснить отношения с графом де Брюером, который позорно бежал с поля боя, не пожелав скрестить со мной оружия. Если Карл не поверит моему слову, я буду вынужден потребовать Божьего суда, который будет способен выявить правого, и наказать неправого. А это автоматически значит, что я буду в состоянии отвезти моему королю твое послание. При этом, зная твое благородство, князь, я не сомневаюсь, как ты можешь не сомневаться в том, что я твое послание читать не буду, что король не получит в твоем письме оскорбления. Иначе я не стал бы доставлять такое письмо даже под страхом смерти.

– Об этом можно даже не говорить. Два государя никогда не могут словесно оскорблять один другого. Они должны быть выше этого. К меня с собой мои письменные принадлежности. Если ты можешь немного подождать, подожди, пока я напишу письмо. Письмо будет не длинным. Что касается опасений, что ты прочитаешь мое послание, то я сразу скажу, что не делаю из него секрета. Я хочу написать Карлу, что признаю свое поражение. Наши соседи саксы много раз признавали свое военное поражение от Карла, но каждый раз заново поднимали восстание на протяжении трех десятков лет. И сейчас нордальбинги[45], насколько я знаю, держат наготове целую армию, чтобы поддержать любое восстание в срединных землях саксов. А что ждет короля после нашего поражения? Я понимаю, что королю Карлу не нужна еще одна такая же мятежная провинция в его королевстве. Со мной или без меня, мой народ не захочет признавать над собой господства победителей, и восстания будут продолжаться из года в год, несмотря ни на какие договоры и карательные меры. Уничтожить весь народ – это тоже невозможно, да это и не в привычках Карла. И потому я предлагаю королю мирное решение вопроса. Я оставляю эту землю, и увожу свой народ далеко-далеко на восток. Хорошо, что здесь по воле случая оказался сын князя словен Гостомысл, который является наследником своего отца и правителя своего племени князя Буривоя. Гостомысл от имени отца пообещал ваграм радушный прием и выделение земель в отцовских владениях. Словен значительно больше, чем вагров. И земли их обширны. Мы найдем, где поселиться. При этом я не буду неволить тех вагров, которые пожелают остаться на месте под властью короля Карла Каролинга. Кто хочет, тот пусть остается. Кто хочет уйти со мной, пусть уходит, и необходимо только разрешение короля на беспрепятственный и не преследуемый уход. Это решение обеспечит Карлу спокойствие в завоеванных землях. Нам же позволит сохранить Веру наших предков, наши обычаи, жизнь по нашим законам, и нашу личную свободу. Мне кажется, что такое решение должно удовлетворить короля. При этом, зная твою, граф, порядочность, до выяснения воли Карла, я прошу тебя не говорить, где я укрылся. У меня много недоброжелателей, которые не преминут воспользоваться моим положением. Впрочем, отсюда я тоже уже ухожу, и никто не будет знать, где меня искать, кроме нескольких людей, которых я хотел бы отправить с тобой, чтобы они привезли мне ответ Карла. Людям же, которые желают уйти со мной, я предлагаю встретиться в Рароге у князя Годослава. Я приеду туда. Так нам всем будет спокойнее. Хотя Годослав и подданный Карла, он всегда относился с теплотой к ваграм, и будет рад нам помочь.

Оливье уважительно склонил голову.

– У тебя светлый ум, князь. Ты нашел правильное решение, и подкрепил его правильными аргументами. Я думаю, Карл согласится с тобой. Всю эту войну он и начинал-то только для того, чтобы обеспечить спокойствие в своих тылах перед большой войной против Аварского каганата, которую мой король уже давно планирует. А ты как раз и обещаешь ему спокойствие в тылах. Очень правильный аргумент. Я жду твоего письма. И еще у меня просьба к тебе, князь. Там, в избушке, лежит Веслав. Не моя рука нанесла ему это ранение, но я чувствую свою вину за руку, поднявшую секиру. Веслав не смог выслушать меня. Я уже уезжаю. И прошу тебя попросить от моего имени прощения у такого славного воина, как воевода. Я всегда буду чувствовать свою вину, если он никогда не может сесть в седло.

– Сидеть в седле он сможет, – раздался от двери голос вышедшего жалтонеса Рунальда. – Если только кто-то посадит его. И руками работать сможет. Но вот ходить ногами ему больше не дано. Ноги не будут воеводе подчиняться.

– Кажется, у Годослава есть такой воевода по прозвищу Полкан, – сказал спокойно Бравлин, – который когда-то в молодости получил ранение в спину, и потерял возможность ходить. Помнится, он даже боярский сын. Но это увечье не мешает ему водить полки в сечу. И он до сих пор считается одним из лучших в мечной рубке, и многократно под руководством Дражко бивал и данов и лютичей, и саксов. Сам князь-воевода Дражко как-то рассказывал мне, что этот воевода ко всему прочему отличается еще и полководческим даром. Быстро соображает, и всегда принимает правильное решение. Наверное, и Веславу Свентовит уготовил такую судьбу. Я рад хотя бы тому, что Веслав остался жив.

– Я буду молиться за его здравие, – сказал граф Оливье. – Исполни мою просьбу, князь, когда Веслав придет в себя.

– Обещаю, – твердо сказал Бравлин, качнув седой головой.

– Я жду письма.

– Принесите в избушку мой походный ларь, – потребовал князь от воев своего сопровождения. – Друг мой Гостомысл, если у тебя нет причины возразить на мою просьбу, попроси сотника Русалко выделить для сопровождения графа Оливье десять стрельцов. С ними поедет сотник Заруба. Граф передаст им ответное письмо короля Карла, и они доставят его мне в Рарог. А мы с тобой уже вскоре отправимся туда же.

Гостомысл сначала согласно склонил голову на просьбы Бравлина, потом кивнул Русалко, который просьбу князя Бравлина хорошо слышал, Русалко голосом подозвал к себе молодого десятника Калинку, и отдал ему приказ. После этого Бравлин вошел в избушку жалтонеса, куда только что занесли резной берестяной ларь с его письменными принадлежностями. Этот ларь князь постоянно возил с собой даже в коротких поездках, не говоря уже о длинных, и, тем более, о такой поездке, как нынешняя, когда Бравлин не знал, когда вернется, и, может быть, возвращаться вовсе не собирался…

* * *

В сторону королевской ставки, которая, как понял граф Оливье, должна была располагаться где-то под стенами Старгорода, поскольку король Карл Каролинг не любил селиться в городах, как в только что взятых его войсками, так и в только что построенных на его землях. В городах Карл Каролинг чувствовал тесноту этого мира, и ему особенно сильно хотелось простора для своего королевства. Говорили, что, просидев зиму в Аахене, Карл именно по этой причине весной начинал новый очередной военный поход. Не был он домоседом…

Задержка с отъездом была короткой. Десяток стрельцов-словен перепоручал кому-то свои трофеи – добытых в бою рыцарских коней. Но это не стало проблемой. Вести привязанным к луке седла одного коня или двух – разница была небольшая. И сразу после этого двинулись в путь. Кавалькада передвигалась быстро, хотя дорога значительной своей частью шла лесом, и всем приходилось проявлять повышенную внимательность, чтобы не расшибать себе лоб о горизонтальные ветви.

Сейчас вои не везли ни изнеможенного Гостомысла, ни раненого Веслава, и потому не было необходимости осторожничать и передвигаться намеренно медленно. К тому же сотник Заруба так хорошо знал здешние места, что на многих участках срезал путь, проезжая без тропы прямо через лес и каменные россыпи, не опасаясь заблудиться. Всего в маленьком отряде было пятнадцать человек – сам граф Оливье, сотник Заруба, который и должен был отвозить ответное письмо короля Карла князю Бравлину Второму, десяток стрельцов под командованием десятника Калинки, сотник Бобрыня, да два воя из его сотни – Телепень и Зеленя, которые в лесах чувствовали себя, как дома, и могли оказаться полезными в какой-то трудной ситуации. У стрельцов оставалось уже мало стрел, и другие стрельцы сотни поделились с ними запасом из своих походных тулов, притороченных к седлам. Перед Бобрыней стояла собственная задача По словам Бравлина, накануне подхода войска франков, он отослал сотню княжича в небольшую крепостицу в стороне от Старгорода, чтобы подкрепить тамошний гарнизон. Борбыне следовало забрать своих воев и вместе с воями вагров привести их в Рарог, не сталкиваясь с франками, чтобы не нарушить возможность установления мира. Словене все же являлись в этой войне нейтральной стороной, и имели возможность избежать обострения ситуации, как того и хотелось бы Бравлину. Однако, бывают ситуации, которых избежать невозможно. Именно о такой ситуации, кажется, предупредил графа Оливье и сотника Зарубу тонкий слух Телепеня.

– Впереди, за ручьем, засада…

Слова воя Заруба перевел графу. Но отряд еще был глубоко в лесу, и ручья видно не было.

– Ты, оказывается, здешние места знаешь, – сказал с удивлением сотник Заруба вою.

– Не был здесь раньше ни разу. Но мы этот ручей пересекали, когда к жалтонесу ехали. Только мы другой дорогой ехали. Локтей на двести ниже по ручью. Там, кажется, и засада нас ждет. Готовятся. А ручей я слышу. И людей слышу. Это франки. Доспехи гремят. Если бы наши были или даны, то кольчуги бы шелестели. А здесь – доспех…

Заруба опять перевел. Оливье только презрительно плечами пожал. Он засады не боялся.

– Тебе бы с таким слухом кошкой служить, – сказал граф Оливье высокому не по кошачьи, и даже слегка неуклюжему Телепню, нимало не беспокоясь о возможности попасть в засаду. – Это просто журчание ручья на камнях, а не доспехи гремят. Мне кажется, я ручей тоже слышу.

Теперь сотник Заруба уже переводил слова графа словенам.

– Кошкой не кошкой, – серьезно сказал сотник Бобрыня. – Но его слух охотника ни разу нас не подводил. А я его уже лет пятнадцать знаю. Телепень в лесу вырос. Умеет все звуки разобрать и разделить. Если он говорит про засаду, значит, там засада. Франки хотят нас остановить.

Выслушав новый перевод, граф ответил:

– Франки никогда не нападут на меня, я – пэр королевства[46].

– Но этот граф, извини, я забыл его имя… Этот граф, что атаковал нас сегодня, не посмотрел на твое звание, – возразил Заруба. Свои слова он словенам не переводил. – Кроме того, вся армия не может знать тебя в лицо.

– Я назову себя, и они опустят оружие, – спокойно оценил Оливье ситуацию. Я не знаю в нашей армии людей, которые захотят со мной драться.

– Не все так просто, граф, не все так просто, – опять не согласился Заруба. – Как ты говоришь, зовут этого графа, который сбежал от схватки с тобой?

– Граф де Брюер…

– Да. Если он – фаворит короля Карла, ему есть, что терять при твоем возвращении в королевскую ставку. Он может устроить засаду именно на тебя. Де Брюер ускакал сегодня, опасаясь твоего обещания сразиться с ним. И не хочет, чтобы ты вернулся к королю. Наверное, твое влияние на Карла Каролинга все еще имеет для него значение. Он боится одновременно и твоих слов, и твоего меча. Не знаю уж, чего больше.

– Граф де Брюер – рыцарь. Он не позволит себе такого бесчестия. Да и не рискнет вступить со мной в схватку. Даже из засады. Он уже сбежал от нее сегодня не для того, чтобы вернуться.

– Он может сам и не стать в засаду, но нанять солдат или просто мародеров, которым все равно, на кого нападать и кого грабить, лишь бы было, чем поживиться. Им заплатят, они на самого Карла нападут.

– Ты, сотник, слишком плохого мнения о рыцарях. Ну, да, у вас свои нравы, у нас свои. Но ты должен знать, что рыцарь не способен на такой поступок, иначе она просто не имеет права называться рыцарем.

– Рыцарь, насколько я понимаю, равнодушен к своей жизни или смерти, и не способен сбежать с поля боя. Отступить рыцарь может. Но де Брюер сегодня просто сбежал. А такой человек способен на все.

– Не будем спорить, – хладнокровно сказал Оливье. – Давайте просто проверим. Просто поедем на них, и узнаем их намерения.

Эти слова Заруба снова перевел.

– Там арбалетчики, – сказал Телепень. – Я слышу, как скрипят вороты арбалетов[47]. Они заряжают оружие. Наши кольчуги от арбалетного болта[48] не спасут.

Десятник Калинка сделал знак своим стрельцам, которые внимательно слушали разговор, и те сразу наложили на свои луки стрелы. Оливье посмотрел на это с неодобрением. Он не понимал, почему не верят его убедительным словам. Впрочем, граф готов был простить этим славянам такую невежливость. Откуда им знать, что такое пэр королевства, и что значит для франков имя графа Оливье. Он считал всех славян почти диким народом, не умеющим воспринимать понятия чести и достоинства рыцаря.

– Извини, граф, – снова вступил в разговор сотник Бобрыня. – Ты сегодня уже ошибся, когда говорил нам, что де Брюер нас не атакует. Не стоит ошибаться во второй раз подряд. Разреши нам действовать по-своему. Это сохранит не только твою, но и наши жизни. А мы о них привыкли заботиться сами. Так нас наш княжич наставляет.

Выслушав перевод, граф Оливье натянул повод коня, останавливаясь.

– Действуйте… – слово прозвучало снисходительно.

Но, едва сотник Заруба перевел это слово, как спешились сотник Бобрыня, все десять стрельцов и вой Телепень, и тут же они исчезли из поля зрения, словно в воздухе растворились. Оливье даже оглянулся, пытаясь понять, куда эти словене исчезли, но никого не увидел. И ни одна ветка рядом не хрустнула, но один камень под ногой не звякнул. Сотник Заруба с воем Зеленей спокойно ждали, не покидая, как и сам граф, седел. И через непродолжительное время раздались короткие отдаленные звуки – сталь била в сталь. Эти звуки граф хорошо знал – это стрела била в доспех. А еще через несколько мгновений звонко и резко трижды прокричала противноголосая сойка. Граф Оливье совсем плохо знал дикую природу, но даже ему казалось, что это сигнал, подаваемый человеком. Так и оказалось.

– Все кончилось, – сообщил Зеленя, хорошо, видимо, знающий этот резкий сигнал. – Нас к себе зовут.

Граф отпустил повод, и хладнокровно подогнал коня шпорами. Славяне подгоняли своих коней пятками, поскольку шпоры не носили, однако от этого их кони не были более медлительными. Очень быстро все трое выехали к ручью, пересекаемому тропой. Ручей был мелким, и не было камней, на которых бы он играл. Вода бежала вдоль мягких земляных берегов, покрытых пожухлой осенней травой, но все же кое-где, особенно ближе к воде, еще зеленой. Оливье про себя еще раз удивился слуху долговязого и внешне неуклюжего Телепеня. Сам граф почти не слышал ручей даже тогда, когда пересекал его. Впрочем, внимание его было отвлечено стоном, раздавшимся в кустах другого берега. Граф дополнительно подогнал коня, и сразу въехал в кусты, которые конь легко раздвинул грудью, прикрытой плотной попоной с металлическими нашивками вместо лошадиной кольчуги. На берегу среди кустов лежало двенадцать солдат, доспехи которых были пробиты страшными длинными стрелами словенских стрельцов, а рядом лежало еще два связанных солдата. Их заряженные арбалеты валялись неподалеку, выроненные из рук в самых неподходящий момент. Из всех только один арбалет успел выстрелить, но, скорее всего, и этот выстрел был не прицельным, потому что все словене живые и здоровые стояли тут же, всем своим видом подтверждая то, что говорили графу.

– Это франки, граф, – сказал Заруба. – И ждали они, как я думаю, не нас и не какого-то случайного путника, а именно тебя. Впрочем, ты сам спроси у них. Они, думаю, не посмеют не ответить на вопрос пэра королевства.

– Кого вы здесь дожидались? – спросил граф громко, с любопытством пошевелив острием копья бороду одного из пленников. В бороде виднелось несколько жухлых по времени года колючек-репейников, и граф, проявив свое известное всем милосердие, попытался копьем убрать хотя бы одну из колючек.

Солдат передернул бородой, и отвернулся, скучно глядя в сторону Телепеня, который, зажав их подмышками, подносил из гущи леса сразу два упавших ствола.

– Что ты делаешь? – спросил сотник Заруба.

– Дрова для костра собираю, – спокойно сообщил Телепень.

Заруба, в ответ на вопросительный взгляд графа Оливье, перевел ответ долговязого воя.

– Зачем костер? – не понял Заруба.

– А на чем же этих жарить будем? – Телепень кивнул в сторону пленников. – Их не поджаришь, не заговорят.

Заруба умышленно громко перевел слова воя графу. Одновременно с графом переводчика слышали и пленники. Бородатый резко зашевелился, извиваясь натуральным дождевым червяком, и Оливье пришлось придавить его прикрытую стальным нагрудником грудь копьем к земле, чтобы сильно тот не суетился, и не свалился в ручей. Понятно, что мокрого поджаривать всегда труднее.

– Что ты вьешься, змея… – сказал граф. – Я тебе задал вопрос. Отвечай сразу, не задерживай меня по дороге к моему королю. Все равно славяне заставят тебя говорить. Ну же…

– Спрашивай, – глухо, носом, словно говорил колючкам репейника в своей бороде, произнес бородатый пленник.

– Кто вы такие? Кого вы здесь ждали?

– Мы – солдаты полка его сиятельства графа де Брюера. А ждали тебя, рыцарь. Мы видели тебя с ваграми, когда они убивали нас.

– Ты хочешь сказать, что я убивал вас?

– Этого я не говорил. Но ты был с ваграми.

– Вы знаете, кто я?

– Кто-то сказал, что ты – граф Оливье.

– И вы готовы были поднять руку на пэра королевства?

– Нам приказал наш командир. Мы выполняли его приказ.

– Граф де Брюер приказал напасть на меня?

– Он приказал убить тебя.

– И вы скажете это же королю, если он вас спросит?

– А почему же нам не сказать, если король нас спросит. Мы короля уважаем…

– Тогда – едем, – распорядился граф.

– Наши кони привязаны в двадцати шагах отсюда, – сказал бородатый.

– Да, – согласился Оливье. – Вы поедете на своих конях. Но на шею вам придется одеть по петле, а концы веревок я привяжу к луке своего седла. И знайте, что ни одна лошадь не сможет ускакать от стрелы славянских стрельцов.

Бородатый пленник посмотрел на своих убитых товарищей, так и не успевших своими арбалетами воспользоваться. В каждом из них торчало по стреле. Славянские стрелы пробивали самые крепкие доспехи франков, словно доспехи эти были пергаментные…

Глава двадцать первая

Как ни торопился князь Годослав, как ни желал побыстрее выехать в Старгород к князю Бравлину Второму, понимая, что в данной ситуации от его торопливости или, наоборот, неторопливости может зависеть многое, если не все, и не только для самого Бравлина и его княжества, но и для княжества бодричей, для своего будущего, он все же не смог сразу отправиться в путь.

Едва Годослав вернулся в свои покои, чтобы переодеться, и приготовиться к не самой ближней дороге, как прибежала Давора, перепуганная молодая служанка княгини Рогнельды.

– Княжа! Княже… – и только попыталась дыхание перевести.

– Иду… – Годослав даже не спросил сразу, что случилось. Он словно уже знал, потому что постоянно ожидал подобного, и подобное время от времени случалось. Причем, не случалось уже продолжительное время, следовательно, приступа можно было ожидать вот-вот, и в любое время дня и ночи. А приступы имеют свойство приходить всегда в самый неподходящий момент. И хорошо, что случилось это тогда, когда сам Годослав был дома. Рогнельда порой была еще в состоянии слушаться приказаний мужа, хотя каждый раз «достучаться» до ее сознания становилось все труднее и труднее. И отшельный волхв Горислав, давно уже ставший лекарем при княжеской семье, предупреждал, что дальше все будет еще хуже… Кроме князя влиять на Рогнельду во время приступа мог только сам Горислав, но его давно уже не видели во Дворце Сокола. Волхв готовил для Рогнельды различные травяные настои, которые обязательно следовало пить одни утром, другие в обед, третьи перед сном, четвертые только во время приступа. Служанки Рогнельды – крепкорукие девки Давора и Елка – были обучены насильно поить Рогнельду, если она сама пить не желала. Что, впрочем, не всегда удавалось, потому что княгиня во время приступа обретала неведомо откуда появившиеся силы и своей тонкой изнеженной рукой была в состоянии сбить с ног одну за другой своих сильных служанок. Видимо, в Рогнельде сказывалась кровь неукротимых викингов во многих поколениях, и сила предков вселялась в нее.

Покои Рогнельды находились этажом выше, прямо над покоями Годослава. Князь широким шагом заспешил по длинному коридору, стуча при этом каблуками своих тяжелых боевых сапог, которые успел уже надеть, готовясь в дорогу. Служанка Рогнельды семенила рядом, стараясь не отстать от Годослава, и, по прежнему задыхаясь от быстрой ходьбы, объясняла:

– Совершенно ни с чего вдруг такая ярость началась… Стала все подряд крушить, стол перевернула, посуду начала о наши головы бить. Мы детей успели вынести в другую комнату, и там закрылись, испугались. Потом стражник пришел, и княгинюшку закрыл в ее комнате. Мы хотели ей настой Горислава споить, а она дерется, пить не хочет. Елке все лицо расцарапала. И стражник подойти боится. Когда он дверь закрывал, она ему хотела в глаза вцепиться. Едва успел закрыть.

К Рогнельде был приставлены специальные стражники, всегда ожидающие каких-то неприятностей со стороны хозяйки дома. Эти приступы ярости случались с княгиней регулярно. И дежурный стражник обязан был оградить от возможной материнской агрессии детей – старшую дочь и сына. Это была главная задача стражников. И еще требовалось саму княгиню уберечь от каких-то опасных поступков. Именно потому стражники к княгине приставлялись особо сильные и массивные, не уступающие ростом самому Годославу. Но уже был случай, когда она с черепком от глиняного горшка бросилась на стражника, и нанесла ему рану в лицо. Метила в шею, но промахнулась. И всегда во время приступов она своего малолетнего сына обвиняет, говорит, что тот, якобы, убил своего деда, герцога Рунальда. Хотя его закололи копьями стражники по ее приказу, когда княгиня была беременна сыном. Может, потому сын и родился таким – с необычно большим и необычно сильным для ребенка телом, но со слабым умом. Сын этот не мог стать наследником Годослава. Он был бы не в состоянии править княжеством. Даже думать об этом было больно. И эта боль постоянно сидела в голове Годослава, заставляя его искать выход, но такого выхода он пока не находил. Один волхв Ставр, приведя однажды к князю видящего отрока Власко, сумел донести до Годослава весь из будущего. Что будет у него сын от другой жены, но и этому сыну не дано будет править бодричами. Но править он будет в другом княжестве, в другой земле, несравненно более обширной и сильной. И то не сразу, но с годами. Зная, что Власко почти никогда не ошибается, и имея возможность убедиться в этом неоднократно, Годослав слегка успокоился, и решил, что боги за него сами решат, как быть. И против их воли спорить и что-то предпринимать князь не намеревался. Боги всегда все сами решают за людей.

Приступы обычно длились не долго, и после них Рогнельда, как правило, подолгу спала. Иногда по двое – трое суток. И ничего из происшедшего не помнила. Когда князь вошел в покои жены, она уже слегка успокоилась, и сидела на ветру перед разбитым окном, в которое врывался холодный по зимнему ветер. Ветер трепал на ее голове волосы, выбившиеся из-под платка, который княгиня, представительница знатного данского рода, носила по славянскому обычаю. Данские женщины могли себе позволить ходить с непокрытой головой, даже в отличии от других скандинавских племен, и этим показывали свою вольность и свободу. Замужние славянки считали это зазорным, и всегда полностью прикрывали волосы, носили на голове повой или убрус[49]. Но Рогнельда сейчас не замечала ветра, как не заметила и вошедшего мужа. И собрав на высоком лбу глубокие морщины, была погружена в какие-то свои думы. Годослав подошел, наклонился, и посмотрел Рогнельде в глаза. Расширенный зрачок был неподвижен. Это значило, что приступ еще не прошел, и спрашивать о чем-то жену и говорить ей что-то было бесполезно. Князь сделал знак Даворе. Та знак поняла правильно, метнулась в соседнюю комнату, принесла глиняную большую бутыль и берестяную кружку. Годослав зажал кружку в ладони, а служанка, поднимая тяжелую бутыль двумя руками, налила в нее какую-то тягучую густоватую жидкость золотисто-медового цвета. Давора лучше князя знала, сколько следует наливать. Годослав протянул кружку жене. Но она, казалось, все еще ничего перед собой не видела. И даже руку не подняла. Тогда он просто подошел сбоку, одной рукой обнял жену за плечо, и прижал к себе, а второй поднес кружку к губам. По мере того, как Годослав поднимал кружку, Рогнельда начала делать маленькие глотки. Годослав не торопился, опасаясь, что Рогнельда захлебнется, и сильно кружку не поднимал. В итоге она выпила все, но никак не показала своего удовольствия или неудовольствия. И сохраняла прежний отстраненный вид.

Годослав вернул кружку служанке.

– Я сегодня уезжаю на несколько дней. Последите за ней хорошо, и за детьми тоже. Пошлите за Гориславом. Пусть до моего возвращения поживет здесь. Хотя, когда она полностью в себя придет, я, надеюсь, уже вернусь. И окно пошлите кого-то заделать побыстрее. На улице ветер. Княгиня может простыть.

– Мы ее сейчас в постель уложим, – пообещала Давора.

Годослав знал, что после этого отвара Горислава, который дают только во время приступов, княгиня Рогнельда быстро засыпает, и спит с редкими пробуждениями почти двое суток, а то и, случается, больше. Порой ее насильно будят, чтобы накормить. Через трое суток князь рассчитывал уже быть дома.

– Дети где? – спросил он.

– В соседней комнате. С ними Елка.

Годослав вышел, и на минутку зашел в соседнюю комнату, чтобы проститься с детьми и, по возможности, успокоить их. Дети всегда сильно пугались, когда у матери случался приступ…

* * *

Таким образом, в дорогу князь Годослав отправился уже ближе к вечеру, рассчитывая к утру прибыть в Старгород, и надеясь, что будет еще не поздно. Сотня дружинников составляла княжескую свиту. Перед отъездом у ворот Дворца Сокола столпилось полтора десятка самых важных бояр-советников княжества. Но Годослав не планировал брать их с собой, что являлось, по сути дела, отказом от устоявшихся правил, хотя в правление Годослава эти правила ломались постоянно, и так же постоянно устанавливались новые, чтобы вскоре тоже сломаться. Годослав предпочитал жить и править не по правилам, а по целесообразности, чем вызывал, естественно, недовольство среди знатнейших членов правящего общества бодричей. Бояре-советники никак не желали признать за князем право самодержца, поскольку раньше, в давние времена, князь выбирался из их среды на определенный срок в каждом племени, и это была должность, не переходящая по наследству. Предки Годослава сломали эту систему, но бояре до сих пор привыкнуть к такому положению не могли, и не желали смириться. А Годослав не желал принимать воли ненадежных и своекорыстных советников, предпочитая опираться на волю свою и своих ближайших помощников и сподвижников, положиться на которых он мог всегда.

– Как же ты без нас едешь, княже? – спросил боярин Путарь. – Тебе без свиты не по чину такие визиты совершать. Так тебя, чего доброго, примут за какого-нибудь купца. Ты же едешь, мы слышали, в Старгород? Бравлин должен видеть важность приема такого лица, как ты. Свита нужна обязательно, княже. И чем больше нас будет, тем важнее ты будешь казаться.

– Моя забота не в том, чтобы казаться, – сурово и безаппеляционно ответил Годослав. – Моя забота в том, чтобы быть. Со свитой или без нее, я остаюсь все тем же человеком, который сам решает самые важные дела своего княжества. И я желаю делать это…

– Так может, княже, тебе подсказка какая понадобится. Кто ж подскажет? – осмелился перебить Годослава Путарь.

Князю не понравилось, что его перебивают, и он сказал предельно жестко. Так жестко, что Путарь почувствовал холодок, пробежавший по спине.

– И я желаю делать это без чужих никчемушных подсказок, и без ваших помех. Это решено. Разъезжайтесь по домам, – слова князя звучали грозно, но все же он решил напоследок смягчить произнесенное. – Кроме того, что я ваш правящий князь, я еще и просто человек. И еду к своему другу князю Бравлину Второму не с государственным, а с дружественным визитом. Хотя мы можем во время дружеского застолья и государственные дела с глазу на глаз обсудить. Я даже не взял с собой брата князя-воеводу Дражко, хотя он просился. Зачем же я буду вас брать!

Завершив разговор, Годослав развернул коня, и тронул пятками его ребра. Но через два шага потянул повод, остановился, и снова повернулся к боярам-советникам, которые провожали его осуждающими взглядами.

– Я не вижу промеж вас князя Додона. Он что, не хотел поехать со мной к князю Бравлину?

– Князь Додон, как и собирался раньше, поехал ко двору короля Карла Каролинга, – сообщил боярин-советник Прокса. – Вместе с ним отправился и аббат Феофан, желающий поздравить своего короля с победой над Бравлином.

– А разве Карл уже захватил Старгород? – удивился Годослав.

– Аббат не сомневается, что к его приезду Старгород будет взят, – Прокса сказал это с торжеством в голосе. – Где тогда ты, княже, будешь пировать с Бравлином, непонятно…

Годослав опять рассердился.

– Тогда я привезу князя на пир во Дворец Сокола, – заявил Годослав так резко, словно кулаком Проксу ударил.

У боярина даже лицо от этого словесного удара вытянулось.

– Хотя я и не исключаю, что Карл Каролинг, мой государь, пригласит нас на пир к себе. Меня и князя Бравлина Второго.

От этих слов уже вытянулись лица у остальных бояр-советников. Они понимали, что происходит нечто важное, но происходит без их вмешательства. Годослав ведет какую-то свою политику, и они не понимают его основных действий. Но все важное в княжестве могло касаться их непосредственно. И потому такое невнимательное к ним отношение бояр тревожило. Они не могли не знать сложного положения князя Бравлина и его княжества. И при этом не знали, что желает предпринять князь Годослав. Однако последняя фраза князя давала право думать, что он рассчитывает помирить Карла с князем вагров. При этом многие из бояр-советников подобного не желали. Более того, они желали бы, чтобы Годослав присоединился к королю Карлу в этом походе, чтобы бодричи могли рассчитывать на приобретение новых земель в соседнем княжестве. И первыми на эти земли стали бы претендовать бояре-советники, которым своих земель было всегда маловато. Было боярское предположение и о том, что князь Додон, не получив должности воеводы Руяна, отправился к королю Карлу Каролингу с клятвой верности, и с тем, чтобы Карл назначил его правителем земли вагров. Слишком много справок наводил Додон, слишком интересовался делами этих земель, чтобы это осталось незамеченным. Бояре и такого положения не хотели. У Додона они ничего не смогли бы урвать. А Карл мог бы что-то выделить Годославу. Сам Годослав земли копить не любитель, и мог бы раздать их боярам. Уж что-что, а выпрашивать себе какие-то блага или подачки они умели в совершенстве. И чем их устраивал Годослав – это своей щедростью.

Потеряв время на не слишком вежливый разговор с боярами-советниками, князь резко подогнал коня, и в несколько прыжков сильного и благородного животного оказался рядом со своей стражей, волхвом Ставром и вагрским посланником тысяцким князем Куденей, которые ждали его, не двигаясь с места.

– Ставр, а почему я не вижу твоих людей? – спросил Годослав, желая этим разговором снять с себя раздражение от разговора предыдущего. – Ты надеешься один заменить всех? Или они, как всегда, заранее…

– Да. Как всегда… Мои люди, княже, уже заняты делом обеспечения твоей безопасности. Они в дороге. Многих я вынужден был оставить дома на охране загородного имения князя-воеводы. Они сидят там в засаде. Дражко отдал мне тот золотой нож, и я подбросил его в коридор рядом с дверью покоев сбежавшей рабыни. И приказал своим людям не трогать никого, если только они не начнут бедокурить. Мало ли, дом князя-воеводы им захочется сжечь или еще что. А если смирно приедут, и так же смирно, тихо уедут, пусть едут с этим ножом. Мы отследим их. Людей для этого я оставил достаточно. Но забрал всех, кто был свободен. Их тоже должно хватить с избытком, но они не любят показывать свою работу, если в этом нет необходимости. Несколько человек уже даже на другом берегу Лабы, чтобы узнать обстановку там. А на выезде из Рарога к нам присоединятся Барабаш, который всегда готов оставить подаренный тобой ему загородный дом, чтобы сопровождать тебя, Лют-пращник и Далимил-плеточник.

– Я буду рад снова увидеть лучшего стрельца Хаммабургского турнира, – согласно кивнул князь Годослав. – Он, кажется, мечтал открыть школу для мальчиков, чтобы обучать их стрелецкому мастерству?

– Да, княже. Он уже открыл такую школу, и набрал в нее детей-сирот и выходцев из самых бедных семей. Но они еще слишком молоды, чтобы пойти воями на настоящую службу. Хорошего стрельца нужно воспитывать не меньше десятка лет. Два года они уже отучились. Через восемь лет Барабаш представит тебе своих мальчиков, готовыми к любому бою. А через год он, как обещает, наберет новый состав. И будет набирать по новому составу каждые три года. Чтобы каждые три года передавать в твою дружины хорошо обученных стрельцов.

– Много он их набрал?

– Три десятка. Кандидатов было в три раза больше. Барабаш выбирал их по каким-то признакам, которые даются детям Богами. Тех, кто имеет способности. И передает им все, что сам умеет. Через восемь лет это будет большая сила. Не сотня, как та, что сопровождает княжича Гостомысла, но тоже сила немалая.

– Князь Бравлин давно мечтал создать такую школу, но так и не успел, – сказал тысяцкий князь Куденя. – За другими заботами все руки не доходили. Да и воевода Веслав не очень-то на стрельцов полагается, считая, что все в сече решает копье и меч. А он имеет влияние на князя немалое. Правда, наш князь сумел создать целых цех по изготовлению сложных луков. Но для этих луков нужны соответствующие руки. Простой вой со сложным луком не справится[50]. Карл Каролинг даже купил для своих лучников, кажется, штук десять, и, в дополнение к лукам, закупил целый воз стрел у наших стрелочников[51]. Но я лично не вижу пользы, которую ему может принести эта покупка. У него в армии нет настоящих стрельцов, хотя, как я слышал, Карл сумел нанять несколько десятков сорбов. Но этого мало. Да и прибыли сорбы со своими луками, и со своими стрелами. А лучники франков бросают наши луки после десятка выстрелов, и подолгу после этого руками от усталости размахивают.

– А чем Лют с Далимилом занимаются? – спросил Годослав, показывая, что и этих разведчиков хорошо помнит. Да и как было не запомнить, если Далимил на Хаммабургском турнире исполнял при князе обязанности оруженосца, а потом вместе с Лютом-пращником участвовал в схватке Божьего суда против двух данских воинов из окружения герцога Трафальбрасса.

– Они, как и раньше, служат в твоей разведке, княже.

Так, за разговорами, кавалькада приблизилась к закатным городским воротам. Кто-то уже предупредил стражу о проезде князя, и стража разогнала народ, который к вечеру стекался в город, и занимал дорогу. Так что, по очищенной дороге выехали без проблем. Сразу за воротами к кавалькаде присоединился сначала воз с подарочными собаками для короля Карла, а потом и крепкоплечий немолодой стрелец Барабаш, которого князь Годослав хорошо помнил по турниру в Хаммабурге, где Барабаш удивил всех не только точностью простых выстрелов, но и умением делать стрелы, летящие по дуге в обход препятствия[52], за что король Карл Каролинг наградил Барабаша большим костяным рогом, наполненным золотыми монетами. Эту историю помнили все в окружении Годослава. Да и в княжестве вагров, наверное, о Барабаше тоже много рассказывали, потому что он соревновался и со стрельцами-ваграми, тоже участвующими в том турнире, как и их князь Бравлин Второй. И потому не только Годослав, но и князь Куденя приветствовали Барабаша радушно. Стар же просто и молча, даже без улыбки, показал своему помощнику и старому товарищу место в кавалькаде позади себя. И тут же откуда-то со стороны появился не похожий на славянина Далимил, вооруженный длинным бичом, способным выбить из седла рыцаря раньше, чем тот ударит копьем, и, следом за ним, выглядящий почти мальчиком худощавый, но жилистый пращник Лют. Оба разведчика заняли места позади Годослава и Ставра, рядом со стрельцом. Это усиление отряда прошло без задержки. Никто даже коней не придержал. А, покинув городские улицы, кавалькада подогнала коней, и увеличила скорость, хотя и не гнала их излишне быстро, памятуя о дальности дороги. Кроме того, воз с собаками не мог ехать так же быстро, как всадники, и Годославу приходилось время от времени натягивать удила, чтобы воз совсем не отстал.

* * *

За то время, что кавалькада добиралась до переправы через Лабу, погода сильно изменилась. Потеплело, и чем ближе к закату, тем стремительнее легкий морозец сменялся промозглым теплом, а уже неподалеку от реки пошел снег с дождем, делающий дорогу вязкой и скользкой. Особенно скользко должно было бы быть утром, когда чуть-чуть подморозит. Но все лошади отряда были хорошо подкованы, и проблем такая погода не обещала.

За время пути до переправы четырежды откуда-то из леса выезжали по двое или по трое всадники. Завидев их, стража воинственно поднимала бердыши, но волхв Ставр поворачивал своего длинноногого жеребца в сторону от дороги, и подъезжал к всадникам – это были его люди. Перед тем, как волхв в последний раз отправился поговорить с разведчиками, Годослав спросил Ставра:

– Ничего они не говорят про князя Додона и аббата Феофана?

Ставр уже знал о том, кто проехал перед ними той же дорогой.

– Князь с аббатом проехали, видимо, раньше. Если через Лабу переправились, то мы их можем догнать только на другом берегу, если вообще поедем одной дорогой. Я еще не знаю, где ставка короля, мне только там сообщат. Но, я думаю, она должна находиться в землях саксов. Поэтому князь Додон с Феофаном могут отправиться к верхней переправе. Тогда мы не встретимся. Хотя я вполне допускаю, что Карл уже начал выдвижение своей армии, и окружает Старгород, по своему обычаю, со всех сторон. Если помнишь, княже, воры из имения князя-воеводы сначала переправились в землю саксов, но потом, передумав, свернули на дорогу к ваграм. Из этого я думаю, что они ищут королевскую ставку, и узнали, что Карл перешел границу. Но я не думаю, что полки королевской армии решатся задержать нас по пути к князю Бравлину. Твой авторитет у франков слишком велик. К тому же ты – официальный подданный Карла.

– Хорошо, Ставр. Но ты все же спрашивай про Додона. Мне не нравится эта его поездка. И поездка Феофана вызывает подозрения. Аббат сначала послал гонца, а потом и сам поехал. Я сомневаюсь, что его шпион сумел хоть что-нибудь услышать в нашем разговоре. Мы не кричали, обговаривая с князем Куденей наши дела. Тем не менее, аббат наверняка постарается навредить нам. Мне хотелось бы его обогнать, и дать Карлу свою версию происшедшего. Однако, до Карла нам следует обговорить наши дела с Бравлином. Могут твои разведчики задержать князя Додона и Феофана?

– На нашей стороне разбойники на дорогах давно выведены. Да и у Бравлина в земле вагров тоже. А вот саксы народ неспокойный. Они всегда были отпетыми разбойниками. Даже в самые мирные времена. Если Додон с Феофаном переправились на верхней переправе, то это дело возможное. Если на нижней, боюсь, что мы не успеем. Но попробовать можно. Рядом с войском Карла обычно идут банды мародеров. И все могут им встретиться. Лют, у тебя, помнится, быстрый конь? Ты слышал просьбу князя?

– Слышал, Ставр. Я поскакал…

Разведчик ударил коня пятками, и с неторопливого, хотя и не медленного хода, сорвался в стремительный аллюр.

До переправы кавалькада князя Годослава добралась уже ближе к полуночи. Паромщик, предупрежденный Лютом или кем-то из других разведчиков, вышел встретить их. С паромщиком разговаривал его старый знакомый волхв Ставр. И быстро вернулся к Годославу.

– Паромщик пошел будить сыновей. Нас сейчас переправят сразу в трех лодках. Лют уже на том берегу. Здесь, в трактире, сушатся после дождя, и пережидают ночь князь Додон и аббат Феофан со своими людьми. Людей у них больше полусотни. Часть – от князя Додона, часть от аббата, франки. Лют приготовит им встречу на дороге чуть дальше. Паромщик подсказал Люту, где найти банду мародеров, которая решится на любое дело, сулящее им наживу. А мы, княже, можем успеть и Бравлина навестить, и к Карлу успеть раньше Феофана. Хотя гонец аббата переправился уже давно. Его видели мои люди, но не стали задерживать без приказа. А приказ пришел уже поздно. И даже гнаться было бесполезно.

– Хорошо, поторопимся, – распорядился Годослав. – Я слышу голоса. Паромщик возвращается с сыновьями.

Паромщик вернулся, в самом деле, с сыновьями, двумя дюжими крутоплечими молодцами.

Старший из сыновей паромщика остановился перед конем Годослава.

– Княже, на том берегу костры горят. Видишь?

– Вижу. А что мне за дело до чьих-то костров. Разве что, погреть руки захочу…

– Боюсь, княже, как бы тебе не пришлось греть руки мечом. На том берегу отряд франков расположился на постой. Лагерь устроили рядом с деревней вагров.

– Я – подданный их короля. С какой стати они могут на меня напасть?

– На днях здесь же переправлялся воевода Веслав с княжичем Гостомыслом. Там же стоял другой отряд франков. Ладно, если бы они атаковали Веслава, которого, наверное, знают хотя бы по фигуре. Но они не спросили, чей подданный Гостомысл. И сразу начали атаку.

– И чем это закончилось? – поинтересовался Годослав.

– Стрельцы Гостомысла перебили больше сотни рыцарей, – за сына паромщика ответил Ставр, знающий, как обычно, все.

– Почему ты не сообщил об этом мне? – спросил Годослав.

– В схватке на берегу бодричи не участвовали…

– Ладно, поторопимся. Я не Веслав. Во мне они могут узнать только друга своего короля…

Глава двадцать вторая

Князь Здравень, к удивлению воеводы Славера, не спал. И даже пожелал принять визитеров сразу, словно заранее знал о визите, и приготовился к нему. Впрочем, удивление воеводы прошло, когда они с посадником Ворошилой вошли в приемную горницу Здравеня. Здесь же уже находились воевода Русы Блажен, нерешительный, никак не прославленный победами в сечах, но ревнивый к своим делам, к своей несуществующей славе, и беспочвенно мечтающий о славе большой, всенародной, и еще несколько знатных купцов, членов посадского совета. О чем шел разговор до приезда Славера с посадником, догадаться было не трудно.

– Ну что, Славер, расскажи нам, что произошло… – Здравень напустил на себя суровый вид, но от этого не потерял вид старого брюзги.

– Долг платежом красен, – ответил воевода коротко.

– Это ты о чем? Кто и что тебе должен? – зло поинтересовался воевода Блажен.

– Словене должны.

– И много задолжали? – спросил Здравень с издевкой.

– Княжич Вадимир, доселе никак не отмеченный воинской доблестью, в отсутствие Гостомысла, уехавшего с посольством к князю бодричей Годославу, приехал к отцу, и заменил старшего брата. Сам Буривой, как вам всем известно, по причине ранения, вести полки в сечу не в состоянии. И их повел сын. Вадимир захватил и сжег крепостицу Воробьиный чих, а потом разбил в поле полк князя Астараты. Астарата с небольшим остатком полка едва сумел удержать ворота крепости Заломовая, но все-таки боги были к нему милостивы, и он удержал. Тем не менее, победа Вадимира нарушила соотношение сил в Бьярмии. Мы в ответ захватили сам Славен. Это своего рода равновесие, которого необходимо придерживаться. Может быть, даже больше, чем равновесие, потому что такая победа позволяет нам диктовать свои условия побежденным. И установить свой порядок на многие годы вперед.

– Чтобы Буривою с Вадимиром некуда было вернуться. Спалить столицу… Только и всего-то… – с издевкой сказал воевода Блажен. – А интересы Русы при этом потеряны в пользу интересов князя Войномира…

Славен даже не посмотрел в его сторону. И это было заметно. Блажен очень хотел, чтобы с ним считались, чтобы к его словам прислушивались. Но Славер разговаривал с князем Здравенем, и к нему обращался, стараясь заглянуть в маленькие поросячьи глазки престарелого правителя Русы. А Здравень сначала молча ждал продолжения. Но потом не выдержал, и все же спросил то, что его больше всего волновало:

– А когда Буривой с сыном и с полками вернутся, будет новая война? И нам придется уже Русу защищать, потому что Буривой, как мы все знаем, обид не прощает.

– Вадимир с Буривоем уже не вернутся, – сказал Славер новость, которая еще не дошла до княжеского подворья. – Не вернутся никогда.

– Это с чего ты взял? – спросил сам Здравень, в то время, когда Блажен и купцы оживленно зашевелились, понимая, что произошло нечто важное, но они этого важного еще не знают, хотя знать хотят обязательно.

– Вадимир был убит в сече с полком Астараты, а Буривой умер, когда ему сообщили о смерти младшего сына.

– Важная новость… – у князя Здравеня глаза открылись шире, и он уже даже сонным не выглядел – так заинтересовало его сообщение, в котором он видел возможность воплощения своих далеких, и, как казалось раньше даже самому Славеру после разговора с посадником Ворошилой по дороге к Тулебльскому капищу, несбыточных планов. – Но остался еще Гостомысл, который вскоре должен вернуться.

Это и была та самая главная помеха, которая делала планы даже в глазах самого князя Русы несбыточными.

– С Гостомыслом все еще проще. Я еще вчера вечером получил бересту от своего воспитанника князя Войномира. Мой князь сообщил, что в схватке с ляхами и пруссами по дороге в княжество бодричей Гостомысл был ранен отравленной стрелой, и едва сумел добраться до Рарога в седле. Там уже потерял сознание, и его передали с рук на руки людям князя Бравлина Второго, у которого живет какой-то жалтонес, лечащий от ядов. Но успел жалтонес помочь княжичу или не успел, Войномир не знает. И говорит, что, если Гостомысл и вернется, то вернется не скоро. Однако, может так статься, что и он не вернется никогда.

– И это новость интересная, – князь Здравень, как всем показалось, почувствовал себя молодым и сидящим на коне, хотя уже давно забыл, наверное, с какой стороны к коню подходят, и как взбираются в седло. – Значит, вскорости ждать Гостомысла не стоит. И то хорошо. А что сам Войномир?

Это был еще один вопрос, который постоянно Здравеня волновал.

– Возвращается? – с некоторым даже испугом спросил воевода Блажен.

Славера очень хотелось испугать и князя, и, тем более, воеводу, но это было бы против его текущих интересов, и потому он вынужден был сказать правду:

– Войномир был принят князем Годославом, своим родным дядей, и обласкан, и поставлен править островом Буян. Мой воспитанник затребовал туда же меня с моим полком себе в поддержку. Конечно, если княже Здравень не будет возражать…

Последнее добавление было откровенной лестью, и все знали, как мало князь Войномир считался с властью князя Здравеня, и не мог себе позволить ждать разрешения правителя Русы. Тем не менее, Здравеню было приятно такое услышать. Тем более, что невозвращение Войномира открывало князю Русы возможность к объединению двух соседствующих княжеств под властью одного князя без всякой помехи со стороны. Под своей властью! Никто не скажет при этом Здравеню, что Войномир поставил словен в такое положение, что их оставалось только добить. И добил их опять же воевода Войномира. И, чем быстрее этот воевода уедет, тем будет лучше. Тем легче будет Здравеню приписать себе многие заслуги Войномира и Славера, объявив, что они воплощали его планы и задумки. От этой мысли о возможном сильном едином княжестве у престарелого Здравеня дряблые щеки загорелись юношеским румянцем.

– Вести ты принес добрые, – сказал князь с нескрываемой радостью. – И когда сам думаешь отбыть в Рарог?

– Я должен отбыть не в Рарог, а сразу на Буян, где меня встретит мой воспитанник. Он сам уже туда отправился, как я понял, вместе с князем-воеводой Дражко. Так, по крайней мере, мне рассказал гонец. А отбыть намереваюсь, как только ты, княже, соизволишь разрешение дать. Ты в этом городе главный хозяин, который всем распоряжается. Мне бы только припас на весь полк. Дорога дальняя и опасная.

В принципе, воевода Славер ничем не рисковал, высказывая такую постановку вопроса. Теперь, когда словене остались без князей и стали неуправляемы, Здравень больше всего опасается бьярминских варягов, и с удовольствием отправит их подальше. Да и полк воеводы Даляты, скорее всего, вернет в Бьярмию при первой же возможности. Хотя Далята ему не страшен – слишком уж простоват в житейских делах. Но Здравень рад, что Войномир не вернется, и рад будет поскорее самого Славера спровадить вместе с полком. И даже припас на дорогу, надо полагать, выделит из городских закромов. Лишь бы быстрее и подальше. Верные Войномиру люди здесь не нужны. Они для Русы и князя Здравеня даже опасны.

– А как же наш вопрос, княже? – спросил один из присутствующих купцов. – Мы свою торговлю вместе с домами и склады с товарами в Славене потеряли Почти все погорело. Огонь от квартала к кварталу шел, от дома к дому, от лавки к лавке…

– Да, – сказал князь, не слишком озабочиваясь, судя по голосу. Да и кому хочется озабочиваться чужими проблемами, когда предстоит решить свои, и такие вожделенные. – Что на это скажешь, Славер?

– Потеряли одно, найдут стократ. Так всегда бывает, – у воеводы, казалось, ответ был готов на все вопросы.

– Как? Подскажи неразумным…

– Без стен Славен не город, и своих горожан не защитит. Сами горожане стены поставить до весны не сумеют. У них и денег нет, и рук не хватит. Им еще хотя бы землянки поставить, чтобы морозы пережить. А вы ссуды давайте словенам. И не жадничайте. Чем меньше процент возьмете, тем больше ссуд дадите. И людей работных в артели собирайте. Прямо артелью и посылать будете, и вашими же деньгами вам за это платить станут. И деньги вернутся, и проценты получите. Чем не заработок?

– Там князя нет. Кто ж ссуду брать будет? – возник резонный вопрос.

– Старшим сейчас в Славене остался воевода Первонег. Он ранен, но через неделю встанет. Лежит в моем городском доме под присмотром волхва Велибуда. Пока воеводу лучше не беспокоить, а то некому будет долги отдавать. Через неделю идите к нему. Говорите, что я прислал. Слово Первонега верное. Он себя в рабство продаст, но любой долг отдаст. А возводить стены надо. Славен по дороге к нам с полуночной стороны – защитник важный. Так что решишь с припасом, княже? Можно будет мне получить на дорогу на весь полк?

– А что нужно?

– Обычное дело. Провиант, фураж для лошадей, оружие, стрелы для стрельцов…

– Прямо хоть сейчас. Ворошила распорядится, – безоговорочно согласился князь Здравень, видя, что слова Славера о Первонеге словно масло на израненные души купцов пролили, и сам думая на этом же заработать. – Хотя тоже не слишком много. Нам, похоже, своя война предстоит. Вчера гонец прискакал. Хозары захватили Муром, и обложили его непосильной данью. И грозятся летом дальше в полуночную сторону пойти. В наши, стало быть, земли. Но мы словенскую дружину со своей соединим. Кому жить негде, к нам на стены пойдет. Дадут боги, и от хозар отобьемся, не впервой…

Был действительно гонец из Мурома или не был, или он был выдуман Здравенем просто от жадности, от нежелания давать полку много припасов, Славер не знал. Но он знал, что еще в начале осени на дальних подступах к землям варягов-русов несколько раз хозары грабили караваны свейских и урманских купцов. И варяги даже были вынуждены поставить на полуденной стороне две дополнительные крепостицы с небольшим гарнизоном, который, по сути, не сами рубежи призван был охранять, а только давать сигнал дымом и костром другим крепостицам о приближении врага. Захватить Муром хозары вполне могли, в этом Славер не сомневался. Город был слабым, с невысокими полуразрушенными стенами, и с небольшим населением. Муромская рать, хотя и славилась крепкими стойкими воями, и могла отбиться от небольших разбойных банд, все же была слишком малочисленной, чтобы противостоять настоящему нашествию. И всегда Муром считался плохо защищенным. Обычно его только соседи выручали. Однако, когда идет нашествие, соседи за свои стены опасаются, и могут в помощи отказать. Но все это Славера волновало мало. Его больше интересовали сейчас дела в Арконе, столице острова Буян. И туда следовало добираться как можно быстрее.

Все вопросы с князем Здравенем были решены. И даже не потребовалось идти на заседание посадского совета, где могли бы прозвучать разные мнения. Больше всех от сожжения Славена пострадали мелкие купцы, что держали лавки в словенской столице. Они же, в силу недостатка средств, и не в состоянии давать ссуды словенам. Сами не всегда могут концы с концами свести. Но удовлетворить всех было просто невозможно. Пришлось удовлетворять только тех, кто в городе правит, и кто выносит решения…

* * *

Вариантов преодоления пути было два, причем настолько разных, что требовалось серьезное обоснование для конкретного выбора. Первый – отправляться боевым строем через земли соседских славянских племен напрямую к княжеству бодричей, и второй – выходить к незамерзшему морю, там нанимать суда, и плыть на Буян на этих судах. В летнее время морской путь был бы короче по затраченному времени, и суда найти можно было бы в самой Русе и на соседних реках. Да и длинные лодки-драккары полуночных соседей, свеев и урман часто проходили мимо до волоков и от волоков обратно. Можно было бы и их нанять, хотя плыть на славянской лодье варягам всегда было удобнее, чем на драккарах, там легче было пристроить лошадей, а полк Славера был полностью конным. Но зимой реки скованы льдом, и судов поблизости нет. Те, что остались зимовать в Русе, вытащены на берег, чтобы лед не раздавил корпус, и ждут весны, дабы опять уйти в плавание. Суда на плаву можно искать только у незамерзающего моря. И попадутся они или нет – еще было неизвестно. Да и лодок для всего полка Славера требовалось никак не меньше шести – семи, в зависимости от размеров самих лодок и количества гребцов на них. Найдется ли сразу столько – никто не скажет. А отправлять полк частями Славер не желал. Правда, у самого незамерзающего моря стоит недавно построенная крепость Выборг. Буривой поставил эту крепость для своего любимого внука Выбора, старшего сына Гостомысла. Там обычно зимовало несколько судов. Но там, опять же, были словене, и неизвестно было, как они встретят варягов, даже, если еще ничего и не знают о смерти Буривоя и Вадимира, не знают о сожжении своей столицы. У варягов со словенами отношения всегда были дружественными только тогда, когда они воевали против общего врага. Во все другие времена хотелось бы иметь отношения лучшие, но не было человека, который смог бы подчинить себе оба племени.

И потому Славер выбрал первый способ передвижения – посуху. Пусть этот путь и более длительный, пусть и более опасный – второй путь при каких-то определенных обстоятельствах может оказаться и еще более длительным, и еще более опасным. Идти в неизвестность не хотелось. Однако, даже сухопутный путь был малоизвестным и опасным. Даже Гостомыслу пришлось принимать бой, и получить в этом бою ранение. Хотя, в принципе, такому сильному варяжскому полку бояться было некого. Быстро собрать равную силу будет сложно. А пока соберут, варяги уйдут уже далеко. Славер намеревался привести князю Войномиру восемь полновесных сотен дружины и восемь десятков стрельцов, распределенных по сотням. Кто в дороге пожелает помериться с ними силами!

Славер поднял свой полк почти сразу после визита к князю Здравеню, и отправил воев получать припас на городские лабазы. Приказной человек от посадника Ворошилы отправился туда раньше. И перед выступлением, зная, что при захвате ворот Славена погиб один из его сотников, воевода назначил сотником воя Волынца. Конечно, Волынец был еще молод, тем не менее, показал уже ум зрелого мужа и характер умного командира. Вообще-то назначать Славер имел право только десятников. А сотник, это уже большая должность, и сотников в боевых полках обычно назначает сам князь Войномир. При этом подбирает людей, которых хорошо знает, на которых может положиться. Но Славер взял на себя такую смелость, и проявил инициативу, рассчитывая, что князь, когда воевода расскажет ему о Волынце, поддержит эту кандидатуру. Молодость – это не порок, когда молодой вой умеет ею распорядиться. Тем более, что сама молодость – понятие временное, и проходит быстро.

По времени года темнело рано, но полк Славера выступил из Русы еще засветло, даже до наступления предвечернего сумрака. И естественная вечерняя темнота, постепенно накрывая дорогу, застала воев в пути уже далеко от Русы, но когда ни вои, ни кони их еще не успели устать. И потому полк тем же бодрым маршем продолжал путь до полуночи. И только после полуночи, посмотрев на звездное небо, обещающее приход мороза, Славер объявил привал. Ночевали в бору на достаточно высокой горке рядом с дорогой. Сначала прожгли костры на снегу, потом сгребли уже не горящие, но еще теплые угли, и набросали на них еловые и сосновые ветви. И на этих ветвях ложились спать, постелив понизу лишь запасную лошадиную попону, и этой же попоной укрывшись. Основными попонами накрыли лошадей, чтобы не мерзли. Но боевые лошади давно уже были привычны к таким походам, и за них вои не опасались. Часовых вставляла каждая сотня отдельно со своей стороны. Хотя дорога и шла через спокойные словенские земли, хотя любой неприятель всегда предпочитает летние походы зимним, Славер приказал осторожность все же соблюдать. Как оказалось, сделал он это не напрасно.

Луна начала уже скатываться за дальний лес, и даже скрылась наполовину. До общего подъема оставалось уже не много времени, когда Славера разбудил новоиспеченный сотник Волынец. Разбудил одним касанием пальцев, хотя Славер сквозь сон слышал скрип снега под приближающимися шагами, и готов уже был на эти шаги отреагировать.

– Что? – строго спросил Славер, как настоящий вой, сразу просыпаясь с ясной головой.

– По дороге в нашу сторону обоз гонит. Во всю прыть. Лошадей не жалеют. Охрана приотстала, прикрывает своих. Стреляют куда-то за спину из луков.

– От кого гонят? В кого стреляют?

Волынец головой мотнул, как другой бы плечами пожал.

– Не видно в темноте. Я приказал обоз остановить. Сейчас доложат. Скачет кто-то…

Славер уже сам слышал топот копыт, направленных в их сторону. Подскакал вой сотни Волынца. Полностью в броне, значит, из часовых, не наспех собранный по тревожной команде. Вой выпрыгнул из седла, как вылетел, но удачно и твердо сразу встал на ноги. Так продемонстрировал перед воеводой свою ловкость наездника. И тут же начал докладывать:

– Поговорили с обозниками. Обоз словенский. В поездке уже третий месяц. Возили нашу соль кривичам. Все распродали. С деньгами, стало быть, едут. Охраняют обоз наши варяги. Неподалеку прямо на дороге нарвались на банду хозар, еле пробились, потеряв половину состава охраны. Хозары преследуют. Но почему-то не сразу в погоню пошли. Дали оторваться. Потом все же двинулись. Лошади у них свежие. Догоняют.

– Сколько хозар? – спросил Славер.

– Сначала была сотня. Десятка полтора из них, как говорят, охрана перебила.

– Охраны сколько?

– Два десятка осталось.

– Волынец! Свою сотню в засаду выставляй. Охрану обоза под свою команду возьми. Я вторую сотню вышлю в обход, чтоб сзади ударили.

Волынец вскочил на своего Ветра, стоящего неподалеку с висячим поводом. Лучший конь полка был ко всему прочему и лучше других коней обучен, и с отпущенным поводом с места не трогался и не убегал. Разведчик вскочил на своего коня, и вместе они рванули к своей сотне поперек склона горки, на которой лагерь расположился. Славер хотел проверить Волынца в деле, и потому поручил именно ему устроить засаду. Но сам пожелал посмотреть, как новый сотник будет распоряжаться своими воями.

Когда воевода, не слишком торопясь, но и время попусту не теряя, спустился с горки на склон, откуда хорошо видно было дорогу, проложенную в снегу по берегу быстрой и бурливой речки, лед которой изобиловал полыньями, из-за чего нельзя было прокладывать дорогу по льду, как делают в других местах, увидел, что поперек дороги лежат сани, а в сугробе лежит на боку лошадь со связанными, видимо, ногами. Лошадь билась, силясь встать, но путы не позволяли ей этого. Издали в ночной темноте, даже если учесть, что снег любую, даже самую темную ночь слегка освещает, легко подумать, что лошадь пала, и сани перевернулись. Другие сани словно бы пытались дорогу по сугробам преодолеть, но снежную целину не осилили, и завязли там. Сани и кони были расставлены так ловко, что любая лобовая конная атака разбилась бы о сани, и разделилась на несколько ручьев, а ручьи уходили бы в самые глубокие сугробы, в которых всякая лошадь завязнет. За санями засел десяток стрельцов сотни Волынца, и варяги, охраняющие обоз, тоже вооруженные луками. А сама сотня расположилась сбоку, в бору, чуть ниже воеводы, готовая атаковать сверху. Другая сотня, посланная Славером, уже должна была зайти со стороны, готовая выбраться на дорогу, и атаковать хозар с тыла.

Славер отыскал глазами Волынца, и сразу отметил, что новоиспеченный сотник расставил своих воев так, что им пришлось бы атаковать не по прямой линии, спускаясь с крутого склона, где лошади могли бы ноги переломать и упасть, но наискосок, чтобы склон был менее крутым. Это снижало скорость атаки не намного, но берегло и лошадей и людей, что тоже говорило в пользу удачного выбора, который сделал Славер, назначив сотником воя, который даже десятником никогда раньше не был. Но разумность приказов нового сотника была, наверное, и воям понятна, и десятникам, и потому Волынца слушались, как слушались бы самого Славера.

Хозары появились вскоре. И, хотя двигались они плотной толпой, которую с трудом можно было бы назвать воинским строем, но развернуться в строй на узкой дороге было и невозможно, как и подсчитать точное их количество было сложно, Хотя опытный Славер без труда определил, что нападавших чуть больше пяти десятков. Обозники, люди не военные, легко преувеличили силы противника. Здесь, если считать честно, должно было бы хватить сил одной сотни Волынца. Что почти сразу и подтвердилось. Хозары начали нести потери еще до того, как сошлись с варягами в сече. Стрельцы и воины варяжской стражи били стрелами первые ряды, всадники падали, падали и лошади, а следующие ряды спотыкались об упавших, и это сильно замедлило движение атакующих по узкой дороге, и вообще скомкало нападение, сделало его неровным. Та же узость дороги, где с трудом могли разъехаться два встречных воза, не позволяла и стрельцам промахиваться. Куда не пошлешь стрелу, она непременно попадет в цель. В итоге до застрявшего обоза и перевернутых саней доскакало только три с небольшим десятка хозар, которые сразу растеклись ручейками по глубокому снегу. И тут сбоку по ним ударили вои сотни Волынца, сразу смяв и почти полностью уничтожив. Бой был завершен. Но какой-то шум с дороги впереди все же шел. Славеру, наблюдавшему за скоротечной схваткой сверху, этот шум отчетливо было слышно, тогда как внизу, возле обоза, где раздавались радостные голоса победителей и купцов, избежавших ограбления, пленения и обычного в таких ситуациях угона в рабство, где хрипели раненые кони, наверное, ничего услышать не могли. Воевода стал всматриваться в дорогу, и увидел, что его вторая сотня, посланная в тыл хозарам, с гиканьем гонит впереди себя несколько возков[53], непохожих на обычные словенские сани или сани русов. И рядом с возками скачет еще три десятка хозарских воев. Это было что-то непонятное, и воеводе предстояло разобраться. Славер тронул пятками своего коня, и стал неторопливо спускаться…

Глава двадцать третья

Два пленных воина-франка из расстрелянной словенами засады так и ехали впереди графа Оливье, и, на случай встречи с другой засадой, служили графу живым щитом, который, впрочем, едва ли смог защитить графа при выстреле из лука или арбалета. За нападение с любым другим оружием опасаться графу не приходилось. Скорее, должны были бы опасаться нападавшие, поскольку Оливье славился своим умением с оружием обращаться, и бесстрашием в схватках любого рода. И недавний бой с воеводой вагров Веславом не мог стать критерием в оценке боевого искусства франкского рыцаря. На шее каждого из пленников висела веревочная петля, а другой конец веревки был привязан к луке седла графа. Таким образом, любая попытка побега закончилась бы банальным повешением. Но пленники свое положение понимали. Тем более, стрельцы, что ехали позади графа, свои страшные длинные луки в налучья не убирали, и стрелы держали зажатыми между пальцами, угрожая любой силе, которая встала бы на их пути, и, попутно, обещая пленникам прервать каждую попытку к бегству в самом начале. В том, что среди этих страшных славянских стрельцов нет шутников, они уже имели возможность убедиться.

Но следующей засады, кажется, к счастью тех, кого в засаду посылают, на пути отряда не оказалось. Таким образом, граф Оливье во главе чисто славянского отряда, которому он полностью доверился, благополучно добрался до своих войск. Арьергардные посты, как сразу заметил Оливье, были выставлены усиленные. Вполне вероятно было, что армия франков ожидала нападения с тыла. Или уж, по крайней мере, несколько мелких нападений, которые требовалось отразить, и нанести противнику наибольший возможный урон, чтобы раз и навсегда пресечь подобные попытки в будущем. Для этого, согласно тактике, разработанной королевским дядюшкой монсеньором Бернаром, посты выставлялись «вилами». То есть, множеством узких довольно слабых выдвинутых вперед отрядов, которые при нападении на них должны были сразу отступить в разыгранной панике. А другие такие же выдвинутые посты обязаны были сдвигаться в тылы и во фланги прорвавшемуся противнику[54], завершая окружение и уничтожение. И монсеньор Бернар был первым, кто встретил графа Оливье, если не считать передовых постов, солдаты которых графа узнавали, и уважительно склоняли головы, хотя на сопровождение Оливье посматривали с откровенным вызовом.

«Маленький боевой петушок», как любовно звали королевского дядю в войске франков, скакал довольно быстро в сопровождении нескольких рыцарей, видимо, проверяя расстановку постов, и на скаку отдавал какие-то распоряжения, показывая пальцем в разные стороны. Но натянул повод, когда увидел отряд графа Оливье. Бернар обладал неважным зрением, и, даже сильно сузив глаза, как он всегда делал, желая что-то рассмотреть, не сразу узнал графа, которого воспитывал в юности, и сам учил когда-то держать у руках оружие, и потому искренне любил. Чтобы быть узнанным, Оливье поднял над головой свой шлем с двухцветными перьями, и помахал им над головой. Водружать шлем на голову граф не рискнул, поскольку это означало бы подготовку к схватке. Но жест был понятен. Только после этого Бернар, повернув коня, резво покакал в сторону своего воспитанника. Свита монсеньора двинулась за ним, но рыцари свиты зачем-то опустили копья, словно готовились к атаке.

Граф Оливье, как ему показалось, правильно оценил ситуацию, и сделал знак сотнику Зарубе, ехавшему сбоку, отстав на половину корпуса лошади. Славяне натянули поводья, и остановились, а граф, отвязав веревки от луки своего седла, и передав их сотнику, поскакал вперед, и встретился с королевским дядей на середине дистанции между двумя маленькими отрядами. Рыцари свиты монсеньора Бернара не поскакали дальше, чтобы атаковать славян, а, к удивлению Оливье, окружили его самого не замкнувшимся кольцом, но копья не подняли. Это вызвало недоумение прославленного рыцаря и полководца. Но проявить свою реакцию он не спешил, предпочитая дождаться объяснений.

Монсеньор Бернар спрыгнул с коня. Оливье сделал то же самое. И воспитанник с воспитателем обнялись, приветствуя друг друга. Только к Бернару, посчитал граф, он может обратиться за разъяснениями.

– Я не понимаю, что происходит здесь, монсеньор, – сказал Оливье с легким раздражением в голосе. И что означают действия вашей свиты?

– Не обижайся на них, граф. Эти рыцари только выполняют волю своего короля, который приказал всем, кто тебя встретит, обезоружить, и доставить к нему.

– Обезоружить… То есть, захватить меня в плен? – Оливье засмеялся. – Ну, пусть они попробуют. Мой меч они могут получить только вместе с моей головой.

– Друг мой, – Бернар, кажется, даже гордился таким поведением своего воспитанника, тогда как рыцари его свиты явно засомневались. Их было только семеро. И сам Оливье, без всякого сомнения, был для них опасен, и они это понимали. А совсем рядом находился еще отряд славян, который мог бы в любую минуту атаковать их. Более того, среди славян рыцари отчетливо различили славянских стрельцов, с которыми имели мало желания связываться, потому что слухи о результатах подобных схваток уже обошли все войско франков. К тому же луки стрельцы держали в руках, и были всегда готовы пустить стрелу. – Я, хотя и являюсь родственником нашего короля, но тоже обязан выполнять его приказы. Хотя думаю, воспитанник, что, отдав свой меч мне, ты ничем не рискуешь. Это не унизительно для тебя, и твоя честь рыцаря никак при этом не пострадает.

Оливье нахмурился, потом решительно снял меч вместе с ножнами с пояса, и передал монсеньору Бернару.

– Я мог бы сразиться с вашим окружением, но не могу поднять оружие против вас, монсеньор, – сказал граф. – Но что может значить такой странный приказ короля? Я хотел бы знать. Меня в чем-то обвиняют?

– Да, обвиняют. Против тебя выдвинуто сразу два обвинения, но я говорил Карлу, что все прояснится, как только ты прибудешь в ставку. Однако, королю сказали, что ты не собираешься возвращаться в ставку, и направляешься в свое имение Ла Фер. И потому король отдал этот приказ. Но я не верю ни в одно из обвинений. Тебя я спрашивать не буду ни о чем. Но спросит король. Ты приготовь ответ заранее.

– Какой ответ я могу приготовить, монсеньор, если я даже обвинений не слышал! А кто их, кстати, выдвигает?

– Выдвигает их человек, которому я не могу верить. И многие ему не верят. Во всей армии только один король относится к его словам всерьез.

– Я полагаю, это граф де Брюер?

– Ты догадался или ты, действительно, недавно встречался с ним? – монсеньор Бернал принял из рук рыцаря его меч.

– Я встречался с ним.

– Значит, хотя бы в этом граф де Брюер не солгал. А что за люди сопровождают тебя?

– Это славяне. Вагрский сотник Заруба, который должен отвезти Бравлину ответ на письмо, которое князь попросил меня передать королю, словенские стрельцы и воины из сопровождения словенского герцога Гостомысла, который лечился в земле вагров после ранения отравленной стрелой.

– Ты везешь письмо Бравлина Второго королю Карлу? – переспросил Бернар.

– Да, монсеньор. Бравлин сказал мне, что он хочет написать. Я нашел его послание вполне разумным, и согласился письмо доставить.

Бернар, ничуть не сомневаясь, тотчас вернул Оливье его меч.

– Ты исполняешь роль посла. Значит, ты лицо неприкосновенное.

– Граф де Брюер с этим посчитаться не захотел, и выставил в засаду арбалетчиков в месте, которое мы миновать никак не могли. Арбалетчикам был отдан приказ, в первую очередь, застрелить меня. Но словенские стрельцы перебили их раньше, чем первый болт успел сорваться с арбалета. Правда, двоих оставили. Я везу их королю, чтобы они подтвердили приказ графа.

Монсеньор Бернал громко захохотал…

– Так вот в чем суть…

– Вы о чем, монсеньор? – не понял граф Оливье.

– А я все ломал голову, с чего это де Брюер стал вдруг таким храбрым, и разбрасывается обвинениями в твой адрес. Он, видимо, считал, что ты уже никогда не вернешься в ставку. Так полагался на своих арбалетчиков, и совершенно не сомневался в успехе своего черного дела. Я думал, вот вернешься ты, оправдаешься перед королем, но отмести обвинения де Брюера сможет только Божий суд. Я очень сомневался, что де Брюер пожелает выступить против тебя в поединке. Я не верю в его отвагу.

– Я уже вызывал его сегодня на поединок. На поединок после боя его полка со славянами. Я рассчитывал, что полк франков побьет вагров. Но славянские стрельцы даже не подпустили наших солдат к себе. Сначала уничтожили рыцарскую конницу, а потом принялись и за пехоту. Только часть пехотинцев смогла убежать. Не отступить, а именно убежать, как и сам де Брюер. Он сбежал с поля боя, когда славяне на моих глазах разбили его полк. Часть пехотинцев еще стояла в строю, но сбежала после того, как их покинул их командир вместе со своим окружением.

– Но граф де Брюер утверждает, что ты возглавлял славянский полк?

– Это еще одна ложь, за которую де Брюер ответит.

Теперь рыцари из сопровождения королевского дядюшки окружили их уже более плотно, и подняли острия копий к небу. И старались услышать разговор Бернара с Оливье. Они были рады тому, что Бернар вернул меч графу. И не только потому, что не желали вступать с ним в схватку. Они еще и уважали того, кого только что хотели арестовать.

– Едем! Едем к Карлу! Едем сейчас же! – воскликнул монсеньор Бернар. – Мне просто не терпится увидеть, как вытянется физиономия де Брюера, когда он увидит перед собой моего воспитанника живым и здоровым.

– С вашего разрешения, монсеньор, я позову с собой свой отряд сопровождения.

– Конечно, конечно, пусть нас догоняют…

* * *

Королевская ставка, как обычно бывало, располагалась на самом возвышенном месте в окрестностях. Выше была только Замковая гора, но эта гора была внутри Старгорода, и на ней стоял, так называемый, замок князя Бравлина Второго. Иногда тем же именем звали и сам Старгород, хотя официально город имел свое собственное многовековое название. Карл Каролинг не любил устраивать ставку в городах, тем более, в только что побежденных и захваченных. И это знали все в его обширной армии.

Большая королевская палатка располагалась за сотню шагов от голого утеса, нависшего под пробегающей понизу небольшой речкой, и подняться к ней можно было только одним путем, по которому и направил своего коня едущий первым монсеньор Бернар. Однако перед этим кавалькаде всадников пришлось проехать под утесом по противоположному берегу речки, пересечь саму мелкую речку, видимо, никогда не замерзающую, и только тогда выехать на дорогу к королевской ставке. Еще два дня назад этой дороги не было, и ничто не предвещало ее появление здесь – просто некуда было дорогу прокладывать, поскольку на утесе никто не жил. Была только достаточно узкая тропа, неизвестно с какой целью проложенная. Наверное, пастух гонял по этой тропе коз, чтобы они паслись на утесе. Но стоило поставить наверху королевскую палатку, как конные и пешие воины стали сновать в одну и в другую сторону, и образовалась хорошо протоптанная дорога. А рядом с королевской палаткой, прямо на пологом склоне, как обычно бывало, очень быстро вырос целый палаточный город – двор никогда не оставлял своего монарха в одиночестве. Снизу под холмом, прорезаемый насквозь дорогой, расположился лагерь части королевской армии. Впрочем, лагерь был не велик, поскольку армия растянулась вдоль всех городских стен Старгорода. А Старгород считался большим городом. И, несмотря на это, окружившие его войска стояли достаточно плотным строем, что говорило о величине армии франков.

Не успела кавалькада монсеньора Бернара достичь середины подъема, как навстречу ей выехала другая кавалькада, судя по множеству ярких вымпелов на копьях, ехали рыцари. Но Бернар знал, что подошло время обязательной ежедневной королевской прогулки, которую Карл Каролинг совершал обязательно, невзирая на обстоятельства. И, поскольку никто не знал, кого скрывают окружающие леса, и какую опасность они могут в себе таить, короля окружал достаточно сильны отряд рыцарей. И скоро два отряда, поднимающийся и спускающийся, встретились.

Король сидел на своем любимом белом жеребце с длинной огненно-рыжей гривой – как говорили, единственном коне такой масти во всем королевстве франков, и, рассмотрев всех, кто окружал его дядю, и тех, что ехали позади, натянул поводья, ожидая доклада от Бернара.

Монсеньор Бернал, как и полагалось ему по сану, сразу выехал вперед. Но, в то время, когда все остальные остановились, следом за Бернаром к королю приблизился граф Оливье. Это не было нарушением этикета, поскольку граф Оливье, как пэр Франции, считался достаточно влиятельной фигурой при королевском дворе. И рыцари, что ехали впереди короля, расступились, пропуская не только королевского дядюшку, но и графа Оливье. При этом сам Оливье сразу заметил графа де Брюера, и де Брюер, без сомнения, увидел самого Оливье, и, легким движением подправив повод, вроде бы непреднамеренно, скрылся за спинами рыцарей, что ехали рядом, чтобы не смотреть в глаза графу Оливье.

– Ты, дядюшка, как всегда, чем-то озабочен, как я вижу, – сказал Карл.

– Да, Карл. Пока другие спят или развлекаются, я обязан заботиться о твоей безопасности. Я объезжал и проверял внешние посты твоей армии. И встретил в это время своего воспитанника, который как раз ехал к тебе. Тебе дали неверную информацию, сообщив, что граф Оливье отправился в свое имение Ла Фер. Он уезжать туда, мне кажется, и не собирался…

– Да, дядюшка, я вижу графа, только я не могу понять, почему не выполнен мой приказ о взятии графа под стражу, – строго сказал король, стараясь не смотреть на Оливье, и общаясь только с монсеньором Бернаром. – Я вижу, у Оливье висит на боку меч. Когда человека берут под стражу, его обычно обезоруживают.

– Мой воспитанник сдал мне свое оружие, Карл, но я вернул ему меч, поскольку он в настоящий момент является послом, а посол в цивилизованном обществе – лицо неприкосновенное.

– Посол? – удивился король. – Кто же послал ко мне этого посла? Выезжай вперед, граф, и говори. Не заставляй меня ждать.

Монсеньор Бернар, слегка склонив голову, дернул повод своего коня, и отъехал в сторону. А на его место выехал, и тут же спешился, граф Оливье.

– Я привез вам, ваше величество, письмо от князя Бравлина Второго.

– Ах, да… Я и забыл, что ты теперь ему служишь!

– Я никогда не служил ему, и не служу никому, кроме моего короля, – твердо чеканя слова, ответил Оливье. – Просто я собирался ехать в вашу ставку, ваше величество, и Бравлин второй решил воспользоваться случаем, и попросил меня доставить вам лично в руки его письмо. Он даже сказал мне, что именно собирается написать. Я согласился стать его курьером. Князь выделил людей, чтобы меня сопроводили, и привезли ему ответ вашего величества, если вы соблаговолите ответить. Сотник Заруба должен будет получить ответ, и доставить своему князю.

– Однако, я посылал людей, чтобы они доставили мне самого князя, – строго сказал король.

– Я понимаю, о чем вы говорите, ваше величество. Но они не смогли выполнить ваше поручение. Ими командовал совершенно бездарный в воинском деле человек, который сначала послал их под стрелы славянских стрельцов, а потом сам бросил остатки своего полка, и сбежал с поля боя, – граф Оливье говорил спокойно и уверенно, и при его словах среди сопровождения короля, как ветер среди листвы, пробежал шепот. Король оглянулся, отыскивая глазами графа де Брюера, но тот спрятался за чужие спины, и не показывался.

– Мне рассказывали совсем другую историю… – сказал король.

– Это было на моих глазах, и я готов отвечать за свои слова, ваше величество.

– Сколько было воинов у Бравлина Второго? – спросил Карл.

– Я точно сказать не могу, но мне показалось, что на сотню или на две меньше, чем у графа де Брюера. Но ими командовал опытный полководец.

– Это ты говоришь про себя? А я раньше всегда считал тебя, Оливье, образцом скромности.

– Я никоим образом, ваше величество, не командовал славянами. У них и без меня было, кому командовать. Если вы помните, князь Бравлин и сам проявил себя, как отменный воин еще на турнире в Хаммабурге. И в сражениях, которые он давал нам, вы, ваше величество, сами имели возможность оценить его дар полководца.

– Но ты, Оливье, как мне сказали, поднял сегодня меч на франкских солдат.

– Только на одного солдата, ваше величество. На рассвете во время сражения я отрубил голову Третьену из Реймса. И не жалею об этом. Тогда же в сердцах, я, кажется, сказал, что мне теперь будет стыдно показаться на глаза моему королю, и потому я уеду скрывать свой позор к себе в имение. Наверное, именно эти слова заставили кого-то подумать, что я отправился в замок Ла Фер. Но я потом передумал. Меня обстоятельства заставили передумать.

– Что там произошло утром? – спросил Карл недовольно.

Граф Оливье стал рассказывать о том, как сначала уничтожил датский полк конунга Сигтрюгга, как утроил с помощью ложного гонца ловушку коннице вагров, заставив почти всю конницу выступить из Старгорода на границу с Данией, потом об утреннем сражении с этой самой конницей вагров, и о своем поединке с воеводой Веславом. Причем, совершенно ничего не приукрашивал, и честно признал, что Веслав оказался более искусным в воинском деле, нежели он.

– Вы, ваше величество, скорее всего, больше не увидели бы в живых своего преданного слугу графа Оливье, если бы простой солдат Третьен из Реймса не ударил секирой Веслава в спину. Это был предательский удар, который запятнал мою честь. Я бы предпочел погибнуть во славу своего короля, нежели спастись таким бесславным образом. И я в порыве гнева срубил Третьену голову.

– Третьен из Реймса… – повторил король. – Что-то мне это имя говорит. Но вспомнить не могу. Ты не напомнишь мне, граф?

– Три с половиной года назад, в преддверии турнира в Хаммабурге, этот Третьен устроил на дороге ссору с саксом из свиты эделинга Виндукинда. Ваше величество хотели повесить Третьена, но я попросил вас сохранить ему жизнь, потому что этот солдат сопровождал меня в дороге до вашей ставки, и там тоже спас меня, прикрыв со спины, но не в поединке, а в общей схватке. А на следующий день Третьен на турнире простолюдинов дрался с тем самым саксом, с которым затеял ссору на дороге. И тогда вышел победителем. Простите, ваше величество, что я поторопился сам наказать человека за услугу, которую он мне оказал, несмотря на то, что он уже во второй раз спасал мне жизнь. Но моя графская должность вашей милостью является еще и должностью судейской. И я сам приговорил Третьена к смерти. Больше мне сегодня не пришлось обнажать меч. Хотя я вызвал на поединок графа де Брюера, думая, что он со своим полком разобьет вагров. Поединок я предложил провести сразу после боя. Но де Брюер трусливо убежал с поля боя, и поединок не состоялся.

– Значит, ты не водил славянский полк против полка де Брюера? – спросил король.

– Я даже позволить себе такого не мог, ваше величество. И по двум причинам. Первая причина – верность моему государю. Вторая причина – боя, в который можно было бы вести полк, не было. Славянские стрельцы просто расстреляли из луков сначала рыцарскую и остальную конницу до того, как она приблизилась на удар копья, а потом почти полностью уничтожили и пехотный строй. Оставшиеся, видя, что их командир сбежал, побежали тоже. Не отступили, а просто побежали, покрыв себя позором. Уже после бегства де Брюера я, признаюсь, попытался протрубить в рог команду к отступлению. При организованном отступлении потерь было бы меньше. Но убегающих с поля боя остановить бывает невозможно.

– Де Брюер! – позвал король.

От прямого зова граф де Брюер спрятаться не посмел, и выехал вперед.

– Ты слышал, что говорит граф Оливье?

– Мой король, – мягко и вкрадчиво ответил де Брюер. – Я знаю, что многие люди из твоего окружения плохо ко мне относятся только потому, что вы, ваше величество, уделяете мне, с их точки зрения, слишком много внимания. Мне просто завидуют, и потому стремятся меня очернить в ваших глазах. Если мой король не желает верить мне, и верит графу Оливье, я готов удалиться от двора навсегда. Мне будет трудно смириться с королевской немилостью, но я смирюсь…

– Это еще не все, Карл, – снова вступил в разговор королевский дядюшка. – Граф Оливье со свойственным ему благородством не стал говорить, что граф де Брюер не только большой лгун, но он, в дополнение ко всему, и преступник, который недостоин носить звание рыцаря.

– О чем ты, монсеньор? – спросил король.

– Граф де Брюер нанял людей, чтобы они по дороге к твоей ставке устроили засаду и расстреляли из арбалетов моего воспитанника. Счастье Оливье, что князь Бравлин послал в сопровождение графа своих стрельцов. Они перебили арбалетчиков до того, как те успели выстрелить.

– Это еще одна ложь, призванная поссорить меня с моим королем, – предельно миролюбиво сказал де Брюер. – Пусть монсеньор Бернар докажет свои слова.

Король посмотрел на славян, и увидел среди них вставленных вперед двух пленников с петлями на шее. Он сразу понял, что это за люди. Сами славяне обычно не носили стальные кирасы. А оба пленника были в обычных кирасах франкского войска. Вообще-то Карл обычно не любил, когда насильственные действия проводились против его солдат. Но, в данном случае, эти действия проводились против пэра королевства. И это все меняло.

– Доказать? – переспросил Бернар. – Граф де Брюер неправильно понял мои слова или я выразился неудачно. Славянские стрельцы не всех перебили. Двоих захватили в плен. И они готовы ответить королю, на какое дело их послал де Брюер.

– Я не знаю этих людей… – де Брюер тоже увидел пленников. – Я думаю, что мои недоброжелатели наняли каких-нибудь мародеров, чтобы те свидетельствовали против меня.

– Государь, – граф Оливье сделал шаг вперед. – Так мы можем до бесконечности спорить, препираться, отнимая ваше драгоценное время, и в итоге не сможем добиться правды…

– Что ты предлагаешь, доблестный граф? – спросил король.

– Я понимаю, как королю трудно поверить одному и обвинить другого. Королю не известна правда. Но правда известна Богу, ваше величество.

– Я понял, – сказал Карл. – Ты предлагаешь поединок Божьего суда?

– Да, ваше величество.

Окружающие короля рыцари свиты стали один за другим выкрикивать:

– Божий суд!

– Божий суд!

Но графа де Брюера такой исход явно не устраивал.

– Ваше величество, – снова обратился он к королю. – Даже если я стану победителем в поединке Божьего суда, меня все равно будут ненавидеть при вашем дворе. И потому я еще раз прошу вашего разрешения на то, чтобы мне удалиться от двора навсегда, и смириться со своей участью.

– Ваше величество, – теперь уже к королю обратился граф Оливье. – Де Брюер сегодня уже убежал от поединка со мной. Не позвольте ему убежать снова.

– Отпустите меня, ваше величество… – уже властно, потри требовательно сказал де Брюер.

– Кроме того, – внезапно король принял решение, – даже если де Брюер станет победителем в поединке, кто запретит мне после этого отпустить его от двора? Если останется жив, я отпущу его. Надеюсь, мои рыцари меня в этом поддержат?

– Божий суд!

– Божий суд!

Рыцари короля высказали свое мнение.

– Готовьтесь к поединку. Думаю, лучше его провести на вершине утеса. А я пока прочитаю послание князя Бравлина.

И Карл принял из рук Оливье свернутую трубкой папирусную бумагу, обвязанную шнуром и запечатанную восковой печатью.

– Там еще кто-то едет! – словно надеясь, что это избавит его от поединка, показал де Брюер на дорогу. Много воинов. Сильный отряд.

– Это славяне, – сказал кто-то из рыцарей, удобнее перехватывая копье.

– Враги не смогли бы проехать через наши посты, – успокоил обстановку монсеньор Бернар.

– Мне кажется, я узнаю передового всадника, ваше величество, – сказал граф Оливье. – У него весьма примечательный рост. Но, по крайней мере, коня я узнаю точно… Этого коня вы подарили победителю турнира в Хаммабурге три с половиной года назад.

– Годослав! – воскликнул король. – Князь бодричей с удовольствием посмотрит, как Бог творит свой суд. Вовремя он подоспел. У меня, кстати, есть к нему и важный вопрос. Де Жерен, – позвал Карл своего главного герольда. – Встреть Годослава, и проводи ко мне в палатку…

Глава двадцать четвертая

Почти сразу после переправы через Лабу отряду князя Годослава встретился примерно равный по силам отряд франков, расположившийся лагерем рядом с деревней. Уже само присутствие здесь франков навевало определенные мысли. Это была земля вагров. И если франки здесь чувствуют себя так уверенно, почти, как хозяева, если жгли костры, и готовили себе поздний ужин, это могло значить только то, что король Карл находится уже под стенами Старгорода или, по крайней мере, выступил туда с немалыми силами. С такими немалыми силами, что оставляет на своем пути отряды численностью более сотни воинов. Количество франков Годослав легко посчитал по количеству походных костров.

Переправившиеся славяне не из темноты появились, и не неожиданно, потому что даже по реке плыли с зажженными факелами, ни от кого не скрываясь, и не могли не потревожить отряд франков. И те быстро выстроились в боевой порядок, который освещали горящие за их спинами костры. Правда, среди франков было не больше десятка рыцарей, а все остальные были простые солдаты пехоты, тем не менее, и пехота франков драться умела. Но Годослав драться ни с кем не собирался. Остановив свой отряд жестом, князь в одиночества поехал к возглавлявшим строй франков рыцарям. Возможно, это было неосторожно со стороны князя бодричей. Только один волхв Ставр, отстав на два лошадиных корпуса, двинулся следом, держа свой длинный и тяжелый посох поперек седла, но всегда готовый перехватить его, как копье, что он выполнял многократно, и посох этот был не менее опасен, чем рыцарское копье. А стрелец Барабаш вытащил из седельного тула сразу четыре стрелы, и заложил их между пальцами левой руки, одновременно приготовив лук. Лют вложил тяжелый камень в кожаный расширитель своей пращи, и держал правую руку чуть-чуть за спиной. Далимил поигрывал своим бичом, хотя с берега достать им ни одного франка, конечно, не мог, но конь плеточника нетерпеливо перебирал копытами, готовый сорваться в быстрый бег, и сократить дистанцию. А знающие Далимила люди говорили, что он ударом плетки рыцаря из седла выбивает. И княжеские стражники нервно перебирали своими бердышами, и держали поводья коней в натяжении, готовые пустить коней вскачь на выручку своему князю, если такое понадобится. Напряжение с отряде бодричей, конечно, присутствовало. Но решимости испытанным воинам было не занимать. Один тысяцкий князь Куденя не взялся за оружие, но кусал свои усы, понимая, что ему уже едва ли легко будет пробиться в Старгород к своему князю.

Годослав остановил своего статного белого коня прямо перед строем рыцарей, которые держали копья поднятыми. Значит, атаковать его не собирались, и ждали, что скажет им этот высокий и внешне очень сильный всадник. Свет от костров шел со спины рыцарей, и высвечивал только их силуэты, тогда как Годославу он освещал лицо. И кто-то из рыцарей, видимо, узнал князя. По крайней мере, сразу прозвучало его имя. Но князя не звали. Это было простое сообщение для других рыцарей. И одного произнесения имени было достаточно, чтобы рыцари разрушили свой собственный строй, кто-то дал команду пехотинцам, и их строй тут же рассыпался. Но, тогда как солдаты поспешили к своим кострам, рыцари окружили князя Годослава, поочередно представляясь. Один из них, человек с очень грубым, словно из гранита вырубленным лицом, с шершавой бугристой кожей, первым и узнал князя бодричей. Себя этот рыцарь назвал бароном Гензером, и сразу вспомнил турнир в Хаммабурге три с половиной года назад, когда король Карл наградил победителя, подарив ему белоснежного коня, который и в эту ночь был под Годославом.

Барон выехал из круга других рыцарей для разговора с князем, и можно было предположить, что он командует этим отрядом. По крайней мере, вел он себя именно так. Но держался с Годославом без обычного для франкских рыцарей высокомерия, и даже, наоборот, подчеркивая свое уважительное отношение. Годославу даже показалось, что барон пожелал было протянуть ему руку для рукопожатия, но не рискнул из-за разницы общественного положения.

– Я дрался против вас в меле[55], князь, – сказал барон Гензер. – Из рыцарей противостоящей нам стороны вы тогда остались только вдвоем с герцогом Трафальбрассом, против нас, не помню точно, то ли пятерых, то ли шестерых, то ли даже семерых. Вы с герцогом разделились – между вами стояла толпа дерущихся пехотинцев. И каждый из вас дрался за себя. Мы пытались этим воспользоваться, и атаковали вас…

– Да, я помню, – улыбнулся Годослав. – Не знаю, сколько человек атаковало Сигурда[56], я просто не успевал посмотреть, но меня атаковало четверо.

– Да, может быть, и четверо. И я был в их числе. И потом в боях пытался испытывать вашу, князь, тактику – стремился драться, подняв коня на дыбы. Но мой конь плохо меня слушался. А вы тогда действовали так успешно, что мы просто не успевали за вами. Мне тогда достался удар вашего длинного меча, прорубившего и мой щит, и мой шлем. Я потом долго залечивал свою рану. Но я был счастлив, что получил этот удар от победителя всего турнира.

Князю Годославу было слегка странно слышать такие речи. Три с половиной года назад он чуть было не убил этого барона, а в результате получил не врага, а только восхищение бывшего противника. Наверное, этот барон с грубым неотесанным лицом, в действительности, был благородным человеком, и умел ценить отвагу и воинское искусство выше, чем многие его соотечественники. Чтобы не тратить время на разговоры, Годослав, памятуя недавнее желание барона, сам снял кольчужную рукавицу, и протянул Гензеру руку, которую тот с удовольствием пожал.

– Вы вгоняете меня в краску, барон. Я не вполне уверен, что заслуживаю такого восхищения. Но я благодарен вам за высокую оценку моих боевых качеств. А сейчас я хотел бы спросить у вас, где я могу найти короля Карла Каролинга. Я отправился в эту поездку специально, чтобы встретиться с ним. И везу Карлу подарок, который не оставит его равнодушным. Но мой подарок приходится перевозить в клетках. И внешний вид подарка в таких условиях содержания портится. Помнится, король всегда был страстным охотником…

– Да, наш король любит охоту, – сказал один из рыцарей. – А что за подарок вы везете ему, князь, если только это не секрет?

– Мне привезли викинги с Руяна трех ирландских волкодавов. Это самые крупные собаки, которых я знаю. Они одинаково хороши в охоте хоть на волка, хоть на лису, хоть на кабана, хоть на оленя. Я слышал, в Древнем Риме они дрались в цирках со львами и с гладиаторами. Сам я больше охочусь с пардусами. Это такая громадная дикая кошка, обитающая на воле только далеко на полуденной стороне, в жарких странах. И волкодавы могут не ужиться с моими привычными охотниками. Собаки и кошки не всегда живут дружно, тем более, если они почти одинакового роста. Потому я решил подарить волкодавов королю. Помнится, у него были и свои волкодавы, только не ирландские, не такие громадные.

– Да, – сказал барон Гензер, – наш король любит волкодавов. И будет очень рад вашему подарку, князь. Хотя я, как командир охранного отряда, хотел бы попросить вас остаться в нашем лагере хотя бы до утра. Во-первых, в настоящий момент король во главе передовых полков занят штурмом Старгорода, если, конечно, еще не взял город. Во-вторых, вагры, потерпев поражение, а они его обязательно потерпят, будут отступать, и вам лучше не оказываться на их дороге. Они могут атаковать ваш отряд в темноте, не зная даже, на кого они поднимают руку. Дорога стала просто опасной. И, если с вами что-то случится по пути к королю, виноват в этом буду только я. Не заставляйте, князь, меня всю оставшуюся жизнь испытывать чувство вины.

– Со мной отряд, по численности равный вашему. И он сможет меня защитить, – вежливо отказался Годослав. – К тому же вагры – славяне. И они не будут нападать на славян. Я же очень тороплюсь доставить королю свой подарок. Собаки не могут долго сидеть в клетке. Клетка сделана из тальника. Если собакам надоест, они просто перегрызут или проломят стенки, и вырвутся на свободу. Где их потом искать? И потому, барон, с вашего разрешения, я продолжу путь. Значит, мне следует ехать в сторону Старгорода?

– Если вы, князь, так настаиваете, я не могу вам помешать. Не силой же вас удерживать. Завтра я сам, скорее всего, буду в королевской ставе. Надеюсь увидеть вас там в добром здравии. Ехать вам, конечно, лучше сразу на Старгород…

* * *

Желание Годослава как можно быстрее добраться до королевской ставки было вызвано никак не заботой о внешнем виде ирландских волкодавов. Охотничьи собаки всегда неприхотливы, и легко приспосабливаются к любым обстоятельствам и условиям содержания. А торопился Годослав потому, что был обеспокоен судьбой князя Бравлина. Если Карл Каролинг уже приступил к штурму Старгорода, то вся затея с воссоединением двух соседних княжеств в одно пропадает даром, и уже не имеет значения. Карл, конечно, не пустит Годослава в осажденный город. Не пустит даже для проведения переговоров от имени королевства франков. Более того, Годославу вдруг пришла в голову мысль, что король франков вообще был бы против договора о воссоединении бодричей и вагров. Такое воссоединение, с одной стороны, вроде бы сразу и без войны делает княжество вагров вассалом Каролингов. Но, с другой стороны, сила объединенного княжества уже представляла бы угрозу даже для самого королевства Карла. И король может не пожелать усиления ни Годослава, ни Бравлина. И со своей точки зрения он будет, конечно, прав.

Тем не менее, князю Годославу хотелось бы прибыть в ставку короля как можно быстрее. Если Карл пробьет или стены, или городские ворота, вагры не смогут удержать город – слишком велика разница в наличных силах. И что тогда будет с князем Бравлином? Годославу хотелось быть хоть какой-то защитой князя вагров, потому что кроме него никто не сможет защитить побежденного. И это заставляло торопиться. Участь побежденных государей известна. Тот же князь-воевода Дражко рассказал, что побежденного баварского герцога Тассилона Третьего[57] насильно постригли в монахи вместе с женой и двумя взрослыми сыновьями, и заточили в монастырь до конца его дней.

Вернувшись к своему отряду, Годослав жестом показал направление, по которому им следует двигаться. Сразу отреагировал на это князь Куденя, и без того уже нервничающий.

– Карл пошел на Старгород?

– Да, франки уже под городскими стенами. Боюсь, что нам туда уже не прорваться. И франки не пустят, и вагры не откроют ворота.

– Тогда зачем вы едете? – спросил Куденя. – Я, в любом случае, должен быть со своим князем. В каком бы он положении ни оказался. А ты, князь, неужели жаждешь верноподданно поздравить Карла с победой над Старгородом?

Годослав посмотрел на тысяцкого строго, хотя в темноте тот и не мог, наверное, рассмотреть взгляд князя. Дорожные факелы горели, но держала их стража позади Годослава и Кудени, и свет на их лица не падал.

– А я в такой момент предпочитаю быть рядом с королем Карлом. Если он захватит Бравлина в плен, только я один смогу вступиться за него, и облегчить князю судьбу. Возможно, даже удастся освободить его. И потому считаю, что нам всем следует торопиться.

Но поторопиться им не дали. Через час достаточно быстрой езды по подмороженной дороге, когда у воза, везущего клетки с ирландскими волкодавами, уже готовы были отвалиться от скорости колеса, под светом яркой луны из-за поворота, позванивая доспехами и оружием, показался большой и сильный численностью отряд. Подозревая, что это франки, и памятуя недавнюю встречу у переправы, бодричи не сильно обеспокоились, хотя княжеские стражники тут же выступили вперед, и выставили свои бердыши, готовые в случае необходимости к любому развитию событий. А сам Годослав снова выехал вперед, и остановился, ожидая приближения встречного отряда. Но его тут же догнал князь Куденя, и остановил коня рядом. Годослав стук копыт за спиной услышал, и повернулся к тысяцкому.

– Куда ты? Не терпится новости узнать?

– Это, княже, вагры бегут. У них с собой большой обоз.

– Ты так хорошо видишь в темноте? Может быть, даже лица знакомые разглядел?

– Я слышу скрип телег. Вои такой обоз с собой не возят. Вои-вагры имеют только переметную суму поперек лошадиного крупа, и там все необходимое помещается. У франков обозы большие. Король снабжает свое войско централизованно и организованно. И здесь, в этой стороне, вообще нечего делать обозу франков. Здесь не стоит больших полков. Я думаю, это бегут от войны вагры. Карл, наверное, уже ворвался в Старгород.

Годослав согласно кивнул. Он сам уже услышал скрип колес.

– Князь Куденя прав, – совершенно неслышимый, словно его конь, как Слейпнир[58], по облакам скакал, подъехал с другой стороны волхв Ставр. – Хотя я сомневаюсь, что этот отряд идет от Старгорода. По пути к Старгороду у нас еще два небольших городка.

– Они не совсем по пути. Если ты, волхв, говоришь про Закланье и Странново, то они слегка в стороне, и их жителям проще бежать в сторону Дании. Расстояние одинаковое. Но там, по крайней мере, они сразу по пересечении границы могут почувствовать себя в безопасности. Карл не решится границу перейти. Он еще не подготовился к войне с Готфридом. А здесь, даже после переправы через Лабу, франки смогут преследовать вагров, потому что ваше княжество – королевский вассал. И даже сами бодричи, если получат приказ Карла, обязаны будут преследовать нас.

– Обязаны, но не будут, – упрямо и мрачно сказал князь Годослав, по-прежнему глядя вперед, на дорогу. – Это я тебе, Куденя, твердо могу обещать. Я не допущу такого. И своим воям дам категорический запрет. Думаю, Карл меня поймет, и не осудит. Он – думающий государь.

– Но они-то этого не знают, – возразил тысяцкий. – Они будут думать в первую очередь о своей безопасности. И потому пойдут туда, где безопаснее.

– Что спорить, – сказал волхв. – Поехали вперед, и сейчас узнаем.

Ставр первым тронул коня пятками. Но при этом и повод оставил слегка натянутым, чтобы, в соответствии со своим статусом, не ехать впереди Годослава. Но князь раздумывал не долго, и сам тут же пустил своего белого скакуна вперед.

Если воины на дороге на фоне леса и не сразу увидели трех всадников, едущих навстречу, и, тем более, не сразу увидели достаточно сильный отряд сопровождения, то еже через полста локтей заметно стало, как от общей колонны отделился десяток воев, и подогнал коней. Уже звон доспехов, больше похожий на шелестение, что свойственно кольчугам, а не гулкие удары металлических частей лат одна о другую, говорил, что это славянские всадники, то есть, вагры, и тысяцкий князь Куденя был прав, определяя своих соотечественников.

Десяток всадников перегородил дорогу. Один из них, видимо, десятник, выехал вперед, и остановился в пяти – шести шагах от Годослава.

– Кто едет нам навстречу? – спросил вой грозным басом.

– А кто ты такой, чтобы останавливать меня? – в свою очередь, спросил Годослав.

Славянин, конечно, узнал славянина по голосу и по произношению. Тем не менее, вой повторил вопрос, хотя и с добавлением.

– Кто едет нам навстречу? Время сейчас военное, и мы обязаны знать, раскрывать нам объятия для друга, или опускать копье на врага. Извини, если тебя обидел мой вопрос. Кто ты, я спрашиваю.

– Я князь бодричей Годослав со свитой. Еду к князю Вагров Бравлину Второму с дружеским визитом. А ты кто такой?

– Такой голос во всем нашем войске всего лишь один, – сказал, выезжая с Годославом на одну линию тысяцкий князь Куденя. – Это сотник Званимир. Я не ошибся, сотник?

– Я тоже, кажется, не ошибся, и слышу голос нашего тысяцкого князя Куденю, – отозвался вой, и тронул коня, чтобы проехать вперед.

– Что за отряд ты ведешь? – спросил тысяцкий, когда сотник оказался рядом. – И что за обоз под твоей охраной.

– Я веду жителей Странново, и охраняю их имущество. Князь Бравлин приказал выводить людей вместе с их скарбом в Рарог к князю. Годославу, который сможет на время приютить наших людей. И я никак не ожидал встретить здесь самого князя Годослава. Однако, худа в такой встрече я не вижу. Если княже даст разрешение здесь, то его люди и в городе нас примут.

– Странное какое-то решение принял княже Бравлин, – тихо сказал Куденя Годославу. – Я его не понимаю.

– А где сейчас сам Бравлин находится? – спросил Годослав.

– Вчера вечером, княже, Бравлин был еще у себя на Замковой горе, и беседовал со мной, как и с другими сотниками и воеводами, кто был в городе. Карл Каролинг к тому времени уже почти подступил к главным городским воротам, и под прикрытием своей пехоты выводил на позицию для стрельбы большие стенобитные машины. У Бравлина было слишком мало конницы, чтобы попытаться эти машины отбить, и только одни стрельцы со стен мешали франкам начать атаку. Но мой князь хорошо понимал, что город ему удержать не удастся. На стенах было слишком мало защитников. И тогда он собрал совет. Пригласил всех сотников и воевод, и старшин ремесленных и торговых рядов, чтобы посоветоваться.

– Я вижу, Бравлин нас с тобой, княже, дожидаться не стал, и придумал что-то другое, – снова тихо, только для Годослава, сказал тысяцкий.

Сотник Званимир продолжил:

– Наш князь сказал, что не желает обманывать своих людей, и понапрасну губить город и его защитников. Сам он желает обратиться к княжичу словен Гостомыслу, который лечится в земле вагров, с просьбой принять самого Бравлина и его народ в своих обширных землях. При этом Бравлин пожелал дать своим людям волю в выборе. Кто хочет, тот может остаться под властью франков, кто не хочет, пусть уходит, пока Карл не перекрыл все городские ворота. При этом Бравлин приказал нам, нескольким сотникам, разнести эту весть по городам и селениям вагров, и выводить людей в Рарог, в надежде, что ты, княже Годослав, не откажешь ваграм в коротком гостеприимстве. А Бравлин намеревался тем временем отправиться к Гостомыслу, чтобы обсудить с ним переселение целого племени.

– А что скажет на это Карл? – скорее у себя, чем у сотника спросил Годослав.

– Бравлин хотел написать Карлу свои предложения. Вся эта война предпринята королем франков для того, чтобы перед походом на аваров не оставлять у себя за спиной противника. Но вагры сами никогда не нападали на франков. И видеть в нас противника – это, как я понимаю, только частица франкской жадности. Ну, да, не мне осуждать короля. Короче говоря, Бравлин желает объяснить Карлу, что, победив вагров, он не сможет весь народ уничтожить, и оставит у себя за спиной только мятежную на многие десятилетия провинцию. То есть, получит прямо противоположный результат. А если Бравлин уведет свой народ в другие земли, земля вагров останется франкам, и они могут заселить ее кем угодно. Но это уже будет спокойная провинция. Мы все, участвующие в том совете, поддержали в этом вопросе князя. Надеемся, что и Карл Каролинг поддержит. Главное, чтобы согласился княжич Гостомысл…

– Главное, чтобы Гостомысл был здоров, – заметил Годослав. – Тогда он согласится. Думаю, и его отец князь Буривой сына поддержит. Я не представляю себе такого князя, который откажется принять под свою команду не только новые и значительные людские ресурсы, но и целые полки. У Буривоя, слышал я, в последний год военные дела обстояли не слишком хорошо, и ему нужно пополнение. А что слышно, сотник, про здоровье Гостомысла?

– Гостомысла увезли в избушку жалтонеса Рунальда. Если бы он умер, об этом уже стало бы известно. Если ничего не известно, то Рунальд ставит его на ноги. Он это всегда делает быстро. Тем более, я слышал, княжич был ранен отравленной стрелой. А это как раз то самое, чем жалтонес занимается.

– Значит, сейчас наш князь… – начал тысяцкий.

– Я думаю, что, скорее всего, он уже уехал, и сейчас находится в дороге к избушке жалтонеса Рунальда. Хотя я не уверен. Если вы поедете туда, можете и не застать его. Говоря честно, меня сильно беспокоит то, что Бравлин желал сначала отправить из города целые кварталы ремесленников и торговых людей. Он раздавал людям даже лошадей из своей конюшни, чтобы они могли покинуть город. А ведь у ремесленников еще и своего инструмента много. Надо все вывозить. В итоге князь рискует надолго застрять в Старгороде, а кто-то доложит Карлу, что через запасные ворота выходят люди, и франки постараются перекрыть все пути выхода. Тогда Бравлину придется прорываться с боем. Или сразу вступать в переговоры…

– Я только хотел об этом спросить, – сказал Годослав. – А почему нельзя было начать переговоры до начала боевых действий?

– Этот же вопрос князю задавали на совете. Он тогда же ответил, что вместе с королем приехал его ученый аббат Алкуин, собиратель ремесленников с разных концов Европы, чтобы они работали на франков. И король сможет разрешить ремесленникам уйти не во франкские земли, а туда, куда их Бравлин поведет, только после того, как сам князь уже уйдет. Так король «сохранит свое лицо». Если начинать переговоры до штурма, то Карл будет вести себя уже, как победитель, и станет диктовать свою волю. А воля его в таких случаях известна – он потребует контрибуцию, чтобы возместить свои расходы на военных поход. Значит, оберет все население Старгорода до последней нитки. А если короля своими мирными инициативами поставить перед уже свершившимся фактом, он должен согласиться, потому что человек он разумный, а разумный человек всегда понимает свою выгоду.

– Да, мирные тылы – это большая выгода, – согласился Годослав. – Но давайте где-нибудь остановимся… Есть ли у кого-то в обозе письменные принадлежности?

– Конечно, найдутся, – пообещал сотник Званимир.

– Я напишу письмо боярскому совету. Распоряжусь, чтобы ваших соотечественников принимали, и помогали им по мере возможности. Расходы я оплачу из княжеской казны. Когда нашим боярам не приходится развязывать свои денежные мешки, они всегда бывают гостеприимными.

– А я, княже, попрощаюсь с тобой, – неожиданно для Годослава заявил тысяцкий Куденя.

– Ты не хочешь со мной ехать дальше?

– Так будет лучше. Я все время думаю о том, что мог услышать тот убийца под твоей дверью. Если он что-то слышал, беда не так велика. Ты можешь сказать королю, что получил такое предложение. И сказать, что именно я привез его. Но ты отказался, и дал Бравлину другой совет, которым мой князь и воспользовался. А я поеду искать Бравлина. Я могу еще ему понадобиться…

Глава двадцать пятая

Новоиспеченный сотник Волынец не предался эйфории, и не стал дико плясать от скоротечной и безоговорочной победы над многовековым врагом варягов-русов. Да и не должно было быть этой эйфории, поскольку силы были откровенно не равны. Но, связав тех хозар, что остались живы, вои сотни по приказу сотника сразу выстроились сначала в колонну для движения по дороге вперед, затем, когда на дороге послышался шум и гиканье, Волынец очень быстро отправил свою сотню на прежние позиции. Часть легко поднялась на склон, и спряталась за ближайшие деревья, часть заняла прежние позиции за возами торговых людей. Быстро поднялись в боевое положение длинные славянские луки. И снова стала тишина, которую нарушали только крики и гиканье с дороги. Хозары приближались.

Присутствие возков среди воев слегка смутило воеводу Славера, и он, спустившись ниже, остановил коня рядом с Волынцом. Хозар уже было хорошо видно. Они же из-за поворота дороги еще не понимали, что вот-вот упрутся в тупик, созданный перевернувшимися санями.

– Кто едет? Как думаешь? – спросил воевода.

– Разбойники, раз на торговых людей напали, – пожав плечами, спокойно ответил сотник. – Когда войны нет, на торговых людей только разбойники и нападают.

– Мыслишь правильно. Но разбойники в возках не ездят. Напала на обоз, скорее всего, охрана этих возков.

– Что это за охрана, если она не подчиняется тому, кого охраняет? – спокойно ответил Волынец, а его конь Ветер начал беспокойно перебирать копытами, словно сам рвался в атаку, и только рука всадника сдерживала его. – Разве наши варяги, что обоз охраняют, сами на кого-то нападают?

– Мыслишь правильно… – повторил Славер. – И мне не нравится, что хозары слишком много себе позволяют в наших землях. Охрану кто-то послал, кто-то разрешил им напасть на торговых людей. И мы имеем полное право защитить своих купцов. Хотя земля эта уже не наша, а словенская. Но это роли не играет. Своих будем защищать даже в земле бодричей.

– Мне что делать? – спросил Волынец, словно бы досадуя на какие-то сомнения воеводы.

– Что делал, то и делай. Для того я тебя сотником и поставил…

* * *

В этот раз все удалось еще легче. Помогла вторая сотня, которая преследовала хозар. Уничтожение охраны и захват возков прошли так стремительно, что хозары не успели даже толковое сопротивление организовать. Пытались сопротивляться, не сомкнув строя, а это всегда грозит скоростным уничтожением. Да и негде им было строй выставить на узкой дороге.

А хозарские конники, кажется, вообще не умели щитов смыкать, как это делает европейская пехота и варяжская конница. Между сомкнутыми щитами копье не проходит. А если проходит, то сразу и ломается. Однако и варяги-русы в конном строю щиты смыкают только тогда, когда защищаются. В атаку они просто предпочитают идти плотным строем, конь к коню, локоть воя к локтю воя, и наносят стремительные удары копьем с подающейся вперед руки. То есть, бьют не так, как те же франки или свеи, не коня используя для силы удара, а только свое копье и силу руки. И из-за этого копье становится на длину руки длиннее. А в удар вкладывается еще и распрямляемое плечо, и подающийся вперед за плечом корпус. И не каждый доспех, и никакой щит не способны такой удар вынести даже дважды, хотя обычно все кончается после первого удара.

Сохранять плотный строй при спуске со склона горки было сложно, но здесь сомкнутый строй и не требовался, поскольку хозары сами свой строй не сомкнули, и не все успели коней развернуть головой к противнику – многие еще скакали по дороге, и не успевали развернуться даже для того, чтобы щит подставить под копье. Но вот щиты у хозар оказались для варягов непривычными. Они были такими же круглыми, как и варяжские, но меньшими по размеру, и не плоскими, а выпуклыми. И эта выпуклость сама по себе была направлена на то, чтобы сбивать копье с направления удара, что дополнительно делалось и движением руки. И если бы варяги не умели, в свою очередь, подправлять направление удара уже тогда, когда удар наносится, их мощная атака не была бы такой результативной. Но получилось то, что получилось Сотня Воронца скатилась со склона, как лавина, и смела с дороги охрану хозарских возков, и даже не смогла сразу скорость погасить, и скатилась, увязая в сугробах, с дороги вниз, на берег. А вторая сотня, подоспев с тыла, уже не нашла себе противника, и потому просто окружила возки. Впрочем, никто не нападал на сидящих внутри людей, укрытых меховыми пологами. Варяги ждали Славера, который не торопил коня при спуске со склона. Но спустился как раз вовремя, когда и возки, и преследующие их варяги остановились.

Вои второй сотни уже связывали за спиной локти тех из хозар, кто остался жив или был только легко ранен, и привязывали их одного к другому, спина к спине, и заталкивали их в возки, откуда выбрались уже те, кто раньше ехал в них. Это были, несомненно, знатные и богатые люди, о чем говорила даже одежда, и уж, тем более, надменные властные взгляды. Хозары говорили что-то на своем языке. Но ни Славер, ни кто-то из его воев этого языка не знал, и перевести слова не мог, пока, наконец, один из только что связанных пленников не спросил по-славянски с возмущением:

– Кто вы такие, что напали на посольство хазарского кагана[59]?

– А что это за посольство такое, что грабит обозы торговых людей?

– Они сами на нас напали. Мы подъехали, чтобы спросить правильную дорогу! А на нас напали. Мы вынуждены были защищаться.

– Он лжет, воевода, – высоким голосом с легким подмороженным подвизгом возмущенно сказал стоящий рядом хозяин саней, которые только что перевернули, и поставили на подбитые металлической полосой полозья. И тут же лошади путы разрезали, позволив ей на ноги встать. Сильно разгоряченной после стремительного бега лошади опасно на снегу лежать. – Они подскакали к нам уже с опущенными копьями, с угрозой, и про дорогу даже не спрашивали, сначала спросили, не словене ли мы, когда мы ответили, что мы русы, передние дали знак задним, которые еще на скорости скакали, и те ударили в копья. С разу свалили несколько человек. Хорошо, что охрана у нас не робкая. Отбились от первого отряда, а когда к нам погнали остальные, мы попытались оторваться! А тут и с вами встретились…

– Слышал? – спросил воевода у хозарина.

Тот промолчал, презрительно скривив лицо.

– Кто тут у вас главный? Давайте его сюда. А ты толмачом будешь… – воевода плоскостью своего копья легонько ударил по голове связанного хозяина, объясняя, кто именно будет толмачом. – Где ты научился так по нашему разговаривать?

Хозарин позвал кого-то, и снова повернулся к воеводе.

– Я живу в Славене, и служу у жены княжича Вадимира, сына Буривоя. А ты скоро ответишь и за то, что напал на посольство, и за то, что по голове меня ударил, тоже ответишь.

– Я разве ударил? – с улыбкой удивился Славер. – Я тебя только погладил. Если бы я тебя ударил, ты бы сейчас под санями валялся, и полозья по тебе проехали бы. В одну, потом, по моей просьбе, в другую сторону. И проедут, если так же настойчиво просить будешь. Только я вот что в толк никак не возьму, если ты в Славене живешь, зачем тебе дорогу спрашивать? Или память морозцем прихватило?

Толмач на вопрос не ответил. Он попросту завелся от злобы, понимая свое бессилие, и не мог эту природную злобу в себе обуздать, не мог управлять ею. Слишком уж трудно было с этим бессилием смириться, потому что он только что вот, может быть, меньше часа назад, чувствовал себя сильным и влиятельным среди таких же, как он, вооруженных хозар. Чувствовал в себе право решать чужие судьбы. А теперь за свою ручаться не мог. За что можно ручаться, когда локти до боли стянуты веревкой, и прижаты к спине. Более того, а сзади притянут к нему точно такой же пленник со связанными локтями. И потому говорил толмач зло, со змеиным шипением:

– Ой, хорошо будет, если ты со своими привычками все же доживешь до весны. Тогда Велибора уже будет княгиней, и начнет править словенами так, как они того заслужили. Тогда увидишь, что с твоим городом станет, когда его обложат с двух сторон, и с полудня, и с полуночи, и ни минуты покоя давать не будут, осыпая горящими стрелами. А когда город сдастся, тебя специально искать будут. И обязательно найдут, обещаю. Если не боишься, скажи свое имя, храбрый воин! Чтобы люди знали, кого искать, и попусту время не теряли.

– Я не боюсь, – Славер, в самом деле, никогда не боялся угроз, и отвечал честно и простодушно. – А имя мое легко запомнить. Его в ближайшие дни словене часто повторять будут. Я воевода Славен. Тот самый, запомни это, который только прошлой ночью сжег твой дом вместе с городом. И никогда твоя Велибора уже не будет править Славеном, никогда не станет его княгиней, потому что сам княжич Вадимир вместе со своим отцом отправился в погребальный костер. И Гостомысл не вернется из далекой поездки, чтобы стать князем, и покровительствовать своей родственнице. Он сейчас умирает в той самой далекой стране, куда отправился за помощью. А Славеном, запомни, будет править князь Русы Здравень. И хозар в свои города Здравень пускать запретит. Даже торговых людей. Потому что от них всегда один урон. Здравень свою выгоду знает, будь уверен. К нему на поклон и на правеж я сейчас отправлю и тебя, и все посольство кагана. Жалко, самого кагана с вами не было. Но вот сделаю свои дела на Буяне, куда отправляюсь, и направлю свой полк в ваши земли, чтобы с каганом пообщаться. Тогда посмотрим, как вы петь будете. Я ваши города обкладывать войском не буду. Я их просто снесу. И данью я вас облагать не буду. Я просто уничтожу вашу армию, и вас всех в Византию в рабство продам. Князь Войномир даст мне для такого доброго дела еще несколько полков. Этого, думаю, хватит, чтобы навсегда отучить вас ходить в наши края. И с войском, и даже с посольством. А то, берегитесь, и сам Войномир надумает на вас ополчиться. Тогда берегитесь… Этот что ли ваш посол?

Важно ступая, от последнего возка двигался знатный хозарин в шубе, расшитой золотом. Был он низкоросл, кривоног, толст, и имел смешную жиденькую и длинную вьющуюся бороденку. Что-то спросил утолмача. Тот, после услышанного известия о сожженном Славене, с ужасом в глазах притих, и поник головой. И быстро стал что-то объяснять важному хозарину. Потом и тот что-то сам спросил. Толмач стал переводить:

– Всевысокий посол…

– Да, он очень высок ростом-то, – засмеялся воевода. – Продолжай.

– Всевысокий посол хочет, чтобы ты рассказал подробно, что случилось со Славеном, князем Буривоем и княжичем Вадимиром, и с княжной Велиборой.

– А кто он такой, чтобы меня спрашивать? – вдруг возмутился воевода. Ему очень не понравилась брезгливо оттопыренная нижняя губа посла, и его показная важность. – Эй, там! Волынец! А почему не весь этот сброд связали. Вязать всех, и в сани обоза валить, а не в возки. И в Русу их. К Здравеню отправить. На правеж… Кто тут обозный[60] у вас?

Последний вопрос относился к торговым людям. Славер, кажется, осерчал от слов хозарина, и даже голос его зазвучал грозно и сердито.

– Я – обозный, – солидно сказал хозяин перевернутых недавно саней. Напускная солидность при высоком голосе казалась забавной, но Славер не обращал на это внимания.

– Понял, что я сказал? И передай Здравеню, что неспроста этот вот слуга Велиборы говорил про весну. Пусть весной ждут нашествия хозар. Вместе со словенами пусть готовятся. Словенские полки пусть составят и вооружат, и на границу их, в сторону Мурома. А с этими… Чтобы говорил яснее, можете этого слугу Велиборы слегка поджарить. На кострах все они разговорчивыми становятся. Или в кипящий рассол носом обмакнуть[61]. Это тоже приятно… А нам некогда. Сваливайте всех их в сани, возки их я тебе, обозный, дарю. И коней тоже. Хозар, что в живых остались, можешь в рабы продать. Мне не жалко.

– Я их не захватывал, воевода. Как я могу продавать, что мне не принадлежит?

– Я захватывал. Мой полк захватил, и тебе дарит. Нам не до них. У нас путь впереди длинный. Только с десяток щитов хозарских возьмем с собой. Покажу я их князю Войномиру. Такой щит против копья, я заметил, хорош.

Воевода знал, что князь Войномир всегда старается перенимать лучшее у любого противника. И много старых фолиантов читает на разных языках Там тоже выискивает забытые со старины методы ведения войны и разное оружие, которое может пригодиться…

* * *

Дальше путь лежал по утоптанной и укатанной дороге, по которой скакали в высоком темпе, хотя и не гоня лошадей излишне, растянутой узкой колонной, поскольку дорога не позволяла двигаться иначе. Славер не любил, когда его полк сильно растягивался – это опасно, когда любой недруг со своими силами сможет разорвать полк на несколько ослабленных частей, и уничтожать их по отдельности. Правда, в этих местах неприятеля не было, впереди стояла только небольшая сигнальная крепостица словен, которая еще и не знала, наверное, об участи своей столицы. Тем не менее, растянутый строй воеводу беспокоил. Но здесь никак не получалось построить полк не то что в три колонны, а даже в две. И без того, когда навстречу попался небольшой обоз торговых людей из Славена, тоже сопровождаемый наемными варягами, сотням пришлось даже строй нарушить, и прижаться к одному краю, чтобы пропустить обоз.

Сам воевода Славер ехал в сотне Волынца, которую он поставил ведущей. Такое место для себя воевода выбрал, желая лучше присмотреться к молодому сотнику, своему выдвиженцу, узнать его ближе, хотя к другим сотникам воевода никогда так не присматривался. Других сотников он, конечно, изучал в боевой обстановке, когда перед сечей обсуждался общий план, и каждой сотне ставилась собственная задача. Все сотники были разными. Одни просто молча выслушивали, что им предстояло сделать, молча же кивали, и, в меру своих сил, выполняли. А меру этих сил обязательно необходимо было знать воеводе. Другие задавали вопросы, предвидя осложнения, которые могли бы возникнуть. И вместе с воеводой решали, как лучше поступить в той или иной ситуации. Третьи даже сами что-то предлагали, выискивая моменты, когда они со своей сотней могли бы быть наиболее полезны. Сколько людей, столько и характеров. Были сотники легкие характером. Их почти на верную смерть посылаешь, а они улыбаются, и с легкостью берутся за дело. Иногда делают, то, что сделать было невозможно. Иногда не осиливают. Были вдумчивые, умеющие понять, для чего что-то следует сделать, и понимающие, как это сделать лучше. Если не понимали, то советовались. Были и просто рубаки, которые всегда в бой рвались. К какой категории сотников относился Волынец – пока сказать было трудно. Однако Славеру как-то придется объяснять князю Войномиру, почему он выбрал именно Волынца, а не какого-нибудь опытного, многократно проверенного в деле десятника, как поступал обычно при назначении сам Войномир. Князь обязательно это спросит. И ему необходимо будет ответить. А что ответить, если в настоящем большом деле Волынца воевода еще и не видел. Каков он? Как быстро принимает решения, и какие решения? Как сотней руководит, как слушаются его? Это все вопросы, на которые нужно ответ не услышать, а увидеть. Но все это должны были показать события, в которых полку предстояло участвовать. А там, куда князь Войномир созывает полки, никому не придется подолгу сидеть без дела, и чистить меч, чтобы он не заржавел от бездействия. Это Славер хорошо знал, поскольку начал воспитывать князя с пяти лет, как только тот перешел с женской половины дома в мужскую. Правда, княгиня Вукослава, мать Войномира и родная старшая сестра князя бодричей Годослава часто вмешивалась в воспитание сына, и, помимо тех обычных военных наук, которые старался дать молодому княжичу тогда еще молодой воевода Славер, желала научить сына еще многим доступным ей, но недоступным Славеру премудростям, для чего выписывала из других стран учителей, в том числе, и с помощью своего младшего брата Годослава. В итоге Войномир вырос не только и не просто воином, но человеком грамотным и развитым, каких было мало среди князей не только в Русе, но и в ближайшем к Русе Славене. Может быть все это, совмещенное с тем, чему воспитатель-воевода Войномира научил, и сделало из князя такого молодого, но уже известного и удачливого водителя полков.

Сам воевода Славер никогда не был силен в других науках, кроме этого самого вождения полков в сечу и умения владеть всем доступным оружием. Да, говоря по правде, от сына простого сотника, каких было множество в дружинах князей Русы, никто такого и не требовал, хотя даже многие простые вои в дружине, как и простые горожане, не говоря уже о торговых людях, каких среди жителей Русы было большинство, грамоте были обучены с детства, и даже знали какие-то другие языки. Понятно, что знание языков было необходимо лодочникам-кормчим и их командам, возившим свои лодьи с торговыми людьми в дальние страны. Путь этот был долгим. Сначала через Ильмень-море до противоположного берега, потом мимо Славена по Волхову до Ладоги, оттуда по Нево-реке до незамерзающего моря. А дальше уже куда кому нравится – хоть мимо свейского берега, хоть мимо берега эстов с ливами. Что было опаснее – неизвестно. С кем-то приходилось в бой на воде вступать. С кем-то можно было договориться. А как договоришься, если языка не знаешь. Вот и приходилось поневоле выучивать. Чаще всего лодьи плавали до Буяна, и там продавали соль местным перекупщикам, которые уже на своих лодьях отправляли соль дальше. Но некоторые кормчие, особо отважные и опытные, и дальше отправлялись, до фризского[62] берега или даже до франкского, кто-то к англам заплывал, кто-то дальше. И для дела приходилось языки знать, иначе было трудно.

Славер же бывал только в других славянских княжествах, живущих на закатной стороне – добирался даже до ляхов и пруссов и моравов, которым помогал со своим полком отбиваться от нашествия диких мадьяр. Так среди славянских племен было издревле заведено, когда соседи, даже дальние, просят помощи, помощь к ним отправляется. А варяги из Русы славились не только тем, что хорошо охраняли дальние и ближние обозы торговых людей, но еще и тем, что при необходимости предоставляли соседям свои сильные и надежные полки для защиты рубежей. Там, в славянских княжествах, можно было разговаривать по-своему, но тебя понимали, и ты понимал, что тебе говорили[63]. А на восходной стороне Славеру часто приходилось общаться с полудикими, как считалось, сирнанами. Но изучать их язык многим воям, в том числе, и воеводе Славеру, казалось даже чуть-чуть унизительным. Тем более, что все сирнане обычно владели славянским, хотя многие достаточно плохо, но этого для общения обычно хватало. Но вот князь Войномир и с сирнанами разговаривал на их родном языке, и потому сирнане его любили, и шли за ним, хотя раньше шли за князем Буривоем. Войномир умел быть уважительным со всеми, и это привлекало людей к нему. Но это не воспитанная черта. Сколько помнил Славер отца Войномира князя Браниволка, который, в свое время, и поставил молодого десятника Славера сначала сотником, а вскоре и воеводой, а потом вообще взял его в воспитатели к своему сыну, тот всегда умел так же уважительно разговаривать со всеми, даже со смердами. К сожалению, князь Браниволк жизнь прожил недолгую. Так уж случилось, что он на зимней охоте вместе с конем провалился под лед. И сам князь, и конь сумели выбраться на берег. Но сменить одежду возможности не было, и согреться было негде. Так, мокрый, и скакал до ближайшего селения на холодном ветру. Потом десять дней прокашляв в трясучей горячке, молодой еще Браниволк умер у себя в постеле. Почти одновременно с князем умер и его конь, который тоже под лед провалился. Но добрая черта характера отца не умерла вместе с телом, оставшись в характере сына. Сам Славер, делая вечером обход лагеря, многократно заставал князя Войномира, сидящим с простыми воями у костра. Наверное, Войномир и с Волынцом сумел бы поговорить по душам, и узнать что-то о человеке из этого разговора, но вот у воеводы таких манер не хватало, и даже как и о чем спросить он толком не знал. Но все же вопрос задал обычным для себя слегка грубоватым тоном:

– Волынец, ты же еще молод… У тебя родители живы, поди, еще?

Молодой сотник ответил неохотно.

– Отца я не знал никогда, а мать померла лет пять как, тому назад.

Конь Ветер постоянно перебирал копытами, показывая, что он всегда готов сорваться с места, и показать все остальным коням полка, как он умеет скакать, и потому Волынцу приходилось постоянно натягивать повод, удерживая Ветра. И это дело помогало Волынцу скрывать смущение от неполного ответа, который должен был вызвать новый вопрос. И Славер это смущение почувствовал, и вопрос задал:

– А отец-то твой что, погиб, когда ты малой был?

Волынец покраснел лицом и даже шеей.

– Не знаю… Мне ничего про отца не говорили. Я только маму помню, да бабку с дедом. Они меня и растили. А отец… Смутно так помню воя на хорошем коне, что к нм приезжал. На руках меня держал, а я его за бороду трепал. И все…

– А сам про отца никак не спрашивал? – недоверчиво поинтересовался воевода.

– Как не спрашивать, спрашивал… – Волынец лицом потемнел, и взгляд его, направленный в дорогу, стал жестким и холодным. – Кому ж не интересно… Однако ж, не хотели говорить…

Славер понял, что слишком глубоко залез в чужое дело, о котором сотник говорить не желает. И потому глубже решил не забираться. Спросил только:

– Как мать-то твою звали?

– Желана. Так родители ее назвали. А на улице просто Желькой кликали.

Это имя Славеру ничего не говорило, и, прекращая разговор, он натянул повод, и оглянулся. Полк растянулся далеко, и хвост последних сотен был не виден за поворотом дороги, огибающей очередную горку. Но воевода понял, что молодой сотник был ублюдком или, как еще звали внебрачных детей, байстрюком. Но это понимание никак не повлияло на отношение Славера к Волынцу. Какого человек не будь рода, он все же хороший вой, и, кажется, из него может получиться хороший сотник. Пока, по крайней мере, он показал себя только с хорошей стороны…

Глава двадцать шестая

Главный королевский герольд шевалье де Жерен выехал из стоя сопровождающих Карла рыцарей, и почтительно наклонил голову.

– Ваше величество. Если я буду встречать князя, кто будет готовить поединок Божьего суда? Это прямая обязанность главного герольда королевства. Тем более, в поединке участвуют такие славные рыцари, и даже пэр королевства. Я не могу поручить это кому-то другому. Такое отношение к подготовке было бы неуважением к поединщикам.

Карл знал, что де Жерен Годослава, мягко говоря, недолюбливает, потому что принадлежит к партии войны, но по воле короля, нашедшего с Годославом общий язык, война с бодричами, которая намечалась три с половиной года назад, не состоялась. Де Жерен рассчитывал получить часть княжества, если оно будет захвачено, в свое владение. И даже заводил об этом речь, хотя и не получил официального королевского согласия. Но не получилось. С тех пор главный королевский герольд князя бодричей и невзлюбил.

Вообще Карл хорошо понимал, что каждая его ежегодная война всегда связана во многом с желанием его вельмож получить новые земли. Во всей партии войны один только монсеньор Бернар был человеком бескорыстным, и если что-то получал, то вскоре отдавал тем, кому желал помочь. В целом же партия войны была иной, хотя королевский дядя и возглавлял ее. Но для Бернара война была способом существования. Он войну любил, воевать умел, и заботился при этом об усилении королевства. То есть, заботился о силе своего племянника. Однако Бернар не старался оказать влияние на своих подвижников, и потому они поддерживали его, исходя из собственных интересов. Карлу самому такое положение вещей не нравилось. Но он мирился с ним.

– Хорошо, что ты напомнил мне, – согласился Карл. – Дю Ратье, ты же хорошо знаешь Годослава?

– Да, ваше величество. Я недавно, выполняя ваше поручение, даже ездил к нему с негласным посольством, – отозвался королевский майордом.

– Вот и прекрасно. Ну так и встреть князя. И проводи ко мне. Я буду ждать в своей палатке. Кто-нибудь… Поищите аббата Алкуина. Пусть тоже ко мне заглянет. Разговор пойдет о его протеже аббате Феофане.

Дю Ратье, как и положено было откликаться на слова короля, который не любил приказывать, считая, что всегда достаточно просто его слов, согласно приложил к груди правую руку, и молча направил коня вниз по дороге, навстречу кавалькаде всадников. Король же торопливо погнал своего коня назад, к палаточному лагерю, словно ему необходимо было выполнить что-то срочное до прибытия Годослава. Впрочем, ему, в самом деле, было необходимо прочитать письмо Бравлина. Там могло быть что-то такое, что следовало бы сообщить князю бодричей.

Рыцари сопровождения без замедления пустили своих коней вдогонку за королем. И только двое поехали вслед за королевским майордомом в качестве почетного сопровождения. Должно быть, это были люди из окружения дю Ратье, его помощники, и они понимали, что правила церемониала приема гостей требуют, чтобы гостя встречал не единственный королевский чиновник…

Майордом не слишком торопился, блюдя важность своей миссии, и этим, как было принято, показывая уважение гостю, но сам Годослав, оставив колонну своего сопровождения внизу, и разрешив ехать с собой только возу с тальниковыми крепкими и гибкими клетками, поторопился навстречу, и успел преодолеть половину разделяющего их расстояния, хотя князь поднимался в гору, а майордом спускался под гору. Воз подниматься так быстро, как белый княжеский конь, не мог, и потому, естественно, отстал.

– Я рад от имени своего короля приветствовать такого редкого у нас, и всеми уважаемого гостя, как князь Годослав, – легко спрыгнув с коня, и поклонившись Годославу, сказал дю Ратье. – Во время моего недавнего визита ты словом не обмолвился о том, что собираешься вскоре навестить нас.

Годослав поклонился в ответ. Он сам был рад, что встретил его не кто-то незнакомый, и, тем более, не какой-то недруг, которых у Годослава в королевской ставке тоже было немало. Как и Карл, князь тоже понимал, что три с половиной года назад, когда перед турниром в Хаммабурге, где Годослав стал победителем, король готовил поход на княжество бодричей, многие из вельмож его двора надеялись поправить свои финансовые дела за счет королевского подарка – новых земель и новых имений в завоеванном княжестве. Но этим надеждам оправдаться было не суждено, и вельможи винили в этом самого князя Годослава, который, как они считали, втерся к королю в доверие. Но он не втирался в доверие. Он своим мечом на турнире заслужил уважение короля. Но в этот раз встретил Годослава хорошо знакомый человек, с которым можно было говорить почти по-дружески, хотя, естественно, нельзя было откровенничать. И для Годослава это было удачей. Хотя, скорее, эту удачу ему подстроил сам король, послав именно дю Ратье.

– Я сам не ожидал, что приеду так быстро, уважаемый майордом. Но обстоятельства заставили меня поторопиться. Когда торопят обстоятельства – это знак судьбы, как говорят наши волхвы. А они редко ошибаются. Я для того и взял с собой волхва Ставра, чтобы он подсказывал мне, когда стоит идти на поводу у обстоятельств, когда сопротивляться им.

– Я догадываюсь, что эти обстоятельства как-то связаны с гонцом аббата Феофана к нашему королю. Карл, кажется, остался не слишком доволен известием, которое он получил. Будет готов, князь, к тому, что король не будет находиться в самом милостивом расположении духа, или приготовь заранее, что ты пожелаешь сказать королю. Он потребует от тебя оправдания.

Конечно, недруг не стал бы давать такое предупреждение.

– Я понимаю, о чем ты, и знаю, что мне следует сказать Карлу. Но до этого я желаю преподнести ему небольшой подарок. И мне кажется, что он останется моим подарком доволен.

– Не его ли везут на том возу?

– Его.

– Тогда я распоряжусь, чтобы подарок пропустили к королевской палатке. Надеюсь, он не опасный? Не надумал же ты, надеюсь, привезти к Карлу живых медведей? А то я вижу там какие-то крупные клетки.

Слово «медведь» дю Ратье произнес по-славянски, желая показать, что знает хоть несколько слов из славянского языка. Еще это подчеркивало мнение всех жителей закатных стран о том, что ведмеди живут на улицах славянских городов, и по ночам гуляют по дворам. В германских языках[64] есть свое слово «бёр», имеющее то же значение. Но дю Ратье предпочел использовать слово славянское, которое казалось более подходящим моменту.

– Будь спокоен, друг мой, – улыбнулся Годослав. – В такой клетке ведмедя, там мы зовем того, кого ты зовешь медведем[65], удержать невозможно. Он разобьет ее одним ударом лапы. В таких клетках возят только послушных существ или птиц. Сейчас там ирландские волкодавы.

Майордом не удержался, чтобы не всплеснуть руками.

– Вот уж, поистине королевский подарок[66]. Таких собак дарят, насколько я знаю, только владетельным особам. Это же про них говорят: «Ягненок дома, лев в бою»[67]. Я слышал, что король мечтал выписать себе таких собак из Ирландии[68]. Но в Ирландии сейчас правят датские викинги. А с ними наш король не желает иметь дела, как и с любыми разбойниками вообще, справедливо считая, что для разбойника лучший престол – это крепкий сук на дереве, и веревочная петля на шее. Наш король очень любит собак, и будет тебе весьма благодарен, князь. Но что же мы здесь стоим? Король ждет нас в своей палатке, и послал меня тебя встретить. Как только воз с собаками поднимется, выпускайте собак, а я в это время позову его величество.

Майордом развернул своего коня, и вскачь начал подъем к палаточному городку.

Годослав несколько раз призывно махнул рукой, заставляя возницу подогнать двух крепконогих и сильнотелых лошадей фризской породы. Возница щелкнул в воздухе плетью, лошади рванули, и от повозки сразу отвалилось колесо. Годослав досадливо остановил своего коня, и приказал вознице:

– Открой клетки, и выпусти собак.

– А они, княже, не нападут на меня? – возница испуганно оглянулся на клетки.

– Если охотничьи собаки нападают на людей, их убивают. И они сами хорошо знают это.

– Но эти волчьи псы, я слышал, в Ирландии дрались вместе с ирландским войском…

– Тех специально этому обучали. Они были воинами. А эти – охотники. Выпускай собак. Я позову их.

Возница, нетвердо ступая ногами и показывая откровенный страх, и не приближаясь вплотную, свой длинной плеткой издали с нескольких попыток все же открыл клетки, выпустил трех громадных собак, которые тут же спрыгнули на землю, и начали описывать стремительные круги вокруг воза, стараясь размять затекшие в дороге конечности, и просто порезвиться. При этом совершенно не лаяли. Схваченная морозцем трава звучно хрустела под их сильными лапами. Князь призывно свистнул, и собаки тотчас подбежали к нему, правильно реагируя на этот привычный для них сигнал. Чтобы посадить волкодавов на длинные поводки, Годославу пришлось спешиться. Но умные животные не сопротивлялись, и были послушны человеку. Так, с собаками на поводу, Годослав и поскакал по дороге к королевской палатке. Но со стороны казалось, что быстрые и сильные ирландские волкодавы тащат и всадника и лошадь на подъеме. По крайней мере, поводки были постоянно в натянутом состоянии.

Майордом дю Ратье уже доскакал до палаточного городка, оглянулся, определяя местоположение Годослава, и, не дожидаясь его, шагнул в сторону королевской палатки. А когда Годославу осталось доскакать до палатки пятьдесят шагов, полог откинулся, вышел сначала дю Ратье, придерживающий полог, а за ним и сам король Карл. Майордом вытянутой рукой показывал на Годослава. И тогда князь отпустил поводки собак. Почувствовав свободу, собаки побежали быстрее, хотя сами длинные поводки бежать им, конечно, мешали. Псари, пуская собак на зверя, поводки всегда оставляют при себе, отстегивая их от ошейников. Но никто из трех громадных собак в поводке, к счастью, не запутался. Волкодавы могли бы просто пробежать мимо короля, если бы Карл не издал точно такой же свист, как недавно князь Годослав – оба они были заядлыми охотниками, и хорошо знали, как подзывать собак. И собаки сразу свернули в сторону короля, и на удивление легко при высокой скорости бега остановились перед Карлом, вытягивая в его сторону длинные узкие морды. Король не постеснялся в присутствии посторонних встать перед собаками на колени, притянул их к себе за шеи, и прижал. Никакой король никогда не встанет на колени перед людьми, но встать в такую позу перед собаками он может себе позволить, не роняя своего достоинства. Карл собак обнимал, и тискал. Собакам это нравилось. Обычно люди боятся их, но король страха не показывал, и, даже наоборот, излучал любовь, и волкодавы к нему тянулись. Как раз в этот момент подскакал князь Годослав, спешился, и передал повод королевскому лакею.

– Ваше величество, вас уже, наверное, поставили в известность о моем подарке… – совершив уважительный поклон, сказал Годослав. – Эти великолепные псы, мне кажется, достойны быть украшением вашей псарни.

– Мне сказали, что ты привез мне подарок, но не сказали, что он собой представляет. Так ты привез мне этих ирландцев?

Карл был, кажется, приятно и сильно удивлен.

– Да, ваше величество.

– Скажи мне, князь, как ты умудряешься, находясь от меня за много миль, угадывать мои отдаленные желания? – голос короля показывал его восторг. – Или ты держишь в моей ставке своих шпионов?

Годослав с улыбкой пожал широкими плечами. Говорить про совет видящего отрока Власко князь не стал.

– Это получилось нечаянно, ваше королевское величество. А что касается шпионов, то я приехал, в том числе, чтобы поговорить и об этом.

– О своих шпионах? – переспросил король.

– Нет, ваше величество. Не о моих, но о тех, что преследуют меня, и совершают убийства в моем доме. И все это, прикрываясь вашим именем, ваше королевское величество.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, князь, но не будем говорить о важных делах здесь. Пойдем в палатку. Там разговаривать удобнее, – король собрал в руку все три собачьих поводка, и двинулся в палатку вместе с волкодавами…

Майордом дю Ратье стоял рядом, и слышал весь разговор. Но в палатку за королем и князем войти не поторопился, и только полог поднял, запуская внутрь хозяина, его гостя, и собак.

– Заходи, дю Ратье, заходи, – позвал король своего майордома. – Нам нужно разобраться в ситуации, о которой хочет рассказать князь Годослав. Мне может потребоваться совет.

В палатке уже находились личный хронограф Карла и его секретарь юный Эйнхард и аббат Алкуин, «самый ученый человек в мире не только среди саксов»[69], как называл его сам король Карл. Алкуин встал при появлении короля и князя, и протянул Годославу руку для рукопожатия, а не для поцелуя, как делают обычно все священники, в том числе и аббат Феофан в Рароге. Уважая известного носителя знаний во многих областях науки, Годослав с удовольствием пожал Алкуину руку.

– Садись княже, – предложил Карл, впервые называя Годослава на славянский манер «княже», а не «князь» или «принц», как говорил всегда раньше. Видимо, так король франков желал подчеркнуть свое благорасположение, довольный сделанным Годославом подарком.

Сам Карл устроился в обитом бархатом походном кресле на невысоком подиуме, и не выпустил из руки собачьи поводки. Две собаки тут же уселись у его ног, а третий, самый крупный кобель, сел даже рядом с креслом так, чтобы Карл мог положить руку ему на голову, и чесать собаку за ухом. При этом создавалось впечатление, что волкодав размерами превосходил самого короля, хотя назвать Карла мелким никто бы не решился. Вообще складывалось впечатление, что умные ирландские волкодавы сразу признали в короле своего нового хозяина.

– Мы готовы выслушать тебя, Годослав, – сказал Карл.

Князь, только-только севший на невысокий табурет рядом с дю Ратье, встал, чтобы говорить. Он часто, даже в своем Дворце Сокола, предпочитал говорить стоя. Так князю было легче сосредоточиться, так он, имея высокий рост, привлекал больше внимания к своим словам.

– Ваше величество. Недавно ко мне в Рарог прискакал экстренный посол моего названного брата князя Бравлина Второго хорошо мне знакомый тысяцкий князь Куденя. Я по случаю его приезда даже не собирал свой боярский совет, принимая посла в узком кругу своих помощников. Это не было неуважением по отношению к Бравлину. Экстренный посол сам желал разговора в тесном кругу, без огласки…

– То есть, тайные переговоры… – король поставил точку над «i», желая более точных формулировок, к которым он привык, как прямолинейный монарх-воитель, каковым сам себя считал.

– Можно сказать, и так, – согласился Годослав. – О самом предмете переговоров я скажу позже, пока же я желаю пожаловаться на другое…

– Я внимательно слушаю.

– Когда мы вели разговор, послышался шум у двери. Мы вышли, и увидели смертельно раненого старика, моего глашатного. Но перед смертью глашатный Сташко, который служил еще и моему деду, и моему отцу, сообщил, что его ударил ножом человек, подслушивающий под моей дверью. Естественно, я приказал чинить розыск…

– Кто такой глашатный? – переспросил Карл. – У него есть какое-то соответствие среди моих чиновников?

– Это, ваше величество, – приподнялся со своего табурета аббат Алкуин, – грубо говоря, главный герольд княжества.

– Да, это важная должность, – задумчиво кивнул король. – Тем более, старый человек. И что дал розыск?

– Мы смогли узнать, кто этот человек. Аббат Феофан обманом устроил своего шпиона служить в дворцовой страже. Зовут его Тихорад. Но аббат куда-то отослал этого человека, и мы не успели перехватить его. Ваше величество, я думаю, что аббат Феофан мог бы отослать его в подконтрольные вам земли, надеясь, что Тихорад сможет спрятаться здесь. И я прошу вашего содействия в розыске и суде. Глашатный Сташко был добр ко мне с самого детства. И я искренно любил его. И хочу добиться отмщения.

– Я понял, князь. Думаю, что смогу помочь тебе восстановить справедливость. Но ты хотел рассказать нам о сути визита к тебе посла Бравлина. Что ты об этом скажешь?

– Вашему величеству, должно быть, известно, что когда-то с глубины веков существовал в этих землях бодрический союз, в который входили и бодричи, и вагры, и поморяне, и русы, которые первыми переселились далеко на восход[70], формально оставаясь при этом нашими подданными. Мы до сих пор поддерживаем с русами связь. Так же мы относимся и к ваграм, считая их бывшими своими подданными, младшей ветвью нашего племени. Помнит об этом и князь Бравлин. И, хотя между нашими племенами в последние десятилетия порой случались разногласия и даже возникали вооруженные конфликты, ловко раздуваемые данами, нашими ненадежными соседями с полуночной стороны, князь Бравлин прислал ко мне своего дальнего родственника князя Куденю с предложением снова войти в союз с моим княжеством. При этом Бравлин соглашался с ролью младшего князя, на что ему, наверное, было нелегко решиться. Исходил Бравлин при этом, как я понимаю, из простых соображений…

– Из каких же?

– Поскольку княжество бодричей во главе со мной приняло вассальную зависимость от вашего величества и королевства франков, вам, ваше величество, не будет смысла вести войну со своими подданными, которыми с момента подписания договора стали бы вагры.

– Разумный ход, – согласился король. – Только я не понимаю, что мешало князю Бравлину послать этого посла напрямую ко мне, чтобы стать моим подданным?

– Бравлин придерживается обычаев и веры своих отцов. Стать провинцией королевства или снова стать часть. Бодричского союза – это разные вещи. Так подумал, видимо, мой брат князь Бравлин. И я придерживаюсь того же мнения. Я вижу разницу.

– И что же ты ему ответил? Я думаю, для твоего княжества это был бы очень выгодный союз. Тогда ты смог бы противостоять не только Дании, но и, пожалуй, мне…

– Это был бы выгодный союз, и я рассматривал его только, как выгоду в выстраивании отношений между бодричами вместе с ваграми с одной стороны, и лютичами и сорбами с другой. Как вам, должно быть, известно, ваше величество, мой двоюродный брат князь-воевода Дражко является претендентом на княжеский стол сорбов. Но дело даже не в этом. Несмотря на все очевидные выгоды от такого предложения, я решиться дать согласие не мог.

– Почему? – спросил король напрямую, и слегка набычив шею, как он обычно делал в серьезных разговорах или когда желал настоять на своем мнении вопреки мнению всех своих советчиков, включая самых влиятельных.

– Потому что это выглядело бы предательством по отношению к моему сюзерену. То есть, к вам, ваше величество. Разведчики князя-воеводы Дражко интересовались событиями, которые происходили по другую сторону Лабы. И я знал, что ваша армия с вами во главе уже выступила против Бравлина. Обратись князь Бравлин ко мне с таким предложением хотя бы месяцем раньше, даже одной седмицей раньше, я бы, с вашего, естественно, разрешения, согласился. Но в такой обстановке, когда ваша армия уже подошла вплотную к стенам Старгорода, это было неприемлемо.

– Ты так и сказал послу Бравлина?

– Да, ваше величество. И дал еще несколько советов князю, желающему сохранить свой народ и веру предков.

– Очень интересно было бы узнать, что же ты ему посоветовал, княже…

Годослав стоял прямо, и говорил, как казалось, откровенно. Король князю хотел верить.

– Я посоветовал сдать свою столицу…

– То есть, отказаться от борьбы? Ты же знаешь, что это не в привычках Бравлина Второго.

– К меня было несколько другое предложение. Я предложил князю договориться с вами. Исходил я при этом из своих знаний ситуации в Саксонии, где восстание начинается сразу после того, как вы, ваше величество, покидаете с армией земли саксов. Такое же, как я предложил, может повториться и в землях вагров. Я посчитал, что ваше величество, как монарх разумный, не желает иметь у себя за спиной неспокойные провинции. Двадцать пять лет постоянных волнений в Саксонии наглядно показали опасность оставления таких провинций. Никто не любит, когда ему наносят удар в спину. А если саксы еще и с ваграми объединяться, это будет очень мощный удар.

– Я так и не понял, княже, что же ты предложил Бравлину, – признался король. – О чем он должен был бы договориться со мной?

– О том, чтобы вы отпустили его и часть его народа, что согласится на переселение. Я пообещал, что постараюсь через своих родственников оказать влияние на русов, которые смогут принять вагров, или на словен, с которыми давно нахожусь в тесной дружбе. Часть народа уйдет. Самые беспокойные уйдут. Останутся те, что согласятся со своей участью побежденных. Такое положение, как я понимаю, должно удовлетворить ваше величество. А освободившиеся земли вы вполне можете заселить людьми с других территорий. Вы уже, насколько мне известно, применяли такую практику.

Король откинулся на спинку кресла, и задумался. Выждав минуту в тишине, Годослав продолжил:

– Тысяцкий князь Куденя уехал к Бравлину, чтобы передать ему мой совет, а я выждал время, чтобы посол добрался до своего государя, и дал Бравлину подумать, и поехал к вам, ваше величество, чтобы со своей стороны просить о том же.

Карл посмотрел на аббата Алкуина.

– Что скажешь, Алкуин?

– Я скажу честно, что давно не встречался с таким мудрым дипломатическим ходом. Подобное решение полностью удовлетворяет тем целям, которые преследовались этой войной. В итоге мы получим за спиной лояльную провинцию, которая, в дополнение ко всему, будет еще и угрозой всегда готовым к восстанию саксам.

– Что скажешь ты, дю Ратье?

– Я полностью согласен с аббатом, – сказал майордом.

– Осталось еще узнать мнение моего дядюшки монсеньора Бернара, который и был главным вдохновителем этой войны. Но он сейчас занят своим воспитанником, и не отходит от него.

– Ваше величество, – сказал дю Ратье, – а разве монсеньор Бернар возразил что-то, когда об этом же предложении Бравлина нам всем говорил граф Оливье? Мне показалось, что граф такое предложение поддерживает. А монсеньор Бернал всегда поддержит графа Оливье.

– Да, ты прав, – согласился король. – Эйнхард, напиши согласное письмо князю Бравлину. Я подпишу. И скажи, что князь Годослав с моего согласия готов пропустить Бравлина и его людей через свои земли. Да… Чуть не забыл… Дю Ратье, где-то здесь, рядом, должен дожидаться моего приглашения тот посол отца Феофана… Как его, бишь, зовут?

– Тихорад.

– Ко мне его можешь не заводить. Прикажи стражникам повесить его. За убийство старого вельможи из Дворца Сокола… Такого прощать нельзя… А с аббатом Феофаном я сам поговорю. Нужно вызвать его письмом.

– Он уже едет к вам, ваше величество, – сказал Годослав. – Мой отряд обогнал его у переправы через Лабу. С собой он захватил одного из князей моего двора. Хотя князь Додон и является моим дальним родственником, я не рекомендую вашему величеству полагаться на него. За годы, проведенные в Византии, он сильно огречился, и стал скользким и лживым.

– Хорошо. Тогда повесьте этого убийцу уважаемых стариков под холмом, рядом с дорогой, чтобы отец Феофан сразу увидел его. А отношении твоего родственника, княже – я приму к сведению твои слова… Эйнхард, что же ты, пиши письмо князю Бравлину. И подготовь письменные приказы всем командирам королевских отрядов беспрепятственно пропускать князи и его людей в землю бодричей. Особо предупреди, что за грабеж обозов вагров я по первой же жалобе буду наказывать сурово, вплоть до лишения всех званий и изгнания из рыцарей, а солдат за грабеж будет ожидать виселица. Так и напиши…

Эпилог

Палатки королевской ставки занимали не полностью вершину холма. Там, где холм переходил в утес оставалась площадка в двести локтей шириной, и в триста локтей длиной. Именно это место и выбрал шевалье Франсуа де Жерен, главный королевский герольд, для проведения поединка Божьего суда между фаворитом короля графом де Брюером и прославленным рыцарем, пэром королевства графом Оливье. Когда герольд спросил рыцарей, устраивает ли их площадка, де Брюер поморщился:

– Слишком близко к обрыву. Я с детства не люблю высоту.

Граф Оливье возражать не стал, но не удержался, чтобы не уколоть противника:

– Мне все равно, где драться. Если де Брюер боится высоты, пусть дерется пешим. Вне седла он обрыв даже не увидит.

Сказать про рыцаря, что он боится, это значит оскорбить его. Сказать об этом публично и в лицо, это значит унизить его. Но де Брюер «проглотил» оскорбление и унижение. Среди окружающих предполагаемое ристалище рыцарей королевского двора послышался откровенный смех. Де Брюер понял, что смеются над ним. И терпение его кончилось. Очевидно поговорка о том, что рыцарю лучше быть мертвым, чем смешным, задевала и его. И потому де Брюер, понимая, что, перенеси де Жерен место схватки куда-то под холм, избежать ее все равно не удастся, кивнул. Главный герольд тоже входил в число недругов королевского фаворита, и потому прислушивался больше к словам графа Оливье. Желая хоть немного «сохранить лицо», де Брюер согласился:

– Пусть будет здесь. Мне все равно, где убить Оливье. Более того, мне все равно, кого убивать. Если после Оливье пожелает выйти на бой кто-то другой, я согласен и с ним сразиться.

Но все понимали, сколько глупой бравады в этих словах. Хотя бы потому, что никто не давал де Брюеру шанс выжить. Слишком велико было уважение к благородному Оливье. И слишком сильно придворные не любили Брюера, чтобы верить в его победу. Правда, все ставили на успел Оливье в копейной схватке, и некоторые даже говорили, что, как мечник, де Брюер имеет шансы победить. Мечом де Брюер, как все знали, владел отлично. Однако мало кто видел, как владеет мечом граф Оливье, потому что на всех турнирах, где Оливье участвовал, он побеждал уже в копейном бою, не допуская дело до мечной схватки.

Помощники главного королевского герольда лентами разметили ристалище, отведя место для каждого рыцаря в начале схватки. Сам де Жерен обговаривал с обоими графами условия. Впрочем, условия для поединка Божьего суда были стандартными.

– Начинаем с копейного поединка. Если в первой схватке успеха никто не достигнет, и у одного из противников сломается копье, второй противник имеет право атаковать его. Такова воля Господа. Если сломаются оба копья, каждый из поединщиков обнажает меч. А там уж, как Бог рассудит. Потеря коня приравнивается к потере оружия. Но умышленное убийство или повреждение коня противника наказуется смертью. Согласны?

– Согласен! – гневно сказал Оливье, которому все эти известные условия казались простым затягиванием времени.

– Я согласен, – сказал и де Брюер. – Кто будет маршалом поединка?

Маршал поединка Божьего суда следил за тем, чтобы рыцари не нарушали правила.

– Не знаю. Король кого-то назначит. Он уже идет…

Карл, в самом деле, вышел из палатки, и ему тут же подали коня. Подали коня и князю Годославу. Вдвоем они приблизились к импровизированному ристалищу.

– Ваше величество, – обратился шевалье де Жерен к королю, – мы ждем, когда вы назначите маршала поединка Божьего суда.

Годослав тем временем чуть поддернул повод, и оказался рядом с графом Оливье. Сняв кольчужную рукавицу, протянул графу руку для рукопожатия. Оливье снял свою рукавицу, и с улыбкой пожал протянутую ему руку.

– Мне рассказали, граф, что ты вчера дрался с Веславом. И рассказали, как трагически закончился этот бой. Кто-то винит тебя, но я считаю, что твоей вины в несчастье воеводы вагров нет. Ты вел себя достойно и во время схватки, и после нее. Я называл Веслава своим другом. При этом надеюсь, что и твоей былой дружбы я не потерял. И хочу выразить тебе свое уважение.

– Благодарю тебя, принц, – Оливье наклонил голову. – Мне очень важно твое уважение и твоя поддержка. Я сейчас стою перед Богом в поединке Божьего суда. Я знаю, что Бог справедлив, и отдаст мне победу. Но в схватках всякое бывает. Если со мной что-то случится, еще раз попроси от моего имени прощения у Веслава.

– Обещаю, граф, хотя уверен в твоей победе не только в силу преклонения перед твоим оружием, а еще и в силу уважения к твоей чести и честности. Я знаю, что ты не будешь обманывать. Значит, правда восторжествует.

– Что вы там шепчитесь? – спросил король. – Князь Годослав. Когда ты участвовал в турнире в Хаммабурге, то граф Оливье был маршалом турнира. Сейчас он выехал на поединок Божьего суда, а маршалом поединка я назначаю тебя.

– Я протестую, ваше величество, – сказал де Брюер капризным голосом. – Принц Годослав является другом графа Оливье, и не может быть беспристрастным судьей.

– Ты протестуешь против моей воли? – Карл свел брови в одну линию. А у меня нет оснований не доверять честности князя. Кроме того, он не судья, он только маршал поединка. А судья над поединщиками, только один – Господь наш во святой Троице. Поэтому поединок и называется поединком Божьего суда. Я не принимаю твой протест, де Брюер.

– Но, ваше величество… – хотел было сказать де Брюер еще что-то, помня свое еще совсем недавние влияние на Карла, но увидел сведенные королевские брови, и бессильно опустил голову. – Я согласен…

Младшие герольды взяли коней поединщиков под уздцы, развели их по разным сторонам площадки, и поставили перед цветными лентами, как перед ограждением. Со стороны палаточного лагеря двигалась еще одна большая толпа рыцарей и дам, присутствующих в лагере. Толпа торопилась. Все желали посмотреть поединок Божьего суда, и, оглянувшись на эту толпу, князь Годослав не спешил дать сигнал. Перед ристалищем уже собрался целый полк зевак, когда князь увидел, как через этот полк, возвышаясь над франками своим ростом, пробивается волхв Ставр в окружении трех стражников. Стражники старались вежливо раздвинуть придворных, Ставр же шел, словно не замечая их, готовый даже растоптать неповоротливых.

– Ваше величество, пока люди пребывают, чтобы увидеть проявление воли Бога, я хотел попросить у вас разрешения обменяться несколькими словами с человеком, который, вижу, ищет меня. Его ведут сюда ваши стражники.

Король оглянулся.

– Да, князь, конечно. Помнится, я видел этого человека где-то…

– На турнире в Хаммабурге, ваше величество. Это именно он нашел тогда и выкупил с помощью золота, которое ваше величество пожаловало победителю турнира стрельцов, наследника норвежского престола. А потом на пиру по случаю завершения турнира Ставр принес мне весть о том, что князь-воевода Дражко за один день дал два сражения, и уничтожил две армии данов.

– Надеюсь, он и сейчас принесет хорошую весть. Иди. Только поторопись.

Годослав направил коня прямо на толпу придворных, которая сразу расступилась, и легко проехал до Ставра.

– Я так понимаю, что ты меня ищешь? – спросил Годослав.

– Я не настолько любопытен, чтобы смотреть поединок, результат которого решает чужой мне Бог. Я принес тебе, княже, интересное известие, касаемое короля.

Они разговаривали на славянском языке, и никто из окружающих, стоящих вплотную, не понимал их. И потому можно было говорить, и ничего не опасаться.

– Я слушаю.

– Там, внизу, еще один обоз прибыл. К королю просятся послы Византийской императрицы Ирины[71]. Они прибыли после нас. Да они и не могли прибыть раньше, пока искали одну вещь, потерянную женщиной, которая приехала вместе с посольством…

– Я понял, о ком ты говоришь. Так это, значит, было византийское посольство?

– Так они себя назвали. Через чужие земли пробирались инкогнито. Но мои люди прибыли одновременно с ними. Они с них глаз не спускали. Конечно, когда послы переоделись в тожественные одежды, узнать их стало трудно. Но их все же узнали…

– Еще что-то о них известно?

– Гюльджи – рабыня-танцовщица. Она сама из Хорезма. Императрица прислала эту рабыню в подарок Карлу. Другие данные мне вот-вот должны доставить из Рарога. Мои люди похитили одного из тех парней, что возвращались за ножом. Его должны были допросить…

– Это посольство приехало не к нам, и, по большому счету, мне до него мало дела. Однако нож танцовщицы внушает мне опасения. Не зря же они так долго искали этот нож. Должно быть, он имеет какое-то важное значение. Ой, мне кажется, не зря… Однако, мне уже делает знак король. Он назначил меня маршалом поединка. Что узнаешь еще, приходи ко мне. Я спешу к королю. Пора начинать поединок…

* * *

Так и не сумев разговорить сотника Волынца, и вообще не зная, о чем с ним разговаривать, воевода Славер сначала оглянулся, словно бы проверяя, какой порядок поддерживается в растянутом строю, потом придержал своего коня, демонстрируя желание перебраться ближе к середине полка. Воевода обязан не только об одной сотне заботиться, а обо всех, и даже обязательно обо всех, и потому в этом его желании ничего странного не было.

Когда с ним поравняется срединная сотня, Славер так и не дождался. Вроде бы, коней не придерживали, тем не менее, ехали медленно, хотя и гнать лошадей в самом начале пути тоже не хотелось. Путь долгий и трудный, и всякое может впереди случиться. Потому силы и свои, и лошадей, следовало беречь. А тут с воеводой поравнялись два давно ему хорошо знакомых немолодых дружинника – Боживой с Верещагой, которые сопровождали Славера в поездке в Славен. Воевода приветственно кивнул им, и пристроился рядом. Какое-то время ехали молча, потом Славер все же спросил:

– Вы нового сотника первой сотни знаете?

– Волынца-то? – переспросил Боживой.

– Его самого.

– Знамо дело! Как не знать, ежели он раньше в нашей сотне служил, – за двоих ответил Верещага. – Быстро так в сотники шагнул. Наверное, за дела, нам не ведомые.

– Вам многое не ведомо, – согласился Славер. – Что он за человек, никак я не разберусь до конца. Вроде бы человек неплохой, но какой-то скрытный.

– А что… Толковый вой. И в сече не робеет, и с головой дружит. А скрытный – так что ж, характер такой ему боги дали. У каждого свой характер, – Боживой, кажется, относился к Волынцу с явной симпатией.

– Только вот друзей у него в сотне не было. Всегда один. И на привале один, и на перегоне – один. Ни с кем словом не обмолвится, мнения не спросит, – Верещага, в отличии от товарища, с таким доверием к новому сотнику не относился. – Одно слово – байстрюк. Говорят, дразнили его в детстве, оттого он и не дружил ни с кем.

– Его, говорит, дед с бабкой воспитывали.

– Да, я тоже так слышал, – сказал Боживой. – Деда его я не знал, но видел раз, как он на ярмарке коня на спор на себе таскал по кругу. Несколько кругов по площади сделал. Силен старик был, хотя в годах уже…

– Богатый был дед-то?

– Откуда… Все штаны в заплатках…

– А конь этот, Ветер, у Волынца откуда? Такой конь пару деревенек со смердами стоит.

– А это еще одна задача, – сказал Верещага. – Он тогда уже в нашей сотне служил. Только-только взяли. А тут кто-то ему сразу и доспех привез, и коня этого, на которого князю сесть не стыдно. Прислали с посыльным. Подарили, стало быть. А за что – про что, никто не знает. Только сам Волынец не удивился, и даже, помню, не улыбнулся. Все, как должное принял. Я как раз там тогда был. Все сам видел. Мы его стали спрашивать, а он не говорит, отмахивается. Вообще он с нами как-то свысока держался всегда. Никогда ничего не попросит.

– А у него попросишь, даст, и ответа не требует, – сказал Боживой.

Славер понял, что к сотнику первой сотни отношение у всех разное. Оно всегда таким и должно быть, понимал воевода. Редко кого все одинаково воспринимают, но чаще такого человека, что выше других стоит. Как, например, князя Войномира. Его, кажется, все вои во всех полках любили. И сам прост, и удача его любит. Славер таким простым быть не умел. И понимал, что к нему тоже относятся все по разному, как к Волынцу.

Так и ехали до вечера, а ближе к вечеру, перед приходом темноты, вдали показалась малая сигнальная крепостица. Это говорило о том, что полк покидает земли словен, и попадает в княжество кривичей. Славер снова подогнал коня, и догнал Волынца.

– Не устал твой Ветер?

– Ветер усталости не знает. По крайней мере, я за ним такого недостатка не замечал.

– Тогда скачи в крепостицу. Скажи, пусть гонца пошлют в Плесков[72] или в Изборск[73] к старому князю Улебу, где он находится. Воевода Славер со своим полком желает ему долгих лет и здоровья, и просит разрешения мирно пройти по дорогам княжества кривичей в дальние земли. Так и скажи. Так уважительно будет. Когда так просят, всегда и встретят, и накормят. Кривичи народ такой, уважают тех, кто их уважает.

– В сотне старшего оставить?

– Не надо. За сотней я сам присмотрю…

* * *

Князь Годослав едва успел поставить своего коня в первый ряд, как увидел знак главного королевского герольда – пора начинать. И после согласного кивка Карла сделал отмашку рукой, и только после этого знака главный герольд королевства шевалье де Жерен провел своим длинным и тонким жезлом с лентами цветов королевского флага по воздуху, словно мечом разрезая пространство между поединщиками. Это была всем рыцарям хорошо известная команда, всегда применяемая на турнирах и в подобных поединках, которые тоже редкостью не были. Повинуясь указанию, младшие герольды сдернули ленточки перед конями поединщиков. И оба графа ударили шпорами в бока коней. Два металлических вихря, набирая все более и более высокую скорость, понеслись навстречу друг другу. Границы ристалища были размечены со знанием дела, и так, чтобы в самом центре, где сидел в седле король, кони поединщиков достигли самой высокой скорости, и здесь же должно было произойти столкновение. Но конь графа де Брюера оказался более легким на ногу, хотя конь графа Оливье казался более сильным. И столкновение рыцарей произошло чуть правее короля и князя Годослава. Металлический грохот и звон разрушил тишину, повисшую над толпой придворных. Оба копья, ударившись о щиты, сломались одновременно, и оба рыцаря успели еще сделать по поступательному движению левой рукой, пытаясь ударить друг друга щитами. Щиты столкнулись, но из седла не выпал никто. И движение продолжилось только благодаря инерции коней. Впрочем, узда каждого довольно быстро эту инерцию погасила, и кони развернулись, чтобы снова устремиться навстречу друг другу.

– Де Брюер выдержал первый удар, – сказал кто-то в толпе позади короля. – А в мечном бою он сильнее Оливье. Де Брюер победит…

Рыцари выхватили мечи. Годослав бросил на Карла короткий взгляд, и оказалось, что Карл на поединок не смотрит, но опустил глаза, и что-то шептал себе под нос. Наверное, молился. Понять, за кого он молится, было невозможно, как невозможно было спросить об этом короля, как невозможно было просто долго за Карлом наблюдать. Потому что схватка двух рыцарей была серьезной, и захватывающей, приковывающей к себе все внимание любого, кто когда-то держал в руках оружие. Чем граф де Брюер был сильнее графа Оливье, как мечник, князь Годослав не мог понять. На его взгляд, рыцари дрались на равных. Де Брюер, может быть, наносил более сильные удары, зато граф Оливье был быстрее, и его удары были более хитрыми и множественными. Сейчас вопрос встал в том, чей щит крепче. Воин, у которого рассыпался бы на щепы щит, сразу встал бы в невыгодное положение, поскольку отбивать мечом удары меча в то время не считалось правильным. Но, поскольку граф де Брюер бил сильнее, первым не выдержал щит графа Оливье. Деревянные доски, составляющие правильный круг, и закрепленные по краю ободом, а по центру умбоном, были просто проломлены посредине, и высыпались из креплений. Защищаться одни ободом было невозможно. Это одинаково понимали и граф Оливье, и граф де Брюер. Де Брюер громко и зычно хохотнул под шлемом, радуясь предстоящей победе, и поднял своего коня на дыбы, чтобы нанести завершающий удар сверху, вложив в него весь вес своего тела. Но Оливье не растерялся, и быстрым движением набросил обод щита на морду коня противника, и резко дернул. Конь испугался, шарахнулся в сторону, и граф де Брюер вылетел из седла, уронив свой щит.

– Оливье ударил коня! – сказал за спиной короля тот же голос, что предрекал де Брюеру победу в мечной схватке. – Маршал! Это нарушение правил!

Король посмотрел на Годослава, тоже ожидая решения маршала.

– Конь не получил увечий. Он только испугался, и сбросил всадника, – возразил князь. – Пусть кто-то попробует так же напугать моего коня… Ничего из этого не получится. Просто де Брюер плохо своего коня учил. И вот результат…

– Граф не будет учить своего коня. Его коня обучают конюхи, – сказал все тот же голос с откровенным высокомерием.

– А я своего коня учу сам… – спокойно ответил Годослав, – и потому он меня никогда не подведет. В отличие от коня графа де Брюера…

И повернулся лицом к ристалищу, не желая продолжать спор. Он даже не был знаком с человеком, который высказывал ему свои претензии, но понимал, что человек этот из окружения графа де Брюера. И специально говорит громко, чтобы его претензии услышал король, и вспомнил о своем отношении к графу де Брюеру.

Король тоже не возразил маршалу. И это было главным, и решающим фактором. И никто больше не посмел с маршалом спорить. А граф Оливье, получив преимущество конника над пешим рыцарем, своим преимуществом воспользоваться не пожелал. Пока де Брюер под тяжестью своих доспехов, да еще получив, вероятно, при падении сильны удар о землю, с трудом вставал на ноги, Оливье, перекинув ногу через шею коня, легко выпрыгнул из седла, и встал, держа меч двумя руками, между противником и его откатившимся в сторону щитом, к которому де Брюер было хотел направиться. Таким образом, граф Оливье предлагал продолжить поединок на равных условиях. Впрочем, равными они все равно не были. Меч де Брюера был намного шире и тяжелее меча Оливье, зато меч Оливье был длиннее, и имел более длинную рукоятку, за которую можно было держаться двумя руками. Не раздумывая долго, де Брюер нанес тяжелый удар в стремительном выпаде. Оливье просто сделал легкий шаг в сторону, и одновременно с этим своим движением легким ударом своего меча убрал на безопасное для себя расстояние лезвие меча противника. Удар пришелся в мерзлую землю, и в рукоятку, наверное, пошла отдача, потому что де Брюер перебросил меч в левую руку, а правую несколько раз быстро сжал и разжал. Но, едва меч противника вернулся в правую руку, Оливье нанес один за другим с десяток быстрых ударов, которые де Брюер с трудом отражал, быстро пятясь, и отступая к обрыву. Несколько мгновений противники стояли друг против друга, настороженные, как дикие хищные звери, каждый одинаково готовый и к защите, и к нападению. Де Брюер ударил снова, и опять бил, вкладывая в удар всю свою силу, стремясь одним ударом решить исход боя. Но Оливье таких ударов совершенно не боялся. Теперь он даже мечом защищаться не стал, а просто шагнул в сторону, и уже не стал ждать, когда у противника отдохнут руки, и повторил свою первую атаку, сделав вторую более затяжной и еще более скоростной. Уже было ясно, что де Брюер значительно проигрывает в скорости не только удара, но и передвижения, и, что главное, в скорости соображения. Де Брюер отбивался испуганно и чуть-чуть истерично. Лицо его скрывал шлем с узкой щелью, и выражения этого лица видно не было, Но движения графа де Брюера показывали, что он растерял свою первичную уверенность, и уже просто боялся следующей такой же стремительной атаки. Свой очередной удар де Брюер нанес уже не сверху вниз, а поперек корпуса. Но граф Оливье и к такому удару оказался готов, и просто сделал короткий шаг назад. Однако он не отскочил, и шаг отступления оказался подготовительным шагом для новой атаки. Новая атака, как ни странно, была значительно быстрее двух предыдущих, и меч Оливье сначала срубил со шлема де Брюера украшающую его раскрытую металлическую ладонь, отчего сам шлем чуть-чуть своротился набок, и де Брюер потерял часть видимости, потом помял наплечник с богатой золотой насечкой. Казалось, графу Оливье в завершение этой атаки ничего не стоит нанести последний, завершающий удар, и закончить бой. Но Оливье этого удара не наносил, преследуя какую-то свою цель. Он только на какое-то мгновение остановился, видимо, переводя дыхание, потому что ни один человек не может такое длительное время наносить большое количество ударов не самым легким оружием. Но, переведя дыхание, тут же начал следующую атаку. В итоге нервы у де Брюера просто не выдержали. Он хотел жить, он был счастлив в этой жизни, и, отнимая жизни у других людей, не хотел расставаться со своей. Де Брюер вдруг резко развернулся, и бросился бежать от Оливье. Последнему ничего не стоило бы в момент разворота нанести решающий удар. Но шлем у Оливье сидел прямо, и решетчатое забрало позволяло ему контролировать окружающее, а шлем де Брюера покосился на голове, почти лишая того возможности видеть, куда он бежит. Де Брюер в панике просто забыл, где происходит схватка. Ему, боящемуся с детства высоты, хватило всего два длинных шага, чтобы сорваться с утеса. И крик падающего с большой высоты рыцаря долго еще доносился до ушей зрителей.

– Божий суд свершился, ваше королевское величество, – сказал Годослав, повернувшись к Карлу. – Признаться, я не сомневался в результате. Не потому, что граф Оливье прекрасный воин, а потому, что не могу сомневаться в его слове. Он чист и честен.

– Де Брюер, должно быть, совершенно не верил в Бога, если решился на такой поединок, – сказал Карл со вздохом. – Впрочем, выбора ему не дали. Бедный де Брюер. Он был по своему неплохим человеком, но слишком любил то, что ему от Бога не было дано – власть. И это его сгубило, как губит многих.

– Бог знает, кому и сколько давать талантов, – неожиданно подал голос из первого ряда зрителей аббат Алкуин. – Наверняка и де Брюер слышал не однажды предупреждения от Господа. Но он не хотел им внимать. А Господь говорит всем ясно: «…слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его»…

* * *

Воевода Славер так и ехал во главе первой сотни, когда неожиданно быстро вернулся Волынец. Наверное, его Ветер был достоин той славы, которой пользовался, и был так же быстр на ногу, как всадник был быстр на решения. В решительности Волынца Славер уже имел возможность убедиться. И решения молодой сотник принимал не просто быстрые, но правильные, что не менее важно. Хотя обычно правильность выбора определяется опытом. Но здесь какой-то природный дар заменял опыт.

– Твой Ветер летает быстрее ветра, – встретил воевода сотника.

Волынец круто развернул гарцующего коня.

– Я передал твои слова десятнику дружины кривичей. Гонца он, сказал, пошлет, хотя не знает еще, к кому. Князь Улеб вчера был внесен на погребальный костер. Восемь с лишним десятков лет утомили его, и он умер тихо, во сне, не успев никого назначить вместо себя, а наследников мужского пола у Улеба не было. Сыновья его, как один, давно головы сложили. И сейчас Кривичи думают, кого выбрать новым князем. Улеб для всех кривичей старшим был. А сейчас смоляне с полочанами[74] своего поставить хотят, изборские[75] о своем думают, хотя кандидата у них подходящего нет. Разве что из воевод кого выберут.

– В Плескове у кривичей тоже князь сидит… – напомнил Славер.

– Я спросил. Говорят, совсем мальчишка. Никто его не слушает, всерьез не берут. Плесковом старый Улеб, по сути, правил, как и Изборском.

– Похожая ситуация со словенами. Про Славен они тебя не спрашивали?

– Я даже из седла на спрыгнул. С ходу разговаривал. А они, нас заметив, хотели уже костер на вышке зажигать. Не знали, кто идет. Хозар опасаются. Те летом по границе большими бандами шалили. Но с моих слов успокоились, факел даже при мне затушили. Гонцов, тем не менее, пошлют. Но Славеном поинтересовались. Гонец из Славена в сопровождении десятка воев вчера еще мимо проскакал. Попросили поменять им коней. Своих коней, хороших, но уже уставших, оставили взамен. Взяли хуже, но свежих. Так торопились. Хотят Гостомысла предупредить, чтобы поторопился, если сможет.

– Тебя о чем спросили?

Волынец не мялся, отвечая на вопросы воеводы.

– Кто в Славена княжить теперь будет. Это всех, почему-то, интересует.

– Что ответил?

– Сказал, это не нашего ума дело. Князь Войномир далеко. Гостомысл далеко, и болен. Здравень шибко стар. Пока, думаю, что без князя будут, воеводой Первонегом обойдутся. А там думать будут. И вообще, это дело словен, а не варягов.

– Не то слегка сказал, но в чем-то ты и прав. Что еще спрашивали?

– Куда путь правим…

– И что на то ответил?

– Ты не предупредил, что сказывать. Сказал, что есть, но не до конца. К своему князю, к Войномиру, вытребованы. А где Войномир – пусть гадают. Я уже говорил им, что Войномир далеко. А что такое далеко, кто точно скажет?

Славер довольно подергал ус.

– Тоже правильно. Ни к чему лишние разговоры о том, куда полк движется, и по какой дороге пойдет. Пойдет, где захочет. Ничего кривичи не говорили, как у них с ляхами на границе?

– Про ляхов не говорили, сказали только, что князь Улеб только вернулся с войны в землях латгаллов[76]. Латгаллы собрали несколько полков на границе, и Улеб решил не дожидаться, когда они их крепостицы жечь начнут, и сам пошел на них. В их землю. Разбил и разогнал, да вот в дороге, говорят, приболел. А, вернувшись, и помер.

– Ну, мы в земли латгаллов не пойдем., разве что самый краешек заденем. Но хорошо, что Улеб их разогнал. Народ они разбойничий, добра знать не хотят, дружбы ни с кем не ведут. А дальше проще будет. С ливами[77] и у нас, и у кривичей отношения хорошие. С ятвягами[78] тоже договоримся. Можно будет и с пруссами договориться, если только они с ляхами не свяжутся. А свяжутся, отобьемся. Время года такое, что большое войско быстро не соберешь, а сильные города мы стороной обойдем. А дальше уже земля поморян будет. Там нас с радостью примут.

– Слышал я, что когда-то наши предки земли поморян занимали? – спросил Волынец.

– Я тоже слышал. И разное слышал про наших предков. Сейчас никто точно не скажет, где правда, хотя слышали все многое, и часто противоположное.

Прекращая разговор, воевода стукнул коня по ребрам пятками, добавляя хода. За ним ход добавила первая сотня, а за ней и весь полк…

* * *

Князя Бравлина Второго терзала всем, в том числе и ему самому, понятная, но все же непобедимая тоска, похожая на продолжительную и изнуряющую зубную боль, когда все вокруг начинает раздражать, и вздрогнуть готов от каждого неожиданного слова со стороны. А как было этой тоске не возникнуть! Тоска всегда возникает, когда безвозвратно теряешь что-то для тебя дорогое, тем более, если ради этого дорогого жил всю свою жизнь, если этому отдавал все свое время и мысли. Порой даже в ущерб самому себе, своему здоровью. Забывал, порой, думать о близких тебе людях, о семье. Хотя это-то было делом обычным для всякого правителя, который за результаты своего правления переживает. И обида брала за несправедливость ситуации. Бравлин сам прекрасно понимал, что внутренне оказался не готовым к потере своего княжества. Казалось бы, сам он и нашел выход, сам вышел на короля франков с предложением этого выхода, тем не менее, когда дело уже было, по сути, запущено, и обратной дороги уже не было, Бравлин по-настоящему ощутил всю величину своей потери. И впервые задумался о том, как страшно звучит слово «никогда». Однако, нужно было бы смириться, хотя сделать это было трудно, смириться, и продолжать оставаться князем своего народа. Иначе народ просто разбредется в разные стороны, превратившись в неуправляемую толпу. А что такое неуправляемая толпа? Причем, часть этой толпы будет составлять вооруженное воинство… Люди после потери дома и отечества злы, и они будут готовы сорвать свое зло на ком-то. Скорее всего, на франках. И тогда все возобновится, все начнется сначала. И война, и беды, все навалится с новой силой. И уход народа в новые земли вынужден будет превратиться в бегство. А убегающего бьют в спину…

Этого допустить Бравлин не хотел. А, чтобы не допустить этого, нужно оставаться самим собой, необходимо себя в руки взять, и собой полностью управлять. И собой, и своим народом. А что может он сказать своему народу? Подумав, люди согласятся с князем, что он потерял больше, чем они. Кто что-то имеет, тот всегда теряет больше. Но для этого нужно уметь здраво размышлять. В обыденной ситуации люди умеют порой размышлять здраво. А когда вот такая беда навалилась, когда они остались без крова в момент, когда зима ломится в двери, способность к размышлению у многих пропадает. Люди начинают чувствовать только величину собственной потери. Но Бравлин никого не гнал за собой насильно. Он только предложил пойти за собой тем, кто не желает жить «под франками». Может быть, пятая часть горожан осталась. Остальные Бравлину поверили, как привыкли верить всегда. И пошли за ним. Глашатаи разносили слова князя повсюду, должны были дойти даже до земли нордальбингов, где в приграничных районах живет множество вагров. Бравлин и их позвал за собой. Должны были получить весть и смерды, кормящие все княжество. У этих имущества в землянках много не бывает. Собрали все на воз, свалили туда же посконные мешки с посевным зерном, сверху детей посадили, и в дорогу. У кого корова есть, привязали корову к телеге. Из деревенек выходили бедные обозы, запружали дорогу. И уже несколько таких обозов пристроилось позади воинской колонны самого князя Бравлина и словенских стрельцов. Князю казалось, что людей за ним идет много. И это было, наверное, хорошо.

А дурные мысли из головы все не выходили. Князь уже в который раз возвращался мыслями к действиям этой войны, пытаясь отыскать хоть какой-то возможный способ к спасению своего княжества, но не находил. Возникали даже самые диковинные планы того, что и сделать-то было бы невозможно – что-то типа захвата ставки короля Карла Каролинга на подходах к Старгороду. Конечно, это были не планы. Планы составляются до того, как что-то происходит. Просто Бравлин анализировал свои возможности, и представлял те, которые можно было бы считать упущенными, если их вообще было возможно когда-то осуществить. Побеждать франков было вполне возможно, даже если они имели численное преимущество. Все те несколько лет, что Бравлин воевал с Карлом, франки имели численное преимущество. И только в этот раз, когда маленькое княжество было полностью обескровлено, когда сильный сосед король Дании Готфрид Скьелдунг, по сути дела, предал, побоявшись выступить против Каролинга, сославшись на свои внутренние проблемы, Карл вышел окончательным победителем. Княжество вагров существовать перестало. И князь Бравлин Второй уже не является правителем вагров.

Нет уж, вот с этим Бравлин готов был всерьез поспорить. Перестало существовать только само княжество. Но вагры-то остались, и князь среди них остался. И даже значительная часть его ослабевшей армии осталась, и в назначенный момент соберется там, где приказал князь. Бравлин вывел армию из-за стен, за которые уже ворвались франки. Он мог бы вместе с армией уйти в леса, и продолжать войну, хотя зимой в лесах прожить, конечно, трудно. Не зря большинство полководцев предпочитают летние военные кампании. И только Карл действует не по каким-то соображениям или правилам, а по своему усмотрению. Если он видит в чем-то целесообразность, он действует, невзирая ни на что. Уйдя в леса, Бравлин мог бы еще много лет воевать против Карла Каролинга, и доказывать ему раз за разом, что вагры еще существуют, что они не согласны просто так вот, взять, и отдать свою землю завоевателям. И князь вагров существует, и продолжает править своим непокоренным народом. Однако, это Карла ни в чем не убедит. И ни к чему хорошему для народа вагров такая тактика привести не сможет. Да, обязательно будет много неприятностей франкам – это естественно. Однако любой правитель обязан знать, что такое государственные резервы. Резервы людей, резервы пропитания. При лесной жизни таких резервов у Бравлина не будет. И год от года франки будут уничтожать лесную армию, которую некем будет пополнить. Эта армия тоже будет уничтожать франков. Но у франков резервы есть, и самые большие в Европе. И Карл до тех пор будет преследовать народ вагров, пока не уничтожат его полностью. Этого князь Бравлин Второй ваграм не желал. И нашел он, как думал, лучший выход. При таком договоре с Карлом Каролингом и вагры останутся, и франки будут чувствовать себя спокойнее. Зная Карла лично, Бравлин считал его человеком в достаточной степени разумным, и, ни в коей мере, не кровожадным тираном. Король умел видеть свою выгоду, умел считаться с чужим самоуважением. В самом деле, решив закончить войну с ваграми полной победой, Карл рисковал оставить у себя в тылу во время, может быть, самого сложного похода в своей жизни – против Аварского каганата, беспокойную и всегда опасную провинцию. И вагры, и их близкие соседи нордальбинги всегда могли бы поднять восстание, и ударить армию Карла в спину. И это обязательно произошло бы, потому что король данов Готфрид, самый серьезный из ближайших противников Карла, не считая Аварского каганата, моментом не преминул бы воспользоваться, и помогал бы повстанцам и оружием и деньгами, и даже, возможно, своими дикими полками.

Обдумывая все это в который уже раз, Бравлин все сильнее убеждался, что Карл его предложение примет. Просто не может не принять, потому что оно в большей степени обеспечивает цели короля, чем полная военная победа. В этом же был уверен и княжич Гостомысл, который ехал лесной дорогой рядом с Бравлином. А вот в своем будущем Бравлин так уверен не был, хотя на слово Гостомысла полагался. Бравлин Второй никогда не встречался с князем Буривоем, но, несмотря на расстояние, разделяющее два княжества, уже давно был наслышан о буйном и необузданном нраве князя словен.

Да, Гостомысл, хотя еще относительно молод, еще и трех десятков лет не разменял, и ответственность за свои слова готов нести, но все же он не правитель. Решится ли Буривой принять другой народ? Сможет ли город Славен вместить население Старгорода. Пусть не все население, но подавляющее большинство его. Ведь Старгород даже по общеевропейским меркам был городом не маленьким. Эти вопросы Бравлина беспокоили. И добавляли к его общему состоянию новые ощущения, не самые приятные.

Так колонна добралась до переправы через Лабу, куда должен был бы прибыть сотник Заруба с письмом от Карла, если, конечно, король напишет ответное письмо. Но написать он, с согласием или с отказом, должен обязательно. В таких делах Карл обычно бывает щепетильным. Бравлин вызвал к себе всех паромщиков небольшой деревни, и приказал дать знак паромщикам-бодричам на противоположный берег. Небольшой полк франков, стоящей неподалеку от переправы, колонну Бравлина атаковать то ли не решился, то ли уже получил приказ Карла о том, что вагров следует пропускать беспрепятственно. Но это можно было выяснить. Чтобы франки не атаковали даже часть княжеской колонны, когда основная часть переправится, Бравлин отправил посыльного, приглашая к себе командира отряда франков для беседы…

* * *

Годославу, как он ни присматривался, трудно было определить настроение короля. Конечно, Карл с большой теплотой относился к графу Оливье. Но он с еще большей теплотой относился и к графу де Брюеру, который, как говорили князю бодричей, в последнее время считался фаворитом короля, и пытался влиять на многие государственные дела. Ходили слухи, что де Брюер даже берется за определенные суммы выпрашивать у короля должности важных государственных чиновников, и даже весьма на этом обогатился, за что снискал себе недоброе имя, и множество недоброжелателей. Впрочем, привязанности королей никогда не бывают постоянными. Де Брюер это хорошо понимал, и потому старался выжать из момента как можно больше. И так продолжалось, пока он не столкнулся в лучшим представителем рыцарства королевской армии. Графа Оливье едва ли кто при дворе Карла боялся, зная его добродушный, хотя часто прямолинейный характер, но уважали его все. И не только при дворе Карла. Оливье уважали даже враги. Не случайно именно ему доверил доставить свое послание к королю князь побежденных вагров Бравлин Второй.

– Ваше величество, я буду нужен вам в ближайшее время? – спросил Годослав. – Или я, высказав вам свои беды, могу удалиться к себе в Рарог?

– Беды? – переспросил Карл, с трудом отрываясь от своих мыслей. – Их, да… По поводу шпионов… Я хотел было свести тебя с аббатом Феофаном, чтобы вы на моих глазах помирились, и нашли общий язык. Но вот дю Ратье только что шепнул мне на ухо, что аббат приехал к подножию моего холма, увидел там повешенным своего шпиона, узнал его, и сильно испугался. Феофан спросил стражников, что случилось, узнал, что на этого шпиона пожаловался мне именно ты, а когда услышал, что я назначил тебя маршалом на поединок Божьего суда, тут же развернул своего мула, и отправился в обратную дорогу, не пожелав предстать передо мной. Похоже, аббат чувствует свою вину, и не боится растрясти свой объемный живот в дальней дороге. Мы обговорим с Алкуином его дальнейшую судьбу. Возможно, я приму решение послать вместо него другого священника. А что касается твоего отъезда, то я попросил бы тебя подождать, поскольку у меня есть некоторые соображения относительно тебя и твоего княжества. И княжества вагров, кстати. Князь Бравлин – человек, несомненно, умный, и подал мне очень дельный совет, даже не собираясь этого делать.

– Я не понял, ваше королевское величество, о чем вы говорите, – Годослав приложил к груди ладонь, – но, зная ваше ко мне доброе отношение, я понимаю, что вы задумали что-то интересное. Я готов выслушать вас.

Король наморщил высокий лоб.

– Не сразу. Я не люблю принимать скоропалительные решения. Сначала я все обдумаю, и только потом приду к какому-то результату. У тебя дома есть срочные дела? Ты торопишься?

– У меня, ваше величество, особых причин для торопливости нет, только я хотел бы встретиться в князем Бравлином, который должен прибыть в Рарог по пути в земли словен. Нам есть, что обговорить. Возможно, я договорюсь с Бравлином, чтобы он оставил у меня часть своих ремесленных людей, если кто-то захочет остаться. Я давно уже веду эту политику, лучшими условиями переманивая к себе ремесленников вагров. И многие из них уже несколько лет работают у меня. А Старгород на всю Европу знаменит своими умелыми ремесленниками.

– Мне проще, чем тебе. У меня такие вопросы решает аббат Алкуин. А ты всем занимаешься сам. Дело хорошее, но попрошу тебя подождать. Сначала я займусь письмами командирам своих войск с приказом пропускать всех вагров в твое княжество беспрепятственно. Впрочем, Эйнхард, мой секретарь, уже все письма, наверное, приготовил, и мне останется только подписать, и запечатать своей печатью. Потом я посоветуюсь со своими помощниками относительно твоих дел, которые не могут не быть моими делами. А потом приглашу тебя. Поговори пока с графом Оливье. Он, кажется, благожелательно и с уважением к тебе настроен. Вон он, ищет тебя…

– Скорее, он едет не ко мне, а к вам, ваше величество.

– Он знает, что всегда найдет меня в моей палатке. Но я и его приглашу на свой малый совет относительно своих соображений. У графа светлая голова и ясный ум. Кроме того, никто не может сравниться с Оливье благородством суждений. Если что-то покажется ему не честным, Оливье обязательно об этом скажет, даже если нечестность допустил король…

* * *

Сотник Заруба прискакал раньше, чем на приглашение князя Бравлина откликнулся командир заслонного отряда франков. Одновременно с сотником пришли заспанные паромщики, а сразу же за ними, вернувшись к переправе после большого круга, сделанного в поисках своего князя, прискакал уставший тысяцкий князь Куденя.

– Мне пришлось ждать вас слишком долго, – эта фраза Бравлина относилась к паромщикам.

– Мы, княже, всю ночь веслами работали. Только к утру спать легли, – ответил старший.

– Понятно. Через усталость и на ноги встать бывает трудно. Кого перевозили?

– Три обоза один за другим. И вои, и простые люди. Бегут в сторону Рарога. Сказывают, ты приказал там всем собираться. Ночью и переправляли, пока франки не видят. Они на берегу пост не поставили, только в стороне. Мы и воспользовались.

– Да, я приказал переправляться.

– А нам, стало быть, тоже туда идти след?

– Если кто хочет под франками остаться, и веры отцов и дедов лишиться, я никого не неволю. Кто хочет со мной в земли словен переселиться, тот со мной пойдет.

– У нас же здесь и имущество, и лодки…

– У всех было имущество дома. А вы, если хотите идти, то пойдете последними. Сначала всех переправите. Впрочем, если дело свое оставлять не хотите, я думаю, князь Годослав может взять вас к себе. Не знаю только, разрешат ли вам на этом же берегу оставаться. Это следует с королем обговаривать. И делать это должен Годослав. Когда он будет здесь, тоже сказать не могу… Я его сам давно не видел. А… Здесь князь Куденя. Что скажешь, когда Годослав здесь будет?

– Думаю, скоро. Он не хотел долго у Карла задерживаться.

– Так он у короля?

– Мы вместе с ним переправились на этот берег, и сначала вместе в королевскую ставку поехали. Потом встретили обоз с беженцами, от них узнали о твоем, княже, решении, и я поскакал тебя искать. А Годослав дальше к Карлу отправился.

Бравлин снова к паромщикам повернулся.

– Слышали? Ждите Годослава. Просите его слезно, чтобы взял вас в свое подданство. А до того переправляйте всех, кто сюда прибудет. А прибудет много народа. Придется и день, и ночь плавать. Потрудитесь во спасение соплеменников. Свентовит ваши старания зачтет.

– А франки на это как посмотрят? Не нападут?

– Я жду их командира. Что скажет. И что скажет Карл. Заруба, давай письмо…

Сотник протянул князю свиток пергамента, стянутый красно-синей лентой, то есть, лентой с цветами королевского дома Каролингов. Лента была запечатана сургучной печатью, которую Бравлин тут же разломил пополам. Письмо было написано красивым каллиграфическим почерком, но подписано размашисто и с разбрызгиванием чернил. Должно быть, Карл торопился. Еще не прочитав послание короля, Бравлин только от вида этой подписи почувствовал облегчение. В голове промелькнула мысль о том, что, если король торопился, значит, он подписывал сразу множество писем. А какое множество писем может быть в этот момент? Бравлин сумел предположить только одно – Карл писал командирам всех своих отдельных отрядов с приказом беспрепятственно пропускать вагров в сторону княжества бодричей.

– Заруба. Карл лично ничего передать не желал?

– Я не видел его, княже. Мне передал письмо майордом. Карл был занят. Готовился поединок Божьего суда между графом Оливье и тем франкским графом, чем полк перебили стрельцы Русалко. Я так торопился, что даже не стал дожидаться конца поединка. Коня чуть не загнал. Он до сих пор отдышаться не может.

– Можно было и не дожидаться. Там и так все было ясно. С графом Оливье мог справиться только наш Веслав, и никто другой не может. Разве что Годослав.

Бравлин развернул свиток, стал читать, подслеповато щуря глаза.

Карл писал очень вежливо и корректно. Вернее, как легко догадался князь, писал королевский секретарь, но так писать он должен по наставлениям короля, не иначе. В этом был весь король. Он умел уважать своих противников, и с жесткостью относился только к предателям, что тоже было хорошо известно, как известны и сами предатели. То это был баварский герцог Тассилон, то король лангобардов Дезидерий, то мятежные саксонские эделинги, которые десятки раз нарушали свою клятву верности королю франков, то еще кто-то. Не считая предателей, Карл был милостив к побежденным. Он любил, когда его называли королем-рыцарем, и всячески стремился поддержать репутацию благородного рыцаря. Именно в таких уважительных тонах и было выдержано это письмо. Но в общем смысл был понятен. Карл благодарил Бравлина за прекрасное предложение, которое высказал. Король предпринял эту войну именно для того, чтобы обеспечить мир в своих глубоких тылах. И предложение это полностью соответствует замыслу Карла. И потому король выражал свое согласие, которое, по его мнению, не требовало составления отдельного договора. При этом, поскольку Бравлин взял на себя обязательства покинуть землю вагров и увести свои войска в далекие земли, Карл, в свою очередь, брал на себя обязательства не препятствовать этому уходу. И в течение ближайшего времени разошлет герольдов со своими письмами ко всем командирам полков, стоящих с восходной стороны от Старгорода, с приказом обеспечить беспрепятственный проход вагров. При этом Карл обещал сурово покарать всех, кто нарушит этот приказ, или попытается учинить грабеж вагрских обозов. Об этом он сообщил Бравлину особо, зная манеру поведения своих баронов, и просил о всяком нарушении королевского приказа сообщать или самому королю или главному королевскому эшевену и прево[79] монсеньору Бернару личным посланием.

Князя Бравлина Второго это письмо очень даже устроило, хотя именно такого ответа он и ожидал, хорошо зная и понимая Карла, правителя не кровожадного, и умеющего понимать свою выгоду. Получил ли командир франкского охранного полка приказ короля, Бравлин не знал. Но даже это письмо, если его показать франкам, может служить охранной грамотой. И князь решил сам съездить к франкам. Благо, это было недалеко.

Едва он сел в седло, как увидел, что у дощатой пристани подошли лодки паромщиков со стороны вагров. Паромщики чалили свои лодки, а по направлению вагрской деревеньки по дороге поднимался всадник. Чуть отстав от него, ехало десять воев. Всадник так, похоже, торопился, что коня почти загнал. Отдыхая во время переправы, его конь так и не отдышался. Крутые бока сильно раздувались. Примерно ту же картину можно было наблюдать и у лошадей воев ехавшего следом десятка. Наверное, немалое расстояние пришлось этим людям преодолеть второпях. Судя по одежде и по легкой кольчуге без мощной нагрудной брони, это был не вагр и не бодрич. Да и шапка была с лисьим хвостом, какие бодричи и вагры не носили. Бравлин придержал повод коня, чтобы дождаться приезжего. Вдруг, тот несет какую-то весть. Когда всадник оказался близко, князь перегородил ему дорогу, останавливая.

– Кто такой и куда путь держишь?

Всадник ответить не успел.

– Извини, княже… Я знаю его… Это Верхослав, служитель в княжеском тереме. Помощник глашатного, кажется. Похоже, к нашему княжичу гонец, – сказал вдруг сотник стрельцов Русалко, стоящий неподалеку с тремя конями на поводу – все три коня были под седлом. Один принадлежал лично молодому сотнику, два других недавно еще носили тяжелых франкских рыцарей, и своей мощью выделялись рядом с лошадью сотника. Но он предпочитал под собой держать своего легконогого скакуна.

– Русалко! – радостно воскликнул гонец, так и не ответив Бравлину. – Ты же, помнится, с Гостомыслом уехал… Где он сейчас?

– Здесь я, – вышел из-за спин стрельцов сам княжич. – Так ты – гонец?

– Да. К тебе, княже, из Славена, со срочным донесением…

– Гостомысл. Я пока к франкам съезжу… – сказал Бравлин. И, не дожидаясь ответа княжича, погнал коня. Три воя и сотник Заруба отправились следом за князем.

– Что за весть ты нам привез, гонец? Что за надобность такая коней загонять? – спросил Гостомысл, словно не заметив обращения «княже», которое употребляют только говоря с князем. – В Славене что случилось? По лицу твоему вижу, что весть не добрая. Говори, не тяни…

– Горько быть вестником сразу нескольких несчастий, княже, – гонец снял с головы шлем, и встал на колени, как провинившийся человек.

– Я не «княже», я только княжич, – в этот раз Гостомысл поправил гонца. – Говори…

– Славена больше нет. Варяги сожгли город…

– Как они решились? Без Войномира…

– Там был воевода Славер, наставник Войномира. Он решился…

– Зимой?

Зимние военные действия в те века вообще считались редкостью. И потому всегда вызывали удивление. Нападавшие всегда оставались на холоде, тогда как защищающиеся всегда имели возможность приложить руки к домашней печи.

– Зимой, княже…

– Не «княже», а княжич!

– Княже… – настойчиво повторил гонец. – Буривой вместе с братом твоим Вадимиром вознесены на погребальный костер в Кареле. Теперь ты – наш князь. Поторопись домой… Городу без князя никак не можно…

Гостомысл побледнел и замер.

– Как они погибли? – только и нашел в себе силы, чтобы тихо спросить.

– Вадимир, говорят, в сече с варягами. Князь Буривой умер, когда ему про Вадимира сказали. Там же, при всех, в своей горнице.

– А в Славене? Семья моя…

– Все живы. Жена жива, дети живы. Вывели из за город. Сейчас в ближайшей крепостице сидят. Тебя ждут. Меня вот послали…

– Кто-то там сейчас распоряжается?

– Воевода Первонег. Скоро прибудет из Бьярмии воевода Военег со своими полками. Первонег поперву приказал строить землянки для людей. Пока холода не самые – самые. И хочет готовить лес, чтобы весной начать возводить стены.

Гостомысл отошел на несколько шагов от всех, и остановился, сверху рассматривая реку. Ноги его ступали неуверенно. Подошел Русалко, и взял Гостомысла под локоть, поддержал, но княжич, еще не успевший ощутить себя князем, мягко вытащил локоть из руки стрелецкого сотника, и отошел дальше, показывая, что хочет остаться один. Русалко не пошел за ним…

* * *

Князь Годослав пробовал в палатке графа Оливье кислое гасконское вино из разных графинов, не получая, впрочем, от этого никакого удовольствия. Граф оставил Годослава одного, приглашенный на малый королевский совет. Как князь уже узнал, собственной палатки у Оливье в ставке короля не было, но две палатки оказалось у дю Ратье, и майордом с удовольствием уступил одну из них графу до того момента, когда Оливье привезут его палатку из полкового обоза. Распоряжение об этом граф уже отдал. Вино в плетеном из камыша сундучке уже в отсутствие графа принесли от кого-то из других придворных, желающих подольститься к победителю Божьего суда. Годослав придворных Карла почти не знал, и потому не мог даже назвать по имени человека, который пришел вместе со слугой, принесшим сундучок. Хорошо еще, что тот сам вызвался спросить Оливье о вкусе вина. Но, должно быть, у франков и бодричей вкусы сильно разнились. Годослав попробовал вино из нескольких бутылок, и нашел, что оно не идет ни в какое сравнение со славянским хмельным медом, несмотря на то, что придворный, доставивший вино, очень его нахваливал.

Наконец, от короля пришли и за Годославом. Паж в красно-синей ливрее, поклонился, не отпуская полог палатки, и сказал:

– Его величество Карл приглашает вас в свои покои, князь Годослав.

Князь встал, взял со стола свои кольчужные перчатки, зажал их в ладони, и пошел не вслед за пажом, придерживающим полог, а впереди его, поскольку знал, где королевская палатка, в которой он сегодня уже бывал, находится. Паж догнал и обогнал князя только перед самым входом, вошел первым, и доложил о прибытии гостя.

– Пусть заходит, – послышался голос Карла. – Мы ждем его.

И только после этого паж поднял полог, и запустил Годослава.

Во Дворце Сокола порядки были проще, но Годослав прибыл в королевскую ставку не свои порядки устанавливать. Войдя за полог, князь остановился, и осмотрелся. В палатке, как обычно, царил полумрак, горели только свечи в низких подсвечниках на столе, за которым сидел Эйнхард, как обычно что-то записывающий, да две медные полусферы-светильника с плавающими фитилями стояли по обе стороны королевского подиума. Король сидел в своем кресле. Против него на длинной скамье сидели майордом шевалье дю Ратье, главный герольд королевства шевалье де Жерен, аббат Алкуин и монсеньор Бернар с графом Оливье.

Годослав остановился в проходе, не доходя до королевского подиума, и поклонился, приложив к груди руку, занятую кольчужными перчатками.

– Вы звали меня, государь?

– Да, князь, присаживайся рядом со своим другом графом Оливье. У меня есть для тебя интересное предложение. И я буду очень рад, если ты на него согласишься.

Годослав шагнул к скамье, и сел рядом с Оливье, готовый выслушать, что скажет король. Но он даже представления не имел, о чем пойдет разговор.

Говорить начал Карл. А это значило, что малый королевский совет уже закончился, и он пришел к какому-то мнению Вернее, к этому мнению пришел король. Карл обычно выслушивал мнение членов своего совета, а уж как поступать, всегда решал сам. Чьи-то аргументы принимал, чьи-то отметал, как не существенные.

– Достославный наш верноподданный князь Годослав, не далее как вчера или позавчера, не знаю уж точно когда, принимал у себя во Дворце Сокола посла князя Бравлина Второго, о чем он сам нам рассказывал, – король говорил, обращаясь не конкретно к князю Годославу, а вообще непонятно к кому, одновременно обобщая и приводя в порядок собственные мысли. – Князь Бравлин, вне всякого сомнения, муж с высоким государственным умом, вышел на Годослава с интересным предложением. Желая прекратить войну, победить в которой он уже не мог в силу скудности своих боевых ресурсов и отсутствия резервов, желал, чтобы князь Годослав спас княжество вагров, приняв оное княжество в бодрический союз, в который вагры входили еще около полутора веков тому назад. Проявив известную нам всем честность и верность вассальной присяге, князь Годослав не пожелал заключать такой договор без ведома своего короля, которому, как все помнят, он дал клятву ограниченной вассальной зависимости еще три с половиной года назад. В самом деле, мы могли бы посчитать тогда такой договор между двумя славянскими княжествами несколько странным проявлением верности княжества бодричей королю франков, который ведет войну против вагров. По крайней мере, взаимное непонимание между нами возникло бы обязательно. Однако, показав политическую зрелость и мудрость, Годослав дал князю Бравлину Второму хороший совет, которым Бравлин и воспользовался, предложив мне наилучшие условия мирного сосуществования. Я принял решение позволить князю Бравлину Второму покинуть эту землю вместе с большей частью его племени. Но земля эта не должна пустовать. Когда еще мы сможем доставить сюда переселенцев из других провинций королевства – неизвестно. И нужно ли нам проводить такое дорогостоящее непопулярное мероприятие, когда у нас предстоят другие большие заботы и непредсказуемые траты государственной казны. Но Вагрия при этом остается пограничным государством, через которое в наше королевство вполне может проследовать враг с полуночной стороны. Все понимают, какого врага я имею ввиду… Кроме того, я только что вот получил донесение, что, вероятно, уже весной готовится мятеж саксов в провинции Нордальбинг. По данным моей разведки, нордальбинги рассчитывали распространить свой мятеж и на Вагрию. Помогать им в осуществлении преступных замыслов намеревается, и уже помогает, насколько мне известно, король Дании Готфрид Скьелдунг. Держать здесь, в этих двух провинциях войска на постоянной основе я не имею возможности. В задуманном большом походе против такого сильного противника, как Аварский каганат, мне важен будет каждый полк и даже каждый рыцарь. Но кто-то и здесь должен следить за порядком, кто-то должен сделать эти две провинции тихими и спокойными, пусть даже предельно жестко – кто-то должен это сделать. Мы на совете ломали голову, не зная, что предпринять, когда мне вспомнилось предложение, которое сделал князь Бравлин Второй через своего посла князю Годославу. Объединение княжества бодричей с княжеством вагров создаст новое сильное княжество. А если вместе с Вагрией князь Годослав получит еще и земли Нордальбинга, его княжество станет значительной силой, противостоять которой трудно будет даже Готфриду. Подавить мятеж саксов бодричи смогут, я думаю, даже без нашей помощи, если мы эту помощь оказать будем не в состоянии. А если будем в состоянии, то поможем безоговорочно. Но, хотя бы на первое время, и на время похода против аваров, это освободит нас от заботы о своих тылах. Что скажешь на это, князь Годослав? Я официально предлагаю тебе присоединение двух новых провинций к твоему княжеству.

Годослав растерялся. Но он не понял до конца предложение короля Карла, и, решившись уточнить, спросил:

– Ваше величество предлагает мне вернуть Бравлина в его столицу вместе с его народом?

Карл улыбнулся, и отрицательно покачал головой.

– Ты не понял меня, князь. Я отдаю тебе только земли вагров. А свой народ Бравлин пусть уводит, как уже повел. Две густо населенные провинции, всегда готовые к мятежу у меня за спиной – это слишком опасно. Бравлин сам признался, что его народ, даже побежденный, всегда будет лелеять мечту о восстании. Вместе с нордальбингами, которые, кстати, частично и в Вагрии живут отдельными анклавами, так же, как сами вагры живут в Нордальбингии по ту сторону границы. Я отдаю тебе только то, что остается после Бравлина. Насколько мне известно, часть вагров все же не пожелала покинуть насиженные места. И, впридачу к этому, ты получаешь под свою руку нордальбингов. При этом я вполне понимаю твои опасения, потому что нордальбинги такой народ, что всегда готовы воткнуть любому нож в спину. Но я уверен, что ты с ними справишься. Пошли князя-воеводу Дражко навести порядок. Он наведет[80]. Он одними своими усами испугает этих диких саксов. Эйнхард, я вижу, уже закончил писать договор о передаче провинций из состава королевства в состав вассального княжества. Если ты, княже, согласен, нам остается только поставить свои подписи.

Годослав видел, какие проблемы желает свалить на него король Карл. Если бы король пожаловал бодричам только одну оставленную народом Вагрию, это было бы неплохо. У вагров по всей их земле стоят ухоженные поля. Франки не успели разрушить вагрские крепости, исключая часть стен самого Старгорода, которые вполне можно было бы восстановить. Но дополнение в виде земель всегда мятежного Нордальбинга все же смущало Годослава. Здесь проблема состояла еще в том, что сами нордальбинги всегда тяготели к королю данов, и даже долгое время входили в состав его королевства, как отдельная сакская эдилингия. А у Годослава со своим родственником королем Дании Готфридом и без того отношения были не самыми лучшими. Каждый год бодричи ждали, как тяжелых зимних туч полуночной стороны, нашествия диких викингов и не менее диких данских рыцарей. Нашествие франков не выглядело таким устрашающим. Франки побеждали, и присоединяли новые земли к своему обширному королевству, не очень разрушая страну, потому что самим же потом и предстояло восстанавливать разрушенное. Более того, франки на новых землях строили крепости и города, хотя и навязывали побежденному противнику свои законы, обычаи, и свою Веру. Даны же несли дикое разрушение и смерть с последующим наложением едва-едва посильно дани на побежденных. И полное свое влияние на тех, кто останется в живых. И эти даны всегда считали Нордальбинг, хотя страна уже много лет назад была завоевана Калом, зоной своего влияния. И очень бы постарались помешать Годославу навести в этих землях порядок. Кроме того, Нордальбинг, как Вагрия и княжество бодричей, занимая всю нижнюю часть полуострова Ютландия, перекрывали сухопутный выход данов в континентальную Европу. Для данских купцов и караванщиков-работорговцев это было большим ударом по финансовым интересам. А финансовые интересы, как известно, чаще всего и становятся причиной самых кровопролитных войн между государствами. Так было раньше, так происходит и всегда. Значит, на Готфрида будут давить, требуя войны. И это было опасно.

С другой стороны, такое значительное увеличение территории княжества и ее населения не могло его не укрепить. Если удастся решить все возникшие проблемы, то Годослав с увеличенной армией станет несравненно сильнее и опаснее даже для Готфрида. И уж, тем более, для своих полуденных соседей славян-лютичей, с которыми постоянно приходилось воевать. Нордальбинги в случае похода против лютичей с удовольствием пополнят армию князя, в надежде на обогащение за счет грабежа. Под влиянием данов нордальбинги давно уже сами стали отчасти грабителями. Не зря же они тоже отправляют свои экспедиции викингов.

– Если договор готов, я с вашего разрешения, ваше величество, подпишу его, – сказал Годослав с поклоном.

В это время в королевскую палатку вошел паж, и от входа сделал знак шевалье дю Ратье. Тот подошел к пологу, и выслушал, что паж прошептал ему на ухо. Дю Ратье тут же приблизился к королевскому подиуму, покосился на лежащих рядом с королем волкодавов, которые настороженно подняли длинные узкие морды, и что-то сообщил Карлу. Король кивнул.

– Эйнхард, давай бумаги, мы с Годославом подпишем их. Надо торопиться. Прибыло посольство Византии, и просит его принять.

– Ваше величество, – сказал Годослав. – Пользуясь случаем, хочу кое-что добавить по поводу греков. Это довольно странное посольство, которое путешествовало по Европе инкогнито. В вашем недавнем походе против герцога Тассилона князь-воевода Дражко напал на аварский обоз, и захватил часть греческого посольства. Там есть рабыня-танцовщица Гюльджи, которая носит на груди маленький золотой нож. Эта рабыня, якобы, послана византийской императрицей Ириной в подарок вашему величеству. Об этом я узнал уже здесь, в вашей ставке, поскольку моим людям был дан обоснованный приказ присматривать за греками, которых мы посчитали просто бандой коварных разбойников и убийц. По возвращению из похода, Дражко поселил Гюльджи в своем загородном доме. Когда, после доклада мне об успешных действиях вашего величества, Дражко поехал в свой загородный дом, на него было совершено покушение. В князя-воеводу стреляли отравленной стрелой, и спасла его только случайность. Стрелявший был захвачен, но когда его отправили для допроса в Рарог, на стражу тоже напали, убили стражников, и пленника освободили. А через день, в отсутствие самого князя-воеводы, было совершено нападение на его дом, и рабыня Гюльджи была похищена. При этом похищении или же бегстве с помощью помощников, не знаю, как это правильно назвать, Гюльджи потеряла свой нож. В результате пропажа ножа была обнаружена только после переправы через реку. И что же? Нож, видимо, для всего посольства, а не только для рабыни Гюльджи представлял какую-то скрытую ценность. Несколько человек, понимая при этом, что им грозит в случае поимки, отправились назад в дом Дражко. Нож им подкинули, и они вернулись с ним. Но одного человека из этой банды удалось похитить. Его должны были допросить. Мои люди под холмом ждут гонца из Рарога с вестями о результате допроса. Думаю, он уже прибыл. Я не могу знать целей этого посольства, но с добром таких людей не посылают, ваше величество.

– Дю Ратье, пошли пажа под холм, пусть приведет снизу, кого князь назовет.

– Ставра, ваше величество. Того высокого, что уже приходил сегодня ко мне.

Дю Ратье вышел, и через несколько секунд послышался стук копыт удаляющейся лошади. Годослав, подойдя к столу Эйнхарда, подписал договор, предварительно внимательно прочитав его, первым. Потом поставил подпись король, и пожал князю руку.

– Твои владения, княже, сильно расширились.

– Да, ваше королевское величество. Благодаря вашей щедрости и, я бы сказал, мудрости. Хотя и в неожиданную сторону.

– Это как?

– Много веков мои предки, когда-то еще вместе с ваграми, воевали против лютичей, потому что у нас много вопросов о спорных землях. И эти земли до сих пор остаются незаселенными, потому что при попытке лютичей заселить их, мы атакуем лютичей, при попытке поселиться там бодричам лютичи идут в набег. Наши силы всегда были примерно равны, хотя с выходом из союза вагров мое княжество значительно ослабело. Сейчас же решением вашего величества силы моего княжества существенно увеличились. Я думаю, это поможет мне решить многие пограничные вопросы с лютичами.

Король сосредоточенно кивнул.

– Позже, я думаю, мы вернемся к обсуждению этих проблем. Я сам уже многократно думал о лютичах. Они несут проблемы многим соседям. И бодричам, и нам. Но я надеюсь мирно договориться с ними. Если бы я сразу попытался мирно договориться с Бравлином, сейчас бы многое выглядело иначе. Сейчас же тебе предстоит не о лютичах думать, а жестко прибрать к рукам строптивых нордальбингов. Я поддержу любые твои меры, вплоть до переселения их на ту же твою границу с лютичами[81]. Спокойная обстановка в Вагрии и в Нордальбингии – это твоя первоочередная задача. И я надеюсь, что ты с ней справишься. В твои таланты и в таланты твоих полководцев и воевод я верю. При этом, признаюсь тебе, княже, что не все на этом королевском совете поддержали мое решение о передаче тебе таких важных с тактической точки зрения земель. Княжество бодричей, считает кое-кто, слишком усиливается, и может само нанести удар нам в спину, когда у нас будет серьезное положение. Но я тебе верю. Я знаю, княже, что ты не предашь своего короля.

– Ваше величество, – Годослав наклонил голову, и в его голосе послышался даже укор. – Здесь, в вашем совете, сидит мой добрый друг граф Оливье. Я думаю, он может за меня поручиться, если кто-то сомневается в моей порядочности.

– Достаточно того, что за тебя поручаюсь я, – сказал Карл, прекращая разговор, потому что вернулся шевалье дю Ратье, а за ним следом вошли волхв Ставр и паж.

– Разрешите, ваше величество… – спросил Годослав.

– Конечно, – согласился король.

– Есть, Ставр, новости из Рарога?

– Да, княже, гонец прискакал, – Ставр ответил по-славянски, хотя вопрос князь задал на франкском языке. Но этим волхв предоставлял право Годославу самому выбирать из сообщения, что следует сказать королю.

– Говори…

– Он может говорить по-франкски или по латыни? – спросил Карл.

– Он понимает языки почти правильно, но сам говорит с трудом, пользуясь при необходимости только самыми расхожими фразами, ваше величество.

– Тогда ты и переводи.

– Пусть он сначала скажет…

Ставр обеими руками оперся на свой тяжелый посох-дубинку. И говорить начал тихим голосом, чтобы его слышал нормально только один князь Годослав, стоящий рядом. И про этом смотрел Ставр не на князя, а за него, куда-то в противоположную, покрытую большим византийским ковром стену палатки. Годослав знал этот взгляд, потому что его самого Ставр когда-то обучал умению видеть все вокруг, не глядя конкретно на кого-то. И волхв сразу определил, что аббат Алкуин даже со скамьи приподнялся, и голову слегка набок повернул ухом в сторону волхва, чтобы слышать. Значит, был знаком со славянским языком. Ставр знал, кто такой этот аббат, потому что три с половиной года назад разговаривал с ним несколько раз. И слышал, что этот человек имеет большое влияние на короля Карла. Но возможности сообщить князю то, что он заметил, Ставр не имел. Зато имел возможность говорить только то, что следовало сказать в такой обстановке, и что князь обязательно должен был бы передать королю…

* * *

Совершать такие долгие и стремительные переходы полк воеводы Славера не привык. В Бьярмии, где полк большую часть своего времени и находился, за один подобный дневной переход можно было бы пройти мимо двух десятков сигнальных и других крепостиц, где была возможность если уж не у печи погреться – печей на всех просто не хватило бы, но хотя бы в спокойной обстановке посидеть у костра. В этом же дальнем походе костры жгли только в темноте – утром и вечером. Славер не желал привлекать к себе внимания. Но больше раздражало не это. Больше раздражало то, что вместо снега в неба часто лил дождь, и только ночами подмораживало. И, остановившись на ночной привал, приходилось сушить промокшую одежду. И следить, чтобы она не обгорела у костра. Делать это приходилось за счет сна. Следовательно, весь полк был катастрофически не выспавшемся, потому что на долю каждого спать ночью приходилось только часа по четыре, не больше. Более свежей выглядела первая сотня. На одном из ночных привалов воевода Славер решил провести ночь в первой сотне. И увидел, что Волынец назначил дежурных, которые следили не только за своей сохнущей одеждой, а и за одеждой других воев. Один десяток с этой задачей легко справлялся.

– На следующую ночь другой десяток поставишь? – спросил воевода Волынца. – Я правильно тебя понял?

– Конечно. Каждую ночь меняемся.

Такие действия были направлены на сохранение сил воев и обеспечение боеспособности. Славер тут же встал, и поочередно стал обходить костры всех восьми сотен полка, чтобы объяснить, как следует чередовать дежурства.

Так ночи стали использоваться с большей пользой для отдыха.

И, несмотря на непогоду, несмотря на грязь и скользкую слякоть, дорога все же преодолевалась быстро. В земле ливов навстречу полку Славера выехал с сильным конным полком местный князь Рейлинг, слегка знакомый воеводе. Через земли Рейлинга проходил обычный путь от восходных славян к закатным, и потому те, кто этим путем пользовался, князя ливов знали. Выступление Рейлинга навстречу с воинами было вполне естественным, потому что передвижение большого полка было уже давно замечено, и днем хорошо был заметен дым, передававший предупреждение об опасности от одной сигнальной крепостицы до другой.

Навстречу князю Рейлингу воевода Славер выехал один, без всякого сопровождения. Сам князь двинулся воеводе навстречу взяв с собой пару воинов. Но князь был уже немолод, и не слишком годился для схватки, и потому ему простительна была такая осторожность.

Не доезжая до возможного места встречи десять локтей, Славер соскочил с седла, попросту бросил повод, зная нрав своего хорошо обученного коня, и встретил князя пешком, почтительно приложив к груди руку. Князь Рейлинг никогда ни числился врагом славян, и даже водил тесную дружбу с кривичами, сам помогая им в трудные времена, и обращаясь за такой же помощью к ним.

– Здравствуй будь, княже, – с подчеркнутым почтением, хотя и не опустив глаза долу, что вообще было бы трудно требовать от воя, сказал Славер. – Если ты помнишь меня…

– Помню, хотя в последний раз мы встречались давно. Ты воевода варягов Славер.

– Да. Я – воевода Славер. И обращаюсь к тебе, как к хозяину здешних дорог, за разрешением пройти через твои земли без вреда для тебя, твоего дома, твоих людей и твоих замыслов, и без помех моему полку.

– Да, мне доложили, что какой-то неизвестный полк идет. Я выехал со своей дружиной навстречу. Времена сейчас такие, что всегда следует соблюдать осторожность. Но я рад, что встретил дружественный полк, а не врага. И разрешаю проход. Далеко ли путь держишь, воевода?

– Нужда заставляет в такую пору, когда даже птицы не хотят летать, добираться за тридевять земель на остров Буян.

– На Буян? А не проще ли тебе было б морем добираться? И подковы коней не растеряешь по дороге, и не устанешь так. Хотя, в такую-то пору, на море сезон штормов, и не каждый на плавание решится. Я понимаю…

– Летом лодьи с Буяна заходят порой к нам в Русу. Но даже не каждый год. Это у вас, в ваших землях, реки не каждую зиму замерзают. А наши реки прочно скованы льдом. И сейчас лодьи стоят на берегу. И вообще до лета ждать я не могу, поскольку получил приказ своего воспитанника доблестного воителя князя Войномира прибыть к нему на остров как можно быстрее. И потому тороплюсь, избегая любой задержки. Я не взял с собой даже сильную часть полка, потому что вои там сидят не на лошадях, а на лосях. Это замедлило бы наше движение.

– Князь Войномир, слышал я, воитель достойный. Так он сейчас на Буяне? Как он оказался так далеко от своего дома, и что за надобность у него там?

– Князь Годослав, родной дядя Войномира, назначил его правителем острова.

Князь Рейлинг покачал головой.

– Тяжелую задачу задал Годослав племяннику. В Арконе[82] испокон веков правят жрецы храма Свентовита. Они даже князя бодричей не всегда уважают, и с его наместниками предпочитают не считаться. Любят быть самостоятельными. А со жрецами бороться не так-то просто.

– Я думаю, мой воспитанник князь Войномир справится и с этой задачей.

– Желаю ему успеха. Так и передай Войномиру. А что нового у вас в Русе и в Славене? Все так же воюете за далекие никчемушные земли? Я слышал про вашу долгую войну, и не могу ее одобрить. Но это только мое мнение. Мнение человека, который плохо переносит морозы края земли. Бьярмия, кажется, на самом ее краю?

– На самом краю… И морозы там знатные. Но мы морозов не боимся. Привыкли. И воюем, княже. Только, кажется, на какое-то время уже отвоевали. Умер князь Буривой, погиб княжич Вадимир, серьезно болен, и лечится где-то в Вагрии княжий Гостомысл. Мы сожгли Славен, словене сожгли несколько наших крепостиц в Бьярмии. Так все и идет. Наверное, этого пока хватит. С полуденной стороны хозары подступают. Весной их набег ожидается. Надо словенам с русами вместе их встретить. Придется замиряться…

– Да, веселая у вас жизнь. Мы все думаем, что мы живем в постоянном беспокойстве и в неприятностях погрязли. Нам все соседи наши кажутся ненадежными. Оказывается, у других еще хуже дела. Но я не буду тебя задерживать, воевода. В наших землях тебя никто не тронет. Можешь не беспокоиться. Я разошлю нарочных по заставам, чтобы пропускали. А как дальше будет, не знаю. Постарайся быстрее пройти земли пруссов и ятвягов, и держись при этом подальше от ляхов. Это ускорит твой опасный путь. Сами по себе ни пруссы, ни ятвяги не слишком опасны, и не будут нападать просто так, чтобы пограбить. Если только ими не будут командовать разбойники ляхи. Тогда все они становятся опасными. Но сейчас такое время года, что ни у кого нет под рукой больших дружин. У одних летом были большие потери, другие после удачных набегов кости греют, и отдыхают. Думаю, пройдешь без задержки. Удачи тебе в пути. И еще большей удачи князю Войномиру на его трудном поприще. Со жрецами Арконы справиться будет трудно.

Князь не побрезговал, не проявил высокомерия, и протянул Славеру руку для рукопожатия. Правда, с седла не слез, и только наклонился. Рука у князя была узкая, и не сильная. Видимо, Рейлинг сильно постарел. Когда-то, помнил Славер, он считался известным воем.

После рукопожатия князь ливов развернул коня, и пустил своего рыжего иноходца в ходкую рысь. Рейлинг поскакал к своему полку. Сопровождающие князя вои сразу последовали за ним. Славер при этом заметил, что полк был выстроен просто строем, как на смотрины, а вовсе не боевым порядком. Наверное, Рейлингу еще раньше доложили, что пришлый полк ведет себя смирно, и не сжег по пути ни одной деревеньки, что другие, порой, позволяли себе просто походя…

* * *

Князь Бравлин Второй остановился, не доезжая до уже догорающих костров, у которых сидели франки. Никакого приготовления к атаке с их стороны заметно не было, как не было заметно и приготовлений к обороне лагеря. Даже часовых видно не было, хотя это вовсе не говорило о том, что часовые не были вставлены. Более того, большинство франков, скорее всего, спало, хотя часть просто сидела рядом с пламенем, и тянула к огню руки. Зимние рассветы бывают всегда поздними, тем не менее, обязательно и неуклонно приходят и они. А рассвет, как известно, всегда самое холодное время суток. Наверное, те, что спали, уже проснулись от холода, подбросили в костры дровишек, и грелись. Но, завидев подъезжающих славян, то ли обеспокоились, то ли решили проявить приличествующую активность. Навстречу Бравлину выехало трое конных рыцарей. Когда всадники приблизились, двое остановились на расстоянии пятидесяти локтей, а третий подъехал ближе.

Это был рыцарь в доспехах, но без шлема. Светловолосый человек с очень грубым лицом и таким же грубым низким голосом. Впрочем, слова его совсем не были грубыми. Может быть, только строгими и требовательными, но к этому рыцаря, должно быть, обязывала командирская должность. Он привык управлять и командовать, и иначе разговаривать уже, похоже, не мог.

– Я – командир заслонного отряда королевской конницы барон Гензер. С кем имею честь беседовать?

– Я – князь Бравлин Второй. Я приглашал тебя, барон, в наш лагерь, но ты не поспешил. И я сам решил приехать, чтобы побеседовать с тобой, и обговорить положение вещей.

– Прошу прощения, князь, за задержку. Я как раз собирался к тебе поехать, когда увидел твое приближение. Моя задержка имеет уважительную причину. Прибыл герольд моего короля, и я обязан был выслушать сначала его, потом прочитать письмо короля Карла. Нами получен приказ содействовать ваграм в выходе к земле бодричей. Чем-то я могу быть тебе полезен?

– Ничем, барон. Разве что, только тем, чтобы ты со своим заградительным отрядом нам не помешаешь. Я тоже получил письмо Карла Каролинга, в котором он обещает ваграм беспрепятственный исход из Вагрии. А мой визит в ваш лагерь вызван только желанием показать вам письмо вашего короля, и тем обеспечить своим людям безопасную переправу, – Бравлин поднял перед собой свернутый свитком пергамент. – Но, если у тебя есть письмо Карла, думаю, дублировать сказанное не стоит.

Барон Гензер кивнул белокурой головой.

– Мы ни коем образом не намереваемся вам помешать. Мой отряд даже не вооружился, а сам я, как ты видишь, выехал к вам даже без шлема. Можете свободно начинать переправляться. С нашей стороны разве что кто-то может подойти полюбопытствовать.

– Такое же отношение, барон, я надеюсь, будет и к другим ваграм, которые придут после нас? Так мне обещал Карл Каролинг.

– Можешь не сомневаться, князь. Мы даже готовы выступить гарантами безопасности ваших людей при переправе, и встать на их защиту в случае стороннего нападения. Впрочем, здесь нет таких физических сил, кто способен был бы совершить нападение на людей, находящихся под покровительством нашего короля. Счастливого вам пути.

– Примите, барон, мою благодарность, – подтверждая свои слова, Бравлин наклонил голову. Барон сделал то же самое, и они разъехались в разные стороны, довольные друг другом, и решением короля Карла Каролинга.

Бравлин спешил. Ему не терпелось не только начать быстрее саму переправу, но еще и хотелось узнать, что за вести принес срочный гонец княжичу Гостомыслу. И еще появилась мысль отправить этого же быстрого гонца в обратную сторону, чтобы согласовать с князем Буривоем прибытие такого большого количества вагров. Вопрос о князе словен Буривое так и оставался перед Бравлином открытым, и внушал беспокойство. Но, еще при приближении к береговой деревеньке, князь увидел одиноко стоящую на высоком берегу, и смотрящую на воду фигуру княжича. Годослав обособился от всех. Сделав знак своим сопровождающим, и посылая их в общий лагерь, с требованием, чтобы там готовились к переправе, сам Бравлин свернул к Гостомыслу. Не доезжая до молодого княжича с десяток локтей, Бравлин спешился, и подошел неслышно, хотя скрывать свое приближение у него причин не было. Да и Гостомысл даже не обернулся на стук подков по слегка подмерзшей земле. Видимо, был погружен в свои мысли. И шагов потому же не слышал. Князь остановился сбоку, чтобы попасть в поле зрения Гостомысла.

– Что нового, княжич? – спросил тихо, уже понимая, что Гостомысл получил не самые приятные известия.

Гостомысл медленно повернулся к Бравлину, так же медленно возвращаясь мыслями от чего-то далекого к существующему рядом. В глазах взрослого мужчины, твердого воина, в чем Бравлин уже мог убедиться, стояла влага.

– Плохие известия, княже…

– Случилось что-то?

– Много чего случилось, и ничего радостного я не узнал.

– Сказывай. Разделенное горе – не половина горя, конечно, но, может, я чем-то помогу.

– Я благодарен тебе, княже, за доброе участие, но есть вещи, где помощь бесполезна. Гонец сообщил, что в битве с варягами в Бьярмии убит мой младший брат княжич Вадимир. И умер мой отец князь Буривой, как только ему сообщили о смерти Вадимира.

– Да, – согласился князь Бравлин. – Есть вещи, в которых самое большое желание помочь может оказаться бессильным. Людям не дано спорить с решениями богов.

– Есть и еще новости, уже касающиеся тебя, княже, напрямую. Возможно, ты теперь и не захочешь идти в нашу землю. Потому что идти теперь некуда…

– Ты о чем?

– Варяги сожгли Славен. У моего народа больше нет столицы. И я вот думаю сейчас, поскольку после смерти отца я должен занять его стол, стоит ли Славен восстанавливать на прежнем месте, или перенести столицу в Карелу, где и сидел в последние месяцы мой отец. Городок там небольшой, и крепость при нем. Городок можно и расстроить. Он на островке стоит. Рядом еще несколько островов. Можно ведь город и на островах построить. А городские стены по воде проложить. Это труднее, чем посуху, но возможно.

Бравлин положил руку на плечо Гостомысла.

– Мой народ тоже потерял свою столицу. Строить новую нам на нашей земле никто не даст. Ни на прежнем месте, ни на другом. У вагров нет другого пути, кроме как в ваши земли. Или ты, став князем словен, передумал?

– Нет, княже, мое приглашение остается в силе. Я даже буду благодарен тебе, если ты не откажешься от такого массового переселения, поскольку приход вагров значительно усилит мой народ. Но куда вагры попадут? Наша зима совсем не такая, как зима в ваших землях. И нет домов, чтобы укрыться от мороза и согреться. Я рассчитывал, что первоначально можно будет расселить вагров по домам словен в городе. Я бы даже свой терем предоставил. А сейчас куда их селить?

– А как твой народ? Не всех же словен, надеюсь, перебили.

– Мой народ, как сказал гонец, строит землянки и шалаши, чтобы зимой не погибнуть от мороза, а потом только, с наступлением весны, когда земля оттает, начнет возводить городские стены, и ставить нормальные дома. Пока для будущих стен и домов валят и заготавливают лес. Основные работы начнутся только весной.

Бравлин расправил плечи.

– Вот-вот, значит, не зря я уговорил пойти со мной моих ремесленников. У меня есть мастера по строительству городских стен и крепостей. Есть мастера по строительству городских домов, как из дерева, так и из камня. Каменные города не горят так, как деревянные. Старгород ведь не сгорел, хотя и был захвачен врагом. За гостеприимство следует платить. Вагры и заплатят своими руками, работой. Вместе мы сумеем построить новый город.

– Только это уже будет не Славен. Это будет Новый город…

– Что же, – согласился Бравлин. – Правил я в Старгороде. А дни свои закончу, скорее всего, в Новгороде. А мои соплеменники были ваграми, станут новгородцами[83]… Главное, что они живы останутся, и не предадут своих предков. Пойдем, княже, в деревню, – Бравлин, как недавно гонец, уже назвал Гостомысла «княже», то есть, уже признал его князем словен. – Пора переправой заниматься. Путь нам долгий предстоит. Время терять нельзя. А за делами тебе легче станет…

* * *

– Человек, которого мои люди сумели захватить, – начал свой рассказ волхв Ставр, – грек по национальности. Какой пост он занимает при императорском дворе, грек не сказал, но это нашим людям было и не очень важно, потому конкретно на этом вопросе никто не настаивал. Зовут грека Евлохий. По крайней мере, так он сам себя назвал. Сначала он говорить не хотел, ссылаясь на то, что он – посол, а послы наделены неприкосновенностью, и не советовал сердить крутую нравом императрицу Ирину. Сильно на свою должность и на авторитет императрицы надеялся. С него потребовали документальное подтверждение должности посла. Он какую-то бумажку показал. Мои люди по-гречески читать не умеют, да и вообще бумажку эту разворачивать не стали, сразу в огонь бросили. Сказали, что не могут человека, который покушался на жизнь известного водителя полков князя-воеводы Дражко, считать послом, а предпочитают считать простым разбойником. Тогда он вообще разговаривать перестал. Совсем замолчал. Даже когда его спрашивали, хочет ли он пить, не отвечал, словно не слышал. Но его, если говорить мягко, сумели убедить, что просто так, без мучений, как герой, он умереть не сможет. Ему этого просто не позволят. И тогда, после короткой прогулки по подвалу, занимаемому княжеским катом[84] Ерохой, и посмотрев на добрую улыбку ката, Евлохий заговорил. Рассказывал не только о том, что знает, но и о том, что слышал при дворе. Византийское посольство к королю Карлу Каролингу было послано императрицей Ириной сразу после беседы с послами Аварского каганата. Буквально в тот же день начали строиться планы, и подбираться необходимые кандидатуры. Евлохий слышал, что авары заставили Ирину это посольство послать. А за это вполовину срезали годовую дань, что Византия аварам платит. Императрице как раз нечем было эту дань платить, и авары это, похоже, хорошо знали.

Князь Годослав переводил слова командира своих разведчиков без выражения и не сохраняя интонацию волхва, говорил коротко, по существу, но ничего не упускал. И видел, как король поморщился, когда услышал о сожжении какого-то дипломатического документа. Но когда услышал об аварских послах в Византии, даже встал от возбуждения, и не удержался от реплики.

– Императрица по-прежнему водит с ними дружбу! И очень боится, что мое королевство расширится до ее границ! А оно расширится, я это ей обещаю! Но мне от аваров ждать хорошего не приходится. А посольство, хотя и назвалось византийским, по сути своей, является аварским…

– Ваше величество, – сказал Годослав, – князь-воевода Дражко захватил часть посольства, когда атаковал в Баварии аварский отряд, который выступал, кажется, охраной этим людям.

– Вот-вот. Императрица заодно с аварами. Посольство прибыло, несомненно, с желанием сорвать мой аварский поход. Но это им не удастся.

Волхв Ставр внимательно слушал высказывания короля. Но Годослав уже предупредил присутствующих, что Ставр понимает франкскую речь, и потому ничего странного в том, что он на слова Карла среагировал, не было.

– Ваше величество тысячу раз правы. Но я об этом только собрался рассказать…

Годослав перевел.

– Ах, даже так! – снова воскликнул король. – Говори же, я слушаю. Мы все слушаем тебя.

– Авары сами привезли императрице хорезмийскую танцовщицу, вся семья которой находится у них в плену. Танцовщице дают пить отвар сока белого мака с какими-то примесями, и тогда она выполняет все, что ей прикажут. На груди танцовщица носит золотой нож, в рукоятку которого вставлен маленький сосуд с ядом, несколько капель которого убивает самого сильного человека. Нож нужно только обмакнуть в бокал, и нажать на пружину в рукоятке, чтобы яд вытек. Яд этот предназначен королю. Таков план авар для срыва аварского похода армии франков. Посольство планирует провести переговоры с королем Карлом, и уехать в землю лужицких сербов, на которых авары еще имеют определенное влияние[85]. В задачу посольства входила попытка уговорить лужицких сербов и лютичей объединенным войском ударить в спину королевской армии во время аварского похода. Авары должны были пообещать, что в войну вмешается и Византия – это придало бы смелости славянским племенам, хотя Византия вмешаться не могла бы, она сама едва-едва может удерживать свои границы от арабов. Самим же лютичам и лужицким сербам послы должны были пообещать возвращение земель, отнятых у них франками.

– Далекие планы, – сказал король со смешком, выслушав перевод. – И вполне в греческом духе. Обещать все, но ничего не исполнить. Авары за это поплатятся, а потом поплатится и Византия. Но задумали-то все именно авары…

– Ваше величество, – сказал до этого молчаливый аббат Алкуин. – Задумали, несомненно, авары. Они задумали результат. А все исполнение было подготовлено в греческом стиле. Авары вынудили императрицу сотрудничать с собой.

Карл посмотрел не на волхва Ставра, а на Годослава.

– Твой человек все сообщил, княже?

– Все… – за Годослава ответил сам волхв.

– Он может идти. А я пока приму византийское посольство, и поинтересуюсь золотым ножом на шее танцовщицы. Попрошу его посмотреть. Мне, надеюсь, не откажут? Алкуин, ты у нас знаток всякой механики. Будь рядом, попробуешь найти на рукоятке пружину, которую нежно нажать.

Аббат согласно поклонился.

– Ваше величество. Эти послы могут знать меня в лицо, и мое присутствие может заставить их проявить повышенную осторожность или даже перемену планов. Разрешите мне удалиться? – спросил Годослав.

– Ты все еще торопишься догнать Бравлина?

– Да, ваше величество.

– Поезжай. Мы с тобой сделали большое дело. Поезжай. И не забывай, о чем мы договорились. Я тоже скоро покину эту землю. Твою, княже, землю…

Годослав вместе со Ставром, поклонившись, покинули королевские покои.

По дороге к подножию холма Годослав спросил у волхва:

– Ставр, по твоему голосу я понял, что ты не все сказал королю. У тебя была какая-то заминка перед тем, как ты стал говорить о лужичанах[86].

– Да, княже. Я пропустил маленький момент. Перед тем, как отправиться к сорбам, посольство должно было посетить Дворец Сокола.

– А что они могли бы мне обещать за предательство?

– Земли Вагрии и Нордальбингии.

– А какое они имеют отношение к этим землям?

– К этим землям имеет отношение король Карл, который, по замыслу греков, должен быть мертв. И они посчитали, что могут распоряжаться королевскими землями.

– Карл поступает лучше. Греки обещают то, что не могут дать, а Карл дает то, что я не ожидал получить.

– Что он тебе дал, княже?

– Вагрию и Нордальбингию…

– Мало радости от такого подарка, – оценил Ставр королевскую щедрость.

– Почему?

– Король подарил тебе ни что иное, как новую и долгую войну…

Сноски

1

Обманка – по верованиям славян, существо нечистой породы, сродни Домовым, Лешим, Кикиморам, Блазницам и прочей нечисти, но живущее в человеке, и вводящее его в искушение в самые трудные моменты.

(обратно)

2

«Рогачи» – скандинавские воины обычно носили рогатые шлемы, и для устрашения врага красили рога в цвет крови.

(обратно)

3

Загонная трещотка – специальное деревянное приспособление для создания шума, чтобы пугать в лесу зверя и выгонять его на охотников. Примерно такие же трещотки использовала в средние века городская стража, шумом показывая горожанам, что она не спит, и обходит улицы. Считалось, что треск отпугивает воров.

(обратно)

4

«Черный волк» – один из вариантов происхождения названия паука каракурта из семейства «черных вдов». Яд этого паука, если не принять противоядия, смертелен для человека и домашних животных.

(обратно)

5

У восточных славян бог Радегаст, защитник домашнего очага и городских стен, особой популярностью не пользовался, и потому восточные славяне полагались на Перуна.

(обратно)

6

Слово «воробей» произошло от полушутливого «бей вора» – воробьи воровали зерно, и их, естественно, старались прогнать.

(обратно)

7

Шпоры пришли в европейские армии из аварского каганата, занимавшего в то время значительное пространство в юго-восточной Европе. Однако славяне, также имевшие дело с аварами, которых они звали обрами, шпоры долго еще не принимали, считая, что использование шпор является жестоким методом управления конем, и предпочитали управлять лошадьми с помощью пяток. Точно так же славяне относились и к плетке, тогда как европейские всадники применяли плетки, как унаследованное от Римской империи средство, пришедшее к ним вместе с седлом и стременами.

(обратно)

8

В конце первого – в начале второго тысячелетия на острове Ирландия существовало королевство викингов, собравшее под свои знамена моряков и пиратов разных национальностей. Но правили королевством датские конунги. Именно викинги первыми распространили по Европе собак породы ирландский волкодав. До викингов этих собак вывозили единицами, и, большей частью, в Рим, где их использовали в гладиаторских боях.

(обратно)

9

Рогатина для охоты на кабана существенно отличалась от рогатины для охоты на медведя, так называемой коночи, имела более длинное древко, слегка укороченное, но широкое лезвие. Как правило, охотничье оружие, используемое в княжеской или же в царской охоте, имело великолепную отделку, и являлось произведением оружейного искусства, о чем говорят экспонаты Оружейной палаты Московского кремля.

(обратно)

10

Охотничья кольчужная попона значительно отличалась от кольчужного вооружения боевого коня. Была более тяжёлой и длинной, чтобы защитить коня от столкновения с кабаньими клыками, и защищала не грудь и круп, а ноги и брюхо, поверху часто заменяясь попоной кожаной. Тяжесть здесь не имела существенного значения, потому что при охоте на кабана не требовалась долгая скачка и предельная быстрота коня, единственно, необходимо было жёсткое правление удилами, поэтому удила для такой охоты делались более жёсткими.

(обратно)

11

Березовая смола – дёготь.

(обратно)

12

Умбон – металлическая круглая чаша или пластина в середине щита, прикрывающая отверстие, основа крепления других металлических частей. Впоследствии приобрёл геральдическое значение, и на щитах миндалевидной формы, которые изготавливали по другой технологии, уже просто рисовался.

(обратно)

13

Действительные данные, подтвержденные современной наукой. Из всех животных лучший нюх имеет лошадь. Лошадь даже легко обучается поискам человека по следу. Только использовать лошадь вместо полицейской служебно-розыскной собаки неразумно, поскольку лошадь обычно на человека не нападает, и, в отличие от собаки, бесполезна при задержании. Но, например, в той же Монголии, когда человек заблудится в пустыне или в степи, поиски ведутся с помощью специально обученной лошади. Эта практика применяется уже много веков, и никогда лошади не подводили, никогда не теряли след. Более того, если собака может потерять след под слоем снега, то лошадь даже там его чувствует. Самостоятельно находит ослабевшего человека, позволяет сесть в седло и отвозит его домой или просто до ближайшего человеческого жилья. Такие поисковые лошади использовались в Монголии, как говорят историки, еще в семнадцатом веке. Возможно, применять лошадей при поисках пропавших начали раньше, но первые письменные рассказы об этом датированы только семнадцатым веком.

(обратно)

14

Согласно европейской градации титулов, князь приравнивался к принцу, сын князя, к герцогу, поскольку сын принца обычно носил именно этот титул.

(обратно)

15

Мальчики в славянских семьях переходили из женской опеки под мужскую в пять лет. До этого возраста они обычно жили на женской половине дома. Речь, естественно, не идет о бедных домах, где вообще не существовало разделения на женскую и мужскую половины.

(обратно)

16

Рухлядь – ценные меха.

(обратно)

17

Готфрид Скьёлдунг – датский конунг, захвативший верховную власть в Дании и объявивший себя королём.

(обратно)

18

Бодрический союз славянских княжеств создался в конце шестого века и в разных интерпретациях продлил свое существование до начала двенадцатого века. Последними разорвали союз в князьями бодричей жители пиратского острова Руян, где население было не только славянское, но и, во много, скандинавское и прибалтийское, и германское, и вообще, кого там только не было. Согласно данным средневекового датского хрониста Саксона Грамматика (рукопись «Аркона»), среди руян были даже евреи, византийцы, сарацины и хозары, и все промышляли ремеслом викингов, то есть, жили за счет грабительских экспедиций. Так Рюрик Ютландский, предположительно, сын Годослава, и будущий основатель династии русских князей, собрал на Руяне флот из трехсот кораблей, и отправился в длительный трехлетний поход вокруг Европы, добравшись даже до сарацинских средиземноморских городов, чем заслужил жалобы нескольких халифов правителю королевства викингов в Ирландии. Впрочем, король викингов не имел такого влияния на Рюрика, какое имел на датских викингов, и никак не мог тому повредить. По пути в средиземноморье Рюрик поднялся вверх по реке Сене, и осадил Париж, который не удалось взять с ходу. Но вести долгую осаду викинги не привыкли. Они не держали при себе даже осадных орудий. Уже через несколько недель они спустились по реке к морю, и отправились дальше вдоль побережья, наводя страх на все атлантические франкские земли.

(обратно)

19

Эделинг – титул владетеля земель в Дохристианской Саксонии. Титул этот был наследственным. На время войн съезд эделингов выбирал герцога, который и возглавлял войско. Титул герцога был выборочным и временным.

(обратно)

20

Эделинги Видукинд и Аббио много лет боролись с франками, и, временами, даже наносили противнику чувствительные поражения, пока, после нескольких неудач, и благодаря тонкой дипломатической игре короля франков, не подписали с Карлом мирное соглашение, и не отошли от политических интриг.

(обратно)

21

В 782 году Видукинд поднял очередное восстание и сжёг множество церквей. Он же специально пустил к франкам слух, что на Саксонию напали племена лужицких сербов (сорбов). На выручку поспешило франкское войско во главе с графом Теодорихом. В поисках сербов франки не обращали внимания на перемещение отрядов саксов, которые франков окружили со всех сторон и полностью разбили. Сам граф Теодорих погиб в бою. Карл Каролинг за это казнил четыре с половиной тысячи заложников – юношей из самых знатных семей Саксонии.

(обратно)

22

Князь Вышан – по некоторым западным рукописям, воевода войска бодричей, погибший в войне с саксами. Князь Дражко стал воеводой после гибели Вышана. Другие средневековые рукописи называют Вышана королем бодричей, как и возводят в короли Дражко, хотя королевский титул в Европе давался только после помазания Римским папой, следовательно, государям христианских стран. Хотя были и самозваные короли, например, у скандинавов, еще не принявших христианство. Кроме того, и Вышан, и Дражко жили во времена правления Годослава. И из этих рукописей непонятно, кто правил бодричами, князь или король. А княжество бодричей никогда не называлось королевством, даже во времена наивысшего могущества бодричского союза.

(обратно)

23

Глашатный – церемониймейстер в княжеских славянских домах.

(обратно)

24

Хаммабург – средневековое название Гамбурга.

(обратно)

25

Яловец – острое наконечие шлема воина, где, порой, крепился или знак десятника, сотника, тысяцкого, или еще какой-то символ, а то и вовсе без символа. Иногда яловец делался в виде острой пики, чтобы в ближнем бою можно было наносить им удары в лицо противника. Таким образом, шлем с яловцом становился не просто частью доспеха, но и оружием.

(обратно)

26

В городских укреплениях городов восточных славян в период первого тысячелетия башни строили только у ворот. Угловые башни славяне начнут строить спустя несколько веков. Валы вокруг городов и крепостей возводили, но рвы тоже начали копать позже. Зато нигде больше в мире не строилось таких естественных укреплений, как у восточных славян. Они пользовались природой, и устраивали засеки. Крупные деревья валились кроной в сторону возможного подхода неприятеля. С годами засеки в дополнение ко всему прорастали кустами и молодыми деревьями. Пробраться сквозь такие завали не мог никто, ни пеший, ни конный. И засеки охраняли городские стены лучше любого рва вместе с валом.

(обратно)

27

Подъемные мосты в те времена еще не строили. Древесину.

(обратно)

28

Осиновые стволы замачивали в воде в течение двух-трех лет. Такие стволы приобретали прочность металла, и не гнили в земле. Примером могут служить церкви в Кижах, стоящие уже много веков, и не подверженные гниению. Этими стволами мостили дороги в городах и подъезды к городским воротам.

(обратно)

29

Александр Двурогий – так звали Александра Македонского за шлем с двумя рогами. Филипп Македонский был убит Павсанием, рабом своей оставленной жены Олимпиады, которого Филипп взял себе в телохранители, и этот удар возвел молодого Александра на царский трон. Телохранителя торопливо казнили, пока он не успел ничего сказать о причинах убийства. Сам Александр обвинил в покушении персов, поход на которых готовил Филипп. Несмотря на свои деяния, Филипп был незаслуженно забыт историей, хотя именно он создал знаменитую македонскую фалангу, именно он объединил Грецию в рамках Коринфского союза, войдя в нее не как завоеватель, а по приглашению самих греков, как третейский судья, чтобы наказать мятежный Амфисс, захвативший священные земли… После разгрома Амфисса армия славян-македонцев пределы Греции покидать не стала. Тогда против Филиппа поднялись Афины во главе с Демосфеном. Филипп во многом опирался на Фивы, своего давнего союзника, но Фивы предали македонского царя, и выступили на стороне Афин. Тем не менее, Филипп сумел разгромить объединенное греческое войско, и, таким образом, уничтожить Элладу, подчинив ее себе. И начал готовить поход на Персию. А Александр после смерти отца только воспользовался его достижениями. Но воспользовался весьма умело, за что и прозван Великим. С помощью созданной Филиппом мощной, и закаленной в боях армии, создал громадное государство, которое быстро развалилось после его смерти.

(обратно)

30

Дуранда – подсолнечный, льняной или конопляный жмых, отход производства масла.

(обратно)

31

Известная в современном мире психофоническая технология: когда человек говорит тихо, иногда даже переходя на шепот, собеседник сосредотачивается на произнесенных словах сильнее, нежели при громком разговоре, и слова становятся более действенными. Используется опытными лекторами, преподавателями вузов и пр. В старину широко применялась жрецами, волхвами, ведунами и ведьмами.

(обратно)

32

«Баран» – тяжелое бревно для таранного выбивания ворот. Для крепкости и тяжести на торец бревна привешивали отлитую из меди баранью голову.

(обратно)

33

Яблочный уксус. Есть старинные славянские рецепты приготовления яблочного уксуса, широко применявшегося славянами в кулинарии и в народной медицине.

(обратно)

34

Спехи – духи, помогающие человеческим делам.

(обратно)

35

Во времена правления Карла Каролинга титул графа не был наследственным, и давался правителю определенной провинции, графства. Наследственным графский титул станет только во времена правления внуков Карла. Наследственными же в те времена считались титулы барона, герцога и принца (князя). Хотя земли, принадлежащие принцу, назывались герцогством.

(обратно)

36

Имя Люцифер переводится, как сияющий.

(обратно)

37

Конунг Готфрид – конунг Готфрид захватил верховную власть в Дании, и провозгласил себя королем, хотя по европейским обычаям того времени королевский титул подлежал утверждению Римским папой, а Дания была языческой страной, следовательно, к решениям папского престола относилась равнодушно. Но Готфрид в своем стремлении к власти был не одинок. Точно так же, вслед за ним, конунг Трюгвассен провозгласил себя королем Норвегии, а Швецией давно уже правил то самопровозглашенный королевский дом Етландов, то такой же самопровозглашенный соперничающий королевский дом Свеаландов, которые тоже не признавали ни христианской религии, но власти Римского папы. Двор датского короля Готфрида прославился политическими убийствами и отравлениями наиболее знатных и влиятельных людей, способных по праву соперничать с Готфридом за власть.

(обратно)

38

Хмельной мед в славянских землях делался исключительно из домашнего меда, хотя бортничество – собирание меда диких пчел – у славян того времени было распространено гораздо шире, чем пасечничество – разведение пчел в ульях на пасеках.

(обратно)

39

Полкан – полуконь-получеловек, кентавр (центавр) славянских мифов. Охота Свентовита с полканами на диких туров – сюжет среди западных славян был очень популярен, и применялся от сакральной резьбы в храмах до бытового украшения посуды или даже резьбы по дереву для входных дверей в домах.

(обратно)

40

«Смолье» – бревна из хвойных пород дерева. Состоятельные славяне рубили себе дома и терема, закладывая только в нижнюю обвязку осину или лиственницу, которые не подвержены гниению, но плохо держат тепло. И потому, чтобы сделать дом теплее, в верхние венцы использовали сосну или ель.

(обратно)

41

Онучи – обувь из звериной шкуры мехом наружу.

(обратно)

42

Две седмицы – две недели.

(обратно)

43

Каре – способ построения войска, когда пехота составляет квадрат с постоянно сменяемыми бойцами первых рядов. Каре введено в военную науку еще в древнем Риме.

(обратно)

44

Полное имя героя французского эпоса граф Оливье де Ла Фер. Александр Дюма выбрал это же имя самому благородному из своих героев – мушкетеру Атосу, сделав его, таким образом, потомком прославленного рыцаря и пэра графа Оливье.

(обратно)

45

Нордальбинги – население Нордальбингии, (более позднее название – Гольштейн) – племя северных саксов, какое-то время официально входящее в Датское королевство, но постоянно провоцирующее континентальных сакских эделингов на восстания. Впоследствии нордальбинги соединились с другими саксами, потеряли поддержку Дании, и были покорены Карлом. Но постоянно представляли угрозу безопасности королевства. Нордальбингия на западе граничила с землями вагров.

(обратно)

46

Пэр – высшее дворянство страны, избранные люди из дворянской среды. В королевстве франков существовало двенадцать пэров. Шесть духовных, и шесть гражданских. Пэр был подсуден только суду пэров, и неподсуден даже королевскому суду. Пэр приносил оммаж королю. Оммаж – в средневековой Европе клятва верности, когда приносящий оммаж становится перед сюзереном на одно колено, и вкладывает две соединенные вместе ладони в руки королю, подтверждая тем свою полную и безоговорочную вассальную зависимость. С восьмого века оммаж стал сочетаться с фуа – клятвой верности. Вся эта процедура носила преимущественно личностный характер, и удостаивались ее исключительно самые верные люди.

(обратно)

47

В описываемые времена существовало несколько вариантов взвода арбалета. Основные – с помощью стремени, с помощью рычага, и с помощью ворота.

(обратно)

48

Короткая стрела арбалета называется болтом.

(обратно)

49

Повой и убрус – головные уборы «мужатых», то есть, замужних славянских женщин в период средневековья. Славяне верили в магическую силу волос, и старались покрывать волосы полностью. Многие средневековые писатели из западной Европы, посещавшие славянские земли, рассказывали о процедуре славянской свадьбы, когда жених накидывал на голову невесты покрывало, и после этого она считалась его женой, а муж признавался ее господином. Сами слова повой и убрус означают покрывало, полотнище, плат, повой, помимо того, означает то, что обвивает. В русском языке до сих пор сохранилось понятие «до повоя», то есть, до замужества.

(обратно)

50

Простой лук славянского воя, согласно реконструкциям современных ученых, имел силу натяжения от пятнадцати до двадцати пяти килограммов, как и луки европейских лучников, в том числе, и прославленных английских (современный спортивный лук имеет силу натяжения в двадцать килограммов, хотя современная блоковая система значительно повышает силу удара стрелы без использования физической силы стрелка). Сложный славянский лук имел силу натяжения до девяноста килограммов, и по своим ударно-поражающим качествам, как и по дальности полета стрелы, превосходил луки и арбалеты всех народов. Не каждый атлетически сложенный человек сможет в течение долгого боя раз за разом натягивать тетиву с таким усилием. Для этого, помимо обычной физической силы, требовалась особая система многолетней подготовки, повышающей силовую выносливость.

(обратно)

51

Стрелочник в средневековых славянских княжествах – мастер по изготовлению стрел.

(обратно)

52

Известный славянский способ изготовления стрел. Для этого в оперение вставлялись перья из одного крыла птицы. То есть, имеющие наклон в одну сторону. Для прямого полета стрелы перья брались из разных крыльев. А перья из одного крыла вели стрелу по дуге. При определенных навыках стрела все равно попадала в цель. Этого невозможно было добиться при стрельбе из европейских луков, даже при использовании длинных славянских стрел. У европейских луков для полета стрелы по дуге просто не хватало дальности полета. По подсчетам специалистов, лук времен Робин Гуда стрелял максимум на девяносто метров. Арбалет от силы стрелял на тридцать – пятьдесят метров дальше. Сложный же славянский лук посылал стрелу на расстояние более двухсот двадцати пяти метров.

(обратно)

53

Возок – крытые сани, обычно используются знатными людьми для поездок.

(обратно)

54

Эту тактику один из лучших полководцев королевства франков монсеньор Бернар разрабатывал во время покорения королевства лангобардов в Северной Италии в 774 году (Ломбардии, как эти места стали называться позже), и особенно удачно применял двумя годами позже, когда воевать уже пришлось не с королевским войском Дезидерия, а с полками нескольких восставших герцогов. И тактика эта всегда приносила плоды и в других войнах, особенно, когда приходилось действовать против множественных отдельных и разрозненных отрядов противника, как, например, в Саксонии, где война затянулась на долгие тридцать лет.

(обратно)

55

Меле – общая схватка на рыцарском турнире. Может проводиться только среди групп рыцарей, может проводиться сразу между отрядами простых солдат, возглавляемых группой рыцарей. Самый древний, и самый долгий вид турнирных состязаний за всю историю турниров.

(обратно)

56

Сигурд – имя герцога Трафальбрасса, одного из героев первой книги «След Сокола».

(обратно)

57

Баварский герцог Тассилон Третий принес вассальную присягу еще отцу Карла королю франков Пипину Короткому, но многократно ее нарушал, ловко используя те обстоятельства, что сначала постоянно воевал Пипин, а потом и его старший сын Карл. Впоследствии, подбиваемый женой, дочерью свергнутого Калом герцога лангобардов Дезидерия, Византией и рядом итальянских правителей, пожелал войти в коалицию, собирающуюся против Карла, но был разгромлен, насильно пострижен в монахи, и заточен в монастырь Лорш на Рейне, где герцог впоследствии и скончался. Причем, при невозможности доказательства попытки войти в антифранкскую коалицию, в вину ему был поставлен старый грех, когда Тассилон вместе со своей армией покинул войско франков во время похода в Аквитанию, и стал, по сути дела, дезертиром. Но, незадолго до смерти, Тассилон посетил Карла, просил прощения у короля за нарушение вассального договора, и отрекся от имени всей своей семьи от притязаний на Баварию взамен заботы, которую король должен был проявить о его семье, тоже заточенной в разных монастырях. Такое отречение нужно было Карлу, чтобы придать законность включению большого и богатого герцогства в состав королевства франков. Вместе с Тассилоном Третьим прекратила свое существование правящая династия Агилольфингов, правящих Баварией на протяжение четырех веков.

(обратно)

58

Слейпнир – в скандинавской мифологии, восьминогий конь Одина, умеющий скакать по облакам.

(обратно)

59

Хазарами называли себя сами представители этого народа и южные славянские племена, северные же и западные славяне обычно говорило «хозары», что более свойственно фонетическому ряду северных и западных племен. Точно так же, южные славяне говорили «ладья», тогда как северные и западные называли свои суда «лодья».

(обратно)

60

Обозный – старший в купеческом обозе. Как правило, этот человек и занимался составлением самого обоза, приглашал других торговых людей в дело, и руководил всей поездкой, он же отвечал за безопасность.

(обратно)

61

В окрестностях Русы издавна было множество соляных источников, и местные жители веками занимались солеварением – выпаривали соль из концентрированных подземных рассолов. От этого и произошло, как считают некоторые исследователи девятнадцатого и двадцатого веков, слово «варяг», как и слово «варежка» – рукавица, которой держали шест для помешивания рассола, кипящего в котле.

(обратно)

62

Фризы – народность в Германии и в Нидерландах.

(обратно)

63

Древнеславянские языки периода раннего средневековья были еще достаточно близки друг другу, и имели еще мало заимствований от соседей или захватчиков. Точно так же были близки языки славян и прибалтийских племен, имеющие общие индоевропейские (арийские) корни. Например, славянский бог Перун у литовцев назывался Перунас. Только в более поздние времена, развиваясь под влиянием разных факторов, языки стали существенно разниться и трансформироваться. И сейчас, например, русский человек не может свободно общаться с тем же поляком или чехом, хотя многие слова в этих языках имеют однокоренную основу. При этом однокоренная основа вовсе не говорит о том, что слова эти в современных языках имеют одинаковое семантическое значение. Так, например, слово «духи́» по-чешски звучит, как «вонявки», а польское слово «юрода» переводится, как «красота».

(обратно)

64

Франки были германским племенем. И только ассимилировавшись с галлами (кельтами) и бургундами (тоже германцами, но носителями собственного языка) они стали французами, и обрели язык собственный, отличный и от германского и от гальского, но представляющий собой смесь этих и еще многих других языков – староитальянского (латыни), аквитанского, беарнского и многих, и многих других, как кельтских, там и германских.

(обратно)

65

В принципе, одно и то же слово: вед-медь – ведающий мед, мед-ведь – мед ведающий. У славян употреблялась и одна, и другая форма слова.

(обратно)

66

Ирландский волкодав всегда считался королевской породой собак. Его дарили английскому королю Генриху Восьмому, английская королева Елизавета Первая получила такой же подарок. Щенка ирландского волкодава дарили Елизавете Баварской, императрице Австро-Венгрии. От имени английской короны целую свору ирландских волкодавов получил в подарок тимуридский падишах Индии и Афганистана Бабур, основатель династии Великих Моголов. А вообще порода известна достаточно давно. В документальных источниках ирландский волкодав упоминается впервые в 391 годы до н. э., когда римский консул Квинт Аврелий Симмах благодарит своего брата Флавиана за привезенных в подарок собак этой породы. А вообще в литературе раннего европейского средневековья ирландский волкодав встречается, наверное, чаще, чем сейчас. Но, как раньше, так и сейчас, не многие держат в своем доме льва. Однако, что представляет собой лев, знают, практически, все. А величественный ирландский волкодав несправедливо забыт, как и некоторые другие породы собак. Так, на Руси еще Иван Грозный устраивал забавы, на которых его меделяны дрались с медведями. Меделян – порода очень крупных и сильных собак-молоссов. Последняя свора меделянов принадлежала дяде последнего российского императора великому князю Николаю Николаевичу, и была расстреляна по приказу большевиков во дворе Зимнего дворца. Порода считается исчезнувшей. И таких пород немало.

(обратно)

67

«Ягненок дома, лев в бою» – вообще-то эта фраза приписывается английскому поэту Эдмонду Спенсеру, жившему в шестнадцатом веке. Так Спенсер описал характер ирландского волкодава. Однако та же самая характеристика встречается и в «Саге О’Нила», написанной в девятом веке. Так что, вполне допустимо считать такую фразу давно известно расхожей характеристикой для конкретной породы собак.

(обратно)

68

На территории Ирландии в конце первого – в начале второго тысячелетия новой эры существовало созданное викингами королевство, откуда драккары викингов отправлялись в набеги на Англию и континентальную Европу. Это королевство не признавалось ни одним настоящим государством, включая государства Скандинавии, выходцы откуда и создали свое собственное отдельное вненациональное королевство.

(обратно)

69

Эта характеристика аббата Алкуина, которого более поздние исследователи называли «Леонардо да Винчи своего времени», приводится в книге личного секретаря короля и воспитанника аббата известного средневекового писателя-хрониста Эйнхарда. Алкуин по национальности был английским саксом.

(обратно)

70

Среди историков это спорный вопрос, и лишь единицы признают, что русы-варяги во втором веке отделились от западных славян и переселились на берега Ильменя. Предположительно, тогда такая миграция была не единственным случаем. Вероятно, тогда же на юго-восток из польских земель переселилось племя радимичей. Отсутствие письменных источников не позволяет давать определенные исторические характеристики этим переселениям, как не позволяет и объяснять причины их.

(обратно)

71

Карл Каролинг пытался заключить союз с Византией. Согласно этому союзу Карл хотел выдать замуж за наследника византийского императорского престола Константина свою дочь Ротруду, к которой даже был прислан евнух Элизий, чтобы познакомить принцессу с византийскими обычаями. Но Ирина, не желая делиться с сыном властью, приказала ослепить того. Карл переменил свое решение, и расторг договор. В результате Ирина высадила свои войска в Северной Италии. Но Карл разбил византийцев. Новый виток напряжения между двумя супердержавами начался, когда Карл начал готовиться к походу против Аварского каганата, которому Византия платила дань. Ирина опасалась такого близкого соседства с королевством франков, и строила против Карла Каролинга интриги.

(обратно)

72

Плесков – Псков, во времена повествования входил в состав племенного союза кривичей.

(обратно)

73

Изборск – город с княжестве кривичей. По одной легенде, Изборск был построен сыном Гостомысла Словеном и назван в честь своего сына Избора. Эта легенда перекликается с легендой о том, что Буривой построил город Выборг в честь сына Словена Выбора. Есть легенда и о том, что город Выборг построен самим Гостомыслом в честь своего сына Выбора А археологические раскопки говорят о том, что Выборг был построен словенами вместе с племенами карела еще в начале первого тысячелетия. Все это говорит о том, что полагаться на легенды сложно. То же самое касается и Изборска. Другие источники говорят, что город Изборск существовал гораздо раньше правления Гостомысла, и переживал разные времена – от сильного и значимого города, до захолустного второстепенного поселения. При княгине Ольге (945–960 годы) Изборск вообще причислен к пригороду Пскова.

(обратно)

74

Смоляне – жители Смоленска. Полочане – жители Полоцка. Составляли одно Смоленско-Полоцкое княжество. Изборское княжество стояло особняком, и имело своего князя, хотя входило в союз кривичских племен. При этом никто из князей не считался главным в союзе.

(обратно)

75

Изборские – жители Изборска.

(обратно)

76

Латгаллы, предположительно, предки современных латышей.

(обратно)

77

Ливы – предки литовцев.

(обратно)

78

Ятвяги, балтские племена, впоследствии ассимилировались в Польше и Литве.

(обратно)

79

Эшевен – судья, в низших инстанциях выбираемый из среды народа, в высших инстанциях назначаемый королем. Должность была введена при правлении Меровингов, но тогда эшевены назначались сеньорами, и выполняли роль заседателей в сеньориальном суде. При правлении Каролингов превратились в законником и судей с исполнением полицейских функций. Главный королевский эшевен – глава эшевенов королевства, по сути дела, верховный судья и начальник полиции, над которым была только одна власть – королевская. Главный королевский прево – лицо, отвечающее за порядок в королевстве. Своего рода, министр внутренних дел, в функции которого входило также собирание налогов, строительство городских укреплений и еще множество функций.

(обратно)

80

Так, в действительности, впоследствии и случилось. При финансовой и военной поддержке Дании нордальбинги подняли через несколько лет мощное восстание. Их армия дошла до крупного укрепленного города Свентаны, неподалеку от которой князь-воевода Дражко устроил им бойню, уничтожив, практически, все войско повстанцев, и оставив на поле под городом более четырех тысяч трупов.

(обратно)

81

Тактика борьбы с восстаниями в отдаленных захваченных провинциях путем переселения значительной части народа многократно использовалась Карлом. Так, он переселил десять тысяч сакских мятежных семей во внутренние франкские земли, а их земли отдал франкским колонистам. Позже Карл переселил еще одну сакскую эделингию на границу с лангобардами, а их земли на берегу Лабы (Эльбы) отдал бодричам. Таким образом, спустя много веков, переселяя народы, которые не вызывали у него доверия, Сталин брал пример с Карла Великого.

(обратно)

82

Аркона – древняя столица острова Руян (Буян), имела знаменитый своими богатствами храм Свентовита, описанный датским летописцем Саксоном Грамматиком, автором шестнадцатитомного сочинения «Деяния данов». Жрецы этого храма на свои средства собирали и отправляли в набеги викингов, с чего имели большой доход. Официально остров входил в княжество бодричей, и обрез независимость только после гибели самого княжества. Однако еще несколько веков держался против разного рода завоевателей, пока не был окончательно захвачен датчанами. В настоящее время остров Руян называется Рюген, и принадлежит Германии. От величественной и буйной Арконы остались только развалины, на которых очень вяло ведутся археологические раскопки.

(обратно)

83

Согласно летописным данным, племя вагров полностью ассимилировалось среди словен, и вместе они обрели новое имя, и стали зваться новгородцами.

(обратно)

84

Кат – палач.

(обратно)

85

За полтора века до описываемых событий лужицкие сербы (сорбы), жили под властью аварского каганата, и освободились от этой власти только благодаря помощи моравского государства Само. Но влияние каганата на сорбов сохранялось и позже.

(обратно)

86

Лужичане – лужицкие сербы, сорбы.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg