«Сантрелья»

Сантрелья (fb2) - Сантрелья 1750K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тамара Вепрецкая

Тамара Вепрецкая Сантрелья

Глава первая СОН

Как часто ночная тьма волной заливала нас,

Тревоги бессчетные с собою она несла.

Хребет она вытянет — не видно конца ее,

Да лучше ли та заря, что прочь ее прогнала?

Имруулькас (VI в.) /выдающийся арабский доисламский поэт/

Я брел по кручам каменным в бреду

И вдруг очнулся сердцем замирая Цепенея в ужасе, у края

Гранитной бездны: шаг — и упаду.

де ла Вега(1501–1536) /известный испанский государственный деятель и поэт/

Я стояла на мосту. На старом римском каменном мосту. Сумерки как-то необычайно стремительно упали на город. Духота еще висела в воздухе, но ощущение дневного пекла уже померкло. И я вдруг почувствовала неожиданную свежесть, почти влагу. Я посмотрела вниз, и у меня захватило дух. Мост оказался высоким, а под массивными его пролетами бурлила река, словно вскипала и остывала неугомонная стремнина, неся в неведомое далеко свои непокорные воды. Река растеклась широко, вальяжно расположилась между гранитными берегами, однако ей не хватило воды, чтобы затопить это широкое русло, предложенное ей человеком, и между спешащими водными потоками проступали небольшие, густо заросшие кустарником, островки, которые пугающе чернели в ночной тьме. Видимо, я не смела или не могла оторвать взгляда от этого убегающего в ночь, в неизвестность течения, казалось, я стояла здесь уже вечность, точно приросла к этому каменному гиганту. Переводя взгляд с дерущихся, соревнующихся струй на мрачные темные островки, я увидела, как один островок медленно выдвинулся, словно сработал эффект приближения на видеокамере, и я смогла различить сначала его очертания, а затем я рассмотрела и непонятный силуэт некоего строения, который постепенно стал проявляться и светлеть, а вместе с тем островок начал увеличиваться в размерах. Вот уже не видно реки. Вот уже бесформенное строение превращается на глазах в удивительный дворец в мавританском стиле. Он ослепителен в своей красоте и изяществе. Он светел и как-то по-детски чист. Он сказочен и в то же время очень реален. Так вижу его я, так я его понимаю, пока не отрывая глаз, я восхищенно постигаю его великолепие. Но внезапно дворец попадает в какой-то переплет. Я являюсь свидетелем того, как обитатели покидают его, в панике беспорядочно бегая по его внутренним дворикам и садам. Изумительный дворец разваливается на моих глазах, почти мгновенно превращаясь в руины. И тогда островок вновь уплывает в темноту. Я перевожу дух и обращаю взор свой на воду, стараясь унять волнение от пережитого. Однако из глубины прямо посреди потока будто всплывает на поверхность новый остров. И вновь я ощущаю эффект приближения и снова наблюдаю, как светлеет черная громада острова, открывая моему взгляду новый пейзаж. Передо мной как будто древнерусский монастырь или кремль устремил ввысь золоченые луковичные купола своих соборов. Но это величественное зрелище опять длится недолго: церкви начинают словно бы таять и принимают очертания каких-то шатров или юрт. От изумления и внутреннего трепета я теряю чувство реальности, однако, пощупав руками еще не остывшую от дневного зноя каменную твердь, я осознаю, что все еще стою на римском мосту. В холодном поту от страха, борясь с непреодолимой тягой броситься вниз в вязкий мрак бурлящей стремнины, я заставляю себя проснуться.

Этот сон я смотрела уже не в первый раз за последний месяц. Разгадать его потаенный смысл оказалось мне не под силу, и я лишь вновь и вновь удивлялась и переживала, боялась и благо-говела. Проснувшись, я вновь недоумевала, и полдня пребывала под впечатлением от увиденного во сне.

Без сомнения, я узнала этот мост. Без сомнения, я узнала эту реку. Именно поздним вечером мы добрались, наконец, до римского моста, и такими темными, будоражащими воображение, я увидела воды Гвадалкивира. Это было в городе Кордова во время моей прошлогодней поездки в Испанию. Конечно, впечатления от этого путешествия до сих пор не покидали меня и могли подсознательно дать пищу для моего сна. К тому же месяц назад мой брат отправился в Испанию, можно сказать, по моим следам. Так я объясняла себе этот странный сон, который, воз-можно, и не вызвал бы у меня никаких сомнений, если бы он не повторялся с какой-то упорной настойчивостью.

Отмахнувшись от своих мыслей, как от наваждения, я быстро собралась и направилась в библиотеку. Мне было необходимо подыскать литературу по несколько неожиданной теме. Этот незапланированный поход в библиотеку в какой-то мере оказывался совсем несвоевременным. На следующий день мне предстояла очень важная лекция по Древнему Риму. Но я вынуждена была отложить подготовку к лекции на ночные часы и заняться совершенно не интересовавшей меня темой, о которой я не имела к тому же никакого представления. На предыдущем занятии ко мне подошел студент и с наивной непосредственностью сказал:

— Елена Андреевна, мне нужно посоветоваться с вами по поводу темы моего реферата. Видите ли, я изучаю сейчас родословную моей семьи. И мне хотелось бы, чтобы мой реферат стал частью моего исследования.

Студенты Театрального института, где я преподавала всемирную историю, обычно подходили к рефератам очень формально: никто не воспринимал этот вид работы как самостоятельное исследование. Списали из книжки, и ладно, — это в лучшем случае. Или взяли у кого-нибудь уже написанный текст. Или перепечатали из Интернета. В общем, никакой фантазии и самостоятельности. Я с любопытством окинула взглядом подошедшего ко мне студента, ожидая увидеть этакого хилого отличника с явными признаками того, что он не от мира сего, и балансирует на грани бытовой гениальности и начальной стадии шизофрении. Однако передо мной стоял вполне нормальный мальчик. Совсем еще юный — да. Но далеко не хилый: высокий, хорошо сложенный, по-юношески красивый. Не увидела я в его открытом взгляде ни иронии, ни насмешки, того, что иногда применяют студенты к преподавателям, что называется, берут на понт. Нет, лицо его выражало некоторое нетерпение и неподдельный интерес, а во всем поведении сквозила вежливость и серьезность. Я расслабилась и попросила его продолжать, подумав, что, по всей вероятности, его семья давно составила свою родословную, а мальчик должен лишь уточнить некоторые детали или описать историческую обстановку жизни той или иной семейной пары.

— Я в этой связи выбрал для своего реферата тему о взаимоотношениях Руси и арабской Испании в одиннадцатом веке, — продолжал мальчик. — Но в нашей библиотеке я не нашел никакой литературы. Не могли бы вы помочь мне подобрать литературу по этой теме? Если я, конечно, могу взять такую тему?

Я напряглась, силясь не выдать ни своего изумления, ни своего абсолютного невежества в этом вопросе. Пытаясь придать своему лицу выражение деловитой снисходительности, как старший младшему, с видом знатока и мастера, обращающегося к еще не оперившемуся ученику, я промолвила:

— Вы можете взять любую интересующую вас тему, молодой человек. Я постараюсь быть для вас полезной. Хотя… ваш выбор кажется мне несколько необычным.

— Пожалуйста, Елена Андреевна, для меня это очень важно, — почти взмолился юноша.

— Хорошо, — вновь снизошла я до студента и даже одарила его сдержанной улыбкой, — только напомните мне ваше имя.

— Спасибо, — просиял мальчик и уже на бегу крикнул: — Я Алексей Рахманов.

Разговор, накануне показавшийся настолько серьезным, что заставил меня изменить планы и отправиться на поиски книг по сомнительной теме, теперь вызывал раздражение и негодование. Алексей же из искренне одержимого студента превратился в моих мыслях в мошенника, покусившегося на мое время. Так, с остервенением я рылась во всевозможных каталогах в поисках хоть какой-то книжульки на искомую тему.

Я нашла несколько общих статей о взаимоотношениях арабов с Русью вообще, о торговых контактах болгар и славян на берегах Волги в восьмом-девятом веках, о древнейших славянах, как их описывали арабские путешественники. Но ни слова об испанских маврах, ни слова об одиннадцатом веке. Я даже зачиталась некоторыми статьями, потому что Русь изначальная всегда вызывала мой живейший интерес. Наконец, не солоно хлебавши, я побрела домой, признав полное свое поражение.

Дома меня ожидали римские легионы, и я попыталась переключиться на возникновение и крушение Римской империи. Но я периодически ловила себя на том, что я сижу, уставившись в одну точку, и силюсь что-то вспомнить, словно поймать обрывок какой-то пролетевшей мимо мысли. Я брала себя в руки и упорно навязывала своим мозгам противоречия между республиканским и имперским Римом. Но что-то не клеилось: я все чаще отвлекалась и впадала в задумчивость. Тогда я решительно вышла из-за письменного стола и не менее решительно подошла к холодильнику. Чашечка чая и живительный бутерброд — вот, что помогает нам в любой сложной жизненной ситуации!

Отрезая тоненький кусочек сыра, я внезапно остолбенела, выронила нож и резко выпрямилась. Сон!!! Мне снился мусульманский дворец и древнерусский монастырь! Не связано ли это с дурацкой темой студента Рахманова? Русь и мусульманская Испания! Но беседа со студентом состоялась через месяц после того, как я впервые увидела этот сон. Не означает ли это, что сон был вещим, и что я не смогу ничем помочь Алексею, потому что во сне я видела разрушенный дворец и растаявший монастырь? Боюсь, из меня получался неважный толкователь снов. «Не обратиться ли мне за помощью к профессионалам?» — подумала я и ринулась к телефону. Римские легионы были преданы забвению, там же оказались и римские императоры.

— Ольга, — возбужденно крикнула я в трубку, — ты умеешь сны разгадывать. Помоги мне!

— Подожди минуточку, сейчас вооружусь необходимой литературой, — ответила моя подруга, которая еще со школьных лет коллекционировала сонники всех времен и народов и считала себя ассом в толковании снов. Через минуту послышался ее радостный голос: она, по-видимому, предвкушала удовольствие предсказать мне какую-нибудь неприятность:

— Алена, ну что там у тебя за сон?

Мне не хотелось рассказывать весь сон, и я стала выбирать из него основные элементы, так называемые ключевые слова:

— Посмотри, пожалуйста, такие слова, например: скажем, мост…, гм, река, остров, так… Что еще? Ага, дворец, монастырь… И, пожалуй, все.

Ольга зашуршала страницами, слышалось ее возбужденное дыхание и неясное бормотание каких-то отрывочных слов. Наконец, в трубке заскрипело, и раздался ее победоносный голос:

— Так, мать, слушай. Дела у тебя — полный швах! По Миллеру, мост —…

— А по Шлецеру? — грустно пошутила я.

— По какому еще Шлецеру? — удивилась Ольга./*Г.Миллер и А.Шлецер — немецкие ученые, работавшие в Российской Академии наук, которые считаются авторами Норманнской теории о происхождении Руси.

Г.Х.Миллер — американский толкователь снов, автор знаменитого Сонника./

— Это я так, не обращай внимания. Ш-щутка… Валяй, ври дальше.

— Так вот, по Миллеру, мост, — и тут моя подруга язвительно захихикала, — «молодым влюбленным этот сон сулит разочарование в самых заветных надеждах сердца». Признавайся, какие такие надежды сердца ты от меня скрыла?

Я запыхтела от нетерпения, но промолчала. Она поняла мое угрожающее молчание и уже более серьезно продолжила: — По другому соннику, мост сулит тяжелое путешествие, преграды и затруднения.

— Тьфу, ерунда! — воскликнула я. — Я никуда не собираюсь, у меня — учебный год!

— Погоди, давай посмотрим дальше. По алфавиту ближе узнать про монастырь, — вновь зашуршали страницы в трубке.

Я услышала тяжкий вздох на том конце провода, и Ольгин печальный голос процитировал:

— «Сон о разрушенном монастыре как бы обрекает на неудачу ваши будущие планы», — вновь шелест листаемых страниц в трубке, и снова с глубоким вздохом Оля прочитала:

— «Если вам снится остров, наяву вас ожидают тоска и одиночество».

— Ну, с меня довольно этой чуши, — отрезала я.

— Смотри, в другом соннике сказано, что видеть остров означает обрести покой и свободу после многих усилий и тревог! Может все еще не так плохо, давай, почитаем дальше, Что там… река? Какая река, Лен? Быстрая, тихая, узкая, широкая?

— Широкая и быстрая, — устало проговорила я.

— «Широкая и быстрая в течении означает опасность и погибель», — прочитала Оля, и голос ее по мере чтения терял возбужденность и энтузиазм.

Осадок от попытки расчленить мое сновидение на запчасти и сформулировать его основное содержание остался неприятный, но я мужественно вернулась к письменному столу, кое-как выстроила завтрашнюю лекцию и отправилась спать уже в третьем часу ночи.

Глава вторая ПОИСК

Серебристая дикая цапля,

Низко ей никогда не летать: Этой птицей нельзя обладать!

Хуан дель Энсина (1468–1534) /испанский средневековый поэт и драматург/

Меня разбудил телефонный звонок. Казалось, этот настойчивый трезвон разорвал ночную тишину и ворвался в мой сон. Не знаю, сколько времени я проспала. Не помню толком, что мне снилось, запомнились лишь какие-то обрывки сна: море книг, моя подруга Оля и что-то еще, — в общем, это все вполне связывалось с впечатлениями предыдущего дня. Я никак не могла прийти в себя и долго шарила на тумбочке телефонную трубку, а звонок тем временем продолжал сотрясать тишину. Наконец, я нащупала трубку и воцарилась долгожданная тишина.

— Алло! Я слушаю, — хрипло промямлила я и услышала что-то подобное всхлипываниям на том конце провода. — Алло! Я вас слушаю, говорите!

— Лена, он пропал, …он исчез! — раздался в трубку то ли всхлип, то ли вой.

— Кто говорит, кто это?

— Лена, Аленушка, приезжай, только ты знаешь, что он искал и где он может быть…, — простенали в трубке.

Я проснулась. Я пока еще не поняла, что произошло, но страдания моего собеседника заставили мое сердце отчаянно колотиться. Я хватала воздух, как рыба на суше, и пыталась понять, кому принадлежал голос. И я поняла! Казалось, волосы зашевелились у меня на голове, и я крикнула в трубку:

— Люда, это ты? Погоди, не плачь, объясни толком, что случилось.

Людмила, жена моего брата Николая, была всегда женщиной спокойной, сдержанной и разумной. И если она оказалась на грани истерики, значит, что-то действительно стряслось. Но что, я никак не могла взять в толк. Уже месяц они с Колей находились в Испании, в городе Кадис, у наших испанских друзей. По Колиным словам, совмещали приятное с полезным, то есть отдыхали и работали. По моим представлениям, никакую опасность эта поездка сулить не могла. Так, успокаивая себя и стараясь убедить тем самым Люду не волноваться, я стала расспрашивать:

— Людочка, расскажи мне, как все было. Кто пропал? Куда?

Но я вновь услышала рыдания:

— Он уехал и не вернулся… Вот уже три дня…Коля!!!.. При-езжай!!!

— Подожди, не психуй, ты ведь знаешь, что он ведет поиски, ну, помнишь, мечта детства и все такое, — пыталась я прибегнуть к увещеваниям. — Ты не волнуйся, он просто увлекся и забыл позвонить или не смог… Наверное, что-то нашел.

Но я уже сама не верила своим словам. Подсознательно я чувствовала, что все обстояло куда серьезнее. И тут я вспомнила сон и нелепую попытку его разгадать. Какое-то из слов сулило несчастье близкому человеку. Похоже, сбывалось и предсказание о путешествии. В трубке раздался шум, и чей-то уравновешенный голос четко проговорил на испанском языке:

–;Hola, Elena!;C;mo est;s? No te preocupes, por favor. Pero algo ha sucedido. Nicol;s desapareci; hace tres d;as. Las polic;as han hallado su coche. /*Привет, Елена! Как ты? Не беспокойся, пожалуйста. Но кое-что произошло. Николай исчез три дня назад. Полиция обнаружила его машину/.

Это был Карлос, наш знакомый, который дальше поведал мне, что машина Николая абсолютно целая: на ней отсутствуют следы какого-либо насилия. Колю же нигде не обнаружили пока. Машина найдена в Кастилии местным фермером в безлюдном месте, где фактически уже нет дороги. Поиски продолжаются, но полиция интересуется, почему он поехал туда, что ему там понадобилось. Карлос считал, что мое присутствие было бы желательно: возможно, я смогла бы пролить свет на эту историю. Я пообещала предпринять все усилия для скорейшего вылета в Испанию, попросила его утешить Люду, и мы распрощались.

Часы показывали половину четвертого: в Испании — половина второго ночи. Я стала ломать голову, как мне добиться экстренной визы и кто мог бы мне помочь. Потом мысли мои вернулись к брату, и я погрузилась в воспоминания.

Николай с детских лет увлекался археологией. Был у него кумир, с которого он и собирался делать жизнь. Он бредил Генрихом Шлиманом. Конечно, он понимал, что Трою ему уже не открыть, поскольку там поработал его кумир. Но он свято верил, что мир полон неразгаданных загадок и нераскрытых легенд, так что найдется и ему место для подвига. Он искал свою непознанную тайну в глубинах истории, а тем временем брал пример с кумира: пытался изучать иностранные языки (пусть не шесть, но хотя бы три); зубрил наизусть Гомера (правда, на русском, но и это в наше время подвиг: мало кто вообще читал легендарного грека); учил историю и основы археологии. И эврика! Он нащупал свою стезю. Он должен найти Атлантиду! Да-да, не больше, не меньше. Он считал, что эта задача ему по зубам, более того он совершенно уверовал в то, что Атлантида до сих пор не открыта, потому что он еще не дорос, Атлантида ждала все эти тысячелетия его, московского школьника Николая Быстрова.

Но, штудируя литературу об Атлантиде и атлантах, перечитывая Платона сотни раз, Коля понял, что необходимо построить свою версию об этой загадочной цивилизации, новую, неизбитую версию, как бы очертить круг последующих поисков. Все уже рассмотренные ранее версии, которые казались наиболее вероятными, заводили энтузиастов в тупик. И Николай уже вполне мог сформулировать причины их ошибочности. Знаний и кругозора пока не хватало для определения своей позиции, и Коля ждал, не падал духом, оставил на время свой поиск — идея должна вызреть, словно тесто для пирогов должно подойти. Он отвлекся на шлифовку своих иностранных языков, на освоение сопутствующих исторических наук: этнографии, материальной культуры, экономической истории.

Его одержимости можно было позавидовать, тем более что это не мешало ему оставаться нормальным, общительным, в меру шкодливым мальчишкой. У родителей эта идея фикс вызывала обеспокоенность: они считали увлечение его несерьезным, оторванным от реального мира и отвлекающим Колю от возможной будущей профессии. Я же к Колиной одержимости всегда относилась с восхищением и даже терпеливо выдерживала родительские нарекания в свой адрес, когда они с гордостью ставили мне Колины занятия в пример. Я и сама знала, что с моего брата надо брать пример.

Наконец, брат окончил школу и поступил в университет на истфак. Без сомнения, в качестве специальности он выбрал археологию. Уже на первом курсе он нашел и ответ на свой вопрос: где искать Атлантиду. Однажды на семинаре по Древнему Риму преподаватель вел опрос о римских провинциях и, вдохновленный чьим-то неординарным ответом, увлекся рассказом о древнейшем периоде испанской истории. В учебниках об этом почти ничего не писалось, а более подробное изучение этого вопроса не входило в программу. И тогда преподаватель произнес таинственное название — Тартесс, вскользь упомянув, что это местечко в Испании скорее заинтересует археологов, поскольку оно дало название целой культуре древнейшего периода. Но добавил, что археологам еще предстоит поломать голову и лопаты, чтобы найти местонахождение этого города.

Этого было достаточно, чтобы Николай потерял сон. Теперь он на всех языках читал о Тартессе. Стоило произнести это магическое слово, как он оживлялся и мог часами рассказывать об этом легендарном испанском городе. Там, по его мнению, следовало искать истоки легенды об Атлантиде. Нет, он не утверждал, что цивилизация Тартесса и была цивилизацией атлантов, но твердо верил в безусловную связь легендарного города с не менее легендарными атлантами. Свои новые идеи он доверял мне, своему первому слушателю. Я мало что понимала в этом и не очень разделяла его энтузиазм поначалу, но потом неизменно заражалась его восторженностью и с огромным интересом выслушивала его страстные речи и исторические выкладки.

Николай был пятью годами старше меня, но нас с детства связывала необычная дружба. Все знакомые всегда удивлялись нашей привязанности друг к другу. Брат водил меня с собой на институтские мероприятия, брал на вечеринки. Я постоянно вращалась среди его друзей и была поверенной в его сердечных делах. Родители посмеивались и делали вид, что ревнуют, потому что я знала о Николае больше, чем они, а он знал про меня то, чего я не говорила родителям. Я и замуж вышла за его друга. Но это отдельная история. Теперь я была в разводе, однако, Игорь оставался моим другом и другом Николая. Этакая идиллия, представьте себе.

Оторвавшись от воспоминаний, я стала ломать голову, как мне срочно получить визу и не менее срочно приобрести билет на самолет. И тут меня осенило, что я могу и должна обратиться к Игорю, потому что, во-первых, он очень деловой и практичный человек, во-вторых, он друг Николая, а в-третьих, он, в конце концов, и мой друг. Я даже несколько успокоилась, решив для себя, на кого я взвалю свои проблемы, и смогла немного задремать.

Утром я стала судорожно набирать домашний номер Игоря. Длинные гудки никого не потревожили на том конце провода: видимо, тревожить было некого. Я расстроилась. На работу звонить мне казалось еще рано, но я все же рискнула. Мне ответила девушка приторно вежливым тоном что-то вроде того, что фирма «Рога и копыта» слушает. На мой вопрос об Игоре Ветрове девушка не менее вежливым тоном ответила, что его нет и не будет до конца недели, но что я могу попробовать найти его по мобильному телефону. Я столь же вежливо осведомилась о номере сего телефона, на что мне вполне резонно, хотя и исключительно вежливо дали понять, что незнакомым лицам у них не принято давать телефоны их сотрудников. В отчаянии я чуть было не крикнула, что я вовсе не постороннее лицо, а его бывшая жена. Однако обида и униженность ситуации заставили меня сдержаться. Я поблагодарила (вежливо!) и, повесив трубку, глубоко задумалась. Этот телефон я могла бы найти у Коли, но именно для его поисков мне и понадобился номер. Я хотела позвонить маме, она могла знать. Я уже схватилась за трубку и в ужасе бросила ее на рычаг. Маме, конечно же, ничего не было известно об исчезновении сына. Именно с ней Люда с Колей оставили своего сына — маленького Саньку. Именно она должна сейчас быть спокойной и считать, что в Испании все в порядке.

Я начала потерянно собираться на работу, думая, что решение придет само собой, как зазвонил телефон. Я почти с раздражением сняла трубку, считая, что кто-то отвлекает меня от напряженной работы мысли.

— Алена, звоню, звоню, а у тебя все занято и занято, — услышала я голос Игоря и облегченно вздохнула. — Мне звонили из Испании ночью. Я не стал тебя тревожить. Тебе нужна помощь с визой и билетами. Ничего не бери в голову: считай, что все это у тебя уже на руках.

— Ты что волшебник? — закричала я. — Ведь я же ломаю голову, как тебя найти. У меня нет твоего мобильника.

— Это поистине большое упущение, — ухмыльнулся Игорь, — записывай.

Я судорожно записала номер и хотела уже вешать трубку, но Игорь спросил:

— Ты должна мне рассказать о том, что Колька мог искать в этой Испании. Я надеялся, что он уже давно взялся за ум и расстался со своими детскими мечтами.

Да, Игорек абсолютно не разделял романтического склада Николая. Это отличало его и от меня и часто становилось поводом для наших ссор. Игорь был исключительно земным существом и очень твердо стоял на земле обеими ногами. И, наверное, мне бы неплохо жилось за его спиной, если бы он мог хотя бы оставить за мной право на романтику. Но он этого не терпел и пытался и меня обратить в свою прагматическую веру, раздражаясь каждый раз, когда сталкивался с моим неповиновением. Это и привело к разводу: я не позволила ему хозяйничать в моей душе. Он был ошарашен моим предложением о разводе, умолял и просил прощения, даже делал попытку примириться с моими интересами, но, увы! Сорвавшись, утопал в гнев-ном извержении по поводу моего неумения жить и делал мою жизнь невыносимой. Наверное, мы все еще были очень привязаны друг к другу и с готовностью бросались друг другу на помощь, вероятно, даже мы оба жалели о том, что расстались, но жить вместе все равно не смогли бы.

— Игорь, я тебя хотела спросить о подробностях его поисков. Я давно уже ничего об этом не знаю, — удивилась я его вопросу.

— Аленка, я пошутил. Мне действительно необходимо с тобой поговорить перед твоим отъездом. Как у тебя день?

— Я сейчас в институт, дома буду часа в четыре.

— Я заеду. И не о чем не волнуйся: мы найдем его.

— Мы? — изумилась и обрадовалась я: его помощь была бы просто неоценимой. — Ты разве тоже едешь?

— Я приеду чуть позже. Пока, — раздались гудки.

В институте мне необходимо было отпроситься как минимум на неделю. Меня, конечно, отпустили, но выразили сомнения в пользе моего пребывания там: дескать, полиция и без меня разберется. Я поплелась на лекцию, так и не получив сочувствия ни с чьей стороны, так и не зная сама, чем я действительно могу быть полезной.

Перед лекцией ко мне подошел Алеша Рахманов. Я, конечно, и думать о нем забыла. Я попросила его подойти после лекции и приступила к рассказу о Риме. И вдруг со мной произошло то же, что и с Колиным преподавателем N лет тому назад: я почему-то начала вдохновенно рассказывать о римской провинции Бетика и о культуре Тартесса. Я заметила, что Рахманов восторженно следил за моим рассказом. После занятия он ринулся к моему столу и стал благодарить за столь интересную лекцию. Видимо, Испания глубоко интересовала мальчика. Врать ему я не могла, да у меня и не было сил, и я призналась, что потерпела фиаско, что поиски литературы по интересующей его теме пока ни к чему не привели. Но я пообещала поискать что-нибудь, когда буду в Испании. И тут я укусила себя за язык, однако, было уже поздно.

— В Испании? — взвился Алексей. — Вы едете в Испанию? Скоро? Сейчас? Когда?

Я вынуждена была сказать, что еду и очень скоро.

Из дома я позвонила Игорю, что жду его, и не прошло и пятнадцати минут, как он появился на пороге моей квартиры. Он почему-то сиял, видимо, рад был встрече. Я вдруг поняла, что обрадовалась ему. Он пришел с букетом цветов. Боже, к чему сейчас цветы — то, за право получения чего хотя бы по праздникам я боролась столько лет! Я поблагодарила и провела его в комнату, предложив чашечку кофе. Все, как полагается в данном случае. Наконец, все условности были соблюдены, и можно было перейти к делу.

— Я хочу, чтобы ты знала, что Коля не расстался со своей детской мечтой, — начал Игорь и прокашлялся. Казалось, он старательно подбирает слова. Его явно бесило увлечение друга, приведшее его к какой-то беде, но сейчас он не мог позволить своему раздражению прорваться наружу.

Николай, закончив аспирантуру и защитив диссертацию, много разъезжал по стране, участвуя в раскопках. Но в один прекрасный, или не очень, день он вдруг бросил археологию одним рывком, решительно и твердо, и обратился к своему закадычному другу с просьбой подыскать ему денежную работу. Тогда Ветров уже имел свою фирму. Как человек, идущий в ногу со временем, Игорь после школы поступил на экономический факультет МГИМО, окончил его и начал трудиться на поприще внешней торговли в ГКЭС, полагая, что большая карьера начинается с малого, и родная страна обязательно оценит по заслугам рвение еще зеленого юнца. Но перестройка и превращение огромной родной страны в несколько меньшую, — все это позволило Игорю опустить некоторые ступеньки в построении своей карьеры и немного ускорить свое продвижение к благополучию и благосостоянию.

Итак, Ветров с радостью откликнулся на просьбу друга. Его, несмотря на строго практический взгляд на вещи, всегда отличало острое стремление помочь ближнему, словно тем самым он компенсировал некоторые шероховатости своего внутреннего мира. Он с удовольствием взял Колю в компаньоны, поставив перед ним одно условие: Николай должен был получить экономическое образование. Мой брат поступил на вечернее отделение экономического факультета МГУ и полностью отдался совершенно новой работе.

Игорь ликовал. Он собственно и учиться Колю заставил, считая, что таким образом у него совсем не останется времени на его детские бредни, и так проще будет его навсегда оторвать от прежней, по мнению Игоря, никчемушной профессии. В документах фирмы Ветров с гордостью отмечал, что его компаньон — кандидат исторических наук. Работали они слаженно, практически без разногласий и при этом оставались настоящими друзьями. И вот уже лет семь их фирма существовала, переживая трудности вместе со всей страной, то процветая, то что-то теряя, но в целом не бедствуя и всегда становясь на ноги.

Я оказалась вовлеченной в стремления Ветрова заставить моего брата забыть археологию, потому что это происходило в разгар нашей любви и в лучшее время нашей совместной жизни. Мы с Игорем тогда еще смело раскрывали друг другу душу и не имели секретов друг от друга. Муж частенько делился своими успехами в перевоспитании моего брата. Я не очень одобряла его стремления, да и не очень верила в возможность переубедить Колю. Я слишком хорошо знала его горящий возбуждением взгляд и помнила его страстные рассказы о находках. Но я не противоречила мужу, во-первых, чтобы не вызывать его на ненужный спор, а во-вторых, я не хотела выглядеть насмешливой по отношению к его совершенно искренним намерениям. Однако со временем я стала замечать, что муж мой достиг своего. Во всяком случае, Коля не только никогда больше не упоминал Атлантиду, но даже не вспоминал о своих археологических экспедициях. Но верить в это мне не хотелось.

— Я догадывалась, что его работа на фирме и смена профессии, на самом деле служили средством к накоплению капитала, необходимого для раскопок, — ответила я.

— Чертов Шлиман!!! — ругнулся Игорь. — Да, ты права. Этот романтический бред он так и не выкинул из своей дурацкой башки.

— Не надо, Игорь, это сейчас не поможет. Надо наоборот по-пробовать понять его, тогда мы будем знать, где искать, — проговорила я очень осторожно, чтобы не раздуть его злости. Так когда-то я учила себя терпеливо беседовать с ним, чтобы парировать его оскорбления мягким убеждением.

— Ты права, — согласился Игорь, — хотя мне довольно много известно. Он ведь присылал мне по факсу короткие отчеты о своей деятельности там. Отчеты я тебе передам на изучение. И все же я думаю, что главную информацию ты узнаешь от Люды. Только надо, чтобы она немного успокоилась: сейчас она не в состоянии взвешенно оценивать события. Мне всегда казалось, что Людмила была его душеприказчиком.

Правда, от Люды я узнавала, что брат иногда изучал по ночам «Археологический вестник», да еще изредка перезванивался со своими бывшими коллегами. Последние чаще звонили ему сами: некоторые старались вновь увлечь его бывшей профессией и приглашали в экспедиции, но таковых было немного. В основном же, узнав о повышении Колиного материального положения, обращались с просьбами, изливали на него свои проблемы, короче говоря, по всему видно, звонили из зависти. Брат все реже делился со мной своими соображениями, прежде всего потому, что полагал, дела меня мало интересуют, а что мне будет интересно, мне наверняка поведает Игорь. После моего развода мы вновь несколько сблизились с братом, хотя прежних отношений было уже не вернуть. Думаю, что больше он теперь рассказывал жене, и что не рассказывал ей, не рассказывал уже никому на свете.

Николай женился не очень рано, лет в двадцать шесть. Люда работала переводчицей с испанским языком на одной из международных конференций по археологии. Николай, по вполне понятным причинам, старался как можно больше общаться с испанской делегацией, подробно расспрашивая их о ведущихся в стране раскопках. Однажды он оказался полезен совсем юной симпатичной белобрысой переводчице, которая никак не могла перевести какой-то термин из археологии. Коля подоспел как раз во-время. Он прекрасно говорил по-испански, а уж испанская археология была ему известна досконально. Девушка робко поблагодарила его за помощь, но тут же стушевалась и стала делать ошибки в переводе, вероятно, нервничая от присутствия рядом знатока. Коля извинился перед археологами и под каким-то предлогом откланялся, избавив девушку от своего присутствия. В перерыве он пригласил ее в буфет на чашечку кофе и выразил надежду, что не помешал ей в работе. Люда совсем смутилась и забормотала слова благодарности за помощь и т. п. Так они и познакомились. А дальше все банально — он проводил ее домой. Еще неделю они встречались на конференции, а затем месяца три встречались уже вне конференции. И, наконец, объявили родным о своем желании создать новую ячейку нашего общества — свою собственную семью. Люда была на три года моложе Николая. Она окончила романское отделение филфака и стала работать переводчиком. Она терпеливо ждала Колю из экспедиций, а впрочем, каждый свой отпуск она проводила с ним, участвуя в экспедиции в качестве обычной рабочей силы.

Да, она могла быть его душеприказчиком. Но я вспомнила ее истошный крик по телефону: «Только ты знаешь, что он искал!» и усомнилась в этом.

— Хотелось бы верить, что Люда все знает о его поисках, — обратилась я к Игорю, — но очень опасаюсь, что это не совсем так.

Игорь вздохнул и, как мне показалось, подавил готовое сорваться с губ ругательство. Он одним глотком допил кофе, резко поднялся и стал шагать по комнате. Складывалось впечатление, что он чего-то ждал. Я молча наблюдала с минуту-две, как он меряет комнату шагами. Одетый в безупречный серый костюм, в белоснежной рубашке и модном галстуке, он напоминал диссертанта, не находившего себе места перед защитой.

— Дай мне отчет полистать и перестань мельтешить, — вдруг с неожиданной решительностью выпалила я.

Он замер, секунду соображал, о чем его попросили, и ринулся в коридор. Щелкнул замок дипломата, и через мгновение Игорь вернулся с папкой в руке.

— Не знаю, может ли это помочь, — сказал он, протягивая папку.

— Ты же говорил, что знаешь больше моего, — съязвила я.

Он пожал плечами, налил себе еще кофе и закурил. Вообще-то я не позволяла курить в квартире, но сейчас даже не обратила на это внимания. С трепетом я открыла папку: уж и не знаю, что я ожидала там найти, но только не цифры. Это был скорее финансовый отчет, достаточно скрупулезный. Я не смогла скрыть разочарования. Игорь, по-видимому, изучал мою реакцию и теперь с торжеством во взоре, полуехидно, полусамодовольно обратился ко мне:

— Ну что? Это будет тебе полезно?

— Непременно! — ответила я ернически и швырнула папку на диван. И тут зазвонил телефон, мобильный телефон Игоря.

— Ветров слушает…Да…Хорошо, сейчас будем, — сказал Игорь в трубку, а затем обратился ко мне: — Все готово: билеты есть, а за визой нам надо подъехать.

— Как!? Ведь я же еще даже не давала тебе паспорта! — воскликнула я.

— Это удивляет не только тебя. Я дал твои данные, чтобы в посольстве начали готовить визу, но, оказывается, им звонили из испанских компетентных органов и просили ускорить ход дела. Так что нужен лишь паспорт, чтобы поставить штамп.

— Не может быть! — ахнула я. — Господи, что же все ждут от меня, если даже компетентные органы считают, что мое присутствие там необходимо?

— Да-а, на тебе большая ответственность, — засмеялся Игорь. — Но я в тебя верю.

Он встал, дал мне руку и помог подняться, а когда я встала, я очутилась в его объятиях. Он сжал меня на миг и тут же выпустил, словно опасаясь сломать.

«Не нужно бы этого», — мелькнуло у меня в мыслях, но, будучи не в состоянии как-то реагировать на это, я промолчала. Мы вышли к машине.

Сентябрь стоял превосходный. Золотая осень оспаривала права у бабьего лета, и, наконец, они решили, что вполне могут ужиться. Было тепло, солнечно, сухо и как-то необычайно светло от золотого убранства деревьев и от солнечных лучей, словно подсматривающих сквозь слегка поредевшую листву. Эта красота придавала сил и энергии и вселяла надежду, что все будет хорошо.

Глава третья РУКОПИСЬ

Храбрая мысль влечет ваш ум на подвиг.

«Слово о полку Игореве» (XIIвек)

И прошлое вернется.

И страница — Прочитанная — снова повторится…

Таков закон всеобщий бытия.

Мигель де Сервантес(1547–1616)

С билетом и визой на руках пора было подумать о вещах, и дома я судорожно соображала, что же необходимо взять, чтобы переместиться из осени в жаркое лето. К счастью, Москва наслаждалась теплынью, и летний гардероб оказался под рукой. Я вывалила из шкафа на кровать в спальне все, что можно было захватить теоретически, и приступила к сложному умственному процессу отбора самого лучшего и самого необходимого. Вещь, прошедшая по конкурсу, отправлялась в небольшую дорожно-спортивную сумку. Я оказалась настолько поглощена этим занятием, что долго не подходила к надрывавшемуся телефону, не воспринимая звонок. Наконец, трезвон добрался до моего сознания, и я сняла трубку.

— Алло! Елена Андреевна, это вы? — выдохнул мужской голос в трубке. Видимо, его хозяин, отчаявшись дозвониться, уже собирался положить трубку на рычаг.

— Я слушаю.

— Извините, ради бога, за беспокойство. Вы меня не знаете. Я отец одного из ваших студентов — Алексея Рахманова.

«Тьфу, сумасшедшая семейка», — подумала я и исключительно вежливым тоном произнесла в трубку: — Да-да, очень приятно.

— Я вдвойне некорректен, а вы говорите «очень приятно», — изумился мужчина. — Во-первых, я звоню вам без вашего разрешения, контрабандой раздобыв ваш номер, во-вторых, я звоню вам не вовремя, когда вам совершенно некогда. Меня зовут Владимир Сергеевич. И мой беспардонный звонок может показаться вам еще и бредом сумасшедшего.

«Уже показался», — мысленно огрызнулась я, а в трубку пропела: — Ничего, что вы! Я вся — внимание.

— Сын рассказал вам о нашей родословной. Но он не все еще знает. Например, ему неизвестно о том, что в нашем роду хранится очень важный и невероятно древний документ, передававшийся из поколения в поколение. От сына я узнал, что вы едете в Испанию. Я сам не понимаю, почему, но какое-то шестое чувство подсказывает мне, что я должен…, просто обязан передать вам эту рукопись.

От изумления я с полминуты молчала.

— Алло, вы слушаете? — занервничал Рахманов-старший.

— Да-да, просто я хотела извиниться. Видите ли, я улетаю уже завтра утром, и в Испании у меня будут не совсем приятные дела. Не могли бы мы несколько отложить вашу семейную реликвию. Я обещаю вам, что по приезде я обязательно изучу ее.

— Елена Андреевна, пожалуйста, выслушайте меня, — взмолился отец Алексея. — Я осознаю, что напоминаю вам сейчас назойливого идиота, одержимого семейным древом. Но это не совсем так.

— Владимир Сергеевич, я не хотела вас обидеть, — оправдывалась я. — Просто сейчас действительно несколько не до истории.

— Простите, я не буду вам больше мешать. Я лишь прошу разрешить мне подъехать к вам и передать вам документ. На всякий случай.

Я посмотрела на часы — половина девятого. В девять собирались зайти Игорь и Ольга. Скажут мне напутственное слово, короче, будут учить меня жить. Так и быть, в их присутствии мне не страшен никакой умалишенный отец сумасшедшего студента, грубо врывающийся в, и без того не очень мирное, течение моей сугубо личной жизни.

— Хорошо, — медленно растягивая слова, выговорила я. — Подъезжайте ровно через час, я спущусь и встречу вас у подъезда, — и я назвала адрес.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Рахманов. — Я понимаю, что вы обо мне думаете. Но, возможно, рукопись пригодится вам в поездке.

Этот звонок лишил меня душевного равновесия. С одной стороны, меня всегда интересовали древности, с другой — мне было сейчас не до них. Я металась из одной комнаты в другую, точно искала выхода из запутанного лабиринта, не узнавая собственной квартиры. Оправдывала я себя тем, что, якобы, собираю вещи, а сама с нетерпением ждала появления друзей. К счастью, первой приехала Ольга. Она еще толком ничего не знала и рвалась помочь, чем может.

— Ну что? Сон в руку? — с порога выпалила она.

— В руку, в руку, — устало улыбнулась я, ведь к этому времени я напрочь забыла про свой пресловутый сон.

В двух словах я рассказала ей обо всем, чем повергла ее в состояние шока. Она долго молчала, а затем весь вечер бормотала: «Сон в руку!» Я поведала ей и о последнем телефонном звонке. Она обругала меня за доверчивость и неосторожность, считая, что я должна была решительно и настойчиво послать этого родителя куда подальше. Потом она вдруг осеклась, с минуту молчала и, наконец, изрекла:

— Сон в руку. О чем манускрипт?

— Почем я знаю, — пожала я плечами. — Что-то, видимо, об одиннадцатом веке и связи Испании и Руси, судя по тому, что интересовало студента.

Оля взвесила информацию и вынесла вердикт:

— Все идет по плану.

Я рассеянно кивнула и пошла открывать дверь Игорю. С удивлением я осознала, что его приход меня приятно волнует: мой бывший муж своим уверенно-жизнерадостным взглядом на вещи вселял в меня бодрость и силу. А сейчас он стоял передо мной, как всегда, подтянутый в костюме с иголочки, и голубые глаза его излучали тепло и энергию, а губы растянулись в обезоруживающей улыбке.

— Извини, я несколько припозднился. Дела. К вылету готова?

Я глянула на часы, будто бы и правда пора отправляться в полет, и ахнула — ровно половина десятого.

— Пойдем скорее со мной, — потянула я его за собой, на ходу накидывая плащ.

— Погоди, дай с Ольгой поздороваться. Куда ты меня ведешь? — замешкался он.

— Сейчас объясню, — крикнула я уже с лестничной клетки. Пока мы спускались в лифте, я путано вещала о студенте, его отце, о рукописи. Получался полный бред. Но Игорь очень серьезно выслушал и даже не выказал никакого неудовольствия по поводу несвоевременности обмена древностями.

Вечер стоял довольно теплый, но уже подкрадывалась ночная прохлада. Молодой игривый ветерок заискивающе тормошил нас за рукава и трепал за волосы. Фонарь, которому по должности положено было освещать крыльцо подъезда, нерешительно мигал, словно еще не определился, пора ему заступать на вечернее дежурство или нет. Около подъезда стоял мужчина. Он был высокого роста и одет в темную ветровку и джинсы. Это все, что можно было рассмотреть в сумерках.

— Владимир Сергеевич? — окликнула я его.

Он радостно подался к нам. Я представила мужчин и с удовлетворением отметила, что присутствие рядом Игоря было как нельзя кстати. Рахманов явно волновался. Он вновь просил извинить его за звонок и глупую настырность и вновь пытался объяснить свое ребяческое поведение тем, что нутром ощущает необходимость передачи мне документа.

В разговор неожиданно вступил Игорь. Меня до крайности изумило и то, что он сказал, и то, почему он вдруг говорит об этом совершенно незнакомому человеку, — это было так не похоже на такого разборчивого в собеседниках и не склонного к излишней откровенности Игоря.

— Елена Андреевна едет на поиски своего пропавшего брата. Почему-то мне тоже думается, что ваш документ каким-то образом прольет свет на это таинственное исчезновение.

Игорь рассказал и об археологических увлечениях Коли и даже о Тартессе и Атлантиде.

— Все это очень странно, — покачал головой Владимир Сергеевич. — Моя рукопись относится к одиннадцатому веку. Она русская, по происхождению, но написана на трех языках. Наиболее полный из сохранившихся текстов был на испанском, вернее, на древнем испанском. Арабский и древнерусский тексты сохранились хуже. Все три варианта — три части одного документа, содержащие один и тот же текст, подобно Розеттскому камню. Во вступлении автор оговаривает, что выбрал эти три языка для создания своего документа, поскольку каждый из языков был ему по той или иной причине близок.

— Но я не читаю ни на одном из перечисленных вами языков, — опешила я.

— Не пугайтесь. Я передаю вам уточненный и сверенный русский перевод, составленный с учетом всех трех языков. Текст отпечатан, — успокоил меня Владимир Сергеевич и вдруг спохватился: — Да, я подумал, что надо обязательно приложить и копию оригинальной рукописи… Даже не знаю, зачем. К тому же пока трудно увидеть связь между моим манускриптом и вашими грустными событиями.

— Я просто убежден, что связь есть, — вмешался Игорь. — Огромное вам спасибо за вашу настойчивость. Очень приятно, когда люди неравнодушны.

Я не узнавала Ветрова. Его словно подменили. Похоже, за сегодняшний день он настолько многое передумал, что даже изменил своей исключительной практичности и приземленности.

Рахманов тем временем достал из-за пазухи куртки папку и бережно протянул ее мне:

— Вот. Возьмите, пожалуйста, и пусть она принесет вам удачу.

— Спасибо, Владимир Сергеевич, — тепло откликнулась я. Этот человек больше не казался мне умалишенным отцом назойливого студента. Возможно, я хваталась за соломинку, поверив в интуицию двух совершенно незнакомых и, очевидно, совершенно разных людей. — А где же оригинал? — не удержалась я от чисто женского любопытства.

— Оригинал хранится у моего отца. Он передавался из поколения в поколение по мужской линии старшему сыну. Теперь его унаследую я, а затем Алеша, — улыбнулся Рахманов и добавил: — Манускрипт очень древний и ветхий. Он написан частично на толстой бумаге, а большая часть — на пергаменте.

— Погодите, какая бумага? В одиннадцатом веке не существовало бумаги, — возмутилась я.

— Вот именно! Да и пергамент на Руси был привозной. Но это — арабская бумага. Мы отдавали весь документ на экспертизу. Это действительно, что и удивительно, одиннадцатый век!

Я могла лишь восхититься, что держу в руках такую древность и ценность. Но мое обычное возбуждение от соприкосновения с «древнятиной» подавлялось волнением последних двух дней. «Древнятина» уступала место проблемам сегодняшнего дня. Но у меня было пять часов перелета на то, чтобы полистать Колины отчеты и древний манускрипт.

Мы распрощались с Рахмановым, и я пообещала вернуть ему документ по возвращении. Когда мы с Игорем поднялись домой, мы увидели, что Оля не теряла времени даром. Нас встретил изысканно накрытый стол, а посреди — красовалась дорогая бутылка вина, которую, видимо, Игорь, как волшебник, исхитрился незаметно передать Ольге, когда только пришел.

Мы очень душевно посидели. Друзья напутствовали меня советами, которые в большинстве своем оказались вполне разумными и не лишенными целесообразности. Вскоре Ольга засобиралась домой, а Игорь под каким-то предлогом задержался. Когда Оля ушла, он налил нам по бокалу вина и произнес следующий монолог:

— Аленушка, последние два дня полностью вывели меня из равновесия. Видишь ли, я не перестаю думать о Николае. Я знаю его со школы. Меня всегда удивляли и смешили его увлечения, я считал их мальчишеством. Когда он бросил археологию, я решил, что он, наконец, вырос, и я стал бороться за то, чтобы помочь ему расстаться с детством окончательно. То, что он не сопротивлялся, лишь укрепляло меня в мысли, что я прав. Ты помнишь, как я рассказывал тебе о его успехах в настоящем деле, в деле, которое было стоящим, на мой взгляд. Месяц назад, когда я стал получать его отчеты, я понял, как глубоко заблуждался на его счет. Сейчас же я еще и засомневался в правильности своих собственных стройных убеждений. Это нелегко для почти сорокалетнего муж-чины ломать свой взгляд на вещи. Ведь это не потеря иллюзий: их я никогда не имел, а значит, не могу и потерять их. Это скорее обретение иллюзий, как бы забавно это ни звучало.

Он ухмыльнулся, молча чокнулся с моим бокалом, глотнул вина и продолжал:

— Сегодня я понял, что цель, поставленная еще в детстве и достигаемая с таким упорством и самоотречением, не может быть мальчишеством, даже если, по мнению некоего Игоря Валентиновича Ветрова, эта цель не имеет ничего общего с реальной жизнью и не является настоящим делом, то есть не дает продвижения в карьере и не несет сиюминутной денежной выгоды. Я осознал, насколько мой друг Колька, которого я всегда считал этаким чудаком, взрослее, умнее и выше меня.

— Ну-ну, только не надо самоуничижения, — перебила я этот проникновенный монолог. — Это не твой стиль.

— Упаси бог, ты права, — кивнул он, задумался и вдруг встрепенулся: — Алена, а что это за Тартесс такой? С чем хоть это едят?

Я засмеялась, еще не до конца веря в серьезность поставленного вопроса:

— Это ни с чем не едят. Вряд ли это вообще съедобно. А у нас на столе есть много всего действительно съедобного, если ты голоден.

Игорь поморщился от моей, вероятно, не удачной шутки, но проглотил ее и каким-то упавшим голосом поделился:

— Понимаешь, Коля никогда не рассказывал мне о Тартессе. В школе он безумолку болтал об Атлантиде, но однажды понял, что я его плохо слушаю, а если и слушаю, то перебиваю язвительными шуточками. Кому это понравится? И он перестал говорить со мной об этом.

— Боже, о чем же тогда вы говорили? — так и ахнула я в негодовании.

Игорь закрыл лицо руками, покачал головой и сдавленно с горечью промычал:

— Обо мне. О моих планах на будущее, — он помолчал и вдруг взорвался: — Обо всем! Мы же были мальчишками. О девочках, в конце концов! Ты что же думаешь, кроме его Атлантиды больше и говорить было не о чем?

Я не отреагировала на его выходку, ожидая, когда пройдет так знакомая мне вспышка гнева. Я потягивала вино из бокала малюсенькими глоточками, постукивая ногтями по хрусталю. Игорь налил себе еще вина и залпом выпил.

— Лен, расскажи мне про Тартесс, — хрипло повторил он свою просьбу.

Я вздохнула, понимая, что от истории не уйти, и сказала:

— Я знаю очень мало. Видимо, я тоже была невнимательным слушателем, хотя когда-то Коля поверял мне все свои новые мысли и открытия. Попробую рассказать, что помню.

Я взвесила, в какой форме лучше преподнести скептику информацию о Тартессе, и романтической сказке предпочла сухое изложение фактов. Собравшись с мыслями, я начала:

— На юго-западе Испании в глубокой древности существовала цивилизация, сложившаяся вокруг города Тартесс. Местонахождение самого города до сих пор не обнаружено, известно лишь, что он располагался где-то в устье реки с одноименным названи-ем. Сегодня эта река называется Гвадалкивир. По свидетельству древних авторов, государство это было богатым и цветущим. Тартессии, жители Тартесской державы, подчинили себе ряд соседних племен и создали племенную федерацию. Главное богатство Тартесса составляли металлы, особенно славился Тартесс своими серебряными рудниками. Древние греки называли реки Тартессиды «сребронесущими», а богатства — словно исходящими из рога изобилия. Тартесс вел активную торговлю со всем древним миром. С двенадцатого-одиннадцатого века до нашей эры на юго-запад Испании стали проникать финикийские мореплаватели и купцы. С ними у тартессиев складывались довольно сложные взаимоотношения, поскольку финикийцы фактически основывали свои колонии на землях, принадлежавших Тартесской державе, и тартессии пытались вытеснить их со своей территории, а когда финикийцы укрепились, установили с ними торговые отношения. На востоке своей державы тартессии вступили в тесный контакт с греками, развивая с ними добрые взаимоотношения. От финикийцев и греков мы узнаем о расцвете Тартесса, который приходится на восьмой — шестой века до нашей эры. Однако к пятому веку Тартесс оказывается разгромленным окрепшей к этому времени Карфагенской державой. Гибель города уносит в небытие и тайну его происхождения. До сих пор спорят историки о времени возникновения цивилизации. Если верить самым смелым источникам, Кадис был основан финикийцами в двенадцатом веке до нашей эры. Название его означало «укрепление», потому что финикийцам пришлось столкнуться с сопротивлением местной цивилизации, ведь Тартесс уже существовал к этому времени.

Я перевела дух. Ветров слушал очень внимательно, а когда я замолчала, вздрогнул, будто не ожидал, что это весь рассказ.

— А при чем же Атлантида? — поинтересовался он.

— Атлантологи утверждают, что атланты создали колонии по всему миру, и некоторые народы в этой связи рассматриваются как потомки погибшей цивилизации. Романтики, а к их числу принадлежит и Коля, верят, что Тартесс и был основан как колония атлантов или же потомками атлантов, и этим объясняется столь высокий уровень цивилизации. Однако, пока не найдена Атлантида, и пока не найден сам Тартесс, ни утверждать, ни отвергать этого нельзя. И все это рождает эпитеты — «легендарный Тартесс», «мифический Тартесс», «загадочный Тартесс». Особую прелесть этому мифу придает упоминание Тартесса в Библии как очень богатого города Таршиш, куда стремятся за покоем и сокровищами. Вот, вкратце, пожалуй, и все, что я могу сообщить тебе об этой таинственной цивилизации.

Видимо, я все же говорила слишком эмоционально, вспомнив то, как когда-то говорил об этом Коля, и Игорь неожиданно усмехнулся:

— Ты тоже едешь искать Тартесс?

— Я еду искать брата, — отрезала я.

Игорь поблагодарил меня за сольное выступление и собрался уходить, так и не высказав своего отношения к почерпнутым от меня новым знаниям.

Он направился к двери, затем обернулся ко мне:

— Я верю, что Колька найдется.

Он поцеловал мне руку и откланялся.

Я плюнула на посуду. Оля, которой я оставляла ключи и чьим заботам я вверяла своего кота, обещала зайти и доделать недоделанное. Уснула я мгновенно и на сей раз не видела снов.

Утром Ветров отвез меня в аэропорт. Всю дорогу мы молчали, думая каждый о своем. Уже подъезжая к аэропорту, Игорь откашлялся после долгого молчания, будто собирался что-то сказать. Но как бы отвечая на свои собственные мысли, только и промолвил: «Да-а».

В здании аэропорта объявили регистрацию на Мадрид. Я вдруг встрепенулась:

— Почему Мадрид? До Кадиса ближе от Малаги.

— Дорогая моя, — многозначительно проговорил Игорь, — прочитай Колин отчет, пока будешь лететь. Тебя встретят в Мадриде мои друзья, они же отвезут тебя, куда ты им укажешь, когда подробнее ознакомишься с отчетом.

Это был его самый длинный монолог за это утро, но оказалось, что главный монолог ждал меня впереди. Мы подошли к таможне, настала пора прощаться, и неожиданно Игорь затараторил скороговоркой:

— Алена, я понимаю, что тебе сейчас не до наших отношений. Но, может быть, когда ты вернешься, когда Коля будет снова с нами, ты подумаешь,…ну, ты поразмыслишь, … взвесишь… Прости, я не найду слов. Наш развод мне кажется ошибкой, во всяком случае, для меня. Пожалуй, я теперь знаю, что иногда был не прав… И мы могли бы начать все сначала: ты и я, вместе, — он затряс головой, словно стряхивая наваждение. — Подумай, а? Прости. Удачи тебе!

Он обнял меня и что-то едва слышно прошептал. Поцеловав его в щеку и поблагодарив, я нырнула в суету регистрации к вылету.

Его слова жгли мне душу, я была ошеломлена. Но слишком много шокирующего, будоражащего произошло за два дня, и я не в состоянии была сосредоточиться. Мысли путались: Оля и сон, Коля и Тартесс, Люда и Коля, Алеша Рахманов, его отец и древний манускрипт, Игорь Ветров и я. Можно было сойти с ума! Но допустить этого было нельзя!

Глава четвертая ЗЕМЛЯ И НЕБЕСА

Не разузнав земного, рассуждаешь о небесном.

Из древнерусских афоризмов

Землю и небо пытаю с тоскою,

Вечно ищу и не знаю покоя.

Росалия де Кастро(1837–1885) /испанская поэтесса/

Пройдя регистрацию, я очутилась в нейтральной зоне: уже не в России и еще не за границей, — в своего рода «межъящичном пространстве», как говаривал Жванецкий. Магазины «Дьюти-фри», куда рванул наш падкий на импортные товары народ, меня сейчас не интересовали. Если я и бродила сейчас по ним и глазела на всю эту блестящую чепуху, то лишь для того, чтобы скоротать время, которое, на мой взгляд, практически не двигалось.

Наконец, нас «просветили», «прослушали» и запустили в последний предстартовый зал. Люди радостно оккупировали кресла, но сидели несколько неловко, будто бы на краешке, в любой момент готовые вскочить, сорваться с места и непременно первыми проникнуть в самолет. Я была с ними совершенно солидарна и испытывала аналогичную нервозность и, чтобы немного успокоиться, я подошла к огромному окну и принялась отрешенно наблюдать происходящее за его пределами. Вот какой-то лайнер поплыл к взлетной полосе, потоптался на месте, словно решая, взлетать или не стоит, весь напрягся и побежал, разгоняясь все быстрее, пока не оторвался от земли, весело качнув крыльями, точно наслаждаясь обретенной свободой. Я невольно прониклась гордостью за этот лайнер и ощутила приятное возбуждение в предвкушении того, что и я совсем скоро разделю с ним радость свободы полета.

Я отвернулась от окна, желая полюбопытствовать, не зашевелились ли мои соседи по полету, так как я не восприняла информацию только что прозвучавшего некоего объявления: настолько я была поглощена происходящим за окном. Но люди все еще напряженно восседали на местах. Я снова обратила свой взор на улицу и с удивлением заметила, как изменилось освещение. Солнце скрылось за темно-серым облаком, скорее напоминавшим тучу и через минуту стекло покрылось тоненькими косыми черточками, от чего вид за окном утратил четкость очертания, а я — реальность восприятия. Асфальт на летном поле потемнел и заблестел. Я подумала, что, уезжая, увожу с собой тепло. Осень вступала в свои права.

Объявили посадку, и люди вскочили так быстро и резко, словно в положении сидя их удерживала какая-то сильная пружина. У входа в коридор, ведущий непосредственно внутрь стальной птицы, уже выстроилась очередь. Я не стала пробираться в толпу, а терпеливо топталась в хвосте, прекрасно пони-мая, что в этой очереди обделенных не будет, и все достигнут того, за чем стоят.

Да, я отправлялась в далекую Испанию на поиски очень любимого мною человека и оставляла в Москве переживающих за меня близких и друзей. Вчера вечером я, наконец, собралась с духом и позвонила маме. Роль я написала себе на бумажке, потому что с детства испытывала патологическое отвращение ко лжи. Но эта ложь была воистину «во спасение», а кто-то умный сказал: «Если ложь во спасение, то лги». И я старательно прочитала написанный мною заранее текст, смысл которого состоял примерно в следующем: я еду в Испанию по просьбе Коли, который уже где-то что-то копает и считает мою помощь необходимой. Люда также находится с ним в экспедиции, поэтому они позвонить не могут, но мои испанские друзья просили передать маме от имени Коли, что у него все в порядке и, когда дело будет налажено, он приедет в Москву. Чушь, конечно! И материнское сердце не обманешь. Мама задала мне миллион провокационных вопросов. Отвечая, я крутилась, как уж на сковородке. В конце концов, я пообещала, что по приезде заставлю Колю позвонить, потому что это действительно безобразие, в конце двадцатого века не найти способ связаться с матерью, тем более что последняя в их отсутствие пасет их же отпрыска. Я согласилась с этой тирадой упрека и негодования и облегченно положила трубку на рычаг.

Теперь же я шла по «рукаву» в самолет и устраивалась на своем месте, которое оказалось у иллюминатора. Сумку с вещами я сдала в багаж, а в качестве ручной клади я оставила пакет с двумя ценными папками: одна содержала Колин отчет, другая — древний манускрипт. Я прижимала пакет к груди, будто в нем заключался весь смысл моей жизни. Впрочем, на данный момент, вероятно, так оно и было. Однако, я терпеливо ждала, пока начнется наш полет. Я смотрела в окно и в то время, как шасси шуршали по взлетной полосе, мысленно приближала момент расставания с землей. Внезапно самолет слегка вздрогнул и взмыл в небеса. Мы вырвались на свободу, и я испытала пьянящее возбуждение оттого, что находилась между небом и землей, сбросив бремя земного притяжения.

Самолет набрал высоту, погасли табло, и люди несколько расслабились. Я достала папку с отчетом, блокнот и ручку. Предстояла нелегкая задача, исходя из его содержания, наметить план поисков. Я медлила с изучением бумаг, памятуя о том, что меня потрясло в нем обилие цифр. С детства цифры производили на меня гнетущее впечатление, а большое скопление цифр на одном листе бумаге парализовало мои мыслительные способности и требовало от меня исключительного умственного напряжения. Мне, вероятно, легче было бы прочитать что-нибудь со словарем на совершенно незнакомом языке, нежели выудить из цифр необходимую информацию. Я зажмурилась и развернула папку. Выдохнув, я осторожно открыла глаза и принялась сосредоточенно читать. Первые несколько страниц привели меня в полное замешательство. Я с удивлением обнаружила, что держу в руках подробную бухгалтерскую справку о Колиных доходах и расходах за все его годы работы на фирме. Из документа следовало, что в расходах фигурировала одна и та же небольшая сумма, видимо, установленная самим Колей себе в качестве зарплаты. Остальные деньги он вновь пускал в оборот фирмы. Изучение этих страниц не вызывало сомнений: все эти годы Коля не просто зарабатывал, а целенаправленно сколачивал капитал. Далее Коля приводил сумму, которую намеревался использовать для ведения раскопок Тартесса, оставляя при этом значительную часть денег на фирме.

Только я начала втягиваться в эту магию чисел, понимать их потаенный смысл, как принесли ланч, и мне пришлось отложить изучение Колиных действий непосредственно в Испании. Вместе с перевариванием пищи я переваривала полученную мной информацию.

Испанский отчет открывали сведения о цене на билеты, визы, о расходах в аэропорту, о стоимости подарков испанским друзьям. Я не верила своим глазам. Коля, мой неисправимый роман-тик, грезивший о цивилизации, чье существование скорее иллюзорно, чем реально, мой милый Николай с дотошностью и скрупулезностью истинного бухгалтера и с навыками опытного жмота высчитывал и заносил в кондуит каждую истраченную копейку. Я на мгновенье прервала чтение, пытаясь унять свое негодование, граничившее с восхищением и завистью.

Согласно документу, Коля и Людмила пробыли в Кадисе у Карлоса и Анхелес всего два дня, что собственно и составило их отдых, а затем отправились на несколько дней в Мадрид. Там предоставив жене свободу в знакомстве с достопримечательностями столицы, Коля провел ряд встреч с испанскими археологами. Из отчета я поняла, что с ними он делился своими намерениями и советовался по вопросу о дальнейших своих действиях. Была даже приложена приблизительная смета на ведение раскопок из расчета сезонных работ в течение трех месяцев. Далее приводилась итоговая сумма расходов за время пребывания в Мадриде, затем они переехали в Севилью, откуда Людмила вернулась в Кадис, а Николай после встреч с севильскими учеными в течение нескольких дней путешествовал по Андалусии. Эта информация подкреплялась подробными расчетами расходов. Наконец, Коля возвратился в Кадис. Завершался отчет новой примерной сметой, по всей вероятности, составленной в результате его встреч и поездок.

Мне стало ясно из всего документа лишь то, что я должна встретиться с людьми, с которыми общался мой брат, причем в той же последовательности. Я составила список с их адресами и телефонами, так скрупулезно указанными братом в отчете. Не сообщалось там лишь самое главное — подробное содержание их бесед.

Я закрыла папку и минут десять отдыхала от испещренной цифрами информации, в то же время оставляя ее как бы отлежаться, в надежде на какие-то новые неожиданные идеи по поводу предстоящего мне расследования. Да-да, именно расследования, иначе это предприятие назвать нельзя. Я не переставала удивляться тому, как сочетались в моем брате возвышенный полет романтической души и совершенная трезвость бухгалтерского ума. Я осознала, что последнее стало частью романтики, неотъемлемым условием достижения с детства поставленной цели. «Хорошо, если для того, чтобы найти Атлантиду, нужно стать счетоводом, я им стану, — вероятно, рассуждал Николай. — Если понадобится для этого стать ассенизатором, значит, буду ассенизатором». Я снова испытала неизъяснимую гордость за брата, сменившуюся беспредельной тоской.

Однако я пока не была бухгалтером, а романтик во мне утомился от обилия закодированной в числах информации, и я вспомнила о другом сокровище, сокрытом в моей ручной клади. Я извлекла папку с рукописью и бережно открыла ее. Заголовок гласил: «Житие и деяния Святогора». Будучи рожденной под знаком Близнецов, я, конечно же, не удержалась и заглянула в конец манускрипта, где значилось:

«Писано сие в лето 6532 от Сотворения мира во граде Новгороде дружинником князя Яро-слава Владимировича, боярином Святогором». Сладко защемило сердце от этакой древности, и я вернулась к началу рукописи:

«Я, нареченный русским именем Святогор, в крещении Илия, решил поведать историю жития моего, богатого событиями чудными и приключениями, удивления достойными. Жизнеописание мое я пишу на языках, близких сердцу моему. Язык русских княжичей — язык родины моей. Язык андалузских эмиров — язык познаний и помыслов моих. Язык страны христианских замков — язык моих друзей и врагов».

Подобное вступление ошеломило меня изысканностью слога и загадочной возвышенностью смысла. Насколько отличался этот документ от только что изученного мной отчета.

«Я, Сварожич по происхождению, Даждьбожий внук и Перу-нов воин, крещеный в христианской вере, постигший веру пророка Мохаммеда и знакомый с верой христиан страны заходящего солнца, обрел многие знания и рассуждения свободные…»

Боже, да он философ, этот таинственный Святогор! Я хотела продолжить чтение, но объявили, что самолет идет на посадку, что через несколько минут мы приземлимся в аэропорту Барахас, что температура воздуха в испанской столице 28 градусов, а местное время — три часа дня.

Я аккуратно упаковала документы и терпеливо ждала, когда самолет распрощается с небесами и покорно опустится на грешную землю.

Получив багаж, у выхода я заметила Карлоса, задумчиво изучавшего пассажиров. Но не успела я подойти к нему, как какой-то молодой человек обратился ко мне на чистом русском:

— Елена Ветрова, это вы?

— Да, — удивленно вскинула я на него взгляд.

— Я от Игоря. Он просил встретить вас. Я из посольства. Меня зовут Андрей Доброхотов.

— Очень приятно, — протянула я руку. — Но я вижу, меня встречают испанские друзья. Пойдемте, я вас представлю.

Мы подошли к Карлосу. Он обнял меня, по-испански чмокнул в обе щеки. Я представила его Андрею.

— Карлос, зачем ты здесь? Где Люда и Анхелес?

С Молиносами меня связывала уже многолетняя дружба. Наше знакомство произошло в Москве, когда совершенно случайно на улице ко мне обратилась обаятельная женщина на русском языке с сильным акцентом и попросила подсказать, как ей с мужем добраться до Старого Арбата. Я поинтересовалась, откуда они. Оказалось, из Испании. И я, вдохновленная возможностью пообщаться на испанском, предложила им свои услуги в качестве добровольного гида. Целый день мы провели вместе: бродили по Старому и Новому Арбату, по Воробьевым горам, где я неплохо ориентировалась со студенческих лет. Потом я показала им свои любимые московские улочки. Через пару дней мы встретились снова, и я свозила их в Царицыно. Там мы вдыхали лесной весенний воздух и дух давно ушедших времен, запечатленный в камне. На следующий день они уезжали, и мы, обменявшись адресами, обещали писать друг другу.

Анхелес имела филологическое образование и владела английским, французским и русским языками. Карлос, врач по профессии, много повидал в мире, так как неравнодушное отношение к бедам человеческим забрасывало его в самые забытые богом точки планеты, туда, где в нем нуждались люди. Он говорил немного по-английски и по-французски. Но у нас троих уж точно имелся один общий язык — испанский, на нем мы с Анхелес и переписывались. Впрочем, иногда она писала на русском, а я отвечала ей на родном своем языке: дескать, пусть попрактикуется читать по-русски.

Год назад я, наконец, собралась в Испанию, где меня уже много лет ждали. Насколько мне были там рады, показал радушный прием, мне оказанный. Меня кормили, поили, развлекали и возили по всей Испании. Анхелес была моим внимательным ги-дом, милым собеседником и строгим учителем испанского. Карлос был нашим кормильцем, поильцем, шофером и улыбчивым добрым гением.

Вопрос, который я задала теперь своему испанскому другу, в свете сказанного выше, был совершенно неуместен. Карлос всегда оказывался там, где в нем больше всего нуждались. Это он и подтвердил словами:

— Я решил тебя встретить. Тебе понадобится помощь. Женщин я оставил дома. Заботы помогут всем отвлечься от грустных мыслей.

— Значит, новостей нет? — произнесла я упавшим голосом.

Карлос отрицательно покачал головой.

— Андрей, — вдруг повернулась я к молодому человеку, — что мне делать?

Этим вопросом я выдала всю свою растерянность и как бы попыталась переложить на него часть ответственности за происходящее.

— Сначала вам необходимо поесть и передохнуть с дороги, — бодро отчеканил он. — Я отвезу вас и вашего друга в отель.

— Но мы теряем время! — ко мне вернулась деловитость. — Сейчас только четыре часа, на еду и отдых уйдет масса времени. Надо уже начинать поиск.

— За едой мы могли бы обсудить план действий, — предложил Карлос.

— Прекрасная мысль! — поддержал Андрей. — Игорь сказал мне, что вы ознакомились с отчетом Николая Быстрова, и, возможно, у вас уже имеются какие-то соображения.

Итак, Игорь руководил операцией розысков из Москвы. Это было и приятно, и почему-то досадно, словно он опекал меня, несмышленую девочку, не полагаясь на мой здравый смысл.

— Вы на машине? — обратился Доброхотов к Карлосу. Тот кивнул.

— Тогда я отпущу водителя и поеду с вами, если вы не возражаете. Ветров предполагал, что вас будут встречать испанские друзья. На этот случай я взял машину с водителем, — продолжал Андрей. — Теперь я в полном вашем распоряжении.

Меня вновь неприятно царапнула предусмотрительность Игоря. Но я поблагодарила Андрея и уточнила планы Карлоса.

— Я тоже в твоем полном распоряжении, — расплылся в улыбке испанец.

Мы направились к «Мерседесу».

Глава пятая МАДРИД — ТАРТЕСС

И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…

Книга Пророка Ионы. I — 3 /Фарсис — по другой транскрибции, Таршиш, т. е. Тартесс/

…В три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото и серебро, и слоновую кость, и обезьян, и павлинов.

Ветхий Завет Третья Книга Царств. X–22

Мы устроились в небольшом кафе на тихой улочке в центре Мадрида. Пока официант выполнял заказ, я рассказывала своим спутникам, что мне удалось выудить из отчета. Мы согласились, что необходимо охватить весь список лиц, с кем общался Николай, таким образом проследив путь его мыслей. Ни Карлос, ни тем более Андрей не имели понятия о том, что Коля приехал в Испанию на поиски Тартесса.

Я еще раз уточнила имена тех людей, которые фигурировали в Колином отчете, выписала их адреса и телефоны. Первым в этом списке значился некто Андреас Росалес из Национального Археологического Музея. Карлос поднялся из-за стола, протянул руку к списку:

— Я позвоню и договорюсь о встрече.

Он вышел и минут через десять возвратился с такой бесконечной радостью на лице, словно поиски были уже завершены.

— Удача на нашей стороне! — воскликнул он. — Я дозвонился почти всем в Мадриде. Троих мы повидаем уже сегодня. Сеньор Росалес сейчас подъедет сюда сам. Оказывается, он старый знакомый Николаса, чьей судьбой он обеспокоен не меньше нашего. Затем мы вместе навестим какую-то вдову. Она любезно согласилась принять нас у себя дома, во сколько это будет нам удобно. И, наконец, некий сеньор Ривера ждет нашего звонка, чтобы договориться о встрече.

— Карлос, как ты все успел? — восхитилась я.

— Я здесь ни при чем, — заскромничал Карлос. — Просто люди очень живо откликаются на нашу беду.

От чувства благодарности на глаза у меня навернулись слезы. Впрочем, они давно уже напрашивались. Лишь суета заставляла меня смотреть на потерю брата несколько отстраненно; на самом же деле я боялась себе признаться, что почти не надеялась на успех. Я просто не давала воли своей фантазии, готовая нарисовать себе жуткие картины того, что могло случиться. И люди, которые охотно шли мне на помощь, оказывались для меня сейчас настоящей опорой.

Я сквозь пелену набежавших слез любовалась Карлосом, который потягивал кока-колу через соломинку. Это был высокий худощавый смуглый человек сорока с лишним лет с чуть по-редевшими черными волосами, не красавец, но стоило ему улыбнуться, как обаяние потоками лучилось из его темно-карих глаз, открыто смотревших из-под густых черных бровей. Настоящий испанец! Сейчас он сидел очень сосредоточенный и серьезный, то и дело поглядывая на часы. Через полчаса он направился к выходу, чтобы встретить гостя, которого должен был узнать по номеру машины.

Мы остались с Андреем, и я поинтересовалась, знаком ли он с Игорем лично.

— Конечно! — обрадовался он. — Мы же с Игоряшкой учились вместе в институте. Он-то покинул стезю всесторонних между-народных связей, а я вот прикипел и тружусь все на том же поприще.

— А почему же я о вас не знала? Вы не общались после МГИМО?

— Изредка. Но я-то о вас слышал.

Я поежилась. Наступила неловкая пауза. Через пару минут Андрей прервал ее словами:

— Вы не волнуйтесь, мы обязательно найдем вашего брата.

«Живого или мертвого!» — хотелось крикнуть мне, но я смол-чала и лишь отвернулась, чтобы не показать опять проступившую предательскую влагу на глазах. Похоже, нервы начинали сдавать.

К столику бодро направлялся Карлос в сопровождении коренастого бородача.

— Андреас Росалес из Национального Археологического музея. Элена Ветрова из Москвы, сестра Николаса. Андрес Доброхотов из русского посольства, — познакомил нас Карлос.

«Надо же, настоящий археолог!!!» — восхищенно подумала я: именно так я себе представляла людей этой профессии.

Мы обменялись горячими рукопожатиями. И я приступила к допросу (почему-то я таким образом определила для себя жанр нашей беседы).

— Сеньор Росалес, я слышала, что вы давно знакомы с моим братом Николаем, — осторожно начала я.

— Зовите меня Андреас и на «ты». Мы, испанцы, предпочитаем «тыкать», — и бородач широко улыбнулся. — Мы познакомились лет десять-двенадцать назад на конференции в Москве, затем встречались на различных археологических мероприятиях в других странах. Иногда мы обменивались письмами.

— Андреас, вы знали… то есть… ты знал, что Николай увлекался историей Тартессиды? — я чуть смягчила истинные устремления брата.

Широкоплечий бородач потряс своими огромными ручищами в воздухе:

— Это ты называешь «увлекался»? Да он просто бредил Тартессом! Я всегда говорил: «Честь находки Тартесса будет принадлежать не испанцам. Его найдет этот русский парень!»

Я невольно улыбнулась столь эмоциональной оценке Колиной одержимости и поблагодарила Росалеса за добрые слова.

— Элена, я не занимался Тартессом. Я больше реалист, — продолжал археолог, не дожидаясь моих вопросов. — Николас выяснял у меня, как в Испании организовываются раскопки. Он говорил, что готов положить им начало в плане финансов. Мы с ним даже составляли приблизительную смету.

Он вздохнул и задумался.

— Он уже знал, где копать? — робко вмешался Карлос.

— Когда я с ним беседовал примерно месяц назад, он лишь собирал материал. Точнее, он хотел посмотреть места прежних раскопок, проверить свою версию, обсудить ее с нашими коллегами. Еще в Москве он познакомился с Хосе Рамоном Тортигой. Этот старик был гениальным ученым, настоящим энциклопедистом. Со слов Николаса мне известно, что Тортига разделял его оптимизм по поводу возможностей поиска Тартесса. Но старик недавно умер. Правда, Николас, по-моему, познакомился с его вдовой…

— Да-да, — поспешил вставить Карлос, — мы сегодня поедем к ней. Я договорился о встрече.

— О, я непременно поеду с вами. Я должен найти Николаса! — пророкотал Росалес и замолк.

— А нет ли кого-нибудь из ныне здравствующих археологов, кто занимался бы Тартессом? — поинтересовалась я. — Прошу простить мое невежество: его вообще-то кто-нибудь еще ищет в Испании?

Андреас расхохотался:

— Вот настоящий вопрос! Я бы сказал, его поискивают.

— Как это? — хором удивились мы.

— А так. Иногда какой-нибудь город, считающий себя потом-ком и преемником великого Тартесса, выделяет деньги на рас-копки. Денег этих, как правило, не хватает. Поиски потихоньку сходят на нет. Чаще же всего археологи ведут работы там, где и так нужно рыть котлован. Но вероятность таким образом на-ткнуться на сокровища Тартесса и раскрыть тысячелетнюю тайну очень мала.

Мне вспомнилось, что в Великом Новгороде прежде, чем строить какое-либо здание, на этом месте проводятся раскопки.

— Я, кстати, рекомендовал Николасу пообщаться с Серхио Риверой, моим коллегой из нашего музея, — продолжал Росалес. — Этот парень участвовал в поисках Тартесса и много знает о положении дел в современной тартессологии.

Я заглянула в свой список: некто Ривера значился там за номером три. Именно он и ждет сегодня нашего звонка после встречи с вдовой.

— Боюсь, я вряд ли наведу вас на мысль о том, где искать Николаса, — вздохнул археолог. — Может, отправимся к сеньоре Рамон Тортига? И… простите, а что вообще известно о моем друге?

Все взоры обратились на Карлоса. Тот встрепенулся и, взвешивая слова, ответил:

— Он пропал пять дней назад. Его машину нашли в пустынном месте. Ближайший населенный пункт, деревушка Сантрелья, находится примерно в полумиле от того места.

Помрачнев, все начали выходить из-за стола и понуро двинулись к выходу. На улице было все так же жарко, точнее немного душно. Быстро спустились сумерки, небо темнело прямо на глазах, зажигались витрины магазинов и окна кафе и ресторанов.

Мы расселись по автомобилям. Наш кортеж из двух автомобилей с «Мерседесом» во главе торжественно тронулся по вечерним улицам Мадрида. Ехали мы минут двадцать, сначала по Прадо, мимо статуи Кибелы, царящей над играющими освещенными струями фонтана, затем по Реколетос и где-то возле Колумба нырнули на маленькую боковую улочку. На этом мои познания мадридских улиц исчерпывались и, где мы петляли дальше, я уже ни за что не определила бы и дорогу назад вряд ли бы нашла. Наконец, мы припарковались около пятиэтажного здания.

Пожилая седая небольшого роста женщина приветливо предложила нам войти. Сеньора Тортига, назвавшаяся Лаурой, провела нас в зал и разместила на диване и креслах вокруг журнального столика. Андреас Росалес, указав хозяйке на меня, рассказал, что я довожусь сестрой некоему Николасу, русскому археологу, вероятно, посещавшему ее около месяца назад. Я просмотрела свои записи и назвала ей точную дату их с Колей встречи. Но она не нуждалась в уточнениях. Она отлично помнила этого красивого ученого из России, такого интеллигентного и в то же время такого целеустремленного.

— Мой покойный муж посвятил истории Тартесса много работ, — говорила сеньора Лаура. — Он изучал уже сто раз изученное, перепроверяя факты, сверяя данные. Он собирал своего рода коллекцию статей, высказываний, упоминаний — всего, всего, хоть мало-мальски связанного с этим древним городом. Он свято верил, что эти крупицы информации могут оказаться на вес золота в поисках Тартесса.

— Вам знакомы какие-нибудь из его идей по этому вопросу? — вежливо осведомилась я.

— Я не археолог, я врач. Я часто бывала с ним в экспедициях, но эти экспедиции не были связаны с Тартессом. Своего рода архивариусом Хосе Рамона я стала уже после его смерти, — грустно сказала сеньора Тортига. — Разбирать его наследие и его коллекцию книг мне помогали его друзья, коллеги и ученики. Кстати, среди его учеников один молодой человек страстно интересовался историей Тартесса. Именно ему я передала все находки, идеи и открытия Хосе Рамона, — она помолчала, словно припоминая что-то. — Да, я, по-моему, дала вашему брату адрес этого молодого ученого. Он преподает археологию в Мадридском университете. Его имя Мигель Альварес. Очень милый и увлеченный своим делом молодой человек.

Я сверилась со списком Николая: с Мигелем Альваресом он встречался. Я вопрошающе кивнула Карлосу, тот пожал плечами и обратился к хозяйке:

— Сеньора Тортига, не дадите ли вы нам телефон сеньора Альвареса?

— С удовольствием. Минуточку. Я даже познакомлю его с вами.

Она набрала номер:

— Сеньора Альвареса, пожалуйста… А когда будет?…А-а, вот в чем дело…

Она повесила трубку ладонью и повернулась к нам:

— Он в отъезде, будет, вероятно, через пару дней.

Мы поблагодарили хозяйку и засобирались уходить. Дальше нам предстояло встретиться с неким Серхио Риверой, который также ожидал нас дома, и мы, простившись с милой вдовой ученого, снова пустились в путешествие по темным, но освещенным мадридским улицам.

Андреас, отвлекая меня от грустных мыслей, вел со мной оживленную беседу, шумно смеясь и вспоминая общение с Колей: оба они ценили чувство юмора. Мой брат, по словам Андреаса, выражал шутливое мнение, что разгадка Тартесса должна сама явиться ему, ибо столько мечтаний и трудов он посвятил ей. А я подумала, что теперь он положил во имя этого чертого Тартесса, возможно, и свою жизнь, и еще я подумала, что за этот вечер мы ни на шаг не продвинулись в поисках брата.

Андреас, видно, угадал мои мысли, он перестал нарочито шумно веселиться и совершенно серьезно заметил:

— Элена, Николас не сдается, это не тот человек, который может пропасть за здорово живешь. Если его нет с нами, значит, он уже в Тартессе, где-то там, в одиннадцатом веке до рождества Христова. Этому я нисколько не удивлюсь. Но и там мы его найдем… Ты его найдешь! — добавил он торжественно.

Я благодарно улыбнулась этому доброжелательному испанцу и уставилась в окно на вечернюю испанскую столицу. Я давно уже не представляла, где мы едем, даже не догадывалась, центр это или окраина. Но ночной светящийся город завораживал. Удивляла неожиданная смена узких улочек каким-нибудь широким ярко освещенным проспектом. Я знала в Мадриде лишь бульвары Прадо, Реколетос и Кастельяна, потому что год назад мне довелось побродить лишь по центральным улицам и еще утром посетить Музей Прадо. Поэтому Мадрид для меня оставался городом, по которому я мечтала походить несколько дней и познакомиться с ним поближе.

Достигнув цели своего путешествия, мы остановили машины возле многоквартирного дома, чем-то напоминающего московские новостройки 80-х годов, и поднялись на третий этаж. Дверь открыл смуглый долговязый мужчина лет сорока, назвавшийся Серхио Риверой. Он не вписывался в мои представления ни об археологах, ни о кабинетных ученых. Он, скорее, напоминал баскетболиста или рок певца. Эти наблюдения заставили меня мысленно усмехнуться и признаться себе, что по сути я вряд ли встречала в жизни множество археологов, а тот единственный и неповторимый представитель этой профессии, который, казалось бы, должен был служить мне эталоном при составлении понятия о людях, роющихся в древностях, выпадал совершенно из того имиджа, которым я в своем сознании наградила археологов.

Итак, мы оказались дома у Серхио Риверы. Мы проследовали за хозяином в его кабинет, одна стена которого полностью скрылась за стеллажами книг. Трое из нас расположились на небольшом диванчике, а Росалес — на стуле. Хозяин опустился в кресло возле компьютера и поинтересовался, что нас привело к нему.

Разговор начал Андреас Росалес. Он рассказал о Николае, об их встречах в Москве и Мадриде, о мечте моего брата отыскать Тартесс и о том, что Николай около месяца назад, по всей вероятности, общался с хозяином дома по его, Росалеса, совету. Затем добавил, что около недели назад Николай исчез, найден лишь его автомобиль у местечка Сантрелья.

Я внимательно следила за выражением лица сеньора Риверы, пока тот невозмутимо слушал. Он, казалось, совершенно безучастно воспринимал информацию, только слегка кивнул в подтверждение слов о встрече с Колей и все. Я огорчилась. Не знаю, что я собственно ждала. Ждала, что он скажет: «Я догадываюсь, где он может быть, я сам ему посоветовал то-то и то-то…» Или думала, что он воскликнет: «Ах, Сантрелья! Ну, конечно же, там же то-то и то-то, я сам ему…» Но Ривера этого не сделал. Он только на какое-то время погрузился в свои мысли, видно, готовился к монологу, а затем произнес:

— Да, вы правы, я имел счастье общаться с этим интереснейшим русским ученым. Мы провели с ним несколько обсуждений. Видите ли, я действительно занимался Тартессом, точнее, я входил в группу археологов, ведущих раскопки в районе Уэльвы. С 70-х годов некоторые ученые считали, что именно там следует искать Тартесс. Но сейчас все эти поиски заморожены. Я в принципе уже занимаюсь другой темой, — он усмехнулся. — Иногда мне казалось, что Тартесс — это миф, красивая сказка, позволяющая нам, испанцам, приобщиться к цивилизованной древности, а то и возвеличить себя предками из Атлантиды. Но вот появляется ваш брат, — и Ривера обратился ко мне, — и во мне воскресает прежняя вера. Николас убедительно доказал мне, что не только Тартессида существовала, но существовал и центр, сто-лица, сердце этой удивительной древней страны. Я вспомнил себя лет двадцать тому назад, когда и я бредил этой цивилизацией.

Он покачал головой и как-то странно хихикнул:

— Я ведь когда-то настолько увлекался историей Тартесса, что даже рисовал эту жемчужину Атлантики, а затем даже изготовил макет города, как я его себе представлял.

Он вдруг резко поднялся и подошел к шкафу-купе, служившему противоположной стеллажу стеной комнаты. Из шкафа он извлек большую коробку с днищем из фанеры, накрытую крышкой из оргстекла, во всяком случае, так это выглядело. Он торжественно водрузил эту коробку на журнальный стол перед диваном, где мы сидели, и столь же торжественно снял крышку. Мы ахнули. Перед нами предстал макет настоящего древнего города. Сравнить мне его было не с чем, поскольку машину времени еще не изобрели, и мне не довелось побывать в древних городах — разве что в своих фантазиях. И хотя данный макет, по всей вероятности, являлся не в меньшей степени фантазией его создателя, он заставлял поверить в то, что это поистине город какого-нибудь восьмого века до нашей эры. Здесь была гавань с пришвартованными древними галерами — «фарсисскими кораблями». Здесь была торговая площадь. Здесь был языческий храм, напоминающий почему-то пирамиду южноамериканских цивилизаций. Здесь были дворцы знати, хижины бедноты и навьюченные караваны не то ослов, не то мулов, вероятно, доставляющие сокровища тартесских рудников в столицу.

Я в немом восторге рассматривала город, которым грезил мой брат. Был ли он и вправду таким? Я подняла вопрошающий взгляд на Риверу. Но тот заговорил, не дожидаясь озвучения моего вопроса:

— Нам, тартессологам, нелегко. Почти нет никаких описаний самого города. О культуре его мы судим по археологическим находкам на всей территории Тартессиды, по истории оставшихся после его гибели племен турдетанов. Но каким был Тартесс на самом деле? У нас нет, во всяком случае, пока не найдено эпических поэм тартесского Гомера, которые подсказали бы нам, что собственно мы ищем. Шлиман знал, что искал, что должен был найти. По Гомеру, он создал свою теорию, и находки призваны были либо подтвердить ее, либо опровергнуть. И хотя в деталях он ошибся, но в целом Трою он нашел. А Тартесс — миф. Сколько уже перекопано! Но что мы ищем? Что мы ожидаем найти? Может, мы это уже давно нашли, просмотрели, проскочили, подобно тому, как тот же Шлиман проскочил культурный слой именно гомеровской Трои? — он вздохнул и кивнул на макет. — Так я представлял себе Тартесс, пока верил в то, что ищу.

— Простите, — перебила его я, — так вы хотите сказать, что сегодня уже никто не занимается поисками Тартесса?

— Ну почему же? Обязательно занимаются, — ответил Ривера. — Я навел для вашего брата справки. Мы с ним созвонились с коллегами из Севильи. Там в Археологическом музее ряд сотрудников недавно участвовал в экспедиции. Они обещали показать Николасу места раскопок.

— Серхио, — вмешался в разговор Росалес, — каков был план действий Николаса?

— В каком смысле?

— Видишь ли, несколько лет он не занимался археологией, как он мне писал. Могло даже показаться, что он, подобно тебе, разуверился в своей мечте. Но вдруг он все бросает и едет сюда, решительно настроенный на проведение раскопок. Не значит ли это, что у него созрела идея, возникла гипотеза, которую он и приехал проверить?

Тут встрепенулся Карлос:

— Ну, конечно же, Андреас, спасибо тебе! Именно его план нам и нужно знать. Где он собирался искать, что он предполагал сделать перед этим? Узнав это, мы сможем его найти!

Серхио Ривера пожал плечами:

— Полагаю, гипотеза у него имелась. Но он предварительно планировал ознакомиться с уже отпавшими теориями. Как бы это сказать? Он много читал, по мере возможностей, следил за развитием поисков. Однако он не видел местность, а для опытного археолога, с уже сложившимся взглядом на предмет своих поисков, очень важно своими глазами рассмотреть ареал раскопок, уже состоявшихся или последующих.

— Это понятно, — нетерпеливо, видимо, даже несколько грубовато прервала я. — Но какова была его гипотеза?

Ривера с сожалением посмотрел мне прямо в глаза. Я поняла, что он простил мне невольную грубость и до конца осознал глубину моего отчаяния. Он лишь растерянно развел руками:

— Этого я не знаю. Мы собирались с ним связаться после его поездки в Андалусию. Он говорил, что это поможет ему привести в порядок свои мысли и окончательно сформировать свою концепцию, которую он пока держал при себе, на случай, что она окажется несостоятельной.

Он стал медленно и аккуратно складывать макет.

— Подождите, пожалуйста, — поспешно остановила его я. — Дайте еще немного полюбоваться этим загадочным городом, виновником моей беды.

Я несколько минут взглядом «бродила» по улицам этой древней столицы и вспомнила библейского Иону, собиравшегося скрыться здесь «от лица Господня».

«Теперь здесь можно разве что предстать перед лицом Господа», — подумалось мне почему-то, и я резко отвернулась от макета.

— А не говорил ли вам Николай что-нибудь о намерении вести поиски в районе деревушки Сантрелья? — спросил хозяина молчавший до сих пор Андрей Доброхотов.

— Нет, я даже не знаю, где это.

— Это где-то в Кастилии, — вставил Карлос.

— О нет, — решительно отверг эту идею Ривера, — в Кастилии Тартесса быть не может.

— Что бы вы посоветовали нам предпринять? — полюбопытствовал Андрей.

— Поговорите с коллегами из Севильи. Они знают дальнейший маршрут Николаса.

Ривера в свою очередь обещал нам попробовать отыскать Мигеля Альвареса, о чьем увлечении Тартессом был также наслышан. Однако, провожая нас до двери, он задал неожиданный вопрос:

— А вы уверены, что исчезновение Николаса связано с его археологическими изысканиями?

— Нет, — честно признался Карлос, — но это единственная зацепка, которая, может быть, наведет нас на его след.

— Удачи вам, — как-то грустно пожелал нам Ривера, и мы откланялись.

В мрачном молчании мы спустились к машинам. Там, мужчины деловито распределили, кто куда едет и каков план действий на завтра. Росалес отбыл с Андреем Доброхотовым, пообещав доставить его домой. А мы с Карлосом отправились в заказанный для меня Игорем отель «Куско» на бульваре Кастельяна. Всю дорогу из головы у меня не выходили две фразы, словно страшный приговор — итог сегодняшнего дня:

«Связано ли его исчезновение с археологическими изысканиями?»

«Тартесс — миф!»

Номер в гостинице оказался очень уютным. Впрочем, это не играло для меня особой роли, поскольку я не избалована гостиничными изысками в принципе, и к тому же усталость, разочарование и охватившая безысходность сделали меня нечувствительной к каким-либо проявлениям внешнего мира. Не знаю, сколько времени я просидела в кресле, тупо уставясь в темное окно на огни большого шумного столичного города. Из оцепенения меня вывел телефонный звонок. Я в недоумении сняла трубку, полагая, что это какие-то гостиничные службы ошиблись номером. Совсем четко, словно из соседнего номера прозвучал голос Игоря:

— Алена, добрый вечер!

— Ветров, ты? — опешила я. — Как ты узнал, где я?

— «Все-таки ты непроходимый тупица», — процитировал он, рассмеявшись, «Иронию судьбы». — Я же сам заказывал гостиницу. Какие новости?

— Никаких, — обреченно прохрипела я.

— No news is good news, — подбодрил Игорь. — И все же? С кем-нибудь уже встречались?

— Да, — и я рассказала о трех встречах. — А что толку? Во-первых, Тартесс — это миф, — медленно и отрешенно проговорила я. — А во-вторых, вдруг исчезновение Коли не связано с его археологическими интересами?

— Эй, подруга, да ты там совсем закисла, — внезапно встрепенулся Игорь, осознав степень моего отчаяния. — Завтра, крайний срок — послезавтра, я вылетаю к тебе. Только держись! Все сейчас только в твоих руках, точнее, в твоей светлой голове. Не давай воли истерике!

Похоже, он не на шутку обеспокоился моим настроением, и в голосе его послышался металл. «Уговоры не помогут, — видимо, решил он. — Надо быть построже». И он совсем сухо, по-деловому потребовал отчета:

— Какие планы на завтра?

Надо признать, эта его тактика несколько отрезвила меня. Я постаралась взять себя в руки и, по всей форме, доложила о намерении встретиться с севильскими археологами.

— Ты без Андрея там обойдешься? — спросил Игорь. — Он вряд ли сможет выехать из Мадрида.

Я чуть было не удивилась, о каком Андрее шла речь, но, вспомнив Доброхотова, тут же укусила себя за язык и язвительно произнесла:

— А ты что считаешь, я по-испански не обхожусь без переводчика?

— Вот теперь я вижу, что ты в порядке, — вместо того, чтобы ответить на мою дерзость, обрадовался Ветров и поинтересовался:

— Ты звонила Люде?

Мне стало стыдно. Я даже не вспомнила о жене брата практически за целый день.

— Некогда было. Я как раз собиралась ей сейчас позвонить, — соврала я.

— Хорошо, — сделал вид, что поверил мне Игорь. — Только не нагнетай обстановку. Ей сейчас тяжелее, чем тебе. Ты действуешь, а она ждет.

Этот упрек я не приняла.

— Она тоже могла бы действовать!

— Алена, где же твоя справедливость? — посетовал мой собеседник.

Я вновь устыдилась своего поведения, но виду не подала и продолжала вести себя, как обиженный ребенок.

— Ладно, отдыхай, — примирительно усмехнулся Игорь. — Завтра позвоню.

— Куда?

— Это не твоя забота. Впрочем, думаю, вечером вы будете в Кадисе. Пока!

Он уже собирался распрощаться, но я издала истошный вопль:

— Игорь! Дни идут! Мы теряем время!

— А что ты предлагаешь? У тебя есть что предложить?

— Надо ехать туда, где нашли машину, и там все выяснять на месте.

— Резонно, но, как я понял, этим занимается полиция, а твоя задача — помочь им понять, что его интересовало именно в этом месте.

— Но ни один из наших сегодняшних собеседников не имел понятия, почему Колю занесло в это богом забытое селение! — почти кричала я.

— Будут еще завтрашние! Терпение, я верю, что ты обязательно разберешься в этом, — он начинал раздражаться. — А сейчас иди спать. Только позвони Людмиле.

Он повесил трубку. Я расстроилась: утром шептал нежности, а сейчас отчитал меня, как девчонку, и бросил трубку. Наконец, я собрала волю в кулак и набрала Кадис.

Подошла Анхелес и, узнав о моих делах, передала трубку Люде.

— Лена, ты уже в Испании? — обрадовалась она. — Карлос тебя встретил? Что-нибудь есть новое?

— Люда, мы провели ряд встреч. Мы идем по его следу, — уверенно чеканила я. — Завтра мы уже будем у вас и, я убеждена, уже будет разгадка. Что говорит полиция? — не сдержала я своего нетерпения.

— Они опросили жителей Сантрельи. Кое-кто его видел. Он интересовался историей этого места, уточнял какие-то имена, называя их на непонятном языке, но никто из жителей не мог вспомнить, какие названия он выяснял.

Я вздохнула, пробормотала что-то ободряющее и неожиданно сменила тему:

— Люда, может быть, ты позвонишь маме?

Я рассказала ей легенду, которую перед отъездом изобрела для мамы. Люда помолчала, видимо, оценивая свои силы, и, наконец, согласилась:

— Да, Ленок, ты права. И потом я жутко соскучилась по Саньке. Я попробую быть убедительной.

— Умница! — восхитилась я ее мужеству. Честно говоря, я думала, она испугается звонить: слишком велика была опасность выдать себя, рассказать матери правду.

— Лен, как ты считаешь, он жив? — неожиданно брякнула Люда.

— Конечно, — соврала я и вдруг уверенно и решительно обосновала:

— Люда, мы бы почувствовали, ты бы почувствовала, если бы что-то случилось.

— Спасибо. До завтра.

Мы простились. И я отправилась спать. Я долго ворочалась: возбуждение мешало усталости взять верх и не отпускало меня на отдых. Постепенно я погрузилась в тяжелый сон, полубредовый, неглубокий, едва балансирующий на грани сна и бодрствования. И я увидела свой старый сон, тот самый, что мучил меня целый месяц. Римский мост. Бурная река. Темные кусты. Остров с буйной зеленью. Мавританский дворец. Но вместо монастыря почему-то развалины замка или крепости. Да-да, похоже, средневекового замка…

Глава шестая СЕВИЛЬЯ — САНТРЕЛЬЯ

Еще не спал я, но, затерян в лимбе,

Где все как будто внове перед нами,

Скитался в заколдованных пространствах,

Меж бытием и снами.

Густаво Адольфо Беккер(1836–1870) /испанский поэт и писатель — романтик/

Мы выехали рано утром, рассчитывая к полудню достичь Севильи. Несмотря на утреннюю сонливость, я упорно не позволяла себе сомкнуть глаз и жадно впитывала красоту и необычность пейзажа за окном. Иногда он поражал однообразностью, а иногда восхищал разнообразием. Голое выжженное равнинное пространство сменялось холмистой местностью. А на пологих склонах холмов стройными рядами, будто солдаты на параде, выстроились невысокие деревья с круглой кроной — оливковые рощи. Настоящими оазисами изобилия казались обширные плантации виноградников. Здесь веками вынашивался рецепт, из поколения в поколение передавался секрет изготовления и годами формировался букет вкуса знаменитых вин Вальдепенья.

Ламанча встречала нас многочисленными памятниками Дон Кихоту и Санчо Пансе. Они были настолько разными по характеру и форме, что поражала неограниченность фантазии.

Вскоре холмы постепенно стали превращаться в горные массивы. Мы ехали по извилистой горной дороге, а над нами нависали скалистые отроги. О нет, это не была узкая горная дорога, подобная той, что память сохранила со времен отдыха на нашем Кавказе (уже не нашем, увы!). Это было настоящее цивилизованное шоссе, по большей части скоростное. Но красота горного пейзажа нисколько не померкла от мысли, что путь наш не сопряжен с опасностью, обычной на горных дорогах. Наоборот, можно было расслабиться и полностью погрузиться в этот изумительный мир: разноцветные прессованные горные породы косыми полосками, напоминающими слои пирога, будоражили наше воображение и могли поведать особо пытливым умам о заре существования нашей планеты. Причудливыми формами некоторые горы напоминали шедевры какого-нибудь талантливого скульптора с буйной фантазией и манией величия. А в долинах между скалами ютились белые домики поселков, над которыми непременно возвышался католический храм. Иногда селения располагались на склонах самого холма, даже если склоны не отличались особой пологостью. Это вызывало изумление: «Надо же, и здесь живут люди!» и восхищение приспособляемостью человеческой природы.

Вот край горных массивов остался позади, и мы вновь путешествовали по холмистой местности. На некоторых вершинах холмов можно было различить старинные замки или их руины. Это наполняло мое сердце немым восторгом. Все больше разыгрывалось мое воображение, рисуя картины средневековья. Я вспомнила свой сон, подумав, что он предвосхитил это путешествие. Я внимательно и с нетерпением разглядывала теперь вершины холмов, в надежде рассмотреть там силуэт древних стен и башен, и если холм вдруг не оправдывал моих ожиданий, оказавшись пустынным или дав прибежище простому селению, я разочарованно вздыхала и продолжала с еще большим старанием вглядываться в окружающий нас ландшафт.

В Андалусии пейзаж перестал радовать своим разнообразием: потянулись одинаково пустынные выцветшие равнины. Эта монотонность навела на меня дремоту. Очнулась я, когда мы въезжали в Севилью.

Этот город оставался для меня загадкой. Я помнила, как в прошлом году мы с Анхелес ходили по нему и страдали от жары. Как мы потом узнали, температура воздуха в тени достигала сорока шести градусов. Но жара не столь ярко запечатлелась в моей памяти, как то ощущение потери или растерянности, которое возникает обычно, когда осознаешь, что есть лишь один день, поэтому то, что успеешь за этот день, будет твоим, а что нет, — не обессудь! Так я нутром понимала, что в этом городе, чтобы проникнуться его духом, надо пожить, а не бежать, подобно гончей, от вокзала к Собору, от Собора к Алькасару, от Алькасара, петляя по улочкам очаровательного уголка под названием Санта-Крус. И снова бегом к картинной галерее, где в полглаза окинуть зал Мурильо. Боже, да здесь перед каждой его мадонной надо стоять целый день, чтобы впитать возвышенность и неземную чистоту, сквозящие во всем ее облике и излучаемые ее взором! Затем бегом отдать должное полноводному в Севилье Гвадалкивиру, на секундочку застыть перед Золотой башней. И снова пуститься по узким улочкам мимо (мимо! мимо?) Архива Индий к Церкви Сан-Сальвадор. Минут на пять затаиться в немом восхищении перед дивным алтарем и обреченно выползти в жару, зная, что времени осталось только-только доплестись до железнодорожного вокзала.

Севилья запала мне в душу как неосуществленная мечта. И когда я потом дома листала альбом с фотографиями, возникало чувство, что этот город я видела в кино. Впрочем, по-видимому, такое ощущение оставила вся поездка в Испанию. Но и теперь я оказывалась в этом чудесном городе не в самый лучший момент своей жизни. Я узнавала сейчас некоторые улицы, по которым гуляла в прошлом году, и так моя первая поездка обретала реальность.

Мы подъехали к Археологическому музею, разместившемуся в необычайно красивом здании. Росалес отправился на поиски коллег, с которыми еще вчера условился о встрече. В ожидании его возвращения мы с Карлосом знакомились с экспонатами музея. Здесь можно было воочию увидеть то, что называлось Тартесской культурой: золотые и серебряные украшения, бронзовая посуда, древние статуэтки — произведения живых людей, настоящих древних мастеров. И впервые за эти два дня я почувствовала, что Тартесс не миф, что брат мой изучал реальную культуру. Изделия эти, изготовленные в разное время и найденные в разной местности, свидетельствовали об обширности территории Тартессиды.

«Где же находился сам Тартесс?» — размышляла я, остановившись перед картой археологических раскопок.

Подошел Росалес с двумя мужчинами, которых он представил как сотрудников музея Пенью и Амадора. Оба они, по словам Андреаса, занимались поисками Тартесса и три недели назад виделись с Николасом. За ними мы проследовали через несколько залов и свернули в левое крыло музея, где располагались служебные помещения. Вскоре мы нырнули в какую-то дверь и очутились в небольшой комнате. По стенам громоздились книжные шкафы, заваленные книгами, файлами, свернутыми в трубочку картами и прочим. Посреди комнаты стояли два массивных стола с компьютерами. На стене висела карта, на которой красными кружками отмечались места археологических экспедиций Пеньи и Амадора.

Хозяева разместили нас вокруг одного из столов и приступили к рассказу о поисках Тартесса. Их рассказ выдавал в них увлеченных археологов, преданных своей профессии и не унывающих перед лицом неудач.

— Сеньоры, — робко прервала я их интереснейший разговор, — я боюсь показаться вам невежливой, но мы ищем не Тартесс. Мы ищем моего брата Николая, который искал Тартесс. О чем вы с ним разговаривали таком, что помогло бы нам определить его местонахождение?

— Его машину нашли возле деревушки Сантрелья, — добавил Карлос.

Археологи погрузились в раздумье. Амадор первым взял слово:

— Мы с Николасом целую неделю ездили по Андалусии — по местам наших раскопок, где, по предположению ученых, мог располагаться Тартесс. Мы побывали и в районах Уэльвы и Серро-Соломона, и в окрестностях Сан-Лукара, и на холмах Эль-Макалон и Эль-Карамболо. Николас с большим интересом знакомился с местностью, делал какие-то заметки…

— Да, — вдруг вскричал Пенья, перебив Амадора, — Хорхе, ты помнишь, он твердил о какой-то версии Альбергеса?

— Нет, не Альбергеса — Альвареса, Мигеля Альвареса, — поправил Амадор. — Я знаком с этим парнем. Он одержим Тартессом.

— Мы слышали о нем, — вмешался Росалес. — Николас беседовал с ним. Но нам пока не удалось с ним связаться. А что за версия?

— Альварес сообщил Николасу некие сведения, которые тот обещал пока не разглашать, поскольку они нуждались в уточнении, видимо, так, — сказал Пенья.

— И вы не знаете, что это были за сведения? — набросилась я на археологов.

Они отрицательно покачали головой. Я вскочила и стала ходить по комнате, нервно обхватив себя руками.

— Элена, прошу вас, успокойтесь, — тихо, словно гипнотизируя меня, проговорил Амадор. — Поймите, ваш брат посещал с нами места уже проведенных раскопок, и еще он почему-то очень внимательно вчитывался в попадавшиеся на нашем пути названия населенных пунктов, а по возвращении попросил подробнейшую карту сначала Андалусии, а затем — Испании.

Все застыли в ожидании. Амадор лишь развел руками, добавив:

— По-видимому, он искал какое-нибудь название.

— Название? — встрепенулся Карлос. — Может, Сантрелья?

Археологи переглянулись, будто бы спрашивая друг у друга, какое было название, но не ответили.

— Название! — воскликнула я. — Жители Сантрельи говорили, что Николай выяснял у них какие-то названия на иностранном языке!

— По-моему, он произносил слово на «А», — вспомнил Пенья.

— «Лошадиная фамилия», — пробормотала я по-русски.

Все в недоумении воззрились на меня, точно я промолвила некое заклинание. Несколько минут царила тишина: каждый был погружен в свои мысли. Внезапно тишину разорвал резкий трезвон. Я вздрогнула. Пенья схватил трубку:

— Музей Археологии…Да, они здесь, сеньор Ривера… Минуточку…

— Ривера? — удивленно переглянулись мы.

— Росалес, тебя, — передал тому трубку Пенья.

Андреас рывком выхватил трубку:

— Серхио, есть новости?… Да?… Он что-нибудь знает?… Неужели?… Здесь, в Севилье?…Да…Да…Хорошо…Сейчас полвторого…Ждем.

Он повесил трубку и просиял. Надежда запульсировала у меня в висках. Я ждала, что же скажет этот замечательный, добродушный археолог.

— Альварес в Севилье и будет нам сюда звонить.

Мигель Альварес казался тем недостающим звеном в цепи нашего расследования, тем, кто, похоже, мог знать, что искал Коля в Сантрелье. Я попросила у археологов атлас Испании и стала разыскивать Сантрелью. Открыв страницу 34, я сосредоточила свой взгляд на квадрате А3 и ахнула. Сантрелья находилась в Кастилии, к северо-западу от Мадрида, где-то между Мадридом и Авилой. Я показала карту своим спутникам.

— Это так далеко! — удивился Амадор. — Там не может быть и речи не только о Тартессе, но и о Тартессиде.

— Боже мой, что он там искал? — простонала я.

Рядом с селением я различила какой-то значок, напоминающий печку, и спросила у Карлоса, что он мог означать.

— А-а, так на наших картах обозначают замки.

— Замки, — растерянно повторила я и вновь вспомнила свой сегодняшний сон.

Зазвонил телефон. Звонил Мигель Альварес. Он предложил встретиться в парке Марии Луисы у памятника Беккеру. Выбор места встречи казался странным, но Густаво Адольфо Беккер был моим любимым испанским писателем, и я с удовольствием еще раз побывала бы у его памятника.

Мы поблагодарили Пенью и Амадора и отправились к парку Марии Луисы. Восхитительные башни зданий Ибероамериканской выставки на Площади Испании служили нам своеобразным маяком на нашем пути к месту такой важной встречи, на которую, видимо, все мы возлагали столько надежд.

Мы вошли в парк, славившийся своими редкими породами растений, и, вдыхая запахи природы, словно по тропическому лесу, пробрались к окружавшей памятник изящной литой изгороди на мраморном основании. Вдоль изгороди разместились мраморные скамейки с литыми ажурными спинками. В центре образованной изгородью большой окружности, посреди цветника, высилось величественное дерево. Его лианоподобные зеленые ветви свисали прямо на мраморный бюст Беккера, пряча эту мятущуюся душу под своей сенью. Слева, у подножия памятника на ступеньках лежал изломанный силуэт бронзового купидона. Справа, другой купидон, как будто только что опустился на землю, едва коснувшись ее носком. Еще правее, на ступеньках сидели три мраморные музы, погруженные в свои страдания. Вся эта композиция напомнила мне короткое, но словно вобравшее в себя квинтэссенцию всего творчества поэта, стихотворение:

Вся жизнь — что пустое поле,

Коснусь — и увял побег;

И путь мой по чьей-то воле

Засеян одною болью,

Которой не сжать вовек.

Прямо напротив поэта на скамейке примостился молодой человек, худой, сутуловатый, темноволосый и в очках. Он не мигая смотрел на бюст Беккера, будто не мог оторвать взгляда от глаз поэта, постигая его юную мудрость и грусть.

«Конечно, — подумала я, — искателям Тартесса должен быть не чужд этот писатель-романтик».

— Сеньор Альварес? — обратился Росалес к молодому человеку.

Тот, как мне показалось, вздрогнул, словно не ожидал никого здесь увидеть, но тут же широко улыбнулся и поднялся нам навстречу:

— Да-да, добрый день! Я Мигель Альварес.

Мы поздоровались и познакомились.

— Вас удивляет место нашей встречи? — почему-то догадался Альварес. — Дело в том, что вчера именно здесь я должен был увидеться с Николасом в четыре часа дня. Я прождал его до семи часов. Потом я позвонил в Кадис по телефону, который он оста-вил мне для связи, и узнал о случившемся от его супруги. От нее же я услышал и о вас, правда, она не знала, где я могу вас найти. Утром я связался со своей женой в Мадриде. Луиса рассказала мне о звонках и сеньоры Тортига и сеньора Риверы. Перезвонив ему, я узнал подробности. Почему-то я подумал, что нам тоже стоит встретиться здесь. Может, в глубине души я надеялся на запоздалое появление Николаса.

— Расскажите, пожалуйста, о ваших с ним беседах, — тихо попросила я.

Я неожиданно почувствовала, что этот немного чудной стеснительный паренек (он выглядел совсем молодым), напоминавший до отрешенности увлеченного наукой интеллигентного юношу, что-то вроде Паганеля в молодости, выведет нас на финишную прямую нашего расследования. И я теперь могла себе позволить быть вежливой и терпеливой. Впрочем, возможно, на эмоциональный выплеск у меня уже не осталось сил.

— Я был учеником сеньора Тортиги, — начал Альварес, — а после учебы стал преподавать в университете. Но я никогда не расставался с моим учителем, и он часто посвящал меня в свои научные исследования. В прошлом году его не стало. Его супруга попросила меня помочь разобрать его наследие и часть его работ, особенно незавершенных, передала мне, чтобы я оформил их для посмертной публикации. Именно среди его папок с пометкой «Очень важно!» я нашел одно сообщение, которое взволновало и озадачило меня.

Он замолчал, а мы, не сговариваясь, подняли на него взгляд. Карлос в нетерпении даже тронул юношу за руку. Мигель смущенно улыбнулся ему в ответ и продолжил:

— Я давно интересовался древностью. А Тартесс и его загадочное исчезновение с детства будоражили мое воображение. Все, что касалось Тартесса, я собирал и изучал. Мой учитель разделял и поощрял мои интересы. Кстати, он даже рассказывал мне об ученом из России, столь же увлеченном этой темой. Так что заочно я уже был знаком с Николасом, когда его направила ко мне сеньора Тортига. Оказалось, мы с ним похожи: он настолько же одержим поисками Тартесса. Я поверил ему еще и потому, что он действительно был настроен на раскопки. Ведь многие археологи отчаялись и больше не предпринимали попыток разрешить эту задачу, да и финансирование, прямо скажем, тоже проблема. Так вот Николас стал фактически моим компаньоном, и я поведал ему все, что знал, а он раскрыл мне свои соображения. Потом я показал ему то сообщение, которое на первый взгляд напоминало скорее сомнительную сенсацию бульварной прессы, нежели действительно стоящие факты.

Он перевел дух и робко улыбнулся нам, словно проверяя, не наскучил ли он своей болтовней. Я попросила его продолжать. Он почему-то кивнул Беккеру — вероятно, все же поэт заряжал его энергией, — и вновь приступил к рассказу:

— В папке своего учителя я нашел старую пожелтевшую газетную вырезку, относившуюся к середине девятнадцатого века. Ее я и показал Николасу. Впрочем, я не имею теперь права скрывать ее и от вас, хотя мы с ним пока не собирались это обнародовать.

Он раскрыл папку, лежавшую у него на коленях, и стал бережно перебирать какие-то листочки, пока не извлек оттуда ксерокопию газетной статьи. Он передал ее мне.

«Тайна Тартесса», — гласил заголовок.

— Читай вслух, — попросил Росалес.

И я стала читать:

«Тайна Тартесса скоро будет раскрыта. Наконец-то, Тартесс будет найден, считают мадридские ученые. Они случайно познакомились с содержанием древнего манускрипта, где сообщается о местонахождении Тартесса. Некий русский путешественник сеньор Раманов является хранителем древней рукописи своего предка, написанной на трех языках: арабском, русском и испанском…»

Я вскрикнула и отшвырнула листок.

— Что с вами? — забеспокоился Альварес.

— Элена! — бросился ко мне Карлос. Росалес протянул мне неизвестно откуда взявшуюся бутылку воды. Я отхлебнула и поблагодарила всех за беспокойство.

— Простите, я сначала дочитаю статью, а затем объясню вам причину моего волнения, — сказала я и ухватилась за листок, как утопающий — за соломинку:

«В этой рукописи говорится, что некая древняя святыня с неизвестными письменами, по преданию, содержит рассказ о местонахождении и судьбе пропавшего древнего города, родоначальника всей испанской цивилизации. Речь явно идет о Тартессе. А святыня, по словам древнего автора, хранится в замке Аструм Санктум, куда она была доставлена самим автором из Кордовы. Если эти сведения верны, то осталось лишь разыскать упомянутый замок, и тайна Тартесса будет раскрыта!»

— Но это еще не все, — поспешил сказать Мигель и протянул мне еще один листок.

Я жадно вырвала листок из его рук. На нем были скопированы три небольшие заметки. В первой говорилось:

«В поисках Аструм Санктум.

После сообщения о том, что некая святыня, хранящаяся в замке Аструм Санктум, может пролить свет на загадку Тартесса, ученые пытаются найти этот средневековый замок. По древним спискам, удалось установить, что в начале одиннадцатого века замок принадлежал кабальеро Ордоньо Эстелару. Упоминания о замке встречаются в двенадцатом и тринадцатом веках, в связи с участием его владельцев в Реконкисте, но с четырнадцатого века название Аструм Санктум исчезает из источников. Поиск продолжается».

Вторая статья отвечала на вопросы читателей о ходе поисков замка. В этой связи сообщалось, что ученые пока не нашли замка с таким названием в источниках позже тринадцатого века. А третья заметка гласила:

«Из истории мистификации.

Поскольку древняя рукопись, принадлежавшая русскому авантюристу Раманову, по всей вероятности, ловкая подделка с целью мистификации, сообщение о Тайне Тартесса можно считать лишь умелым розыгрышем. На карте Испании девятнадцатого века никакого замка с названием Аструм Санктум не имеется».

Вердикт был вынесен, тайна Тартесса похоронена на полтора столетия. Я расхохоталась. Мои собеседники решили, наверное, что я начинаю сходить с ума. Молодой ученый осторожно взял у меня из рук драгоценные копии и, медленно, подбирая слова, чтобы не обидеть меня, так как не знал причины моей неадекватной реакции, промолвил:

— Николас поверил русскому «авантюристу». Я тоже верю ему. Тем более что до тринадцатого века такой замок все же упоминается в источниках. Я думаю, сеньор Тортига также не сбрасывал со счетов эту информацию.

— И правильно делал! — воскликнула я. — Ибо и такая рукопись существует! Более того, она сейчас у меня!

Настала очередь моих компаньонов издать вопль удивления. Пакет с двумя драгоценными папками, манускриптом и отчетом Николая, я всегда носила с собой. Я даже не оставляла его в машине — мало ли что! И теперь я торжественно извлекла папку с древним документом и провозгласила:

— Этот манускрипт одиннадцатого века написан моим соотечественником, чья судьба каким-то образом оказалась связанной с Испанией. Написан он на трех языках, тех же самых, которые названы в статье. Я еще не успела прочитать его, потому что получила его прямо перед поездкой. Попал он ко мне случайно от его сегодняшнего владельца господина Ра-х-манова. Дело в том, что из поколения в поколение рукопись передавалась старшему сыну в роду Рахмановых. Вероятно, ошибка в фамилии в газетном сообщении происходит из-за неправильного написания фамилии латинскими буквами. Допускаю, что путешественник Рахманов не знал испанского языка и писал свою фамилию на английский манер, через букву «аче» — R-A-H-M-A-N-O-V. При произнесении этого слова на испанском звук «ха» выпал, потому что буква «h» — непроизносимая. Так что, полагаю, речь здесь идет об одной и той же фамилии, а значит, и об одной и той же рукописи.

— Вы случайно не историк? — полюбопытствовал Альварес.

Я смутилась и кивнула.

— Дон Мигель, это пока просто рассуждения. Давайте заглянем в рукопись, — призвала я его.

И тут мне вспомнилось, как мой современник Рахманов настаивал на передаче мне рукописи, считая, что она может пригодиться мне в поездке. Я ощутила какую-то светлую благодарность к этому человеку за его неравнодушие и интуицию. Он даже не забыл приложить копию трехъязычного оригинала.

Я дала испанцам эту копию, чтобы они попытались найти факты, упомянутые в газетной заметке, а сама стала листать русский текст. Минут пятнадцать все сосредоточенно изучали материал. Испанцам, видимо, пришлось сложнее: они имели дело с древним текстом на старо-испанском языке. Вероятно, поэтому честь обнаружить искомое выпала мне. Я возбужденно продекламировала:

— «Итак, я поселился в доме господина Ордоньо — в его замке Аструм Санктум».

— Все сходится, — радостно потер руки Андреас. — Имя владельца также совпадает.

— А Тартесс он не упоминает? — поинтересовался Мигель.

— Пока мне не попалось, — ответила я. — Надо весь документ прочитать повнимательнее…

— Мне кажется, этого уже достаточно, чтобы убедиться, что сенсация возникла не на пустом месте, — перебил меня Андреас. — Перед нами теперь та же задача, что и перед учеными прошлого века, — найти замок.

Все немного сникли, радостное возбуждение сменилось унынием. И тогда я поняла, что не зря приехала в Испанию. Похоже, моя миссия обретала смысл, по мере того как я обретала прозрение.

— Нет, наша задача несколько иная, — медленно проговорила я. — По-моему, все мы здесь знаем, где находится замок Аструм Санктум.

В полной тишине все обратили на меня вопрошающий взор.

— Замок Аструм Санктум, — продолжала я, также тщательно подбирая слова, — по всей вероятности, расположен в Сантрелье.

— Ну, конечно же! — восхищенно всплеснул руками Карлос.

— А почему? — удивился Андреас.

— Да, хотя бы потому, — ответил ему Мигель, — что туда направился Николас. Может быть, это и не тот замок. Но он, видимо, принял его за тот. Он мне ничего не сказал перед поездкой. О встрече здесь, в Севилье, назначенной на вчерашний день, мы условились еще в Мадриде, до его поездки по Андалусии с севильскими коллегами. По-видимому, все это время он размышлял, сравнивал, анализировал.

— И нашел! — воскликнула я. — Я думаю, я тоже нашла. По-моему, это не просто замок, куда поехал Коля. Это тот самый замок. Фамилия владельца была, кажется, Эстелар, так? Не от латинского ли слова «стелла» — «звезда»? Слово «аструм» также означает «звезда» по-латыни. Слово «санктум», на мой взгляд, вне всякого сомнения, значит «святой». Вспомните хотя бы слова из католической молитвы: «Эспириту санкти» — «Святой дух». Итак, замок назывался Санта Эстрелья.

— Ну и причем тут Сантрелья? — нетерпеливо перебил Карлос.

— Эх, вы, испанцы! — возмутилась я. — Я, русская, должна расшифровывать для вас ваш родной язык! Я не знаю, откуда возникло это название, но думается, что Сантрелья — что-то вроде сократившейся со временем формы от «Санта Эстрелья».

Сначала я произнесла вслух эту разгадку и лишь затем осознала, что нашла ответ не сама. Какая-то сила, что-то свыше помогало мне. Реакция моих спутников подтверждала, насколько неожиданными оказались эти последние полчаса, когда одна за другой стали вдруг сами собой укладываться маленькие частички головоломки, создавая вполне определенную картину.

— Санта Эстрелья! Действительно, Аструм Санктум — святая звезда, — воскликнул Мигель Альварес. — Сантрелья!!!

Росалес громогласно расхохотался и обнял меня, выражая тем самым свое поклонение. Карлос, мой галантный Карлос, вымолвив что-то вроде: «Потрясающе!», бережно поцеловал мне руку. Все пребывали в несколько приподнятом состоянии духа. А я стояла в растерянности и смущении, будто принимала не свои лавры. Взгляд мой был устремлен в никуда. Когда же я поймала фокус, я встретилась взглядом с мраморным поэтом-романтиком, и мне на мгновение почудилось, что именно он, Густаво Адольфо Беккер, и помог мне разрешить эту проблему. Но именно он теперь подсказывал мне, что надо действовать дальше, немедленно, не теряя ни минуты.

— Друзья мои, — обратилась я к своим спутникам, — теперь мы знаем, что Николаса надо искать в замке Сантрелья. Надо ехать туда!

Я инстинктивно повернулась к памятнику, словно советуясь с ним. Я стояла, поглощенная своими мыслями, не в силах расстаться с поэтом и запоминая его черты. Внезапно за моей спиной голос Альвареса вдохновенно продекламировал:

— Действительность создавая

Из тени иллюзий, Перед Желанием гордо Идет Надежда. И сладкий обман, Словно Феникс, из пепла Рождается вновь. /Это стихотворение приводится в переводе Т.Вепрецкой/

Глава седьмая НАДЕЖДА

Мы уверенно зашагали к автомобилям. После разговора с Альваресом Карлос связался с Кадисом. Через полтора-два часа Анхелес и Людмила присоединятся к нам здесь в Севилье, и мы сможем сразу же выехать обратно в Мадрид, а прямо с утра отправиться в Сантрелью. Росалес присвистнул.

— Из Мадрида рано утром, поздно вечером — обратно в Мадрид. На такой маршрут еще никто не отваживался, — невесело усмехнулся он.

— Простите, — робко вмешался Мигель Альварес. — Могу ли я присоединиться к поискам Николаса? Этот человек мне очень симпатичен, и, я думаю, Сантрелья представляет для меня такой же интерес, как и для него.

— Конечно, — обрадовалась я. — Каждый человек у нас на счету. Все нужны, правда, Карлос?

Карлос приветливо кивнул.

До встречи с Анхелес и Людмилой оставалось время, и мы, на-конец, вспомнили о хлебе насущном. Молодой ученый обещал показать нам уютное кафе недалеко от Алькасара в квартале Санта-Крус. Туда мы и отправились.

Из кафе я позвонила в Мадрид Андрею Доброхотову: он про-сил держать его в курсе всех наших передвижений. Я рассказала ему о наших достижениях и планах. Я смутно понимала, что жду от Андрея какого-то известия. В глубине души я надеялась, что ему уже что-нибудь известно о приезде Игоря. Но Андрей ни словом не обмолвился о моем бывшем муже, а я так и не отважилась спросить его, скорее из гордости, чем от стеснения.

В кафе мы быстро и вкусно перекусили, и Карлос вскоре поехал на вокзал встречать жену. Мы остались ждать их в том же кафе. Археологи разговорились о своем. А я улучила момент, чтобы продолжить чтение древнего манускрипта, который манил меня своей загадочностью.

«Я много пережил в своей жизни. Многие опасности подстерегали меня. Из многих трудностей искал я выхода. И понял я, что боги разных народов оберегали меня. И понял я, что обычаи и умения многих народов помогали мне. И многое познавал я, не переставая искать знания и мудрости народные. И научился я предоставлять свободу мыслям своим, отпускать их на волю вольную, а затем заставлять их служить мне верою и правдою, точно воинов, выстраивал я свои размышления».

Я снова поразилась слогу Святогора и тому значению, которое придавал он знаниям и рассуждениям. Я не была знакома ни с одним древнерусским произведением ранее конца одиннадцатого века. Впрочем, вру. Я, конечно же, читала договор Олега с Византией 907 года, но его излагал Нестор в своей «Повести временных лет». Еще мы с пристрастием изучали «Русскую Правду». Но и договор, и свод законов являлись документами официальными, а я держала в руках явно художественное произведение, хотя и, по всей вероятности, автобиографическое.

«Работу над сей рукописью я начал много лет тому назад вдали от родины моей. Я приступил к ней в тот год, когда в жизни моей произошли события чудесные и необычайные, в тот год, когда могущественный халифат терял свою мощь, раздираемый междоусобными распрями, в тот год, когда я спас из дворца халифа святыню, где повествуется о судьбе самого древнего города в Аль-Андалус.»

«Боже мой! Это же он о Тартессе!» — подумала я и вернулась к чтению.

«Я начал описывать жизнь свою в тот год, когда пред моими очами предстали двое людей, счастливых в своем воссоединении. В тот год, когда я остро затосковал по родине моей и стал искать пути к возвращению. Это был 6517 год от сотворения мира. И только благодаря вольному полету мыслей моих, благодаря пол-ной свободе взглядов моих, я в силах был воспринять все произошедшее со мной и поверить во все невероятное».

Ай, да, Святогор! Ай, да, умница! Он точно писал специально для историков, даже указал дату, когда приступил к написанию сего труда, причем, к счастью, указал дату по древнерусскому исчислению. Произведя несложные арифметические действия, а именно: отняв от 6517 число 5508, получим искомую дату 1009 — год, когда все эти невероятности заставили нашего древнего приятеля взяться за перо.

Да, теперь не оставалось никаких сомнений, что рукопись Святогора и некий манускрипт, о котором шла речь в газетных заметках девятнадцатого века, — один и тот же документ. Разъяснилось также, чем она могла оказаться мне полезной в поездке. Стало понятно, почему отец моего студента, Владимир, кажется, Сергеевич Рахманов не встречал в рукописи упоминаний о Тартессе: Святогор не называл город, он просто говорил о самом древнем городе в Испании. Однако, до сих пор оставалось для меня загадкой, что побудило Владимира Сергеевича настоять на пере-даче мне документа. Зов предков? Чья-то неведомая воля? Если же учесть мой сон и другие неожиданные повороты, то у этой истории окажется слишком много совпадений, слишком много случайностей, словно мы все действовали по чьему-то заранее разработанному сценарию. «Но уж, конечно, это не Беккер, — усмехнулась я, вспомнив ощущение присутствия поэта в парке, — на что мы сдались Беккеру?»

Мои размышления были прерваны появлением Людмилы и Анхелес в сопровождении Карлоса. Люду я не видела чуть больше месяца, и хотя она всегда была худой и стройной, сейчас мне в глаза бросилась какая-то особая хрупкость ее фигуры, а лицо ее осунулось и казалось резко очерченным. Она улыбнулась, заметив меня, но я увидела, что она лишь растянула губы в улыбке, в то время как глаза ее отражали глубокую печаль. Я подалась ей навстречу, мы обнялись и долго стояли так, как будто удерживая друг друга от падения. Наконец, мы разжали объятия; в глазах у обеих стояли слезы. Мы не промолвили ни слова — слова были неуместны.

Затем последовало мое сердечное приветствие Анхелес: мы обнялись и по-испански расцеловались. Пока происходила сцена встречи и длились объятия, Росалес принес всем нам по чашечке кофе. Мы решили больше не задерживаться в Севилье и, выпив кофе, направились к машинам. Мы с Людой устроились на заднем сидении. Мы держались за руки, словно опасались потеряться и несли ответственность друг за друга.

— Итак, время — шесть часов. Мы стартуем немедленно и, надеюсь, к полуночи мы доберемся до Мадрида, — распорядился Карлос.

По дороге мы с Карлосом в подробностях рассказали женщинам о событиях двух дней и о ходе нашего расследования. Я показала Людмиле рукопись и поведала о том, каким странным образом я ее заполучила.

— Удивительно! — воскликнула Люда. — Я думала, такие совпадения бывают только в романах. Странно, однако, у меня такое чувство, что мы на верном пути.

— Конечно! — я крепко сжала ее руку.

Мы обе задумались, и оставшуюся часть пути все мы в основном молчали, то разглядывая сумеречный пейзаж за окном, то подремывая от усталости. В Мадриде мы все попрощались с Мигелем и, вновь от души поблагодарив его, договорились о завтрашней поездке. Росалес, который горел желанием проявить свое испанское гостеприимство, повез нас к себе домой, где мы согласились провести эту самую беспокойную ночь.

Жена Андреаса, Марта, маленькая тихая женщина, ждала нас с нетерпением. Для нас уже были приготовлены комнаты, а на столе нас ожидали аппетитная тортилья и освежающий гаспачо. После еды мы немного взбодрились и оказались даже в состоянии рассказать Марте в подробностях о сегодняшних событиях. Она с живейшим интересом выслушала нас и дала кое-какие советы. Выяснилось, что эта миниатюрная женщина разделяла со своим супругом тяготы археологических экспедиций, будучи сама археологом. Созданный мною где-то в глубине души образ истинного археолога снова рушился.

Мы уже собирались отойти ко сну, когда зазвонил телефон. Марта передала мне трубку.

— Я обещал тебе сегодня позвонить.

— Игорь, откуда ты?

Он всегда заставал меня врасплох, но когда он сказал, что звонит из Мадрида и хочет немедленно меня видеть, изумление мое достигло крайнего предела.

— Боюсь, что сегодня ничего не получится, — ответила я с сожалением. — У нас был очень насыщенный день, а завтра предстоит, вероятно, еще более тяжелый. И мне неудобно заставлять гостеприимных хозяев ожидать моего позднего возвращения. Все уже собирались ложиться.

— Это не проблема, — нашелся Игорь. — Я устрою тебя в своей гостинице.

— Нет, — отрезала я, чего-то вдруг испугавшись, но тут же смягчила свой тон: — Это не очень удобно, я не хотела бы обижать людей, предложивших свое гостеприимство…

— Алена, — перебил меня Игорь, — я внизу на улице, мы теряем время. Выйди ровно на пятнадцать минут. Ты расскажешь мне о ходе дела, и мы договоримся на завтра.

Приказным тоном он попытался прикрыть легкую обиду. Мне стало жаль его. В конце концов, его приезд был для меня большим подспорьем: он всегда знал, что делать. Я согласилась выйти. Все признали необходимость этой встречи, и Марта настояла на том, чтобы пригласить его в дом. Это предложение мне было на руку: я почему-то опасалась оставаться с ним наедине. Не то, чтобы я думала, что он станет форсировать события и заставит меня принимать решение, к которому я не готова, но я понимала, что в его взгляде будет сквозить этот немой вопрос о будущности наших взаимоотношений. Мне некогда было в эти дни разбираться в себе и своих чувствах. Эта тема каким-то образом будоражила меня, но сказать определенно я ничего не могла. Да и не время было сейчас выяснять отношения.

Я спустилась. Игорь стоял, опираясь на какую-то машину и с кем-то беседуя. Оба поздоровались со мной, и я узнала Андрея, который поспешил открыть дверь машины и уже собрался залезть в нее, но я его остановила и пригласила обоих подняться к Росалесам.

— Ну, что ж, — деловито проговорил Игорь, — раз приглашают, пойдем.

Мне показалось, в его голосе прозвучало разочарование. Впрочем, видимо, я слишком много внимания уделяла его персоне и слишком много значения придавала его словам, вполне возможно, лишь случайно брошенным в аэропорту. Но мои сомнения тут же были опровергнуты. Поднимаясь, Игорь как бы вскользь шепнул мне:

— Ты боишься меня, и совершенно напрасно.

— С чего ты взял?

— Да нет, ты же смелая, — усмехнулся он, — это мне всего лишь показалось.

Я расстроилась и как-то внезапно ощутила страшную усталость: ноги стали ватными, глаза перестали фокусировать, и любое движение требовало от меня невероятных усилий. Так, старательно держа себя в руках, я дотащилась до квартиры Роса-лесов, «сдала» своих соотечественников всей нашей компании и буквально рухнула на диван рядом с Людой. Она, словно что-то поняла, подбадривающе сжала мою руку.

Карлос кратко изложил результаты сегодняшнего расследования и планы на завтрашний день, Андрей переводил Игорю. Вся встреча заняла действительно не больше пятнадцати минут и, отказавшись от предложенного Мартой гаспачо, мои русские друзья откланялись. Я нашла в себе мужество проводить их до двери. Андрей предусмотрительно вышел первым, а Игорь резко обернулся ко мне, но вовремя спохватился, как-то неопределенно мотнул головой и пристально посмотрел на меня своими иссиня голубыми глазами. Вдруг черты лица его смягчились: видимо, я представляла собой жалкое зрелище, и его решимость сменилась жалостью. Он погладил меня по плечу и прошептал:

— Завтра мы найдем Колю, и все будет позади. Иди отдыхай.

Он столь же резко отвернулся и вышел, аккуратно затворив дверь. Я стояла, прислонившись к стене, и не отрывала глаз от только закрывшейся двери. Сердце колотилось, осталась неудовлетворенность, недосказанность. Я раздваивалась. Часть меня радовалась, что он ушел и не потребовал никакого выяснения. Вторая часть хотела догнать его и допросить с пристрастием о его намерениях, чувствах, отношении. Я удивлялась сама себе. Все эти годы мы ни на месяц, ни на неделю, ни, пожалуй, на день не теряли друг друга из виду. Все эти годы я ни на секунду не жалела о своем разводе и ни на мгновенье не допускала мысли о возможности возвращения к прошлому. Что же терзало меня сейчас? Неужели я поверила, что исчезновение Коли исправило те недостатки Ветрова, которые мешали нашей совместной жизни? Вряд ли. Скорее всего, сейчас в минуты, тяжелые и эмоционально и физически, я почувствовала себя слабой женщиной, которой необходима элементарная мужская забота и защита. Однако в данный момент, когда я не способна была к здравой оценке своих мыслей и чувств, верх брала та моя половина, которая тянулась к мужской силе и протекции, и я уже почти отчаянно сожалела о том, что дала Игорю вот так уйти, что не осталась с ним наедине внизу, что не подбодрила его к началу разговора, а наоборот, пресекла всяческие его попытки. А в душе я уже утешала себя завтрашней встречей, рисовала себе возможный ход нашего выяснения и даже возможный его исход. Да, сейчас я оставляла себе надежду, впрочем, я оставляла ее и Ветрову.

Усталость и сон обуревали меня, и я поплелась в отведенную нам с Людой комнату. Она уже лежала в постели, и глаза ее, выглядевшие воспаленными, выражали горечь и тоску.

— Завтра мы найдем Колю, Люда, и все будет позади, — отрешенно, но, видимо, убедительно повторила я слова Ветрова. Люда кивнула, и взгляд ее потеплел.

Глава восьмая ПРОКЛЯТЫЙ ХОЛМ

Спешу, отбрасывая страх и не боясь беды,

Через пустыню, где песок сметает все следы.

Абу-ль-Атахия(748–828) /арабский философ и поэт/

Настоящий кортеж из трех машин покинул Мадрид рано утром и двинулся на запад. Возглавлял колонну «Мерседес» Молиносов. Российская делегация вся собралась во втором автомобиле. За рулем «ВMW» сидел Андрей, рядом с ним — Игорь, а мы с Людой опять устроились вместе на заднем сидении. Замыкал шествие «Рено» Росалеса с группой поддержки, состоявшей из археологов: семьи Росалесов, Мигеля Альвареса и присоединившегося к поисковой команде Серхио Риверы.

За окном мелькал разнородный пейзаж испанского нагорья — Месеты, но впереди, словно воображаемая стена, не то дымкой, не то завесой угадывалась горная гряда. Она еще даже не просматривалась и не создавала смутные очертания, она лишь слегка туманила горизонт. Но по мере нашего продвижения эта непонятная туманность на горизонте начинала обретать форму, и вот уже отчетливо виделся силуэт горной цепи Сьерра де Гредос. Вскоре мы свернули с основного шоссе на узкую дорогу. Местность поражала своей необычностью. Мы ехали по равнине, но вдалеке справа и слева нас будто защищали довольно высокие горы, и что самое потрясающее — целью нашего путешествия, куда нас стремительно вела дорога, оказывались горные кряжи. Получалось, что мы находились в огромной холмистой долине, с трех сторон окруженной горной цепью.

Возле маленького указателя «Сантрелья» наша колонна повернула налево и въехала в небольшое селение, укрывшееся между двумя холмами, которые в свою очередь находились под защитой горных стражей. На вершине дальнего холма просматривались какие-то руины не то замка, не то крепости. У меня заколотилось сердце. Несомненно, это и был конечный пункт нашей поездки, ареал наших поисков.

Наш кортеж затормозил около трехэтажного белого здания, напоминавшего резиденцию местной администрации. Возле здания стояли полицейская машина и «Скорая помощь». В довольно просторном кабинете нас ожидал инспектор полиции, который вел расследование. Он предложил нам присесть и доложил о ходе дела:

— Ровно неделю назад, в пятницу, сеньор Быстров прибыл в Сантрелью. Он некоторое время знакомился с селением, встречался с местными жителями. Мы опросили несколько человек, кто разговаривал с сеньором Быстровым. По их словам, он искал что-то, по названию напоминавшее не то латынь, не то итальянский. По оценкам жителей, около полудня сеньор Быстров на машине покинул селение и направился по дороге, ведущей к горным деревушкам. Уже около шести вечера один из жителей обнаружил пустую машину, припаркованную у дороги в полукилометре от Сантрельи. Сеньора Быстрова никто больше не видел. Однако с уверенностью сказать, в какую сторону он отправился, никто не может. Моя команда прибыла на место в субботу днем, вызванная обеспокоенными жителями. Вскрыв машину, мы обнаружили документы на аренду автомобиля, оформленные на имя сеньора Николаса Быстрова. По указанному в документах телефону мы связались с его друзьями и супругой.

Людмила дернулась, будто ее вызвали к доске. От инспектора не ускользнул этот нервный жест. Он мягко улыбнулся ей и вежливо осведомился:

— Вы, вероятно, сеньора Быстрова. Я рассказывал вам все подробно по телефону, поэтому вам это должно быть известно, но я должен отчитаться перед всей вашей спасательной командой.

— Спасибо, инспектор, — пробормотала она в ответ и потупилась.

— Итак, в субботу мы приступили к опросу окружающих и поискам. Моими полицейскими были прочесаны все подвальные помещения в самой Сантрелье, осмотрены все соседние деревушки, опрошены все местные жители. Далее мы приступили к обследованию оливковой рощи, подножия холма и даже прочесыванию местности до самых предгорий.

— Простите, — перебил инспектора Карлос, — а нет ли сведений, что Николас собирался осмотреть руины замка.

— После вашего звонка вчера, сеньор Молинос, — кивнул инспектор, — мы еще раз провели ряд опросов. Показания противоречивы. В основном все утверждают, что о замке речи не шло. Однако кое-кто показал, что сеньор Быстров искал, якобы, проводника для посещения замка, но его отговорили от этой затеи. Кстати, все в один голос утверждают, что замок этот пользуется дурной славой. В окрестностях Сантрельи бытует предание, что уже несколько веков бывали случаи, когда люди не возвращались после знакомства с этим замком. С тех пор холм этот слывет проклятым, а местные жители даже не приближаются к нему. Из-за этого суеверия местность, прилегающая к холму абсолютно пустынна: там никого не бывает, там ничего не выращивают…

— Это интересно! — воскликнул Росалес. — И что же так-таки никто там и не бывает? Даже туристы?

— Так-таки никто, — отрезал инспектор. — Впрочем, можете побеседовать с местным населением и убедиться в моих словах.

— Это неважно, — решительно произнесла вдруг Люда. — Мы должны приступить к поискам немедленно. И у нас теперь нет сомнений, где они будут проходить.

— Вы настолько уверены, что речь идет все же о замке? — четко выговаривая слова, поинтересовался инспектор.

— Да, уверены, — вмешалась я.

— И все же…, — колебался полицейский.

— Господин инспектор, — прервал его Карлос, — мы теряем драгоценное время.

— А местное суеверие вас не смущает? Ведь по некоторым данным, сеньора Быстрова отговорили…

— Господин инспектор, — повысил голос Карлос, — местное суеверие нас не смущает, даже если исчезновение Николаса служит подтверждением тому. Мы должны разобраться во всем и найти Николаса. Речь идет о жизни человека.

— Что ж, — пожал плечами инспектор. — Наша команда и врачи «Скорой» в вашем распоряжении.

Он поднялся из-за стола и вышел в центр комнаты. Чувствовалось, что он волновался, возможно, он все же опасался местного предания, а, может быть, его угнетало что-то еще.

— Это хорошо, что нас много, — поборов волнение, уверенно проговорил он. — Мы разобьемся на группы и прочешем весь холм от подножия до вершины и переберем каждый камень руин. Но…

Он вздохнул и, секунду помедлив, продолжал чуть тише и не столь торжественно, как начал:

— Прошла ровно неделя. Сегодня пятница. Мы должны быть готовы ко всему. Надежды терять не надо. Однако, у нашей экспедиции может оказаться и … неблагоприятный исход.

Последние два слова он произнес как-то особенно мягко, видимо, взвешивая каждое слово. Я поежилась. Люда вскинула голову, как будто протестуя. Сидевший рядом со мной Игорь, как только Андрей перевел ему слова инспектора, напрягся. Моли-носы с тревогой посмотрели на меня и Люду. А наши друзья-археологи как-то неловко заерзали на своих местах. Не то, чтобы эта мысль никому не приходила в голову раньше, просто все старательно гнали ее прочь, а полицейский озвучил ее. Оценив реакцию на свои слова, он потупился, а затем четко, почти по слогам провозгласил:

— Мы не теряем надежды! Вперед!

Мы вышли на улицу, разместились по автомобилям, и наш кортеж, пополнившийся «Скорой» и полицейской машинами, направился в сторону «проклятого» холма, где высился замок. Слева от дороги, которая пролегла между двумя холмами, долина, раскинувшаяся до подножия холма, была засажена оливковой плантацией. Стройные ряды оливковых деревьев поднимались и по пологим склонам холма. Эта роща причудливых деревьев, каждое из которых напоминало пляшущих человечков, оживляла довольно суровую местность: серо-желтую почву, кое-где перемежающуюся валунами. Справа от дороги, до самого холма простиралась невеселая каменистая пустыня. Издалека склоны правого холма, клоками поросшие зеленью, казались круче соседнего. Мы остановились у обочины. К холму предстояла пешая прогулка по пустоши. То, что справа не выращивали оливки, свидетельствовало о распространении суеверия, но нас уже ничего не могло напугать. Нас было много, и какой бы ужасный великан, огнедышащий дракон или злой колдун ни обитал в этих руинах, он был нам не страшен.

Карлос и Андреас раздали всем по небольшому рюкзаку для провизии и личных вещей. Я восхитилась их практичности, хотя и недоумевала, когда они успели подготовиться к операции. Это оказалось делом Серхио Риверы и Марты Росалес. В рюкзаке уже лежали три небольшие пластиковые бутылочки с водой, яблоки, апельсины и крекеры. Из необходимых вещей там уже находились небольшая аптечка и фонарик. Дальше каждый сам определял, что еще взять для себя лично. Я наполнила рюкзак всякой личной мелочевкой, а затем, подумав, сунула туда еще и папку с древней рукописью, на всякий пожарный, даже не знаю зачем. Может быть, подсознательно я все же побаивалась оставлять ее без присмотра, хотя, с другой стороны, кому она могла понадобиться?

Инспектор попросил нас разделиться на пары. В глубине души я была уверена, что Игорь захочет составить компанию мне. Каково же было мое изумление, когда я услышала, как он решительно распорядился:

— Я пойду с Людмилой. Андрей, ты будешь сопровождать Лену. А испанцы, вероятно, распределятся самостоятельно.

Я не поверила своим ушам. Эта деловитость, этот приказной тон человека, всегда знающего, как кому надо поступить, разозлили меня, а тот факт, что он даже не пытался пойти со мной, больно кольнул меня в душе. Я понимала, что он, Колин друг, обязан был поддержать Люду, Колину жену. Я и сама бы ему объяснила, где его место в трудную минуту, предложи только он пойти со мной в паре. Сейчас было не время для личных объяснений, и я, опасаясь, что разочарование отразится на моем лице, бодро повернулась к Андрею:

— Вы готовы? Мы с вами в одной связке?

Он кивнул. Люда обняла меня, словно прощаясь, и покорно встала рядом с Игорем: она явно нуждалась в опоре, а на него всегда можно было положиться.

Получилось семь групп: две пары полицейских, Карлос и Анхелес Молиносы, Андреас и Марта Росалесы, Альварес и Ривера, Игорь и Люда, Андрей и я. Инспектор раздал каждому руководителю группы по рации: он тоже подготовился к экспедиции. Нам следовало поддерживать связь с инспектором, друг с другом и с врачами, в случае необходимости. Защемило сердце. Наконец-то мы начинали решительные действия, но от возможности самого печального исхода становилось жутко, отнимались ноги и опускались руки. На мгновение у меня промелькнуло малодушное желание пустить все на самотек, оставить все, как есть, жить надеждой, что Николай вернется сам, пребывать в неизвестности, лишь бы только не предстать перед ужасной правдой. Я набрала воздуха в легкие, собрала волю в кулак. Андрей, видимо, заметил мою растерянность и похлопал меня по плечу:

— Ничего, Лена, все будет хорошо.

Я улыбнулась с благодарностью, и мы договорились перейти на «ты», чтобы было удобнее в походных условиях. Поисковый отряд двинулся в сторону холма. Преодолевая каменистую пустыню, мы никак особо не выстраивались, шли нестройной линией, чтобы охватить максимальное пространство, иногда скучивались, иногда рассредоточивались без всякой системы. Я упорно шла рядом с Андреем. Со мной пристроилась Анхелес. У нас с ней практически не было времени пообщаться до сего момента, и она торопливо рассказывала мне о пребывании в Кадисе моего брата с женой, о его отъезде, о Люде, каким она держалась молодцом, и о том, что они только ни передумали.

Я слушала ее вполуха, потому что была занята своими мыслями, разбиралась со своими чувствами. Игорь шагал с Людой чуть сзади. Он не смог или не захотел оттеснить моих друзей, но почему-то я ощущала его присутствие, словно получала распространяемые им флюиды. Я опять злилась, что он ничего не предпринимал, и опять ругала себя, что придавала всему этому такую незаслуженную важность.

Наконец, мы подошли к подножию холма, где инспектор полиции вновь взял бразды правления в свои руки. Нам предстояло окружить холм и начать постепенный подъем как бы по спирали, в направлении направо, таким образом, мы сможем прочесать весь холм. Затем, по его плану, около замка мы все соберемся и, войдя внутрь, разбредемся по его территории.

Поисковые пары начали огибать холм и потихоньку карабкаться наверх примерно на расстоянии метров ста пятидесяти друг от друга. Подъем был пологим, нетяжелым, однако, скалистые породы, торчавшие угрожающе острыми серыми напластованиями, заставляли нас двигаться осторожно и выверять каждый шаг. К тому же на холм, очевидно, давным-давно не ступала нога человека: никакого намека на тропинки или хотя бы тропы не было в помине. Кое-где встречался густой зеленый кустарник, достаточно колючий и непроходимый, а почва поросла сухой высокой поваленной травой, под которой успешно маскировались острые выступы пород. Мы специально надели кроссовки, но и в них иногда сбивали ноги. И все же я даже получала удовольствие от этой экспедиции. С детства я всегда любила куда-нибудь карабкаться: лазить по деревьям, скакать по кочкам, взбираться на крутой берег по размытым корням деревьев, залезать на невысокие горные склоны.

Было около одиннадцати утра, и хотя солнышко уже напомнило о себе, пока оно еще щадило нашу спасательную команду. Было просто тепло и хорошо. Андрей оказался достойным спутником. Он помогал мне забираться на высокие уступы, тщательно обследовал попадавшийся кустарник, заботливо оберегал меня от трудностей. Мы разговорились. Я, наконец, рассмотрела своего напарника. Он был невысокого роста, темноволосый и кареглазый, с темными небольшими усиками, что делало его под стать испанцам. Его испанский, насколько я могла судить, был отменным, так что жители этой страны вполне могли принять его за своего.

— Ты давно в Испании? — поинтересовалась я.

— Да уж года три.

— А домой не тянет? — этот вопрос меня всегда волновал: я любила путешествовать, но надолго уехать из Москвы мне казалось невозможным.

— Я бываю в отпуске раз в год, — ответил Андрей. — К тому же я люблю Испанию и неплохо знаю испанцев. Я бы не хотел ни в какой другой стране работать.

— Ты женат, извини за нескромный вопрос?

— Конечно. Таня здесь в Мадриде, но она устроилась на работу и не смогла поехать с нами, хотя и собиралась.

Андрей не посмел учинить мне аналогичный допрос, ибо, конечно же, был в курсе нашего с Игорем развода. Зато он расспросил меня о работе, о студентах и тому подобном. Так, непринужденно беседуя, мы продолжали понемногу карабкаться вверх. Инспектор по рации осведомился, все ли у нас в порядке, нет ли необходимости в отдыхе. Мы отрапортовали, что бодры и полны энергии.

Внезапно мы вынуждены были остановиться. Впереди показался довольно высокий и широкий уступ, что-то вроде террасы, сотворенной горной породой. Подножие этой скалистой террасы поросло кустарником, который нам предстояло прочесать, прежде чем пытаться залезть на уступ и идти дальше. Мы решили разойтись по разные концы этих зеленых зарослей и двигаться по направлению друг к другу. Андрей давно уже изготовил две приличные слеги, чтобы осторожно прощупывать почву. Здесь это казалось особенно важным, потому что в кустах могли водиться змеи и прочая нечисть. Я с опаской отодвигала каждую веточку, разгребала под ногами каждую былинку, тщательно изучая каждый сантиметр вверенного в мое ведение пространства. Вдруг послышался чей-то громкий возглас неожиданности.

— Андрей! — крикнула я. — Что случилось?

— Выйди из кустарника! — услышала я его приглушенный голос. Я выбралась и еще раз окликнула его.

— Иди к моему краю, не доходя до него примерно на треть.

Я повиновалась. Приблизившись к указанному месту, я позвала Андрея.

— Я куда-то провалился, — вновь голос его прозвучал откуда-то из-под земли. — Ты здесь?

— Да-да, — откликнулась я и стала пробираться на его голос.

Заслышав шелест кустарника, он предостерег меня:

— Осторожней, не упади. Хотя теперь ты уже должна увидеть эту яму, потому что «ловушку» из травы, прутьев и листьев я проломил тяжестью своего тела.

Я прокралась буквально несколько шагов, пригнувшись и аккуратно раздвигая ветви зарослей, как вдруг заметила отверстие.

— Ты уже здесь, молодчина! — подбодрил меня Андрей и, протянув ко мне обе руки, он бережно спустил меня вниз.

Я поняла, что он вне опасности. Более того, он уже немного освоился, достал из рюкзака фонарик и во всеоружии изучал окружающее пространство. Первое, что бросилось в глаза, когда луч фонарика скользнул по потолку, стенам и полу, были ступеньки, ведущие вверх, обратно в заросли кустарника. Итак, это была не природная пещера, а рукотворная, впрочем, она могла быть и природной, но приспособленной человеком для своих нужд. Андрей направил луч света в противоположную от входа сторону, и луч затерялся в уходящем в темноту коридоре.

— Это может быть подземный ход из замка, — предположил Андрей.

— Вероятно, так оно и есть, — согласилась я, — но нам надо оповестить инспектора, прежде чем предпринимать что-либо.

Мой спутник кивнул и по рации связался с полицией. Он объяснил, куда мы попали, и долго выслушивал вполне здравые рассуждения инспектора, затем сказал:

— Нет, вход виден не был, я упал туда, как в ловушку. За неделю его бы вряд ли так завалило…

Нам посоветовали закончить обследование холма и подо-браться к замку. Николай не мог упасть в эту яму, потому что в таком случае она оказалась бы открытой взору. Но инспектор не исключал, что Николай мог попасть в этот подземный ход откуда-то из замка, так что его обследование представлялось необходимым. Если мы не обнаружим ничего раньше, то мы вернемся и приступим к осмотру подземного хода.

— Инспектор прав, давай выбираться отсюда… пока, — взвесив все «за» и «против», приняла я решение. — Только как мы потом найдем это место?

Андрей лукаво улыбнулся и достал что-то из кармана. Боже мой, это оказался обыкновенный компас!

— Откуда он у тебя? — поразилась я. — Я последний раз держала в руках такую штуку еще в школе.

— Ну и напрасно, — пожурил меня мой напарник. — Это очень полезная вещь, особенно для любителей путешествовать пешим ходом. Я в молодости был заядлым туристом, облазил все Подмосковье с рюкзаком за плечами. А компас всегда со мной. Итак, если это подземный ход, то он ориентирован строго на запад…

Я огляделась вокруг и ахнула.

— Андрей, есть еще ориентиры. Обрати внимание, подземный лаз выходит в тыл замка. Холмы с трех сторон защищены горным кряжем. Единственное открытое для врага пространство — на востоке, оттуда мы и приехали. Значит, западный склон не виден был врагу.

Андрей как-то неодобрительно покачал головой:

— Ты еще кровавое сражение себе представь. Ты что, военный историк?

— Почему военный? — удивилась я. — Просто замки — это, прежде всего, средневековые крепости, тем более в Испании, тем более в Кастилии.

— Пойдем потихоньку, — прервал мою попытку углубиться в исторический экскурс мой спутник, — а по пути ты расскажешь мне об истории этой страны.

Мы поднялись по ступенькам, выползли из кустарника и продолжили осторожно карабкаться вверх по склону, стараясь осматривать максимальное пространство. С полчаса мы шли молча. Андрей деловито поглядывал на компас, отмечал что-то в записной книжке, наверное, разрабатывал маршрут. Молчание висело как осязаемая преграда между нами, заставляя каждого при этом испытывать неловкость.

Я, подобно роботу, сосредоточенно и механически тыркалась во все кусты, шевелила палкой траву, заглядывала под каждый валун. Серо-бурые острые камни затрудняли нашу работу, пока, наконец, я не споткнулась о каменистую кочку и не растянулась на траве. От боли и досады слезы тут же выступили на глазах, и все окружающее утонуло для меня в тумане. Я ощутила осторожное прикосновение, и сильные руки Андрея оторвали меня от земли.

— Как ты? — участливо спросил он. — Ушиблась?

— Ерунда, — улыбнулась я благодарно и потупилась, часто моргая, чтобы вернуть ясность взору, — я в порядке.

— Может, ты все же поведаешь мне историю Испании? — хитро подмигнул Андрей. — В целях, так сказать, ликбеза.

Я промолчала.

— Жаль, — притворно расстроился он. — Значит, я так и не узнаю, как в восьмом веке арабы захватили Вестготское королевство и оттеснили христиан на север, отвоевав даже их столицу Толедо. Не судьба мне узнать, как христиане строили замки, чтобы обороняться от мавров. Так они называли объединенные силы арабов. Обидно, я так и не узнаю, как в десятом веке арабский эмират с центром в Кордове достиг наивысшего расцвета, и был создан Кордовский халифат, не уступавший по могуществу самым блистательным арабским халифатам в Багдаде и Каире.

Он перевел дух и взглянул на мою реакцию.

— Пока все правильно, молодой человек, — подыграла я ему тоном преподавателя на экзамене.

Неожиданно заработала рация.

— Где вы, Андрес? — послышался скрипучий голос инспектора.

— Мы на восточном склоне, приближаемся к вершине, — ответил Доброхотов. — А где вход?

— Пока не знаю. Мы у вершины на западном склоне. Входа здесь нет. Здесь отвесные стены. Какова ваша тропа?

— Здесь пологий спуск, но он постепенно уводит нас на северный склон, — оглядевшись, сориентировался мой партнер.

— У вас компас? — догадался инспектор.

— Да, конечно.

— Это прекрасно. Все уже тоже подбираются к вершине. Если доберетесь первыми к входу, дайте знать.

— Непременно. Есть ли у кого-нибудь новости? — поинтересовался Андрей.

— Нет, ничего пока не найдено. Отбой.

Мы очутились как будто на широкой дороге, поросшей травой, но некогда аккуратно очищенной от острых камней. Под травой просматривалось подобие рукотворной булыжной мостовой.

— Что ж, это, очевидно, финишная прямая, — провозгласил Андрей.

— И какого же века, по-твоему, эта крепость? — полюбопытствовала я.

Андрей вскинул голову и долго всматривался в каменную кладку крепостных стен. Верхний их край был изъеден временем, сразу выдавая праздным туристам, что они имеют дело с развалинами. Но кладка была сотворена на века (века она и про-стояла): из огромных тесаных булыжников, тщательно пригнанных друг к другу.

— Я думаю, он построен был не позже десятого века… как южный форпост обороны христианских королевств, — размышляя, медленно промолвил Андрей.

— Почему не позже? — с искренним любопытством спросила я.

— Видишь вот тот тяжеловесный донжон? Он, кстати, неплохо сохранился в отличие от остальных, насколько я могу судить, — начал он разъяснение, пока мы неумолимо приближались к этому каменному гиганту. — Это явно построено до арабского влияния. Уже с конца одиннадцатого века даже христианские короли будут строить замки и дворцы в стиле mudejar /мавританский стиль(исп.)/, переняв у арабов самое лучшее в их строительной технике и эстетике. В 1085 году христиане отвоевали Толедо, что стало возможным, благодаря начавшимся в одиннадцатом веке смутам в самом халифате. Это привело его распаду на мелкие эмираты. Так что, думается, этот замок все же относится ко времени не позже начала одиннадцатого века. К тому же, исходя из облика крепостных стен, складывается впечатление, что он особенно не перестраивался и очень давно заброшен.

Я с восхищением посмотрела на моего собеседника.

— Ученик, вы превзошли учителя! — торжественно оценила я его познания. — Но откуда?..

— Я увлекаюсь этой страной очень давно, — со спокойной улыбкой ответствовал Андрей. — А замки — это моя слабость. Я угадал что-нибудь об этом замке?

— Не знаю. Если это и есть Аструм Санктум, то в начале одиннадцатого века он уже существовал, а после тринадцатого века пока упоминаний о нем не найдено.

Я вовремя закончила фразу. Мы стояли у самого парадного въезда в замок. На валуне неподалеку отдыхали Молиносы, рядом, оживленно обмениваясь впечатлениями, стояли Альварес и Ривера. Чуть поодаль расположились двое полицейских, которые уже передали инспектору информацию о место-нахождении входа в замок. Мы поспешили к испанским друзьям, и все наперебой стали рассказывать об увиденном. По про-шествии какого-то времени, продираясь сквозь заросли, вынырнули и присоединились к нашему обществу Игорь и Люда, а за ними не заставили себя долго ждать Росалесы. Последним объявился инспектор с сопровождавшим его полицейским.

Глава девятая ЗАМОК

Вопрошал я руины, но разве руины ответят?

Вопрошал я напрасно, ответом была тишина.

Лабид (ум. в 661 г.) /арабский поэт/

Теперь всем представилась возможность рассмотреть цель нашего предприятия, основное место наших поисков. Само здание замка по периметру окружали крепостные стены. По словам Андрея, мы находились на северном склоне холма. Слева и справа крепостные стены выпуклыми полукругами почти нависали над крутыми склонами, делая практически невозможным доступ к замку со всех сторон. В центре, там, где мы стояли, стены резко вдавливались в глубину, и левая и правая их стороны встречались друг с другом, образуя небольшие округлые башенки, торжественно приветствовавшие въезжавших в замок. Однако когда-то дорогу им преграждал ров, пролегавший перед башенками до выпуклых крепостных полукругов. Теперь его до половины зава-лил вековой мусор: обсыпавшиеся камни, нанесенная ветрами листва, песок вперемежку с пылью и трухой от прогнивших деревянных ворот, которые были опущены и служили когда-то надежным, а ныне шатким, мостом через ров. Осторожно ступая на источенные временем и насекомыми доски ворот, мы вполне могли бы проникнуть по ним в святая святых замка.

Некогда эта могущественная каменная твердыня защищала местное население от мавров и наводила почтенный ужас на врагов. Но время сыграло над ней злую шутку. Не осталось в этих краях мавров, изгнанных отсюда еще в конце одиннадцатого века. Прошли времена феодальных усобиц, когда замки также играли важную роль крепостей, пряча за своими стенами своих воинственных господ и позволяя им выдерживать осады не менее воинственных соседей. Нет в живых ни одного прежнего владельца. Нет жизни ни в одном помещении этого каменного монстра. Да и сам он превратился в руины. Но и теперь полуразрушенный, но не сдавшийся, замок этот, покинутый людьми и даже проклятый ими, стоит точно каменный страж у ворот вечности; в своем безмолвном величии он отныне неподвластен времени, ибо, даже продолжая разрушаться, он все так же, как прежде, остается непобедимым для врагов и приводит в трепет души человеческие.

Все члены нашей поисковой команды заметно волновались: не каждый день удается лицом к лицу встречаться с живой, не при-украшенной историей. К тому же ощущалась уже накопившаяся усталость, ведь крутые каменистые склоны холма дались следопытам совсем не легко под палящим солнцем.

Инспектор объявил двадцатиминутный привал на еду и отдых, прежде чем мы вторгнемся на территорию замка. Андрей тут же направился к Игорю, и я недовольно побрела за ним. Видимо, он отвечал за меня перед Ветровым головой и, не догадываясь о терзаниях моего самолюбия, торопился предъявить меня в целости и сохранности моему бывшему супругу. Впрочем, я горела желанием узнать о Людином настроении, так что от общения с Игорем мне было не увернуться. Люда выглядела немного усталой, но в глазах ее появился огонь, возродилась жизнь, подавлявшаяся бездействием этой недели. Очевидно, теперь она рада была действовать, предпринимать сама все возможные усилия, не полагаясь ни на чьи милости. Я рискнула донести до нее свои наблюдения, и она, согласившись со мной, благодарно улыбнулась. Нашу беседу прервал Доброхотов, он обратился к Людмиле с каким-то вопросом, извинившись за свое вторжение. Отойдя от них на шаг, чтобы не мешать, я наткнулась на задумчивый взгляд Ветрова и оказалась перед неизбежностью обменяться с ним парой фраз.

— Ты устала? — вежливо осведомился он.

— Нет, не очень. Я расстроена, что пока нет никаких результатов, — созналась я.

— А я как раз этому рад, — возразил он.

Я с удивлением вскинула на него глаза. Он замялся, но все же решился:

— Там, — он кивнул на каменную твердыню, — больше шансов найти Колю живым, чем на склонах холма.

Я почувствовала, как все мое тело, несмотря на жару, охватывает озноб. Игорь озвучил то, что я даже мысленно не отваживалась себе представить. Я ничего не сказала, крепко стиснула зубы и, дабы не выдать дрожь, стала деловито доставать провизию из рюкзака. Игорь молча наблюдал за моими действиями и, больше не произнеся ни слова, последовал моему примеру. Маневр Андрея с отвлечением меня от Людмилы или Людмилы от меня, если это был маневр, оказался тщетным. Я ничем не поощряла Игоря на разговор, и он тоже не брал инициативы в свои руки. Чего он добивался? Может быть, он думал, что, обрушив на меня жестокие слова, содержавшие горькую правду, он заставит меня инстинктивно проявить женскую слабость, расплакаться, невольно обратиться к нему за поддержкой? А я вместо этого гордо приняла и пропустила его слова через себя, не пожелав разделить с ним даже свой нервный озноб. Может, я должна быть слабой? Но я, честно говоря, и не чувствовала себя сильной, более того, я физически ощущала, как силы словно утекают куда-то, и я не исключала, что когда они меня совсем оставят, я упаду к Игорю на грудь и разрыдаюсь. Но мне этого, ох как, не хотелось! И снова у меня мелькнула мысль, что сейчас не время выяснять отношения.

Вскоре маленькая передышка завершилась, и нам предстояло перебраться через ров, а затем собраться во внутреннем дворике замка, где мы распределим участки дальнейшего поиска. Первыми по шаткому откидному мосту осторожно перешли двое полицейских, затем без всякого порядка последовали все остальные. В этой захватывающей дух операции меня каким-то образом все же подстраховывал Игорь (и все-таки он желал видеть мою слабость!), вполне доверив Людмилу Доброхотову. Мне на мгновенье показалось, что он даже предложит поменяться парами, и я уже приготовила дерзкий отлуп: дескать, коней на переправе не меняют. Однако, перебравшись через мостик, все дисциплинированно выстроились парами, и я снова была с Андреем.

Прохождение через ворота между башенками наводило ужас, поскольку над головой нависала тяжелая металлическая решетка-забрало, и ни у кого не было уверенности, что она, заржавевшая от времени, вот-вот не рухнет, отвалившись, на наши головы. Но все благополучно проскочили и сквозь небольшую мрачную арку прошли во внутренний двор замка. Огромная площадь, мощенная большими каменными плитами, предстала нашему взору. Внутренние стены замка словно источило время: они были как будто бы изгрызены по верхнему краю, и силуэт их рисовался неровной кривой, так что трудно было определить, какой же высоты они когда-то на самом деле достигали. Из четырех основных башен-донжонов только одна сохранилась почти полностью, остальных в той или иной степени коснулось разрушение. Они, подобно обиженному великану, тоскливо возвышались на фоне голубого неба своими уродливыми очертаниями, словно доказывая кому-то противоречивую мысль о могуществе и бессилии времени. Еще более плачевный вид являли собой внутренние постройки вдоль основных стен замка. Опасность оказаться заваленным, засыпанным, куда-то провалиться или упасть, поскользнувшись на обломках, осколках, завалах, подстерегала каждого, кто отважится бродить по этой древней крепости, какие бы благородные цели он ни преследовал.

— Какого черта его сюда понесло одного! — услышала я за спиной раздраженное ругательство Игоря.

Что-то невнятно пробормотала в ответ Люда.

Их разговор заглушил инспектор, призвавший всех ко вниманию:

— Как видите, здесь непочатый край работы. И хотя время пока позволяет: сейчас чуть больше половины первого, — однако, все мы не железные. К тому же находиться здесь небезопасно. Итак, давайте подумаем, где в первую очередь мы должны осуществить поиск. Сеньора Ветрова, напомните нам, пожалуйста, что мог искать ваш брат, и изложите ваше мнение, где это могло бы находиться.

От неожиданности, что все ждут теперь моего слова, я осипла и долго откашливалась, взяв своеобразный таймаут и судорожно соображая, что же я должна сказать.

— Простите, господин инспектор, — медленно начала я, — это всего лишь наши предположения. Согласно информации сеньора Альвареса, Николай мог искать в этом замке некую древнюю святыню, как величает ее древний автор. Что она из себя представляла, нам неизвестно.

— Скорее всего, это каменная плита, — вставил Ривера.

— Да-да, это наиболее вероятно, — подтвердил Мигель Альварес.

— И где могла она располагаться в замке? — спросил инспектор.

— Где угодно, — развела я руками.

— Ну, не на кухне же! — засмеялся Росалес.

— Она могла быть торжественно установлена в комнатах хозяина, — предположил Ривера.

— Но могла быть и упрятана в какой-либо тайник, — возразил Альварес.

— Если бы я успела дочитать рукопись, вероятно, я бы знала, где хранилась святыня, — сокрушенно вздохнула я.

— Но ведь Николай тоже не читал рукопись, — вставил Игорь, когда Андрей перевел ему мои последние слова.

— Вот именно! — подтвердил инспектор. — Значит, мы должны искать в тех местах, где предполагает найти святыню человек, не читавший рукопись: в основных господских помещениях и в возможных тайниках.

— Тайник мог располагаться и в подземном коридоре, — напомнил инспектору Андрей.

— Верно, но попасть туда Николас мог только из замка, — ответил тот.

— Правильно, но мы не знаем, где здесь вход в это подземелье, а Николай явно набрел на него случайно, — парировал Андрей.

— Я согласен с необходимостью исследовать найденную вами пещеру, — сдался инспектор, — но давайте все же начнем наши поиски здесь.

Доброхотов кивнул. Распределившись по территории, все отправились в опасное обследование руин. Нам достался юго-западный донжон, полуразрушенный: его почти вполовину укоротило время, будто в дурашливой игре, наискосок сбив с него верхушку. Мы осторожно по усыпанному осколочной пылью мощеному двору дошли до входа в башню. Портал чудом уцелел, сохранилась даже тяжелая, обитая кованым железом, деревянная дверь, которая, издав истошный скрип, все же пропустила нас внутрь. Не успели мы нырнуть в затхлость заброшенного помещения, как зазвучала рация.

— Ребята! — раздался взволнованный голос Игоря, — он был здесь, теперь мы это точно знаем!

— Как? — изумились мы.

— Он оставил тут листок бумаги у каждого выхода со словами: «Здесь я все осмотрел». Наверное, он боялся заблудиться. Думаю, что такие автографы мы встретим везде, где он побывал. Ладно, отбой, Люда должна сообщить об этом инспектору. Успехов!

Мы осмотрелись на порученном нам пространстве. Чуть поодаль я заметила придавленный камнем лист бумаги. Я нагнулась и бережно коснулась его, словно боялась, что он рассыплется. На нем Колиным почерком значилось: «Здесь я все осмотрел в час дня». Я инстинктивно взглянула на часы. (Так обычно проверяют, сколько времени прошло с момента записи.) Часы показывали ровно час дня. Это совпадение вывело меня из равновесия.

— Коля! Коля! Откликнись! — заорала я, как сумасшедшая.

Мне ответило приглушенное эхо нежилого помещения. Листочки аккуратно лежали у всех выходов из этой небольшой комнатки. Теперь я уже знала, каким старательным и скрупулезным мог быть мой романтик-брат, и эти клочки бумаги меня ничуть не удивили.

Мы продвигались по совершенно пустым комнатам, не встретив никаких признаков мебели или других предметов домашнего обихода. Замок был давно оставлен и, по всей вероятности, разграблен. Мы ознакомились со всеми осмотренными Колей помещениями первого этажа и по винтовой лестнице с угрозой для жизни осторожно вскарабкались на второй. Стесанные каменные ступени напоминали детские сказки о колдунах, затевающих козни в недрах таких мрачных холодных, но затхлых башен. Однако на втором этаже мы очутились в просторном зале с камином. Возможно, этот зал служил господскими покоями. Окошки с полукруглым завершением здесь пропускали больше света, чем в нижних комнатах. У всех выходов мы вновь обнаружили Колины бумажные вестники, и, пробыв здесь недолго, направились к винтовой лестнице. Но на третьем пролете она оказалась непроходимой: путь нам преградил завал обсыпавшихся камней. Боясь потревожить эту вековую груду, мы на цыпочках начали было спускаться.

— А вдруг там завалило Колю? — дернулась я обратно.

— Вернемся, — согласился Андрей.

Мы снова уперлись в завал и стали старательно изучать его, освещая фонариком. И тут из-под камня высунулась бумажка, гласившая: «С этим завалом я уже знаком». У Коли еще были силы шутить с самим собой! Облегченно вздохнув, мы ринулись вниз по лестнице.

— Андрес, как дела? — голос инспектора призвал нас из рации.

— Пока ничего не нашли, кроме бумажек с пометками Николая.

— Да-да, эта скрупулезность сеньора Быстрова облегчает нам поиски, — ответил инспектор. — Раз вы все осмотрели в той башне, я думаю, вам действительно следует пойти в тот подземный ход. Если же кто-то отсюда найдет выход в это подземелье, вы можете там встретиться.

— Мы поняли, идем, — сказал Андрей.

Мы выбрались на улицу, пробежали по двору, проскочили под угрожающей железной решеткой, успешно миновали навесной мост и очутились за пределами крепостных стен. Доброхотов потянул меня не в ту сторону, куда я ожидала направиться.

— Здесь ближе, — он бросил в ответ на мой недоуменный взгляд.

— Мы же пришли оттуда, — махнула я рукой туда, откуда мы прибыли на вершину холма, — а с другой стороны мы можем заблудиться.

— С той стороны мы шли больше часа, — возразил он.

— Но тогда мы все осматривали, а сейчас просто спускаемся, — протестовала я.

— Доверься мне, — мягко, но настойчиво проговорил он.

Я сдалась и повиновалась.

Глава десятая ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

И наши судьбы — зданья без опор.

От звезд зависит наша жизнь и рост.

На солнечном восходе и заходе Основано передвиженье звезд.

На что же нам, затерянным в природе,

Надеяться, заброшенным в простор?

Педро Кальдерон (1600–1681) /великий драматург испанского барокко/

До того широкого уступа, под которым в зарослях скрывалось подземелье, мы добрались примерно за полчаса. Нам предстояло выяснить, куда вел этот подземный ход или глубокая пещера. Осторожно мы спустились со скалистой террасообразной породы и, нырнув в уже знакомый кустарник, по ступенькам проникли в подземелье. Андрей вновь проявил себя как бывалый следопыт: в его рюкзачке всегда в нужную минуту находился нужный предмет, на сей раз таковым оказался простой мел. Мы решили, что будем продвигаться по коридору, отмечая стрелками направление движения, на случай если мы попали в разветвленный лабиринт. Вооружившись фонариками, мы тронулись вперед по этому душному, пахнущему вековой пылью подземелью. Коридор поначалу напоминал довольно просторную пещеру и позволял нам передвигаться в полный рост. Он, по-видимому, был некогда вырублен в скальной породе холма, и луч фонарика везде высвечивал окружности из камня, упирался ли он в пол, потолок или стены. Метров через сто коридор начал сужаться, одновременно заставляя нас двигаться в гору, причем подъем иногда был едва заметным, а иногда крутым. Вскоре стали встречаться ответвления от главного пути. Рисуя жирный указатель на стене главной дороги, мы ныряли в боковую ветвь, где частенько нам приходилось идти, согнувшись в три погибели, а то и ползти, пока мы ни упирались в тупик или завал.

— Коля! Ни-ко-ла-ай! — звала я во всю глотку.

— Ко-ля-а-а! Ау-у! Ни-ко-ла-ай! — кричал Андрей.

Голоса наши будто тяжело плюхались и тонули в тишине, подобно тому, как идет сразу ко дну брошенный в воду грузный предмет, не успевая даже оставить расходящиеся круги на водной глади. Мы возвращались на основную, на наш взгляд, дорогу, однако, если нам попадались ответвления, мы изучали их очень внимательно. Завалы, которые мы встречали на своем пути, были, по мнению Андрея, вековыми. И все же мы, скорее для собственного успокоения, чем в надежде на успех, звали Колю, хотя и понимали, что его здесь быть не могло. Боковые дорожки иногда приводили нас в небольшие камеры, некогда, наверное, служившие либо хранилищами, либо тайниками.

Похоже, мы находились в настоящем подземном городе. В одной из камер мы натолкнулись на выдолбленные в стенах, расположенные друг над другом, прямоугольные углубления, так что это помещение напоминало склеп. Догадка наша подтвердилась, когда мы осветили две последние колонны подобных ниш. Словно в три этажа на них примостились деревянные ящики, содержимое которых заставило меня заорать от неожиданности и страха. Луч фонарика скользнул по самому нижнему полуразвалившемуся гробу, из-за полусгнивших досок которого жутким оскалом поприветствовал меня тысячелетний череп.

Я зажмурилась, почувствовала, что теряю равновесие, и попятилась, наткнувшись на пустую нишу. Ноги стали ватными, и я начала медленно оседать. Дальше я ничего не помню. Очнулась я в широком коридоре. Андрей поил меня водой.

— А ты говоришь фильмы ужасов! — засмеялся он, пытаясь вывести меня из состояния шока. — Знаешь, а давай продолжим мой ликбез? Мы идем в кромешной темноте, в оглушающей тишине, в напряжении, так ведь и с ума сойти можно.

Я устыдилась своего глупого, детского страха, а сравнение с фильмами ужасов меня даже несколько позабавило. Пожалуй, я всегда удивлялась неустрашимости их персонажей, ведь, увидев всякие страсти наяву, человек вряд ли сможет быть столь невозмутимым, как герои фильмов, если, конечно, он каждый день не сталкивается с какой-нибудь чертовщиной. Мы продолжили нашу экспедицию.

— Итак, я жду ваших взыскательных вопросов, господин учитель, — отвлекал меня Андрей от мрачных мыслей, порожденных мрачными стенами этого тесного темного подземелья.

Я подумала о том, что мы блуждаем здесь уже около часа, что мы углубились в скальные породы холма, а над нашими головами всей тяжестью руин давит этот молчаливый памятник былого могущества. От такой мысли стало трудно дышать, и я, старательно вдыхая спертый воздух, упорно пыталась настроиться на более жизнерадостную волну, отвлечься от того, что видела и ощущала.

— Что ж, господин студент, — собралась я, наконец, с мыслями, — вы говорили о расцвете Кордовского халифата. Не припомните ли, с именем какого арабского правителя связывают наивысшее могущество халифата?

— Вы стремитесь завалить меня, учитель. Это нечестно, я всего лишь ваш скромный ученик, — продолжал кривляться Андрей. — И все же я напрягу свою жалкую память, и может быть, имя халифа Абд-аль-Рахмана III хоть на йоту приблизит меня к истине.

— Надеюсь, ты столь же хорошо разбираешься и в русской истории? — зацепила я эрудита.

Он пожал плечами:

— Не уверен. Проверь.

— Что происходило на Руси в только что затронутый тобой период?

Он на секунду остановился, размышляя вслух:

— Десятый век? Это какой-нибудь князь Игорь, затем его мстительная супруга Ольга, ее воинственный сын Святослав, потом в 988 году — принятие христианства князем Владимиром Красное Солнышко… Ну, что там дальше? По-моему, смута какая-то в начале одиннадцатого века, а потом, кажется, расцвет Руси при Ярославе Мудром…

— Ты все-таки — ходячая энциклопедия, — восхитилась я. — И…

Андрей резко оборвал меня, схватив за руку, и прислушался.

— Мне послышался какой-то звук, — объяснил он.

Мы застыли. Тишина сначала оглушила нас, потом от напряжения, наверно, начали мерещиться какие-то звуки. Мы обнаружили, что находимся опять в широком коридоре, и здесь он разветвляется на два абсолютно равнозначные по размеру пути.

— Что будем делать? — спросил Андрей.

— Слушай, давай разделимся, — предложила я, а сама поежилась от своей храбрости.

— А ты в порядке? Ты уверена?

— Да, потом я надеюсь, скелеты здесь больше не разгуливают по коридорам, — хорохорилась я.

— Я не стал бы особо на это рассчитывать, — улыбнулся мой спутник. — Но идея неплохая. Только мне надо связаться с Игорем.

Он вызвал Ветрова по рации. Меня это задело. Что он, в самом деле, телохранителя что ли ко мне приставил, этот мой бывший?

— Игорь, вы где? — поинтересовался мой «бодигард».

— Мы, очевидно, идем вам навстречу, — откликнулся Ветров. — Мы нашли вход в подземелье, где лежала записка Николая. Здесь по стенам его отметки мелом…

— Значит, он где-то близко! — вскричала я.

— Надеюсь, что да, — согласился со мной Игорь. — Мы зовем его, но пока отклика не было.

— Видимо, это мы ваши голоса слышали только что, — предположил Андрей. — Да, Игорь, у нас тут такая ситуация…

И он начал говорить, что перед нами две дороги, что мы решили разделиться. Но я уже их не слушала. Зажав в руках мелок и фонарик, я выбрала правую тропу и помахала Андрею. Мне показалось, он кивнул, и я подумала, что он меня отпускает.

Коридор долгое время оставался довольно широким, а в стенах его стали то тут, то там встречаться полукруглые углубления, наподобие альковов. Я давно заметила нарисованные мелом стрелки, вероятно, оставленные Колей, и поэтому подробно изучала каждое углубление, каждую выщербленную ложбинку этого каменного мешка.

Неожиданно впереди что-то вспыхнуло, будто молния беззвучно сверкнула перед моим взором. Я зажмурилась, а когда отважилась открыть глаза, даже рассмеялась. Передо мной с потолка струился яркий солнечный луч. Наверное, в скальной породе образовалась брешь, которая и позволила солнышку послать своего шаловливого лазутчика даже в потайной каменный коридор. Глазам моим, уже привыкшим к темноте и тусклому свету фонарика, луч солнца казался необычайно ярким, каким-то, с одной стороны, ослепительно белым, и в то же время, переливающимся всеми цветами радуги, подобно тому, как искрится свежий снег в морозный солнечный день. Луч нарисовал на пыльном каменном полу светлый знак, словно стрелку, указывавшую мне следовать дальше. Я восхитилась тому, как природа ухитрилась проделать в скале дыру в форме настоящей, четко очерченной стрелы, и солнце, видимо, в этот час как раз заполнило своим светом эту брешь. Я полюбопытствовала, который шел час. Было ровно три часа дня. Такая точность времени навела меня на мысль, что эта стрелка могла быть рукотворной и служить для каких-то целей, вроде солнечных часов.

— Андрей! — крикнула я, — Андрей, посмотри, какая красота!

Я, очевидно, уже отошла от него на приличное расстояние, потому что голос его прозвучал совсем издалека. Но я поняла, что он меня слышит, и отправилась дальше. Играя, как ребенок, я, балансируя, прошла прямо по переливающейся солнечной стрелке и продолжила осматривать подземелье. Вскоре я почувствовала, как постепенно свет солнечного луча угасал, и опять стало темно. Я зажгла свой фонарик и осветила путь. Коридор снова стал сужаться, а на стенах я с удивлением обнаружила крепления для светильников, а в некоторых из них даже торчали древки факелов. Они, конечно, не горели, но фантазия моя разыгралась и донесла до меня запах масла. Стало несколько прохладнее, и это удивило меня, потому что, я считала, что с приближением к поверхности, наоборот, должно становиться теплее или душнее.

Я вновь позвала Андрея, на сей раз я кричала еще отчаяннее. Ответа не последовало. На мгновение меня покинул оптимизм. Я усомнилась в необходимости своего мальчишества: ведь я была без рации. Случись что со мной, я не могла бы сообщить о себе. Правда, я шла все время по прямой и скрупулезно рисовала стрелки рядом с Колиными. Мои стрелки явно выделялись по яркости, но я написала около своей стрелки букву «Е», а около Колиной — «Н». Встречая его отметки, я рвалась вперед, ожидая вот-вот увидеть его, и никакая сила — даже страх и осторожность — не могла мне воспрепятствовать.

Осветив очередной альков, я отпрянула и остолбенела. Там, в нише стояла деревянная католическая скульптура Христа. Краски на ней нисколько не потускнели, а дерево еще сохранило запах. Запахи я отнесла к своеобразным «глюкам» утомленного и разочарованного сознания. Поставив около алькова стрелочку, я двинулась дальше. Мне стало и интересно и жутко. Однако, страх рассеялся, уступив место какому-то задорному азарту и уверенности, что скоро ко мне присоединятся друзья и что Коля где-то здесь.

Впереди замаячил неясный свет. Коридор совсем сузился, а свет постепенно обозначился ярче. Я предстала перед узкой крутой лестницей. Высоко наверху призывно сиял прямоугольник света. Я отважилась на долгий подъем по нестройным, выдолбленным в камне ступеням. В конце подъема небольшая площадка предваряла вход в какое-то помещение, и я, ни секунды не мешкая, шагнула через каменный порог.

Моему взору открылась большая просторная комната. Полы были устланы разноцветными ковриками. В воздухе витал запах каких-то восточных благовоний. Складывалось впечатление, что здесь, в замке, снимается фильм, и мы обманулись, считая замок необитаемым. Эта мысль вселила надежду, что Коля задержался где-то среди киношников, получив возможность окунуться в атмосферу далекого времени. Но дальнейшие размышления привели меня к уверенности, что присутствие киногруппы не могло остаться незамеченным. Необходимы техника, костюмы, декорации, масса персонала, а это все требует транспорта, а значит, мы бы заметили машины киносъемочной группы.

Я осторожно выбралась из укрытия. Рассмотрев проем, через который я проникла, я обнаружила, что, закрываясь, он сливается со стеной, скрывая потайной подземный ход. Я с любопытством озиралась по сторонам, как вдруг услышала голоса и вернулась в укрытие. Через боковую дверь в комнату вошел мужчина, одетый по-восточному. Вслед ему доносился женский голос. Мужчина что-то ответил невидимой женщине, отвесил какой-то хитрый восточный поклон и аккуратно затворил массивную дверь. Я пыталась проанализировать язык: в нем будто угадывались испанские слова, но смысла я не поняла.

Мне внезапно сделалось жутко. И я, спотыкаясь, ринулась вниз по лестнице и дальше по коридору, прочь от этой заколдованной комнаты. Я бежала все время прямо, как и шла некоторое время тому назад. Запыхавшись, я влетела в ту широкую часть коридора, где мы с Андреем обнаружили развилку дорог. Я заставила себя остановиться и дурным от страха голосом завопила:

— Андре-э-эй! И-го-орь! Ко-оля!

Я кинулась в левый проход, куда должен был пойти Андрей, когда мы решили разделиться. В отчаянии я шарила фонарем перед собой, и до моего сознания постепенно стало доходить, что на стенах этого коридора отсутствовали какие-либо стрелки. Я снова изо всех сил прокричала все три имени, и, не услышав отзыва, резко повернула назад, испугавшись заблудиться. В своей трусливой гонке я не оставляла меток на стенах. Я вернулась к началу развилки и заставила себя успокоиться. Правда, я еще долго сотрясала подземелье криком.

— Иго-о-орь! Иго-орь!

Почему-то я звала теперь только Ветрова, как будто его звать было надежнее, чем кого-либо другого. Но и эта «надежда и опора» не откликнулась на мой зов.

Собравшись с мыслями, я решила проверить отметки на стенах. Медленно побрела я по правому проходу, куда я так браво отправлялась в самостоятельный поход с полчаса назад. Я тщательно исследовала сантиметр за сантиметром стен, но никакого признака меловых стрелок не находила. И только там, где коридор сузился, а на стенах появились факелы, я увидела две стрелки: одну менее четкую со свежей буквой «Н», а другую — поярче с буквой «Е». Это были мои знаки, значит, я пришла отсюда, а дорога везде шла, никуда не сворачивая, то есть я находилась в том же самом коридоре. Я недоумевала, куда же делись наши меловые отметки в широком коридоре, и почему Андрей не ставил стрелок, когда направился в левый проход.

— Иго-о-орь! — попыталась я еще раз позвать на помощь.

Разветвленный коридор усердно разнес эхо моего бесполезного зова, но помощь так и не последовала. Я еще надеялась, что Андрей вернется за мной, обеспокоившись моим отсутствием. Но время шло, и я уже устала метаться между широкой развилкой и правым и левым коридорами. Я дошла до своей и Колиной стрелок. Мне казалось, здесь находиться надежнее. Здесь существовали знаки Колиного и моего присутствия. Я прошла еще немного вперед и оказалась лицом к лицу с деревянным Христом. Прочитав «Отче наш», единственную молитву, которую я знала, я стала умолять его простыми русскими словами, чтобы он дал мне возможность найти Колю, и чтобы он послал ко мне Игоря и Андрея. Ноги не держали меня от усталости и нервного перенапряжения, и я присела у противоположной стены напротив Христа и долго светила на него фонариком, как будто в нем заключалось все мое спасение.

Вскоре веки мои начали смыкаться, и я сдалась, отказавшись от сопротивления сну, понимая, что это может быть мне необходимо. Последняя мысль, посетившая меня на грани сна и бодрствования, была о том, что Коля мог оказаться в плену у того восточного человека, и что я должна отважиться на встречу с этим дикарем.

Усталость, отчаяние, долгое пребывание в духоте подземелья ввергли меня в полубредовый сон. Я несколько раз приходила в себя, снова погружалась в какое-то горячечное забытье. Я уже плохо осознавала, где я и что со мной. Было темно. Становилось холодно. Время неумолимо отсчитывало минуты и даже часы, а спасения все не было. Однажды я очнулась, почувствовав, как по мне пробежал какой-то зверек. Я в панике включила фонарь и натолкнулась взглядом на хитрую, хищную крысиную морду. Я издала истошный вопль и, вероятно, потеряла сознание.

Глава одиннадцата В ЛОГОВЕ ДИКАРЯ

Я — как птица: ребенок поймал меня, держит в руках,

Он играет, не зная, что смертный томит меня страх.

Маджнун (ум. ок.700 г.) /арабский поэт, прототип легенды о любви Лейли и Меджнуна/

Я очнулась от чьего-то прикосновения. Вспомнив, что со мной случилось, я радостно открыла глаза, ожидая увидеть друзей. Меня ослепило пламя факела, и взволнованный голос прошептал:

— Deus omnipotes! /Боже всемогущий! (старо-исп.)/

Чьи-то сильные руки подняли меня. Пахнуло восточными благовониями. От ужаса я не сопротивлялась, встала и послушно поплелась, поддерживаемая неведомым похитителем. На стенах горело несколько факелов, освещая нам путь. Мы начали подниматься по узкой крутой лестнице, которая вела во внутренние покои замка. Ноги меня не слушались, и я то и дело спотыкалась и оступалась. Мой «тюремщик», как я мысленно назвала его, почти нес меня. Я точно знала, что мы направляемся в то самое помещение, которое я видела какое-то время назад и окрестила как «логово дикаря». Когда мы достигли верхней ступени, он вставил факел в держатель на стене и обеими руками легко подхватил меня, внес в комнату и положил на какое-то ложе. У меня перед глазами все плыло, и постепенно я утрачивала ощущение реальности, пока, наконец, меня снова не поглотило забытье.

Я пришла в себя, ощутив приятную прохладу на лице. Я лежала на кровати. Кроссовок на мне не было, и уставшие ноги наслаждались свободой. «Дикарь» сидел рядом с моим ложем, а на невысоком постаменте, наподобие тумбочки, стоял медный таз и кувшин. Мой похититель намочил тряпицу из кувшина и бережно обтирал мне лицо. Cначала аккуратными промокательными движениями он просто делал мне прохладные примочки, но, увидев, что я в сознании, он, сполоснув тряпицу, столь же заботливо стал смывать с меня пыль и грязь подземелья. Я лишь удивленно моргала и пялила на него глаза, не в силах пошевелиться. У кровати на полу я заметила свой рюкзак, о судьбе которого я забыла. Он, наверно, был брошен мною в подземелье.

Там, где я ожидала увидеть вход в подземный коридор, сплошная стена служила логическим завершением интерьера, и я начала сомневаться, в том ли месте я ищу эту дверь. Я опять перевела взгляд на «тюремщика» и попыталась его рассмотреть. Он сидел спиной к свету, пробивавшемуся через два высоких узких окна. Черты его лица лишь смутно угадывались, я сумела разглядеть только усы и бороду. Голову и волосы его скрывал странный для мужчины головной убор — что-то вроде наброшенного на голову прямоугольного платка с кисточками, поверх которого своеобразным венком лежала скрученная жгутом ткань, этакая мини-чалма. Кожа его мне показалась смуглой или загорелой, что нисколько меня не удивило, потому что его восточное происхождение не вызывало сомнений. Но загорелые руки его выдавали в нем белого человека: они были лишены той характерной пигментации, которая присуща смуглым, — четко очерченных темных ногтей и плавного перехода от светлой ладони к смуглой тыльной стороне руки.

Он ободряюще улыбнулся мне. Я не доверяла его необоснованной заботе обо мне, но, чтобы не разозлить его, я робко улыбнулась в ответ. Он показал на себя и представился:

— Я — Абд-аль-Рахман.

Он показал на меня и вопросительно кивнул. Я пробормотала свое имя.

— Элена, — радостно закивал он, будто закадычной подруге. Он что-то еще добавил, и то ли мне показалось, то ли мне хотелось это услышать, но я восприняла его слова как:

— Не бойся, Элена!

Он встал, унес в другой конец комнаты тазик с кувшином, жестом велел мне лежать и через массивную дверь вышел из своих покоев. Я поднялась со своего ложа. Рядом на полу аккуратно стояли кроссовки, но я не стала их надевать. Пол застилали небольшие пестрые ковры, приятно ласкавшие мои уставшие ноги. Ложе мое оказалось необычным восточным диваном, покрытым цветастым ковром и с длинной округлой подушкой в изголовье. Мое внимание привлек маленький столик, служивший несколько минут назад подставкой для тазика. Невысокий, около сорока сантиметров высотой, деревянный, инкрустированный перламутром, слоновой костью и разноцветными сортами дерева, со столешницей в форме восьмигранника, украшенной изысканным узором, он поражал удивительным изяществом.

В воздухе все также витал запах благовоний. Я, пошатываясь, но, уже почти избавившись от позорного страха, продолжила экскурсию по комнате. Прежде всего, я пыталась разыскать дверь в подземелье, толкая плечом стену возле оконной ниши, надавливая кулаком на камни в разных местах стены. Тщетно. Путь к спасению отрезан. Я решила не терять присутствия духа. Меня не пытают, не бьют, со мной ласково обращаются… Пока. Пусть пока. Но пока меня еще не съели и не убили, я в состоянии рассуждать и действовать. И я продолжила осмотр интерьера.

Стена, в которой я подозревала потайную дверь, служила пролетом между двумя нишами. Правая ниша скрывалась за узорчатыми изящными деревянными дверцами. Сквозь резной орнамент просматривались стеллажи книг и полки с сосудами различной формы. Эта ниша располагалась практически напротив дивана. Левое углубление, как я уже упоминала, содержало довольно узкое закругленное сверху окно примерно на высоте талии человека среднего роста. Я инстинктивно выглянула наружу, возможно, чтобы оценить шансы побега таким путем. Внизу, метрах в пяти-шести под окном, я увидела неширокую полосу ухоженного участка между крепостной стеной и внешней стеной замка, засаженную травой, занятую огородом и цветником. Неужели среди этих развалин можно было обрабатывать землю и содержать ее в идеальном порядке? Но, вероятно, для сегодняшних таинственных обитателей этого заброшенного много веков назад замка подобное хозяйство служило единственным средством к существованию.

Соседняя слева стена также имела две ниши: правая — с аналогичным окном, а левая, наверное, служила своеобразным шкафом или кладовой. Она закрывалась снаружи деревянной узорчатой облицовкой, превращавшей ее в изящный восточный шкафчик, внутри которого угадывалась легкая занавеска, скрывавшая его содержимое. В пролете между нишами выстроились, как массивные стражники, два инкрустированных сундука, охранявших примостившийся между ними изысканно отделанный металлический ларец с высокой шатровой крышкой. Посреди комнаты стояла небольшая простая деревянная парта с покатой столешницей. Она удобно размещалась лицом к правому окну, так что сквозь второе окно свет падал слева. Рассеянно побарабанив по ней пальцами, я повернулась к ней спиной и направилась к камину, занимавшему большую часть восточной стены. Огромный (по крайней мере, мне казалось, что он должен быть меньше), грубоватый, без каких-либо украшений и резьбы, камин удивил меня своей чистотой. Его будто не использовали или использовали крайне редко и довольно давно. Я ласково погладила шершавые выступающие камни этого источника тепла и окинула взором последнюю стену комнаты. В правом углу стена эта резко выдвигалась вперед, образуя слегка закругленный выступ, который служил небольшим порталом массивной невысокой округлой деревянной двери. Почти сразу за выступом, к стене притулился диван, мой старый знакомый.

Вот, пожалуй, и вся обстановка, не считая еще пары маленьких изумительных восьмигранных столиков, прятавшихся в углах этих огромных, таких пустых и в то же время очень уютных и жилых покоев. Этот интерьер никак не вязался с покинутым полтысячелетия назад разваливающимся замком, где обитают только пыль, обломки камней, да гулкое, тяжелое эхо пустых помещений — эхо руин.

Я услышала лязг дверной ручки и рванулась к дивану. За дверью кто-то переговаривался. Я подумала, что теперь-то уж точно заботливый хозяин превратится в дикаря, и притворилась спящей. Я не столько слышала, сколько чувствовала приближающиеся бесшумные шаги, затем раздался легкий стук, будто что-то поставили на деревянный столик, и запах еды заставил меня открыть глаза. Водруженный на изящной тумбочке огромный поднос манил дымящейся тарелкой и обилием аппетитных фруктов. Абдеррахман расплылся в улыбке и жестом пригласил меня к трапезе. Я считала, что убить меня можно было просто, без всяких изысков, а посему вряд ли имеет смысл пытаться меня отравить теперь, когда мне уже сохранили жизнь. Голод давал себя знать, и я решила рискнуть. Я приподнялась на диване. Абдеррахман подал мне снова медный таз и полил мне на руки из кувшина.

Я жаждала выяснить, куда я попала. Если я не в замке, то где? Мелькнула шальная мысль, что это одинокий бандит, поселившийся в толще крепостной стены, оборудовав здесь на свой вкус уютненькое логово. Но я вспомнила о голосах, об ухоженном огороде и цветнике, что сводило на нет теорию о бандите-одиночке. Тогда, скорее всего здесь орудует целая шайка. Крадут и убивают людей из любви к искусству или обращают в своих рабов. Недаром же холм этот прослыл проклятым местом. И все же внутренний голос подсказывал мне, что это слишком простое объяснение.

Я осторожно приступила к трапезе. Еда, представлявшая собой какие-то овощи, особо приготовленные, с голоду показалась мне пищей богов, и я заметно повеселела. В небольшую чашку наподобие пиалы Абдеррахман налил мне какой-то напиток из глиняного, расписанного восточным геометрическим орнаментом, сосуда с широким горлышком. Я отхлебнула — ну, конечно, вино. «Теперь мне будет совсем весело», — подумала я. По-испански я сказала «спасибо». Хозяин кивнул, как будто понял. И я начала нащупывать тропу к взаимопониманию.

— Кто ты? — спросила я и на всякий случай переспросила: — Кто вы?

Он понял, засмеялся и ответил:

— Абд-аль-Рахман.

Я осознала всю неуместность своего вопроса и комичность положения. Дом принадлежал ему, и ему должно было принадлежать право задавать вопросы. Но, очевидно, для меня выяснение этих вопросов являлось более жизненно важным, и я продолжила:

— Я понимаю, что задавать вопросы должен ты, и я готова на них ответить, но я не знаю, куда я попала. Скажи мне хотя бы, где я?

Я старалась говорить четко, в надежде, что он все же владеет испанским. Он сосредоточенно слушал мою тираду и, кажется, понял мой последний вопрос.

— Аструм Санктум, — коротко ответил он.

Это название откликнулось в моей душе и болью и надеждой. И я спросила:

— Ты говоришь по-испански? По-кастильски? — уточнила я.

Услышав слово «кастильский», мой собеседник радостно кивнул и гордо произнес:

— Кастилия! Леон!

Дальше он что-то проговорил, и в его странном языке я, сильно напрягаясь, начала улавливать смысл:

— Я не хозяин Аструм Санктум. Я — гость. А ты — путешественница?

И он показал на мою одежду.

— Да. Но я не туристка, я путешествую, потому что я потеряла брата. Я его ищу. Он пропал здесь, в Аструм Санктум.

Говорить было трудно, но понимать его требовало еще более колоссального напряжения. Что за диалект такой: дикая смесь испанского, итальянского и, пожалуй, латыни. Может, каталонский?

— Брат? — переспросил Абдеррахман. — Он как ты?

Я удивленно подняла брови. Что за вопрос?

— Он как ты? — повторил «дикарь». — Такой, как ты?

И он снова показал на мою одежду. Ну, конечно, его карнавальный нарядец какого-то средневекового не то турка, не то араба ему казался нормальным, а моя спортивная современная одежонка вызывала, по всей вероятности, его недоумение. Он совсем тут одичал на своем «проклятом холме», изолированный от внешнего мира. После подобных размышлений я вежливо ответила, что, видимо, брат мой, как я.

— Имя брата? — поинтересовался он.

Я занервничала, но ответила.

— Николас, — утвердительно повторил он, будто имя это имело для него какой-то смысл.

Он посмотрел на окно и пробормотал что-то вроде «позже». Он неожиданно встал, извинился, вышел на середину комнаты, сел на пол лицом к камину и начал молиться на совершенно уже неведомом мне языке. Иногда я улавливала имя Аллаха и поняла, что мой «тюремщик» исповедовал ислам.

Молился он около получаса. И я все это время с любопытством наблюдала за его действиями и бессовестно разглядывала его. Правда, профиль его лишь угадывался из-за его странного головного убора, который то и дело скрывал от меня его лицо, когда он склонялся в молитве. Но я успела заметить его точеный нос и на удивление довольно светлую растительность на лице.

Начинало смеркаться. В комнату заползали таинственные тени. В сумерках я с особой остротой ощутила безысходность своего положения. Я должна была выбраться из этого логова, как бы ласково со мной ни обращались. Необходимо найти потайную дверь в подземелье и выбраться на улицу. Наверняка, наша поисковая экспедиция уже приостановила свою деятельность до утра, ведь поиски в темноте не имели смысла. Скорее всего, все вернулись в Сантрелью, а может быть, и Коля уже с ними. Теперь они потеряли меня. Но если я смогу выбраться, я не побоюсь даже в темноте добраться до Сантрельи.

«Дикарь», наконец, закончил свое общение с Аллахом и смущенно подошел ко мне. Я ожидала, что он догадается зажечь какое-нибудь освещение. Но он легко передвигался по полутемной комнате и, похоже, даже не собирался сделать ее светлее. Он снова предложил мне фрукты. Я отказалась. Он о чем-то размышлял и нерешительно оглядывался. Наконец, лицо его просветлело, словно он разрешил мучившую его проблему, и он направился к резным створкам, скрывавшим кладовую, поколдовал там с минуту-другую и вернулся с высоким изящным подсвечником, в котором утонула стройная свеча, играя трепещущим пламенем.

«Наконец-то», — недобро подумала я.

Абдеррахман подошел ко второй нише и поманил меня пальцем. На изразцовую «табуретку» он водрузил подсвечник на высокой, украшенной чеканкой, ножке. Я вполне охотно повиновалась: книги всегда имели надо мной особую власть. Он бережно достал из шкафа толстенную книгу и, показав мне ее название, о чем-то спросил. Я не поняла вопроса, недоуменно посмотрела на него, а затем прочитала вслух латинское название:

— «Commentarii de bello Gallico». Julius Caesar.

Абдеррахман довольно закивал: очевидно, его интересовало, умею ли я читать. А мне вдруг пришла на ум латинская фраза, и я с детским самодовольством изрекла:

— Historia est magistra vitae.

Мой собеседник издал удивленное восклицание и тут же заговорил по латыни, вероятно, полагая, что нашел, наконец, язык для нашего общения. Я покраснела, благо освещение позволяло скрыть мой позор. Я попыталась объяснить, что латынь моя ограничивается набором крылатых выражений, и то порядком подзабытых. И неожиданно я придумала невеселый, при сложившихся обстоятельствах, каламбур. Но он меня почему-то очень позабавил, и я задорно выпалила:

— Per aspera ad Astrum Sanctum.

Абдеррахман засмеялся, и я оценила его чувство юмора. Он вернул великого римлянина на полку, достал следующую книгу и протянул ее мне. Я держала в руках том Аристотеля на греческом языке.

— Аристотель? — удивилась я.

«Тюремщик» мой снова обрадовался и начал говорить мне что-то на греческом. Я расхохоталась.

— Нет, дорогой мой гостеприимный дикарь, — с горькой усмешкой по-испански сказала я, — я не говорю на древних языках.

Он пожал плечами, слегка помрачнел, и мне стало ясно, что смысл сказанного мною он понял. Уже без всякой надежды он предложил мне арабский. Я, смеясь, опять отрицательно замотала головой:

— Я знаю только испанский и английский.

Он хотел уже закрыть створки, но я остановила его, указав сначала на свечу, затем на книжные полки. Он взял подсвечник и осветил свою библиотеку. Все книги выглядели новыми, но были старинными, даже древними, написанными от руки и не на бумаге, а, по-видимому, на пергаменте. Множество книг на арабском, сменялось греческими, затем латинскими авторами, и насколько я смогла разобраться, тематика выдавала разносторонние интересы владельца библиотеки или же ее собирателя: математика, география, философия, медицина и многое, что я не сумела прочесть по-арабски. Я, как могла, выразила свое восхищение собранием книг. И он, польщенный, благодарно поклонился.

Затем он вновь усадил меня на диван и начал что-то мне старательно объяснять. Из всего его монолога, по всей вероятности, весьма убедительного и аргументированного, но совершенно не оцененного мной, я разобрала лишь отдельные слова:

— «Хозяин замка», «люди», «вид», «спектакль» или «представление» и, наконец, странное слово «серва».

— Серва? — переспросила я.

Он, видимо, подумал, что только это слово вызвало у меня недопонимание. Я же по непонятной причине осталась озадачена им.

— Моя серва, ты — моя серва, — эту мысль он втолковывал мне жестами, указывая сначала на меня, потом на себя и произнося это нехорошее слово.

Мне казалось, что оно означает «рабыня». Итак, маска сорвана, все точки над «i» расставлены: я — его рабыня. Интеллектуально-ознакомительное общение завершено, очевидно, я гожусь лишь для рабского труда. И это в конце двадцатого века! Даже попытку сосредоточиться и внимать его словам я оставила от возмущения. Я буду безголосая и безмозглая рабыня, не понимающая своего господина.

На улице окончательно стемнело, а комната освещалась лишь одной свечой, и, похоже, никакого другого освещения не предвиделось. Со свечой в руках Абдеррахман подошел к одному из сундуков и, порывшись в нем, извлек оттуда какие-то вещи. Он развернул передо мной большое легкое покрывало и показал, что под ним я буду спать. Еще он разложил на диване какую-то смешную одежду и дал понять, что его рабыня будет носить именно это. Затем он поклонился своей рабыне, снял со стены факел, зажег его от свечи, потушил свечу и с факелом покинул комнату, оставив меня в кромешной тьме. Он, вероятно, полагал, что делать мне нечего, и незачем тратить свечи на рабыню.

Я впала в панику. Где я очутилась? Кто этот тип? Как мне выбраться отсюда? Последний вопрос превратился в навязчивую идею. Я бросилась к двери, только что закрывшейся за «дикарем», но он естественно запер ее снаружи. В темноте, натыкаясь на предметы, я ходила, как затравленный зверь, из угла в угол.

Я в отчаянии колотила по камням, пытаясь найти «кнопочку», чтоб открылся «сим-сим». Слегка угомонившись, я заставила себя методично прощупывать каждый сантиметр стены, добралась до ниши, хранившей библиотеку, ощупала как внешние створки, так и стены ниши. Устав, я опустилась на пол и задумалась. Глаза постепенно привыкали к темноте. Предметы проступили более насыщенными черными силуэтами на темном фоне. Эта оптическая игра уменьшила комнату в размере: стены и потолок надвинулись друг на друга, как будто сработал некий прессующий механизм, как иногда показывают в остросюжетных фильмах.

Неуютно, обидно, непонятно, безнадежно! Вот, что я чувствовала! Я сидела на полу в темноте и вспоминала кинематограф и литературу, где бы фигурировали замки и подземные ходы. Я силилась припомнить или представить, где мог быть сокрыт так необходимый мне рычажок. Осененная какой-то идеей, я вскочила и кинулась к заветной запретной стене. И в этот момент лязг замка оповестил меня о чьем-то приходе. Я шмыгнула на диван, укрылась покрывалом из сундука, распространявшим какой-то умиротворяющий запах, и замерла.

Абдеррахман подошел к дивану и, видимо, убедившись, что я почиваю, стал бесшумно расстилать что-то на полу. Покончив с сооружением себе постели (думаю, он был занят именно этим), он оказался у стены, которую я только что тщательно протерла своими руками в тщетных поисках заветного механизма. Раздался легкий щелчок, стена пришла в движение с негромким скрежетом от трения камня о камень, и подалась вглубь, порождая четко очерченную черную брешь. Мой «господин» шагнул в эту вязкую черноту, и через мгновенье вспыхнуло пламя факела, и послышался легкий звук удаляющихся шагов.

Я села на своем ложе и долго напряженно прислушивалась. Было тихо. Я боялась, что мой «повелитель» вот-вот вернется. Но промедление могло перечеркнуть все. Я встала, нащупала рюкзак, натянула кроссовки и осторожно направилась к подземелью. Лестница освещалась торчащим в стене факелом. Куда делся мой «дикарь», я не знала, но я во что бы то ни стало, собиралась покинуть его «логово». Стояла мертвая тишина. Путь к свободе был открыт.

Глава двенадцатая ПОБЕГ

Ночь темна, и луна в затмении,

Дорога в теснине, путь страшен. ………………………………….

Как трудно [идти дальше];

если Истина не явит милосердия.

Ансари (1005–1088) /персидский поэт и философ/

Спустилась я бесшумно, напряженно всматриваясь в полумрак коридора, готовая тотчас же стремительно ретироваться. Но, похоже, фортуна приняла мою сторону, и, пока я спускалась, и затем, опасливо озираясь, пробиралась по полутемному, освещенному одним факелом, проходу до деревянного Христа, фортуна продолжала мне улыбаться. «Господина» и след простыл, а раба воспользовалась его безалаберностью: и птичка выпорхнула из клетки.

Я продолжала двигаться только вперед. Вскоре свет померк окончательно, и я вооружилась своим фонариком. Сознание скорого освобождения вытеснило какие-либо другие чувства и отодвинуло на задний план страхи. За мной пока никто не гнался, коридор был уже знакомым, фонарь отважно освещал мне путь. Ниши мне изучать не было необходимости, а неувиденное не пугало, что бы там ни таилось. Впрочем, я считала, что мы с Андреем изучили все возможные и невозможные углубления, повороты, тупики и завалы. И я бодро шагала дальше.

Ночью подземелье оказалось прохладным и даже сырым. Иногда откуда-то неожиданно набегал сквозняк. И даже запах изменился. Пахло сыростью, маслом, исчез запах затхлости, но зато примешивался еще странный запах чего-то живого, животного. И внезапно я поняла, кому он принадлежал. Я шла так быстро и целеустремленно, что практически не смотрела под ноги, а лишь следовала за лучом фонарика. Но случайно я описала световой круг от пола, по стене, потолку, вновь по стене на пол и остолбенела. По подземелью шныряли крысы. Не то, чтобы их было очень много, но мне хватило. Радости они мне не доставили, а вернули меня с небес и испортили настроение.

Я вынуждена была задуматься о реальности моего предприятия. Оно уже не виделось мне столь безоблачным, но я отгоняла пугающие мысли, понимая, что возможности для побега в другое время могло и не представиться. Сначала я планировала провести ночь в пещере у выхода из подземелья, но я боялась крыс и решила двигаться вперед, пока смогу.

Я не знаю, сколько прошло времени, но я все же достигла выхода и выбралась на поверхность холма. Стояла теплая, ясная, звездная ночь. Небо сразу раздвинуло горизонты моего сознания. И я ощутила прилив сил и душевный подъем. Я почувствовала своеобразную причастность к мирозданию. Контраст между узким, замкнутым подземным ходом и необъятным, бесконечным небосводом отозвался в моей душе пьянящим ощущением свободы.

Я легко, точно порхая, стала спускаться, но вскоре осознала невыполнимость поставленной задачи. Холм, затруднявший нам продвижение по своим склонам в дневное время, ночью выставил передо мной все возможные препятствия. Я то и дело спотыкалась, запутывалась в траве, царапалась о кусты, а отошла всего метров на пятнадцать — двадцать. Я остановилась, взвешивая обстоятельства. Я не скисла, нет, пока еще меня переполняла энергия, но я решила обдумать, как лучше мне осуществить этот ночной спуск.

Я огляделась вокруг. Светила луна. Луна и звезды — вот и весь свет на всю округу. Ни огонька в долине, где я ожидала увидеть огни селений. А вдали черным изломанным великаном громоздилась горная цепь на фоне темноты, создавая двоякое ощущение. То казалось, что эта черная тяжелая масса неумолимо надвигается. А то — что воздух и горы поменялись плотностью и осязаемостью: чернота горного силуэта походила на бездонную зияющую пустоту огромной пещеры. Я затерялась в этом совершенно неведомом мне мире и застыла в растерянности, на мгновенье пожалев о своем побеге.

— Элена! — чей-то взволнованный возглас заставил меня вздрогнуть, но, поворачиваясь на его звук, я радовалась, уверенная, что это кто-то из нашей поисковой группы все еще ждал или разыскивал меня здесь.

Может быть, они установили здесь ночной пост, ожидая, что я выйду из подземелья рано или поздно? Я скользнула фонариком по говорившему и чуть не расплакалась от разочарования. Я узнала «дикаря». Он сначала отпрянул, будто испугался света, но затем решительно направился ко мне, что-то возбужденно мне доказывая. Я не очень его слушала, но уловила слова «опасность», «ночь», «возвратиться». Для убедительности он призывал в свидетели небо, тьму, горы, камни и кустарники. Все они угрожали мне, а мой «господин» предлагал мне кров, еду и покой.

Я окинула прощальным взором всех природных врагов моих и, распрощавшись со свободой, как «продажная шкура», купилась на уют и мягкую койку, испугавшись мелких неудобств и мнимых опасностей. Так, упрекая себя, я вняла увещеваниям своего «тюремщика» и ответила согласием на его приглашение вернуться. Я включила фонарик и покорно приготовилась идти. Абдеррахман издал вопль удивления и восторга и спросил меня, указывая на моего «батареечного светлячка»:

— Что это?

Я дала ему фонарь, он разглядывал его с трепетом и любопытством, граничащим с благоговением.

«Нда-а, — подумала я, — это же надо так одичать, что элементарный фонарик на батарейках кажется такому сильному, умному, образованному мужчине невиданным чудом. Они, что, здесь в этом замке, подобно семейству Лыковых /Семья староверов, жившая в полной изоляции от общества в тайге. Их обнаружили в 80-е годы XX века/, отстали, законсервировались в своей изоляции? Теперь понятно, почему холм пользуется дурной славой: все боятся этих дикарей».

Мы подошли к подземному ходу, и только тут я заметила, что кустарник не загораживал вход, а лишь обрамлял его. Мы спустились в пещеру и отправились в обратный путь, которым подземелье вело нас к замку. Абдеррахман освещал дорогу факелом, горевшим ярче моего фонарика, выхватывая из темноты более обширное пространство. Так что возвращение в логово дикаря на всем протяжении происходило в тесном соприкосновении с крысами.

Абдеррахман развлекал меня беседой, видимо, чтобы и себе и мне скрасить этот мрачный путь. Вряд ли я толком расскажу, о чем шла речь, но приведу смысл того, что поняла:

— Завтра ты выйдешь сюда на холм. Одежду я тебе положил на диван. Я схвачу тебя и на коне привезу в замок. Тогда я смогу представить тебя хозяевам как свою рабыню, пойманную мной на дороге.

Может, это я нафантазировала, вам судить, но из всего этого бреда я опять вынесла одну мысль: я его рабыня. Уже еле волоча ноги, я торопилась вернуться в «клетку» и даже не раскаивалась в этом. И не расстраивалась. По-видимому, меня все же в известной степени смутил спуск по ночному холму, поиски дороги в Сантрелью и поиски самой Сантрельи в кромешной тьме.

Наконец, мы из последних сил (я, во всяком случае) вползли на верхнюю ступень лестницы, и я с облегчением кинулась к дивану. Я сбросила кроссовки, легла, сладко вытянула отяжелевшие ноги, накинула прохладное покрывало и сладко смежила отяжелевшие веки.

Что делал мой «повелитель», что происходило вокруг, я уже не знаю.

Глава тринадцатая И СНОВА В БЕГАХ

Едва надежда поднялась с колен,

Как пала вновь, покорна черной силе;

И чаянья опять не победили,

Отчаянью сдались в постылый плен.

Гарсиласо де ла Вега

Несмотря на усталость, возбужденное состояние сделало мой сон чутким и неглубоким. От любого шороха я просыпалась, и ночь показалась мне долгой. Видимо, поэтому я, всегда с таким трудом выковыривающая себя из постели по утрам, на сей раз пробудилась легко и рано. Я открыла глаза, увидела, что Абдеррахман уже встал, и решила, пока не выдавать себя, чтобы узнать, какое сегодня последует отношение к рабыне, и когда меня заставят приступить к моим «рабским» обязанностям.

Лежа, я наблюдала за «дикарем», который занимался гимнастикой, по пояс голый, в смешных легких шароварах и простоволосый. При свете дня стало возможным лучше его рассмотреть. И меня поразил пшеничный цвет его длинных по плечи волнистых волос, столь не вязавшийся с моим представлением об арабах. Такого же цвета оказались его борода и усы. Он выполнял упражнения на различные группы мышц, и все тело его свидетельствовало о том, что занимался он этим регулярно, ежедневно и старательно. Он выглядел сильным, стройным и красивым, скорее походившим на древнерусского богатыря, нежели на араба. Я даже залюбовалась его грациозными, легкими движениями. Затем он стал осуществлять манипуляции с различным оружием, сначала — с чем-то вроде меча, потом — с саблей и, наконец, с длинным ножом. Он орудовал ими, как фокусник или жонглер, отрабатывая удары, различные приемы и пассажи. Потом он скрылся в нише за занавеской, послышался плеск, а когда он вышел, капли воды блестели на его красивом загорелом теле. Такая чистоплотность говорила о цивилизованности этого человека, что изумляло и еще больше интриговало меня. Но как бы ни был симпатичен мне мой «господин», рабство нисколько не прельщало: у меня были другие планы в этой жизни. И я ни на минуту не забывала о необходимости побега.

Возможность вскоре представилась. Я притворилась спящей. Абдеррахман и не думал будить меня. Напротив, он бесшумно направился к заветной стене, и вновь слегка звеня, отодвинулась каменная махина, открывая вход в подземелье. «Господин» скрылся за потайной дверью.

Я тихонько встала, нашла таз с водой и умылась. Осторожно ступая, проникла я в подземелье. Не буду утомлять читателя описанием своего второго побега, ведь путь мой пролегал все по тому же подземному ходу. Скажу лишь, что фортуна и на сей раз мне вполне улыбалась, и я благополучно выбралась из подземелья. На воле меня встретило ясное свежее солнечное утро. Я опять почерпнула энергию из своей эйфории и, бодро и весело перескакивая с кочки на кочку, начала спускаться вниз. Я посмеивалась над собой, когда спотыкалась о камни или цеплялась за траву. Сейчас, утром спуск показался мне легким и радостным. Я двигалась в левую сторону и ожидала вскоре увидеть вдалеке шоссейную дорогу.

Меня удивила взявшаяся неизвестно откуда деревушка, примостившаяся у самого подножия холма с западной стороны. Впрочем, накануне я, наверное, не обратила на нее внимания, во всяком случае, я ее не припоминала. Присутствие ее здесь, на этом месте, в какой-то мере опровергало слухи о «проклятом холме». Еще чуть спустившись, я смогла разглядеть, что все домишки этого селения были небольшими и деревянными, и это поразило меня, поскольку я считала, что нигде в мире, кроме России, давно нет деревянных домов в сельской местности. Однако меня начинало тревожить, что шоссейная дорога что-то не показывалась, а там, где я ожидала ее появления, земля оказалась обработанной и чем-то засаженной. На время я заглушила подступившую было панику увещеваниями различного рода и продолжала спускаться с холма.

Наконец, я преодолела последние заросли и ступила на ровную землю. Компаса я не имела, а мой ориентир — шоссе — так и не возник. Я подумала, что каким-то образом очутилась с другой стороны холма. Однако расположение горной гряды свидетельствовало о неверности подобного предположения. И соседний холм находился на своем месте. Но вчера между двумя холмами пролегала шоссейная дорога. Сегодня — между двумя холмами не было даже намека на дорогу! И еще — на месте, где вчера располагалось поселение Сантрелья, сегодня никакого поселения не было! Я пришла в ужас! Куда я должна идти? Что мне делать?

Я приняла решение пойти в деревушку и расспросить местных жителей. Но, подойдя поближе к селению, я совсем растерялась. Люди, суетившиеся на полях и в деревне, носили странные одежды. Вряд ли я могу описать их наряд, скажу лишь, что так я себе представляла одежду средневековья. Я остановилась, как вкопанная. Сердце сначала замерло от ужаса, а затем заколотилось с такой силой, точно стремилось наружу. Я не знаю, сколько времени я так простояла: мне некуда было идти, и нечего было делать. Я потеряла все: брата, друзей, страну, свободу и, похоже, даже свой век! В какое время я попала? Как это случилось?

За спиной раздался конский топот, и послышался грубый окрик. Я не поняла, что это относилось ко мне, но инстинктивно обернулась. Всадник грубо хохотнул, неприятно осклабился, подъехал ближе и протянул ко мне руки. Я отпрянула. Он засмеялся и начал, играючи, преследовать меня верхом, как будто загонял зверька. В роли зверька выступала я. «Охотник» преграждал мне путь, когда я пыталась бежать. Он объезжал меня с неожиданной стороны, так что конь его вставал на дыбы и громко ржал, пугая меня. Наконец, преследователь ткнул меня ножнами меча в грудь и сбил с ног. Я повалилась на пыльную, каменистую почву, а он стал спешиваться. Он уже стоял на земле и немного замешкался возле коня, как вдруг появился еще один всадник. Он подъехал к нам на всем скаку и крикнул что-то моему обидчику. Тот снова вскочил в седло, громко рассмеялся, призывая, вероятно, второго разделить с ним радость развлечения. Но когда второй всадник вынул оружие из ножен, обидчик рассвирепел и тоже вооружился.

— Элена, не бойся! — крикнул второй, и я узнала Абдеррахмана.

Я стала невольной виновницей и свидетелем поединка. Пыхтели и фыркали кони, звенела сталь, то задиристо, то зло восклицали дерущиеся. Пыль из-под копыт мутной завесой прикрыла происходящее, делая его несколько нереальным и расплывчатым.

Абдеррахман выкрикнул что-то, и его противник в сердцах сунул меч обратно в ножны, выругался, наверное, обозвав моего дикаря чем-то вроде «гнусной мусульманской обезьяны» (конечно, я этого не поняла, но так мне показалось) и ускакал прочь, унося за собой шлейф пыли.

Абдеррахман подъехал ко мне, спешился и помог мне подняться, ибо я все еще лежала на земле. Он журил меня за побег и в то же время радовался, что я цела и невредима. Он посадил меня перед собой в седло, и мы направились к подножию холма, где он отослал меня в заросли переодеться, вынув из пристегнутого к седлу мешка одежду, которую еще вчера предлагал. Вместо кроссовок мне достались легкие кожаные сандалии — тонкие кожаные перепонки, торчащие из чуть более плотной кожаной подошвы. Вместо шорт я облачилась в хлопчатобумажные шаровары, а футболочку мне заменила длинная грубоватая хлопковая рубаха с поясом, крепившаяся на плечах, как греческий хитон. Последним штрихом к моему наряду стала длинная накидка на голову, причем в замке, по словам моего «повелителя», ее свисающим концом мне следовало прикрывать лицо. Мою одежду, к моему удивлению, Абдеррахман не выкинул, а аккуратно сложил в тот же мешок.

После переодевания я вновь взобралась на коня рядом со своим, теперь уже, спасителем, и мы тронулись в путь. Мы объехали холм, и примерно с южной стороны по склону пролегла ровная проторенная дорожка, ведущая к замку. Она шла по спирали, с юга на восток и, наконец, на северном склоне привела нас к подъемному мосту через ров.

Сегодня здесь все выглядело иначе. Крепкие стены замка свидетельствовали о его мощи и богатстве его господина. Широкий ров, полный воды, преграждал въезд в замок, но опущенный мост, прочный, надежный, давал возможность попасть в эту мощную крепость. Конь размеренно и горделиво процокал копытами по мосту, а затем под тяжелой железной решеткой мы въехали в небольшую арку и далее во двор.

В замке кипела жизнь. Двор был полон людей, причем каждый занимался своим делом. Хозяйственные постройки и конюшня располагались в левой части двора, куда Абдеррахман и направил коня. По двору бегали ребятишки. Вдалеке юноши оттачивали воинские приемы. Посреди двора возвышался огромный резервуар с водой, возле которого копошились женщины: что-то мыли и стирали. В конюшне несколько человек обихаживали лошадей, чистили стойла. Неподалеку около телеги с сеном возились два юнца. Было еще раннее утро, и царила повседневная хозяйственная суета.

Абдеррахман спешился и помог мне слезть с коня, велев закрыть лицо. Расседлав коня, он передал его конюшему. Через двор мы пошли к западному донжону. Я озиралась по сторонам, рассматривая замок и его обитателей. Все башни, целехонькие, массивными крепышами упирались в землю, в то же время устремляя резное зубчатое навершие с бойницами ввысь, в синее ясное небо, создавая ощущение невесомости каменных гигантов.

Да, вчера я видела, что станет с этим гордым, могущественным замком, что с ним сотворит время, во что его превратят склонные к забвению прошлого люди!

Я плелась позади Абдеррахмана, как он велел. Кто-то поздоровался с ним, и он, указав на меня, самодовольно хихикнув, сказал что-то про поединок и свою добычу, назвав меня своей рабой. Только теперь до меня дошел смысл сказанного им вчера. Суть его плана состояла в необходимости объяснить как-то мое появление в замке. И теперь я осознала всю бессмысленность и даже опасность моего побега. К счастью, все еще обошлось, но все могло обернуться совсем иначе. Абдеррахман мог обнаружить мое исчезновение гораздо позднее и не успеть мне на помощь. Тогда один бог ведает, где бы я сейчас находилась, и как бы со мной поступили.

Я не знала, почему Абдеррахман обращался со мной так бережно, почему не испугался моего чудного наряда, не заподозрил во мне лазутчика или еще, бог весть, кого. Я не знала, что он вообще думал обо мне, кем меня считал. Он был добр со мной, он спасал меня уже в третий раз. И я стала называть его своим другом.

Сквозь портал мы вошли в башню и по винтовой лестнице поднялись на второй этаж в апартаменты Абдеррахмана. Я вдруг поняла, что вхожу сюда через дверь не первый раз. Вчера мы с Андреем обследовали именно этот донжон и именно здесь, я считала, располагались покои хозяев. Но я ошиблась. Именно отсюда мы не смогли подняться выше, потому что дальше лестницу преграждал завал. Я горько усмехнулась иронии судьбы.

Мой спаситель закрыл дверь на засов, вздохнул с некоторым облегчением и обвел руками окружающее пространство, показывая свои покои.

— Теперь это твой дом, — молвил он. — Deus omnipotes! Боже всемогущий! Мне удалось тебя спасти!

Я почувствовала, что безвыходность моего положения обострила мои лингвистические способности, и я все лучше и лучше понимала своего спасителя.

— Спасибо, Абдеррахман, — совершенно искренне сказала я и опустила голову, чтобы скрыть подступившие слезы, уже мутной пеленой заволакивавшие глаза.

— Снимай накидку, располагайся, мы сейчас будем завтракать, — бодро скомандовал мой «повелитель» и шутливо добавил: — Теперь ты моя и должна меня слушаться.

Несмотря на свое глубокое огорчение, я уловила шутливость его тона и рискнула выяснить:

— А кто я на самом деле? Разве не рабыня?

— Ты — гостья, — очень просто ответил он.

Глава четырнадцатая ПЕРВЫЙ ОПЫТ НЕВОЛИ

«…Более же всего чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол…».

«Поучение Владимира Мономаха»

Нет смысла коверкать русский язык для того, чтобы передать, что мы говорили на разных языках, вернее, на разных этапах развития одного и того же языка. Возможно, общение наше напоминало, при приблизительном сравнении, беседу русского с украинцем или белоруссом, когда оба собеседника, немного привыкнув, начинают вполне понимать друг друга. Теперь я буду описывать нормальный разговор, не ссылаясь на различие речи и не гадая, что действительно мы понимали, а что лишь домысливали.

Размышляя о том, в какое время я попала, я анализировала все факты: и язык, и обстановку, и одежду. Но главное я знала: если Аструм Санктум существует, значит, это не может быть позже тринадцатого века. Скорее всего, даже раньше, ибо очень уж много еще звучало от латыни в языке моего средневекового друга.

Итак, свой сомнительный статус гостьи я вроде выяснила. Но оставалось много неясного в моем положении. И, прежде всего, в мозгу пульсировал панический вопрос: «Как я буду жить здесь в этом чуждом мне мире?»

Я как историк всегда мечтала заглянуть в прошлое наяву, всю жизнь грезила о путешествии на машине времени. Теперь я столкнулась с воплощением своей мечты, воочию увидела прошлое и пребывала в полном отчаянии. Сидя в чудном одеянии на странном восточном диване в каменном неуютном замке в каком-то затертом веке, я все больше и больше приходила в уныние. И как я ни старалась вести себя достойно, я, в конце концов, разрыдалась.

Абдеррахман поколдовал что-то в своих сосудах и принес мне какой-то, видимо, успокоительный настой. Мне было все равно, и я выпила. Он сел передо мной на полу по-турецки и попытался расспросить меня:

— Элена, твой язык похож на наш, в то же время, он сильно отличается. Откуда ты?

Я всхлипнула, но нашла в себе достаточно юмора, чтобы усмехнуться наивности его вопроса.

— Почему ты добр ко мне? Почему ты меня защищаешь? — в свою очередь задавала я вопросы. — Разве ты не остерегаешься незнакомых людей? Вдруг я пришла к тебе с недобрыми намерениями?

Он улыбнулся, сложил ладони по-восточному и слегка наклонил голову.

— Людям надо доверять. Я не имею права оскорблять человека подозрением и недоверием, поэтому изначально отношусь сердечно к любому. А уж от того, как он поведет себя, зависит мое дальнейшее к нему отношение, — проговорил он. — Однажды Пророка спросили, какое из проявлений ислама — самое лучшее. И он ответствовал: «Лучшее проявление ислама — в том, чтобы ты угощал людей и приветствовал не только тех, кого знаешь, но и тех, кого не знаешь».

Лучше сказать, пожалуй, нельзя, и я восхитилась такой жизненной позицией. И тогда я решила говорить правду и понаблюдать за его реакцией:

— В твоем мире еще не говорят на таком языке. Это язык вашего будущего.

— Что значит, язык будущего? — удивился он.

— Абд-аль-Рахман, — я впервые обратилась к нему по имени, — я из другого времени, я из другого века, я — из будущего. Но язык, на котором я говорю с тобой, не родной для меня. Я еще и из другой страны.

Он смотрел на меня, не отрываясь. Сначала в глазах его сквозило недоверие, затем они заискрились, и улыбка его свидетельствовала о том, что слова мои, по крайней мере, позабавили его. Я выдержала его взгляд, чтобы показать, что говорю чистую правду. Вдруг я заметила, что глаза у него светлые, серо-зеленые, даже точнее зеленые. Я слегка смутилась. Этот факт снова выбивался из моих представлений об арабах.

— Ты мне не веришь, — покачала я головой. — Я и сама бы себе не поверила, если бы это не было правдой.

— Я допускаю, что на свете существуют чудеса, неподвластные нашему разумению, но я пока не готов воспринять то, что ты говоришь, на веру, — вежливо и витиевато он дал мне понять, что я должна убедить его в своей правоте.

И я подробно рассказала, как накануне я исследовала руины в замке в поисках брата, как, изучая подземелье, я очутилась в его покоях, но объяснить, как это произошло, я не могла. Я добавила, что теперь мои друзья потеряли и меня, а я так ничего и не знаю о судьбе брата.

— Николаса? — припомнил он.

Я кивнула. Собеседник мой погрузился в размышления, причем он с минуту смотрел в окно, а затем пристально и внимательно разглядывал меня с головы до ног, особенно долго изучая мою короткую стрижку карэ (его волосы были явно длиннее).

— Да, — наконец, прервал он молчание, — одежда твоя явно отличалась от нашей, но я давно не путешествовал по другим странам и не знаю, как одеваются там. Когда мы научимся лучше понимать друг друга, ты расскажешь мне о своей далекой стране?

Я пообещала, а сама с горькой иронией подумала, что я слишком быстро училась понимать его язык и, видимо, стимулом мне служила беспросветность моего положения.

— Вечером я представлю тебя хозяевам замка, и тогда ты сможешь более или менее свободно передвигаться, — сказал Абдеррахман, тем самым показав мне, что я пока не лишилась его доверия. — А сейчас я должен извиниться перед тобой, но мне необходимо немного позаниматься.

Он достал из шкафа пару книг и, устроившись за партой, погрузился в чтение. Понаблюдав за его занятиями какое-то время, я прилегла и с закрытыми глазами долго лежала без сна, взвешивая сложившуюся ситуацию и оценивая возможности выхода из нее. Вскоре я оставила эти бесплодные попытки, приводившие меня в еще большее уныние. Я снова стала наблюдать за арабом, и из любопытства обратилась к нему с вопросом:

— Ты занимаешься каждый день?

— Да, стараюсь, — он поднял на меня свои слишком светлые для араба глаза.

— А зачем? Ты — ученый, философ, математик, учитель? — не унималась я, подходя ближе и пытаясь узнать, что он изучает. Книги были на арабском.

— Я — ученый, но не философ, не учитель и не математик. Я — воин.

Слово «ученый» означало для него «образованный».

— А зачем воину каждый день учиться? — удивилась я.

— «Кто едет в путь ради науки, тому Бог облегчает дорогу в рай», — так говорят наши мудрецы. Путь к знаниям у всех разный, но мы не должны избегать его и…

Раздался громкий, настойчивый стук в дверь. Побеседовав со стучавшим за пределами комнаты, Абдеррахман обратился ко мне:

— Я должен срочно отлучиться. К вечеру я рассчитываю вернуться, а возможно, и намного раньше. Ешь фрукты, если проголодаешься, — он вздохнул и добавил:

— Прошу тебя, не пытайся бежать. Это опасно. И еще. Запомни, эти покои — не ловушка, не западня, это пока твое убежище.

Накинув смешной головной убор, скрывший его красивые светлые волосы, он взял оружие и вышел.

Я опять оказалась предоставленной самой себе. И хотя мне было над чем подумать, я боялась оставаться наедине со своими слишком неутешительными мыслями. Чтобы отвлечься и занять себя, я решила, что на правах гостьи я имею право покопаться в его книгах. Я открыла створки и уже протянула руку к книгам, как раздался шум открываемой двери, и я инстинктивно бросилась к дивану. Вошел смуглый невысокий человек в арабском одеянии, которое казалось проще и грубее, чем одежда Абдеррахмана. Видимо, это был слуга. Он зашел в нишу, скрытую за занавеской, раздался звук наливаемой воды.

Я затаилась. Выйдя, слуга стал поправлять столики, стирать с них и с других предметов пыль, и внезапно он заметил меня. Рванувшись ко мне и громко вопя на арабском, он грубо схватил меня за руку и с силой скинул с дивана. Он долго потрясал в воздухе руками и что-то возмущенно излагал, а затем стал нещадно пинать меня ногами, загоняя в угол за книжной нишей. Больно ударившись головой об открытую дверцу, я, наконец, совершенно вдавилась в угол, и тогда он, немного успокоившись, начал деловито поправлять ковер на диване и взбивать подушки. Он погрозил мне, еще разок пнул меня для пущей убедительности и ушел. Я догадалась, что на диване мне сидеть, по представлениям слуги, не положено. Думаю, в этом варварском государстве рабам плакать не пристало, однако, я испытала ни на что не похожее унижение и теперь сидела в углу, прогоняя невольные слезы обиды. За что этот дремучий человек так обошелся со мной? Что я ему сделала? «Боже, меня избил какой-то средневековый слуга, — жалела я себя, — меня, преподавателя, кандидата наук, взрослую, самостоятельную, интеллигентную женщину?»

Мне вдруг стало смешно. Я расхохоталась. Жалость к себе, когда она доходит до абсурда, оказывается эффективным успокоительным. Насмеявшись над собой вдоволь, я почувствовала, что мне полегчало, и даже проголодалась. На маленьком столике, который Абдеррахман называл «курси», стоял поднос с фруктами и овощами. Я выбралась из своего угла, выбрала красивую веточку винограда и, смачно срывая по ягодке, подошла к парте, полюбопытствовать, что за книги изучал мой араб.

На происшествие получасовой давности я смотрела уже с юмором и иронией.

Потребность, хотя бы раз в день, водить глазами по буквам, пусть даже незнакомым, брала верх над телесным и моральным унижением и отчаянием. Я листала тяжелые фолианты, таившие в себе не только собранные воедино крупицы неведомой мне мудрости, но и прилежание и неимоверный труд их создателей. Тех, кто подготовил пергамент для письма; тех, кто переписал от руки каллиграфическим почерком и оформил заглавными буквами и рисунками; тех, кто поместил книгу в переплет из досок, которые превратил в произведение искусства. Я держала в руках настоящие древние книги. С удивлением я внезапно вспомнила еще об одном древнем произведении и обрадовалась возможности глазеть на куда более привычные письменные знаки. Я вспомнила, что в моем рюкзаке терпеливо лежало сочинение некоего Святогора, пропутешествовавшее со мной сквозь века. И как же я забыла о нем? Сейчас в одиночестве у меня вполне хватило бы досуга прочитать, наконец, эту рукопись, ведь она могла оказаться для меня полезной. Я огляделась, но рюкзак куда-то запропастился. Наверное, Абдеррахман убрал его. Я взяла с подноса апельсин, устроилась на диване и, поедая божественный фрукт, прикидывала, где мог находиться мой рюкзак.

Неожиданно передо мной вновь предстал мой обидчик. Он, видимо, неслышно подкрался ко мне, чтобы застать меня врасплох. И это ему удалось! Он злорадно хмыкнул и свирепо мне что-то прорычал. Ретироваться я не успела, и опять грубо он спихнул меня на пол, ударом выбил апельсин из моих рук и собирался продолжить экзекуцию. Однако, я, несмотря на длинную неудобную одежду, сумела вскочить на ноги и дала ему звонкую затрещину. От неожиданности он на мгновение опешил, но, придя в себя, исхитрился схватить меня за руки и заломить их за спину. Он приблизил свою ухмыляющуюся физиономию к моему лицу. С минуту он меня разглядывал и, вероятно, остался доволен, потому что вдруг осклабился и облизал губы. Я подумала почему-то, что лучше бы меня били, и рванулась изо всех сил. Освободившись, я метнулась в сторону выхода в надежде ускользнуть, хотя и не знала куда. Но он опередил меня, ударив, повалил на пол и… Я зажмурилась от боли и ожидания дальнейших ударов или насилия. Однако ничего не произошло. Я услышала возглас удивления и возню, открыла глаза и чуть не рассмеялась, такая комичная картина предстала моему взору.

Посреди комнаты стоял Абдеррахман и за шиворот держал раболепно улыбающегося слугу. Тот едва касался ногами пола и что-то тараторил, пытаясь, несмотря на свою неудобную позу, поклониться господину. Абдеррахман брезгливо отшвырнул его в сторону и бросился мне на помощь. Но я гордо поднялась сама, наступая на полы длинного платья. Мне вдруг показалось, что все произошедшее являлось началом спектакля, призванного заставить меня подчиняться. И слуга играл здесь роль «злого полицейского», а его господин — «доброго». Я больше не доверяла своему спасителю и снова перекрестила его в «тюремщика». С этими мыслями я упрямо вернулась на диван. А куда еще я могла сесть в этой дурацкой комнате?

Абдеррахман стал расспрашивать меня о случившемся, но я ответила ему, что со мной все в порядке, и отгородилась от него стеной молчания. Он извинился за поведение слуги. Сулейман (так назвал его Абдеррахман) переминался с ноги на ногу там, где его оставил хозяин. Мой «тюремщик» снял с пояса плеть, которую, видимо, использовал для верховой езды, медленно и угрожающе спокойно приблизился к слуге, велев тому раздеться. Я ужаснулась. Варварство продолжалось. А я теперь принадлежала к этому дикому миру. Впрочем, я прекрасно знаю, что и наш мир дик и жесток. Я крикнула:

— Абдеррахман, пожалуйста, остановись! Не надо! Я его прощаю.

Но он меня не слушал. Плетка хлестко опустилась на спину несчастного, а потом еще и еще. Я закрыла лицо руками и на слух воспринимала свист плети и кряхтение незадачливого слуги, посмевшего обидеть любимую рабыню хозяина. И теперь он ее возненавидит, эту рабыню, виновницу его страданий и опалы, и он станет исподтишка мелочно мстить ей. Ничего себе перспективка!

Наказание закончилось. Мой обидчик, всхлипывая, нехотя подошел ко мне, и, понукаемый хозяином, рухнул на пол и склонился в земном поклоне. Я поспешила заверить его, что он давно прощен, только не уверена, понял ли он мой ново-кастильский.

После его ухода Абдеррахман пытался вовлечь меня в разговор, но тщетно. Я то отмалчивалась, то отвечала односложно.

— Ты расстроилась, что тебя обидели в мое отсутствие? — гадал он.

Молчание в ответ.

— Ты сердишься, что я ушел?

Молчание.

— Видишь ли, я сказал тебе как-то, что в этом замке я гость. Но я также несу здесь службу. И когда-нибудь я расскажу тебе, что я еще и пленник.

Это странное замечание привлекло мое внимание, но я была не в духе и не стала расспрашивать его подробнее. Мне казалось более понятным, что араб мог быть пленником в замке христианина, чем гостем. Правда, пребывая до сих пор в неведении, относительно века, в котором я очутилась, я не могла верно оценить взаимоотношения мавров и христиан.

— Зачем ты избил Сулеймана? — наконец, выпалила я, словно имела право на допрос.

— Но он обидел тебя! — опешил Абдеррахман.

— Он считал, что имеет дело с рабыней, и прогнал меня с твоего дивана, с дивана своего господина, — объяснила я. — А ты, избив его, показал, что ты не лучше его.

Мои слова и мой менторский тон возмутили и задели его. Целая гамма чувств — удивление, негодование, гнев — отразилась в его лице. Желваки заиграли на скулах, отчего борода стала смешно подергиваться. Зеленые глаза его потемнели и сузились. Но усилием воли он сдержался и с таким же усердием, как я минуту назад, начал поучать меня:

— Слуг необходимо воспитывать, иначе не будет порядка. А ты не смеешь судить, кто из нас лучше. Ты…

— Это верно, — перебила его я. — Вряд ли у мыши, попавшейся кошке в лапы, есть право судить свою победительницу.

Мой собеседник вскинулся, готовый возразить, но как-то сник и погрустнел.

— Ты считаешь себя мышью! — воскликнул он с досадой.

— Конечно, а кто же я?

— Но я не держу тебя в плену, я не собираюсь причинять тебе зла, я лишь оберегаю тебя от опасности, — он повысил голос. — Как только ты объяснишь мне, где твой дом, я найду возможность вернуть тебя туда.

— Спасибо, — горько усмехнулась я. — Но я уже говорила тебе, что дом мой не столько в другом месте, сколько в другом времени — в будущем. Можешь считать меня сумасшедшей, но ты видел мою странную, на твой взгляд, одежду. Я разговариваю на странном для тебя языке. А мне точно также странно все в вашем мире, и в том числе то, как слуга твой обошелся со мной, а ты, в свою очередь, обошелся с ним.

Он пытался взять в толк мою тираду, а потом упрямо произнес:

— Слуг надо наказывать. Я не верю, что ты не наказываешь своих.

— У меня нет слуг! — отрезала я, давая понять, что разговор зашел в тупик.

Он как-то странно недобро посмотрел на меня, отошел к окну, и долго взгляд его был устремлен вдаль, словно он силился увидеть там мою страну. Затем он подошел ко мне, присел на корточки, чтобы быть вровень со мной, и отчетливо сказал:

— Я — не кошка! Я хочу тебе помочь. Да будет мне свидетелем Аллах!

Я пожала плечами и подумала, что, вероятно, я капризная, взбалмошная особа, если я не принимаю доброго отношения человека, который бескорыстно пытается мне помочь и безоговорочно верит мне.

— Скоро мы отправимся на обед к хозяевам, — он перевел разговор на другую тему. — Ты будешь считаться моей наложницей. Имя оставь свое. Ты чужеземка. Как к тебе отнесутся, я не знаю, но я сделаю все, чтобы тебя не обижали. Сейчас отдохни, а мне пора молиться.

Глава пятнадцатая ХОЗЯЕВА ЗАМКА

И к лютне тянется она, когда по кругу

Пускают чашу и глядят в глаза друг другу.

Башшар ибн Бурд (714–783) /придворный поэт багдадских халифов/

Вечером Абдеррахман поправил мое одеяние и попросил прикрыть лицо нижним краешком накидки. Оценив мой внешний вид и найдя его вполне убедительным, он распахнул входную дверь и велел следовать за ним. По винтовой лестнице мы поднялись примерно на пролет или вираж и остановились перед тяжелой дверью. Шепотом араб дал мне последние наставления: он посоветовал мне сделать вид, что я ничего не понимаю, и говорить на своем родном языке как чужестранка. Он просил меня не обижаться, если мне вовсе не позволят войти в зал, и не расстраиваться, если, позволив войти, меня не допустят к господской трапезе. Позднее, по возвращении, он обещал представить мне всяческие разъяснения. Сейчас мне следовало подождать у двери, пока он разведает обстановку. Он резко толкнул дверь, а я осталась стоять на темной лестнице. Сквозь оставленную Абдеррахманом щель в двери пробивалась узкая полоска света, и доносились голоса, возбужденно приветствовавшие его появление в зале.

— А-А! Это ты, заходи, — послышался смеющийся «бас». — Ты один?

— Один, — ответил араб.

— Ха-ха-ха, поговаривают, у тебя появилась подружка, — продолжал «бас». Ему вторил нестройный шум возбужденных голосов.

— Как быстро распространяются новости, ваша милость, — удивился Абдеррахман.

Многоголосый смех свидетельствовал о большом обществе.

— Уж не намерен ли ты скрывать от меня свою пленницу? — громогласно пожурил его «бас». — От меня — твоего благодетеля?

И «бас» снова разразился хохотом, а дружный смех поддержал «благодетеля».

— Да простит меня Аллах, дон Ордоньо, если я пытался что-либо скрыть от вас, — улыбнулся в свою очередь Абдеррахман.

— К черту твоего Аллаха! Не упоминай его при мне, проклятый мусульманин, — выругался «бас». — Сколько уж я старался приобщить тебя к истинной вере?

— Ты несправедлив к Сакромонту, Ордоньо, — вмешался женский голос. — Он же посещает все наши службы. Я не думаю, что так поступал бы грязный мавр.

— Плевать на это, — добродушно перебил «бас», — не уводите меня от темы. Где твоя добыча, Сакромонт?

— Она здесь, за дверью, — сказал араб. — Я не посмел привести ее без вашего согласия.

— Моего согласия? Да ты заставляешь меня изнывать от нетерпения, негодный! Веди же ее скорее! — пророкотал «благодетель».

— Скорее, — выкрикнуло еще несколько человек.

Я задрожала всем телом, но постаралась взять себя в руки и держаться с достоинством. В конце концов, я на много веков цивилизованнее их, если это может меня спасти. Абдеррахман открыл дверь и жестом поманил меня за собой. Я осторожно переступила каменный порог и очутилась в огромнейшем зале. Боже, я видела помещения такого размера лишь во дворцах и замках на экскурсиях. Да что я, в самом деле, ведь в замке я и находилась! Я робко остановилась, но араб сзади слегка подтолкнул меня и вывел почти в центр зала, где за массивным деревянным столом собрался, вероятно, весь цвет замка.

— Значит, это и есть твое приобретение, — оценивающе протянул коренастый бородач, сидевший во главе стола. В его голосе я узнала «бас» и поняла, что это владелец замка.

— Да, дон Ордоньо, — отчетливо, почти по слогам, произнес Абдеррахман.

— Но в этом покрывале ее невозможно разглядеть, — недовольно буркнул молодой человек, разместившийся рядом с доном Ордоньо.

— Да, дон Альфонсо, но по нашим обычаям, женщина должна прикрывать лицо, — откликнулся мой «повелитель», опять четко выговаривая имя.

— По каким-таким вашим обычаям? — агрессивно выкрикнул кто-то из гостей.

Абдеррахман не удостоил его ответом, и его имя осталось для меня тайной. Я испугалась за своего араба, мне казалось, что некоторые присутствующие хотели бы спровоцировать его на ссору. Однако, по всей вероятности, главное слово всегда оставалось за хозяином, а тот промолчал.

— Как это, должно быть, ужасно! — воскликнула молоденькая девушка, обращаясь к женщине постарше. — Мама, я не смогла бы дышать под этой тряпкой!

Да, милая девушка была права, и я уже изнывала под накидкой с непривычки и жалела всех мусульманок вместе взятых, но больше всех себя. Я очень надеялась, что эти нормальные люди заставят моего «дикаря» снять с меня эту «паранджу».

— Наши женщины не ропщут, дорогая Беренгария, — с легким поклоном ответил девушке Абдеррахман, и снова сделал акцент на имени.

— И, правда, Сакромонт, — вступила в беседу мать девушки, — сними, пожалуйста, накидку с бедняжки. Тем более, неизвестно, знакома ли она с вашими обычаями.

— Донья Эрменехильда, — поклонился ей араб, — ваше слово для меня закон. И вы проницательны, как всегда, — она действительно не нашей веры.

«Господи! Какой же я должна быть веры?» — испугалась я, но решила, что, вряд ли меня заставят молиться напоказ, и успокоилась.

Я недоумевала, почему Абдеррахман произносил имена по слогам, и вдруг догадалась, что это своеобразный способ показать мне хозяев: не мог же он официально представлять их своей пленнице. Я мысленно поблагодарила его за находчивость и внимание. Больше пока он не назвал по имени никого из присутствующих, и это означало, что он познакомил меня с семьей владельца Аструм Санктум.

Абдеррахман снял накидку с моего лица. Гости загалдели. С минуту все пристально меня разглядывали, а я готова была провалиться сквозь землю. Мужчины, составлявшие большинство в этом зале, переговаривались, перешептывались и перемигивались, хихикали что-то выкрикивали и хохотали. Наконец, дон Ордоньо поднял руку, и воцарилась относительная тишина.

— Ну, что же, Сакромонт, во вкусе тебе не откажешь, — гоготнул он и расплылся в улыбке. — Только пусть это не отвлекает тебя от твоих обязанностей.

Абдеррахман поклонился.

Лицо хозяина с рыжеватой бородой показалось мне добродушным, незлым. Правда, он компенсировал свое добродушие грозным басом и грубоватыми манерами, и все это вкупе с четким осознанием, что именно он в доме хозяин, и делало его настоящим владельцем мощной средневековой крепости.

Я никак не могла взять в толк, что означало слово «сакромонт». Сначала я посчитала это каким-то восклицанием или даже ругательством, вроде «Святой боже!» или «Черт возьми!». Однако, потом я заметила, что это слово употреблялось при непосредственном обращении к Абдеррахману. Возможно, не желая звать его мусульманским именем, они обозвали его по-своему, а, может быть, даже крестили его. Ведь эта сеньора со сложным готским именем Эрменехильда, упоминала, что он посещает их богослужения.

Да, что-то таилось за этими странными отношениями между христианскими владельцами замка и мавром-одиночкой, проживавшим в их доме. Но что? Они относились к нему явно с уважением, но он был в какой-то мере зависим от них.

— Пусть она расскажет о себе, — прервала мои размышления девушка, которую, как я поняла, звали Беренгария (прямо, как жену Ричарда Львиное Сердце).

— Боюсь, она не говорит на нашем языке, — возразил Абдеррахман, — во всяком случае, мне не удалось добиться от нее ни слова. Как я уже говорил, она чужеземка.

— Кто же она, откуда? — полюбопытствовала донья Эрменехильда.

— Не знаю, — пожал плечами Абдеррахман. — Я никогда не слышал такого языка. Поговорите с ней сами.

Женщина встала из-за стола и подошла ко мне поближе, видимо, полагая, что издалека мы не поймем друг друга. Это была красивая, статная женщина, лет сорока пяти, с длинными распущенными темными волосами, слегка схваченными ниткой бус. Синее платье свободного покроя, стянутое широким красным поясом чуть выше талии и понизу отороченное широкой, расшитой узором, тесьмой, особо подчеркивало ее горделивую осанку. Она держалась, двигалась и говорила с исключительным достоинством. Она показала на себя и сказала:

— Я — Эрменехильда.

Процедура выяснения имени во всем мире, во все времена одинакова. Я улыбнулась и ответила, положив руку на грудь:

— Элена.

— Откуда ты? — продолжила хозяйка.

Я пожала плечами и по-русски произнесла:

— Я не понимаю.

Она очертила широкий круг руками, подразумевая, наверное, окружающий мир:

— Кастилия. А ты откуда? — и она, показав на меня, затем махнула рукой в сторону окна.

Этот танец рук меня позабавил, и я, развлекаясь, ответила по-русски:

— Я из России.

— Изроси, — зачарованно повторила Эрменехильда, исковеркав мои слова, и вопросительно посмотрела на окружающих.

— Изроси, Изроси, — эхом прозвучало загадочное слово.

— Где это — Изроси? — вопрошали друг друга собравшиеся.

И тут, с громким стуком отодвинув скамью, выбрался из-за стола молодой человек по имени Альфонсо, вероятно, сын хозяев. Одет он был в короткую черную подпоясанную верхнюю блузу, отделанную золотистой тесьмой, красные чулки и кожаные легкие остроносые башмаки. Темноволосый в мать, с молоденькой бородкой, вполне симпатичный, чуть коренастый в отца.

— Кастилия, — и он обвел круг руками. — Бургос, — он куда-то неопределенно кивнул, ткнув при этом точку в своем воображаемом круге, и заливисто засмеялся, считая свою находку остроумной. — Санчо Гарсия, — и он горделиво потряс руками в воздухе и изобразил ими корону на голове.

Я совсем развеселилась и ответила шарадой на шараду:

— Россия, — и я обвела круг руками. — Москва, — и я ткнула точку в этом круге. — Ельцин, — и я изобразила корону.

Все засмеялись, будто восприняли мою шутку. И особенно понравилось имя нашего «короля»:

— Йельси, Йельси, — радостно повторяли окружающие.

На меня вдруг напало игривое настроение и озорство, казалось бы, совершенно не уместные при моих обстоятельствах. А что мне еще оставалось, кроме как бодриться изо всех сил? К тому же я пока не чувствовала опасности, пока в воздухе витала даже некоторая доброжелательность по отношению к моей персоне, по-видимому, все же вызванная любопытством.

Улыбаясь, медленно, точно пытаясь донести до всех что-то исключительно важное, я начала вещать по-русски, получая неприличное удовольствие оттого, что меня не понимали:

— Ну и что вы все на меня уставились? Русских не видели? Еще увидите, не вы, так ваши потомки. Да-да, я из России, прямо из самой Москвы, где в Кремле сидит Ельцин Борис Николаевич. Эх, вы, средневековые остолопы! Что, не понимаете меня? Как ни стараетесь, а все равно ничего не понимаете? Но весь комизм заключается в том, что я-то вас немножечко понимаю, самую суть понимаю, причем с каждой вашей фразой, с каждым вашим словом, с каждым вашим слогом, с каждой вашей буквой, я понимаю вас все лучше и лучше.

И откуда только взялось такое красноречие? Все притихли и удивленно прислушивались. Но внимательнее всех меня слушал Абдеррахман, и лицо его выражало крайнее изумление, граничащее с шоком.

«Наверное, я веду себя не так, как подобает наложнице, — подумала я. — А мне плевать».

— Абдеррахман, — обратилась я к нему, — не огорчайся и не пугайся. Они тебя не обидят, а мне теперь все равно. Ты мудрые слова мне говорил, и я тебе скажу, только не от Аллаха и его Пророка, а от мудрецов, которых всегда было множество на Руси. Вот тебе первая пословица: «В каждом доме есть один раб — сам хозяин». А вот и еще одна: «Лучше быть побитым мудрым, чем помазанным маслом — глупым». Я порю сейчас всякую чушь и считаю себя умнее вас, потому что вы все завороженно слушаете меня, но так и не имеете понятия ни кто я, ни откуда…

По каменному полу громыхнула скамейка, и сам дон Ордоньо (где же я слышала это имя?) направился ко мне. Похоже, я-таки доигралась. Он двигался медленно, не сводя с меня взгляда. Я замолчала и смотрела прямо на него, решив устоять перед его гневом. Когда он приблизился, я заметила, что глаза его искрились лукавинкой. Я облегченно вздохнула: по крайней мере, не влетит Абдеррахману. Владелец замка потрепал меня по щеке, широко улыбнулся мне, почему-то напомнив Росалеса, и промолвил:

— Язык твой красив, чужестранка. И ты сама прекрасна.

Я мысленно поблагодарила его за комплимент.

— Но ты так околдовала нас своими загадочными речами, — продолжал дон Ордоньо, — что мы отвлеклись от трапезы. А между тем, все мы голодны, да и тебе, я думаю, не мешает подкрепиться.

Он повернулся к мавру:

— Сакромонт, давай сделаем исключение для столь прелестной пленницы. Пусть сегодня она будет нашей гостьей.

Он взял меня за руку и подвел к Абдеррахману, словно вручая меня ему. Араб поклонился, перехватил из руки хозяина мою и торжественно повел меня к столу. Дон Ордоньо велел посадить меня между собой и Абдеррахманом.

— Не чересчур ли ты любезен, Ордоньо? — упрекнула его супруга. — Мы ведь ничего не знаем о ней.

В словах ее не было ревности: она говорила гордо, выказывая искреннюю обеспокоенность.

— Дорогая моя, — засмеялся муж, — я просто развлекаюсь сегодня.

— Хорошо, муж мой, — склонила голову Эрменехильда, — но в таком случае, не забывай приличия.

Вскоре все на время успокоились, лишь доносилось чавканье, сопение и смачное покряхтывание. Оголодавшая после русского монолога публика за обе щеки уплетала ужин. Руками есть мне было непривычно, и я старалась довольствоваться овощами и фруктами. Однако, дон Ордоньо трогательно ухаживал за мной, подливал мне вино в кубок, подкладывал сочные куски мяса. Абдеррахман выглядел озабоченным, даже расстроенным, он мало ел и сидел, погрузившись в свои мысли. Я почувствовала себя виноватой, казалось, я не оправдала чем-то его доверия. Когда первый этап насыщения прошел, снова стол загудел, стали раздаваться смешки, перебранки.

— Сакромонт, где ты нашел ее, такую молоденькую? — выкрикнул кто-то из мужчин.

«Вот, спасибо, — подумала я, оставшись польщенной, — по их мнению, тридцать два — молоденькая?»

Араб ответил не сразу, но все призывно зашумели, и дон Ордоньо спросил:

— Ты действительно еще не рассказал нам, как ты нашел ее.

Абдеррахман усмехнулся, наверное, вспомнил, как он нашел меня на самом деле, и начал повествование о том, как он мчался с поручением, а я брела по дороге. Вдруг откуда ни возьмись всадник с плеткой, сбил меня с ног, стал издеваться. И дальше араб довольно правдиво изложил свой поединок.

— И я тогда решил поставить на место этого наглеца, — говорил Абдеррахман, — и сказал ему, что я — рыцарь дона Ордоньо из Аструм Санктум. Это произвело на него впечатление, он грязно выругался, но отступил.

Все захохотали, одобрительно зашумели.

— Сегодня ты должен быть настроен на лирический лад, — обратился к мавру Альфонсо, — сыграй нам, Сакромонт.

— Нет-нет, и не просите, сегодня у меня слишком много позади, и слишком много впереди, — отнекивался мой «повелитель». — Мне нужно беречь силы.

От восторга мужская часть стола заулюлюкала. Женщины скромно потупились. А мне стало не по себе. Продолжался шумный ужин. И тут кто-то осторожно тронул меня за рукав. Я оглянулась.

— Пойдем со мной, — поманила меня Беренгария (ибо это была она). Я пожала плечами.

— Сакромонт, — взмолилась она, — вели своей рабыне составить мне компанию. Мне уже нет мочи сидеть за столом. Я, по крайней мере, покажу ей наш зал.

Мавр улыбнулся юной хозяйской дочке, она зарделась, как маков цвет. Он аккуратно тронул меня за локоть. Я выбралась из-за стола и последовала за девушкой. Ее свободное зеленое платье, на узенькой талии схваченное золотистым поясом, создавало прекрасный фон для рассыпавшихся по ее прямой спине рыжевато-медных волос, в которые робко вплелась нитка бус. Девушка обернулась и улыбнулась мне. При свете факелов я увидела ее светло-карие глаза, казавшиеся в сочетании с ее медными волосами почти апельсинового цвета, столь необычные и столь прекрасные, мерцавшие из-под черного леса ресниц. Я заулыбалась в ответ.

— Элена, — она ткнула в меня пальцем, затем взяла мою руку и приложила мой палец к своей груди, — Беренгария.

— Это камин, — показала девушка на огромный потенциальный источник тепла, расположенный у стены, противоположной входу.

— Ка-мин, — повторила я.

— Это наш герб, — и девушка гордо указала на большой герб, висевший на стене правее камина.

На фоне большой горы изображалась зубчатая башня, видимо, символизировавшая замок; перед ним — крестообразный меч острием упирался в нижний выступ герба, а над горой взошла восьмиконечная звезда, окруженная сияющим ореолом. Герб венчал портал еще одной двери, противоположной той, через которую мы вошли. На стене слева от камина я узнала герб Кастилии.

Я рассматривала зал, стоя спиной к камину. Длинный массивный стол, за которым разместилась шумная компания, располагался вдоль стены справа от нас. Стена эта содержала четыре узких округлых окна, по моим подсчетам, с видом на крепостную стену и склоны холма. Окна противоположной стены (их было три) оказались двустворчатыми и, вероятно, выходили во двор замка. Пролеты между окнами по обеим стенам украшались разными гобеленами, маленькими коллекциями оружия или музыкальных инструментов. Вдоль стены слева от нас протянулся еще один стол, столь же массивный, под которым стыдливо прятались деревянные лавки, ибо сегодня он пустовал. Наличие же его здесь говорило о том, что сегодня представлено не самое полное собрание обитателей и гостей замка. Между двумя стола-ми оставалось обширное пространство, достаточное, скажем, для танцев, игр и состязаний с большим количеством участников.

Освещался зал факелами, которые частично держались слугами, а частично торчали в креплениях на стенах. На столе стояли три канделябра для нескольких свечей. Вот она романтика, собственной персоной! Хорошо бы окунуться в эту атмосферу на время и вернуться домой.

Благодаря девушке, я с удовольствием осмотрела зал и охотно подвигалась. Девушка заговорщическим шепотом продолжала обучать меня своему языку. Я изо всех сил старалась быть прилежной ученицей. Вдруг лицо моей собеседницы озарилось улыбкой, она оживилась и за руку потащила меня к столу, где что-то прошептала отцу. Тот заулыбался и три раза постучал кубком по столу, призывая всех к тишине.

— Моя девочка хочет спеть для вас, — объявил он.

Постепенно гомон стих. Девушка вышла на середину. Неожиданно, словно из-под земли, возле нее возник какой-то юноша с музыкальным инструментом, напоминавшим не то лиру, не то гусли. Он ударил по струнам, и девушка запела тоненьким звонким голоском заунывную песню. Закончив, она дождалась возгласов одобрения. Ее брат поднес ей кубок вина, она пригубила напиток, вернула кубок молодому рыцарю и шепнула что-то музыканту. Он сменил «лиру» на дудочку и зазвучала озорная, правда, довольно однообразная и незамысловатая песенка.

И вновь — взрыв одобрительных криков. Неожиданно Беренгария схватила меня за рукав, притянула поближе к музыканту и воскликнула:

— Пой!

Не понять, конечно, было невозможно. Я попробовала отказаться. Все загалдели, захлопали в ладоши, забарабанили кубками по столу.

— Спой! — хохоча, кричал дон Ордоньо.

Ему вторили остальные, уже почти скандируя. Донья Эрменехильда подошла ко мне и ласково погладила меня по плечу:

— Не смущайся, спой.

Я в панике взглянула на Абдеррахмана. Он смотрел на меня, серьезный и невозмутимый. Мне почудилось, что он смотрел на меня осуждающе или изучающе. Я огорчилась почему-то, почувствовав, что теряю его доверие. Я вспомнила его слова: «А уж от того, как человек себя поведет, зависит мое дальнейшее к нему отношение». Однако я не то увидела, не то захотела увидеть, как мой «повелитель» ободряюще кивнул мне и слегка улыбнулся.

И я сдалась. Я тихонько напела музыканту мотив, он тут же подхватил на «лире», и я запела одну из самых тоскливых и красивых русских песен, стараясь вложить в голос всю мою отчаявшуюся душу.

«То мое, мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит», — тянула я.

Когда я закончила, в зале царила тишина. Даже самые нетрезвые протрезвели, и все двадцать с лишним пар глаз в каком-то оцепенении взирали не то на меня, не то сквозь меня. Я же ощутила вдруг, что по щекам моим нескончаемыми потоками льются слезы. И я разрыдалась.

Абдеррахман нарушил всеобщее оцепенение, выскочив из-за стола и почти бегом бросившись ко мне. Кто-то на ходу сунул ему в руки кубок, он машинально схватил его и, подойдя ко мне, одной рукой обнял меня за плечи, а другой приставил мне кубок к губам, заставляя сделать несколько глотков.

Судорожно всхлипывая, я отпила из кубка, но не успокоилась, хотя готова была провалиться сквозь землю от стыда. Передав кому-то кубок, мавр заключил меня в объятья, прижав мою голову к своему плечу и гладя меня по чудной восточной накидке, все еще покрывавшей мою голову.

— Она тоскует по родине, бедняжка, — пояснила всем Беренгария.

— Дон Ордоньо, ваша милость, позвольте…, — начал Абдеррахман.

— Да, отведи ее к себе, Сакромонт, и уложи ее спать. Ей нужен отдых, — спокойно и повелительно прервала его донья Эрменехильда.

Ее супруг лишь растерянно развел руками, грустно хихикнул и сказал:

— Объясни ей, что своей песней она и нас всех заставила рыдать в душе.

Араб повел меня к дверям.

— Можно, я навещу ее завтра? — вдогонку крикнула Беренгария.

— Девочка! — строго одернула ее мать. — Тебе не пристало общаться с неизвестной чужестранкой.

— Но, мама, она будет развлекать меня пением, а я научу ее нашему языку, — возразила девушка.

— Обсудим, — произнесенное отцом, это было последнее, что я услышала при выходе из зала.

Мы спускались по лестнице, и я в каком-то тупом опустошении извинялась перед мавром почему-то по-русски.

— Прости меня, Абдеррахман, я устала, и мне плохо, — бормотала я. — Мне страшно, что я никогда больше не вернусь домой.

— Deus Omnipotes! О Аллах всемогущий! — причитал в свою очередь мой спутник, не то хозяин, не то опекун. — Завтра, завтра я должен сделать это. И мы поговорим. Завтра, девочка моя. О Аллах всемогущий и пророк его Мохаммед!

Глава шестнадцатая ПОДРУЖКА

Восковая свеча золотого отлива

Пред лицом огорчений, как я, терпелива.

Долго будет она улыбаться тебе,

Хоть она умирает, покорна судьбе.

Абу-ль-Ала аль-Маари (973–1057) /арабский поэт, прозаик, мыслитель/

На языке у меня вертелся вопрос к Абдеррахману. Мне не терпелось узнать, почему его называли как-то по-другому. Однако, у меня не оказалось сил что-либо обсуждать, и я отложила разговор до следующего дня. Чувствовала я себя полностью опустошенной и раздавленной, несмотря на доброе ко мне отношение хозяев замка. Подсознательно я все время ощущала, что я обречена на жизнь не в своем времени, не со своими родными, не со своими друзьями.

Я вспомнила родителей и подумала, что будет с ними, если они потеряют меня. А если Коля тоже не найдется? Что будет с мамой, с отцом, с Людмилой и маленьким Санькой? Никакое хорошее обращение не могло стать мне утешением в этой ситуации. Опять же, кто я здесь? Наложница Абдеррахмана? Пока этот образованный араб меня не обижает, но где гарантия, что он не попробует предъявить свои права господина? Конечно, он был мне очень симпатичен. И как мужчине ему нельзя отказать в красоте и обаянии, но стать наложницей даже очень милого средневекового мавра мне совсем не улыбалось. Все эти мысли путались в моем воспаленном мозгу, не давая мне заснуть.

Абдеррахман опять зачем-то посещал подземелье и вернулся через четверть часа. Пришла мысль, что он по долгу службы проверяет караул в каких-нибудь подземных казематах.

Мне показалось, что он тоже долго не спал. Он ворочался, молился, а затем лежал тихо-тихо, и дыхания не было слышно. Обычно спящие дышат размеренно, ровно и чуть громче, чем бодрствующие.

Я все же уснула, резко провалилась в сон и спала без сновидений. Утром меня разбудили голоса. Я узнала зычный бас дона Ордоньо, дающий наставления Абдеррахману. Тот приглушенным шепотом, чтобы не разбудить меня, отвечал своему господину. Когда хозяин ушел, я встала. Абдеррахман обрадовался, что я проснулась:

— Элена, я уезжаю на несколько дней. Ты останешься здесь одна. Я огорчен, что именно сейчас я должен покинуть тебя. Нам надо было бы поговорить, но я вынужден отложить этот важный разговор до возвращения.

— Что же мне делать? — расстроилась я. В конце концов, он был пока единственным моим защитником.

— Тебя обслужит Сулейман. Он мой верный слуга. Сулейма-ан! — и он крикнул в дверь.

Вошел слуга, поклонился.

— Элена остается на твоем попечении, — обратился к нему Абдеррахман.

Сулейман склонился передо мной, раболепно улыбаясь.

— Он говорит по-кастильски? — спросила я сначала хозяина, а потом и слугу: — Ты говоришь по-кастильски?

— Чуточка. Я понимай, — закивал Сулейман и еще шире расплылся в улыбке.

Я не очень доверяла его улыбкам, но все же надеялась, что он не держит зла за вчерашнее наказание, как не держала я за обиду, нанесенную мне.

— Элена — твоя госпожа, такая же, как я, — заявил Абдеррахман. Слуга снова поклонился. — Иди, принесешь ей завтрак.

Когда Сулейман ушел, мой спаситель продолжал:

— Сейчас сюда наведывался мой сеньор. Дон Ордоньо никогда не посещал меня раньше в моих покоях. Это как-то не принято. И то, что он пришел сегодня, меня настораживает.

Я удивленно подняла брови.

— Мне кажется, что это поручение связано с твоим появлением здесь, — медленно и осторожно проговорил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Он отправляет меня по делам. Он приходит сюда еще раз посмотреть на тебя, — он помолчал. — Я не хочу тебя пугать. Надеюсь, что я ошибаюсь. Но запомни, если ты почувствуешь, что тебя могут обидеть, скажи Сулейману…

Я недобро усмехнулась.

— Сулейман — мой верный, проверенный слуга, — понял араб мои сомнения. — Вчерашний инцидент лишь свидетельствует о том же, ты сама мне это объяснила. Так вот, Сулейман спрячет тебя до моего приезда в надежном месте. А теперь мне пора. Ничего не бойся.

— Абдеррахман! — окликнула я его, когда он уже собирал свои воинские доспехи.

Он вопросительно взглянул на меня.

— Сакромонт — это имя или прозвище?

Араб замялся, глубоко вздохнул и промолвил:

— Это имя. Мое настоящее имя на их языке. Но об этом мы поговорим, когда я вернусь.

— Погоди, что значит, на их языке? — не смогла я унять любопытство. — А Абдеррахман?

— А вот это скорее прозвище. Я пленник. Это мое пожизненное состояние. Но это длинный разговор, а мне уже пора, — торопливо проговорил араб. — Скажу лишь, что я не хочу, чтобы ты чувствовала себя пленницей, потому что я это познал.

Он приблизился ко мне, погладил меня по щеке, осторожно поцеловал в лоб и резко вышел. Я долго стояла, не в силах пошевелиться, пытаясь взять в толк его загадочные слова и вдыхая постепенно исчезающий шлейф его восточных благовоний. За полтора дня я успела привязаться к этому таинственному арабу. И с его уходом я лишалась опоры.

Но скучать мне не дали. Не успела я позавтракать, как в дверь постучали, и в комнату впорхнула Беренгария. По ее поведению чувствовалось, что она впервые посетила эти покои. Она с интересом рассматривала экзотические, восточные предметы, восхищалась ковриками на полу и на диване. Все осмотрев, она приказала мне следовать за ней.

Мы поднялись во вчерашний зал, где мы застали донью Эрменехильду и еще несколько человек за завтраком. Хозяйка вышла из-за стола навстречу дочери. Я поклоном попривет-ствовала госпожу, и она доброжелательно кивнула в ответ.

— Беренгария, ежели ты желаешь отправиться на прогулку, тебе следует переодеть нашу гостью, дабы не вызывать излиш-него любопытства, — обратилась она к дочери. — Пока Сакромонт в отъезде, его дама вполне может носить цивилизованную одежду. Он все равно ничего не сможет возразить.

Мне стало чуточку обидно за Абдеррахмана. Но женщина отзывалась о нем с доброй улыбкой, и я подумала, что он, вероятно, ничего не возразил бы, даже если бы присутствовал. Подозреваю, что он облачил меня в те единственные одежды, которые мог мне предложить.

Девушка радостно заверила мать, что немедленно займется моими нарядами. Мы простились с гостями и направились к выходу, что располагался возле камина. И в этот момент в зал буквально влетел молодой человек, чуть не столкнувшись с нами. Узнав нас, он расшаркался и заулыбался. Это оказался молодой хозяин, дон Альфонсо. На вид ему было лет двадцать семь — двадцать восемь, а вчера я посчитала его моложе. Он подробно расспросил сестру о планах и, выведав, куда и когда мы намерены отправиться, пообещал присоединиться к нам на прогулке.

Мы поднялись по винтовой лестнице противоположной башни и очутились в покоях, напоминавших комнату Абдеррахмана. Здесь жила Беренгария. Но это помещение принадлежало к совершенно другой культуре. Из-за тяжелой дубовой мебели, отделанной металлическими скобами, комната выглядела меньше и мрачнее. Каменный пол был накрыт небольшим ковриком лишь возле кровати с нависавшим балдахином, только усиливавшим ощущение неловкости и громоздкости.

Откуда-то появившаяся девушка, наверное, горничная принесла мне платье по христианской моде, свободное с поясом, как и у хозяек, но из грубой ткани коричневого цвета. Я безропотно переоделась. Когда я сняла с головы накидку, раздался возглас не то изумления, не то восхищения. Беренгария долго разглядывала мою голову и даже осмелилась пощупать светлые волосы руками. Мне было и стыдно и смешно, но я простила ей детскую наивность. Наконец, горничная водрузила мне на голову некую шапочку, скрывшую от любопытных взоров мою современную стрижку. Итак, я превратилась в добропорядочную средневековую христианку.

Абдеррахман отсутствовал около пяти дней, и все это время я проводила с Беренгарией, точнее, — она со мной. В какой-то момент я поняла, что этой милой девушке не хватало общества в этом суровом замке, и я заменяла ей подругу. Мы подолгу гуляли по территории крепости. Она показала мне все хозяйственные постройки и часть помещений замка. Мы наслаждались пением птиц в райских садах, расположенных между крепостными стенами и зданием замка. Мы наблюдали за работами в огородах. Мы любовались цветами и даже помогали садовнику. И постоянно Беренгария усердно обучала меня своему языку. Я проявляла прилежание и скоро стала пытаться изъясниться в рамках простейших фраз. Несколько раз к нам присоединялся ее братец, с упоением рассказывавший о своих военных подвигах. Из вскользь оброненной фразы я выяснила, что в каком-то сражении Абдеррахман спас ему жизнь.

Пару раз мне казалось, что он ищет возможности остаться со мной наедине. Однажды он отпустил горничную, которая обычно вечером провожала меня в покои Абдеррахмана, чтобы я не заблудилась. Он сам отвел меня туда. Вел он себя вполне корректно, и я решила, что это разыгралось мое воображение, подстегнутое предупреждениями араба. Возможно, однако, что пыл молодого хозяина охладил появившийся на пороге грозный Сулейман. Я даже развеселилась, увидев свирепое лицо слуги. Он действительно кормил, поил и оберегал меня.

Правда, я теперь часто обедала с господами в зале. Там всегда меня заставляли петь, и я исполнила уже почти весь свой печальный репертуар, доводя не искушенную в русских песнях публику до слез восторга и умиления. Сама же я больше не позволяла себе «раскисать» и распускать «нюни», как я мысленно называла свое поведение в вечер моего знакомства с владельцами замка.

Дон Ордоньо на самом деле проявлял ко мне повышенный интерес и даже навещал меня раза три в покоях Абдеррахмана, где призывал Сулеймана к строгому отчету, все ли для меня удобно благоустроено. На большее, нежели отеческая забота, он не отважился. И мои наблюдения показали, что этот, несомненно, грозный в бою, грубоватый в отношениях с вассалами, сеньор в действительности находился под влиянием своей серьезной добропорядочной супруги, доньи Эрменехильды. Возможно, это-то и спасло меня от его домогательств.

С хозяевами я даже посещала теперь домовую церковь, где старалась молиться вместе с ними и следовать их обрядам, но держала наготове объяснения о том, что принадлежу к восточной церкви, в случае их подозрений.

Беренгария, считая, что я очень мало еще понимаю, порой поверяла мне какие-то самые сокровенные мысли. Я поняла, что родители разрешили ей общаться со мной, прежде всего, для того, чтобы я заговорила на их языке. Девочка поведала мне о своих любовных грезах: ей нравились, то один, то другой, вассалы отца. Но она небрежно бросила фразу о том, что они ей быстро надоели. Теперь же она с нетерпением ждет свою настоящую любовь, которую она ни с кем не перепутает.

Эти разговоры мы обычно вели за вышиванием, которым она постоянно и довольно успешно занималась. Нашлось все необходимое, чтобы и я смогла приобщиться к занятию знатных дам. Почти каждый день мы занимались пением. Она обучала меня своим незамысловатым, задорным песенкам, а потом просила меня петь на родном языке.

Конечно, такое общение отвлекало меня от мрачных мыслей. Оставаться одной было просто невыносимо — я сразу осознавала, что положение мое безвыходно, и мне предстоит прожить жизнь и погибнуть от тоски здесь, в совершенно чужом мире.

Беренгария будто угадывала, когда отчаяние начинало душить меня. Тогда она заговорщически призывала меня участвовать в каких-нибудь не совсем разрешенных предприятиях. Она называла их авантюрами. К их числу относилось, например, посещение крыши башни, откуда все окрестности замка, как на ладони, открывались нашему взору. Иногда мы выбегали за ворота замка, за пределы крепостной стены. Судя по тому, приятно щекотавшему нервы страху, который в эти минуты отражался в глазах девушки, ей категорически запрещалось покидать территорию замка. Поэтому мы старались остаться незамеченными, выбегая за ворота.

Родители, правда, всегда узнавали об этих вылазках, что свидетельствовало о хорошо отлаженном механизме слежки и доклада сеньору. Беренгарию наказывали, запрещая ей примерно до полудня следующего дня выходить на улицу. Но столь мягкое наказание не могло отвратить скучающую злоумышленницу от затеваемых и в дальнейшем проделок.

Однажды она пообещала мне невиданно острые ощущения. И об этой «авантюре» необходимо рассказать подробно.

Глава семнадцатая АВАНТЮРА

Кто б вынес столько скорбных перемен,

Измен судьбы?

Но в горестном горниле Мужайся, сердце!..…………………….

Гарсиласо де ла Вега

В тот вечер я опять обедала в зале при большом скоплении народа. Все очень веселились. И, как уже повелось, меня попросили спеть. За столом оказались новые для меня лица, которым, очевидно, уже поведали историю моего появления в замке и мой статус.

После моей песни подвыпивший кабальеро прямиком направился ко мне. Сначала он постарался галантно, насколько это у него получилось в его состоянии, предложить мне кубок. Я не стала отказываться, чтобы не рассердить его, и отхлебнула вина. Его почему-то это привело в несказанный восторг. Он воспринял это как жест благосклонности с моей стороны и, отбросив кубок, попытался заключить меня в объятия. Я потеряла контроль над собой и отвесила ему такую звонкую пощечину, что все сразу замолчали и обратили внимание на странную парочку: пьяного незадачливого кавалера, обиженно потирающего щеку, и наложницу какого-то мусульманина, посмевшую оскорбить знатного господина.

Я поняла вдруг, что мне пришел конец. Несколько мужчин с грохотом выбрались из-за стола. Двое из них грубо заломили мне руки за спину. А третий оттолкнул пьяного приставалу и кинулся освобождать меня. В руке его блеснул нож. Я с удивлением узнала молодого хозяина.

— Не надо, Альфонсо! — зычно прогремел спокойный бас дона Ордоньо. — Господа, оставьте девушку в покое. Согласитесь, что сеньор Гильермо был не очень любезен.

Меня освободили, хотя вслед прошипели что-то оскорбительное в мой адрес, к счастью, не очень понятое мною из-за языкового барьера.

— Альфонсо, отведи Элену в ее покои, — приказал владелец замка.

Молодой человек вежливо предложил мне следовать за ним, но весь путь до выхода он, как будто оберегая, загораживал меня от окружающих своим телом. Распахнув передо мной дверь, он пропустил меня вперед. По поведению молодого Альфонсо я определила, что, видимо, находилась в том времени, когда уже существовало понятие рыцарского культа дамы.

Дон Альфонсо помог мне добраться до комнаты Абдеррахмана. На пороге он немного замешкался, словно не желая меня отпускать. С минуту он молчал, рассматривая меня при тусклом освещении лестницы, а затем тихо промолвил:

— Элена, пожалуйста, не обижайтесь на грубиянов. Завтра, я надеюсь, вы снова будете с нами. Отдыхайте. Доброй ночи!

Он склонил голову в знак прощания и велел мне войти в покои. Я поблагодарила его за доброту и скрылась в комнате, собравшись немеденно последовать его совету и отойти ко сну. Я очень уставала за день: огромного напряжения требовали мои старания приноровиться к непривычной обстановке, а также общение на малознакомом языке.

Устроившись на диване, я решила немного почитать перед сном. В последние дни я понемногу читала древнерусскую рукопись на ночь, но из-за усталости далеко я не продвинулась.

В дверь неожиданно поскреблись и тихонько ее приоткрыли. Я замерла, опасаясь, что мой галантный сопровождающий все же решил воспользоваться ситуацией. Но это оказалась Беренгария. Она проникла в комнату и вкрадчивым шепотом доложила мне о том, что инцидент вызвал большой переполох, чуть не драку, а потом все вдруг развеселились, позвали музыкантов, и теперь веселье в самом разгаре.

— Я сослалась на головную боль, — продолжала девушка, — и отпросилась спать. Сейчас никому до нас нет дела. У меня есть идея. Давай предпримем очень опасную авантюру!

«О нет, только не это», — огорчилась я, понимая, что теперь я не скоро доберусь до постели. Но возразить я не посмела.

Мы выбрались на винтовую лестницу и направились вниз. Спуск оказался необычайно долгим: еще немного и мы достигнем ядра Земли. На каком-то этапе лестница сузилась и стала круче, воздух дышал сыростью, и дурно пахло. Наконец, мы очутились перед мрачной низкой дверью с двумя сонными стражниками по бокам.

Беренгария мило заулыбалась, откуда-то из фалд платья извлекла фрукты и протянула их хмурым парням.

— Госпожа, — поклонились часовые, и один из них загромыхал тяжелым замком, открывая дверь.

Я вошла вслед за Беренгарией и ахнула. Мы находились в казематах, в подземной тюрьме замка. У грязной, сырой стены стоял грубый стол, за которым сидел еще один стражник, видимо, надзиратель. Одинокая свеча служила единственным освещением этого ужасного помещения. В темноту уходил неровный тоннель с влажными, землистыми стенами. По одной его стороне располагались решетчатые, обитые металлом небольшие двери, за которыми, очевидно, томились узники.

— Госпожа! — вскочил надзиратель, увидев Беренгарию.

— Т-с-с! Санчо, я знаю, что мне влетит, ты ведь опять все доложишь отцу? — смеясь, пожурила его девушка.

— Я? Ни в коем случае! Я всегда — могила, видит Бог! — забожился охранник. — Вы так добры ко мне и к этим несчастным, что я не смею лишать всех нас счастья ваших и так слишком редких посещений.

— Я и сегодня буду доброй, — улыбнулась девушка и положила перед надзирателем фрукты. — Сколько их здесь? Смогу ли я накормить их всех?

— Их немного, но они очень опасны, просто кровожадны, — сказал Санчо. — Кроме одного, того сумасшедшего в дурацкой одежде.

Он захихикал:

— Тот тихий, даже чересчур. Хозяин приказал выпытать у него, кто он и откуда. Я пытал, видит Бог, я старательно пытал. Но тщетно. Он молчит. Или несет какой-то вздор.

— Со мной моя подруга, Элена, — с гордостью представила меня Беренгария. — Я хочу познакомить ее с моими несчастными друзьями. Ты поможешь нам?

— Как всегда, моя госпожа! Только они очень опасны, кровожадны, — и он опять затянул «шарманку».

— Но ты же не дашь нас в обиду? — вняла, наконец, его предупреждениям девушка. — Ты же защитишь нас?

— О, конечно, моя госпожа, вам нечего бояться.

И Беренгария протянула ему монету.

«Ах, вот оно в чем дело, а я-то не пойму, что он заладил. Взятки, оказывается, возникли с появлением человека на Земле», — грустно усмехнулась я.

Санчо открыл первую камеру. В небольшой каморке с тяжелыми низкими сводами без воздуха, в запахе нечистот существовал какой-то человек. Он был прикован к стене кандалами, но цепи позволяли ему передвигаться по этому замкнутому пространству. Одежда его уже превратилась в лохмотья, но останки ее выдавали в нем мавра, равно как и его внешность. Он с рычанием и упоминанием Аллаха ринулся нам навстречу. Беренгария протянула ему апельсин. И он, надо отдать ему должное, сложил руки в знак благодарности и, поклонившись, принял божественный плод.

Мы перебрались в следующую каморку, практически ничем не отличавшуюся от предыдущей. Ее обитатель также был мусульманин, что показалось мне естественным, ибо, по моим расчетам, я попала в эпоху Реконкисты. Процедура вручения и принятия дара повторилась с точностью до деталей. «Кровожадные» узники на деле не лишены были способности к проявлению благодарности.

Мы побывали еще в двух подобных камерах и направлялись к пятой, последней. Я полюбопытствовала, где размещают узников, если число их превышает количество камер. Санчо рассмеялся. По его словам, их селят по двое и по трое, но такого практически не бывает, потому что подобные казематы имеются под каждой башней.

— И там тоже сейчас есть узники? — удивилась Беренгария, огорчившись, что не охватила своим милосердием всех страждущих.

— Нет, там никого нет, только здесь пока, — ответил тюремщик и задержался перед последней камерой.

— Его сегодня пытали. Может, он тоже стал агрессивным, — снова закинул удочку Санчо.

— Ничего, он всегда тихий, открывай смелее, — не попалась на нее девушка.

Санчо вздохнул и загремел ключами. Дверь со скрипом приоткрылась, и мы протиснулись в последнюю каморку. Санчо вручил мне свечу и вышел, — вчетвером здесь разместиться было негде: такая она была тесная. Сильно скошенный свод давил своей махиной на это малюсенькое безвоздушное пространство. К этой заваленной стене прижался скорчившийся, видимо, от боли человек.

— Посвети, — потребовала Беренгария и окликнула узника, — Эй!

Тот зазвенел цепями и попытался приподняться.

— Не бойтесь, это я — Беренгария. Я принесла вам поесть, — и она, опасливо оглянувшись и убедившись, что Санчо не подсматривает, достала хлеб с вложенным в него куском мяса и три апельсина. — Ешьте, вам нужны силы.

И она положила продукты перед ним, прямо на пол. Узник усилием воли поднялся, держась рукой за бок. Он произнес слова благодарности. Голос его заставил меня вздрогнуть, и кровь застыла у меня в жилах.

Глава восемнадцатая ОБВИНИТЕЛИ

Я управлюсь с любой помехой,

Рад с любой докукой сразиться,

Но себя защитить не умею

От назойливого тупицы.

Лопе де Вега

Где я слышала этот голос, такой знакомый голос? Я вытянула свечу вперед, а узник тем временем нашел в себе силы вскинуть голову. Я вскрикнула и тут же закрыла рот рукой.

— Не бойся, Элена, он добрый. Просто его пытали, и ему плохо, — неправильно истолковала мой крик девушка.

Узник глубоко вздохнул, замотал головой, словно отмахивался от наваждения, и заговорил на английском языке, будто обращаясь к девушке:

— Говорю по-английски, чтобы она не подумала, что я общаюсь с тобой. Я ведь не знаю, за кого тебя принимают. Я здесь уже две недели и не вижу выхода. Наверное, ты уже поняла, что это другой век. Судя по всему, примерно век одиннадцатый. Один человек приходит ко мне иногда, кормит меня и перевязывает мои раны. Это араб, почему-то живущий среди христиан. Я о многом говорил с ним. Он очень образован, владеет латынью. Ему можно доверять.

Он перевел дух, каждое слово болью отдавалось в его измученном теле. Беренгария шагнула к нему, чтобы успокоить, не понимая, о чем он говорит. Но он остановил ее жестом и продолжил, все также обращаясь к ней:

— Если б ты смогла найти этого араба. Вместе вам, может быть, удалось бы вытащить меня отсюда. Правда, он уже почти неделю не появляется. Не случилось ли с ним чего? Эта девочка очень добра. Она подкармливает и жалеет меня. Не волнуйся. Я все вынесу. Но ужасно, что и ты оказалась в этом мире!

Он замолчал и медленно опустился на пол. Я поборола оцепенение и продолжила спектакль. Насколько обостряются умственные способности в момент опасности! Откуда только возникает понимание, как нужно поступить? Я повернулась к Беренгарии и сделала вид, что пытаюсь что-то сформулировать, но от волнения ничего не могу сказать. И тогда я заговорила с ней по-русски, трогая ее за рукав, чтобы привлечь внимание:

— Господи! Наконец-то я тебя нашла! Мы уже не знали, что думать. И все же мы шли по верному следу! Твой араб нашел меня в подземелье, когда я уже попала каким-то образом в это время. Я живу у него. Он выдает меня за свою наложницу. Сейчас его отправили с поручением. А девушка дружит со мной, ей скучно здесь, бедняжке. Родной мой, крепись. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы ты выбрался отсюда…

— Элена, ты слишком переволновалась, — удивленная моей непонятной тирадой, обеспокоилась Беренгария и потащила меня к выходу.

— Кушайте, пожалуйста, — обратилась она к узнику и вышла.

Я, воспользовавшись секундой ее отсутствия, сжала его руку и шепнула:

— Потерпи!

Я осветила его изможденное, заросшее, в синяках и ссадинах, лицо и не могла оторвать взгляд от его усталых, воспаленных серых глаз, родных глаз моего брата Николая.

Мы выбрались из душных, зловонных, гнетущих казематов и поднимались по лестнице, словно из преисподней на свет божий.

— Ты знакома с этим последним узником? — догадалась Беренгария.

Я вздрогнула. «Это мой брат!» — кричала душа.

— Нет, — поспешила ответить я, а мне так хотелось довериться этой доброй девочке в надежде, что она сможет чем-то помочь. Но я не торопилась признаться.

— Тебя испугал его вид? — высказала новое предположение девушка.

— Да, — я порадовалась, что она не держалась за прежнюю догадку. — Почему его пытают, а других — нет?

— Другие — мавры, о них все известно, они просто враги. Он же не понятно кто и откуда, к тому же одежда его ни на что не похожа. Он напоминает колдуна. У него нашли какие-то странные колдовские предметы. Он либо язычник, либо еретик, — объяснила Беренгария.

— А ты не боишься общаться с колдуном, помогать ему? — мне надо было побольше узнать о ее личном отношении к Коле.

— Нет, он такой спокойный и в то же время беззащитный. Я вообще не считаю его колдуном. Колдуны не такие. Они злые и хитрые, это сразу бросается в глаза, — выдала свою позицию девушка, будто имела порядочный опыт общения с магами. — Падре Эстебан будет решать его судьбу на церковном собрании.

Я ужаснулась. В таком случае Николая ждет неминуемая гибель. Конечно, одиннадцатый век — это еще не воинствующая инквизиция, не охота на ведьм, но церковь как раз утверждает свои позиции, борется за свое главенство и влияние, поэтому так или иначе и борется с ересями и преследует инакомыслящих.

— Но ведь арабы — тоже неверные? — попробовала я изобразить наивное недоумение.

Беренгария почему-то решила, что я имею в виду Абдеррахмана, и бросилась на его защиту:

— Сакромонт спас жизнь Альфонсо во время битвы много лет назад. С тех пор он живет у нас, и отец его очень уважает. К тому же он не противится принятию нашей веры. Он присутствует на наших богослужениях и признает Христа.

Девушка вдруг смутилась, осознав, что выдала наложнице статус ее господина. Но я каким-то нелепым вопросом показала, что мало поняла из рассказанного ею.

Авантюра завершилась, и девушка, опасаясь родительского гнева, торопилась в свою спальню и поспешила проститься со мной возле моей двери. Я облегченно вздохнула, избавившись от ее общества и оставшись наедине со своими переживаниями.

Итак, я нашла Николая. Главное, я знала теперь, что он жив. Все то время, что я находилась здесь, мы пребывали с ним даже в одной башне, а я ничего не подозревала и ни о чем не догадывалась. Сколько времени упущено! Я молила бога, чтобы вернулся Абдеррахман. На него я возлагала большие надежды. Ему одному я могла довериться.

Я металась по комнате в полной темноте и не могла успокоиться. Затем легла и пыталась заснуть. Куда только сон делся? Коля, исхудавший, избитый, изможденный, стоял перед глазами. Я зажгла свечу и достала рукопись, чтобы отвлечься, но читать я не смогла, лишь еще раз пролистала уже прочитанное, в обратном порядке: юность и детство Святогора, вступление и изложение причин написания сего труда. И вдруг я вспомнила Колины слова: «Судя по всему, это примерно век одиннадцатый». Одиннадцатый век! Но и рукопись относилась к началу одиннадцатого века! И знакомым казалось мне имя владельца замка, но сейчас, листая, я никак не могла найти те строчки, которые бы подтвердили мои догадки. Да нет, вряд ли. Таких совпадений не бывает!

В волнении я затушила свечу и приготовилась к мукам бессонницы, но незаметно заснула. Первый раз за последнее время мне вновь приснился мой сон с римским мостом. Ну, конечно, этот сон связывал меня с братом. И ведь он действительно оказывался в руку! Вот бы моя подруга Оля обрадовалась, что сонники не врут!

Утром Абдеррахман так и не возвратился. И день прошел, как и все предыдущие. Вскоре после завтрака на пороге возникла сияющая Беренгария, темно-апельсиновые глазки ее озорно блестели, и я догадалась, что наше ночное приключение пока сошло ей с рук. На уме же у нее были новые проказы. Я оживилась, когда она заговорщически произнесла слово «авантюра», в надежде, что она опять поведет меня к узникам.

Но мы вышли во двор замка, прошмыгнули за ворота и залихвацки бегали по перекидному мосту. Девушке явно некуда было девать энергию. Надо сказать, что особой радости мне это не доставляло. Мой угнетенный дух совсем лишил меня сил. Но это отвлекало меня от тяжелых раздумий о Коле. До возвращения Абдеррахмана я не видела для себя реальной возможности что-либо предпринять. Чувствовалось, что Беренгария симпатизирует Коле, опекает его, но истинные причины такого внимания были мне неведомы, и я не рискнула ей открыться.

Вдруг на дороге мы заметили столб пыли, и Беренгария ринулась в кусты, пытаясь утянуть и меня за собой. Я почему-то приросла к земле и не двинулась с места. Мимо размеренным шагом в замок въехали несколько кабальеро. Через минуту мимо пулей пронесся всадник на вороном скакуне. Когда пыль осела, Беренгария потащила меня в замок, и лицо ее выражало тревогу. Мы укрылись в ее покоях, и она принялась меня отчитывать:

— Ты выдала нас обеих. Меня теперь накажут. Ты же знаешь, что родители не выпускают меня за пределы замка. Эти рыцари обо всем доложат отцу, тем более что среди них я узнала нашего святого отца — дона Эстебана. Он-то уж точно не оставит без внимания твое присутствие за воротами.

— Прости, — повинилась я. — Не понимаю, что на меня нашло. Я не успела спрятаться.

— Ну, ничего, может, обойдется, может, пронесет, — успокаивала себя девушка.

Через час вбежала встревоженная горничная, причитая, что хозяин, очень сердитый, приказал нам обеим явиться в главный зал. Беренгария побледнела:

— Нам влетит.

Но она взяла себя в руки, приняла беспечный вид, решив, что таким образом ей, как обычно, удастся умаслить любящего отца. Да еще мать поможет, пообещает наказать по-своему непокорную дочь, а такие наказания сулили дочери долгие часы общения с матерью, выслушивание ее наставлений, перерастающих в задушевную беседу. Это бывало редко, и Беренгария даже любила такие наказания. Самая страшная кара грозила со стороны священника — часы молитв, заученных и бессмысленных, поскольку латыни девушка не знала, молитв, которые надо было произносить вслух, стоя на коленях перед образами в домовой церкви. Весь этот спектр возможных испытаний она изложила мне по пути в зал.

Доньи Эрменехильды в зале не оказалось. На высоком стуле, как судья, восседал сеньор — владелец замка. Лицо его отражало серьезный настрой. За столом расположились другие господа, один из которых был в рясе, а чуть поодаль разместился Абдеррахман. Только мы вошли в зал, как двое мужчин заломили мне руки назад. Среди них я узнала своего вчерашнего обидчика. Меня поместили в центре зала лицом к «присяжным». Беренгарию отец попросил сесть рядом с ним.

— Дочь моя, — мрачно начал дон Ордоньо, — вчера ты водила эту девицу в казематы, где она имела возможность обменяться информацией с узниками, которые являются нашими врагами. Так ли это?

Я почувствовала подвох в его вопросе, но Беренгария тут же попалась в расставленные сети, ответив «да» и тем самым подтвердив мою преступную связь с узниками.

— Но, отец! — тут же вскричала девушка, осознав вдруг свою ошибку. — Она там ни с кем не общалась.

— Санчо, — обратился сеньор к одному из приближенных: это был вчерашний надзиратель. — Повторите ваши показания!

Санчо поклонился, многозначительно откашлялся и торжествующе отрапортовал, упиваясь собственной значимостью:

— Вчера, когда госпожа Беренгария, многоуважаемая дочь вашей милости, уже покинула камеру одного из узников, эта неизвестная мне особа, имеющая, как я теперь выяснил, сомнительное положение в замке вашей милости…

— Это не важно, короче, — одернул его дон Альфонсо, сидевший здесь же, недалеко от отца.

— Так вот, эта особа задержалась в камере и что-то прошептала узнику, при этом держа его за руку.

— Так ли это, Элена? — прогремел дон Ордоньо. — Ты подтверждаешь это?

Я встрепенулась и обвела взглядом присутствующих. Абдеррахман сидел, мрачно опустив голову. Я огорченно посмотрела прямо в глаза дону Ордоньо и твердо сказала:

— Нет!

Благодаренье богу, удержавшему меня от откровенных признаний, которые я чуть было не сделала Беренгарии!

— Она лжет! — выкрикнул человек в рясе. — Чем она объясняет, в таком случае, что сегодня днем она отлучалась из замка? Не передавала ли она сведения нашим врагам, не готовят ли они побег узников при ее содействии?

— Погодите, падре Эстебан, не горячитесь, — вмешался дон Альфонсо. — Отец, позволь мне обратиться к сестре.

Сеньор кивнул.

— Беренгария, где ты находилась сегодня после завтрака?

— Я гуляла, — гордо ответила девушка, упрямо сжав губы.

— С кем?

— С Эленой, — еще громче и с большим вызовом произнесла она.

И я почувствовала благодарность к этой девушке за мужество. Ведь она могла отречься от меня, и никто не узнал бы, что она, вопреки запрету, покидала пределы крепостных стен.

— Дочь моя, где ты гуляла? — строго спросил отец. — Не за воротами замка, я полагаю?

— Как раз за воротами, — дерзко заявила девушка.

— Ты будешь наказана, как всегда, — грозно проговорил ее отец. — Однако, это доказывает, что Элена выходила из замка не одна. Она с кем-нибудь общалась, Беренгария?

— Нет, она была только со мной.

— Вчерашнее твое посещение казематов столь же непростительно, — пророкотал дон Ордоньо. — За это ты тоже понесешь наказание.

— Вы не правы, отец, — возразил молодой Альфонсо. — Вы даже поощряли милосердное отношение к несчастным узникам. Хотя брать с собой чужестранку, пожалуй, неосмотрительно с твоей стороны, сестрица!

Почувствовав, что туча вроде проходит стороной, я расслабилась, ослабла и хватка державших меня удалых молодцов.

— Погодите, дон Ордоньо, — раздался вкрадчивый голос святого отца. — Вы не спросили у дона Санчо, с каким из узников общалась эта девица.

— Да, — встрепенулся владелец замка. — Так кто это был?

Санчо самодовольно расхохотался:

— Да это тот сумасшедший из последней камеры.

— Это же еретик! — взвился падре Эстебан. — Она колдунья и еретичка, если уж она не мусульманка.

— Сакромонт, какой веры твоя пленница? — потребовал дон Ордоньо.

— Насколько я успел понять, она христианка, — твердо сказал араб.

— К чему эти оговорки? — допрашивал сеньор.

— Я мало успел узнать о ней, к сожалению. Эта девушка мне симпатична, и я хотел бы знать о ней больше, — с поклоном ответил Абдеррахман.

— Я уверен, что она — еретичка! — упорно взвизгивал святой отец. — Вы разве забыли те колдовские предметы, которые мы извлекли из дорожной сумы того узника? Самовозгорающийся светильник? Коробка с бегающей стрелкой? Ящик, говорящий человеческим голосом, причем его, узника, голосом? И эта совсем маленькая круглая коробочка с малюсенькими стрелочками, что мы сняли с его руки? А из чего сделаны эти вещи, я спрашиваю вас? Это не дерево, не камень, не железо, это вообще не металл! Таково вещества нет в нашем мире. Он — колдун и еретик. И если эта особа связана с ним, то и она — ведьма!

«Приплыли! — уныло подумала я. — Теперь и мне и Коле грозит смерть. Если уж за дело взялась католическая церковь, нам — конец».

— Отец, я сам видел, как Элена молилась и крестилась! — воскликнул дон Альфонсо. Этот парень, похоже, выступал в роли адвоката.

Беренгария вдруг проворно подскочила ко мне и вытащила из-под моего платья серебряную цепочку с крестиком, которые, к счастью, я всегда надевала в дорогу.

— Вот! — торжествующе показала девушка.

— Что это? — не разглядел дон Ордоньо.

— Это крест! — гордо заявила девушка.

Загрохотала скамья, и каждый член судилища счел своим долгом подойти и рассмотреть поближе не то крестик, не то шейку, на которой тот висел. Наконец, утолив любопытство, все вернулись на место.

— Не торопитесь, дон Ордоньо, — проворковал священник сеньору. — Крест ничего не доказывает. Давайте допытаем ее. Не спешите ее отпускать.

Раздались одобрительные возгласы. Гордо поднялся Абдеррахман со своего места, подошел ко мне и обратился к своему «благодетелю»:

— Это моя пленница, как вы сами изволили заметить, ваша милость. Позвольте мне решать ее участь.

— Не забывайся, Сакромонт! — воскликнул хозяин с возмущением. — Она-то, может, и твоя добыча, но ты забыл, вероятно, кто ты! Напоминаю, что ты — мой пленник!

Хватка моих охранников усилилась, и за моей спиной раздался их довольный смешок.

— Как это верно, ваша милость, поставить, наконец, на место этого зарвавшегося мусульманина, — радостно одобрил святой отец.

— Помолчите, падре, не вмешивайтесь! — зарычал сеньор, явно раздраженный всей этой неприятной историей.

Абдеррахман неожиданно возник перед доном Ордоньо, пока тот осаживал священника. Араб с достоинством снял с пояса меч, достал кинжал в ножнах, встал на колено и протянул оружие своему господину.

— Ваша милость, я ни на минуту не забывал, что я ваш пленник. Но я уже много лет служу вам верою и правдою. Я не хотел бы ставить вас в неловкое положение и просить вас отказаться от вашего слова, если вы потеряли доверие ко мне. Пусть отрекусь от своего слова я, тогда останется незапятнанным ваше доброе имя, не пострадает ваша честь, и ваши единоверцы перестанут попрекать вас услугами неверного мусульманина. С этой минуты я — всего лишь ваш пленник. Договор между нами утратил свою силу. Я предаюсь в руки вашего правосудия.

Я испугалась. Абдеррахман лишался из-за меня милости своего «благодетеля», а я тем самым лишалась защиты моего спасителя. Мне стало невыносимо жаль этого благородного араба, и эта жалость на мгновение затмила страх за собственную судьбу.

— Не смей, Сакромонт, решать за меня! — рыкнул с досадой дон Ордоньо. — Ты все еще у меня на службе, встань, вложи оружие в ножны и вернись на место. Я не разрешал тебе покинуть его.

Члены суда возбужденно перешептывались. Меня все еще держали два дюжих парня, и руки мои затекли и ныли.

— Давайте уже завершать наши споры, — призвал к порядку сын хозяина.

— Я предлагаю девицу бросить в каземат и там допросить ее с пристрастием, — выкрикнул падре Эстебан.

— Все камеры заняты, — весело доложил Санчо.

— Давайте поместим ее в казарме гарнизона и приставим к ней охрану, — предложил кто-то из присутствующих.

При этом послышались гнусные смешки. Мурашки пробежали у меня по коже. Я умоляюще посмотрела на дона Ордоньо.

— Молчать! — гаркнул он.

Воцарилась тишина.

— Альфонсо, твое предложение, — спросил он.

— Отец, в гарнизон ее помещать опасно, вы сами это понимаете, — горячо заговорил молодой человек. — Конечно, ее место у Сакромонта, но раз господа не доверяют ему, я предлагаю запереть ее в моей комнате, и у двери снаружи поставить часового. Тогда она сама окажется и в изоляции и в безопасности.

Беренгария вдруг ухватилась за рукав дона Ордоньо. Он резко повернулся к ней.

— Отец, вы же сами хотели, чтобы Элена спела нам сегодня, — всхлипнула она.

— Об этом не может быть и речи, — огорченно отмахнулся хозяин и шепнул: — Ты сама виновата, дочь моя. И ты это прекрасно знаешь.

— Только не наказывай меня молитвами, — взмолилась девушка, вспомнив о своей собственной судьбе.

Дон Ордоньо проигнорировал ее мольбу.

— Действуй, Альфонсо! — приказал он во весь голос. — Все свободны. Сакромонт, останься.

Дон Альфонсо оттолкнул моих телохранителей, и повторилась вчерашняя сцена с торжественным сопровождением меня вон из зала, только выходили мы в противоположную сторону.

И все же он добился меня, этот волевой, настойчивый молодой человек. Он заполучил меня вполне благородно, признавая при этом, что место мое — у Абдеррахмана. И все же я была теперь в его распоряжении на вполне законных основаниях.

«Что охраняем, то и имеем», — сказал один из сатириков, моих соотечественников. Посмотрим, как распорядится своей ролью моего охранника этот сын владельца средневекового замка. Одно я понимала совершенно отчетливо: сейчас я не имела возможности помочь не только Коле, но и самой себе.

Глава девятнадцатая ЗАЩИТНИКИ

Того считай другом, кто любит тебя, а не тех, что вокруг тебя.

Из древнерусских афоризмов

Мы спустились по каменной винтовой лестнице несколько виражей, и дон Альфонсо распахнул передо мной дверь своего холостяцкого жилища. Изнутри он запер дверь на засов. Обстановка напоминала комнату Беренгарии, только там женская рука сумела придать хоть мало-мальский уют вышитыми салфеточками, покрывавшими тяжелую грубую мебель. Здесь же царствовал настоящий мужской аскетизм. Жилище рыцаря, воина, ему не до роскоши, не до излишеств, не до сентиментов.

Альфонсо указал мне на тяжелое кресло, а сам стал расхаживать взад-вперед, о чем-то долго и мучительно размышляя или на что-то решаясь. Неожиданно он резко остановился прямо передо мной:

— Элена!

Я вежливо кивнула.

— Ты еще плохо понимаешь наш язык, да?

Я кивнула.

— Я знаю, что ты невиновна.

Я опять кивнула.

— Здесь ты в безопасности, — он произнес это медленно и четко, словно убеждал в этом не только меня, но и самого себя.

— Ты здесь в безопасности, почти, — как-то странно повторил он.

Я подняла на него удивленный взгляд.

— Кто ты? Откуда? Зачем ты попала в наш дом, прекрасная незнакомка? — воскликнул он.

Я не ответила, посчитав его вопросы риторическими.

— Может, ты, по своему происхождению, не должна быть пленницей нашего пленника? Может, ты могла бы стать сеньорой какого-нибудь замка? — говорил Альфонсо.

Я слушала в смятении, делая вид, что я мало понимаю.

— Боже всемилостивейший! — вскричал молодой человек и кинулся ко мне. Он за руки поднял меня из кресла и, не выпуская, то и дело встряхивая руки мои, он начал горячо объясняться:

— Нет, здесь ты не в безопасности. Ты здесь еще в какой опасности! Я не смею обидеть тебя, ибо ты принадлежишь человеку, однажды спасшему мне жизнь, человеку, которого я привык уважать за его благородство. Но я с первого дня, как увидел тебя, мечтаю только о тебе. И если ты захочешь, если я тебе интересен, я плюну на все приличия, я предам Сакромонта, ты станешь моею!

Я в ужасе дергалась от его горячечных движений и тупо смотрела ему прямо в темные глаза, опять-таки ничегошеньки не понимая. Наконец, он перестал меня трясти и, на удивление, бережно поместил обратно в кресло. Он снова принялся мерить комнату шагами.

— Элена, — продолжал он при этом. — Это такая мука видеть тебя и не сметь, не сметь надеяться! И думать, что, полюбив тебя, я унизился, ведь любовь моя брошена к ногам наложницы араба. О ужас!

Этот молодой человек решил доверить мне все свои душевные сомнения и терзания. Конечно, он говорил так откровенно, уверенный в том, что я не понимаю и четверти сказанного.

— Все было бы проще, если бы я не полюбил тебя, — поделился он новыми соображениями. — Я мог бы без зазрения совести разделить тебя с арабом и, думаю, он не обиделся бы. Но я не могу так поступить с тобой!

Он снова встал прямо передо мной.

— Скажи только слово, — проговорил он медленно и четко, — и я сам сделаюсь твоим рабом.

Настойчивый стук избавил меня от необходимости давать ответ. Дон Альфонсо раздраженно открыл дверь. Вошел его отец.

— Ты все еще здесь? Я рад, что застал тебя, — сказал он. — Как она?

Он кивнул в мою сторону. Молодой рыцарь пожал плечами. Он явно не знал, как я; он точно знал, что сам он плохо.

— Мальчик мой, нам надо поговорить.

— Говорите смело, она почти ничего не понимает.

— Я знаю, — дон Ордоньо заговорил довольно быстро. — Ты прекрасно осознаешь, что она невиновна. Она все эти дни проводила на наших глазах. Дон Эстебан переусердствовал в своих обвинениях. То же я сказал Сакромонту. Альфонсо, ты должен вернуть ее арабу.

Молодой человек застонал.

— Не сопротивляйся, Альфонсо, будь мужчиной, — отец похлопал сына по плечу. — Я все понимаю. Но мы пока ничего о ней не знаем. Если она окажется заморской принцессой, я сам отберу ее у араба. Но пока Сакромонт ничем не заслужил такого оскорбления.

— Но ее опасно отдавать, она может попасть в лапы к Эстебану, — попытался привести веские доводы Альфонсо. — Все из-за этого узника, отец. Падре бесится, что вы все еще не приговорили его к казни. И правда, почему вы до сих пор не казнили его?

Я похолодела. Мой горячий поклонник превращался на глазах в моего заклятого врага.

— Я не казнил его потому же, почему я не могу казнить Элену, — отрезвил его отец, — потому что я даже не знаю, кто он. Но если он будет упорствовать в своем молчании, ему несдобровать.

— А как же эти предметы? Разве они не доказывают колдовство? — опять взвился Альфонсо.

Владелец замка вздохнул и вдруг хитро улыбнулся:

— А почему бы нам не взять на вооружение магию во имя нашей святой войны?

Я почти обожала добродушного, но волевого бородача. И надежда тут же пустила корни в моей душе.

— А теперь вернемся к тому, с чего начали, — упрямо стоял на своем отец. — Отведи Элену к Сакромонту.

— Хорошо, отец, — вздохнул мой поклонник. — Разрешите, я только попрощаюсь с ней.

— Только без глупостей, — махнул рукой дон Ордоньо и вышел.

Альфонсо замер на месте на минуту-две, потерянный и унылый. Потом осторожно приблизился ко мне, аккуратно поднял меня из кресла и бережно прижал к себе.

— Прощай, — шептал он, горячо целуя мои виски и лоб, — прощай, любовь моя.

И он покрыл все лицо мое поцелуями и, наконец, приник к моим губам, но лишь на мгновенье. Он тут же отпрянул и выпустил меня, собрав всю свою волю в кулак. Я, наверное, напоминала бесчувственную куклу. Я просто ждала, кончится, когда он отведет меня к Абдеррахману, казавшемуся мне теперь просто родным и близким человеком. Он не доверил меня дежурившему у двери охраннику, а сам лично привел меня в покои араба.

Из приоткрытой двери лилась музыка. Звуки дрожали и замирали в каком-то заунывном волнении, потом тревожно перегоняли друг друга, взбирались наверх и на самой кульминации обрывались, словно лопалась струна, — лишь в воздухе повисала звенящая тишина, как разрешение только что оборвавшегося звука. И снова печальная мелодия сменялась смятенным тремоло, и в этих чарующих звуках отражалась терзавшаяся душа.

Мы застыли, не вправе прервать эту необычную восточную музыку, и тихонько вошли, только когда возникла длительная пауза. Абдеррахман сидел на полу и держал на коленях струнный инструмент наподобие гуслей с великим множеством струн. На кончиках указательных пальцев я заметила какие-то колечки, при помощи которых он, видимо, и извлекал эти таинственные звуки из инструмента.

— Ты здорово играешь на кануне /Канун — арабский струнный музыкальный инструмент/, Сакромонт, я всегда говорил тебе это, — похвалил его дон Альфонсо.

— Спасибо, дон Альфонсо, — Абдеррахман поднялся и поклонился молодому господину. — Я благодарен тебе за Элену. Ты славно защищал ее.

Молодой человек кивнул, подтолкнул меня к Абдеррахману и направился к выходу. У двери он вдруг обернулся и бросил:

— Береги ее, Сакромонт.

— Непременно, — поклонился араб.

Альфонсо вышел. Мы с арабом застыли друг перед другом и упорно молчали. Я так ждала его возвращения все эти дни, а теперь, когда мне просто необходимо поговорить с ним о Коле, я чувствовала, что не смогу начать разговор первой. Я ощущала какую-то вину за то унижение, которому он подверг себя во время этого бесстыдного судилища.

Вдруг Абдеррахман произнес:

— Пророк сказал: «Пусть за каждым плохим твоим поступком следует хороший, который загладит предыдущий, и относись хорошо к людям!»

Я в недоумении уставилась на него, не понимая, что он имеет в виду. Он прошелся по комнате и остановился у окна. Я заметила, что он всегда любил смотреть в окно, когда о чем-то размышлял. Еще через минуту он промолвил:

— Ты полюбилась молодому господину. Если он вызывает у тебя ответное чувство, ты свободна в своем выборе.

— Абдеррахман, мне не до любви! — вскричала я, пораженная его проницательностью. — Не отказывай мне в своем покровительстве! Мне здесь некуда пойти и не к кому обратиться! Ты единственный, кому я могу доверять. И это подтвердил самый близкий мне человек — мой брат.

— Николас? — удивился он.

— Да. Я его видела. Он томится там внизу, в сырой, зловонной темнице. И еще я знаю, что ты был добр к нему, как ты до сих пор был добр ко мне.

— Я догадывался об этом, — кивнул он.

Он задумался и смотрел мимо меня, пребывая в подавленном настроении. Я не знала, что привело его в уныние, но мне казалось, что я нарушила его размеренную жизнь, а он, переоценив свои возможности, осознал, что не в состоянии исполнять миссию моего достойного защитника. Я создавала для него проблемы.

— Извини, если я чем-то обидела тебя, — почему-то сказала я, причем произнесла я это легко и спокойно, только устало.

Он встрепенулся и изумленно взглянул мне в глаза.

— Тебе не за что извиняться. Просто я устал с дороги и огорчен произошедшим. Ты тоже утомлена. Я должен вернуться в зал. Дон Ордоньо приказал мне быть на обеде. Ты, к сожалению, не сможешь составить мне компанию сегодня. Но Сулейман покормит тебя.

— Я не голодна, Абдеррахман, но мне нужна твоя помощь и поддержка, точнее, нам — мне и Николаю — нужна твоя помощь и поддержка, — взмолилась я, цепляясь за его рукав, как утопающий за соломинку.

— Ты можешь положиться на меня, Элена, — он легонько сжал мою руку. — Я обязательно помогу, сделаю все, что смогу.

Он еще раз, на сей раз крепко, стиснул мне руку и вышел.

Глава двадцатая СВЯТИЛИЩЕ

Не в силе бог, а в правде.

Из «Лаврентьевской летописи»

Было раннее утро. Меня разбудил приглушенный скрежет камня о камень. Я открыла глаза и заметила, что Абдеррахман направился в открывшийся проем потайного хода. Он совершал какой-то привычный утренний ритуал, связанный с посещением подземелья. Я подумала, что отсюда он, возможно, проникает в казематы, по долгу ли службы или по собственному почину. И я решила его выследить.

Вот он шагнул в темноту подземелья и стал спускаться по крутой лестнице. Я скользнула с дивана и босиком, чтобы не шуметь, прокралась к выходу. Он уже спустился, и тогда я осторожно последовала за ним, крадучись по пыльным камням. Спустившись, я, как и раньше, не обнаружила присутствия араба, но до деревянной скульптуры Христа коридор освещался факелом и был пустынен. Я стала растерянно озираться и догадалась заглянуть в узкий проход между лестницей и стеной. Он постепенно совсем сузился, превратившись в низкий тоннель. Мне пришлось пригнуться, но я чувствовала, что я на верном пути, почти уверенная, что таким образом я непременно доберусь до подземной тюрьмы. В тоннеле тускло мерцал далекий свет: наверное, впереди шел Абдеррахман с факелом.

Неожиданно я уперлась в тупик, на стене которого в держателе горел факел. Куда же делся араб? И вдруг слева я различила полоску света, сочившегося сквозь чуть приоткрытую дверь. Я подкралась и заглянула внутрь. То, что открылось моему взору, повергло меня в шок, это невозможно ни вообразить, ни выдумать.

Свет лился из довольно просторного подземного помещения круглой формы. Вдоль его стен располагались странные деревянные скульптурки, напоминавшие языческих идолов. Самый высокий истукан торчал в центре зала, и вокруг него суетился Абдеррахман. Он разжигал костры один за другим вокруг идола, затем встал перед истуканом и воздел руки к своду подземелья, словно приветствовал небеса и солнце. Я насчитала восемь маленьких костерков, пылавших вокруг деревянной скульптуры, и это показалось мне знакомым. Когда-то я увлекалась славянской мифологией. Я вспомнила, что капище Перуна представляло собой как раз восемь кострищ, в форме цветка окружавших деревянное божество.

Я прислушалась. Араб шептал какие-то заклинания, но я так и не уловила, на каком языке он молился. Резко опустив руки, он выхватил из-за пояса нож, отсек небольшую прядь своих светлых волос и положил перед истуканом. Потом он, обходя идола и становясь к нему спиной, начал отвешивать земные поклоны на четыре стороны, будто молился сторонам света. Каким-то чудом он не заметил меня, когда повернулся лицом к двери, а я не успела отпрянуть от неожиданности. Видно, он настолько был увлечен ритуалом!

Завершив его, Абдеррахман подошел к стене справа, где на узеньком постаменте я приметила маленькую икону, как мне показалось, с изображением Богоматери. Перед иконой горела свеча. Он прошептал молитву перед иконой, поцеловал ее и перекрестился.

Я стояла, как громом пораженная. Каким богам поклоняется этот человек? Во что он верит? Я ведь уже была свидетелем его ревностных молитв Аллаху! Или он насмехается надо всеми верами? Но тогда зачем сооружать подземное языческое святилище, ведь это наверняка сопряжено с величайшей опасностью здесь в замке? Попадись он за совершением языческого ритуала на глаза падре Эстебану и, боюсь, никакой дон Ордоньо не смог бы его защитить от верной гибели. Кто он? Так я рассуждала, стоя в оцепенении, не в силах пошевелиться.

И тут он, затушив костры, держа факел перед собой, вышел из «святилища» и наткнулся прямо на меня.

— Элена?! — осветив меня, вскричал он.

Я залепетала извинения, заклялась, забожилась, что я не выдам никому его тайну. Да и кому я могла ее выдать, если только он и был во всем замке мне единственным другом? Так, льстиво я зарабатывала себе право на жизнь, нисколько не сомневаясь, что он не простит мне столь грубого вмешательства в его личную жизнь. Он молча слушал меня, и по его лицу трудно было понять его отношение, как к моему поступку, так и к моим словам. Я опасалась, что он раздумывает, как и когда лучше избавиться от ненужного свидетеля. Да, маловато я доверяла средневековым людям! А ведь, по-моему, именно в средние века родились в умах людей такие понятия, как честь, верность слову, служение долгу и тому подобные старомодные штучки, практически не дожившие до конца двадцатого века, пожранные цивилизацией.

Я, наконец, умолкла и безропотно ждала своей участи.

— Элена, — выдохнул Абдеррахман, когда я затихла, и взял меня за руку. — Все хорошо. Пойдем.

Он потащил меня, испуганную, растерянную, за собой по узкому тоннелю, затем по лестнице, в конце концов, усадил меня на мой (я его уже таковым считала) диван и восстановил стену.

Я сидела, ни жива, ни мертва. А он молча измерял шагами комнату. Я следила за ним взглядом и не знала, что думать. И тут я не выдержала.

— Прости меня, пожалуйста, Абд — аль-Рахман, — торжественно начала я. — Я пошла за тобой, потому что была уверена, что ты идешь в казематы. Я пошла за тобой, в надежде увидеть еще раз Николая. Ему грозит страшная опасность, ты же знаешь. Его уже пытают, а теперь, наверное, приговорят к смерти. Он не может объяснить им, что он вовсе не колдун, а человек из будущего, а его колдовские предметы в нашем времени самые элементарные предметы быта. У меня есть защитники: ты, дон Альфонсо, да и сам дон Ордоньо ко мне неплохо относится. Но мой брат совсем один. Он сказал, что я могу доверять тебе. А мне и самой это известно. Я верю тебе, Абдеррахман.

— Я все это знаю, — взволнованно проговорил араб. — Я собирался отвести тебя к брату в то утро, когда меня отослали по службе.

И я вдруг почувствовала, что он не сердится, наоборот, в голосе его звучало участие.

— По какой службе? Ты же араб? Почему ты служишь дону Ордоньо?

Он приблизился ко мне, и его зеленые глаза встретили мой взгляд.

— Можно? — он кивнул на диван, спрашивая разрешения сесть со мной рядом.

— Ну, конечно! — изумилась я.

Он опустился на диван чуть поодаль и спросил:

— Элена, ты мне веришь?

— Ты не должен отчитываться передо мной, Абдеррахман, — смутилась я.

— Я не Абдеррахман, я не араб. Но я давно живу с арабами. Я воспитывался в их культуре. Я воевал вместе с ними. Но я знаю, что на этой земле их дело не правое. Они здесь завоеватели, — он перевел дух. — В своей стране я видел завоевателей. Из-за них я здесь. Я пленник дона Ордоньо, но я оказал ему услугу, поэтому он не стал долго держать меня в каземате.

Я удивленно вскрикнула.

— Да-да, я тоже имел удовольствие на своей шкуре познакомиться с подземной темницей. Я обещал служить христианам, но я соглашался лишь на те поручения, которые не противоречат моей совести. Такой договор мы и заключили. Итак, я поселился в доме господина Ордоньо — в его замке Аструм Санктум.

Я уставилась на Абдеррахмана, словно увидела привидение. Эта последняя фраза и была та самая, которую я недавно силилась вспомнить, — фраза из рукописи Святогора.

— Но ведь получается, что Омейядов /Омейяды — арабская династия, правившая в Кордовском халифате до 30-х годов XI века/ ты предал? — почему-то я вдруг взяла на себя роль его судьи.

— Это удивительно, ты знаешь, кто такие Омейяды! — в свою очередь удивился Абдеррахман. — Но я не сделал пока ничего та-кого, что можно счесть за предательство. Я выступаю как толмач, как посланник, осуществляю контакты между христианами и ха-лифатом, веду переговоры. Я не участвую в битвах ни на той, ни на другой стороне. Но я обязался защищать Аструм Санктум, если возникнет угроза его захвата. И это справедливо, потому что теперь это мой дом. Я буду защищать свой дом.

Я кивнула, лишь отчасти приняв его объяснения. Я практически уже догадалась, кто он. Но я не торопила его, я ждала, когда он сам расскажет о себе.

— Элена, как называется твоя страна? — поинтересовался Абдеррахман.

— Я помню, что обещала рассказать тебе о ней, — улыбнулась я.

Безусловно, уроки Беренгарии не прошли даром, и я действительно гораздо лучше могла изъясняться на этом древнем кастильском наречии.

— Она находится очень далеко отсюда. Называется она Rusia, — я специально произнесла это по-испански, потому что оно созвучно слову «Русь».

Он взял меня за руку и крепко сжал ее:

— Элена, мы с тобой родичи.

— Как это?

— Я понял это, когда ты в тот вечер у хозяев говорила на своем языке. Он так похож на язык моей родины. Моя родина — Русь! И это действительно очень далеко.

Я напряглась. Таких совпадений не бывает. Если только это не подстроено специально кем-то свыше, не то для забавы, не то еще для каких-то неведомых нам целей. Так не бывает, это я знала точно. Но также точно я знала теперь, что означает имя Сакромонт. Но я ждала, когда и это мой милый лже-араб, мой далекий земляк поведает мне сам. Он, видимо, заметил мое смятение и не знал, как расценить его.

— Ты не веришь мне? — потребовал он.

Я придвинулась к нему, взяла его за руки и посмотрела ему прямо в глаза:

— Я верю тебе, ведь я видела, как ты молился Перуну, не так ли?

Он утвердительно покачал головой, не отводя взгляда.

— Как зовут тебя, русич? — спросила я, заранее зная ответ.

— Святогор. Так звали меня очень давно. И лишь в последние годы в замке меня называли Сакромонтом. Я сказал им, что это мое настоящее имя.

Вот и все. Напряжение спало. Уже неделю я жила в одиннадцатом веке, в самом начале одиннадцатого века, и была гостьей того самого Святогора, чью рукопись я все никак не могла дочитать; того самого Святогора, который являлся далеким предком моего студента Алеши Рахманова и передавшего мне эту рукопись Владимира Сергеевича; того самого Святогора, который должен владеть тайной Тартесса.

— Мы должны спасти Колю! — воскликнула я. — Ты поможешь мне, Святогор?

Я получала наслаждение, произнося это имя.

— Не беспокойся, — и он положил мне руки на плечи. — Мы выручим его. Я часто бываю в каземате. Я являюсь переводчиком у дона Ордоньо и помогаю ему общаться с арабскими узниками. Я уже не раз беседовал с Николасом, но я не предполагал, что он русич, и что он из будущего. Он прекрасно владеет латынью, поэтому мы многое сумели обсудить…

— Что ты предпримешь? — нетерпеливо перебила его я.

— Не спеши, — осадил меня Святогор. — Надо все тщательно взвесить. Я не готов пока представить план действий.

— Я нахожусь здесь уже неделю. Целую неделю назад я могла начать предпринимать что-либо. Я ведь в первый же день рассказала тебе о брате, — обрушилась я на моего земляка с упреками.

— Но в первый же день ты пыталась бежать, как раз когда я думал устроить вашу встречу, — парировал он.

— Пусть так. Но ты догадывался, что он и есть мой брат, и не спешил помочь ему, — упрямилась я. — Тебе все равно, что будет с нами. Ты не представляешь себе, как страшно оказаться в чуждом тебе мире.

Он вскочил, разгневанный моими несправедливыми нападками.

— Мне, как никому, известно, насколько страшно оказаться в чуждом мире! — вскричал он. — Ты несправедлива! И потом я же верю в Аллаха. А Пророк сказал: «Не уверует никто из нас по-настоящему, пока не станет желать брату своему того же, чего желает самому себе».

Я уставилась на него в недоумении, пораженная не то наивностью его, не то лицемерием.

— Ты веришь в Аллаха? — медленно произнося слова, изумилась я.

— Я воспитывался в этой вере, я пропитан ее философией с детства, — успокоившись, отвечал он с достоинством.

— А как же Перун и… остальные божества? И еще Богоматерь? — снова удивилась я.

— Элена, я расскажу тебе о своей жизни, и тогда ты поймешь меня. И не осудишь. Я принял всех богов с детства и не смог расстаться ни с одним из них. Каждый имеет для меня смысл. И это моя вера, и это моя правда. Они помогают мне жить. Впрочем, речь не идет о множестве богов, все гораздо сложнее, речь идет о переплетении вер, которые сложились в моем сознании в определенное восприятие мира.

Мне стало стыдно. Я вела себя, как капризная девчонка, а ведь он не заслужил ни моих упреков, ни моих наставлений, ни моего недоверия. Он как-то потерянно смотрел в окно, оказавшись в ореоле солнечного света. Солнце осветило волны его светлых волос, создав волшебную ауру вокруг его головы. Я ощутила внутренний трепет оттого, что находилась рядом с этим необычным загадочным человеком. Я робко приблизилась к нему, вошла в оконную нишу, заслоняя ему обзор, и поймала взгляд его зеленых глаз.

Я не ведаю, что он прочитал в моих глазах. Подразумевала я просьбу о прощении, но он, по-видимому, увидел там лишь тревогу, потому что ласково улыбнулся и промолвил:

— Все будет хорошо.

— Расскажи мне о себе, — попросила я.

— Обязательно, только сейчас меня давно ждет дон Ордоньо. Вечером мы обо всем поговорим и подумаем.

И все же я обидела его. Такой вывод я сделала из его нарочито предупредительного тона — так разговаривают с назойливым ребенком, когда сердятся на него, но хотят избежать новой вспышки капризов.

Глава двадцать первая СОСТЯЗАНИЕ

Верую во единого Бога Отца,

Вседержителя,

Творца неба и земли, всего видимого и невидимого.

И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного,

Отцом рожденного прежде всех веков;

в Свет от Света, в Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через Которого все произошло.

Никео-Константинопольский Символ Веры Знает Он, что на суше и на море;

Лист падает только с Его ведома,

И нет зерна во мраке земли,

Нет свежего или сухого,

Чего бы не было в книге ясной.

Коран

В дверь постучали. Я открыла и увидела встревоженного дона Альфонсо.

— Элена, меня послал за вами святой отец, — взволнованно заговорил он. — К счастью, он уверен, что вы заперты в моей комнате, так что именно мне поручено доставить вас в часовню.

Итак, священника не оставляла мысль о проведении допроса с пристрастием. Моя участь пока представлялась туманной.

Дон Альфонсо провел меня помещениями нижнего этажа. Мы двигались какими-то бесконечными коридорами, стараясь избегать людей. Из башни, где располагались покои владельца замка и его домочадцев, мы через потайную дверь проникли в домовую церковь. Она помещалась на втором этаже надвратной башни, а еще выше, над церковью, находился замковый колокол, извещавший обитателей о вечерних богослужениях, о важных внутренних событиях, а в моменты опасности — о приближении врага.

Мы вошли в довольно темное помещение со сводчатыми потолками. Вдоль стен ютились грубые лавочки, в нишах примостились небольшие деревянные скульптурки Богоматери и святых. В алтарной части между двумя узкими окнами висело большое деревянное распятие, а под ним на столе стояли массивные подсвечники с высокими свечами и церковная утварь. Падре Эстебан отдавал там какие-то распоряжения двум церковным служкам. Окна часовни, вероятно, были заделаны слюдой. Солнечный свет как-то нереально преломлялся через нее и отражался прямо на тонзуре святого отца, заставляя ее весело и несерьезно блестеть. Это вызвало у меня невольную улыбку, не ускользнувшую, однако, от проницательного, всепроникающего взгляда священника.

— Что ж, это приятно, что ты заходишь в храм божий с улыбкой на устах, — проворковал он сладким голосом. — И все же, дочь моя, тебе в твоем положении куда более пристало входить сюда со смирением и благоговением.

Я пожала плечами в знак того, что плохо поняла его тираду. Тогда он воздел глаза к небу, затем опустил голову, тем самым показывая, как мне следовало поступить. Я смиренно опустила голову.

— Сын мой, — обратился падре к дону Альфонсо, — благодарю вас. Я попробую наставить эту особу на путь истинный. Думаю, вы можете вернуться к своим делам.

Хитрый священник намекал, что хочет остаться со мной с глазу на глаз. Служек он уже отпустил.

— Девица сия находится под моим надзором, — откликнулся молодой хозяин. — Мое присутствие при вашей беседе позволит мне доложить отцу о ее поведении.

— Я полагаю, у меня не возникнет трудностей в общении с ней, — вновь исключительно вежливо возразил падре. — Я не смею вас задерживать. А дону Ордоньо я сам расскажу обо всем, что касается этой девицы.

— Отец приказал не спускать с нее глаз, — парировал молодой человек. — Я понаблюдаю, насколько она привержена Христу.

Падре Эстебан зыркнул недобрым взглядом на дона Альфонсо, но заговорил опять спокойно, даже вкрадчиво:

— Сын мой, вы, безусловно, послушный и добропорядочный христианин. И я очень ценю ваше радение о порученном вам деле. Но уверяю вас, я радею о нем столь же много, и вы смело можете положиться на меня и посвятить себя исполнению многочисленных ваших обязанностей. В случае же необходимости, я непременно пошлю за вами.

Молодой хозяин прошел вглубь церкви, сел на лавку у стены и заявил:

— Я никуда не уйду, святой отец. Я исполню свой долг до конца. Здесь я вам не помешаю.

Я поразилась твердости характера этого малого. В схватке с хитрым, изворотливым священником дон Альфонсо одержал полную победу. Его упорство и сознание своей правоты заставили падре Эстебана понять, что настаивать и дальше на его уходе становилось неприличным, и святой отец смирился.

— Подойди сюда, дитя мое, — ласково обратился он ко мне.

Этакая отеческая нежность пугала и настораживала. Я приблизилась к алтарю.

— Ты христианка? — столь же участливо поинтересовался он. — Поклянись на Библии говорить правду и только правду.

И он жестами показал мне на всякий случай, что я должна сделать. Я положила руку на Священное Писание и не погрешила против истины, ибо действительно я крещеная христианка. Дальше я начала судорожно вспоминать историю. Сейчас, находясь вдали от книг, где я могла бы перепроверить любую информацию, я обнаружила всю поверхностность моих знаний истории, всю их шаткость при соприкосновении с реальной историей. Если бы святого отца что-то не устроило в моем поведении в храме, я могла бы сослаться на то, что я — восточная христианка, знакомая с обрядами по византийскому образцу. Но я даже не была уверена, что Византия тогда уже называлась Византией. Это меня позабавило, напомнив мне одну девчушку-студенточку, однажды во время лекции задавшую мне наивный вопрос:

— Елена Андреевна, а люди, жившие до нашей эры, знали, что они живут до нашей эры?

Теперь я сама оказывалась столь же наивной и невежественной, потому что никогда не выясняла, когда собственно Византия обрела свое название. Я понимала, что разделение церкви еще не произошло, ибо я находилась в начале одиннадцатого века, а официально католицизм размежевался с православием в 1054 году. Я знала наверняка, что уже имелись различия в обрядах и богослужении западного и восточного христианства, между которыми, по летописи, делал князь Владимир выбор, когда крестил Русь. Но я не имела понятия, ни в чем состояло отличие, ни как в одиннадцатом веке проявляло себя православие, ни даже как византийцы накладывали крестное знамение. Это был круг специальных вопросов, которыми я как преподаватель всемирной истории «галопом по Европам» просто не задавалась. Оставалось лишь уповать на то, что падре Эстебан тоже был не в курсе, как крестились византийцы, и что он относился к восточным единоверцам лучше, чем, скажем, к мусульманам или еретикам. В конце концов, рассуждала я про себя, отправит же римский папа уже после разделения церквей в помощь византийцам отряды в Первый Крестовый поход. Значит, византийцы все же еще рассматривались как люди единой, христианской, веры.

— Допустим, — кивнул падре, когда я поклялась на Библии. — Откуда ты?

Этому вопросу меня, конечно, обучили: я уже не могла сослаться на непонимание. Я только опять с исторической точки зрения сомневалась, каким образом могла русская очутиться в Испании, но, с другой стороны, пути Господни неисповедимы. И я решилась.

— Моя земля — Русь.

Увы, еще не наступила эпоха Ярослава Мудрого, когда Русь могла быть известной, по крайней мере, во Франции, потому что он выдал свою дочь Анну за франкского короля Генриха Первого. Тем более не пришло еще время Всеволода Ярославича, который женил своего сына Владимира Мономаха на принцессе Гите, дочери английского короля Гарольда.

Однако, священник склонил голову, якобы, принимая мой ответ.

— Кто ты?

— Я — Элена, дочь русского князя Андрея.

Проверить мои слова он не мог, он либо принимал их на веру, либо отвергал, поэтому содержание моей лжи никак не влияло на судьбу: не в состоянии было ни спасти меня, ни погубить.

— Как ты попала в Кастилию?

— Мой отец ездил с посольством к франкам, — отчаянно сочиняла я. — А когда его миссия завершилась, мы отправились путешествовать. Мы стали жертвой мусульманского отряда. Мне удалось скрыться, а отца захватили в плен. И я пошла искать его повсюду.

Далее я поведала историю о нападении на меня неведомого всадника недалеко от замка дона Ордоньо.

— Из беды меня выручил дон Сакромонт, за что я очень благодарна ему, — завершила я свой рассказ.

Святой отец расхохотался, и подобная реакция на мои слова показалась мне неуместной. Впрочем, я нещадно коверкала фразы, выказывая совершенное незнание языка, что, вероятно, и рассмешило моего духовного наставника.

— Помолимся, дочь моя, — воздев руки к небу, торжественно провозгласил падре Эстебан, в мгновенье ока сменив смех на глубокое раздумье. — Прочитай «Pater».

Я подумала, что речь идет об «Отче Наш» и возблагодарила Бога, ибо эту молитву я знала наизусть, но тут я вдруг осознала, что я произношу ее не на греческом языке, как, по всей вероятности, делали бы византийцы. Мне оставалось молить Бога, чтобы падре принял церковно-славянский за греческий. И я начала старательно читать молитву. Дон Эстебан внимательно слушал, а потом мягко, но требовательно попросил:

— А теперь по латыни, дочь моя.

Я пожала плечами.

— Что ж! — падре вздохнул, словно решение, которое он собирался принять, казалось ему тягостной обязанностью. — Ты стала наложницей неверного араба. Это тяжкий грех.

Я склонила голову и молчала.

— Ты стала наложницей мусульманина? — возвысив голос, он превратил свое утверждение в вопрос.

Я вскинула на него непонимающий взгляд.

— Стала ли ты, дочь моя, наложницей? — вкрадчиво и ласково переспросил он, подходя ко мне ближе.

Ах, вот оно что! Его не заинтересовало мое сомнительное происхождение из далекой неведомой страны, его не насторожило мое сомнительное знание каких-либо христианских обрядов, но его возмущала моя возможная связь с Абдеррахманом, и на этом он и строил основное свое обвинение. Если бы только этот священник знал, что в таком случае я согрешила бы не только с мусульманином, а и с язычником в одном лице!

— Нет, святой отец, — твердо ответила я, и это была святая правда.

— Ложь еще более тяжкий грех, — прошипел падре Эстебан: правда была ему не нужна.

Послышался шорох в конце зала, и я вспомнила о присутствии дона Альфонсо.

— Нет, — повторила я громко и дерзко.

И вдруг священник артистически вскинул руки и возопил:

— Ложь еще более тяжкий грех, дочь моя!

Я пожала плечами. Святой отец явно не нуждался в повышении квалификации по актерскому мастерству.

— Смирение и молитва — вот искупление грехов твоих! — продолжал вопить падре, потрясая руками в воздухе.

— Смирение, пост и молитва, — укоризненно громко проговорил он, опуская руки.

И словно устав, задохнувшись от общения с Всевышним, он тихо и ласково прошептал, сложив руки ладошками:

— Смирение, пост и молитва.

Я, пожалуй, даже развлеклась, наблюдая этот спектакль. Неожиданно я почувствовала дыхание за моей спиной, и голос дона Альфонсо отчетливо произнес:

— Святой отец, вы утомлены. Я уведу девицу. Она будет молиться и поститься.

— Она не знает молитв! — с досадой воскликнул падре Эстебан, будто это его чрезвычайно заботило.

— Я пришлю к ней сестру для обучения молитвам, — с усмешкой сказал молодой человек.

Усмешка не ускользнула от внимания падре.

— Сын мой, вы не посмеете свести вместе чистый, невинный цветок, каковым является ваша сестра, и эту падшую особу, — решительно отверг он слова молодого хозяина. — Она будет учить молитвы здесь и молиться будет здесь! А вы, сын мой, позовете ко мне Сакромонта. Я имею к нему разговор.

Дон Альфонсо медленно опустился на ближайшую скамью.

— Я — наследник замка Аструм Санктум, святой отец, — промолвил он спокойно и с достоинством. — Вы, вероятно, перепутали меня со слугами. Мне поручено опекать эту девицу, и пока она находится в часовне, я тоже останусь в часовне.

Падре Эстебан в гневе стиснул зубы, но сдержался, подошел к распятию, поправил свечи на столе, перекрестился и успокоился.

— Вы правы, молодой человек, — кивнул он, поворачиваясь. — Побудьте здесь.

И он вышел в боковую дверь.

— Не бойся, Элена, — шепнул мне дон Альфонсо. — Я не покину тебя.

Через минуту падре Эстебан возвратился и со всей серьезностью приступил к обучению меня молитвам. Думаю, он преследовал несколько иные, менее благочестивые цели, когда велел привести меня в домовую церковь, но молодой хозяин, очевидно, спутал его карты.

Мне же доставляло даже удовольствие произносить, повторяя за священником, латинские фразы. Я вспомнила студенческие годы, когда я гордилась, что могу приобщиться к этому древнему мертвому языку. Он вписывался в круг тех неразгаданных, непонятых тайн, которые хранит история и которые так привлекали меня во все времена. И сейчас меня захлестнуло какое-то детское желание бравады: мне хотелось показать, что я тоже знаю кое-что по латыни и громко спеть «Gaudeamus». Но, прекрасно осознавая, что поступать так ни в коем случае нельзя, я упрятала свои дерзкие желания вглубь своей души, изобразила усердие и смирение и с выражением продолжала декламировать строки молитв.

Прошло минут двадцать, и в часовню неожиданно вошел Святогор. Сердце мое радостно забилось при виде его, хотя я не смогла дать себе отчет почему. Он непринужденно перекрестился, подошел к дону Эстебану и поклонился ему.

— Я звал тебя, Сакромонт, хорошо, что ты нашел для меня минутку времени, — направился к нему падре, потом резко обернулся ко мне и приказал: — Повторяй молитвы, дочь моя!

Я сделала вид, что погрузилась в молитвы, а сама прислушивалась к разговору.

— Ты уже долго служишь нам, Сакромонт, и я верю тебе, — с ласковой вкрадчивостью промолвил священник.

Святогор поклонился:

— Готов служить вам, святой отец.

— Есть одно дело, которое необходимо довести до конца, — продолжал падре, все также ласково. — И дон Альфонсо, я уверен, тоже с этим согласен.

Молодой хозяин встал с лавки и приблизился.

— Я говорю о том узнике, которого я считаю колдуном, — возвысил голос дон Эстебан. — Надо выпытать у него правду и обезопасить обитателей замка от его дьявольских чар.

Дон Альфонсо согласно закивал.

— Сакромонт, ты общался с ним на латыни, насколько мне известно, не так ли?

— Да, святой отец.

— Давайте проведем допрос еще раз с участием нас троих, — предложил падре.

— Я не знаю латинского, — констатировал наследник замка, довольно бесстрастно.

— Сакромонт переведет для вас, не так ли? — сказал падре.

Святогор поклонился.

— Я знаю латынь, как язык молитв, Библии, духовной литературы, проповеди, — гордо произнес дон Эстебан. — И вместе мы сумеем провести допрос должным образом. Между тем, дьявольские предметы, найденные при нем…

Вдруг я захохотала. Я вспомнила, как вчера называл этот дремучий человек обыкновенный фонарик, компас, часы и диктофон, и представила себе физиономию этого святоши, если б ему суждено было увидеть телевизор или компьютер. Мне стало смешно. Судьба Коли висела на волоске. Мои нервы были натянуты до предела. И вот струна лопнула, как только я представила комичный образ падре, и я разразилась хохотом. Конечно, это со мной случилась истерика, и все же мне было действительно смешно.

Падре побледнел и рявкнул:

— «О смехе сказал я: „Глупость!“»

Я попыталась взять себя в руки и еще долго всхлипывала, утирая слезы, проступившие во время истерического выплеска.

— Ее тоже следует внимательно допросить, недаром она насмехается над нами, — проворчал святой отец.

— Ну, что вы, падре, девушка просто переволновалась, — вступился Святогор.

— О чем ты?

— Вчера вы устроили ей настоящее судилище, сегодня наказываете ее постом и молитвами, а теперь угрожаете ей допросом, — разъяснил дон Альфонсо.

Но падре накинулся на Святогора, словно это из его уст прозвучала дерзость:

— Тебе надо поближе подойти к вере, Сакромонт. Тебя съедает гордыня. А основа христианской добродетели — смирение.

— Извините, падре, меня учили арабы, что основой добродетели человека является знание и разум, — с вежливым поклоном промолвил Святогор.

— Знание лишь удваивает гордыню, — досадливо огрызнулся священник. — Знание доступно только Богу, ибо на все его, Божья, воля.

— Согласен с вами, святой отец, — ответил Святогор. — И в Коране сказано, что Аллах творит все, что пожелает, ибо он над всем властен.

— Не забывайся, Сакромонт! Ты в стенах христианского храма, а не в мечети! Здесь не пройдет твоя мусульманская проповедь! — вскричал дон Эстебан. — Я посажу тебя на одну скамью с еретиком и колдуном, которого необходимо казнить.

Святогор поклонился:

— Воля ваша, святой отец, только я ведь принимаю христианство.

— Тогда почему ты до сих пор не крестился?

— Услуги, которые я оказываю дону Ордоньо, такого свойства, что я вряд ли смог бы выполнять их, будучи крещенным. Но я приемлю Христа…

— И проповедуешь Аллаха! — возмутился падре.

— И не вижу в том противоречия.

— Смирение подразумевает страх божий в душе! Ты же и не стремишься подавить гордыню, — наставлял священник.

Дон Альфонсо не участвовал в споре. Он только переводил взгляд со святого отца на Абдеррахмана и обратно, словно наблюдая за шариком пинг-понга. Он не вмешивался в эту богословскую дискуссию и, похоже, не очень вникал в ее суть, он лишь изумлялся, с какой легкостью и не уступающей друг другу силой логики сражались два незаурядных ума.

— Тебя ждет кара Божья! — для пущей убедительности добавил падре.

— Возможно, но это только в Божьей власти, казнить меня или миловать, — возразил Святогор. — И это тоже не противоречит Корану, где говорится, что Бог прощает, кого пожелает, и наказывает, кого пожелает. Вы не можете решать ни мою судьбу, ни судьбу Элены, ни судьбу вашего узника.

— Почему же? — с вызовом накинулся на него дон Эстебан.

— Это дело Бога. А вам он сказал: «Не судите, да не судимы будете!»

От возмущения священник даже как-то сник. Он не ожидал, что араб настолько хорошо знаком со Священным Писанием.

— Не ругайте меня, святой отец, — примирительно улыбнулся Святогор. — Я разделяю вашу веру и понимаю вашего Бога. И я люблю его за то, что в нем — любовь. Вера основывается на любви и знании, а не на страхе и унижении.

Внезапно дон Альфонсо подался вперед, будто намереваясь принять участие в беседе. Он торжественно проговорил:

— Давайте оставим Господу право решать судьбы людей!

— Я буду выпускать тебя с проповедями, Сакромонт, когда ты примешь святое крещение, — мрачно усмехнулся священник. — У тебя потрясающий дар убеждения.

Святогор промолчал.

— Вернемся к делу, и да поможет нам Бог распознать истину! — бодро, как ни в чем не бывало, будто вышел из спора явным победителем, произнес падре. — Еретика я не введу в храм. Приведи его в главный зал, Сакромонт. Я буду ждать вас там. И мы также понаблюдаем за поведением девицы.

И он жестом отпустил Святогора.

Глава двадцать вторая ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ

Хвала тебе, Боже!

Могучей десницы движенье

Из небытия бросает нас в мир униженья — Чтоб нам умолкать перед наглостью злого невежды,

Чтоб попраны были заветные сердца надежды.

Я верности, дружбы и братства уже не взыскую…

Абу Нувас (756–815) /поэт при дворе Гарун Аль-Рашида/

— Дон Альфонсо, — подозвал священник наследника замка. — Уведите пока эту особу к себе. Мы встретимся в зале, когда Сакромонт доставит туда узника. С сегодняшнего вечера она должна присутствовать в часовне на богослужениях, а по утрам на чтении и разучивании молитв. И еще. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ее кормили только хлебом и водой, ибо на ней тяжкий грех совокупления с неверным.

— Я передам ваши указания отцу моему, сеньору замка, — поморщившись, глухо откликнулся дон Альфонсо. — Думаю, он не будет возражать против ваших благочестивых наставлений.

Он не стал вступать в дальнейшие пререкания и, подозвав меня, чуть подтолкнул к выходу. Мне показалось, что он несколько изменил свое отношение ко мне. Впрочем, возможно, он просто демонстрировал падре свое усердие. Мы выбрались из часовни.

— Это правда, Элена? — взволнованно зашептал мой сопровождающий. — На тебе грех?

Боже, как мне надоели эти средневековые игры! Я добыча, пленница, наложница араба. Что же все от меня хотели? К счастью, греха на мне не было, но, если б был, разве это была бы моя вина?

— Дон Альфонсо, — рискнула я обратиться к нему по имени.

Он даже остановился от неожиданности. Я посмотрела ему прямо в глаза и повторила вслух свои мысли. Он изумился моему красноречию и молчал.

— Это был бы мой грех? — настойчиво переспросила я.

— Нет, — пролепетал он, опешив.

— Но и этого греха на мне нет, благодаря Господу и доброте и порядочности Абдеррахмана.

— Разве вчера, когда я возвратил тебя ему, он не воспользовался этим? — удивился Альфонсо.

— Нет!

Он заметно повеселел и сменил тему.

— Я рад, что дон Эстебан учинит, наконец, допрос этому темному узнику, — болтал он почти радостно. — Обвинив этого чудака, он отстанет от тебя. Так что ничего не бойся.

Я похолодела и неожиданно для самой себя заговорила, не успев, как следует, подумать и дать себе отчет в том, что я делаю:

— Дон Альфонсо, вчера вы сказали мне, что я могу рассчитывать на вашу помощь. Так ли это?

— Да, Элена, я обещал тебе во всем помогать.

— И вы помогали бы мне даже, если я не обещала бы вам свою любовь?

— Да, я помогал бы тебе, потому что я люблю тебя, а не для того, чтобы ты полюбила меня, — горячо заверил он.

— Вы — благородный человек, дон Альфонсо! — воскликнула я.

— Мне очень хотелось бы оправдать это звание, — смутился он.

— Дон Альфонсо, я прошу вас выслушать меня, — отважилась я. — Я отдаю себя на ваш суд и вверяю вам свою судьбу и судьбу очень дорогого мне человека. Я рассчитываю на вашу поддержку и помощь… или же… на ваше молчание…

Он опять приостановился, тронул меня за рукав и шепнул:

— Погодите, давайте войдем в мои покои. В замке у стен есть уши.

Я мысленно поблагодарила его за осмотрительность, но опасалась, что вынужденная пауза лишит меня решимости. Наконец, мы достигли его комнаты. Он запер дверь и подвел меня к окну. Вероятно, это место казалось ему наиболее безопасным.

— Говори, Элена, я слушаю тебя.

Но я уже засомневалась в правильности своего поступка.

— Ты просила меня о помощи, — подталкивал он меня на откровенность. — В чем?

— Мне страшно, — призналась я.

— Ты не доверяешь мне, — огорчился дон Альфонсо. — Я не стану выпытывать твою тайну. Ты скажешь сама, если сочтешь нужным. Я лишь могу дать тебе клятву перед Богом, что ты может доверять мне всецело.

Я растрогалась. Меня терзали сомнения, но у меня не было выбора. Я должна рискнуть: либо я обрету еще одного друга и союзника, либо… О втором «либо» думать не хотелось. И я решилась:

— Дон Альфонсо, я не смогу открыть вам всей правды. Просто вы не готовы ее воспринять, а я не способна пока разъяснить всего из-за незнания языка. То, что я говорила святому отцу, правда, кроме одного. Вместо отца я путешествовала с братом. И брат мой сейчас здесь.

Молодой человек удивленно и выжидательно посмотрел на меня.

— Да-да, здесь в этом замке, — подтвердила я. — Это и есть тот узник, которого вы так мечтаете казнить. Помогите мне спасти его! Умоляю вас! Или казните и меня вместе с ним. Другого выбора у нас с ним не остается.

Наследник замка стоял как громом пораженный. Этого он никак не ожидал. Он постарался оправиться и медленно промолвил:

— Это удивительно, но это многое объясняет. У меня лично нет предубеждения против этого узника, правда, предметы, на которые ссылается падре Эстебан, в наших краях действительно не известны и вызывают недоумение. Но я наслышан, что в восточных странах встречаются и не такие чудеса. Да что в восточных? Возьмите наших арабов, с которыми мы воюем. Да их знания опережают наши на века, — он улыбнулся. — Прости, Элена. Я увлекся, а ты переживаешь, кому доверила тайну, болтуну и обманщику или другу. Пока я могу заверить тебя лишь на словах, но попробую доказать и на деле. Ты доверилась другу. Как зовут брата?

— Николас.

Альфонсо задумался, заходил по комнате.

— Давай поразмыслим, как лучше вам вести себя на допросе, — рассуждал он. — Ты можешь что-то предложить?

В дверь робко постучали.

— Поздно, — вздохнул Альфонсо, направляясь к двери.

Пришли доложить, что падре в большом зале ожидает дона Альфонсо с пленницей араба.

— Пойдем, — обратился ко мне молодой человек. — Пока все отрицай, как ты делала это до сих пор.

Когда мы входили в зал, слышался бас дона Ордоньо. Дон Альфонсо шепнул мне: «Прости», и втолкнул меня в дверь. Я собрала всю волю в кулак, чтобы не выдать своих чувств. Мой родной брат Коля, мой интеллигентный брат, умница, в жизни не обидевший ни одной живой души, стоял, пошатываясь, посреди зала с завязанными глазами и на цепи, словно медведь у цыган. Цепь связывала его руки и ноги, и Святогор держал его, как на поводке. Я почувствовала невольную неприязнь к своему древнему земляку, хотя разумом понимала, что лучше пусть именно он держит Колю, чем кто-либо другой.

Я перевела взгляд на дона Ордоньо, сидевшего рядом с падре Эстебаном. Дон Альфонсо бросил меня посреди зала и присоединился к ним. Он сел возле отца и начал что-то оживленно шептать ему на ухо. Дон Ордоньо изменился в лице и уставился на меня. Он разглядывал меня все время, пока его сын что-то горячо сообщал ему. Затем владелец замка склонился к падре Эстебану и в свою очередь что-то взволнованно ему проговорил. Падре бросил на меня сердитый взгляд.

Я похолодела. Сомнений не оставалось: молодой хозяин еле дотерпел и не замедлил выложить мою тайну отцу. И поделом мне. Расчувствовалась, в любовь его поверила. Я приготовилась к нападению, во все времена считавшемуся лучшим средством обороны. Однако инициатива оставалась в руках наших судей. Хозяин переговаривался со священником, тот кивал и качал головой. Наконец, успокоившись, все вернулись к допросу.

— Что же, давайте еще раз взглянем на эти фантастические предметы! — провозгласил хозяин. — Видели ли вы когда-нибудь что-либо подобное, сын?

Наследник подскочил к столу, где были разложены драгоценные трофеи. Он с благоговением и осторожностью долго разглядывал их, не решаясь взять в руки, пока не изрек:

— Ничего похожего я никогда не видел. Но слышал о существовании невозможных вещей от заморских купцов, однако, таковы ли те вещи или нет, то мне неведомо.

— Падре Эстебан, что скажете вы? — продолжил дон Ордоньо.

— Я уже излагал свою точку зрения, — с высокомерием промолвил священник. — Это колдовские штуки, не существующие в природе, дьявольского назначения.

— Сакромонт, взгляните и вы, — приказал хозяин.

Не выпуская цепи из рук, Святогор приблизился к столу. Коля, звеня кандалами, вынужден был продвинуться на несколько метров за натянувшейся цепью. На лице его отразилась боль, которую доставляло ему каждое движение. Николенька, что они сделали с тобой?

«Араб» долго изучал трофеи, вертел их в руках. Особое внимание он уделил компасу, тщательно рассмотрел его и повернулся с ним в руках в разные стороны. Вдруг он вскричал:

— Ваша милость, мне кажется, я знаю назначение этого предмета. Арабские мореплаватели используют приборы для определения направления судна. Если это подобный прибор, то он производит впечатление гораздо более совершенного. Да-да, я теперь абсолютно уверен, что это компас. Возможно, в мореплавании в некоторых странах произошел скачок далеко вперед. Как знать?

Чтобы не заставлять Колю мучиться лишний раз передвижениями на цепи, Святогор остался около предметов всеобщего обозрения.

— Ты подтверждаешь, что это тот прибор, о котором рассказал мой подданный? — спросил Колю владелец замка.

Святогор перевел. Николай разлепил запекшиеся губы и что-то просипел на латыни. Святогор перевел:

— Я не могу определенно сказать. Я лишь торговец, заключивший договор на доставку этих вещей в вашу страну. Их предназначение и устройство мне неизвестны.

— Кто вас послал? Откуда вы идете? Кому вы должны доставить это? — посыпались вопросы дона Ордоньо.

— Я приплыл из Азии. А цель моя…, — Коля замолчал, силясь вспомнить, и когда он заговорил, а Святогор перевел, все ахнули.

— Я должен был передать эти предметы в замок Аструм Санктум его сеньору дону Ордоньо Эстелару.

Я испугалась, ожидая, когда разразится гроза. Реакция владельца замка подтвердила некоторую его наивность, ибо он, ошарашенный, не скрывая своего изумления и без единой капли дипломатии, вскричал:

— Мне?!

Николай ответил, что не знает, с кем ведет беседу и где находится, но таково имя его потенциального покупателя.

— Дон Ордоньо, почему вы молчали, что эти предметы принадлежат вам? — с пристрастием набросился на хозяина падре Эстебан.

— Откуда я знал? — сокрушался сеньор. — Этого типа схватили возле холма и доставили в замок мои вассалы. Все это время он молчал.

— Но мы и не задавали ему таких вопросов, — вступился Святогор.

— Не спешите с выводами, сеньор, — обратился священник к хозяину. — Вы забыли про девицу. Развяжите ему глаза, — приказал он «арабу».

Тот вопросительно посмотрел на дона Ордоньо, ожидая подтверждения или отмены приказа. Сеньор кивнул. Святогор снял с Колиных глаз повязку. В некоторых местах ткань прилипла к ссадинам, и брат поморщился от боли. Я не хотела смотреть, чтобы не выдать себя, но не могла отвести взгляд. Когда повязка скользнула с его лица, он зажмурился: свет резко ударил по его привыкшим к темноте глазам. Он проморгался и постарался приглядеться к окружающим людям и обстановке. По мне он лишь скользнул взглядом, и я поразилась его силе и стойкости. Мне почудилось, что на какую-то долю секунды в глазах его вспыхнула искорка, но он тут же перевел взгляд на другое. Надеюсь, что эта искорка осталась незамеченной, а вот я, вероятно, актриса никудышная: как бы я ни старалась, вся гамма моих переживаний отразилась на моем лице. И падре Эстебан не преминул заметить это и вкрадчиво осведомился:

— Почему ты смотришь на этого узника с такой болью, дочь моя? Он тебе знаком?

Последнее слово он подчеркнул особо. Несмотря на мою уверенность в том, что хозяйский сын проболтался, я последовала его же совету и отрицательно помотала головой:

— Нет. Просто мне жаль его.

— Лучше пожалей себя, — посоветовал дон Ордоньо и рассмеялся, будто только что удачно пошутил.

— Почему? — я решила сыграть наивность. — Разве мне что-то угрожает?

Все промолчали. И мурашки побежали у меня по телу. Я опять посмотрела на Колю. Он куда-то вперил взгляд, и лицо его выражало сильное волнение. Когда он снова ненароком бросил взгляд в мою сторону, в глазах его отразился настоящий восторг. Он вновь куда-то уставился. Я попыталась проследить за его пристальным взглядом. Насколько я могла судить, его восхищение вызвал герб замка. Лицо его просветлело, казалось, он не замечал ничего вокруг, забыл о своей боли и муках, забыл и о своих мучителях. Те, в свою очередь, почувствовали, что в его поведении произошла непонятная им перемена, решили напомнить о себе и вернуть его к действительности.

— Тебе знакома эта девчонка, узник? — пробасил дон Ордоньо.

Святогор перевел вопрос. Брат внимательно и бесстрастно посмотрел на меня и твердо сказал, что видит меня впервые.

— Но она навещала тебя в подземелье с доньей Беренгарией несколько дней назад, — напомнил хозяин.

Коля опять обвел меня взглядом и пожал плечами:

— Может быть. Я не помню. Там плохое освещение, да я особо и не присматривался к посетителям.

— Сакромонт, ты сообщал узнику мое имя и название нашего замка? — вдруг осенило дона Ордоньо.

— Клянусь Аллахом, таких сведений я ему не сообщал, — поклонился Святогор. — Я ничего не делаю без вашего приказа.

— Ладно, — отмахнулся хозяин и задумался.

Да, Коля задал ему задачку. Молодец! Впрочем, вполне вероятно, что Святогор все же поступал иногда вопреки приказам своего сеньора. Так мне казалось.

— Нам надо посоветоваться и все обсудить, — прогремел владелец замка. — Уведи узника, Сакромонт. Что касается девицы, то она может вернуться к тебе до вечера.

— А вечером — в храм на молитвы, — торопливо вставил падре Эстебан.

— Хорошо-хорошо, — слишком быстро согласился хозяин. — Сакромонт, судьбу твоей пленницы мы также будем решать на суде. Но святой отец милостиво согласился наставить Элену на путь христианского покаяния и молитв. Я надеюсь, что под твоим строгим надзором она не совершит больше грехов.

И дон Ордоньо довольно ухмыльнулся, будто эта речь была для него своеобразным тестом, с которым он легко справился. Святогор поклонился хозяину, завязал Николаю глаза, и они тяжело и медленно двинулись к выходу. А по залу разносился тягостный звон цепей, волочившихся по каменному полу.

Я оставалась в зале. Стояла, как тот самый дуб «среди долины ровныя», совершенно всеми забытая. Я понимала, что они решают, как изощренней обвинить меня во лжи, колдовстве, связи с дьявольским узником и всех прочих грехах. В конце концов, обо мне вспомнили.

— Элена, осмотри эти колдовские предметы. Ты их знаешь? Ты их узнаёшь? — вопрос задал дон Альфонсо.

Я подошла к столу и сделала вид, что с любопытством и страхом разглядываю коллекцию «археологических находок» конца двадцатого века. Я, как могла, старалась изобразить на лице недоумение и даже ужас. Вскоре я добавила:

— В нашем краю я никогда ничего подобного не встречала.

— Допустим, — устало процедил дон Ордоньо. — Альфонсо, отведи ее. Нам надо остаться одним.

Путь был коротким, и мы молчали. Прощаясь, я, возмущенная его лицемерием, сдавленным голосом буркнула: «Спасибо», и скрылась в покоях Абдеррахмана.

Глава двадцать третья ВРАТА ВРЕМЕНИ

Предвестия судьбы — обманутый судьбой

— Читает звездочет на ощупь, как слепой.

Что за напрасный труд!

До смысла этих строк

И написавший их добраться бы не мог.

Абу-ль-Ала Аль-Маарри

На пороге меня встретил Сулейман и стремительно запер за мной дверь на засов. Я удивленно огляделась и ахнула. На диване лежал Коля. Склонившийся над ним Абдеррахман обрабатывал ему раны.

— Меня привел Альфонсо, — прошептала я. — Будьте осторожны.

— Не беспокойся, — откликнулся Святогор.

Я приблизилась к брату, взяла его руку. Громыхнула цепь.

— Коленька, родной, как ты?

Он слабо улыбнулся:

— Нормально. Ты знаешь, что я видел в зале?

— Что? Я заметила, что ты куда-то завороженно смотрел.

— Герб замка!

— И что?

— Звезда с восемью концами, — возбужденно заговорил он, — это символ Андалусии. Его происхождение связано с мифологией Тартесса!

— Коля, милый, о чем ты? Нам надо выбираться отсюда. Здесь нам грозит гибель, — возмутилась я.

Он замотал головой в нетерпении и попытался сесть. Святогор помог ему. Он уже закончил врачевание, отошел немного и сел на пол по-турецки. Мы с Колей обнялись. Я гладила его слипшиеся волосы и целовала его воспаленные глаза. И вдруг я заметила, как восхищенно смотрит на нас Абдеррахман и улыбается.

— Святогор! Я нашла брата. Теперь я должна его спасти, — сказала я ему.

— Как ты назвала этого араба? — перебил меня Коля по-русски.

— Он не знает, кто ты? — обратилась я к Святогору.

— Нет, у нас не было возможности поговорить, — ответил он. — А раньше, до твоего появления, я и не собирался раскрывать ему свою тайну.

— Можно я скажу ему?

— Конечно, вы же оба мои родичи. Я так рад, что вы есть у меня, — растрогался он. — Я сделаю все, чтобы спасти вас. Вам нужно выяснить между собой, как вы здесь очутились.

— Много ли у нас времени? — осведомилась я.

— Какое-то время, я думаю, хозяева проговорят непременно. Так что время есть, но немного. В случае чего, мы скроемся в подземелье.

— Коленька, у нас мало времени, а я должна много тебе рассказать, — повернулась я к брату.

Мы говорили по-русски, извинившись перед нашим «арабом». Я в двух словах поведала Коле все с самого начала: о звонке Люды, о Рахмановых, о рукописи Святогора, о поисках в Сантрелье и о том, как я забрела к Абдеррахману. Он слушал, не перебивая, только удивленно поднял брови, узнав о манускрипте и о том, что хозяин этой комнаты и автор документа — одно и то же лицо, тот самый Святогор.

— Значит, именно он и владеет тайной Тартесса, — заключил Николай.

— Брат, ты неисправим! Сейчас не до Тартесса! — вскричала я.

— Аленушка, я не имею права уйти отсюда, не приблизившись к этой тайне. Ради чего я тогда сюда попал? Это же судьба!

И он принялся расспрашивать Святогора о загадке древнего города. Но выяснилось, что тот первый раз об этом слышит.

— Странно, — прошептал брат. — События, связанные с древней святыней, видимо, у него еще впереди.

— Коля, расскажи мне, как ты попал сюда, — потребовала я.

— Я изучил многие помещения замка и в одном из них обнаружил выход в подземелье. Кто знает, может быть, через него когда-то спасались последние обитатели замка и оставили его открытым. Я подумал, что в подземелье также мог располагаться тайник со святыней. У подземной развилки я свернул налево и через какое-то время увидел ту самую брешь, которая высвечивала солнечную стрелку на полу. Помнишь, ты сказала, что прошла по ней, дурачась, как по канату? Я тоже видел эту стрелку. Красиво было, свет как-то необычно переливался…

— Погоди, Коля, а дальше?

— Я пошел вперед, увидел деревянную фигурку Христа…

— Ты трогал его?

— Да. Меня удивило, что он так хорошо сохранился.

— А я еще и помолилась.

— Да, я, кажется, тоже прошептал «Отче наш», — вспомнил Николай.

— Может, это что-то вроде заклинания, и Христос перенес нас в прошлое? — предположила я.

— В таком случае, мы здесь с миссией.

— Я — чтобы найти тебя!

— А я — чтобы найти Тартесс, — твердо заявил брат.

— В этих кандалах? — съязвила я, раздраженная его упрямством.

Он промолчал.

— А дальше?

— Дальше я поднялся по лестнице и уперся в стену. Развернулся и пошел обратно. У развилки я направился прямо, проверяя все закоулки, пока не выбрался на улицу. Было уже около пяти вечера, и я решил продолжить поиски на следующий день, а пока вернуться в Сантрелью и устроиться на ночлег. Спустившись с холма, я не обнаружил ни дороги, ни машины. Какая-то нелепая деревушка ютилась под холмом.

Он замотал головой, будто и до сих пор не поверил во все происходящее.

— Ой, бред! — сокрушался он. — Да. А потом меня схватили всадники и доставили в замок. Честно говоря, я полагал, мне все это снится, или же у меня галлюцинации. Думал, совсем свихнулся со своим Тартессом.

Он смолк и с минуту размышлял.

— Где же все-таки эти врата времени?

— Понятия не имею, — вздохнула я.

— Нет у меня навыка обсуждать вещи за гранью реальности, — усмехнулся он.

— Ой, ли? — насмешливо намекнула я на Тартесс и Атлантиду.

— Слушай, — вдруг встрепенулся брат. — Стрелка эта световая! Очень уж она необычная! Ты говоришь, бежала отсюда на второй день? Ты эту стрелку видела?

— Нет, но это было рано утром, — возразила я. — Солнце падало иначе.

— Пускай так, но если там брешь в холме, то свет так или иначе будет проникать, — рассуждал Коля.

— Верно.

— И что же? Был свет?

— Не помню. Не думаю, — вспоминала я. — Нет! Точно не было. Я даже удивилась этому. Я же шла с фонариком, теперь я точно помню.

— Та-ак, — протянул Коля. — Значит, стрелка. В котором часу ты проходила ее?

— Ну, и вопросы ты задаешь! Что я на часы, что ли, все время смотрела? — расстроилась я, и неожиданно меня осенило:

— Погоди! Я же взглянула на часы, чтобы узнать, во сколько солнышко так весело развлекается. Было три часа дня.

— Три?

— Да-да, ровно три.

— Ровно три? Ровно три… Ровно три!!! Я тоже проходил эту стрелку ровно в три! — воскликнул брат. — Вот и разгадка! Стрелка! Три часа дня!

В дверь внезапно настойчиво постучали. Святогор уже открывал подземелье, Коля уже скользнул с дивана и, стараясь, не шуметь цепями, шел за ним. Я инстинктивно подалась за братом.

— Элена, ты останься, — попросил Святогор. — Ты не должна отсутствовать. Притворись спящей. И ничего не бойся.

Они ушли. Стена вернулась на место. Сулейман открыл дверь, изобразив заспанное лицо. Вбежал дон Альфонсо.

— Элена! — он стал тормошить меня. — Где Сакромонт?

Я протерла глаза, будто после сна:

— Не знаю, а что?

— Мне известно, что он еще не привел твоего брата в казематы. Будьте осторожны! Сюда идут мой отец и падре Эстебан. Они намереваются спуститься в тюрьму и что-то выяснить у твоего брата.

— Спасибо, дон Альфонсо, — поблагодарила я. — Но я никого здесь не видела и считала, что Абдеррахман отвел брата в тюрьму.

— Ты не доверяешь мне, Элена? — огорчился молодой человек.

— Разве? — удивилась я. — Разве я не доверила вам сегодня свою тайну?

— Да, и она осталась тайной, а в твоем голосе слышится упрек.

— А разве это все еще тайна? — с горечью промолвила я.

Он не ответил. Крепко стиснул мое плечо и повернулся, чтобы уйти.

— Спасибо, дон Альфонсо, за предупреждение, — я спешила распрощаться с ним.

Он обернулся, словно хотел что-то добавить, но промолчал и вышел. На лестнице послышался шум голосов.

— Откуда ты, Альфонсо? — пробубнил бас дона Ордоньо.

— Я проверял, все ли пленники на месте, — пошутил молодой наследник.

— Значит, мы опоздали с проверкой, — в голосе хозяина мне почудилось облегчение.

— Да, отец.

— Но, дон Ордоньо, — попытался возразить что-то голос священника.

— Вечером, дорогой мой падре, вечером, когда все пленники расслабятся и потеряют бдительность, вот тогда…, — рассмеялся владелец замка.

Хотелось поверить, что гроза миновала. Но тут уже сверху донесся приглушенный голос святого отца:

— И все-таки чуть позже я зайду исповедовать этого колдуна.

Я запаниковала. Отсутствие брата в темнице бросало бы тень и на Абдеррахмана. Я вдруг поймала себя на мысли, что беспокоилась о нем не меньше, чем о брате.

— Сулейман, — тихо позвала я слугу, который копошился в кладовой. — Ты умеешь открывать подземелье?

Он поспешил к стене.

— Где они могут быть? — потребовала я.

— Где боги, — прошептал он с благоговением и воздел руки к небу.

Стена распахнула для меня проход, и я бросилась вниз, а затем нырнула под лестницу и двинулась по узкому тоннелю. В полной темноте (я в спешке ничего не захватила) я больно ударялась о стены, пока не уперлась в тупик. Я стала ощупью искать вход в святилище, но дверь была заперта и сливалась с камнем. Я пробовала стучать, но массивный камень поглотил слабый стук моего кулака.

— Абдеррахман! Сакромонт! Святогор! — позвала я тихо, а затем чуть громче и совсем громко.

Тишина в ответ. Дыхание мое несколько успокоилось, но в висках пульсировала кровь от страха и отчаяния. В любой момент этот рьяный католический священник, который просто выполнял свой долг, мог спуститься в подземную тюрьму и обнаружить Колино отсутствие. Подозрение падет на Абдеррахмана. Правда, теперь оно падет и на дона Альфонсо, который заверил хозяина, что узник на месте. Я только сейчас осознала, насколько рискованно тот солгал. Еще несколько мгновений в отчаянии побившись о глухую стену, я поплелась обратно, теперь осторожно ощупывая в темноте очертания коридора. Я судорожно соображала, что мне следовало теперь предпринять.

— Элена, — услышала я чей-то голос впереди. Вскоре замаячил свет факела.

— Ты здесь, — облегченно вздохнул Святогор, вдруг возникший совершенно не там, где я ожидала его найти.

— Где Николай? — набросилась я на него.

— Николас у себя в камере в темнице.

Как это ни странно, у меня словно гора с плеч упала. Оба были спасены, по крайней мере, от хозяйского гнева.

— Послушай, Элена, я не очень хорошо понимал ваш язык, — сказал Святогор. — Но, по-моему, вы обсуждали, что с вами произошло, и как вы здесь очутились.

— Верно.

И я рассказала ему о наших с Колей размышлениях.

— Да, мне приходилось видеть эту стрелку в подземном коридоре, — подтвердил Святогор. — Правда, я никогда не проходил сквозь нее и, подобно вам, считал ее прорехой в скале. Однако, у нас здесь нет часов. Это слишком сложный и дорогой механизм. Часы имеются во дворце у халифа. Здесь же в замке…, возможно, они есть у падре Эстебана, но…

— Что ты, Святогор, — улыбнулась я. — Часы всегда со мной. В нашем веке без них невозможно обходиться. У нас вся жизнь расписана по часам и минутам.

— И который сейчас час? — изумился он, рассматривая мои наручные часы.

— Четверть четвертого. Мы опоздали, — расстроилась я.

— Пойдем, все равно, — потянул меня Святогор. — Врата могут оставаться открытыми какое-то время.

Оставив факел в держателе, мы заспешили по подземному коридору, мимо скульптуры Христа, вперед — к развилке. Внезапно мы застыли, как вкопанные: прямо перед нами струился мягкий, чуть мерцающий свет, будто легкая дымка спускавшийся сверху и падавший на пол в виде неясного, блеклого очертания стрелки с размытыми краями, указывавшей в нашу сторону. На наших глазах дымка рассеивалась, стрелка таяла и, спустя несколько минут, стало совсем темно.

Меня охватил беспричинный страх, и я невольно подалась к Святогору, словно ища защиты от неведомой опасности. Он вдруг обнял меня и крепко прижал к себе. От его сильных рук веяло такой надежностью, что я почти сразу успокоилась. Но я не хотела освобождаться из его объятий, я замерла и отдыхала, впитывая аромат его восточных благовоний. Удивительный человек встретился мне в этом непростом приключении с прыжком в далекий, забытый век! И мне подумалось, что все могло оказаться гораздо хуже, и в другой ситуации я столкнулась бы с жестокостью и варварством. Я поежилась от этого предположения, но еще обиднее показалась мне мысль, что я могла вовсе не повстречать в своей жизни Святогора. И думать так не хотелось! Я инстинктивно еще ближе прильнула к нему. Он не разнимал рук, осторожно прижимаясь щекой к моим волосам.

Сколько мы простояли так, не знаю. Что чувствовал он в минуты этой внезапной нежности, мне также неведомо. Через какое-то время он ласково шепнул:

— Пойдем.

Я подняла глаза, тщетно силясь различить его красивые черты в полной темноте. Он коснулся губами моих глаз и повторил:

— Нам надо идти.

Этот грех я имела возможность отмолить уже вечером во время богослужения, а затем, оставшись в часовне одна зубрить молитвы. Падре Эстебан заставил меня выучить две-три новые молитвы по латыни и повторять их с рвением и усердием. Он поручил меня какому-то служке и надолго отлучился: вероятно, присутствовал на обычном вечернем обеде. Больше всего я боялась, что он направился в тюрьму, и снова будет мучить Колю своими глупыми вопросами, сопровождаемыми пытками. Часа через три священник вернулся в часовню вместе с доном Альфонсо, причем они появились, о чем-то оживленно беседуя, и мне послышалось, что дон Эстебан возмущенно восклицал: …Ее брат!

Последние сомнения улетучились: молодой наследник замка не отличался особой порядочностью в отношении чужих секретов. Меня удивляло лишь то, что до сих пор ко мне не были предприняты меры пресечения, как сказали бы современные юристы: никто в глаза не бросил мне обвинение в колдовстве и не заточил меня в темницу вместе с братом. Очевидно, это была тщательно продуманная, хитроумная политика.

По требованию святого отца, я повторила сегодняшний набор молитв, стоя на коленях на каменном полу, и была вручена дону Альфонсо, который эскортировал меня в покои Абдеррахмана.

По пути я опять упорно молчала. Дон Альфонсо тоже сосредоточенно молчал. У двери он отвесил мне какой-то неуклюжий поклон, в котором я углядела одновременно и горечь и насмешку.

— Спасибо, что проводили, — пробормотала я, и уже собиралась скрыться, как наследник неожиданно резко повернул меня к себе и требовательно спросил:

— Сакромонт знает о брате?

Я испугалась за Святогора, гордо вскинула голову и изрекла:

— Нет. Вы — единственный, кому я поверила свою тайну.

Он почему-то несколько повеселел и откланялся. И меня вдруг осенило, что он ревновал меня к Святогору.

То, с каким волнением я переступила порог его покоев, в надежде застать его дома, подтвердило для меня самой, что ревность дона Альфонсо была небеспочвенной. Рядом со Святогором я ощущала такое душевное спокойствие, он являлся для меня такой надежной опорой. А теперь к этому всему добавился еще и трепет и переполнявшая меня нежность.

Этот человек с первой нашей встречи поражал тем, с каким достоинством он держался во всех ситуациях, какую отзывчивость проявлял к невзгодам других, с каким уважением относился к каждому, с кем общался. От всего его облика и поведения веяло таким внутренним благородством, какое нечасто встречается в людях всех эпох и времен. А осознание того, что он, этот араб, оказался русским, вернее, древнерусским, наполняло меня особой радостью.

Отсутствие Святогора дома разочаровало меня. Мой средневековый земляк затронул потайные струны моей души. Ожидая его возвращения, я обратилась к его же рукописи, чтобы больше о нем узнать. Теперь я читала ее с особенным пристрастием, слыша за написанными словами его голос и представляя, как он сам это рассказывает. Я подумала, что было бы интересно показать ему документ, ведь у меня имелась при себе и копия трехъязычного оригинала. Меня забавлял тот факт, что я читаю и, по крайней мере, имею при себе его повествование, которое он еще даже не начал писать. Меня так и подмывало понаблюдать за его реакцией, смущала лишь абсурдность ситуации. А когда я, смеясь, стала рассуждать, что он увидит рукопись, и это натолкнет его на мысль написать ее в будущем, то у меня закружилась голова, как это бывало обычно, когда я пыталась мысленно представить себе понятия вечности и бесконечности или еще какие-либо глубоко философские категории. Получалось, что если бы я сюда не попала, то он бы вообще ничего не написал, но если бы он это не написал, то и я бы сюда не попала. Заколдованный круг! И все же я решилась познакомить Святогора с его собственным творением.

Он тихонько проник в комнату, боясь меня разбудить. Он почти обрадовался, что я бодрствую, приблизился к дивану и сел на пол напротив меня, скрестив ноги. Он улыбался, хотя лицо его выглядело усталым. День действительно выдался нелегким.

— Я только что от Николаса, — мягко произнес он. — Брат кланяется тебе. Я еще раз обработал его раны и дал ему укрепляющие снадобья. Если его не станут вновь пытать, он скоро поправится.

— Ты — врач? — удивилась я.

— Нет, но я изучал медицину наряду с другими науками, которые постигал во дворце халифа.

— Ты обещал рассказать мне о своей жизни, — напомнила я, склонила голову набок и загадочно проговорила:

— Но прежде, я хотела бы показать тебе что-то такое, что должно тебя поразить.

И я достала ту часть рукописи, которая содержала непереведенный текст, пролистала ее, удостоверившись, что это действительно она, и протянула Святогору скрепленные листы бумаги. Он схватил их и приблизился к свече, служившей нам в тот момент единственным источником света. Он издал возглас удивления, а я не спускала глаз, изучая его реакцию. Он гладил бумагу руками, пропускал листы между пальцами. Он аккуратно перелистывал страницы и снова поглаживал их.

— Какая тонкая, изысканная белая бумага! — воскликнул он. — В арабском мире только начинают производить и использовать бумагу, но она намного грубее и плотнее. А христиане только переходят от папирусных свитков к пергаменту. Да-а, бумага, да еще такой выделки, действительно поражает меня! Спасибо, что ты дала мне подержать и потрогать такое чудо.

И он бережно протянул мне листы обратно. Я онемела от удивления, что он даже не посмотрел на содержание документа, заполнявшего эти чудесные листы.

— И все? — осторожно поинтересовалась я. — Это единственное, что тебя изумляет?

Я не взяла листы обратно, а подошла к нему и постаралась привлечь его внимание к тексту. Я наклонилась над листами, которые он продолжал держать в руках, и… Я остолбенела. Я резко выхватила документ, так что Святогор испугался, почему я так небрежно обращаюсь с драгоценной бумагой. Я вертела ее в руках, листала, разглядывала и всем своим поведением вызвала его недоумение. Тщетно. Листы были совершенно чистыми и белыми! Ни одной точки или закорючки, ни одного письменного знака, буквы или цифры ни на одном языке они не содержали! Просто чистые белые листы!

Врата времени не допускали абсурда. В события ушедших эпох мы могли вмешиваться лишь до известных пределов, предписанных свыше. Я убрала белые листы, еще пять минут назад испещренные буквами, составлявшими драгоценный древнерусский манускрипт, и тихо попросила:

— Святогор, если ты не очень устал, расскажи мне о своем детстве.

Глава двадцать четвертая ДЕТСТВО СВЯТОГОРА

И вот мой горестный итог:

Тот берег райский оказался Скалой, куда с трудом взобрался,

Но выбраться надежды нет,

— Я пленник до скончанья лет,

Покуда с жизнью не расстался.

Кристобаль де Кастильехо (ок.1490–1550) /испанский поэт/

В этот тяжелый, насыщенный событиями и удивительный день мне открылось, что мой повелитель, мой спаситель, араб Абдеррахман был, на самом деле, русским по имени Святогор, автором древнерусского манускрипта.

И рассказ его полностью совпадет с тем, что я уже прочитала в его рукописи о детских годах его жизни. Поэтому здесь я привожу его собственные слова, записанные им для своих потомков, слова из его повествования:

Родился я у многоуважаемых родителей. Отец мой Изяслав сначала воем был у великого князя Святослава Игоревича, верой и правдой служил ему и не раз ходил в походы военные с дружиною славною, а затем послужил и младшему сыну его — Владимиру Святославичу.

Мать моя Предслава с детства воспитывалась в стольном граде Киеве и пребывала среди приближенных мудрой княгини Ольги. Там матушка и подпала под кроткое обаяние великой княгини и прониклась светом веры христианской. Еще с пеленок шептала она надо мной свои молитвы проникновенные, молилась за меня Господу. Но окрестить меня не смела, ибо послушна во всем оставалась моему батюшке.

Отец же мой, будучи воем отважным и княжеским мужем, почтенным и преданным, во всем следовал воле княжеской, воле своего покровителя и господина — великого князя. Владимир же Святославич в то время еще верен был русским обычаям, не расстался еще с верою дедов и прадедов, не сменил ее на слово Божие, поклонялся богам русов во всем их многообразии и величии.

В первый поход свой ходил отец с великим князем Святославом усмирять племя непокорное вятичей. Вот склонили вятичи головы перед силою воев-русичей. И повелел князь города там ставить, укрепляя над ними волю княжескую, а в городах сажал слуг своих верных, близких своих дружинников, чтобы жизнь они налаживали в этих землях, давно уже смутою славившихся, постоянно стремившихся отложиться от Руси. Правда, не на племени этом славянском вина за то лежала. Сила их угнетала сильная, понукавшая их забывать об обязанностях своих перед князьями русскими. Издавна земли вятичей подвергались набегам жестоким, за добычею и богатствами, со стороны варваров-кочевников хазар. А когда Хазарское царство окрепло сверх меры, превратило оно вятичей в данников своих.

Сколько раз русские князья отвоевывали земли эти и облагали вятичей данью менее тягостной, освобождая от поборов и набегов хазарских. Но лишь останутся вятичи без дружин русских, так сызнова мощь хазарская подминает их под себя, вынуждает их отречься от братского союза славянского, от подданства князю русичей. И замыслил Святослав навсегда покончить с гнетом хазарским над славянами, дабы не терзали они более земли русские и не смели облагать их данью неправедной.

Посадил князь Святослав в земле вятичей в городе новом отца моего. И матушка моя с младенцами на руках переехала в эти земли, неизведанные и непознанные. Не сохранила, конечно, память моя всех событий описанных, ибо не было меня тогда еще на белом свете. И пишу я о том со слов моей матушки, как она повествовала мне долгими вечерами зимними. И пишу я о том со слов батюшки, как он поучал меня, рассказывая о великих княжеских деяниях и о своем в них участии.

Бывали и страшные дни. Князь Святослав со дружиною разрушил крепость хазарскую Белую Вежу и нанес тем сокрушительный удар по могущественному царству. Не желали, однако, хазары мириться с потерей и начали мелкими уколами наносить обиду князю русичей, мстить ему за поражение, нападая на земли беззащитные. Так, страдал иногда и наш город маленький, но крепенький. Запирались мы за его воротами и много люда окрестного к себе под крыло принимали, всем место находилось. И воев отец снаряжал, чтобы гнать подальше нечисть хазарскую. А уж когда разгромил великий князь город Булгар, что на Волге, и спустился по реке этой великой и многоводной до столицы хазарской Итиля, тут-то и пришел конец царству Хазарскому, и вздохнули мы с облегчением.

Вскоре вызвал отца к себе князь Святослав для великого похода на Болгарию Дунайскую да на Царьград. И оставил отец воевод своих оборонять город наш и тиунов своих управлять землями. И не было его несколько лет. Матушка плакала украдкой, думала, сгинул он со дружиною княжеской, как сгинул в том походе и сам великий князь Святослав Игоревич, сложил головушку свою буйную. Подкараулили князя печенеги у порогов днепровских да и расправились со дружиною малочисленной, не в честном бою, а хитростию да коварством. Но батюшка вернулся и долгое время оставался со своей семьей.

И пришли после гибели великого князя на землю русскую смута и безнаказанность. Молодые еще сыновья князя-воина начали делить землю русскую. А меж тем люди недобрые, корыстолюбивые, к своей выгоде устремляющиеся, подстрекали молодых князей на споры и ссоры и приводили чужаков на нашу землю: то варягов со стран полночных /Полночные страны — страны севера/, а то и хуже того — печенегов ненасытных. То заигрывали, то воевали с печенегами, и совсем уже перестали они уважать русское воинство, насмехаться вздумали над русскими землями, обижать города приграничные, уводить в полон русских девушек, в рабство продавать малых детушек.

Два лета минуло, как сгинул на порогах Днепра князь-воин Святослав. Тогда и народился я на свет божий. Не единственным был дитятей я у моих родителей, но молодшим и сыном единственным. Лет с пяти-шести отец уж обучал меня делу воинскому, о секретах воинских много сказывал, на коня сажал и держаться в седле учил, лук и стрелы в руки давал, чтоб я метко стрелял. А тогда и начал княжить как великий князь над всей землею русскою младший сын великого князя-воина, Владимир Святославович. И отец снова сделался верным дружинником княжеским и меня готовил к службе будущей.

Не всегда отец наш коротал с нами дни. Часто отлучался он, призванный князьями для участия в походах славных. А коль бывал отец с нами в городе, так тоже частенько отсутствовал. Объезжал он земли, ему вверенные, утишал их жителей, вразумлял неразумных, защищал беззащитных и обиженных, наказывал виновных. А уж как возвращался отец домой, так большой праздник дома затевался. Матушка красивая и счастливая хаживала, и детишек во все самое праздничное обряжала, и на стол все самое вкусное подавала.

От роду лет семи я уж отражал с отцом набеги печенежские. Эти кочевники злые и жестокие про земли наши проведали, не боялись они теперь хазар, осмелели и к нам повадились. Это были мелкие набеги и мелочные, это были вылазки трусливые, за добычею, что плохо лежала, да за пленниками, что плохо сражались. И тогда же вновь отложились от Руси наши вятичи и поднялись на восстания, беспорядки учиняли бессовестные, противясь воле княжеской. Князь Владимир походами пошел на вятичей, и отец служил его опорою. И меня семи-восьмилетнего иногда с собою брал вятичей смирять, иногда словом ласковым, а где надо так и силою оружия.

Но угроза опять к нам с востока шла. И задумал великий наш князь поход на Булгар, дабы обезопасить рубежи, на восход солнца обращенные, да очистить от недругов речной торговый путь. В тот поход отправился и батюшка. И остались мы одни в нашем городе. Было мне в тот год верно лет одиннадцать. Я уж воем мнил себя опытным, воевода уж со мной считался да тиун за советом справлялся. Матушка гордилась мною неслыханно, и все крестила меня втихомолку. Я же русским богам поклонялся, но материнским внимал молитвам и особенно к душе мне была Богородица. В ней я матушку узнавал мою, столь же кроткую и по делам своим благую.

И набег сотворили печенеги вновь, разорили деревеньки окрестные да и к городу нашему подвигалися. Рассердило то нас несказанно. Велел я воеводе дать отпор достойный ворогу коварному. Да и сам поскакал вместе с воями. Лук звенел тетивою натянутой, только стрелы разлетались, настигая неприятеля. И в азарт я вошел, был я гордый и радостный. И Перуну уже слагал вирши благодарственные. Печенеги пустились наутек. А я все мчался за ними весело, и конь разделял духа моего состояние. И вдруг в воздухе просвистело что-то непонятное, обожгло меня ударом неожиданным и с седла меня стащило, наземь и в кусты. Конь же мой врагов догонял один. Оказалось, плеткою из седла меня вышибли, руки спутали мне бечевою надежною, рот заткнули тряпкой неприятною, поперек седла меня перекинули и куда-то прочь от дома моего поскакали.

Так попал я в полон печенежский и познал неволю мою первую. Там недолго меня продержали. И благодарение богам, не издевались надо мной, не избивали и кормили даже в сутки раз. А однажды обрядили меня во все чистое и повезли в кибитке на торжище. Я такого скопления люда торгового в жизни своей не видывал. Это людная шумела ярмарка, со всех концов света товары стекались сюда, и купцы торговали разноязыкие. Русичей я тоже здесь услыхал. Продавали они меха теплые, воск и мед предлагали желающим.

Но вот привели меня в уголок торговой площади, где торговля шла еще более бойкая, а товаром был люд живой. Стал и я таким вот товаром. А купил меня человек из синей стороны /Синяя сторона — восток/, удививший меня всей своей внешностью, а особенно одеждами. Вовсе он не помышлял покупать людей, ибо был он путешественник и описывал земель географию. Мальчугана он пожалел во мне и, не торгуясь совсем, у печенегов выкупил да и взял меня с собой в свои странствия.

Так и начался мой второй полон. Звали господина моего Муса Ибн-Шахри, был он из арабских стран. Не обижал он меня, кормил вкусно и сытно, одевал по-арабски и обучал меня языку своему. Стал я личным его прислужником, хаживал за ним, подносил питье, выполнял поручения разные. За провинности он меня наказывал плеткою слегка, но без злобы, а так, порядку для.

С ним объездил я страны синие. Побывали мы в самом пышном и людном городе, городе городов Востока — Багдаде. Ибн-Шахри приказывал мне молиться Аллаху. И когда я сносно изъяснялся уже на языке его, обучал он меня читать Коран. Так и начал я постигать мудрость восточную. Изучал я письмо арабское, изучал я науку счета и измерения. Помогал я господину своему в составлении карт тех земель и стран, что повидали мы. Переиначил он на свой манер имя мое, называя меня Сит-аль-Хур.

Любо мне жилось в доме у него. Восседать любил я на мягких ковриках, коль досуга выпадала минутка, и любоваться арабесками узорчатыми внутреннего убранства. И кружилась голова моя от изящества и воздушности форм.

Без сомнения, часто плакал я, скучая по дому родимому, но уговаривал себя, что я муж уже, познавший радость битв, и слезы лить не гоже мне. Тогда я просто тихо воздыхал, вспоминая лицо ласковое моей матушки да глазки озорные сестер моих старшеньких. Ни на минуту не допускал я сомнения, что не вечным будет полон. Верил, что смогу заслужить добром я свободу мою, или убежать смогу, коль на волю меня не выпустят.

У Мусы Ибн-Шахри часто собирался разный люд. Господа эти важные мне нравились, их восточные одежды привлекали меня. Так изысканно и мудро разговор они вели, такие сложные понятия обсуждали, что порой я забывал их обслуживать, а застывал на месте и заслушивался.

И однажды гость спросил у господина моего, почему мальчик-слуга внимает их речам. Ибн-Шахри не рассердился на меня, а напротив, с гордостью потрепал по волосам и ответствовал, что смышленый я, к языкам и наукам способный, не злобивый и довольно послушный. Но откуда родом я, почему так светлы волосы мои и так зелены мои глаза, господин мой дать ответ на смог. Объяснил лишь, что купил меня далеко-далеко на торжище и приобрел меня из жалости.

Проявивший ко мне интерес гость пожелал проверить мои способности, убедиться, что столь светел мой ум и столь глубоки мои познания. И он взял меня к себе дня на два-на три. Ибн-Шахри не возражал, лишь плечами пожал. Не рассматривал он меня как раба своего, а привязался за тот год ко мне, как к сыну.

Саид Ал-Адрис — гостя звали так. Он домой к себе привел меня. Дом его потряс еще большим великолепием, чем дом господина моего. Три дня мучил он меня заданиями умственными, изнурял меня наставлениями. Три дня вынуждал меня изучать языки, дотоле мне не ведомые. Три дня заставлял меня даже петь, плясать и позволил мне подергать струны инструмента музыкального, любопытство мое вызывавшего.

Наконец, он вернул меня господину моему. Долго с ним о чем-то перешептывался, убеждал его в чем-то горячо и ушел чрезвычайно обрадованный. Ибн-Шахри же, наоборот, головой поник, озабоченный сидел и подавленный. И со мной обращался в тот день исключительно ласково. На следующий день объявил он мне, что расстаться час нам настал раз и навсегда. Он утешил меня тем, что ждет меня путешествие длительное и насыщенное, как по суше, так и по морю. Он уверил меня, что в стране далекой Аль-Андалус ждет меня жизнь великая, славными событиями полная. Обнял он меня и слезу уронил. Да и я, по правде сказать, огорчился, полюбил я своего хозяина.

Так я продан был в рабство новое. Из Багдада увез меня Саид Ал-Адрис. Странствие наше оказалось длинным и познавательным. Повидал я страны неведомые. Переплыл я море синее, то спокойное, а то буйное. Ал-Адрис обращался со мною вежливо, не называл себя моим хозяином. Лишь оберегал да воспитывал он меня в пути. И когда прибыли мы в далекую Аль-Андалус понял я, что не был он господином моим.

Привезли меня в город Кордову, по красоте и размаху своему ничуть Багдаду не уступавшему. На холме за городом раскинулся чудо из чудес дворец, ни с чем не сравнимый по роскоши и великолепию, самое изысканное из творений рук человеческих. Во дворце том жил халиф — самый знатный человек в стране Аль-Андалус. Ему и предназначался я.

Приодели меня, рассмотрели меня. Многие придворные с пристрастием изучали меня и мои способности. Я и читал, и писал, и считал, и рисовал, и пел, и танцевал, и декламировал поэзию арабскую. Наконец, показать меня отважились самому халифу Хишаму Второму /Кордовский халиф с 976 г., марионетка в руках всесильного министра Аль-Мансура/, недавно на престол взошедшему. Халиф разглядел меня внимательно, указал на волосы мои светлые и вскричал:

— Он похож на Абд-аль-Рахмана Третьего.

Лишь изучая историю земли Аль-Андалус и Халифата Кордовского, проведал я, что недавно совсем, лет пятнадцать назад, правил в этой стране замечательный халиф Абд-аль-Рахман — аль-Назир Третий/эмир Кордовы с 912 по 929 гг., а с 929 г. — первый кордовский халиф/. Он-то и приказал возвести сей прекрасный дворец /Мадинат Аль-Сахра — дворец — резиденция халифа в нескольких километрах от Кордовы. Строительство этого прекраснейшего и огромнейшего города-дворца начато в 936 г. Абд-Аль-Рахманом Третьим, первым кордовским халифом, превратившим Кордову в богатейший город/. Он-то и сотворил халифат мощный и непобедимый. Он-то и поощрял процветание наук и искусств. И был он необычной для араба внешности: светловолосый, так что даже красил волосы в темный цвет, белокожий и синеглазый. Поговаривали, что мать его была наложницей не то из франков, не то из басков, а бабушка его по отцу принцессою была наваррскою.

Так и стал я с легкой руки халифа прозываться Абдеррахманом, в честь белокурого халифа великого ".

Глава двадцать пятая ОСЕЧКА

Я собой рисковать боюсь, но удачу добыть хочу.

Прячет будущее Аллах за семи покрывал парчу,

И нельзя заглянуть туда, чтоб идти или не идти,

Узнаем мы, лишь кончив путь, что нас ждало в конце пути. …………………………………………………………

Завлекает и лжет земля, шлет миражи, вперед маня,

А в мечтах у нее одно — повернее сгубить меня.

Ибн Ар-Руми (836–896) /яркая фигура "критической" арабской поэзии IX в./

Следующий день принес обитателям замка много волнений и тревог. Около полудня я, как примерная ученица, твердила свои дневные молитвы в часовне. Небо с самого утра заволокло тучами, и по часовне распространился унылый полумрак, способный отнять последнюю надежду даже у оптимиста. В моем же положении повод для оптимизма отсутствовал вовсе, поэтому чтение молитв в этом мрачном помещении оказалось для меня самым подходящим занятием. Я проговаривала молитвы уже часа три. Падре Эстебан заходил иногда ко мне, выслушивал ту или иную молитву и непременно находил какой-нибудь изъян. Уходить мне не разрешалось.

В отсутствие священника ко мне заглядывала Беренгария, всякий раз под благовидным предлогом: помолиться или попросить о чем-либо Господа. Мы очень обрадовались друг другу. Уже дня два девушка пребывала в одиночестве, разлученная со своей единственной подругой. Правда, она поделилась со мной радостью, что госпожа Эрменехильда уделила ей много времени, стараясь скрасить одиночество расстроенной дочери. Я тоже соскучилась по этой милой, наивной, добросердечной девчушке.

Заслышав шаги, она юркнула в боковую дверь, а я склонилась перед распятием, бормоча латинские фразы. Вошел падре Эстебан. Он хотел что-то сказать мне, как вдруг прямо над нами раздался звон замкового колокола, тревожный и требовательный. В боковой двери показалась Беренгария, возбужденно кричавшая:

— Скорее сюда! Смотрите, какие-то всадники приближаются к замку. Это опасно?

Забыв о приличиях, священник потащил меня за собой туда, где находилась дочь хозяина замка. Только потом я поняла, что святой отец собирался понаблюдать за моей реакцией. Мы очутились на очень тесной винтовой лестнице, где на стене располагалось совсем узкое окно.

Колокол продолжал звонить. По дороге к замку приближался небольшой отряд всадников. Стража торопливо убирала перекидной мост. Кавалькада двигалась, не спеша, словно в замедленной съемке. За всадниками тащилась какая-то повозка. Подъезжая ко рву, отряд выслал вперед всадника с флагом. Тот что-то крикнул стражникам. Произошла заминка. Лошади нетерпеливо переминались с ноги на ногу, но всадники выглядели скорее удрученными, нежели агрессивными. Через несколько минут переговоры возобновились, и повозка, замыкавшая шествие, выдвинулась на передний план. Ворота внезапно медленно поползли вниз, образуя мост, по которому бежал уже дон Альфонсо, а за ним спешил и владелец замка.

Беренгария побледнела, испуганно взглянула на священника, перевела взгляд на меня и вновь на святого отца. Тот кивнул, и девушка ринулась вниз по лестнице.

— Боюсь, и мое присутствие там необходимо, — обратился ко мне падре. — Вернись в храм, дочь моя, и продолжи свое занятие. Я пришлю за тобой Сакромонта.

И он также довольно скоро зашагал вниз по ступенькам. Я осталась у окна наблюдать за происходящим. Я никак не могла взять в толк, что случилось. Дон Ордоньо склонился над повозкой, а затем подал знак, и вся кавалькада осторожно направилась к мосту. Выбежала Беренгария и бросилась к повозке. Вскоре показался и падре Эстебан, обратившийся к хозяину. На самом мосту я вдруг заметила стройную и, как мне почудилось, скорбную фигуру доньи Эрменехильды. Очевидно, произошло что-то страшное.

Когда отряд скрылся в воротах замка, я вернулась в церковь и со всей душой обратилась к Господу с молитвами, чтобы он избавил обитателей этого замка, на какое-то время приютившего меня, от тяжелых испытаний и невзгод. Целый час я оставалась в полном неведении. Обо мне никто не вспоминал. Я даже решила, что могу уйти отсюда сама вполне незамеченной, и приоткрыла дверь. Около выхода на лавке дремал церковный служка, который тут же встрепенулся и недоуменно воззрился на меня.

— Простите, сеньор, — пробормотала я. — Я просто хотела осведомиться, почему за мной не приходят.

— Некому прийти, все заняты, — резонно заметил он и жестом велел мне вернуться к молитвам.

Время шло, никто не появлялся. И когда я уже совсем отчаялась дождаться кого-либо, в часовню решительно вошел Святогор. Он кивнул служке, указал мне следовать за ним и быстрым шагом повел меня в свои покои.

— Элена, сколько сейчас времени? — почему-то спросил он.

— Половина третьего, — ответила я, взглянув на часы.

— Хорошо, значит, я не опоздал, — сказал он. — Сейчас ты быстро соберешься, и мы отправимся к стрелке.

— А Коля?

— Николаса я переправлю завтра.

— Без брата я никуда не пойду. Я себе никогда не прощу, если с ним что-нибудь случится. В конце концов, я сюда попала, потому что искала его.

Мы уже вошли в комнату. Святогор запер дверь. Он взял меня за плечи и, глядя мне прямо в глаза, стал увещевать меня:

— Тебе надо уходить. Оставаться здесь дольше для вас обоих небезопасно.

— Что случилось?

— Прибыл отряд соседнего сеньора, у которого на воспитании находился младший сын дона Ордоньо Габриэль, — объяснил Святогор. — Мальчик ранен, но в еще более тяжелом состоянии находится святой отец, прибывший с ними. Они подверглись нападению мусульманского отряда. Элена, я теперь выступаю в роли медика, я должен неусыпно находиться рядом с пациентами. И к тому же, все обеспокоены близостью мусульман. Скорее всего, падре Эстебан настоит на том, чтобы уничтожить подозрительных ему лиц.

Я кивнула в знак понимания, но в ответ проговорила:

— Значит, в первую очередь опасность угрожает Коле. Без него я никуда не уйду.

— Хорошо, я попробую сейчас привести его, — согласился Святогор. — Может, мне удастся убедить надзирателя, что такова воля дона Ордоньо…

— Погоди, Святогор, когда мы исчезнем, что будет с тобой? — встревожилась я. — Ведь подозрение падет на тебя.

— Не волнуйся, меня никто не тронет, — заверил он меня. — Другого медика нет во всей округе. Пока мальчик болен, я им нужен.

— А потом? — испугалась я.

— А что будет потом, известно лишь Аллаху, — вздохнул он.

— Нет, мы не имеем права подвергать тебя опасности, — горячо заговорила я. — Ты так много для нас сделал.

Он смущенно улыбнулся:

— Спасибо за добрые слова. Но поспешим! Иди к стрелке, а я приведу туда Николаса.

Святогор отворил подземелье и подтолкнул меня к лестнице. Я перекинула рюкзак через плечо, предварительно проверив его содержимое. Рукопись была на месте, причем мне померещилось, что листы ее вновь содержали какие-то знаки. Я достала фонарик и двинулась по подземному ходу. Стрелки не было. До трех часов оставалось минут десять.

В темном коридоре место, где должна возникнуть световая стрелка, не просматривалось. Я остановилась, полагая, что если и ошиблась на сколько-то шагов, то при появлении стрелки я всегда успею подойти. А пока меня раздирало любопытство, действительно ли рукопись возвратила свой прежний вид. Я полезла в рюкзак, достала документ и осветила его фонариком. Листы были испещрены письменами на трех древних языках, как и прежде. Я нервно засмеялась, мурашки пробежали по телу, и, продолжая глупо улыбаться, я спрятала рукопись в рюкзак. Через несколько минут со стороны развилки послышались шаги и обозначился свет факела. Донеслось звяканье цепей.

И вдруг в пяти шагах от меня, разделяя нас с Колей и Святогором, вспыхнул удивительный свет, дневной, яркий с переливами, словно перламутровый, упавший на пыльный каменный пол четко очерченной стрелкой, которая указывала прямо на меня. Было ровно три часа дня. Врата времени распахнулись широко и внезапно.

— Беги, Элена, — крикнул Святогор.

— Беги, Аленушка, — крикнул Николай.

— А ты? — заволновалась я.

— Я за тобой следом. — Звякнула цепь.

— А как же кандалы? — ужаснулась я.

— Ерунда! Там, дома, разберемся, — ответил брат.

И я неожиданно с тоской осознала, что я никогда больше не увижу Святогора, и даже сейчас я не имею возможности с ним проститься, потому что он по ту сторону стрелки, а ее яркий, переливающийся всеми цветами радуги свет, заслоняет от меня дорогой мне образ.

— Прощай, Святогор! Спасибо тебе за все! Не поминай нас лихом! — закричала я в отчаянии и добавила чуть тише: — Я тебя никогда не забуду! — А про себя допела: "Я тебя никогда не увижу!" и шагнула в ореол света, прямо на очертание стрелки, сделала два шага и сошла с противоположного ее края, ожидая увидеть пыльный, душный, заброшенный коридор конца двадцатого столетия.

Чуда не произошло. Я наткнулась на Колю, который тоже приготовился шагнуть в межвременное пространство.

— Не получилось, — констатировала я бесстрастно.

Я не испытала огорчения, скорее почувствовала облегчение. Я стояла рядом со Святогором, могла смотреть на него, могла даже дотронуться до него.

— Погоди, Аленушка, — прервал мою медитацию брат. — Ведь недаром эти врата имеют форму стрелки. Надо, наверное, двигаться в ту сторону, куда она указывает.

— И правда! — воскликнула я. — Как же мы не сообразили? Попробуй теперь ты.

— Хорошо, — не стал спорить Коля. — Эх, прощайте мечты о Тартессе! Ну, что ж, давай, простимся с нашим гостеприимным земляком.

Он пожал Святогору руку и что-то произнес по латыни. Я же приблизилась к моему спасителю и повелителю, заглянула в его зеленые глаза, как-то особо таинственно сиявшие при этом необычном освещении, и неожиданно для себя самой обвила его шею руками и на мгновение прижалась к нему всем телом. Он вдруг поцеловал меня в губы мимолетно, но трепетно.

— Прощай! — шепнул он. — Я тоже не смогу тебя забыть.

И он слегка оттолкнул меня. Коля уже ступил на стрелку и двигался в сторону, куда она указывала. А за ним на световой след наступила и я. И вот стрелка осталась позади, а мы все еще находились в одиннадцатом веке. Попытка попасть в свое время вновь оказалась тщетной.

— Что-то не срабатывает, — размышлял Николай. — Послушай! Рукопись!!!

— Что?

— Может быть, там упоминается, удастся ли нам спастись и каким образом?

— Кто знает? Минутку, я сейчас достану ее.

И я принялась искать документ среди вещей, наспех засунутых мною в рюкзак. Но документ исчез. Нет-нет, на сей раз не буквы пропали с листов бумаги, а пропали сами листы, все до единого. Ни одного даже чистого листа я не обнаружила в рюкзаке.

— Странно, — протянула я. — Ведь я только что перед вашим появлением проверяла манускрипт. Он был на месте, причем целый и невредимый.

И я рассказала брату о вчерашнем происшествии с чистыми листами.

— Значит, выбираться мы должны сами, полагаясь только на себя и исключительно на себя, — бодро подытожил Николай.

К нам подошел Святогор.

— Я очень рад вас снова видеть, — пошутил он, стараясь разрядить обстановку.

Мы вполне искренне улыбнулись. У каждого из нас нашлись свои причины не торопиться в свой век. Пока, не задумываясь о последствиях неудачи, мы не испытывали особого огорчения.

— Николас, я должен как можно скорее отвести тебя обратно, пока никто не заметил твоего отсутствия, — вернул нас к действительности Святогор. — Меня же давно ждут возле пациентов.

Теперь мне пришлось прощаться с Колей. И только теперь я впала в уныние, наконец, осознав, что означала для нас обоих эта задержка в средневековье.

— Ничего, Коля, мы обязательно найдем выход отсюда, — подбадривала я его, но в большей степени я уговаривала саму себя. — Не может быть, чтобы врата времени работали только на вход.

Коля вдруг засмеялся:

— Ты помнишь, когда моему Саньке было лет пять, он нарисовал пещеру?

Я улыбнулась в ответ, представив эти два замечательных рисунка, где на очень темном, черно-зеленом фоне выделялась совершенно черная арка. Рисунки были практически идентичны, только под одним значилось: "Вход в пещеру", а под вторым — "Выход"… Мы всегда с умилением вспоминали эти детские художества со столь глубоким философским смыслом. И вот теперь нам предстояло найти свой "Выход из пещеры".

— Это судьба! — выдохнул Коля, и я подумала, что он имеет в виду Санькины шедевры, но он добавил: — Я не могу уйти отсюда без тайны Тартесса.

— И все же ты неисправим, — посетовала я.

И мы расстались. Они направились к развилке, вероятно, там где-то подземелье соединялось с казематами. Я возвратилась в покои Абдеррахмана и перерыла весь рюкзак в надежде найти рукопись, но она просто испарилась. Святогор не писал для нас в одиннадцатом веке сценарий, он запечатлел хронику реальных событий, и знать их ход нам до поры до времени, очевидно, не полагалось.

Глава двадцать шестая ВРАЧЕВАНИЕ

Кружат созвездья в смене прихотливой,

А мы во власти этого полета,

И правят духом, что лишен оплота,

Минутные приливы и отливы.

То возрождая лучшие порывы,

То тяготя ничтожною заботой,

От поворота и до поворота

Ведет нас путь, то горький, то счастливый.

Хуан Боскан (1490–1542) /испанский поэт эпохи Возрождения/

Вскоре Сулейман позвал меня на помощь Святогору. Слуга привел меня в южные помещения замка, где я еще ни разу не бывала. Небольшую комнату на втором этаже с низким тяжелым сводчатым потолком, по словам араба, занимали церковные служки и монахи, обитавшие в замке. На деревянной лавке лежал какой-то человек. Возле него суетился Святогор.

— Элена! — обрадовался последний. — Ты мне очень нужна. Падре Ансельмо — один из раненых. Сейчас он без сознания, и ему необходимо постоянно менять повязки и накладывать мази. Возле него неусыпно должен кто-то находиться. Но в замке есть еще один раненый — младший сын хозяев пятнадцатилетний Габриэль. Родители его ни в какую не позволили мне разместить обоих пациентов в одной комнате. А во внимательном уходе нуждаются оба. И я вынужден бегать от одного больного к другому, оставляя их на попечении сиделок.

Я приблизилась, чтобы рассмотреть своего подопечного. Седоволосый старец с бледным, чуть землистым лицом, запавшими глазами и обострившимся носом не приходил в сознание, и если бы не едва заметное хрипловатое дыхание, я бы подумала, что он умер. Меня пугала ответственность ухода за таким тяжелым больным. Но Святогор явно торопился и, призвав меня к вниманию, стал подробно объяснять мне мои обязанности. Я собрала в кулак все свое мужество и усердие, стараясь изо всех сил не переспрашивать и вникать в таинства врачебного мастерства с первой попытки. Однако несколько раз я все же терпела фиаско и задавала нелепые вопросы. Он терпеливо повторял объяснение. Наконец, инструктаж завершился, и я позволила себе полюбопытствовать:

— Кто он?

— Падре Ансельмо — святой отец, отшельник, знаменитый своей праведностью, чудотворными деяниями и ясновидением, — ответил Святогор. — Извини, я должен идти.

Вечером мне приказали явиться на богослужение, и с падре Ансельмо остался один из монахов. Во время службы мне позволили встать за хозяевами. Беренгария попятилась чуть назад и почти сравнялась со мной.

— Элена, — возбужденно зашептала она. — У нас такие ужасные события! Я должна непременно рассказать тебе.

Я посочувствовала и приготовилась слушать, но падре Эстебан взглянул в мою сторону и не преминул возмутиться:

— Дочь моя, Элена, кто позволил тебе стоять вместе со своими сеньорами? Твое место — далеко позади.

Я покорно кивнула, извинилась перед девушкой и отступила вглубь часовни. Но ей слишком не терпелось поведать мне о семейных горестях. И после богослужения она бросилась ко мне и шепнула:

— Пойдем вместе.

Но она недооценила бдительность святого отца.

— Элена, дождитесь меня, — мягко попросил он, так, что я не смела отказать ему в этой маленькой любезности.

Я вынуждена была снова извиниться перед девушкой. Она, конечно, огорчилась, но понимающе кивнула и удалилась.

— Господу угодно, чтобы вы проявили себя на поприще милосердия, — высокопарно заговорил падре Эстебан. — Пока вы призваны ухаживать за страждущими, я разрешаю вам посещать часовню лишь во время богослужения. А читать молитвы вы будете у ложа больного, моля Господа о выздоровлении оного.

Так моя роль сиделки получила законное оформление.

— Сейчас все в замке очень заняты, и мы не в состоянии предоставлять каждый раз провожатого для вашего передвижения, — продолжал падре. — Я уповаю на ваше благоразумие и благочестие, и полагаю, что вы доберетесь до покоев несчастного падре Ансельмо без посторонней помощи и без лишних приключений.

Я смиренно поклонилась и по его сигналу направилась к выходу. Из часовни я решила выбраться на улицу и пройти через двор, потому что уже два дня не была на свежем воздухе. У самого выхода, откуда ни возьмись, вынырнула Беренгария, слегка напугав меня.

— Я чувствовала, — защебетала она, — что ты захочешь прогуляться. Но все же пойдем со мной.

— Извини, милая Беренгария, — отнекивалась я, — меня ждут, я должна непременно вернуться к раненому.

— Я только познакомлю тебя с братом. Мой младший брат Габриэль, ранен арабами. Он первым бросился на защиту отца Ансельмо, — затараторила девушка, увлекая меня обратно в душные коридоры замка. — Я тоже ухаживаю за братом. Он такой славный мальчик, вот увидишь.

— Но почему я его до сих пор не видела? — поинтересовалась я.

— Ты разве не знаешь? Он воспитывался с двенадцати лет в замке Дауро. Разве в вашей стране не отдают мальчиков на воспитание и обучение воинским наукам соседнему сеньору? — удивилась девушка.

— Да-да, конечно, — поспешила согласиться я.

— Так вот, сеньор Берсеро, владелец замка Дауро, направлялся со своими вассалами и Габриэлем к нашему отцу, и по дороге брат первым заметил, как арабы захватили святого отца. Он пустил коня вскачь и вступился за старца. Подоспевшие воины спасли их обоих, но старец оказался тяжело ранен. Ранен и мой бедный Габриэль, — сокрушалась Беренгария. — К счастью, Сакромонт умеет врачевать, и мы очень полагаемся на него.

Я ощутила невольный прилив гордости за своего земляка, столь развившего свой ум разносторонними знаниями. Словно услышав мои мысли, девушка добавила с каким-то особым воодушевлением:

— На мой взгляд, Сакромонт — самый умный и образованный в нашем замке.

И мне почудилось, что она зарделась.

Мы добрались до покоев дона Альфонсо. Беренгария тихонько постучала. Дверь распахнул сам молодой хозяин. Я извинилась за вторжение. Девушка тут же объяснила, что хотела познакомить меня с братом. Дон Альфонсо провел нас к постели больного. Около кровати стоял Святогор, увлеченный изготовлением какого-то снадобья. Беренгария подвела меня ближе к больному.

Габриэль спал. Бледный, совсем еще мальчик, настоящий ангелочек, такой же рыжеволосый, как сестра. Под глазами легла болезненная синева. Он чуть учащенно и чуть прерывисто дышал. Губы воспаленно алели на бледном лице.

Внезапно обернувшись, меня увидел Святогор. В его взгляде промелькнул немой укор.

— Элена, я надеюсь, ты не оставила пациента без присмотра? — осторожно поинтересовался он.

— Когда я уходила на богослужение, возле него оставался монах, — я попыталась дать понять, что не вольна в своих перемещениях по замку.

Он огорченно кивнул, выказывая понимание. Далее он деловито объяснил Беренгарии, что необходимо делать с приготовленным лекарством. Девушка, вероятно, исполняла роль добровольной сиделки при возлюбленном брате.

— Я отлучусь проведать падре Ансельмо. Дела его очень неважные, — обратился Святогор к дону Альфонсо. — Я вернусь через некоторое время. Если что-то срочно понадобится в мое отсутствие, вы знаете, где меня найти.

— Спасибо, Сакромонт, — откликнулся молодой хозяин. — Сейчас малыш спит, но мне кажется, ему уже немного лучше.

— Это так. Но кризис еще не миновал, — ответил наш целитель. — Не оставляйте его без присмотра.

— Я буду при нем день и ночь! — воскликнула Беренгария.

Святогор одобрительно улыбнулся:

— Вы славная девушка, Беренгария. Я всегда считал, что могу положиться на вас.

Девушка вся засветилась и немного покраснела.

— Не беспокойся, Сакромонт, — подал голос Альфонсо, — мы не оставим брата. К тому же здесь неустанно находится матушка.

— Донье Эрменехильде необходим отдых, — заметил доктор, — она сильно переволновалась.

Мы откланялись и ушли.

— Элена, я так рассчитываю на твою помощь, — сказал Святогор и крепко сжал мне руку, пока мы быстро шагали по лабиринтам замка. — Не отлучайся от старца. Он очень плох, а я не могу раздвоиться.

— Но я, в любом случае, не смогу оказать ему необходимой помощи в нужный момент. Я абсолютно ничего не смыслю в медицине, — растерянно проговорила я.

— Это ничего, я подоспею вовремя, — подбодрил он, снова сжав мне руку, и вдруг произнес: — Какое у тебя красивое имя! Мне кажется, я слышал его раньше.

— Наверняка, — согласилась я. — По-русски меня зовут Елена. Так звали княгиню Ольгу в крещении.

— Княгиню Ольгу? — изумился он. — Какую?

— Благодаря которой, твоя матушка была христианкой, ты же сам мне рассказывал.

— Ах, да! Откуда же ты это знаешь?

— Мы же изучаем историю нашей страны, — засмеялась я.

Он восхищенно покачал головой и произнес как-то совсем по-русски:

— Елена!

В "лазарете" нас ожидал сюрприз: старик пришел в сознание. Он хрипло и тяжело дышал, но при этом тихая улыбка играла у него на губах. Святогор бросился к нему:

— Святой отец!

— Это ты, мой мальчик, — выдохнул больной, — это ты исцеляешь меня? Спасибо, Господь не забудет твоей доброты и оценит твои знания.

— Молчите, ваше преподобие, — поспешил остановить его врачеватель, — вам не следует разговаривать. Берегите силы. Постарайтесь уснуть. Вам необходим покой и отдых.

Он сделал перевязку. Старец закрыл глаза, лишь когда боль не позволила ему долее улыбаться. Вздохнув, он открыл глаза и еще раз осмотрел своего врачевателя.

— Где я нахожусь, сын мой? — поинтересовался старик. — И почему на тебе мусульманские одежды?

— Я мусульманин, но вы не волнуйтесь. Это христианский замок Аструм Санктум дона Ордоньо Эстелара, — ответил Святогор. — Здесь вам рады помочь. И здесь будет ваш приют до самого вашего выздоровления. Я на службе у сеньора замка.

Святой отец с усилием кивнул и смежил воспаленные веки.

Ночь прошла у постели больного. Иногда меня сменяли Сулейман или какой-нибудь монах, и мне удавалось подремать в уголочке. А вот для "главврача" этой маленькой клиники, по-видимому, не выпало даже минутки отдыха. Ночью священник метался в жару, да и мальчик тоже требовал от Святогора неусыпного внимания.

Утром в покои заглянул дон Ордоньо. Святогор как раз менял старцу повязку. Хозяин осведомился о состоянии святого отца и о здоровье своего сына.

— Состояние мальчика не вызывает у меня таких опасений, как падре Ансельмо. Но оба пациента требуют серьезного лечения, — отчитался "медик". — Дон Ордоньо, я не врач, я воин, однако, во дворце халифа я получил разностороннее образование. Но я уже много лет служу вам, и многие новшества в медицине мне не ведомы.

— К чему ты клонишь? Уж не хочешь ли ты отправиться к арабам? — возмутился владелец замка.

— О нет, это очень далекое путешествие, а у меня слишком мало времени, — сказал Святогор. — Хотя было бы полезно познакомиться с новыми знаниями. Дон Ордоньо, я имел кое-какие контакты с моими единоверцами и старался всегда узнавать новое, используя любую возможность. Так вот, есть у меня один рецепт, как раз для ранений такого рода. Но мне не приходилось еще применять его на практике и досконально изучить его свойства. Короче говоря, я не рискнул бы применить его без оглядки ни для святого отца, ни тем более для сына вашей милости.

— На ком же ты можешь его опробовать? — понял его хозяин.

— Я подумал, что наилучшим пациентом для исследований мог бы стать загадочный узник, — деловито и бесстрастно проговорил Святогор.

Я похолодела и затаила дыхание.

— Его пытками довели до такого тяжелого состояния, что ему в любом случае необходимо лечение. И в то же время, если лекарство окажется неэффективным или будет иметь отрицательные последствия, это скажется лишь на узнике.

Я не верила своим ушам. И это говорил Святогор, русский богатырь, благородный, любимый мною Святогор! Я изображала изо всех сил сосредоточенную возню около пациента и ждала ухода дона Ордоньо, чтобы немедленно призвать к ответу Святогора и выяснить, к чему он клонил.

— Я не возражаю, но где ты станешь лечить его? Не в каземате же? — пробасил сеньор.

— Нет, — вздохнул врачеватель. — Это было бы выше моих сил. Я не смог бы постоянно находиться сразу возле трех больных, расположенных в разных концах замка. Если бы ваша милость позволили, его можно было бы поместить здесь же на другой лавке.

Дон Ордоньо задумался, окинул комнату взглядом и ответил, что немедленно распорядится доставить сюда и создать ему условия; только пусть Сакромонт непременно испробует самые сильные средства. Хозяин уже собрался идти, как раздался стон раненого:

— Аструм… Санктум…звезда…

В эту же секунду в покои вошел падре Эстебан и увидел, что все застыли в растерянности. И он тоже стал свидетелем слов раненого, произнесенных в бреду:

— Аструм…Звезда…Здесь…Предназначение…

Больной затих. Священник приблизился к его постели и долго сосредоточенно молился.

— Сакромонт, — позвал он, наконец, — от твоих усилий зависит теперь жизнь этого святого старца. Сколько чудесных деяний совершил он во имя Господа! И Господь наделил его внутренним зрением. Люди со всей Кастилии и со всего христианского мира стекались к нему за советами и помощью, а то и просто за добрым словом, идущим от самого Господа. Вот и сейчас в бреду ему явилось какое-то откровение, и мы слышали его слова о замке нашем, однако, смысл их пока сокрыт от нас.

Святогор слушал с почтением и пообещал приложить все усилия к выздоровлению старика. Падре Эстебан оглядел всех присутствующих, поклонился дону Ордоньо и подозвал меня:

— Элена, обращаюсь к тебе в присутствии владельца замка, сеньора нашего дона Ордоньо. От тебя, от твоего усердия в молитвах также зависит теперь судьба этого старика и всех тех, кто страждет его наставлений.

Я пролепетала, что стараюсь. Дон Ордоньо одобрительно подмигнул мне и, уходя вместе со священником, намекнул Святогору, что не забыл о его просьбе.

Днем Коля уже лежал в одних покоях с раненым священником, причем с него даже сняли кандалы. Святогор сделал из него подопытного кролика. Однако врачеватель надолго уходил ко второму пациенту, а монахи иногда отлучались по своим делам, и мы с братом ухитрились даже немного поболтать. Именно он и объяснил мне "коварство" Святогора, который никаких новых средств не испытывал на Коле, а лишь вытащил его из темницы.

И потянулись дни и ночи у постели больного. Я уже неплохо научилась справляться с перевязкой, хотя каждый раз ужасалась при виде ран и ссадин на теле старика. Днем и ночью я дежурила около него, иногда читая молитвы. Спать удавалось немного.

Вечерами я покидала эту пропахшую снадобьями и мазями комнату, чтобы присутствовать на богослужении. После церкви Беренгария неизменно приводила меня в покои дона Альфонсо, где потихоньку поправлялся мальчик. Несколько раз я заставала там Святогора, и я стала замечать, как краснела Беренгария, когда целитель обращался к ней с просьбами или указаниями. Она начинала вся светиться и как-то всем телом подавалась вперед, словно в таком положении она лучше воспринимала его слова. Совместный уход за юным Габриэлем, очевидно, совершил переворот в девичьей душе. Пленник отца, уже много лет живший в замке, неожиданно превратился в долгожданного героя ее романа. Я понимала ее. Еще бы! Он такой красивый, такой умный, такой обходительный! Теперь он оказывался спасителем обоих ее братьев. К тому же, он напоминал волшебника, потому что ему единственному в этом замке оказались подвластны тайны целительства. А какой он был заботливый и внимательный! Юное сердце, давно жаждавшее любви, не устояло и растаяло. Ничего не пришлось дорисовывать в воображении, не пришлось выискивать героя в любовных романах, как это сделала бы моя современница. Беренгария не читала романов: они в то время еще не писались, да и не знаю, умела ли девушка читать. Идеальный герой был налицо и не нуждался в ретуши.

Я понаблюдала за Святогором. Но он, слишком увлеченный своим делом, к тому же смертельно усталый (он не спал уже несколько ночей, выхватывая лишь урывками час-два сна в сутки), ничего не замечал. Я горько усмехнулась. Теоретически шансы моей юной соперницы преобладали над моими. И он, и она принадлежали к одному времени, их связывали одни представления о жизни. У меня же не могло быть ничего общего с людьми этого времени. Нас разделяло тысячелетие!

Падре Ансельмо выздоравливал очень трудно и медленно. Фактически, как только ему становилось лучше, состояние его тут же делало крен в сторону ухудшения. Я ловила иногда печальный взгляд Святогора, когда он осматривал больного. Но он не терял надежды, упорно продолжая лечение.

На Святогора больно было смотреть. Лицо его осунулось, глаза воспаленно блестели изумрудной матовой зеленью, но он не жаловался. А по утрам он всегда выглядел посвежевшим и бодрым, даже если этой ночью ему не пришлось ни на минуту сомкнуть глаз. Вероятно, он ухитрялся общаться иногда со своими богами, и они давали ему веру. Или же он делал свою гимнастику, и она давала ему силы.

Я не имела подобных источников силы, и хотя спала явно больше, а работала явно меньше, чувствовала себя совсем измученной. Однажды утром я меняла падре Ансельмо повязку с мазью. Святогор тем временем его осматривал. Не то от вида раны, не то от усталости, когда я выпрямилась, в глазах у меня потемнело, и я почувствовала, как почва уходит из-под ног.

Каким чудом Святогор успел подхватить меня, не ведаю, но только он не дал мне упасть. Он держал меня, прижав к себе, а голова моя покоилась на его плече. В этот момент в комнату впорхнула Беренгария и издала невольный возглас удивления. Этот звук заставил меня очнуться, и я нашла себя в объятиях Святогора. В них же меня нашла и Беренгария.

— Беренгария! — обрадовался Святогор, ничуть не смутившись, — Элене плохо, дай скорее воды.

Меня напоили и усадили в деревянное кресло. Пока я приходила в себя, я наблюдала, как девушка возбужденно шептала что-то Святогору, приблизившись вплотную к его лицу и даже приподнявшись слегка на цыпочки. Выслушав ее, он кивнул, и они вместе покинули помещение.

— Эта девчушка по уши влюблена в нашего доктора, — шепнул мне Коля.

Мы были пока одни. Падре Ансельмо спал.

— Боюсь, что так, — согласилась я.

— Боишься? — удивился брат. — Ты разве ревнуешь? Родная моя, ты что тоже…?

Он не договорил, не отважился.

— Коля, милый, мне чужда ревность, ты же знаешь, — заверила его я. — В чувствах же своих я еще не разобралась. Но вот с предчувствиями, как я успела убедиться, я вполне знакома. И сейчас я предчувствую недоброе. Хотя куда уже хуже?

— Тебе просто нужен отдых, — пытался успокоить меня брат. — Ты устала. Мне-то Абдеррахман устроил здесь почти санаторий по реабилитации после двух с лишним недель заточения в суровом каземате. А вы с ним работаете на износ. Ты уже падаешь в обморок, а от него осталась одна тень.

Через некоторое время вернулся Святогор. Оставив Сулеймана присматривать за больными, он увел меня в свои покои и заставил лечь в постель. Я сопротивлялась:

— Святогор, ты устал гораздо больше меня. Отдых необходим, прежде всего, тебе.

— Я выносливее тебя. Я бывал и не в таких переделках, я не спал и не по пять суток…

— Я ничего не знаю о твоей жизни, — удрученно вздохнула я.

— Я обязательно расскажу тебе, — заверил он меня. — А сейчас спи.

— А ты? — не унималась я. — Посмотри на себя. Глаза утонули в темных кругах, нос заострился, брови сдвинулись, а лоб сморщился, будто тебе доставляет огромных усилий держать глаза открытыми…

И я не удержалась: ласково провела рукой по его бровям, глазам, очертила контур носа и скользнула пальцами по губам, погладила усы и бороду. Я подумала, что я совсем утонула в приглушенной зелени его глаз и заблудилась в густоте его ресниц. Он как-то неестественно застыл, будто выжидая чего-то или испытывая внутреннюю борьбу. Он, как в замедленной съемке, осторожно оторвал мою руку от своего лица и прижал ее к губам. Потом также медленно и осторожно он притянул меня к себе, покрыл мое лицо легкими, нежными поцелуями и, наконец, притронулся губами к губам. Он уже хотел отпрянуть, вероятно, опасаясь обидеть меня, но я удержала его, обвила его шею руками, и страстный поцелуй состоялся. И теперь я знала наверняка, что я совсем пропала.

— Как же я расстанусь с тобой, девочка моя? — прошептал он, крепко сжал меня в объятиях, заставил лечь, приказал мне спать и тихонько ушел.

Глава двадцать седьмая ПРИ ДВОРЕ ХАЛИФА

Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет:

Не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его за то, что он меня, грешного и худого, столько лет оберегал от тех смертных опасностей, и не ленивым меня, дурного, создал, на всякие дела человеческие годным.

"Поучение Владимира Мономаха"

Я провалилась в сон, словно в глубокий освежающий колодец. Сколько я проспала, не знаю, но разбудил меня странный звук, проникший в мой сон и совпавший с ним. Мне снилось, что я открываю тяжелую дверь со скрежетом, а за нею меня встречает Святогор. И я попадаю в его объятия. А одет он по-современному — в джинсы и рубашку, и этот наряд ему очень к лицу. Но что-то раздражает нас, мешает раствориться в радости видеть друг друга и быть вместе. И тут я замечаю, что дверь-то уже открыта, а звук все еще продолжается. И я очнулась.

В этот момент Святогор закрывал дверь подземелья. Он выглядел озабоченным, почти удрученным. Я позвала его. Он бросился ко мне:

— Ты уже проснулась? Как ты себя чувствуешь?

— Я-то хорошо, — смутилась я. — А ты? Тебя что-то тревожит?

— Да, многое, но больше всего меня беспокоит то, что должно меня радовать, — и он как-то робко улыбнулся.

— Что? Что это? — не поняла я.

— Видишь ли, я очень хочу спасти вас с Николасом. Я понимаю, что вам грозит здесь опасность, — сказал он. — И я каждый день ходил в подземный коридор наблюдать за поведением световой стрелки.

— Боже, когда же ты все успеваешь? — поразилась я.

— Это не требовало от меня никаких героических усилий, — отнекивался он. — Просто я приходил туда, ориентируясь по солнцу то за час до появления стрелки, то через час после нее.

Он грустно помотал головой, будто прогоняя наваждение, и продолжил:

— Вчера я пришел через два часа и увидел стрелку, острием своим указывавшую в сторону выхода, от моего жилища. Сегодня решил я удостовериться в ее действенности и захватил с собой кубок. Я поместил его на стрелку и, когда она погасла, кубок исчез.

Я ахнула. Я до сих пор не могла поверить в чудеса, не могла привыкнуть к ним.

— Это означает, — подытожил Святогор, — что врата времени открыты и на выход. И завтра я должен отправить вас обратно в ваше время, — он вздохнул. — Да-да, я должен.

Я замерла, ожидая, что он скажет дальше. Он посмотрел на меня грустно. Взгляды наши встретились, и мы так долго не отрывали друг от друга глаз, что, казалось, зелень его глаз перетекла в мои, окрасив их в серо-зеленый цвет, и изумруд его глаз чуть разбавился сероватым оттенком моих.

— Я должен отправить вас завтра домой, — повторил он и как-то беззащитно, по-детски улыбнулся. — Но я не хочу. Не хочу!

Я коснулась его руки и спросила:

— Мы спешим?

— Да-да, я думаю, нам пора, — растерянно произнес он.

— Жаль, — вздохнула я. — Я так хотела, чтобы ты рассказал мне дальше историю своей жизни. Ведь завтра мы расстанемся, и я никогда ее не узнаю.

— Пойдем, Елена, мы нужны пациентам. Как только выпадет свободная минутка, я обязательно расскажу тебе.

Падре Ансельмо чувствовал себя бодрее и обрадовался нашему появлению. Он о чем-то беседовал с Колей на латыни, а когда мы вошли, вдруг обратился к Святогору:

— Мой уважаемый лекарь, поведайте мне, как оказались вы в этом христианском замке.

Я удивилась тому, что просьба больного совпала с моей, и углядела в том добрый знак. Я начинала верить снам, совпадениям и чудесам. А Святогор усмехнулся, пощупал пульс у священника, одобрительно кивнул и промолвил:

— Что ж, видно, не уйти мне сегодня от рассказа.

Он заговорщически подмигнул мне, устроился рядом с постелью раненого и начал рассказывать. А я снова приведу здесь отрывок из его рукописи:

"Стал я жить в сказочном дворце Мадинат Аль-Сахра. А держали меня, дабы сделался я халифа "заморской ученой собачкою". И здесь во дворце продолжил я свое просвещение. Науки у арабов возводились в культ. Здесь ценились по-особому медицина и математика, астрономия и философия, и владение словесностью. Высочайшим искусством полагали арабы каллиграфию, величая ее "духа геометрией". Самой же достойной наукой почиталась теология, в этом мире место их людям разъяснявшая. Уважением великим пользовались те, кто для себя способен был почерком изысканным переписать "Коран", и украсить его рисунками-миниатюрами. И познания сии человеческие во дворце постигал и я, учителями именитыми направляемый. Сам халиф развращенным был человеком и избалованным. Он пытался лишь создать у подданных впечатление, что достойный сын он отца своего, покойного халифа Аль-Хакама Второго /*Аль-Хакам II — второй кордовский халиф, прославившийся своим миролюбием и богатейшей библиотекой, насчитывавшей 400 тыс. книг. Правил с 961 по 976 гг./, богатейшей и изумительнейшей библиотекой своей прославившегося.

Аль-Хакам пополнял эту знаний сокровищницу неустанно и с прилежанием. Почитал он книгу лучшим подарком мусульманина мусульманину. При правлении Аль-Хакама, сказывают, в стенах дворца самые знаменитые поэты и сочинители слагали свои вирши и сказания; самые мудрые философы искали истину и делились своими поисками в своих творениях; самые искусные каллиграфы, среди которых преобладали женщины очаровательные и образованные, занимались переписыванием книг и украшением их; самые талантливые медики врачевали обитателей райского уголка самой Кордовы и спасали немощных с самых дальних уголков халифата всего. Аль-Хакам славился как самый образованный и наименее жестокий халиф. И в правление его несколько годов прочный мир царил между Аль-Андалус и христианами. Сыну завещал он мир оберегать и не поднимать оружия и войск, иначе как по острой надобности, для защиты правды и справедливости. Ибо, по разумению его, только в мирной жизни можно знания приумножать и народу своему дать процветание.

Однако, прошли эти времена, и взошел на престол Хишам Второй. Был он младшим и поздним сыном великого Аль-Хакама и наложницы Субх, покорившей пожилого халифа волосами своими светлыми и глазами голубыми и подарившей ему двух сыновей. Старший, к сожалению, долго не прожил. И поспешно объявил халиф маленького Хишама своим наследником. Совсем мальчиком оказался наследник в руках сильного Мохаммеда ибн Аби-Амира игрушкою. Был тот во дворце человеком случайным и новым, однако же сумел втереться к халифу в доверие и особенно к молодой его наложнице. Мохаммед внешностью обладал столь обаятельной и столь великим честолюбием, что очень скоро утвердился он в халифате на первых ролях. Поговаривали, был он самой Субх даже полюбовником. Они нуждались друг в друге одинково. Ее влиянье при дворе полагал он ступенькою для дальнейшего наверх продвижения. Она же видела в нем опору для сына своего возлюбленного, слишком юным на престол восходившего.

Так все и произошло. Постепенно удалось Мохаммеду ибн Али-Амиру остаться советником и министром единственным юного халифа. И тщеславие его ему позволило одного лишь человека иметь над собой — самого халифа, причем власть последнего становилась столь призрачной, что вся власти полнота, все бразды правления сосредоточились в руках Мохаммеда. Хишама же министр приобщал к образу жизни неправедному и нездоровому, разрешал ему возлияния винные, поощрял его наклонности самые низменные.

Воздвигнет вскоре Мохаммед на берегах Гвадалкивира бурного и для себя дворец столь же прекрасный, как дворец самого халифа. И имя даст ему похожее, Мадинат Аль-Сахира наречет его. Перенесет он в резиденцию свою все службы государственные. Халиф же останется в Мадинат Аль-Сахре, как птичка в золотой клетке, великий, но ничтожный, всевластный, но без власти, свободный, но пленник, охраняемый будто бы во имя безопасности телохранителями и лишенный права передвигаться по собственному желанию.

Мохаммед же, стремясь еще выше взлететь и прославиться, возобновил священную войну против христиан и одержал победы многочисленные. И вот с победой воротясь из королевства Леон, он принял титул Аль-Мансура, " Божьей волею победителя ".

В эту пору и протекало детство мое и юность моя при дворе халифа. Доводилось с Аль-Мансуром видеться и мне. Человек этот великий в устремлении противопоставить себя всему человечеству, и вправду обладал обаянием поразительным. Меня заставляли петь иль декламировать при нем. Терялся я, благоговел от его взгляда проницательного, казалось, этот человек все знает обо мне, все мысли читает мои с легкостью. И он образованием своим значительно халифа превзошел, и уважение имел он к слову писанному. Но знаю я, по приказанию его, как будто с ересью в борьбе, целые тома, драгоценные и многомудрые, из библиотеки, столь любовно Аль-Хакамом собиравшейся, были принародно преданы на площади огню. Этого не мог я простить ему и негодовал в душе, но, увидев его, забывал обо всем и готов был преданно ему служить, потрясенный его величием. Чувствовал, что по душе ему и я. Ласково трепал он меня по белокурым волосам и особенно заинтересованно об успехах моих проведывал у наставников моих.

Именно Аль-Мансур распорядился новым направлением просвещенья моего. Обучаться начал я делу военному. Полагал он, что, как и все, должен был я поддерживать халифата мощь именно теперь. Поражения свои проклиная, христиане стремились к единству, и арабам достойный готовы были в битвах они дать отпор.

Незамеченными не остались ратные мои умения. Военные наставники удивлялись моей стрельбы из лука меткости, способности в седле держаться и с лошадью управиться даже на всем скаку. Всем этим и другим искусствам воинским еще в раннем детстве обучил меня мой батюшка. И арабы уже в юности ранней привлекли меня к участию в военных кампаниях, сначала в пехоте средь простого люда солдатского, а затем и среди всадников, в чью семью меня приняли за заслуги мои ратные.

Думается мне, сам Аль-Мансур оценил успехи мои воинские и наградил, возвысив меня в звании. Не считался я более рабом иль пленником, а почитался наравне с воинами, коих иногда превосходил познаниями, что все ж сверх меры ценилось в арабском обществе.

Вскоре стал я разбираться и в делах политических во всей Аль-Андалус. Уразумел я тогда, что Аль-Мансур, всемогущий и самовластный, подмявший под себя халифа несчастного, слабого и развращенного, проводил политику особую. Справедливо опасался этот деспот, что поднимется супротив него, узурпатора, знать родовитая, его возвышением недовольная, жадная до власти, богатства и славы. Не желал допустить он такого поворота, великой обладая дальновидностью. И создал он организацию военную нового образца. В ней равны все стали по званию: и арабы племени знатного, и арабы происхождения низкого, и берберы дикие, из Северной Африки пришедшие, и невольники, ликом черные, и даже христиане, по какой-то причине арабам служившие. И не делал он ни для кого исключения, не допускал никому послабления, и не возвышал никого без заслуги истинной. Это силу давало деспоту невероятную, мощь военную и преданность личную всего воинства его многочисленного. Потому-то я и возвысился, хотя был я тоже невольником.

Появился у меня со временем даже оруженосец и слуга мой верный, Сулейман, который водил за мной в походы ослика вьючного с провизией и запасами оружия. Он с восторгом щит мой носил кожаный, драгоценный и дорогой, мне подаренный самим диктатором. Не прославился я убийствами, не участвовал я в грабежах и насилии над жителями деревень покорившихся, за что презирали меня часто воины, особенно из племени берберского, верные псы узурпатора. Однако сам Аль-Мансур относился ко мне с уважением, окружал меня ласкою, потому что копье мое — смелое и меткое, потому что меч мой — верный и удачливый в поединках с неприятелем, потому что в сражениях яростных не прятался я за спины других воинов, потому что не бросал я на поле битвы товарищей израненных, потому что ухитрялся брать я множество пленников живыми и здоровыми.

В перерывах между походами возвращался я во дворец халифа Хишама Второго, прозябавшего в своих разлечениях, от всего мира сокрытого, от самого себя охраняемого. Там я снова становился "ученою собачкой хозяина", ублажал его музицированием и декламацией, восхищал его речью многоязычною, читал ему труды великих авторов или истины, в Коране заключенные. Там продолжал я свое образование. Увлекался я медициною, полагая полезность ее на поле ратном.

Так текли годы службы моей при дворе халифа кордовского, то в райских садах дворца, то в кампаниях воинских, походах дальних и утомительных. Ранен я бывал, но раной не опасною, сам умел себя я вылечивать с помощью верного оруженосца моего. В остальном Бог оберегал меня и не обходил своею милостью. Думаю, ведомы ему мои страдания душевные и поиски духовные.

Я порой невыносимо тосковал и по матушке и батюшке, по добрым сестрам своим старшим. Тосковал я по жизни, которую понимал, где легко отличал я добро от зла, друга от ворога, ласку от грубости, искренность от лицемерия. Здесь же все иначе виделось. Войны мы вели неправедные. Неприятель наш истинным был земли этой хозяином. За вниманием министра-диктатора крылось коварство и вседозволенность, а за ласкою — стремление подчинить души людей, судьбы их сломать, как поступил он уже с халифом законным, потомком рода Омейядов, внуком Абд-Аль-Рахмана Третьего.

И вот наступил тот год, памятный для всей Аль-Андалус. Прожил я уже в Кордове лет около пятнадцати и был уже мужем зрелым и воином многоопытным. Отправилось воинство арабское в поход дальний и многотрудный против королевств и графств христианских. Множество селений поверженных оставили мы позади. Шли мы легко, каждая победа азарт рождала воинский. Добрались мы до края горного. Там раскинулось владение графа кастильского, давно уже арабами завоеванное, но вновь христианами заселенное в отсутствии контроля и угнетения со стороны завоевателей. Местечко для ратного столкновения избранное именовалось Коршуньей горой, иначе — Калатаньязор /*Традиционно, принято считать, что эта битва при Калатаньязоре (в провинции Сориа) произошла в 1002 г. и нанесла сокрушительное поражение по армии Аль-Мансура, а сам он был ранен и вскоре скончался в замке Мединасели. Однако, некоторые историки утверждают, что битва состоялась летом 1000 г., в ней против армии Аль-Мансура выступали объединенные силы королевства Леон, Наварры и тогда еще независимого от Леона графства Кастилия. Исход ее неизвестен, и она не имеет никакого отношения к смерти Аль-Мансура, действительно умершего в 1002 г. Автор позволил себе воспользоваться традиционной версией/.

И столкнулись в сражении честном две армии, не уступавшие друг другу храбростью. Много христиан полегло под нашим натиском, но и мы потери понесли огромные. И казалось, Бог на нашей стороне, но внезапно пересмотрел Всевышний взгляд свой на сражавшихся да и занял сторону неприятеля. Ранен был наш вождь, сам тиран Аль-Мансур. Я уж вместе с ним бой покинул жаркий, ибо врачевать его мне было велено, коль сгинул врачеватель наш в том походе изнуряющем. Поражение терпели мы, и было ясно это всем сражавшимся. Нас теснили упорно христиане измученные, свою землю упорно защищавшие и в том силы свои черпавшие. Я возился с ранами великого диктатора, поражался его терпению и мужеству.

Вдруг заметил я юношу-христианина. От своих он отбился воинов и с бербером кровожадным отчаянно дрался в поединке честном. Не хотел я в состязание их вмешиваться и продолжил было целительство. Но увидел я, как нацелил топор еще один бербер, стремясь помешать бою честному. Стало так мне жаль того юношу, совсем мальчика, и я бросил свое врачевание и к воину, что топор держал, кинулся, рискуя сам под лезвие его угодить невзначай, и крикнул я ему, что Аль-Мансур срочно просит его. Юноша тем временем поверг соперника, но на землю пал, раненый своим противником. К юноше я кинулся, сам не понимая, что делаю. Подхватил я его на руки, с поля боя понес в сторону христиан, положил осторожно на траву и начал раны его перевязывать. Обработав его раны неопасные, бережно устроил я его, за огромным валуном от глаз противника сокрыв. И поворотил к пациенту своему великому.

Но заметил я, как начали арабы медленно отступать, осторожно перемещая повелителя на носилках, из прутьев наспех сделанных. Окружили их вдруг христиане-воины и был взят в полон Аль-Мансур.

Вышел из засады я к предводителю их рыжебородому, зычным басом говорившему, и обратился с речью достойною. Я поведал ему, что повержен арабским воином юноша в бою, и что я, знакомый с тайнами врачевания, помощь оказал ему необходимую, но теперь считаю его пленником. Предложил я сдаться добровольно в плен, слово дал я, клятвой во имя Аллаха скрепленное, что верну тогда их раненного, коль отпустят они на волю вольную старика больного и немощного, на носилках лежавшего. Не раскрыл я им, что старец тот и был сам Аль-Мансур, а назвал его своим дядюшкой. Пошептались воины христианские, посудили-порядили да и дали свое согласие, прежде пожелав на юношу взглянуть. Отказался я выдать им его местонахождение, раньше чем уверую, что старик мой вне опасности. Снова совещались воины да и взяли под стражу меня и еще двух арабов-пленников, отпустив притом диктатора с двумя сопровождающими.

Я простился с ним. Был он очень плох, но нашел в себе силы поблагодарить меня за службу верную. Правда, высмеял он поступок мой, добровольное мое пленение, и шепнул мне так: "Жизнь моя уже не стоит ни гроша, ни за что загубил ты молодость и отвагу свою. Но привык я под себя людей подминать всю жизнь, потому приму твою жертву с благодарностью".

Так я пленником сделался рыжебородого дона Ордоньо. Юноша же тот сыном был его доном Альфонсо, двадцати лет от роду. Потерпели арабы поражение сокрушительное. И вернулся домой мой новый господин, да и заточил меня в подземелье замка своего. Однако, благодарность свою за спасение юноши дон Ордоньо мне всегда выказывал, обращался со мной неплохо он, не пытал, не истязал, а потом решил, что на свободе я буду ему полезнее. И тогда заключили мы договор о сотрудничестве. Итак, я поселился в доме господина Ордоньо — в его замке Аструм Санктум.

Много позже до меня докатилась весть о смерти Аль-Мансура в замке Мединасели. Он ушел из жизни шестидесяти двух лет, но он здоровьем отличался и мужеством, и если б не рана его смертельная, еще мог прожить бы немало лет".

Глава двадцать восьмая ЗАГАДКИ СВЯТОГО СТАРЦА

О путник, обернись, взгляни назад

— И ты увидишь путь, тебе сужденный.

Он вдаль пролег, восходом освещенный,

Но в дали той уже горит закат.

Минувшее с грядущим стало в ряд;

Приход, уход — одни у них законы;

Так поверни же руль судьбы бессонной,

Как стрелку, что обходит циферблат.

Мигель де Унамуно(1846–1936) /испанский поэт и философ/

— Cначала ты спас старшего брата, а теперь выхаживаешь младшего, — мечтательно промолвил падре Ансельмо, когда Святогор завершил свой рассказ.

— Да-а, это именно ты, мой мальчик! — снова загадочно произнес старик.

Мы все в изумлении посмотрели на больного. Священник блаженно улыбался, зачарованно покачивая головой, так что белые волосы его под тонзурой терлись об изголовье.

— А зовут тебя Абдеррахманом? — спросил он.

— Так называли меня арабы, — кивнул Святогор.

— А здесь тебя называют Сакромонт. Почему? — поинтересовался старец.

— Это мое имя в переводе на ваш язык.

— Откуда же ты родом?

Святогор уклонился от прямого ответа:

— Я уже и не помню откуда. В плену у арабов я с раннего детства.

Падре Ансельмо медленно и трудно повернул голову и окинул внимательным взором своего лекаря.

— Нет, мой мальчик, от меня ты не скроешь правды, — проговорил он лаского. — Я-то знаю, откуда ты. Ты из очень далекой и очень загадочной страны, за многими морями и землями. Да-да, ты из той же земли, что и …

Он неожиданно умолк, вздохнул и обратился ко всем:

— Попросите сюда владельца замка и всю его семью, а также достопочтенного падре Эстебана. Прошу тебя, Сакромонт, исполни мою просьбу немедленно!

Сулеймана послали за семейством. Стало тревожно. Ситуация напоминала выражение предсмертной воли больного. Я бросила вопросительный взгляд на Святогора — тот лишь растерянно пожал плечами. Он внимательно осмотрел старика, дал ему выпить укрепляющий настой и посоветовал подремать, пока собираются члены семьи сеньора.

Через минут двадцать все вместе вошли в "лазарет". Сулейман застал всех уже в часовне в ожидании богослужения, о котором я совершенно забыла, потрясенная всем, что произошло за день.

— Ваша милость, — обратился Святогор к дону Ордоньо, — прошу извинить меня, что я прервал вашу службу. Падре Ансельмо настаивал на вашем приходе. Вероятно, он имеет что-то очень важное сообщить всем вам.

Дон Ордоньо кивнул и сказал больному, что все в сборе и готовы со вниманием выслушать его. Падре Ансельмо, очевидно, все же утомился. Он какое-то время молчал, собираясь с силами, но что-то настолько не давало ему покоя, что это мешало отложить разговор на следующий день. Он слабо улыбнулся и заговорил:

— Я рад, что вы почтили меня, недостойного, своим вниманием и нашли время оторваться от дел. Мне жаль, что здесь вам всем, даже негде устроиться. Но я не отвлеку вас надолго.

Все действительно стояли, лежали только сам старец да Коля, тяжесть состояния которого "доктор" преувеличивал в интересах дела. Я оставалась возле постели больного рядом со Святогором. Остальные нестройной кучкой сгрудились в центре комнаты. После слов старика дон Ордоньо жестом пригласил всех приблизиться к больному и кучка приняла форму полукруга. Беренгария, метнув на меня недобрый взгляд, очутилась рядом со Святогором, по другую его руку.

— Дорогие мои, — слабым, но внятным голосом начал старец, — я должен поведать вам нечто очень значительное. Мне известно, что замок Аструм Санктум и его владельцы облечены исключительно важной миссией. Собственно, сообщить вам об этом я и направлялся, когда попал в переделку. Но тогда мне еще неведомо было, кто из вас способен осуществить эту миссию. Теперь мне это открылось.

Он перевел дух и продолжал:

— Замок этот недаром называется Святая Звезда. Эта "звезда" имеет отношение к древней утраченной культуре, в верованиях которой преобладала восьмиконечная звезда как символ солнца. Тайна этой культуры сокрыта от людей уже множество веков. На многие столетия люди забыли о местонахождении самого древнего города на нашей земле, ныне оккупированной арабами. Но существует святыня, вывезенная арабами из Северной Африки и доставшаяся им по наследству от карфагенской культуры, погубившей, согласно преданию, культуру наших далеких предков. Святыня эта хранит тайну того, самого древнего, города. Святыня эта спрятана во дворце халифа.

Старик замолчал. Никто не шелохнулся и не проронил ни слова. Падре Ансельмо собрался с мыслями и силами, окинул проницательным ясным взглядом окружающих, причем глаза его, усталые и болезненно воспаленные, излучали такую магнетическую твердость и убежденность, что не оставалось никаких сомнений в значимости того, что он пытался до нас донести. Он продолжил:

— Отправляясь в ваши владения, я еще не ведал, укажет ли судьба, как вам исполнить возложенную на вас миссию. Теперь же меня просветили, что Всевышний послал вам человека, способного справиться с задачей и доставить святыню под сень этих стен, где, согласно предсказанному, она и найдет свой приют, пока не настанет час ее прочтения и осознания. А час этот настанет.

Тишина сменилась странным шуршанием и тихим шарканьем. Все от напряжения и внимания нервно переминались с ноги на ногу. Старец опять перевел дух. Падре Эстебан шагнул к больному и осторожно рискнул спросить:

— Ваше преподобие, кого же вы видите в роли исполнителя воли Всевышнего?

Раненый слегка дернул головой, как бы призывая не торопить его, и, прикрыв глаза, промолвил:

— Эти полномочия под силу только одному человеку среди вас… Мусульманину…Сакромонту…

Раздался нестройный приглушенный вздох, не то облегчения, не то удивления.

— Человеку этому, благородному и вниманием Господа отмеченному, не следует откладывать вверенную ему миссию. Не сегодня-завтра долженствует ему отправиться в дальний путь, тем более что непростые события в самом халифате требуют поспешать в таком деле.

— А как же вы, ваше преподобие? — воскликнул Святогор в искреннем недоумении. — Я сколь мог облегчал ваши страдания, стараясь на благо вам применять мои скудные знания. Но я не могу пока оставить вас — как ваш врачеватель я просто не имею такого права.

— Это не должно тревожить тебя, мой мальчик, — заметил раненый. — На все воля Божья, и я — в руках Господних. Полагаю, он скоро… призовет меня к себе. А тебе… не должно мешкать… Завтра же… отправляйся …в путь…

Видно было, как силы оставляют его. Он говорил все с более продолжительными паузами, но все же говорил:

— Спеши, мальчик…мой, тем более…, что все условия… сложились для осуществления… миссии… Аструм …Санктум… Здесь есть и…

Речь его неожиданно оборвалась. Он смежил веки и неслышно шевелил губами. Святогор схватил его сухую руку и слушал пульс. Дон Ордоньо инстинктивно выдвинулся вперед, а падре Эстебан стал истово молиться. Никто не уходил. Женщины лишь чуть отступили.

Неожиданно старец что-то забормотал. Он явно бредил или же находился в состоянии транса, потому что слова его вызывали лишь недоуменное непонимание в душах слушавших.

— Здесь… он… тайна в его руках…в грядущем…страна дождей и снегов…двое…грядущее…судьба…будет разгадана… святыня… много веков… Аструм Санктум…

Он устал, или видения прекратились. Он вдруг стал дышать ровнее и, видимо, провалился в сон.

— Он жив? — осторожно спросил дон Альфонсо.

— Да, просто он очень утомился за день и уснул, — ответил врач.

— Пойдемте, помолимся за его выздоровление, — не то предложил, не то приказал падре Эстебан. — Сакромонт, я полагаю, и тебе следует присоединиться к нам.

— Я бы с удовольствием, святой отец, но я должен навестить еще нашего второго больного, — предупредил Святогор.

— Пять минут доброй христианской молитвы не повредят ни одному пациенту, — назидательно улыбнулся священник и резко повернулся ко мне:

— Элена! Следуй за мной!

Я почувствовала непреодолимое желание встать по стойке "смирно", но сдержалась и побрела за покидавшими покои больного членами семьи сеньора. Замыкал шествие Святогор, его уверенные шаги за моей спиной вселяли в меня бодрость и не давали мне упасть духом.

Глава двадцать девятая РЕВНОСТЬ

Добро и зло заключено в привычках и желаньях,

Вражда и дружба сотни раз меняются местами,

И это ведает любой, вкусивший горечь знанья,

Проникший в истинную суть того, что будет с нами.

Абу-ль-Атахия

На богослужении мы со Святогором разместились у стены, не смея смущать праведное семейство. Беренгария метнула в мою сторону мрачный взор. Я сделала попытку улыбнуться ей, как ни в чем не бывало. Она покраснела и в ответ слегка растянула губы в подобии улыбки. Во время службы она беспокойно оглядывалась, переминалась с ноги на ногу — что-то сильно тревожило ее. Я же отдыхала душой, ощущая рядом благотворную энергию Святогора, отдыхала и телом после тяжелого дня под монотонный, но красивый молебен, звучавший в хорошем исполнении падре Эстебана. Пожалуй, я действительно почувствовала в эти минуты единение с Всевышним и высокий полет души и помыслов. Я благоговейно впитывала любовь и милость, посылаемую Господом, и трепетала, вбирая всеми клеточками любовь земную, исходившую от Святогора.

После богослужения Святогор отправился проведать Габриэля, а я побрела одна в покои больного священника. Но я немного заплутала в лабиринтах второго этажа, вернулась и хотела пройти через улицу, чтобы заодно прогуляться, шагнула на винтовую лестницу и пролетом ниже услышала голоса. Я остановилась, понимая, что мне уже не удастся пройти этим путем, и решила переждать в надежде, что разговор на лестнице не затянется. То, что я невольно подслушала, повергло меня в ужас.

— Мне пора идти, девочка, твоему брату нужна еще моя помощь и твой уход, — говорил мужской голос.

— Не уходите, побудьте со мной. Мне необходимо сообщить вам что-то очень важное, — уговаривал женский голос.

— Я слушаю тебя, Беренгария, — вежливо сказал мужчина.

— Сакромонт, это касается вашей… ну, как ее?…наложницы, — голос замялся. — Я от всех скрыла из-за вас, и вы теперь — первый, кому я сообщаю об этом, просто с целью предостережения.

— И что же? — торопил Святогор.

— Она знакома с этим странным узником, — четко выговаривая слова, произнесла Беренгария. — Я видела, как она общалась с ним в камере. Теперь, когда несчастья обрушились на наш дом, я совершенно уверена, что причина наших бед в ней, и я поняла, что должна рассказать вам.

— Почему же именно мне?

— Потому что… вы живете с …ней. Я хочу предостеречь вас.

Последовала пауза. Затем тихий голос Святогора:

— Спасибо, Беренгария. Сейчас узник находится под постоянным моим присмотром. К тому же я даю ему снотворное, чтобы он не смог ничего предпринимать.

— Я про него и не говорю! — вскричала девушка. — Она-то на свободе. Все зло — в ней.

— Хорошо, — примирительно сказал Святогор. — А теперь я пойду.

— Нет, постойте! — отчаянный вопль, словно зов о помощи, прокатился по лестничным пролетам.

Мне стало жаль глупую, наивную девочку. Я не сердилась на нее. Ее действия отличались импульсивностью. Она не давала себе труда оценить свои поступки. Она любила и поступала так, как ей подсказывало сердце и желание. Прежде всего, она очерняла свою соперницу в глазах любимого. Она не задумывалась над тем, в каком свете подает самое себя. А жаль!

— Да! — откликнулся Святогор.

— Вы уедете завтра?

— Это не мне решать. Я на службе у твоего отца. Как дон Ордоньо прикажет, так я и поступлю.

— Я не хочу, не хочу, чтобы вы уезжали, вы слышите, не хочу! — как капризный ребенок кричала она. Я даже представила себе, как она топает ногами.

— Не уезжайте, — уже тише раздался ее всхлипывающий голос, после небольшой паузы. — Я не смогу без вас… Как же я буду ухаживать за братом?

Ага, все же здравый смысл не был чужд ей, и в нужную минуту она дала логическое объяснение своим капризам. Но она тут же все испортила:

— Я люблю вас. А вы … вы любите меня?

Молчание в ответ. Да-а, Святогор оказался в положении Онегина, но на сей раз я заняла сторону последнего, хотя всегда, вероятно, из чисто женской солидарности принимала сторону Татьяны.

— Я люблю тебя как дочь моего господина, как милую, добрую девочку, — ответил после паузы Святогор. — Мне тридцать пять лет. Я намного старше тебя и гожусь тебе в отцы. К тому же, я в вашем доме пленник, и думаю, твоему отцу бы не понравились наши отношения. Я не имею на это права.

Онегин с вечной отповедью! Мой добрый Святогор оказался не тоньше и не умнее пушкинского героя. Но я не ведаю, какие-такие слова мог бы найти тот или другой, чтобы тонко и тактично объяснить женщине, что он ее не любит. Вряд ли такие слова существуют вообще!

Я услышала всхлипывания. Девушка плакала, и сквозь слезы упрекала:

— Неправда! Все дело в этой вашей наложнице. Это из-за нее вы говорите так. Ни мой отец, ни сам падре Эстебан не смогли бы запретить мне любить вас! И я докажу вам это. Только уберу сначала вашу наложницу, шпионку и ведьму.

— Ты слишком разволновалась. Пойдем. Мы нужны твоему брату. Не надо плакать, ты огорчишь мальчика, — молвил Святогор.

Послышались приближающиеся шаги вверх по ступенькам. Я едва успела юркнуть в коридор, из которого вышла несколько минут назад. Я была в полуобморочном состоянии. Ноги подкашивались, руки дрожали, а в груди что-то давило и жгло, болью растекаясь по всему телу. Я несколько раз глубоко вдыхала воздух, пытаясь взять себя в руки. Переждав немного, я вновь шагнула на винтовую лестницу и начала медленно, неверными шагами спускаться. Как сомнамбула, я выплыла на улицу и столкнулась с падре Эстебаном.

— Элена? — изумился он. — Что ты здесь делаешь? Почему ты до сих пор бродишь здесь?

— Святой отец, я заблудилась в коридорах, — замялась я.

— Что с тобой? На тебе лица нет. Где ты была? Почему ты плачешь? — строго вопрошал он.

И только тогда я почувствовала, как по щекам моим текут слезы.

— Мне страшно, — неожиданно для самой себя призналась я.

— Пойдем со мной, — потребовал священник.

Мы вновь окунулись в духоту башни, поднялись до уровня большого зала и у его входа встретили донью Эрменехильду. Эта женщина вызывала у меня невольное уважение, и я инстинктивно тянулась к ней, хотя она ни разу не беседовала со мной с глазу на глаз и вообще не проявляла к моей персоне особого интереса.

— Падре? — удивилась она, окинув меня бесстрастным взглядом.

— Эта девушка бродила по замку. Одна! — ответил святой отец. — Я застал ее, выходящей из башни на улицу.

— Она расстроена чем-то? Вы обидели ее? — осведомилась она, и в голосе ее промелькнула лишь тень сочувствия, в целом же тон ее оставался таким же сдержанным.

— Нет, я застал ее уже в таком состоянии.

— Ее место у постели больного, если я не ошибаюсь, — твердо констатировала хозяйка.

— Ее место — в темнице, в этом я убежден, — парировал священник.

Боже, как унизительно! Они говорили обо мне в третьем лице в моем присутствии, словно я вещь, или предмет, или отвлеченное понятие.

— Это не вам решать. — Женщина тоже знала, кто в доме хозяин.

— Вот я и направляюсь к дону Ордоньо, — вежливо улыбнулся падре.

В большом зале проходила вечерняя трапеза. Священник оставил меня у двери, приблизился к сеньору и что-то сообщил ему. Из-за стола поднялся дон Альфонсо и, буркнув что-то вроде: "Я отведу ее", устремился ко мне. Через весь зал мы подошли к противоположному выходу. В это мгновение в зале появились Беренгария и Святогор. Заметив меня с доном Альфонсо, девушка завизжала, как безумная:

— Что делает здесь эта особа с моим братом? Прочь от моего Альфонсо!

— Дочь моя, что ты хочешь этим сказать? — удивился дон Ордоньо.

— Беренгария, что с тобой? Успокойся! — строго наказала донья Эрменехильда. — Твое поведение недостойно.

— Вы просто не знаете. Я скажу при всех, что мы пригрели змею, — гордо выкрикнула девушка и быстро зашагала к столу:

— Отец, не верьте этой девице. Она ведьма! Она заодно с тем узником-колдуном. Я точно знаю. Из-за нее не выздоравливает святой отшельник. Из-за нее ранен мой маленький брат.

— Но…, — дон Ордоньо хотел что-то возразить.

— Пожалуй, это верно, — перебил его падре Эстебан. — Я застал ее сейчас бесцельно бродившей по замку. Неизвестно, чем она за-нималась. С момента окончания службы прошло много времени. Что понадобилось ей в коридорах замка, что нужно ей во дворе?

— Отец, я не успокоюсь, пока ты не бросишь ее в подземелье, — взмолилась дочь. — Она может убить Габриэля. Вот и Сакромонт того же мнения, а он-то знает ее, как никто другой.

Святогор от изумления вздрогнул и ринулся прямо к хозяину:

— Дон Ордоньо, ваша милость, это совсем…

— Я все понял, Сакромонт. Все в порядке. Хорошо-хорошо, — согласился, не выслушав, владелец замка. Он не в силах был отказать дочери. — Альфонсо, ты понял, куда ее следует отвести?

— Позвольте я отведу ее, чтобы не отрывать дона Альфонсо от трапезы? — вызвался Святогор, отчаявшись призвать хозяина к вниманию.

— Давай отведем ее вместе, — натянуто предложил хозяйский сын.

Святогор уже приближался к нам, как вдруг зычный бас пригвоздил его к месту:

— Сакромонт! Останься! Альфонсо справится с этой задачей сам.

Покинув зал, мы долго и молча спускались в подземелье. Я уже плохо соображала, и все дальнейшее воспринимала, как во сне или в угаре. Альфонсо сдал меня надзирателю, а тот отвел в каменную вонючую клетку и пристегнул к стене кандалами. Молодой хозяин внимательно наблюдал за его действиями и шагнул в каморку, когда надзиратель вышел. Он тщательно проверил кандалы, что-то подкрутил в них. Они как будто туже сдавили мне руки и ноги.

— Прощай, Элена, — прошептал наследник и долгим взглядом посмотрел мне в глаза. В его взгляде я прочитала боль и растерянность.

От изумления я несколько пришла в себя. Он ушел.

Эту ночь я провела в тюрьме.

Глава тридцатая МРАК

А ночь настанет — мыслей не уйму,

И темнота еще невыносимей…

Хуан Боскан

Я не ощущала ни отчаяния, ни страха. Апатия охватила все мое существо и притупила все мои чувства. Равнодушно уселась я на соломенную подстилку, равнодушно распределила цепи так, чтобы они не очень гремели, и с равнодушным удивлением обнаружила, что кандалы совсем не давят, а кисти рук даже свободно пролезают сквозь металлический обруч. Я бесстрастно отметила про себя, что это дело рук Альфонсо, и бесстрастно улеглась спать. И уснула. Быстро и глубоко.

Разбудило меня ощущение дискомфорта. Что-то мешало мне спать. Я ворочалась, елозила по соломе. Цепь звякала и, в конце концов, я проснулась. Только тогда я поняла, что солома кишела какими-то насекомыми, которые ползали по мне и кусались. Наяву это оказалось страшнее, чем во сне. Я всегда ненавидела насекомых и испытывала брезгливый страх перед ними, поэтому, осознав, что происходит, я вскочила, с трудом подавив готовый сорваться крик, и начала истово отряхиваться, почти как мокрый пес. Цепь звенела и бренчала на все лады, так что, похоже, я устроила в ночной тишине настоящий концерт. Через минуту-две послышался звук отпираемого замка, и в камеру протиснулся заспанный надзиратель. Увидев, чем я занимаюсь, он расхохотался:

— Тьфу! Чистюля! Что, не нравятся животные? Здесь их, конечно, немного больше, чем в господских покоях, шлюха!

Он толкнул меня на подстилку, ухмыльнулся и вышел. Осознание того, где я нахожусь, и что мне теперь грозит, нахлынуло внезапно, сменив апатию мраком страха в душе. Я перешла с соломы на голый грязный пол (мне хотелось думать, что по полу прыгало меньше насекомых), села, прислонившись к не менее грязной стене, и принялась анализировать ситуацию, пытаясь дать здравому смыслу пробраться сквозь всепоглощающий, ослепляющий страх.

Выводы, однако, не принесли утешения. Получалось, что рассчитывать мне было не на кого. Скорее всего, Святогора отправят за "святыней", не столько ради осуществления некоей миссии, которую, возможно, хозяева посчитали бредом раненого, сколько, чтобы удалить его из замка. Руки у них будут развязаны, и падре Эстебан уничтожит и Колю и меня, о чем он так давно мечтал. Теплилась робкая надежда на доброе отношение дона Альфонсо, но в то же время, боль в его взгляде могла мне вчера только померещиться, да и света здесь, прямо скажем, недостаточно для того, чтобы прочитать по лицу всю гамму человеческих переживаний. Нет, сын владельца замка, наследник замка, не пойдет против отцовской воли, подсказывал мне разум. И надежда угасла.

Меня угнетала безысходность. Ничего никому не смогла бы я доказать. Какой нормальный человек поверит, что я из будущего? Мы с Николаем свалились на голову обитателей замка из ниоткуда, странно одетые, странно причесанные, странно экипированные. Как мы попали сюда, мы и сами объяснить не могли. И уйти обратно мы пока не сумели. Или не захотели. Николай оказался на десять веков ближе к Тартессу. Я же совершенно некстати влюбилась.

Эта любовь, охватившая все мое существо, заполонившая мою душу, приводила меня в еще большее отчаяние, чем плачевность моего положения. Я твердо знала, что нам необходимо, во что бы то ни стало, возвращаться, что здесь нет жизни для нас. Но я знала также, что в моем веке я не встречу такого человека, как Святогор. А может быть, я уже не в состоянии была относиться к нему объективно. Я любила его и теперь уже вполне отдавала себе в этом отчет. Меня посетила даже мысль о том, чтобы взять его в наш век, хотя я понимала, что в будущем ему будет еще хуже, чем нам в прошлом. Кто он? Человек ниоткуда, без документов, без биографии.

Я впала в тревожный, неглубокий сон. Мне приснилось, что я отчаянно шепчу: "Святогор! Где ты?" и пробираюсь сквозь мрак, вязкий и душный. Я натыкаюсь на любимого, плачу на его плече, всхлипывая: "Святогор, я не смогу без тебя. Я люблю тебя". А он трясет меня за плечи, все сильнее и сильнее. И я проснулась.

Меня действительно тряс за плечо какой-то новый надзиратель:

— Очнись! На допрос тебя вызывают.

Я силилась понять, где я, а, осмотревшись, вспомнила и подумала, что лучше бы мне этого не знать. В сопровождении двоих надзирателей меня доставили в большой зал, где завтракали обитатели замка.

— А-а, Элена! — добродушно пробасил дон Ордоньо в знак приветствия. — Тебя уже покормили? Нет? Дайте ей немедленно поесть, — приказал он.

Кто-то тут же засуетился, и мне поднесли блюдо с едой. Такого унижения я вынести не могла и отказалась, сославшись на то, что не голодна.

— Что ж, не заставлять же тебя, — примирительно согласился сеньор. — А теперь расскажи нам, кто ты, откуда, зачем ты здесь?

Вошел слуга и разложил на столе содержимое Колиного рюкзака — так называемые "колдовские предметы". И я внезапно, неожиданно для себя самой, решила сказать всем правду. А что мне еще оставалось? Мне было уже нечего терять. Я подошла к этим, таким привычным, обыденным вещам, и взяла в руки часы. Кварцевые, они все еще ходили. Очевидно, со всеми предметами на всякий случай обращались очень бережно.

— Это, — я подняла часы, показала всем и улыбнулась, — обыкновенные наручные часы. Точно не знаю, когда такие появились, но у нас, в конце двадцатого столетия, они имеются у каждого. Они просто показывают время…

— Что ты сказала? — заревел дон Ордоньо. — Ты издеваться над нами вздумала?

По залу прокатился ропот. Все загалдели.

— Вы просили рассказать всю правду, ваша милость, — старалась я перекричать разволновавшихся участников этого не то завтрака, не то очередного судилища. — И я расскажу, какой бы чудовищно нереальной она вам ни показалась. Я и сама в нее верю с трудом.

— Продолжай! — возбужденно выкрикнул дон Альфонсо. Все тут же притихли.

Как же мне хотелось верить в его искренность!

Я взяла в руки фонарик, включила его и обвела тусклым при дневном свете лучом всех присутствующих.

— Вот это фонарик, работающий от батареек, — объясняла я, — чтобы не светить себе факелами, мы, в двадцатом веке, используем такие приспособления.

— В каком веке? — прорычал дон Ордоньо удивленно и сердито.

— Дон Ордоньо, сеньоры, я — из будущего. Каким образом я сюда попала, я и сама не ведаю. Но мы с моим братом живем в двадцатом столетии, а вы, согласно нашему летоисчислению от Рождества Христова, живете в одиннадцатом веке. Значит, нас разделяет почти тысяча лет! Согласитесь, за тысячу лет мы могли изобрести много всяких штучек, вам не понятных.

И я достала диктофон и включила его.

"Сейчас полдень, и я поднимаюсь по склону холма к заброшенному замку", — послышался Колин голос.

Все повскакивали с мест. Кто-то начал истово креститься. А кто-то в исступлении завопил:

— Ведьма! Прочь! Нечистая сила! Казнить ее!

Я поняла свою ошибку, но слишком поздно. Я стала жертвой настоящего неистовства и беснования средневековых людей. Изорванное платье, всклокоченные и выдранные волосы, тумаки, тупой болью отзывающиеся при движении, ссадины на теле и кровоподтеки на лице.

— Прекратите! — истерический вопль дона Альфонсо спас мне жизнь, немного охладив пыл атакующих.

— Оставьте ее! — гневный бас хозяина заставил всех остепениться и вернуться на место.

Еще немного, и меня бы разорвали на части. Силы покинули меня, и я медленно опустилась на пол, держась за стол, где лежали Колины вещи. Тело ныло, голова кружилась. Комната будто покачивалась на волнах, люди виделись нечетко, и пелена перед глазами стремительно густела, словно из воды превращалась в сливки. А потом — темнота.

Очнулась я на стуле. Молодой хозяин поил меня вином и слегка гладил по волосам. Сквозь завесу тумана мне почудилось, что в глазах его стояли слезы.

— Где Сакромонт? — голос вошедшего священника прорезал топкую тишину, почти звеневшую у меня в ушах. И с этой минуты сознание полностью вернулось ко мне, и мир наполнился звуками, запахами и ощущениями. — Ваша милость, он срочно нужен святому старцу падре Ансельмо.

За Святогором послали. Падре вдруг заметил, что в зале что-то произошло.

— В чем дело? Что случилось? — спросил он скорее обеспокоенно, нежели строго.

— Ничего особенного, святой отец. Просто Элена некстати разоткровенничалась, — захохотал владелец замка.

Смех его показался мне неуместным, и потому прозвучал зловещим предупреждением. Я вдруг почувствовала, как возмущение мое перекрывает отчаяние и рвется наружу. Я с трудом поднялась. Дон Альфонсо поддерживал меня.

— Дон Ордоньо! — гордо заявила я. — Вы требовали от меня правды. Правду я и попыталась донести до вас, какой бы невероятной она ни выглядела. И, коли я выполняла ваше требование, вряд ли можно упрекать меня в откровенности.

Падре Эстебан как-то подозрительно насторожился, внимательно прислушиваясь к моим словам. Дон Ордоньо поднялся мне навстречу, но я не дала ему возразить и продолжила:

— Дон Ордоньо, я очень благодарна вам за теплый прием в первые дни моего пребывания в вашем доме. Это помогло мне в очень трудную минуту. Поверьте, немыслимо тяжело осознать, что ты находишься не только не дома, и даже не за тысячу миль от дома, а за тысячу лет. Это непросто принять, еще страшней понять то, что с этим надо примириться. Так вот вся ваша семья мне очень помогла. Я не смею осуждать вас за то, что вы все же не поверили мне. Но я прошу не унижать меня больше побоями. А так как попасть обратно в свое время я теперь вряд ли сумею, а жить в вашем для меня невыносимо, не лучше ли сразу со всем покончить и просто убить меня?

Молодой хозяин грубо и больно вцепился в мой локоть и рывком посадил меня на стул, прошипев:

— Молчи!

— Нет, не буду, — и я снова с усилием поднялась, превозмогая боль. — Я прошу вас убить меня, но я умоляю вас не трогать моего брата, ибо он имеет очень важную миссию перед Господом и, боюсь, что вы навлечете на себя гнев Божий.

— Молчи, девчонка! — рявкнул святой отец с досадой. — Что ты понимаешь в гневе Господнем?

— Не волнуйся, Элена, — пророкотал хозяин, — мы решим твою судьбу и очень скоро. И очень скоро ты за свои деяния будешь держать ответ перед Всевышним, и брат твой тоже сможет там же выполнить свою миссию перед Господом, как ты совершенно верно отметила.

И он зычно расхохотался, вероятно, сочтя свой каламбур чрезвычайно смешным.

— И все же, — прервал его веселье падре Эстебан, — что молола здесь эта девчонка?

— Я как-нибудь за кубком доброго вина, поведаю вам, дорогой мой падре, тот бред, который она несла. И мы вместе позабавимся и помянем ее грешную душу. Ха-ха-ха!

В эту же минуту в зал вошел Святогор и торопливо приблизился к дону Ордоньо.

— Ваша милость, — возбужденно заговорил он. — У падре Ансельмо вновь случилось видение. Он настаивает на том, чтобы сегодня же я отправился в Кордову за святыней. По его словам, промедление чревато необратимыми последствиями, причем под угрозой окажется не только сама святыня, но и судьба вашего замка.

— И что же? — удивился владелец замка.

— Дон Ордоньо, я жду вашего приказания. Я же не властен принимать решения такого рода, — с некоторым укором произнес Святогор.

— Разве ты сам не знаешь, как тебе надлежит поступить? — Мне показалось, что хозяин тянул время, еще не определив для себя, насколько можно доверять бредовым видениям раненого священника.

И тогда падре Эстебан пришел ему на помощь, ласково сказав:

— Конечно, Сакромонт, что же ты растерялся? Разве ты не понимаешь, что тебе надлежит непременно и немедленно исполнить это поручение?

И дон Ордоньо теперь не сомневался, что церковь в лице падре Эстебана серьезно относилась к словам больного старика, и приказал:

— Действуй!

Святогор поклонился. Внезапно взгляд его обратился на меня. Удивленно подняв брови, он решительно приблизился:

— Что с тобой, Элена?

— Ничего страшного, — прошептала я. А мне так хотелось крикнуть: "Святогор, спаси меня, я погибаю!"

Но он и так прочел этот крик в моих глазах и резко повернулся к хозяину:

— Дон Ордоньо, вид этой девушки внушает мне тревогу. Что с ней произошло?

— Она поправится, Сакромонт, — перебил его сеньор. — А у тебя еще много дел и слишком мало времени. Ступай!

— Но позвольте мне хотя бы навестить ее в тюрьме перед отъездом, обработать ее ссадины и проститься с ней?

— Пожалуй, тебе действительно стоит проститься с ней, — ответил дон Ордоньо, подчеркнув слово "проститься".

Святогор поклонился, шепнул мне: "Я навещу тебя" и вышел.

— Отведи ее в казематы, сын, — как-то устало бросил владелец замка. — А когда Сакромонт отбудет, вернем в темницу и ее братца. Мне все теперь с ними ясно. Они совсем заврались. Завтра же покончим с ними.

Слова моего некогда гостеприимного хозяина не тронули меня, ибо нельзя задеть человека, лишившегося души. Я не видела жизни без Коли, я не представляла уже себе жизни без Святогора, а родителей, веселых друзей, родных людей я уже безвозвратно лишилась; и привычные будни, московская суета, любимая работа, интересные книги ушли в далекое прошлое, оставшееся в будущем. Так чем теперь меня можно напугать? Смертью? А разве я все еще жива?

Однако я ощутила тепло слегка сжавшей мне плечо руки дона Альфонсо, пытавшегося выразить свое сочувствие, и немного оттаяла. Но от этого мне сделалось больнее, и особенно саднила мысль о расставании со Святогором. Дон Альфонсо бережно вывел меня из зала и всю дорогу аккуратно поддерживал. На лестнице он шепнул мне:

— Я тебе верю. Ты не такая, как мы.

В подземелье он сдал меня надзирателю, и я вновь очутилась в грязной, густо населенной насекомыми, вонючей клетке, тщательно прикованная к стене. Когда надзиратель оставил меня, камера погрузилась во мрак. Однако он казался ослепительно ярким светом по сравнению с мраком, в который низверглась моя душа.

Глава тридцать первая В ПРЕДДВЕРИИ ВЕЧНОСТИ И брезжит надежда, да время не ждет: Добро за горами, а смерть — у ворот… Луис де Гонгора(1561–1627) /испанский поэт/

Не прошло и суток с начала моего заточения, а я уже понимала всех узников, известных мне из мировой истории и литературы. За несколько часов я столько раз испытала смену настроения, словно провела здесь, по меньшей мере, месяц. Я брала себя в руки и, деловито начертив на стене две палочки, считая и вчерашний вечер за день, — ведь в тюрьме день идет за два, — представляла, как я годами, не теряя надежды, подобно графу Монте-Кристо, разрабатываю и готовлю свой побег. Вопрос только, куда бежать? Тогда я в отчаянии стала думать, что необходимо изыскать способ покончить с собой. Но, честно говоря, себя было жаль, да и недостойно как-то. И, наконец, я твердо осознала, что долго я не протяну, потому как очень скоро сойду с ума.

Однако, немного успокоившись, я вдруг ощутила склонность к философствованию и самозабвенно предалась этому занятию. Теперь я знала, почему именно в казематах многие великие писатели и мыслители рождали свои самые значительные произведения. Мне пришла мысль о сочинении трактата по психологии средневекового человека, о влиянии уровня жизни и цивилизации на психологию людей и так далее и тому подобное. Но я, наверное, могла бы остаться верна и исторической науке и сочинить какой-нибудь научно-исторический труд вроде — "Одиннадцатый век: взгляд изнутри". Да, многое мне было бы под силу, если бы я располагала большим временем, и мое пребывание в темнице не ограничивалось угрозой завтрашней гибели. Тут уж не до философской или исторической науки. Пора подумать о душе, подготовиться к переходу в иной мир.

Но душа моя с нетерпением ждала появления доктора и надеялась на чудесное избавление: "Где ты, Святогор?" Постепенно он заполонил все мои мысли. Я вспоминала первые минуты знакомства, мои попытки побега, мое пребывание рядом с ним, наши беседы. Да, он понравился мне сразу, этот обворожительный "араб".

Размышления мои прервал звук отпираемой двери, и в камеру шагнула Беренгария.

— Я пришла навестить узников и угостить их фруктами, — решительно заявила она, вероятно, опасаясь, что я неправильно истолкую ее приход.

Я вежливо поздоровалась. Я не собиралась ни упрекать ее, ни обвинять, чего она, по-видимому, ожидала. Я не испытывала ни обиды, ни злости по отношению к ней, понимая, что она, как умела, защищала свое чувство и своего любимого. И я решила вести себя в соответствии со своим положением и, не кривляясь, со словами благодарности приняла протянутый мне апельсин. Беренгария уже собралась покинуть мой мрачный приют, но вдруг резко обернулась.

— Элена! То, что ты говорила сегодня утром, правда? Ты действительно из будущего? — не смогла совладать с любопытством девушка.

— Да.

— А какое оно? — оживилась девушка.

— Что? — не поняла я.

— Будущее. Как вы там живете?

— Так сразу не ответишь. У нас вся жизнь устроена по-другому. Но вряд ли я сумею это тебе объяснить, — сказала я. — Впрочем, например, то, что вы называете колдовскими предметами, мы используем в повседневной жизни.

— А где лучше: здесь или у вас? — задала она наивнейший вопрос.

Я даже улыбнулась и попыталась пошутить:

— Там хорошо, где нас нет.

— И все же?

— Это ты спрашиваешь меня? — удивилась я. — Там я не сидела в грязной темной каморке. Там меня не били, не пытали, там мне верили. Там моя жизнь: дом, родители, друзья, работа. А здесь…, — и я горестно усмехнулась.

— Тебе у нас не нравится? — еще более наивно спросила девушка.

Этакая непосредственность начинала раздражать.

— Здесь? — и я окинула взором камеру. — Здесь — нет!

Она смутилась. Повисла пауза. Но девушка не уходила. Казалось, ее что-то мучило, может быть, даже раскаяние в содеянном. Она долго боролась с собой, а потом выпалила, сжигая мосты:

— Если даже отец не казнит тебя, я не отдам тебе Сакромонта. Так и знай. — Она помолчала. — Но мне жаль тебя. И я помню, как хорошо нам было вместе.

Я не нашлась, что ответить, лишь пожала плечами.

— Мне пора, — буркнула она и оставила меня одну.

Я вновь погрузилась в воспоминания и размышления. Посещение девушки, наивной и примитивной в своих желаниях, лишь подбросило материал для мыслительной деятельности. Через некоторое время на меня навалилась страшная усталость, видимо, сказывались побои, и я погрузилась в сон, зажав в руке апельсин, будто в нем одном заключалась моя надежда на спасение.

Легкое, осторожное прикосновение вырвало меня из забытья. Кто-то склонялся надо мной, и хотя темнота позволяла различить лишь силуэт, я точно знала, что дождалась, наконец, Святогора. Запах благовоний, исходивший от него, придал мне мужества, и безудержная, необъяснимая радость заполнила все мое существо.

— Святогор! — невольно воскликнула я, забыв об осторожности.

— Тише, родная моя, здесь стены очень чуткие, слышат лучше людей, видят лучше кошек в ночи, — чуть слышно прошептал он. — Я же здесь в качестве врача.

Он поставил подсвечник на пол и, прежде всего, дал мне выпить какую-то горькую жидкость, сказав, что она придаст мне сил. Он бережно смазал мои ссадины и кровоподтеки. Прикосновения его даже в самых болезненных местах, казалось, сами по себе обладали целительными свойствами. И я почувствовала себя гораздо менее разбитой. Он тихим шепотом произнес:

— Я не уеду, пока не отправлю вас с Николасом домой. Верь мне, я предприму все возможное и невозможное, но вызволю тебя отсюда.

Я благодарно сжала его руку, но одна моя рука все еще держала апельсин и, резко отбросив его на солому, я вцепилась в Святогора обеими руками не то выражая признательность, не то не желая отпускать его от себя. Он наклонился и поцеловал меня в губы.

— Если бы хоть одна живая душа могла мне помочь, все могло бы быть намного проще, — задумчиво проговорил он. — Но ничего. Я справлюсь.

— Альфонсо, — неожиданно для себя прошептала я. — Я думаю, ему можно довериться.

— Пожалуй. Мне пора. Не грусти. — Святогор поднялся, крепко сжал мою руку и добавил: — Я люблю тебя, Елена.

Когда он ушел, я поняла, что положение мое стало еще невыносимее. Безысходность притупляла чувства, лишала надежды и настраивала на философский лад. Ожидание же сделало меня беспокойной. Я не находила себе места, и ужасно страдала от того, что ничего не знаю. Когда я жила в замке, даже придирки падре Эстебана не мешали мне быть активным участником событий. Я могла действовать, пусть в ограниченных пределах, но все же что-то предпринимать или, по крайней мере, наблюдать, как что-то предпринимается. Теперь я пребывала в полной неизвестности и имела право лишь на ожидание, могла только гадать, что происходит за пределами моего мерзкого приюта, что предпринимается моими друзьями, а что недругами, и кто все же является моим настоящим другом, а кто недругом. Я уже не могла даже спать и нервно топталась у стены, бренча цепью, то вставая, то присаживаясь, то передвигаясь, то останавливаясь. Это утомляло, но я ничего не могла с собой поделать. Сердце трепыхалось, а дыхание сбивалось, — так я всегда чувствовала себя перед экзаменами или перед каким-либо важным событием. Но экзамены в силах были лишь отразиться на настроении, слегка подпортить или изменить жизнь, однако, они не ставили ребром вопрос о жизни или смерти. Сейчас же моя нервозность была вызвана именно этим остро стоящим вопросом.

Так я металась по своей клетке довольно долго. Пыталась даже читать молитвы, как на русском, так и на латинском. Видимо, тем самым я и накликала визит совершенно неожиданного и нежелательного посетителя. Это был падре Эстебан. Он сказал, что по просьбе падре Ансельмо пришел осведомиться о моем самочувствии. Я поблагодарила его и, в свою очередь, поинтересовалась здоровьем старика.

— Он все также, не лучше и не хуже, — ответил священник. — Сакромонт ухаживает за ним, хотя скоро должен ехать. По словам врачевателя, раны святого старца почти затянулись, но большая потеря крови и старческий возраст не позволяют организму сопротивляться в должной мере. Он очень слаб. И теперь все в руках Божиих. Сакромонт хотел бы остаться, но старец настаивает на его немедленном отъезде. К счастью, Габриэлю уже намного лучше, и его выздоровление ни у кого не вызывает сомнений. Да, что-то я заговорился. Я ведь пришел сообщить тебе самое главное.

Я насторожилась. Действительно, падре Эстебан был сегодня необычайно разговорчив, но ничего хорошего это не сулило. Я уже изучила его вкрадчивую, почти ласковую манеру обращения со мной. Но искренен он бывал только тогда, когда, поучая и выражая недовольство, сердился и ругал меня. Затаив дыхание, я ожидала, когда грянет гром. И гром грянул:

— Дон Ордоньо, господин над всеми в этом замке, посовещался со своими вассалами и принял, наконец, решение. Его симпатия по отношению к тебе заставляет его глубоко переживать то, к чему он пришел, но спокойствие всех его домочадцев требует от него исполнения долга. Он прислал меня передать тебе, что завтра вы, ты и твой брат, предстанете перед судом Всевышнего. Мне поручено подготовить душу твою к этому событию.

В горле у меня пересохло. Так вежливо и обстоятельно мне сообщали о предстоящей моей смерти, более того — проявляли заботу и о моей душе.

— Спасибо, — просипела я.

— К какой же вере ты все-таки принадлежишь? — поинтересовался падре.

— Я же говорила вам. И говорила правду, — упрекнула я. — Я восточная христианка.

Он кивнул, осенил меня крестным знамением и сказал:

— Пойдем со мной.

— Куда? — удивилась я.

— Здесь есть подземная часовня, где я обычно помогаю узникам спокойно воспринять предстоящее, — и падре позвал надзирателя.

Тот не замедлил явиться и отцепил мои кандалы от стены.

— Нет-нет, — возразил падре Эстебан, — сеньор приказал снять с нее кандалы. Она не опасна.

Надзиратель беспрекословно повиновался. И священник повел меня по коридору подземной тюрьмы. Мы вышли на лестницу, поднялись два пролета, прошли каким-то мрачным коридором, где святой отец остановился возле глухой стены. Проведя по ней рукой, падре открыл потайной вход в подземелье. Туда мы и шагнули.

Складывалось впечатление, что разветвленный и запутанный лабиринт подземных коридоров составлял целый подземный город, окружавший замок. Едва переставляя ноги, я следовала за священником, бойко шагавшим вперед, словно цель, к которой он двигался, несказанно манила его. Ну, конечно, сбывалась его мечта. Я чем-то сразу не понравилась этому служителю божьему. Наверное, мои религиозные искания и отсутствие слепой веры не укрылись от глаз опытного чтеца душ верующих, и это сказывалось на его отношении ко мне. Я всегда знала, что приговор мне объявит именно падре Эстебан, давно он ждал этого момента. Что ж, завтра его вера восторжествует, и он отправит двоих еретиков или безбожников, в общем, вероотступников, на эшафот.

Вскоре мы достигли цели. Падре ввел меня в маленькую подземную часовенку, где на стене висело лишь небольшое деревянное распятие. Он велел мне встать перед Христом на колени и молиться, а сам внимательно слушал, как я произносила заученный текст. Удовлетворенно кивнув, он неожиданно прервал меня и пригласил сесть рядом с ним на скамейку, огибавшую часовенку по периметру стены. Я послушалась. Священник приступил к допросу, сначала задавая ничего не значащие вопросы, он, наконец, вовлек меня в откровенный разговор. И я, сама не заметив как, начала рассказывать ему о себе: о том, что привело меня в Испанию, как я попала в замок, о Коле, о его поисках Тартесса. В какой-то момент я, было, раскаялась в своей откровенности, но, во-первых, падре Эстебан очевидно обладал превосходными психологическими способностями и не одну душу подготовил ко встрече с Господом, а во-вторых, делать из этого тайну уже не имело смысла: это не могло уже ничего изменить.

Через некоторое время дверь часовни открылась. Вошли дон Альфонсо и Коля. Оба они одновременно бросились ко мне, но наследник замка в последнее мгновение слегка отстал, уступив дорогу брату. Какие чувства испытывал Николай, глядя на меня, я догадывалась: я очень хорошо помнила тот ужас, в который меня поверг вид моего брата после тюремного заключения и пыток. Однако, падре Эстебан прервал наше приветствие и приказал Коле встать на колени перед распятием.

Тем временем падре шептался о чем-то с доном Альфонсо, и мне стало до слез обидно, что все же добрые побуждения, вызванные его чувством ко мне, не одержали верх, и молодой хозяин пошел на поводу у тех, кто желал нашей смерти, более того он становился активным участником событий.

Дикой болью внезапно пронзила меня мысль, что теперь я уже точно никогда не увижу Святогора. Он вряд ли знает, где нас найти. Если даже он придумал, что предпринять, он не сможет привести это в исполнение. С другой стороны, это к лучшему. Ни к чему заставлять его страдать еще сильнее. И какое счастье, что его не будет здесь во время нашей казни!

Глава тридцать вторая ЗАБЛУЖДЕНИЯ

Извечное Время — пророк, и мудрец,

И лучший наставник заблудших сердец.

Абу-ль-Атахия

Дон Альфонсо и падре Эстебан совещались довольно долго, казалось, они в чем-то убеждали друг друга. В конце концов, священник в сердцах воскликнул:

— Ну, будь по-вашему! Я попробую! Но я не отвечаю за последствия!

И он решительно направился к двери.

— Я с вами, святой отец! — ринулся молодой хозяин вдогонку.

И они плотно закрыли за собой дверь, ничего нам не объяснив.

— Аленушка, как ты? — бросился ко мне брат.

— Ничего, Коленька, жива, — улыбнулась я. — Вкусила прелести тюремной жизни. Не понимаю, как ты выдержал там больше двух недель?

— Ко всему привыкаешь. Ну, да бог с ним! Давай лучше обсудим наше будущее, — перевел разговор Николай.

— Наше будущее — в прошлом, наше прошлое — в будущем! — грустно пошутила я. — А есть ли у нас будущее?

— Пока мы еще живы, а значит, способны размышлять и действовать.

— Ты — оптимист!

— И не скрываю этого, — заявил Коля.

— Хорошо. Давай размышлять, — согласилась я. — Во-первых, приговор известен и завтра будет приведен в исполнение. Во-вторых, на помощь нам рассчитывать не приходится. Сюда нас привели позаботиться о спасении души. Святогор не имеет понятия, где нас искать. Отсюда нас вернут в казематы вместе. К этому времени наш единственный друг уже уедет. Недаром падре Эстебан так поддержал святого старца и торопил Святогора с отъездом. Теперь у него развязаны руки. Он давно до нас добирался.

Николай задумался.

— Так, значит, дела обстоят таким образом, — медленно начал он рассуждать. — Я же все это время находился возле доброго старика Ансельмо, посветлел душой рядом с ним и совсем упустил из виду, что бывают и люди, совсем по-другому настроенные. — Он помолчал. — Погоди, разве этот молодой хозяин не питает к тебе нежные чувства?

— Не знаю, — пожала я плечами. — Ведет он себя странно. То мне кажется, что я могу на него положиться, а то он оказывается заодно с моим заклятым врагом. Скажи, например, куда они пошли? Почему оставили нас здесь? Я никак не нахожу логики в их поведении.

— Да уж, — подтвердил Коля. — Если падре Эстебан против нас, то уж дон Альфонсо, или как его там…, должен был бы, по крайней мере, бездействовать…

— Он мне кандалы вчера ослабил, — вставила я не к месту.

Мы оба умолкли и погрузились в раздумья. Николай расхаживал по часовне и, наконец, решительно шагнул к двери и попробовал ее открыть.

— Нам надо попытаться бежать, — сказал он, продолжая поиски секрета потайной двери. — Я сначала еще надеялся, что сам здесь все же приму участие в поисках тайны Тартесса. Это же обо мне говорил старец Ансельмо, как о человеке из страны снегов, из грядущего. Он сам мне объяснил, что ему ведомо, кто я и зачем я здесь.

— Коленька! — воскликнула я. — Но ведь из рукописи мы знаем, что святыня хранится в замке. Значит, Святогор все-таки найдет ее. Конечно, неплохо было бы выяснить, где ее спрячут. Но я думаю, что если мы сумеем вернуться обратно, то святыню мы отыщем обязательно.

— Ты права, Аленушка. Я уже тоже осознал, что нам пора уходить, и из манускрипта мы точно знаем, что дома у нас есть дела поважней: нас ждет поиск и расшифровка загадочной святыни. Надо бежать. Сколько сейчас времени?

Каким-то чудом на мне уцелели мои наручные часы. Я приблизилась к источнику света, яркому факелу, горевшему на стене:

— Полпятого.

— Самое время! Ого! Бежим! — вскричал брат, потому что дверь подалась.

Я собрала все свои силы и кинулась за Колей. В дверях мы столкнулись с падре Эстебаном и доном Альфонсо.

— Куда вы? — испугался наследник. — Ну, куда вы?!

— Все правильно, Альфонсо, — засмеялся священник ехидно. — Как раз вовремя. Нам пора. Пойдемте.

Мы обреченно побрели за падре, а молодой хозяин замыкал наше маленькое шествие. Мне показалось, что идем мы не в ту сторону: мы почему-то удалялись от подземных казематов. Впрочем, в этом подземном лабиринте, наверняка, имеется какое-нибудь помещение пострашнее, вроде карцера или камеры пыток, где содержат приговоренных к смерти.

Вскоре мы подошли к развилке — и это оказалась та самая, уже давно знакомая мне развилка! — и свернули в сторону покоев Святогора. А вот и он, собственной персоной!

Я оглянулась и пристально посмотрела на дона Альфонсо. Он улыбался. Но верить я боялась, ведь впереди шел падре Эстебан. Как среди друзей наших мог оказаться этот непримиримый священник?

— Сакромонт! — воскликнул падре. — Я предпринял последнюю попытку убедить дона Ордоньо. Он непреклонен. К тому же он заявил, что, посылая тебя в Кордову, он уже пошел на поводу у полоумного, больного старика. Элена чем-то очень насолила Беренгарии, и отец исполняет прихоть дочери. Я рассчитывал на донью Эрменехильду, но она не вмешивалась, а лишь ответила, что я как святой отец должен хорошо знать, что на все воля Божья. Да, это мне ведомо. Вот Божью волю я и выполняю сейчас.

— Тьфу! — ругнулся дон Альфонсо. — Сестрица влюбилась в тебя, Сакромонт, без памяти и ревнует. Черт ее дери! Столько лет знакомы: с детства ты ее учил, и вроде не замечала тебя, а тут — как с цепи сорвалась. И теперь топает ногами и требует казнить Элену.

— Не злись, Альфонсо, я знаю, — улыбнулся Святогор. — Я сам этим несказанно удивлен. Видит Аллах, с моей стороны не…

— Да никто тебя и не обвиняет, — перебил его падре.

Мы с Николаем недоуменно переглядывались, пока наши "похитители" вели этот странный диалог.

— Простите, святой отец, — хриплым от волнения голосом обратилась я, — как? Вы?

— Старец падре Ансельмо разъяснил мне кто вы. Мне известно теперь, зачем вы здесь, пожалуй, лучше, чем вам самим. Но сейчас надо спешить, чтобы наша общая миссия достигла цели.

— Да, оставаться здесь долее вам нельзя, — поддержал дон Альфонсо, — это крайне опасно. Давайте прощаться. А Сакромонт поведает Николасу, где будет храниться святыня.

Святогор подозвал Колю, и они о чем-то шептались. А тем временем молодой хозяин продолжал:

— Элена, мне жаль расставаться с тобой. Но я рад, что судьба свела нас. Я счастлив, что сумел быть тебе полезным и доказать, что ни одного мгновения я не сомневался в твоей невиновности. И я очень надеюсь, что теперь ты поверишь мне и снимешь с меня свои подозрения.

Краска стыда залила мое лицо. Я протянула ему руку, он радостно схватил ее и крепко сжал.

— Простите, дон Альфонсо, за мою слепоту, — промолвила я. — И спасибо вам за все. Вы благородный человек и настоящий друг!

И я поцеловала его в щеку.

За нашими спинами внезапно вспыхнула стрелка, она указывала в сторону выхода из подземного хода на холм.

— Боже всемогущий! Так вот как это выглядит! — изумился падре. — А я все еще сомневался. Пора, дети мои, прощайте. — И он перекрестил нас.

Впервые испытала я к этому человеку теплые чувства.

— А вдруг она не сработает? — резко спросил Коля.

— Все может быть, — спокойно ответил Святогор. — Попробуйте.

Я на мгновение забыла обо всех присутствующих и, не обращая ни на кого внимания, повисла у него на шее. Он крепко обнял меня, и долгий, мучительный поцелуй не позволял нам оторваться друг от друга. Но Святогор опять обладал большим мужеством, чем я, и тихонько оттолкнул меня.

Мы с братом шагнули на стрелку и прошли по ней. Но ничего не изменилось. Стрелка не действовала.

— Все! Приплыли, черт возьми! — выругался Коля.

— В чем же все-таки дело? — недоумевал Святогор. — Ведь кубок исчез вчера. Однако падре Ансельмо оказался прав, не так ли, святой отец?

— Да, пожалуй, — откликнулся священник. — Что ж, действуем по плану?

— И немедленно, — согласился дон Альфонсо. — Сакромонт, ты уже должен быть в дороге.

Святогор всем поклонился, а мне шепнул:

— Я не прощаюсь, мы скоро увидимся. Ничего не бойся.

И он ушел в свои покои. Дон Альфонсо стал деловито разъяснять нам наши дальнейшие действия:

— Вы выходите отсюда через подземелье на холм и осторожно спускаетесь вниз, стараясь оставаться незамеченными. Под холмом, с южной стороны, мы с падре будем ждать вас с лошадьми. Да, кстати, возьмите обратно ваши приборы: вот — для определения сторон света, вот — часы, а вот — загадочный светильник. Думаю, все это вам может пригодиться.

И он передал нам все "колдовские предметы", включая диктофон.

— Одежда для вас — у Сакромонта, — добавил он. — С ним вы встретитесь позже.

— А теперь ступайте, — поторопил падре Эстебан. — Здесь вам оставаться не стоит.

Стрелка все еще отражалась на полу, однако, очертания ее стали блекнуть. А мы покидали подземелье, покидали замок Аструм Санктум, — мы удалялись от того единственного места, которое связывало нас с нашим временем и, возможно, все же могло вернуть нас туда, так или иначе. Мы вынуждены бежать из замка, уехать подальше от его хозяев, отправиться на арабскую территорию, углубиться в одиннадцатый век. Это означало конец надежд. Это было равносильно казни.

Николай, похоже, придерживался другой точки зрения. Он бодро шагал по коридору, поддерживая меня, и весело рассуждал:

— Что же, Аленка, как видишь, Богу все же угодно, чтобы я лично доставил святыню в замок. Все к лучшему. Мы живы. Мы обрели двух новых союзников. И мы направляемся за святыней, а значит — приближаемся к тайне Тартесса.

— Но мы отдаляемся от своего времени, — уныло возразила я.

— Мы же вернемся в замок! — ободряюще воскликнул Коля.

— Может быть, а может быть, и нет. Мы можем погибнуть, кто-то из нас может погибнуть, — настаивала я на своем унынии.

— Да, я полагаю, путешествие будет опасным, но я почему-то уверен в его благополучном исходе.

— Блажен, кто верует, тепло ему на свете, — обреченно съязвила я.

Брат приобнял меня за плечи и слегка встряхнул. Мы как раз подходили к выходу, и следовало быть осторожнее.

— Аленка, не вешай нос! — уговаривал Коля. — Есть ведь хорошее и для тебя в этой ситуации. Во время путешествия ты будешь рядом с любимым человеком. И надо определенно сказать — с замечательным человеком!

— Святогор — необычный человек, — согласилась я, — очень цельный, настоящий, если так можно сказать. Но находиться рядом с ним — для меня одновременно и счастье и погибель. Я все глубже погружаюсь в это чувство, которое заранее обречено. Мне необходимо забыть его, выкинуть из головы, а я…я, наоборот, все больше растворяюсь в нем. Это ужасно!

— Почему обреченное чувство? Возьмет Святогор тебя в жены, положишь начало его гарему, — шутил он.

Я капризно застучала кулаками по его груди:

— Не смей насмехаться надо мной, дурак!

— Насмехаться? Я серьезен, как никогда. Святогор может вернуться когда-нибудь в Россию, тьфу, в Древнюю Русь. И ты станешь русской боярыней, — продолжал дурачиться Николай, пытаясь развеселить меня.

Я замотала головой и все-таки улыбнулась:

— Я и так русская. К тому же, не дай бог, оказаться на Руси в начале одиннадцатого века!

— Ах, ну, да, братоубийственная война за престол. Святополк Окаянный versus Ярослав Мудрый.

— До нее еще несколько лет, — поправила я брата.

— Учителка, — огрызнулся он. — Пойдем, Аленка, надо выбираться отсюда.

И мы вылезли из подземелья на залитую вечерним солнцем поверхность холма. Стояла осень, и дневное тепло быстро сменялось вечерней прохладой. Скрываясь в желтеющем кустарнике, перебегая от одного валуна к другому, мы, сориен-тировавшись по компасу, спустились с холма строго на юг.

— Слава богу! — вскричал дон Альфонсо, ожидавший нас в компании падре Эстебана. — Мы уже волновались, не схватили ли вас. — Пора. Нам необходимо вернуться в замок, а вам — догонять араба. Двигайтесь строго на юг до горной гряды. Это недалеко. Сакромонт будет ожидать вас.

— А как же вы без лошадей? — забеспокоилась я.

— Мы возвратимся через подземный ход. А в замке будем держать ответ перед отцом.

— Вам грозит немилость?

— Ни в коем случае! — гордо заявил падре. — На все воля Божья, считают они. Так вот Господу угодно было, чтобы мы спасли вас.

— А как обрадуется глупая девочка, что избавилась от тебя, Элена, не проливая крови! — добавил дон Альфонсо. — Я рад, что вы сопровождаете Сакромонта. Одному в наше время небезопасно. А он отказался от помощи Сулеймана, приказав слуге ухаживать за оставленными им пациентами. Так что он поможет вам, а вы — ему.

— Отправляйтесь в путь. И да благословит вас Господь! — подхватил падре Эстебан

— С богом! — кивнул наследник.

Святой отец осенил нас крестом. И мы с трудом вскарабкались в седло. Прямо скажем, опыта верховой езды никто из нас практически не имел. Я когда-то в студенческие годы, выступая с агитбригадой в конном полку, принадлежавшем Мосфильму, каталась верхом. Но при этом инструктор водил коня за уздечку. Коле довелось ездить верхом в археологической экспедиции. Но все это были лишь эпизоды. С тревогой взирали наши новоявленные друзья на наши неумелые действия. Но тактично промолчали, только падре шевелил губами, наверное, нашептывая молитву.

Мы медленно ехали по пыльно-каменистой пустынной местности, пока не достигли горной гряды. Без препятствий мы подъехали к подножию горы. Двигались мы по компасу на юг, но мы знали, что у Святогора такого прибора нет, и, вероятно, ехал он, ориентируясь по солнцу. Не обнаружив его в том месте, где мы подобрались к подножию гряды, мы тронулись вдоль горного хребта, выполняя указания дона Альфонсо. Вскоре мы заприметили одинокого вороного коня, мирно пасущегося у горного склона. Перед нами, откуда ни возьмись, возникла фигура Святогора.

— Слава Аллаху! Вы спасены! — обрадовался он. — Переоденьтесь, и мы тронемся в путь. Мы фактически за горным кряжем окажемся на арабской территории, где женщинам не принято разъезжать верхом. Поэтому я предлагаю вам обоим одеться в мужские одежды.

Переодевшись, мы стали походить на Святогора, но его одежда была из более тонких и богатых тканей. Мы же получили одеяния простолюдинов. Я начала возиться со стременами, чтобы мы могли тронуться в путь, как вдруг, издав возглас восхищения, застыла на месте, привлекая внимание спутников. Проследив направление моего взгляда, они тоже замерли в немом изумлении.

Огромный красный шар небесного светила, осенне-холодный, чуть отчужденный, словно выпуклый с резко очерченными краями, начисто вымытый, навис над западным горным хребтом, придавая нереальность и сказочность всему окружающему, позолотив и чуть смазав очертания горных вершин. Мягкими, золотисто-серебристыми фалдами ниспадали скалистые отроги, порождая своим скоплением тяжесть темных подножий. Огненный шар начал стыдливо прятаться за пиками гор, все глубже и глубже утопая среди склонов и скрывая от всеобщих глаз свою бесстыдно яркую чистоту. Снизу от подножия поднимался могучий, вязкий мрак, заволакивая и поглощая золотистые складки гор, подчиняя их своей мощи. Солнце скрылось, и тогда на желто-розовом прозрачно-чистом с фиолетовым отливом небосклоне четко прорисовался темный силуэт горного кряжа. И все же оно продолжало просвечивать даже из-за тяжеловесного горного массива, это ослепительно-чистое ярко красное светило.

Ласковые руки Святогора помогли мне вскарабкаться на моего скакуна. В дороге Святогор ехал рядом и внимательно следил за тем, как я держусь в седле. Он выразил беспокойство по поводу общего моего самочувствия. Конечно, мы лишь тормозили его передвижение, но он ни словом не упрекнул нас за медленную езду.

Стало темнеть, и мы приблизились к горным отрогам, а Святогор внимательно вглядывался в склоны гор в поисках удобного места для ночлега. Наконец, приют нашелся. Небольшой грот, очевидно, хорошо известный командиру нашего маленького отряда, примостился за кустарником и вместил всю нашу команду, включая лошадей, которых привязали к кустам. Грот представлял собой маленькую пещерку, в глубине которой блестел небольшой водоемчик, так что помимо крыши над головой, мы оказались обеспечены водой, и жажда нам не грозила.

Святогор расстелил на каменном полу небольшие коврики и предложил нам устраиваться. Предстоящая поездка обещала быть напряженной, и нам требовался хороший отдых. "Доктор" аккуратно обработал мои ссадины и уложил меня первой, заставив закрыть глаза. Этой ночью мой сон оберегали два очень дорогих мне человека. Вот настоящая награда за мытарства и страхи последних дней.

Глава тридцать третья В ПЛЕНУ НА СЛУЖБЕ

Цвет обрывает, сыплет листвою Ветер бессонный,

И в отголосках где-то далеко Слышатся стоны…

Там, где блуждают мысли ночные,

В прошлом теряясь, будто в тумане,

— Слышатся стоны, сыплются листья Воспоминаний…

Густаво Адольфо Беккер

От обилия впечатлений двух последних дней сон задерживался и кокетничал, и я напрасно лежала с закрытыми глазами — долгожданный отдых не торопился прийти мне на помощь. И никакими ухищрениями я не могла заставить себя заснуть. Но не спалось не только мне. Святогор осторожно поднялся и вышел из грота, вероятно, проверяя лошадей. Когда он вернулся, послышалось легкое потрескивание, и запахло дымом. И действительно, ночь оказалась прохладнее дня, и от камней, окружавших нас, тянуло холодом и сыростью. Я встала и подошла к Святогору, предложив свою помощь.

— Я разбудил тебя? — огорчился он.

— Нет-нет, мой хороший, — успокоила его я. — Я не могу уснуть, не знаю почему. Пытаюсь, а сна все нет.

— Ты переутомилась, и нервы твои так напряжены, что ты не можешь расслабиться, бедняжка, — посочувствовал он. — Садись к огню, отогрейся. И не думай о сне. Дремота сама окутает тебя, когда сочтет нужным.

— Святогор, — я приблизилась к нему и попыталась заглянуть в его глаза, при свете костра сиявшие странным, мистическим огнем. — Что бы мы делали без тебя? Что бы я делала, не встреть я тебя в этом чуждом мне, полном загадок и опасностей столетии?

— Я в жизни старался всегда помогать всем, кто попал в беду, если это было в моих силах, — ответил он. — Но… с первой минуты, как я увидел тебя, ты стала для меня не просто человеком, нуждавшимся в моей помощи.

— Как тебе удалось призвать на помощь Альфонсо и тем более святого отца?

— Моей заслуги в том нет никакой, — улыбнулся он. — Альфонсо — благородный юноша, в этом я нисколько не сомневался и убедился в который раз. Нас с ним связывает некая незримая нить. Он всегда считал, что в какой-то мере обязан мне жизнью, но я никогда не придавал этому такого значения. Все эти годы он был моим главным союзником, даже, пожалуй, другом, хотя мы ни разу не выясняли отношений. Просто я верил, что могу на него рассчитывать. Так вот, он сам подошел ко мне и сказал, что спасти вас необходимо до моего отъезда. Он спросил, есть ли у меня уже какой-то план, и предложил помощь. При этом он добавил, что знает о твоем недоверии к нему, что догадывается и о наших с тобой чувствах друг к другу. Он заверил меня, что это не важно для него, что главное — спасти тебе жизнь.

— А святой отец?

— Падре Эстебан при мне общался с больным старцем, которому, очевидно, безоговорочно верит. Падре Ансельмо, внезапно осознал, что его иносказания и намеки не воспринимаются окружающими. Проведав о твоем аресте и грозящей тебе гибели, он без обиняков выложил священнику, кто ты, и зачем ты и твой брат сюда попали. И падре Эстебан обратился ко мне с призывом спасти вас.

Святогор замолчал, усадил меня к костру и, сев рядом, ободряюще погладил меня по руке:

— Теперь вы спасены. И все хорошо. Но что-то, я вижу, тебя все же гнетет.

Он заглянул мне в глаза. Я поспешила отвести взгляд и, опустив голову, попыталась заверить его, что все в порядке, и я просто устала и переволновалась. Он обнял меня и прошептал мне на ухо:

— Я все понимаю.

Я невольно вскинула голову, повернула к нему лицо и как-то по-детски доверчиво переспросила:

— Правда?

— Правда, — шепнул он, касаясь губами моих глаз.

Я уткнулась ему в плечо и глубоко вздохнула. Меня охватило такое теплое чувство надежности и спокойствия. Я ощущала себя защищенной и любимой. Я понимала, что значит выражение — "как за каменной стеной", — это было про меня. Не в силах сопротивляться своим желаниям, я не пыталась отстраниться и освободиться из его объятий.

"Будь, что будет, — думала я. — Мне с ним так хорошо. И пока я с ним, я не собираюсь отказываться от своего счастья. Я могу такого счастья в своей жизни больше и не испытать".

— Да, когда я оказался в тюрьме, мне тоже не спалось, — вдруг почему-то сказал Святогор, видимо, предавшись воспоминаниям.

— Мне, между прочим, тоже не спалось в тюрьме, не спится мне и сейчас, — раздался неожиданно из темноты Колин голос. — Разрешите к вашему шалашу? Здесь у вас теплее.

И он опустился возле костра.

— Раз уж ты заговорил о тюрьме, Святогор, расскажи нам о своей службе у дона Ордоньо, — попросил Николай. — Тем более, что мы все, как я понимаю, страдаем сегодня от бессонницы.

— Пожалуй. Бессонница — хороший повод или даже оправдание для воспоминаний, — усмехнулся Святогор.

А я вновь воспользуюсь его собственными словами из рукописи, чтобы дать читателю представление о том, что поведал нам Святогор в ту ночь в гроте:

"Итак, оказался я пленником благородного дона Ордоньо. Разместили меня и товарищей моих в подземном каземате замка Аструм Санктум. Позднее понял я, что держали нас в качестве заложников, чтобы в случае необходимости обменять нас на христианских воинов, если таковые были бы в плен захвачены арабами. Поначалу трудно привыкал я к заключению. Пленником я был годы долгие, но до сих пор я жил в прекрасных условиях и познал замечательное к себе отношение. Теперь же обитал я в каморке, грязной, тесной и кишевшей насекомыми, питался я пищею гнилой, страдал от недостатка света и воздуха и мучился от невозможности сомкнуть мои очи в этом обиталище.

Правда, каждый божий день доставляли меня в покои наследника, где я должен был применить свои познания врачебные, ибо молодой дон Альфонсо страдал от ранения. Юноша относился ко мне с большой душевностью, приходу моему неизменно радовался и неустанно повторял, что жизнию своею целиком обязан только мне. Но организм его, здоровый, молодой, быстро с хворями расправился. Все реже разрешали мне подниматься из камеры своей, а вскоре и вовсе забыли меня в мрачном подземелии.

Так прошло, верно, несколько месяцев. В один прекрасный день доставили всех узников в главный замка зал и учинили нам досмотр пристальный и тщательный. Потом долго беседовали с каждым, кто язык хозяев понимал. На допросе том я прознал, что много больше захватили христиане пленников. Среди них и мой оруженосец Сулейман, как мне поведали, добровольно сдался в плен, чтоб за хозяином своим последовать. Наконец, закончен был досмотр, и предстал один я на один пред хозяином своим доном Ордоньо. Долго-долго он меня расспрашивал о познаниях моих и умениях, о жизни моей выпытывал. Уяснив, что не являюсь я ни арабом родовитым, ни бербером неотесанным, дон Ордоньо мне службу предложил, дабы выполнял я поручения различные, детей господских языкам и наукам обучал, оказывал помощь целительскую и семейству и вассалам его.

Пути передо мной открывались безрадостные. Откажись я от службы господину новому, обменять меня попробуют у арабов на знатного христианина. Коль не примут меня арабы на обмен, посчитают персоною неважною, а сделку неравноценною, то обратно возвратят меня в казематы зловонные. В противном же случае заточат меня в темницу, как ворога, не ценившего щедрости душевной, господином предложенной.

Принял я с благодарностью предложение дона Ордоньо и сей же день покинул каморку свою мрачную и душную. Обитал я поначалу с прислугою, но свободу обрел передвигаться по замку беспрепятственно. Обучал я дона Альфонсо и малышку Беренгарию основам латыни и арабскому языку, занимался арифметикой и письмом с маленьким Габриэлем. Приглядевшись ко мне, примерно через год, господин мой дон Ордоньо начал доверять мне поручения курьерские, отправлял меня с посланиями то к соседним сеньорам, а то и к арабам, если была на то воля Божия.

Встречаясь с единоверцами, проведал я судьбу халифата после кончин

ы Аль-Мансура, диктатора сурового и коварного. Вознесся на вершину власти сын диктатора Абд-Аль-Малик, первым министром объявивший себя и титулом Аль-Мусафар наградивший себя, иначе говоря Победителем. Всемогущим Аль-Мансуром воспитанный, столь же алчный до владычества, столь же ненасытный в устремлениях, уступал он отцу своему в образованности, отточенности манер и тонкости ума. А меж тем от отца он унаследовал хитрость и коварство в деяниях, храбрость и отвагу безудержную, развращенность и пристрастие к роскоши.

Халиф Хишам Второй утопал в праздности и неге дворца Мадинат Аль-Сахра, так и оставался он власти лишен инее прельщался ею нисколечко. Абд-Аль-Малик тому и радовался. Продолжал он по-своему политику родителя своего всемогущего. И процветала торговля халифата, о чем поведали купцы мне арабские и еврейские, и возносились науки, и уважалось слово писанное, о чем прознал я от кордовских именитых книжников. И расцвела Кордова, будто в эпоху славную халифа Омейядов Абд-Аль-Рахмана Третьего. И поднялась Кордова, точно готовясь в пропасть упасть неминучую.

Абд-Аль-Малик, Победитель, походы совершал опустоши-тельные на земли христианские. И снаряжал господин мой дон Ордоньо против завоевателей войско отважное, и отстаивало оно каждую пядь земли христианской, и терял сеньор наш целые селения, а потом их обратно отвоевывал. Я вел тогда переговоры с мусульманами, обмен совершая военнопленными.

Не гнушался Абд-Аль-Малик силами христианских наемников. И заключал я не единожды с арабами по веленью господина моего договор на участие в сражениях войска его вассального совместно с войском мусульманским. И воевали сами христиане против своих же братьев христиан. И радовались они, опустошая земли соседние, с которыми соперничали их правители, не давая тем самым им возвыситься и укрепить свое влияние. И огорчались и плакали, коль жертвою набега становилась их земля родимая, но и ее они нещадно грабили, связанные договором с арабами. Не смел свое я недоумение сеньору моему высказывать, ведь мнения иль совета моего он не испрашивал. Но сам он нет-нет да оговаривался, что, посылая воинов в полки мусульманские, чаял изнутри он подточить их армию, дабы сыграло это христианам на руку в ту самую минуту подходящую, когда придет пора побед христианских для возвращения земли их поруганной.

И дивились арабы, старые знакомые мои, что, выполняя господина поручения, не пытался я из плена бежать и вернуться во дворец халифа. Но претила мне сама мысль о возможном моем предательстве. И пускай считался я пленником, но коль заключил с доном Ордоньо о службе договор, обмануть его считал себя не вправе я. Да и по чести сказать, полюбил я семейство господина моего и замок Аструм Санктум, ставший домом моим. А служба моя дипломатическая, педагогическая и медицинская была куда мне больше по сердцу, чем роль игрушки халифа неразумного.

Со временем сеньор поверил в преданность мою и выказал особое свое расположение, удостоив в замке меня отдельными покоями и правом иметь слугу своего. Он даже дал мне разрешение забрать вещи и книги мои из моих покоев в Кордове. Я также получил свободу действия и не стесненного передвижения, коли у моего хозяина нужды во мне сиюминутной не было.

Так прослужил я лет около семи, ровно столько, сколько минуло со дня той битвы при Калатаньязоре, ровно столько, сколько Кордова час своего паденья близила. И ровно столько же там властвовал министр Абд-Аль-Малик. Но вот внезапно мир этот покинул он. Сразил его не то недуг загадочный, не то коварство брата сводного Абд-Аль-Рахмана, кто, по слухам, поднес отраву Победителю.

Абд-Аль-Рахман, как поговаривали, был сыном Аль-Мансура от любовницы, светловолосой христианки, может, самой Субх, наложницы великого халифа, Аль-Хакама Второго покойного. И так по материнской линии он внуком доводился королю Наварры Санчо, за что был прозван Санчуэло уничижительно. К тому ж он сводным братом приходился не одному Абд-Аль-Малику, столь безвременно почившему, а, вероятно, самому халифу Хишаму Второму, еще живому, но прозябавшему.

И наступил тот страшный год. И халифата рухнуло могущество. Основанное некогда харизмою халифов умных, образованных и дальновидных из рода Омейядов, затем держалось оно волею непререкаемой правителей-временщиков. И вот лишилось вдруг обеих опор, подобно колоссу на ногах на глиняных".

Глава тридцать четвертая ТОЛАЙТОЛА

Помни, путник, твоя дорога

— Только след за твоей спиной.

Путник, нет впереди дороги,

Ты торишь ее целиной.

Целиной ты торишь дорогу,

Тропку тянешь ты за собой.

Оглянись!

Никогда еще раз

Не пройти тебе той тропой.

Путник, в море дороги нету,

Только пенный след за кормой.

Антонио Мачадо (1875–1939) /испанский поэт, антифашист/

Меня разбудил тихий разговор:

— Я рад, что она все же уснула и сможет хоть немного отдохнуть.

— Да, Святогор. Она много пережила, — отвечал Николай.

— Она очень огорчена, что мы покинули замок. Да, к тому же нам предстоит нелегкий путь. Обстановка в халифате сейчас очень неспокойная. И все же я надеюсь, нам удастся благополуч-но вернуться. И тогда мы найдем способ отправить вас домой.

— Святогор, ты прекрасно знаешь, что она удручена не только, а может, и не столько этим…, — начал Коля.

И я встала, чтобы положить конец этому разговору.

— Коля! — окликнула я его по-русски. — Нашему другу хватает с нами неприятностей. Зачем же добавлять ему еще лишнюю заботу?

— Доброе утро! — добавила я на понятном для всех языке. — Я выспалась и готова к любым трудностям.

— Тогда вперед! — скомандовал Святогор.

— По коням! — воскликнул Николай по-русски.

— Послушайте, — вдруг задержал нас Святогор. — Научите меня говорить на русском. Ведь смогли же вы довольно быстро научиться понимать кастильский. Может быть, нам лучше общаться на нашем родном языке?

Мы с Колей переглянулись, и я посетовала:

— Но учиться снова придется нам.

— Почему? — удивился Святогор.

— Да потому что тебе не имеет смысла изучать язык двадцатого столетия: он тебе не пригодится в жизни. А нам, мне во всяком случае, было бы интересно знать древнерусский язык. Кстати, Коля учил его в университете…

— Как ты сказала — "древнерусский"? — изумился Святогор.

Мы рассмеялись, и я грустно отметила:

— Святогор, нас разделяет тысяча лет. Нашу страну твоего времени мы называем Древней Русью…

— Ты можешь говорить на своем родном языке, Святогор, — перебил меня брат. — Я уверен, что мы поймем тебя не хуже, чем на кастильском.

— Спасибо! — крикнул Святогор и вскочил на коня.

Я с трудом вскарабкалась в седло, сидя верхом, победно оглядела спутников, словно свершила какой-то подвиг. Святогор дал нам с Колей несколько общих советов по поводу того, как лучше держаться в седле. И мы отправились в путь.

Горная гряда скоро отступила и распахнула перед нами обширное равнинное пространство. Однако, горы не собирались сдаваться. Они лишь замаскировались под песчано-каменистой почвой, будто ушли в подполье, и изредка выходили на поверхность гранитными глыбами. Некоторые скалы гранита робко выглядывали из песка, не рискуя в полный рост возникнуть из-под земли. Другие же, наоборот, норовили заявить о себе наглядно, взвиться выше к небу, и в этом своем стремлении глыбы налезали друг на друга, образуя причудливые силуэты, издалека напоминавшие заброшенные руины крепостных сооружений. Иногда казалось, что какой-то великан играл глыбами, складывая из них Вавилонаскую башню, но она рухнула и осталась валяться беспорядочным нагромождением скал.

Часа через два мы сделали небольшой привал, укрывшись в тени гранитной скалы, немного подкрепились и двинулись дальше. Несколько раз мы делали непродолжительные остановки, давая передышку лошадям и отдыхая сами.

Иногда пейзаж освежали небольшие лесочки из смешанных пород деревьев с преобладанием сосен. Леса стояли, одетые в осеннее убранство, и радовали глаз, гостеприимно принимая под свою живописную сень усталых всадников. Удивительно, что на огромных пустынных пространствах мы почти не встречали признаков обитания человека. Очень редко у холма ютилось какое-нибудь малюсенькое селение. Еще реже холм увенчивался замком сеньора, и тогда у его подножия располагалась деревушка покрупнее, окруженная обработанными полями и огородами. Но все же большую часть дня мы скакали по безжизненной и безлюдной равнине.

К вечеру впереди замаячил горный хребет, и мы выехали к реке, двигаясь вдоль ее извилистой ленты. Берега ее скоро покрылись густым кустарником и, чем дальше, тем круче, стали возвышаться горными склонами, кое-где обнажая гранитные напластования, а кое-где прячась под зарослями кустарника и небольшими рощицами. Река проложила себе русло поудобнее, пошире, отвовевав у гранитных скал жизненное пространство. Отражавшая небо, глубокая океанская синева воды в закатные часы окрасилась фиолетово-багровыми мазками. И, наконец, взорам нашим открылся город с величественными, выложенными из могучих камней, стенами. Он высился на гранитном плато, как грозный страж. Треугольные зубцы на стенах выдавали их арабское происхождение.

— Это Толайтола, — крикнул Святогор. — Здесь мы остановимся на ночлег. У меня есть здесь друзья.

— Какой красивый город! — восхитилась я. — И какая чудесная река!

— Река Тахо, — пояснил наш спутник. — Этот город известен с Римских времен. У вестготов он служил столицей. А теперь вот принадлежит арабам.

— Это же Толедо! — вскричала я. — Коля, это Толедо!

Конечно, то же величие гор, и та же деловитость и настойчивость реки, огибавшей горное плато. Но город… Город оказался совсем другим. Отсутствовали многие возвышающиеся постройки — здание Алькасара, например, или Собора. Толедо, известный мне, более походил на европейский средневековый город. Город, теперь представший перед моими очами, явно населялся жителями Востока.

— В город войдем, когда совсем стемнеет. Ни к чему нам привлекать излишнее внимание, — сказал Святогор.

— А стоит ли нам вообще посещать этот город? — усомнился Николай.

— Нам необходимо пополнить запасы еды. Для вас нужно приобрести оружие. Толайтола славится своими клинками, — откликнулся Святогор. — К тому же очень важно выяснить, что происходит в Кордове, чтобы быть готовым к любым поворотам. Вы пока побудьте здесь, а я пройду в город и навещу своих друзей.

Он оставил нас в роще на холме на противоположном берегу реки, а сам отправился по массивному мосту, вероятно, римской постройки. Отсутствовал он около двух часов и вернулся в сопровождении неизвестного юноши, когда уже ночь опустилась на город и его окрестности, погрузив все во тьму.

— Это Исаак, сын моего друга, — представил он юношу нам. — Он побудет с нашими лошадьми до утра, а мы сейчас пойдем в город. Риск есть, но я очень надеюсь, что все обойдется.

Мы спустились с холма, по каменному мосту переправились на другой берег и вошли в городские ворота. Мы петляли по узким улочкам восточного города, так что сама я ни за что не выбралась бы обратно. Город словно вымер, настолько безлюдны были его улицы. И хотя час был действительно поздний, совершенная пустота в городе удивляла и настораживала. Но вот где-то неподалеку раздался топот копыт.

— Мы уже близко, — шепнул Святогор.

Внезапно из темноты, из сокрытой мраком узкой улицы, вынырнули всадники. Святогор велел нам прижаться к стене, спрятавшись во тьму, но всадники заметили наши светлые одежды и ринулись прямо к нам.

— Бегите вперед! Я попробую задержать их! — крикнул Святогор.

— Ты же один?! — возмутился Коля.

— Бегите! Умоляю, Николай, спаси Елену! — истошно закричал Святогор.

И мы побежали вперед. Неожиданно кто-то дернул меня за руку и втащил внутрь дома, то же этот кто-то проделал и с моим братом. Он сделал нам знак молчать. Слышно было, как мимо проскакали всадники. Я рванулась к двери, но хозяин грубо дернул меня за руку и на кастильском прошипел:

— Стойте! Я знаю вас. Вы — друзья Абдеррахмана. Он вел вас ко мне.

— Он же там один! — я была на грани истерики.

— Вы ничем ему не поможете, только помешаете и погубите себя, — внушал хозяин дома. — Успокойтесь и пройдем в дом.

Только тут мы поняли, что находились во внутреннем дворике — патио, и обреченно последовали за новым знакомым. Мы вошли в комнату, практически лишенную мебели. На полу лежали многочисленные коврики и подушки. Хозяин предложил нам присесть.

— Я Хайме, — представился он. — А вы — Элена и Николас, ведь так?

Мы кивнули. Я не могла успокоиться, мысленно рисуя себе страшные картины гибели Святогора.

— Кто напал на нас? — спросил Николай.

— Банда берберов держит город в страхе вот уже несколько месяцев.

— Банда берберов?

— Да, вы слышали что-нибудь о Санчоле? — уточнил хозяин.

— Санчуэло? — переспросил Коля.

— Да-да.

— Он отравил Абд-Аль-Малика?

— Ну-у, так говорят, — пожал плечами Хайме. — Так вот, это берберы, дезертировавшие из армии Санчуэло.

— А почему они дезертировали?

— Это долгая история. Но время у нас есть. Сейчас только я накормлю вас, чем бог послал, и расскажу.

Хайме вышел. Это был еврей средних лет, приятной внешности, невысокого роста, одетый, подобно арабу. Вошла женщина, поставила перед нами курси, маленький арабский столик, а на него водрузила поднос с каким-то необычным еврейским хлебом, овощами и фруктами. Она поклонилась нам и удалилась. Хозяин же принес кувшин вина и призвал нас уважить его и отведать угощение.

За едой Коля начал расспрашивать хозяина, кто он, чем занимается. Тот вполне охотно отвечал, очевидно, полностью доверяя Святогору, а потому и его друзьям:

— Я владею лавкой со всякого рода товаром. Наш род купеческий. Отец мой имел лавку. Братья разъезжают по халифату, добывая и сбывая товар. Я же держу лавку здесь в Толайтоле, а сыновья мои мне помогают.

— Толайтола — большой город? — полюбопытствовал Коля.

— О да! Это город с великой историей. Он во все времена играл центральную роль. Сейчас он уже не столица, но является в самом центре халифата важным форпостом, позволяющим контролировать дела на всей мусульманской территории.

— А вы мусульманин?

— Нет-нет, я исповедую древнюю веру моих предков.

— И арабы вам позволяют? — удивился Коля.

— Разве вы не знаете? До прихода арабов на нашу землю вестготы угнетали евреев, преследуя за религиозные различия, принуждая принимать христианство. Они отнимали еврейских детей, насильно обращая их в христианство, — еврей поморщился как от боли. — Это было, наверное, ужасное время. И евреи восприняли арабское завоевание как освобождение и поднялись против своих угнетателей — христиан, приняв сторону арабов.

— Неужели мусульмане веротерпимы? — Коля не мог поверить в это, зная, что в двадцатом веке ислам стал воинствующим и агрессивным, далеко не веротерпимым.

— За веру арабы не притесняли ни евреев, ни даже христиан, — ответствовал Хайме. — Но то арабы. Берберы, пришедшие откуда-то с севера Африки, относятся к более примитивным племенам, а посему особой веротерпимостью к другим народам не отличают-ся. И сейчас в Толайтоле из-за этого очень сложная обстановка.

— Вы обещали рассказать о Санчуэло, — напомнил Николай.

— А Абдеррахмана все нет, — брякнула я.

Все время их оживленной беседы я не находила себе места. Оглядывалась на каждый шорох, ловила тени от светильника, вздыхала и возмущалась, что брат мог вести светский разговор, когда наш единственный верный друг попал в беду.

— Абдеррахман — мужественный и сильный человек, — попытался успокоить меня хозяин. — Его не так просто победить. К тому же, он араб, с берберами ему будет проще договориться, чем, скажем, еврею.

— Так кто они, эти берберы, бесчинствующие в городе? — не унимался Коля.

Хайме налил нам еще вина. Мне он велел выпить кубок через силу, пообещав, что это поможет мне успокоиться. Я послушно опустошила емкость, всхлипывая, и вино немного ударило мне в голову, подействовало расслабляюще, будто кто-то ослабил натяжение струн на музыкальном инструменте. Легкое голово-кружение заставило меня поудобнее устроиться на подушках. Это не укрылось от хозяйского взгляда, он удовлетворенно кивнул самому себе и продолжил прерванную беседу:

— Когда умер Абд-Аль-Малик, Санчуэло, будучи сыном Аль-Мансура, должен был стать первым министром халифа. Но этому пьянице и развратнику такой должности показалось недостаточно.

— То есть как? — отпрянул Николай. — На что же он претендовал?

— Не знаю, какими правдами или неправдами, он этого добился, на каких чувствах халифа он играл, вероятно, на родственных, ведь они, по меньшей мере, имели общего деда, но только Хишам неожиданно зимой провозгласил Санчоля своим наследником.

— Это Хишам Второй смог принять такое решение?

— Конечно, он не сам его принимал, — признал Хайме. — По-моему, халиф не способен принимать никаких решений. Но факт остается фактом. Санчуэло, сын Аль-Мансура, никакого отношения не имеющий к Омейядам, — наследник престола.

— И что же дальше?

— Этого младшего отпрыска бесстыдного диктатора Аль-Мансура отличало непомерное честолюбие. Но столь же велика оказалась и его глупость. Подобно отцу и брату, он опирался на наемные войска. Причем из пестрого состава наемников он особо выделял почему-то берберов. Наверное, они стояли с ним примерно на одной ступени развития, — вдруг рассмеялся еврей своему удачному предположению. — Выделял он их настолько, что даже заставил носить всех своих воинов головной убор так, как принято у берберов.

— И наемники оставили его?

— Нет, конечно, наемники есть наемники, — хмыкнул Хайме. — Но такой преданности воинов, какой пользовались его отец и брат, ему ожидать, безусловно, не имело смысла.

— И как же он правит? Разве Кордова не процветает после смерти Аль-Мансура? — тема все больше и больше захватывала Николая.

Мужчины обожают политику. Безусловно, в конечном счете, именно политика и формирует историю вкупе со многими другими факторами. Но при всей моей любви к истории, политику я не любила. И я поймала себя на мысли, что изучать историю халифата мне было интересно, а "кухонный" разговор о глупостях сильных мира сего меня раздражал. Во все времена простые люди перемывали кости своим правителям в стенах своих домов в качестве застольной светской беседы. Я попробовала заинтересоваться рассказом хозяина, убедив себя, что это как никак уже история, а я все же историк. И потом, участие в беседе отвлекло бы меня от тревожной думы об участи Святогора. И я встряла в разговор:

— Он и теперь правит?

Хайме сначала развеселился, а потом вдруг нахмурился:

— Нет. Санчуэло, очевидно, осознавал неправомерность своих претензий на престол. И он не придумал ничего лучше, как снискать себе славу, подобно той, что пользовались его предшественники-диктаторы. Он решил доказать всем свою значимость, осуществив победоносный военный поход на христиан. Да не куда-нибудь, а в королевство Леон, что далеко на севере, в горах. Да не когда-нибудь, а немедленно, зимой. Но доказал он лишь свою глупость. А мы теперь расплачиваемся за нее смутой и бедами в халифате.

Еврей погрустнел и задумался.

— Он потерпел поражение? — подстегивала я свое вялое любопытство.

— Хуже. Он отправился в поход зимой, не обращая внимания на непогоду. С трудом, по непроходимым дорогам, замерзая, промокая, погибая, войско Санчоля доплелось до горных отрогов Леона, где и застряло, встретившись с непролазными снегами вместо неприятеля. И отступило в плачевном состоянии к Толайтоле.

— Он и сейчас здесь? — вновь задала я глупый вопрос, вызванный тем, что я не очень вникала в уже упомянутые евреем факты.

Но Хайме не заметил неуместности моего вопроса, погрузился в раздумья: его, видимо, всерьез тревожила судьба его страны и его собственная. Он рассеянно покачал головой:

— Нет. Его уже несколько месяцев нет в живых. Он поплатился сполна и за свое тщеславие и за свою глупость.

— А что же случилось? — заволновался Коля.

— Здесь, в Толайтоле, Санчуэло разрешил своему войску расслабиться. И сам предался развлечениям, ведь в поход он тащил за собой даже свой гарем.

Мы с братом недоуменно переглянулись. Еврей кивнул, невесело усмехнулся и продолжил:

— Но он рассчитывал, что весной он все же вновь двинется на христиан, и на сей раз победа, несомненно, будет за ним, что позволит ему с триумфом возвратиться в Кордову. Однако, в Кордове тем временем недовольство потомками Аль-Мансура и возмущение по поводу нового наследника престола вылилось в настоящее восстание. Омейяды не могли и не хотели мириться с тем, что следующим халифом сделается безродный выскочка. А возглавил выступление принц из Омейядов — Мохаммед ибн Абд-Аль-Чаббар.

— Принц? Брат Хишама? — уточнила я.

— Нет-нет. Один из многочисленных правнуков Абд-Аль-Рахмана Аль-Назира Третьего, — поправил Хайме.

— Абдеррахмана?! — вскрикнула я, будто ошпаренная дорогим сердцу именем.

Мужчины встревоженно воззрились на меня.

— Абдеррахмана все еще нет, — прошептала я испуганно. — Наверное, все-таки с ним что-то случилось.

— Ты жена его? — в лоб спросил еврей.

От неожиданности я густо покраснела, и — ком в горле не позволил мне издать ни звука — я лишь отрицательно помотала головой.

— Ты любишь его? — не то спросил, не то констатировал Хайме печально и налил вина в мой кубок. — Выпей это.

— Вы хотите споить меня! — возмутилась я.

— Это единственное, чем я могу сейчас облегчить твои страдания, — признался он. — Вино дает забвение.

Я повиновалась и, сделав несколько глотков, пробормотала:

— Простите, я прервала вас. Продолжайте, пожалуйста.

— Узнав о восстании, Санчуэло отдал приказ идти на Кордову с усмирительно-карательной экспедицией. И вскоре выступил в поход. Но до Кордовы бедолага добрался практически в полном одиночестве, — еврей захихикал. — Говорят, даже его наложницы разбежались. А многие берберы, изменившие Санчолю и в трудную минуту оставившие его, возвратились в Толайтолу и, пользуясь неспокойным положением в халифате, объявили себя гарантами порядка в городе и мстителями за Санчоля.

— Почему мстителями? — изумились мы с Колей.

— Этот незадачливый отпрыск Аль-Мансура весной, когда достиг Кордовы, был убит Аль-Чаббаром.

— И берберы так с тех пор и хозяйничают в городе?

— Представляя собой военную силу, они держат весь город в страхе: грабят мирных жителей, обижают евреев, оскверняют синагоги, препятствуют деловой жизни города, установили огромные пошлины с торговли, причем плата вносится и в самом городе, и при въезде сюда, и при выезде отсюда…

— Рэкет! — хором отреагировали мы с братом.

— Стало трудно и жить и работать. Но и в самой Кордове дела не лучше, — вздохнул еврей. — Однако я утомил вас своей бо-товней. Располагайтесь на отдых. Утро вечера мудренее. Надеюсь, все же к утру Абдеррахман вернется. Я не верю в его…, — он запнулся.

— Гибель? — подхватила я.

— Нет-нет, — поторопился исправить ошибку Хайме. — С ним ничего не случится. Не забивайте себе этим голову. Не притягивайте дурных мыслей.

Он вышел и вскоре вернулся вместе с женщиной: они принесли нам пледы. И мы улеглись прямо здесь же на полу. Усталость и алкоголь сделали свое дело, и я уснула, несмотря на тревогу в душе.

Но утро не принесло нам никаких вестей от Святогора. Хозяин с утра отсутствовал, а днем, возвратившись для сьесты, поделился с нами своими мыслями:

— Утром я отправил второго сына к вашему лагерю в горах. Лошади ваши под присмотром. Мальчики мои будут сменять друг друга через несколько часов. Об этом не волнуйтесь.

— Что же нам делать? — спросил Николай.

— Я думаю, пока — ждать. Абдеррахман говорил, что вы едете в Кордову с поручением от его господина. Если он в ближайшие дни не объявится, поедете сами. Да, — спохватился Хайме, — Абдеррахман просил приобрести для вас оружие. После сьесты я возьму Николаса в оружейную лавку, где мы добудем все необходимое.

— Но у нас нет денег, — выпалила я.

Еврей хитро улыбнулся:

— Сочтемся.

Я отпрянула, а Хайме тут же объяснил:

— Абдеррахман оставил все ваши вещи у меня, когда вчера приходил ко мне один. Так что в долгу вы не останетесь.

Вечером Николай принес нам по красивому кинжалу из дамасской стали, из тех, что изготовлялись только здесь, в Толедо. Город ведь и по сей день славится своими оружейниками.

А Святогор так и не появлялся. Не появился он и на следующий день. Я уже оплакала его. Отчаяние в моей душе сменялось апатией, и я эгоистически даже нашла для себя успокоение: дескать, судьба сама избавила меня от бесперспективной любви. Но утешения это не приносило. Образ Святогора чеканно отпечатался в моем сердце. И тот же эгоизм говорил мне, что без него мы погибнем. Но моя собственная гибель виделась мне долгожданным избавлением. Теперь сами небеса доказали невозможность наших отношений, и поэтому меня уже не удивило, что и на третий день мы ничего не знали о судьбе Святогора.

Однако, хозяин никуда не отпускал нас. Он исправно посылал сыновей сторожить и кормить наших коней. Мы продолжали пользоваться его радушием и гостеприимством. Он оберегал нас и развлекал беседой. Вероятно, Абдеррахман был дорог ему, если во имя его, он с таким вниманием принимал совершенно неведомых ему чужестранцев. Вечером третьего дня Хайме предложил нам обсудить создавшуюся ситуацию.

— Абдеррахман, по всей вероятности, пока не сможет к вам присоединиться, — заговорил он. — Значит, наверное, чтобы не терять больше времени, утром вам следует продолжить ваш путь. Абдеррахман либо догонит вас в пути, либо найдет вас уже в Кордове. Суть вашего поручения мне неизвестна, но я и не пытаю вас. Отправляйтесь с миром.

— Пожалуй, вы правы, Хайме, — согласился Николай. — Мы благодарны вам за все, что вы для нас сделали. Но мы бы хотели получить обратно свои вещи.

— Нет сомнений, — лукаво улыбнулся хозяин. — Я лишь возьму с вас за проживание. Я, однако, выполню просьбу Абдеррахмана и пополню ваши запасы продовольствия. И еще я оставлю третью часть всех средств для Абдеррахмана, я думаю, вы согласитесь, что когда он вернется, ему тоже понадобятся деньги.

"Хитрый еврей, — подумала я. — Вот почему он прикидывался, что не верит в его гибель. И вот почему он держал нас целых три дня. Мы не знаем, сколько он сдерет с нас. Да мы и вообще ничего не знаем о деньгах этого времени".

Внезапно раздался громкий стук в дверь.

— Это сын вернулся, — откликнулся Хайме и вышел.

— Коля, что будем делать?

— Отсюда надо уезжать.

— Куда? Обратно?

Брат замялся, вздохнул и признал:

— Да, обратно. Но и обратный путь — для нас проблема.

Он вдруг задумался и добавил:

— Святогор не погиб.

Я вскинула голову.

— Вспомни рукопись, — бросил Коля.

— Да, но мы могли как-то нарушить ход событий.

— Нет, мы тоже присутствуем в рукописи. Ты разве забыла? Хорошо бы все же дождаться его здесь…

Надежда затрепыхалась где-то в глубине моей измученной души.

Послышался звук шагов, и в комнату вошел Хайме. За ним порог переступил сгорбленный старик, закутанный в плащ с головы до ног и опиравшийся на посох.

Глава тридцать пятая ВЫБОР

Меж небом и землею у пропасти бездонной

Вдруг возник я ненароком,

Я дно ее увидел отрешенно

То ль разумом, то ль оком.

Уже я в бездну сердцем устремился,

Склонился на мгновение, другое;

Душа померкла, взор мой помутился.

Такой она зияла чернотою!

Густаво Адольфо Беккер /в переводе Т.Вепрецкой/

Старик скинул плащ и распрямился. Перед нами предстал Святогор. Я невольно вскочила, но что-то удержало меня на месте.

— Я же говорил, что он жив! — воскликнул Николай.

— И я уверял вас, что он обязательно вернется, — подхватил Хайме.

— А кто говорил, что я мертв? — возмущенно-весело вскричал Святогор.

Я промолчала. Я ведь тоже не произносила этого вслух: я просто страдала в душе.

— Ты говорила, что я мертв? — набросился он на меня. — А я жив! Хотя ты, конечно, надеялась, что я избавил тебя от необходимости делать мучительный выбор?

В поведении и во всем внешнем виде его что-то меня насторожило, что-то показалось мне неестественным в этой шумной браваде. Лицо его сохранило следы не то побоев, не то падений и выглядело несколько осунувшимся. И тут до меня дошло: Святогор был пьян. Возмущение мое не имело границ, гнев сделал меня глухой и слепой. Не вправе обрушивать на него свое негодование, я просто отвернулась от него, отошла в самый дальний угол комнаты и гордо опустилась на пол. Коля молча наблюдал за всеми и, чтобы сгладить неловкость, вызванную моим поведением, сказал:

— Мы рады, что ты цел и невредим. Мы очень волновались за тебя.

— Садись, Абдеррахман, отдыхай, — Хайме ласково потрепал его по плечу. — Я распоряжусь, чтобы тебя покормили. И ты расскажешь нам, что же с тобой приключилось, — и хозяин вышел.

Святогор молча и как-то тяжело опустился на подушки, уронил голову в ладони и потер лицо, словно снимая усталость.

— Нам надо немедленно покинуть город, — проговорил он. — Ночью, однако, это опасней, чем днем. Утром мы затеряемся среди людей и попробуем выбраться отсюда.

Говорил он совсем серьезно и, хотя в голосе его все же мелькали чужие нотки, он не производил впечатления нетрезвого человека. Я ждала, что он подойдет ко мне и попробует мне что-то объяснить. Но он даже не смотрел в мою сторону и разговаривал только с Колей.

Возвратился Хайме с подносом, устроился рядом с мужчинами и, протягивая Святогору кубок с вином, попросил его посвятить нас в историю его невзгод.

— Нет-нет, только воды, — поморщился тот. — Этого зелья моя душа сегодня уже не принимает.

"Правильно, Святогор, пьянству — бой!" — съязвила я мысленно.

— Я не знаю, как выразить тебе свою благодарность, Хайме, ты опять выручаешь меня, — и Святогор сложил руки в восточном поклоне. — Я так и не ведал, удалось ли моим друзьям спастись.

— Разве ты не видел, как я втащил их в свой дом? — изумился еврей.

— Боюсь, в тот момент мне не позволили осмотреться, — усмехнулся Святогор.

— Тебя схватили?

— Не прежде, чем я попытался постоять за себя. Дьявол, голова идет кругом от вина! — выругался он. — Пришлось усыпить бдительность товарища по войску Аль-Мансура и выпить с ним за дружбу, за былые дни и тому подобное… Ну, да все по порядку.

Святогор задумался, словно вспоминая, с чего все началось. Отхлебнув воды, он уставился в одну точку. В глазах его затаилась беспредельная тоска. Сердце мое сжалось, и ком подступил к горлу.

"Господи, как же ты устал, дорогой мой человек!" — подумала я, но упрямо молчала и из своего угла внимательно следила за каждым его движением.

Похоже, он, наконец, собрался с мыслями и начал рассказывать:

— Меня окружили всадники, несколько человек, точно даже не знаю, сколько…Они окружили меня, когда я крикнул вам бежать, — и он повернулся к Коле.

— Я должен был остаться с тобой! — с горечью проговорил брат.

— Ни в коем случае, — резко возразил Святогор, — ты погубил бы и себя и… Ты ничем не смог бы мне помочь, и вы бы погибли напрасно.

Меня кольнуло, что он не произнес моего имени, он будто споткнулся об него или обжегся. Я опустила голову, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Я не отдавала себе отчет, кого в эту минуту я жалела больше — себя или его.

— Так вот я заговорил с ними по-арабски, читал им какую-то молитву, призывал небо в свидетели, в общем отвлекал их внимание… И вдруг, неожиданно для всех я вскочил на коня позади одного из них, приставил кинжал ему к горлу и, крикнув, что одно их неверное движение, и я его зарежу, пустил коня вскачь. Отъехав немного, я скинул его с лошади и стал верхом петлять по улочкам города. Я долго слышал за собой топот погони. То мне удавалось уходить от преследователей, а то вновь конский топот настигал меня, и охотившиеся за мной дышали мне в затылок. А я все хлестал и хлестал бедного скакуна, совершенно не разбирая дороги. Неожиданно погоня прекратилась, или же я оторвался от бандитов, только я позволил коню перейти на шаг. И сам перевел дух.

Он замолчал, видимо, и, на сей раз, перевел дух. Никто не вымолвил ни слова, терпеливо ожидая продолжения и не смея его торопить.

— И вдруг мне наперерез выехали мои преследователи, — заговорил Святогор. — Город известен им лучше, чем мне. Они перехитрили меня, дали мне расслабиться и потерять бдительность. Все произошло в мгновение ока: они окружили меня, ударом бича выбили из седла, скрутили руки назад, перекинули, как мешок, через седло и повезли за собой. Они доставили меня в какой-то притон, где, вероятно, располагался их штаб, если так можно назвать их логово. Это настоящая шайка разбойников. По головному убору я узнал в них берберов.

— Ты прав, Абдеррахман, уже полгода целая банда берберов орудует у нас в городе, — подтвердил хозяин. — Что же они сделали с тобой?

— Они пытали меня, но без особого энтузиазма. Иначе, я не сидел бы сейчас с вами. Лениво как-то пытали, не зная, что надо выпытать. К тому же усталость, желание поскорее развлечься одержало верх, и меня вовсе оставили в покое, бросили в угол тут же, в той же комнате, где гуляли, пили, развлекались с женщинами. А чтобы я не читал молитвы, не проповедовал нравственность, не взывал к их разуму, рот мне заткнули кляпом, — и он брезгливо поморщился, отгоняя неприятные видения, но все же продолжил:

— Я не только поневоле наблюдал за их звериным, первобытным разгулом, но и служил объектом их веселья. Мне выливали на голову спиртное, меня пинали, щипали, били, сажали ко мне женщин на колени… Нет, всего не расскажешь. Мне удалось немного отдохнуть лишь, когда все завалились спать уже под утро. Днем меня оставляли в покое, правда, никому не пришло в голову дать мне еды или хотя бы воды. Они отправлялись за добычей, потом шумно делили ее, дело доходило до драки. Перепадало и мне: чем дубасить друг друга, лучше избить невинного беспомощного, связанного по рукам и ногам пленника.

— Почему же они все-таки не расправились с тобой? — полюбопытствовал еврей.

— Никто уже не мог взять на себя ответственность. В какой-то момент я понял, что в банде есть вожак, который отсутствовал в эти два дня. И если они не убили меня сразу, а приволокли в свое логово, то теперь необходимо было спросить вожака, как со мной надлежит поступить. Вожак появился к ночи второго дня. Он явно пользовался большим авторитетом и уважением, потому что бандиты как-то попритихли и присмирели.

Рассказчик умолк, усмехнулся каким-то своим мыслям, обвел всех нас (и даже меня) торжествующим взглядом и произнес:

— Войдя в помещение, этот главный бандит сразу заприметил меня в моем углу и осведомился, кто я. Никто не знал. Но я узнал его. Мы служили вместе в войске Аль-Мансура и не раз делили трудности военных походов. Он велел вынуть кляп и потребовал мое имя. Я ответил. Он поднес факел к лицу моему и долго вглядывался. Вдруг он просиял и воскликнул: "Абдеррахман Сит-Аль-Хур! Это ты?" Я кивнул. Ох, и досталось же этим незадачливым бандитам! Меня развязали, помыли, переодели, усадили на самое почетное место рядом с Фаридом, так звали вожака. Всю ночь мы трапезничали, и он всю ночь выпытывал у меня историю моей жизни, после Аль-Мансура. На его глазах я добровольно сдался тогда в плен, спасая диктатора. И он поведал мне о своей жизни, об Абд-Аль-Малике, о Санчоле и о том, что считает теперь своим долгом установить порядок в халифате, коли на престоле нет законного правителя. По его словам, халифы распустили подданных, позволяя им слишком много вольностей. А его отряд призван волею Аллаха, как он выразился, очистить сначала Толайтолу, а затем и весь халифат от скверны. А к утру он начал уговаривать меня вступить в его банду, пообещав мне пост своего заместителя. Это какой же сброд состоял в его шайке, если он ни на кого толком не мог положиться, и, не задумываясь, предложил стать его доверенным лицом человеку, которого не видел уже много лет! — Святогор насмешливо хмыкнул и внезапно расхохотался: — И я согласился! Перед вами — правая рука Фарида Справедливого. Так он себя называет.

Мы ахнули. Хайме с негодованием вскочил на ноги и вскричал:

— Ты согласился? Как ты мог? Ты…ты…

— Сядь, друг мой, и успокойся, — перебил еврея Святогор и, потянув за рукав, усадил его. — А что мне оставалось делать? Мне необходимо было выбраться оттуда, найти своих друзей, наконец, выполнить данное мне поручение. А Фарид играл на моем честолюбии, говорил, что таких воинов, как я, ему очень не хватает. И я сделал вид, что возгордился. Еще полдня мы вспоминали наше боевое прошлое за кубком доброго вина. Он представил меня своим головорезам, приказал подчиняться мне так же, как ему. А на время сьесты мы улеглись отдохнуть. Он заснул. Я же сказал часовому, что отправляюсь за вещами и скакуном и вернусь не сегодня-завтра. Поклявшийся самому Фариду Справедливому слушаться меня, он не посмел меня остановить. Так закончился мой последний плен…

Он всплеснул руками и горько усмехнулся:

— Да. Плен — это моя судьба.

— Ты не боялся преследования? — обеспокоился Коля.

— Я занял в лавке у знакомых этот плащ и прикинулся согбенным стариком. И я пришел к тебе, Хайме, чтобы просить у тебя помощи и организовать поиск моих друзей. Но друзья мои здесь, и я совершенно счастлив. Но нам нельзя здесь оставаться: завтра Фарид может хватиться меня. Утром мы уйдем.

— Утром — непременно, а сейчас ты устал и измучился, Абдеррахман, и тебе необходим отдых, — сказал Хайме.

— Ты знаешь, друг мой, для отдыха я бы сейчас с удовольствием сыграл. Где твой старый канун?

— Ах, какая удача! — запричитал еврей. — Я опять услышу хорошую музыку. Я мигом.

Горечь и стыд терзали меня. Я вела себя, как капризная девчонка. Но гордость не позволяла мне признаться в собственной неправоте и сделать первый шаг. Иногда взгляды наши встречались, и я отводила глаза. Он тоже не спешил выяснять отношения. И это мучило меня несказанно.

Вскоре был принесен канун, и мы стали счастливыми слушателями дивного концерта. Однажды я уже слушала игру Святогора. Меня и тогда удивило, насколько красива и выразительна восточная музыка. Сегодня эта мелодия звучала в гармонии с состоянием моей души, она вторила всем моим переживаниям, невольно усиливая их, словно Святогор играл не на кануне, а на струнах моей души. То плачущая, то тоскующая, то трепещущая музыка сменялась гневными всплесками, бурными пассажами, незаметно перетекая в обиженные стенания с вкраплениями капризных интонаций. Чарующая музыка завораживала, драматически передавая очищающие страдания человека. Страсть и терзания, мимолетное счастье и горечь его утраты, восторг и уныние, спор порока и добродетели — все переливы человеческой души отражала игра Святогора. И гимном, кульминацией этого праздника мелодий и интонаций прозвучало торжество любви, безоглядной, обреченной, но возвышенной и счастливой просто потому, что несчастлив не испытавший ее.

Наступившая вдруг тишина оглушила и обескуражила. Я, не отрываясь, смотрела на исполнителя. Он скользнул по мне невидящим взором и отложил инструмент.

— Я потрясен! — признался Николай.

Святогор пробормотал слова благодарности и обратился к хозяину:

— Хайме, наши друзья устали, и им пора отдыхать, а нам нужно поговорить.

Еврей жестом предложил ему выйти. Они удалились, а мы с Колей расположились, чтобы отойти ко сну. Брат тактично промолчал по поводу моего поведения и пожелал мне спокойной ночи.

Я долго лежала без сна, закутавшись в плед. Лежала в каком-то тупом опустошении. Какое-то время спустя кто-то едва коснулся моих волос и осторожно погладил по голове. Повеяло восточными благовониями. Сердце екнуло, но я, боясь повернуться, лежала ни жива, ни мертва.

— Елено, Еленушко, ты вошла в мою жизнь и разбередила душу мою. Одни только небеса ведают, что творится в сердце моем! — взволнованно зашептал Святогор. — Что станется со мной без тебя, ладо моя?

Как чудесно и непривычно звучали его слова! И я вдруг осознала, что говорил он на древнерусском — на языке моих далеких предков. И я порывисто повернулась к нему лицом. От неожиданности он чуть отпрянул:

— Ты не спишь?

— Нет. Я наслаждаюсь звуком твоего голоса и красотой твоей речи, — ответила я по-русски.

— Выйдем в патио, подышим свежестью ночной, — предложил он. — Там мы поговорим, никому не мешая.

Внутренний дворик был небольшим и уютным. Ночная прохлада пряталась в зелени плюща, покрывавшего своими зарослями тонкие стройные колонны. Ночь освещалась смазанным отражением луны, дрожавшем и игравшем бликами в маленьком фонтанчике посреди патио. Я укрылась в тени увитой плющом колонны, а Святогор долго и беспокойно ходил вокруг фонтана. Наконец, он приблизился ко мне и решительно спросил:

— Я мил тебе, Еленушка?

— Да, — не задумываясь, призналась я.

Я стояла в тени, и Святогор долго вглядывался во тьму. Его же лицо, освещенное луной, выражало глубокое волнение, с которым он силился справиться. Он молчал. Слышалось журчание фонтана и легкий шелест листвы на ветру.

— Сегодня я смел не только для боя, — заговорил он снова. — Сегодня я дерзок, вероятно, под воздействием вина. Я не пью так много, но сейчас это даже к лучшему: иначе я никогда не осмелился бы поговорить с тобой начистоту. И я не случайно сказал тебе, когда добрался до вас, что моя смерть избавила бы тебя от необходимости делать выбор.

Я дотронулась ладонью до его губ и, малодушно пытаясь остановить его, пролепетала:

— Не надо, Святогор…

Он поцеловал мою ладонь и резко отнял ее от лица:

— Не останавливай меня! Поздно! Даже если я промолчу, тебе не уйти от необходимости делать выбор. Я не откажусь теперь от тебя просто так! Но я не тороплю тебя с решением. Впереди еще тяжелая дорога и почти невыполнимая задача. Но когда мы вернемся в замок, я спрошу тебя о том же.

— О чем? — хрипло и глухо промямлила я.

— Я уверен, что дон Ордоньо не станет препятствовать. Я приму христианство, стану одним из его вассалов. А ты…ты будешь моей единственной, богом посланной мне супругой. Если только захочешь… Я заклинаю тебя…, подумай над этим!

Воцарилось молчание. Он вновь вперился в темноту, ища поддержки своим словам в чертах моего лица. Я молчала. Выбор? Какой может быть выбор у меня, застрявшей в центре средневековой арабской Испании, в городе, оккупированном примитивными бандитами, в эпохе, отстоявшей от моей почти на тысячу лет? Если исхода отсюда нет, то и выбор мне делать не придется, потому что любовь Святогора станет единственным маяком в моей жизни. Да, положение оказалось безрадостным! Возвращаясь домой, я бы вновь обрела все: привычную жизнь, родных, друзей, но я бы потеряла любовь, причем навсегда, причем без-возвратно. Оставаясь здесь, я обрекала себя на жизнь в чуждом мне мире, безвозвратно же теряя привычную жизнь, но зато обретала любовь хорошего, надежного настоящего человека. Я знала, что даже в наше практичное время, за счастье такой любви многие отдали бы все на свете. Но известно мне и то, что любовь не вечна, что быт влияет на отношения людей, и когда любовь увянет, остаться в полном вакууме будет равносильно самоубийству.

Я прикоснулась к лицу Святогора и легкими движениями пальцев стала прорисовывать дорогие моему сердцу черты и при этом взволнованно шептала:

— Милый мой, любимый мой человек! Ты задаешь мне непосильную задачу. Решить ее под силу лишь судьбе. Но каков бы ни был выбор, сделанный судьбой, я хочу, чтобы ты знал и чтобы ты всегда помнил, что ты — в моем сердце, что моя нежность к тебе бесконечна, как Вселенная, а моей благодарности тебе нет границ. И пока я здесь, рядом, я с тобой, я твоя. Что же нам суждено дальше, покажет сама жизнь.

Меня охватил озноб: вечерняя прохлада слилась с моим крайним волнением.

— Тебе холодно! — воскликнул Святогор и притянул меня к себе.

Я утонула в его объятиях, растворилась в жарких, исступленных поцелуях, задохнулась от счастья и отчаянья, словно час расставанья уже пробил.

— Ты права, — шептал Святогор. — Вероятно, я не вправе был говорить тебе все это. Но я так боюсь потерять тебя, я не представляю, что будет со мной, когда ты уйдешь из моей жизни.

Глава тридцать шестая ДОРОГА

Как было бы грустно, печально, когда Дорога бы длилась, и длилась, и длилась

И без конца повторялись на ней

Все те же поселки, все те же столицы,

Все те же равнины и те же стада!

Как было бы грустно,

Если бы жизнь эта стала длинней,

Если бы длилась, и длилась, и длилась Тысячу лет! ………………………………………

Кто мог бы десять веков Истории Прочесть до последней точки, когда Под разными датами, в разном порядке

Все тех же событий плывет череда?

Все те же войны, все те же страны,

Все те же тюрьмы, все те же тираны,

Все те же секты и шарлатаны,

Под разными датами, в разном порядке…

Леон Фелипе (1884–1969) /испанский поэт/

Город мы покидали утром, когда его обитатели уже проснулись, и жизнь в этом восточном улье закипала. Выбирались мы по отдельности. Святогор ушел первым один, вновь приняв облик согбенного старца. Вскоре вернулся один из сыновей Хайме, и Николай в его сопровождении последовал за Святогором. Меня же выводил Хайме со старшим сыном Исааком.

И опять понеслись километры, наполненные пылью и топотом копыт. Редкие поселки оставались вдали и позади. Мы старались держаться подальше от мест обитания. Святогор утверждал, что это удлиняет наш путь и продлевает нашу жизнь. Во время одного из привалов Святогор объяснил нам, что ситуация в халифате становится все напряженнее день ото дня.

— Хайме рассказал нам о Санчоле и его гибели. Кто же теперь правит в халифате?

— Неужели Хишам, наконец, взялся за ум? — поинтересовался Николай.

— Увы! — горестно покачал головой Святогор. — Моего непутевого халифа уже тоже нет в живых. Во всяком случае, такой слух дошел до Толайтолы.

— Что же с ним случилось?

— Согласно официальной версии, он скончался во время тяжелой болезни. Но говорят, что Мохаммед Аль-Чаббар убил халифа, чтобы занять его место. Ему как отпрыску Омейядов не пристало занимать, пусть даже самый высокий, пост при халифе, ему необходим сам престол халифа.

— Да, бесчестная борьба за власть! — возмутился Николай. — Кстати, а почему ни одному из, скажем так, представителей династии Аль-Мансура не пришло в голову избавиться от Хишама?

— Да просто потому, что это означало бы их политическую смерть. Они могли властвовать только, благодаря мягкотелости Хишама, и только, пока тот занимал престол. Аль-Чаббар поступил иначе, а голубая кровь Омейядов стала ему в том порукой.

— Убил халифа? Ты имеешь это в виду? — заинтересовалась и я.

— Нет-нет, это произошло позже. Мохаммед возглавил восстание, вызванное недовольством правлением Хишама, в особенности же тем, что тот объявил Санчоля своим наследником. Это обвинение Аль-Чаббар и предъявил Хишаму, заверив его, что сохранить честь и достоинство Омейяда в этой ситуации Хишаму позволил бы красивый жест — отречение и передача власти Аль-Чаббару как выразителю народных чаяний. Привыкший к беспрекословному исполнению чужой воли, халиф так и поступил. Аль-Чаббар провозгласил себя халифом Истинно Верующих, Мохаммедом Вторым, и принял титул Аль-Махди Билах, что означает Богом Направляемый.

— И восстание прекратилось?

— Наоборот, — усмехнулся Святогор, — он использовал народный гнев в своих целях. Свой авторитет он строил на противопоставлении себя, представителя династии Омейядов, ненавистным диктаторам-временщикам. И чтобы окончательно расправиться с Аль-Мансуром и его потомками, он отдал приказ взять штурмом дворец Мадинат Аль-Сахира. Помните, я рассказывал вам, что Аль-Мансур построил его, чтобы удовле-творить свое честолюбие и тягу к роскоши? Эта резиденция первых министров подверглась жесточайшему разграблению и разрушению, а что не хватило сил разграбить — предали огню.

— А Санчуэло в это время был уже мертв? — уточнила я.

Святогор рассмеялся:

— Этот дурачок направлялся в Кордову, все еще надеясь восстановить свое владычество. Ему предлагал убежище один из христианских правителей, но он гордо отверг это предложение, чтобы, возвратившись в Кордову, униженно, забыв о гордости, валяться в ногах у Мохаммеда Второго, насладиться зрелищем поруганного дворца, некогда составившего величие его отца, и вскоре быть жестоко убитым.

— Неужели у бедолаги совсем не осталось сторонников в Кордове? — поразился Николай.

— Думаю, те, кто занимал его сторону, быстро перестроились, — грустно проговорил Святогор. — Мохаммед Аль-Чаббар чувствовал за собой силу. Он даже посмел выставить труп незадачливого Санчоля на обозрение, чтобы не повадно было. К тому же, он приказал беспощадно расправляться со всеми бывшими сторонниками Санчуэло, особенно берберами. Многие были убиты, а многие покинули Кордову.

— Глупо! — воскликнул Коля.

— Конечно, глупо, — согласился Святогор. — Берберы — отличные наемники, и их преданность была бы ему полезнее их ненависти. Месть же их мы уже наблюдали в Толайтоле.

— Да уж, — подтвердил Коля.

— Это все тебе поведал Фарид? — поинтересовалась я.

— Многое мне уже давно было известно в общих чертах. Хайме дополнил деталями картину происходящего. А вот из пьяных излияний Фарида я выудил, что готовится мощное выступление берберов против Мохаммеда, причем с участием христиан.

Повисло молчание. Каждый думал о своем, переваривая полученную информацию.

— Интриги и братоубийственная война — извечные спутники борьбы за власть, — вздохнула я. — Русь тоже знает тому примеры.

— Русь? — оживился Святогор. — Тебе что-нибудь известно об этом?

— Я знакома с историей Руси по книгам. Это может быть ошибочно, — смутилась я.

— Кто сейчас правит на Руси? Князь Владимир Святославович жив? — жадно спрашивал Святогор.

— Да-да, он еще должен быть жив, — ответила я. — Ты ведь знаешь, что он крестил Русь?

— Как?! — изумился Святогор.

— Он ввел христианство в качестве официальной веры на Руси, — пояснила я. — Теперь русичи не поклоняются больше другим богам. Они верят в Христа.

— Моя мама тоже почитала Иисуса, — задумчиво проговорил Святогор.

Продолжая путь, ночевали мы обычно в рощах или в гротах, стараясь, чтобы лагерь наш остался незамеченным. Сьерра-Морена снова потрясла меня буйством красок. В горных породах явно преобладали оранжево-красные тона. Скалистые напластования напоминали окаменевший косой ливень. Эта симфония в камне формировала величественные пейзажи. В некоторых местах горы оказались труднодоступными, и нам приходилось долго искать обхода.

Однажды на горном склоне нам повстречался старый араб, к которому Святогор обратился за помощью в поисках пути. Араб, махнув рукой в сторону темнеющего неба, предложил нам ночлег в своей хижине здесь же среди горных круч. Узнав, что мы чужестранцы, но немного понимаем кастильский, араб легко перешел на понятный для всех язык. Внутри небольшой хижины пылал очаг, обеспечив нас теплом холодной осенней ночью в горах. Араб оказался отшельником. Занятный старик явно соскучился по человеческому общению и охотно давал ответы на любые вопросы.

— Я вам сразу поверил, — довольно причитал он, — сразу. Лица у вас такие…светлые, что ли. Эх-хе-хе! Давно я не видел таких лиц, а ушел, потому что устал наблюдать глупость и жестокость человеческую.

— Когда ты покинул людей, старик? — поинтересовался Святогор.

— Тогда, когда этот выскочка, коварный и жестокий, уничтожил дело всей жизни моего возлюбленного халифа Аль-Хакама, — отрывисто и злобно чеканил старый араб, — я решил, что придет время, и я покину эту суетную столицу. Да! Но я еще оставался с людьми почти десять лет, в надежде повлиять как-то на души людей. Но тщетно! Да!

— Какое дело? — не удержалась я.

— Дело-то? Великое дело! Библиотеку! Когда Аль-Мансур сжег библиотеку! Это не богоугодный поступок: каждый араб должен понимать, что библиотека — святое. Да!

Отшельник умолк и долго не сводил глаз с пламени очага, потом неожиданно пристально посмотрел на Святогора, долго и серьезно разглядывая черты его лица. И вдруг просиял, заулыбался, даже засмеялся и изрек:

— А я тебя знаю. Да!

Святогор оторопело уставился на старика, но потом успокоился, посчитав это заявление шуткой.

— Ты — тот паренек из чужеземцев, что жил в Мадинат Аль-Сахре, постиг множество наук и развлекал молодого халифа Хишама, — словно уговаривая Святогора, настаивал араб. — Да! Да! Я хорошо тебя помню.

— Как же ты узнал меня? — только и смог вымолвить пораженный Святогор.

— Глаза, мой мальчик, твои глаза. В них вся твоя нелегкая жизнь, в них — и твоя светлая душа. Да! Слава Аллаху, есть еще в халифате такие люди!

— Спасибо, старик, — растрогался Святогор и склонился перед старцем в поклоне.

— Халиф жив! — внезапно вскричал отшельник. — Дурной халиф, но законный, Омейяд, сын великого Аль-Хакама. А воронье уже слетается на гибель халифата! Да!

— О чем ты, отшельник? — удивился Святогор.

— Грядет братоубийственная бойня: араб на араба поднимется, призвав на подмогу чужаков и неверных. Один араб заручится помощью христиан Кастилии, другой — Каталонии. Один поведет на бой разъяренных берберов, другой — сакалибов /*Сакалибы (араб.) — в Кордовском халифате так называли иностранцев-наемников (галисийцев, франков, немцев, ломбардцев и т. д.)/! — патетически восклицал старый араб.

— Как все везде одинаково, во все времена и во всех странах, — пробормотала я с печальным возмущением.

— Ты имеешь в виду Русь? — откликнулся Святогор. — Неужели там тоже ищут помощи у чужаков?

— Увы! В усобицах противники всегда ищут поддержки у чужаков и даже врагов своих, — кивнула я.

Коля попытался добавить что-то вроде того, что это закономерный этап в развитии каждого государства. Но Святогор вряд ли мог смотреть на положение вещей абстрактно и вряд ли стремился анализировать события исторически. Он видел реальных людей, действующих в его реальном мире в настоящий момент. Он руководствовался своими представлениями о человеческой порядочности, и его явно огорчало, что и на его далекой родине, которая казалась ему землей обетованной, люди оказывались столь же корыстными и недальновидными. Он долго молчал, расстроенный тем, что только что узнал. Наконец, он вновь обратился к отшельнику, вероятно, происходящее в халифате сейчас особенно заботило его:

— Ты предполагаешь, что халиф жив. Как же это возможно, ведь его пышно похоронили?

— Я не предполагаю, я знаю. Да! Не его похоронили, не его! Двойника похоронили!

— Двойника?!

— Не хватило духу у этого малодушного, но тщеславного мальчишки Мохаммеда, как бы он гордо ни величал себя Богом Направляемым, — проронил старик ехидно. — Хишам жив и скоро понадобится Мохаммеду, ибо престол последнего, узурпированный и залитый кровью, уже так сильно раскачивается на кровавых волнах, что довольно лишь небольшого дуновения ветра, и он опрокинется.

— Ты ясновидящий? — прошептала я робко.

— Нет-нет, — засмеялся отшельник. — Через мой перевал часто люди пробираются. И я всегда в курсе последних событий. Я забрался высоко в горы, ушел от грязи людских сердец, но вни-мательно наблюдаю с высоты за их отвратительной возней и не перестаю удивляться степени их низости, ибо научился читать по их глазам и душам и тем самым предвосхищать их поступки. Да!

— И на чьей же ты теперь стороне? — полюбопытствовал Святогор.

— Я на стороне Аллаха, — вздохнул старик. — А Аллаху был угоден цветущий, могущественный халифат, где высочайших мировых высот достигло развитие наук и ремесел, искусств и просвещения. Я на стороне того халифата, терпимого к другим верам. Не нужно было преследовать неверных, чтобы доказать, что путь их ложный. Это доказывала сама жизнь. Дух знания был превыше всего! Да!

Старик пригорюнился и долго смотрел на угасающее пламя очага, на мерцание углей и вспышки мелких язычков пламени то тут, то там, заявлявшие о своей независимости и праве на существование.

— Халифат уже погиб, ему не подняться, — сокрушался старый араб. — Варварство одержало победу, когда горела библиотека Аль-Хакама. Это было начало конца. Да! Впрочем, история повторяется. В варварстве и братских усобицах погибла и древняя культура в Аль-Андалус.

Николай резко выпрямился и открыл рот, чтобы что-то произнести, но старик опередил его и обратился к Святогору, тронув того за руку:

— Сынок, ты, как выполнишь поручение, беги отсюда, не встревай в братоубийственную возню, сохрани свою чистую душу!

Святогор удивленно вскинул голову и возразил:

— Но Посланник Аллаха молвил: "Тот из вас, кто увидит злодеяние, пусть остановит его своей рукой; если он не в состоянии сделать это — то своим языком; если он не в состоянии сделать и это — то своим сердцем, что является самой слабой степенью веры"…

Старик медленно и тяжело поднялся и, взирая на своих слушателей сверху, торжественно провозгласил:

— Нет, Посланник Аллаха изрек: "Чтобы быть хорошим мусульманином, надо не вмешиваться в то, что тебя не касается"!

Святогор кивнул, а Коля, нетерпеливо ерзавший на месте, вдруг встрепенулся и выпалил, наконец, свой до сих пор не заданный, но давно готовый сорваться с языка, вопрос:

— Ты упомянул его поручение, старик. А что тебе известно о нем?

— Ничего, — простодушно развел руками араб, — но ведь зачем-то вы направляетесь в Кордову?

— А о какой древней культуре ты говорил? — не унимался Николай.

— Вряд ли вы об этом слышали, да и сам я мало что знаю, — отнекивался отшельник.

— И все же? — поддержал Колин интерес Святогор.

— На нашей земле в далекие времена обитали тартессии. Они процветали, они славились своей культурой и богатствами. И потом в мгновение ока потеряли все. А потомкам оставили лишь тайну их гибели.

Араб наклонился к нам и заговорщически прошептал:

— Я слышал, во дворце халифа в Кордове хранится святыня… — Он окинул нас оценивающим взглядом. — В ней, якобы, содержится разгадка гибели тартессиев. Говорят, брат пошел на брата в борьбе за власть, призвав на помощь варваров и врагов своих. Да! Это и привело к краху…

— Где, говоришь, эта святыня? — прикинувшись простачком, уточнил Святогор.

Но старик раскусил уловку, похлопал его по плечу и с усмешкой сказал:

— Ты тоже знаешь ее, мальчик мой. Ты часто занимался в том зале.

Святогор отпрянул:

— Откуда ты все знаешь про меня?

— Ничего-ничего, — успокаивал его араб, будто чем-то обидел. — Угли прогорают. Пора нам на покой. Вам завтра в дорогу.

Он, кряхтя, поднялся и вдруг резко обернулся:

— Девчоночку оставили бы у меня. Страшно сейчас в Кордове.

Пришел мой черед изумляться, я вскинула на него недоуменный взгляд. Он махнул на меня старчески сухой рукой и улыбнулся:

— Нет-нет, они-то поверят, что ты юноша, а меня — не проведешь. Да!

Рано утром, лишь только заря окрасила в багряные тона и без того красноватые отроги Сьерра-Морены, мы пустились в путь. Одинокий старый араб тепло простился с нами, дав нам несколько напутствий:

— Ты всегда отличался умом и добрым сердцем. Полагайся и впредь на эти свои качества. И еще — в Кордове был у меня молодой друг, звали его Назир…

— Назир?! — поразился Святогор.

— Да-да, его родители преклонялись перед Абд-Аль-Рахманом Третьим и в его честь назвали сына. Так вот, разыщи этого человека, передай ему, что я жив. Он всегда был честен и благороден. Он сможет помочь и вам, по крайней мере, даст кров…, — старик горестно вздохнул, — если он еще жив.

— Хорошо, — пообещал Святогор, — но я так и не знаю твоего имени.

— Ветер имя мое носит, пряча в зелени от зноя,

В струях звонкого фонтана звук простой его омоет. А в вечерний час устало попрощается Светило. Имя взмоет над землею светлым духом легкокрылым, — ответил старик торжественно-лукаво и прибавил:

— Прощайте! Счастливого пути! Да будет с вами Аллах!

Так мы простились со старым отшельником, не узнав его имени. Даже Святогор из деликатности не посмел настаивать на своем вопросе, подозревая, что давно должен был узнать старика.

— Он знаком тебе, Святогор? — этот вопрос мучил меня.

Он задумчиво покачал головой и откликнулся:

— Нет, пока я его не вспомнил. Но это немудрено. Дворец огромный, это целый город, где обитало великое множество людей.

— Но ведь он тебя помнит, — отметила я.

Мне почудилось, что он был немного уязвлен. Он замкнулся, и я не отважилась потревожить его раздумья. Вдруг он вскричал:

— Это же Гайлан! О Аллах всемогущий, как же я мог забыть его? Горе мне, худому и недостойному! Прости меня, старый учитель, о прости! — громко стенал он.

Никогда я еще не слышала от этого исключительно сдержанного человека таких откровенных восточных причитаний. Мы находились на арабской земле, мы провели ночь у старого араба, и культура, в которой воспитывался наш друг, подсознательно овладела им. Мы с братом удивленно смотрели на непривычное поведение Святогора, точнее Абдеррахмана. Это не укрылось от его внимания, и он смутился:

— Простите, друзья мои! Я расстроился, что не узнал придворного поэта, обучавшего меня некогда в детстве гармонии и музыке арабского стиха. Он очень изменился, да и не видел я его лет двадцать.

И он пустил коня вскачь по крутому обрыву, так что я онемела от страха, ожидая стать свидетельницей его неминуемой гибели. На краю обрыва конь взвился на дыбы, с сухим треском по склону вниз посыпались сорвавшиеся камни. Он резко повернул коня нам навстречу, медленным шагом подъехал к нам и грустно промолвил:

— Наши судьбы похожи. Мы — затерянные странники.

— Что? — не поняла я.

— Вы затеряны во времени, а я — в пространстве, — завершил он свою мысль.

— Но теперь мы затерялись вместе. И к тому же нас трое, а это уже коллектив, — бодро пошутил Николай.

Святогор улыбнулся, и я благодарно кивнула брату. Он обладал потрясающим оптимизмом и никогда не унывал. И я подумала, что, углубившись в собственные страдания, я даже не задумывалась о тех переживаниях, которые Коля тщательно скрывал в душе. А ведь ему пришлось вынести гораздо больше, чем мне. И в двадцатом веке у него оставалось самое дорогое в жизни — его жена и ребенок. Мне сделалось стыдно так, что даже краска залила мое лицо. Я подвела коня вплотную к Коле и шепнула ему по-русски:

— Спасибо, Коленька. Я тебя очень люблю.

Спуск с более крутых южных отрогов Сьерра-Морены оказался сложнее подъема и занял у нас почти целый день. Мы часто останавливались, давая передышку лошадям. Красота горных пейзажей околдовывала, подпитывая меня какой-то чудодейственной энергией, так что я находилась в приподнятом настроении и в состоянии необычной эйфории.

Мы много беседовали, обсуждая политическую ситуацию в халифате. А Святогор, похоже, особенно интересовался событиями на Руси и напомнил мне о моем обещании рассказать ему о его родине. Я вопросительно взглянула на Колю, ища у него поддержки: у меня не было уверенности, что я вправе открыть перед Святогором еще не произошедшее. Но брат подсказал, что если такого права у меня нет, что-нибудь непременно остановит мой рассказ, как это случилось, когда исчез текст в рукописи, а затем и сама рукопись. И я осторожно начала рассказ издалека.

Постепенно задавая вопрос за вопросом, он втянул меня в подробное изложение событий того времени, насколько я знала их по летописной версии. Святогор погрузился в раздумья, отрешенно глядя перед собой. Я недоумевала, почему кто-то свыше позволил-таки мне поведать Святогору о будущих событиях. Возможно, моя версия была не истинной. Возможно, на самом деле все происходило совсем иначе и не тогда. К летописям следовало относиться с большой долей сомнения и осторожности. А фактически об истории Руси того времени мы судили в основном по летописям. Судьба же занесла меня в Испанию, а не в Древнюю Русь одиннадцатого века, и я не имела возможности воочию увидеть, как и чем жили тогда мои предки. Кое-что, однако, подтверждалось рассказом Святогора о его детстве.

— И все же это ужасно! — воскликнул Святогор. — Ужасно, что братья используют наемников в борьбе друг с другом, вместо того, чтобы объединиться самим. И это действительно повторяется в разных странах в разные времена.

И он горько усмехнулся:

— Здесь я и сам вроде наемника. И нет здесь для меня правого дела. Я ничью сторону не могу принять. Прав был Гайлан! Русь! Я должен вернуться домой, на Русь! Там я сумел бы понять, с кем я, и послужить верой и правдой родине моей. Это наполнило бы мою жизнь смыслом, а затерянный странник обрел бы, наконец, дом!

Вот оно что! Я вспомнила начало его рукописи, где он представляется как дружинник Ярослава. Оказывается, это именно я заронила ему в сердце мысль о возвращении домой. Видимо, для того мне и позволено было рассказать ему о Руси. Значит, он все же осуществит свою мечту. А еще это означало, что я не буду с ним рядом и вернусь домой. В свой век, ничуть не менее жестокий и гораздо более беспринципный и беспардонный, где в борьбе за власть, как и во все времена, все средства хороши, и где во имя собственного благополучия, правители устраивают войну своему народу.

История, к величайшему сожалению, никого ничему не учит!

Глава тридцать седьмая КОРДОВА

Отвечай мне, край родимый, что случилося с тобою?

Видишь — горы пошатнулись и утес поник главою. ……………………………………………………….

Где ты, Кордова, столица, что влекла к себе из дали?

Там нашли приют науки и ремесла процветали. ………………………………………………………..

Нет ответа…

Край родимый, мы тебя покинем скоро,

Кто же может удержаться, коль утеряна опора?

Абу-ль-Бака Ар-Рунди (1204–1285) /андалусский поэт и ученый, автор "плачей" по городам, проигранным арабами в Реконкисте/

Ночь мы снова провели в горах, найдя приют в небольшой пещере, нависшей над расщелиной, где бурным потоком шумная речка проворно спускалась вниз. Мы очень устали за день. Конные прогулки и по равнинной местности были довольно утомительны, а на горных склонах это требовало особого внимания и бдительности от предводителя нашего маленького отряда и особой выносливости от всех его членов.

Мы развели костер и расположились на ночлег. Шум реки успокаивал и убаюкивал. Каждый из нас, засыпая, думал о своем. Правда, Святогор не лег, пока не проверил безопасность нашего привала, пока не посмотрел лошадей. И я вдруг подумала, что я не видела его спящим. Он всегда ложился, когда я уже спала, и вставал, пока я еще спала. Тем самым, будучи и так человеком идеальным в моем представлении, он приобретал еще и черты некоей божественности. И я засыпала с мыслями о нем, уже совсем сквозь сон ощутив надежность его рук, когда он, наконец, тоже устроился рядом.

Святогор разбудил нас рано, и мы отправились вдоль речушки, которая, по его словам, должна вывести нас к Гвадалкивиру. Открылся удивительный вид: Гвадалкивир отвоевал у горных кряжей целую равнину, среди которой горы иногда заявляли о себе небольшими холмами. Мы продолжили спуск и вдруг у самого подножья горы заметили расположившееся лагерем огромное войско. Святогор по штандартам узнал в отряде подданных графа Кастилии Санчо Гарсии. Мы оказались в затруднительном положении, потому что проследовать мимо войска незамеченными нам бы не удалось: кастильцы охранялись часовыми. Поиск другого пути был сопряжен с опасностью и отнял бы у нас, вероятно, еще сутки.

— Вы останетесь пока здесь, в укрытии, а я разведаю обстановку, — решился Святогор.

— Это опасно, тебе может понадобиться помощь, — возразил Николай. — Позволь мне поехать с тобой?

— И оставить Елену одну? — возмутился Святогор.

— Но если что-то случится с тобой…, — начала я.

— Со мной ничего не случится! — отрезал он.

Минут пятнадцать мы, укрывшись в кустарнике, в напряжении ждали, когда Святогор спустится к кастильскому лагерю. Он подъехал к часовому, тот безоговорочно пропустил его, указав на ближайший шатер. Прошло еще минут двадцать. Из шатра Святогор вышел вместе с каким-то человеком, казалось, они мирно беседовали. Святогор вскочил на коня и рысью поскакал обратно к нам. Мы облегченно вздохнули, когда он показался в поле нашего зрения, и мы увидели, что он был доволен. Он еще издалека помахал нам.

— Это действительно кастильцы, — объяснил он, подъезжая. — Здесь нам ничего не угрожает. Мы можем двигаться дальше.

Вскоре мы очутились среди кастильских шатров, осторожно пробираясь мимо, стараясь не разбудить отдыхавших воинов. Навстречу нам вышел какой-то сеньор. Приглядевшись, я узнала в нем одного из тех рыцарей дона Ордоньо, кто однажды, подвыпив, пытался приставать ко мне.

— Сакромонт, — сказал он, — я советую вам не задерживаться нигде и укрыться в Кордове, в мечети. Думаю, через сутки это будет единственное безопасное место.

— Спасибо за предупреждение, дон Гильермо, — поклонился Святогор. — Простите за дерзость. Но кто ведет вас?

— Граф сам ведет нас, — засмеялся дон Гильермо. — Мы независимы.

— Тогда я неправильно выразился. Кто призвал вас?

— Восстание подняли берберы, провозгласив этого, как его, Мохаммеда узурпатором, и объявили своим новым халифом, кажется, Сулеймана, также принца из Омейядов.

— Когда вы выступаете?

— В этой долине должны собраться объединенные силы кастильцев и берберов. Мы ждем отряд берберов из Толайтолы под предводительством Фарида Справедливого, — ответил кастилец. — Как только они подойдут, мы двинемся на Кордову.

— Это страшно, — огорченно прошептал Святогор.

— Что-что? — переспросил дон Гильермо.

— Я говорю, что страшно, когда брат идет на брата.

— Ты прав. Но это не наше дело, — заметил мой "обидчик". — Кастилия от этого только выиграет. Ради ослабления мусульман мы готовы пойти с кем угодно и против кого угодно. Я слышал, берберы — дикий народ.

— Берберы Фарида — настоящие головорезы. Это просто шайка бандитов, — грустно подтвердил Святогор.

— Тем хуже для Мохаммеда, — бодро констатировал дон Гильермо и вдруг встрепенулся: — Ты случайно не на стороне этого узурпатора, Сакромонт? Я вовсе забыл, что имею дело с мусульманином.

— Вы забыли, дон Гильермо, что я служу дону Ордоньо, — проговорил Святогор и с усмешкой добавил: — А еще, чтобы до конца развеять ваши сомнения, я по секрету скажу вам, что являюсь правой рукой Фарида Справедливого. Спросите его об Абдеррахмане Сит-Аль-Хуре, и он подтвердит.

— Как понимать тебя, Сакромонт? — изумился кастилец.

— Я имел встречу с этим разбойником в Толайтоле, — уклончиво ответил Святогор. — Но нам пора. Прощайте, дон Гильермо.

— Счастливо тебе, Сакромонт, — кивнул тот. — Если тебе удастся уцелеть в Кордове, возможно, мы еще увидимся.

Я поежилась от мрачности прогноза. Дон Гильермо скользнул взглядом по Николаю и мне, как по слугам Сакромонта, и вдруг на лице его отразилось немое изумление. Я поняла, что он узнал меня. Он промолчал, лишь слегка покачал головой. А мы уже простились с ним и аккуратно выбирались из лагеря, чтобы продолжить путь наш, который пролегал теперь вдоль знаменитого прекрасного и своенравного Гвадалкивира.

Через несколько часов нашей скачки река блестящей лентой изогнулась, чтобы в изгибе приютить огромный, обнесенный каменной зубчатой стеной, город. Он вальяжно раскинулся прямо на берегу, с юга и юго-востока отороченный и защищаемый гордым Гвадалкивиром. От величественности открывшегося нам зрелища захватывало дух.

Год назад я видела современную Кордову. Она пленила меня своей связью с историей. Она раздражала меня поклонением перед мусульманами, сквозившим во всем ее облике и проявившимся в том, что все сувениры в основном были связаны с исламским прошлым этого города. Она покорила меня непокорностью реки, оседланной столь же непокорным римским мостом. Она примирила меня с историей халифата размахом раскопок дворца Мадинат Аль-Сахры, раскопок, дававших пищу и волю моему воображению. Однако это был уже небольшой современный, правда, типично андалусский, но все же европейский город.

Кордова-столица превосходила свою прапраправнучку величием и величиной. Город явно занимал большую территорию, чем Кордова двадцатого столетия. Сейчас перед нами распростерся грандиозный город-крепость, недоступный внешнему вторжению, скрывший свою мощь и славу за крепкими стенами. Основа культуры этого города не оставляла сомнений — над стенами высились то тут, то там изящные, упиравшиеся в небеса минареты мечетей. При первом взгляде я насчитала их более двадцати. А сколько еще пряталось за стенами в глубине этой жемчужины арабской цивилизации?

И мы осторожно сквозь мощные ворота пробрались в город, который жил пока своей обыденной жизнью. И все же в этой обыденности звучала нотка тревоги, и не затих еще грозный басовый аккорд страданий. В воздухе, не по-ноябрьски теплом, повис едва уловимый запах гари, однако, он становился более осязаемым при каждом дуновении ветра, приносившем волнами этот дух пожарищ и уносившем его прочь, после чего оставался дымный шлейф, который долго и постепенно рассеивался и оседал до следующего порыва ветра. Люди на улицах имели озабоченный вид, и, на мой взгляд, их должно было быть гораздо больше. По моим представлениям, восточный город — это всегда шумный, бурлящий людской водоворот, тем более что Кордова была тогда полумиллионным городом.

Мы с опаской брели по узким улочкам, то и дело замечая черные, дымящиеся прорехи в белой веренице стен домов. Возле этих брешей иногда топтались люди, стараясь спасти свои пожитки из-под обгорелых обломков, некогда дававших им кров. Но самое ужасное, что повергло меня в шок, так что тошнотворный ком подступил к горлу, а в глазах потемнело, самое дикое — это валявшиеся прямо на улицах, никем не убранные трупы. Иллюзия города, живущего обыденной жизнью, исчезла, растворилась. Это был город, ввергнутый в хаос и кошмар внутренних войн, которые, судя по пожарам и телам, то затухают, то разгораются с новой силой. Правление Мохаммеда Второго не принесло городу обещанного спокойствия.

Мы пустили коней шагом, чтобы не шарахались те немногие люди, которые встречались нам на пути. В этом познавшем горе городе мы, похоже, оказывались единственными всадниками. Мы испытывали неловкость, возвышаясь над его жителями: не сговариваясь, мы спешились и продолжили продвижение по улицам, ведя коней под уздцы.

— Куда мы направляемся? — нарушил тягостное молчание Николай.

— На том берегу Гвадалкивира живет один мой знакомый араб, — откликнулся Святогор. — Попробуем остаться у него до завтра. Дворец далеко, и сегодня нам до него не добраться.

Вскоре узкая улочка вывела нас к триумфальной арке, и я вдруг осознала, что я уже здесь бывала, только в двадцатом веке. Мы достигли моста. Да-да, того самого римского моста, который являлся мне в снах. Только теперь я видела его воочию и при свете дня. С трепетом ступила я на эти древние камни и на его середине я приникла к парапету, созерцая воды Гвадалкивира. Кустарник, кое-где покрывавший островки-залысины реки, пожелтел, а то и скинул листву. Река, в мой первый визит в Кордову казавшаяся мне в темноте ночи таинственно пугающей, теперь производила впечатление легкой, даже веселой. Я невольно залюбовалась этой беззаботной игрой воды, и, подавленная прогулкой по гибнущему некогда цветущему городу, я неожиданно почувствовала некоторое умиротворение.

— Здесь чудесно! — поддержал мое настроение брат. — И эти вековые камни под ногами дают ощущение вечности и основательности. То, что мы видели сегодня, преходяще. А это, — и он развел руки, одной указывая на мост, а другой — на реку, — вот это — вечно!

Я не могла оторваться от широкой, убегающей вдаль, живой в своем течении и в изгибах своего пластичного тела, реки. Она вселяла в меня силы, вливала в меня энергию, настраивала душу на спокойствие, а ум на философию. На плечи мне легли чьи-то крепкие руки, и их тепло слилось с поступавшей в меня свежей струей энергии, и у меня словно выросли крылья.

— Когда я бывал в Кордове, живя при дворе халифа, я тоже мог часами любоваться на Гвадалкивир. Это мой друг, сильный, то настойчивый, то легкомысленный. И сейчас он не подвел меня: снова он делится своей мощью и независимостью теперь уже и с моими близкими, — сказал Святогор, за плечи притянул меня к себе и шепнул: — Он благословляет нас.

И он резко отпустил меня, так что я даже не успела повернуться к нему лицом и отреагировать на его слова.

— Нам пора, — бросил он Коле.

Мы прошли мимо высокой башни, служившей сторожевым форпостом, и фактически оказались за официальной границей города. Но вокруг Кордовы расположились дома и домишки, составляя неотъемлемую часть столицы.

Возле одного из домов мы остановились, и Святогор постучался в ворота. Нам открыли и предложили войти во внутренний дворик. Вскоре появился хозяин, несказанно обрадовавшийся Святогору. Мы устроились в тени растений. Хозяин о чем-то заинтересованно расспрашивал Святогора, а тот охотно отвечал. Разговор происходил на арабском языке. Я впервые слышала, как мой возлюбленный говорил на этом чуждом мне совершенно языке. Это получалось у него, как и все, что он делал, органично и красиво, и, ни слова не понимая, я заслушалась мелодичностью речи. Однако, через некоторое время разговор их стал напоминать спор. Араб, все более и более распаляясь, в чем-то убеждал Святогора, который в более спокойных тонах возражал хозяину, приводя все новые и новые аргументы.

— По-моему, они спорят о политике, — шепнул мне Коля. — Я слышу имена Хишама, Мохаммеда Аль-Махди, Санчо Гарсии…

Я кивнула, потому что мне тоже послышались эти имена. Спор на секунду утих. Хозяин, похоже, на время смирился, задал какой-то вопрос, и Святогор заговорил, размеренно и весомо, словно курлыча, перекатывая слова через звук "л", придающий арабской речи сходство с волнующимся морем. Вдруг в его монологе прозвучало имя "Назир", и хозяин встрепенулся. Он почему-то поклонился Святогору, потом боязливо оглянулся на нас и повел нашего спутника в укромный уголок уличной галереи.

Установившуюся на время тишину прорезал заунывно-призывный голос муэдзина, собиравший мусульман на вечернюю молитву. Он доносился издалека, но, будучи звонким и выразительным, легко преодолевал расстояние, а отдаленность звучания придавала этому призыву некую мистичность, тем самым выделяя его знаменательность.

К нам подошел Святогор:

— Друзья мои, мы с Рахимом посетим мечеть, где совершим молитву и заодно узнаем последние новости. Вам туда ходить не стоит: вы не знакомы с обрядами, и это навлечет на нас подозрения.

— О чем вы спорили? — поинтересовался Николай довольно настойчиво.

— Рахим уговаривал меня принять участие в защите Кордовы от надвигающихся христиан и берберов, — вздохнул Святогор.

— А ты? — испугалась я.

— Я долго объяснял всю бессмысленность этой борьбы, как с той, так и с другой стороны, — торопливо говорил он. — Но это не возымело действия.

— И что же? — не отпускали его мы.

— Я должен идти, — волновался он.

— Но что вы решили? — не унимался Коля.

— Араб изменил свое решение, когда я сказал, что мы разыскиваем Назира, чтобы рассказать ему о Гайлане. Рахим, как только я произнес эти имена, бросился уверять меня, что понял свою ошибку и не станет больше звать меня на борьбу.

Араб нетерпеливо позвал Святогора, и тот, извинившись, повиновался. Мы остались одни. Правда, через несколько минут нам принесли блюдо с фруктами и даже предложили войти в дом, но вечер стоял теплый, и мы, несмотря на опустившиеся сумерки, остались в патио.

Не прошло и получаса, как во двор вбежали Святогор и хозяин. Они запыхались и выглядели крайне взволнованными.

— Нам срочно надо укрыться в мечети, — заговорил Святогор. — Кордова окружена, и на подступах к городу уже погибли крестьяне из ближайших селений, пытавшиеся не пустить сюда враждебное войско. У ее стен уже сложили головы ремесленники, чьи дома окружают город, подобно дому, в котором мы сейчас находимся. Если Фарид вступит в город в ночной тьме, начнутся бессмысленные убийства, грабежи и погромы. Это нам уже знакомо по Толайтоле. Дон Гильермо был прав: надо спрятаться в мечети. В конце концов, берберы тоже мусульмане, и не посмеют захватывать мечеть.

Араб что-то торопливо бросил Святогору на арабском, тот как-то даже радостно кивнул в ответ. Появился слуга, которому хозяин отдал какие-то распоряжения. Уже уходя, я заметила, что слуга направлялся к нашим лошадям. Мы втроем вышли из дома на улицу и вновь уже по темной улице двинулись к мосту, через мост, через арку прямо к мечети.

Мечеть занимала огромную площадь. Над ней возвышался минарет. С внешней стороны она была украшена резными арабесками, мозаичными узорами, которые особенно загадочно сияли при свете факелов, висевших при входе. Мы проникли в эту святая святых ислама, и я ойкнула, очутившись в этом чудесном лесу колонн из яшмы, оникса, мрамора. Колонн здесь насчитывалось более восьмисот. Стройные, утонченные они легко возносились ввысь. Полосатые двойные дуги из белого и красного кирпича, соединявшие колонны, придавали особую законченность и возвышенность этим выстроившимся, как на параде, рядам. Казалось, они несли людям весть о том, что все мы вместе, и хотя в жизни каждый вроде сам по себе, там, наверху, мы сольемся в высоком единении душ. Довершал это ощущение божественного вмешательства в наши судьбы удивительный резной потолок, своим роскошным убранством буквально олицетворявший Царство Божие.

Эти колонны заворожили меня еще в двадцатом веке. Тогда я даже не замечала, что огромное число туристов вливалось непрекращающимся потоком в стены мечети. Все они разбредались и терялись в этом густом лесу. И теперь я, застыв в немом изумлении, не сразу осознала, что в мечети было много молящихся или же просто укрывшихся, подобно нам, людей. Святогор осторожно тронул меня за рукав, оторвав от созерцания и полета мыслей.

— Нам не следует быть у всех на виду, — шепнул он. — Надо отойти в сторонку, укрыться в одной из ниш, которых здесь множество.

Он отвел нас в глубь мечети, в полутемную нишу, где мы устроились на ковре, прямо на полу.

— Святогор, когда построили эту мечеть? — не могла успокоиться я.

— Начиналось строительство, конечно, при Абд-Аль-Рахмане, при Аль-Хакаме лучшие мастера работали над ее убранством, а завершилось строительство во времена Аль-Мансура.

— Что нас ждет? — спросил вдруг Николай.

Святогор тяжело вздохнул, устало покачал головой:

— Ничего хорошего ожидать не приходится. Осаждающие, скорее всего, одержат победу. А защитники, в основном из простых людей, отдадут свои жизни в напрасной борьбе за чью-то власть. Завтра мы попробуем выбраться из города. Нам уже пора в Мадинат Аль-Сахру, иначе мы можем опоздать.

— Ты считаешь, мы сумеем добраться туда?

— Да поможет нам бог! Пока я не очень представляю себе как. Но на протяжении всего нашего пути мы сталкивались с разного рода обстоятельствами, из них вытекали некоторые совпадения.

— Может, это не случайные совпадения? — воскликнула я.

— Кто знает? — уклончиво ответил Святогор. — Во всяком случае, эти совпадения давали мне понять, что мы на верном пути. Да, кстати, Назир, которого попросил нас найти Гайлан, живет в Мадинат Аль-Сахре, занимает там какую-то, по словам Рахима, очень важную должность.

Мы с Колей переглянулись в изумлении, и брат шепнул мне по-русски:

— Здесь все предопределено. Рукопись!

— Конец известен, а пути следования к нему могут оказаться чреваты неприятными неожиданностями, — возразила я.

Вероятно, услышав наш разговор на русском, Святогор поднялся:

— Я пойду помолюсь, а вы отдыхайте.

— Не уходи!

— Ты подумала, что я решил не мешать вашему разговору, — понял вдруг Святогор и грустно засмеялся. — Елена, я не могу сейчас просто сидеть. Разумом я понимаю, что мне не стоит вмешиваться в эти события. Но я вырос в Кордове, и судьба города, судьба халифата мне небезразлична. И я не нахожу себе места от мысли, что я не знаю, как помочь. Я даже не знаю, с кем я. Здесь нет правых… Я должен поговорить с Аллахом.

В его словах было столько боли и горечи, что я у меня защипало глаза от навернувшихся слез. Я опустила голову, не в силах вымолвить ни слова.

Святогор ушел, а мы с Колей прижались друг к другу и стали обмениваться впечатлениями.

— Мы не должны быть Святогору обузой, — говорил брат. — Ему сейчас очень нелегко. Он старается не подавать виду. Ты знаешь, я подумал, что ему лучше было бы сейчас находиться в Аструм Санктум. Тогда ему не приходилось бы изводить себя дилеммой, с кем он должен быть.

— Но дон Ордоньо, — предположила я, — мог отправить его с войском графа кастильского…

— Да, — перебив меня, согласился Николай, — но это был бы приказ. А приказ не обсуждается.

Я вздохнула. Было совершенно очевидно, что именно мы усложняли положение Святогора. Но изменить мы ничего уже не могли. Оставалось ждать, терпеть и быть осторожными и мужественными.

На некоторое время я задремала, видимо, сказывалась усталость и обилие впечатлений. Сон мой был тревожным и чутким. Но иногда я проваливалась в глубокое забытье, и когда я вдруг очнулась, я заметила спящих рядом Николая и Святогора. А в мечети было тихо и, казалось, пусто. Я проснулась оттого, что виденное днем вставало перед глазами настолько явственно, как будто я вновь брела по пахнущим гарью улицам, где копошились оставшиеся без крова люди, где плакали оставшиеся без родителей дети, где лежали брошенные тела погибших, которых некому было убрать и похоронить. Стремясь вырваться из кошмара, я заставила себя проснуться и, закрывая глаза, вновь окуналась в эту жуткую атмосферу гибнущего города, и вновь заставляла себя открыть глаза, пока сон не улетучился окончательно. И теперь я лежала с широко открытыми глазами, потихоньку привыкая к темноте.

Мне вдруг послышался неясный звук. Сначала я подумала, что мне померещилось, но звук повторился, вызвав в душе непонятную тревогу. Наконец, я осознала, что звук напоминал всхлипывание и даже тихий плач. Казалось, плакал ребенок. Жалость захлестнула меня и, забыв об осторожности и страхе, я встала и пошла на звук, пробираясь босиком по коврикам между стройных колонн мечети. Кое-где горели редкие масляные светильники, и этот тусклый свет наполнял пространство игрой теней, вызывавших внутренний трепет. Но я упрямо шла на звук, который по мере продвижения становился все яснее. Неожиданно я застыла перед колоннами из красного и голубого мрамора, завершавшимися чудесным кружевным плетением, образуя арки, будто приглашавшие в рай. Пляшущее неровное пламя светильника сияющими бликами отражалось на этой колоннаде. Сквозь четыре фигурных окошка, приютившихся под сводами узорного потолка, лился лунный свет, мягким голубым сиянием освещая "райские врата".

Я шагнула вперед и застыла от ужаса, услышав, будто кто-то окликнул меня. Я боялась оглянуться. За спиной послышались шаги, и кто-то тихо прошептал:

— Елена!

Вся таинственная атмосфера ночной мечети, этот приглушенный плач, тусклое освещение и голубые лунные врата — все это было нереальным и пугающим. И этот неожиданный тихий зов, показавшийся мне вкрадчивым, мог принадлежать либо ангелу, либо самому Сатане. Я чувствовала, как от страха холодеют руки и ноги, а перед глазами встает черная завеса. И когда я уже готова была лишиться чувств, меня подхватили чьи-то руки, и родной голос прошептал:

— Аллах Всемогущий, я напугал тебя до полусмерти!

— Святогор, — только и смогла выдохнуть я, прижавшись к нему в поисках тепла и защиты. Меня била мелкая дрожь, и я, извиняясь, улыбнулась: — А я, оказывается жуткая трусиха. А еще направлялась кого-то спасать. Ты слышишь, кто-то плачет?

— Да-да, звук доносится из михраба /*Михраб — в мечети ниша, обращенная в сторону Мекки, стоять перед которой у мусульман равносильно тому, что стоять перед лицом Аллаха/. Похоже, плачет ребенок. Пойдем, только осторожно, в мечети много людей…

— Людей? — поразилась я. Пока я двигалась по мечети, у меня было ощущение полного одиночества.

— Конечно! Очень многие остались ночевать здесь. Будь осторожнее!

Мы подкрались к михрабу, откуда доносились всхлипывания. Из арки, обозначавшей вход в это священное помещение, струился золотистый свет, завораживающий и манящий. И я, не раздумывая, шагнула внутрь и замерла от восхищения. Стены этой небольшой квадратной комнаты покрывал ажурный узор. Среднюю часть стены украшал пояс из фигурных арочек — стилизованных окошек, внутри расписанных арабесками. Но золотистый отсвет излучали своды купола, под которыми расположились окна, приглашавшие лунное сияние посетить святыню михраба. Своды купола походили на восьмиконечную звезду, будто созданную из чистого золота и покрытую растительными узорами. Я стояла, запрокинув голову и впитывая эту изумительную, неземную красоту и заряжаясь ее божественной энергией. Святогор ласково коснулся моей руки и оторвал меня от созерцания, кивнув на маленького мальчика лет семи, которого он держал за руку. Увлеченная волшебной прелестью михраба, я совсем забыла, зачем я здесь.

— Надо уходить отсюда. Тебе нельзя находиться в михрабе. Пойдем скорее, — тихо произнес Святогор, и я нехотя последовала за ним.

Только теперь я обратила внимание, что у колонн и в нишах, подобных нашей, спали люди, множество людей. И мне сделалось страшно: ведь я могла разбудить кого-нибудь из них и вызвать переполох хотя бы тем, что я женщина, к тому же ни слова не знающая по-арабски.

Мы вернулись в нашу нишу, где, ничего не подозревая, крепко спал Николай. Святогор устроил поудобнее малыша, напоил его и стал расспрашивать по-арабски. Мальчик охотно отвечал, все еще немного всхлипывая, но потихоньку успокаиваясь. Святогор гладил его по черным волнистым волосам, пока малыш не заснул. Во сне он иногда вздрагивал и протяжно всхлипывал, но продолжал спать. Но нам не спалось. Я спросила Святогора, как он нашел меня.

— Я услышал, как ты встала.

— А ты никогда не спишь? Ты, может, и не человек вовсе, можешь обходиться без сна, без еды, без воды?

— Нет, я вполне обыкновенный человек, — улыбнулся он. — Но я много вынес в своей жизни и научился легко справляться с любыми трудностями.

— Что рассказал тебе малыш?

— Он пережил тяжелое горе. На его глазах осаждавшие город убили отца. И обезумевшая от отчаяния мать, бросившись к убитому, крикнула мальчугану, чтобы он бежал в мечеть, искал там спасения у Аллаха. Он не хотел оставлять ее, но она пообещала, что придет за ним еще до захода солнца. Он прождал ее здесь весь вечер, все глаза проглядел, а когда наступила ночь, понял, что она, вероятно, тоже погибла.

— Бедняжка!

— Он держался мужественно, пока кругом были люди, не приставал к ним и старался не плакать, а когда стало тихо и темно, страх и горе одержали верх. Тогда ты и услышала его всхлипывания. А я испугался за тебя, — и он притянул меня к себе и стал нежно и чуть касаясь целовать меня. И внезапно прильнул к моим губам так, что я задохнулась от счастья. А отдышавшись, съязвила:

— Разве это не грех — целовать меня в мечети?

— Я люблю тебя, Елена. А любовь — не грех, а дар божий, — серьезно ответил он и не дал мне ничего возразить, закрыв рот поцелуем. Сколько нежности таилось в этом человеке! Как удалось ему не огрубеть и не очерстветь душой, человеку, с детства лишенному материнской ласки и заботы, прошедшему многолетний плен, участвовавшему в жестоких битвах, не раз видевшему смерть и неправду?

— Что будет с мальчиком? — спросила я.

— Завтра попробуем найти его мать. Если не найдем, Рахим позаботится о нем.

— А если Рахим откажется взять его?

— Что значит, откажется? — удивился Святогор.

— Ну, ведь у него, наверное, есть семья. И еще один ребенок в такое тяжелое время…, — я замялась.

— В такое тяжелое время и чужой ребенок будет принят как свой! — отрезал Святогор. — Мы могли бы взять его с собой, но это опасно для малыша.

— Разве здесь в городе сейчас может быть безопаснее?

— Думаю, скорее всего, город будет захвачен сразу, и погибнут лишь его защитники и те, кто будет сопротивляться.

— Это столь же ужасно, сколь и неизбежно! — воскликнула я.

Я заметила, с какой заботой Святогор поправил ковер под мальчуганом.

— Милый малыш, — сказала я. — Хорошо бы нашлась его мать!

— Да, — вздохнул Святогор и, обняв меня, добавил:

— Давай все же попробуем ненадолго уснуть.

Глава тридцать восьмая ГОРОД-ДВОРЕЦ

Дворец величие хранит, он силы духа торжество,

Хотя и время и судьба шли в наступленье на него.

Лишь одного нельзя постичь: кто создал царственный чертог

— Трудились люди для богов иль смертных осчастливил бог.

Абу Таммам (805–846) /придворный панегирист аббасидских халифов, принявший ислам выходец из христианской греческой семьи/

Кто-то истово тряс меня за плечо. Я с трудом разлепила глаза.

— Аленка, очнись! — будил меня Коля. — Где Святогор?

— Не знаю, — я сонно огляделась, тряхнула мутной со сна головой и попыталась избавиться от непонятного шума в ушах. Но шум никуда не делся. И когда я окончательно проснулась, я осознала, что мечеть гудела, точно улей. — Боже мой, весь город собрался здесь в мечети! Что происходит?

— Где же Святогор? — недоумевал Николай.

— Он нас бросил, — брякнула я, предполагая эту фразу как бодрящую шутку, но прозвучала она, подобно жестокому приговору.

— И это говоришь ты? — возмутился брат.

— Я пошутила, — проскулила я, и мне сделалось страшно. Исчез и Святогор и малыш, впрочем, о последнем Николай и не подозревал. И я предположила: — Он, вероятно, отправился отвести мальчугана.

— Какого еще мальчугана?

И я поведала брату о ночном приключении.

Гул в мечети нарастал, видимо, народ все прибывал, причем люди были взволнованы, напуганы, растеряны, расстроены. Они кричали, ссорились, молились, плакали, рыдали, успокаивали друг друга.

Вскоре сквозь толпу протиснулся Святогор. За ним пробирался Рахим, державший на руках мальчонку. Значит, мать все же не нашлась. И я горестно вздохнула. Этот малыш — лишь один из многих, но наши жизненные пути пересеклись, и его судьба принималась теперь близко к сердцу, ибо мы уже не были чужими.

— У стен города идет настоящая сеча, — возбужденно заговорил Святогор. — Мохаммед приказал простым людям встать на защиту. По городу поползли слухи, что приказы отдаются именем халифа Хишама Второго, который, якобы, жив…

— Что с малышом? — нетерпеливо перебила его я, так как судьба этого черноволосого мальчика казалась мне сейчас важнее всего.

— Мы разыскали его дом. Там еще несколько его братьев и сестер, но матери нет. Возле мечети я встретил Рахима. Он привел наших лошадей. Он возьмет мальчика в свой дом, а сам собирается на защиту города.

— Боже, он не отказался от этой мысли!

Cудьба Рахима также не была теперь нам безразлична. Так, трагедия Кордовы обретала реальные лица. Святогор грустно вздохнул:

— А нам пора выбираться отсюда любыми путями.

У выхода из мечети образовалась толчея. Люди сгрудились, а затем расступились, создав нечто наподобие круга, внутри которого металась обезумевшая женщина. Она воздевала руки к небу, выкрикивая имя Аллаха, рвала на себе волосы, пыталась растолкать толпу, набрасываясь то на одного, то на другого, размазывала по лицу слезы. Мы протиснулись к кругу, который нельзя было миновать, чтобы выйти на улицу. И вдруг истошный крик горя и радости оглушил нас. Это кричал наш мальчонка. Он высвободился из рук Рахима и рванулся к несчастной женщине. Та сразу как-то обмякла и повалилась на колени, а затем с воздетыми руками ударилась лбом об пол, громко причитая. Малыш подбежал к ней, и она сжала его в объятиях, осыпая поцелуями. Внезапно мальчик заставил мать подняться и потащил ее к нам. Он подошел ко мне, упал передо мной на колени и склонился в благодарном поклоне. Я почувствовала, как слезы невольно катятся у меня по щекам, и ком больно сдавил горло, и бросилась обнимать малыша. А мать его целовала руки мне, Святогору, Рахиму и снова мне. Как малыш узнал, что именно я шла на его ночной плач, осталось загадкой.

Мы покинули мечеть, простились с Рахимом и вскочили на коней. Мы углубились в город, проскакали по его обезлюдевшим улицам и оставили его пределы через западные ворота. Мы ехали параллельно Гвадалкивиру, чуть в отдалении блестевшему извилистой лентой. Вдалеке начертался силуэт холма, на котором угадывалось большое поселение.

Впереди показалась процессия, двигавшаяся в том же направлении, что и мы. Мы пустили коней рысью, чтобы обогнать неизвестных путешественников. Но как только мы немного приблизились к процессии, задний ряд резко развернулся и ощетинился луками и стрелами. Мы остановились. Навстречу нам вышли трое вооруженных воинов и, держа нас под прицелом, жестом указали нам спешиться. Один из них обратился к нам по-арабски. Святогор отвечал с поклоном. Он, очевидно, по приказу подошел к процессии. Воины расступились, и мы увидели пару мулов, впряженных в паланкин с откинутым балдахином. Святогора конвоировали к носилкам, и он в поклоне рухнул на землю. Сидевший в паланкине пожилой человек вдруг вскричал:

— Сит-Аль-Хур! Сит-Аль-Хур Абдеррахман!

Святогора подняли и дали знак нам приблизиться. Святогор представил нас вельможе как Николаса и Гелена. Вельможа, казалось, растрогался: он то смеялся, то плакал, что выдавало в нем человека неуравновешенного или настрадавшегося. В окружении воинов, ведя коней под уздцы, мы продолжили путь.

— Это халиф, — шепнул нам Святогор, — сам Хишам, живой, как и предсказывал Гайлан. Я выдал вас за моих друзей-чужеземцев, чтобы по возможности нас не разлучали.

— Куда они направляются? — поинтересовался Коля.

— Туда же, куда и мы, — улыбнулся Святогор.

— Чем это для нас чревато?

— Тем, что нам не надо искать обходных путей, чтобы попасть во дворец, — сказал он и серьезно добавил: — Но рассчитывать на радушный прием особо не приходится. Что ожидает нас во дворце, известно лишь Аллаху.

Халиф отвлекал Святогора, требуя к себе постоянного внимания. Мы медленно двигались к поселению на холме. Вскоре взорам нашим открылся величественный город, распростершийся по склонам высокого холма, стройными террасами ниспадая к его подножию. Крепостная стена из мощного камня, снаружи укрепленная каменными выступами, издалека выглядела ребристой и делала город недоступной и непобедимой крепостью. Однако, то, что располагалось под защитой крепостной стены, поражало своей воздушностью и невесомостью. Волшебные постройки утопали в зелени садов, словно райский уголок как образец предлагался самим Творцом на обозрение людям.

— Мадинат Аль-Сахра!!! — всхлипывая, воскликнул халиф.

Главный въезд представлял собой аркаду из пяти арок с изящными колоннами по бокам, увенчанными изумительными дугами с вертикальными, желтыми и красными, полосами, причем центральная арка возвышалась над двумя прилежащими к ней, а те, в свою очередь, возвышались над двумя крайними. Из каждой арки к нам направились всадники, ритуально приветствовали халифа и составили ему торжественный эскорт. Нас попытались изолировать, но Хишам визгливо выкрикнул: "Сит-Аль-Хур!", и мы последовали за халифом.

Копыта лошадей зацокали по мощеной площади. Халифа встречал строй воинов. Незаметно и аккуратно мулов распрягли, и паланкин Хишама оказался в руках дюжих молодцов, которые торжественно понесли его вдоль строя. Воинство отдавало почести халифу. Неожиданно строй расступился и по ковровой дорожке навстречу халифу спустился молодой человек, одетый в роскошные восточные одежды.

— Я знаю его! Это и есть Мохаммед Аль-Чаббар! — возбужденно зашептал Святогор.

Мохаммед натужно улыбался, приближаясь к Хишаму. Последний сильно побледнел, и глаза его широко распахнулись, полные ужаса. Видимо, этот слабовольный халиф, раньше времени постаревший от пьянства, отлично понимал, кто являлся причиной его несчастий в последние месяцы. Неожиданно несколько солдат окружили нас и потребовали следовать за ними. Дальнейшую церемонию возвращения узурпированной власти нам лицезреть не удалось.

— Началось, — вздохнул Святогор.

Однако, никто не обращался с нами грубо. Нас лишь отвели туда, где мы смогли поставить наших лошадей в стойло. Меня поразило, что даже эта конюшня была красиво отделана резьбой по камню. Вероятно, по распоряжению халифа, если тот в состоянии был отдавать их (или же Мохаммед велел выполнять сегодня все прихоти Хишама), нас сопроводили в сад. После познавшей горе Кордовы сказочная обстановка Мадинат Аль-Сахры воспринималась, как насмешка.

Разнообразные экзотические растения большого парка или сада приглашали укрыться от зноя в их тени, окутывали сладким дурманом, чтобы человек мог забыться и уйти от своих забот, и манили буйством красок и неземной красотой цветов. Сад этот завораживал обилием звуков: птичьими трелями и болтовней, стрекотанием каких-то насекомых в траве, шелестом крыльев. Все это на фоне хрустального журчания воды, наполнявшего воздух одухотворенностью и дивной свежестью.

Вода играла с нами в прятки. Мы с Колей озирались по сторонам в поисках ее источника, а Святогор улыбался, понимая, чем мы озадачены, словно это именно он спрятал ее от наших глаз. И все же мы нашли фонтан, небольшой, точно изящная чаша, переполненная и расплескавшая свое содержимое радостным потоком изобилия. А вот и следующий фонтанчик, где забавлялись мраморные львята, весело поливая друг друга звенящими струями. Под каждым кустиком таился резвый маленький источник, журча и оживляя своих зеленых друзей. Посреди полянок вдруг взвивался в гордом самовыражении водяной столб, а затем, устыдившись собственной нескромности, ласково ворча, будто извиняясь, пригибался к траве.

Как зачарованные, мы бродили по парку, вдыхая неизведанные волшебные ароматы, любуясь экзотикой флоры и фауны. Вот вспорхнула из куста птаха, ослепив яркостью окраса своего оперения. А тут с ветки на ветку скакали маленькие пичуги, ничуть не стесняясь своего вычурного наряда. А по полянкам важно шествовали павлины, подобно моделям на показе мод, иногда они переговаривались, и крик их глупо пронзительный совсем не сочетался с напыщенностью их одеяния и походки.

Сад располагался на нижней террасе. А по склону холма ступенями из зелени поднимались мириады колонн из белого, розового и голубого мрамора, переливающегося на солнце, колонн, настолько тонких и грациозных, что казалось, они парили над верхушками деревьев, в полете прятались и выплывали из-за кипарисовых крон. Я онемела от восторга, потеряла ощущение реальности, воспарила вместе с этим каменным чудом, забыв, где я, с кем и как сюда попала. Из задумчивости меня вывел Святогор. Он осторожно коснулся моего плеча и привлек мое внимание к арабу, склонившемуся в поклоне. Оказывается, он приглашал нас следовать за ним. Удивительно, что про нас не забыли!

Нас повели в сторону дворцовых построек. Посреди небольшой площади возвышался павильон, воздушный и легкий, напоминавший ажурную каменную беседку внушительных размеров. Мы обогнули его, проходя мимо четырех фонтанов, по размеру скорее бассейнов, его окружавших и служивших, очевидно, хранилищами воды.

— Откуда здесь берут воду, да еще в таком количестве? — недоумевал Николай.

Я вспомнила, как на экскурсии по раскопкам этого дворца нам рассказывали о стройной, удивительной для того времени системе акведуков, позволявшей не только провести водоснабжение во все уголки этого уникального города-дворца, но даже установить канализацию. Однако, как действовала эта система, как и почему оказывалось возможным подавать живительную влагу почти под каждый кустик в саду, устраивать бесчисленные фонтанчики и источники, — и все это в засушливом андалусском климате — вероятно, осталось загадкой и для современных исследователей.

Святогор пустился в долгие разъяснения по этому вопросу, из чего я смогла понять лишь, что вода поступала из горных источников. Коля же увлеченно кивал, по-видимому, досконально вникая в суть предмета.

Из павильона нам навстречу вышел молодой араб. Одежда выдавала в нем вельможу. Он жестом отпустил сопровождавшего нас воина, отдав ему на ходу пару распоряжений. Тот с поклоном удалился. Восточным поклоном вельможа приветствовал нас и обратился к Святогору на арабском языке. Мы были представлены арабу, причем я опять проходила под именем Гелена. До сих пор мой пол не вызывал ни у кого сомнений, а если кто и догадывался об истине, то не подавал виду, по неведомым мне соображениям.

Вскоре неизвестно откуда появились два воина, и придворный предложил нам пройти дальше по территории дворца, как объяснил нам Святогор, нас должны отвести в наши покои, что-то вроде комнаты для гостей. Наша небольшая процессия двинулась вслед за молодым арабом, а воины следовали за нами. Коля невесело усмехнулся и шепнул:

— Похоже, нам не очень-то доверяют. Такое впечатление, что нас конвоируют.

— Время сейчас очень неспокойное, — неожиданно заговорил на кастильском наш вельможа. — Мы обязаны позаботиться о безопасности наших гостей.

Брат несколько смутился и пробормотал слова благодарности. От осознания, что тебя понимают на любом языке, а ты находишься не в равном положении, сделалось жутковато. Я загрустила. Мы очутились настолько далеко от возможности вернуться домой, что надежда почти покинула меня. Да, я мечтала увидеть дворец воочию, когда бродила по его раскопкам. Я рисовала его в своем воображении, однако, даже самые смелые фантазии были подобно тусклой лампочке вместо ясного солнца, настолько великолепно ослепительным, необыкновенным, ни на что не похожим оказался этот царский чертог. И это единственное могло служить мне утешением в эту невеселую минуту.

Мы довольно долго плутали по улочкам-садикам, утопавшим в зелени, с догонявшей нас своим веселым журчанием водицей, сбегавшей по узеньким изящным каналам-акведукам. Мы то поднимались, то спускались по террасам, отмечая вздохами восторга каждую постройку, украшенную изысканными мраморными колоннами с резными капителями, которые держали полукруглые легкие арочки.

Наконец, мы были у цели нашего путешествия: нас провели сквозь арку внутрь светлого здания. Внутренние стены помещения поражали своими растительными сюжетами, выполненными в камне: казалось, это белошвейка, талантливая и искусная, вложила все свое старание и умение, чтобы кружева получились воздушными и утонченными.

— Располагайтесь и отдыхайте, — поклонился нам придворный. — Вам принесут воды и вскоре покормят. В вашем распоряжении внутренний дворик. Он уютный и свежий. К тому же там красивая растительность и миртовый лабиринт для вашего развлечения. — Он слегка улыбнулся. — Однако будьте осторожны, там можно заблудиться.

Он поклонился и вышел.

— Кто он? — осведомился Николай.

Святогор пожал плечами:

— Он не назвался. Он лишь представился, как распорядитель по вопросам развлечений во дворце.

— Экая забавная должность, — хихикнула я.

— Что-то вроде нашего министра культуры, — хмыкнул Коля.

Святогор беспокойно оглядывался, внимательно изучая помещение. Он выглянул во дворик и вернулся озадаченный:

— Это та комната, где я проводил больше всего времени, когда жил во дворце. Очевидно, сам Хишам велел поместить нас здесь, видимо, он привык связывать меня именно с этим павильоном.

— Так это же хорошо! — воскликнула я облегченно. — Значит, нам все же доверяют.

— Но проверяют, — добавил Коля, указывая на охранников, маячивших у входа.

И действительно после еды мы решили выйти из павильона и побродить по аллеям дворца. Но охранники не выпустили нас, сославшись на то, что их приказ оберегать нас в условиях, когда в городе небезопасно.

— Хитрый ход, — вздохнул Святогор. — Мы, конечно же, пленники. Ирония заключается в том, что я снова пленник в этом дворце, более того я пленник с гораздо более ограниченной свободой передвижения. Но самое удивительное — я вновь нахожусь в том зале, где я обычно занимался науками.

— Что?! — вскричал Коля, изменившись в лице. — Помните, араб в горах, как его звали…

— Гайлан, — подсказал Святогор.

— Да-да, Гайлан. Так вот, он сказал, что святыня хранится в том зале,… где ты часто занимался…

Святогор вскинул на него взволнованный взгляд, растерянно покачал головой и пробормотал:

— Где я занимался, да. Но я не знаю, о чем идет речь. Я ее никогда не видел.

Глава тридцать девятая ЛАБИРИНТ

Когда встает луна,

Колокола стихают

И предстают тропинки

В непроходимых дебрях.

Федерико Гарсия Лорка

Время шло. Не увенчалась успехом ни одна из попыток переговоров с охранниками. Они упорно твердили о нашей безопасности и о выполнении приказа.

Коля потерял покой. Он подозрительно озирался, щупал стены, внимательно осматривал пол и потолок. Пол, выложенный мраморными плитами, переливался кварцевыми прожилками. Очертания дверных проемов, соединявших комнаты павильона, напоминали купола православных церквей. Потолки залов поражали разнообразием. Самое просторное помещение завершалось кружевными сводами; в маленьких квадратных комнатках отделкой потолка служили мраморные подтеки наподобие светящихся пещерных сталактитов; на перевернутую лодку из темного дерева, инкрустированного перламутровыми пластинами и орнаментом из различных древесных пород, походил потолок небольших проходных залов-коридоров. Подобные своды я уже видела в севильском Алькасаре и в Альгамбре во время своего первого путешествия по Испании. Только дворцы эти были гораздо более поздней постройки, что свидетельствовало о первоначальности замысла и искусства мастеров, создателей Мадинат Аль-Сахры.

Скромность обстановки всех помещений павильона, состоявшей лишь из небольших письменных столиков и маленьких изящных курси по углам, выдавала учебное его предназначение. Пол частично покрывали мягкие пестрые, красочные коврики, и лишь в одной из комнат находился восточный диван с круглыми удлиненными валиками. Стены кое-где были выложены керамической плиткой ярких причудливых расцветок, а при входе в маленькой нише прелестный эмалированный флакончик для благовоний распространял в каждой комнате свой аромат — то чуть дурманящий, то будоражащий, то бодрящий, то просто успокаивающий.

Однако, ни учеников, ни их наставников мы не увидели. Мы встретили лишь несколько человек, по всей вероятности, слуг, приставленных угождать нам и следить за нашим поведением. Мы с любопытством глазели на непривычную обстановку и как бы невзначай внимательно рассматривали все вокруг. Но ничего, совершенно ничего: ни в стенах, ни в нишах, ни в мебели, ни на потолке, ни на полу, — ни в малейшей, пусть даже скрытой форме, не напоминало собой святыню, цель нашего путешествия. Она могла либо скрываться в тайнике в стене, либо вообще находилась в другом месте. Святогор утверждал, что за семь лет его отсутствия в этом павильоне ничего не изменилось.

Коля выглядел озадаченным.

— Я устал и вернусь в первый зал. Там, наблюдая за струйками воды в фонтанчике, я постараюсь успокоиться и поразмышлять, — шепнул он и исчез в ажурной арке.

Я, признаться, тоже утомилась и устроилась с ногами на диване. Святогор погрузился в свои мысли. Вид его выдавал столь непривычное для него состояние, как растерянность, и печаль. Я не осмеливалась нарушить его молчание, боясь спугнуть важные воспоминания. Наконец, он уселся на пол по-турецки, поднял на меня взгляд и грустно улыбнулся:

— Здесь все очень изменилось. Нет, не в обстановке, а в атмосфере. Раньше эти комнаты наполнялись шумом, спорами, зубрежкой. Здесь всегда кипела учебная жизнь. А теперь здесь пустота. Видимо, новому халифу-узурпатору совсем не до наук и искусств. Помнится, Аль-Мансур очень поощрял эти занятия, очевидно, осознавая их важность для величия халифата. Его сын, Абд-Аль-Малик, говорят, еще больше внимания уделял знаниям. Да-а, и куда же все подевалось?

Он тяжело вздохнул, вдруг резко встал и шагнул ко мне, воскликнув: "Елена!" Глаза его возбужденно блестели, и я почувствовала, что являюсь для него в эту минуту единственным утешением и опорой, а, возможно, и смыслом жизни. Но эти стены имели уши, и за нами явно наблюдали.

— Тсс! — остановила я его порыв, беззвучно шевельнув губами.

— Пойдем, Гелен, я покажу тебе сад, — нарочито громко предложил Святогор.

Я нехотя поднялась с дивана, и мы вышли во внутренний дворик, просторный, как сад, с цветниками, кустами и даже тенистыми деревьями. Хрустальными струями переливались несколько маленьких фонтанчиков, а внутри их кольца, в центре, манящим зеленым кругом густо посаженного и аккуратно подстриженного кустарника расположился лабиринт.

— Ты права, родная моя, — прошептал Святогор, — в павильоне мы, подобно рыбкам в прозрачном водоеме. К тому же практически все арабы мало-мальски образованы и понимают латынь, кастильский и другие христианские наречия.

Я предложила присесть на каменную скамейку: ноги плохо держали меня, — но мой спутник потащил меня к лабиринту, заговорщическим шепотом объяснив мне, что там мы точно будем одни, и нас никто не услышит. Я повиновалась, и мы безрассудно нырнули в запутанную гущу кустарника. Святогор уверенно поворачивал то влево, то вправо, а я послушно плелась за ним.

Наконец, он решил, что мы достаточно удалились от людских глаз, и остановился. С минуту мы стояли молча друг против друга и вдыхали аромат растений, бодрящий и жизнеутверждающий. Неожиданно Святогор решительно шагнул ко мне, поднял руку, и, на мгновение застыв, словно колеблясь, осторожно коснулся моего лица. От прикосновения, такого робкого и нежного, я зажмурилась и вдруг очутилась в его объятиях, крепких и жарких, в отличие от первого прикосновения. Не в силах противиться и, не пытаясь высвободиться, я все глубже утопала в них, замирая от восторга, подставляя лицо свое его страстным поцелуям. В них сладострастное обладание сливалось с трепетным благоговением. Он шептал слова, полные счастья и отчаяния, радости и печали, обретения и утраты. Нежность и страсть оголили душу его, ставшую наивно, по-детски беззащитной, и в то же время у меня рождали ощущение надежности и опоры. Он не скрывал своих чувств, не сдерживал себя, он, словно прощаясь, вложил в свои объятия всю силу своей любви, достигшей наивысшей отметки, любви возвышенной, любви дарующей, любви обогащающей. Ради такой любви стоило пересечь тысячелетия! Я окрепла, лишилась страха и усталости в этих сильных руках. Я воспарила над землей, погрузилась в негу и, задохнувшись, воскликнула:

— Я люблю тебя, Святогор! О, как я люблю тебя!

Внезапно я вздрогнула от раздавшегося неподалеку возгласа:

— Что это?

— Здесь кто-то есть, кто-то бродит по лабиринту, — тихо сказал Святогор и по-арабски прокричал призывное приветствие. Ответа не последовало, тогда он крикнул по-кастильски:

— Кто здесь? Нужна ли помощь?

— Абдеррахман, это я! — раздался голос брата откуда-то из самого сердца лабиринта. — Я тут такое нашел! Идите скорее сюда!

— Молодец Николай, что назвал меня Абдеррахманом, не теряет голову, — шепнул Святогор и громко произнес: — Я не знаю пути к центру. Можно заблудиться. Если можешь, выбирайся к нам.

— Я отсюда не уйду, — ответил Коля. — По-моему, я нашел то, что мы искали.

Мы переглянулись.

— Хорошо, — как можно равнодушнее проговорил мой спутник. — А теперь иди к нам.

— Ладно, — недовольно согласился брат.

Мы с нетерпением ждали его возвращения. Святогор задумчиво глядел поверх кустов и казался спокойным, но я заметила, что вся его фигура выражала глубочайшее напряжение, он напоминал натянутую струну. И я заволновалась. Прошло минут пятнадцать, долгих и пустых минут, наполненных лишь нашим сердцебиением, минут, растянувшихся до размеров вечности.

— Ах, черт! — выругался Колин голос где-то в глубине зеленой ловушки.

— Что случилось? — встревожился Святогор.

— Здесь одни тупики. Я плутаю уже, черт знает, сколько времени, а не продвинулся к выходу ни на шаг. Я намотал уже километры пути, аж ноги гудят, и вновь оказался там же. Меня бес водит. Или бог? — рассмеялся Коля, привыкший не терять оптимизма в любых жизненных ситуациях.

— Успокойся и вспоминай, как ты шел, — посоветовал Святогор. — Была у тебя какая-нибудь система?

— Коля, должна же быть система, иначе не имело смысла лезть в эту паутину! — вскричала я.

— Не волнуйся, Гелен, — и Коля, смеясь, сделал ударение на этом имени. — Я помню, что шел, все время сворачивая направо. Вот я и пытаюсь следовать этой схеме, только в обратном порядке. Ждите, скоро буду.

Воцарилась гробовая тишина, иногда нарушаемая отдаленным едва слышным шелестом листвы, настолько неуловимом, точно это померещилось.

— Тьфу ты! — снова прозвучало Колино ругательство минут через двадцать, и в голосе его мне послышались нотки тревоги. — Я опять вернулся к центру.

— Там и сиди, — крикнул Святогор. — Я попробую привести помощь.

— Да что я маленький? — обиделся Николай. — Что я из лабиринтов не выбирался, что ли? Вы идите, а я скоро присоединюсь к вам. Мне это даже интересно!

— Интересно ему, — раздраженно пробормотал Святогор. — В арабских лабиринтах люди погибали. Куда как интересно!

Он взял меня за плечи, слегка встряхнул, словно наделяя меня своей силой, посмотрел мне в глаза твердо и решительно:

— Побудь здесь! Стой, ни с места! И поговори с братом, чтобы он не покидал центра. Иначе его трудно будет найти. Я скоро вернусь и приведу кого-нибудь на помощь.

— Неужели ты никогда не добирался до центра лабиринта? — спросила я с надеждой.

— Никогда! Это строго запрещалось, потому что во дворце лишь избранные посвящались в его тайну. При мне из лабиринта не вернулись три человека. Будь здесь!

Он ушел, а я осталась умолять Колю, чтобы он не двигался с места. Он успокаивал меня, посмеивался и шел вперед. Возвращаясь обратно, он снова веселился, но в голосе его звучали истерические нотки: он устал, и паника начинала завладевать им. Я же давно поддалась панике, меня била крупная дрожь, к которой примешивался озноб из-за веявшей от кустов прохлады. День клонился к закату, и освещение становилось тусклее с каждой минутой. Я старалась держать себя в руках и не выдавать своего волнения Коле. Он, наконец, смирился и остался возле своей вожделенной находки, утешая себя тем, что именно ради нее претерпел уже столько невзгод.

Вернулся Святогор, один.

— Слуги боятся лабиринта, как огня, — бросил он легкомысленную фразу.

Видимо, в глазах моих отразился такой ужас, что Святогор заговорил скороговоркой:

— Ну, что ты! Они послали за Назиром. Он единственный знаком с планом лабиринта.

И мысленно я вдруг споткнулась об имя, произнесенное им, прокручивая в отчаянии еще и еще раз его слова.

— Назир?! — тихо и удивленно пролепетала я.

— Да-да, Назир! Разве это не замечательно, Еленушка?

— А кто он?

— Я не знаю. Слуги сказали лишь: "Срочно пошлите за Назиром, только он посвящен".

— Что-то брат молчит, — всхлипнула я и позвала громко по-русски: — Коля, откликнись! У тебя все в порядке? Скоро тебя вызволят оттуда.

— У меня все отлично, — голос прозвучал поразительно бодро и задорно. — Плохо только, что темнеет, становится плохо видно. А я уже начал понемногу разбирать текст.

— Текст?! Какой текст?

— Древний, конечно!

Ошеломленная, я не нашлась, что ответить, только прижалась к Святогору, но тут же отпрянула, заслышав приближающиеся шаги. Перед нами возник наш утренний сопровождающий.

— Вы — Назир? — уточнил Святогор.

Тот кивнул.

— Жаль, что я не знал этого раньше. Я бы еще утром передал, что вам просил кланяться человек, написавший такие строки:

Ветер имя мое носит, пряча в зелени от зноя,

В струях звонкого фонтана звук простой его омоет.

А в вечерний час устало попрощается Светило.

Имя взмоет над землею светлым духом легкокрылым!

— Он живет сейчас в горах, — добавил Святогор.

— Гайлан! — обрадовался придворный. — Он жив? Друг отца моего, мой учитель! Жив! Так вы тот самый Сит-Аль-Хур по прозвищу Абдеррахман? В таком случае мы вместе отправимся вызволять вашего друга и нашего иноземного гостя из лабиринта. Пойдемте!

Мы двинулись за ним, погружаясь в самые недра этой зеленой ловушки.

— Ваш друг неслучайно проник в самое сердце лабиринта? — не то спросил, не то констатировал Назир.

Мы со Святогором переглянулись, но промолчали, ожидая, что дальше скажет наш проводник. Молча, мы петляли по запутанной паутине узких зеленых коридоров, иногда топтались на месте, иногда круто сворачивали и, казалось, шли в обратном направлении. Запомнить последовательность столь крутых виражей мне представлялось невозможным. Но проводник наш уверенно шагал вперед.

Черные, зеленые бесконечно переплетающиеся, тянущие сыростью коридоры и тупики все глубже и глубже засасывали нас в свою трясину. Кусты, выше человеческого роста, густые и колючие, — единственное, что видел глаз, и от этой нескончаемой зелени и бесчисленных поворотов подступало головокружение, и ощущение безысходности постепенно обволакивало меня, так что не оставалось мочи сопротивляться. Чтобы не видеть больше однообразные зеленые ветки, я закрыла глаза и, зацепившись рукой за фалды одежды Святогора, волоклась сзади, подобно маленькому беспомощному, полусонному ребенку.

Наконец, мы достигли цели. От поляны в центре лабиринта расходились, множась и дробясь с каждым шагом, восемь основных тропок. Посреди поляны возвышалась маленькая беседка, служившая укрытием для небольшого гранитного постамента, на котором помещалась каменная плита. Сколы по краям, шероховатая, словно изъеденная в некоторых местах, поверхность выдавали глубокую древность камня.

Николай втиснулся в беседку и низко склонился над древней плитой. Похоже, он не заметил нашего появления.

— Он из далекой холодной страны? — тихо осведомился Назир.

Святогор удивился, но кивнул.

— За ним — будущее, — бросил придворный загадочную фразу.

Я окликнула брата. Он приветливо помахал мне и вернулся к своему занятию, будто я оторвала его от обычного чертежа, придя вечером домой, буднично и привычно. Заметив мое негодование, Святогор ласково улыбнулся. Странная улыбка играла и на губах Назира, когда он произнес:

— Мне ведомо, зачем вы здесь. И я призван помочь вам.

Святогор медленно перевел взгляд с Коли на араба, не скрывая своего недоумения:

— Что вы имеете в виду?

— Вы должны увезти ее отсюда и поскорее. Только это может спасти святыню, — решительно и резко отчеканил молодой придворный. — Не будем терять времени. Это нелегко, но я приложу все силы, чтобы дать пророчеству сбыться.

Мы в изумлении уставились на Назира, а он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Сейчас вы должны присутствовать на приеме в честь возвышения халифа, куда я и отведу вас. Бедняга Хишам уже несколько раз осведомлялся о тебе, Сит-Аль-Хур. Пока вы будете находиться на приеме, я все подготовлю. Ночью вы увезете ее подальше от этого страшного города.

— А вы не хотите уехать вместе с нами? — предложил Святогор.

Назир всплеснул руками, тяжело вздохнул и изрек:

— Я не хочу уподобляться крысам.

— Крысам?

— Да-да. Только крысы покидают тонущий корабль. Я же пойду ко дну вместе с его капитаном, каким бы слабым и недостойным он ни был. Это дело чести.

— Наверное, вы правы, — медленно взвешивая слова, отвечал Святогор. — Но не бессмысленная ли это жертва? Вы могли бы совершить много полезного во имя Аллаха на этой земле.

Назир отрицательно покачал головой.

— Наш учитель Гайлан напомнил мне слова Посланника Аллаха, — продолжал Святогор, — о том, что хорошему мусульманину не стоит вмешиваться в то, что его не касается.

— Я на службе у халифа, его сторону и принимаю, по долгу службы это меня касается непременно, — отрезал придворный.

— Наверное, вы правы, — согласился Святогор и почтительно поклонился.

Мы окликнули Колю. Тот обратился к Назиру:

— Такой интересный камень, как будто бы древний. Я случайно набрел на него, а вот выбраться не успел.

Мы расхохотались: брат разговаривал с Назиром, как с неким вельможей, не подозревающим о цели нашего визита в Мадинат Аль-Сахру.

— Не успел? — усмехнулся араб. — Не смог — это было бы точнее. Отсюда никто никогда не выходил сам, если не был среди посвященных. Лабиринт хранит тайну святыни со времен Абд-Аль-Рахмана Третьего.

Николай растерянно улыбался.

— Но сегодня ночью этот древний камень покинет Мадинат Аль-Сахру, — Назир чуть понизил голос. — И произойдет это потому, что за ним пришли вы!

Придворный с удовольствием наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова.

— Пойдем, Николас, — позвал Святогор. — Назир все сделает, а нас ждет сейчас халиф.

— Погодите! — вскричала я. — Дайте хоть взглянуть на камень, из-за которого мой брат совсем потерял голову, и оба мы потерялись во времени!

Я с трепетом приблизилась к беседке. Крыша ее по форме напоминала восьмиконечную звезду. Такая же звезда изображалась в правом верхнем углу каменной прямоугольной плиты, которая предстала перед моим взором, освещаемая факелом, откуда ни возьмись, возникшим в руках Назира. Плита была более полуметра длиной и чуть менее шириной. От выпуклой звезды в разные стороны разбегались лучи. С минуту я вспоминала, где уже видела такую же звезду. Ну, конечно же, в гербе замка Аструм Санктум, а также в андалусской символике. Далее поверхность плиты покрывали письмена, похожие на древнее финикийское письмо. Местами камень оказался поврежден, но потери в тексте были незначительными.

— Откуда он здесь взялся? — обратилась я к Назиру.

— Из Северной Африки, как арабский трофей, — отвечал молодой араб.

— А почему вы его храните как святыню? — не унимался во мне историк.

— Североафриканские вожди благоговели перед ним. Согласно преданиям, он принадлежал Карфагену, и по возрасту старше Пунических войн, во время которых его удалось сберечь, несмотря на гибель Карфагена. С тех пор его передавали на хранение из поколения в поколение вожди племен. Когда арабы завоевали северное побережье Африки, они захватили этот камень, но из-за сложившегося веками суеверия, что гибель камня несет гибель и его владельцам, как прошлым, так и нынешним, его берегли как зеницу ока. В качестве священной достопримечательности по приказу Абд-Аль-Рахмана Третьего он был вывезен берберами из Африки и установлен здесь во дворце халифа. Халиф являлся главным хранителем святыни, а распорядитель по делам развлечений во дворце — главным посвященным в сокровенное знание о святыне.

— Значит, о святыне знают только два человека?

— Нет, конечно, о ее существовании знают многие, а вот ее местонахождение известно лишь двоим, или троим, — возразил Назир.

— Почему троим, а кто же третий?

— Абд-Аль-Рахман установил церемонию посвящения наследника престола в сокровенное знание о святыне, так что долгое время о ней знали халиф и его сын.

— Хишам Второй также посвящен?

— Безусловно, но кроме него больше никто, потому что его никогда не интересовала святыня, и он о ней давно забыл. Когда он объявил Санчуэло своим наследником, мой отец — в то время распорядитель и посвященный — ждал, что последует приказ Хишама о церемонии посвящения, но халиф такого приказа не отдал. Я получил свою должность по наследству и был посвящен своим отцом.

— Получается, что теперь вы — единственный, кто заботится о ней? — удивилась я.

— Именно так.

— Но ведь все знают, что только вы посещаете лабиринт. Никто не пытался выяснить, почему вы туда наведываетесь? — спросила я.

— Пытались и при мне и раньше, но погибали. Из сердца лабиринта невозможно выбраться. Так что тысячелетняя тайна тщательно охраняется! — с гордостью провозгласил молодой араб.

От осознания, что я стою перед разгадкой многовековой тайны Тартесса, сердце приятно замирало. Подобное ощущение я всегда испытывала при встрече с глубокой древностью. Однако, сейчас я находилась не в музее, и восторг от соприкосновения с тайнами вечности отходил на второй план, уступая место решению неразрешимых практических задач.

— И как мы его повезем? — брякнула я.

Коля удивленно и укоризненно посмотрел на меня:

— Это все, что ты можешь спросить, стоя перед святыней?

Я смутилась, но и обиделась.

— Ни о чем не волнуйтесь, — вмешался Назир. — Почти стемнело. Нас ждут в тронном зале. Следуйте за мной.

Пока мы выбирались из лабиринта, я думала о том, что брат мой напоминал мне Паганэля: такой же отрешенный от действительности, увлеченный и неунывающий ученый. Но я-то знала, что в нужную минуту у брата достанет практичности, которой может позавидовать любой бизнесмен или банкир. И еще я знала, что Коля никогда не был эгоистом и, несмотря на свои увлечения, всегда оставался внимательным и добрым к людям. И обида прошла.

Глава сороковая БЕЗДНА И ХАОС

О небо — мирный, горний, вечный свод,

Мой край даришь ты милостью исконно;

Щедротами твоими он цветет,

Над странами иными вознесенный;

Внемли с участьем перечню невзгод,

Ты всем скорбящим внемлешь благосклонно:

Вот в горести к тебе взываю я

— Испания злосчастная твоя.

Мигель де Сервантес

Уже в полной темноте шли мы по мощеным дорожкам дворцового парка. Шуршание наших шагов дополняло музыку журчащей вокруг воды, поющей под аккомпанемент ночных цикад. Назир факелом освещал нам путь. Отблески пламени играли на полированном мраморе колонн, мимо которых мы проходили.

Вскоре мы оказались на площади, освещенной множеством факелов. Этот яркий неровный, танцующий свет словно вырвал из темноты симфонию восхитительной колоннады тронного павильона. Через мгновение, не успев насладиться этим чудесным, сказочным зрелищем, предстали мы перед двумя правителями: халифом и узурпатором — в тронном зале.

Святогор склонился в почтительном поклоне, и мы последовали его примеру. Назир усадил нас на атласные подушки, что лежали повсюду на полу, и встал недалеко от халифа. А Святогор устроился рядом с халифом, очевидно, по его просьбе.

Стены зала покрывал тонкий резной орнамент, словно ажурное каменное шитье. При свете масляных светильников от этого каменного кружева исходило удивительное свечение, иногда успокаивающе равномерное, а иногда с неожиданными всполохами. Искрились украшавшие зал драгоценные камни, вкрапленные в ветви райских растений орнамента, в переплетенные, запутанные геометрические формы, в вязь арабского письма. Сюжеты арабесок отделялись сияющими узкими золотыми пластинами. Точно часовые, оберегали все обширное пространство зала строгие колонны из мрамора разных оттенков, соединявшиеся кокошником бело-красных полос, подобно тем, что мы уже видели в мечети. Кружевные капители колонн были отделаны золотом, слоновой костью и черным деревом.

На полу мраморная мозаика складывалась в причудливый узор. Центр зала занимала большая мраморная чаша с фигурками двенадцати животных и птиц. Я переводила изумленный взор с антилопы на чайку, с утки на крокодила, с сокола на дракона, с курицы на коршуна, с петуха на орла, с грифа на льва. Отлитые из красного золота фигурки зверей алчно мерцали при пляшущем легком пламени светильников. Водная поверхность источника поражала своей статичностью и цветом. Жидкость, наполнявшая его, казалась непрозрачной и тяжелой, застывшей, словно лед, и отливала серебром, только более насыщенным и блестящим, как сталь.

— Это не вода, — предположил Николай. — Это похоже на ртуть.

— Ртуть? — удивилась я. — Это же вредно!

— Ну, может, они об этом не догадываются, — пожал плечами брат.

— Арабы же очень образованные, — возразила я.

— Тогда не знаю. Но все же эта жидкость кажется мне ртутью. Посмотри на потолок.

Я невольно подняла глаза, ожидая увидеть красоту сводов. И не ошиблась, но увиденное превзошло все мои ожидания. Потолок, инкрустированный черным деревом и хрусталем, золотом и алебастром, красным деревом и перламутром, из-за контрастности этих материалов поражал своей ажурной прозрачностью и невесомостью. А в самом центре, где своды сходились в одной точке, в обрамлении воздушных тончайших лепестков из серебряных и золотых пластин красовалась великолепная жемчужина. Чистейшая из когда-либо виденных мной, она благородно переливалась своей матово-перламутровой оболочкой.

— Коля, как ты думаешь, она настоящая? — обратила я внимание брата на это волшебное чудо.

Он долго разглядывал жемчужину, не в состоянии скрыть восхищения.

— Думаю, в этом дворце нет ничего фальшивого…, кроме, разве что, халифов, — усмехнулся он.

Халиф восседал на резном золотом широком троне, по-турецки скрестив ноги. Узурпатор Мохаммед устроился на причудливом восточном стуле недалеко от халифа, уступив тому первенство в этом зале, но оставив за собой право отдавать распоряжения. Приближенные и гости разместились на вышитых атласных подушках около изящных колонн.

Стройные девушки в восточных одеждах разносили кубки с вином. Лица их наполовину прикрывались легкими шелковыми покрывалами, и лишь их черные выразительные глаза трепетно сияли, отражая пламя светильников. Гости тихо и робко, будто неловко, переговаривались. Все точно чего-то ждали. Я вдруг заметила исчезновение Назира и шепнула об этом Коле. Он радостно кивнул.

Слово взял узурпатор. Придворные слушали его со вниманием, но Хишам Второй вдруг перебил его. Мохаммед сверкнул глазами: хотел одернуть наглеца, но сдержал гнев, вовремя спохватившись. Он, вероятно, вспомнил, что сам же вернул халифа на престол в надежде спастись от заговора. Он деланно улыбнулся, слегка склонил голову в знак повиновения и подозвал одного из приближенных.

Незаметно освещение зала стало меркнуть на глазах. Свет таял, теряя силы, пока зал не погрузился во тьму. Погасли и уличные факелы. Когда глаза привыкли, кромешная тьма сменилась мягким свечением, исходившим от лунного света, пытавшегося проникнуть в зал через алебастр и хрусталь потолка. Внезапно неизвестные источники света вспыхнули рассеянными лучами, которые словно нащупывали серебряную гладь фонтана, приласкав по очереди золотые фигурки двенадцати зверей-стражников.

Неожиданно возникло ощущение, что поверхность чуть дрогнула и вновь застыла, точно это нам померещилось. Но вот она мелко задрожала и слегка заволновалась, а затем вдруг зашевелилась. По потолку и мраморным стенам побежали таинственные блики, сначала робко и неуверенно, кое-где засверкали драгоценные камни. Постепенно загадочное сияние настойчивыми волнами набегало на кружевные арабески, волшебными отблесками танцевало на хрупких колоннах. И вот возникло чувство, что комната плывет и вращается. Блики и отсветы перескакивали по золотым пластинам, играли с блестками драгоценностей и неожиданными всполохами отражались на перламутре жемчужины.

Я застыла в страхе и изумлении. Ощущение полета в бездонных просторах мироздания охватило меня. Слышались испуганно-восхищенные возгласы присутствующих в зале людей, но через мгновение я забыла об их существовании, погрузившись с трепетным сердцебиением в мистическую бездну волн, молний и мерцающих звезд. Легкое головокружение, потеря чувства реальности, дрожь — и я оказалась на грани сознания, а возможно, и лишилась бы чувств, но волнующее кружение бликов закончилось также внезапно, как и началось. Поверхность источника вдруг застыла, как окаменела, вновь превратившись в сияющую серебристую гладь.

В зале царила гробовая тишина. Все завороженно взирали то на таинственный фонтан, то на восхитительную жемчужину. Один за другим зажигались светильники, и привычный свет вступал в свои права, превращая все только что виденное в сон или игру воображения.

Тишину внезапно нарушил шум извне. В зал вбежали стражники, что-то возбужденно выкрикивая, а за ними вооруженные воины-христиане. Мохаммед Аль-Махди побледнел, Хишам же нервно расхохотался. Его смех перешел в истеричные всхлипывания. Меня тронули за плечо, и послышался взволнованный шепот Святогора:

— Нам надо уходить! Здесь сейчас будет резня.

Мы бросились к ближайшему боковому выходу, но опоздали. Все входы, а их я насчитала восемь, оказались заблокированы захватчиками, и все больше и больше их вторгалось в зал. Лица их светились веселым, агрессивным возбуждением. Несколько человек преградили нам путь.

— Куда, голубчики? — вскричал по-кастильски один из них, громко хохоча. — Улизнуть вздумали.

Он хлестнул плетью воздух и мраморный пол перед нашими ногами, и мы инстинктивно отпрянули и попятились. В зале начиналась свалка. Доносились крики боли и отчаяния и возгласы азарта и торжества.

— Взять их! — скомандовал наш обидчик своим приближенным, указывая на нас.

Но ни Святогор, ни Коля не стали ждать, когда нас схватят. Каким чудом, какими приемами им удалось расчистить нам путь, я не успела даже заметить. Но и сама я не осталась у обидчиков в долгу и пнула кого-то ногой. Видимо, опасность вселяет в человека неожиданные способности. Я услышала Колино злобное шипение: "Пошли" и поспешила за своими мужчинами.

— Кого ты упустил, ублюдок? — бранью кто-то отчитывал нашего обидчика. За нами отправляли погоню. Мы побежали.

— Держи их! — выкрикнул наш преследователь, и откуда ни возьмись, перед нами выросли четыре фигуры.

— Бегите! — скомандовал Святогор.

— Ну уж, дудки! Второй раз у тебя этот номер не пройдет! — возмутился Николай и потянул меня за Святогором. Мы нырнули в какие-то темные кусты. Нырнули, в буквальном смысле слова, так как приземлились мы в притаившемся за кустарником фонтане. Преследователи окружили фонтан, и путь был отрезан.

— Дон Гильермо с вами? — обратился вдруг к ним Святогор.

— Да, а что? — недоумевая, ответил кто-то.

— Кто интересуется доном Гильермо, — послышался голос чуть в отдалении. — Кому я понадобился?

— Сакромонту! — выкрикнул Святогор.

— Разойдитесь, идиоты! — выругался дон Гильермо. — Своих хватать, ума много не надо. Марш отсюда!

Преследователи поспешили удалиться в направлении тронного павильона.

— Спасибо, дон Гильермо, — поклонился Святогор.

— Уходите отсюда немедленно, Сакромонт! — посоветовал наш спаситель. — Если попадетесь к берберам, вам несдобровать.

Мы простились с ним и выбрались из фонтана. Стало холодно. Мокрые фалды стесняли движения, хлестали по ногам, обматывались и прилипали.

— К лабиринту, — велел Святогор.

До павильона мы добрались без приключений. Очевидно, основные события сосредоточились в центральных зданиях города-дворца. Охранников не было, павильон был заброшен, но светильники горели почти во всех его помещениях. Мы прошли сквозь главный зал в патио и приблизились к лабиринту.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул появившийся из кустарника Назир. — Я знал, что вы придете сюда непременно. Все готово. Святыня погружена в повозку, запряженную мулом. Этот транспорт вместе с вашими лошадьми ждет вас в роще на холме за крепостной стеной. Там безопасно. Враг наступает с долины. Однако это затруднит и удлинит ваш путь. Вам нужно затемно спуститься с холма по другую сторону от дворца. Держитесь подальше от Кордовы. Город взят мятежниками. Не останавливайтесь и не ввязывайтесь в борьбу. Заклинаю тебя, Сит-Аль-Хур, довези святыню! Нельзя допустить, чтобы древний этот камень, переживший столько веков, уцелевший в стольких переплетах, погиб теперь из-за наших глупых войн.

— Не волнуйтесь, Назир, — ответил Святогор. — Но как вам все это удалось?

— Я успел еще до вторжения мятежников. А теперь мне пора к халифу.

— Вы не передумали? Может, все же пойдете с нами? — предложил Святогор.

— Нет, — отрезал молодой араб и добавил несколько слов по-арабски.

Святогор чуть отпрянул, а затем понимающе кивнул. Они поклонились друг другу.

Мы простились с придворным и стали осторожно пробираться к верхним террасам дворца. Мы прятались за деревьями и кустами, снова ныряли в фонтаны и источники. На улочках, в садах и во многих павильонах царила паника. Отовсюду доносился шум бойни — крики, стоны, звон сабель, свист стрел, возня, драка и беготня, хохот, плач и снова крики. По саду растерянно бегали беспризорные лошади, испуганно шарахались павлины, вспархивали, громко хлопая крыльями, пичуги.

Мы продвигались очень медленно, обходя опасные места и надолго затаиваясь. Я стучала зубами не то от страха и напряжения, не то от холода, но крепко стискивала их, чтобы не отвлекать своих спутников своей глупой трусостью. Мы добрались до верхней террасы, где, по словам Святогора, располагались казармы. Укрываться здесь стало труднее из-за скудной растительности, и мы прятались в тени зданий.

— Разве дворец не охранялся регулярным войском? — спросил Коля.

— Мохаммед выслал в основном все войска в Кордову, а во дворце оставались лишь те воины, которых мы видели утром, — сказал Святогор.

— Боже, как это легкомысленно!

— Да, но он считал, что до Мадинат Аль-Сахры восставшие не доберутся, потому что их остановят на подступах к Кордове. Но и это довольно глупо, ибо дворец расположен на том же берегу Гвадалкивира, что и город, только западнее, так что мятежникам даже не надо переправляться через реку. И еще Мохаммед рассчитывал, что возвращение настоящего халифа…

Шум на площади перед казармами заставил нас умолкнуть и затаиться. Возня и возгласы долго не утихали. Перепалка разрасталась. Слышался грубый смех и жалобный лепет. И вдруг Святогор рванулся вперед, шепнув на ходу:

— Хишам!

— Стой! — пытался удержать его Коля. — Черт с ним с Хишамом!

— Там же Назир, — огрызнулся Святогор и выбежал на площадь.

Я даже закрыла лицо руками, но волнение заставило меня смотреть во все глаза, что происходило на площади. К счастью, в суматохе никто не заметил, откуда возник Святогор. Мы высунулись, чтобы следить за происходящим, укрытые лишь тенью и темнотой. Коля все дальше и дальше выдвигался вперед, готовый в любую минуту броситься на помощь Святогору.

Судя по одеждам, на сей раз мы имели дело с берберами. Сначала мы плохо понимали, что происходит, но потом разглядели Назира, заслонившего своим телом Хишама. Около них топталась кучка берберов. Они шумели и посмеивались. Назир что-то отвечал на их выкрики. Хишам униженно всхлипывал за его спиной. Когда перед ними возник Святогор, все вдруг застыли, а некоторые растерянно поклонились. Из темноты внезапно появился всадник, подъехал к Святогору, спешился и хлестнул его наотмашь рукой по щеке. От неожиданности я охнула и зажала рот рукой. Кто-то сразу кинулся с кулаками и плетками к Святогору, в ревностном служении вожаку. Но всадник поднял руку, и все застыли. Святогор ему поклонился и развел руками. Вожак, очевидно, это был не кто иной, как Фарид Справедливый, резко опустил руку, подав некий знак своим подданным. Кучка берберов склонилась перед Святогором в поклоне. Тот что-то сказал предводителю, который в свою очередь кивнул и засмеялся. Хишама вывели из-за спины Назира, подданные и даже сам Фарид поклонились халифу.

Мы замерли в изумлении. Фарид отпустил Назира, который простился с халифом, кивнул предводителю берберов и направился в сторону нижних террас. Мы облегченно вздохнули. Фарид, разговаривая с халифом и Святогором, не спускал глаз с удалявшейся фигуры молодого араба. Вдруг бербер резко выхватил стрелу из колчана, натянул тетиву, и со стоном стрела вырвалась из лука, словно оплакивая свою будущую жертву. Просвистев, она вонзилась в спину нашего молодого друга. Я прикусила губу. Слезы, застилая глаза, побежали по щекам, оставляя раздражающий соленый след. Николай крепко сжал мне руку.

Святогор что-то сказал Фариду. Тот расхохотался в ответ, подозвал двух берберов и отдал какие-то распоряжения. Хишам в сопровождении этих двух и Святогора двинулся в сторону тронного павильона, удаляясь от нас.

Прижавшись к стене здания, мы с Колей легли на холодную сырую мостовую. И вовремя. Мимо, не спеша, будто осматривая владения, проехали оседлавшие коней берберы под предводительством Фарида. Мы лежали, вжавшись в землю, пока затихли последние звуки кавалькады. Святогор не появлялся, и мы оставались в неведении, что с ним и как нам поступить. Мы приняли решение задержаться здесь на некоторое время в надежде, что он вот-вот вернется.

Где-то в отдалении на нижних террасах возникли пожары. Отблески пламени озаряли территорию дворца, играя недобрым, переливающимся сиянием на мраморных колоннах, отражаясь зловещими вспышками в водах фонтанов и в струях источников. Слышались истошные женские крики и разнузданный хохот. Очевидно, берберы по-своему разбирались с гаремом узурпатора. Раздавались стоны, рыдания, топот бегущих ног, испуганные и торжествующие возгласы, брань, лай собак и даже вопли павлинов.

Дворец, встретивший нас умиротворенной атмосферой восточной сказки, теперь погружался в бездну хаоса, во мрак насилия и в пучину безысходности. И только черный купол небосвода, усеянный яркими мерцающими звездами, философски взирал свысока. Это бесконечное пространство говорило о спокойствии и незыблемости мироздания, противопоставляя вечности мелочную суету презренных людишек. И в один ряд с этой величественной тайной Вселенной вставала тысячелетняя загадка Тартесса, которую мы призваны были защитить, а, возможно, и разгадать.

Глава сорок первая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Все, что когда-то было надеждою моею,

Сегодня провожаю в далекий край закатный;

Помедлим на дороге, душа, простимся с нею

И побредем обратно:

Когда рассвет не в радость, нужнее кров убогий

И темнота вернее.

Росалия де Кастро

Время шло, растягивая, словно в замедленной съемке, сначала секунды, потом минуты. Яркая, ясная луна изменила свое местоположение на черном океане небосвода, как будто стараясь высветить то один, то другой участок дворца, чтобы дать возможность людям рассмотреть, что они натворили. К счастью, пожары не получили распространения. Каменные постройки горели неохотно, да и мятежники, вероятно, одумались, предпочитая, обосноваться в этом неземной красоты райском саду, чем подвергать его полному уничтожению.

Святогор все не появлялся. Николай старательно вглядывался в темноту и, убедившись, что нет никого поблизости, предложил нам войти в одно из ближайших помещений. Оставаться долее на сырой холодной земле становилось невыносимо. Одежда не просыхала. Холодным влажным полотном она раздражала тело, заставляя нас то и дело вздрагивать. Мы юркнули внутрь, в проем между строгими, стройными колоннами. По-видимому, здесь обитали военачальники: пол был устлан коврами. Это все, что я смогла разглядеть в темноте. На коврах я и устроилась. Брат затаился за колонной и не сводил глаз с прилегающего к зданию пространства, чтобы не пропустить появления Святогора. Через некоторое время я сменила Колю на этом посту.

— Да-а, — расстроенно протянул брат, — Назир велел нам уходить отсюда затемно. Время идет, а мы еще даже не выбрались за крепостную стену.

— Бедный Назир! — вздохнула я.

— Он унес с собой тайну святыни, — заметил Коля. — И погоня нам теперь не грозит. Никто не знает, что мы увозим отсюда.

— Где же Святогор? — нервничала я. — Что с ним?

— Противный мальчишка, — пытался шуткой приободрить меня брат, — он всегда заставляет нас беспокоиться о нем. Набивает себе цену.

Меня бил озноб, причем к нервному напряжению, совершенно очевидно, добавилась простуда, все больше и больше завладевавшая моим организмом: начали слезиться глаза, болела голова. Мне померещилось, что чья-то тень мелькнула у здания напротив.

— Абдеррахман! — шепотом позвала я.

Тень отделилась от стены, прислушиваясь: кто-то пытался распознать, откуда доносился шепот.

— Абдеррахман! — рискуя, позвала я громче.

— Слава Аллаху! — воскликнул в ответ Святогор, приблизился и заключил меня в объятия. — Боже, ты вся дрожишь? — Он тронул губами мой лоб и скользнул по лицу и шее. — Да ты вся горишь! Где Николай?

— Я здесь, — Коля подошел к нам и, кивнув на меня, подтвердил: — Она заболевает. Где ты был? — В голосе его звучал упрек.

— Я все расскажу по пути, а сейчас быстрее. Потайной выход на холм находится недалеко отсюда. Именно там и спрятан наш караван.

— Мы будем путешествовать на верблюдах? — попыталась сострить я.

Святогор ласково потрепал меня по плечу, улыбнулся, оценив шутку, и ответил:

— Верблюды не верблюды, а скорость нашего передвижения вряд ли будет быстрее, чем у каравана.

Мы поднялись на самую верхнюю террасу и оглянулись на лежащий у ног дворец. Луна освещала содеянное людьми. Сначала люди сотворили чудо — волшебный город-дворец с райскими садами и райскими животными. Затем люди же сотворили насилие над своим же созданием. В фонтанах плавали трупы, и багряный отсвет воды леденил душу. Беспорядочно бродили по парку брошенные без присмотра кони. Дымились павильоны. Отовсюду доносились стоны, визг и пьяный смех. Журчание воды было печальным и тоскливым, а освещавшиеся лунным светом прелестные очертания дворца: его изящные колонны и изысканные капители, — выглядели унылыми и поруганными.

— Варварство, — вздохнул Святогор.

Мы юркнули в замаскированный кустарником лаз в крепостной стене.

— А где Хишам? — поинтересовался Николай.

— Он у берберов. Под их защитой.

— Как тебе удалось спасти его? — спросила я.

— Я напомнил Фариду, что именно при Хишаме берберы стали пользоваться особым уважением среди войска. Я напомнил ему, что именно Хишам передал власть Санчолю, а люди из отряда Фарида называли себя мстителями за гибель Санчуэло, значит, Хишам — для них такой же халиф. Фарид усмехнулся в ответ на мои слова, но согласился с моими доводами.

— А Назир? — опасаясь услышать правду, которую мы и так подозревали, все же задала я вопрос.

— Он защищал Хишама. Когда необходимость в защите отпала, берберы, было, отпустили его. Но потом…

— Мы все видели. Зачем?

— На мое негодование, он, смеясь, ответил, что Назир не халиф.

— А Фарид простил тебя? — полюбопытствовал Николай.

— Когда-то в войске Аль-Мансура мы с ним очень дружили. Он верит мне. Я сказал ему, что вернулся в Толайтолу, как и обещал, через три дня, но его отряда уже не застал. Я гнал, дескать, коня до самой Кордовы и нашел его уже в Мадинат Аль-Сахре.

— Назир погиб? — робко уточнила я.

— Да, — грустно покачал головой Святогор. — Но он знал, что погибнет. Некое пророчество, по его словам, предрекало ему гибель в день, когда будет спасена святыня.

— И он помогал нам?! — поразился Николай.

— Он с детства готовился к этой миссии, он жил с этим знанием всю жизнь.

— Какой ужас! — воскликнула я.

В густых зарослях мы нашли наших лошадей и повозку, запряженную мулом. Сухая трава застилала ее дно, а траву покрывали мягкие, теплые ковры. Святогор настоял, чтобы я устроилась в повозке, и укутал меня коврами.

— Как же тебе удалось вырваться? — не унималась я.

— Я отвел Хишама, по приказу Фарида, в павильон, где уже расположился штаб берберов, и поместил его под их опеку. Сам же я должен был вернуться к Фариду и присоединиться к его маленькому отряду. Я и вернулся. Только присоединился к нашему маленькому отряду.

— Так Хишам нужен всем живым? — размышлял Николай.

— Точно, — согласился Святогор, — пока халиф жив, он — знамя борьбы за власть. Сейчас берберы выступили на стороне Сулеймана, полагая, что Хишам мертв. Но с живым Хишамом, они могут поднять свое собственное восстание.

Итак, мы отправились в обратный путь. Дорога от Аструм Санктум до Кордовы заняла у нас чуть больше недели, возвращение в замок дона Ордоньо затянулось почти на три. "Караван" наш, как окрестил нашу процессию Святогор, состоял из трех коней и мула с повозкой и передвигался очень медленно с частыми остановками. По возможности мы старались находиться в пути в темное время суток.

Однако путь этот почти не отложился в моей памяти, потому что я совсем разболелась. Святогор отпаивал меня своими снадобьями, и я тряслась в повозке, укрытая теплыми коврами, в полузабытьи.

Осень вступала в свои права даже в Андалусии. А на горных перевалах прохлада давно сменилась холодом. Из-за обострения моей болезни мы на несколько дней задержались у нашего старого доброго отшельника Гайлана, который строго-настрого запретил мне продолжать путешествие в таком состоянии. Старик хорошо разбирался в арабской медицине, к тому же его коллекция трав оказалась гораздо богаче того, что захватил с собой в дорогу Святогор. И мой возлюбленный покорно вручил меня стараниям мудрого араба. Как смиренный ученик, он позволял себе лишь учтиво справляться у учителя о состоянии моего здоровья, а по ночам исполнял роль добровольной сиделки. Когда он спал, я не знаю, потому что, приходя в себя посреди ночи, я всегда обнаруживала его рядом. Коля тоже не на шутку тревожился и, когда я бодрствовала, подходил ко мне и с шутливым упреком говорил:

— Ну, что же ты, старушка? Крепись! Пора тебе уже воспрянуть душой и телом!

Я улыбалась ему запекшимися губами. Насколько я понимаю, болела я обыкновенной ангиной, но из-за отсутствия антибиотиков и прочих привычных в этих случаях средств, болезнь в сотрудничестве с нервным потрясением (тысячелетний скачок во времени назад не мог не вызвать нервных перегрузок) воцарилась в моем организме со всей властностью. Иногда в полубредовом состоянии меня посещали дурные мысли, и я высказывала Святогору что-то вроде:

— Зачем ты выхаживаешь меня, любимый? Я ведь все равно тебя покину. Не все ли равно тебе, как: умру ли я или вернусь в свое время? Может быть, для меня было бы лучше умереть.

Он ужасался моим словам и, скрывая свои чувства, отшучивался:

— Я ведь в какой-то мере врачеватель, а значит, я связан клятвой Гиппократа. Так что вожусь я с тобой по долгу службы. А ты не мешай мне выполнять мою работу.

Недели через полторы жар меня оставил, и хотя меня еще донимала слабость: каждое движение вызывало у меня холодный пот и головокружение, — мне позволено было иногда подниматься и принимать участие в общих беседах. Святогора волновали события в Кордове, а Гайлан, как и раньше, проявлял невероятную для отшельника осведомленность.

— Кордова понемногу приходит в себя, да, — говорил старик. — При осаде погибло около десяти тысяч мирных жителей, вставших на защиту родного города. Да! Так Мохаммед Аль-Махди заботился о своем народе. Кстати, этому узурпатору удалось-таки улизнуть. А вот следующий узурпатор, Сулейман, даром что из Омейядов, обосновался в Мадинат Аль-Сахре. И теперь там вовсю хозяйничают берберы. Да!

— А где же Хишам? — беспокоился Святогор о своем правителе.

— Хишам снова в темнице.

— Значит, берберы не торопятся возводить его на престол? — удивился Николай.

— Зачем же? — усмехнулся Гайлан. — Им пока нужна передышка. Пока им неплохо и при Сулеймане. Но скоро всем им снова придется взяться за оружие.

— Почему? — поразились мы вместе.

— Аль-Махди не успокоится, да, — покачал головой старик. — Он бежал в Толайтолу, где и набирает себе сторонников. Из числа сакалибов и каталонцев. Да! Впрочем, помнится, я уже предрекал вам такой исход.

— Точно, Гайлан! — воскликнул Святогор. — Но откуда…?

— Мохаммед Аль-Махди — вот тот, кто уничтожил единство мусульман! Да! Вот тот, кто виновен в разгорающейся уничтожающей гражданской войне! Да! Да! — вскричал Гайлан, потрясая старческими руками в воздухе.

Потрясенные, мы молчали, не в силах вымолвить ни слова. А старый араб тяжело вздохнул, пожал плечами и совсем тихо произнес:

— Минуйте Толайтолу. Ни в коем случае не нужно там останавливаться. Ночуйте лучше в тихих селениях или еще лучше в пещерах и гротах. Обогревайтесь костром, но остерегайтесь людей. Да!

Мы последовали совету старого отшельника и продолжили путь под покровом ночи. Отдыхали мы в рощах, гротах или хижинах отшельников. Слабость после болезни не позволяла мне пока ехать верхом, и я все также путешествовала на сухой траве в повозке, принимая энергию от спрятанной в ней святыни. Дни шли, и я, наконец, окрепла и последние десятки километров пути я преодолела верхом. И вот уже замаячили горные кряжи Сьерра-де-Гредос, наш маленький отряд неумолимо приближался к холму, на котором величественно высился Аструм — Санктум.

— Как мы будем возвращаться? — поинтересовался Николай.

— Что ты имеешь в виду? — удивился Святогор.

— Мы же опальные, ты не забыл?

— К сожалению, я ничего не забыл.

— К сожалению? — изумилась я.

— Конечно. Мы бы въехали все вместе с видом триумфаторов и чувством выполненного долга в замок, а там…

— А там нас радостно схватили бы под белы рученьки и конвоировали в казематы, — с иронией закончил Коля.

— Этого я не исключаю, — погрустнел Святогор. — Поэтому въезжать с видом триумфатора придется мне одному. А вам лучше будет войти в замок через подземелье…

— Подобно вражьим шпионам, — добавил Коля, усмехнувшись.

— А что ты предлагаешь, шутник? — огрызнулась я. — Между прочим, у нас в замке оставались два влиятельных союзника.

— И я возлагаю на них большие надежды, — согласился Святогор.

Итак, было решено, что мы с Колей побудем пока с лошадьми, а Святогор с драгоценной повозкой осуществит свой триумфальный въезд через парадные ворота замка. Затем через подземный ход он с Сулейманом или, если повезет, с Альфонсо и падре Эстебаном проберется, чтобы забрать лошадей и верхом возвратиться в замок, чтобы не вызвать больших подозрений у стражников. И тогда мы с Колей проберемся по холму к подземному коридору.

Больше часа мы укрывались в кустарнике у подножия западного склона холма. Наконец, послышался возбужденный шепот, кто-то произносил наши имена. Мы откликнулись.

— Элена! Николас! — воскликнул выросший перед нами молодой наследник.

Казалось, он едва удержался, чтобы не заключить нас в объятия.

— Да благословит Господь ваше счастливое возвращение! — сдержанно радостно проговорил падре Эстебан.

Семенивший позади Сулейман приветствовал нас и склонился в восточном поклоне.

План удался на славу, однако, отсутствие Святогора меня неприятно задело.

— А Сакромонт? — не удержалась я.

— Он на докладе у дона Ордоньо, — ответил священник. — Второй раз ему въезжать в замок было бы подозрительно. С тех пор, как начались проблемы в халифате, и наш отряд отправился на Кордову, замок находится в состоянии боевой готовности. Мост всегда поднят.

Наши друзья оседлали коней, а мы стали карабкаться по склону, соблюдая осторожность, прячась в кустах и за валунами. Но, очевидно, на наш век уже достало приключений. В кустарнике, наконец, зевнула черная пасть маленькой пещерки, и мы радостно нырнули в ее зев и очутились в знакомом подземелье. Мы видели его в сухой, жаркий сентябрьский день душным и пыльным от векового забытья. Мы не раз блуждали по нему в октябрьские дни, когда от него тянуло затхлой, влажной прохладой и пахло крысами. И теперь в конце ноября оно встретило нас леденящим холодом и пронизывающей сыростью. Но мы стояли на финишной прямой. Преодолев это расстояние, каким бы мучительным ни был путь, мы попадем в гостеприимное жилище Святогора, где мы сможем отдышаться и передохнуть. А дальше — неизвестность.

И мы с братом пустились по темному подземному ходу. Правда, Коля откуда-то извлек фонарик, который, на удивление, еще горел, и это вселило в нас силы и бодрость. Мы бойко и быстро зашагали по холодному коридору.

И вдруг мы попали в ярко освещенный факелами отрезок подземелья и заметили фигуру Святогора. Он стоял перед деревянной скульптурой Христа и молился. Словно почувствовав наше приближение, он резко обернулся, и улыбка озарила его лицо.

Глава сорок вторая ОДИССЕЯ КУБКА

То прошлых веков пора,

— Зачем искать то, что смыто Водою?

Припомним, что было вчера,

Хоть это тоже забыто, Как былое.

Хорхе Манрике(1440–1478) /испанский поэт, наследник старинного испанского рода/

Некоторое время мы блаженно отогревались в теплом, уютном жилище Святогора. Вдруг в дверь кто-то настойчиво постучал. Святогор поспешил спрятать нас в нише. Послышался взволнованный голос наследника замка:

— Сакромонт! Скорее! Падре Ансельмо!!!

— Что?

— Ему хуже. Он зовет тебя и…, — дон Альфонсо замялся, — твоих друзей.

— Значит, в замке известно, что они здесь? — испугался Святогор. — И наша предосторожность была тщетной?

— Уберечь их от гнева отца было совсем нелишне, Сакромонт. А об их присутствии в замке отцу только что напомнил падре Ансельмо.

— Что происходило здесь в наше отсутствие? — поинтересовался Святогор.

— Отец рассвирепел, узнав об исчезновении узников. Падре Эстебан уже собирался взять всю вину на себя. Но падре Ансельмо позвал к себе моего отца и сообщил ему, что пришельцы из будущего должны сопровождать Сакромонта, согласно пророчеству, и поэтому он, падре Ансельмо, нашел способ освободить их. Отец неистовствовал. Но больной старец не замечал его гнева, тут же впадая в забытье. А через пару дней про вас все забыли, ибо пришел приказ от графа Кастильского выступить в поддержку арабского войска некоего Сулеймана. Мы с отцом собирались отправиться в поход, однако сюзерен велел сохранять основные силы для борьбы против самих арабов, а им на подмогу послать несколько рыцарей от замка. Замок же принято было объявить на осадном положении. И отец слишком погрузился в заботы, чтобы думать о вашем предприятии.

— Дон Альфонсо, вы уверены, что мы должны привести моих спутников к дону Ордоньо? — уточнил Святогор.

— Боюсь, у нас нет другого выхода, — вздохнул наследник замка.

Мы покорно покинули наше убежище и отправились "на Голгофу", нырнув в холодную духоту винтовой лестницы.

— Почему так долго? — прогремел зычный бас сеньора.

Я даже чуть улыбнулась, увидев добродушное лицо дона Ордоньо. Я не могла поверить в его недобрый нрав. Казалось, он и сердиться-то не умеет. Моя неожиданная опала в моей памяти не связывалась с хозяином замка: он пошел на поводу у любимой дочери, а затем не смог уже отступить от своего решения, вероятно, из упрямства и гордости.

В парадном зале (а именно сюда мы и вошли) пылал камин, неравномерными волнами распространяя тепло по этому огромному пространству. Поздней осенью суровая реальность холодного каменного помещения заслонила романтику летнего замка. На большом столе на разложенной дорогой красной ткани покоилась доставленная нами святыня. На скамье неподалеку лежал больной старец — падре Ансельмо, которого, по-видимому, только что перенесли в главный зал. Дон Ордоньо расположился рядом с больным, а за его спиной стояли донья Эрменехильда, Беренгария и выздоровевший Габриэль. У изголовья больного сидел падре Эстебан.

— Подойди сюда, Сакромонт, — пророкотал хозяин. — Падре Ансельмо желал говорить с тобой.

Наш друг приблизился к старику. Мы же остались при входе, где к нам тут же приставили двух стражников. Но дон Альфонсо не захотел оставить нас и стоял вместе с нами.

— Сын мой, …ты выполнил данное тебе богом поручение, — довольно громко проговорил старец. — На этом завершилась и моя миссия на этой земле… Настало время мне предстать перед Всевышним… Мне довелось увидеть святыню своими глазами…Это знак, что мне пора…

Голос его прервался. Я подумала, что он умер: так неподвижно он лежал. Но он вдруг чуть приподнялся и хриплым, скрипучим голосом продолжал:

— Не забудь о будущем, мальчик мой! …Чужестранцы! Подойдите ближе…

Мы с Колей переглянулись, не сразу осознав, что старец обращался к нам. Но толчок в спину подтвердил, что речь шла о нас. Мы подошли к больному.

— Вы понесете знания о святыне в ваше время! — прохрипел старец. — Не держи их, Сакромонт!

— Я и не… — попытался что-то сказать Святогор.

— Ты должен спрятать святыню. Знать о ней должны лишь чужестранцы…

— Как же так? — возмутился дон Ордоньо.

— Нельзя допустить, чтобы святыня пропала! — неожиданно вскричал падре Ансельмо. — Я знаю, ты не хочешь отпускать чужестранцев, мой мальчик, но ты должен…

Святогор взял старика за руку и склонился перед ним, незаметно считая пульс.

— Не трудись, Сит-Аль-Хур Абдеррахман, в христианстве Сакромонт… Ты хороший врачеватель, но ты уже сделал свое дело… А я все равно уйду… Мне пора…

Святой отец затих, но он заметно тяжело дышал.

— Ордоньо! — возопил он вдруг. — Заклинаю тебя! Не мешай пророчеству сбыться! Подумай о будущем!!!

Старец упал на подушки, и лицо его мгновенно обрело умиротворенное выражение. Встреча с вечностью избавила его от страданий. Все мужчины в зале преклонили колена, отдавая дань уважения усопшему. Падре Эстебан прочитал над умершим последнюю молитву. Некоторое время в зале царила неловкая тишина растерянности и утраты. Когда ступор прошел, дон Ордоньо отдал распоряжения, и тело покойного унесли в домовую церковь в сопровождении падре Эстебана для совершения необходимых обрядов.

Наконец, внимание хозяина обратилось к нам, стоявшим посреди зала в растерянности.

— Я не простил вам побега, чужестранцы, — усталым басом сказал дон Ордоньо. — Я не люблю, когда меня оставляют в дураках. Да-да, Сакромонт!

Святогор склонился в поклоне.

— И я вовсе не считаю тебя героем, — перекинулся на него сеньор. — Не очень понимаю смысл твоего подвига, не очень верю в пророчество. И я, пожалуй, наказал бы тебя, отправив воевать с твоими арабскими собратьями, чего я не делал раньше.

— Отец! — всхлипнула Беренгария.

— Ха-ха-ха! — неестественно рассмеялся дон Ордоньо. — Я могу наказать тебя еще лучше. Я дам тебе титул за твою преданную службу и женю тебя на своей дочери.

— Ордоньо! — послышался резкий упрек доньи Эрменехильды.

— Моя воля! — вскричал владелец замка.

— Воля ваша, мой господин! — поклонился Святогор. — Но если бы у меня был выбор…Я все-таки воин…

— Воин?! — захохотал сеньор. — А я думал, ты мечтаешь об уютном семейном гнездышке с чужестранкой. Да и она едва дышит, когда ты рядом. А? Элена?

Я покраснела. Беренгария обиженно надула губы и сверкнула недобрым взглядом в мою сторону. Святогор резко выпрямился и с достоинством произнес:

— Ваша милость, мои чувства — в моем сердце. Ими я распоряжусь по своей воле. В вашей же воле распоряжаться мною самим. Еще раз повторяю: я воин и ваш верный слуга.

— Ладно, — примирительно отмахнулся дон Ордоньо. — Но я пока еще не решил, как поступить с твоими подопечными.

— Отец, через два дня они вернуться в свое время, — вмешался в разговор дон Альфонсо.

— Откуда тебе это известно? — прогремел хозяин.

— Если ты позволишь мне высказаться и спокойно выслушаешь меня и падре Эстебана, я все тебе объясню.

— Падре Эстебан?! — поразился дон Ордоньо.

Святой отец как раз возвратился из часовни.

— Я слушаю вас, дон Ордоньо, — откликнулся он.

— Ваше преподобие, что вы можете сказать о последних словах покойного? — спросил вдруг владелец замка.

— Сакромонт должен спрятать святыню от чужих глаз. Помогать ему будут только Николас и Элена. А когда придет время, наши друзья покинут наше гостеприимное время. И никто из нас не будет им препятствовать в этом. И тогда наша общая миссия будет исполнена до конца, — ответствовал священник.

Дон Ордоньо задумался и вдруг словно встрепенулся:

— И как же они уйдут в свое время?

— Надеюсь, что Господь просветил нас с доном Альфонсо, и мы отыскали ответ на этот вопрос, — гордо заявил святой отец.

— Выкладывайте! — приказал дон Ордоньо.

— Нет! — отказался падре. — Здесь слишком много посторонних людей. Кто-то из них вольно или невольно, по той или иной причине, может помешать нам. Чем меньше людей окажутся посвященными, тем безопаснее.

— Пойдем, Габриэль, — гордо проговорила Беренгария и направилась к выходу.

— Советую вам удалиться в покои Сакромонта, — порекомендовала донья Эрменехильда, и ее супруг явно обрадовался такому простому решению.

Мы отправились обратно к Святогору, а за нами следовали четверо слуг, которые осторожно несли святыню.

— Говорите, — велел дон Ордоньо, обращаясь к священнику и своему старшему сыну.

Начал дон Альфонсо:

— Прямо перед отъездом Сакромонта, отец, мы уже пытались отправить Элену и Николаса, но врата не сработали.

На удивленный возглас дона Ордоньо "Какие врата?", сын терпеливо поведал отцу о световой стрелке, об отправленном Святогором в будущее кубке.

— Мы стали наблюдать за стрелкой, стараясь каждый день посещать ее в часы появления, — продолжал дон Альфонсо. — И вот, что мы заметили однажды…

— Да, это нас совершенно потрясло, — нетерпеливо перебил священник.

— Было даже как-то не по себе, — подтвердил наследник замка.

— Только Всевышний мог послать такое чудо! — воскликнул святой отец.

— Так что же? — поторопил рассказчиков Николай.

— На наших глазах в один прекрасный день возник, словно из ниоткуда, кубок, вероятно, тот самый, что был послан в будущее Сакромонтом, — заявил дон Альфонсо.

— Кубок? — поразился Святогор.

— Ну, конечно! — вскричал Коля. — Замок же в нашем времени заброшен, и кубок остается на месте. Его некому взять, значит, он вместе со стрелкой будет путешествовать во времени туда-сюда.

— Ты прав, Николас, — подтвердил падре Эстебан. — Так все и произошло, ибо мы оставили кубок и во время вечерней стрелки наблюдали, как он исчез на наших глазах, будто испарился.

— А дальше? — поинтересовался дон Ордоньо.

— А дальше опять ничего долго не происходило, — ответил сын. — И мы подумали, что врата времени могут быть как-то связаны, например, с лунной фазой.

— Или они могут действовать в один и тот же день недели, — добавил падре Эстебан.

И внезапно меня осенило:

— В пятницу!

— Откуда тебе это известно? — изумился дон Альфонсо.

— Николай пропал в пятницу. И я попала к вам тоже в пятницу, — ответила я. — Боже, почему же я сразу не додумалась?

Возбуждение нарастало, и по мере всеобщего восторга перед невероятными открытиями мрачнело лицо Святогора. Он как-то сник, потускнел блеск его изумрудных глаз. Я тоже вдруг затосковала. Но вскоре общее нетерпение вновь заразило меня.

— Элена права! — кричал падре Эстебан. — И в следующую пятницу кубок возник снова.

— Да-да! Это нас настолько развеселило. Мы радовались, как дети, — увлекся дон Альфонсо. — И мы решили поиграть с будущим и положили в кубок цветок, ожидая через неделю найти его увядшим.

— И? — торопил дон Ордоньо.

Коля чуть подался вперед, словно боялся не расслышать. Рассказчики заговорщически переглянулись, точно решая, выдавать нам свои секреты до конца или нет.

— Кубок возвратился через неделю, — торжествующе произнес дон Альфонсо.

Последовала пауза.

— Но цветка в нем не оказалось! Ни свежего, ни увядшего! — провозгласил падре Эстебан.

Опять пауза.

— Вместо цветка в кубке лежал лист бумаги! — выкрикнул наследник.

— Да еще какой! — восхищенно откликнулся священник. — Чистейшая, белейшая бумага с надписью.

— С надписью?! — взвились мы с Колей. — И что там написано?

— Этого мы прочитать не сумели, поняли только, что она адресована вам, — сказал падре.

— Так где же она? — изнывали мы от нетерпения.

— Здесь, — святой отец извлек откуда-то из складок своей рясы сложенный вчетверо листок из блокнота.

Мы судорожно развернули его. Текст был написан на русском и испанском:

"Елена и Николай! Если вы найдете записку, знайте, мы ждем вас и дождемся. Дайте о себе весточку, если сможете".

Подписи не было.

— Это почерк не Игоря, — проанализировала я. Коля кивнул, а я вдруг подумала, что вспомнила о своем бывшем муже едва ли не впервые за почти два месяца пребывания в прошлом.

— Это, наверное, Андрей Доброхотов, — предположила я и вспомнила обо всех, кто откликнулся на мою беду и отправился со мной на поиски брата. Эти люди, эти события существовали теперь где-то в моих грезах, — так далеки они были от меня сегодняшней. А мои переживания по поводу отношения ко мне Игоря казались мне теперь наивными и смешными. Мне даже подумалось, что, пожалуй, до сих пор я и не знала любви. Благородный древний Святогор открыл для меня это чувство, заслонив собою всю мою прежнюю жизнь. И я немедленно опять ощутила тоскливую безысходность.

— Записку мы взяли, — продолжил рассказ дон Альфонсо. — Но ответ на нее мы дать не сумели и отправили пустой кубок, чтобы те, кто ее писал, знали, по крайней мере, что их весточка получена. Через неделю кубок вернулся снова пустой.

— Но теперь нам стало известно, что врата времени открыты в пятницу, — подытожил святой отец. — И нам также ведомо, что кубок попадает именно в ваше время. И только что мы выяснили, что о вас помнят и вас ждут.

Все замолчали, точно переваривая сенсационные новости. Молчание прервал неузнаваемо глухой голос Святогора:

— А сегодня — среда.

— Да-да, через два дня вы сможете вернуться домой, — признал вдруг дон Ордоньо, с отстраненным изумлением наблюдавший за выяснением всех обстоятельств.

Он помолчал и неожиданно растроганно проговорил:

— Что ж, сегодня и завтра вы завершите начатое, а в пятницу мы с грустью расстанемся с вами, таинственные пришельцы. Пойдемте, сеньоры, — обратился он к сыну и священнику. — Пусть Сакромонт и чужестранцы отдохнут теперь с дороги. А вечером мы ждем вас, как обычно на ужин. Все-таки вы наши гости, а не слуги и не пленники.

Он подмигнул нам с Колей так задорно, и я поняла, что не ошиблась в нем.

Все это время Святогор стоял, молча и сосредоточенно глядя в окно. Внезапно он встрепенулся и подался за владельцем замка:

— Дон Ордоньо, ваша милость, мне необходимо поговорить с вами. Наедине.

— Я слушаю тебя, Сакромонт, — откликнулся тот, и оба вышли из комнаты.

Глава сорок третья ПЕРЕД ВЫБОРОМ

Поймал ли тебя?

Не знаю,

Тебя ли поймал, пушинка,

Или держу твою тень.

Хуан Рамон Хименес (1881–1958) /выдающийся испанский поэт/

Мы с братом получили, наконец, долгожданный отдых. Сулейман заботливо ухаживал за нами: накормил нас, приготовил нам "ванну", чтобы мы помылись с дороги. После этого мы немного вздремнули.

Когда мы проснулись, Святогор уже вернулся. Был он необычайно задумчив и молчалив. Мне померещилось даже, что он сердится на меня за что-то. Он садился рядом со мной, будто невзначай касался меня, но старался не смотреть в мою сторону. Это ему плохо удавалось, и, поймав его взгляд, полный боли и упрека, я отважилась спросить:

— Ты сердишься на меня? Может, я случайно обидела тебя?

— Что ты, ладушко! — взгляд его потеплел. Он протянул мне руки. Я судорожно схватила их и прижала к губам, опустила лицо в его ладони. Он осторожно освободил руки, поднял мое лицо за подбородок и долго, не отрываясь, смотрел на меня. Он порывисто прижал меня к груди и стал шептать мне какие-то нежные слова на древнерусском языке.

Вечером я облачилась в европейское средневековое платье, подаренное мне еще Беренгарией. Коля же получил свой наряд от Святогора, и потому они оба являли собой странное зрелище: два белокурых араба в христианском замке.

Дон Ордоньо вновь усадил меня рядом с собой, как прежде, в первые дни мои в замке. По другую мою руку он посадил Святогора. С просьбой что-нибудь спеть ко мне обратилась Беренгария, и я восприняла это как попытку напомнить о нашей былой дружбе и без колебаний согласилась. Я давно простила эту наивную, но добрую девушку. Я спела грустную песню "Друзья уходят как-то невзначай", вместив в нее двойной смысл печали того дня: и смерть падре Ансельмо, и расставание с этими людьми, причем расставание навсегда.

Поздно вечером Святогор тщательно запер дверь в своих покоях на засов и заговорщическим шепотом объявил, что настал час, когда святыня обретет свое место на ближайшие несколько веков. Вчетвером — Святогор, Сулейман, Николай и я — мы обернули священный камень покрывалами, чтобы в целости и сохранности доставить его на место, и шагнули в замаскированное стеной подземелье. Камень был тяжелым, и нести его вчетвером было несподручно. Но одному или двоим поднять его было бы не под силу, и мы, преодолевая тяжесть и неудобство, осторожно ступали вниз по лестнице, а затем свернули под лестницу и по узкому коридору добрались до тайного святилища Святогора. Сработал секретный механизм, и массивная каменная дверь впустила нас в этот необычный храм нескольких религий. Дверь за нами закрылась, и хозяин этого храма зажег свечи и настенные факелы.

— Здесь я оставлю этот древний камень, Николай, — промолвил он. — Надеюсь, никто, кроме меня и Сулеймана, не догадывается о существовании моего святилища. Сулейман же никогда меня не выдаст.

— Как же я попаду сюда, ведь святилище так замаскировано, что его ни за что не обнаружить и не открыть в темном подземелье? — спросил Коля.

— Пойдем, я покажу тебе, как открывается вход в мой храм, — позвал Колю Святогор, оставив меня с Сулейманом среди икон и идолов.

— А мне нельзя посмотреть? — обиделась я.

— Я бы не хотел…, — начал Святогор, но Коля перебил его:

— А, по-моему, лучше нам обоим знать об этом, на всякий случай.

Святогор нехотя согласился, но стоило нам приблизиться к двери, как Сулейман окликнул меня, и я обернулась на его зов. Дверь уже открылась, а мужчины вышли в подземный коридор. Я думала еще успеть взглянуть на действие двери снаружи, но Сулейман попросил меня помочь ему устроить святыню на небольшом каменном постаменте. И я так и не проникла в секрет потайной двери.

Поведение Святогора удивило и расстроило меня. Он казался отчужденным и, несмотря на то, что был предупредительно внимателен, держался, будто на расстоянии, опасаясь подпускать меня ближе. И я боялась, действительно боялась преодолеть воздвигнутый им невидимый барьер. Возможно, он понемногу отучал себя от моей персоны, пытался обходиться без меня. Но я еще была здесь, и моя душа тянулась к нему, и все мое существо кричало о необходимости быть с ним, пока я здесь.

Утром мы все присутствовали на отпевании падре Ансельмо в домовой церкви. Оттуда гроб с телом святого отца пронесли через двор замка, и небольшая процессия, часть которой мы составляли, нырнула в нашу башню и сквозь уже известный нам выход близ казематов — в подземелье. В подземной часовне, где мы когда-то ожидали своего смертного часа, падре Эстебан прочитал последние молитвы, и вскоре святой отшельник нашел успокоение в подземном склепе замка.

Похороны не добавили оптимизма ни мне, ни моему возлюбленному. Коля тоже выглядел очень огорченным. Он шепнул мне, что ощущал даже некоторое чувство вины перед умершим старцем. Именно этот старик единственный понимал до конца, зачем Коля очутился в этом далеком прошлом.

Вернувшись с похорон, Святогор погрузился в мусульманскую молитву. Не ведаю, о чем молил он Аллаха, но в тот момент я недоумевала, почему предпочел он своего исламского бога последним часам общения со мной. Молитву прервал посланец от дона Ордоньо. Владелец замка велел мне и Сакромонту предстать перед его очами.

— Зачем? — изумилась я.

— Пойдем, Елена, — позвал Святогор и взял за руку, как маленького ребенка. Я покорно последовала за ним.

— Ничего не бойся, — шептал он почему-то, пока мы поднимались в главный зал.

Меня бил озноб: натянутые до предела нервы и холод винтовой лестницы делали свое дело. Перед входом в зал Святогор застыл на мгновенье, посмотрел мне в глаза, словно хотел дать какое-то напутствие, еще раз шепнул, чтобы я ничего не боялась, и, глубоко вздохнув, шагнул в зал.

— А-а, Сакромонт и Элена! — радостным басом встретил нас хозяин замка. — Я призвал вас обоих, дабы не беседовать с каждым в отдельности, коли дело касается вас двоих.

Святогор поклонился.

— Подойдите ближе, — поманил дон Ордоньо. — Я выгнал всех. И мы смело можем все обсудить с вами наедине, ведь вопрос очень деликатный, не так ли, Сакромонт?

Святогор кивнул. Я удивленно переводила взгляд с сеньора на своего возлюбленного, пытаясь взять в толк, что происходит.

— Итак, мой мальчик, ты вчера спросил меня, есть ли у тебя право распоряжаться жизнью по твоему усмотрению. Я ответил тебе "да", в определенных пределах. Так?

Святогор кивнул.

— Ты также спросил меня, мой мальчик, каков твой статус в этом замке: кем ты являешься для меня — пленником, слугой или подданным. И я ответил, что считаю тебя своим подданным. Не так ли?

— Да, — сипло подтвердил Святогор.

— Ты спросил меня, есть ли у тебя какие-то гарантии, что таковым действительно является твое положение в замке. И я обещал тебе подумать об этом. Я в свою очередь поинтересовался, почему тебя так это волнует. И ты сказал, что…

— И я сказал, — решительно, но глухим голосом перебил Святогор, — что люблю одну женщину, с которой хотел бы связать жизнь.

— Да-да. Так вот, Элена, я даю гарантии Сакромонту. Я посвящу его в рыцари, и он станет моим вассалом, воином моей дружины. И как сеньор я даю свое согласие на его брак с женщиной, которую он любит, — торжественно провозгласил дон Ордоньо.

Он выглядел очень довольным собой и с каким-то молодецким задором рассматривал наши растерянные лица.

— Дело за тобой, чужестранка, — подбодрил он меня. — Согласна ли ты остаться с нами и связать свою жизнь с Сакромонтом?

Я остолбенела. Возмущение поведением Святогора, стыд перед доном Ордоньо, досада, боль — эти чувства переплелись в моей душе, и я пролепетала:

— Мне надо подумать.

— Ну, конечно, дочь моя, — обрадовался хозяин замка. — Идите и подумайте — оба, обсудите вместе то, что я сказал. И помните, я ваш союзник.

— Спасибо, ваша милость, — поклонился Святогор.

— Спасибо за доброту, дон Ордоньо, — выдавила я и, не дождавшись позволения оставить зал, направилась к выходу.

Спускались мы молча. Молча вошли мы в комнату Святогора. Коля сидел, погруженный в одну из книг, найденных им в библиотеке нашего друга. Святогор провел меня к нише у окна.

— Елена, — начал он, но я остановила его жестом и долго вглядывалась в его такие дорогие для меня черты, с горечью пытаясь понять, что им двигало. Слезы все ближе подкатывались к глазам, а когда удержаться не хватило сил, я всхлипнула:

— Почему, Святогор? Зачем? Как ты посмел вынести наши чувства на суд дона Ордоньо?

— Елена, я не смогу жить без тебя, я прошу тебя…

— Нет! Молчи! — воскликнула я и, постепенно повышая голос, продолжала: — Ты готов оставить меня здесь любым способом и даже дона Ордоньо призвал себе в союзники…

— Что ты?!

— Ты обрадовался бы даже, если бы он заключил меня в подземную тюрьму, лишь бы я осталась здесь, — кричала я. — Пусть я буду пленницей, заключенной, одной из жен в гареме, прислугой, зато здесь, с тобой!

Я выкрикивала свои нелепые обвинения, не в силах остановиться. Это было вылившееся в истерику отчаяние, отчаяние от обиды на любимого человека, отчаяние от невозможности быть с ним вместе.

— Обо мне ты совсем не подумал! — хрипела я. — Ты желал распорядиться мною, как вещью. Но я — человек из другого времени. В нашем веке женщина вольна сама решать свою судьбу. Ты — примитивный, дремучий человек! — Это свое самое последнее и самое несправедливое обвинение я уже прошипела. И закрыла лицо руками.

Святогор положил мне руки на плечи и грустно пробормотал:

— Прости! Я не хотел тебя обидеть.

Он отошел. Через мгновение я услышала глухой скрежет камня о камень: он открыл подземелье. Когда я оглянулась, он уже исчез в черном проеме. Я опомнилась и шагнула вслед. Николай ринулся ко мне:

— Что произошло? Аленка, ты такое наговорила! Чем он обидел тебя?

Я, захлебываясь, рассказала брату о разговоре с доном Ордоньо. Коля слушал, не перебивая, а затем взял меня за обе руки и четко, внятно, словно внушая мне что-то, произнес:

— Сестра моя! Ты сейчас неправа. Ты судила о поведении Святогора с позиции эмансипированной женщины двадцатого столетия. Но и в нашем веке поведение его можно было бы назвать благородным.

Я оторопело уставилась на брата.

— Да-да, только не перебивай, — настаивал он. — Святогор жил здесь на положении пленника. Значит, согласись ты остаться с ним, ваш союз оказался бы под вопросом. Прежде чем предложить тебе остаться, он считал своим долгом выяснить у своего господина свой статус, а значит, и статус своей невесты. Он не мог поступить иначе. Он не считал себя вправе, в противном случае, просить тебя остаться.

— Но он же знает, что я не соглашусь! — не унималась я.

— Он-то, возможно, и знает. Но сама ты еще этого не знаешь. Он понимает, что в душе твоей идет борьба, что ты сама до конца еще не уверена, как ты поступишь. А если бы он не предложил тебе остаться с ним, ты обвинила бы его в том, что он не любит тебя. Ведь так?

— Почему?

— Сознайся, что это так. Подсознательно ты все равно ждала бы его предложения.

Я потупилась.

— Ты вела себя сейчас глупо!

— Но…

— Никаких "но". Ты вела себя очень глупо! — отрезал брат.

Это было жестоко, но это отрезвляло. Я кивнула и, пошатываясь, направилась к подземелью.

— Ты куда? — всполошился Коля.

— За ним. Я знаю, где он.

Я побежала к святилищу, как всегда не захватив с собой никакого освещения. Дурацкая привычка считать, что везде должен гореть свет. Коридор был темным. Стена поглотила дверь в святилище. Я бегом вернулась к лестнице, и мне почудился отсвет впереди далеко-далеко. Запыхавшись, спотыкаясь, быстрым шагом засеменила я к свету; вот я миновала скульптурку Христа. Святогора здесь не было. Я шагала дальше. Впереди яркой радугой сияла стрелка. На ее фоне чернел силуэт Святогора. Его фигура странно дергалась. Я тихо приблизилась, пытаясь понять, чем он занят. Я услышала, как он выкрикивает какие-то слова на арабском и яростно топчет светящуюся стрелку, брыкаясь, пиная ее, отчаянно топая и шаркая. Голос его звучал то звонко, то хрипло, то визгливо, то сдавленно, казалось, он боролся с душившими его рыданиями. Боль и отчаяние, безысходность и беспомощность превратили моего мужествен-ного, всегда такого уравновешенного героя в человека, бьющегося в бессильной ненависти к неведомым "вратам времени".

Я хотела окликнуть его, но зажала рот рукой, осознав вдруг, что ему будет еще больней, если он узнает, что я видела его в таком состоянии. И я, осторожно ступая, удалилась и стала ждать его у лестницы. Через несколько минут его факел замаячил в подземелье. Я затаила дыхание и только сейчас почувствовала, какой холод царствовал в этом каменном мешке. Сосредоточенно ожидая Святогора, я ничего не замечала. Он двигался твердой, уверенной походкой. Я окликнула его, как только он приблизился.

— Елена? — удивился он.

— Прости меня, Святогор, — выпалила я. — Я не знаю, что на меня нашло. Я вела себя очень глупо. — Повторила я слова брата.

— Ты же снова простудишься! — заволновался он и потащил меня вверх по лестнице.

Он выглядел спокойным, только грусть сквозила во всех чертах его лица. Он ввел меня в комнату, усадил на диван и укрыл пледом. Он собрался уже отойти, но я удержала его:

— Святогор, пожалуйста, сядь рядом. Не будь таким гордым, дай мне все объяснить.

— Гордым? — изумился он и тут же опустился рядом. Взгляд его был устремлен в окно, как всегда в минуты, когда он волновался или был чем-то озабочен или подавлен. Он то ли отдавал этому светлому проему в стене часть своих переживаний, тем самым скрывая ее от окружающих, то ли черпал у природы запас сил и энергии, чтобы превозмочь свои душевные терзания. Он вздохнул и проговорил:

— Я не думал, что обижу тебя, Еленушка. Пойми, прежде чем предложить тебе остаться со мной, я должен был поговорить с доном Ордоньо.

— Молчи, я уже все поняла, — перебила я его. — Ты поступил благородно, а я глупо. И не заставляй меня еще и еще раз признаваться в этом.

Он улыбнулся, наверное, впервые со времени нашего возвращения из поездки. Он взял мое лицо в свои руки, осторожно поцеловал меня в губы и тут же опустил руки.

— Я прошу тебя ничего не отвечать мне сейчас. До завтра еще целые сутки, — заговорил он. — Подумай до завтра. Не принимай решения сразу, чтобы не пришлось жалеть о невозможности изменить его. Теперь, после слов дона Ордоньо я имею право предложить тебе остаться и стать моей супругой. Я давно предупредил тебя, что все равно буду просить тебя сделать выбор.

— Но ведь падре Ансельмо заклинал тебя не задерживать нас, — попробовала возразить я.

— Я ж не задерживаю Николая. Тайна святыни именно в его руках. Ты же сможешь вместе со мной наблюдать за ее сохранностью.

Я пожала плечами. Он прекрасно понимал, что лишь бередил мне душу, понимал, что решение давно известно, но не оставлял надежды:

— Умоляю тебя поразмышляй до завтра. Я хочу быть с тобой! И да поможет мне Всевышний: Аллах, Иисус Христос и все мои русские боги!

Глава сорок четвертая НАЗАД В БУДУЩЕЕ

Все равно уходит каждый

На свою звезду.

Хуан Рамон Хименес

Святогор больше ни словом не обмолвился о своем предложении, хотя мы не расставались с ним ни на минуту. Мы вышли прогуляться по осеннему саду. Он нашел в себе силы шутить, а я смеяться. Мы предались воспоминаниям о том, как он наткнулся на меня в подземелье. И я поведала ему, что приняла его тогда за дикаря-отшельника, обитающего в развалинах старинного замка. С легкой иронией мы вспоминали обо всем, что связывало нас эти почти два месяца. И лишь раз я поймала себя на мысли, что подобные беседы могли послужить хорошим началом как длительной совместной жизни, так и длительной разлуки — навсегда.

Мы почти совершенно не сомкнули глаз ночью. Мы без умолку болтали друг с другом, целовались самозабвенно, точно школьники, только что открывшие для себя сладость поцелуя, сидели молча, прижавшись друг к другу и глядя в одну точку, и снова беседовали ни о чем.

Я упивалась тем, что он был рядом, и старалась не думать о предстоящем. Я даже еще не знала, какой выбор сделаю. Утром Святогор отлучился в святилище для молитв, и я малодушно решила переложить свою проблему на крепкие мужские плечи брата.

— Коленька, что мне делать? — жалобно проскулила я. — Я люблю его. Мне не будет жизни без него.

Коля вздохнул и ответил:

— Аленушка, я не имею права быть тебе советчиком. Только ты сама вправе распоряжаться своей судьбой.

— Но ты можешь, по крайней мере, высказать свое мнение?

— Могу. Но не буду. Это будет равносильно попытке давать советы.

И Святогор молчал, ничего не спрашивая. Днем нас пригласил в главный зал дон Ордоньо. Собралась вся его семья и придворные. Я опасалась и в то же время подсознательно ждала, что он потребует от меня ответа, и мне придется сделать выбор. Но добродушный басовитый бородач упорно молчал, словно вовсе не он заявил накануне о своем благословении. С одной стороны, я была ему благодарна за это, с другой же — я злилась на всех, что никто не хотел мне помочь.

Ко мне неожиданно подошла Беренгария и просила простить ее. Я обняла девушку и заверила ее, что все давно осталось позади, и в моей душе нет ни обиды, ни зла. С любопытством рассматривал нас с Колей юный Габриэль и отважился, наконец, задать моему брату несколько вопросов о будущем. Донья Эрменехильда, как всегда, сдержанно сказала, что была рада знакомству с нами. Это напоминало прощальный прием в нашу честь. Под конец дон Альфонсо отвел меня в сторону и с жаром проговорил:

— Я полюбил тебя, Элена, с первой минуты, как увидел. И я горжусь встречей с вами — с тобой и твоим братом. Знай, что ты всегда будешь в моем сердце, прекрасная гостья из будущего.

— Спасибо тебе, Альфонсо, — ответила я ласково, — спасибо за все, что ты для нас сделал. Я тоже никогда не забуду тебя.

Он порывисто обнял меня, а я громко чмокнула его по-русски три раза.

— Ну что ж, настает время прощанья, — провозгласил вдруг падре Эстебан. — И я думаю, нам не стоит всем быть свидетелями ухода чужестранцев. Пусть Сакромонт один проводит их и проследит, как сработают врата в будущее.

Мы простились со всеми. Прощание всегда грустно. Растрогался даже жизнерадостный хозяин замка.

В покоях Святогора я переоделась в собственную летнюю походную одежду, проверила содержимое рюкзака: даже рукопись оказалась на месте, но я не рискнула ее рассматривать. Коля остался в подаренном Святогором экзотическом одеянии, так как от его собственных вещей после тюрьмы остались лишь лохмотья. Но все свои дорожные "колдовские предметы" он тщательно упаковал, оставив поблизости фонарик.

Мы деловито собирались. А Святогор все молчал. Я же не думала ни о чем, ничего не взвешивала, ничего не пересматривала в душе. На душе было пусто. Я просто не представляла себе ни жизни без Святогора, ни жизни в этом чуждом мне одиннадцатом веке.

— Сколько времени? — спросил Святогор.

— Четыре, — ответила я, взглянув на часы.

— У нас есть еще около часа, — облегченно вздохнул он.

Прошло несколько минут, и вдруг Коля встрепенулся:

— Аленка, у тебя что-то с часами. Уже пять часов!!!

— Бегом! Следующая стрелка только через неделю! — вскричал Святогор.

И стена уже медленно освобождала выход в подземелье.

— Мы не успеем, — вдруг спокойно и обреченно констатировала я.

— Успеете. Она действует около четверти часа, — он уже выбегал в темноту, хватал факел на ходу.

Коля подхватил оба наших рюкзака, и мы ринулись в темный холодный проем. Мы бежали по коридору, и наш бег гулким шуршанием раздавался в сыром замкнутом пространстве. Миновали деревянную скульптурку Христа. Вперед! Вперед! Срывающееся дыхание и стук сердец сливались в едином ансамбле. Замаячил переливающийся белый свет, уже тускнеющий, но еще в силе.

Мы с Колей вскочили на стрелку, и брат пробежал по ней, исчезая на глазах. Я же рванулась назад:

— Святогор!

— Елена! Жизнь моя! — он протянул ко мне руки.

— Я люблю тебя! — в отчаянии крикнула я.

Он наклонился и спешно поцеловал меня в губы. Дальше все было, как в тумане. Он как будто оттолкнул меня. Я спиной попятилась назад — в будущее. Мне почудилось, что Святогор подался за мной, и я счастливо зажмурилась. Он уйдет со мной, в мое время. Я ждала этого. Я не думала сейчас о последствиях. У нас много друзей, неужели мы не найдем ему место в нашем все-таки чуть более демократичном мире? Он будет со мной! Почему же я раньше не подумала об этом? Ай да Святогор! Он не оставит меня!

Его поспешный поцелуй горел у меня на губах. И я улыбалась, представляя, как я, счастливая, с благодарностью брошусь сейчас ему на шею в двадцатом веке. И я смело повернулась и прошла по стрелке. Я тут же обернулась и распахнула глаза, ожидая появления самого любимого и светлого в моей жизни человека.

В поблекшем свечении темнела фигура Святогора, такого, каким я видела его однажды во сне — в джинсах и рубашке. Я тряхнула головой и вгляделась: передо мной стоял не Святогор. Волосы его были коротко подстрижены, бороды не было, только светлые усы. Он держал в руках фонарик. На современном русском языке он произнес — голосом Святогора:

— Я знал, что вы вернетесь.

Глава сорок пятая В СВОЕМ ВРЕМЕНИ

Тебе, Природа, верю, как и прежде,

И дай мне мир на краткие мгновенья

И передышку страхам и надежде,

Крупинку счастья, океан забвенья…

Антонио Мачадо

За спиной я услышала радостные возгласы и знакомые голоса, обернулась и увидела Молиносов. Они по очереди обнимали Колю.

— Анхелес! Карлос! Вы встречаете нас? — вскричала я удивленно.

— Это все Владимир, — сказал Карлос и указал на незнакомца, которого я только что приняла за Святогора.

— Владимир? — растерялась я.

Коля тем временем обменивался рукопожатием с незнакомцем, и тот, представляясь, произнес:

— Рахманов. Владимир.

Ну, конечно, это же отец моего студента Алексея Рахманова. Начало всей этой истории стало всплывать передо мной, словно из глубоко забвения.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич! — вспомнила я его отчество.

— Елена Андреевна! Я для вас просто Владимир. — Он крепко сжал мою руку. — Да вы вся дрожите! Вы же в шортах и майке, а на дворе почти декабрь.

Он вновь напомнил мне Святогора — обликом, голосом, даже заботливостью.

— А мы их сейчас согреем, — деловито заявила Анхелес, извлекая из своего рюкзака теплую одежду для меня и Николая. Я растрогалась. И в эмоциональном порыве бросилась их обнимать всех по очереди.

— Откуда вы узнали? — лепетала я. — Как вы нас нашли?

— Об этом потом. И все по порядку. А пока надо вернуться к цивилизации, — твердо сказал Карлос. — Вам нужно тепло, уют, еда и сон. Это я заявляю вам как врач.

И мы, было, отправились по подземному ходу, удаляясь от стрелки, как вдруг Николай взвился:

— Погодите! А святыня? Я же не для того пропадал в одиннадцатом веке целых два месяца, чтобы теперь, вот так, ни с чем, спокойненько пойти отсыпаться!

— Коленька, сейчас мы не сможем забрать ее, — попыталась увещевать его я. — И потом она…

— Аленка, ты меня за дурака держишь, что ли? — возмутился брат. — "И потом она — не твоя" — это ты хотела сказать? Я знаю, что должен заниматься этим совместно с испанскими археологами. Но я должен убедиться, что она здесь, ну, по крайней мере, к ней есть доступ.

Наши друзья недоуменно взирали на нашу перепалку. Я вздохнула, понимая, что Николай не уйдет отсюда просто так.

— Я только взгляну, доступен ли вход в святилище, — смирился брат. — Я мигом.

— Хорошо. Мы ждем.

— Я с тобой, — заволновался Карлос. — Одного я тебя больше никуда не отпущу. Еще не хватало, чтобы теперь ты перенесся в одиннадцатый век до нашей эры!

Мы рассмеялись.

— Пойдемте все вместе, — предложил Рахманов.

Меня охватил страх: я не видела еще эту часть подземелья в двадцатом веке. Но я взяла себя в руки и бодро заявила, что здесь должно быть недалеко. Пять фонариков вырывали из холодной темноты светлые пятна пустынного подземелья. Я скользнула по стене, где, по моим расчетам, должен находиться деревянный Христос. И отпрянула: деревянная скульптура была на месте — унылое, изъеденное временем, сыростью, насекомыми дерево, потерявшее свои краски. Десять веков — не шутка! Впереди показались обсыпавшиеся ступени лестницы, и я рванулась к ним, рискуя скатиться по нетвердым, шатким камням.

— Осторожно, Елена Андреевна! — предостерег Рахманов.

Но я карабкалась вверх, пока не уперлась в стену. Я отчаянно билась в нее плечом, словно веря, что Святогор услышит меня и пустит в свой дом. Отрезвленная и удрученная, я осторожно спустилась вниз. Остальные уже нырнули под лестницу. Мы последовали за ними по узкому коридору. Вот и небольшой подземный зал-тупик перед святилищем. Здесь все оставалось нетронутым — заброшенным, но доступным.

— Все в порядке, — проговорил Николай, усилием воли и разума удержав себя от желания вскрыть святилище. — Если она здесь, она здесь. Если ее здесь нет, то… Пойдемте обратно.

Пройдя по длинному знакомому подземному ходу, мы выбрались из подземелья на холм, а с холма вниз, где у самого подножия стоял "Мерседес" Молиносов.

— В Мадрид! — выдохнула Анхелес, усаживаясь на переднем сидении рядом с мужем.

— В полицейский участок, — поправил ее Карлос.

— Вы собираетесь сдать нас властям? — усмехнулся брат.

— Да-да, что-то в этом роде, — кивнул Карлос.

По пыльной рыжей каменистой почве мы отъезжали от заколдованного холма, удаляясь от удивительных приключений двух последних месяцев.

В полицейском участке Сантрельи инспектор, наш старый знакомый, обрадовался нам и документально засвидетельствовал факт нашего возвращения. Уж и не знаю, что поведали ему друзья о нашем исчезновении; вряд ли он поверил бы в то, что являлось на самом деле правдой. Не знала я пока, и что в действительности известно Молиносам, и как здесь очутился Рахманов.

До Мадрида мы добрались часам к девяти вечера. Ярко освещенный вечерний город поражал и даже немного раздражал нас, за два месяца отвыкших от электрического света. Оживленное уличное движение также вызывало недоумение и что-то похожее на страх. Но время шло, и возвращение к привычным вещам, к цивилизации вытесняло потихоньку неукоренившиеся привычки из давнего столетия. Наша жизнь там превращалась в сон, далекий от реальности. Живым и осязаемым оставался в моей памяти лишь милый образ Святогора. Однако, я старалась не думать о нем, вслушиваясь в разговор в машине.

— Когда Элен пропала, — рассказывал Карлос, — вся поисковая группа была брошена на ее розыски. Прости, Николас, но найти тебя мы уже почти не надеялись. Ее же исчезновение удивляло. Не могла же она провалиться сквозь землю.

— С Людой случился обморок, — добавила Анхелес, — и Карлос приводил ее в чувство.

— А когда она пришла в себя, мы не узнали ее, — продолжал Карлос. — Она, всегда такая спокойная, рассудительная, уравновешенная, билась в истерике и кричала, что лучше ей тут же и умереть, потому что она не представляет, как сообщить своей свекрови об исчезновении обоих ее детей.

Коля закрыл лицо руками.

— А как мама приняла новости? — робко спросила я.

— Она оказалась самой крепкой из всех, — вмешался почему-то Рахманов, словно был знаком с моими родителями. — Она ни на секунду не допускала мысли о вашей гибели и не теряла надежды.

— Мы искали тебя до поздней ночи, Элена, — вернулся к рассказу Карлос. — Этот Игор Ветров набросился на Андреса Доброхотова, гневно кричал на него, чуть не избил. Пришлось даже вмешаться и разнимать их. Игор обвинял его в твоем исчезновении.

— Надо отметить, что Андрес и сам считал себя виноватым и все сокрушался, что отпустил тебя одну, — добавила Анхелес.

— Три дня мы искали теперь уже вас обоих, пока инспектор не заявил о бесперспективности поисков, — говорил Карлос. — Игор взял под опеку Людмилу. Она уже не могла здесь больше оставаться. Она была в отчаянии. И они улетели в Москву.

— А Андрес, когда мог, еще несколько дней наведывался в Сантрелью вместе с нами, и мы продолжали прочесывать замок и подземелье, — дополняла Анхелес.

Они помолчали, будто вспоминая, что дальше.

— А потом? — хрипло спросила я.

— А потом? Андрес давно уже заметил, что твои и Колины меловые отметки на стене подземелья обрываются в одном и том же месте, — сказал Карлос.

— Мы еще недоумевали, куда вы могли подеваться в этом ничем не примечательном месте подземного коридора, — откликнулась Анхелес. — И однажды Андрес вспомнил, что последние слова, которые ты крикнула ему, были о чем-то очень красивом. Как будто ты звала его посмотреть на что-то.

— Да, я действительно позвала его, когда увидела световую стрелку, — вспомнила я.

— Вот-вот. Однажды мы все увидели эту стрелку, — подтвердил Карлос. — И долго рассматривали потолок, пытаясь понять, откуда льется свет.

— Мы даже ходили по ней, — подсказала Анхелес.

— И очень рисковали, — пожурил Николай, немного оправившись после рассказа о переживаниях его жены.

— Вероятно, это было не в пятницу, — успокоила его, смеясь, Анхелес.

— Но дольше оставаться в Мадриде и приезжать в Сантрелью мы не могли. Меня вызывали на работу, — произнес Карлос. — У Андреса тоже возникли проблемы. Наши знакомые, мадридские археологи, пообещали по возможности понаблюдать за стрелкой. А мы вернулись в Кадис.

— И все? — поразились мы с Колей.

— А дальше пусть рассказывает Владимир, — заявила Анхелес.

— Только чуть позже, — перебил ее муж, — потому что мы приехали.

Место показалось мне знакомым. А когда дверь распахнулась, нам навстречу с радостными возгласами выбежал Андреас Росалес, археолог-бородач, напомнивший мне вдруг чем-то дона Ордоньо. Марта, его жена, снова встретила нас с милым гостеприимством. Нас уже снова ждали комнаты, как будто всем давно была известна дата нашего возвращения.

Первым делом я попросила разрешения позвонить в Москву. Подошел отец.

— Папа, мы вернулись! — закричала я в трубку.

— И Коля? Леночка, это правда? Вы вернулись из прошлого? — воскликнул отец.

— Да, папочка. Но… откуда ты знаешь?

— Даю маму.

Послышалось шуршание в трубке, и мамин голос, родной, далекий и близкий голос, в котором звучали сдерживаемые слезы, произнес:

— Господи! Детки мои! Я знала, я верила, что вы живы! Леночка! Коленька!

Мама боролась с рыданиями.

— Мам, ну что ты! Все уже позади. Мы здесь. Завтра вылетим домой, — увещевала я, сама борясь со слезами.

— Леночка! — мама собралась с духом. — Я верила, что вы живы. А твой бывший нагнетал обстановку. Он очень переживает. Считает себя виноватым. Говорит, и Колю не нашел и тебя не сберег. Говорит, должен был идти с тобой в паре, а пошел с Людой, не мог ее оставить.

— Конечно, не мог! — подтвердила я.

— Но потом позвонил Владимир Сергеевич, ну, папа твоего студента, и сказал, что ему известно, где вы, и попросил принять его. Он такой милый, обходительный. Он показал нам рукопись. И я тут же ему поверила, — мама всхлипнула. — А Игорек раскричался, обозвал его шарлатаном, играющим на чужом горе. Владимир Сергеевич предлагал ему поехать вместе в Испанию и попробовать найти эту дырку…

— Какую дырку? — не поняла я.

— Эту дырку во времени. Но Игорь заявил, что он еще не сошел с ума, и иметь дело с умалишенными не будет, что-то в этом роде. Конечно, он нас не оставляет, и Люду всячески опекает.

— А Люда как? — поинтересовалась я.

— Все плачет. Она, когда со мной побудет, верит, что все хорошо, а когда с Игорем пообщается, впадает в отчаяние и считает все бредом. Но Владимир Сергеевич все же отправился в Испанию сам и все время держал нас в курсе. Он с вами?

— Да, конечно.

— Ой, да что же я все о себе, — спохватилась мама. — Как вы? Вас не обижали там? Как вы вообще могли там жить?

Я рассмеялась:

— Мам, везде люди живут. А подробнее расскажу по приезде.

Мы попрощались. И трубку взял Николай. Он только приговаривал:

— Мамочка, ну что ты? Мам, ну что ты? Все позади. Буду серьезнее. Да. Обещаю. Мамочка, ну что ты?

Поговорив с мамой, он позвонил Людмиле. Разговор также получился тяжелым. Я впервые видела, как мой брат плакал.

— Боже! Я так соскучился по всем — по Люде, по Саньке! Все это время я гнал от себя воспоминания и мысли о них, чтобы пребывание там не стало невыносимым, — признался Коля.

Наконец, страсти немного улеглись, и хозяева пригласили нас к столу, заявив, что мы совершенно исхудали, находясь в плену у прошлого. За столом я вдруг обнаружила Андрея Доброхотова, моего напарника по поискам Николая. Мы чрезвычайно обрадовались друг другу.

— Андрей, спасибо тебе за все! — пожал ему руку Коля.

— Я здесь практически ни при чем, — отмахнулся Андрей. — Благодарите Володю. Это все он.

Мы обернулись к Рахманову.

— Владимир Сергеевич, — обратился к нему брат.

— Давайте просто Володя, — предложил тот.

— Хорошо, тогда и я просто Коля. И все же, расскажите, как вы нас нашли.

Он пожал плечами и замялся. Сейчас при свете я внимательно рассматривала его и вновь удивлялась его сходству со Святогором: такие же, только короткие белокурые волосы, такие же зеленые глаза, правильный нос, светлые усы, только борода отсутствовала. Но что было поразительнее всего, так это его голос — точь-в-точь голос Святогора. Да, передо мной сидел настоящий потомок моего возлюбленного, через столько столетий унаследовавший от своего далекого предка столь прекрасные черты. Это удивительное сходство невольно располагало к этому человеку. Казалось, мы давно и хорошо знакомы. А в сущности мне было известно лишь то, что он отец моего студента.

Он заговорил:

— Алеша, мой сын, как-то сказал мне, что историю им временно не читают, а по институту прошел слух, что Елена Андреевна пропала без вести.

Я усмехнулась. Потом вдруг испугалась: кто же пустил такой слух, и не будет ли у меня теперь неприятностей на работе.

— Историю до сих пор не читают? — спросила я.

— Не волнуйтесь, Елена Андреевна, — угадав мои мысли, успокаивал меня Рахманов. — Историю пока не читают, заменяют другим предметом. А я заверил ваше руководство, что вы скоро вернетесь. И был прав.

— И они вам поверили? — засомневалась я.

— Но я же не называл им истинную причину вашего отсутствия. Я вообще ничего не говорил о вашем исчезновении.

— А что же вы им говорили?

— О, это длинная отдельная тема. И об этом мы непременно поговорим с вами. Вам ведь придется как-то объяснять свое отсутствие, не так ли?

— Да-да, простите, я перебила вас. Прошу вас, продолжайте.

— Так вот, меня почему-то насторожили слова сына, — продолжил Владимир. — Я решил перечитать рукопись. Не спрашивайте, почему. Я не отвечу вам на этот вопрос. Для меня до сих пор остается загадкой и то, почему я навязал вам этот манускрипт, и то, почему теперь обратился именно к нему.

— Разве вы не читали документ раньше? — удивились мы.

— Читал, конечно. Но, во-первых, давно, а во-вторых, читал просто как семейную реликвию, которая переходит из поколения в поколение. Теперь же я читал ее с пристрастием, изучая ее, пытаясь извлечь из нее информацию. Я сразу же наткнулся на слова о двоих, счастливых в своем воссоединении, помните?

— Да-да, теперь припоминаю. А ведь когда я читала, я не обратила на это никакого внимания.

— А я всегда воспринимал это как какую-то фантазию автора, теперь же фантазия обретала особый смысл и даже имена. Тем более, что дальше Святогор рассказывает, как вы вместе спасали какую-то святыню, как он простился с вами, помните?

— Я не дочитала рукопись, — призналась я. — Неужели это все описано там? А имена тоже есть?

— Описательно.

— Что значит описательно? — заинтересовался Коля.

— Этот Святогор пишет, что у его далеких друзей имена святые: у брата — имя Чудотворца, а у сестры — имя мудрой княгини Ольги, данное ей при крещении /*Княгиня Ольга (годы правления 945–964) — по традиции, первая русская правительница, принявшая христианство примерно в 955–957 г. При крещении ей было дано имя Елена/, — ответил Владимир.

Я заволновалась. Надо бы почитать рукопись: пишет ли Святогор о нашей любви, да и любил ли он меня. Теперь, далеко от него, расставшись с ним навсегда, я усомнилась в его чувствах. Он ушел бы со мной, если бы любил меня, — рассуждала я. Рахманов отвлек меня от моих мыслей:

— Когда я перечитал документ, я понял, где вы, и еще я узнал, что вы вернетесь. Однако подробностей того, как и когда это произойдет, ваш друг и мой предок не сообщает. Я решил связаться с вашими родными, чтобы они узнали, что с вами все в порядке. И позвонил вам домой, Елена Андреевна…

— Просто Лена, — улыбнулась я.

— Лена, ваша подруга Ольга еще раз подтвердила мне, что вы пропали, и дала телефон ваших родителей. И ваша мама мне сразу поверила. Казалось, она лишь ждала подтверждения своим надеждам, какими бы невероятными они ни были. Воистину, материнское сердце — вещун.

— Как же мы обрадовались, когда Владимир позвонил нам, — подхватила Анхелес. — Людмила дала наш телефон Владимиру, мы сообщили Росалесам. А Андрес отсюда из Мадрида помог Владимиру с визой и билетами.

— А Игорь разве не мог в Москве помочь вам выехать, как он помог мне? — с негодованием спросила я Рахманова. — Неужели необходима была поддержка Андрея?

Владимир ничего не сказал, ответил Доброхотов:

— Это было несложно и никакого беспокойства от меня не требовало. Что же касается Игоря, то он был возмущен, что мы подняли ажиотаж вокруг какого-то сумасшедшего бреда. Я не удивлюсь, если он и сейчас не поверит, что вы все же вернулись.

— Может, он не хочет нашего возвращения? — хихикнула я.

— Ну, зачем ты так? — одернул меня Николай. — Согласитесь, не всякий способен поверить в возможность попасть в прошлое, для этого необходим особый склад ума. Честно говоря, я думаю, и все вы до конца все же не верите нам. Но надеюсь, у нас есть что-то такое, что все же убедит вас, что мы правы.

— Ты нашел Тартесс? — оживился Росалес.

— Не спеши, — рассмеялся брат. — Тартесс будем искать вместе. Как там Мигель Альварес еще не разочаровался в своей мечте?

— Нет, этот молодой человек еще всем нам даст фору! — воскликнул Росалес. — Кстати, именно он предположил, что стрелка является входом либо в другое время, либо в другое измерение. А разгадал действие стрелки все же Владимир.

— Каким образом? — поинтересовался Коля.

— Владимир, расскажите, как вы открыли действие "временных врат", дырки, как сказала моя мама, — попросила я.

— Да что рассказывать? — отнекивался Рахманов. — Просто я стал экспериментировать со стрелкой, оставлял на ней предметы. И однажды моя кепка, которую я положил на стрелку, исчезла, словно растворилась прямо на глазах. А часа через два она вернулась обратно, сохранив и свой внешний вид и свое местоположение. Это было в пятницу. И я упорно всю неделю экспериментировал со стрелкой. Она появлялась в те же часы, но не действовала. Однажды я опоздал и лишь к четырем часам попал в подземелье. Зато в пять я был вознагражден.

Он перевел дух.

— Каким же образом? — поторопил Николай.

— В пять часов передо мной возник кубок, — выпалил Владимир.

— Кубок? — ахнула я.

В ту минуту Святогор и его далекий потомок были невероятно близки друг к другу: стоило лишь протянуть руки сквозь толщу веков!

— Кубок был явно старинный. Я оставил его на месте, — продолжал Рахманов. — Это опять была пятница. А на неделе я привез сеньора Росалеса, и, изучив кубок, он подтвердил мое предположение о древности кубка.

— Тому кубку примерно тысяча лет, — согласился Росалес.

— Кубок возник ниоткуда, прямо на глазах выплыл из небытия, — волновался Владимир. — Мы тем самым убедились, что стрелка — окно в прошлое. Посоветовавшись, мы решили оставить кубок на месте, полагая, что вы таким образом ищите выход из прошлого.

— И вы не ошиблись! — вскричала я. — Как вы были правы! А еще в ту минуту, когда кубок появился перед вами, "выплыл из небытия", как вы говорите, вы были настолько близко от…

Голос у меня сорвался.

— Простите, мне немного душно, и голова закружилась, — извинилась я и встала.

Марта Росалес проводила меня на балкон. Я жадно вдыхала осеннюю ночную прохладу, изо всех сил стараясь успокоиться. Вглядываясь в огни современного мегаполиса, я мысленно заверяла себя, что не ошиблась, вернувшись сюда. Да, это мой мир, и здесь моя жизнь, но все же часть меня, маленькая частичка, величиной с мое сердце, отстала, заблудилась, задержавшись где-то в самом начале второго тысячелетия.

На балкон я выскочила в легком свитере, который нашла среди своих вещей, хранившихся у Росалесов в моей же сумке. Я ощутила, как постепенно холод пробирается во все уголки моего существа. Но уходить мне не хотелось. Здесь, одна, я могла думать о Святогоре. И слегка поеживаясь, я упорно стояла на балконе. Неожиданно кто-то накинул на плечи мне куртку.

— Спасибо, — пробормотала я, и, обернувшись, встретилась взглядом с Рахмановым.

— Владимир Сергеевич?! — удивленно воскликнула я.

— Просто Володя, — поправил он, мягко улыбнувшись. — Вы, наверное, замерзли и устали. Простите, что помешал. — Он шагнул было в комнату.

— Подождите, — остановила его я. — Володя, когда вы разгадали стрелку?

— Уже больше месяца назад.

— Вы не пробовали перебраться к нам?

— Нет, — засмеялся он, — наверное, я не готов был пожертвовать собой, я сомневался, имеет ли моя жертва смысл. Когда кубок опять вернулся, я подумал, что, возможно, вы в отъезде или еще не поняли, что стрелка действует раз в неделю. Впрочем, еще я думал, что действие стрелки раз в неделю в двадцатом веке, в одиннадцатом — могло оказаться каждый день или раз в месяц.

— Вы всегда приходили один? — спросила я.

— На самом деле, мало кто верил до конца в эту версию, — признался Рахманов. — В это ведь трудно поверить. Целиком рукопись читал и перечитывал только я. Но друзья всегда по первому требованию оказывали мне необходимую помощь.

— Записку написали вы?

— Какую записку? Ах, да. Конечно, я. Когда кубок появился с цветком, я понял, что кто-то, подобно мне, наблюдает за ним. Мне хотелось верить, что это были вы или Святогор. Поэтому я написал записку на двух языках.

— Но не подписали ее?

— Я не был уверен, что вы вспомните, кто я, после стольких переживаний и приключений, — усмехнулся он. — Да это и не имело такого уж значения.

— Володя, вы хорошо знаете испанский, — сказала я. — Ваша работа как-то связана с языком?

— Нет-нет. Я считал своим долгом выучить испанский и арабский, если мой далекий предок, завещавший нам рукопись, говорил именно на этих языках. Мой сын Алексей также изучает эти языки.

— Ну, сейчас это уже немного не те языки, — напомнила я, — хотя нам при необходимости пришлось быстро научиться понимать и такой диалект.

— Вы мужественный человек! — он сказал это как-то просто и искренне.

— Что вы! — смутилась я.

Знал бы он, как тревожно у меня на душе, насколько не радовало меня все вокруг! Мне вдруг захотелось поделиться с ним своими горестями — так легко с ним было общаться.

— Пойдемте, я немного замерзла, — удержала я себя от глупого порыва.

Мы вернулись в комнату.

— Владимир, и все же вы не объяснили, почему именно сегодня вы с Молиносами встречали нас? — спросил Николай.

— Именно сегодня? — удивился Рахманов. — Да что вы! После того, как кубок вернулся без моей записки, я сообщил Молиносам в Кадис.

— И мы тут же приехали, — добавил Карлос.

— Мы встречали вас и в прошлую пятницу, — улыбнулся Рахманов. — Честно говоря, когда ровно в пять часов вы не появились, мы подумали, что и сегодня вы еще не вернетесь.

— Мы чуть не опоздали. У меня отстали часы, — я взглянула на часы. — Кстати, они и сейчас показывают четыре часа. Они остановились.

— Причем остановились еще в одиннадцатом веке! — вскричал Росалес. — Это же прекрасно!

Все рассмеялись.

— Археологи — немного сумасшедший народ, — покачала головой Марта, с улыбкой глядя на мужа.

— Историки тоже, — сказала я.

— Дипломаты тоже хотели бы примазаться к этой полоумной компании, но увы! — статус не позволяет, — хмыкнул Доброхотов. — И вот как самый разумный в этом обществе позволю себе заметить, что все устали, особенно наши путешественники во времени. Да и завтра надо решить множество вопросов. Пойдем, Володя. — Он поднялся.

— Да-да, отдыхайте, отсыпайтесь, — откланялся Рахманов и ушел вместе с Андреем.

Мне стало совсем грустно.

Глава сорок шестая БЫЛОЕ В НАСТОЯЩЕМ

Тоска о несбыточном, о непонятном,

О том, что исчезло, да вряд ли и было…

Хуан Рамон Хименес

Росалесы разместили нас с братом в разных комнатах, и я не чаяла остаться одна. Образ Святогора стоял перед моим взором и казался настолько осязаемым, что я мечтала ухватиться скорее за ту ниточку, которая, единственная, связывала меня с ним, и о которой напомнил мне его доброжелательный и не менее благородный, чем он сам, потомок. Рукопись! Я сомневалась в ее целости и сохранности, ведь я не видела текст после того, что с ней происходило в прошлом. Но все же я предвкушала ее чтение и, как можно, скорее. Мое одиночество прервал стук в дверь, и я с досадой спросила:

— Кто там?

— Я.

Неожиданно я обрадовалась брату.

— Извини, что я не даю тебе отдыхать, — просунулся Коля в мою комнату.

— Заходи. Я еще не сплю.

— Как ты, Аленушка?

— Спасибо, Коленька. Я в порядке, — грустно улыбнулась я.

— В каком ты порядке, я вижу, не слепой, — усмехнулся Коля. — Но я заглянул не для того, чтобы бередить тебе душу или давать дурацкие советы.

— Может, как раз твоих дурацких советов мне сейчас и не достает? — пошутила я.

— Не дождесся. Я пришел как раз за твоим советом.

Я вопросительно посмотрела на него. Похоже, он волновался.

— Ты считаешь, что нам реально завтра вылететь в Москву?

— Честно говоря, не знаю, — призналась я. — Я понимаю, что тебе не терпится обнять Люду, потискать Саньку. Мне тоже ужасно хочется повидаться с родителями. Но очень может быть, что завтра мы все еще не улетим. Билетов же пока нет. Насколько я поняла из рассказа наших друзей, сегодня нас встретили случайно, хотя и давно готовились к нашему возвращению.

— Да-да, значит, по-твоему, завтра мы, скорее всего, не уедем в Москву?

— Думаю, нет, а что?

Коля замялся, опустил голову и молчал. Потом встал, прошелся по комнате, снова сел. Что-то мучило его. Но я, ослепленная своей драмой, не могла никак взять в толк, чем он озабочен.

— Аленушка, милая моя, добрая, самоотверженная сестра, — начал он с грустной нежностью в голосе. — Только ты способна понять меня. Я раздваиваюсь. Я жутко раздваиваюсь!

— Как это?

— Я два месяца не видел Люду, три месяца не был дома, не видел сына и родителей. Я всей душой рвусь к ним!

— Ну, так мы скоро вернемся. Все уже позади, — все еще недоумевала я.

— Но я не могу сейчас, особенно сейчас, уехать отсюда! Неужели ты не понимаешь? Аленка, я же стою сейчас перед осуществлением мечты всей моей жизни!

— Тартесс, — выдохнула я, и почему-то мне захотелось выругаться.

— Нельзя мне уезжать, пока я не удостоверюсь, что святыня на месте, что с ней все в порядке. Как ты думаешь, может быть, нам отложить отъезд, хотя бы на пару дней? А завтра или послезавтра мы бы еще раз съездили в Сантрелью?

— Лучше через неделю, — пробормотала я, невесело усмехнувшись.

— Почему через неделю?

— Это будет пятница, и я…

— Ты что задумала? — вскричал он.

Похоже, мои слова несколько отрезвили его. Он сказал:

— Нет, тебя пора увозить отсюда немедленно!

— Значит, ты считаешь, что я правильно поступила, вернувшись в свое время? — выпалила я вдруг.

— Этого я не говорил. Но ты уже вернулась. И теперь не стоит менять свое решение. Поздно.

— Я знаю, — пролепетала я и, подумав, произнесла уже громче:

— В таком случае, вот тебе и мой совет. Сейчас тебе надо возвратиться домой. Завтра ты встретишься с археологами и обсудишь перспективы вашей совместной работы. В Москве ты официально оформишь свою поездку как командировку.

— Но я должен убедиться, по крайней мере, что она там! — в отчаянии возразил он.

— Но ты сам сказал, что если она там, она — там, а если нет, то…

— Но я уже выдал ее местонахождение…

— Молиносам? Рахманову? — расхохоталась я. — Они, по-твоему, побегут завтра ковырять стены подземелья, или пол, или потолок? И потом, брат, тебе, что, нужна слава?

— Да при чем тут слава? — отмахнулся Коля. — Мне нужно самому вскрыть святилище, и самому найти там святыню, и самому начать работу по ее расшифровке. Это мне просто необходимо для себя, как воздух! И еще я, видимо, несу за нее ответственность перед лицом тысячелетия.

— Да, я понимаю тебя, — сказала я.

— Спасибо.

— Но все равно сначала надо возвратиться в Москву, — произнесла я с мягкой настойчивостью.

— Наверное, ты права, — смирился он. — Извини, что отвлек. Отдыхай.

И я осталась одна. Несколько минут переживала я разговор с братом. Я и понимала его, и осуждала. С детства наблюдая его увлечение Тартессом, я осознавала, что он стоял сейчас на пороге нового этапа своей жизни, который, возможно, приведет его к научному открытию и к осуществлению своих детских устремлений. Однако, жена и родители два месяца оплакивали его как пропавшего без вести, то отчаиваясь, то обретая надежду. Мечта в такой ситуации могла немного подождать! Отношения с близкими все же были превыше всего!

Придя к такому выводу, я бросилась к своему рюкзаку, свидетелю моих приключений в одиннадцатом веке. Рукопись являлась для меня теперь не просто древним документом. Она стала для меня посланием от любимого.

Манускрипт оказался на месте, но я все же опасалась, что что-нибудь мне еще не позволено знать. Дрожащими от волнения руками я начала листать его. Текст четкими печатными буквами чернел на белоснежных страницах. Я пробегала глазами то, что мне уже известно. Подробнее я буду читать и неоднократно перечитывать его потом. Сейчас мне необходимо знать, что со Святогором, как он, чем занимается после моего ухода. Ага, вот оно!

"Врата времени имели силу, подтверждая могущество Всевышнего и узость взгляда нашего на вещи в этом мире. И покинули меня друзья мои, пришедшие в наше столетие из будущего столь далекого, что воображение человека, устремленного в грядущее, охватить его неспособно. Друзья, мои спутники надежные и верные в уже описанном мною путешествии, полном опасностей, прошли сквозь врата загадочные в свой мир. Мне же остались лишь воспоминания.

И я вдруг остро ощутил тоску по стране своей, далекой и холодной. И не однажды я подумывал о возвращении домой. Теперь же родичи мои из будущего, меня покинули, я ощутил, что надобно мне отыскать пути на землю родную, с детства оплакиваемую. Тогда я ближе окажусь к друзьям моим не во времени, так в пространстве.

Впрочем я службу продолжал у дона Ордоньо. А в арабском халифате война братоубийственная полыхала с неослабевающей силою. Возвращались и вновь направлялись на бойню эту небольшие отряды христианские. И господин мой предложил мне к арабам отправиться, коли будет таковое мое желание. Причем заметил он участливо, что оставляет за мной право выбора стороны, ибо свободен я в действиях своих. Ответствовал я, что в сей войне нет интересов моих. И противится сердце мое и не может принять ни одну сторону, ибо разрушается на глазах могущество просвещенного общества арабского, и чья-то жажда бессмысленная единоличной власти приводит к гибели людей ни в чем не повинных.

Развязанная Мохаммедом Аль-Махди война арабов с арабами, мусульман с мусульманами, все больше запутывалась, вовлекая в круговорот этот смертоносный все растущее число людей — и жертв невинных, и иноверцев и чужеземцев, алчущих добычи и разбоя. Бежал Мохаммед Второй из Кордовы, войсками Сулеймана захваченной, и призвал на помощь каталонцев и сакалибов. И одержал с ними ряд побед над берберами и христианами Сулеймана, и в Кордову вновь вошел победителем, и халифом вновь себя провозгласил. И вспомнил я тогда слова пророческие Гайлана, моего учителя.

Но не снесли берберы, воинственные и кровожадные, поражения своего, напали внезапно на отряд каталонцев, и в яростной схватке разбили его наголо. Отказались от борьбы неправедной каталонцы недоумевающие и покинули Кордову многострадальную, оставив ее беззащитною.

Однако, Аль-Махди, ослепленный самовластием, самоуверенно пытался построить оборону перед неминуемым берберов наступлением. Но вожди сакалибов предали узурпатора, и отыскав в темнице Хишама, единственного Омейяда законного, в Мадинат Аль-Сахру его доставили. И вновь возвели на престол халифа моего непутевого. И казни подвергли узурпатора. Питал надежду я, что отныне в халифате все стороны утихомирятся, ибо возвратился на престол правитель законный. Остановиться же никто не мог иль не желал. И в этой бойне продолжительной сами арабы оказались оттесненными. И сакалибы, и отряды христианские пользовались среди мусульман раздорами. Берберы же особенно бесчинствовали, учиняя грабежи и погромы. И погиб в нечестивом том водовороте город-дворец Мадинат Аль-Сахра, бывший домом мне многие годы. Пал дворец, разграбленный, униженный, растоптанный, сожженный, в крови потопленный. И осталась лишь легенда о величии халифата Кордовского, о могуществе и культуре его халифов, о веротерпимости и открытости арабов.

Сердце мое кровью обливалось, когда о судьбах размышлял людских. Всей душою рвался я на родину. Давно уж принял я решение в дорогу дальнюю отправиться. Уйти рассчитывал тайно, никого не оповещая. Но как-то обратился ко мне дон Ордоньо с разговором, необычным и волнующим, врасплох меня заставшим. Напомнил мне господин мой, как года три тому назад при обстоятельствах невероятных пообещал он даровать мне титул рыцарский. Удивление выразил сеньор мой, что до сих пор я не обмолвился ни словом о том его обещании. Отвечал я, что нимало титул сей не изменит к службе моего прилежания, что он был когда-то нужен мне по очень личным обстоятельствам, теперь уже ушедшим в прошлое. Об этом помнил господин мой, без сомнения. И высказал большое чаянье, что ушло то время безвозвратно и ни следа в моей душе не оставило. От ответа уклонился я. Господин же мой торжественно предложил мне руку Беренгарии.

Эта девочка была мне не чужой. С детства языкам, наукам обучал. Не посмел бы обмануть беспечно ее чаяний. И всем сердцем я любил ее как учитель, как наставник, старший друг ее. Но любови той, какую должно супругу к женщине испытывать, в своем я сердце не отыскивал. И не найдя другого выхода, признался дерзко я хозяину, открыл ему свое намерение вернуться в сторону родимую. Впервые я во всех подробностях поведал господину своему историю жизни моей подлинную. Признался, что здесь на чужбине я ни арабом, ни кастильцем не стал, а на родине моей я был бы русич, и им в душе все годы я считал себя. И что особо ясно осознал я то, когда в замок приходили чужестранцы, таинственные гости наши, русичи по крови.

Долго размышлял дон Ордоньо над моими признаньями — и ругал меня, и проклинал меня, и журил меня, и жалел меня. То смеялся надо мной как над малым дитем, то грозился в темницу заточить меня, то кричал, что отправит на войну меня, то пытался уломать меня уговорами и посулами. Призывал на помощь сына дона Альфонсо, и гнев божий обещал обрушить на меня чрез молитвы падре Эстебана. Непреклонен я остался и промолвил лишь, что на все есть воля Божия. Наконец, он дал свое согласие, и уход мой торжественно отмечен был, и пред тем, как я покинул Аструм-Санктум, посвятил он все же меня в рыцари.

Со слезами благодарности простился я со всеми замка обитателями. Передал я некоторые книги ценные из библиотеки моей дону Ордоньо в дар и по книге его детям подарил. Самые же дорогие сердцу фолианты мои я с вещами упаковал. Взял с собою я труды древних философов, книги по медицине и астрономии, поэзию арабскую, Коран и Священное писание.

Перед уходом со слугою моим верным мы проверили святилище мое в подземелии. Святыня оставалась на месте. Да сохранится она здесь на столетья! Закрыл я прочно храм мой негласный, уверился, что тайной для всех он пребудет.

Господин мой снабдил меня деньгами, святой отец благословил на путь дальний. И ранней весною покинули мы с Сулейманом замок, десять лет служивший нам домом, и пустились в странствие далекое".

Глава сорок седьмая ВСТРЕЧА

О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне, Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!

Иннокентий Анненский

Через день мы с Николаем и Рахмановым вылетели из Мадрида. Я с удивлением обнаружила, что многое в этом мире воспринимала теперь по-новому. Я как будто смотрела на привычные мне вещи глазами Святогора, представляя, например, что бы он чувствовал при взлете самолета. И улыбнулась.

— Вы, вероятно, предвкушаете возвращение домой? — заметил мою улыбку Рахманов.

— Домой я хочу. Но думала я о другом.

И почему меня тянуло говорить ему правду? Куда проще было бы признать, что улыбалась, думая о доме и близких. Он из деликатности не стал уточнять, где все же витали мои мысли. И я призналась сама:

— Я вспоминала прошлое, из которого мы вернулись.

— Значит, о нем у вас остались приятные воспоминания?

— Да.

— А я тем более вспоминаю о нем с благодарностью, — добавил Коля. — Нам с Еленой как историкам было чрезвычайно познавательно побывать в одиннадцатом веке, да еще в такой стране, как Испания. Мы будто посетили сразу две страны: два мира — христианский и мусульманский.

— Вам удалось вчера побеседовать с археологами? — поинтересовался Владимир.

— О да! — обрадовался Коля. — Владимир, испанцы сказали мне, что и вы успели познакомиться с ними, и даже предложили им свою помощь. Вы тоже археолог?

— Нет, что вы, — рассмеялся Рахманов.

— А чем вы занимаетесь, если не секрет? — полюбопытствовала я. — Мы ничего не знаем о своем спасителе.

— Ну что вы, какой я спаситель? И, конечно, никакого секрета нет. Я режиссер-документалист.

— Как интересно! — вскричала я. — А какое же у вас образование?

— Вообще-то у меня два образования. Изначально я технарь, инженер. А позже я закончил ВГИК, режиссуру. — Он усмехнулся: — Видите ли, на нас Рахмановых лежит определенная печать. Этот далекий предок, завещавший нам рукопись, был, очевидно, человеком незаурядным и очень образованным.

— Это точно, — подтвердил Николай.

Я застыла, ни жива, ни мертва, силилась не изображать на своем лице ничего, кроме праздного интереса.

— Тьфу! Я же совсем забыл, что вы знакомы с ним лично! — засмеялся Владимир. — Так вот ни одного своего наследника не оставил он равнодушным. Каждый стремился достичь чего-то в жизни, прежде всего, получить хорошее образование и как-то расширить рамки своего мироощущения.

— А один из вас даже пытался искать Тартесс, — вставил брат.

— Правда? Этого я не знал.

И Николай рассказал о путешественнике Рахманове, который в середине девятнадцатого века взбаламутил испанскую прессу тем, что знает, где хранится тайна Тартесса, и благодаря которому мы и обнаружили Сантрелью.

— Что ж, это только подтверждает, что рукопись заражает всех, кто ее серьезно читает, — покачал головой Владимир. — Дед мой, например, был историком-арабистом. Отец мой — врач, но у него есть хобби. Он страстно увлекается древнерусским язычеством. Я с детства тянулся к точным наукам и считал, что овладение научно-техническими достижениями и откроет для меня мир новых знаний. Но я очень интересовался историей своего предка, изучал историю Испании, побывал на Волге, в Новгороде Великом. Однако, меня все больше влекли те области знаний, которыми владел Святогор: и философия, и медицина, и астрономия. Но я не Святогор. Все познать мне не под силу. Представляя, как я общаюсь с людьми науки, попадаю в их святая святых, окунаюсь в их мир, я вдруг осознал, что могу снимать фильмы о них.

— Так вы предложили археологам снять о них фильм? — догадался Николай.

— Не только предложил. Я уже кое-что снял, — сказал Рахманов. — Я ехал в Испанию не с целью выручать затерявшихся в одиннадцатом веке. Как вы догадываетесь, такое объяснение, мягко говоря, озадачило бы моих коллег. Я ехал в командировку, снимать исследовательскую работу испанских археологов.

— Почему испанских? — как-то даже обиделся Коля.

— А российских я уже снимал, если вы об этом.

— Правда? — Николай просиял.

И дальше разговор стал еще более оживленным. Коля расспрашивал, какие фильмы уже сняты. Владимир охотно рассказывал занимательные истории, происходившие на съемках. Они самозабвенно беседовали, а я слушала то со вниманием, то отвлекаясь, пока не почувствовала, что проваливаюсь в сон. Голос Рахманова звучал все отдаленнее, все больше сливаясь с голосом Святогора, и вот, вероятно, совсем во сне, уже сам Святогор произносил эти слова. И я наслаждалась звучанием этого родного и такого далекого голоса.

Самолет приземлился в Москве. Аплодисменты пилотам. И постепенно тонкой струйкой огромная людская масса просачивалась из аэробуса сквозь одну-единственную дверь в коридор, соединяющий лайнер со зданием аэропорта. Вереницей потянулся народ к лестнице, ведущей в зал паспортного контроля. А там — яблоку негде упасть. Ощущение было тягостным: мы вроде уже дома, но чтобы выйти отсюда и увидеть любимые лица, надо топтаться в этом море людей, продвигавшихся вперед по сантиметру, словно у них спутаны ноги.

Коля пытался шутить. Рахманов вежливо реагировал на шутки. А я спряталась в скорлупу, отрешенно оглядывая окружающих и бессознательно двигаясь в толпе. Наконец, признали, что мы вправе ступить на родную русскую землю, и, получив свой нехитрый багаж, мы ринулись к выходу. Я жадно выискивала в толпе родные черты. Коля вырвался вперед, а я чуть отстала и шла рядом с Владимиром Рахмановым.

— Отец! Папа! — услышала я Колин возглас, но не успела последовать за братом, как меня кто-то окликнул:

— Аленка!

Дорогу мне преградил Игорь.

— Ветров? — изумилась я.

— Неужели это ты? — Лицо его светилось счастьем, но, заметив рядом Рахманова, он метнул в его сторону уничтожающий взгляд и заключил меня в объятия.

"Ах, вот как! — ухмыльнулась я мысленно. — Господин Ветров демонстрирует, что я его собственность. Ну уж, нет!"

Я высвободилась из объятий и шагнула к отцу. Рахманов тем временем спокойно поздоровался с Игорем, и тот вынужден был вежливо ответить и даже пробормотал что-то вроде:

— Спасибо, что доставили их, Владимир Сергеевич.

Я очутилась в объятиях отца, который целовал меня и приговаривал:

— Ну, здравствуй, дочь! Что же это вы нам устроили? Где же это вас носило?

— Насилу нашлись, — скаламбурил Николай, обнимавший плачущую Люду.

— Люда, родная, здравствуй! — бросилась к ней я, и мы расцеловались, всхлипывая и размазывая слезы радости по щекам. Коля дружески обнялся с Игорем.

— Так, дорогие мои, со своими нежностями мы загородили людям проход, а между тем надо еще оставить нежностей для встречи дома. По машинам! — скомандовал отец и вдруг заметил Рахманова.

Обмениваясь с ним рукопожатиями, отец заговорил:

— Владимир Сергеевич! Добрый день! Мы на двух машинах. Игорек приехал с работы. Так что мы все отлично разместимся, и все к нам. Там мать уже, наверное, стол накрыла. Они с Людой сегодня с утра колдовали на кухне, и Санька им помогал.

Я плюхнулась на переднее сидение рядом с папой, а Коля и Люда устроились сзади. Чтобы смягчить неловкую ситуацию и не остаться одному, Игорь предложил Рахманову сесть в его машину.

Мы ехали по темной освещенной Москве. Здесь зима полностью овладела городом. Снег плотным покровом лежал на улицах и крышах домов. Дорога чавкала под колесами черной сыростью. Но я пожирала глазами знакомые очертания города, и у меня защемило в груди: я не люблю зиму, но я люблю этот город, такой дорогой для меня город, я люблю его в любое время года. И после долгой разлуки, чудом вернувшись из иного мира, я вдруг осознала, что не смогла бы жить без Москвы, даже такой Москвы, погруженной в ранний вечерний зимний мрак, зябко кутающейся в снежное боа от чуть морозной промозглости и стыдливо прячущей свою зимнюю тоску за ярким, почти праздничным освещением. И впервые за эти дни я на мгновение почувствовала себя счастливой: я ехала с любимыми людьми по родному городу.

Мы первыми прибыли к родительскому дому. Нет сил описывать встречу с мамой. Вскоре в дверь позвонили, и в комнату вошел Игорь.

— А где же Владимир Сергеевич? — спросила мама.

— Он извинился и сказал, что это ваш семейный праздник, — ответил Ветров.

— А ты и не настаивал, — съязвила я и поймала на себе укоризненный взгляд брата.

— Как же так? — запричитала мама. — Именно ему мы и обязаны вашим возвращением. Ты отвез его домой, Игорек? Я сейчас ему позвоню.

— Я высадил его у метро, как он и просил.

— А подвезти ты и не настаивал, — на сей раз это сказал отец.

— Да что вы на него набросились? — пришел на выручку другу Николай.

За столом шла оживленная беседа, сыпались вопросы о наших приключениях. Но предварил все расспросы мучивший родителей вопрос:

— Неужели это правда?

Когда стало ясно, что всего не рассказать так сразу, разговор зашел о более реальных вещах. И Игорь спросил Николая:

— Когда думаешь на работу? Даю тебе два-три дня на акклиматизацию, и пора. Отпуск что-то затянулся.

Коля опустил голову и замялся. Потом выпрямился и прямо взглянул в глаза Ветрову:

— Игоряш, я… не вернусь на фирму.

Все замерли. Игорь уставился на Николая:

— Почему, Ник?

— Понимаешь, друг, я ведь не случайно пережил то, что пережил. Я почти нашел то, что искал. Я видел это своими глазами, я держал это в руках. И теперь я должен завершить начатое. Меня ждут испанские археологи.

— Я что-то не понял. Ты возвращаешься в Испанию? — опешил Ветров.

— Да. Как только уговорю Люду поехать со мной и как только оформлю командировку от Института археологии.

— Ты возвращаешься в институт? — Игорь вскочил от негодования.

— Я бы вернулся, если бы меня взяли, — невесело усмехнулся Николай.

— Ну, конечно, они возьмут тебя, — вставила Люда, — сколько раз тебя ребята звали, да и зав. отделом не раз звонил.

— Испанцы сделали мне запрос. Надеюсь, этот документ повлияет, — сказал Коля.

Игорь нервно ходил по комнате, грыз зубочистку, потом резко остановился и набросился на брата:

— Коль, я не вижу смысла тебе возвращаться в институт. Разве ты не можешь поехать от фирмы. Я оформлю тебе эту командировку!

Коля отрицательно покачал головой:

— Игоряш, не обижайся. Но есть разница в том, что я — просто некий бизнесмен-авантюрист, ковыряющийся в ценностях чужой страны. Или же я — ученый, сотрудничающий с учеными этой страны.

— Ну, твой любимый Шлиман, если я не ошибаюсь, как раз и был бизнесменом-авантюристом, — пробурчал он.

— Но мы живем немного в другое время, — усмехнулся Николай. — Шлиман фактически был первопроходцем.

Ветров согласно кивнул.

— А если археология не примет тебя обратно? — с сомнением спросил он.

— Пойду в университет, в музей, поеду в другой город. Куда-нибудь, где поймут, что я пришел не за зарплатой и карьерой.

— А что зарплата в твоей жизни лишнее? Тебе разве не надо семью содержать? — крикнул Игорь.

Коля устало отмахнулся:

— Да не об этом я.

— Людмила, ну скажи ему, — призвал ее Игорь на подмогу.

Люда встала за Колиной спиной и положила ему руки на плечи. Родители молча наблюдали за происходящим, не вмешиваясь, и внешне, даже трудно было определить, чью сторону они принимают. Санька, с раннего детства уяснивший, что отец у него археолог, в свои девять лет понимал, что на карту поставлена папина мечта, широко раскрытыми глазенками смотрел на Колю и нервно ерзал на стуле, явно болея за него душой.

— Игорь, мы неплохо жили, и когда Коля работал в институте, — заговорила вдруг Люда. — Мы жили интересно. Мы жили достойно.

— Достойно? Да даже когда он на фирме работал, вы не жили достойно! — вскричал Ветров. — Он же все время вкладывал свои деньги в дело. Я читал твои отчеты, Николай! Все подчинено одной цели! Ты свою же семью обделял! Да, ты скопил целый капитал, но во имя чего? Не для Люды, не для сына, не для общего вашего благосостояния! На ветер, на ветер ты собираешься пустить эти деньги!

— Игорь, — робко позвала Люда.

— Посмотри, как вы живете, — не унимался Ветров. — Ты не купил себе за эти годы даже иномарки!

Мне стало смешно. Люда выдвинулась вперед и громче позвала:

— Игорь!

Родители удивленно взирали то на Колю, то на Ветрова. А тот продолжал, все распаляясь:

— Что видел ты в этой жизни? Что видела твоя семья? Вы же не были ни на одном мировом курорте! Даже в Испанию ты поехал не по-человечески. А на даче что у вас творится: избушка на курьих ножках! Это при твоих-то доходах!

— Игорь!!! Ветров!!! — вскричала Люда и вышла ему прямо наперерез. — Игорь! Опомнись! Это же все не твое дело! Разве это тебя касается? Он честно заработал эти деньги на фирме?

Ветров растерянно кивнул.

— Вот он и распорядится ими по своему усмотрению! — крикнула Люда и упала, как подкошенная, на ближайший стул.

Ветров тоже как-то обмяк:

— Простите! Занесло меня. Просто мне обидно за друга. Кольку я с детства люблю. Я уж боролся за него, как мог.

— Не за него, а с ним, — огрызнулась Люда.

Николай остановил ее жестом и широко улыбнулся:

— Спасибо, Игоряш, я все это оценил и тоже очень тебя люблю.

Сцена по умилению достойная мексиканской "мыльной оперы". Игорь сел, упершись локтями в колени, свесив руки и опустив голову. Пауза длилась несколько минут.

— Чаю, — спасла положение мама. — Ленок, помоги мне.

Мы вышли на кухню. Когда мы вернулись через несколько минут, отец о чем-то беседовал с Игорем, который внимательно слушал и кивал. И еще я услышала слова, произнесенные Людмилой:

— Коля, мы всей семьей поедем в Испанию. Я буду с тобой вместе работать.

Игорь тоже услышал эту реплику и встрепенулся. Вероятно, он все еще возлагал какие-то надежды на Люду и ее здравый смысл. И он вдруг бросил:

— Но Аленку я не дам вам на съедение!

Я остолбенела и собралась было возмутиться, но он продолжил:

— Ник, хорошо, не возвращайся на фирму. Но останься моим компаньоном, не забирай все деньги сразу. Пусть они и дальше работают на тебя. И еще. — Он вздохнул и посмотрел Коле прямо в глаза: — Позволь мне быть хотя бы твоим спонсором? От денег нашей фирмы, я надеюсь, ты не откажешься?

Все застыли. Брат резко со стуком отодвинул стул, подошел к Ветрову и обнял его:

— Спасибо!

Они оба улыбнулись и ударили по рукам.

Глава сорок восьмая АЛИБИ

Невежа писал. Недума показал, а кто это читал…

Берестяная грамота № 46

Я засобиралась домой.

— Ты разве не переночуешь? — заволновалась мама.

— Мамуль, я дома тысячу лет не была, — скаламбурила я. — Да и кошак там один, истосковался, поди. А завтра я к тебе приеду и все тебе расскажу в подробностях, хорошо?

— Котик твой в порядке. Твоя Оля очень добросовестно ухаживала за ним, — сказала мама. — Я предлагала забрать его к нам. Но Оля сказала, что он — хозяин дома, и что тебе было бы неприятно, если бы дом пустовал.

— Тем более, он там заждался. Маленький хозяин. Поеду я.

Игорь поднялся и шагнул ко мне. На помощь пришла мама:

— Ладно, Аленушка. Папа отвезет тебя.

— Я мог бы доставить Лену домой, — все же попробовал Ветров.

— Отвези нас, Игоряш, — обратился к нему Коля. — Мы сейчас тоже поедем домой.

Мне стало даже жаль Ветрова. Казалось, он никак не мог пробиться ко мне. В конце концов, он был всем нам настоящим другом. Но я никак не настроена сейчас на выяснение отношений и, к сожалению, никак не могла ответить на его воскресшие нежные чувства. Как назло, я даже не помнила, дала ли я ему своим поведением до исчезновения в замке повод надеяться. Святогор затмил все прежние воспоминания. Он владел всем моим существом, хотя реально уже не существовал. Здесь, сейчас он был лишь очень далеким предком Владимира Рахманова, почти пращуром, загадочным автором древнего манускрипта.

Чуть морозный декабрьский вечер. Искрящийся в свете фонарей легкий снег, таявший на ветровом стекле. Родной город с не ахти каким климатом. Декабрь — далеко не лучший месяц, лишь мысль о предстоящем праздновании Нового года немного скрашивает его. Декабрь — конец семестра, зачетная сессия в институте.

"Боже! Как же я выйду на работу? Что же я там скажу? Надо позвонить Рахманову, он обещал мне что-то объяснить по этому поводу", — с этими мыслями я входила в свой дом, пустовавший два месяца.

— Папа, поднимись со мной, мне страшно, — попросила я отца.

Мы вошли в квартиру. Пока папа обходил комнаты, я ласкалась с кошаком, который встретил меня прямо в коридоре, а теперь его маленькое пушистое тельце содрогалось от урчания на моих руках. Он жмурился и терся головой об мою руку.

— Хочешь, я останусь? — предложил папа.

— Нет, спасибо, папуль, ты нужен маме, а я не настолько трусиха, — засмеялась я. — Если бы ты знал, в каких условиях мне иной раз приходилось ночевать за эти два месяца! Сейчас я дома и отлично высплюсь.

— Вот и умница.

Отец уехал. Часы показывали полночь. И я подумала, что звонить Рахманову, вероятно, поздновато. Но неизвестно, застану ли я его завтра утром. И я решительно направилась к телефону. В этот момент раздался телефонный звонок.

— Алло! — вздрогнув, я схватила трубку, подозревая, что это мог быть только Ветров.

— Елена Андреевна…Елена!

Святогор!!! Тьфу! Это же Рахманов.

— Извините за столь поздний звонок, но я звонил вам раньше, и вы были еще у родителей.

— Владимир! Почему вы не присоединились к нам? Мама спрашивала о вас.

— Это ваша семейная встреча, я был бы лишним, — объяснил он. — Лена, я позволил себе позвонить вам в такой поздний час, потому что мы не успели поговорить с вами о вашей работе. Я не рассказал вам вашего алиби.

— Да-да, — обрадовалась я совпадению наших планов.

— Вы позволите мне завтра утром подъехать к вам? Скажем, часов в десять будет не рано?

— Нет, что вы, конечно, Владимир, подъезжайте. Я буду ждать вас.

— Спокойной ночи!

Удивительно, что вытворяла природа. Через тысячу лет человек получал не только голос своего предка, но даже его манеру речи — мягкие ровные интонации Святогора. Мой далекий возлюбленный словно перевоплотился в своем потомке. Вероятно, потому и был мне так симпатичен Рахманов, и было так легко с ним общаться.

Но думы мои снова обратились к Святогору. Я представила себе, как летом снова приезжаю в Испанию и снова по световой стрелке навещаю его — хоть на пару часов, но я приду к нему. И вдруг я осознала, что я этого не сделала уже. Да-да, я уже знала, что ни в этом году, ни в следующем, ни когда-либо еще я не переступлю больше эту грань времен! И рассказал мне об этом сам Святогор в своей рукописи: мой приход он обязательно отразил бы в своем труде, а возможно, и труда бы не существовало, явись я туда снова. И еще я поняла, что останься я там, со Святогором, рукописи тоже не существовало бы, как не существовало бы и потомков моего возлюбленного — целой фамилии Рахмановых.

Утром, ровно в десять пришел Владимир. Он не отказался от чашечки кофе. И, несмотря на исключительную вежливость и обращение на "вы" (никто не смел перешагнуть этот барьер: он — отец моего студента, а я — преподаватель его сына), разговор получился очень легким и теплым. Мы немного рассказали друг другу о себе, вспомнили какие-то забавные истории из биографии, досконально выяснили ситуацию последних двух месяцев. Он расспрашивал о своем предке, и я, изо всех сил скрывая свои чувства, старалась нарисовать более или менее объективный портрет своего возлюбленного. Я заинтересовалась происхождением фамилии Рахманова:

— Простите за неделикатный вопрос, но в вас есть восточная кровь?

Владимир отрицательно покачал головой и пошутил:

— Разве что, по Высоцкому, "если кто и влез ко мне, так и тот татарин". Все мы, в таком случае, не без восточной крови.

— А откуда же — Рахманов?

— Ай-ай-ай, Елена Андреевна, — пожурил он меня, — значит, рукопись вы все еще не дочитали?

— Каюсь, не успела.

— Именно там вы и найдете ответ на этот вопрос. Я же вам ничего не скажу, — заинтриговал он меня. — Кстати, мы чуть не забыли о деле.

— Да, — встрепенулась — я. — Я ведь собиралась сегодня звонить и объявиться в институте.

— Звоните на здоровье, а вот поедете туда завтра.

— Вы говорите так, будто являетесь зав. нашей учебной частью или зав. кафедрой?

— Нет, пока нет, — засмеялся он. — Но я зато в какой-то мере ваш работодатель. На какое-то время вы — мой научный консультант.

Я оторопела:

— Кто я?

— Да вы не пугайтесь и налейте-ка мне еще кофейку, а я изложу все по порядку.

— Володя, вы меня интригуете все больше и больше. Сначала вы делаете тайну из своей фамилии, теперь — присваиваете мне несуществующую должность. Если бы вы не были отцом моего студента, я бы подумала, что вы…, — я осеклась, осознав, что в моих словах звучала нотка кокетства. Его голос и внешний облик ввели меня в заблуждение. Я разговаривала с ним, как с близким человеком, как со старым знакомым, которого можно было слегка подколоть, с которым можно было слегка пококетничать.

— Что я — что? — подзадоривал он меня. — Почему вы замолчали?

От него не укрылось мое смятение, но я пыталась выдержать роль:

— О чем это я? Что-то я потеряла мысль.

Он не стал настаивать, вежливо похвалил мой кофе и проговорил:

— Елена, по вашему институту поползли слухи о вашем исчезновении, о чем я узнал от сына.

— Откуда это могло стать известно? — возмутилась я.

— Точно я не знаю, — пожал он плечами. — Вы ведь как-то оформляли свой отъезд?

— Да-да, я объяснила, что у брата неприятности, и меня срочно вызывают в Испанию. Срок я не называла, обещала звонить.

— Не могу вам ничего сказать, знаю только, что слух пошел довольно скоро, фактически после прекращения ваших поисков, — грустно отметил Рахманов.

— Господи, неужели Ветров? — пробормотала я, случайно выплеснув наружу свое негодование.

— Что вы, Лена, не подозревайте ваших друзей! Я думаю, это произошло случайно, вероятно, вам звонили из института домой. Впрочем, я не знаю. Но я тогда понял только, что ни в коем случае нельзя допустить распространения этой информации. И я принес со своей киностудии документ, что вы работаете в съемочной группе и являетесь в ней научным консультантом. Меня спросили, что там случилось с братом. Я ответил, что с братом все в порядке, просто он работает в археологической экспедиции совместно с испанскими учеными. Он нуждался в вашей помощи, и вам срочно сделали вызов. А теперь наша съемочная группа снимает фильм об этих и других исследованиях, и вы, дескать, любезно согласились и тому подобное, а мы, дескать, любезно обещали все уладить с вашим институтом и тому подобное.

Я смотрела на Владимира широко раскрытыми глазами и молчала, от изумления не в силах вымолвить ни слова.

— И вам поверили? — наконец, выдохнула я.

— Согласитесь, — улыбнулся он, — что моя версия вашего отсутствия все же куда более правдоподобна, чем версия вашего исчезновения без следа. И потом у меня же в руках был документ, заверенный печатью. Они его подшили к делу. А вот и ваша аккредитация.

Он вынул из кармана джинсов пластиковую карточку на цепочке, потянулся ко мне и аккуратно пристегнул ее к воротнику. Я немного отпрянула, в какой-то мере восприняв этот жест как фамильярность. Он, видимо, почувствовал мое недовольство, извинился, встал и отошел к окну. Повисла неловкая пауза.

Я отстегнула карточку и стала ее внимательно изучать: на ней на испанском и русском значились мои имя и фамилия, должность — научный консультант — также была обозначена на двух языках, а в углу красовалась невесть откуда взявшаяся у Рахманова моя фотография.

— М-да, — только и смогла промямлить я. — М-да!!! И каковы же сроки моей работы с вами, господин режиссер?

Я хотела разрядить атмосферу, а в результате опять сбилась на кокетливые интонации.

— А сроки весьма неопределенные, — оживился он и подыграл мне: — Сколько понадобится, столько и будем снимать, госпожа Ветрова. Вот потому я и говорю, что на работу вы успеете выйти и завтра.

Зазвонил телефон. Это был Игорь.

— Звоню с мобильника. Я у твоего подъезда. Поднимусь? — поставил он меня перед фактом.

— Заходи, — нерадостно пригласила я его.

— Бегу, — отбой. Он даже не заметил моего недовольного голоса. И он не дал мне предупредить его, что я не одна.

— Что же, Елена Андреевна, я засиделся у вас и отнял много времени, — засобирался вдруг Рахманов, перейдя на официальный тон.

— Что вы! Я вам так благодарна.

Раздался звонок в дверь.

— Я, пожалуй, пойду, — поднялся Владимир.

Я не стала удерживать его. Мы вышли в коридор. Он одевался, а я открывала дверь. В квартиру решительно шагнул Игорь и вручил мне огромный букет круглых белых хризантем. И крепко обнял меня, опешившую, вместе с букетом, шепнув:

— Аленка, наконец-то ты вернулась!

И тут он заметил Рахманова, выпустил меня из объятий и сухо поздоровался. Владимир улыбнулся, поздоровался в ответ и сказал как-то очень просто:

— Я же говорил вам, что с ними все в порядке.

— Да-да, вы были правы, — буркнул Игорь.

— Я пошел. Елена Андреевна, аккредитация — тоже документ, подтверждающий ваше, так называемое, алиби. До свидания, Игорь Валентинович. — Рахманов шагнул за порог и обернулся: — До свидания, Елена Андреевна, я позвоню вам, если позволите, и проверю, узнали ли вы тайну моей фамилии.

Он подмигнул и вышел.

Глава сорок девятая В ПОИСКАХ ДРЕВНЕЙ РУСИ

Ваше храброе сердце в жестоком булате заковано

И в буйстве закалено!

"Слово о полку Игореве"

"Ай же ты, удалой добрый молодец!

Я вижу силушку твою великую,

Не хочу я с тобой сражатися,

Я желаю с тобой побрататися".

"Илья Муромец и Святогор"

— Значит, вы с Рахмановым подружились? — полюбопытствовал Ветров, пока я ставила хризантемы в вазу.

— К чему этот вопрос? — резко обернулась я.

Игорь промолчал.

— Кофе будешь? — смягчилась я.

— Конечно.

Опять пауза. Я сварила кофе, поставила чистые чашки, сполоснула грязные, накормила кота. Ветров молчал. Наконец, я села и спросила, как у него дела, что нового произошло в Москве и в мире за время моего отсутствия.

— У меня все по-прежнему, — неопределенно отвечал он. — В Москве холодно и слякотно. А мир меня сейчас мало волнует.

Он опять замолчал. Звонко и неспешно помешивал сахар в чашке, шумом прикрывая брешь в разговоре.

— Алена, послушай, — в конце концов, собрался он с мыслями. — Я очень виноват перед тобой.

Я удивленно уставилась на него:

— В чем?

— Я должен был продолжить поиски, а я уехал. — Он громко отхлебнул кофе и поморщился.

— Игорь, Игоряша, — начала почти с нежностью, а затем говорила медленно, чеканя каждое слово, — во-первых, вы искали несколько дней, во-вторых, ты отвечал за Люду и должен был отвезти ее домой, а в-третьих, искать нас в принципе было бесполезно.

Он тихо слушал, опустив голову, и вдруг поднял на меня свои синие глаза.

— Но ведь Рахманов нашел. Совершенно посторонний человек нашел вас, — с досадой возразил он.

— Ветров, он знал, где искать, — убеждала его я.

— И верил, что найдет, — поправил Игорь. — А я уже не верил. Ты понимаешь, Аленка, не верил. Я был в отчаянии. Когда позвонили из твоего института, я был здесь у тебя, разговаривал с Ольгой. И я брякнул им, что тебя нет, что ты пропала…

— Так это был все-таки ты?! — я отпрянула.

Он закрыл лицо руками, простонав:

— Я кругом виноват перед тобой!

Я не знала, что ответить: негодование ослепило меня, хотя разумом я понимала, что он сделал это без умысла, случайно.

— Ольга ужаснулась, узнав, что я рассказал об этом твоим коллегам, — продолжал Игорь, немного успокоившись. — Я хотел как-то поправить это, собирался придумать алиби для твоего отсутствия. Но он меня опередил. Он во всем меня опередил! Совершенно посторонний человек исправил и мою оплошность, выручив тебя из беды. Откуда только он узнал?

— Его сын учится в моем институте, — ответила я механически.

— Ах, да! Я не мог поверить, что потерял вас навсегда, не хотел верить в это, — говорил Ветров. — Но версия вашего исчезновения, изложенная Рахмановым, казалась и до сих пор кажется мне полным бредом.

Я всплеснула руками и даже рассмеялась:

— Но как бы ты ни думал, тем не менее, это правда!

— Я винил в твоем исчезновении Андрея. Мы поссорились с ним крепко. Он не должен был отпускать тебя одну, — распалился Игорь. — Но больше всего я винил самого себя. Это я должен был идти с тобой в одной связке!

— Тогда мы навсегда потеряли бы Колю. Без меня он мог бы и не выбраться, — сказала я. — А впрочем, скорее всего, все было уже предопределено. И твоя роль в этой истории тоже. Ты должен был поддержать Люду, ты отвечал за нее перед Колей как друг. И ты поступил совершенно правильно. И не терзай себя тем, что слава нашего вызволения принадлежит не тебе…

— При чем тут слава? — возмутился он.

— Ну, не слава, не придирайся к словам. Заслуга, честь, факт. Это заслуга совсем других людей — людей из иного мира: Святогора, падре Ансельмо, дона Альфонсо, падре Эстебана, в конце концов.

Он смотрел на меня как на умалишенную. Я рассмеялась, принимая его недоумение, и подошла к нему. Он сидел за столом и нервно глотал кофе. Я положила руки ему на плечи и произнесла:

— Не хочешь — не верь, но это правда. А тебе — спасибо за дружбу!

Он вдруг резко повернулся, обнял меня и прижался лицом к моей груди. Я мягко отстранила его:

— А вот этого не надо, Ветров. Не надо! Я ничего не собираюсь менять в своей жизни, тем более — повторять прежние ошибки.

Я удивилась решительности и своего тона и своего поступка, но тем самым я предотвращала сложный и ненужный разговор, на который у моей смятенной души просто не доставало сил.

Игорь ничего не ответил, как-то зло допил кофе и мрачно попросил добавки. Вдруг зазвонил мобильник, и он сказал кому-то в трубку, что скоро будет.

— Тебе пора? — прервала я тягостное молчание.

— Да, но прежде, чем я уйду, ответь. Ты одобряешь возвращение Николая в Испанию?

— Игоряша, милый…, — начала я.

— Оставим вопрос о моей внешности, — раздраженно огрызнулся он, как мне показалось, даже более раздраженно, чем хотел. Он осекся и спокойнее добавил: — И все же?

— Ветров, речь не идет о моем одобрении или неодобрении. Это просто неизбежно.

— Неизбежно? Как это понимать? — потребовал он.

— А так и понимать, — произнесла я с досадой. — Он должен довести дело до конца.

— Ты считаешь, он найдет этот ваш Тартесс? — спросил он с насмешкой.

— Не знаю. Но он сделает на пути к этому открытию те шаги, которые ему отведены судьбой.

— Ты тоже поедешь?

— Я не археолог. И я никогда не искала Тартесс.

— А что же ищешь ты? — вопрос был скорее риторическим, но я ответила неожиданно для себя:

— Древнюю Русь.

Игорь окинул меня странным взором, в котором сквозили и горечь, и задетое самолюбие, и недоумение, и вопрос, так и не нашедший ответа. Взглянув на часы, он заторопился.

Оставшись одна, я забыла о своем намерении позвонить в институт, схватила рукопись и приступила к поиску Руси, где, по моим понятиям, находился сейчас самый дорогой для меня человек.

"Долгим было возвращение на родину. Больше года добирался я до родимой земли. Добирался я и по морю и по суху, страны повидал европейские и восточные, народы изучал их населяющие. Подстерегали меня приключения захватывающие, опасности смертельные, встречи интересные, открытия важные. Помогало мне в пути и рыцарство, только что мною обретенное, и арабское воспитание, и владение языками многими, и познания разносторонние. Однако не ставлю целью я житие излагать мое в подробностях. Лишь события наиболее значимые в жизни моей стремлюсь я поведать потомкам моим.

Представлялся я всем путешественником. И прибыл на Русь с арабскими купцами по Волжскому пути торговому, ибо город я искал родной на земле вятичей, тот, в котором вырос, и где семью свою найти рассчитывал. Прибыл я в город Муром, торговлею своею славный в этих краях. Там пришлось мне стать толмачом, пособить купцам, товарищам по Волжскому путешествию, в общении с русичами. Удивлялись равно и русичи и арабы, спутники мои, откуда владел языком я русичей.

Как диковинку привели меня к одному боярину, приближенному князя местного. Учинил боярин мне допрос, кто я есть, да откуда и куда иду. Отвечал ему, что русич я по происхождению. Рассмеялся он мне в глаза, сказав, что слыхал, как арабы звали меня Абдеррахманом. Признал я, что это прозвище мое арабское. Поведал, что долгие годы жил я среди арабов в далекой стране, а теперь ищу вот дом родной. Познакомил меня боярин с князем молодым Глебом Владимировичем. Заинтересовался князь моей историей, выслушал меня со вниманием. Предложил мне жить при дворе его, толмачом служить по необходимости и прочие умения свои использовать во благо его княжества.

Согласился я, но испросил его соизволения все же посетить город мой родной. Выяснил князь, кому сыном довожусь, и расстроился. "Муж сей славный Изяслав и действительно сына давно потерял при набеге печенежском. Правда твоя, Рахман," — молвил князь и окрестил меня новым прозвищем, стало пятым уже моим именем. Далее сообщил мне с грустью князь, что уж года два как умер Изяслав, а супруга его Предслава почила много лет тому. Дочери же замуж повыходили да по землям русским разбрелись. Но позволил мне навестить он край родной в сопровождении того боярина Ильи. Там, в родном городе наводил мой спутник справки обо мне, и в точности совпал рассказ мой с тем, что донесли боярину муромскому жители города о сыне пропавшем их наместника. Так, обрел я доверие мужа, к князю приближенного, да и самого юного князя Глеба. И потекла жизнь моя на земле родной.

Боярин Илья почитал меня человеком новым и интересным, и часто стал бывать я в доме его. И мелькнул как-то в саду образ милый и знакомый, так что разум не удержал меня, и догнал я свое видение. Обознался я, сомненья нет, да и не могло иначе быть: слишком далека была от меня любовь моя, где б ни находился я. Девица походила ликом и статью на ту, что потеряна для меня навсегда. Но с разочарованием своим я не совладал и ушел, даже не повидав боярина. Не обиделся Илья, рассмеялся лишь, узнав, что ненароком встретил я дочь его Звениславу.

Будто манило меня в его дом с тех пор. Не всегда встречал я девицу, но часто сам отец приглашал ее войти с тем или иным поручением. И всматривался я внимательно в ее черты и в отчаянии искал в них сходство придирчиво с тою, что любил. Тот же глаз разрез, твердый взгляд похож, только синие глаза, а не серые. Губы сложены наподобие, и овал лица очень сердцу мил. Но другая совсем эта девушка. Не так двигается, не так разговаривает. Правда, милая Звенислава и добрая. Привыкать я стал к ее облику, к ее жестам, манерам и движениям, то задвигая в самый дальний угол памяти образ тот, с которым сравнивал, а то упрямо терзая себя воспоминаниями.

Время шло, и крепло доверие княжеское, а вместе с ним и внимание его ко мне. Убедившись, что воин я опытный, и поверив, что сын я боярина знатного, уваженье снискавшего у отца его, великого князя Владимира Святославича, князь Глеб сделал меня своим дружинником и стал я муромским боярином, прежде приняв крещение православное с именем Илия. Закрепилось за мной прозвище Рахман, хотя знали все имя мое истинное и всерьез называли меня Святогором, а смеясь выкликали по прозвищу.

Крепла дружба моя с боярином Ильей, ставшим тезкой моим во крещении. И спросил меня однажды тот доверительно, не люба ли мне дочь его Звенислава. Понимал я, что пора и мне заводить семью, да и возраст мой давно того уж требовал. Шел уж мне тогда год сороковой. И пообещал я отцу девицы, что постараюсь от души составить счастье милой Звениславы. Так и сыграли свадебку. А уж через год родился и сын. Я назвал его в честь отца моего Изяславом, а в народе его прозвали отпрыском Рахмановым.

Когда сыну моему Изяславу шел второй уж год, получил я поручение от князя молодого нашего. Показал мне князь Глеб письмо своего старшего сводного брата Ярослава, княжившего в Новгороде, что далеко в Полночной стороне. В том письме призывал брата Ярослав отложиться от отца своего Владимира, ибо данью задушил он все княжества. Он поведал, что готовит поход супротив отца и поддержки ищет у братьев, опасаясь, что Киев захватит старший сводный брат, усыновленный племянник Владимиров. Святополк уже поднимал мятеж, стремясь власть захватить единоличную. Объяснил мне Глеб, что коль отец посадил Ярослава в Новгороде, то ему и наследовать власть великокняжескую. Так к чему ж спешить? И отправил он меня с ответом к брату старшему.

Путь неблизок да и нелегок был. Наконец, добрался я до Новгорода, поразившего меня своим величием и красой своей. Нет, конечно, далек он был от Кордовы многолюдной и суетной, но по сравнению с Муромом жизнь кипела в нем, походил он по всему на стольный град. Был когда-то главным он средь русских городов, пока князь Олег не объявил Киев матушкой всем русским городам.

Встретил благосклонно меня суровый князь, ликом тверд, решителен и некрасив, возрастом моложе меня несколько. "Неправое дело задумал ты, брат," — писал Глеб ему. Доводы еще я на словах привел. Выслушал меня внимательно, а затем заговорил с убеждением и решимостью. Понял я, что опоздал с миссией своей, что готовы уж полки, только лишь приказа дожидаются. Опасаясь действий моих необдуманных, задержал меня князь до выступления на Киев войска его.

Но случилось тут непредвиденное, отложившее поход. Новгордцы, гордые духом и к свободе и величию града своего привыкшие, не терпели наемников Ярославовых, варягов из земель Скандинавии. Распоясались варяги, пользуясь безнаказанностью. Новгородцы, когда кончилось их терпение, наказали самых отъявленных разбойников, расправились с ними своими силами. Рассвирепел тогда князь Ярослав, да и велел убить самых именитых мужей новгородских в отместку и назидание.

В это время как раз подоспел гонец, запыхавшийся и испуганный, от Предславы, сестры родной Ярославовой, жившей в Киеве при дворе с отцом. Сообщала сестра страшные новости.

Разболелся великий князь Владимир и призвал к себе сына среднего Бориса, князя ростовского, родного брата князя моего Глеба. Поведал ему о ссоре своей с Ярославом. Говорил о том, что вот встанет снова он на ноги и отправится в поход усмирить сына непокорного. Посылал великий князь Бориса одолеть угрозу печенежскую и дружину ему дал великокняжескую, намекнув ему, что видит в нем наследника. Не успел уйти с дружиною Борис, как не справился с недугом великий князь, и ночной порой бог его призвал. Испугались киевляне именитые, ибо не было поблизости никого из сыновей Владимировых, кому великий князь оказывал доверие, пусть то был бы даже князь мятежный Ярослав. И приняли они решение не оглашать известие о кончине княжеской.

Расторопней всех в Киев подоспел усыновленный Святополк. Был в опале он у князя Владимира. Но не чаял он власть обрести единоличную. Прослышал Святополк о смерти ненавистного родителя и захватил престол великокняжеский, а киевлян решил подарками задобрить щедрыми. Пуще всего на свете опасался новоиспеченный князь братьев младших, любимых детей Владимира, особенно Бориса. Все догадывались, что именно Борис — наследник, отцом своим назначенный. Вступил Святополк давно в союз с печенегами, их отозвал теперь, дабы вернулся Борис ни с чем. И действительно Борис, печенегов не найдя, назад поворотил, а на реке Альте застали его гонцы от Предславы и сообщили ему о смерти родителя и захвате власти узурпатором. Предложили Борису дружинники его на Святополка войной пойти. Однако Борис, набожный и законопослушный, заявил, что не пойдет на брата старшего. Покидали его дружинники один за другим, понимая, что обречен был князь. Знал это и сам Борис и молился, ожидая погибели.

Разгневался тогда Ярослав и хотел уже на Киев выступить, как осознал, что лишился доверия жителей города, а потому никого, кроме варягов, с ним рядом нет. Через день опять прискакал гонец, посланный сестрою любящей из Киева. Его новости были еще страшней.

Прознав о том, что покинула дружина князя ростовского и сам он молится на реке Альте, Святополк подослал к нему убийц, хладнокровных и коварных. Не в честном бою погубили они князя молодого, а подкрались к шатру и прокололи шатер копьями, когда князь Борис лег почивать.

В бессильной ярости бился князь Ярослав и брата младшего оплакивал. И тогда опять прискакал гонец из Киева от Предславы и еще более ужасающую весть привез князю новгородскому.

Святополк затеял настоящую бойню братоубийственную. Это было хуже распрей тех, что видел в Кордовском халифате я, где судьба каждого из родичей решалась в битвах честных более или менее. Святополк же коварно устранял своих соперников, подсылая к ним настоящих убийц. Вызволил из Мурома он младшего брата Борисова, князя моего Глеба, известием о болезни отца, хотя был великий князь давно уж мертв. Поспешил мой князь отзывчивый с малочисленной дружиною, самыми близкими своими воями. И был средь них и тесть мой, друг мой боярин Илья. Уже направляясь к Киеву на ладье вниз по Днепру, прознал Глеб о кончине любимого родителя, захвате престола Святополком и гибели Бориса от наемных убийц. Не в силах совладать с горем навалившимся, велел пристать князь муромский к берегу. И оплакивал людей возлюбленных и истово молился за упокой их души. Здесь на берегу захватили ладью присланные Святополком убийцы и расправились с дружиной малочисленной. И велели повару княжескому выхватить у князя нож и зарезать его за молитвою. Так тот и поступил.

Эта весть и меня повергла в отчаяние. Беспокоился я о семье моей, оплакивал друга и тестя моего, представлял горе Звениславы, юной супруги моей. И отправился я к князю Ярославу с просьбой отпустить меня назад в земли муромские, ибо с гибелью юного князя Глеба лишился я хозяина и покровителя.

Страшен был гнев Ярослава. Он обрушил на меня все свое отчаяние, он кричал, что каждый воин на счету, трусом называл меня и ворогом. Поклонился я спокойно князю новгородскому и ответствовал, что готов служить ему верою и правдою, ежели в моей он службе нуждается. Он совета моего испросил, как ему теперь поступить. Я плечами пожал, но совет свой дал — повиниться перед новгородцами. А наутро он собрал весь город на площади вечевой и винился перед жителями и каялся. И поведал он им горе свое. Ужаснулись новгородцы коварству Святополкову и простили Ярослава. И заручился князь поддержкой горожан, собрал войско многочисленное, где бок о бок шли новгородцы с варягами. Так и я сделался Ярославовым дружинником.

Стал не только я свидетелем распри междоусобной, но воем, участником сей войны братоубийственной. И нельзя было остаться в стороне теперь, когда Святополк расправился с еще одним братом молодшим — Святославом Древлянским. Закипело возмущение всей Руси праведной и получил великий князь-узурпатор от своего народа прозвище Окаянного, от имени братоубийцы Каина из Священного писания. Началось долгое и многотрудное меж Киевом и Новгородом противостояние, долгая и многотрудная борьба меж Святополком и Ярославом. И ясно было мне как день, чье дело правое. Его сторону и принимал.

Вспомнился мне рассказ гостей моих таинственных о године этой горестной для всей Руси. Их сравнения с войной братоубийственной, в халифате развязанной, обретали для меня смысл отчетливый. И ведал я со слов их, за кем будет победа.

Ужасало меня и отталкивало, что не в споре мирном, не в бою честном, где судьей им был бы народ их русский, решали они судьбы государства своего. Отдавали они землю свою на растерзание наемникам неверным, коим дела не было до люда русского, коих влекла на Русь лишь нажива и жажда завоевания. Святополк призвал на подмогу себе печенегов, хитрых и коварных, да ляхов, Русь ненавидевших. Но и князь мой Ярослав варягов нанимал, давным-давно мечтавших распоряжаться на Руси.

В первом со Святополком Окаянным столкновении нанесли мы ему поражение серьезное. И ушел Святополк со своими покровителями ляхами, ведь в родстве состоял он с королем их Болеславом. Киев призвал тогда Ярослава на великое княжение. С облегчением принимали киевляне его и с настороженностью: новгородцы вечными были им соперниками. Будто князь победою своей утверждал могущество Новгорода перед Киевом.

Выпало тогда затишие недолгое. По велению Ярославову, перевез я семью свою в Новгород. Убедил меня князь, что город северный в стороне от страшных битв стоит, и семье там будет безопаснее. И вкусил я месяцы покоя семейного. Родила жена моя Звенислава мне еще сына Владимира, а уж несколько лет спустя и дочь, по настоянию моему, нареченную Еленою.

Но снова Святополк на Киев пошел, собрав полки многочисленные. И одержал верх Окаянный с ляхами, и стали ляхи Киевом управлять и глумиться над людом русским.

В Новгороде Ярослав вновь нашел приют. Потянулись снова месяцы, когда князь рати новые сбирал, силы скапливал для битвы решающей. Вот поднялся Киев нежданно-негаданно против иноземцев ненавистных: стар и млад против ляхов восстал, кто с оружием, а кто с палкою, а кто кулаком отбивалися. И король Болеслав покидать велел стольный град, а уходя, учинил грабеж невиданный.

Когда ляхи прочь ушли, Святополк опасался один на один остаться с киевлянами и бежал позорно к печенегам. А уж тут и Ярослав подоспел со славным своим воинством, да на реке Альте со Святополком мы встретились, прямо там, где Борис погиб. И не сдобровать было Окаянному, как на угольях вертелся он на месте этом, гнусным коварством его меченном. Битву проиграв, он покинул Русь и бежал на запад без оглядки, и все чудились ему преследователи и погоня во сне мерещилась. Так и сгинул он в пути от страха, самим же нагнетаемого.

И с тех пор сел князь Ярослав на престол великокняжеский, начал жизнь на Руси устраивать. Сей великий князь поражал меня своей книжностью. С детских лет прочитал он книг великое множество и имел к наукам особое расположение. Не один раз в разговоре сходились мы, восхищался он моими познаниями. Веру христианскую в спорах обсуждали мы. Соглашался я со многими его доводами, в то же время, принимая и уважая веры иные, имел я взгляды более широкие, менее к догмам склонные.

Почитал князь первейшим долгом своим распространение христианской веры на Руси. Однако после бесед наших многочисленных признал великий князь, что негоже добиваться от народа веры насилием, как негоже требовать от него слепого поклонения, ибо слепая вера приведет как к слепому послушанию, так и слепому предательству. И озаботился князь расширением знаний книжных и практических среди дружинников своих, обучением грамоте и письму всего люда русского. Начал книги он сбирать из соседних стран в книгохранилища — библиотеки первые русские, и велел он книги эти на русский язык перекладывать. И от всей души передал я в дар князю-книжнику часть книг, сердцу моему дорогих и со мной долгий путь проделавших.

Спешу довершить я жизнеописание свое, ибо только что пришло известие о новой распре разгорающейся. Движет свои полки на стольный град брат молодший Ярославов Мстислав из далекой Тмуторокани. До сих пор оберегала меня судьба от гибели, но под богом ходим все.

Завещаю сыновьям моим передавать рукопись сию из поколения да в поколение через старших сыновей, а коли не будет сыновей — через дочерей. И уповаю я, что дойдет она когда-нибудь до века того далекого грядущего и чудом или по божьему волеизъявлению в руки попадет друзей моих таинственных, всем сердцем мною любимых и ни на мгновенье не забываемых. Пусть эта воля моя будет исполнена! Да прочтут далекие друзья мои страницы эти, да вспомнят они на мгновение о днях, что вместе мы пробыли! Да поймут они и поверят мне, что любовь свою к ним чрез года я пронес!"

Отложила я прочитанные страницы, и ступор сковал все мои члены. Солеными, разъедающими струями обильные слезы стекали по щекам. Я попробовала вздохнуть, но ком боли сдавил мне горло. Боль охватила все мое существо, невыносимая душевная боль невосполнимой утраты.

Глава пятидесятая ИМПРОВИЗАЦИЯ

Порой по улице бредешь

— Нахлынет вдруг невесть откуда

И по спине пройдет, как дрожь,

Бессмысленная жажда чуда.

Арсений Тарковский

Постепенно жизнь входила в привычную колею. Я втянулась в работу, окунулась в нее с головой, чтобы ничего не замечать вокруг. Боль несколько притупилась и отступила. Иногда я бередила затягивающуюся душевную рану, снова и снова перечитывая строчки, написанные моим призрачным, будто придуманным любимым человеком.

Прочитал рукопись и брат. Долго смотрел на меня, не в силах вымолвить ни слова, потом обнял меня и сказал:

— Жизнь продолжается, Аленушка! А ты должна быть счастливой оттого, что знаешь — он любил тебя всю свою жизнь. В каждой строчке сквозит эта его любовь. Именно любовь и заставила его взяться за создание этого труда.

Прошло три месяца. Коля, не без трудностей, все же добился восстановления в Институте археологии. Испанская археологическая наука от многочисленных организаций забросала русских археологов запросами на имя Быстрова Николая. Наконец, подключился Ветров, теперь уже не лично Коле, а всему институту, торжественно обещавший спонсировать археологические изыскания Быстрова в Испании. Осознав, что денег от него не требуется, Институт археологии восстановил Николая в должности старшего научного сотрудника и командировал в Испанию на поиски таинственного, полулегендарного Тартесса.

Уже в середине марта, Коля сорвал все свое семейство с насиженного московского гнезда и отправился на встречу со своей мечтой. Эти три месяца Люда вся светилась от счастья и во всем поддерживала мужа. Наблюдая за их отношениями, Ветров признался мне:

— Ты знаешь, хотя я и активно не одобряю этих шлимановских наклонностей твоего брательника, я вдруг понял, что мешал ему все эти годы.

— Не бери на себя слишком много, — успокоила я его. — Сейчас все хорошо так, как есть. А что было, и кто какую роль играл, теперь не важно.

Игорь часто появлялся в моем доме, по-прежнему помогал мне во многом. Но в свою жизнь и в свою душу я его ни в какую не пускала.

И еще одного человека я упорно не желала пускать в свою жизнь и всячески избегала лишнего общения с ним. Владимир Рахманов слишком напоминал мне Святогора. И дело не только во внешнем сходстве. Просто, он невольно ассоциировался со своим предком и вызывал в моей памяти события, которые я усиленно пыталась забыть.

Однако, Рахманов вошел в жизнь моих родственников. Его часто приглашали к себе мои родители. Он постоянно общался с Николаем. Вместе они всерьез планировали его участие в экспедиции в качестве кинокорреспондента. И невольно я иногда встречала его у родителей или брата. Через сына Владимир передавал мне кассеты со своими фильмами, которые я сама же просила посмотреть. И я звонила ему, чтобы выразить благодарность и обменяться впечатлениями.

Обычно после таких бесед я начинала ковыряться в собственных ощущениях и ловила себя на мысли, что, подобно тому, как манила к себе Святогора похожая на меня Звенислава, притягивал меня Владимир. Я внушала себе, что никто мне не заменит моего древнего друга. Тем более не стоит увлекаться человеком семейным, отцом моего студента. Я гнала от себя прочь этот сон, ставший явью, в котором Святогор приснился мне в современном одеянии. И в борьбе с этим реальным человеком, дабы не допустить даже мыслей о нем, я хваталась за рукопись и изводила себя воспоминаниями об утраченном.

Март выдался тяжелым. Я совершенно погрязла в занятиях, наверстывая пропущенные осенью два месяца. Я, как проклятая, готовилась к лекциям, и читала их студентам все дни напролет, теряя голос. Целый месяц я практически ни с кем не виделась, не могла даже выбраться к родителям, а с Колей простилась, забежав к ним накануне отъезда ровно на час. Я ужасно уставала, а ночью падала и засыпала без сновидений. Я с радостью приветствовала подобную усталость, ибо она лишала меня возможности копаться в собственных чувствах.

Однажды, в конце марта, я брела по грязному серо-коричневому месиву из снега, песка, соли и воды, с трудом волоча ноги. Мокрый снег слепил глаза, затмевая день. Морозная сырость пробирала до мозга костей. Из-за снега я практически не в состоянии была поднять взгляд, и непролазная жижа под ногами, единственная картина, доступная моему взору, не добавляла оптимизма. Только одна мысль занимала меня: добраться поскорее домой. Я освободилась пораньше в тот день, потому что студентов сняли с занятий на спектакль. И теперь я предвкушала отдых дома с ногами на диване, чашкой горячего чаю и совершенно ненаучной книжкой в руках.

В толпе я с кем-то столкнулась и, бросив на ходу вежливое извинение, ринулась дальше, с опущенной головой, наперекор стихии. Кто-то преградил мне путь. Я подняла глаза и обожглась о взгляд до боли знакомых зеленых глаз. Я на секунду потеряла ощущение реальности, чувствуя лишь, как тепло разливается по моей замерзшей душе. Но я быстро спустилась с небес. Передо мной стоял Рахманов.

— Елена Андреевна, здравствуйте! — он широко улыбался. — Еле догнал вас. Вы спешите?

— Спешу добраться до метро и домой, — призналась я. — Очень уж неприятная погода.

— Я на машине. Увидел вас и остановился. Давайте я отвезу вас.

— Что вы, не стоит, — отнекивалась я. — Вот уже метро рядом. А там…

— А там — вам еще пятнадцать минут ковылять по такому паркету. Пойдемте, не стесняйтесь, — настаивал он.

Он взял меня за руку, как когда-то делал Святогор, повел к машине и устроил на переднем сидении. В машине было тепло и, конечно же, сухо. Приемник наигрывал душевные мелодии. И я разомлела и потеряла бдительность.

— Вы ведь ни разу у меня не были. Мой дом отсюда совсем недалеко, — произнес Рахманов, когда мы тронулись.

Я испугалась и напряглась, представляя, как он, с какой-то стати, приводит меня в свой дом, где жена поит меня чаем, а сын, мой студент, недоумевает, зачем это отец привел его преподавателя.

— Давайте заедем ко мне, я напою вас отменным чаем. Я давно собирался поговорить с вами. А потом я отвезу вас домой, а?

Я молчала, съежившись от страха. Проще всего сослаться на занятость и неотложные дела. И я уже открыла рот, чтобы озвучить эту мысль.

— А знаете что? Я же могу показать вам оригинал рукописи Святогора. Она сейчас хранится у меня. Отец, узнав о ваших приключениях, решил, что уже пора передать ее мне, раз я стал каким-то образом причастен к этой истории, — уговаривал Владимир. — Кстати, Николай уже бывал у меня. Теперь ваша очередь.

— Это неудобно, — собралась я, наконец, с мыслями. — Врываться без приглашения в дом, нарушать какие-то семейные планы.

Он рассмеялся:

— Так я же приглашаю вас!

И я сдалась. Корила себя за слабость, но, согласившись, уже не отважилась идти на попятную. Так я оказалась в доме у человека, которого боялась узнать ближе, оберегая свое едва достигнутое и очень шаткое душевное равновесие. Ни жены, ни сына дома не оказалось.

Рахманов провел меня в комнату, походившую на гостиную, устроил на мягком, уютном кресле и, извинившись, ушел хлопотать о чае. От моего предложения чем-нибудь помочь он наотрез отказался. Оставшись одна, я стала осматриваться, изучая интерьер. Стены были украшены разномастными картинками — вероятно, сувенирами, привезенными из многочисленных поездок. Самое большое впечатление на меня произвела миниатюра с изображением Церкви Покрова на Нерли весной во время половодья. Залюбовалась я папирусом, сюжет которого был посвящен семейству мятежного фараона Эхнатона /*Фараон Эхнатон (Аменхотеп IV), живший приблизительно в XV–XIV вв. до н. э., восстал против жрецов бога Амона и попытался заменить поклонение многим египетским богам единобожием — верой в бога Атона/, купающегося в ласковых солнечных лучах. На другой стене висело несколько фотографий: три портрета Алеши в разном возрасте, портретный снимок самого Владимира, фотография съемочной группы во главе со своим режиссером на фоне Новгородской Софии. Последняя фотография запечатлела счастливую молодую пару в одежде пятидесятых годов — вероятно, родителей Рахманова. На комоде мое внимание привлекла необычная композиция — на круглом толстом срезе какого-то дерева полукругом расположились деревянные идолы. С подносом в дверях появился Владимир и, заметив, как я пристально разглядывала истуканов, улыбнулся:

— Это отец мой сам вырезал из дерева. Я уже, кажется, упоминал о его увлечении русским язычеством. Это его подарок.

Он водрузил поднос на журнальный столик.

— Вот теперь распоряжайтесь, а я еще покину вас на мгновенье.

Он вернулся через пару минут с большой пластиковой коробкой, которую торжественно положил ко мне на колени и открыл. Я затаила дыхание. Я всегда ощущала неизъяснимый восторг, когда соприкасалась с древностью. Но, казалось бы, два месяца я только и делала, что терлась о древность, ставшую для меня практически буднями, и можно было бы устать от обилия восторга. Пожалуй, сейчас сердце екнуло в груди не от встречи с тайнами давно ушедших веков, а оттого, что эти листы арабской бумаги и пергамента хранили память о прикосновении рук Святогора. Это сближало меня со старинным манускриптом. В самом глубоком тайнике своей души я берегла воспоминание о ласковых сильных руках своего возлюбленного. Различало нас лишь то, что документ намного позже меня простился со своим автором. Но в этом же состоял и парадокс: да, манускрипт намного дольше находился со своим автором, однако, прошла уже тысяча лет, как они расстались. Я же простилась со Святогором даже еще до его написания, а разлучились мы всего четыре месяца назад.

Я очень осторожно перелистывала драгоценные страницы, ничего не понимая в древних письменах ни на одном из языков, но черпая силы в невидимой одухотворенности рукописи. Рахманов наблюдал за мной: я чувствовала на себе его внимательный взгляд.

— Я рассказывал о ваших с Николаем приключениях своему отцу, главному хранителю рукописи, — заговорил вдруг Владимир. — Он очень заинтересовался и сказал, что вся тысячелетняя череда поколений привыкла верить автору этого жизнеописания, и поэтому он нисколько не удивляется тому, что произошло с вами. Именно эти события и мое участие в них побудили отца передать мне рукопись уже сейчас. И сегодня важный день, потому что отец давно настаивал на том, чтобы я показал оригинал рукописи вам. Особенно вам!

Я была чрезвычайно тронута этим и смущенно кивнула, не найдя, что ответить. Несколько минут мы молча отогревались чаем. Наконец, Владимир снова нарушил молчание:

— Лена, мы редко видимся с вами. У меня даже сложилось впечатление, что вы избегаете меня.

Я улыбнулась и собралась было возразить.

— Значит, я прав, — прочитал он ответ в моей улыбке.

Я молчала.

— Что ж, оставим эту тему. Видите ли, я давно хотел посоветоваться с вами.

— Вы? Со мной? — изумилась я.

— Испанские археологи действительно приглашали меня сделать фильм об их поисках. Да и брат ваш уговаривал меня, уверяя, что материал будет особенно интересным. Мне важно ваше мнение.

— Володя, если честно, то я думаю, что вы уже опоздали на съемки самого значительного.

— Почему?

— Коля, ни дня не будет ждать и, наверняка, уже проник в святилище Святогора. И если святыня действительно на месте, он, конечно, уже извлек ее оттуда.

— Вы ошибаетесь, — сказал Владимир. — Сегодня Николай звонил мне и спрашивал, могу ли я прибыть со своей съемочной группой через неделю. Поездка в Сантрелью запланирована на начало апреля.

— Зачем же тогда вам мой совет? — поразилась я.

Я действительно недоумевала, зачем ему понадобилось советоваться со мной, когда было совершенно очевидно, что ответ известен заранее.

— У вас нет сомнений в необходимости моей поездки? — в свою очередь удивился он.

— В этом у меня действительно сомнений нет. Но почему вы спрашиваете меня, а не своих близких — жену, сына, родителей?

— Сын даже настаивает на моей поездке. Что касается жены, то… жены у меня нет. С Алешкиной матерью мы расстались уже несколько лет назад, — просто сказал он.

И я почувствовала, что почему-то краснею.

— Правда? — глупо спросила я.

— Мы поженились еще в студенческие годы. А в двадцать три года я уже стал отцом семейства. Распределили меня на завод, где я честно трудился как простой советский инженер, — начал вдруг рассказывать Владимир. — И на уровне простого советского инженера кормил семью. Я уже говорил вам, что искал возможности стать достойным своего замечательного предка. И я увлекся кино. Надежда, моя жена, не одобряла моего увлечения. Она не любила, когда я отвлекался на что-то кроме работы. И еще она требовала, чтобы я "не маялся дурью" — это ее слова — и вместо учебы на режиссера лучше пошел бы в кооператив и зарабатывал побольше. Несмотря ни на что, я закончил ВГИК и добился своего. Однако, когда с деньгами стало хуже, когда на глазах разваливался большой кинематограф, не говоря уже о документальном кино, супруга моя заявила, что вышла замуж за неудачника, забрала Алексея и ушла к своим родителям.

Он замолчал. Я не торопила его.

— Боже! Зачем я все это рассказываю вам? Это же совсем вам не интересно! — встрепенулся он.

Я ничего не ответила. Не могу же сказать ему, что, наоборот, мне очень интересно, и что в душе я испытала почти ликованье оттого, что имела право теперь снять с себя запрет на общение с ним.

— Можно, я сыграю вам? — неожиданно спросил он.

— Конечно!

Он подошел к черному пианино, так просто и в то же время благородно вписавшемуся в интерьер гостиной.

— Я немного импровизирую, — смущенно произнес Владимир, обнажая белые зубы инструмента.

Он заиграл. Необычная, в джазовом стиле музыка вырывалась из-под его пальцев. В центральную тему, довольно мелодичную и подчас драматичную, вплетались элементы народных мотивов. От бурных, натянутых джазовых пассажей через веселые напевы и разухабистые аккорды он переходил к тонким лиричным мелодиям с блюзовыми интонациями. Закончил он глубокой лирикой без надрыва, без печали, солнечной и светлой.

Я завороженно слушала, а когда он умолк не сдержала своего восхищения.

— Это просто чудо! — вскричала я. — Вы учились?

— Да, немного. Я же говорил вам, что во всем стремился брать пример со своего предка, — усмехнулся Рахманов.

— Да, — согласилась я, — Святогор тоже очень хорошо играл, только на кануне.

— Накануне вашего ухода? — не понял он.

Я развеселилась. Разъяснила Володе его ошибку и случайную игру слов. Он рассмеялся. И я подумала, что Рахманов очень живо откликается на шутки, и лицо его часто озаряется улыбкой.

— А Алеша играет? — поинтересовалась я.

— Да, Алешка освоил фортепиано и гитару. Надежда не возражала против музыки: она сама в детстве закончила музыкалку. А теперь, когда Алексей вырос, она смирилась с тем, что все Рахмановы заражены какой-то особой жизненной энергией, и ничего не смогла противопоставить желанию сына пойти в театральный.

— Думаю, актерское мастерство — это некоторое отступление от ваших традиций? — выразила я мнение. — Во всяком случае, это ремесло совершенно точно не было известно Святогору.

— Но Алешка пока мало знает о Святогоре. По традиции, сын знакомится с рукописью только после того, как она перешла к его отцу. А так как я стал ее обладателем буквально на днях, то он еще не успел ее прочитать, — сказал Рахманов. — Но у Алешки своя теория. Он, конечно же, нацелился на режиссуру, но считает, что без знания актерского дела невозможно стать хорошим режиссером.

— Мне кажется, у вас с сыном существует большая духовная близость? — восхитилась я.

— С Алешкой мы друзья, и мы никогда с ним не расставались, — с гордостью отметил Рахманов. — А жена… жена предлагала мне попробовать начать все сначала.

Я затаила дыхание.

— Дело в том, что мои фильмы получили признание, — продолжал Владимир. — Их демонстрировали на международных симпозиумах. Я стал получать приглашения не только от наших, но и от зарубежных ученых снимать о них фильмы. А Надя за эти годы так толком и не сумела устроить свою жизнь. Делала попытку с кем-то сойтись, но не удачно. Мне жаль ее. Но…ее уход в трудную минуту я расцениваю как предательство. Семья должна быть вместе не только, когда все в порядке, но и когда нелегко. Предательства я не терплю.

— Я тоже, — призналась я.

— Вы извините меня за это сольное выступление. Сам не знаю, что на меня нашло, зачем я все это вам рассказываю. Просто с вами мне очень легко. И я часто ловлю себя на мысли, что готов поделиться с вами своими самыми бредовыми идеями и самыми глупыми размышлениями. Почему-то я уверен, что вы всегда поймете и не осудите. — Он развел руками. — Видите, я готов искать у вас совета, даже если сам знаю, как поступлю. Готов болтать с вами просто так, ни о чем.

Я ободряюще улыбнулась и попросила:

— Поиграйте, пожалуйста, еще.

Он не стал ломаться и подарил мне еще несколько минут чудесной своеобразной музыки. Потом вдруг резко поднялся, сел в кресло напротив и устремил на меня свои Святогоровы зеленые глаза.

— Вы избегаете меня, потому что я, очевидно, напоминаю вам о тяжелых испытаниях, через которые вам пришлось пройти в чужом веке, — произнес он. — А меня, напротив, тянет к вам, потому что вы связующее звено между мною и моим предком, которого все его потомки боготворили.

— Владимир, кто сказал вам, что вы ассоциируетесь у меня с неприятными воспоминаниями? — удивилась я.

— Никто. Просто в ваших глазах я всегда читаю затаенную грусть.

Я невесело усмехнулась про себя: "Если б он только знал, что это как раз он — связующее звено между мной и моим утраченным навсегда возлюбленным!".

Вслух же я сделала ответный реверанс:

— На самом деле, мне тоже очень легко с вами общаться. — И вдруг выпалила: — Пожалуй, я не буду вас больше избегать.

И я засобиралась домой. Покидая гостиную, я бросила случайный взгляд на фотографии, и теперь мне стало понятно, почему среди них не было снимка жены.

Рахманов отвез меня домой. Прощаясь, он сказал:

— Через несколько дней я, вероятно, уезжаю в Испанию. Мне жаль расставаться с вами. Особенно теперь, когда вы пообещали не избегать со мной встреч.

— Спасибо за вечер, Володя! Импровизация удалась на славу! Счастливого пути! — и я вышла из машины.

А спустя три дня он улетел в Мадрид.

Эпилог

Ищу я в этом мире сочетанья

Прекрасного и вечного…

Иван Бунин

Шел конец июня. Лето уже наступило и незаметно подкатывалось к середине. Ох, и короткое же лето в нашей среднерусской полосе! И погодой совсем не балует: то зной, то дождь, то холод.

Закончилась сессия. Только что последний студент ответил мне на последнем экзамене, и я чувствовала себя опустошенной, точно выпотрошенной. В тщетных усилиях найти хоть крупицу знаний, а может, впрыгнуть в уходящий поезд и вложить хоть крупицу знаний в каждого студента, я принимала экзамены подолгу. Такая методика требовала огромных душевных затрат. Когда сама сдавала экзамены, я настолько нервничала, что пребывала в полуобморочном состоянии, однако, принимая экзамен, я теперь переживала за каждого студента. И приходила к выводу, что, вероятно, сдавать экзамены все же легче, чем принимать.

Этот последний экзамен совпал с невыносимой жарой. Стояла такая духота, что, казалось, из окружающей среды полностью выкачали воздух, и людям нечем стало дышать. Они, подобно рыбам без воды, хватали воздух ртом, но кислород не поступал в легкие. По ночам на город обрушивались оглушительные грозы, не приносившие облегчения. Утро уже встречало всех влажной духотой.

Студент радостно помахал зачеткой и выскочил из душной аудитории. Я упала головой на руки, не в силах двинуться. Немного переведя дух, я заполнила ведомости, сдала их в учебную часть и предстала перед необходимостью выползти на пыльную, жаркую улицу. От влажности пыль казалась разбухшей, а от зноя — горячей.

Пока я добиралась домой, мысли мои беспорядочно блуждали, перескакивая с одного предмета на другой. Мозг не в состоянии был на чем-то сосредоточиться. Когда голова освобождалась от работы, я всегда неожиданно ловила себя на воспоминаниях о Святогоре. Я гнала их прочь, но они все ширились и множились, пока я полностью не погружалась в то время. Что-то екало в груди, однако уже без боли, без надрыва, без острого отчаяния. Неизбежность требовала смирения, и отчаяние сменилось глубокой грустью.

Я никого из близких не посвятила в тайну своей любви. Маму я не хотела огорчать: ей хватило волнений в наше отсутствие. С отцом мы никогда особо не обсуждали подобных тем. Ольга сама переживала тяжелый период — семейный кризис: ее брак грозил распадом, и она прикладывала титанические усилия к его сохранению. Игорю просто не полагалось знать об этом, ни в коем случае. Я боялась какой-нибудь его неосторожной реплики, обидной и насмешливой, которую он бросит с досады, и причинит мне страшную боль, хотя и будет потом всю жизнь раскаиваться. Посвященным был лишь Коля, а он находился далеко.

И вдруг я подумала, что очень давно не получала вестей от него. Уже три месяца они с Людой жили в Испании и писали раз в две-три недели, а изредка и баловали меня звонками. Чаще писала Людмила. Ее письма, обстоятельные, образные, с юмором, разительно отличались от Колиных кратких сводок "с зоны боевых действий".

Особенно замечательное письмо написала Люда о самых первых впечатлениях испанской жизни:

"Ленок!

Свершилось!!! Вчера был знаменательный день! Брат твой пребывает в состоянии крайнего возбуждения: руки дрожат, он ими все время всплескивает и что-то нечленораздельное выкрикивает. Посему я взяла на себя обязанности его личного секретаря, чтобы попытаться в подробностях изложить тебе события вчерашнего дня.

Прибыли мы в Сантрелью утром и подкатили с ветерком прямо к подножию холма, наплевав на его заколдованность. В тот ужасный день, ознаменовавшийся началом поисков Коли, а завершившийся началом поисков тебя, помнишь? — в тот день мы по жаре чапали по каменистой пыли от дороги к холму — не ближний свет!

Взбирались на холм довольно долго, так что в зобу дыханье сперло: во-первых, высоко, а во-вторых, страшно. Подземелье привело меня в полное уныние. Длинный, бесконечный темный тоннель, ведущий в никуда. Холодно, сыро. Я физически ощущала махину холма, давившую на нас сверху, и мне не хватало дыхания, словно меня замуровали заживо. Только Коля все гнал вперед, как пес, взявший след, не давая никому возможности разбираться в собственных ощущениях.

Наконец, мы добрались до разрушенной лестницы, которая, вероятно, тебе хорошо знакома, и нырнули в коридор, такой узкий, что у меня почти развилась клаустрофобия. К счастью, он скоро расширился и привел нас в тупик. Я еще тогда подумала, что тупик — то самое слово. Ты знаешь, я очень боялась за Колю: что бы с ним было, если по какой-то причине предмет его поисков был бы блефом. Ну, к примеру, накачали вас там где-то галлюциногенными препаратами и спать уложили. Вот и примерещилось каждому свое!

Потом Коля ловко так отвлек наше внимание, показывал нам какое-то бра для факела на стене, разглагольствовал о том, как устроены стены в тупике, заставляя нас с умным видом пялиться в угол. А когда мы повернулись к другой стене, мы ахнули — перед нами предстала брешь в стене, зиявшая ужасающей чернотой. Лен, здесь бы фильм ужасов снимать! Надеюсь, Володя отразит все эти таинственные прелести на пленке. Коля ликовал! Потом он признался мне, что опасался, что через тысячу лет механизм не сработает.

Затаив дыхание, мы вошли в подземный зал — настоящий древний храм, причем храм каких-то смешанных верований. Но если бы ты видела этих деревянных истуканов? Ой, что же это я, ты-то как раз их и видела!

Возле одной из стен на постаменте покоилась каменная плита, которую мой муж ласкал, как будто именно она — его супруга, а не я. Признаюсь, я даже приревновала его. Шучу!

Археологи онемели от изумления. Мы с Колей переглянулись, понимая, что до конца ему практически никто не верил, даже помешанный на Тартессе Альварес. Они нашли, что это древнее святилище — кладезь для археологической науки. Звучали различные предложения — даже идея создать там подземный музей Сакромонта…

Итак, плита, именуемая святыней, добыта. Столетия охраняли ее тайну, а теперь ее охраняет специальный сейф в Музее археологии. Коля же размахивает руками, подрыгивает ногами, повизгивает и подергивается в предвкушении ее изучения…"

Остальные письма посвящались уже деталям будней, семейным делам и лишь вскользь упоминали о святыне в рубрике "Николай и Тартесс". Коля писал, что идет кропотливая работа по анализу самого камня, его датировке и расшифровке.

В письмах брат иногда говорил об активной съемочной деятельности Рахманова. В моей памяти оживала наша последняя с ним встреча, такая странная, и наш разговор, вызвавший в моей душе непростой интерес к этому человеку. И только я решила его больше не избегать, как он уехал, и никаких известий ни о нем, ни от него я не имела.

Два дня назад я принимала экзамен у Алексея, который с присущей ему непосредственностью объяснил мне, что идет отвечать первым, потому что приехал его отец. Он добавил, что не видел отца несколько месяцев и торопится повидаться с ним. И я тогда подумала, что Владимир мне обязательно позвонит и расскажет о Колиных делах. Я даже немного волновалась, предвкушая наш разговор. Но он до сих пор не объявился, и теперь, два дня спустя я чувствовала некоторое разочарование.

Я плелась домой, размышляя о странных поворотах судьбы людской и сравнивая ее с переменчивостью погоды. Только что вовсю светило солнце, и внезапно спустилась чернота, распласталась своей тяжелой тушей на нашем городе, сдавив воздух до предела. Такая духота и испуганное затишье природы — все это чревато было ливнем или даже грозой. И я прибавила шаг.

Пока я искала ключ и открывала дверь, в квартире надрывался телефон. Я влетела в коридор, бросилась к трубке — гудки! У кого-то на том конце провода не хватило терпения или желания дозвониться. Я отошла от аппарата, собираясь налить себе стакан холодной воды. Телефон снова зазвонил.

— Алло! Алло! Я слушаю! — схватила я трубку.

— Елена Андреевна Здравствуйте!

— Здравствуйте! — вежливо ответила я.

— Это Рахманов, если еще помните такого.

Неужели он думает, я не узнала его голос — голос Святогора? Просто от неожиданности я не нашлась, что сказать.

— Здравствуйте, Владимир! Конечно, я вас помню.

Глупый разговор. Вежливый. Натянутый. Совсем не такой, как перед расставаньем.

— Лена! Я привез для вас письмо и передачу от Николая. Мы могли бы с вами встретиться? Может быть, я подъеду к вам? — также напряженно продолжил он.

— Да, конечно, Владимир. Когда вам будет удобно?

— Я могу приехать прямо сейчас?

— Приезжайте, я жду вас.

Экое расшаркивание! Что же случилось? В прошлый раз мы признались, что нам легко друг с другом общаться. И вдруг — такой осторожный разговор, будто каждый опасался сказать что-то лишнее.

Приехал он очень скоро, словно звонил с полпути. Он загорел и отчаянно напоминал Святогора. Я была рада его видеть. Но некоторая неловкость еще сохранялась. Я провела его в комнату, накрыла кофе на журнальном столике и приготовилась бомбардировать его вопросами.

— Не спешите, — улыбнулся Владимир, прочитав мои мысли, и натянутость как-то вдруг ослабла, сразу стало легко и даже весело. — Сначала прочитайте Колино письмо. Такова его воля. Почти из первых рук. Это его слова. Только читайте внимательно.

— Но, может, я потом одна почитаю, а сейчас лучше побеседую с этим источником информации "из первых рук", — попыталась возразить я.

— Об этом не может быть и речи. Читайте, пожалуйста. Мне поручено описать вашу реакцию, — заявил Рахманов.

— Ага, так вы будете шпионить за мной? — возмутилась я.

— Да, и не скрываю этого. Сдавайтесь, — он подмигнул и протянул мне конверт.

— Что же, вы играете на моем нетерпении. Я давно мечтаю узнать, какие там новости, — и я распечатала толстый конверт и развернула письмо.

"Аленка! — писал Коля. — Детали наших будней доложит тебе Володя. Я же спешу рассказать тебе самое главное. Текст святыни расшифрован! Привожу тебе примерное его содержание, примерное, потому что текст нуждается в художественной обработке. Но я не поэт и не литератор. Да и не в том суть! Итак, говорят камни — слушай:

"Где-то посреди огромного озера, насыщавшего своими водами рукава великой реки Тартесс, на острове расположился большой красивый город, позаимствовавший у реки свое название. Город этот объединил вокруг себя множество поселений различных племен, и возникла богатая держава. В течение многих веков Тартесс ведал торговлей металлами и богател, все больше росло его могущество.

Основал династию царей Тартесса сам царь-Солнце. Под его покровительством и находились тартессии. С незапамятных времен высился в центре города необычный храм богу Солнца, по преданию, воздвигнутый им самим. Храм этот напоминает природную скалу, однако склоны его насчитывают двадцать четыре грани. Двенадцать граней — необработанные скальные породы, а с ними чередуются двенадцать других, точно рукотворных, выделанных граней драгоценного камня. И каждый час солнечные лучи, отражаясь и сверкая, перемещаются с одной гладкой грани на другую. Храм этот устремляется ввысь к облакам. А вершина и днем и даже ночью излучает загадочное чудесное сияние, словно само Солнце притаилось там, и восемь ярких лучей освещают небо и землю вокруг. Жрецы хранят тайну своего храма. И никому не ведомо, что заставляет эту вершину сиять.

Цари Тартесса всегда проводили политику мира, полагая, что брань лишь препятствует здоровой торговле. Однако, иногда их вынуждали на вражду завистливые соседи, стремившиеся ослабить мощь Тартесса.

Давно уже финикийцы, почитавшие себя хозяевами Средиземного моря, подбирались к Тартессу, не желали они примириться с его главенством на крайнем западе. Им удалось отвоевать пядь земли возле Геракловых Столпов /*Пролив Гибралтар/ и воздвигнуть там свою колонию — крепость Гадир /*Современный Кадис — город на юго-западе Испании на побережье Атлантического океана/. Но Тартесс не сдавал свои позиции.

Настало время, когда возвысилась одна из финикийских колоний на Севере Африки — Карфаген — и прибрала к рукам былую славу Финикии, претендуя на морское владычество. И вот уже мы, карфагеняне, стали искать пути поколебать могущество Тартесса. Но не шли на конфликт его правители. Находили себе союзников среди греков. Однажды великий царь Тартесса Аргантоний принял делегацию эллинов с особыми почестями, и окрепла дружба между двумя народами. Правда, упустил царь из виду внутреннее единство, не сумел предотвратить разногласия.

Не всем в Тартессе нравилась дружба с эллинами, и появились сторонники торговли и особых контактов с финикийцами, особенно с Гадиром. После смерти Аргантония страсти накалились, и у кормила власти чередовались то правители, выступавшие за тесные отношения с греками, то те, кто поворачивал лицо к финикийцам. Распри приводили к ослаблению центральной власти тартесских царей. А местные царьки различных племен, составлявших огромную Тартесскую империю, пожелали отделиться и возвыситься.

И вот на престол взошел Лигудис. Пытался он вернуть времена прадеда своего Аргантония. Заключил он вновь союз с греками и стремился укрепить единство Тартесса. Однако брат его Габинторий сам жаждал царствования и вступил в сговор с финикийцами из Гадира, обещая им льготы торговые и доступ свободный к рудникам. Гадитане устроили несколько провокаций и вынудили Лигудиса собрать войска и двинуться на Гадир. Тогда гадитане обратились к Карфагену. Ликовал Габинторий, заручившись таким могущественным союзником.

Однако, неприступен был Тартесс, защищаемый природными водными преградами — реками и озером. Второе кольцо обороны города составляли крепостные стены, оберегавшие его не только от врагов, но и от натиска стихии во время наводнений, штормов, приливов и отливов. Владели тартессии особым секретом и умели сдерживать гнев морского владыки. Государственную тайну действия портовых врат, открывавших доступ судов прямо к городу, доверяли лишь избранным. Казалось, ничто не могло угрожать этой могучей островной крепости. Лигудис также призвал на помощь соседние племена, в том числе независимых воинственных кельтов.

И началась братоубийственная война. А интересы Тартесса не отстаивал никто: за власть сражались братья, за ослабление Тартесского могущества — чужаки с обеих сторон. Победа играючи переходила из лагеря в лагерь, и поражения не избежала ни одна из сторон. И вот, ослепленный поражением, Габинторий, не ведая, что творит, выдал карфагенянам и финикийцам тайну портовых врат.

Без пощады расправлялся во все времена Карфаген со своими недругами. Не ослабить, а погубить Тартесс — только так мог Карфаген установить свое владычество на земле Гесперид /*Название Испании, согласно древнегреческой мифологии/ и на водах вокруг Геракловых Столпов. И разрушили карфагеняне систему контроля над водными силами, воспользовавшись предательством алчного брата. А когда разбушевался шторм, со всех сторон на город хлынули рассвирепевшие воды, — которые веками удерживались в узде, — словно мстили его жителям за это, и затопили великий Тартесс до основания. Не настолько силен был шторм, насколько страшен водоворот, возникший, когда воды устремились в город, все сметая на своем пути. Сами карфагеняне не ожидали такого исхода и едва успели отплыть на безопасное расстояние. С ужасом и в слезах взирал Габинторий на содеянное им самим и, говорят, безумным стал в одночасье, кинулся в пучину морскую, изо всех сил плывя к родному городу своему, исчезавшему под волнами. Да там и сгинул. Водная гладь покрыла недавно могущественный город. С удивлением и страхом увидели карфагеняне, как возвышался над водами, устремляясь в небеса, храм Солнца. Он переливался гранями, и загадочно горела вершина его, и разливали яркий свет восемь лучей, играя мерцающими бликами на волнах, и разбегались сияющими дорожками во все стороны, стремясь настигнуть своих погубителей.

И по сей день ночью, при свете луны или без оного, и днем, при свете солнца или без оного, посылает свои лучи во все концы водной глади этот таинственный храм Солнца, напоминая о великом боге-царе, основателе мощной державы, погубленной сынами своими в алчной борьбе за власть!" /*История гибели Тартесса вымышлена автором. Историки предполагают, что Тартесс погиб в борьбе с Карфагеном. Согласно тартесской мифологии, первым мифическим царем Тартесса считается Царь-Солнце. Историческим является имя царя Аргантония, которого упоминает Геродот в своей "Истории". Остальные имена также вымышлены./

Аленка! Как тебе? Ты помнишь Гайлана? Помнишь арабского старца в горах, учителя Святогора? Он же намекал на гибель самого древнего города в Аль-Андалус из-за братоубийственных распрей! Ничего больше не скажу. Даже если это просто красивая легенда, в ней должен скрываться ключ к тайне Тартесса!

Остальные новости тебе расскажет Володя и еще передаст тебе то, что я давно уже должен был передать. Прости, но я решил, что тебе необходимо увидеть это своими глазами и прочитать самой. Я считаю, что я не вправе выступать в роли посредника. Держись, родная моя сестренка, не плачь, пожалуйста!

Целую тебя и обнимаю,

Коля".

Концовка письма вызвала у меня недоумение. Неожиданно ослепительная молния разорвала небосвод, оглушительный громовый раскат встряхнул всю нашу маленькую планету. Секундная пауза, как вздох, — и все усиливающийся шелест ливня превратился в шум водопада, а очертания предметов за окном оказались поблекшими и размытыми. Я инстинктивно рванулась закрыть окно.

— Вы боитесь грозы? — удивился Владимир.

— Как бы происходящее за окном невольно не стало иллюстрацией к тому, что я только что прочитала! — отшутилась я. — Кстати, моя реакция оправдала ваши ожидания?

Он кивнул, расплывшись в улыбке.

— Когда расшифровали текст? — посерьезнела я.

— Недели три назад закончили предварительную обработку текста, признав его более или менее верным, — ответил Владимир. — Собственно в содержании, по мнению ученых, вряд ли произойдут изменения, только в формулировках.

— Это финикийское письмо?

— Да. Датировали плиту приблизительно пятым веком до нашей эры. Признали, что она принадлежит Карфагену, — объяснил он.

— И какие выводы делают ученые? Видят ли они в этой легенде рациональное зерно? — спрашивала я возбужденно.

— Последние исследования привели археологов к мнению, что подтверждается известная ранее точка зрения, что Тартесс находился где-то в районе Лигустинского озера.

— Лигустинского озера? — удивилась я. — Где это?

— В том-то и дело, — возбужденно отвечал Рахманов, — что сейчас это озеро уже не существует. За две с половиной тысячи лет оно, по тем или иным причинам, пересохло, а устье Гвадалкивира и его притоков неоднократно меняло свое русло. Сейчас весь этот район представляет собой заповедник Кото Доньяна.

Я почувствовала разочарование:

— Так нет же ничего нового в том, что Тартесс следует искать как раз вокруг Кото Доньяна?

— Наверное. Я не силен в археологии Тартесса, — пожал плечами Рахманов. — Но заповедник огромен, и перекопать его весь — это все же заповедник! — не представляется возможным. Никто не даст разрешение на методичное прочесывание заповедных недр сантиметр за сантиметром без убедительных доводов в пользу необходимости подобного предприятия.

Я уставилась на своего собеседника, не понимая, куда он клонит. Он заметил мой взгляд и укоризненно покачал головой:

— Леночка, не смотрите на меня так, будто я — руководитель экспедиции. Я всего лишь киношник. Но со слов вашего брата знаю, что храм Солнца — вот ставка археологов.

— Храм Солнца? — поразилась я.

— Храм Солнца с его загадочным световым эффектом.

— Это же просто красивая легенда! — усомнилась я.

— Все сначала тоже так считали. Но Коля зарылся в Архивах и вычитал, что существуют свидетельства очевидцев в различные эпохи, что где-то в центре заповедника находится подозрительный утес, вызывавший недоумение и любопытство у путешественников своим таинственным свечением. У местных жителей бытуют легенды о скале, сверкающей и днем и ночью, наводящий мистический ужас на жителей.

— Значит, Храм Солнца до сих пор…?

— Николай верит, что Храм до сих пор возвышается над поверхностью земли, — подтвердил Владимир. — Сейчас готовится экспедиция вглубь заповедника. Ее цель — обнаружить искомый древний утес.

— Вот это да! — выдохнула я.

— По крайней мере, археологи теперь знают, что искать, — закончил Рахманов.

— Господи, неужели Тартесс можно найти?

— Ну и дела! Так вы не верили в мечту своего брата? А Коля надеялся, что сейчас в отпуске вы сможете присоединиться к нам, — пожурил меня Рахманов.

— Я уже думала об этом и, вероятно, я приеду, — обрадовалась я, что мои планы на лето совпали с желанием брата.

Я переваривала информацию. Я забыла о жарком дне. Не чувствовала усталости и опустошенности после экзамена. Не слышала грозы за окном. Небывалый прилив сил, почти эйфория, охватил меня. Впрочем, еще я ощущала, как хорошо сидеть вот так и разговаривать с Владимиром: слушать его голос, так похожий на голос Святогора, и смотреть в его зеленые глаза, светящиеся добрым светом глаз Святогора, и согреваться теплом его улыбки, спрятавшейся в светлых усах Святогора.

Внезапно всплыла в памяти тревожная концовка Колиного письма, и неприятное предвкушение чего-то неизвестного, заставило меня вздрогнуть.

— Володя, вы собирались мне передать что-то? — робко попросила я.

— Я помню об этом, — серьезно проговорил Рахманов. — Елена, тот документ, кусок пергамента, который Николай передает вам, они нашли в святилище Святогора под каменной плитой, той, что вы именуете святыней. Коля нашел его первым и не отдал его археологам ни под каким предлогом. Прочитайте его, он ваш.

Владимир протянул мне большой мягкий конверт. Я извлекла оттуда кусок довольно жесткого пергамента размером примерно с развернутый тетрадный лист. Сердце стучало так, что, казалось, ему тесно в моей груди. Руки дрожали и не слушались. Я нервно встала и подошла к окну. Держа драгоценный пергамент, я глядела в окно на поникшую после ливня июньскую листву и собиралась с духом. Немного успокоившись, я начала читать. Текст на древнерусском языке был процарапан чем-то острым и поверх царапин прописан чернилами, кое-где стертыми временем. Вероятно, автор, опасался, что время вовсе не сохранит чернил, и на всякий случай вырезал слова острым предметом:

"Еленушко!

Я верю, что когда-нибудь ты найдешь и прочитаешь мою весточку. Я покидаю замок дона Ордоньо и отправляюсь на Русь. Там я буду ближе к тебе. Я люблю тебя, солнышко мое, я буду любить тебя всегда. Я никогда не смогу забыть тебя, таинственная моя гостья из грядущих веков.

Твой Святогор".

Слезы дрожали на моих ресницах. Но я осознала вдруг, что это не были слезы потери, это были слезы обретения. Дорогого мне человека уже многие столетия нет на свете, но он останется со мной всю жизнь, подобно тому, как я оставалась с ним всю его жизнь.

Рахманов подошел ко мне и положил руки мне на плечи. Я подняла на него затуманенный взгляд.

— Он очень любил тебя, Еленушка, — промолвил Владимир. — Как же я его понимаю!

Я заглянула в его зеленые глаза, и душа моя оттаяла.

Москва, сентябрь 1999 — сентябрь 2000 года

© Copyright: Тамара Вепрецкая, 2014

Оглавление

Глава первая СОН

Глава вторая ПОИСК

Глава третья РУКОПИСЬ

Глава четвертая ЗЕМЛЯ И НЕБЕСА

Глава пятая МАДРИД — ТАРТЕСС

Глава шестая СЕВИЛЬЯ — САНТРЕЛЬЯ

Глава седьмая НАДЕЖДА

Глава восьмая ПРОКЛЯТЫЙ ХОЛМ

Глава девятая ЗАМОК

Глава десятая ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Глава одиннадцата В ЛОГОВЕ ДИКАРЯ

Глава двенадцатая ПОБЕГ

Глава тринадцатая И СНОВА В БЕГАХ

Глава четырнадцатая ПЕРВЫЙ ОПЫТ НЕВОЛИ

Глава пятнадцатая ХОЗЯЕВА ЗАМКА

Глава шестнадцатая ПОДРУЖКА

Глава семнадцатая АВАНТЮРА

Глава восемнадцатая ОБВИНИТЕЛИ

Глава девятнадцатая ЗАЩИТНИКИ

Глава двадцатая СВЯТИЛИЩЕ

Глава двадцать первая СОСТЯЗАНИЕ

Глава двадцать вторая ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ

Глава двадцать третья ВРАТА ВРЕМЕНИ

Глава двадцать четвертая ДЕТСТВО СВЯТОГОРА

Глава двадцать пятая ОСЕЧКА

Глава двадцать шестая ВРАЧЕВАНИЕ

Глава двадцать седьмая ПРИ ДВОРЕ ХАЛИФА

Глава двадцать восьмая ЗАГАДКИ СВЯТОГО СТАРЦА

Глава двадцать девятая РЕВНОСТЬ

Глава тридцатая МРАК

Глава тридцать вторая ЗАБЛУЖДЕНИЯ

Глава тридцать третья В ПЛЕНУ НА СЛУЖБЕ

Глава тридцать четвертая ТОЛАЙТОЛА

Глава тридцать пятая ВЫБОР

Глава тридцать шестая ДОРОГА

Глава тридцать седьмая КОРДОВА

Глава тридцать восьмая ГОРОД-ДВОРЕЦ

Глава тридцать девятая ЛАБИРИНТ

Глава сороковая БЕЗДНА И ХАОС

Глава сорок первая ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава сорок вторая ОДИССЕЯ КУБКА

Глава сорок третья ПЕРЕД ВЫБОРОМ

Глава сорок четвертая НАЗАД В БУДУЩЕЕ

Глава сорок пятая В СВОЕМ ВРЕМЕНИ

Глава сорок шестая БЫЛОЕ В НАСТОЯЩЕМ

Глава сорок седьмая ВСТРЕЧА

Глава сорок восьмая АЛИБИ

Глава сорок девятая В ПОИСКАХ ДРЕВНЕЙ РУСИ

Глава пятидесятая ИМПРОВИЗАЦИЯ

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg