«Черный менестрель»

Петр Верещагин

Баллады пишут не для того, чтобы им верили. Их пишут для того, чтобы волновать сердца.

Анджей Сапковский «Немного жертвенности»

Постоялый двор – каких двенадцать на дюжину в любом краю, подле любой дороги.

Посетители – также совершенно обычные: парочка не то неудачников-авантюристов (предпочитающих зваться искателями приключений), не то простых разбойников; три лесника, регулярно останавливающиеся тут, чтобы пропустить кружку-другую; странствующий монах или кто-то в том же роде – пожилой, благообразный, в бесформенном буром балахоне и веревочных сандалиях; не отличающаяся красотой смуглая женщина средних лет, тесно прижимающая к груди тощую пеструю кошку, давно смирившуюся с превратностями судьбы и приучившуюся спать в любой ситуации. И еще один. Заметить его, и то надо очень постараться – устроился в самом темном углу, потягивает себе яблочный сидр да занюхивает его хлебом с сыром и пучком увядшей петрушки…

– Подбрось дровишек, темно тут! – требует один из лесников.

Служанка – пухленькая, не слишком поворотливая, с густыми темными волосами – послушно выполняет желание гостя. Языки пламени в очаге становятся из красных – рыжими, в зале действительно немного светлеет.

Человек в углу встает, одергивая черный плащ; под одеждой у него при этом движении что-то прорисовывается, но что – самострел, меч, футляр для свитков – не разобрать. Искатели приключений, переглянувшись, синхронно отодвигаются по скамейке, отполированной множеством седалищ; так, чтобы в случае чего мгновенно вскочить, а там – либо в драку, либо в окно, смотря по обстоятельствам.

Правая рука человека скользит под плащ. Авантюристы напрягаются. Кошка, открыв желто-оранжевые глаза, выгибает спину и шипит. Ее хозяйка, поспешно отодвинув миску с рыбной похлебкой, тянется за своей сумкой, висящей рядом на вбитом в стену колышке.

Из-под черного плаща медленно, заставляя дыхание зрителей замирать от их же собственных недобрых предчувствий, выползает овальный, почти плоский короб, также окрашенный в черный цвет; тонкие металлические нити струн становятся видны лишь тогда, когда человек осторожно проводит по ним узкой ладонью.

– Менестрель! – с облегчением выдыхает один из авантюристов. – Сбацай чего-нибудь эдакое, а? Сколько недель музыки не слышал…

– «Девчонку с Холма»! – восклицает один из лесников.

– Нет, лучше «Солнечная Долина», – возражает другой.

Менестрель словно не слышит их, неторопливо водя кончиками пальцев по струнам своего странного инструмента, что-то настраивая и подкручивая. С каждым разом аккорды становятся все резче и отрывистее, и наконец на лице человека в черном возникает подобие усмешки. Он придвигает к себе грубо сколоченный табурет, усаживается лицом к огню, некоторое время смотрит в мечущиеся языки пламени – а затем заговаривает под мерный перебор струн:

– В Загорье, у племени, которого больше нет, имелось одно сказание. Сказание о человеке, который пожертвовал собою, чтобы вывести остальных из темноты, сказание о Данко, человеке с пламенным сердцем. Изергиль, старая ведьма, ты никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому рассказать эту историю ТАК – но тебя здесь нет, ведь верно?

Ритм музыки меняется, как и низкий, гортанный голос менестреля. Он теперь как будто беседует сам с собой, периодически ударяя по струнам – и эти рваные аккорды, что ни один знаток или ценитель изящных искусств не осмелился бы назвать музыкой, как ни странно, в точности дополняют собой нужные слова…

Возглас души: «А можно ль?»

Разума глас: «Нельзя.»

«Хочешь ли знать?» – «Я должен.

Это – моя стезя.» —

«Ты пожалеешь об этом.» —

«Скорее всего. И все ж,

Есть участь похуже смерти,

Которой с рожденья ждешь…»

Лед под босыми ногами

Тает. Ночь. Снегопад.

Несущему в сердце пламя

Смотреть тяжело назад.

Там – лишь те, кто остался,

Кто, сомневаясь, ждет, —

В холоде смертного царства,

Вмерзшие в черный лед.

Хотя на дворе – лишь ранняя осень, и днем солнце еще шпарит вовсю, и нет ни сильного ветра, ни дождя, и несколько минут назад в комнате было почти что жарко – однако, по напряженным спинам слушателей пробегает холод зимней ночи. Пламя кажется ТЕМ пламенем, а черные от сажи и копоти камни, из которых сложен нехитрый камин, похожи на осколки льда. ТОГО льда.

«Знаешь ли путь, ведущий?» —

«Знаю.» – «И каково

Быть тем, кому бог и случай

В огонь обратили кровь?» —

«Непросто.» – «А как быть с теми,

Кого за собою ведешь?» —

«Я знаю, сзади – лишь тени.» —

«Но знаешь ли, что найдешь?»

Снегом колючим ветер

В кровь раздирает тела.

Мир стал чертогом смерти.

Холод. Безмолвье. Мгла.

Нет ни тепла, ни света,

И кажется вечным бег,

И память ушедшего лета

Собою скрывает снег.

Черная ширма туч загораживает выщербленный диск луны. Тоскливый волчий вой где-то далеко за окном. Все вздрагивают от этого звука, доносящегося, кажется, из иного мира.

Менестрель невидящим взором смотрит в пламя, а его язык и пальцы словно живут собственной жизнью.

Той жизнью, которая способна в случае надобности остановить даже смерть…

«Сможешь ли путь осилить

Ты до конца?» – «Смогу.» —

«Хватит ли веры, силы

У остальных?» – «Помогу.»

«А выстоишь? Уж не проще ль

Расчистить дорогу огнем?» —

«Разумней – да. Но не проще,

Ведь пламя – в сердце моем.»

Слезы бессилья и боли

Падают, оледенев.

Остатки надежды и воли

Смерзаются в мрачный гнев.

Лишь малая часть ушедших

Бредет сквозь ночной мороз,

И полны безмолвные речи

Слепящим холодом слез.

Молчание почти осязаемо; люди боятся даже дышать – ибо музыка и резкий, холодный ритм слов вызывают в памяти образы того, что никогда и никому из них испытывать не доводилось. Сердца бьются в такт музыке; руки и ноги каменеют.

Спокоен только менестрель – но это спокойствие сродни неподвижности канатоходца, замершего над пропастью и готовящегося сделать следующий шаг…

«Сможешь ли ты жить дальше,

Зная, что столько смертей

Легли за тобою, отважный

Искатель минувших дней?» —

«Не для себя иду я;

Я – мог бы жить и там.

Те, кто пройдут – забудут,

Но – выживут.» – «А ты сам?»

Боль. Безнадежность. Рядом —

И мочи уж нет терпеть,

И тени поймали разум

В свою ледяную сеть.

Ногти впиваются в тело,

И краток сомнений укол —

Сердце в руках загорелось,

Прогнав предсмертную боль.

Короткий треск поленьев в камине, вырвавшаяся из пламени тучка золотистых искр – и у кого повернется язык назвать это совпадением?..

Ветер за прочными стенами постоялого двора заводит свою заунывную, дикую песню, и (еще одно совпадение?) ритм ее странно походит на музыку черного менестреля. Тот вновь усмехается, если только эту смесь презрения, неверия и самоиронии можно назвать усмешкой, и продолжает свой рассказ…

– Глядите! Да, путь ужасен,

Но больше дороги нет!

Да, крут он, нелегок, опасен,

Но вот путеводный свет!

Глядите же, люди мрака,

Желающие огня:

Не ждите иного знака,

Он здесь, в руках у меня!

Кровью горящее сердце

Ночной разгоняет туман.

Щиплет глаза, как перец,

Поднявшийся ураган.

Ватные, движутся ноги,

И слабость приходит вновь;

Капля за каплей, дорогу

Во тьме отмечает кровь.

В глазах начинает двоится; дым очага клубящимся маревом пробуждает ТУ, другую память – уходящую в прошлое не на годы даже, а на тысячелетия. Зал гостиницы становится призрачным, а надвигающаяся с севера черная стена ледника Великой Ночи – реальной.

Почти реальной.

Потому что создавшая картины былого музыка одновременно не позволяет позабыть об ЭТОЙ действительности…

«Подвиг твой – притчею будет.» —

«Дела мне нет до того.» —

«Имя твое станут люди

Превозносить сверх всего…» —

«Не верю. Людская природа —

Ценить только то, чего нет.

И это позволит их роду

Во тьме зажечь собственный свет!»

Он, мертвый, ведет живущих

Туда, где горит огонь,

Где нету нужды в ведущих,

Где жизнь – в любой из сторон;

Туда, где Закон, не грезы,

И ночью правит, и днем…

А что на глазах его – слезы,

Так знает о том только он…

Плавным, перетекающим движением скользящего в траве аспида черный менестрель поднимается; пальцы его еще пробегают по струнам, однако мелодия становится тише, слов же и вовсе нет.

Наваждение медленно проходит; а когда оно исчезает окончательно – с ним исчезает и менестрель.

И лишь через несколько минут хозяин постоялого двора вспоминает, что этот певун так и не расплатился за ужин…

Конец