Дмитрий Тедеев Сила меча
Часть первая. НОВЫЙ ГЕРЦОГ
Натюрморт с пистолетом на чистом столе Мажет маслом художник Бикетов… Видно, песенка спета моя на Земле: Снится мне натюрморт с пистолетом…Отсчёт
Волна с грохотом разбилась об обледеневшие камни, порыв ветра швырнул холодные брызги на скрючившегося на этих камнях подростка, мальчишку лет четырнадцати–пятнадцати. Парень лишь машинально сморгнул с глаз хлестнувшую в лицо солёную влагу, но не пошевелился, он так и продолжает лежать на боку, сжавшись в комок и прижимая к груди залитую кровью левую руку.
Следующая волна выплёскивается на каменистый берег пустынной бухты дальше предыдущих, заливает мальчишку с головой. Парень зябко подтягивает было колени поближе к груди, но тут же вздрагивает от пронзившей всё тело острой боли, лицо его делается совсем белым.
Одежда лежащего, разодранная футболка и лёгкие “треники” на безжалостном морозном ветру быстро превращаются в ледяной панцирь, мальчишку бьёт крупная дрожь, но он продолжает неподвижно лежать на голых камнях. Ни встать, ни даже хоть немного отползти от кромки прибоя он не может, малейшее движение причиняет нестерпимую боль. Мальчишка не боится боли, но он знает, что может потерять от неё сознание, а это означало бы конец. Уже окончательный и бесповоротный.
Хотя вообще‑то надежды на спасение и так практически нет никакой. И парень прекрасно это понимает.
На его лице застыло очень злое и очень упрямое выражение. Он не собирается сдаваться. Мальчишка явно готовится что‑то сделать, что‑то очень важное. Собирает для этого силы, выравнивает дыхание, изгоняет мертвящий холод из тела, наполняет его внутренним жаром. Он умеет это делать, без этого умения он давно бы уже закоченел насмерть. Совершенно неподвижно лежать в мокрой одежде на обледеневших камнях, на завывающем от ярости зимнем ветру – это ещё хуже, чем очутиться в ледяной воде в нескольких милях от берега.
Неподготовленный человек, попав в ледяную воду, обычно погибает в первые же минуты. Всё происходит очень быстро и очень просто. Вначале – шок, от которого рефлекторно замирает дыхание, потом наваливается панический страх, этот страх вместе с цепенящим холодом высасывает жизненные силы и волю к сопротивлению, тело слабеет, сердце, споткнувшись несколько раз, останавливается, замирает. Человек проваливается в свой последний, смертный сон.
Происходит это вовсе не из‑за слабости сердца. А из‑за внезапности случившегося, психологической неготовности к борьбе.
Лежащего на морском берегу раненого мальчишку случившееся с ним врасплох не застало, волю к борьбе он не утратил. Поэтому он всё ещё жив. Сосредоточившись на своём дыхании, на каждом вдохе он наполняет горячим теплом низ живота и на выдохе пускает это тепло щекочущей волной по всему телу.
Вскоре дрожь прекращается, сердце начинает биться уверенно и мощно, от обледеневшей на ветру футболки идёт пар. Холод побеждён, мальчишка теперь сможет ещё очень долго не подпускать к себе смерть. А там, глядишь, и помощь придёт…
Подросток растягивает губы в яростной и горькой усмешке. Он слишком хорошо знает, что помощи не будет. Что если кто‑то и появится здесь, то вовсе не для того, чтобы помочь. И допустить этого нельзя. Никак. Поэтому надо решиться.
Какая беда привела сюда этого мальчишку? Кто его преследует? На что собирается он решиться? Что ждёт его в будущем?
Максим Сотников (именно так зовут парня) не может ответить, у него просто нет ни времени, ни сил. Но что бы он мог рассказать, если бы была такая возможность? Что бы могли рассказать другие люди, причастные к этой истории?
Давайте послушаем.
Максим Сотников
Надо решаться.
Прямо сейчас.
Решиться невыразимо трудно, но иначе нельзя. Нельзя позволить себе струсить и дотянуть до момента, когда здесь опять появятся они.
Уйти от них последний раз удалось просто чудом. Больше такой возможности не будет. Да если бы даже и была? Сколько можно улепётывать, как зайцу от гончих, от одного укрытия к другому, зная, что всё равно это бесполезно! Со следа эти гончие не сойдут. От них нет и не может быть спасения.
Но я всё равно обману их. Уйду. Туда, где они меня уже точно не достанут. Уйду прямо сейчас.
И мне уже никогда, наверное, не будет больно…
От слова “никогда” повеяло вдруг такой безнадёжной жутью, что я, почти уже решившись, вновь безвольно разжимаю кулаки.
Сейчас… Я всё равно сделаю это… Только надо ещё хоть минуту передохнуть, собраться… Ну хотя бы полминуты! Сейчас… Я успею.
Ещё раз очень осторожно пытаюсь пошевелиться… Зря! Тело опять прострелило жгучей болью, глаза заволокло кровавым туманом, и опять показалось, что падаю куда‑то сквозь камни. Очень не хочется противиться этому падению в заманчивое забытьё, но я заставляю себя удержаться, не потерять сознание. Уговариваю, баюкаю боль, пытаюсь отдалить её от себя.
Обмануть боль удаётся. Я уже настолько привык к боли, что не верится, что когда‑то жил без неё. Ну, почти без…
Неужели это на самом деле когда‑то было? Было со мной, а не приснилось в хорошем и добром сне?
Наверное, всё‑таки не приснилось. В нынешней моей жизни просто не бывает хороших снов.
Всё!
Решаюсь. Уже окончательно! Сейчас или никогда! Надо взять обратный отсчёт, как научил давным–давно ещё отец, рассказав мне, восьмилетнему, про “Мальчика со шпагой”. Ну же, “мальчик с Мечом”! Вперёд!
Пять!
Лунного Меча нет рядом. Может, Его и удалось бы опять взять из Пустоты, но этого делать нельзя. Иначе я уже не смогу справиться с искушением начать рубить их… Меча нет, но это неважно. Олег сказал бы, что Меч, если он действительно есть, то он есть всегда, его невозможно потерять. Меч – это то, что в душе человека, то, что делает его непобедимым в любой ситуации…
Четыре!
Эх, Олег… Олега тоже нет рядом. И никогда больше не будет. Он предвидел это и успел предупредить меня, объяснил и заставил запомнить, что и как делать, когда… Олег успел. Только поэтому живы сейчас мои родные.
Три…
Резко, рывком, чтобы сразу почувствовать всю боль и больше уже не бояться её, напрягаю всё тело. Боль взрывается в голове кровавой молнией, обрывает дыхание, но сознания я не теряю. Я уже не пытаюсь отстраниться, отделить боль от себя, сделать чужой, наоборот, ещё больше усиливаю её в себе, пытаюсь сделать совсем уж запредельной, “пережечь” её, заставить уничтожить саму себя. Собирая силы для иай учи, глубоко вдыхаю. Вдыхаю, наверное, последний раз…
Два.
А всё‑таки, когда же всё началось? Где тот миг, отделяющий мою прежнюю беззаботную жизнь от нынешней? Наверное, прежняя жизнь закончилась, когда я очнулся в ночном незнакомом лесу. А может, чуть раньше, когда ввязался в тот глупый спор? Или ещё раньше? Когда впервые ощутил суть иай учи? Или когда Олег рассказал мне про Лунный Меч? С той пустяковой школьной драки?
Наверное, ещё раньше…
Один!..
Домашний ребёнок
— Это ты вчера с Лидкой был?
Вопрос задаётся спокойно, без угрозы, на психованного Бурого даже и не похоже. Значит, удастся договориться. С облегчением открываю рот, чтобы ответить… И от неожиданного удара снизу в челюсть прикусываю язык. Аж красная пелена перед глазами от боли…
Да, вот с этой ерунды, наверное, всё и началось! С банальной драки в школьном туалете… Ну, может чуть раньше, но ненамного.
До этого на меня лишь накатывало изредка предчувствие ждущего впереди чего‑то недоброго. А той весной хоть и исподволь, но вполне ощутимо начало на самом деле затягивать в водоворот будущих безумных событий. Тогда ещё вполне хватило бы сил выплыть против не такого уж в то время неодолимого течения. Бешено крутить и швырять как беспомощного слепого котёнка меня стало позднее. Но тогда я и представить себе не мог, в какую мясорубку незаметно сам себя запихиваю.
Проблемы, неожиданно навалившиеся тогда на меня, хоть и казались мне огромными, на самом деле по отдельности каждая из них яйца выеденного не стоила. Сейчас бы мне такие “проблемы”! Но в то время каждая заслоняла собой мир, решая её, я ничего уже больше не видел. Не замечал, что решая одну проблему, одновременно создаю себе другую, гораздо уже серьёзнее. Что не я уже управляю событиями, а они мной. Наслаиваются одно на другое, растут как снежный ком, катятся с горы, набирая скорость. Я пытаюсь этот ком остановить, но в результате сам вместе с ним всё быстрее лечу в жуткую неизвестность.
А началось “падение под откос” действительно с той драки с Бурым. Именно после неё я, как выразился мой верный друг Сашка, “влип в жёсткую ситуацию”. Потому что Бурый был не просто пацан “сам по себе”, а принадлежал к шпане, державшей в страхе всю школу.
Да и не только школу.
Шпану эту действительно боялись. Даже самые крепкие парни из одиннадцатых классов, не говоря уже про наш 9–й “Б”. Даже учителя старались лишний раз не задевать их, особенно субъекта, носящего громкое прозвище Тайсон. “Лидера” этой “криминальной группировки”.
Ребята перед Тайсоном трепетали. И “свои”, тайсоновские “шестёрки”, и “чужие”.
Это был парень из 10–го “В”, ничем с виду не примечательный, особенной силой не отличавшийся. Он несколько лет занимался боксом, выигрывал какие‑то соревнования, но свою кличку получил не из‑за этого. Многие боксом занимаются, но “Тайсоном” прозвали именно его.
Были у нас пацаны намного сильнее его, но и они боялись с ним связываться. Боялись смертельно.
Когда дело доходило до драки, Тайсон отличался какой‑то особой беспощадностью, даже к себе, не говоря уже о несчастном противнике. Он очень спокойно, с усмешками и шутками начинал драку, но после первых же ударов зверел, шёл напролом, в его искажённом от бешеной ярости лице читалось такое неистовое желание не просто победить, а уничтожить, убить, что становилось жутко самым хладнокровным. Плюс к этому Тайсон в такие мгновения был совершенно невосприимчив к боли, казалось, что он просто не замечает самые сильные пропущенные удары, что он не дерётся, а стремится именно убить, и что самого его остановить может только смерть.
Неудивительно, что немногочисленные противники Тайсона быстро ломались. Они ожидали драки, пусть жестокой, но драки. Но то, с чем они сталкивались, очень трудно было назвать обычной мальчишеской дракой. Тайсон если дрался, то дрался насмерть. А его противники совершенно не были к этому готовы.
На боксёрском ринге смертоубийство останавливал судья, оттаскивая оглушённого собственной яростью Тайсона, который уже не слышал команд, от поверженного противника. А в уличных драках Тайсона оттаскивали от его жертвы его же шестёрки. Вовсе не из‑за жалости к жертве. Просто знали, что если Тайсона не оттащить, он и в самом деле может запинать упавшего до смерти. А тогда его посадят, и шайка лишится вожака, перед которым трепещет весь микрорайон.
Всё это мне было известно только по восхищённым рассказам очевидцев, сам я свидетелем громких его побед не был. На боксёрские соревнования я не ходил, а в школе у нас с Тайсоном никто не дрался. Даже если кто‑нибудь вызывал его неудовольствие, и Тайсон на перемене чинил над ним суд и расправу, дракой происходящее назвать было нельзя. Жертва покорно сносила экзекуцию, даже рук никто поднять не решался, чтобы совсем уж не разъярить бешеного нравом отморозка. Кому охота остаться калекой?
Ещё ходили слухи, что он не расстаётся с ножом и в случае чего не задумается пустить его в ход.
Вот с ним и столкнула меня судьба. Сведя для начала в драке с Бурым и заставив от неожиданной дикой боли “наломать дров”.
Бурый учился в параллельном 9–м “А” и “дружил” с моей одноклассницей Лидкой Ясеневой. Сама Лидка не очень‑то его жаловала. Не отталкивала совсем, проявить открытое пренебрежение к “пацану из тайсоновской тусовки” она не решалась. Да и не был, по–моему, Бурый так уж ей противен. Когда он демонстративно тискал её на переменах, она не особенно и сопротивлялась.
Но её интересовал явно не Бурый, а парни постарше. На того же Тайсона она поглядывала очень даже благосклонно, что вызывало бешеную ревность Бурого, но против своего вожака он и пикнуть не смел. Но какого‑нибудь другого “избранника” ветреной Лидки Бурый готов бы был сравнять с землёй. И мало кто посмел бы этому воспротивиться, шестёрок Тайсона все боялись почти так же, как и самого главаря. Бурый копил злость и искал повода учинить над кем‑нибудь показательную расправу.
И этим “кем‑нибудь” угораздило стать именно мне.
Попал я “под раздачу” совершенно случайно.
В тот день я пошёл после тренировки в кино. На Сигала. На старый, один из первых его фильмов. Из той эпохи, когда Сигал, демонстрируя Айкидо, обходился без дублёров, и, по словам Олега, прекрасно обходился. Я когда‑то давно начинал смотреть этот фильм, но не досмотрел, не любитель я голливудских боевиков с кровавыми спецэффектами. Но Олег недавно сказал, что ещё никому не удалось в художественном фильме показать Айкидо хотя бы наполовину так же здорово, как в этом фильме Сигала. А на киношные жестокости умный человек просто не будет обращать внимание. Люди этим деньги зарабатывают. И лучше уж зарабатывать, размазывая кетчуп по экрану, чем пуская кровь в жизни.
Слова Олега всегда для меня значили очень немало. Поэтому решил я посмотреть этот фильм полностью и внимательно. И вскоре представился случай посмотреть его “на большом экране”, фильм неожиданно пустили в кинотеатре.
Пошёл в кино один, даже Сашку не стал звать, чтобы не отвлекаться разговорами. Смотрел, стараясь “вжиться в образ”, поставить себя на место главного героя, мысленно прокрутить чуть вперёд возможные события, проверить себя, успел ли бы я сам так же здорово среагировать и разобраться с супостатами, как Нико.
К моему удивлению, я успевал! Мысленно, конечно. Иногда удавалось очень точно предугадать события в фильме. Но даже когда атака оказывалась неожиданной для меня, я всё равно успевал!
На Нико–Сигала бросался очередной злыдень, и практически одновременно в моём мозгу ярко вспыхивало то, что будет дальше, то, как я бы защитился от этой атаки. С трудом сдержав порыв тела, в самом деле рванувшегося было в бой, мгновением позже наблюдал, как на экране действует в этой ситуации сам Сигал. Мгновением позже действует, чем я, я к этому времени уже обычно успевал мысленно расправиться с супостатом!
Когда фильм закончился, я, конечно, поехидничал немного над собой. Ну и крутой я, блин, хлопец, просто суперпацан, всем злым дядям киношным играючи вломил, куда там Сигалу до меня… Но одновременно я чувствовал и сдержанную гордость. Да, всё это – всего лишь мои фантазии. Но я ведь успевал! По–настоящему успевал, хоть и мысленно! Ни одна самая неожиданная атака не застала тогда меня врасплох!
Выходя из зрительного зала и рассеянно размышляя, был бы у меня хоть малейший шанс защититься от настоящего, а не киношного убийцы, я неожиданно столкнулся с Лидкой. Она, оказывается, тоже была на этом фильме, и тоже одна, сбежала от Бурого. Перекинулись парой слов, да и разошлись. Она меня не очень интересовала, я её – тем более. У меня сердце Любой занято, а у Лидки на уме парни постарше. Я ещё посмотрел по сторонам, когда расходились, нет ли кого‑нибудь из знакомых, не хватало ещё из‑за этой случайной встречи с ревностью Бурого потом столкнуться.
Никого я тогда не заметил, но потом оказалось, что свидетели того, как мы вместе с Лидкой выходили из кино, всё же были.
На следующий день в школе на второй перемене меня вызвали в туалет на третьем этаже, где обычно происходили “разборки”. Перед сортиром – возбуждённая толпа, но внутрь, как обычно в таких случаях, никто не заходит, для “разборки” один на один должно быть достаточно места. Передо мной расступились, образовали коридор, по которому я пошёл с тяжёлым сердцем, как на эшафот. Сашку, увязавшегося было за мной, у дверей задержали.
Зашёл. В туалете – Бурый и ещё пара шестёрок Тайсона. Самого Тайсона нет, и то ладно. А с Бурым была надежда объясниться без мордобоя, не дурак же он, должен понять, что ничего у меня с его Лидкой было, да и быть не могло.
Я твёрдо решил примерно так всё и сказать Бурому и почему‑то верил, что разговор получится, что драться не придётся. Поэтому не очень испугался, даже когда Бурый, выплюнув недокуренный “бычок”, шагнул ко мне навстречу. С тем самым вопросом, отвечая на который, я и получил в морду.
Супермен хренов. Так лихо уходил от бешеных наскоков киношных бандитов, а в жизни пропустил простейший, вполне предсказуемый и совсем не быстрый удар.
Удар был не только довольно медленным, но и слабеньким, “сопливым”, как выразился бы Олег. Сам я умел бить гораздо сильнее. Ситуация была, прямо скажем, не смертельная. И, скорее всего, после пары моих ответных оплеух она бы благополучно разрядилась. Если бы из‑за дикой боли от случайно прикушенного языка я не потерял над собой контроль.
Не смотря на боль от следующего удара уйти уже успел, рефлексы, которые так здорово выручали меня в кино, сработали наконец и в жизни. Чуть качнулся вперёд и влево, убирая голову с линии атаки, “проводил” левой рукой пролетевший мимо удар, правой прихватил пошатнувшегося Бурого за шею. Не останавливаясь, крутнулся ему за спину, рванул его голову по кругу следом за собой, одновременно поворачивая его тело, как будто вращая штурвал…
Бурый улетел головой вперёд, с грохотом снося по пути хлипкую фанерную перегородку между унитазами и один из унитазов. И как‑то неуклюже стал там ворочаться в груде обломков, безрезультатно пытаясь встать на ноги…
Мои глаза всё ещё заливала пелена боли от прикушенного языка, но боль постепенно отпускала сознание, уходя на второй план и уступая место противному страху. А вдруг я сломал Бурому что‑нибудь? А вдруг падая, он сломал себе шею, ведь он “снёс” унитаз головой?!
“Айкидо – гуманное искусство, его приёмы выглядят мягко, но в каждой такой “мягкой” технике заключена возможность покалечить или убить. Бесконтрольное применение Айкидо равносильно бесконтрольному применению оружия, последствия могут быть такими же тяжёлыми…”
Много раз слышимые слова Олега прозвучали тогда в моём мозгу как тяжкий упрёк. Дескать, что же ты? Я доверял тебе и надеялся, что ты парень с головой. А ты эту голову потерял от первой же зуботычины…
“Придётся драться — не пытайтесь броски делать. Лучше морду набейте. А то ещё упадёт человек виском или позвоночником на что‑нибудь твёрдое, на какую‑нибудь скамейку или ступеньку, потом сами же себе простить не сможете. А в крайнем случае – пусть вам морду набьют, не велика беда. Боевая техника Айкидо – для спасения жизни, а не для школьного мордобоя…”
Что же я наделал, думал я тогда, холодея. Не в силах оторвать взгляда от беспомощного, покалеченного, как мне показалось, Бурого.
Ничего на самом деле страшного с Бурым не случилось, но страх не прошёл даже тогда, когда стало понятно, что противник мой цел. Беды не случилось, но она могла случиться. Из‑за боли и неожиданности я пару секунд действовал “на одних рефлексах”, во всю силу. А ведь уже тогда знал, к чему могут приводить действия “во всю силу” человека, хоть немного владеющего Айкидо. Один раз мне уже довелось увидеть это воочию, и потом множество раз воображение прокручивало в голове подобные жутковатые картинки. А тут я вдруг понял, очень остро понял, что такое же могло только что случиться на самом деле…
Олег считал меня в своей секции самым “интеллигентным” (в не очень хорошем смысле этого слова). Называл полушутя “воспитанным мальчиком”, “домашним ребёнком”. Досадовал, что я был совершенно не способен даже на то, чтобы просто ударить своего обидчика. “Нельзя же так, Максимка, — иногда говорил мне, — об тебя чуть ли не ноги вытирают, а ты только улыбаешься. Да то, что улыбаешься, ещё ладно, улыбнуться можно ведь и так, что любой ухарь язык свой проглотит и усохнет, но ты ведь виновато улыбаешься, а они и рады. Они не понимают, что тебе стыдно за них. Да и за себя, за свою робость – тоже, наверное?”
Однажды он в очередной раз услышал, как пацаны в раздевалке соревнуются друг с другом в остроумии. Направленном, естественно, в мой адрес. Зачинщиком развлечения, уже ставшего привычным, был, как всегда, придурок, давно меня невзлюбивший и с тех пор целенаправленно пытающийся сжить со света. Пацаны всё больше входили во вкус, а мои вялые попытки что‑то отвечать им лишь вызывали у остряков новые приступы веселья. Олег отозвал тогда меня в сторону и сказал жёстко и зло, что на него совершенно не было похоже: “Что ты за размазня такая? Соберись, разозлись, ты же мужик! Твоими же руками подковы можно ломать! Дай ему чертей! Прямо сейчас!”
Честно говоря, Олег сказал тогда не “чертей”, а совсем другое слово. Специально сказал, наверняка для того, чтобы шокировать меня, не допускавшего и мысли, что мой тренер может выругаться в моём присутствии. Это слово должно было вывести меня из ступора, действительно разозлить.
Не помог и тот разговор. Не мог я себя заставить “дать чертей”. Тем более, что задевали меня в основном на словах, переходить к действиям явно побаивались. То, что моими руками “можно подковы ломать” – это Олег, конечно, загнул, но сила в руках действительно водилась, незаметно как‑то за пять лет занятий Айкидо я из хилого пацанёнка превратился в “здоровенного парня”, как сказала как‑то мама. Да и техника у меня была неплохая, это тоже все знали.
Недавно Олег предложил мне аттестоваться на 2–й кю, но я не захотел, постеснялся, в нашей группе ни у кого выше 3–го пока не было. Олег не настаивал. “Ну и ладно,” – сказал он тогда, — “действительно, зачем торопиться? Все эти кю и даны ничего на самом деле не значат, дипломом, справкой о том, что ты “крутой”, голову не прикроешь, если по этой голове кто‑то ударит. Имеет значение лишь то, что умеешь на самом деле, на что готов в данный момент”.
Умение у меня было, это знал и я сам, знали и все наши пацаны. А вот насчёт готовности… Тут дела обстояли неважно.
Года полтора назад появился у нас в клубе один парень, мой ровесник. Несмотря на свой юный возраст выглядел он сильно тёртым жизнью, в повадках его было что‑то агрессивное и в то же время — трусливое, шакалье. Он был мелочен и жесток, любил поиздеваться над кем‑нибудь послабее, когда не было опасности получить сдачи. Физически он был намного слабее меня, а в Айкидо, да и вообще в боевых искусствах был полным “бараном”, и в драке со мной ему бы совершенно ничего не “светило”.
Но он очень быстро меня раскусил, понял, что несмотря на своё умение я вовсе не стремлюсь к дракам, стараюсь избежать не только драк, но и вообще любых конфликтов, даже словесных, а если такие конфликты всё же случаются, тут же теряюсь и уступаю. То есть был я по его глубокому убеждению полным “чмом”, и он, пользуясь безнаказанностью, взялся изводить меня, проявляя при этом большую настойчивость и изобретательность.
Если раньше я шёл на тренировку как на праздник, с нетерпением ждал и не мог дождаться следующей, то теперь всё совершенно изменилось. Теперь я шёл не на праздник, а на пытку. Я чуть ли не молился про себя, чтобы этот гадёныш заболел или вообще попал под трамвай (что было, то было, действительно порой мне этого хотелось), но болел он редко.
Издевательства надо мной доставляли ему особое наслаждение, гораздо большее, чем над каким‑нибудь малышом. И были, кроме того, гораздо безопаснее, за малыша наши ребята запросто могли заступиться, такое уже случалось, и заступничество это было жёстким. Но заступаться за меня никому не приходило в голову. А самому за себя заступиться у меня ну никак не получалось! Словесные дуэли с ним, острым на язык, знающим множество похабных шуток, я безнадёжно проигрывал. А просто дать ему, как выразился Олег, “чертей” заставить себя, несмотря на все унижения, не мог.
Самое обидное было то, что наши ребята, с которыми у меня всегда были хорошие отношения, даже мой закадычный друг Сашка, часто смеялись, слушая, как он изводит меня. А иногда и принимались помогать ему. Наверное, они вовсе не стремились по–настоящему меня обидеть, просто веселились, но легче от этого не было.
Звали его, кстати, как и меня, Максимом. И то, что нас с ним называли одинаково, почему‑то ему больше всего не нравилось. В первую же неделю своего пребывания у нас в клубе он попытался расставить точки над “і”. “Что? Ты – Максим? Какой же ты Максим?! Максим – это я! А ты будешь у нас “Дебил”! Дебил! Ха–ха–ха!”.
Я тогда сказал неуверенно и как‑то просяще: “Заткнись, а то в лоб сейчас получишь!” Надо было не говорить, а действительно дать. Я должен был тогда, просто обязан это сделать. Но я спасовал, и мой тёзка мгновенно почувствовал своим безошибочным шакальим нюхом, что опасность ему не грозит. И с бешеным напором принялся развивать успех.
“Что ты сказал, Дебил? Я в лоб получу? От тебя, от Дебила? Дебил, ой, ну не надо, не бей меня, Дебил! Мне же больно будет! Ну не надо, Дебилушка, я больше не буду! Ну будь человеком, Дебил!” И он опять засмеялся своим гнусным, противным смехом. И ребята тоже стали смеяться! И Сашка!
Потом он упорно называл меня только Дебилом, добиваясь, чтобы это “погоняло” приклеилось ко мне навсегда. И кое–чего добился. Среди тех, с кем я давно вместе занимался, кличка всё‑таки не прижилась, но новички, попадавшие в наш клуб, тоже стали иногда обращаться ко мне “Дебил”, что вызывало у Максима приступы бешеного веселья.
Олег наблюдал за всем этим кошмаром как бы со стороны, не вмешивался, ждал, когда же проснётся во мне самолюбие. Я видел, что его самого просто подмывает выгнать из клуба или хотя бы поставить на место этого недоумка, но он считал, что разобраться с ним должны сами ребята, в первую очередь – я. Он не раз и не два намекал мне, а то и прямо говорил, что я должен научиться сам решать свои проблемы, а не надеяться на няньку, на то, что рядом окажется кто‑то, кто спасёт меня от последствий моей же трусости.
Один раз я всё‑таки чуть не сорвался. Максим явно перегнул тогда палку, затронул моих родителей, стал нести какую‑то похабщину про причину их развода. Кровь ударила мне в голову, я прыжком сшиб его с ног, прижал коленом его голову к полу и… И тут же опомнился, пришёл в себя в мгновенно наступившей тишине, обнаружив, что был уже готов в полную силу нанести “добивающий” удар.
“Дай ему, дай, ” – спокойно и безжалостно сказал тогда Олег. Я с ужасом посмотрел на него. Неужели он не понимает, что я чуть было не проломил Максу грудную клетку? Ведь я готов был не просто ударить, а жёстко вложить в удар весь вес, как сам Олег сделал это когда‑то…
Я потом спросил об этом у Олега. И нарвался на ответ, которого от него никак не ожидал. “Да ты что, Макс? Ты что, великим мастером считаешь себя, мастером, способным убить одним ударом? Ну ты даёшь!” И он как‑то очень обидно засмеялся.
Этого я уже не выдержал. Когда издевается и высмеивает тебя какой‑то гад, это обидно, но понятно, гад – он и есть гад. Но когда тебя высмеивает тот, кому ты больше всех доверяешь?!
“Смеётесь, да?! Удар у меня слабый, да?! А почему же сами под удар мой никогда не становитесь?! Слабо?! Так это вам слабо! А его цыплячью грудь я что, проломить бы не смог?!”
Дело в том, что Олег заставлял иногда ребят бить себя в живот, в напряжённый брюшной пресс. Пацаны били с азартом, от души и восхищались, какой “железный” пресс у нашего тренера. Олег с некоторого времени под мои удары действительно перестал становиться. А не так давно встал, но попросил, чтобы я ударил “вполсилы”. Я ударил тогда и неожиданно почувствовал, что Олег вовсе не такой уж “непробиваемый”, как мне по малолетству казалось, что теперь я, если бы захотел, вполне мог бы своим ударом “пробить” даже его.
Это новое ощущение было совершенно непривычным, радостным и немного пугающим. Как будто в руки мне попало оружие, которое я долго считал игрушечным, а оно вдруг оказалось боевым и неожиданно мощным.
И вот, я выпалил всё это Олегу и тут же замолк, не зная, куда деваться от стыда. Тоже, нашёл, перед кем ударом своим хвастаться! Да ещё попрекнул Олега, что ему “слабо”! Идиот! Действительно дебил! Теперь Олег, наверное, и разговаривать‑то со мной вообще не захочет.
Но Олег почему‑то не рассердился. Он со странным интересом, как‑то оценивающе взглянул на меня. И тут же опять засмеялся, на этот раз совсем не обидно.
“Максимка. Удар у тебя – действительно что надо, мало у кого такой в твоём возрасте. У меня, по крайней мере, – не было точно, хотя я боксом тогда занимался, причём довольно серьёзно, и удара моего боялись. Удар у тебя страшный, но не обязательно ведь каждый раз полностью вкладываться в него. Дал бы слегка – ничего бы этому недоумку не было, но память осталась бы надолго. Рёбра ему ломать – это, конечно, лишнее. А вот намять их хорошо – явно бы не помешало. Ну да что теперь говорить. Теперь он, я так думаю, трогать тебя больше не будет. Этот ухарь по–крупному рисковать не любит. А сегодня он понял, наверное, что с тобой он рискует именно по–крупному. А я вот не сразу это понял, старым, видно становлюсь, нюх теряю. При мне чуть пацана не угробили, а я и не заметил”.
Я тогда бросился в спор, стал извиняться, городить какую‑то ерунду, убеждать Олега, что он вовсе не старый, а я в следующий раз обязательно ударю Макса! Вполсилы, как положено… Олег опять стал смеяться, отшучиваться. Но глядел на меня как‑то грустно.
Потом я с нетерпением ждал, когда Максим снова ко мне привяжется, и я наконец ударю его, докажу Олегу и себе, что кое‑что могу. Но Макс, видимо, и правда почувствовал тогда что‑то неладное. И совершенно отстал от меня после того случая. А вскоре и вообще перестал появляться в клубе.
Так и не смог я ударить Макса. Даже Макса, которого ненавидел всем сердцем и искренне желал ему оказаться перерезанным трамваем.
Не мог я ударить человека. Даже тогда, когда тот вполне этого заслуживал. Не знаю, почему, страх какой‑то наваливался, противное оцепенение. Казалось, что после того, как ударю, произойдёт что‑то нехорошее, то, что потом нельзя будет исправить. Боялся я, наверное, не столько мести противника, сколько самого себя, как будто чувствовал, что вместе с этим первым ударом внутри у меня сгорит какой‑то важный предохранитель, исчезнет запор, не дающий вырваться наружу чему‑то тёмному, звериному, тому, что было у меня в тайниках души. Мне казалось, что если эта тёмная, звериная сила хотя бы раз сумеет вырваться, потом её уже ничем не остановишь. Я ужасно стыдился даже перед собой и боялся этой дремавшей где‑то глубоко внутри меня чёрной и беспощадной силы. Но знал, что она есть, потому что иногда даёт о себе знать, всплывает из тайников подсознания, туманит мозг, вызывает желание убить. Обычно такое происходило, когда я сталкивался с какой‑то несправедливостью, чужой жестокостью, когда, например, какие‑нибудь гадёныши мучили кошку. Тогда мне хотелось их по–настоящему убить, и я с ужасом ощущал, что убивал бы я их с удовольствием.
Однажды я поделился этим знанием о своей второй, тайной сущности с Олегом. Но тот опять только посмеялся надо мной. А потом быстро объяснил (он куда‑то спешил, и на долгий разговор у него не было времени), что всё это дремлющее внутри тёмное и звериное, чего я так испугался, есть у каждого человека. Это первобытные инстинкты, оставшиеся у человека с тех древних времён, когда ему приходилось бороться за своё существование, когда чтобы выжить, надо было постоянно кого‑то убивать. Сейчас времена совсем другие, но биологическая природа человека не изменилась, биологически человек так и остался зверем. А от настоящих зверей отличается только тем, что способен контролировать свои звериные инстинкты, в том числе и инстинкт убийцы. А потом он сказал, жёстко, глядя в упор мне в глаза, что моя проблема вовсе не в том, что я могу не сдержать первобытные инстинкты и пооткручивать в результате головы мучителям кошек, а наоборот, в моей элементарной трусости, из‑за которой я не могу просто набить морду этим юным палачам.
На этой “мажорной” ноте он и ушёл, оставив меня стоять с полыхающими щеками, задыхающимся от гнева. В тот момент мне хотелось убить даже Олега. Самое обидное было то, что он был полностью прав. А говорил со мной жёстко, высмеивал меня вовсе не со зла, наоборот, от желания мне помочь, сыграть на самолюбии, разозлить, заставить почувствовать себя мужчиной, способным иногда противостоять злу. А для этого, он считал, неплохо уметь иногда пробудить злость в себе. Он не верил в Добро, неспособное разозлиться ради сражения со Злом.
Самому ему вполне удавалось, когда это было нужно, мгновенно пробуждать в себе праведную злобу, действовать хладнокровно, решительно и беспощадно.
При столкновении со Злом Олег совершенно преображался и становился просто страшен. Для тех, конечно, кто пытался творить Зло. Особенно когда Зло это было направлено на кого‑нибудь из детей. Тогда он забывал про жалость и просто уничтожал это Зло.
Я дважды был свидетелем таких случаев.
Уничтожение зла
Впервые это произошло в мой первый год занятий у Олега, в то время мне не было ещё и одиннадцати.
Было самое начало летних каникул, и наша детская группа почти в полном составе и во главе с тренером Олегом ехала в автобусе, возвращаясь из зоопарка. Олег часто вывозил свою младшую группу куда‑нибудь по воскресеньям: в гидропарк, на какую‑нибудь выставку, в кино. Я всегда участвовал в таких поездках. Обычно ребят было немного, но в тот уже совершенно по–летнему жаркий день в зоопарк поехали почти все.
Возвращаясь, мы оживлённо галдели, делясь впечатлениями, гримасничали, изображая обезьян, иногда начинали слегка толкаться, в общем, “оттягивались” от души. Настроение было отличное, автобусная давка и духота не могли его испортить. Впереди было огромное, бесконечное лето, свобода, куча всяких интересных дел. Некоторые пассажиры были недовольны тем, что мы “балуемся”, но Олег не вмешивался, он не хотел гасить нашу радость. Он считал, что мы ведём себя вполне прилично, как нормальные, живые дети и никому в автобусе не мешаем, о чём он спокойно и сообщил недовольным пассажирам. Казалось, что пассажиры приняли это к сведению и согласились с Олегом. А кто не согласился, те по крайней мере вроде смирились с тем, что им какое‑то время придётся потерпеть возле себя шумную жизнерадостную компанию.
Но оказалось, что смирились не все.
Когда Илюшка, один из самых маленьких наших мальчишек, стал изображать, как ревёт проголодавшийся тигр, какой‑то подвыпивший угрюмый мужик неожиданно влепил ему сильный подзатыльник, так, что у Илюшки мотнулась голова, и он стукнулся лбом о поручень. А этот мужик заорал Олегу, чтобы Олег “унял своих ублюдков, а то он им сейчас…” Что именно собрался “нам сейчас” сделать мужик, договорить он не успел. Олег ужом ввинтился в толпу и, протиснувшись к мужику вплотную, молча ударил его коленом в пах.
Никто из пассажиров ничего не понял, даже большинство наших ребят не заметили этого короткого удара, возможно, что я, стоявший совсем близко, был единственным, кто это увидел. У мужика подкосились ноги, он не упал только потому, что в автобусе было тесно, да и Олег его стал поддерживать. Мужик судорожно хватал воздух разинутым ртом, глаза сделались безуумными, лицо, только что бывшее багровым, побелело. А Олег неожиданно очень громко закричал: “Водитель! Остановите автобус! Человеку плохо! Остановите немедленно! Ну что вы смотрите?! Расступитесь, он сейчас блевать начнёт!” Последние слова тут же возымели действие, перед Олегом, волочившим сквозь плотную толпу мужика к двери, мгновенно возник коридор. Олег как мешок с картошкой выгрузил мужика на асфальт, вскочил в автобус и бодро крикнул: “Поехали! Всё нормально! Перебрал человек малость!”
Пассажиры, сразу забывшие про “невоспитанных детей”, начали судачить на тему о том, до чего доводит пьянство. Может, кто‑то из них и заподозрил неладное, но что именно произошло, так никто и не понял. Олег, не вступая с пассажирами в разговоры, подошёл к Илье, заглянул ему в глаза и тихонько спросил: “Ну как ты, малыш? Не очень больно?”
Илюшка растерянно захлопал ресницами, он не сразу понял, о чём его спрашивают. Ошарашенный стремительно развивающимися событиями, он, как и все мы, уже успел совершенно забыть про тот подзатыльник, с которого всё и началось. Олег осторожно ощупал его голову, посмотрел, нет ли шишки, убедился, что вроде всё в порядке, облегчённо вздохнул и принялся энергично командовать, продвигая нас к выходу, мы подъезжали к нашей остановке.
Второй случай был гораздо серьёзней и произошёл прошлым летом.
Наша группа была тогда в Крыму. До этого мы выезжали летом в Крым “дикарями”, со своими палатками, продуктами, посудой и останавливались вдали от цивилизации, на западной оконечности Крыма, в Бухте. Но в тот раз Олег решил попробовать отдохнуть “цивильно”, в приморском городе. Ему удалось договориться с директором одной из школ, и мы ночевали в классе, из которого вынесли парты и вместо них расставили кровати. А днями пропадали на пляжах, гуляли по очень красивому, утонувшему в зелени городу, иногда выезжали на экскурсии в разные интересные места Крыма.
На одной из таких экскурсий всё и случилось.
Выехали мы рано утром и, выйдя из автобуса, долго пешком таскались по горам, Олег заставлял нас любоваться и восхищаться окрестными пейзажами. Места вокруг были действительно на удивление красивые, некоторые пацаны на самом деле иногда просто подвывали от восторга, часто щёлкали своими фотоаппаратами. Но через несколько часов навалилась тяжёлая усталость, солнце пекло немилосердно, горы были довольно крутыми, и к концу перехода только один Олег сохранил бодрость, крутил головой вправо и влево, то и дело отбегал в сторону, чтобы поймать своей “мыльницей” наиболее удачный ракурс. У остальных сил хватало только на то, чтобы еле волочить отяжелевшие ноги, и народ уже обращал мало внимания на раскинувшиеся вокруг живописные горные чудеса.
Примерно к полудню мы подошли к маленькому озеру с очень прозрачной водой. Ребята полезли купаться и тут же с визгом стали вылетать обратно. Вода была не просто холодной, на этой жаре она казалась ледяной, обжигала как огнём, и выдержать можно было только несколько секунд такого купания.
Нырнув несколько раз в эту обжигающую холодом воду, пацаны развалились в тени деревьев и принялись уничтожать свои “сухие пайки”. Рядом с нами расположилось ещё несколько групп туристов. Неутомимый Олег после купания заявил, что хочет во время привала подняться на соседнюю “сопку”. Идти с ним вызвался только я один, остальные совсем разомлели. Олег строго наказал, чтобы до нашего возвращения никто ни на шаг не отходил от озера, и мы отправились.
По пути мы немного поспорили, с какой стороны лучше забраться на эту заросшую кустарником и деревьями горушку. Я доказывал, что лучше с северного, более пологого склона, Олег возражал, объяснял, что северный склон сильнее зарос, и там будет трудно продираться сквозь заросли, к тому же тропинка, по которой ходят умные (не чета некоторым) люди, огибает “сопку” именно с юга. Кончилось тем, что мы решили проверить, кто быстрее заберётся туда, каждый, естественно, своим маршрутом.
Забыв об усталости, я рванул наверх. И очень скоро убедился, что Олег прав (как всегда!) и что умный человек действительно никогда не пойдёт выбранным мной путём. Из‑за тупого упрямства я ещё некоторое время пытался продираться сквозь совершенно немыслимые заросли, царапая об колючки руки и ноги, оставляя на них клочки видавшей виды футболки, но наконец сдался. Присел отдышаться, передохнуть и наметить пути отступления, потому что не совсем представлял себе, как я из этих джунглей выберусь.
Когда я наконец собрался с духом идти назад, вдруг услышал негромкий шум, кто‑то продирался по тем же местам, по которым только что шёл я. Меня заело любопытство узнать, кто же это ещё один такой “умный”, и я осторожно выглянул из‑за кустов.
Оказалось, что “умный” шёл не один. Шёл молодой здоровенный мужчина и вёл перед собой, держа за локоть, мальчишку на пару лет младше меня. Я сразу почувствовал, что что‑то неладно. Мужик как‑то нехорошо, воровато оглядывался, а когда они проходили недалеко от меня, мальчик повернул к нему голову, собираясь что‑то спросить, и я услышал, как мужик прошипел придушенным шёпотом: “Тихо, щенок! Кишки выпущу!”
У меня похолодело всё внутри от страшного предчувствия. Я перестал дышать, вжался в землю и стал лихорадочно соображать, что же делать. Справиться с тем мужиком, самому заступиться за мальчишку было немыслимо, даже и без ножа он бы в секунды одной левой нас с тем пацаном прикончил. Вот если бы Олег был рядом! Может, позвать Олега? Он должен услышать, тут совсем недалеко. Но пока Олег будет сюда продираться, этот медведь действительно вполне успеет нам обоим “кишки выпустить” и уйти зарослями.
Пока я размышлял, мужик с мальчиком остановились метрах в пятнадцати от меня. Изо всех сил стараясь не шуметь, я отполз чуть в сторону, чтобы лучше их видеть. Мужик всё так же воровато озирался кругом и прислушивался, а мальчишка, глядя на него круглыми от ужаса глазами, судорожно стягивал с себя одежду. Когда он остался совсем голым, мужик что‑то коротко приказал ему, и пацан покорно опустился перед ним на колени.
Тут я не выдержал. Уже не думая о том, что будет сейчас со мной, я вскочил на ноги и пронзительно заорал срывающимся от отчаяния голосом:
— Оле–е-е–г Иванови–и-и–ч! Скорее сюда! Быстрее! Игорь! Заходи слева! Стас! Окружай гада!
Мужик резко повернулся ко мне, в руке у него и в самом деле блеснул нож. Выражение его лица явно говорило о том, что он разгадал меня, понял, что никаких “олегов, игорей и стасов” поблизости от нас нет, и сейчас он начнёт меня потрошить. Я почувствовал в ногах противную слабость, почувствовал, что никуда не смогу от него убежать, буду так же, как тот несчастный пацан – с бессильным ужасом, не отрываясь, глядеть, как он подбегает, замахивается ножом…
В это время заросли слева от меня как будто взорвались, и из них с треском вылетел Олег. И, не останавливаясь, бросился к мужику. Я ещё успел тупо подумать, как это он умудрился за одно мгновение прибежать сюда аж с того склона горы, а из горла сам собой рванулся отчаянный крик: “Олег, у него нож!”
От отчаяния я даже назвал его просто по имени, без отчества. Первый, и пожалуй – единственный раз в жизни. Не было времени на вежливость.
Олег притормозил совсем рядом с мужиком и как‑то очень спокойно, негромко сказал: “Вижу, Макс.” И так же негромко, но очень уверенно и властно добавил: “Игорь!” И глазами показал за спину мужику, дескать, заходи сзади, отвлеки. Это было до того правдоподобно, что даже я, отлично знавший, что никакого “Игоря” здесь нет и в помине, невольно скосил глаза, пытаясь увидеть этого загадочного “Игоря”, которого сам же только что и придумал. Наверное, это же сделал и мужик с ножом.
Поэтому ни он, ни я не увидели начало того бешеного скачка, я успел заметить только конец его, когда неизвестно откуда взявшимся прутом Олег резко хлестнул мужика по глазам. Хлестнул, уже завершая прыжок, уже подлетая вплотную, блокируя вскинутую руку с ножом и тут же вкручиваясь всем телом ему за спину…
Это осталось в моей памяти каким‑то неестественно замедленным, тягучим, хотя на самом деле всё произошло, наверное, почти мгновенно. Вот Олег со всего размаха, не останавливаясь, рванул захваченную руку с ножом вниз и вокруг себя. Мужик должен был от этого мощного рывка побежать вокруг Олега, пытаясь спасти равновесие. Но что‑то происходило совсем не так, как на тренировке. Мужик был намного, как минимум раза в полтора тяжелее Олега, и он не побежал, а лишь едва покачнулся, сделал совсем небольшой шаг. Олег стал поворачиваться в другую сторону, выкручивая руку с ножом навстречу мужику, делая “коте гаеши”. С огромным трудом, но Олегу удалось бросить мужика, вернее, повалить на землю. Бросок вышел совсем не таким красивым, как на тренировках, но всё же Олег сумел сделать этот бросок.
А вот удержать внизу поверженного противника уже не сумел.
Противник этот оказался не только сильным как медведь, но и неожиданно быстрым и ловким, несмотря на свои размеры. После падения он, не останавливаясь, кувыркнулся, вырвал руку с ножом из захвата Олега, и, опёршись другой рукой о землю, стал подниматься.
Я сразу понял, что Олег не сможет помешать ему встать, не хватит веса, не хватит силы. Бросился к ним, точно зная, что не успею, а проклятое воображение рисовало мне продолжение схватки: вот этот медведь, не обращая внимания на повисшего на нём Олега, встаёт, хватает его левой рукой, а правой по рукоять всаживает нож ему в бок. Но я бежал, хотя и знал, что помочь Олегу не смогу, что когда я добегу до них, всё уже будет кончено.
Когда я добежал, всё и в самом деле было уже закончено. Но совсем не так, как нарисовало мне воображение. Олег не стал виснуть на поднимающемся противнике. Он просто упал ему навстречу, всем телом, всем своим весом всаживая локоть ему между лопаток. Раздался хруст, как будто сломали завёрнутую в мокрую тряпку ветку. Олег, чуть приподнявшись, резко ударил локтем ещё раз. Потом вскочил и ударил ногой по затылку, втаптывая, вколачивая голову в землю. И опять, всем весом, вкладывая всю силу тела и распрямляющейся ноги – втаптывающий удар ступнёй в шею. Опять раздался противный хруст, голова мужика неестественно запрокинулась, он забился в конвульсиях.
Мальчишка всё ещё стоял на коленях и глядел на Олега с ужасом едва ли не большим, чем на своего недавнего мучителя. Его била крупная дрожь, он был близок к истерике. Олег взял его под мышки, поднял на ноги, встряхнул, легонько шлёпнул пару раз ладонью по щекам, потом прижал его белобрысую голову к своей груди и, похлопывая по спине, стал успокаивать: “Ну, всё–всё. Всё хорошо. Ничего же не случилось. Всё, малыш, всё, не тронет он тебя”. Мальчишка зарыдал. Олег как куклу передал его мне в руки и сказал: “Успокой и помоги одеться”.
Успокой! Легко сказать! Кто бы меня самого успокоил! Из всех нас действительно спокойным был только Олег. Даже мертвец (я сразу понял, что мужик уже стал мертвецом), и тот всё ещё продолжал как‑то нервно подёргиваться.
Кое‑как помогая пацану натягивать одежду, я, чтобы отвлечь мальчишку, стал его довольно назойливо расспрашивать. Обо всём, что приходило в голову. Как его имя, с кем он сюда приехал и тому подобную ерунду. Олег одобрительно кивнул мне.
Пацан, захлёбываясь от плача, всё же старался отвечать. Что зовут его Рома, живёт он в Харькове, а здесь он с родителями в группе “цивилизованных” туристов, с экскурсоводом. Что на привале у озера он отошёл “по нужде” в кусты, и тут этот… (Рома так и не смог подобрать нужного слова, видно, как и я, был “домашним мальчиком” и не мог “выражаться” при взрослых), этот… схватил его, пригрозил ножом и потащил в заросли…
Мальчишку продолжали сотрясать рыдания, но всё‑таки он явно приходил в себя. Наверное, на него подействовал очень уж спокойный и невозмутимый вид Олега, как‑то деловито и обыденно возившегося с трупом. Отвечая на мои настырные вопросы, Рома искоса поглядывал на возню Олега, поглядывал с растерянностью и при этом с явным любопытством. Олег, перехватив один из этих взглядов, опять сказал, довольно на этот раз сердито: “Ну всё, я сказал! Говорю же, не тронет он тебя! Он из больницы не раньше, чем через полгода выберется, да и после этого будет всю жизнь на костылях ползать!”
Что он несёт? Какая больница? Какие костыли?
Наверное, это же подумал и Рома и от неожиданности даже всхлипывать перестал.
— А р–разве он не?.. А разве в–вы его не?.. – заикаясь, нерешительно проговорил Ромка.
— Что “он не”? Что “я его не”? Хочешь спросить, не убил ли я его? – сварливо спросил Олег. – Успокойся, жив он. Видишь, как со страху обделался? Стал бы он так пугаться, если бы был мёртвым?
По–моему, глупее “доказательства” придумать было невозможно. Но Ромка, как ни странно, сразу поверил, что его мучитель жив. Мужик ведь и в самом деле “обделался”, чтобы в этом убедиться, и смотреть не надо было, воняло от него как от выгребной ямы. Значит, действительно страшно испугался. Ромку родители, наверное, ещё больше, чем мама меня, берегли от преждевременных знаний о грубых реалиях, о том, что “обделаться” может и труп, мальчишка явно не знал. Значит испугался. А раз испугался, значит жив.
Рому это известие, по–моему, не очень обрадовало.
— А что, он слышит, что мы говорим? – прошептал он. Видно было, что Ромка опять испугался, ему показалось, что мужик, который так и не выпустил из руки нож, сейчас вскочит и бросится на нас.
— Да нет, вряд ли, — как можно более равнодушно ответил Олег – Без сознания он сейчас. В больнице очухается, да и то явно не сегодня. Ну что, пошли?
У Ромки явно остались сомнения, стоит ли вот так просто оставлять лежащего с ножом. Но он промолчал, очень уж обыденный, даже скучающий вид был у Олега. Глядя на него, Ромка, похоже, пришёл к выводу, что Олегу приходится чуть ли не по несколько раз в день вот так, как сейчас, “укладывать в больницу” таких вот нелюдей, это дело до смерти ему надоело, но толк в нём он знает. Поэтому Ромка, немного поколебавшись, решил, что волноваться и в самом деле больше не стоит.
Пока я помогал Ромке одеваться и заговаривал ему зубы, Олег успел обшарить спортивную сумку убитого (что мужик был всё‑таки убит, сомнений у меня не было никаких), вытащил оттуда несколько пачек сигарет, распотрошил их и обсыпал всё вокруг табаком. А сейчас, на ходу, он продолжал разламывать оставшиеся сигареты и высыпать табак под ноги. Ромка с любопытством следил за его действиями.
— Отсюда “скорую” не вызовешь, мобильники здесь не берут, – объяснил Олег – позвоню потом, от шоссе. А врачи сами его в этих зарослях не найдут. Вот и делаю след, чтобы собака к нему вывела.
Пацан поверил и этому бредовому “объяснению”! Его наивность, легковерие и полное незнание жизни просто поражали и в то же время радовали. Если бы не это легковерие, может, до сих пор был бы ещё в истерике. А так он уже почти успокоился.
Но какая наивность! И это меня Олег дразнит “домашним мальчиком”! А кто же Ромка тогда?
— А скажите, пожалуйста… — Ромка решился задать вопрос, который мучил его – Если бы не вы… Если бы вы не помогли мне… Он, что?.. Он… убил бы потом меня?..
Ромку опять затрясло, но Олег, казалось, не обратил на это никакого внимания.
— Да нет, ну что ты! – фальшивым беззаботным тоном отозвался мой тренер, – Он гад, конечно, но не убийца. Так, попользовался бы и отпустил. Этот – не убийца. Но среди таких гадов бывают и убийцы. Так что малыш, будь осторожен и больше таким, как он, не попадайся.
Ромка, кажется, всё‑таки понял, что означало это “попользовался бы”, а может, мужик успел объяснить ему, что собирался с ним сделать. Ромку передёрнуло от отвращения, но он опять успокоился. Он сразу и безоговорочно верил всему, что говорил Олег.
— Рома, у меня просьба небольшая к тебе, – Олег чуть поморщился. – Ты, пожалуйста, не говори никому… никому, понимаешь? Даже маме и папе, что там произошло. Дело это грязное очень, а если привлечь сюда милицию, дать делу ход, вся эта грязь на тебе же и на твоих родителях останется, тебя же потом дразнить этим будут. Тем более, что и не было ничего, не успел он ничего сделать. Да и мне, честно говоря, связываться с милицией страсть как неохота. Этот урод потом ещё в суде доказывать будет, что я без всякой причины на него напал, и что нож этот не его, а мой. В общем, забудь про это всё, как будто и не было ничего, хорошо?
Ромка очень серьёзно пообещал забыть, сказал, что всё понимает, не маленький, кому охота с такими уродами судиться? Что этот “урод” ни с кем уже судиться и никому ничего доказывать никогда не будет, Ромке, похоже, уже и в самом деле даже в голову не приходило. Он даже, когда мы уже подходили к озеру, попросил Олега, чтобы тот не забыл вызвать всё‑таки скорую к “уроду”. Олег так же серьёзно пообещал, что не забудет, и пацан совершенно успокоился.
На прощание Ромка спросил, откуда мы сами приехали, и Олег очень правдоподобно соврал, что из Ростова, что “нашему детскому дому” заморские “благотворители” выделили деньги, и его, Олега, вместе с лучшими воспитанниками отправили в Крым. Ромка с каким‑то жалостливым выражением взглянул на меня, видно было, что он хотел и меня о чём‑то спросить, но так и не решился.
Всё это происшествие на склоне “сопки” заняло буквально считанные минуты, и родители Ромки ещё не успели начать беспокоиться о только что отошедшем в сторону ребёнке. Ярко светило солнце, раздавались весёлые крики нашей “детдомовской” компании, пацаны уже успели придти в себя после перехода, и теперь азартно носились друг за другом между деревьями. Казалось, что весь недавний ужас просто мне померещился.
Но Олег свистком собрал экстренное построение, пересчитал ребят и объявил тридцатисекундную готовность к выходу. Говорил он совершенно спокойно, но что‑то в его голосе было такое, что пацаны даже не пытались спорить. Мы мгновенно похватали свои нехитрые пожитки и бодрым шагом двинулись в путь. Ромка, о чём‑то разговаривающий с родителями, проводил нас “понимающим” взглядом.
Отдохнувшие пацаны, шагая, весело горланили:
Я вчера нашёл щенка, да гусиного перо,
Да, обычного гусиного перо – удачный день!
Шёл я, выпимши слегка, всех тропинков поперёк,
А дело в том, что приглашён был на пирог…
Эту песню мы услышали, когда прошлым летом были в Бухте. От человека, которого Олег называл Яциком, а я сразу стал называть про себя Бардом. Ночами я иногда просыпался и слушал, лёжа в палатке, его странно тревожащие душу песни, которые он пел у разведённого неподалеку маленького костерка. Возле того костра обычно был и Олег. Я тогда ещё удивлялся, когда же Олег успевает спать, песни у костра продолжались часто до утра.
Днём Бард обычно не пел, только один раз по просьбе Олега устроил концерт для нас, пацанов. Песня про щенка запомнилась сразу и мы сразу включили её в наш “походный репертуар”. Петь во время пеших переходов мы начали ещё раньше. С лёгкой руки Гошки, пацана, которого все любили за весёлый и беззлобный характер, за стремление поделиться с другими радостью, то и дело переполняющей его певучую душу. Голос у Гошки не очень сильный, но чистый и звонкий, подпевать ему – одно удовольствие. Если Гошка начинал, через минуту пели, точнее – горланили, все. Даже те, у которых не было не только голоса, но и слуха. Главное – не это! Пели для себя, для души. Пели, чтобы веселее было шагать, чтобы чувствовать, что нас много и нам хорошо вместе.
Песни были разные. Про щенка с пером была одной из любимых, хоть и пели её не очень часто.
Нет, вы представьте, братцы: шустренький комочек,
В зубах – перо… Шарман! Чудесный документ!
И чую я – сказать мне шо‑то хочет,
И видить он, шо я – интеллихент…
При слове “интеллихент” многие, естественно, бросали хитрый взгляд в мою сторону. Но я не обижался. Мне сейчас было не до этого. Я смотрел на Олега, который быстро вёл нас и, кажется, был доволен, что народ настроен бодро, и подгонять его не надо.
И спросил я у щенка: “Как дела?” и “Как ваще?”
Он сказал: “Служу три месяца от роду при судьбе,
Жизнь собачья несладка, вижу сны из кислых щей,
А перо взял, шоб понравиться тебе!”
Нет, вы представьте, братцы: шустренький комочек,
В зубах – перо… Шарман! Чудесный документ!
И чую я – сказать мне шо‑то хочет,
И видить он, шо я – интеллихент…
Припев этот вызывал особое веселье ещё и потому, что все помнили, как какой‑то остряк пошутил, что под “шустреньким комочком” с пером Бард имел в виду Арнольда Шварценегера с зажатым в зубах ножом… У меня же в этот раз напоминание о ноже веселья не вызывало…
Так под эту песню мы и шагали.
Разумеется, никакую “скорую” вызывать Олег не собирался. Кратчайшей дорогой он вывел нас к шоссе, остановил проходивший мимо автобус, мы погрузились в него и поехали. Но поехали совсем не “домой”, как мы уже привыкли называть школу, в которой жили. Поехали мы совсем в другую сторону, в Симферополь. Я понял, что Олег продолжает заметать за собой, путать следы. Меня вновь охватила тревога за него. Замести следы мне казалось делом очень трудным, очень уж приметной была наша развесёлая компания.
Но ребята, видимо, почувствовали, что с Олегом что‑то не то, и вели себя в автобусе непривычно спокойно, тихо разговаривали, никакой возни, сопровождаемой воинственными воплями, не устраивали.
В Симферополе мы сразу направились к железнодорожному вокзалу. Олег разделил нас на три группы, назначил в них “командирами” самых старших из нас: меня, Сашку и Лёню. Дело было привычное, и никто этому не удивился. Но затем Олег дал неожиданное “боевое” задание, каждая группа должна была действовать “автономно”, сесть на электричку – каждая в отдельный вагон, самостоятельно и дисциплинированно доехать до “нашего” города, самостоятельно выйти, уйти с вокзала, и только на выходе Олег нас всех встретит.
— Сможете? Не подведёте? – серьёзно спросил он.
Ребята, гордые неожиданным поручением, наперебой стали уверять Олега, что смогут, не маленькие. Только один пацанёнок из самых младших спросил, озабоченно глядя на Олега, а где он сам в это время будет. Олег ответил, что тоже поедет в этой электричке, но отдельно от нас. Потом подумал и объяснил:
— Понимаете, девушка в четвёртый вагон села, симпатичная. Хочу познакомиться. Как вы, не против?
Ребята знали, что Олег не женат. Нельзя сказать, чтобы сильно переживали из‑за этого, но тут все понимающе заулыбались, закивали. Дескать, о чём речь, Олег Иванович, всё будет хорошо, мешать не будем, давайте, знакомьтесь, может, свадьбу потом всем клубом сыграем…
Доехали и в самом деле хорошо. Не было в электричке большой, шумной и очень запоминающейся компании юных “каратистов” с руководителем, которого уже, возможно, ищут менты. Ехало несколько маленьких стаек уставших и поэтому, наверное, спокойных пацанов, совершенно неприметных среди других пассажиров. Без всякого руководителя.
В тот день Олег ещё успел сгонять нас на пляж и разрешил купаться, сколько влезет. Благо, что море было тёплое, как парное молоко. К вечеру пацаны уже совершенно падали от усталости и после отбоя все очень быстро заснули.
Все, кроме меня.
Отступление автора
Уважаемый читатель!
Поскольку Вы дочитали книгу до этого места, а не отложили сразу её в сторону, я надеюсь, что что‑то в ней показалось Вам небезынтересным. Спасибо Вам большое за Ваш интерес! Я писал лишь о том, что волнует меня самого, и буду очень рад, если книга “зацепит” кого‑то ещё, если Вы не разочаруетесь, читая дальше.
Хочу только на всякий случай предостеречь Вас от слишком серьёзного восприятия того, что написано в книге. Книга эта – фантастическая. Почти все действующие лица и события придуманы. Поступки героев романа, их слова, мысли – это поступки, слова, мысли вымышленных персонажей, а вовсе не позиция автора. Сам я далеко не всегда согласен с моими героями (хоть они и вызывают у меня симпатию), никого не призываю бездумно брать с кого‑нибудь из них пример. Как вести себя в той или иной жизненной ситуации – личное дело каждого, дело его совести и убеждений.
Я далёк от того, чтобы навязывать читателям собственные убеждения. Или убеждения кого‑нибудь из моих героев. Тем более – религиозные. Религиозные взгляды персонажей романа – это такой же вымысел, как и сами персонажи. Прошу Вас не воспринимать слова и мысли придуманных героев как попытку автора создать новую религиозную доктрину или оскорбить чьи‑нибудь религиозные чувства.
С уважением,
Дмитрий Тедеев
Нормальные мужики
Мне не спалось. В дневной суете тот случай в зарослях как‑то отошёл на задний план. А теперь память вновь и вновь прокручивала всё происшедшее. И полностью, от начала до конца, и отдельные эпизоды. Вновь и вновь меня охватывал липкий, противный страх за Олега, а теперь, задним числом – ещё и за себя. Я только теперь сообразил, что если бы Олег не смог справиться с тем громилой, погиб бы не только он один. Нас с Ромкой, свидетелей, в живых тот выродок тоже никак бы не оставил. А ведь это едва–едва не случилось. Странно как‑то. Вот я лежу, думаю о чём‑то, чего‑то (по “интеллигентской” привычке) задним числом боюсь, хотя оно уже давно прошло. А ведь могло, вполне ведь могло случиться так, что я сейчас ни о чём бы уже не думал и ничего бы не боялся. И то же самое – Ромка. И Олег…
Олег неслышно подошёл к кровати, спросил шёпотом: “Максимка? Не спишь? Пойдём, посидим на улице немного?” Я тихо встал и, не одеваясь, в одних трусах вышел за Олегом на школьный двор. Мы сели на скамейку. Разгорячённое тело ласково обдувал прохладный ветерок, пахнущий морем, незнакомыми южными цветами, чем‑то ещё. Звенели цикады, ярко светила луна, и в серебристом волшебном свете, неузнаваемо преобразившем знакомый двор, я вдруг почувствовал себя… Даже не знаю, как сказать. Чужаком, гостем, что ли. Или даже нет, не то. Показалось вдруг, что сегодняшний случай, да и вообще вся моя предыдущая жизнь, весь наш мир, всё это привиделось, приснилось мне. Или даже не мне. А я вдруг попал в этот странный тревожный сон. А кто я такой на самом деле – не знаю, силюсь вспомнить и не могу. Чтобы вспомнить, надо проснуться, но я не хочу этого. Даже от мысли о том, что проснуться когда‑нибудь придётся, живот стягивает сосущим холодом. Потому что тогда весь этот двор, ласковый южный ветерок, лунное небо, Олег, мама, весь этот мир – всё исчезнет. Совсем исчезнет, даже в памяти ничего не останется. Кроме пустоты и боли…
Олег осторожно положил ладонь на моё плечо, и наваждение сразу схлынуло. Осталось лишь смутное чувство тревоги. Но тревога – это понятно откуда. Ещё бы ей не быть!
Я взглянул на Олега, как он? Олег выглядел спокойным. Он знал, что у меня есть вопросы к нему, которые я никак не мог задать днём. Он терпеливо ждал, когда я начну спрашивать.
Так и не дождался, стал говорить сам.
— Ты, конечно, понимаешь, что всё, что я там плёл Ромке про больницу и прочее – бред. А плёл для того только, чтобы не сломать пацана, убедить его, что ничего страшного не случилось и случиться не могло. На самом деле не нужна тому выродку больница. И убил я его совсем не случайно. И не для самозащиты. Для самозащиты хватило бы того одного, первого удара локтем, после этого он уже был не опасен. Это на суде я бы стал врать про то, что другого выхода у меня не было, про состояние аффекта, необходимую самооборону и прочее. Если дело вдруг до суда дойдёт, я так и буду делать. Но тебе я врать не хочу. Был у меня другой выход после того первого удара. Вызвать на самом деле “скорую”, а потом бесконечно таскаться по следствиям и судам, доказывать, что не верблюд, не изверг с чёрным поясом, изувечивший хорошего парня. Знать, что таскают по всяким комиссиям и экспертизам и Ромку с родителями, мучают его такими вопросами, от которых и вполне уличный пацан запросто может свихнуться, не то что этот домашний интеллигентик. Вместо всего этого я предпочёл добить эту мразь. Совершенно сознательно. И замести потом следы. Осуждаешь?
Я отчаянно замотал головой, схватил Олега за руку. Я не осуждал. Хотя точно знал, что сам бы на его месте добить не смог. Даже тот первый калечащий удар локтем вряд ли смог бы нанести. Скорее всего вместо этого просто получил бы нож. Погубил бы себя и ещё двоих пацанов.
Это себя я осуждал тогда и проклинал своё трусливое “интеллигентское” чистоплюйство. И ещё сильнее стал переживать за Олега, только сейчас до меня стало доходить, какой ценой ему всё это далось, чего ему стоило выглядеть, чтобы не травмировать душу ребёнка, спокойным и равнодушным, удержать от истерики и меня своей “железной” уверенностью и “абсолютным” спокойствием.
Не был вовсе Олег “железным”, каким мы его себе представляли. Он прекрасно держался, но – “через не могу””. И только потому, что иначе было нельзя. Ради Ромки, ради меня, ради всех наших пацанов, ответственность за которых взял на себя.
Я вдруг почувствовал, каким тяжёлым грузом лежит эта ответственность на не таких уж и широких, как мне когда‑то казалось, плечах Олега.
И меня неожиданно затрясло. Как тогда Ромку.
Олег обхватил меня рукой за плечи и стал утешать. Как тогда Ромку.
— Ну что ты, Макс. Всё позади. Всё хорошо. Ну, вот тебе раз. Так здорово держался, так помог мне. Ромка только благодаря тебе тогда так быстро успокоился. Здорово ты придумал — расспросы ему устроить. Ты молодец, Максимка. Спасибо тебе.
Я уткнулся лицом в его плечо и с каким‑то болезненным облегчением заплакал. Первый раз за последние три года. До этого последний раз я плакал, когда проводил в Ригу отца. Всё накопившееся за день выходило со слезами. Олега я не стеснялся. Его не нужно было стесняться. Он был своим. Почти таким же близким и родным, как мама. И как когда‑то папа…
Слёзы лились и лились, безостановочно, а меня продолжало трясти. Не только, наверное из‑за пережитого страха близости и реальности смерти. Я вдруг понял, что сегодня моё детство закончилось. Навсегда. Я уже не смогу быть больше таким беззаботным, как раньше, так же, как раньше, относиться к Олегу – как к абсолютно надёжному, не имеющему слабостей и недостатков защитнику и вожаку.
Я очень остро, всем существом почувствовал, что Олег не всегда сможет всех нас защитить от таких вот гадов, на какого нарвался сегодня Ромка. Этих самых гадов много ещё бродит где‑то по свету, и когда им попадаются такие вот беззащитные ребятишки, как Ромка, далеко не всегда рядом оказывается кто‑нибудь такой, как Олег. А если и оказывается рядом, вступает в смертельную схватку, далеко не всегда побеждает в ней…
Постепенно я всё‑таки стал успокаиваться. И мне всё‑таки стало немного стыдно. Как‑никак – четырнадцать лет, уже не ребёнок. Я отлепился наконец от плеча Олега, встал, сходил в школу и умылся. Когда вернулся, Олег всё так же сидел на скамейке, как‑то бессильно опустив плечи. Выражение его лица мне очень не понравилось. Я опять уселся рядом и бесцеремонно встряхнул его за руку.
— Олег Иванович! Что с вами? О чём вы думаете?
Олег крепко растёр ладонями лицо, согнал с него испугавшее меня выражение горечи и бессилия.
— Да так. Нормально всё, Макс. Устал я что‑то сегодня. Пошли спать?
Но я не отстал от него. Мне обязательно нужно было знать, что так сильно беспокоит Олега. И я почти так же назойливо, как тогда Ромку, стал его допрашивать.
Прежде всего меня интересовало, удалось ли ему надёжно спрятать следы, не найдут ли его менты. К моему немалому удивлению, Олег по этому поводу не беспокоился. Действительно не беспокоился, а вовсе не делал вид, теперь я почему‑то мог точно чувствовать его истинное настроение.
— Думаете, Ромка всё‑таки не расскажет ничего родителям? – сам я, несмотря на твёрдое обещание Ромки, вовсе не был в этом уверен.
— Да ты что, Макс? Как это, “не расскажет”? Давно уже рассказал.
Я и сам этого сильно опасался. Но мне стало обидно за Ромку, очень уж уверенно Олег говорил о его предательстве, как о деле само собой разумеющемся. А если он прав, тогда что? Тогда менты уже идут по следу Олега? Может, они уже рядом?
Но Олег успокаивающе засмеялся и стал объяснять.
— Да не предатель он вовсе. Он – ребёнок. Совершенно домашний, совсем как ты (я вспыхнул, но промолчал), даже ещё хуже. Послушный и воспитанный. Такие вот, кстати, чаще всего жертвами и становятся… Какой‑нибудь уличный мальчишка не очень‑то позволит себя увести в заросли, такой вой поднимет… А Ромка приучен вести себя тихо и вежливо, особенно со взрослыми, он просто не может представить себе, как это можно – не послушаться взрослого, возражать ему…
Олег замолчал, скривился, как от зубной боли. Потом опять растёр ладонями лицо и продолжал.
— И что, ты думаешь, родители не заметили, что с их ребёнком явно что‑то случилось, как минимум что‑то смертельно его напугало? Заметили, конечно, не могли не заметить. И, естественно, учинили ему допрос. С пристрастием, по полной программе. И что, ты считаешь, что этот допрос Ромка смог бы выдержать и ничего не сказать? Этот‑то интеллигентик? Который и тебе‑то отвечал, хотя от слёз заходился! И ему даже в голову не пришло послать тебя подальше, дескать, не до тебя сейчас. Конечно, он поупирался немного, но как только мы ушли, всё тут же и выложил. Не мог он не рассказать самым близким для него людям, что с ним только что случилось. Это, кстати, я так думаю, и тот выродок отлично понимал. Поэтому если бы не мы, в живых Ромку он бы ни за что не оставил.
Меня опять начало трясти. Но я страшным усилием воли скрутил начинавшую вновь подниматься истерику. И спросил у Олега, почему он думает, что Ромку обязательно бы убили. Хотя и так всё было ясно.
— Ну, Макс… Какого‑нибудь уличного пацана он мог бы ещё потом отпустить живым, припугнуть, сказать ему что‑нибудь типа: “Рот раскроешь, и все будут знать, что ты – пидор”. И тот, скорее всего, и впрямь молчал бы о своей беде как рыба об лёд, уличные пацаны вполне себе представляют, что это значит – прослыть “пидором”. С Ромкой такое не могло пройти, у него на лбу написано, крупными буквами, что не сможет он молчать перед родителями. Так что, Макс, жив Ромка только благодаря тому, что понесла тебя нелёгкая в те заросли…
Мне ещё раз пришлось до предела напрячься, чтобы опять позорно не разреветься, даже губу себе прокусил.
А Олег продолжал дальше. Успокаивал меня, а может быть заодно – и себя.
— Конечно, рассказал он, что случилось. Но что он рассказал? Что какой‑то мужик стал к нему приставать, но тут появился благородный герой, то бишь я, – Олег невесело усмехнулся – и отметелил мужика так, что тому мало не показалось. Про то, что тот выродок уже успел заставить его раздеться, про нож – Ромка, щадя нервы родителей, да и из‑за собственной стыдливости, скорее всего, “забыл”. А про то, что мужик “отключился” и, находясь “в отключке”, умудрился обделаться “со страху” – тем более вряд ли сказал. Про такое воспитанному, интеллигентному мальчику вслух говорить неприлично.
Олег опять усмехнулся, помолчал, взглянул на меня, видимо опасаясь, не закачу ли я опять истерику. Вид мой явно не вызвал у него особой уверенности, но он продолжал.
— Но даже если родители вытянули из него всё, что он видел, и по его рассказу догадались обо всём, что произошло на самом деле, то и в этом случае в милицию они вряд ли побежали. Не идиоты же они и не враги своему сыну. Жив, здоров, ни о чём почти не догадывается – и слава Богу, прочь отсюда побыстрее, куда‑нибудь подальше и загрузить ребёнка новыми впечатлениями по самые уши, чтобы весь этот кошмар стёрся у него из памяти, по крайней мере никогда больше о нём не напоминать.
Так что того выродка найдут ещё не скоро. Собаки туда не сунутся, они табак нюхать не любят, – Олег в который раз уже очень невесело усмехнулся – а люди там тоже не ходят, таких, как ты, любителей гулять по непроходимым зарослям найдётся не много. Найдут его дня, я так думаю, через три, когда его по этой жаре так разнесёт, что вонь доберётся до самого озера.
И что тогда будут делать менты? Ох, не завидую я им, кстати говоря, не дай Бог возиться с трупом, пролежавшем на солнцепёке несколько суток. Что они будут делать, как будут искать жестокого убийцу? А никак не будут. Дело это – безнадёжное по всем признакам, “висяк” по ихнему. Создадут, конечно, видимость какую‑то, но серьёзно копать даже и пытаться не станут. Да если бы и захотели копнуть – как? С чего начать, за что зацепиться? Народу мимо того озера шляется летом – немерено, да и как вообще можно выявить тех, кто в день убийства там прошёл? Следов, отпечатков нет, я об этом позаботился. “Висяк”.
Если же предположить, что Ромкины родители оказались всё‑таки полными идиотами и попёрлись в милицию… Тут, конечно, дело будет развиваться невесело. Пацана жалко. Так‑то он вполне может забыть, детская психика отходчива. Но если родители его всё‑таки “сдали”, то взрослые умные и настойчивые дяди в форме сделают всё, чтобы это у него осталось в душе навсегда. Со всеми деталями и подробностями, что было и что могло бы быть, во всех вариантах.
Ну а нас (Олег так и сказал “нас”, а не “меня”) им и в этом случае не достать. Да и не будут они опять‑таки серьёзно искать. Менты ведь тоже люди, когда узнают, что за красавца я упокоил, не будет у них против меня праведного гнева. Ну а если попадётся мент–придурок, да ещё и с розыскным талантом, тоже ему не позавидуешь. За что он уцепится? Прежде всего будет искать детскую группу из “ростовского детдома”. И её руководителя, конечно. Пусть ищет. Вполне возможно, что такая группа и в самом деле существует. Пока разберется, что к чему, время пройдёт, а в таких делах не то, что каждый день – каждая минута на вес золота.
Ещё одна ниточка – рейсовые автобусы. Если у него хватит ума и энергии выявить и допросить всех водителей, которые в тот день проезжали там по шоссе, возможно, он найдёт наш след. Который приведёт его в Симферополь и там оборвётся. Дальше следа нашей группы уже нет. Пусть перевернёт весь транспорт, вынет душу из всех проводников и водителей, самое большее, что он найдёт – это след совсем другой, только похожей на нашу, группы.
— А если он не будет идти по следу, а просто разошлёт повсюду ваши приметы и приметы нашей группы?
— Тоже ничего это не даст. Какие у меня приметы? “Среднего роста, плечистый и крепкий”? Так тут пол–Крыма таких.. “Знак ГТО на груди у него, больше не знаем о нём ничего,” – это, Макс, не приметы. Тем более, у меня и знака ГТО на груди нет. А у группы какие приметы? Стайка шумных пацанов разного возраста? Да летом Крым наводнён такими группами.
Ну даже если и найдут меня. И что из того? С чего это вы взяли, граждане милиционеры, что я его убил? Вам так кажется? А вы докажите, попробуйте. А пока не доказали, давайте, как этого и требует закон, считать, что я здесь совершенно не при чём.
И самое последнее, Макс. Даже если они меня найдут и докажут, тоже ничего страшного со мной не будет, не переживай. Необходимая самооборона в чистом виде, никаких признаков превышения. С голыми руками на нож – это, конечно, идиотизм, подумают судьи, и будут, кстати, правы. Но раз повезло остаться живым – победителей в таких случаях не судят. Точнее, не сажают. Помнишь, как у Высоцкого? “И кто кого переживёт, тот и докажет, кто был прав, когда припрут”. Вот если бы тот ухарь жив остался, тогда дело действительно могло обернуться непредсказуемо.
Вот так вот, Макс. Что ещё тебя беспокоит? Давай, спрашивай. Я же вижу, о чём‑то ты ещё хочешь узнать.
Я несколько раз глубоко вздохнул, проверяя себя, смогу ли удержаться, не разревусь ли опять, когда начну спрашивать. В горле были подозрительные спазмы, но я всё‑таки собрался с силами и спросил.
— Олег Иванович… Мне тогда показалось, что вы… Что он вас…
Олег быстро пришёл мне на помощь.
— Что я элементарно “лоханулся” и едва–едва не получил нож в бок? Да, Макс, так и было, не показалось это тебе. Хорошо, что он полным “бараном” оказался, а если бы был пошустрее и хоть немного владел ножом, то лежал бы я сейчас там вместо него.
— И… что тогда?.. С Ромкой… Со мной…
Олег быстро взглянул на меня и тут же торопливо отвёл взгляд. Неестественно бодрым голосом начал говорить.
— Ну, тебя‑то он бы никак не достал. Ты же стометровку бегаешь быстрее меня, от того бегемота ушёл бы, даже не напрягаясь…
— Олег Иванович… Не надо…
Олег сразу замолчал. Я хотел объяснить ему, что никуда бы не убежал. И вовсе не из‑за своего геройства, просто не смог бы. Хотел рассказать про противное оцепенение, безвольную слабость в ногах, какую‑то покорную безучастность, охватившую меня тогда, но понял, что Олег всё и так знает. Не зря же он сказал, что Ромка “совершенно домашний, совсем как я”. А Ромка тогда не то, что бежать, пошевелиться не мог… Ромка…
Я всё‑таки не удержал спазмы в горле и опять разразился рыданиями. Олегу опять пришлось утешать меня как малыша, но на этот раз успокоился я гораздо быстрее.
Олег продолжал держать руку на моём плече. Потом он задумчиво и горько произнёс.
— Что там говорить, Макс. Ты всё и так прекрасно понимаешь, тебе мозги, как Ромке, не запудрить. Но всё кончилось, Максимка, всё кончилось хорошо. Того, что не случилось и уже никогда не случится, не надо “пережёвывать” в своём сознании. Выкинь из головы, постарайся пореже вспоминать. Это получится, это тебе только сейчас кажется, что ты ни о чём, кроме этого и думать больше не сможешь. Жизнь продолжается. И жизнь эта, Макс, вовсе не такая уж плохая штука. Жизнь – прекрасна.
— Прекрасна?! А как же?.. Ведь где‑то… Всё равно – прекрасна?..
Несмотря на моё косноязычие Олег меня понял. Понял, но почему‑то не стал торопиться отвечать. Он крепко задумался, видно было, что мой вопрос не такой простой и для него.
Наконец он заговорил, очень медленно подбирая слова.
— Я мог бы тебе сказать, что хоть и есть в нашем мире страшное, такое, что в мозгах не укладывается, в целом жизнь всё равно прекрасна. Что жизнь – подарок. Свыше. Бесценный. Божественно щедрый. И это всё – так и есть. По крайней мере, я действительно так считаю.
Но я не знаю, не могу уразуметь, почему на нашей чудесной планете действительно есть много такого… Такого, что я так до конца и не смог поверить в существование Справедливого Бога.
Ты прав, где‑то по миру шляется ещё не один такой урод, какой встретился нам сегодня. Нам повезло, что он нам встретился. Не говоря уже о том, что Ромке, Ромкиным родителям повезло! Может, Бог всё‑таки есть?
Но если Он есть, почему Он допускает, что такие вот нелюди выходят на свою охоту, что дети пропадают всё чаще? А потом находят то, что от них осталось… Если вообще находят…
Олег не договорил, спазм перехватил и его горло. Вот оно. Вот из‑за чего у него было на лице такое выражение горечи и бессилия. А вовсе не из‑за страха за себя, не из‑за опасения за свою судьбу.
Олег быстро справился с собой, переглотнул и продолжил.
— Чем таким уж важным Он занят, когда такое происходит? Дремлет? Не хочет вмешиваться? Кто мы для Него? Люди, созданные по Его образу и подобию, или амёбы, пожирающие друг друга, пауки в банке, бактерии? Которые друг друга как‑то там убивают, но почему, кто там прав и кто виноват, разобраться немыслимо, значит и вмешиваться нет смысла?
Помнишь “Молитву” Яцика?..
Я помнил. Как и многие другие песни Барда – наизусть. Страшная песня. Особенно один куплет…
С Божьей помощью – прошелестел фугас,
Для кого‑то Божий свет навек погас,
С Божьей помощью – расплавилась броня.
С Божьей помощью – попали…не в меня.
Олег этот куплет и имел в виду.
Мы долго сидели молча. В моей голове роились вопросы, на которые, наверное, просто нет ответов. Почему – так? Если Он есть, то почему?.. Неужели действительно всё, даже такое, происходит с Его помощью?! А если – нет, то почему же Он в самом‑то деле не вмешивается? Что вообще Он думает обо всём этом?
Олег вдруг начал говорить, как будто отвечая на мои незаданные вопросы.
— Не знаю, Макс… Я слышал объяснения, много объяснений. Что якобы Он наказывает людей за грехи. А если страдает невинный ребёнок, то это он вроде как несёт наказание за грехи своих родителей и дедов. И другие такие же бредовые объяснения. Не могу я в это поверить. На самом деле не знаю я, что Он там думает про всё это, чего хочет. Знаю только, что сегодня мне, то есть нам с тобой, извини Максим, именно нам с тобой удалось выручить из беды малыша. И я ни о чём не жалею, что сделал. И я надеюсь, что Судьба или Бог, если Он всё‑таки есть и как‑то влияет на нашу жизнь, позволит мне… В общем, что мне когда‑нибудь повезёт прикончить ещё какого‑нибудь такого мерзавца, спасти этим ещё кого‑нибудь.
Помнишь, как у Семёновой: “Но тот, на кого поднимал я свой мстительный меч, уже не загубит ничью беззащитную жизнь” .
Ради того, чтобы ещё хотя бы раз когда‑нибудь повезло встретить и открутить голову такому же выродку, как сегодня, ради этого, Макс, мне кажется, стоит жить. Вполне можно, конечно, и самому при такой встрече на нож напороться. Что делать! Когда‑нибудь мы все умрём. Лучше бы, конечно, попозже, но особой разницы – когда, если вдуматься, нет.
— Олег Иванович, – я неожиданно для себя перебил Олега, смутился, но продолжил – а помните, ещё у Семёновой, в самом начале “Волкодава”, в самом первом стихотворении, — я смутился окончательно, но всё же продекламировал отрывок из стихотворения, которое знал наизусть:
Я бояться отвык голубого клинка
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного – умереть до прыжка,
Не услышав, как лопнет хребет у врага.
— Ведь это как будто про вас написано? Ну ведь правда?
Олег рассмеялся было, но сразу умолк. Потом покачал отрицательно головой.
— Нет, Максимка, не про меня это. Спасибо, конечно, что ты меня на одну доску с Волкодавом поставил, но против того Волкодава я – щенок. Трусливый и беспомощный. И не потому, что я такой уж плохой, просто Семёнова написала сказку, очень хорошую, но – сказку. И Волкодав – сказочный герой, не знающий страха. Она так талантливо его описала, что в его существование хочется верить. Но таких людей на самом деле не бывает. Любой нормальный человек испытывает страх. Оцепенение, которое, как тебе показалось, на тебя сегодня напало, оно ведь и мне знакомо. Какая там “стрела за четыре шага”, у меня от вида простого ножа в руках совершенно не умеющего обращаться с ним “барана” внутри будто всё оборвалось. Из‑за этого и напортачил тогда… Это для Волкодава нож у противника в руке ничего особенного не значит. А для меня – значит очень много. Может быть, даже больше, чем того на самом деле заслуживает.
Я боюсь, конечно, “до прыжка” умереть, но и “в прыжке” мне тоже умирать вовсе неохота.
Я не стал спорить, но про себя с Олегом не согласился. Я тогда твёрдо для себя решил, что Олег – самый настоящий Волкодав, только живущий не в придуманном мире, а в реальности. Ну и что, что Олегу знаком страх? Может и самому Волкодаву тоже знаком, просто Семёнова решила, что писать об этом не стоит. Главное, что Олег тоже, несмотря на свой страх, вступил в бой с двуногим волком, сумел так задавить страх, что со стороны совершенно нельзя было понять, что у него “внутри будто всё оборвалось”.
Я к тому времени успел уже несколько раз прочитать “Волкодава”, все книги. И ту, где рассказывалось про Волкодава–мальчишку, моего ровесника, ещё не успевшего стать непобедимым, ещё не получившего имя “Волкодав”. Этот мальчишка хоть тоже действовал, как будто вообще никогда не знал, что такое страх, но мне всегда казалось, что на самом деле это не так. Страх наверняка был, причём явно не меньше того, что испытал я сегодня. Но он его каждый раз перебарывал. Для того, чтобы не стать мерзавцем, не предать свою Правду. Чтобы остаться человеком в нечеловеческих условиях. И мальчишка из рода Серого Пса находил в себе для этого силы.
Олег, помолчав, продолжал. Как будто вновь подслушав мои мысли.
— Я, Максимка, вовсе не бесстрашный Волкодав. И схватился с тем выродком вовсе не из‑за храбрости, какая там храбрость… Просто нельзя было не схватиться, любой бы нормальный мужик тоже в этой ситуации пошёл бы на нож. Независимо от того, были бы у него хоть какие‑нибудь шансы выжить, был бы чёрный пояс, как у меня, или нет. Да что там мужик, ты себя вспомни, как ты вёл себя тогда. Тебе ведь показалось, что у тебя от страха ноги отнялись, когда ты нож увидел, ведь так? В этом нет ничего позорного, Макс, это нормальная реакция нормального человека. Я тоже это же самое почувствовал…
— Но вы ведь всё равно бросились на него!
— Так ведь и ты бросился! Вспомни! Тебе показалось, что ты с места не можешь сдвинуться, так? Но когда ты увидел, что меня вот–вот прирежут, ты ведь забыл про это и побежал!! Не от него побежал, а к нему!
Ты читал “Гуси–гуси” Крапивина? Ну да, конечно же читал, интеллигент ты наш… Ну, не дуйся, “интеллигент” – слово вовсе не ругательное. Да и к моим шуткам пора бы уже привыкнуть… Так вот, помнишь, какой у Крапивина там главный герой, Корнелий Глас? Вроде бы довольно нерешительный, слабохарактерный, интеллигентный. Не дуйся, говорю тебе, это я не про тебя, про Корнелия Гласа… Так вот, он схлестнулся с ихней системой, с беспощадной чудовищной силой, пошёл на верную смерть для того, чтобы попытаться выручить из беды детей. Если в беду попадает ребёнок, придти ему на помощь, даже если это очень страшно и даже смертельно опасно, – это нормальные действия нормального человека. А вовсе никакой не героизм.
Так что никакие не герои мы с тобой, далеко нам до Волкодава. Мы с тобой – просто нормальные мужики.
Мы ещё долго сидели с Олегом. Уже не разговаривали, всё, что было нужно сказать, было уже сказано. Олег иногда со скрытой тревогой посматривал на меня. Хоть я и был постарше Ромки, но Олег всё равно беспокоился, как всё пережитое сегодня обернётся для меня в будущем.
А я уже ничего не боялся. Было хорошо сидеть рядом с Олегом, прижиматься к нему плечом и знать, что этот взрослый и сильный “нормальный мужик” – мой друг, надёжный друг, который никогда меня не предаст. Пойдёт ради меня даже на нож, как бы ему самому при этом не было страшно. Не только ради меня, конечно. Ради любого пацана из нашего клуба. Да и вообще ради любого попавшего в беду человека. И мне хотелось стать похожим на Олега, тоже научиться ломать свой страх, тоже стать для кого‑нибудь надёжным другом и защитником.
Потом Олег всё‑таки отправил меня спать (“надо, Макс, скоро утро уже, хоть немного поспи, а то завтра упадёшь”). А сам остался “ещё чуть–чуть посидеть”. Скорее всего, в ту ночь он прилёг только под утро.
Лунный хрусталь
Заснул я тогда сразу, лишь только притронулся головой к подушке.
И мне впервые приснился Сон.
Обычные сны мне снились, конечно, и раньше. Они бывали иногда очень яркими, красочными, наполненными восторгом, какими‑то полётами, путешествиями по загадочным местам, другими приключениями, иногда совершенно немыслимыми, волшебными. Порой я просыпался с улыбкой счастья и лежал какое‑то время с закрытыми глазами, пытаясь удержать в памяти то, что приснилось.
Удержать – почти никогда не удавалось. Сон, такой ярко–волшебный в полудрёме, пока я ещё лежал в постели, как‑то необъяснимо скукоживался, становился чёрно–белым, потом – вообще каким‑то серо–серым и неинтересным. И через пару часов я не мог вспомнить о нём ничего.
Но тот, мой первый Сон, как и последующие Сны, врезался в память накрепко, со всеми подробностями. Гораздо сильнее любого события, происходившего наяву. Наверное, такие Сны – это не только сны. А что‑то гораздо большее.
В ту ночь мне приснилось, что мы с Олегом стоим на ночном берегу какого‑то озера, над которым всходит полная луна, и по чёрной тревожной воде к нам пролегла звонкая дорожка трепетного лунного света.
Я понимаю, что такие выражения любому покажутся бредом. Но это было! Было на самом деле! Вода действительно была чёрной и тревожной, а лунная дорожка была именно звонкой! Вокруг царила тишина, но хрустальный звон, звон лунного света ощущался совершенно явственно. Не ушами, конечно. Всем существом.
“Ты готов?” – молча спросил меня Олег.
Мне было очень тревожно, но я торопливо, чтобы сразу отрезать себе возможность смалодушничать, отступить, ответил, что готов.
“Тогда – в путь. И помни: что бы ни случилось, ты ни в коем случае не должен уронить меч”.
И мы ступили на лунную дорожку и пошли по ней.
Вода была очень холодная, мокрая и пугающе–податливая. Я хорошо ощущал это босыми ступнями, и сердце проваливалось на дно озера при каждом шаге. Но сам я не проваливался. Там, где на воде звенел весёлым хрусталём лунный свет, она всё‑таки держала меня и Олега. Угрожающе прогибалась под нашими ногами, но держала.
А мы шли и шли вперёд. Навстречу Луне.
Это была не просто луна, а именно Луна. Живая, настоящая, желающая помочь нам чем‑то. Протянувшая нам светлую дорожку через озеро зловещего мрака.
Озеро?
Мы шли по прозрачной дорожке уже не через озеро. Со всех сторон вокруг нас распахнулась мрачная чёрная Бездна. Бесконечность, Пустота. Она была повсюду, и мы были одни среди этой холодной и жадной Тьмы. Исчезни хрустальный свет под ногами, и…
Я запнулся и едва удержался, чтобы в страхе не вцепиться в Олега. Но дорожка весело и успокаивающе звенела, чуть пружинила, ласково щекотала босые ноги мягкой светящейся пылью, и, сцепив зубы, я заставил себя выровнять шаг.
Я, как и Олег, держал в правой руке обнажённый меч. Настоящую японскую катану! Раньше такие мечи я видел разве что в кино. Не считать же мечами сувенирную дрянь, выставленную на прилавках магазинов! А сейчас… Меч, самый настоящий, боевой меч, не просто был у меня в руках, он был моим. Длинная рукоять, оплетённая кожаными ремешками, очень удобно, как влитая лежала в ладони, легендарное оружие гордых самураев стало как будто частицей меня, продолжением моей руки, моих мыслей… Может быть – даже моей души.
При этом меч жил ещё и своей, самостоятельной жизнью, имел свой характер, свою душу. Характер и душу настоящего воина, не умеющего отступать в бою. Я ощущал надёжную, грозную тяжесть меча, знал, что это мой друг, сильный и бесстрашный, что он никогда и ни за что не предаст меня. Как и второй мой друг, который тоже рядом, Олег. Но меня почему‑то всё сильнее глодал страх.
Мы шли с Олегом по прозрачной мерцающей дорожке сквозь чёрную Бездну, и стальные зеркальные клинки наших мечей то и дело вспыхивали в лунном свете яростным огнём, нетерпеливым ожиданием битвы. Похолодев, я вдруг понял, что битвы, скорой битвы, неистовой, насмерть, – уже не избежать. Пути назад больше не было.
Олег, почувствовав мой страх, успокаивающе сдавил мне левой рукой плечо.
“Ты как?”
“Я… Я нормально… Мне страшно, но я смогу. Постараюсь”.
“Ты сможешь, малыш. Обязательно сможешь”.
И мы пошли дальше.
Когда я уже почти совсем успокоился, на Луну начали вдруг наползать Тучи.
Это были особенные Тучи, сгустки царившей вокруг чёрной ледяной Пустоты. Луна вступила в битву с Тучами, лучи Её света сделались холодными и острыми, как лезвия мечей. Но Туч было слишком много. И вместо одной Тучи, рассечённой Лунным Мечом, тут же появлялись полчища новых. Жадно стремящихся сожрать, проглотить Луну. Луна погибала в этой битве, а мы с Олегом ничем не могли помочь ей. Со всех ног бежали по сделавшейся совсем прозрачной, исчезающей на глазах Дорожке и знали, что не успеем.
Вот Тучи совсем заслонили от нас Луну, и как только она исчезла из виду, вместе с ней исчезла и протянутая нам дорожка. И мы оказались окружёнными и проглоченными Тьмой. Из чёрной Бездны появился и с утробным рычанием бросился на меня убитый Олегом мужик. Его голова не держалась на сломанной шее, но он был всё так же быстр и силён, по–прежнему сжимал нож в руке. Схватив меня, забывшего от ужаса про меч, за волосы, мужик нацелился ножом отрезать мне голову. Я затрепыхался как пойманная рыбёшка, но рука у мужика оказалась железной. Мне захотелось закричать, закрыть глаза, умереть от страха, но я не мог…
Перед глазами вспыхнуло, и мужик, рассечённый Олеговым мечом, распался надвое и тут же растаял во Тьме.
Олег неистово рубил наседающих на него со всех сторон жутких порождений Тьмы. Каких‑то человекоподобных монстров, кошмарных животных, спрутов, драконов, кого‑то ещё, совсем уже непредставимо страшного. Некоторые чудища кидались и на меня, впавшего в мертвящее оцепенение, но не достигали цели, Олег всякий раз успевал прикончить их чуть раньше.
— Меч! У тебя есть меч!
Я вспомнил наконец про меч, про то, что я ещё жив, бросился Олегу на помощь. Тогда ещё я совершенно не умел обращаться с мечом, но уже не думал об этом, рубил ожившую нечисть яростно, отчаянно. И с каждым ударом, с каждой вспышкой Лунного света, всё ещё живущего на лезвиях наших мечей, кто‑то из чудовищ исчезал, разрубленный. А страх мой всё слабел и слабел, пока полностью не улетучился.
Мы пробивались навстречу Луне, и та, мы знали это, пыталась своими лучами пробиться к нам. Но силы были слишком неравными. Наседающей на нас Тьмы было слишком много. Вскоре удары наших мечей стали слабеть, свет Луны уже не так ярко вспыхивал на их лезвиях, постепенно затухал, и чудовища стали подбираться к нам всё ближе и ближе.
Нас разъединили, и Олег, задыхаясь, прорубался ко мне сквозь Тьму, но не мог приблизиться ни на шаг. А я вообще уже не мог рубиться, страх не вернулся, но и сил тоже больше уже не было.
— Меч! Не бросай меч!
Я всё ещё держал меч, хотя и не понимал, зачем он мне, если руки ослабели настолько, что не могу не то, что ударить, но даже замахнуться, приподнять грозное оружие. А порождения Тьмы подошли вплотную, и я почувствовал их холодные, мёртвые лапы на своём теле.
Кто‑то из чудовищ уже схватил меч. Прямо за лезвие, уже совсем не мерцавшее Лунным светом. Отточенная сталь кромсала неживую плоть, но чудище не обращало на это никакого внимания, продолжало медленно, но непреодолимо вырывать меч из моей ладони. Я вцепился в рукоять так, что потемнело в глазах. Было совершенно ясно, что если удержать меч не удастся, настанет конец. Последний и окончательный.
Зарычав, Олег ударил мечом, вкладывая в этот удар все оставшиеся силы. Ударил почему‑то не монстров, разъединивших нас, а Тучи, заслонившие от нас Луну. До Туч было далеко, но последние искры Лунного света, сорвавшись с лезвия, достигли их.
Этот удар, видимо, застал Тьму врасплох, потому что в Тучах возникла маленькая брешь, их плотная завеса чуть истончилась, и сквозь неё Луна сумела послать нам свой последний Луч.
Это был не обычный луч, который неизбежно увяз бы в плотном и липком чёрном мареве. Но этот Луч был особым, и он с негромким треском пролетел сквозь казавшуюся непреодолимой завесу. Как брошенный с силой камень прорывает в своём полёте густую паутину.
Луч достиг меня, и чудовища на миг отпрянули. А мне удалось схватить Его. В моей левой ладони и в самом деле оказался камень. Холодный и в то же время обжигающий Лунным огнём.
Чудовища, опомнившись, вновь бросились вперёд. Схватив Олега, полностью обессилевшего себя последним ударом, они стали разрывать его. Я кинулся на помощь, но тщетно, сил у меня тоже не было, а мерзкие холодные лапы вновь сомкнулись на моём теле.
— Камень! Вставь в рукоять!
Выгнувшийся мучительной дугой Олег едва прохрипел эти слова. Но я услышал и сумел прикоснуться камнем к рукояти меча, к углублению на самом конце. Камень тут же прирос к рукояти, как будто был там изначально.
Лезвие меча вспыхнуло с такой силой, что все насевшие на нас монстры отпрянули прочь и исчезли во Тьме, мне не пришлось даже рубить их. Задыхающийся Олег показал глазами на Тучи, пленившие Луну. И я принялся кромсать их ударами меча (точнее – уже Меча) на уродливые лоскутья. Я тоже еле дышал от усталости, но рубил и рубил, не останавливаясь. До тех пор, пока явившаяся из Космической Бездны Тьма вновь не растаяла в Пустоте. В холодной и равнодушной, не доброй и не злой Пустоте…
Мы с Олегом вновь оказались стоящими на Лунной дорожке. Сейчас мы опять двинемся в путь…
Проснувшись, я продолжал ощущать холодное жжение, пронзительную силу Лунного Луча, превратившегося в своём полёте в чудесный камень. Пальцы левой руки были стиснуты до онемения, и мне чудилось, что камень по–прежнему зажат в ладони. Я ощущал каждую грань, каждый выступ его гладкой, как будто отполированной поверхности. Не открывая глаз, я видел струящийся из камня свет Луны, мягкий, но не знающий преград, слышал весёлый хрустальный звон, исходящий от каждого серебристого лучика.
Какой хороший сон, думалось мне в полудрёме. Страшный, но хороший. Как жаль, что проснувшись, я позабуду его. Позабуду про камень…
А вдруг?..
Сумасшедшая догадка обожгла меня. В один миг я облился холодным потом. Проверить догадку было очень просто, но было неописуемо страшно. Наверное, даже страшнее, чем там, в Пустоте, когда исчезла Дорожка под ногами. Вдруг сумасшедшая надежда окажется напрасной? Но сильнее страха было охватившее меня нетерпение. А вдруг – не напрасной?! А вдруг всё, что приснилось – было на самом деле?!
Обмирая, я открыл глаза, торопливо сел. Глубоко вздохнув, как перед прыжком в ледяную воду, раскрыл ладонь.
На ладони лежал камень.
Тот самый. Небольшой, с перепелиное яйцо, но тяжёлый, переполненный звонкой лучистой силой, холодный и обжигающий неземным огнём.
Затаив дыхание, я рассматривал камень, любовался им. Его кажущейся простотой, бесформенностью, в которой угадывалось первозданное совершенство, великая гармония Космоса. Его янтарным Лунным свечением, мерцающим в прозрачной глубине. Я вгляделся в эту бескрайнюю глубину маленького камня, и передо мной вновь распахнулась холодная космическая Пустота. Рассечённая Дорожкой тёплого и звонкого света.
— Ух ты! Что это у тебя? Сердолик? Когда нашёл? Вчера на пляже, наверное? Мне почему не сказал?
Рядом со мной стоял проснувшийся Сашка и тоже разглядывал камень. Вид у него был немного обиженный. Но долго обижаться на меня Сашка не умел. Заулыбавшись, он протянул руку.
— Дай посмотреть!
Я очень осторожно вложил камень в Сашкину ладонь. Он вздрогнул, округлил удивлённо глаза.
— Какой холодный! Как из морозильника… И как будто жжётся. Щекотно так! Здорово! Нет, по–моему, это не сердолик. А что это? Тоже не знаешь? Красивый – обалдеть….
И мой друг опять заулыбался, любуясь. Радостно, от души. Сашка никогда не страдал завистливостью, умел радоваться чужой удаче. А уж моей – тем более.
— Расскажешь, как нашёл?
Я не мог рассказать. Не могу объяснить, почему, но не мог.
— Сань, ты только не обижайся, ладно? Это секрет. Понимаешь, не только мой секрет, но и Олега… Ты не обиделся?
Сашка взглянул без всякой обиды, чуть удивлённо. Дескать, да что ж ты, совсем за идиота меня держишь? При всей своей балагуристости и внешнем легкомыслии он уважал чужие секреты. А уж секрет Олега – подавно.
Ребята просыпались, подходили к нам, камень переходил из рук в руки.
Вскоре подошёл и Олег. Как всегда – подтянутый и энергичный. Никто ничего необычного не заметил. Лишь от меня не укрылось, как он вздрогнул, увидев камень. Но его мгновенная растерянность тут же прошла без следа, и через секунду я не был уже уверен, что она вообще была, а не примерещилась мне.
Ребята протянули Олегу камень. Он осторожно взял его, поднёс к глазам.
— Олег Иванович, а что это за камень? Сердолик? Топаз? Горный хрусталь?
Олег долго рассматривал камень, прежде чем ответить.
— Хрусталь, ребята. Только не горный. Это – Лунный хрусталь.
— А что, и такой тоже бывает?
— Да вот, оказывается – бывает…
И Олег, безошибочно угадав хозяина, протянул камень мне.
В тот же день я отдал камень Олегу. Я очень боялся, что он не возьмёт. Но Олег взял, легко и просто, не пришлось ни уговаривать, ни доказывать, что этот камень, способный отвести беду, ему сейчас нужнее, чем мне. Олег явно знал про камень не меньше, чем я. И взял его, но с условием, что не навсегда, что потом вернёт его мне.
Олег вернул мне камень весной, в день, когда я неожиданно испытал сатори.
Сатори
Недели за три до злополучной драки с Бурым я на тренировке разбил Сашке нос. Не специально, конечно. Нанося атеми, увлёкся, немного не рассчитал и случайно задел Сашку по лицу. Именно не ударил, а слегка задел. С ударами, которые мы отрабатывали на макиварах, резких, во всю силу, с мгновенной концентрацией, когда удар отдаётся не только в кулаке, но и во всём теле, как будто с разбегу выбиваешь плечом дверь, с такими ударами то случайное лёгкое касание не имело ничего общего. Но Сашка зажал руками нос, глаза его наполнились слезами, лицо стало беспомощным и растерянным.
Я испугался, стал извиняться перед Сашкой. Сашка сквозь слёзы попытался улыбнуться, кивнул головой, дескать – ладно, знаю, что ты не специально, всё нормально. Подошёл Олег, заставил Сашку оторвать ладони от лица, осмотрел слегка кровоточащий нос и спокойно отправил его умываться. А мне мимоходом, уже собираясь уходить к другой паре, сказал, что нужно быть внимательнее.
Но, почувствовав вдруг, что я почему‑то сильно не в себе, задержался.
— Ну чего ты, Максимка? Успокойся, всё нормально. Ничего страшного не произошло. Цел у него нос. Ну – больно, конечно, неприятно, но ты же не хотел. Мы не танцами занимаемся, а боевым искусством. Бывает. Ты не виноват. Сейчас Саня вернётся, и занимайтесь дальше.
Я замотал головой, безуспешно пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить нахлынувшие на меня чувства. Но Олег понял меня по–своему.
— Что, считаешь, что всё‑таки виноват? Ладно. тридцать отжиманий, тридцать выпрыгиваний, пятьдесят – “пресс”, и так – три подхода. И – всё. И не вздумай сопли распустить, интеллигент ты наш. Рафинированный.
Я хотел спросить Олега, что такое “рафинированный”, но, почувствовав, что и в самом деле могу сейчас “распустить сопли”, поскорее молча упал в “упор лёжа” и начал яростно отжиматься. Краем глаза заметил, что вернувшийся Сашка подошёл к Олегу и стал что‑то говорить, кивая на меня. Скорее всего, доказывал, что я не виноват и наказания не заслуживаю. Олег что‑то ответил, пожал плечами и направил его заниматься к другой паре.
Я и сам знал, что не произошло ничего такого, из‑за чего стоило бы расстраиваться. Просто вдруг понял тогда, понял ясно и до конца, как будто понимание взорвалось внутри яркой вспышкой, насколько хрупок и уязвим человек. Как легко ему повредить даже случайным неосторожным движением. А мы на тренировках лупим по макиварам так, что слышно на улице. И ведь отрабатываем эти удары, чтобы иметь возможность когда‑нибудь так же ударить человека, а вовсе не макивару.
И грудь мне заполнила вдруг вязкая, противно сосущая пустота, предчувствие неотвратимой беды, и сердце беспомощно задёргалось, отчаянно затрепыхалось в этой равнодушной, мёртвой пустоте.
Я уже видел результат выполнения до конца и в полную силу того, что мы отрабатываем на тренировках.
А мне ведь тоже когда‑нибудь придётся бить кого‑то именно так. Как Олегу тогда в Крыму. В полную силу, насмерть. Непонятно, откуда взялось это безнадёжное знание, но это было именно знание, а не просто беспричинный страх.
Я отжимался, выпрыгивал, “качал пресс”, опять яростно отжимался, упрямо пытался гнать от себя тягостное знание, а ко мне очень медленно и неотвратимо приближалась переливающаяся изнутри холодным голубоватым сиянием огромная водная гора. Наподобие той, которую описал Курилов в своей удивительной поэме о море, Боге, одиночестве и преодолении. И я, так же, как и Курилов, был у самого подножья чудовищной волны, и надо мной так же безжалостно вздымался, готовясь обрушиться, заслоняющий полнеба светящийся гребень. Но Курилов, попавший в смертельную мясорубку пририфового океанского прибоя, уверенный, что это – конец, лишь любовался тогда фантастической красотой, идеальным совершенством надвигающейся морской громадины. Я не любовался. Моей жизни ничего не угрожало в знакомом спортзале, но во мне эта привидевшаяся волна вызывала лишь отвращение и тошнотворный ужас, тягостное ощущение полнейшего бессилия, безнадёжности.
Наваждение продолжалось совсем недолго, но было неимоверно ярким, всепоглощающим, изменяющим внутреннюю сущность. Волна исчезла за миг до того, как похоронить меня, но забыть о её приближении я уже не мог.
Олег, конечно, заметил, что я какое‑то время был явно не в себе. И он задержал меня после той тренировки, заставил выговориться. Он не давил, просто слушал, как‑то очень внимательно и по–доброму. Так, что захотелось объяснить свои чувства. Слова получались какие‑то неуклюжие, совсем не передававшие того, что со мной происходило. Но Олег не перебивал, слушал, понимающе кивал головой.
Выговорился, стало легче, показалось даже всё это полной чепухой, нелепыми детскими страхами, которые Олег сейчас наконец беспощадно высмеет. Но он не стал смеяться, долго молчал, о чём‑то задумавшись. И я вдруг понял, что мои страхи он вовсе не считает такими уж глупыми и пустыми, что он и сам не раз переживал что‑то похожее, только, наверное, никому в этом не признавался.
Потом он стал говорить, медленно подбирая слова, не столько со мной говорить, сколько вслух размышлять.
— Да, — сказал он, — то, чем мы занимаемся, это действительно очень серьёзно и очень страшно. Мы учимся калечить и убивать. В целях самозащиты? Да, конечно. Но всё равно это страшно. Тем более, что это умение, как и любое оружие, можно применить вовсе не только для самозащиты, и это только от конкретного человека зависит, для какой цели он применит технику Айкидо. От человека, а не от самой техники.
Настоящая, боевая техника Айкидо – это самое настоящее оружие, страшное оружие. Страшное ещё и тем, что оно всегда при тебе, но ты не всегда его можешь контролировать. Что это значит? А значит это то, что на занятиях Айкидо мы всегда в какой‑то момент ослабляем, прерываем технику. Прерываем, чтобы не покалечить, не убить. Прерываем сознательно, именно сознание позволяет избегать травм, неизбежных, если выполнять технику в полную силу и “до конца”.
Но бывают моменты, когда сознание отключается, отключить его, кстати, обычно не очень трудно, иногда для этого достаточно просто слегка дать человеку по морде или даже просто неожиданно плюнуть в него. Любое неожиданное событие, особенно представляющее хоть какую‑нибудь опасность или уязвляющее самолюбие, вполне способно хотя бы на мгновение отключить сознание.
А когда сознание отключено, тело начинает действовать, подчиняясь подсознательным рефлексам.
Это могут быть врождённые рефлексы: инстинкт самосохранения, стремление уничтожить грозящую тебе опасность, жажда мести обидчику… А могут быть и приобретённые рефлексы, которые мы воспитываем, вбиваем в себя на тренировках: правильно уходить с места, в котором тебя атаковали, одновременно с уходом встречать атакующего стопорящим ударом, пропускать мимо себя направленную на тебя силу, “выдёргивать” из равновесия атакующего и тут же “расстреливать” его, “насаживая” на встречный удар…
Если на это накладывается бешеная ярость, когда уже стремишься не столько сам уцелеть, сколько уничтожить своего обидчика, тут – да, тут можно таких дров наломать!..
— Как крыса, которую загнали в угол?
— Нет, Макс. Крыса, загнанная в угол, действует как раз очень хладнокровно. Броситься на своего врага, даже если тот несоизмеримо сильнее, – это последний шанс спастись для крысы. Если не удалось убежать. А если убежать можно, крыса всегда убегает…
Человек в боевой ситуации редко бывает таким же умным, как крыса. Но подсознательное стремление выжить, когда кажется, что тебя пытаются убить, выжить любой ценой, оно есть и у людей. А мы на тренировках это врождённое стремление выжить подкрепляем практическими навыками, как это проще и надёжнее сделать.
А проще и надёжнее защититься от убийцы, чтобы там кто ни говорил, – это убить его самого. И техника Айкидо прекрасно для этого подходит. А гуманность техники, даже техники Айкидо, – это, Максимка, полная ерунда. Оружие не может быть гуманным. Конечно, оружие можно, в принципе, использовать и в гуманных целях, на это, кстати, и нацеливает философия Айкидо. Но само оружие гуманным от этого не становится. И если сознание всё‑таки отключено, в этот момент гуманно использовать практически невозможно никакое оружие.
И твои опасения о том, что оружие, которое уже есть у тебя, вдруг выйдет когда‑нибудь из‑под контроля твоего сознания и натворит бед, не такие уж надуманные. Хорошо, что ты понимаешь эту опасность, ощущаешь ответственность за свои действия, необходимость их контролировать. Без понимания этой ответственности нет настоящего бойца, нет Будо, нет Айкидо.
То, что ты сегодня пережил, когда заехал Сане по носу (тут Олег довольно ехидно усмехнулся), – это настоящее сатори, момент просветления, пронзительного настоящего понимания того, о чём знал вроде бы и до этого. Это, конечно, не то большое сатори, которое испытал Уесиба, неожиданно осознав настоящую суть Будо. Это – маленькое сатори, но всё‑таки это – сатори, самое настоящее, можешь гордиться (Олег опять усмехнулся). Большинство людей никогда ничего подобного не испытывают ни разу в жизни. Даже тем людям, которые серьёзно занимаются боевыми искусствами, которые изо всех сил стремятся к сатори, почти никогда не удаётся на самом деле его испытать.
Испытывал ли я сатори? Запомни, малыш, человек, который на самом деле испытывал сатори, никогда об этом не расскажет. Никому. Почему? Ну, не знаю. Вот ты расскажешь кому‑нибудь о своих сегодняшних переживаниях? Вот то‑то же. Не так легко раскрыть другому свою душу, тем более, если знаешь, что словами никак не передать то, что испытал. Великие, такие, как Уесиба, не в счёт, на то они и великие. А нам с тобой рассказать другому о своём сатори не дано.
— Я же рассказал вам!..
— Ну, значит ты тоже великий. Ну ладно, не обижайся, уже и пошутить нельзя. Просто ты ещё не остыл от переживаний. А стал бы ты мне что‑то рассказывать, если бы я сам чуть ли не клещами из тебя это не вытянул? А стал бы ты это, к примеру, завтра рассказывать, даже если бы это я из тебя попытался вытянуть? А рассказал бы ты, если бы я, к примеру, был бы здесь не один? Или если бы ты не очень доверял мне? Вот видишь! То, что я узнал о твоём сатори – это чистая случайность. И вряд ли кто‑нибудь ещё узнает о нём. Я болтать не буду, не бойся. Ну ладно, ладно, не ершись, это я так. Я знаю, малыш, что ты мне доверяешь. Спасибо. Я очень ценю твоё доверие.
Кстати, ты ведь так ничего и не рассказал мне о камне, – Олег положил на стол передо мной “Лунный хрусталь”. – О том, как он появился у тебя, что ты пережил при этом…
— Я… Олег Иванович, мне показалось тогда, что вы знаете! Ну, что и вы тоже…
— Даже если это и так, тебе ведь всё равно хотелось, наверное, поговорить со мной об этом? Хотелось? Ну вот. Но ты не стал говорить. Нет, что ты, я не в обиде. Про такое тоже не рассказывают, и я это знаю. А за камень – спасибо тебе огромное, малыш. Он очень пригодился.
Олег взял Лунный хрусталь, немного полюбовался его серебристым свечением, улыбнулся, вложил камень мне в руку. Я вздрогнул от полузабытого пронзительного, ни с чем не сравнимого ощущения. Камень был холодным как лёд, но при этом излучал горячее тепло и свет. Свет был весёлым и звонким, и этот звон хрустальных колокольчиков наполнял тело радостной звенящей силой.
— Возвращаю. Меня он здорово выручил, пусть теперь тебе послужит. Носи его с собой, не теряй. И будь с ним осторожен, помни, что это… Я не знаю, что это, но уж точно – не игрушка. Я потому и не возвращал его тебе раньше, что боялся, как бы ты по детскому легкомыслию не наломал с ним дров. Но то, что с тобой случилось сегодня, сделало тебя другим… Ты понял всю глубину ответственности за свои неосторожные действия. Теперь тебе можно доверить любое оружие. Этот камень в твоих руках никому не причинит зла…
Ты сегодня испугался, что когда‑нибудь можешь натворить непоправимое. Просто по неосторожности, случайно. Такая опасность, конечно, есть. Опасность действительно серьёзная, но и преувеличивать её тоже не стоит. То, что ты так глубоко осознал эту опасность, уже это делает её не такой страшной. Опасна обезьяна с гранатой, не понимающая, что у неё в руках, а разумный человек с гранатой… Тоже, конечно, опасен, но всё‑таки не так. Если он действительно человек и не стремится натворить бед.
Убить из‑за того, что твоё сознание вдруг отключилось, это конечно возможно, но маловероятно. Сознание у обычного человека легко на миг отключить, но именно на миг, а убить за этот короткий миг может успеть только настоящий мастер. Тебе до этого уровня, Макс, ещё ох, как далеко. Не обижайся, ты вполне можешь стать когда‑нибудь мастером. Но отключить сознание у настоящего мастера, даже на миг – такое мало кому удастся. Так что не переживай, Максимка, твой путь к мастерству вовсе не приближает тебя к убийству. Наоборот, даёт силу, настоящую силу, а имея силу, как раз легче удержаться от убийства.
Конечно, ты вполне способен убить с помощью техники Айкидо даже сейчас, даже с твоим сегодняшним, ещё далеко не мастерским умением. Но только в ситуации реальной опасности, когда чтобы выжить, надо убить самому. Дай Бог, Максимка, чтобы тебе не пришлось изведать подобного. Но если всё же такое случится, будет лучше, если убьёшь ты, чем если убьют тебя.
А сейчас выкинь всё это из головы, не мучь себя. Миллионы людей живут, никого не убивая, и их тоже никто не пытается убить. А ты что, считаешь себя кем‑то особенным? Нет? Ну и живи себе спокойно. Занимайся Айкидо. Не для того, чтобы научиться убивать, а просто потому, что оно тебе нравится. Ведь нравится же? Конечно, как же искусство Вселенской Гармонии может не нравиться! Если человек занимается, к примеру, стрельбой, это вовсе не значит, что он готовится кого‑то застрелить.
Всё было правильно. Олег опять навёл порядок в моих сумбурных мыслях. Он очень хорошо умел это делать. Выслушав его, я почти успокоился. Но именно – почти. Что‑то всё‑таки оставалось у меня в глубине души, что Олег так и не смог вытащить на свет, не смог до конца уничтожить своими неотразимыми доводами. И я чувствовал, после происшествия в Крыму я научился чувствовать подобные вещи, что Олег сказал не всё, что хотел. Он почему‑то никак не решался рассказать ещё о чём‑то, явно связанным с камнем. О чём‑то, что считал самым главным…
Лунный Меч
Олег всё‑таки не выдержал тогда. Со мной он не умел и, самое главное, не хотел фальшивить. Даже в мелочах. А то, о чём он тогда чуть было не умолчал, он считал далеко не мелочью.
И когда я уже собрался попрощаться и уйти, он наконец решился.
— Задержись ещё на десять минут, Макс. Хочу рассказать тебе об одной очень важной вещи. Может быть, это тебе в чём‑то поможет в жизни. Ты только, пожалуйста, без крайней нужды никому об этом не говори, хорошо? Эта штука слишком серьёзная. Гораздо, пожалуй, серьёзнее даже твоего сегодняшнего сатори…
— Олег Иванович, честное слово…
— Не надо, Максимка, я не буду брать с тебя никаких обещаний. Просто хочу, чтобы ты понял, по–настоящему понял, что знание, которое ты сейчас получишь, может быть опасным. Очень опасным. Не знаю, правильно ли я делаю, что рассказываю об этом тебе. Но я чувствую, что если не расскажу, ты уже никогда не сможешь мне доверять как раньше. А я не хочу этого. Только прошу тебя, будь с этим поосторожней.
И Олег рассказал мне про Лунный Меч, как он назвал это явление. Заинтригованный, я слушал тогда Олега, приоткрыв рот. Можно было подумать, что Олег просто вешает мне на уши лапшу, рассказывает только что придуманную сказку, отвлекая меня от дурных мыслей.
Он вообще‑то очень хорошо умел это делать.
Но только не со мной.
После того случая в Крыму у него не прошёл бы со мной даже малейший обман. Мы оба знали об этом, и Олег даже и не пытался никогда всучить мне какую‑нибудь “ложь во спасение”.
Про Лунный Меч он тоже говорил совершенно искренне. Сам верил в эту “сказку”. Олег верил в реальность Лунного Меча не меньше, чем в реальность Лунного хрусталя. Он действительно считал, что Меч обладает огромной силой. Но он верил и в меня, в то, что я, только что переживший сатори, сумею преодолеть соблазн воспользоваться этой нечеловеческой силой.
Вряд ли он вообще когда‑нибудь рассказал бы мне о Мече. “Во многом знании много печали”, а он вовсе не стремился навесить на меня вместе с опасным знанием тяжкий груз этой самой печали. Но тогда очень уж всё совпало, сошлось одно к одному. Наступление полной луны. Ясное, совершенно безоблачное небо после двухнедельного почти непрерывно моросящего дождя. Моё внезапное сатори, всплеск интереса к мистическому и сокровенному знанию. То, что тот дом должны были вот–вот начать сносить. То, что камень, наполненный хрустальным светом Луны, можно было теперь мне доверить. И, самое главное, угроза фальши, которая могла бы появиться в наших с Олегом отношениях, если бы он в тот вечер умолчал о своём открытии.
И Олег решил, что сама Судьба подталкивает его к тому, чтобы он поделился Знанием о Лунном Мече со своим самым близким учеником…
Вечером мне показалось, что заснуть я не смогу, поэтому решил просто притвориться спящим, чтобы не беспокоить маму. Но, удивительное дело, заснул сразу, не успел лечь – и тут же провалился в крепкий и спокойный сон. Проснулся так же легко, без будильника, но точно в срок, который сам себе назначил. Часы показывали половину второго ночи. Лапка сидела на столе под часами и понимающе на меня смотрела.
— Пушенька, ты только молчи, не выдавай меня, ладно? – умоляюще прошептал я.
Пуша подумала, потом легла, свернувшись калачиком и отвернувшись от меня. Дескать, ладно уж, я спала и ничего не видела. Стараясь двигаться бесшумно, чтобы никого не разбудить, я быстро оделся и выскользнул во двор.
Поёживаясь от ночного холода, пересёк непривычно пустую улицу, залитую серебристым лунным светом. Обошёл недавно заселённую девятиэтажку, затем старый пятиэтажный дом, предназначенный на снос, из которого уже отселили людей. Сразу нашёл детскую песочницу и рядом с ней сломанную скамейку. Ту самую.
Брезгливо стряхнув мусор с единственной уцелевшей доски, осторожно сел на неё, повернувшись лицом в направлении церкви, крест которой виднелся над крышами домов вдалеке.
Всё было так, как рассказал Олег. Справа прямо в лицо ярко светила круглая, как будто переполненная лучистой силой луна, слева на меня угрюмо смотрел пустыми чёрными глазницами выбитых окон обречённый дом. Я отыскал то окно, с разбитым, но ещё державшимся в перекошенной раме стеклом. Взглянул на часы.
Без пятнадцати два. Уже скоро. Через десять минут должно начаться.
Почему‑то я почти не волновался. Вовсе не потому, что не сомневался, что у меня получится, как и у Олега, увидеть Лунный Меч. Наоборот, мне казалось тогда, что ничего не выйдет. Олег – это Олег. Если он сказал, что Меч существует, значит, так оно и есть на самом деле, Олег не мог соврать. Но это ещё не значит, что Меч позволит прикоснуться к себе кому попало. Меч, которым я рубил Тучи – он всё‑таки был у меня во Сне, хоть и очень необычном. Но чтобы чудо, настоящее чудо свершилось со мной наяву? Олег – он заслужил. Он был готов к нему, и оно свершилось. А я? Кто я такой? С какой стати мне‑то такая честь выпадет?
Я был почти уверен, что этот Меч я даже не увижу. Поэтому и волноваться нет смысла. Посижу для очистки совести, понаблюдаю, да и пойду себе домой досыпать. То, что дано Юпитеру…
От ствола каштана отделилась тень. Шагнула ко мне.
— Это я, Максим, не бойся.
— Олег Иванович!
— Я знал, что ты обязательно придёшь сюда. Не буду тебе мешать, Максимка. Просто подстрахую. На всякий случай. А то у меня сердце что‑то не на месте.
— Вы думаете, что у меня всё‑таки получится?
— Уверен. Вот только дров бы ты случайно не наломал. Запомни, когда это начнётся, ничего больше не делай, как бы тебе ни хотелось. Ни в коем случае ничего не проси. Ни для себя, ни для кого другого.
— Вы говорили про это…
— Знаю. Повторяю, чтобы ты не забыл. Слишком это серьёзно. Я не знаю, что это такое, но это действительно серьёзно. Киев – необычный город, в необычном месте построен. Энергетика здесь такая прёт отовсюду… И светлая, и тёмная. Потоки этих энергий переплетаются, борются друг с другом. И в результате иногда возникают в самом Киеве то здесь, то там свои маленькие необычные места. Совсем ненадолго возникают. Что‑то вроде энергетических воронок, дыр в мироздании, сквозных тоннелей… В иные миры или куда‑то ещё, не знаю.
— Как в Бухте?
Я имел в виду бухту, в которой мы были позапрошлым летом, за год до того случая в Крымских горах. Эта Бухта для меня всегда была действительно совершенно необычным местом. А Олег как‑то то ли в шутку, то ли всерьёз назвал её “перекрёстком семи миров”.
— Как в Бухте? Нет, наверное, всё‑таки не так. Хотя… Ты знаешь, может быть. В Бухте тоже полно чудес и неразгаданных загадок. Но Лунный Меч я видел только здесь, с этой скамейки. Раньше я про такие энергетические дыры лишь слышал. За ними давно и очень усердно охотятся спецслужбы.
— Наши? Украинские?
— Не только. Тут больше заморских охотников. Вряд ли что‑то они смогли найти, дело почти безнадёжное. Но охота не прекращается, слишком уж заманчива “дичь”.
— А вам как удалось эту “дыру” найти?
— Случайно. Ну и камень твой помог, конечно, без него — никак. Хорошо, что такие камни если и есть ещё на Земле, то их очень немного. А “дыры” чаще всего очень недолговечны и без чего‑то наподобие твоего камня совершенно недоступны людям. Дом этот начнут ломать, и это место тоже исчезнет. Сегодня, наверное, последняя ночь, когда ещё можно взять в руки Лунный Меч. И мне было бы очень жаль, если бы ты так и не прикоснулся к Нему.
— Мне не верится, что я смогу Его увидеть.
— Сможешь. И увидеть, и в руки взять. Но только не увлекайся, не вздумай что‑нибудь ещё с этим Мечом делать! В Нём сила, с которой никакому человеку не справиться.
— Может, тогда не надо?
— Если не хочешь, не надо. Но ты ведь хочешь?
— Хочу…
— “Но боюсь”? Не бойся, всё будет хорошо. А то, что ты увидишь, уже невозможно будет забыть. И память об увиденном поможет тебе в жизни. Частица Меча навсегда останется с тобой.
— Вы остановите меня, если вдруг что?
— Когда у тебя в руках окажется Лунный Меч, тебя уже никто не сможет остановить. Так что надейся только на себя. Никакого “вдруг что” быть не должно. Но ты – умный мальчик, я верю в тебя. Всё, пора! Давай, Максимушка, удачи тебе!
Крепко хлопнув меня по плечу, Олег скользнул в сторону, мгновенно исчез, растворившись в тени каштана. А я, резким выдохом прогнав остатки страха, достал Лунный хрусталь. И сквозь его мерцающую глубину пристально вгляделся в крест церквушки, ярко выделяющийся на небе между ослепительно–белой луной и домом с чёрными провалами окон…
Сначала ничего не вышло. Я старательно всматривался через камень в церковный крест, но “раздвоить” зрение, увидеть два креста никак не удавалось. То выпучивал глаза, то усиленно моргал – без малейшего результата. Я даже позавидовал горьким пьяницам, у них, говорят, в глазах иногда двоится без малейшего усилия. А мне – хоть лопни от натуги, всё равно ничего не выходит.
А время шло. Луна хоть и медленно, но вполне ощутимо перемещалась по небу. И отражение луны, только что появившееся в разбитом оконном стекле, скоро начнёт меркнуть и опять исчезнет.
Если бы не Олег, который, я знал, затаив дыхание, наблюдал за мной из тени каштана, на этом бы всё и закончилось. Так и не начавшись.
Но Олег был рядом, и мне было невыразимо стыдно перед ним. Торопливо ещё раз стал вспоминать его подробную инструкцию.
“Нужно вглядеться в камень, всем существом погрузиться в его глубину. Так, чтобы было ощущение, что и ты сам, и весь наш мир – внутри него. После этого можно будет раздвоить зрение, увидеть на месте одного креста два. Для этого попытайся разглядеть что‑то, что находится за крестом, очень далеко за ним, в бесконечности, а потом, не останавливаясь, продолжай, усиливай это раздвоение. Только сначала чуть наклони голову налево, чтобы луну и её отражение в окне можно было увидеть как бы на одной высоте…”
Как же я забыл! Про голову!
Наклонив голову и немного наклонившись сам, я ещё раз вгляделся в перекосившийся крест внутри камня, стараясь проникнуть взглядом сквозь него. Вгляделся далеко, неимоверно далеко, в Бесконечность, в Бездну, скрытую за этим крестом. А потом, не останавливаясь, ещё дальше.
И сразу понял, что это началось.
Зрение удалось наконец расфокусировать, и луна на небосводе сдвинулась и стала приближаться к раздвоившемуся наконец кресту. И лунное изломанное отражение в разбитом оконном стекле тоже стало приближаться, только с другой стороны.
И вот – эти две луны соединились в каменной глубине, стали одним целым.
А мир вокруг, наоборот, вдруг раскололся. Как будто тоже отразившись в разбитом зеркале. Распался на мелкие куски. Которые тут же стали смещаться! Смещения поначалу были едва заметные, но мир после каждого малейшего сдвига его осколков становился иным.
И я сам тоже как будто раскололся. Как будто раздвоился, разделился на двух разных людей.
Один из них знал, что мир на самом деле остался прежним, что он лишь видится теперь изменённым. А другой человек был уверен, что ему вовсе не мерещатся невероятные перемены, что мир на самом деле меняется.
Всё быстрее и быстрее.
Осколки мироздания беспорядочно перемешивались как во вращающемся калейдоскопе, вращение быстро усиливалось, и вскоре перед глазами замелькало так, что закружилась голова, и показалось, что я куда‑то лечу, падаю, что меня затягивает в громадную воронку…
Или… не показалось?
Головокружительное падение в Никуда быстро закончилось, и я тут же чуть не задохнулся от ужаса и восторга. Реальность и вымысел переплелись друг с другом, и уже было невозможно отделить одно от другого.
Я по–прежнему сидел на скамейке и вглядывался сквозь камень куда‑то вдаль. Чувствовал, что в любой момент могу встать и уйти. Или просто положить камень в карман. И тогда всё закончится.
Но я не хотел, чтобы это заканчивалось.
Потому что передо мной распахнулась Вселенная, Бесконечность. Совсем не так, как во Сне, в котором Вселенная была чужой и враждебной. Сейчас Вселенная приняла меня в себя, и я, захлебнувшись счастьем, растворился в ней без остатка. То, что “я”, сидящий на скамейке, видел просто глазами, другой “я”, растворённый в этой бесконечной Пустоте, ощущал всем своим существом, каждой мельчайшей клеточкой, каждым атомом своего тоже бесконечного тела.
Первый “я” увидел, как Луну перечеркнул яркий след падающего метеорита, а другой “я” сразу понял, что это вовсе не метеорит. Вернее, не только метеорит. Ослепительно яркая черта, возникшая на Луне, оказалась ещё и лезвием Меча.
Лунного Меча.
Меч был прекрасен. Наполненный серебристым светом, раскалённый добела и в то же время бесконечно холодный. Он был похож на японскую катану, с изящной круглой гардой и длинной, рукоятью.
Мне захотелось прикоснуться к Мечу, и тут же обжигающая космическим холодом рубчатая рукоять оказалась в моей ладони.
Я ощутил себя всемогущим. Чуть ли не равным Богу.
Я мог ВСЁ. Я был Вселенной, и Вселенная была мной. Любое моё желание тут же мгновенно бы осуществилось. Я трепетал от непередаваемого восторга. И ужаса.
Потому что второй “я” (или, наоборот, первый?), тот, который всё ещё сидел на сломанной скамейке, хорошо помнил предостережение Олега. Его слова о том, что ЭТО очень серьёзно и очень опасно. Его просьбу быть осторожным. Ничего не делать с Мечом. Ничего ни у кого не просить. Ничего не желать. “Бойтесь своих желаний…” Я теперь точно знал это, любое моё желание в самом деле могло тут же осуществиться.
Я ничего не делал, ничего не просил, ничего не желал. Мне действительно ничего больше не было нужно. Я был счастлив, просто переполнен бесконечным счастьем. Таким же бесконечным, как и Великая Пустота, с которой я соединился.
А потом…
Потом наваждение схлынуло.
Всё вернулось на свои места. Я по–прежнему всего лишь сидел на скамейке и таращился на камень. Вот только сердце так и заходилось в груди, изо всех сил пытаясь вырваться наружу. И тело было каким‑то наэлектризованным, как будто всё ещё наполненным щекочущим и летучим лунным светом.
И правую ладонь всё ещё жгло, по–настоящему жгло от недавнего прикосновения раскалённой космическим холодом рубчатой рукояти.
И душа рвалась на части от нестерпимой боли. От непередаваемой горячи утраты. Утраты Единства с Великой Пустотой…
Потихоньку открыв дверь, я скользнул в квартиру. Осторожно разувшись, на носках ощупью стал пробираться к постели.
Щёлкнул выключатель, коридор залил свет.
Передо мной стояла мама.
Молча стояла. Но лицо у неё было такое… Что я как маленький чуть не заревел от стыда и жалости к ней. Кошка, оглядываясь то на меня, то на маму, еле слышно мяукала, жалобно и обиженно.
— Мама! Ну чего ты? Ты что, испугалась? Мама, ну не надо, пожалуйста! Я просто вышел подышать на улицу…
— Максим, не лги мне!
— Почему ты решила, что я лгу?!
— Ты думаешь, я не услышала, как ты уходил? Ты знаешь, сколько времени ты “дышал” на улице? Ты знаешь, который сейчас час?
— Мама, ну не надо!
— Ты что, хочешь, чтобы я умерла?
— Мама! Ну не надо, пожалуйста! Я был не один, ничего со мной не могло случиться!
— С кем ты был?
— С Олегом Ивановичем…
— Так я и знала!..
— Что ты знала?
— Что не доведёт тебя до добра этот твой Олег!
— Мама!
— Что Олегу нужно от тебя! Куда он таскал тебя ночью? Рассказывай всё, или я сейчас же звоню в милицию…
— Мама, ты что! Какая милиция?! Это же – ОЛЕГ ИВАНОВИЧ! Ты что, действительно думаешь, что он мог втянуть меня во что‑нибудь плохое?! Я всё расскажу, ты только успокойся! Сядь!
— Рассказывай.
Я всё рассказал маме. Почти всё. Она, кажется, поверила. Немного успокоилась. Продолжала делать вид, что сердится на меня и Олега, но я уже видел, что гроза миновала. Что я и Олег уже почти прощены.
— Понимаешь, мам, такое бывает раз в жизни.
— Что, полнолунье бывает раз в жизни?
— Тут не только полнолунье! Тут всё счастливо совпало!
— Да уж, счастливо…
— А разве нет?! И тучи дождевые вдруг разошлись! И Земля именно сейчас пересекает метеоритный поток!..
– …И твой тренер оказался таким же безответственным мальчишкой, как и ты. Могли бы хотя бы предупредить меня! Рявк!
— А ты бы разрешила, если бы предупредили?
— Конечно, нет!
— Ну вот, видишь! Нельзя было предупреждать! Ведь больше ЭТО никогда, ты понимаешь? – НИКОГДА! – не повторится… Ведь самое главное – это то окно разбитое, отражающее луну! Дом вот–вот снесут, и этого фокуса, зрительного парадокса с луной, её отражением и метеоритным следом, когда кажется, что на луне возникает волшебный Меч, этого уже НИКОГДА больше нельзя будет увидеть! Ведь правда, это здорово, что всё так счастливо сегодня совпало? Лапушка, правда ведь, здорово? Мам, вот видишь, и Лапушка подтверждает!
Мама засмеялась, взяла на руки кошку, стала её гладить. Мама просто не умела долго на меня сердиться. Она знала, что я не соврал ей про Меч, мама очень хорошо чувствовала моё враньё. Поэтому напрямую обманывать её я уже давно даже и не пытался. Когда надо было скрыть от неё что‑то, что могло её расстроить или напугать, я всё равно говорил ей правду. Почти всю. Умалчивая лишь самую малость. Но – самую важную малость.
В этот раз я умолчал лишь о том, что Лунный Меч показался мне очень уж настоящим.
Шокотерапия
Не могу сказать, что сатори, возвращение Камня, прикосновение к Лунному Мечу тут же заметно изменили меня и мою дальнейшую жизнь. Я жил вроде бы как прежде, как будто ничего не случилось. И Олег ни разу потом не заговаривал о Мече. И вскоре я стал склоняться к мысли, что всё‑таки Лунный Меч мне всего лишь пригрезился. А поразмыслив ещё, решил, что на самом деле тогда в Крыму Лунный хрусталь мне вложил в руку Олег. Подошёл к постели, увидел, что мне снится кошмар, и, чтобы успокоить, вложил в руку. И никак не стал разубеждать, когда понял, что для меня появление этого Камня – ожившая сказка. А потом, когда ему показалось, что мне нужна ещё одна “ожившая сказка”, придумал сказку про Меч и подарил её мне. Я, наверное, слишком впечатлителен, а к тому, что рассказывает Олег, вообще очень уж трепетно всегда относился. Вот и “поймал глюк”, наслушавшись его сказок…
От таких размышлений становилась грустно, но это была светлая грусть. Вперемешку с тихой радостью, радостью, что у меня есть Олег. Умеющий оживлять сказки и с царской щедростью дарить их друзьям. И что я – тоже его друг.
А иногда мне казалось, что появление Камня и Меч – всё‑таки не совсем сказки. Или даже совсем не сказки…
Так или иначе, но след в душе Камень и Меч оставили неизгладимый. Особенно – Меч. Я не мог забыть, как моя ладонь сжимала огненную рукоять Меча. Пусть даже выдуманного, но ведь всё равно – сжимала! По–настоящему сжимала! Олег был прав, частица Меча осталась со мной навсегда. А человек с Мечом ведёт себя всё‑таки немного иначе, чем человек без Меча. Даже если этот Меч, хранящийся в душе, невидим для других.
По крайней мере швырнуть Бурого в унитаз – раньше такого бы я не позволил себе даже “при отключенном сознании”…
После моей драки с Бурым школа гудела весь день как потревоженный улей. Подобные события случались у нас далеко не каждый год.
Сенсацией было не то, что тихий незаметный пацан сумел ткнуть Бурого головой в унитаз. Здесь‑то как раз ничего удивительного не было. Бурый вовсе не отличался ни силой, ни умением драться, очень многие сумели бы сделать это не хуже меня. Невероятным было то, что я отважился на это, поднял руку на “шестёрку” самого Тайсона. И не просто избил его, с этим Тайсон ещё мог бы смириться. Но я на свою беду умудрился очень крепко унизить Бурого, “опустил” его. То есть сделал то, о чём втайне мечтала чуть ли не половина школы, но никому и в голову не приходило на самом деле отважиться на такое безумие.
На переменах на меня приходили смотреть из других классов, в один миг я сделался школьной знаменитостью. Нельзя сказать, что я был в восторге от обрушившегося на меня внимания. Внутри всё холодело от тяжёлого предчувствия.
Ребята подходили, похлопывали по плечу, говорили что‑то вроде “Ну ты, блин, даёшь, Макс!”. Один “мелкий” парнишка неожиданно назвал меня “Дебилом”. Не желая обидеть, просто он пару раз приходил в наш клуб, когда там ещё был мой ненавистный тёзка, и запомнил меня именно под кличкой “Дебил”. В школе об этой моей позорной кличке никто почти не знал, и выходка пацана была воспринята как намеренная “провокация”.
Тут же услужливые руки подхватили несчастного мальчишку, его подтащили ко мне вплотную. Видно, недоумки рассчитывали на новое бесплатное зрелище, решив, что раз уж у меня настолько “съехала крыша”, что я “опустил” Бурого, то уж этого пацана, за которым не стоит никто наподобие Тайсона, я сейчас вообще размажу по стенам.
Мальчишка побелел и, заикаясь, стал извиняться. Ох, как мне не понравилось всё это, как напомнило тот случай в Крыму, распахнутые от ужаса глаза Ромки, то, как покорно он опускался на колени… Я молча растолкал уродов, набивающихся ко мне в “шестёрки”, а пацану не очень ласково сказал, что нечего извиняться, я и есть самый настоящий дебил, раз позволял когда‑то себя так называть.
Слова мои тут же были подхвачены и стали передаваться “из уст в уста”. Сегодня что бы я ни сказал, даже последнюю глупость, какой бы дикий поступок ни отмочил, всё было бы воспринято школьной толпой с восторгом, ореол мученического героизма буквально витал у меня над головой.
Я вовсе не чувствовал себя героем. Чувствовал действительно дебилом. Который сам себе подписал чуть ли не смертный приговор. И уже ничего не исправить, теперь ведь не докажешь, что вовсе не собирался унижать Бурого, даже драться с ним не собирался. Да и не стану я ничего доказывать Тайсону! Я точно знал, что не стану. Просто не смогу. Не только из‑за Меча. Случай в Крыму тоже оставил в моей душе неизгладимый след, и Камень, живое напоминание об этом случае, вновь был со мной, лежал в нагрудном кармане. Теперь любые проявления добровольного унижения, бессильной покорности вызывали у меня такое болезненное отвращение, что было оно сильнее любого страха.
А страх был всё‑таки очень силён, от него не спасали даже прикосновения к Камню, успокаивающе звенящего хрустальным светом Луны. Страх глодал и глодал мою душу и к окончанию уроков настолько измотал меня, что я уже торопил про себя время, мне нестерпимо хотелось, чтобы неизбежная “разборка” с Тайсоном произошла поскорее. Чем бы она для меня ни закончилась, лишь бы поскорее.
Ничем хорошим эта “разборка” закончиться для меня не могла. Но ожидание её было настолько невыносимым, что я почувствовал страшное разочарование, когда Тайсон так в этот день в школе и не появился
Сашка смотрел на меня страдающими глазами и не знал, чем меня утешить. Так что утешать его пришлось мне самому. Я весь день старательно делал вид, что мне всё нипочём. В основном из‑за Сашки делал. И ещё, конечно, из‑за Любы. Остальным было в общем‑то плевать на меня. Народ был сильно возбуждён, но переживал не из‑за моей, как все были уверены, незавидной судьбы. Расправы со мной ждали как редкого бесплатного зрелища, события, о котором потом можно будет долго судачить. За моей спиной кипели горячие споры о том, как именно он меня уложит, надолго ли я окажусь в больнице, осмелюсь ли я сопротивляться избиению и тому подобное. Люба вроде бы переживала, но я вовсе не был уверен, что именно из‑за меня. Вдруг она тоже просто сгорала от любопытства и нетерпения узнать, чем всё это закончится?
Сашка – тот точно переживал именно из‑за меня. Причём едва ли не больше, чем я сам. Когда уроки закончились, а “железный Майк” так и не появился, Сашка слегка ожил.
— Макс, давай Олегу скажем! Ну хочешь, я сам скажу? Он что‑нибудь придумает! Обязательно заступится!
Я едва не поддался подленькому желанию согласиться с Сашкой, подставить вместо себя Олега, переложить собственную проблему на него. Даже и соглашаться вслух не надо было, просто промолчать – и всё. И понятливый Сашка помчится к Олегу. И тот поможет, не сможет он не помочь. Я совершенно не представлял себе, как Олег это сделает, но что сделает обязательно, не сомневался. Всего‑то – промолчать, и больше мне ничего угрожать не будет.
Но в памяти вспыхнул вдруг серебряным светом Меч, и я скрутил себя, сжал в кулак остатки самолюбия. Хотя, какое уж там самолюбие… Просто я знал, что ввязать Олега в разборки с мелкой школьной шпаной означало бы подставить его. По крупному.
Нельзя Олегу, никак нельзя оказываться в поле зрения ментов! Даже случайно. Увидев, как он грамотно путал за собой следы в Крыму, я сразу понял, что за Олегом наверняка тянется ещё не один такой след. Очень уж ловко и привычно заметал он тогда следы за собой. К тому же таких моральных уродов, как тот бандит, много по свету ходит, это Олег сам говорил. А Олег при всей своей доброте был к таким гадам совершенно беспощаден. Может, и не было за ним других трупов, но что‑то, за что запросто можно угодить в тюрьму, было наверняка. Наверняка менты его ищут. Деже если Олег прав, и ищут его без особого рвения, но ведь всё равно – ИЩУТ! Потому я тогда и всучил ему Камень (наверное, его же Камень!), верил, что он отведёт беду. Но теперь Камень опять у меня. И если Олег хоть как‑то “засветится” перед ментами… Нет, этого допустить нельзя!
И я, застонав внутренне из‑за того, что сам сжигаю за собой мосты, сказал небрежным тоном:
— Да ты что, Санёк? Я что, похож на младенца, за которого надо заступаться? Завтра “сделаю” этого Тайсона – как Бог черепаху. Как Бурого – тоже в говне будет валяться.
Сашка с изумлением вытаращился на меня. Он не поверил своим ушам. Не потому, что “интеллигентный мальчик” вдруг заговорил чуть ли не “на фене”. Когда рядом не было взрослых, даже такие, как я “интеллигенты” не очень‑то стеснялись выражаться и куда более “энергично”. Просто Сашка знал меня с детского сада, и не было при нём ни разу такого, чтобы я собирался кого‑нибудь “сделать” в драке. Это ещё в лицо я мог сказать кому‑нибудь (да и то – совершенно неубедительно), что, дескать, сейчас по морде получишь. Но чтобы я стал бахвалился, что кого‑то заставлю “валяться в говне”, такого мой друг, наверное, и вообразить не мог. Он растерянно поморгал, явно не очень‑то поверил моему “ухарскому” тону, но промолчал. А я с тяжёлым сердцем поплёлся домой.
Дома меня встретила, как обычно, Лапушка. И пока я закрывал дверь, разувался, мыл руки, она успела с возмущением объяснить мне на своём кошачьем языке, какое это свинство, оставлять девушку одну в пустой квартире. Да ещё так надолго! Я был согласен с любимой кошкой, но что делать! Мы со Светулькой учимся, мама работает. Оставаться с Лапой некому, и с собой её тоже не возьмёшь.
Моя мама – учительница, только работает она в другой школе. После уроков она ещё ведёт там “продлёнку”, а моя младшая сестра Светулька ходит на “продлёнке” в её группу.
Я взял простившую меня наконец и начавшую разнеженно мурлыкать кошку на руки, поплёлся на кухню. Покормив Лапку, поставил было на плиту разогревать оставленный для меня суп, но вдруг понял, что не смогу есть. Сердце дёргалось, желудок свело спазмом ледяного страха, мысли о еде вызывали тошноту. Мама опять будет переживать, что “ребёнок” остался голодным. Вылить что ли этот суп? Нет, не буду, не так уж богато мы живём. Лучше совру, что у Сашки пообедал.
Я какое‑то время безуспешно пытался читать, смотреть телевизор, разговаривать с Лапкой, просто слоняться из угла в угол. Но вскоре не выдержал и пошёл в клуб к Олегу. Я не собирался ничего говорить ему про предстоящую “разборку”, просто нестерпимо захотелось услышать его голос, увидеть улыбку, улыбнуться в ответ. Когда мне было плохо, рядом с Олегом всегда становилось легче. Я знал, что общение с ним поможет мне и в этот раз. Мне было немного стыдно, казалось, что я так “высасываю” из Олега его энергию, но поделать с собой ничего не мог.
В этот день Олег тренировал “малышовую” группу, в этом году его уговорили взяться за работу с детишками младше десяти лет. Олег очень долго не решался на это, но в конце концов всё‑таки сдался. Потом он не раз клял себя за этот “опрометчивый” шаг, но назад пути уже не было, не бросать же малышню, которая крепко к нему привязалась. Олег по крайней мере бросить не мог. Я собирался отвести в сентябре к Олегу и свою восьмилетнюю Светульку, сама Светулька тоже рвалась к нам в клуб, и мы в конце концов смогли с ней вдвоём уговорить маму, хотя ей очень не хотелось, чтобы её дочка “училась драться”.
Когда я пришёл, тренировка уже закончилась, но народ расходиться не спешил. Родители и бабушки терпеливо ждали своих чад, а сами чада, вопя от восторга, азартно набрасывались на Олега. Олег так же азартно носился по татами, уворачиваясь от стремительно атакующих малышей, очень осторожно, чтобы никого не придавить и не ушибить, освобождался от их захватов, кувыркал их. Когда увидел меня, позволил малышне наконец поймать себя, повалить и, немного повырывавшись для вида, сдался: “Всё ребята, ваша взяла. Молодцы. Настоящие ниндзи–чебурашки!”.
Радостные малыши попрощались с любимым тренером и побежали к родителям, стали взахлёб рассказывать им о своих сегодняшних успехах, о том, сколько раз кого из них и за что похвалил Олег Иванович.
Самое интересное, что малышня и в самом деле делала у Олега грандиозные успехи, некоторые за этот учебный год изменились просто до неузнаваемости, превратились из робких, ссутуленных, плаксивых и медлительных маленьких старичков в “нормальных”, по выражению Олега, детей – раскованных, шустрых, весёлых и ловких.
Олег не стал спрашивать, что привело меня сюда в неурочный час. Он приветливо кивнул мне: “Здорово, Максимка. Я минут через пятнадцать освобожусь, подождёшь?”
Потом он стал разговаривать с родителями и бабушками, озабоченными тем, достаточно ли быстро развивается их ребёнок, не отстаёт ли от других, большие ли у него перспективы для занятий и не лучше ли было бы отдать его в другую секцию, где есть соревнования, жёсткая дисциплина и т. д.
Мне было обидно за Олега, обидно из‑за того, что некоторые чуть ли не прямым текстом говорили, что хотели бы для своего малыша тренера получше, чем Олег (как будто такое вообще возможно!). Дисциплины им, видите ли, жёсткой подавай. Такой, чтобы дети по струнке ходили и даже пикнуть не смели, не то, что “баловаться”. А у Олега даже на наших тренировках редко бывает тихо, а на малышовых – вообще то и дело раздаётся восторженный визг. Малыши чувствуют себя счастливыми у него на тренировках, а когда человек, тем более в таком возрасте, счастлив, ему трудно вести себя тихо, “ходить по струнке” и “не баловаться”.
Олег терпеливо объяснял родителям, что “баловство” детей – это на самом деле чаще всего игра, самое естественное для ребёнка состояние, в котором он лучше всего развивается, учится всему, что ему нужно будет в жизни. Учится прежде всего тому, чтобы воспринимать неизбежные в жизни трудности и проблемы не как повод для уныния, а как причину для радости, как предвкушение азартной игры. Что без игры ребёнок вообще не может нормально жить, что лишить его игры означает лишить детства, сделать несчастным и ущербным, фактически – инвалидом, и он останется таким и в будущем, в предстоящей взрослой жизни.
Родители внимательно слушали, но видно было, что далеко не все были согласны с Олегом. Некоторым хотелось всё‑таки, чтобы с их малышом обращались “пожёстче”, приучали к строгой дисциплине, которая им казалась куда важнее в жизни, чем умение радоваться этой жизни вместе с её трудностями.
И ведь некоторые и впрямь заберут своего пацана от нашего Олега и отдадут к какому‑нибудь тренеру–недоумку, который будет ребёнка просто ломать, превращать из доброго и весёлого непоседы в затюканного, угрюмого и озлобленного зверька. А недоумки–родители будут ещё и довольны переменами, происходящими с сыном, дескать, собраннее стал, дисциплинированнее, понял наконец, что в жизни не радоваться надо, а напрягаться, бороться за место “под солнцем”, иначе останешься неудачником. Как прошлый твой тренер, у которого дети на головах ходят и совершенно его не боятся…
Мне было обидно за Олега и хотелось вмешаться. Я сдержался, конечно. Представил, как бы глупо это выглядело, если бы пацан, которому ещё и пятнадцати не исполнилось, начал настырно объяснять взрослым людям, что лучше для их детей. Я стоял, молча переживал за Олега и…
И совершенно забыл при этом о собственных неприятностях!
Наконец последняя назойливая мамаша закончила мучить Олега своими совершенно идиотскими на мой взгляд вопросами. Олег вежливо проводил её до дверей (мне показалось, что у него было при этом явное желание немного придать ей ускорение коленом, но он сдержался, конечно), и мы остались в клубе одни.
И тут я опять вспомнил о том, какая проблема ждёт меня самого впереди. Но прежнее подавленное настроение возвращаться не спешило. Слушая разговор Олега с родителями, я настолько проникся идеей решать жизненные проблемы так же, как их решает ребёнок, увлечённый интересной игрой, что и “проблема Тайсона” казалась мне уже не такой страшной…
— Ну что, Макс, поздравляю, поздравляю! Наслышан о твоём сегодняшнем подвиге! Суров ты, сударь, однако! Но справедлив. Кто бы подумать мог! Таким тихоней прикидывался! А тут взял – и фэйсом об тэйбл! То есть об унитаз. А ещё интеллигент! Или ты его интеллигентно мордой об унитаз приложил?
Я хотел обидеться на Олега, но неожиданно для себя рассмеялся. Всё‑таки молодец он! Нет другого такого человека, кто бы умел так поднимать настроение. Не знаю, что там будет завтра, но сейчас мне стало рядом с ним легко и просто. Хорошо стало, даже не верилось, что полчаса назад места себе не мог найти. Интересно, откуда всё‑таки узнал он о моём “подвиге”? Неужели Сашка всё‑таки прибегал к нему?
— Ну, как ты чувствуешь‑то себя после всего этого? – уже более серьёзно спросил Олег.
— Отлично, Олег Иванович!
— Но это ведь была только первая часть “марлезонского балета”. Как насчёт второй части? В которой балетмейстером захочет быть некий “Тайсон”? Не боишься?
— Нет. Уже нет. Пузырь этот “Тайсон” супротив меня, мыльный пузырь. И завтра я его “лопну”, – уверенно ответил я, удивляясь собственной наглости.
— Уверен, что сможешь? – Олег продолжал глядеть на меня с лёгкой усмешкой, но в уголках глаз у него застыла тревога. Я умел чувствовать его тревогу, как бы Олег не прятал своё внутреннее напряжение за нарочитой беззаботностью и насмешливым тоном, – А то может давай – я вмешаюсь? Побеседую с этим ухарем, вдумчиво и душевно, так, что он тебя десятой дорогой обходить будет. Хватит, может, тебе одному геройствовать?
— Нет, Олег Иванович, это моя добыча, – твёрдо ответил я, продолжая изо всех сил поддерживать заданный Олегом полушутливый тон.
— Ну что ж, твоя, так твоя, – с явным сожалением сказал Олег. – Вообще‑то, Максимка, если честно, “лопнуть” пузырь по имени Тайсон действительно лучше тебе самому. Для тебя лучше. А может быть – и для него… И ты это действительно можешь сделать. Честное слово, можешь… Ладно, заходи на татами, покажешь сейчас мне, как свою “добычу” брать будешь.
— Я кимоно не взял вообще‑то – немного растерялся я.
— Да вижу я, что ты без фрака. А ещё на балет собираешься! Тоже мне, интеллигент… Ладно, заходи. Это не балет ещё, а так, репетиция. Так. Ну, с чего мы начнём? С разминки? Нет, не надо, перед тем “балетом” размяться у тебя возможности не будет. Так вот, Макс, слушай внимательно. Я видел “Тайсона” на ринге и откровенно тебе скажу – это крепкий орешек. По сравнению с ним этот Бурый – так, нахальный щенок. Другое дело, что и Тайсон по сравнению с тобой – тоже щенок. Но сколько бы я тебе это не говорил, ты в это не сможешь поверить. Не перебивай, говорю – не сможешь, значит – не сможешь. Чтобы ты в это действительно поверил, нужно, чтобы ты сумел не сломаться завтра перед ним, в первую очередь – психологически не сломаться, ещё до боя.
— Не сломаюсь, Олег Иванович, – тихо сказал я. Твёрдо сказал и зло, с какой‑то незнакомой самому себе злобой. Я почему‑то точно знал сейчас, что действительно не сломаюсь, знал, что действительно “сделаю” завтра Тайсона, не знаю как, но сделаю.
— Верю, малыш. Но это будет нелегко. Тайсон наверняка будет тебя ломать, а он это умеет делать. Будь готов. Он наверняка почувствовал уже неладное для себя. И он будет ломать тебя до боя очень жёстко, потому что это – его единственный реальный шанс, если ему это не удастся – его “авторитету” конец.
Вообще незавидное положение у него, если разобраться. Ты‑то всего парой синяков рискуешь… Точнее – ты вообще ничем не рискуешь, потому как в любом случае синяков тебе не избежать. А он рискует всем: авторитетом, самолюбием, перспективой в жизни. Что ты смеёшься? Я совершенно серьёзно! Он, кстати, наверняка понимает, что если не сломает завтра тебя, то сломается сам. А сломленному ему жить будет очень нелегко.
Но ты не переживай из‑за этого. Для него лучше будет, если именно ты его обломаешь, чем если это за решёткой сделают. Он уже давно по краю ходит, ещё чуть–чуть – и загудит по “малолетке”. Но пока он ещё ничего, если разобраться, очень уж страшного не сделал. Как ни странно, но ломал людей он пока только психологически, никого он ещё не изувечил. Пока. Никакого серьёзного криминала за ним нет, так, только мелкое хулиганство. Он даже мелочь с пацанов никогда не “тряс”. (Олег был прав, чего не было, того не было, более того, в нашей школе благодаря Тайсону считалось “западло” отбирать мелочь у малышей). Так что есть у него ещё шанс свернуть со скользкой дорожки, если ты завтра перед ним не дрогнешь
Сколько, Максимка, я знаю нормальных мужиков, которые честно работают, растят детей, но которые в юности были не лучше Тайсона… Взять хотя бы меня с твоим отцом. Он тебе про молодость нашу с ним не рассказывал? Нет? Ну и ладно, и я тоже замну это дело. Да нет, не пугайся, не были мы с ним бандитами. Но есть кое‑что за нами такое, чего ни он, ни я вспоминать не любим. Может, когда летом его увидишь, кое‑что тебе расскажет.
Так что, Макс, и Тайсону лучше будет, когда ты его раздутый до невозможности гнилой авторитет действительно “лопнешь”. Сделать это надо жёстко, очень жёстко, по–другому у тебя просто не получится. Ты действительно сможешь выстоять, но только в том случае, если будешь действовать с ним безжалостно. И играть по своим, а не по его правилам.
Тайсон – классный боксёр для своего возраста. Действительно классный, с неплохой техникой, отличной интуицией, выдержкой, чувством противника, умением собраться и выложиться в нужный момент, когда противник меньше всего к этому готов. Я уже не говорю про умение идти напролом. Кличку “Тайсон” он заслужил очень даже не зря. Если ты попытаешься с ним завтра боксировать – тебе конец. Даже если бы ты сумел себя заставить бить его по лицу как боксёр, причём по–настоящему, без дураков, даже и в этом случае шансов у тебя не было бы никаких. Чтобы успешно боксировать с Тайсоном, надо самому быть боксёром не хуже Тайсона. А ты, Макс, вообще никакой не боксёр.
Но это вовсе не значит, что ты не можешь успешно с ним драться. Драка – это вовсе не обязательно боксёрский поединок на ринге и по правилам. Тайсон‑то будет пытаться именно боксировать, он иначе драться просто не умеет. И примерно того же будет ждать от тебя. Так вот, он не должен этого дождаться.
— Знаю, Олег Иванович! “С борцом – боксируй, с боксёром – борись”! Правильно?
— Нет, Макс, неправильно. Вернее, поговорка‑то правильная, но не надо её буквально понимать. Если ты попытаешься с ним бороться, конец тебе наступит ещё быстрее. Как борец ты ещё хуже, чем боксёр. Ты айкидоист, и очень даже неплохой для своих лет. А настоящее Айкидо (в отличие от бокса) приспособлено не для ринга, а для реальных жизненных ситуаций, в которых никто никаких правил соблюдать не обязан. Так что в завтрашней “разборке” ты должен опираться на то, что действительно умеешь, то есть на Айкидо.
Но Айкидо – это вовсе не борьба. И если ты попытаешься применить Айкидо как борьбу, то есть будешь пытаться сделать захват, бросок, то сделаешь этим Тайсону огромный подарок, он именно этого и ждёт от тебя. Айкидо – это не борьба, а фехтование, Айкидо – это удар. Причём удар не боксёрский, вернее – не обязательно боксёрский. Удар в Айкидо – это удар самурайским мечом. Даже если катаны нет в руках, это ничего не меняет, всё равно техника Айкидо – это техника меча.
А мечом можно нанести не только тычковый удар, то есть такой удар, какой наносит боксёр, но и удар режущий, секущий. Такие удары в боксе запрещены, поэтому боксёры их и не отрабатывают, совершенно ими обычно не владеют и очень плохо умеют от них защищаться. Вот от этого и будем плясать.
Вот, смотри, – Олег легко и стремительно двинулся ко мне, поигрывая корпусом. Резкие, неожиданные, почти невидимые глазом удары замелькали в воздухе, проносясь совсем рядом с моим лицом…
— Ну, как? Ты не стой, пробуй сопротивляться, что‑нибудь делать. Ага, не получается! А ты не копируй меня, не боксируй, мои “колющие” удары срезай “хлещущими”, “режущими”, или по–русски – затрещинами, оплеухами. Так, так, молодец. Да, вот так, как кошка лапой, бей и греби вниз и к себе. Следи не за моими кулаками, всё равно не уследишь, а за дистанцией, за движениями всего тела. Маневрируй и своими оплеухами не давай мне приблизиться… Не стремись обязательно в меня попасть, просто расчищай ими пространство перед собой. Так, хорошо, очень хорошо. Твоя оплеуха сама находит себе цель, в зависимости от ситуации. Или срезает мой удар, видишь?.. Или сбивает мой прицел, или не даёт близко подойти, занять “убойную” ударную позицию. Видишь, я не могу подобраться, чтобы ударить по настоящему, акцентированно и точно. Или эта оплеуха, если я на неё вовремя не среагирую, увлёкшись атакой, может просто отшвырнуть меня, даже сшибить с ног. Ну, смелее! Так, хорошо. Ещё! Молодец.
Тайсон может попробовать “поднырнуть” под твою оплеуху, его реакция вполне это позволяет… Давай попробуем, что ты будешь тогда делать? Вот я, чтобы приблизиться и “расстрелять” тебя из удобной позиции “ныряю” под твою оплеу… Отлично! Именно так и надо! Ты задавил моё движение своей новой оплеухой, но уже не сбоку, а больше сверху. Молодец! Такое для боксёра – это вообще как серпом по… ушам. Давай дальше! Только не тормози, не останавливайся, ты не ветряная мельница, ты ещё и двигаться можешь, не только руками махать. И эти махи должны помогать, а не мешать тебе двигаться. Так! Отлично! Ещё…. Молодец!
— А вот это уже зря, – я попытался захватить руку Олега, чтобы сделать “иккё”, и мне вроде бы почти удалось, но Олег в последний момент резко выдернул руку из захвата, “расстреливая” меня встречным ударом свободной рукой. Удар был таким резким и каким‑то неотвратимым, безжалостным, что меня как холодом изнутри обдало. Хотя умом я точно знал, что Олег меня не ударит, но подсознание сказало, точнее – взвизгнуло от ужаса, о том, что мне конец,
— Говорю же тебе, не пытайся бороться. Мягкая бросковая техника Айкидо – это конечно хорошо, но только в ситуации, когда уже фактически переиграл противника и можешь просто убить ударом, но, решив пощадить, вместо этого смертельного удара обездвиживаешь или отшвыриваешь от себя. Для тебя это не годится, ты не можешь себе позволить пожалеть Тайсона. Кого‑то другого – да, но не его. А хватать его за руки, не переиграв перед этим, – вообще самоубийство. Так что никаких захватов, никаких бросков, даже и думать не мечтай!
Но это ещё не всё. Так можно долго от него “отмахиваться”, но ты должен поставить в этом бою точку. Причём жирную. Нокаутировать его, жёстко и надёжно. Оплеухи для этого не годятся. Как защита – им цены против Тайсона нет, но нокаутировать его оплеухой тебе не удастся. Для него нужен прямой встречный удар. Кулаком, а не раскрытой ладонью, как в оплеухе. Такой удар, под который, как ты когда‑то сказал, мне слабо встать против тебя.
Да ладно, не извиняйся, это чистая правда, мне действительно слабо. Этот удар у тебя особенный, я такого в жизни и не встречал никогда, только слышал о чём‑то подобном. Он не просто сильный. Он у тебя с “кумулятивным” эффектом, эффектом глубокого проникновения и внутренней фокусировки. Что это значит? Долго объяснять, Максим. А если в двух словах, то когда ты бьёшь в живот, боль у меня возникает очень глубоко, чуть ли не в пояснице, и напряжение “пресса” от этого никак не спасает. Энергия удара, минуя мышцы, прямиком проходит внутрь тела. Таким ударом ты, если честно, вполне можешь и убить, если ударишь в голову. Поэтому Тайсона будешь бить в корпус, в “солнечное сплетение”. Что? Нет, в корпус – не убьёшь, не переживай, но отключишь – надёжно, ему‑то тем более слабо встать под такой удар.
Но он и не будет под него становиться. Твоя задача – самому его под удар поставить. Как? А с помощью всё той же оплеухи. Ей ведь можно не только расчистить перед собой место, отбросить противника, но и приблизить его, подгрести его к себе, да, совершенно верно, как кошка, когда бьёт, цепляет когтями и тянет под себя. Ну а ты потянешь не под себя, а навстречу своему козырному удару.
Давай попробуем. Резче! Тяни оплеухой не только меня к себе, но и себя ко мне. И сразу – встречный удар. Сразу! Эти два удара должны почти слиться вместе, ещё не закончил левой рукой “тянуть” оплеуху, а правый кулак уже летит встречным курсом. Так, хорошо! Ещё резче! Молодец.
Технически ты вполне готов. Но этого мало. Помнишь в “Последнем самурае” момент, когда Круз перед боем с самураями проверял готовность своих японских учеников–стрелков? И убедился, что они совершенно не готовы в реальной ситуации выполнить то, что вроде бы как‑то умели на полигоне. Вот и мы сейчас попробуем сделать проверку твоей готовности. Но ты, в отличие от того смалодушничавшего японца, должен проверку выдержать. Соберись и постарайся.
Что за проверка? Очень простая. Максимальное приближение к реальности. Точно так же, как в “Последнем самурае”. Я, как Круз, буду изображать врага, то бишь Тайсона, но буду не просто обозначать удары, а на самом деле бить, почти как на самом деле. А твоя задача – сработать не почти, а совершенно так же, как ты должен сработать завтра. И никаких “Олег Иванович!”. Не вздумай меня пожалеть. Я для тебя сейчас – не “Олег Иванович”, а Тайсон, которого ты просто обязан “сделать”, жёстко и беспощадно, иначе он “сделает” тебя. Или–или. Я тебя сейчас жалеть не буду. Обещаю. Так что заранее извиняюсь. Принимаешь мои извинения? Спасибо. Теперь ты пообещай то же самое. И извинись. Как за что? За то же, за что и я. Мы оба сейчас сделаем друг другу больно, может быть даже очень больно, разве за это не надо извиниться? Ну вот, другое дело. Ваши извинения тоже приняты, сударь! Начали!
И Олег меня ударил. Неожиданно нанёс резкую, звонкую пощёчину. Лицо как будто ошпарили кипятком. За первой пощёчиной тут же последовал шквал новых, таких же ошеломительно резких и болезненных. Я стал изо всех сил защищаться, но эти пощёчины вновь и вновь настигали меня! Как бы я ни старался отмахиваться “оплеухами”, маневрировать, Олег всё равно меня опережал, переигрывал и бил, бил, действительно – безо всякой жалости.
Да что же это такое?! Больно же! Действительно больно, по–настоящему!
Почти ослеплённый, не помня себя от боли, я нащупал левой рукой, где примерно находится Олег, и мой правый кулак как будто сам собой с силой врезался во что‑то податливо–хрупкое…
Я тут же опомнился и склонился над упавшим Олегом. И молча застонал, завыл от внутренней боли, по сравнению с которой боль от Олеговых пощёчин ничего не значила. Олегу было плохо, по–настоящему плохо. Он силился улыбнуться, чтобы успокоить меня, но не мог, а в глазах у него стояли слёзы. Лицо побелело, покрылось потом, он пытался вздохнуть, но сведённые болью внутренности не пропускали воздух.
Я заплакал. Впервые после того случая в Крыму. Но сейчас Олег не мог меня утешить. Он лежал, почти теряя сознание от боли, и держался, не давал себе сползти в небытиё только, наверное, потому, что очень уж не хотел окончательно перепугать меня. Я стоял возле Олега на коленях, держал его за руку, молча обливался слезами и не знал, чем ему помочь.
Не знаю, сколько это продолжалось, время как будто остановилось тогда. Медленно, очень медленно Олег стал наконец приходить в себя. Вот он начал тяжело, прерывисто дышать, вымученно улыбнулся мне, затем, еле разжимая зубы, тихо проговорил:
— Ну… что ты… Максимка…. Всё хорошо… Извини… напугал я тебя…
Потом он очень медленно сел, успокаивающе сжал моё плечо, сделал несколько осторожных вдохов и выдохов и, собравшись с силами, поднялся на ноги.
— Ну всё, Максим, не реви. Это мне вообще‑то реветь сейчас положено. Да шучу я, всё уже прошло. И не надо опять извиняться. Мы ведь заранее друг перед другом извинились и друг друга простили. Да знаю я, знаю, что ты не хотел. Это я сам чуть не клещами вытянул из тебя этот удар. Это‑то и плохо, что сам ты – не хотел меня бить, хотя и обещал. Единственное, чего я боюсь, это то, что ты и Тайсона завтра не захочешь ударить.
Но запомни, Макс. Если ты завтра пожалеешь и не “вырубишь” Тайсона, я обижусь. Всерьёз, по–настоящему. Для меня будет это означать, что ты меня предал. Что всё, что сейчас случилось – было зря. Я имею в виду не только то, что мне пришлось пару минут “отдохнуть” на татами. Я ведь тебя этим перепугал ужасно. Хотя знал, что перепугаю. А думаешь, легко мне это далось – пацана так перепугать? А думаешь, легко было себя заставить по морде тебе настучать?..
Я знал, что нелегко. Я вообще не мог раньше и представить себе, что Олег способен всерьёз ударить, тем более по лицу, мальчишку, даже такого большого, как я. Не говоря уже о том, чтобы всерьёз перепугать. Значит, действительно получается, если пожалею Тайсона – предам этим Олега, его доверие, то, что он сломал в себе ради меня.
Тайсон был обречён.
Предать Олега было для меня делом совершенно немыслимым. Лучше — умереть.
Я не стал, конечно, говорить об этом Олегу, о таких вещах не говорят вслух. Но Олег понял меня и без слов. Он опять улыбнулся мне, сказал, чтобы я ничего не боялся, пожелал удачи и выставил из клуба.
Славка
По дороге домой, проходя мимо стройплощадки, я заметил на ней возбуждённую толпу пацанов. Я сталкивался с этой компанией и раньше, эти уроды любили забавляться тем, что ловили и мучили, иногда замучивали насмерть животных, кошек и собак, “катувалы” их, как они сами выражались, мерзко при этом улыбаясь.
Сейчас они тоже явно были заняты любимым своим делом, расстреливали из рогаток какое‑то животное, раздавался гогот, свист, азартные крики.
Ещё месяц назад я бы прошёл мимо стройплощадки, прошёл бы, сгорая от стыда, презирая, даже ненавидя себя за своё малодушие, но прошёл бы. Страх перед палачами в таких случаях оказывался во мне сильнее сострадания жертве.
Но теперь в моём кармане звенел хрустальным светом Камень Луны, во мне самом жила частица Лунного Меча. И после сегодняшней “беседы” с Олегом я уже тем более не мог пройти мимо.
Протиснувшись сквозь дырку в проволочной сетке, я побежал к малолетним уродам. На бегу засунул руку в карман и прикоснулся к Камню. Ладонь тут же начало сильно жечь, как будто она только что сжимала рукоять Лунного Меча. Я нетерпеливо рвался в бой, хотя внутренне всё‑таки обмирал про себя.
Было врагов человек восемь, большинство – младше меня, но если вместе навалятся – никакое Айкидо не спасёт. Хорошо ещё, что среди них есть пара пацанов из нашей школы, эти знают про мой сегодняшний “подвиг” и ещё десять раз подумают, стоит ли со мной связываться.
Самый рослый из врагов, мой ровесник, а может чуть постарше, держал в руках длинный бельевой шнур, к концу которого за заднюю лапу была привязана кошка. Придурок то подтаскивал кошку поближе к себе, то “отпускал” её, давая ей возможность бежать, остальные соревновались в стрельбе “по движущейся мишени”. Кошка выглядела ухоженной, домашней, я представил на её месте Лапушку, и ненависть к палачам обжигающе ударила в голову. Так, спокойно, спокойно… Главное, ненароком не убить кого‑нибудь из них…
Тот, кто держал шнур, явно был главным у них, он распоряжался, отдавал команды уверенным тоном, не допускающим возражений. Ладно, с тебя и начнём.
Левой рукой я перехватил у него верёвку (если кошка убежит вместе с верёвкой, то запутается ещё где‑нибудь, лучше бы попытаться отвязать), а правой молча вкатил ему “оплеуху”, “затрещину” наподобие тех, какие только что отрабатывал с Олегом. Не во всю силу вкатил, но от души.
Ого! Ничего себе! Видно всё‑таки я немного перестарался. Парня сшибло на землю, он обхватил руками отбитую голову и стал, жалобно подвывая, кататься в пыли.
Жалости к нему я не почувствовал. Что когда бьют – это больно, этот урод знал и без меня, и это знание доставляло ему до сих пор мерзкое удовольствие. Испытай, сволочь, теперь это же на своей шкуре!
Дальше. Только не останавливаться. Этот урод – главный, но он не один. Я вложил отобранный шнур в руку самого маленького мальчишки, лет двенадцати, который был почему‑то без рогатки, свирепо рявкнул ему: “Держи!” и ударил ногой в грудь ещё одного говнюка, из тех, что постарше.
Вот это да! Парня так швырнуло спиной на других придурков, что, падая, он сшиб с ног одного из них.
Не останавливаясь, я схватил за шиворот следующего и, с размаху вкрутившись всем телом ему за спину, “сдёрнул” за собой и его, крутанул вокруг себя, стараясь опять направить на других, столкнуть. Получилось! Да ещё как!
Остальные в ужасе уже разбегались в разные стороны. Те, кто упал, в том числе и главарь, тоже торопились подняться и уковылять прочь. На месте оставался только мальчишка, которому я дал держать верёвку с привязанной к ней кошкой.
Убегая, один из пострадавших обернулся и что‑то угрожающе крикнул на ходу. Я немного знал его, знал даже его кличку.
— Гнилой, стоять! Стоять, я сказал! Что ты там провякал?! А ну, сюда иди! Быстро, а то горбатым сделаю!
Ничего себе! И голос “командный” прорезался! Да ещё какой! Кто бы подумать мог. И всего то надо было – по морде мне один раз надавать хорошо! Где только Олег раньше был…
Спотыкаясь негнущимися от страха ногами, Гнилой торопливо направился ко мне. Подошёл, уставился круглыми глазами, в которых были обречённость, ужас и бессильная покорность. Ох, как не понравилось мне это! Как напомнило мне выражение лица совсем другого пацана в другом месте…
— Ещё узнаю, что кошек “катуете”, очень буду огорчён. Очень. Огорчён. Понятно? А теперь брысь отсюда, мразь!
Парень, не веря, что так легко отделался, даже в морду ни разу не получил, пару секунд постоял, растерянно глядя на меня, потом торопливо ушёл.
Я обернулся к мальчишке со шнуром и к привязанной кошке. Кошка была перепугана, но вроде бы более–менее цела, не успели ещё искалечить. Как бы отвязать её, чтобы руки не исцарапала?
Исцарапала, конечно. И покусала. Не очень сильно, но крови было довольно много. И убежала, даже спасибо не сказала.
— Спасибо, – вдруг раздалось за спиной. Чертыхнувшись от неожиданности, я обернулся. Мальчишка так и стоял, держа шнур в опущенной руке, и из глаз у него катились слёзы.
— Спасибо тебе, – повторил он тихо.
— За что спасибо‑то? – неловко спросил я, – тебе ведь тоже от меня досталось?
— Нет. Меня ты не тронул. Но не в этом дело. Даже если бы ударил, я всё равно спасибо бы тебе сказал. За кошку. За то, что спас. Я тоже хотел заступиться за неё, но было страшно. Хирург, ну тот пацан, которого ты первого ударил, его знаешь, как все боятся? Он… он, – мальчишка запнулся, но потом переглотнул и продолжил, – он говорит, что если кто вякнет против, то затащит его в подвал и сделает “операцию”, такую же, как с кошками. А кошек он… живьём…
Лицо у мальчишки скривилось, губы затряслись, он отвернулся в сторону, слёзы потекли сильнее.
Вот ещё напасть! И что теперь с ним делать, как успокаивать? Не обнимешь же как Светульку, не прижмёшь к себе… Руки все в крови, перепачкаю… Да и как бы это со стороны выглядело? Два обнимающихся пацана на пустой стройплощадке… Его же потом задразнят, уроды эти наверняка далеко не убежали, за нами из‑за углов наблюдают.
Пока я стоял и неловко топтался на месте, размышляя, как успокаивать мальчишку, он постепенно перестал плакать сам.
— А ты молодец, – ещё продолжая понемногу всхлипывать, похвалил он меня, – как их всех расшвырял, здорово! Я тебя знаю, ты на Айкидо ходишь. Тебя Дебилом зовут.
Чёрт! Опять! Куда деваться только от такой известности! “Дебилом зовут”! И ведь не скажешь, что нет, не зовёт никто меня Дебилом. Раньше надо было это говорить. И не только говорить, но и подкреплять слова “жестами”. А теперь – поздно, сам виноват, что стал известен малознакомым людям именно как “Дебил”.
— А тебя‑то самого как зовут? – смущённо спросил я.
— Славка, – охотно ответил мальчик. Потом запнулся, но решил продолжить, – а эти… эти… называют…
Видно, тоже кличка была у него не из приятных, вполне возможно, что ещё похуже “Дебила”, с “этих” всё станется.
— Славка, как тебя “эти” называют, меня не интересует, – пришёл я к нему на помощь, – имени, по–моему, вполне достаточно. А ты что, тоже “ходил” на Айкидо?
— Да… два раза. Давно уже, ещё в сентябре. Ты меня не запомнил, нас много тогда пришло записываться. Ваш тренер в наш класс приходил, рассказывал про Айкидо. У нас полкласса пришло на следующий день.
— А перестал ходить почему? Не понравилось? – ревниво спросил я.
— Ну…, – Славка замялся, – вообще‑то понравилось… Вот только… Там у вас пацан один есть большой, Максим зовут… В общем, он…
Так. Всё ясно! Ну и гад же этот мой тёзка! Мало того, что из‑за него хороший мальчишка запомнил меня как “Дебила”, так ведь он к тому же запомнил как Максима именно этого гада! Который, видно, тайком сделал со Славкой что‑то мерзкое, такое, что тот даже заниматься у Олега не захотел!
— Славка, – тихо сказал я, – ты приходи к нам опять. Того придурка Максима у нас нет уже давно. Вернее, Максим есть, но это другой Максим, это я. А “Дебилом” меня зовут только враги, для друзей я – Максим.
Пацан удивлённо взглянул на меня, потом засмущался, виновато опустил голову. Потом робко взглянул опять.
— Можно, я тоже буду тебя Максимом звать?
— Можно, Славка, друзьям – можно. А ты приходи, теперь тебя у нас никто больше не обидит. А наш Олег Иванович – самый лучший тренер на свете. Будешь заниматься у него Айкидо – тоже научишься за кошек заступаться и всяких “хирургов” не бояться. Не сразу, конечно, но научишься. Ты где живёшь‑то?
Разговаривая, мы шли по дороге к моему дому, и я не сразу спохватился, что, может быть, Славке надо совсем в другую сторону.
Оказалось, что Славка живёт совсем недалеко от меня.
Прощаясь, он пообещал, что придёт опять в клуб. По глазам его было видно, что ему действительно очень хочется научиться не бояться шпану, стать сильным, чтобы защищать слабых. Хороший парень.
Тревога мамы
Дома я поскорее проскользнул в ванную, чтобы отмыть с рук засохшую кровь, выпущенную из меня перенервничавшей кошкой. Да и умыться, лицо у меня до сих пор горело после Олеговых пощёчин.
Когда в обнимку с прилипшей ко мне Светулькой зашёл в комнату, мама, проверявшая тетради, сразу оторвалась от работы и внимательно, с затаённой тревогой посмотрела на мои подозрительно румяные щёки. Она всегда очень тревожилась за меня, хотя старалась не подавать виду. Но сейчас я был в хорошем настроении, беззаботен и весел, и мама вроде бы успокоилась.
— Привет, мам! Ты у нас самая красивая и это… Обаятельная. Вот. Куда только мужики смотрят!
— В нашей семье есть мужчина. Это ты. Тебе ещё кто‑то нужен?
— Мне – нет. А вот…
— Ну и прекрасно. Скажи мне лучше, дорогое моё чадо, почему ты ничего не ело сегодня?
— Я не успело… Ой, то есть я у Сашки пообедало!
— И не стыдно врать матери?
— Стыдно… То есть, почему это ты решила, что я вру?!
— Потому что врать ты совершенно не умеешь. Не знаю уж, к счастью или к беде…
— Конечно, к счастью!
— Дай‑то Бог… Ладно, топай мыть лапы. И за стол.
Мама направляется на кухню. Разогревать еду для непутёвого, не умеющего даже толком соврать чада.
— Я же только что мыл! Они чистые!
— Покажи!
Торопливо прячу исцарапанные руки за спину.
— Я же тебе говорила, не умеешь ты врать…
— Мама, они правда чистые! Честно!
— Ну ладно, ладно… Всё равно, перед едой надо ещё раз помыть. Даже если чистые.
Спорить бесполезно, мама в таких вопросах неумолима. Светулька с сочувствием, но и с некоторой ехидцей смотрит на меня.
— А лапы какие мыть, передние или задние?
— Какие есть, те и мой. И побыстрее! Рявк!
С кухни раздаётся звон посуды, гудение закипающего чайника.
Подхватываю на руки трущуюся об меня кошку, снова иду в ванную. Светулька весело топает следом.
— Тебя, Лапа, тоже помыть мама сказала. Ты как, не возражаешь?
Светулька заливается счастливым смехом, а Лапушка… Лапушка не возражает. Вовсе не потому, что не поняла, о чём речь. Могу поклясться, что наша Лаперуза Светлановна понимает больше слов, чем некоторые люди. Просто понимает она не только слова, но и шутки. И более доверчивого существа трудно даже представить. Лапатушка знает, что я её ни за что не обижу, она блаженно вытягивается у меня на руках, прикрывает глаза и принимается самозабвенно урчать.
Сажаю кошку себе на плечо, открываю кран. Пуша, недовольно повозившись, почти сразу опять начинает урчать, трётся головой об ухо, осторожно ступая колючими лапками, перебирается на другое плечо, крутится на нём, выбирает положение поудобнее, от избытка чувств тихонько скребёт коготками. Я сдержанно подвываю. Сзади подходит Светулька, обнимает меня, тоже трётся пушистой головой о голую спину. Подходит мама, улыбаясь, глядит на нас. Потом тоже прижимается ко мне, кладёт голову мне на плечо.
Мама показалась вдруг маленькой, слабой и беззащитной. Совсем девчонкой, лишь чуть постарше Светульки. Я и не заметил, когда успел перерасти её.
Я замираю, боясь шевельнуться, спугнуть хрупкое ощущение счастья.
Мне немного неудобно, щекотно и… хорошо. Тепло и уютно. И горло сдавливает от любви и нежности.
Я – дома. Среди доверчивых и любящих меня существ. Три любимые мои девчонки, и я – единственный у них мужчина. Я действительно должен быть мужчиной, сильным и надёжным, их защитником и опорой. И я буду, обязательно буду! И моим дорогим девушкам всегда будет спокойно и хорошо рядом со мной.
Светулька с нетерпением ждала, когда я поем, и, дождавшись, повисла на мне и потащила “рисовать сказки”. Такая игра у нас с ней была, я рисовал её любимую куклу Наташу в разных сказочных ситуациях: на праздничном балу в виде Золушки, в Стране Фей, в Подводном Царстве, в Изумрудном Замке, верхом на Сером Волке. И даже – с самурайским мечом в руках на поле битвы. И рассказывал при этом всякую, на мой взгляд, чушь, которая только приходила в голову.
Светульке же безумно нравились такие игры. Она хвасталась перед подругами своим старшим братом, который уже совсем большой и сильный, почти взрослый, занимается Айкидо, умеет драться мечом, палкой и просто так, “без ничего”. И при этом играет с ней в куклы, рассказывает “и рисует” сказки, показывала мои рисунки и пересказывала придуманные мной истории. Девчонки отчаянно завидовали и из‑за этого иногда обижали её, дразнили, доводили до слёз. Но Светулька никогда не жаловалась, у неё был лёгкий и отходчивый характер, поплакав, она через минуту могла уже опять весело играть со своими обидчицами.
Я приготовил гуашь и стал рисовать куклу Наташу в роскошном наряде принцессы. Наташа сидела на причудливой формы носилках из золота с разноцветными драгоценными камнями. И носилки летели в синем небе, их несли лебеди с маленькими коронами на головах. Рисовал и рассказывал, куда собралась лететь Наташа, как ей удалось найти для этого сказочных лебедей, которые на самом деле не лебеди, а заколдованные Бабой–Ягой прекрасные принцы, как Наташа собирается их расколдовать и прочую ерунду. Светулька слушала, раскрыв рот. Лаперуза тоже внимательно наблюдала, как я рисую, но воспринимала рассказ, по–моему, довольно скептически. Лапка – уже взрослая девушка, не очень‑то верящая в сказки. Но послушать – это, конечно, можно, интересно ведь!..
Когда рисунок был закончен, Светулька обняла меня, доверчиво прильнув маленьким тельцем, чмокнула в щёку, забрала рисунок и ускакала на улицу рассказывать подругам новую серию бесконечных приключений Наташи. Лапка немедленно встала в прихожей на задние лапы, принялась греметь ключами в замке и громко мяукать, требовательно оглядываясь на меня. Дескать, сейчас же открой дверь и впусти Светульку домой!
Пришлось, как всегда, в самом деле открыть дверь, чтобы Лапушка выглянула наружу и убедилась, что в подъезде Светульки уже нет. Сказав что‑то жалобное, погрустневшая Лапка отправилась на кухню и запрыгнула на холодильник, одно из её самых любимых мест в квартире.
А меня мама засадила за уроки. Мне казалось, что в голову сейчас не полезут никакие алгебры с химиями, но к своему удивлению обнаружил, что голова “варит” вполне прилично, и уроки сделались легко и быстро.
Занимаясь всем этим, я всё время какой‑то частью мозга помнил, что завтра мне предстоит бой с Тайсоном. Но мысли эти, как ни странно, совершенно больше не подавляли меня. Даже наоборот, вызывали душевный подъём, какое‑то радостное нетерпение. Предстояло очень серьёзное испытание, которое ещё вчера показалось бы мне непреодолимым. А сейчас я был уверен, что справлюсь. Как бы мне не было трудно. Мысли об этом радовали. И радовали перемены, которые наконец стали появляться во мне.
То и дело вспоминался Лунный Меч в руке, и ладонь опять тут же начинало жечь, причём сильно, не на шутку. Жжение это было приятным, добавляло уверенности, казалось, что через рукоять волшебного Меча в тело входит и наполняет его до краёв серебристый лунный свет, волшебная летучая сила…
С улицы Светулька пришла не одна, гордо ввела за руку Сашку. Мама почему‑то очень обрадовалась, попыталась усадить Сашку за стол, но тот отказался, вызвал меня на улицу “поговорить”.
— Макс,… ты извини, пожалуйста, но я это… В общем, я рассказал Олегу про Бурого.
Сашка глядел виновато, страдающими глазами.
— Да знаю я, Саня. Я был сегодня у Олега. Всё нормально, не переживай. Наоборот, спасибо тебе.
— Был? Ну и что он? Поможет?
— Уже помог, Санёк. Подготовил к драке, да и вообще, объяснил “как жить”. “По–взрослому” объяснил, по полной программе. В общем, я уже не тот мямля, каким ты меня знаешь с детсада. Теперь я другой. Нет, правда, Саня, это я не из‑за того, что перед завтрашним успокоить себя и тебя пытаюсь, я правда другой. Где только Олег раньше был с этой своей “воспитательной процедурой”. В общем, я нисколько не переживаю “за завтрашнее”. Пусть Тайсон переживает, ему оно нужнее.
Сашка в который уже раз за сегодняшний день изумлённо глядел на меня, но молчал. Видно, чувствовал в моих словах правду, а не просто бахвальство. Он знал меня как облупленного и почувствовал, что во мне действительно за эти часы, пока мы не виделись, что‑то очень сильно изменилось.
— Макс,… а что мне делать, скажи? Я хочу помочь тебе. И обещаю, что попытаюсь не струсить. Я, Макс, честно говоря, очень боюсь. За тебя. Может, давай вместе? Как‑нибудь, может, продержимся?
Сашке на самом деле было страшно, очень страшно. Он был ведь почти таким же “мямлей”, как и я. Но он не взирая на свой страх предложил помощь, и я мог только догадываться, чего это Сашке стоило. И я знал, что если уж Саня предложил помощь, теперь он от своих слов не откажется. Ни за что. Не такой он человек. Хоть и не герой он, а просто “нормальный мужик”, как Олег когда‑то выразился. А это – тоже немало.
У меня стало совсем тепло на душе, захотелось плакать от нахлынувшей благодарности к другу.
Хана Тайсону. Точно – хана. Нет у него таких друзей. Таких друзей, как у меня, как Олег и Сашка. Вернее, вообще нет у него друзей, одни только “шестёрки”. Которые предадут его сразу и не задумываясь, в первой же жёсткой ситуации. Завтра же и предадут…
— Спасибо, Саня, – чуть помолчав и переглотнув ком в горле, чтобы и правда второй раз за сегодня не разреветься, тихо сказал я, – ничего не нужно делать, не надо вмешиваться, Тайсон – это моя добыча. И я её “возьму”. Не “как‑нибудь продержусь”, а именно – возьму. А ты… Просто будь рядом, подстраховывай на всякий случай. Если вдруг Тайсон всё‑таки меня “вырубит” и я упаду, попробуй не дать запинать лежащего. Это я так, на всякий случай, падать я вовсе не собираюсь.
Сашка, гордый доверием, приободрённый, попрощался и ушёл. Ему было очень тяжело решиться предложить мне помощь. Но теперь, когда он решился, предложил, сжёг за собой мосты, ему стало легче, ему уже не надо было мучиться выбором. Выбора у него теперь не было.
Не было больше выбора и у меня. Теперь я знал, что упасть мне завтра нельзя никак. Потому что Сашка тогда обязательно влезет и тоже получит на всю катушку. То есть если я пожалею Тайсона, и он из‑за этого меня “вырубит”, получится, что предам я не только Олега, но и Сашку.
Тайсон был обречён.
Он был в совершенно безвыходной ситуации. Драка со мной означала конец для него, конец его авторитету, который держался на паническом страхе перед ним, его шансы в этой драке, и без того небольшие, только что благодаря Сашке исчезли полностью. Не драться со мной он тоже не мог, он был пленником собственного авторитета и мог поступать только так, как ожидали от него его “шестёрки”, малейший “шаг в сторону” означал бы для него такой же, если не худший, конец.
Когда я вернулся, опять поймал на себе тревожный мамин взгляд.
— Зачем Саша приходил?
— Да так, поговорить.
— О чём? Почему дома не поговорили? Почему обязательно надо прятаться? Почему он подавленный такой? Что происходит, Максим?
— Мама, да ты что? Ничего такого не происходит. Что, уже наедине и поговорить нельзя? Могут же быть у нас какие‑то тайны! Мы же уже не маленькие, сама знаешь, проблемы взросления, трудный переходный возраст, всякие девочки на уме (тут мама шлёпнула меня полотенцем, а я со смехом увернулся). Ну ладно, скажу, чтобы ты не волновалась. Отшила его Наташка, не захотела в кино с ним идти, вот он и переживает. А пришёл душу мне излить.
Сашка хотя и был почти таким же “интеллигентом”, как и я, но с девчонками, в отличие от меня, общался запросто, без всякого стеснения. Может, это потому, что он долго занимался бальными танцами и был в том “бабьем царстве” нарасхват, привык к знакам внимания со стороны девчонок и воспринимал их как должное. Уже года два, как Сашка бросил танцы, его семья просто “не потянула” весьма недешёвое это занятие, да и самому Сашке трудно было всерьёз заниматься одновременно танцами и Айкидо. Но хотя танцами Сашка уже не занимался, привычка обращаться с девочками “естественно и непринуждённо” осталась. Он мог запросто приобнять, даже чмокнуть в щёку, девчонки для вида иногда визжали, но им это явно нравилось. Я же только молча ему завидовал. Единственная девочка, перед которой Сашка немного робел, была Наташа, его соседка, жившая с ним на одной лестничной площадке. Она чувствовала трепетное отношение к себе моего друга и беззастенчиво этим пользовалась, помыкала Сашкой как хотела.
Мама всё это знала, поэтому мои слова её немного успокоили. А Лапка, внимательно слушавшая наш разговор, совершенно мне не поверила, молча заглядывала в глаза своими громадными глазищами, беззвучно мяукала, требовательно и жалобно. Мама тоже, если и поверила, то не до конца. И она явно собиралась поговорить со мной “серьёзно и откровенно”. Ох, не ко времени затеяла она этот разговор. Я знал, что ни за что не получится обмануть маму при таком разговоре, но и сказать ей про Тайсона тоже никак не мог.
Выручил меня междугородный телефонный звонок. Звонил папа из Риги. Уже почти четыре года прошло, как он уехал от нас, но звонил часто, подолгу разговаривал с нами, часто присылал деньги, подарки к праздникам.
Я слышал, как по телефону весело щебетала Светулька, расхваливая перед папой рисунки, которые я ей делаю. Светулька хвасталась, какой у неё замечательный старший брат всем подряд, но папа был, наверное, самым внимательным её слушателем. Светулька почти не помнила папу, за эти четыре года он ни разу к нам не приезжал, но по телефону болтать с ним любила.
После Светульки трубку взяла мама, и я слышал, как она рассказывала папе о нас, в основном – обо мне, что её “очень беспокоит Максим, да нет, вроде не хулиганит и учится хорошо, но какой то странный стал, какие‑то секреты у него появились, которых я очень боюсь”. Папа, слышно было, что‑то говорил ей успокаивающим тоном. Потом трубку мама дала мне.
— Здравствуй, сынок! – раздался в трубке такой родной и близкий голос
— Здравствуй, папа! – радостно выдохнул в трубку я, – как дела у тебя? Что нового?
— Да всё хорошо, Максимушка, спасибо. Приедешь вот летом, сам всё посмотришь, с братьями своими познакомишься. Не передумал ехать? Не бойся, пелёнки стирать не заставим. Да и большие они уже, Алёшке – год, а Дениске – скоро три, из пелёнок выросли.
Я с радостным возмущением заявил отцу, что белоручкой никогда не был (“можешь у мамы спросить!”) и пелёнок бы не испугался. Потом сказал, что ехать в гости не передумал и спросил, не против ли он, чтобы мы приехали все вместе: я, мама и Светулька.
— Да я‑то не против, малыш, страшно скучаю “за вас” за всех. Но вот мама ни в какую не хочет ехать, говорит, что я – не турецкий султан, чтобы сразу две жены рядом со мной были, говорит, что Илона будет переживать, а это всё на детях скажется. И Светульку отпускать от себя не хочет. Еле уговорил, чтобы тебя отпустила. Может, она и права, сынок, ты уж не дави на неё. Для неё эта поездка тоже была бы сильным стрессом. А сам приезжай обязательно, летом в Риге – здорово.
— Русских у вас там, говорят, не любят, – капризным голосом сказал я. С папой можно и покапризничать, побыть немного малышом. Он, по–моему, тоже не против этого.
— Слушай больше, что “там говорят”… Можно подумать, “у вас” в Киеве русских очень уж любят. Нормально всё, люди везде одинаковые примерно. И отношение к человеку везде определяется не тем, какой он национальности, а тем…
— А тем, на каком языке разговаривает, — ехидно влез я.
– … а тем, какой он человек, – упрямо закончил отец свою фразу. Папа, по–моему, принимал желаемое за действительное, то, каким всё должно было бы быть, за то, что есть на самом деле. Но углубляться в спор я не стал. Политика меня не очень интересовала. По крайней мере – не настолько, чтобы из‑за неё ссориться с папой.
— Как с Айкидо у тебя дела? Я недавно позвонил Олегу, так он хвалил очень тебя, говорил, что сила из Макса так и прёт, и что техника тоже растёт у тебя очень быстро. Вот только жаловался, что никак не удаётся ему тебя разозлить как следует. Говорил, что ты позволяешь измываться над собой пацанам, которых легко по стенам мог бы размазать. Он всё пытается ткнуть тебя носом в твою же силу, чтобы ты убедился, что она есть у тебя, поверил в неё, да всё что‑то у него не получается.
— Всё в порядке, папа, получилось уже. Ткнул. Очень убедительно. И разозлил. Так что не переживай, действительно всё уже в порядке. Никто уже не измывается и измываться больше не будет
— Правда? – обрадовался папа. Но в голосе у него были явные сомнения, – А давно это у него получилось?
— Да нет, папа, честно говоря, совсем недавно. Но действительно получилось, ты не переживай, не сомневайся, я не просто хвастаюсь, я правду говорю.
— Да я тебе верю, сынок. Ты только поосторожнее, пожалуйста, очень уж там не геройствуй, как бы перебора не вышло. А то ещё начнёшь доказывать Олегу собственную храбрость… Ему, кстати, и доказывать не надо ничего, он тебя трусом вовсе и не считает, даже наоборот. А верить ему в таких вещах можно на сто процентов, в людях он очень хорошо разбирается и врать мне не будет. Я ведь его знаю с такого же возраста, как ты – Сашку.
Меня подмывало спросить папу, чем это они с Олегом занимались таким, о чём Олег сегодня упомянул, и о чём они оба “не любят вспоминать”. Но я сдержался. Успею ещё летом расспросить, явно тут не на две минуты разговор.
Потом трубку снова взяла мама, а я отошёл, чтобы не мешать ей.
Когда мама уложила спать Светульку, неожиданно опять зазвонил телефон. Мама взяла трубку на кухне, а я был в большой, “своей” комнате, служившей также гостиной. Но я слышал каждое слово, такие были особенности акустики в нашей квартире, стена между комнатой и кухней имела внутренние пустоты и почти не задерживала звук. Все мы знали об этом, поэтому то, что я слышал мамин разговор по телефону, не было никаким подслушиванием, потому что подслушивание – это когда тайком, а мама знала, что мне всё слышно.
— Алло! Ой, привет! Что‑то случилось? Просто решил позвонить? Неожиданно как‑то. Точно ничего не случилось? А, ну хорошо. Спасибо, очень тронута. Дела, ну какие там дела? Сам же прекрасно знаешь, какие могут быть дела у школьного учителя. У тебя‑то как? Да? Интересно. Как это не рассказывает, да он чуть не молится на тебя! Нет, ещё не спит. Хочешь поговорить? Сейчас. Максимка! Тебя!
Пока я бежал к телефону, просто терялся в догадках. Кто же это мог быть? Неужели опять папа? Да нет, не похоже, с ним мама совсем другим тоном разговаривала.
Звонил Олег. Он поинтересовался, какое у меня настроение, я сказал ему, чтобы он не волновался, всё будет нормально. Он пожелал мне удачи и напомнил, что мне ни в коем случае нельзя завтра жалеть своего противника. Я ответил, что хорошо помню об этом. Вот, в принципе, и весь разговор.
Но когда я положил трубку, встретился взглядом с мамой. На ней буквально не было лица. Она смотрела на меня не просто с тревогой, в её глазах был страх, даже ужас.
— Максим, что случилось?
— Да ничего не случилось, мам. Олег Иванович позвонил узнать, как дела, вот и всё.
— Максим, не обманывай меня! Я же всё слышала! Что значит “узнать как дела”? Вы же вчера только виделись! (Мама не знала, конечно, что мы виделись ещё и сегодня). Что ты имел в виду, когда говорил ему, что “всё будет нормально”? Куда этот гад тебя хочет втянуть?!
Мама едва не плакала, и только это удержало меня от чуть не сорвавшейся с языка грубости.
— Мама, ну ты чего? Ну что ты? Контрольная завтра по химии, ты же знаешь! Вот я и сказал Олегу Ивановичу, что всё будет нормально, я готов. А звонил он, потому что знал, что с химией у меня – не очень. И что это значит “ещё и меня хочет втянуть”? Кого это он хоть когда‑нибудь втягивал во что‑то плохое? И что вообще тут такого, что он позвонил узнать, как дела?
— Да потому что он восемнадцать лет сюда ни разу не звонил!
Я опешил. На маме буквально не было лица. Я знал, конечно, что отец и Олег дружили в детстве и юности. Но что и маму связывают с Олегом какие‑то странные, скрываемые от меня отношения, даже и не подозревал. За пять лет моих занятий у Олега мама была в клубе раза три, последний раз – пару лет назад, даже на аттестациях, на которые приходят все родители, она была только на двух. Я думал, это из‑за того, что мама недолюбливает Айкидо, ей очень не нравились драки и всякие подготовки к дракам, в том числе и занятия боевыми искусствами. Но оказывается, причина ещё и в Олеге. Мама сказала, что Олег не звонил сюда именно восемнадцать лет, она не сказала, что он “не звонил никогда”. Значит когда‑то давно, ещё задолго до моего рождения – звонил, а потом почему‑то перестал…
— Максимушка! Прошу тебя! Умоляю! Ну скажи правду! Ну не мог Олег ни с того, ни с сего просто так сюда позвонить! Сынок! Ну пожалуйста!
Мама была готова окончательно расплакаться, Лапка жалобно мяукала, тёрлась о мамины ноги и требовательно смотрела на меня. Что тут было делать? Пришлось говорить правду. Вернее – полуправду, которая, как известно, хуже откровенной лжи. Но сказать, что я завтра должен драться с Тайсоном, маме я не мог никак. Эх, и угораздило же Олега позвонить!
Я обнял маму и стал как можно спокойнее и убедительнее рассказывать, что завтра мне предстоит драка, от которой мне никак нельзя отказаться, иначе жизни в школе мне больше не будет, я стану всеми презираемым существом. Драка – совершенно ерундовая для такого “здоровенного парня” (сама же недавно говорила!) да ещё и айкдидоиста с третьим кю. Но дело в том, что эта драка – едва ли не первая в моей жизни, если не считать совсем уж пустяковых стычек, а Олег Иванович это знает, и ему почему‑то кажется, что я могу страшно разволноваться, вот он и позвонил, чтобы подбодрить.
— Мама, ты же сама говорила, что мальчик должен уметь давать сдачи!
— Это я говорила, когда ты ходил в детский сад, и тебя обижали даже девочки младше тебя!
— Ага, тогда, значит, драться было можно, даже с девочками, а теперь – нельзя?! Теперь, значит, мальчик сдачи давать не должен?! Значит, ты считаешь, что мне лучше “опуститься” ниже плинтуса, чем рискнуть заработать пару синяков?!
— Максим, откуда у тебя такие выражения?! Да ничего я не считаю, просто мне страшно! “Пара синяков” – это бы ещё ладно! Сейчас же в школах столько бандитов! Взять хотя бы этого вашего, как его, “Тайсона”, его же даже милиция боится! Ты хоть не с кем‑нибудь из его дружков драться собираешься?
То, что Тайсона боится “даже милиция”, это мама, конечно, преувеличила. А не трогала милиция его, наверное, просто потому, что ничего, как говорил Олег, действительно серьёзного за ним пока что не было. Об этом я сказал маме, но это вовсе её ни успокоило. И мне пришлось, скрепя сердце, пообещать ей, даже дать по её требованию честное слово, что завтрашняя драка – вовсе не с дружком Тайсона. Что драка – не с дружком, а с самим Тайсоном, об этом я, разумеется, промолчал.
Олег
Постепенно мама немного успокоилась, кажется, поверила всему, что я сказал. Ей, конечно, было очень тревожно, но в то же время – радовало, что у меня нет страха перед завтрашним испытанием, что её сын наконец действительно становится мужчиной. То, что я избегаю драк, вовсе не было для неё секретом и тоже тревожило, не меньше, чем папу. Мама не любила драк, но и не хотела, чтобы я вырос, так и не научившись защищать себя перед всякими сволочами. Ей было страшно, но она решилась не препятствовать. Знала бы она, с кем предстоит мне завтра схлестнуться!
— Ну что ж, Максим. Ты уже большой. И мама не всегда с тобой рядом будет. Если ты считаешь, сынок, что тебе обязательно надо завтра драться, может быть действительно – надо. Будь только осторожен, Максимушка, прошу тебя. Надеюсь, хоть чему‑то Олег тебя научил. Сам‑то он драться умеет, да ещё как…
— Мама… Ты только не обижайся… Скажи, пожалуйста, почему ты ненавидишь Олега Ивановича?
— Ненавижу? Да что ты, Максимушка, с чего ты взял это?
— Ну, мама… Ты же почти никогда в клуб к нам не приходишь. А когда заходила всё‑таки, то с ним даже не поговорила, только поздоровалась издалека. И вот, “гадом” его ещё назвала! Неужели правда считаешь его гадом?
— Нет, сынок, нет! Вырвалось это у меня, извини, пожалуйста! Перепугалась я очень за тебя. Олега ненавижу? Да что ты… Просто… Не знаю даже, как сказать‑то тебе… Ты большой уже, конечно, но всё равно ещё ребёнок, не знаю, поймёшь ли.
— Мама, ты скажи всё‑таки, – тихо попросил я, – не такой уж я и ребёнок, постараюсь понять.
— Хорошо, Максимушка, я попробую. Олег… Я очень хорошо к нему отношусь, вовсе не “ненавижу”. “Гад” – это я так, с перепугу сказала, что с бабы возьмёшь…
— Мама!
— Ладно, сынок, не буду… Олег – очень хороший человек. Добрый, принципиальный, надёжный. Мы с Серёжкой (это она про папу) ничего от него, кроме хорошего, никогда не видели. Но я… Не знаю, поймёшь ли ты меня… Я боялась его всегда. Его принципиальность, даже доброта, они… я не знаю… безжалостные что ли какие‑то. Он всегда знает, как должен поступать, и поступает именно так, чего бы это ему ни стоило. И знает, как должны поступать другие. А если кто‑нибудь поступает иначе, этого Олег ему не прощает. Он, по–моему, просто вообще не умеет прощать.
Мама замолчала. Я не торопил её. Я её понимал. Меня тоже иногда пугало это в Олеге. Когда он хладнокровно ударил коленом в пах того мужика в автобусе. Когда спокойно говорил мне, прижавшему к полу Максима и уже готовому жестоко “добить” его: “Дай ему, дай”. Даже когда говорил мне, что “обидится” на меня, если завтра я пожалею Тайсона, ведь он вовсе не шутил, он ведь действительно бы обиделся и, наверное, никогда бы меня не простил. Когда в Крыму… Хотя нет, как раз в Крыму его беспощадность меня вовсе не напугала, напугало совсем другое…
— Олег всегда грудью бросался на всякую несправедливость, – помолчав, продолжала мама, – поэтому постоянно ввязывался во всякие опасные истории. И те, кто был рядом с ним – тоже волей–неволей часто ввязывались. Поэтому у меня и вырвалось это дурацкое “куда он хочет тебя втянуть?”. Я знаю, что ребёнка (я поморщился при слове “ребёнок”, но промолчал) Олег ни во что опасное не втянет. Да и вообще специально Олег никого никуда не втягивал, даже наоборот, друзей своих, а мы с Серёжкой были его друзьями, изо всех сил пытался уберечь от любой опасности. Но опасность всегда была рядом с Олегом, он как будто притягивал, вызывал её на себя, как громоотвод. Поэтому мне было очень страшно, когда мы дружили с Олегом. Не столько за себя страшно, сколько за Сергея.
— А вы с папой давно знаете Олега Ивановича?
— Да, Максимушка, давно. С папой‑то твоим они дружили ещё с детсада, точно как ты с Сашей. Вместе росли, учились в одном классе, в одном драмкружке при Доме пионеров занимались, потом – боксом оба увлеклись. Вместе, как они сами говорили, хулиганили. Как хулиганили? Не знаю, сынок, правда не знаю, ничего конкретного Серёжка мне никогда не рассказывал, Олег – тем более, а сама я не допытывалась. Летом сам папу спроси, если хочешь. Ты только не думай, что там что‑то ужасное было. Не такие они люди, чтобы что‑нибудь по–настоящему плохое сделать, зря человека обидеть… В один институт после школы, педагогический, поступили, только на разные факультеты.
Вот в институте мы все и познакомились. Серёжка и Олег со мной и моей подругой, её тоже Мариной зовут. Так и дружили вчетвером. Через два года мы с Сергеем поженились, а Олег с Мариной – ещё через несколько лет. А вот сохранить семью ни им, ни нам не удалось…
Мама опять замолчала, задумалась. Я тоже молчал. Сидел, затаив дыхание, боясь вспугнуть мамины мысли. Когда ещё в другой раз удастся её расспросить о том, что ей так тяжело вспоминать?
Но мама, похоже, не собиралась дальше рассказывать, а мне очень уж не хотелось, чтобы её рассказ так вот просто не затух. И я осторожно спросил:
— Мама, вот ты сказала про Олега Ивановича, что “он‑то драться умеет, да ещё как”. А ты видела, как он дрался?
— Да, видела… два раза. Ты только не расспрашивай, как это было, я в этом всё равно ничего не понимаю. Да и перепугалась я оба раза, ничего почти не разглядела и не запомнила, ты же знаешь, какая я трусиха.
Первый раз это было, когда мы вчетвером успешное окончание первого курса отмечали. Отмечали – это так, громко сказано, просто сидели в кафе, ели мороженое, пили лимонад. Парни спиртного в рот тогда не брали, они ещё спортом занимались серьёзно, а мы с Мариной – тем более, ничего крепче лимонада и не пробовали никогда.
И привязалась к нам пьяная группа. Я сразу ужасно перепугалась. С чего там всё началось, что они от нас хотели, я так и не поняла. Просто, наверное, покуражиться, поиздеваться над молоденькими студентами Мы же совсем юные тогда были, всего‑то года на три постарше тебя.
Там кто‑то из них сказал, видно, какую‑то гадость про меня, потому что Сергей его вдруг ударил. А папа твой вовсе не такой человек, чтобы просто так, от нечего делать ударить кого‑нибудь.
И эти гады сразу на него набросились. Я закричала, мне показалось, что Серёжку просто убьют. Но их уже бил Олег. Не знаю, сынок, как, не понимаю я ничего в драках. Запомнилось только, что дрался он очень умело, сразу видно было, что эта драка была для него далеко не первой, что не только на ринге он до этого дрался. Серёжка тоже хотел драться, но Олег ему не дал, сказал, даже вроде как приказал, чтобы он “уводил Маринок”. Серёжка схватил нас за руки, и мы выбежали из кафе, а Олег остался нас прикрывать. Я когда оглянулась, он стоял со стулом в руках возле выхода, не выпускал их за нами. На него собирались напасть, но опасались, видно успели уже получить хорошо, поняли, что он вовсе не такой беззащитный паренёк, каким им показался. Мат стоял страшный, но кинуться на Олега они не решались.
Сергей довёл нас до метро, оно там – в двух шагах, а сам побежал назад, к Олегу. Ой, Максим, как мне тогда было страшно. Маринка говорила мне что‑то, но я ничего не слышала.
Вернулись мальчишки почти сразу. У Олега сильный кровоподтёк на лице и рука в кровь разбита, но сам – весёлый и довольный, пока ехали на метро, смеялся, шутил, нас с Маринкой успокаивал. А Серёжка уже тогда виноватым перед Олегом себя почувствовал. Что вроде как бросил его одного, хотя сам Олег ему это и приказал. Именно приказал, голос у него тогда такой был, что… В общем не смог тогда Сергей его ослушаться. И потом этого себе так и не простил. Хотя Олег его ни пол словом ни разу не попрекнул.
А второй раз это было в стройотряде. Вечером к нам, студентам, пришли пьяные “местные”. О чём там шёл разговор, я не знаю, девчонок туда ребята не пустили. Слышно было только отдельные матерные слова “местных”. Было их не очень много, наших ребят – гораздо больше, но вели себя “местные” очень самоуверенно, даже нагло.
Мне потом Сергей рассказал, что один из них, самый здоровый, вызывал наших ребят на драку, один на один. Никто из ребят не решался, очень уж страшный вид у него был, весь в татуировках, разговаривает на этом, как его, на бандитском жаргоне…
— На “фене”, — подсказал я.
— Вот–вот. А ты‑то откуда знаешь про это? Из фильмов? Ой, Максим, страшно что‑то мне. Что же это за жизнь такая, что такие мальчишки уже про “феню” знают…
— Ну мама…
— Ну ладно, ладно, не буду… В общем вызвался Олег. И как они дрались, мы девчонки, хоть издалека, но тоже видели. Долго они дрались. Серёжка говорил потом, что Олег сразу мог бы его победить, он был хорошим боксёром. Но тогда могла бы начаться война с местными. И Олег специально затягивал драку, дрался до тех пор, пока тот бандит сам не предложил ему ничью. И после той драки стычек с местными больше уже не было.
А у Сергея опять возникло чувство вины. Что не он решился на эту драку, что опять Олег оказался первым, всё взял на себя. Хотя Серёжка тоже вместе с Олегом боксом занимался и драться умел не хуже…
Мама опять надолго замолчала. Я на этот раз не задавал вопросы, не перебивал её мыслей, грустных воспоминаний. Я понимал, как нелегко рассказывать маме про всё это, про задетое самолюбие моего будущего отца, про то, что было потом. Ведь у них произошёл в конце концов какой‑то разрыв, дружба как‑то закончилась. Ведь и мама, и папа говорили про Олега, что они “дружили” с ним, а не “дружат”. Да и Олег, оказывается, позвонил сюда сегодня впервые за восемнадцать лет… То есть, как я понял, восемнадцать лет назад произошло что‑то такое, что он звонить сюда после этого перестал.
Маме явно было тяжело рассказывать об этом, поэтому я решил, что больше не буду задавать ей вопросы.
Но мама опять начала говорить.
— Мы с Сергеем поженились на третьем курсе, после сдачи зимней сессии, когда перевалили “экватор”. Родители Серёжи тогда уехали во Владивосток к его старшему брату, твоему дяде Алёше, у них там родилась двойня, и Наташе, жене Алексея, трудно было с ними. Вот твои бабушка и дедушка поехали им помогать. А эту квартиру – нам с Сергеем оставили. Нам все завидовали тогда очень. Представляешь, студенты молодожёны – и сразу живут одни в двухкомнатной квартире!
Собирались постоянно у нас друзья, особенно Олег с Мариной часто заходили. И к экзаменам обычно они готовились у нас, иногда и ночевать оставались.
А в тот раз, в начале лета, когда сессия уже заканчивалась, я навсегда запомнила этот день, Олег пришёл почему‑то один, без Марины, и сразу вызвал Сергея на кухню “поговорить”. Прямо как Саша тебя сегодня (мама опять взглянула на меня с затаённой тревогой). А ты знаешь ведь, какая стена у нас между комнатой и кухней. И было что‑то у Олега на лице такое, что я испугалась. Прямо как сегодня. И… подслушала их разговор. Я знаю, Максим, что виновата, но сделать с собой ничего тогда не могла.
Я там всего не поняла, было ясно только, что у Олега появились какие‑то очень серьёзные проблемы, и он просил Сергея ему помочь. Это было до того непохоже на Олега, который всегда помогал всем сам, но никак не наоборот, что я перепугалась просто панически. А когда я услышала, что ему отвечает Серёжка, мне вообще стало плохо.
А Сергей говорил, что он теперь не один и больше рисковать, как раньше, не может. Ему невероятно трудно было это говорить, он как будто насильно выдавливал из себя слова. А Олег спросил тогда, спокойно спросил, не повышая голоса, и это было ещё страшнее: “И что, Серёга, из‑за Маринки ты меня теперь предашь?”
Максим, ты не представляешь, что тогда я пережила. Я, наверное, должна была сказать Сергею, что отпускаю его, но я не смогла. Я сидела и слушала, слушала…
Мама заплакала. Я обнял её, стал уговаривать перестать плакать, просил, чтобы она перестала рассказывать, раз ей это так тяжело. Но мама тут же взяла себя в руки и опять стала продолжать рассказ.
— Нет, сынок, я всё‑таки расскажу. В другой раз не знаю, смогу ли вообще начать говорить про это. А рассказать надо. Ты уже большой, и дальше скрывать от тебя, что произошло тогда, я не хочу.
Сергей начал тогда говорить про то, что теперь у него – не только я, что недавно выяснилось, что я беременна. На самом деле, сынок, никакой беременности тогда не было, ты родился только через три года после этого. Но твой папа не лгал тогда, он просто не знал. Он действительно думал, что я жду ребёнка, была просто задержка… как бы это тебе объяснить…
— Я знаю про это всё, мама, – пришёл я к ней на помощь. Я действительно знал кое‑что про физиологию женского организма, теоретически, конечно, но знал.
— А, ну да, конечно. Ты же современный, да ещё начитанный мальчик… Так вот, никакой беременности тогда не было. И не планировалось, мы хотели сначала закончить институт, а потом уже думать о детях. Я в тот день уже знала, что беременность не подтвердилась, просто Сергею не успела сказать, и получилось, что он вроде как соврал, струсил, спрятался за спину несуществующего ребёнка.
А Олег… Когда он услышал про беременность, стал извиняться, поздравлять Серёжку, называть себя идиотом, просил Сергея, чтобы тот забыл про его страшные слова о предательстве, говорил, что тот прав, что отказался, что он, Олег, и сам его ни за что не возьмёт, да и дело это выеденного яйца не стоит, он и один шутя с ним справится.
Потом они зашли в комнату, Олег стал поздравлять и меня, смеяться, шутить, говорить, какие мы молодцы, что всё‑таки решились. А я настолько перепугалась тогда за Серёжку, что не могла, просто не могла сказать, что никакой беременности нет…
Потом Олег ушёл, а я расплакалась и всё рассказала Сергею. Сергей сразу бросился к телефону, но Олега дома не было. Серёжка так и не дозвонился тогда, Олег не появлялся в тот день дома, сразу от нас поехал решать свою проблему. Нет, Максимушка, так я и не узнала, в чём там было дело, знала только, что было оно по–настоящему опасное. И из‑за меня пришлось Олегу решать это дело одному, без помощи твоего папы…
Серёжка тогда страшно расстроился. Я думала даже, что он меня бросит. Не бросил, наверное, только потому, что видел, как мне было плохо…
Слава Богу, с Олегом ничего тогда не случилось, появился он через три дня, живой и здоровый, весёлый, с цветами, роскошный такой букет привёз, с тортом, с шампанским. Заявил, что хоть Марине шампанское теперь нельзя, но им с Серёжкой просто необходимо нарушить “сухой закон” и выпить за здоровье будущего ребёнка… Вот тогда Сергей и сказал, что никакой беременности на самом деле не было…
Олег, он тогда сумел как‑то сделать вид, что всё нормально. Даже заставил Серёжку всё равно выпить с ним, дескать, не было беременности, так будет, какая разница, что ребёнок чуть позже родится. В общем, продолжал шутить, сумел даже нас с твоим папой развеселить. И пока он был у нас, мне и правда показалось, что всё и дальше будет у нас нормально, дружба сохранится.
Но как только он ушёл, такая тоска сразу навалилась, чёрная и беспросветная… Мы ничего не говорили с Сергеем в тот вечер об Олеге, но было ясно, что больше Олег к нам не придёт. Никогда. Так на самом деле, сынок, и случилось…
Потом я всё‑таки хотела как следует поговорить с Олегом, объяснить ему, что Сергей – вовсе не предатель, не трус, что во всём виновата только я одна, но Сергей запретил мне это, запретил категорически. Папа твой – мягкий и деликатный человек, но это вовсе не значит, что у него нет гордости. Он сказал, что ни в чём я на самом деле не виновата, и что прятаться ему теперь за мою спину, чтобы оправдаться перед Олегом, было бы ничуть не лучше, чем прятаться за спину придуманного ребёнка. И что если Олег решил, что он, Сергей, ребёнка действительно придумал, чтобы увильнуть от опасного дела, если Олег решил, что его друг действительно способен на предательство, то может и к лучшему, что такая дружба прекратилась. Другу не надо доказывать, что ты его не предавал. А если ему всё‑таки требуются такие унизительные доказательства, то это уже и не друг вовсе…
Наверное, надо было мне, сынок, не послушаться Сергея и поговорить всё‑таки с Олегом. Но я не смогла. По разным причинам. Мне тоже, как и Серёжке, стало обидно, что Олег так легко поверил в его предательство. Но самое главное, я боялась Олега, боялась, что если не сейчас, так потом он всё‑таки впутает Сергея во что‑нибудь опасное. Мы с твоим папой очень любили друг друга, и я просто панически боялась его потерять. И я, мне очень стыдно, сынок, и сейчас стыдно, но тогда я почувствовала даже какое‑то облегчение от того, что их дружба прекратилась…
Мама опять замолчала. Опять о чём‑то задумалась, машинально поглаживая тихонько мурлыкающую Лапку. Я не знал, что сказать, чем утешить маму. Сидел рядом с ней, держал её за руку и тоже молчал. До слёз было жалко её, жалко папу, Олега. Почему получилось так, что такие хорошие люди расстались тогда друг с другом? Кто из них виноват в этом? Не знаю… Наверное, никто не виноват, так сложилось. Каждый в чём‑то ошибся, каждый что‑то сделал, не специально, конечно, но всё‑таки сделал для разрушения дружбы. Дружбы, какая встречается, наверное, нечасто. Я подумал о том, а могла бы так же вот прекратиться и моя дружба с Сашкой? И решил, что тоже могла бы. Точно так – вряд ли. Но как‑нибудь немного по–другому – вполне. И мне стало страшно, и я поклялся себе, что всегда буду помнить об этом разрыве дружбы моих родителей и Олега, буду изо всех сил всегда беречь дружбу с Саней. И с Олегом.
— А что было потом? – спросил я наконец маму.
— Потом? Да ничего особенного. Через два года мы все закончили институт, а ещё через год родился ты. Марина, моя подруга, на которой Олег потом женился, приходила в роддом, но Олег так и не пришёл. И даже не позвонил, не поздравил. Не знаю, сынок, почему. Может, посчитал, что уже поздравил тогда, за три года до этого. Потом Марина вышла за Олега замуж. Нас с Сергеем на свадьбу не пригласили…
Потом мы надолго потеряли друг друга из вида. От общих знакомых узнавали иногда, что Олег очень скоро развёлся с Мариной, уехал учительствовать куда‑то в Сибирь. Через несколько лет вернулся в Киев, в школе уже не захотел работать, стал тренером.
Ну а потом… Когда тебе исполнилось десять лет, Сергей уже к этому времени успел повстречать Илону. И он буквально разрывался в то время на части между новой любовью и беспокойством за нас, прежде всего – за тебя. Он, наверное, уже тогда знал, что когда‑нибудь уйдёт от нас к Илоне. И очень боялся, как ты будешь расти без отца, без мужского влияния. И Серёжка заставил себя забыть про свою гордость и обиду, отвёл тебя в клуб к Олегу. Потому что как бы он ни относился к Олегу, но считал, что если кто‑нибудь и сможет тебе хоть немного заменить отца, то это только он. Сергей страшно боялся, что Олег откажется взять тебя. Очень уж Олег… принципиальный. Но Олег принял, причём охотно. Но ничего при этом не забыл и не простил, старая дружба не возобновилась…
Я хорошо запомнил тот день, когда папа привёл меня в клуб а Олегу. Я тогда боялся и не хотел идти, но папа уговорил. Увидев нас, Олег бросился к папе, они пожали друг другу руки, потом даже обнялись. Называли они друг друга просто по имени, без отчеств, мне было это очень непривычно, папа почти ни к кому из взрослых так не обращался. И я сам с того первого дня тоже стал называть про себя Олега просто по имени. Папа остался посмотреть на мою первую тренировку, и во время неё Олег несколько раз подходил к папе и что‑то ему объяснял.
Потом папа ещё много раз, пока не уехал в Ригу, приходил в наш зал, и они всегда подолгу разговаривали с Олегом. Я чувствовал, что между ними была какая‑то напряжённость, но они оба старались её преодолеть и разговаривали друг с другом хорошо, по–доброму.
Я сказал об этом маме. Она кивнула.
— Да, сынок, я знаю, Сергей мне рассказывал. Олег старался ничем не дать понять, что помнит о том случае. Но он помнил о нём, он просто не мог бы никогда об этом забыть, не тот это человек. Ну и папа – тем более помнил. И что связывало их тогда, да и сейчас связывает (ты же знаешь, наверное, папа звонит иногда Олегу) – так это ты, только ты. Для одного – сын, для другого – ученик. А старая дружба – нет, они оба перечеркнули её и никогда о ней в своих разговорах не вспоминали.
Пока мы разговаривали с мамой, собралась гроза, вдалеке начало громыхать, в ночном небе вспыхивали зарницы. Когда, закончив наконец разговор, мама загнала меня в постель, разразился ливень, струи дождя яростно хлестнули по деревьям, по асфальту, стали ярко вспыхивать молнии, оглушительно грохотало, ночь как будто взрывалась, кипела от негодования, возмущалась тем, что такие хорошие люди так глупо порвали свои отношения. Мне показалось, что эта гроза – какая‑то необычная, очищающая, живая, что она несёт в себе что‑то хорошее, смывает всю грязь и неопределённость, несёт ясность и чистоту.
Я почему‑то решил, что всё будет хорошо. То, что мама рассказала мне всё это, это, конечно, большое потрясение для неё. Нелегко тревожить занозу в душе, которая сидит там уже столько лет. Но занозу всё‑таки лучше вытащить. Надо бы было пораньше, конечно, это сделать, но лучше поздно, чем никогда. А завтра я напишу контрольную, я к ней вполне готов, “сделаю” Тайсона, к этому я готов не хуже, пойду на тренировку, а после тренировки всё расскажу Олегу, вытащу занозу и из его души. Не зря же именно я связываю его с моими родителями. Мне Олег поверит, обязательно поверит. И поймёт. И снова начнёт звонить сюда, а может быть и приходить опять в гости. И с отцом их опять будет связывать старая дружба.
Убаюканный шумом грозы, ласковым урчанием устроившейся на животе Лапушки и этими приятными мыслями, я незаметно заснул.
Иай учи
Проснулся я неожиданно, среди ночи, оттого, что комнату заливал яркий лунный свет.
Сна не было ни в одном глазу. Вскочив с постели, подошёл к окну. Тучи после грозы разошлись, и в чистом небе висела налитая светящимся серебром, показавшаяся почему‑то огромной луна.
Полная луна.
В точности такая, как в прошлом месяце, когда я взял в руки Лунный Меч.
А интересно, вдруг такое удастся и сегодня? Олег говорил, что в ту ночь, скорее всего, это было возможно последний раз, пока ещё цел был старый дом с волшебным разбитым стеклом. Но дом тот вроде так и не собрались до сих пор ломать.
Может, сходить, попробовать?
Я знал, что делать это, тем более без Олега, не надо. И в то же время знал, что не смогу удержаться, всё равно пойду.
Взглянул на часы. Без двадцати два! Надо бежать!
Когда я, запыхавшийся, обогнул старую пятиэтажку, стало ясно, что ничего у меня сегодня всё‑таки не получится.
Скамейки не было, её всё‑таки доломали и куда‑то утащили обломки. Но дело было не в этом.
На том месте, где была когда‑то скамейка, стоял человек.
Я сразу понял, что это Олег.
Олег меня не заметил. Он стоял на одном колене, обратив лицо в сторону церкви. Стоял совершенно неподвижно.
Я тихонько отступил назад. Мне хотелось отдать Олегу Камень, без которого вряд ли удастся попасть в Лунную сказку и взять в руки Меч. Но я не решался. Олег не возьмёт, ни за что не возьмёт. Только зря потревожу человека. Лучше – не мешать.
Я спрятался в тени каштана, того самого, под которым сам Олег стоял в прошлый раз. Прислонился спиной к дереву, обхватывая ствол сзади себя руками.
Каштан – моё дерево, об этом мне тоже рассказал Олег, он и научил таким вот образом заряжаться от каштана здоровьем и силой.
Я стоял, наблюдал за Олегом, ярко освещённым луной, и мне было стыдно. Почему я совсем забыл о нём? Не подумал, что ему наверняка не меньше моего хочется прикоснуться к Мечу. Олег бы про меня не забыл. Он и в прошлый раз ради меня отказался от возможности ощутить себя Вселенной. Хотя знал, что эта возможность – скорее всего последняя. А я, когда увидел луну, об Олеге и не вспомнил, помчался к Необычному Месту один. С Камнем Олега помчался…
Всё‑таки хорошо, что сегодня я не смогу объединиться с Великой Пустотой, стать на какое‑то время всемогущим. Неизвестно, чем бы это могло обернуться. В прошлый раз я удержался от искушения как‑то испробовать на деле ту непредставимую силу, оказавшуюся вдруг у меня в руках. Но тогда не было ещё драки с Бурым, не было проблем с Тайсоном. А сумел бы я не наломать дров сегодня? Тем более, если бы рядом не было Олега?
Страшно даже представить.
А Олег, если всё же Меч окажется у него в руке, сумеет не наломать дров? Что я знаю о нём? Какие проблемы у него в жизни? Наверняка ведь немалые, у такого человека, как Олег, просто не может не быть очень серьёзных проблем. Не появится ли у него искушение решить эти проблемы с помощью Высших Сил?
Вопросы эти были глупыми. Понятно, что искушение у Олега, конечно же, появится. Но он справится с ним. Обязательно. Потому что Олег – не такой эгоист, как я. Он никогда не считал собственные проблемы главными, для него всегда было главным помогать другим, думать прежде всего о других.
Поэтому он ни за что не воспользуется силой Пустоты, которую, как он сам говорил, человек не может контролировать.
Олег долго стоял на колене совершенно неподвижно, и было непонятно, удалось ли ему прикоснуться к Мечу. Потом он встал и, не оглядываясь, так и не заметив меня, ушёл. Какой‑то вялый, с обвисшими плечами, совершенно на себя не похожий.
Мне почему‑то до боли стало жалко его.
В это трудно поверить, но в этот раз мама моей ночной прогулки не заметила. Обрадованный тем, что отпала необходимость оправдываться и успокаивать маму, добравшись, сопровождаемый беззвучно мяукающей Лапкой до постели, я сразу же заснул. И утром проснулся бодрым и решительно настроенным.
День предстоит нелёгкий и очень важный. Но это меня совершенно не угнетало! Наоборот! В теле так и звенело боевое нетерпение. Меня ждут сегодня великие дела! И я справлюсь! Скорее бы начать…
Так! Очень хорошо! Замечательно.
Я выпрыгнул из постели, перепуганная Лапка, спавшая под боком, шарахнулась от меня и возмущённо что‑то промяукала. Я засмеялся. Мне хотелось немедленно лететь к школе, встретить Тайсона и сразу же энергично начистить ему рыло. Спокойно! Важные дела не делают впопыхах. Прочь суетливую торопливость! Самураи, легендарные японские рыцари готовили себя к решающему бою, да и вообще к любому важному событию в жизни со сдержанной торжественностью. Очищали тело и дух, стремились прожить полностью, до конца каждый момент своей очень, скорее всего, недолгой жизни. А чем я хуже самураев?!
Скрутив нетерпение в тугую пружину, я открыл окно и несколько раз полной грудью, с наслаждением вдохнул утреннюю свежесть, всё ещё пахнущую грозой. Хорошо. Всё‑таки до чего хорошо жить!
Теперь – душ. Холодный кран – до отказа, радостный озноб, замирание дыхания, мурашки по коже, желание завопить от счастья во всё горло. Теперь резко – горячая вода, волна расслабления и блаженства по телу, ощущение приятного покалывания, как будто тысячью маленьких иголочек… Опять – холодная вода, озноба уже нет, наоборот, кожа начинает гореть ещё сильнее. Ещё раз – горячая… И опять – холодная. Растирание жёстким, специально купленным полотенцем, тело поёт, вибрирует, звенит. Здорово!
Теперь – самое главное. Зарядка. До знакомства с Олегом я не понимал, для чего принимать душ перед зарядкой. А не после, когда вспотел. Я много чего не понимал… Сейчас даже не верится, что когда‑то утренняя зарядка была для меня очень нелюбимым делом, от которого я так и норовил увильнуть.
Зарядка зарядке рознь. То, что теперь делаю я, это не просто тупое дрыганье руками и ногами. Это динамическая медитация. Боевой танец с деревянным мечом, попытка ощутить Гармонию, услышать Бога. Ощутить и услышать вокруг себя и в себе самом, возвысить дух до космических высот, очистить его от суетливости, нерешительности, страха, всякой другой грязи. А заниматься поиском Гармонии, очищением духа, не очистив перед этим тело – это… Ну, не то, чтобы совсем невозможно, но к чему такие сложности, если есть душ и он прекрасно работает?
Я взял в руки боккен, торжественно поднял его до уровня глаз и подержал так, стараясь ощутить, что мы с ним – одно целое. Я знал, что меч ответит, но как всегда ждал ответа со смесью радостного нетерпения и опаски, а вдруг сегодня не получится? Но вот в ладони, держащие боккен, мягко, но вполне ощутимо толкнулось тепло, щекочущей волной пробежало по телу, добавляя силы и спокойной решимости. Затаив дыхание, я медленно поклонился мечу.
Можно было начинать боевой танец. Но я решил сделать ещё кое‑что.
Осторожно взял Камень, подержал его, прислушиваясь к хрустальному звону, и вставил в углубление на конце рукояти боккена. Углубление я вырезал ещё дня три назад, но вставить Камень решился только сейчас. Лунный хрусталь вошёл в углубление легко и плотно. Как патрон в патронник. По деревянному лезвию пробежал металлический отблеск Лунного света, преобразившийся меч радостно зазвенел, приветствуя Камень.
Ещё раз поклонившись мечу, несущему теперь в себе частицу Луны, я начал выполнять с ним знакомые упражнения. Сначала – медленно и плавно, но с каждым взмахом – всё быстрее и резче, постепенно “отпуская поводья”, всё больше давая воли так и рвущейся наружу силе. Силе меча, подкреплённой звенящим Лунным светом и моей собственной силой.
Огненный танец, неистовый бой с воображаемым врагом быстро разгорался.
Воображение нарисовало мне вовсе не Тайсона, а настоящего, смертельного врага. Передо мной возник самурай в полном боевом снаряжении, и он атаковал меня мечом с яростной и непреклонной решимостью. Как только я расправился с врагом, на его месте немедленно появился следующий. И ещё один. И ещё.
Защищаясь, я использовал движения Айкидо школы Шинато, но сегодня выполнял эти движения очень агрессивно, с максимальной силой и скоростью, с такой же бешеной яростью, как и очередной воображаемый противник, стараясь выполнить каждый удар мечом так, как если бы он был последним в моей жизни.
Олег рассказывал, что когда Шинато работал на тренировках с оружием, то в каждом его движении была угроза неминуемой смерти… Но в последний момент смертельный удар приостанавливался или незаметно “обтекал” цель, оставляя её невредимой. Знаменитый мастер стремился научить технике, позволяющей щадить противника, щадить с позиции силы, уже имея возможность убить, но всё‑таки в итоге щадить…
Сегодня для меня это не годилось. У меня не было возможности пощадить Тайсона, это означало бы двойное предательство – Олега и Сашки. Поэтому на этой утренней тренировке я “заводил”, накручивал себя, стремился в этом “бою с тенью” подавить ярость противника своей ещё большей яростью, его решимость убить или умереть – своей ещё большей решимостью, рвался войти в состояние иай учи…
Олег объяснял нам когда‑то, что состояние иай учи вовсе не обрекало воина на неминуемую смерть во встречном бою. Напротив, тот, кому удавалось глубже и искреннее войти в это состояние, получал дополнительные шансы на победу и даже в итоге – на сохранение собственной жизни.
Мне было непонятно, почему у того, кто искреннее стремится к обоюдной смерти, оказывается больше шансов выжить. Это потому тебе непонятно, объяснял мне Олег, что мы живём не в эпоху средневековья, не в эпоху мечей, а в эпоху компьютеров и самолётов. Поэтому понятнее будет похожая ситуация, но не в поединке на мечах, а в воздушном бою. Лобовая атака, когда лётчики заходят друг другу навстречу. Решимость идти до конца на лобовое смертельное столкновение – это и есть решимость иай учи. И тот лётчик, кто действительно шёл на смерть до конца, часто получал возможность остаться в живых и победить “сломавшегося” врага, который, не выдержав, отворачивал в сторону и погибал, расстрелянный более стойким и искренним в своей решимости противником.
Так вот, говорил Олег, это же самое может произойти не только в воздушном, но и вообще в любом настоящем бою: на мечах, ножах, просто в поединке без оружия. Тот, чьи решимость и воля оказались крепче, получает шанс победить и остаться в живых, а сломавшийся проигрывает всегда.
Некоторые говорят, что Айкидо – это искусство уступать, “помогать” противнику в его атаке. Дескать, когда противник пытается ударить тебя, на самом деле он стремится шагнуть вперёд и упасть, а твоя задача – всего лишь искренне помочь ему в этом.
И в этом действительно заключена часть правды об Айкидо.
Но только часть.
Потому что твоё умение уходить с линии атаки, уступать – мало что будет значить в бою, если ты не обладаешь духом ирими, внутренней силой, решимостью идти до конца, не уступая и не отворачивая.
И некоторые мастера Айкидо для развития именно этого качества используют специфическое упражнение “марубаши” – имитируют поединок на мечах на узком мосту, бревне, переброшенном через пропасть. В таком поединке уже невозможно “уйти с линии атаки”, малейший шаг в сторону означает смерть, малейшая нерешительность означает то же самое, единственный шанс уцелеть в таком поединке – это, как ни странно, пойти со всей искренностью и решимостью на иай учи…
Воспоминание об этих довольно подробных разъяснениях Олега мелькнуло в мозгу мгновенной и очень яркой вспышкой, внутри меня возникло вдруг понимание сути иай учи. Я и так был просто переполнен силой и желанием драться, а после этой вспышки – как будто вообще сошёл с ума. Я бежал над пропастью по узкому бревну, и мне навстречу бежал мой яростный противник. Смертельный поединок закончится очень быстро, один взмах мечом, один миг – и кто‑то из нас умрёт. Может быть – оба. Вложить всего себя, полностью, до конца в этот решающий миг! Миг длиною в целую жизнь…
Костёр боевого танца превратился в пожар. Мой боккен со зловещим свистом рассекал воздух, заразившись моей решимостью, он тоже стремился к иай учи. Казалось, что боккен, соединившись с Камнем, вот–вот превратится в волшебный Лунный Меч, и я чувствовал, что мои удары наполнены сегодня необычайной, новой для меня силой. Меч добавлял свою волшебную силу к моей, и эта небывало возросшая сила умножалась такой же небывалой решимостью. Которая в свою очередь тоже подкреплялась силой.
Сила и решимость, увеличивая друг друга, нарастали лавинообразно, неудержимо, пугающе, казалось, что вот–вот произойдёт взрыв! Это не могло продолжаться бесконечно, но и прекратить я тоже уже не мог. И, главное, не хотел…
К счастью из состояния боевого транса, восторженного самосжигания меня вывела Лапушка, цапнув за босую ступню. Не очень сильно (сильно Лапа вообще никогда не кусалась), но вполне ощутимо.
Я не сразу понял, что произошло, но всё‑таки стал приходить в себя после укуса.
Длилось всё это, скорее всего, совсем недолго, какие‑то мгновения, но в памяти эти считанные мгновения растянулись чуть ли не в Бесконечность. Я медленно возвращался в старый, привычный мир, открывая для себя заново, узнавая и не узнавая его. Как будто впервые слышал звуки, видел цвета предметов и их формы, с наслаждением вдыхал запахи. Я ощущал себя заново родившимся, вернувшимся в этот мир уже другим человеком. И сам этот мир как‑то неузнаваемо изменился. Он был насквозь пронизан неслышными ухом, но при этом явственно ощутимыми Звуками. Эти величественные Звуки сливались в изумительной красоты и совершенства аккорды, в Божественную музыку Вселенной.
Ощущение было такое, как будто всю жизнь прожил слепым и глухим, но вдруг разом очнулся от глухоты и прозрел. И меня просто ошеломила невыразимая никакими словами Красота моего мира. Которую я просто не замечал раньше.
Может потому, что раньше я жил в другом мире. Пусть совсем чуть–чуть, но другом.
Лапушка на всякий случай куснула меня ещё раз, и я очнулся окончательно. Острое ощущение счастья, новизны знакомого и привычного мира исчезло. Я попытался удержать его, хоть на миг – куда там… Ко мне вернулась способность соображать, а вместе с ней – боль утраты, горечь расставания.
— Чучундра ты, Лапушка! Крыса банановая!
Обиженная кошка побежала жаловаться маме. Мама тут же появилась в комнате, и при виде меня удивление на её лице тут же сменилось тревогой. А затем – страхом.
И только тут я тоже наконец испугался. Как обычно, задним числом, когда опасность уже миновала. Но испугался глубоко, до ледяного озноба, до мурашек по всей коже.
До меня дошло наконец, что я только что был не совсем здесь, и что возврат в этот мир произошёл для меня не мгновенно и очень непросто. И произошёл только благодаря Лапе. А что было бы, если бы Лапа не вмешалась?
Мама всего этого не могла, конечно, знать, но разве от неё что‑нибудь скроешь? К тому же я действительно совершенно не умел врать. Не только на словах не умел, все мои переживания и мысли явственно отражались у меня на лице.
— Максимушка, сынок, что с тобой? – только и смогла сказать мама.
— Мама, ну что ты, всё в порядке, – поспешно стал я её успокаивать, – просто я представил себя святившим самураем и немного увлёкся. А Лапка, крыса, меня укусила.
— Ужас, просто кошмарный ужас! – мама была напугана, но попыталась улыбнуться, поддержать мою неловкую попытку перевести всё в шутку, – Рявк! Иди завтракать, спятивший самурай. Да побыстрее, а то кошке придётся тебя ещё разок укусить. Правда, Пушенька? Что ты говоришь? Да! Конечно! Вон, какой уже большой котёнок, а ума… Глаз да глаз нужен… Спасибо, Лапатушечка… Ты у нас умница… Умница? Да, конечно, умница! Самая лучшая кошка…
Пока я завтракал, пришёл Сашка. Мама обрадованно стала его расспрашивать про наши с ним дела. Сашка – молодец, держался как надо, спокойно, уверенно и даже весело. Вроде бы и не обманывал, вежливо отвечая на настойчивые расспросы, но и страшной для себя правды мама от него так и не узнала.
Чтобы не мучить Сашку, я небывало для себя быстро оделся и торопливо вытащил его за дверь, на ходу как можно беззаботнее кивнув маме и Светульке. Выйдя из подъезда, я, как обычно, обернулся и помахал маме, которая глядела на нас в окно, и в её взгляде была так и не растаявшая до конца тревога.
И тут только я вспомнил, что не взял Камень. Так и оставил его в рукояти боккена. Тревога колючей занозой шевельнулась в сердце и… растаяла. Я был уверен в себе, мне больше не нужна была ничья помощь. Даже помощь Луны.
По дороге я немного рассказал Сашке о новых “острых” ощущениях, которые испытал сегодня, делая зарядку.
Рассказал далеко не всё. О своём запоздалом испуге, о том, что Лапушка, возможно, спасла меня от чего‑то непонятного и очень страшного, я умолчал.
Но Сашке хватило и услышанного. Его глаза горели, было видно, что ему тоже не терпится взять в руки боккен и попробовать самому ощутить лавинообразное нарастание силы и решимости. Он обязательно попробует. Ничего, пусть пробует. Я почему‑то знал, что если даже у него что и получится, это будет безопасно. Даже с Камнем. Откуда вот только явилось это знание, никак с логикой не связанное, я и понятия не имел.
И это тоже было чем‑то новым, чего раньше, в старом мире, со мной не случалось. Что‑то всё‑таки неуловимо изменилось. Осколки мира, перемешавшись, вернулись вроде бы каждый на своё место, но… Видимо, некоторые из них улеглись на своих местах немного не так. И из‑за этого мир не был теперь таким же непоколебимо прочным, как раньше. Теперь он всё чаще стал походить на иллюзию, на чей‑то сон. А во сне происходят порой очень странные вещи.
Или это не мир вокруг, а я сам не сумел до конца собраться воедино?..
Я решительно отбросил от себя “интеллигентские рефлексии”, спустился на землю и стал болтать с Сашкой о предстоящей контрольной. В химии он разбирался гораздо лучше меня. Я проверял себя, задавая вопросы и сам же на них отвечая, предоставляя своему другу поправлять меня, если где‑то запутаюсь.
Особой необходимости в этом не было, сегодня я был, как ни странно, очень хорошо готов к контрольной. Но мне нужно было чем‑то отвлечь Сашку: у входа на школьный двор стояло человек десять тайсоновских “шестёрок”. Во главе со своим вожаком. Нам предстояло пройти мимо них.
Сашка заметил их чуть позже меня и сразу внутренне напрягся, я это мгновенно почувствовал. Но он держался молодцом, со стороны совершенно незаметно было, что волнуется, что вообще обратил на них хоть какое‑то внимание. Со стороны казалось, что он полностью поглощён беседой со мной, внимательно слушает, кивает, иногда вставляет замечания.
Так мы и прошли мимо опешившего от такого пренебрежения Тайсона. Почти прошли.
— Эй! – раздался сзади повелительный окрик.
Не оборачиваться. На “Эй!” пусть “Эй” и оборачивается. Сашка – молодец, тоже и бровью не повёл. Вовсе не “мямля” мой друг, такого не очень то “на эй” возьмёшь.
— Стой! Дебил! А ну, стой!
Так. И этот, значит, кличку мою позорную знает. Только вот зря он её произнёс. Какому‑нибудь малышу вроде Славки я бы это простил – а что ещё с малышом делать? Но то, что её произнёс Тайсон, дело меняло полностью. Хорошо. “Дебил”, значит. Хорошо! Ну а пока – не оборачиваться, на “Дебила” только настоящий дебил может откликнуться.
— Макс! А ну, стой!
Ну что ж. На “Макса” можно и остановиться. Хотя опять таки, “а ну!” – это он зря. Опрометчиво это он.
— Макс, ну и как оно? Хреново быть тупым?
Так, значит. Всё‑таки решил попытаться до боя сломать. Как Олег и предупреждал. Вот только пока попытки эти вызывали во мне вовсе не страх и желание сломаться, а ощущение нарастания злобы. Холодной беспощадной злобы, не туманящей разум, а наоборот, делающей мысли и чувства особенно ясными. Злобы, которой и так уже было вполне достаточно для Тайсона. Куда же ему ещё больше‑то?
— Тупым? – удивился я, – Тебе лучше знать. Или ты не спрашиваешь, а просто на судьбу жалуешься?
Так с Тайсоном никто и никогда не разговаривал. Даже те, кто решался на безнадёжную драку с ним. Разговор с Тайсоном в таком тоне означал уже не просто неизбежную драку, он означал уже нечто большее. Я это вполне понимал и сознательно заходил на иай учи. Заходил в лобовую атаку. Не чувствуя при этом никакого страха. Только холодное бешенство. И азарт. Ну, давай. Посмотрим, кто есть ху. И ху есть кто. Ну?!
Иай учи не получилось. Тайсон не выдержал лобовой. В самом начале. Он вроде бы вскинулся, резко шагнул мне навстречу, но, уколовшись о мой обрадованный взгляд, так же резко остановился.
Отвернул. Сломался. Всё. Дальше уже неинтересно. Сломавшийся в лобовой атаке – уже не противник. Я даже разочарование почувствовал. Так серьёзно готовился, взвинчивал себя, про Олега уже не говорю. И всё зря?
— После шестого за мастерскими, – небрежным тоном, пытаясь сохранить видимость того, что ничего не случилось, распорядился Тайсон.
Ну что ж, после шестого, так после шестого. Думаешь, что за шесть уроков твоя сломленная решимость восстановится? Или моя куда‑нибудь пропадёт? Вот уж дудки.
— Если тебе слабо прямо сейчас, давай после шестого, – нахально рассматривая Тайсона и его изумлённых “шестёрок”, сделал я ещё одну попытку вызвать его на лобовое столкновение.
Разумеется, ничего не вышло. Сломленная воля так быстро не срастается. Тайсон медленно отвернулся и молча пошёл от меня. Молча. Зная, что “шестёрки” будут очень недовольны таким малодушием. Но другого выхода у него не было. Если бы он попытался мне сейчас что‑то ответить, у него наверняка дрогнул бы голос, я почему‑то тоже это знал. А сказать что‑то дрогнувшим голосом – это для него было бы ещё хуже, чем промолчать на оскорбительный вызов. Не бывает вожаков с дрожащим голосом.
Я думал, что после этого меня оставят в покое до окончания шестого урока, что больше попыток “сломать” меня не будет. Но я ошибся.
После контрольной по химии, которую я написал на удивление легко и быстро, была большая перемена. Вот на ней меня и попытались ещё раз проверить на прочность. А если прочность окажется сомнительной – то и сломать. Попытку эту сделал уже не сам Тайсон, а его ближайшая “шестёрка” и вроде бы даже “заместитель”, длинный нескладный десятиклассник по кличке Питон.
Он перехватил меня, когда я выходил из туалета. Перехватил, надо признать, очень умело и совершенно неожиданно. Я всё время держал “на контроле” в мозгу Тайсона, и он никак не смог бы подобраться ко мне незамеченным. А вот “шестёрок” его я недооценил. И “лоханулся”. Питон захватил меня врасплох, прижал к дверному косяку, под ребро больно кольнуло что‑то острое.
— Ну что, петушок? – его лицо оказалось совсем близко от меня, дыхание было горячим и смрадным, меня передёрнуло от отвращения. – Довыделывался? Сейчас я прирежу тебя. А это больно – когда прирезают. Ты на кого шерсть поднимаешь?! Ты у Тайсона сосать будешь! Ты у меня сейчас сосать будешь! На колени! Быстро, кишки выпущу!
Зря он сказал “на колени!” До этого момента всё шло у него, как он и задумывал. Я стоял, не смея пошевелиться. Потому что знал, что нож – это очень серьёзно. Потому что на всю жизнь запомнил, как на моих глазах чуть не погиб от ножа Олег. Вряд ли Питон собирается меня и вправду резать. Но проверять, так ли это, никакого желания не было. Я просто стоял, замерев от страха. А он, усиливая свой напор, ломал меня. Может, у него и получилось бы. Но он перестарался, перегнул палку. Не надо было ему говорить мне “на колени!” Потому что когда‑то я видел, как на самом деле становился на колени несчастный пацан…
Я сделал вид, что сломался и собираюсь действительно опуститься перед Питоном на колени, но что мне мешает остриё, которое Питон упёр, почти воткнул мне в бок. Питон немного ослабил нажим, и тогда я, коротко повернув бёдра (при этом острие опять глубже врезалось в моё тело, но это уже не имело значения), просто сшиб Питона на пол яростной “затрещиной”, ударом ладонью по уху. С радостным удовлетворением почувствовал, как удар тяжко отдался в плече, что получился он очень нешуточным, гораздо сильнее той оплеухи, которой я вчера наградил Хирурга. Затем я безжалостно ударил каблуком по сжатому правому кулаку Питона, втаптывая его кисть в пол.
Под каблуком что‑то противно хрустнуло, тело лежащего Питона безвольно дернулось, но я, не обращая внимание, ещё раз пнул его руку. Из неё выпали ножницы, маленькие маникюрные ножницы. Острый кончик этих ножниц выступал из кулака Питона не больше, чем на сантиметр, он вовсе не собирался меня резать, просто брал на испуг. И это у него чуть было не получилось: когда он воткнул этот кончик мне под ребро, я был почти уверен, что это нож, что я на волосок от гибели.
Оставив “отключенного” Питона лежать на заплёванном полу, я прошёл сквозь мгновенно собравшуюся возле туалетной двери толпу любопытных (пацаны шарахнулись от меня в стороны как от чумного) и спокойно отправился в свой класс. Видно, за последние сутки на меня навалилось столько острых переживаний, что новым уже просто не было места. Происшествие с Питоном оставило меня равнодушным. Приступ парализующего страха уничтожила вспышка ослепляющей ненависти и тут же исчезла без следа. Теперь я не чувствовал ни жалости, ни страха, ни злобы. Было только лёгкое удивление от того, как же всё‑таки сильно я изменился со вчерашнего дня.
Опять в наш класс повалили “экскурсии”, многим опять захотелось срочно взглянуть на меня. Как будто раньше ни разу не видели. Пацаны осторожно, с какой‑то опаской заглядывали в класс, но близко почему‑то не подходили, никто ничего мне не говорил и по плечу не хлопал. А минут через десять, перед самым звонком прибежал Сашка и рассказал, что Питона уже увезли на “скорой” в больницу. Но что бояться нечего, “шестёрки” Тайсона почему‑то “отмазали” меня от неминуемого объяснения в кабинете директрисы и прочих неприятностей. Они выдвинули совершенно нелепую версию происшедшего, что, дескать, Питон сам упал, поскользнулся, когда торопился в туалет, и при падении так ударился головой, что потерял сознание. При всей абсурдности этого объяснения директриса сделала вид, что поверила в него. Видно, она подумала, что Питон стал жертвой разборки самого Тайсона, а с Тайсоном связываться она не хотела.
На уроке алгебры Сашка шепотом продолжал рассказывать о том, как приезжала “скорая”, как приводили Питона в чувство, как его рвало. Наконец наша “классная” не выдержала.
— Пирогов! Сотников! Сколько можно болтать?! Вы же меня совсем не слушаете! А материал новый и очень непростой. Максим, немедленно пересядь к Вове Сорокину!
Светлана Васильевна пыталась казаться строгой и рассерженной. Получалось это у неё, честно говоря, неважно. Поддерживать дисциплину в классе ей было очень тяжело. Она была справедливой, незлопамятной, великолепно умела объяснять свою любимую математику, мы её крепко уважали и только поэтому держали себя в каких‑то рамках, старались не обижать её своим очень уж буйным поведением. Но особым послушанием не отличались, и мне вовсе не обязательно было на самом деле пересаживаться к Сорокину, толстому и неопрятному парню, сидеть с которым не хотел никто. Достаточно было сказать “больше не буду”. Сама Светлана Васильевна на большее явно и не рассчитывала. Поэтому она наверняка удивилась (хотя и сумела скрыть это удивление), когда я без разговоров встал, взял свои вещи и пересел. Сашка, в отличие от нашей классной, даже и не пытался скрыть своё изумление моим нелепейшим поступком, он так вытаращился на меня, что мне стало даже его жалко. Ладно, на следующей перемене объясню, в чём тут дело…
А причина была проста. С нового места мне хорошо была видна Люба, она теперь находилась наискосок впереди меня. Я давно втайне мечтал пересесть к Сорокину, но если бы я сделал это сам, начались бы неизбежные пересуды, и моя тайна могла бы открыться. А сейчас хоть какой‑то повод был, и не воспользоваться им я просто не смог удержаться. Теперь можно было почти постоянно смотреть на Любу рассеянным задумчивым взглядом, делая вид, что весь поглощён проблемами решения квадратных уравнений. Люба иногда поворачивала голову в мою сторону, и я смущённо утыкался в тетрадь. И через минуту снова смотрел и не мог насмотреться на свою тайную любовь.
На перемене я начал было объяснять причину моего бегства Сашке, но оказалось, что он уже догадался обо всём сам. Мой друг знал меня слишком хорошо, чтобы пытаться от него скрыть влюблённость. Сашка легко и охотно простил мне мою “измену”. Мы сидели с ним за одной партой с первого класса, но он не был сейчас обижен на меня, улыбался весело и понимающе.
На уроке географии я остался сидеть с Вовкой, объяснив учителю, что “так распорядилась Светлана Васильевна”. Географ был настолько ошарашен тем, что Светлана Васильевна сумела добиться подчинения себе, да ещё в такой деликатной области, как кому с кем сидеть, что даже посочувствовал мне (он знал о моей старой дружбе с Сашкой) и предложил свою помощь, взялся уговорить нашу классную “отменить своё распоряжение”. Я, разумеется, мужественно отказался, заявив, что свои проблемы привык решать сам.
В классе уважительно загудели. Народ восторгался моим самоотверженным мужеством и осуждал бедную Светлану Васильевну. Вот чёрт, потянуло меня за язык, теперь как бы у Светланы Васильевны не начались из‑за меня неприятности…
Я сидел, смотрел на Любу и думал не о географии, а о предстоящей драке. Страха по–прежнему не было, но накатила какая‑то грустная задумчивость. Если Тайсон всё‑таки меня “сделает”, что подумает Люба? Будет ли ей меня хоть немного жалко? Вспомнилась песня Барда, которую я слышал на Тарханкуте в Бухте и запомнил тогда почти сразу.
В час, когда труп мой спелый
Верный мне враг зароет,
Женщина, вспомни тело,
Тело моё живое…
Но не рыдай над трупом
Щедро и даже скупо.
Куколка вряд ли знает,
Кто из неё вылетает:
Бабочка или муха…
Будет ли, если что, вспоминать меня Люба? И кто, в самом деле, “вылетит” из меня, “если что”? И вылетит ли вообще?
Прости, что зашёл в твой сон,
Уже не приду живой,
Давай, принимай поклон!
Я – ангел–хранитель твой…
В моём челноке – дыра,
Поймал на реке таран,
Меня прострелил вчера
С испугу один болван…
Что, если и меня “с испугу” продырявит Тайсон? Ведь все уверены, что у него всегда при себе нож. Настоящий нож, а не маникюрные ножницы, которыми брал меня “на понт” Питон… Да нет, не должен. Олег говорил, что за Тайсоном ничего серьёзного на самом деле пока нет. Пока… Но ведь и в самом деле, про нож Тайсона только говорят, никто его на самом деле не видел…
Всегда, пока ты помнишь обо мне,
Любимая, любимая,
Я буду приходить к тебе во сне,
Любимая…
Будет ли, “если что”, Люба, помнить обо мне, пускать в свой сон? Если бы знать…
С тобой мы встретились, когда
На Тарханкут сошла звезда
Каникула, Каникула,
С волной на бережок легла
И радость жизни мне дала,
Ты мне да… тьфу, блин,… тебя дала, тебя дала…
Когда я позапрошлым летом на Тарханкуте слышал эту песню, то ещё не был влюблён, загадочная звезда ещё не дала мне радость моей жизни Любу. Почему же песня так волновала меня и тогда? Почему у меня, тогда ещё совсем сопляка, которому только–только исполнилось тринадцать, сжималось сердце от сладкой тоски? Что это было? Предчувствие? А может быть, не было бы той песни – и не было бы теперь этой влюблённости? Может быть, и правда “вначале было слово”?..
Вот наконец закончился шестой урок, и толпы старшеклассников повалили в глухой угол школьного двора, отгороженный мастерскими. Событие ожидалось совершенно неординарное, и всем хотелось при нём присутствовать. Ко мне относились уже не как к спятившему придурку, не как к лёгкой добыче грозного Тайсона, теперь уже, как рассказал мне Сашка, всерьёз обсуждались мои шансы не только на достойное сопротивление, но даже и на победу.
Когда в окружении “шестёрок” появился Тайсон, я с первого взгляда на него я понял, что хоть он и надломлен, но сдаваться вовсе не собирается. Он как‑то сумел собраться, настроить себя на серьёзную драку, в которой будет решена его судьба, сумел собрать остатки своего мужества
Фактически он тоже явно настраивал себя на иай учи, пытался войти в состояние готовности убить или умереть. По слухам он был редким мастером вводить себя в такое состояние. Ну что ж, посмотрим. Один раз уже он сегодня сломался. Причём сломался легко, без боя. До конца выправиться после такого – невозможно, сломленный до боя сломается и в бою. Вопрос только в том, как быстро это произойдёт.
Я вдруг с ужасом почувствовал жалость к своему не имеющему никаких шансов противнику. Отчаянно и торопливо скрутил, задушил эту жалость, заставил вспомнить обещание, данное Олегу, страшную клятву, данную самому себе – ни за что не жалеть Тайсона.
— Ну что, Дебил, пришёл прощения просить? – улыбаясь, Тайсон подходил ко мне танцующей боксёрской походкой.
Я открыл рот, чтобы достойно ответить, и тут же в глазах вспыхнули искры. Тайсон сумел ударить совершенно неожиданно, без замаха, в момент, когда я этого меньше всего ожидал.
Через мгновение я уже быстро и легко перемещался, маневрировал, защищаясь от бешеного натиска Тайсона, сбивал его атаки оплеухами, как вчера с Олегом. Получалось неплохо, очень даже неплохо, отчаянные наскоки Тайсона “проваливались”, удары не находили цель. А сам он уже получил несколько оплеух от меня. Довольно увесистых, хотя и не очень точных, задевших его вскользь. Восторженный рёв, который подняли было “шестёрки”, предвкушая быструю и лёгкую победу своего “босса”, быстро затих.
Всё происходило как нельзя лучше. Тайсон был совершенно беспомощен сейчас передо мной. Хоть Олег и говорил, что Тайсон – классный боксёр, но до самого Олега ему было очень далеко. А мне и от атак Олега удавалось как‑то защищаться. Вот только я чувствовал, что левый глаз заплывает. Ох и фингал будет! Прав был Олег, когда говорил, что синяков мне так или иначе не избежать, то есть практически ничем в драке с Тайсоном (в отличие от Тайсона) не рискую. Но обидно‑то как! На такую дешёвую наживку клюнул! Точно так же, как и с Бурым вчера, когда тот ударил и тоже попал! И тоже именно в момент, когда я собирался отвечать на его дурацкий вопрос!
А ведь Олег приучал нас не поддаваться на такой фокус. В шутливой форме, но часто приучал, очень часто. Когда он затевал с кем‑то из нас возню, шуточный поединок, то обычно в самый разгар его с озабоченным видом неожиданно задавал какой‑нибудь вопрос, например: “А что это у тебя с ногой?!” Все мы знали про эти Олеговы фокусы, но всё равно очень часто на них попадались. Если доверчивый соперник опускал взгляд, чтобы посмотреть, “что у него с ногой”, или открывал рот, чтобы ответить, Олег тут же мгновенно с ним расправлялся, обозначал резкий “убойный” удар или выполнял бросок, болевой контроль. “Это нечестно!” – возмущённо вопил застигнутый врасплох пацан. “Зато – эффективно!” – довольным голосом неизменно отвечал наш тренер.
Да уж. Что эффективно – так это точно. Ведь Тайсон совершенно также захватил врасплох и тоже чуть было не “сделал” меня. Как Олег. Только, в отличие от Олега, “сделал” бы он меня не в шутку, а вполне по–настоящему.
Напор Тайсона ослабел. Да, не позавидуешь ему. Единственный свой шанс – застать меня врасплох и одной бешеной атакой закончить бой – он уже “стратил”, второго я ему не дам. Что он делать‑то теперь будет?
Будто отвечая на мой немой вопрос, Тайсон пнул меня ногой в пах. Вернее – попытался пнуть. Да, ногами бить он вообще не умеет. Я легко сблокировал, продолжил удар, одновременно поворачивая бёдра, смещаясь чуть в сторону. И выдернул его ногу вверх.
Опорная нога Тайсона тоже вылетела в воздух, он всем весом тяжко грохнулся с высоты на локти, ударился о землю затылком. Да, падать он умеет ещё хуже, чем бить ногами. После такого падения другой бы ещё пару минут отлёживался, пережидая острую боль в отбитых локтях, шум в голове, восстанавливая сбитое дыхание. Но Тайсон поднялся сразу. Тяжело, но сразу.
Я даже почувствовал невольное уважение к нему. Всё‑таки он – боец. Не такой уж грозный и умелый, как представлялось, но боец. Который не собирается сдаваться. Хотя наверняка уже понял, что “ловить” в этом бою ему нечего.
Уважение – уважением, но закончить бой как‑то надо. Я ударил ногой сам, удар пришёлся в грудь и сшиб Тайсона на землю как спичечный коробок со стола. Сдавайся, думал я. Сдавайся, лежи, не спеши подниматься, и мне не придётся бить тебя тем страшным ударом, которым я вчера уложил Олега.
Но Тайсон не сдался. Опять поднялся, на этот раз – мучительно медленно, но поднялся. Я видел, что он уже не представляет из себя никакой опасности, и добивать его у меня просто не поднималась рука. Несмотря на свои страшные клятвы – не жалеть, я всё‑таки пожалел его.
И расплата наступила очень быстро.
Немного отдышавшись, Тайсон вновь приблизился ко мне и опять ударил ногой. Так же неловко, как и в первый раз. И я так же, как и от его первого удара ногой, стал уходить влево, поворачивая бёдра, готовясь вновь подхватить его ногу. Забыв, что опытный боец два раза подряд на один и тот же приём не ловится…
Тайсон почему‑то не закончил удар ногой, его ступня на пол пути отдёрнулась назад. Я ещё размышлял над тем, зачем он это сделал, а в голове моей взорвалась боль.
Я попался на ещё одну элементарную уловку, с которой тоже не раз знакомил нас Олег. С помощью угрозы одного удара “раскрыть” противника для нанесения второго, решающего. Вот и Тайсон “раскрыл” меня фальшивым ударом в пах. Мастерски раскрыл. И ударил по–настоящему. В голову.
Удар опять пришёлся в тот же, уже заплывший, левый глаз. И был он гораздо сильнее того первого удара. В тот раз Тайсон бил без замаха, резко, но легко, только для того, чтобы ошеломить, сделать беззащитным от последующих атак… А сейчас он сразу “вложился” от души. В голове у меня зашумело, я “поплыл”.
Всё куда‑то отдалилось, сделалось не совсем реальным. Рёв зрителей, вспыхивающие в глазах искры, шум в голове, удары, почему‑то совсем не болезненные, всё это происходило как будто не со мной. Я как будто со стороны наблюдал, как шатающийся, обливающийся кровью пацан пытается защищаться от безжалостного и умелого боксёра. Что‑то у этого пацана получалось, видно было, что он тоже что‑то умеет, но сейчас он был обречён. Долго ему не продержаться, ещё секунда – две, и он упадёт…
Мысль о том, что сейчас я упаду, как будто обожгла меня. Падать мне – нельзя. Иначе Сашка влезет, и его так измордуют, что… Падать – нельзя!..
С отчаянным, рвущим мышцы усилием, вкладывая всего себя, весь свой страх, гнев, обиду, решимость, я пошёл на иай учи. На настоящее иай учи. Шагнул вперёд, шагнул, уже не думая о защите, шагнул, чтобы умереть, но при этом убить. Сгрёб, подтянул Тайсона к себе хлёсткой оплеухой слева и почти одновременно “насадил” его на жёсткий встречный удар правым кулаком.
Мгновенно шум в голове стал гораздо тише. Оказывается, не столько шумело в голове, сколько бешено орали “шестёрки” Тайсона, увидевшие, что их вожак всё‑таки сумел переломить ход боя. Орали, ожидая, когда наконец Тайсон прикончит меня. И мгновенно замолкли, когда Тайсон упал. По тому, как он упал, всем было совершенно ясно, что он уже не поднимется. По крайней мере в ближайшие полчаса.
Я медленно приходил в себя. Меня всё ещё шатало, тошнило, в глазах всё расплывалось, я никак почему‑то не мог сфокусировать зрение. Я стоял над поверженным противником и собирал в себе остатки сил, чтобы добить его, если он попытается встать, добить без всякой на этот раз жалости.
Тайсон не вставал. Он был без сознания. И возле него уже суетился Сашка, щупал пульс, пытался делать искусственное дыхание.
Я испугался, что убил Тайсона. Но не очень испугался. Я был ещё не совсем здесь, ощущение нереальности происходящего ещё не до конца развеялось. И, кроме того, вспомнились слова Олега, что ударом в корпус я Тайсона не убью, хотя и “отключу” надёжно. Олег – он врать в таких делах не станет. Ударил я именно в корпус, так что волноваться нечего.
Наконец это понял и Сашка. Он оставил Тайсона в покое и переключил свою заботу на меня. Осторожно поддерживая под локоть, подвёл к пожарному крану, помог умыться. Стало легче. Лицо было сильно распухшее и как будто чужое, левый глаз свосем закрылся, и я с ужасом подумал, что будет, когда меня увидит мама. По тому, с какой болью смотрел на меня Сашка, понял, что выгляжу ещё хуже, чем мне это показалось.
Вокруг меня молча топтались ребята. И одноклассники, и чужие. И тоже смотрели на меня с болезненным сочувствием. Чёрт, что же делать?!
— Как там Тайсон? – хриплым чужим голосом спросил я.
Тут же мне услужливо рассказали, что Тайсон “начал очухиваться, но вставать пока не пытается”. Значит, жив всё‑таки. Ну и ладно. Особой злости к нему я не чувствовал, жалости – тоже. Он был мне сейчас безразличен. Было обидно, до слёз обидно, что так глупо дал себя разукрасить. Теперь от мамы не скрыть, с кем я дрался. Как ещё уговорить её, чтобы в школу не побежала…
Уговаривать её мне не пришлось.
Педагоги
Сопровождаемый Сашкой, я поплёлся домой, невесело размышляя о предстоящем объяснении с мамой. Что же всё‑таки ей сказать? Ничего толкового в голову не приходило. В голове всё ещё шумело, мысли путались.
Только чуть отошли от школы, Сашка внезапно остановился. Подняв голову, я удивлённо взглянул на него, потом – в том направлении, куда он с испугом уставился. И увидел маму. С Олегом. Они спешили к нам с Сашкой навстречу.
— Живой… Слава Богу, живой…, – бессильно выдохнула мама. После того, как подбежала и увидела, во что превратилось моё лицо. Она обняла меня, прижала к себе и заплакала. Я пытался что‑то бубнить о том, что всё в порядке, расстраиваться совершенно не из‑за чего, но мама меня не слушала. Стояла, уронив голову на моё плечо, и плакала. Горько и безнадёжно.
Олег внимательно осмотрел моё лицо, осторожно ощупал нос, слегка улыбнулся, кивнул, дескать – всё в порядке, жить будешь. Но вид у него был очень невесёлый, даже подавленный. Я даже припомнить не мог, когда видел его таким. Разве что после того случая в Крыму, во время ночного разговора.
Или сегодня ночью, когда он уходил, освещённый лунным светом…
Олег и Сашка отошли чуть в сторону, Сашка, то и дело поглядывая на меня, что‑то тихо ему рассказывал, азартно взмахивая при этом руками. Олег задумчиво и так же невесело кивал.
Мама постепенно перестала плакать, но плечи её ещё долго вздрагивали. Подошёл Олег, молча протянул маме чистый носовой платок. Мама взяла, вытерла мокрое лицо, попросила Олега, чтобы он не смотрел на неё, “страшная я сейчас”. Олег ответил что‑то вроде того, что она прекрасна, даже когда плачет, но послушно отвёл взгляд.
— Что мне теперь делать, Олег? – как‑то беспомощно спросила мама.
— Да ничего делать не надо, Маринка, – отозвался мой тренер, – всё у Максима в порядке, нос цел, опухоль и синяки быстро сойдут, медицинская помощь не особенно и нужна. В отличие от некоторых других. Да нет, я не про тебя, что ты. Просто ты не думай, что твой сын стал невинной жертвой жестокого избиения. Поверь мне, противник его пострадал гораздо серьёзнее.
— Тоже мне, успокоил, – сказала мама. Но было видно, что известие о том, что в драке пострадал не только я, её действительно немного успокоило, – а ты‑то откуда это знаешь?
— Саня только что рассказал. А он в этих делах немного разбирается. Так что всё хорошо, Маринка. Правда, всё уже хорошо. Максим – молодец, сумел отстоять себя, не дрогнул, хоть и далось ему это нелегко. А теперь ничего серьёзного ему больше не угрожает.
— А что “несерьёзное” ему теперь угрожает? Олег, прошу тебя, скажи, я хочу наконец знать правду! Почему одна я ничего не знаю? Что происходит? Какие теперь проблемы ожидают Максима?
Они говорили обо мне так, как будто меня рядом и не было, и это меня немного задевало. Я решил вмешаться, но не успел.
— Да какие там проблемы… Так, мелкие неприятности. А вон, кстати, появилась одна такая… неприятность. Не такая уж и мелкая, честно говоря.
Тяжёлым переваливающимся шагом к нам решительно приближалась наша школьная директриса. За ней семенили завуч и Светлана Васильевна. Выражение лица директрисы не предвещало ничего хорошего. Классная и завуч выглядели растерянными.
— Соберись, Маринка. Сейчас Максимке потребуется твоя защита. В драках с такими, как он, пацанами он теперь – орёл. А вот перед такими вот “беда–гогами” (Олег вложил в это слово столько презрения и горечи, что мне сразу стало ясно, как он относится к нашей директрисе) твой сын пока что совершенно беззащитен. Готова к “драке”? Молодец! Часть “огня” я возьму на себя, но в основном отдуваться придётся тебе. Ты только будь спокойна, ни в коем случае не заводись. Всё это очень неприятно, даже противно, но и не более того. Помни, что твой сын ни в чём, в чём сейчас его начнут обвинять, совершенно не виноват.
Мама собралась. Я сразу почувствовал, как она из слабой и растерянной женщины превратилась в львицу, готовую насмерть защищать своего детёныша.
— Здравствуйте, Марина Владимировна. Вы‑то мне как раз и нужны, – торжественным и скорбным голосом начала директриса. На меня, Олега и Сашку она даже не взглянула.
— Добрый день, Лариса Викторовна, – вежливо, но как‑то ехидно поздоровался с директрисой Олег, – Здравствуйте! – это уже нормальным тоном обратился он к моей классной и завучихе, имена которых, наверное, не знал.
— Не такой уж этот день и добрый, Олег Иванович, – соизволила заметить Олега директриса, – очень, я бы сказала, недобрый. Итак, Марина Владимировна…
(Олег для неё вновь перестал существовать, как только она отшила его с его “добрым днём”)
– …сегодня в нашей школе произошло страшное, чудовищное происшествие. Даже преступление, уголовное преступление, давайте не будем лукавить друг перед другом и назовём вещи своими именами. В школе, прямо среди белого дня сегодня был зверски избит, почти убит мальчик, Вова Питналин…
(Питон, догадался я. А интересно, про драку с Тайсоном она знает что‑нибудь?)
— И в этом преступлении …
(голос директрисы возвысился, набрал трагичную глубину)
– … Марина Владимировна, мне очень больно об этом говорить,…
(не было вовсе ей больно, такие “проникновенные” речи служили для неё только для того, чтобы сделать больно другим, и когда это удавалось, а удавалось часто, директриса испытывала особое наслаждение)
– …но я вынуждена сказать…
Тут директриса сделала длиннющую многозначительную паузу, демонстрируя, как в ней якобы борется чувство долга с “болью” и “жалостью” к моей маме. Она тянула паузу, тянула бесконечно, мастерски, с наслаждением заставляла помучиться маму, ожидавшую, когда же директриса наконец “разродится” и начнёт говорить по существу. Но вот наконец “чувство долга” после “изнурительной внутренней борьбы” победило в директрисе, и она, с жалостливым наслаждением глядя на маму, продолжила:
– … это чудовищное преступление совершил ваш сын!
Директриса замерла в эффектной позе, вся её грузная, расплывшаяся фигура выражала возвышенный трагизм, фраза была завершена на высокой, даже звенящей ноте и за этой фразой явно должна была последовать ещё одна трагичная и торжественная пауза.
Но паузы не получилось, Олег бесцеремонно разрушил торжественность момента. Не успела директриса закончить, как Олег громко и непочтительно хмыкнул. А потом сказал совершенно будничным, скучным голосом:
— А может не стоит, Лариса Викторовна, наводить напраслину на пацана? Преступником человека может объявить только суд. А до решения суда такие обвинения – клевета.
Директриса медленно повернула к Олегу голову и изо всех сил попыталась испепелить его взглядом. Олег не испепелился. Более того, он вновь непочтительно ухмыльнулся, глядя ей в глаза.
— Будет и суд, Олег Иванович. Будет и суд. Будет и тюрьма, – директриса продолжала с ненавистью смотреть на Олега, но голос её стал вкрадчивым и ласковым, и слова её предназначались вовсе не для Олега, совершенно невосприимчивого к торжественности громких фраз. Слова предназначались для мамы, директриса явно рассчитывала как минимум довести её до нервного обморока. Она была мастером в таких делах.
Но мама, моя мама, у которой глаза всегда были на мокром месте, которая всегда страшно переживала за меня, и которую ласковые слова о том, что её сына в недалёком будущем ждёт тюрьма, должны были бы по идее сразить наповал, проявила вдруг твёрдость характера.
— А вы не могли бы, Лариса Викторовна, хотя бы на время воздержаться от патетики и угроз и просто рассказать, что там такое случилось?
Голос мамы звучал почти так же непочтительно, как и голос Олега. Слегка раздражённо, но холодно и довольно спокойно. Надежды директрисы на мамин нервный срыв явно не оправдывались.
Но директрису было не так‑то легко сбить с выбранного ею пути. Она опять медленно повернула голову, на этот раз к маме и стала в упор глядеть на неё с ласковой улыбкой, выражающей сочувствие и даже сострадание к маминому горю. Этого взгляда её боялись ещё больше, чем её проникновенных воспитательных бесед.
— Мариночка Владимировна, милая вы моя, случилось страшное, – завела она старую шарманку, – случилось непоправимое…
(директриса опять “взяла” небольшую драматическую паузу и даже смахнула с глаз несуществующие слёзы)
– …и мне очень больно, что вы ещё не осознали всего ужаса происшедшего. Мне до слёз жаль вас, я знаю вас как опытного педагога и очень уважаю ваше…
— Давайте всё‑таки к делу, у меня очень мало времени, – непочтительно перебила её мама. Мы с Сашкой изумлённо глядели на неё, даже не пытаясь скрыть своего восхищения. Олег незаметно от директрисы показал маме большой палец.
— Ну что ж, к делу, так к делу, – голос у директрисы стал теперь зловещим, выражал угрозу и при этом он каким‑то образом оставался вкрадчиво–ласковым.
“Ах так, значит, – говорил её проникновенный голос, – не хочешь, значит, по–хорошему в обморок падать? Сейчас упадёшь по–плохому…”
Всё‑таки в директрисе жила великая актриса. Роли всяких ласковых интриганок, изощрённых садисток очень бы подходили для неё. Ей и играть особенно не пришлось бы, просто изображала бы себя в повседневной жизни. Но сегодня её актёрство явно не производило должного впечатления. Она изо всех сил пыталась “сломать” своей игрой маму, точно так же, как пытались сегодня сломать меня Тайсон и Питон. Хотя Питон с Тайсоном и в подмётки не годились Ларисе Викторовне.
Но вот только сегодня она просчиталась! Может, ей и удалось бы сломать маму один на один, но сейчас рядом был Олег. А сломать кого‑то в присутствии Олега было невозможно. Даже когда Олег не вмешивался, было абсолютно ясно, что когда станет по настоящему тяжело, он обязательно придёт на помощь. То, что Олег – рядом и готов защитить, придавало маме сил и уверенности.
— Мальчик, которого зверски избил ваш сын, – продолжала директриса зловеще–проиникновенным голосом, – сейчас находится в тяжёлом состоянии в больнице. В очень тяжёлом состоянии. Очень может быть, что он останется инвалидом на всю жизнь.
— Он и так “по жизни” – моральный инвалид, – усмехнулся мой тренер.
— Олег Иванович!! – директриса была искренне возмущена. Не тем, что Олег так непедагогично отозвался о пострадавшем “мальчике”, а тем, что опять осмелился перебить её возвышенную речь, опять помог придти в себя всё‑таки начавшей было бледнеть моей маме.
— Вас, Олег Иванович, я попросила бы вообще помолчать! О вас мы будем говорить в другом месте и с другими людьми! Я надеюсь, вам тоже не избежать скорого суда!..
(Олег опять непочтительно усмехнулся)
— Да–да, именно суда! Человеку, который так может назвать ребёнка, который воспитывает из своих подопечных бандитов, калечащих детей прямо в школе – место…
(директриса всё же не решилась сказать, что Олегу место – за решёткой)
– …явно не в детских спортивных учреждениях!
— Вова Питналин, – опять повернулась она к маме, голос её опять мгновенно изменил интонацию, вновь стал проникновенно–трагичным, – был прямо из школы доставлен каретой скорой помощи в реанимационное отделение…
— Чушь. Враньё это, Марина, не бледней, – опять бесцеремонно пришёл маме на помощь Олег, – в “общей травматологии” он, во вполне удовлетворительном состоянии. По мне – так Максим обошёлся с этим подонком чрезмерно мягко, хотя вполне мог бы в той ситуации действительно сделать его инвалидом и даже убить. И закон даже и в этом случае был бы на стороне Максима.
— С каких это пор закон у нас – на стороне убийц? На стороне убийц детей? – директриса была очень “крепким орешком” и вовсе не собиралась сдаваться.
Но было поздно, мама уже опять пришла в себя после услышанного, как оказалось, лживого слова “реанимация”. Она знала Олега очень давно, знала, как он на самом деле относится к детям, поэтому патетика директрисы больше её не задевала. Если Олег назвал школьника подонком, заслуживающим увечья или даже смерти, значит он такой подонок и есть. И беспокоила теперь маму вовсе не “тяжесть состояния” угодившего в “травму” Питона, а из‑за чего он попал туда, что он хотел сделать (а может и сделал?!) с её сыном. Но она взяла себя в руки и спросила, какие именно повреждения нанёс я пострадавшему.
— У мальчика – очень тяжёлое сотрясение мозга… – обрадованно начала директриса.
— Среднее, – хладнокровно перебил её Олег.
— Я, кажется, просила вас помолчать! У ребёнка – сотрясение головного мозга и множественные переломы костей, – директриса опять сделала эффектную паузу, явно рассчитывая, что мама вообразит, будто я занимался тем, что долго и вдумчиво пытал “мальчика” и переломал ему все его кости.
— Костей правой кисти, – опять услужливо уточнил Олег.
— По вашему, этого мало?! У ребёнка фактически раздроблена рука, ему предстоит тяжёлая операция! Дорогостоящая операция, – зловещим многозначительным голосом добавила директриса, пробуя, не удастся ли пронять маму с этой стороны.
— На самом деле никакая операция ему не “предстоит”, – продолжал поправлять директрису Олег, – ему просто наложили гипс, который снимут через две–три недели. Подарок для обормота, теперь писать на уроках не надо… А из больницы его выпишут завтра – послезавтра. Так что, повторяю, он вполне легко отделался. И заявлять в милицию его родители явно не собираются. Потому что хорошо понимают, что если делу дать ход, то за решёткой может оказаться вовсе не Максим, а именно Питналин.
— Что же там произошло? – не выдержала мама. Спрашивала она уже не у директрисы и даже не у Олега, а у меня. Но ответил ей Олег.
— Этот “невинный пострадавший ребёнок” Питналин… Марина, только, пожалуйста, не нервничай, помни, что всё уже позади… Так вот, этот Питналин угрожал Максиму ножом, и твоему сыну пришлось защищаться…
— На самом деле никакого ножа не было, не передёргивайте, Олег Иванович, – вмешалась на этот раз директриса.
— Не вам бы говорить о передёргивании… Ножа действительно не было, Марина, были маленькие ножницы, которые этот “ребёнок” ткнул в бок Максима так, чтобы тому казалось, что это настоящий нож. Так что, хоть ножа и не было, но угроза ножом была. Реальная угроза для жизни. В такой ситуации закон разрешает обороняться, используя любые доступные средства. Это как если грабитель в банке вытаскивает игрушечный пистолет, который внешне неотличим от настоящего, то охранник имеет полное право и даже обязан его пристрелить…
— Это правда, Максим? – тихо спросила у меня мама. Как будто Олег мог в такой ситуации сказать неправду.
— Правда, – ответил за меня Сашка.
— Пирогов, а ты почему здесь?! Почему вмешиваешься во взрослые разговоры?! А ну‑ка марш домой! – взвилась директриса.
— Помолчите, Лариса Викторовна, – поморщилась как от зубной боли мама, – Саша, скажи, пожалуйста, только правду, прошу тебя, это было опасно?
— Что это значит – “помолчите”?! – опомнилась опешившая на секунду директриса, – Да как вы со мной разговариваете! Что это вы себе вообразили?! Привели с собой какого‑то тренера–бандита и решили, что можно хамить директору школы? Да вы знаете, с какой характеристикой мы выкинем вашего сына на улицу?!
— Опять угрозы, – констатировал Олег, – но на этот раз уже почему‑то не тюрьмой, а всего лишь характеристикой.
— Лариса Викторовна, – неожиданно подала голос молчавшая до этого наша “классная”, – характеристику пишет классный руководитель, то есть я. А я считаю Максима хорошим, добрым и справедливым мальчиком, и характеристику на него напишу соответствующую. Кроме того, я не вижу никаких оснований “выкидывать” Максима из школы. В отличие от Питналина…
— Светлана Васильевна, я бы на вашем месте вообще помалкивала, а не пыталась выгораживать своего ученика, которого вы воспитали бандитом! А классным руководителем девятого “Б” не сложно назначить и другого, более объективного учителя!
— И снова угрозы, – ухмыльнулся Олег, – видимо, это ваш любимый метод в педагогике и административной работе? А кстати, кто же всё‑таки воспитал Максима “бандитом”, я или Светлана Васильевна? Или, может, вы сами, школа‑то ваша? И в этой школе, как я понял, администрация вовсе не склонна осуждать тех, кто угрожает ученикам этой школы ножом…
— Лариса Викторовна, у меня есть ряд вопросов, – неожиданно перебила Олега мама, – Как так получается, что в руководимой вами школе моему сыну угрожают ножом, угрожают убийством? Какие меры администрация школы и конкретно вы приняли для того, чтобы впредь ничего подобного никогда не повторилось? Почему вы делаете всё, чтобы выгородить этого самого Питналина и оклеветать моего сына? Наверное, эти вопросы вам задавать бессмысленно, потому что я сегодня не услышала от вас ни единого слова правды. Поэтому я намерена задать эти вопросы в другом, как вы выражаетесь, месте и другим людям. Вы угрожали Светлане Васильевне, что отнимите у неё классное руководство и передадите его “более объективному учителю”. А по–моему Светлана Васильевна‑то как раз на своём месте! А вот на должность директора вашей школы, я считаю, просто необходимо назначить более объективного и порядочного руководителя!
Вот это да! Вот это мама! Я и представить не мог раньше, чтобы моя мама могла так разговаривать! Да ещё с кем! С грозной директрисой, перед которой учителя и родители, не говоря уже про учеников, просто трепещут! И директриса вдруг неожиданно испугалась! Она что‑то залебезила просящим, совершенно непохожим на свой, голосом. Но мама не стала её слушать, сухо попрощалась и пошла прочь от школы. Мы с Олегом и Сашкой пошли следом за ней.
Когда мы завернули за угол дома, мама неожиданно уткнулась Олегу в плечо и опять заплакала. Олег, я, Сашка стали говорить ей что‑то успокаивающее, но мама нас почти не слушала.
— Ой, Олег! Как страшно‑то! Что же это происходит, в школе мальчишку чуть не убили! Что же делать‑то теперь? Может, уехать нам надо куда‑нибудь подальше, чтобы эти бандиты Максима не нашли? Ведь они же не простят ему, ведь на самом деле зарежут где‑нибудь! Что же делать?! Помоги, Олег! Прошу тебя, умоляю! Никогда тебя ни о чём не просила! Скажи, что мне делать, чтобы Максима не тронули?! Пожалуйста, помоги! Поможешь? Правда? Пообещай, что поможешь!
Олег твёрдо и серьёзно пообещал свою помощь. Пообещал, что никто мстить мне не будет, он это жёстко проконтролирует. Сказал, что у него есть методы воздействия на эту малолетнюю шпану, и что хоть он никогда ими не пользовался… Тут встрял я и заметил, что и сам способен постоять за себя, и что никакого заступничества мне не надо. Мама прикрикнула на меня, чтобы я помолчал, но Олег серьёзно сказал ей, что Максим совершенно прав, что эта шпана не то, что мстить, обходить его теперь будет за километр. Но лишняя подстраховка тоже не помешает, и он, Олег, её обеспечит. Надёжно. Так что уезжать никуда не надо, всё будет хорошо, он, Олег, это твёрдо обещает.
Мама опять разрыдалась, на этот раз с облегчением и благодарностью. Она верила Олегу, знала, что если он что‑нибудь пообещал сделать, это можно было считать уже сделанным.
А потом… Потом было всё хорошо. Мама вернулась в свою школу проводить “продлёнку”, с которой отпросилась, чтобы проведать сына, у которого должна была сегодня состояться первая в его жизни серьёзная драка. Олег с Сашкой отвели меня домой. Встретившая нас Лапка бросилась меня обнимать и жалеть, но быстро успокоилась. Олег намазал мне лицо каким‑то гелем, заставил выпить какие‑то таблетки, поводил Камнем над левым, совсем заплывшим глазом. Я ещё порывался идти на тренировку, но Олег запретил, конечно, сказал, что как минимум неделю мне придётся отдохнуть.
Я спросил, есть ли сейчас у него время, и он ответил, что есть почти час, а потом надо будет бежать в клуб. Тогда я выпроводил слегка обидевшегося Сашку и рассказал Олегу всё, что узнал вчера от мамы. Олег выглядел очень мрачным и злым, но не перебивал. Молча сидел, машинально поглаживая устроившуюся у него на коленях Лаперузу, внимательно слушал меня. А потом ушёл.
Я очень боялся, что больше он к нам всё равно не придёт и не будет звонить. Но уже этим вечером Олег был у нас.
Мы всей семьёй бросились его встречать. И… остановились немного смущённые. Все, кроме Лапушки.
Наша кошка обычно с большой опаской относится к незнакомым людям, но Олега она ещё днём сразу и полностью признала своим. А сейчас, пока Олег разувался, вообще бесцеремонно запрыгнула ему на спину.
— Пуша! Что же ты делаешь, бессовестная кошка? Ты же девушка! А у девушки должна быть гордость! Разве можно прямо так сразу бросаться мужчине на шею?
— Да ладно, Марин, мы ведь уже знакомы с Лаперузой. Несколько часов. Так что – прочь условности, мешающие нам быть самими собой и радоваться жизни!
Олег взял Пушку на руки, принялся гладить. Лаперуза благосклонно заурчала.
Мама улыбнулась.
— Правда ведь, Олег, это же пушистое чудо! Не понимаю, как некоторые люди не любят кошек!
— Они, Маринка, просто не умеют их готовить… Ой!
Лапушка тут же укусила Олега за палец, которым он щекотал её за ухом. Совсем легонько, но вид у неё был при этом решительный и сердитый.
Олег со Светулькой расхохотались. А я принялся успокаивать любимую кошку.
— Пуша. Пушенька, Лапушечка! Олег Иванович просто пошутил! Не бойся!
Лаперуза с неподражаемым, истинно царским выражением возмущённо взглянула на меня. Я?! Боюсь?! Это я‑то не понимаю шуток?! Вот ещё! Всё я прекрасно понимаю! Но считаю, что в моём присутствии шутки о “приготовлении” кошек совершенно неуместны!
И Пушка на всякий случай, чтобы не было недопонимания, ещё раз цапнула Олега. И, посчитав, что инцидент исчерпан, вновь принялась самозабвенно мурлыкать, уютно расположившись у него на руках.
К Олегу тут же прилепилась Светулька. По молодости лет она почти так же быстро и легко, как Лапка, преодолела стеснение, “мешающее нам быть самими собой и радоваться жизни”. Доверчиво ухватив Олега за руку, она потащила его в комнату.
— Олег Иванович, а знаете, как нашу Лапку зовут?
— Я так думаю, что Лапку зовут Лапкой. Или я ошибся?
Светулька хохочет, совсем уже виснет на Олеге, счастливо заглядывая ему в глаза.
— Нет! А полное имя знаете?
— Ну… Вроде бы Лаперуза?
— Нет! А вот и нет! Лапку звать Лаперуза Светлановна! Вот!
И мы со Светулькой, то и дело перебивая друг дружку, взахлёб поведали Олегу историю второго рождения нашей Лапушки. Как три года назад в крещенские морозы зарёванная пятилетняя Светулька притащила домой найденного в снегу малюсенького закоченевшего котёнка. Найдёныш по всем признаком был не жилец, он уже не двигался и даже не пищал, мог только дышать, мучительно, задыхаясь от хрипов в крохотной грудке. Малышка умирала, но выбросить её назад на мороз у мамы не поднялась рука. Всей семьёй мы принялись бороться за жизнь маленькой Лапки. Принялись отпаивать из соски тёплым молоком, но Лапка ни в какую не хотела сосать, и мама вливала молоко ей в рот из ложечки. Лапка всё равно не могла глотать, молоко выливалось изо рта, но какие‑то капли, видно, всё‑таки попадали внутрь, потому что котёнок всё не умирал. Но глубокой ночью Лапке стало совсем плохо, и мама вызвала по телефону знакомого ветеринара. Ветеринар приехал заспанный и сердитый, но ни пол–словом не упрекнул маму, с Лапкой возился внимательно и долго, и малышке после его ухода стало немного легче.
Несколько дней и ночей подряд мы не оставляли Лапушку ни на минуту одну. Борьба за её жизнь была мучительной и продолжалась довольно долго. Но закончилась нашей всеобщей победой! И из жалкого заморыша выросла грациозная красавица. Пушистая, с удивительно мягкой блестящей бело–рыжей шёрсткой. Вернее, не заурядной рыжей, а изысканного абрикосового цвета… Неженка и чистюля, умная и добрая, привередливая в еде, озорная и всё на свете понимающая, знаток и любительница женской одежды (маминой и Светулькиной), которую ловко выгребает из “шкафоньера” и придирчиво разглядывает… Всеобщая любимица, свет в окошке, одним словом – Лапушка. А официально – Лаперуза Светлановна. А как же иначе? Если бы не моя сестрёнка, Лапке ни за что не пришлось бы родиться второй раз…
Лапка тоже внимательно слушала наш рассказ, время от времени подтверждающе мяукая, снисходительно позволяла Олегу гладить свою царственную шёрстку. Мама улыбаясь, молча смотрела на нас. Лишь когда рассказ закончился, спохватилась (“Ой, что же это я, сейчас чай поставлю”).
Потом мы все вместе пили чай с принесёнными Олегом конфетами и болтали о всяких пустяках. Лапка тоже сидела за столом, на коленях у Олега, деловито выклянчивая и себе что‑нибудь вкусное. Сразу после чая Светульку как самую малолетнюю и меня как пострадавшего в бою мама отправила спать. А сама ещё долго разговаривала с Олегом на кухне. В моей комнате, понятное дело, всё было слышно, но я не прислушивался. Ноги почему‑то буквально отваливались, глаза слипались, и в полудрёме я разобрал только, что Олег просит прощения у мамы за свой идиотизм, а мама у Олега – за свой. Мне было спокойно и хорошо лежать под их уютные разговоры, и я незаметно для себя заснул…
Кино
После драки с Тайсоном мама несколько дней не пускала меня в школу. Нельзя сказать, что я был очень уж недоволен этим. Мне действительно требовалась передышка, слишком большое нервное напряжение навалилось на меня в предыдущие дни, я чувствовал просто смертельную усталость.
После уроков приходил Сашка, сообщал последние школьные новости. Тайсон после той драки тоже не появлялся в школе, он, как и Питон, угодил в больницу. Олег осторожно попытался выяснить, что с ним, оказалось, что врачи и сами толком не знают. Никаких особых повреждений у Тайсона они не обнаружили, но он был заторможен, угнетён, часто падал в обморок, давление было низким и приходить в норму не хотело. Олег успокоил нас с Сашкой, сказал, что ничего опасного нет, просто последствия от моего “кумулятивного” удара наложились ещё и на его психологический надлом, эмоциональный срыв. Тайсон, как оказалось, совершенно не умел проигрывать. Через две недели, пообещал Олег, он будет в полном порядке. Внешне, разумеется. Внутренний надлом останется с ним навсегда.
А Питона выписали из больницы уже на следующий день. С рукой в гипсе. Обормот, как и предполагал Олег, только радовался тому, что ему можно теперь не писать. Угрызениями совести и прочими внутренними терзаниями он не очень мучился. В отсутствии Тайсона Питон попытался возглавить школьную шпану, но стать “ка–Питоном кабанды” ему не удалось. Без вожака шпана утратила монолитность, внутри неё происходили какие‑то сложные разборки, “передел власти”, произошёл раскол на несколько мелких групп. С крушением авторитета Тайсона авторитет его бывших “шестёрок” тоже сильно упал. Такого панического страха, как раньше, у ребят перед ними уже не было.
В школе меня считали уже не героем дня, а, как минимум, героем года. Пацаны из нашей школы ринулись было в зал к Олегу, многим захотелось научиться так же круто драться, как я. Но Олег никого почему‑то не принял, даже Славку, хотя я просил за него. Олег заявил, что делать набор в конце учебного года, перед летними каникулами он не будет, вот в сентябре, дескать – другое дело. Я почувствовал, что он темнит, что‑то не договаривает, но выяснять мне не хотелось.
Олег несколько вечеров подряд приходил к нам, очень старался выглядеть весёлым и энергичным, хотя я видел, что его что‑то сильно угнетало. Но это “что‑то” не было связано со мной или с моими родными. Он помирился с мамой и с отцом, стена взаимной обиды, стоявшая между ними, растаяла, они поняли и простили друг друга. Олег собирался, если всё, как он сказал, будет хорошо, тоже съездить в конце лета в Ригу в гости к отцу.
Традиционный выезд в Крым с детской группой на это лето Олег почему‑то отменил, заявил, что “в этот раз не получится”. Очень мне это не понравилось. С Олегом явно происходило что‑то не очень хорошее, но что именно, он, разумеется, не говорил. С чего бы это он стал делиться своими проблемами с сопливым мальчишкой! Он и ближайших своих друзей не очень‑то посвящал в свои дела.
Я сидел дома, залечивал свои синяки Камнем и мазями, принесёнными Олегом, болтал с забегавшим в гости Сашкой, читал, помогал по хозяйству маме, играл с Лапкой, возился со Светулькой, как обычно “рисовал” ей сказки. Старался успокоить маму, которая долго не могла придти в себя, всё боялась мести школьных “бандитов”.
А когда оставался дома один, брал в руки боккен. В рукояти которого оставался Камень, наполненный Лунным светом. Теперь Лунный свет жил и в боккене. А когда я начинал с этим боккеном танец, звенящий хрусталём свет постепенно наполнял и меня.
Помня о том, что произошло накануне драки с Тайсоном, я уже на загонял себя бешеной яростью, не давал разгораться внутри себя неистовому пожару, который сжигает всё, в первую очередь – своего хозяина. Теперь танцы были сдержанные и неторопливые. Я старался выполнять технику Шинато именно так, как и учил её выполнять мастер – без стремления убить. И при таком выполнении я в какой‑то момент начинал слышать внутри себя звон Лунного света. А потом – как на этот волшебный звон откликается сама Вселенная…
Ощущение было ни с чем не сравнимое. Это было как… Как разговор с Богом. Как молитва. Вернее – нет, не молитва. Олег говорил, что молитва – это когда ты что‑то просишь у Бога, говоришь Ему. А Он слушает. Тогда как при медитации – наоборот, ты слушаешь, что говорит Бог…
Но мои танцы с деревянным мечом не были ни молитвами, ни медитациями. Это было – как разговор. Как пение дуэтом. Я ничего не просил у Бога, мне ничего не было нужно от Него, я был и так бесконечно счастлив. Слишком затягивать этот разговор мне казалось кощунством. Поэтому, услышав ответ Вселенной, я тут же прекращал танец. И…
И сразу же становился к мольберту. Музыка Вселенной ещё продолжала звучать во мне, я слушал её и подхватывал ударами кисти.
Рисовал я “для себя”. Только для себя, пряча потом эти рисунки, не показывая их даже Сашке. И даже маме. Тема рисунков была одна и та же. Люба. Моя одноклассница. Наверняка даже и не подозревавшая, что я отношусь к ней как‑то по–другому, чем к остальным девчонкам.
Я и раньше пытался рисовать Любу, но получалось плохо. Когда занимался в художественной школе, педагоги утверждали, что у меня редкий талант, умение передать в рисунке не только внешнюю сторону натуры, но и её душу, внутренний мир. Но рисовать Любу по памяти у меня не получалось никак (а попросить её позировать я, естественно, не мог отважиться). Вернее, что‑то получалось, но это была не Люба, какая‑то внешне очень похожая на неё, но совсем другая девочка, и я безжалостно рвал те рисунки.
Теперь, когда что‑то изменилось, что‑то произошло со мной или с миром вокруг меня, рисунки Любы стали у меня получаться.
Мне теперь не нужна была натура. Достаточно было взять в руки боккен, вглядеться в глубь Камня, представить там Любу, и её образ вставал передо мной во всех деталях и подробностях. Живой образ. Эта воображаемая Люба (в отличие от настоящей) разговаривала со мной, шутила, смеялась, иногда слегка грустила, всё это – очень по–хорошему, по–доброму. Она была чистой и открытой, трогательно доверчивой со мной. И такой же она была на моих рисунках. Никогда у меня до этого не получались такие рисунки. Если бы эти рисунки увидел кто‑нибудь из моих прежних педагогов! Боюсь, у него случилась бы истерика от восторга. У меня самого перехватывало дыхание, сердце болезненно сжималось от нежности, когда я смотрел на мною же нарисованную Любу.
Но я никому не решался показать эти рисунки. Никому.
Это было как сатори, о котором, по словам Олега, невозможно кому‑то рассказать. Когда я рисовал Любу, а потом смотрел и не мог насмотреться на эти рисунки, я испытывал совершенно непередаваемый словами щемящий восторг, сладкую тоску, горькое ликование…
Потом звонил в дверь забежавший после школы Сашка, я торопливо прятал рисунки и шёл открывать.
Но Сашка – это Сашка. Он знает меня едва ли не лучше, чем я сам… И однажды, открыв Сашке дверь, я увидел рядом с ним и Любу.
Мой друг хотел тут же убежать, оставив нас наедине, но я взглянул на него с таким испугом, что он сразу всё понял и остался. И благодаря Сашке мы втроём долго и непринуждённо болтали о чём‑то, даже я что‑то такое остроумное говорил, хотя совершенно не помню, что именно. И Люба смеялась над моими остротами и смотрела на меня почти так же хорошо, так же доверчиво и весело, как и в моих грёзах за мольбертом. А Лапушка благосклонно взирала на нас с высоты холодильника и умиротворённо мурлыкала, она явно ничего не имела против появления в нашей квартире Любы.
Потом Сашка как бы между прочим предложил как‑нибудь всем вместе сходить в кино. И поинтересовался у Любы, как она к этому относится. Люба ответила, что относится положительно, она любит кино, но ходить туда ей приходится одной или с кем‑нибудь из подруг, никто из мальчишек её почему‑то не приглашает. Сашка с энтузиазмом заявил, что это недоразумение нужно срочно исправить. И что исправлять придётся Максиму, то есть мне, потому что ему, Сашке, его Наташка ни за что не простит, если он пригласит в кино какую‑нибудь другую девчонку.
Мне стало нехорошо от такой его бесцеремонности, от того, как он незаметно подменил свою же идею (против которой я ничего не имел) пойти в кино “всем вместе” совершенно другой, показавшейся мне тогда жуткой, – идеей, чтобы мы с Любой оказались в кино наедине. С бессильным ужасом я почувствовал, что щёки мои просто пылают, а я не в силах произнести ни единого слова. Не мог же я заявить, что отказываюсь пойти в кино с Любой! Тем более, что Люба явно обрадовалась Сашкиной идее и смотрела на меня с доверчивой надеждой.
И я, собрав остатки своего мужества, чужим, враз охрипшим голосом пробормотал, что‑то вроде того, что это было бы действительно неплохо.
А Сашка обрадованно стал по горячим следам ускорять события, делать их необратимыми. Он заявил, что сегодня Макс не может (не знаю, почему он был уверен, что лучше меня знает, когда и что я “могу” и что “не могу”), но вот завтра – вполне. И он тут же “вспомнил”, что завтра последний день идёт “Рассекая волны”, сам он этот фильм не видел, но слышал про него, что хороший, о большой любви. И он многозначительно, окончательно вгоняя меня в краску, посмотрел на нас с Любой. Я немного разозлился и сказал, что “подумаю”.
Сашка изумлённо вытаращился на меня. Люба, кажется, обиделась, хотя и не подала вида. Я проклинал себя за это сорвавшееся “подумаю”, но отступать было уже поздно. Ладно, может и к лучшему. Постараюсь узнать сегодня, что это за фильм. А завтра сам, без Сашки приглашу Любу.
Назавтра я собирался первый раз после пропуска появиться в школе. А в тот день Олег мне разрешил первый раз придти на тренировку.
Синяки у меня были уже почти незаметными. Но тренироваться в полную силу Олег мне пока что запретил. И поручил возиться с новичками, помогать им готовиться к их первой аттестации.
Потом я остался посмотреть следующую, “взрослую” тренировку, которую тоже сегодня проводил Олег. Это было здорово! С нами, малолетками, Олег всегда очень уж осторожничал. Со взрослыми, среди которых несколько человек были, как и сам Олег, с чёрными поясами, действовал он гораздо решительнее. Атаковали его иногда так, что у меня замирало дыхание, казалось, что Олег вот–вот пропустит страшной силы удар. Но Олег действовал уверенно и надёжно, движения его были изящными, но при этом тоже очень энергичными, стремительными и мощными. Атаковали Олега так жёстко просто потому, что все доверяли ему, были уверены, что он справится.
О том, что завтра мне предстоит первый раз в жизни пригласить в кино Любу, я вспомнил, когда тренировка уже закончилась, и я ожидал, когда Олег выйдет из душа. Было довольно поздно, но Олег всё равно собирался ненадолго зайти к нам. Он всё ещё беспокоился о маме, которая пережила мои разборки с компанией Тайсона гораздо болезненнее, чем я. И Олег “держал” её, успокаивал и подбадривал. Если бы не он, не знаю, что бы и было. Сейчас мама вроде бы пришла в себя, успокоилась, но Олег на всякий случай не спешил снимать с неё свою опеку.
Когда мы шли с ним к нашему дому, я спросил, видел ли он фильм “Рассекая волны”. Олег ответил, что видел. Сказал, что фильм – своеобразный, не для массового зрителя, но ему – понравился, даже очень. Я признался, что хочу пригласить на него свою одноклассницу. Олег как‑то странно посмотрел на меня и спросил, почему именно на этот. Узнав, что его порекомендовал Сашка как фильм о большой любви, Олег опять странно усмехнулся и сказал, что возможно Сашка и прав. Что фильм – действительно о большой любви, но при этом он довольно тяжёлый, явно не детский, и что хотя мы в нашем возрасте уже вовсе не дети, всё равно что‑то, возможно, в нём нас с Любой шокирует. И посоветовал, если мы всё‑таки пойдём на него, досмотреть до конца, не уходить в самом начале. Что после этого фильма мы, возможно, лучше станем понимать друг друга. Пересказывать сюжет он отказался наотрез.
На следующий день я первый раз после перерыва пошёл в школу. С порога почувствовал прикованное к себе внимание, и ребят, и учителей. И весь день был под прессом этого внимания к своей особе. Меня это, честно говоря, сильно раздражало, отравляло жизнь. Хотя никто не проявлял особой назойливости, не лез с расспросами, но в мою сторону постоянно смотрели. И мне долго не удавалось из‑за этого подойти к Любе, чтобы поговорить с ней. Поговорить, чтобы никто не мешал. Я улучил момент только в конце большой перемены.
— Ну как ты? Пойдёшь сегодня со мной в кино?
— Ну, я даже не знаю… Ты что, уже “подумал”? Уверен, что хочешь, чтобы я пошла? Не пожалеешь, что пригласил?
— Люб, ты не обижайся. Я хочу сходить с тобой. И не пожалею, правда. Просто я не люблю, когда кто‑то, даже Сашка, решает за меня, что я должен делать. Вот у меня и вырвалось это дурацкое “я подумаю”. Не сердись, ладно?
И Люба улыбнулась и кивнула! Весело и примирительно. Так же искренне и по–доброму, как в моих грёзах. Она не сердилась. И она согласна была идти.
Не знаю, как я досидел до конца уроков, помню только, что сгорал от нетерпения, и время тянулось бесконечно. Немного утешало, что сидел я по–прежнему рядом с Вовкой. Хотя “классная” Светлана Васильевна и сказала (виноватым голосом, из‑за чего мне захотелось провалиться сквозь пол), что разрешает мне вернуться на прежнее место, к Сашке, но я упрямо отказался и продолжал самоотверженно “нести наказание”. И почти неотрывно глядеть на Любу. Люба иногда поворачивалась и улыбалась мне, а я уже не отворачивался панически, а тоже улыбался, хотя и смущённо, в ответ. Иногда на меня бросал понимающие взгляды и Сашка. Кажется, и Светлана Васильевна наконец тоже всё поняла и больше не пыталась меня “амнистировать”…
Народу в кинозале было совсем немного, фильм был явно не из тех, которые собирают аншлаги. Рядом с нами никто не сел, и когда погас свет, мы с Любой оказались как будто одни в полутьме. Только мы и светящийся экран, всё остальное отодвинулось куда‑то очень далеко и стало несущественным.
Фильм действительно, как и предупреждал Олег, “шокировал” нас, причём первый шок мы испытали почти в самом начале. Ну, Сашка! Ну, Олег! Вот это “настоящая любовь”! А билетёрша куда смотрела, когда нас, таких сопляков пропускала?..
Когда на экране показывали интимные сцены, моё лицо так горело, что мне казалось, будто оно светится в темноте. Люба тоже явно была не в себе, сидела замерев, приложив ладони к щекам и не отрываясь от экрана. Но просто встать и уйти, увести Любу я не мог. И дело было вовсе не в совете Олега остаться до конца. Я тогда был ужасно зол на Олега, и мне плевать было на его советы. Просто я впал в стопор, и увести Любу мне казалось делом ещё более невозможным, чем остаться.
Вообще‑то я вовсе не был очень уж наивным и стыдливым. Доводилось до этого смотреть кое‑что и гораздо “жёстче”. Даже самую откровенную “порнуху”. Дома у некоторых моих одноклассников в отсутствие родителей иногда прокручивалось такое, что… И пару раз я попадал на подобные просмотры. Но одно дело –глазеть на постельные сцены в компании гогочущих пацанов, другое – наедине с Любой! С которой даже встретиться взглядом не мог без смущения. А сейчас!.. Стыдно было ужасно, как будто меня самого показывали на экране, занимающегося этим…
А потом началось самое страшное. По сравнению с которым тот шок от стыда, испытанный нами при показе интимных сцен, ничего уже не значил. Фильм, как сказал Олег, действительно был совсем не детским, но вовсе не только из‑за интима.
Большая любовь была не просто большой, она была болезненно большой.
Авария на буровой, несчастье с мужем главной героини, паралич, мысли о смерти… И уверенность несчастной женщины, что всё это – из‑за неё, что это Бог так своеобразно выполнил её дурацкую просьбу не разлучать её с любимым даже на короткое время. И её страшное решение искупить свою “вину”, спасти мужа ценой чудовищной жертвы.
Для меня самое жуткое и непонятное было то, что когда всё это случилось, то есть когда она была уверена, что это Бог в назидание ей изувечил её любимого, она всё равно продолжала с ним, с Богом, разговаривать.
Я подумал, а смог бы я так? И решил, что не смог бы. Такой подлости я бы не смог простить даже Богу. Я сидел и чувствовал, как трясёт вцепившуюся в мою руку Любу. Как самого меня тогда в Крыму, когда я вцеплялся в руку Олега. И я вспоминал горькие слова Олега, сказанные им тогда про Бога: “Кто мы для Него? Люди, созданные по Его Образу и подобию, или амёбы, пожирающие друг друга, пауки в банке, бактерии?.. Не знаю…”
Сколько ни умоляла главная героиня жестокого Бога, чтобы он пощадил её мужа, тот оставался неприступным. Только после того, как она, истерзанная маньяками, умерла, только тогда этот Бог “смилостивился”. И – чудовищная концовка: в небе звонят колокола, и исцелившийся, поднявшийся на ноги вдовец умилённо улыбается, слушая этот Божественный звон. Раздающийся в честь его самоотверженной жены.
Люба ещё в кинозале ухватилась за мою руку и стала плакать. И когда мы выходили, так и держала меня за руку и плакала, отворачивая покрасневшее, ставшее беззащитным лицо. Мне хотелось обнять её, но для этого надо было вырвать руку, поэтому я просто бубнил Любе что‑то успокаивающее.
Как я ненавидел в тот момент Сашку и Олега! И как был благодарен им!.. Мне казалось, что после этого фильма мы с Любой уже не сможем быть чужими друг другу. У нас тоже будет большая любовь. Но не такая трагичная, как в кино. Мы тоже оба будем готовы на любую жертву ради друг друга, но этих жертв не понадобится, всё у нас будет хорошо. Меня очень тянуло сказать всё это Любе. Но я не сказал, постеснялся…
Максим
Люба Озерцова
В Максима я влюбилась ещё в начале шестого класса. Сразу после того случая, о котором сам Максим наверняка сразу же забыл, а я буду помнить всю жизнь.
В тот день, в тёплое сентябрьское воскресенье, Светлана Васильевна вывезла наш шестой “Б” “на природу”, в парк на Острове. Мы очень весело проводили время, мальчишки бесились, бегали, боролись, кричали, слегка задирали нас, а мы, девчонки, не очень‑то от них отставали. Светлана Васильевна старалась нам не мешать, не останавливала наши шумные игры, только всё время просила, чтобы мы были “поосторожнее”.
Нам повезло с нашей “классной”. Не то, что “ашникам”. Тем досталась настоящая мымра, хоть и молодая. Как она ненавидела детей и школу! И свою судьбу, из‑за которой ей приходится в школе работать… Орала она так, что слышно было даже в нашем классе, через толстую стенку. Всё время вызывала родителей и только жаловалась, никогда ни про кого не сказала ни единого доброго слова, советовала родителям, даже требовала “срочно принять решительные меры”, иначе “будет поздно”. И некоторые родители – “принимали меры”, причём не только к мальчишкам.
Моя подруга с детского сада Оксана, попавшая в “А” класс, по секрету жаловалась мне и даже плакала, рассказывая, как ещё в прошлом году её мама по требованию “классной Мымры” первый раз в жизни взяла в руки ремень. Из‑за того только, что Оксана тихонько подсказала что‑то своему соседу по парте. И это вызвало истерику “классной”, вызов мамы и последующее “воспитание” дома ремнём. А мальчишкам, тем из‑за неё вообще доставалось дома очень сильно и часто. Неудивительно, что весь их класс всей душой ненавидел свою “руковоительницу”. Из кличек, которые ей придумывали, “Мымра” была, наверное, самой мягкой и приличной.
Наша Светлана Васильевна почти никогда на нас не жаловалась, родителей вызывала редко, даже не вызывала, а приглашала, и не записью в дневнике, а обычно по телефону. И в разговоре с родителями больше хвалила нас, рассказывала, какие мы способные, старательные и добрые, советовала родителям чаще нас, таких хороших, хвалить и не в коем случае не обижать. И мы, особенно девчонки, да и мальчишки тоже, старались ещё больше ей понравиться, стать ещё лучше, чем она о нас говорит.
Бывало, что и Светлана Васильевна повышала на нас голос, когда мы чересчур расходились (а это случалось, потому что её мы нисколько не боялись и чувствовали себя на её уроках “раскованно”). Но никогда не было такого, чтобы она орала на нас с ненавистью, как Мымра на своих “ашников”. Светлана Васильевна любила нас, даже когда мы баловались, и скрыть этого не могла, даже когда пыталась кричать на нас. Поэтому мы всерьёз никогда на неё не обижались. А она на нас – тем более.
Но директриса почему‑то считала именно Мымру образцовой учительницей и классной руководительницей, болеющей за дисциплину и успеваемость в своём классе. А наша Светлана Васильевна якобы “совсем нас распустила, всё добренькой хочет показаться”, и что мы “совсем встали на голову”. Хотя учились мы как раз гораздо лучше “ашников”, и учителя–предметники говорили между собой (а мы, естественно, слышали, разве от нас можно что‑то утаить), что в нашем классе “проводить уроки – одно удовольствие”. Тогда как класс “А” “приучен к палочной дисциплине, к окрикам и угрозам, и только их и понимает, а человеческие отношения с ними наладить невозможно”.
Мы любили выбираться куда‑нибудь с нашей “классной”, и ей, по–моему, тоже это нравилось. Вот и в то воскресенье было здорово, шумно и весело, тепло и солнечно – и на улице, и на душе. Но именно в тот день со мной едва не случилась беда. Когда я вспоминаю про тот случай, мне даже сейчас, спустя несколько лет, становится зябко и пусто внутри.
Мы всё время крутились неподалеку от Светланы Васильевны, рядом с ней было хорошо и интересно, она часто хвалила кого‑нибудь за ловкость или за что‑нибудь ещё, а кому не хочется в одиннадцать лет лишний раз услышать похвалу от любимой учительницы?
Я тоже почти не отходила от неё. Только раз, всего один раз отбежала в сторону, надо было отлучаться “в кустики”.
И столкнулась с маньяком.
Этот мужик давно уже, видно, наблюдал за нами, специально караулил в кустах, ждал, когда кто‑нибудь ему попадётся. Попалась я.
Он сграбастал меня за воротник и каким‑то жутким шёпотом приказал: “Тихо! Тихо, а то придушу. Пошли”. И повёл меня дальше в заросли, уводя от наших ребят, от Светланы Васильевны. И я пошла. Покорно переставляя ставшие слабыми и чужими ноги.
И в этот момент откуда‑то сбоку на нас вылетел Максим. И с ходу радостно заорал:
— Любка! А мы тебя ищем! Мы там ёжика нашли, почти такого же, как твой!
А потом громче:
— Сашка! Сюда! Я нашёл Озерцову!
И тут же появился Сашка и тоже радостно и громко заорал Светлане Васильевне, что “Озерцова нашлась”. Мужик как‑то незаметно, боком отступил в кусты и исчез. Мальчишки так ничего и не поняли, что происходило, сразу забыли про того мужика, и мы вместе побежали смотреть на найденного ёжика. Да я и сама тогда толком ничего не поняла, даже перепугаться как следует не успела. Только потом до меня стало доходить, от какой беды, сам того не заметив, спас меня Максим.
И я влюбилась в Максима.
Мне он ужасно нравился. Незаметный, скромный, очень добрый. Настоящий, не на показ, рыцарь. Другие наши мальчишки тоже в основном были хорошими, не злыми, но с нами, девчонками, не очень церемонились, могли запросто оттолкнуть, когда куда‑нибудь торопились, шутки ради дёрнуть за косичку, засунуть за воротник снежок. Максим никогда этого не делал. Ни со мной, ни с остальными девчонками. Да и не только с девчонками, он вообще никого никогда не обижал. Никогда не дрался, даже когда его задирали, хотя не был ни слабаком, ни трусом. Просто он, хоть и занимался уже тогда Айкидо, не любил драться, не любил бить людей.
Меня Максим совершенно не замечал. Ни меня, ни моей влюблённости. Я обижалась на него, даже плакала иногда потихоньку. Иногда мне очень хотелось признаться ему, написать записку, но я так ни разу на это и не решилась. В нашем классе не считалось зазорным написать мальчику записку с предложением “дружить”, девчонки часто писали такие записки и обсуждали друг с дружкой, кто из них кого из мальчишек “любит”. Но это больше было игрой, а у меня уже тогда всё было очень серьёзно, поэтому я никому своей тайной влюблённости в Максима не выдавала. Не решилась и ему признаться, хотя знала, что он бы ни за что не обидел меня, никому бы об этом не рассказал.
А сам он меня не замечал. В упор. Ни моих взглядов, ни попыток заговорить с ним о чём‑нибудь. Нет, он отвечал, по–хорошему отвечал, не отмахивался, но он ответил бы точно так же любой другой девочке. И мальчику. Я для него ничем не отличалась от всех остальных наших ребят.
Утешало меня тогда только то, что, по моим пристальным наблюдениям, не замечал Максим не только меня, никто вообще из девчонок пока не запал ему в душу. Пока.
И я страшно переживала, боялась, что когда‑нибудь у Максима проснутся чувства к кому‑нибудь, и этим, вернее этой “кем‑то” окажусь не я, а какая‑нибудь другая девчонка. Может быть – просто более смелая, написавшая, например, Максиму записку.
Так я и мучилась до самого восьмого класса. А в восьмом классе, когда после лета мы, загорелые, подросшие и сильно повзрослевшие, встретились в школе, Максим первый раз на меня посмотрел. Я давно, очень давно ждала и мечтала о таком его взгляде на меня, поэтому сразу его заметила. И с обмиранием тоже взглянула на него. А он…
А он, встретившись со мной взглядом, ужасно смутился и торопливо отвёл глаза. Какой же он ещё ребёнок, с нежностью и теплотой думала я о нём. Моя душа ликовала, мне хотелось летать от счастья! Максим меня наконец заметил! Самый лучший, добрый и чистый мальчишка на свете тоже влюбился в меня! Ну, может, пока ещё не совсем влюбился, но влюбится, обязательно влюбится! Такие взгляды просто так не кидают!
Максим действительно влюбился. В меня. “По уши”. Этого нельзя, по–моему, было не заметить. Но он, дурачок, думал, что этого никто не видит, и изо всех сил пытался скрывать свою влюблённость. И что самое интересное, этого действительно никто не замечал, а может, просто не обращали внимания. Кроме меня, конечно, и его друга Сашки.
Со мной Максим вовсе не стал больше общаться, скорее наоборот, меньше. Если раньше он не замечал меня и разговаривал столько же, сколько и со всеми другими, то теперь, наоборот, очень даже стал замечать и старался избегать общения. А когда ему это не удавалось, ужасно смущался, краснел и начинал говорить невпопад. О том, чтобы он пригласил меня в кино или на танец на школьной дискотеке, об этом я и не мечтала. Когда‑нибудь пригласит, обязательно пригласит, а пока мне было и так хорошо. Я знала, как он ко мне относится, и мне этого было пока достаточно.
Жаль только, что о том, что я его тоже люблю, он не догадывался. Вообще‑то он очень чуткий и внимательный, но тут как будто ослеп, а сама я так и не могла решиться рассказать ему о своей любви.
Теперь я уже не очень боялась, что Максима “отобьют” у меня. Он, как и я, явно был однолюбом. Если привязывался к кому‑нибудь, то раз и навсегда. Как к тому же Сашке. Или к своему тренеру по Айкидо. Теперь вот – ко мне… К тому же девчонки Максима не особенно замечали, был он тихим и скромным, а их больше интересовали “яркие личности”, “раскованные” мальчишки, такие, как Сашка. И то, что Максим был не слишком популярен у нас в классе, меня совершенно не огорчало. Он – мой. Он будет моим, только моим, и кого‑то лучше его мне не надо. Вернее, лучше и не бывает, не может быть.
Так и текло время. В сладких, согревающих душу мечтах, в ожидании, когда же Максим повзрослеет настолько, что станет смелее со мной, начнёт со мной разговаривать, признается в своей любви, и мне можно будет признаться в моей. Это было томительно, но очень хорошо – жить в ожидании будущего счастья и быть уверенной, что счастье обязательно наступит…
И всё моментально изменилось, когда в конце 9–го класса Максим совершенно неожиданно для всех подрался с этим отвратительным Бурым. И не просто подрался и побил его, а, как говорили, чуть ли не головой в унитаз засунул.
И некоторые считали, что это – из‑за нашей Лидки…
А эта стерва Лидка вовсе и не возражала против такой версии, многозначительно поднимала глаза к потолку и загадочно ухмылялась. Ей явно доставляло удовольствие, что “из‑за неё” произошла драка, о которой говорит вся школа. И что у этой драки обязательно будет продолжение, потому что Бурый — “шестёрка” самого Тайсона. Бурый был именно “шестёркой”, добровольным рабом, а вовсе не другом Тайсона. Но унизить раба означает унизить и господина. А позволить безнаказанно унизить себя Тайсон не мог.
Лидка прямо млела от всего этого кошмара, ей нисколько не было жалко ни Максима, ни Бурого. Бурого она вообще не очень‑то высоко ставила, только и думала, как бы “наставить ему рога”. Но ей это не очень удавалось. Ревнивый Бурый не спускал с неё глаз, а связываться с ним боялись. Поэтому все ребята как от огня шарахались от стервозной Лидки, старались её не замечать. Неужели Максимка, дурачок, связался с этой гадиной?
Я совершенно не верила в то, что Максим испытывал к Лидке какие‑то нежные чувства. Не потому, что считала, что в эту гадину Лидку невозможно влюбиться. Влюбился же этот Бурый, по–своему, конечно, гнусно как‑то, но всё‑таки влюбился. Просто даже и после драки с Бурым я видела, как Максим украдкой смотрит на меня. А на Лидку вообще не смотрит, она для него – пустое место, в этом я была абсолютно уверена, скрыть такое невозможно, тем более – Максиму, у которого все его переживания буквально на лице написаны.
Но все говорили, что Бурый затеял драку с Максимом из‑за того, что тот ходил с Лидкой в кино. А это вполне могло быть. Лидка могла запросто сама навязаться, а он ведь совершенно не умеет отказывать, тем более девчонке!
Лидка появилась в нашем классе года полтора назад, её перевели из “А” класса. Её мать заявила нашей директрисе, что из‑за постоянных истерик Мымры у её дочки всё время болит голова. Это заявление тоже вызвало истерику, на этот раз директрисы. Но Лидкину мамашу истериками не проймёшь (Лидку, кстати, – тоже, никакая голова у неё не болела, просто её мамаша не хотела, чтобы Лидка училась в одном классе с Бурым). Мамаша пригрозила директрисе, что будет жаловаться в “районо” и выше. А боязнь начальства у нашей директрисы – единственное слабое место, поэтому Лидку тут же перевели к нам.
Но и после этого “отношения” Лидки с Бурым вовсе не прекратилась. И сейчас эта гадина из‑за своего сволочного характера “подставила” Максима.
Что же теперь будет?! Ведь про этого Тайсона чего только не говорят! В основном – врут, наверное. Но что‑то ведь и правда, не зря же его так все боятся! Что же делать?! Ведь он может искалечить Максима!
Весь день я тогда сидела как на иголках и думала, думала, что же теперь делать. Максиму, я это видела, тоже было очень тяжело. Он держался, не подавал вида, но явно понимал, что ничего хорошего его впереди не ждёт. Вокруг даже спорили, на сколько недель уложит его в больницу Тайсон, успеет ли Максим выйти из больницы до экзаменов. Мне просто плохо становилось от таких разговоров. И самое страшное, что я ничего не могла придумать, как избавить Максима от этой беды. Рассказать Светлане Васильевне? Директрисе? Это Максима не спасёт, только хуже ещё будет, драку этим можно только отсрочить, самое большее – на пару дней, а потом они всё равно подерутся, и ненависть Тайсона только больше будет.
В конце концов я решила, что скажу тренеру Максима, Олегу Ивановичу, я его знала чуть–чуть, водила к нему в клуб своего братишку. Димка через две недели бросил занятия, лентяем оказался… А Олега Ивановича я хорошо запомнила. И сейчас решила, что он обязательно поможет, или хотя бы посоветует что‑нибудь. Ведь Максим – его ученик! И Максим очень привязан к нему, я это по его разговорам с Сашкой, обрывки которых иногда слышу, давно поняла. А чуткий и добрый Максим к плохому человеку не мог привязаться.
После уроков я, даже не заходя домой, отправилась в спортзал. Двери были ещё закрыты, Олег Иванович почему‑то задерживался. Шумные малыши гонялись друг за другом, на них не очень строго, больше для вида покрикивали заботливые бабушки. Засмотревшись на малышовую возню, я задумалась о чём‑то.
И невольно вздрогнула, когда сзади на плечо легла чья‑то рука.
— Ночной Дозор. Выйти из Сумрака!
Это был Сашка. Как это он умудрился подкрасться так незаметно?
— Дурак! Напугал ведь! Что ты припёрся сюда? Сегодня ведь “малышовый день“1
Сашка занимался здесь вместе с Максимом, но сегодня в самом деле Олег Иванович тренировал только самую младшую группу.
И вдруг я поняла, что Сашка “припёрся” сюда для того же, для чего и я.
А Сашка продолжал дурачиться, пытаясь за шутливым тоном скрыть тревогу. Которая терзала его ничуть не меньше, чем меня.
— Напугал, значит? Опасаетесь, значит, госпожа Озерцова, Ночного Дозора… Так, так… Странно это и наводит на некоторые размышления. О вашей второй, неафишируемой натуре…
— Балабол! Сашка, ты скажи лучше, ты тоже из‑за Максима пришёл? Ну серьёзно?
Спрашивать было не обязательно. И так было всё ясно. Не мог Сашка не попытаться выручить из беды друга. А иного способа выручить, чем поговорить с их с Максимом тренером, пожалуй что и не было.
— А если серьёзно, топай домой Любка. Тебя здесь только не хватало. Топай, не бойся. Я сам всё объясню Олегу.
— Он поможет, как ты думаешь?
— Обязательно. Не бойся. Я потом позвоню тебе. Давай, топай!
— Сашенька, ты только обязательно позвони, ладно? Не забудь!
И я “потопала”…
Но не сразу домой, немного отошла и незаметно вернулась. И увидела, как подошёл Олег Иванович, открыл двери зала, запустил малышню с бабушками и мамами внутрь, а сам задержался у входа и внимательно слушал Сашку, который что‑то говорил ему, размахивая руками. Потом он коротко что‑то ответил, улыбнулся, хлопнул Сашку по плечу и зашёл внутрь. У меня немного отлегло от сердца. Наверняка он пообещал Сашке, что поможет, значит так оно и должно быть.
А потом и Сашка позвонил, как обещал, подтвердил, что будет всё в порядке.
Но всё равно тревога у меня не прошла, завтрашнего дня я ожидала со страхом. Предстояла сложная контрольная по химии, но я так и не смогла подготовиться, ничего не лезло в голову. Какая там химия, когда Максиму грозит беда!
На следующий день я сразу заметила, что с Максимом что‑то произошло со вчерашнего дня, он внутренне как‑то неузнаваемо изменился, стал увереннее, сильнее, какая‑то отчаянность в нём появилась, азартная злость, чего раньше и в помине не было. Он уже не был тем ребёнком, каким был ещё вчера, даже после удачной для него драки с Бурым. Сегодня в нём чувствовалась настоящая мужская сила, грозная и суровая.
И мне неожиданно подумалось, что ещё неизвестно, кому именно грозит больница на несколько недель – Максиму или самому Тайсону.
Нельзя сказать, что меня очень уж обрадовали эти перемены в Максиме. Вместе с появлением особой внутренней силы у него как будто исчезло что‑то такое, что мне было очень в нём дорого. Раньше он был совершенно неспособен причинить кому‑нибудь боль, не мог ударить человека. А теперь – мог. Не любого, конечно, а только какого‑нибудь гада, только в драке, которой всё равно не избежать. Но мне было очень почему‑то обидно, что добрый и мягкий мальчишка не смог остаться таким и дальше, что ему пришлось научиться быть жестоким.
Я ругала себя за глупость, говорила себе, а что, лучше было бы, если бы он остался таким же безобидным и добрым, но инвалидом в больнице? Нет, конечно нет, это очень хорошо, что он почувствовал в себе силу.
Но мне всё равно было почему‑то обидно…
На большой перемене Максим неожиданно опять подрался. Не с Тайсоном, а с другим членом их шайки, с Питоном. Да так подрался, что пришлось вызывать для Питона скорую.
Это было совсем плохо. Я чувствовала, что к Максиму приближается беда. И ничем не могла ему помочь! Как назло, даже мобильник сегодня дома забыла!
Всё же нужно было что‑то делать. Я отпросилась на уроке алгебры “выйти” и побежала вниз, где дежурил пожилой охранник Виктор Семёнович, попросила у него разрешения позвонить с его мобильника. Я заранее была готова расплакаться, услышав отказ, но Виктор Семёнович, взглянув на меня, не сказав ни слова, протянул свой телефон.
Я позвонила сама себе, на собственный забытый дома телефон. Дома сегодня оставался братишка, он немного приболел (а может, и симульнул, с него станется) и отпросился у мамы не ходить в школу. Я слушала бесконечные длинные гудки, холодея от страха. А вдруг Димка не возьмёт мой телефон? А своего у него ещё не было.
Наконец в трубке раздался настороженный голос брата.
— Алё?
— Димка, Димочка, это я! Димулька, у меня просьба огромная к тебе, сделай, пожалуйста, это срочно!
— А что надо‑то?
Удивлённый Димка не спешил соглашаться, лентяюга и вредина он был тот ещё, чтобы вот так, с ходу, согласиться выполнить мою просьбу. Хорошо хоть, что вообще трубку не бросил. Но это могло случиться в любой момент.
— Димулечка, братик любимый! – отчаянно взмолилась я. – Ну пожалуйста! Я же тебя никогда почти ни о чём не прошу.
Брат, видимо, почувствовал, что я готова вот–вот разреветься, и ему стало меня жалко.
— Ну… Я постараюсь. Говори, что надо‑то. Да не верещи, всё сделаю, спокойно объясни только.
Я собралась с духом и как можно спокойнее попросила Димку найти старое объявление о наборе в секцию Айкидо, продиктовать номер телефона. Димка, молодчина, мгновенно нашёл и продиктовал. Даже ничего спрашивать на стал, хотя я до замирания сердца боялась, что он, решив, что его опять хотят запихнуть в секцию к Олегу Ивановичу, всё‑таки бросит трубку.
Теперь – самое главное. Слабея от страха, я набрала продиктованный братом номер.
Олег Иванович ответил сразу. И я шёпотом, чтобы Виктор Семёнович не слышал, рассказала про происшествие с Питоном.
Олег Иванович выслушал, поблагодарил, пообещал, что всё разузнает и примет меры, чтобы помочь Максиму и в этой проблеме. Потом он сказал, искренне так, тепло: “Спасибо тебе, Люба, хороший ты человек. Не переживай, всё будет в порядке”.
Только вернув телефон охраннику, я ахнула про себя. А откуда Олег Иванович узнал моё имя? Ведь я не представлялась. Узнал по голосу? Значит, запомнил голос ещё с того раза, когда в сентябре приводила к нему своего малого? Ну и память! Но ведь я и тогда, кажется, имя своё не называла…
В конце концов, продолжая уже на уроке размышлять над этим, я поняла, что он просто меня “вычислил”. И что про меня, про то, как относится ко мне Максим, а может, и как я отношусь к Максиму, он узнал от Сашки, этот‑то наверняка обо всём давно догадался и рассказал Олегу Ивановичу.
Но злости на болтуна Сашку я не чувствовала, на него вообще трудно было злиться, он, несмотря на все свои выходки, был такой же доброй душой, как и Максим. Не случайно они так крепко дружили. Я даже благодарность какую‑то к Сашке почувствовала. Теперь вот и Олег Иванович знает про меня, знает про моё отношение к Максиму. Только сам Максим пока ни о чём ещё не догадывается…
Сашка всё время шептался о чём‑то с Максимом, и Светлана Васильевна, проводившая урок, наконец не выдержала, сделала им замечание и даже сказала, чтобы Максим пересел к Сорокину. И Максим пересел! К Сорокину! Вместо того, чтобы просто извиниться! И теперь мне, чтобы увидеть Максима, нужно было поворачиваться назад, тогда как раньше могла смотреть на него хоть весь урок подряд.
Сначала я ужасно расстроилась. Но когда первый раз, не удержавшись, обернулась к Максиму, то встретилась с его взглядом. И Максим, как обычно в таких случаях, торопливо и смущённо отвёл глаза, сделал вид, что что‑то небывало интересное увидел в своей тетради. Он всё такой же! Робкий и чистый мальчик, что из того, что он так отчаянно и жестоко лупит эту шпану, которая сама же к нему привязалась! И пересел он из‑за меня! Чтобы ему удобнее было глядеть на меня!
И потом, сколько я ни пыталась себя сдерживать, ещё много раз оборачивалась, чтобы взглянуть на Максима, и на алгебре, и на других уроках (хорошо ещё, что не я одна, многие оборачивались посмотреть на героя дня). И сколько я ни оборачивалась, всё время встречалась со взглядом Максима. И он каждый раз смущался и утыкался в тетрадь. А у меня внутри теплело от нестерпимой нежности, а сердце сжималось от страха за него. Олег Иванович обещал, что всё будет хорошо, я ему верила, но всё равно было очень страшно…
А после уроков была драка… О которой ещё долго потом судачили в школе. Драка, после которой грозный Тайсон тоже попал в больницу.
Но и Максиму очень сильно досталось. С виду – даже гораздо больше, чем Тайсону. У Тайсона ни одного синяка на лице не было, а на лицо Максима страшно было взглянуть. Просто распухшая залитая кровью маска, а не лицо… Я близко не стала к нему подходить. Вряд ли бы ему понравилось, если бы девочка, на которую он так смотрит, увидела его страшно избитым и шатающимся от слабости. Ему, как и любому мужчине хотелось, конечно, всегда выглядеть сильным, особенно в глазах любимой…
Сашка, молодец, ни на шаг не отходил от Максима, поддерживал его, отгонял чересчур любопытных. Когда они с Максимом пошли домой, им прямо возле школы вышли навстречу мама Максима и Олег Иванович.
Бедная тётя Марина! Даже не представляю, что она пережила, увидев сына таким. Я наблюдала за ними издалека, меня никто, кроме Олега Ивановича, не заметил. Олег Иванович поговорил о чём‑то с Сашкой, потом стал успокаивать маму Максима.
А потом к ним притопала директриса… С нашей “классной” и завучихой. Противный голос директрисы был такой пронзительный, что даже я слышала кое‑что. Ох и сволочь директриса! Как она старалась вообще добить маму Максима! Хорошо, что Олег Иванович был рядом…
А когда Максим с мамой, Олег Иванович и Сашка ушли, гадина–директриса накинулась на нашу Светлану Васильевну. Ей просто обязательно надо было хоть кого‑нибудь довести до нервного срыва! Не вышло одного – так другого! Иначе эта жирная хавронья просто лопнула бы от злости! И Светлану Васильевну она всё‑таки довела до слёз! И ушла, немного удовлетворённая. А я подбежала к нашей “классной” и стала пытаться утешать её.
— Светлана Васильевна! Ну не надо! Ну что вы расстраиваетесь из‑за этой… дуры!
Я вообще‑то хотела употребить словцо покрепче, чем “дура”, но Светлана Васильевна ужаснулась и этому слову. Как будто директрису можно умной назвать! Хотя, пожалуй, всё‑таки можно. Сволочь она, гадина, садистка, фашистка, но явно не дура. Это я – дура…
— Любочка! Что ты такое говоришь! Разве можно так про взрослого человека! Лариса Викторовна вовсе не дура…
— Зато – сволочь!
— Люба!! Немедленно прекрати! Ну нельзя же так! Ты вроде утешить меня хочешь, а ещё только хуже делаешь… Господи! Что же это за жизнь такая…
И Светлана Васильевна ещё сильнее заплакала. Я обняла её и тоже заплакала, уговаривая, чтобы она перестала. А она – меня… Так мы стояли в обнимку и ревели. Долго ревели. Но потом я немного успокоилась, стало легче. Светлане Васильевне – вроде тоже.
А потом… А потом она стала меня воспитывать, объяснять, какая директриса замечательная и как она хочет, чтобы всё в школе было хорошо, поэтому она и строгая, поэтому иногда и ошибается.
Я стояла и кивала. Спорить было бесполезно. И зачем только взрослые врут? Даже такие хорошие, как Светлана Васильевна? Даже когда сами же и не надеются, что в это их беспомощное враньё хоть кто‑нибудь поверит.
Враньё, везде враньё. Нельзя подросткам называть взрослых сволочами, даже если те другого названия ну никак не заслуживают. А почему нельзя? Таких невежливых подростков надо обязательно воспитывать, объяснять им, что они не правы. Для чего это надо? Зачем, кому это нужно, чтобы Светлана Васильевна врала мне, а я ей кивала, чтобы не обидеть, то есть тоже врала, что соглашаюсь с ней? Зачем нам врать друг другу, отлично зная друг о друге, что мы врём? Из‑за вежливости? Но почему вежливость обязательно должна быть лицемерной, лживой?
Но вот “воспитательная беседа” была наконец закончена, Светлана Васильевна облегчённо вздохнула (всё‑таки нелегко её было заставлять себя врать) и попрощалась со мной.
А я побрела домой… Вроде бы всё закончилось относительно хорошо, но на душе было почему‑то ужасно паршиво. Всякие мысли нехорошие в голову лезли. Что будет с Максимом? Со Светланой Васильевной? А вдруг Максим меня разлюбит? Раньше‑то наши девчонки его и не замечали, а сейчас он – в центре внимания, не только нашего класса, а и всей школы… Эта противная Лидка явно приставать к нему начнёт, ведь как ни крути, всё из‑за неё началось… Она уже сегодня всем уши прожужжала, что Максим “дерётся за честь дамы”.
На Лидкины слова никто особого внимания не обращал. Какая там “дама”, какая там у неё “честь”! Да и не из‑за неё вовсе Максим дерётся, а просто пристают к нему, вот он и отбивается…. Но как сам‑то Максим к этим Лидкиным словам отнесётся? Ведь он же просто не сможет отмахнуться и послать подальше, даже Лидку не сможет! Вдруг ей удастся закрутить Максиму голову, убедить его, что он её рыцарь, значит должен и дальше защищать её “честь”, быть с ней…
Думать об этом было просто невыносимо, но и не думать я не могла. Хорошо ещё, что дома был Димка, и поэтому всё, естественно, было перевёрнуто кверху дном. И пока я ругалась со своим малым и наводила порядок, хоть немного отвлеклась от тревожных мыслей.
На следующий день в школу не пришли ни Максим, ни Тайсон. Тайсон был в больнице, Максим – дома. Девчонки судачили на переменах обо всём этом и наперебой признавались друг дружке, как они давно любят Максима! Чуть не до ссор иногда доходило, когда выясняли, кто из них раньше в него влюбился и потому имеет на него больше прав. Прямо как в очереди какой‑нибудь, кто раньше занял… Лидка ходила с гордо поднятой головой и презрительно поглядывала на девчоночью “очередь”, иногда делая какое‑нибудь ехидное замечание типа: “Любите‑то вы его все, а дрался он из‑за одной меня…”
Только я одна, дура, молчала… А что бы я могла сказать? То же самое, что и все, что давно люблю Максима?
После четвёртого урока у меня состоялся неприятный разговор с Оксаной. Оксанка, наверное, была единственным человеком, которому я давно уже призналась в своей любви к Максиму. Училась она в 9–м “А”, вместе с Бурым. Некоторые девчонки из 9–го “А” тоже вступили в борьбу “за право обладания” Максимом, но Оксанка в этом не участвовала. Из‑за этого я к ней какую‑то даже благодарность почувствовала, она мне как будто ещё ближе стала.
Поэтому я не стала её перебивать и отмахиваться, когда она трагическим голосом попросила разрешения “дать мне совет”. Ужасно не люблю, когда мне “советы” дают, особенно когда при этом так жалеюще и одновременно требовательно на меня смотрят. Дескать, у тебя ужасно всё плохо, и ты, дура, совершенно с этим не сможешь справиться без моего мудрого совета, попробуй только откажись его выполнить, кровная обида будет на всю жизнь… Поэтому я стараюсь всегда избегать выслушивать советы, но Оксанку я решилась выслушать.
Оксанка только усилила мои тревоги и подозрения.
— Идиотка ты, Любочка…
— А ты – змеючка, Оксаночка! Почему это я идиотка?
— Потому что только полная идиотка может своё счастье прокакать! За твоим Максом все школьные метёлки в очередь встали, а ты ухо об ухо не ударила…
— А что я могу сделать?
— Ты? Ты, Любочка, пожалуй, ничего не можешь. Но если бы ты была не такой идиоткой, то стала бы драться за Макса.
— Драться? В каком смысле? С кем драться?
Оксанка закатила глаза, вздохнула тяжело от моей непроходимой тупости. Но она считала меня, тупицу, своей подругой. Поэтому, набравшись терпения, принялась объяснять.
— Драться, Любаша, надо со всеми! Со всеми, кто на Макса облизывается! А начать надо с Лидки! Эта сучка на всё пойдёт, чтобы Максовой тёлкой стать! Она и в постель его затащит, ей такое не впервой! Очень даже не впервой…
Оксанка очень пристально посмотрела мне в глаза, желая удостовериться, что моего скудного умишка хватило, чтобы осознать всю серьёзность нависшей угрозы. Я еле дышала, как вздёрнутая на крючке рыба, Оксанка удовлетворённо кивнула и продолжила:
— А после постели – всё, Максим окажется “на крючке”, и Лидка эта умрёт, но с крючка его не отпустит. Что угодно сделает, беременностью будет шантажировать, угрожать, что с собой покончит. Да ты же Лидку не хуже меня знаешь!.. Что? Максим откажется ложиться в постель к Лидке?! Ну ты, мать, совсем свихнулась от переживаний! Да какой же парень от этого откажется?! Разве что дефективный какой‑нибудь…
— Ты врёшь всё! Максим – не предатель! Он умеет хранить верность!
Оксанка посмотрела на меня как на безнадёжно больную. Со смесью жалости и брезгливости.
— Верность? Какая верность‑то?! Кому?! Да он хоть знает, что ты по нему сохнешь? Ты ведь, дура, так до сих пор ничего ему и не сказала! Он тоже по тебе сохнет? Ну, допустим. И ты что, думаешь, надолго его хватит? Тем более, столько готовых “утешить” его вокруг появилось! Думаешь, Лидка парня “утешить” не сможет?..
Я разрыдалась, не выдержала. И чем больше пыталась сдержать слёзы, тем сильнее они лились.
— Ну, не реви! Не реви, дура, я сказала! Как “что делать”?! Да я же сказала, что! Разинь уши пошире, последний раз повторяю! Драться! В каком смысле? В прямом! С Лидкой – в прямом! Что значит, “не умею”? Да тебе и не надо её в больницу отправлять, морду поцарапай ей, да волосы чуть–чуть повырывай, с неё и довольно будет! Наглость её – только до тех пор, пока на кого‑нибудь наглее себя не нарвётся!
— Я – не наглее её…
Оксанка аж покраснела от негодования. И от брезгливости, которая явно пересиливала уже жалость ко мне.
— Ну ты и ду–у-у–ра–а!.. Ладно, скромница ты моя ненаглядная, я пошла, уговаривать тебя не собираюсь. Всё. Не говори только потом, что тебя не предупреждали…
А на следующей перемене я и в самом деле подралась с Лидкой. В самом деле вцепилась в волосы и изодрала в кровь её смазливую “морду”. Не знаю, Оксанкин ли разговор на меня так подействовал или я и без этого разговора тоже бы не выдержала, услышав, как Лидка с гнусной улыбочкой принялась рассказывать про свои планы “навестить” сегодня Максима. И “заодно проверить, каков он в постели”.
Девчонки с округлившимися от испуга глазами молча слушали эти Лидкины слова. Всё‑таки нам ещё даже пятнадцать не всем исполнилось, таких “прошедших огонь и воду”, как Лидка, больше у нас в классе и не было ни одной. Поэтому все “влюблённые” разом умолкли, когда слово взяла “опытная мадам”. И я тоже молчала. А потом так же молча неожиданно даже для себя бросилась на Лидку…
Девчонки нас тут же растащили, но “фэйс” Лидке я успела покарябать. А через минуту, когда я только–только переставала реветь после драки, ко мне подлетел красный от ярости Бурый и грубо рванул за локоть.
— Тебе что, курица, жить надоело?! Может тебе…
Чем именно собирался мне угрожать Бурый, договорить он не успел. Сашка, тоже оказавшийся рядом, молча развернул его за плечи к себе спиной и очень сильно ударил коленом под зад. Так, что Бурый полетел головой вперёд и едва устоял на ногах. Он яростно обернулся и… тут же остановился. Как будто укололся о Сашкин взгляд. И вся его ярость тут же сдулась, как воздух из проколотого шарика.
Все знали, что Сашка занимается Айкидо вместе с Максимом и, значит, тоже, наверное, умеет драться. Сашка, правда, ещё ни с кем не дрался всерьёз. Но так ведь и Максим тоже до позавчерашнего дня не дрался! Но Бурый, мне кажется, испугался не только Сашку. Наверняка он вспомнил, что Сашка – друг Максима. Не “шестёрка”, а именно друг. А Максима шпана опасалась теперь не меньше, чем своего бывшего вожака, свергнутого Максимом. И задевать друзей Максима, Бурый это мгновенно понял, было ещё опаснее, чем самого Максима…
Сашка ещё добавил Бурому страху, начав разговаривать с ним издевательски–участливым тоном:
— Что? Ты что‑то хочешь мне сказать? Нет? А может, Любе что‑то хочешь сказать? Тоже уже ничего не хочешь? Точно? А то – говори. Я внимательно выслушаю. И отвечу. Может, ты чем‑нибудь недоволен? Ты не стесняйся, если недоволен, то так и скажи, дескать, “Саша, я недоволен, что ты ударил меня коленом по жопе, прошу тебя, никогда не делай так больше”. И я тогда не буду больше бить тебя (коленом по жопе). И постараюсь сделать так, чтобы ты был всем доволен. На всю оставшуюся жизнь. Уже и так всем доволен? Точно? А то – смотри, обращайся, если что. Чем смогу – помогу.
Бурый ушёл, затравленно оглядываясь, как побитая собака. А Сашка сказал мне, чтобы я ничего не боялась, Бурый больше не сунется. И что я – молодец, что он и не знал даже, что я так лихо драться умею. И уже серьёзно сказал спасибо, что я помогла избавить его друга от проблем с надоедливой Лидкой.
Откуда только он узнал про “проблемы с Лидкой”? Неужели от кого‑то из девчонок? Очень даже может быть. На просьбу “Сашеньки” рассказать что‑то мало кто из девчонок не откликнется…
А потом Сашка во всеуслышанье заявил (Лидка, всё ещё ревущая из‑за своей попорченной морды и из‑за трусости Бурого, тоже слышала), что к Максиму пока приходить домой будет только он, что нечего тревожить человека зря. И спросил, есть ли у кого‑нибудь возражения. Точно таким же внимательно–участливым тоном, каким спрашивал у Бурого, доволен ли тот ударом “по жопе”. Возражений не было. Ни у кого. В том числе и у Лидки.
Ещё через пару дней Сашка потихоньку сказал мне, что завтра Максим, скорее всего, придёт уже в школу, хотя синяки ещё не прошли. И спросил, не хочу ли я проведать его сегодня?
Я – хотела, очень хотела. Но было страшно в этом признаться. Даже Сашке. Но он – молодец, не стал дожидаться, пока я справлюсь со своими терзаниями, сказал, что решено, сразу после уроков идём. Что это – ненадолго, с голоду умереть не успеем, а если что – Максим “покормит чаем”.
И мы пошли. И пили чай, и разговаривали, все втроём. Даже Максим, сначала как обычно засмущавшийся, потом разговорился и болтал не меньше меня и Сашки. И пушистая бело–рыжая красавица–кошка, ласково урчала для нас с холодильника.
Было хорошо…
А на следующий день был подстроенный Сашкой поход в кино…
Бедный Максим! Что ему пришлось пережить! Ну, Сашка! Неужели он видел этот фильм и специально нас на него направил?! С него станется и такое, он сторонник “радикальных методов преодоления стеснительности”. Да и в самом деле, посмотреть с девчонкой такой фильм и после этого бояться встретиться с ней взглядом… Это было бы уже просто смешно.
Фильм был хороший (несмотря на постельные сцены), но какой‑то очень уж жестокий, тяжёлый. Я в конце даже не выдержала, заплакала от этой беспросветной жестокости, жестокости всех, даже Бога… Вернее, не самого Бога, конечно, а каким представляла Его главная героиня.
Я чувствовала, что Максиму всё время хочется обнять меня. Чтобы успокоить, чтобы мне не было так страшно. Может быть, он и решился бы, но я, дура, от страха вцепилась в его руку и не отпускала до самого конца. А вырывать руку он, естественно, не стал.
Я плакала и когда мы вышли из зрительного зала. Но, странное дело, вместе со слезами быстро ушло напряжение, страх, и стало хорошо и светло на душе. Я была благодарна Сашке, что он направил нас на этот фильм. После этого фильма, после того, что мы вместе с Максимом увидели и пережили, я чувствовала, что мы уже стали совсем не чужие друг другу. Я чувствовала, что теперь Максим – действительно мой, и уже никакая Лидка его не сможет отнять у меня…
И потом всё было хорошо до самого конца учебного года и начала экзаменов. Мы с Максимом стали сидеть за одной партой, часто ходили куда‑нибудь: в кино, на выставки, просто гуляли, тем более, что вечера уже были по–летнему тёплыми. Мы говорили с ним и не могли наговориться, как будто восполняли то своё молчание, которое длилось так бесконечно долго.
Нельзя сказать, что стеснительность Максима совершенно прошла. Хотя мы чувствовали себя друг с другом гораздо свободнее, и Максим уже не боялся оставаться со мной наедине, но, например, поцеловать меня он так ни разу и не решился, хотя я видела, как ему этого хочется.
Но я не расстраивалась, не подгоняла события, мне было и так хорошо. Хорошо было быть рядом с ним, говорить ему что‑нибудь, не бояться даже какую‑нибудь чушь сказать, знать, что он всё равно внимательно выслушает и не будет смеяться. А если и засмеётся, то совсем не обидно, а так, что я тоже буду до слёз хохотать над собственными словами.
А совсем незадолго до экзаменов он решился показать мне свои картины, на которых была… я. У меня просто язык отнялся от восхищения. Мне даже страшно стало, какой он, оказывается, талантливый, и как, оказывается, он меня любит. Что любит, и любит сильно, по–настоящему, это я давно знала, но что так…
Максим ужасно много знал всякого интересного, рассказывал мне о прочитанных книгах, разные красивые легенды, сказки. Много рассказывал про летние лагеря в Крыму, про походы с Олегом Ивановичем, про Море, песни Барда. Про Бухту.
Я попросила как‑то показать фотографии Бухты. Максим уже полез за фотоальбомом, но потом поставил его на место. Сказал, что понять, какова эта волшебная Бухта, по фотографиям невозможно.
И Максим, вдохновившись, тут же нарисовал Бухту. Прямо у меня на глазах. Быстрыми, размашистыми ударами кисти. И я видела, как на холсте возникало Чудо.
Сначала не было видно ничего, кроме беспорядочных мазков, цветового хаоса, какой‑то грубой, как мне показалось, мазни. Но Максим продолжал невероятно быстро работать, увлечённо выписывая всё новые и новые детали. И вдруг исчез холст, а я услышала, как, ударившись о прибрежные скалы, певучими звонкими ручейками рассыпалась морская волна, увидела, как закатное солнце ярким взрывом вырвалось из плена набегающих на него облаков…
Волшебной была не только Бухта, нарисованная Максимом, волшебной казалась сама картина.
Причудливые облака на тревожном закатном небе виделись одновременно грозными, неприступными скалами, обрывистыми утёсами. И не только виделись, но и были. И с этих фантастических облачных утёсов низвергались в море кипящие, белые от пены водопады. У подножия сказочных скал виднелась скрытая дымкой какая‑то растительность. Она как будто парила прямо в небе, отделённая от моря пустотой, за которой очень далеко тоже были облака, но уже совсем другие… А облака–скалы, громоздящиеся над Бухтой, казались и чудовищно тяжёлыми, каменно–твёрдыми, и в то же самое время невесомыми, летучими, мягкими как пух. В одной из небесных скал–облаков была видна сквозная арка, через которую вырывался бешеный водный поток, а остроконечная вершина этой скалы, уходящая высоко в небо, венчалась языком пламени. Это облако было не только скалой, это была ещё и гигантская свеча, парящая в предгрозовом небе!
В этой картине сошлось множество совершенно разных миров, фантастических реальностей, которые причудливо переплелись друг с другом, образовав сказку. Прекрасную и тревожную.
Мне показалось, что если долго смотреть на нарисованную Максимом Бухту, можно оказаться ТАМ, в одном из этих миров, раствориться в этом чарующем, неуловимо гармоничном хаосе мироздания.
Я сказала об этом Максиму. А он как‑то странно взглянул на меня. И пошутил, что, возможно, это вовсе не показалось мне, а так на самом деле и есть.
На миг мне стало жутковато. Даже страшно. За Максима. Который, очень уж серьёзно говорил о том, что действительно можно ступить на перекрёсток миров и оказаться где‑то очень далеко.
Потом он засмеялся, наваждение схлынуло, и я тоже засмеялась над его шуткой. С облегчением.
Но какой‑то осадок, какая‑то тень той внезапно повеявшей от картины жути всё же осталась, не развеялось до конца.
Потом про этот случай я забыла. Почти забыла. Кто бы мог подумать, что это так серьёзно…
У нас ведь и после этого случая с нарисованной Бухтой всё шло хорошо.
До того самого момента, когда эта дура Оксанка уговорила меня, чтобы я познакомилась с Кириллом. Вернее, дура – не она, а я. Из‑за того, что дала себя уговорить…
Я, идиотка, похвасталась Оксанке, как хорошо мне сейчас с Максимом. И та опять завела старую свою песню, что за любовь, за любимого надо если не драться, то бороться. С кем? А неважно. Но бороться надо.
Что Лидку я от Максима отвадила – молодец. Но это – только начало борьбы. Иметь такого парня, как Максим, – дело очень трудное и рискованное, сама знаешь, сколько вокруг кобыл, которые только и метают о том, как бы его окрутить. Поэтому за любовь Максима надо бороться. Что значит “не с кем”? Это сейчас, может быть, не с кем. А что будет завтра – этого даже он не знает, а ты – и подавно. Ты что, мать, себя такой неотразимой считаешь, что твой Максим и не взглянет ни на кого, кроме тебя? Ещё как взглянет, даже и не сомневайся! Ещё локти кусать себе будешь, что меня не послушала! Что значит, “что делать”? Я же тебе только об этом и талдычу! Бороться, Любаша, бороться! Опять заладила своё “с кем?”. Не “с кем”, а “за что”! За любовь! Чтобы она не угасла! Сделай так, чтобы он поревновал немного, помучился! Что значит, “не хочу, чтобы мучился”? А потерять его хочешь? Не бойся, ничего с ним не сделается, мужики только тогда любить и начинают, когда ревность почувствуют!
Я хотела было спросить у Оксанки, давно ли это она в “мужиках” так хорошо разбирается. Но промолчала. И так было ясно. Слова матери своей она повторяла, а у той опыт действительно был. У Оксанки недавно появился новый “папа”, уже четвёртый по счёту. И мама её была уверена, что мужиков она знает хорошо…
Ох, как не хотелось мне слушать Оксану! Как тяжело было на сердце, будто оно уже тогда беду почувствовало! Но я, дура, не стала слушать своё сердце. Потому что казалась Оксанка мне ужасно умной и один раз уже выручила своим предупреждением насчёт Лидки. Ведь даже представить страшно, что бы могло быть, если бы не вцепилась я тогда в рожу этой подлюки Лидки …
В общем, послушалась я Оксанку. Дала познакомить себя с этим самым Кириллом, её двоюродным братом.
Кирилл был старше нас на три года, уже успел закончить школу, поступить на философский факультет университета и поучиться там полгода. Потом, хоть и учился он платно, его выгнали “за академическую неуспеваемость”. Оксанка говорила, что это потому, что ему все завидуют, даже преподаватели, которых он гораздо умнее всех вместе взятых. Он и в самом деле выглядел ужасно взрослым и умным, очень увлекался всякой “эзотерикой” и мог часами говорить о всяких неизвестных официальной науке, но хорошо известных ему, Кириллу, вещах. Не знаю, вправду ли он такой гениальный, но в разговорах он в самом деле просто подавлял меня своей эрудицией.
И Кирилл прицепился ко мне как клещ. Не знаю, зачем уж я нужна была ему, такая соплюха малолетняя, может и правда, как говорила Оксанка, тоже влюбился в меня. Не знаю… Я‑то его точно не любила, даже наоборот, боялась, что ли. Он был какой‑то… Неуютно с ним было. Не то, что с Максимом. Максим старался, чтобы мне рядом с ним было хорошо, а Кирилл старался высмеять, обидно и зло, моё “женское” скудоумие. И вёл себя он так не только со мной, это было сутью его натуры – всё время стараться возвыситься за счёт унижения других.
Кирилл стал провожать меня после школы, помогать готовиться к экзаменам. На самом деле он только мешал, рядом с ним я чувствовала себя безнадёжно тупой, и даже тот материал, который вроде бы хорошо знала, после его объяснений становился совершенно непонятным.
Я могла бы, если бы очень захотела, отвязаться от Кирилла, но я, дура, продолжала слушать Оксану, которая говорила, что всё идёт отлично, Максим мучается и любит всё сильнее и сильнее…
Максим и правда ужасно мучился. Но ничего не делал, чтобы “отбить” меня у Кирилла. Совсем ничего. Ни полсловечка упрёка мне. Ни малейшей попытки поставить на место совсем охамевшего с ним Кирилла, который только что прямым текстом дураком его не называл.
Меня даже зло взяло, ну не умеешь с ним спорить, так побил бы его, что ли! Максим, хоть и был на три года младше Кирилла, вполне бы с ним справился. Но Максим даже не пытался хоть что‑нибудь сделать. До той самой проклятой вечеринки в его квартире…
Решение
Максим Сотников
В тот день, вернее в ту ночь, я принял наконец решение. Решение вступить в бой с этим Любиным ухажёром.
Я долго не мог на это решиться. Мне казалось, что Люба должна была сама с ним разорвать отношения, никакой симпатии к нему она не испытывала, это было совершенно ясно. Непонятно было, зачем вообще она с ним связалась. Просто он прилип, а у Любы не хватило смелости отшить его? Да нет, не похоже что‑то. Кем–кем, но трусихой Люба не была никогда. Не то, что я… Но почему тогда? Почему?..
Неизвестность меня страшно угнетала. Именно неизвестность, а вовсе не ревность. Если бы Люба и правда полюбила его, тогда, может быть, появилась бы и ревность. А так меня просто мучил страх. За Любу, за себя, за нас, за нашу любовь. Что‑то происходило, но я не мог понять, что, хотя наверняка разгадка находилась где‑нибудь на поверхности. Может, я обидел чем‑нибудь её?.. Да нет, вроде бы нет… Хотя – как знать…
Глаза мне открыл Сашка, не выдержавший моих переживаний. Сказал мне для начала, что я полный дурак. С этим я не стал спорить, но попросил объяснить, в чём именно это выражается. И Сашка стал объяснять.
Он был уверен, что Люба, сама ли, или по совету какой‑нибудь дуры–подруги, решила устроить мне проверку. Проверку моей любви. Узнать, на что я могу пойти ради этой любви. Стану ли я вообще бороться – за любовь, за неё, Любу, если у меня появится соперник. А я, дурак, проверку эту позорно проваливаю. Любая женщина или даже девчонка вроде Любы мечтает не только о любви, о любимом, но и о том, чтобы этот любимый готов был сражаться за неё. Чтобы не стоял, как пень, то есть как я, а действовал.
После моего вопроса, как именно мне надо действовать, Сашка посмотрел на меня как на совершенно уже законченного идиота. Которому вообще бесполезно что‑нибудь объяснять. Но потом, видимо, ему стало меня жаль, и он, безнадёжно вздохнув, стал всё‑таки продолжать говорить.
Больше он не называл меня дураком и пнём, а чётко и убедительно разъяснил, что проще и надёжнее всего спасти нашу с Любой любовь – это встретить где‑нибудь в безлюдном месте Кирилла и потребовать от него, чтобы он исчез для нас навсегда. А станет вякать – набить морду. Ничего, что неинтеллигентно, зато надёжно.
И не надо его, как Тайсона, сильно бить. Достаточно пары пощёчин позвонче, и этот хмырь усохнет. Он только болтать и умеет, а так – он обычный трус и подлец. Связался с малолеткой, зная, что у неё есть я. К тому же ещё и всячески “опускает” меня, унижает в присутствии Любы. Заслужил он по роже? Заслужил. Действуй, блин!
На мой тоскливый вопрос, можно ли как‑нибудь обойтись без мордобоя, Сашка, брезгливо сплюнув, терпеливо разъяснил, что это глупо и сложно, но, в принципе, можно. Главное – вообще хоть что‑то делать. Если же не делать ничего, Люба мне этого не простит.
Вскоре после разговора с Сашкой я попросил совета у Олега.
Найти его было непросто, он куда‑то исчез, отменил летние занятия, отключил мобильник, дома его тоже было не застать. Но в мой день рождения Олег сам нашёл меня. Когда я выскочил из дома за хлебом, наткнулся на него неподалеку от подъезда. Олег явно специально караулил меня, заходить к нам домой он почему‑то не хотел.
Услышав мой вопрос, Олег растерялся. Я чуть ли не первый раз в жизни видел его по–настоящему растерянным. Он, конечно, старался не подавать вида, но был растерян и не знал, что мне посоветовать.
И это было скверно. Олег – не из тех, кто может растеряться из‑за пустяка.
Мне очень хотелось, чтобы Олег подтвердит правильность Сашкиного совета “набить морду”. Тогда всё было бы легко и просто. Плохого Олег не посоветует, и я с очищенной совестью тут же кинулся бы разыскивать Кирилла…
Но Олег после долгого тяжёлого молчания признался в конце концов, что не знает, что я должен делать.
— Набить морду? Может быть. Но будет ли после этого лучше вам с Любой? Чёрт его знает! Да и нужно ли вообще что‑то делать, вот в чём вопрос! Сашка говорит, что нужно? Мне бы его уверенность!
Олег достал из кармана сигареты и закурил. Я молча ахнул. Раньше я такого и вообразить не мог. Олег совершенно не был похож на себя. Что‑то с ним творилось нехорошее. Очень нехорошее. Не связанное со мной. А тут ещё я пристал со своими проблемами…
А Олег опять начал говорить, и с каждым его словом мне становилось всё тоскливее.
— Может, Сашка и прав, не знаю, не берусь судить. Честно говоря, Максимка, у меня была когда‑то очень похожая ситуация. Я мучился, но так ни на что и не решился. Ни морду набить, ни с помощью слов отшить “конкурента”. И в результате свою любовь я потерял. Так что мой опыт положительным никак не назовёшь. Но я не уверен, что если бы я действовал как‑то иначе, было бы лучше. Если любовь умерла, то её уже не воскресить. А если любимой не угрожает опасность, от которой её надо спасать, а просто она устраивает какую‑то дурацкую проверку, стоит ли вообще унижаться, подставлять под эту проверку свою задницу? Может, лучше подождать и выяснить, что для неё важнее, любовь к тебе или дурацкое желание без твоего на то согласие тебя проверить? В общем, не знаю я, Максим, решай сам. Извини, малыш, но я правда ничем не могу тебе помочь в этот раз…
Потом Олег вспомнил про мой день рождения, заставил себя улыбнуться, поздравил, достал из сумки диск с записями песен Барда и подарил. Может, дескать, песни Яцика помогут принять какое‑нибудь решение.
Я, забыв про хлеб, кинулся домой и сразу засунул диск в компьютер, объяснив маме, что это – подарок Олега. Вообще‑то надо было готовиться к последнему экзамену, из‑за этого экзамена мы с мамой решили, что и день рождения отмечать будем позже, а сейчас – надо готовиться. Со своими переживаниями я сильно запустил учёбу, а совсем уж позориться на экзаменах не хотелось. Но сесть за учебники я в тот вечер не мог.
Мама не стала возражать, только вздохнула, а потом сказала, что папа тоже прислал мне подарок. Какой‑то очень непростой цифровой плеер. Что хотела его вручить после экзамена, но поскольку из‑за Олега подготовка сегодня всё равно рухнула… В общем, держи, дорогое чадо! Постарайся не очень долго, ладно?
Я обрадовался, на компьютере перебросил записи с диска на плеер и надел наушники. Наверное, маме тоже хотелось послушать… Ладно, потом, сейчас я хочу послушать один.
Слушал я записи не один и не два раза. За учебники в тот вечер так и не сел. Когда лёг спать, опять надел наушники. Мама опять вздохнула, жалеюще посмотрела на меня, она знала о моих переживаниях. Отнимать у меня плеер она не стала.
Часть песен были мне совсем незнакомы, а часть я уже слышал раньше, два года назад.
Я слушал, лёжа с открытыми глазами, и вспоминал ночи в Бухте. Когда точно так же лежал в палатке, рядом посапывали спящие ребята, а у меня сна не было ни в одном глазу. Потому что было слышно, как неподалеку возле костра поёт Бард. И от его песен моё сердце сжимается от какой‑то странной тоски, неясной тревоги, предчувствия будущего счастья. И будущего горя. Хотелось плакать и одновременно смеяться…
Сейчас сердце тоже сжималось, только вот смеяться совсем не хотелось. И предчувствия счастья почему‑то не было…
Запись, подаренная Олегом, была сделана не в студии, а во время какого‑то “неформального” застолья, был слышен звон посуды, бульканье разливаемой по стаканам жидкости, доносились обрывки разговоров, шутки, я даже голос Олега узнал.
Большинство песен Бард пел по чьей‑нибудь просьбе. Я знал от Олега, что он очень разборчиво и иногда – очень жёстко относится к людям, и своим другом он называл далеко не каждого. Но в той компании явно собрались его настоящие друзья. И пел он для них “на разрыве аорты”, каждую песню – как будто в последний раз.
Бард как никогда раскрывал душу, а душа его, сколько бы он ни изображал из себя грубияна, хулигана и циника, на самом деле была доброй, по–детски доверчивой и очень ранимой. И он обычно старался спрятать её, скрыть от наглых и бесцеремонных взглядов чужих людей…
Но за тем столом собрались его самые близкие друзья. От которых не нужно было отгораживаться скорлупой.
Нет, Бард вовсе не пытался выставлять напоказ свои чувства, пение его оставалось очень сдержанным, глухой хрипловатый голос скупо выражал эмоции, чаще всего звучал чуть насмешливо, даже в самых невесёлых местах. Бард как будто иронизировал по поводу собственных душевных мук…
Но его переживания выдавала гитара. Которая самозабвенно плакала и смеялась, искренне, не сдерживаясь, кричала от боли и захлёбывалась от счастья… С надрывом рассказывала о Любви, Смерти, Судьбе, Дороге, Мечте, Удаче…
Кому продать иль так отдать Любовь мою?
Кому? Навеки, навсегда?
Кому не страшно в руки взять во тьме… змею?
Змею кому? Кому нужна Беда?
Сложу в мешок души ожог и струпья ран,
Всю боль отдам за старый кнут,
Надежды стон – за лёгкий сон, за сон – обман…
Отдал бы, только не берут.
Эти слова он тоже пел как будто с насмешкой, и слышно было, как слушатели тоже усмехались, кто‑то даже негромко и не очень весело хохотнул. Я тоже почему‑то усмехнулся, хотя сердце надрывалось от боли…
Любовь, Люба… Неужели мне придётся кому‑то тебя отдать? Нет, ни за что! Свою Любовь и даже свою боль, свою Беду я никому не отдам! Моя – значит моя. Но что же делать‑то всё‑таки? Нет советов, нет ответов даже в песнях Барда. Одни только вопросы… А вот, может быть, – это совет? Или намёк?
Я – честный волк. Таких – хоть полк мне скушать – запросто…
Но повезло ему, что он – Ваш добрый пёс.
Вы и меня за пять минут распяли – шо Христа,
Я б Вам свою в записках душу преподнёс…
Я б Вам свою в наколках… телу преподнёс.
Нет. Не то. Не “волк” я. Да и Кирилл уж никак не “пёс” Любин, тем более “добрый пёс”. Он издевается и над ней не меньше, чем надо мной. А может — и больше, меня‑то он не часто видит, а с ней чуть ли не постоянно время проводит…
Может и правда “скушать” этого козла? Для этого и “волком” быть не нужно. Прижать к стенке, как Сашка советует, “набить лицо” слегка… Сильно бить – и не понадобится, после первой же оплеухи от Любы откажется.
Всё легко и просто. Но почему же так мерзко‑то на душе? Почему не могу решиться? Боюсь? Да, похоже, что боюсь. Не Кирилла, конечно. Чего‑то другого.
Ну, допустим, надаю Кириллу по мозгам. А потом что? Обрадуется ли этому Люба? Обрадуется ли тому, что я за неё решил, с кем ей встречаться, а с кем – нет? Как она после этого относиться ко мне будет? Может, как к какому‑нибудь Бурому, который иначе, чем через мордобой удерживать свою “любовь” просто не умеет? А в самом деле, чем тогда я от Бурого буду отличаться? Тем, что сильнее и дерусь лучше?..
В наушниках зазвучала старая, хорошо мне знакомая песня.
С тобой мы встретились, когда
На Тарханкут сошла звезда
Каникула, Каникула,
С волной на бережок легла
И радость жизни мне дала,
Тебя дала, тебя дала…
Я свою Любу–Любовь не на Тарханкуте встретил, конечно. А в собственном классе. Но после Тарханкута, после Бухты. Явно не обошлось всё‑таки без этой воспетой Бардом загадочной звезды, дарящей любовь.
А как Люба смотрела на нарисованную мной Бухту! Она сразу почувствовала сказку, непостижимую загадку Бухты, в которой навсегда растворилась часть моей души. Бухту, озаряемую Свыше, место, в котором переплелись, слились воедино реальность и мечта, свет волшебной звезды и песня Барда о ней.
Но что же делать‑то всё‑таки? Нет ответа в песнях Барда!
Самому надо решать…
И я неожиданно понял, что уже решил.
Давно уже решил, только страшно очень было признаваться себе в этом решении.
Я решил, как и в день драки с Тайсоном, пойти на иай учи.
Приглашу Любу с этим её Кириллом на свой день рождения, когда последний экзамен сдадим, и – будь, что будет. Но я выясню с этим Кириллом отношения, раз и навсегда. И при этом пальцем его не трону, это‑то было бы легче простого, но об этом все, в том числе и я сам, отлично знают. Поэтому это было бы подло с моей стороны – драться с противником, у которого против меня нет шансов.
Нет, я выясню всё без мордобоя, но выясню обязательно, в этом и есть смысл иай учи – выяснить и решить всё сразу, одним движением тела и души, слившихся воедино, движением, в которое вкладываешь всего себя. И проблема в любом случае будет решена. Или я верну свою Любу–любовь, либо потеряю её. Навсегда.
Мне стало легче, когда я, наконец, признался себе в своём страшном решении. И даже почувствовал, что смогу наконец заснуть. Спать оставалось недолго, уже начинало светать… Ну ладно, хоть часок вздремну.
Я выключил папин плеер…
И сразу чуть было не задохнулся от распахнувшейся вокруг меня чёрной, усыпанной мириадами ярких звёзд Пустоты. И от ударившего в лицо пронзительного Космического холода.
Я летел, сидя верхом на хвостатой комете, полыхающей ослепительным голубоватым огнём, а навстречу лупил холодом и смертью бешеный Космический ветер.
Я летел и чувствовал, как Ветер в клочья рвёт и уносит прочь мою одежду, срывает волосы, отрывает кровавыми лоскутами кожу, обдирает мясо с костей… Боли не было, было лишь непередаваемая, оглушающая смесь ужаса и радости, как при первом прыжке–полёте с десятиметровой вышки. Я ощутил себя каким‑то дьявольским байкером из фильма ужасов и закричал навстречу ветру – с яростным вызовом и самозабвенным восторгом. На комете мчался раскалённый встречным Ветром один лишь мой скелет. Скелет, обдираемый как наждаком встречным Ветром, становился всё тоньше и прозрачнее и вскоре исчез совсем. И вместе с остатками своего тела я потерял остатки страха. И ощутил…
Никакими словами нельзя передать, что я ощутил. Нет таких слов. Не придумано.
Я исчез, меня не было нигде, и одновременно я был везде. Я растворился во Вселенной. Я был – сама Вселенная. Я мог всё и не мог ничего. Я был всемогущим Творцом, любая моя мысль, даже невольный обрывок, неясная тень мысли тут же порождала огромные звёздные скопления, галактики, населённые миры, прекрасные и одновременно страшные, наполненные радостью и болью, жизнью и смертью. И при этом я был абсолютно беспомощным, ощущал себя безвольной игрушкой в чьих‑то руках, поскольку сам был не властен над своими мыслями…
Из бездн Космоса на грешную землю меня вернула Лапушка, довольно чувствительно укусив за палец. Я проснулся, но странный сон всё ещё жил во мне, и Лапушка ещё раз вцепилась мне в руку зубами и передними лапами, а задними принялась энергично скрести. От боли и щекотки я проснулся уже окончательно.
С облегчением засмеялся, погладил Лаперузу. Было уже совсем светло, можно было и вставать, но я решил вздремнуть ещё чуточку. Провалился в сон, уже без всяких сновидений, а потом оказалось, что “вздремнул” я чуть ли не до обеда.
Мама не разбудила меня утром, пожалела. Но самое интересное, что шумная и непоседливая Светулька тоже умудрилась меня не разбудить. Я проснулся сам. И увидел, что все мои дорогие девушки (включая Лапку) ходят на цыпочках и разговаривают шёпотом…
Мне стало тепло и хорошо на душе. За любовь моих родных мне вовсе не надо “бороться”. Они и так любят меня. И будут любить всегда, что бы я ни сделал. Любить не потому, что я какой‑нибудь особенный, а просто так, просто потому, что не любить меня они не могут. И этого у меня уже никто никогда не отнимет. Что бы ни произошло завтра …
Уход
Александр Пирогов
Мне до сих пор кажется, что я сумею понять, что же на самом деле произошло тогда на вечеринке. На которой исчез Максим. Что разгадка лежит на самой поверхности, вот ещё чуть–чуть – и я пойму. А когда пойму, смогу помочь.
Уже не раз бывало, что разрозненные обрывки мыслей, наблюдений, догадок, калейдоскопом вертящиеся у меня в голове, вдруг складывались в чёткую и простую до гениальности картинку. Вот только рассмотреть эту картинку ни разу не удалось, я просто не успевал, в следующий миг картинка вновь распадалась на тысячу осколков, которые устраивали бешеный беспорядочный танец.
Но я всё равно не теряю надежды. Надо просто настроиться, заставить себя быть внимательным и быстрым. И тогда всё получится. Обязательно получится. Потому что иначе – нельзя. Иначе – Максима не вернуть.
Он не умер, он именно исчез. Из нашей жизни исчез. Из моей жизни. Исчез у меня на глазах, неожиданно, странно и страшно.
Максим не собирался исчезать. Наоборот, он наконец начал тогда бороться, отчаянно бороться за свою любовь. Но, видно, как‑то не так. Ошибся он в своей борьбе. Перестарался… Или способ не тот выбрал…
И из‑за кого! Из‑за Кирилла, этой мерзости гнилой! Надавал бы ему в пятак – и дело с концом. Да только не тот Макс человек, чтобы кому‑то, даже Кириллу, морду бить.
Да ещё и Олег сглупил, он сам мне потом рассказал, что Макс спрашивал у него совета, что делать. И Олег, который вообще‑то чистоплюйством никогда не отличался, стал мямлить что‑то несуразное. Что не может давать в таких делах совет, что сам когда‑то мучился вопросом “бить или не бить”, но решил в итоге не трогать соперника. И потерял свою любовь. Но если бы тронул, тоже, наверное, потерял бы, но при этом ещё другим людям, может быть, жизнь разбил…
Ясно, что после такого разговора с Олегом Максим уже никак не мог мордобой устроить. Вот и решил он “драться” с Кириллом “на его территории”, “по его правилам”, то есть заранее поставил сам себя в заведомо проигрышную ситуацию.
В тот день мы сдали последний экзамен, и несколько человек из нашего класса собрались в Максимовой квартире, чтобы отметить это событие, а заодно и день рождения Макса. Я, дурак, сам ему недавно это посоветовал. Посоветовал пригласить не только эту дуру Любку, но и этого урода Кирилла. И несколько наших одноклассников. И доказать Любке и всем остальным, что Кирилл этот — полный ноль, фальшивая пустышка.
Ох, и дурак же я был! Что Кирилл – пустышка и дешёвый болтун, это так на самом деле и есть. Но вот только публично доказать это, переспорить, переговорить болтуна этого – дело совершенно нереальное. Тем более – для Макса. Он очень умный парень, но совершенно не умеет вести словесные дуэли, сразу теряется при столкновении с утончённым хамством. Это я бы ещё мог сцепиться с Кириллом, посоревноваться с ним в искусстве пудрить другим мозги… Но и мне, если честно, мало что светило бы в таком поединке, весовые категории явно разные. А уж Макс‑то, наивный и доверчивый как детсадовец, все переживания и сомнения которого видны как на ладони…
Это было избиение, а не дуэль. Кирилл как из пулемёта сыпал всякими научными терминами, которые для всех нас были просто пустым звуком. Я так думаю, что он и сам мало что в них понимал. Что‑то понять, в чём‑то разобраться – к этому он совершенно не стремился. Его цель была – запутать других, сделать так, чтобы все почувствовали себя рядом с ним полными дураками, и в этом умении равных ему найти было трудно. Я даже и вспомнить толком не могу, что он там плёл, ловко пересыпая туманные рассуждения о высоких материях с издевательскими намёками на “пещерный” уровень нашего, особенно Максового, интеллекта.
Я несколько раз пытался встрять в их дуэль, отвлечь часть огня на себя. Когда Кирилл начал с ужасно глубокомысленным видом рассуждать про таинство медитации, я вспомнил короткий анекдот и, разумеется, тут же рассказал его.
— Кстати! На эту тему есть анекдот! Ёжик медитирует: “Я не пукну. Я не пукну…” Пук! “Это не я. Это не я…”
Но “срезать” Кирилла не удавалось и мне. После анекдота он лишь хмыкнул презрительно и стал с издёвкой объяснять, что, дескать, у нас расплодилось немеренно “фанатов” восточных боевых искусств, всяких там “айки до и айки после”, но что даже медитация, неотъемлемая часть культуры Востока, для этих “фанатов” сводится лишь к теме пуканья. Что кто в чём силён, тот про это и думает. И говорит. И что, дескать, не продвинувшись в медитации, настоящим бойцом не стать.
Меня так и подмывало надавать этому умнику в пятак. Надо было, ой, надо было! Даже не бить, а просто предложить подраться. Давай, выясним, дескать, кто из нас больше подходит под понятие “настоящий боец”, он, “продвинутый” в медитации, или я, ни в чём, кроме пуканья не разбирающийся. Никакой бы драки не вышло, этот болтун начал бы плести что‑нибудь по поводу интеллекта пещерного человека, который, как только ему не хватает аргументов в споре, тут же использует в качестве доказательства своей правоты большую дубину. Пускай бы плёл что угодно. Всё равно всем бы стало ясно, в том числе – и дуре Любке, что он – просто элементарный трус. Взрослый трус, испугавшийся “мужского разговора” с пятнадцатилетним сопляком.
Но я, дурак, тоже элементарно струсил. Побоялся не драки, конечно, а неизбежных едких насмешек в свой адрес, и так хватало многозначительных издевательских рассуждений, чем питекантроп отличается от “человека разумного”.
И Кирилл, не встречая серьёзного отпора, заливался соловьём, козлом перескакивал с одной темы на другую, от экстрасенсорики до многомерности миров, от влияния Луны на нашу жизнь до проблемы невозможности выяснить, чем является окружающий мир – реальностью или галлюцинацией. В общем – всякой ерундой головы нам забивал. А Максим вместо того, чтобы пропускать всю эту галиматью мимо, вслушивался, дурачок, внимательно вслушивался, старался понять этот тошнотворный бред.
Я ещё раз попытался влезть и сказал что‑то ехидное по поводу Кирилловой всеядности, выдаваемой за эрудицию, что‑то неуклюже сострил, что, дескать Кирилл скорость вращения Земли пытается измерить килограммами, а расстояние до Луны – числом огурцов на грядке тёти Груни.
Кирилл с таким презрением посмотрел на меня, что мне от одного этого взгляда не по себе сделалось. Как это у него получается так, что одним только взглядом, даже без всяких слов, умудряется внушить человеку, что тот непроходимый, совершенно безнадёжный тупица?.. А потом, разумеется, он стал говорить слова.
Что напрасно я иронизирую над тем, чего по малолетству и некоторым другим причинам не в силах понять. Что в мироздании всё и в самом деле между собой связано, в том числе и расстояние до Луны с числом огурцов. Что вообще с Луной надо поосторожней, что к Луне, к Лунным ритмам не зря многие религии обращены, в том числе и самые великие. Он занудно рассуждал о глобальном влиянии Луны на геологические процессы, на приливно–отливные явления, которые захватывают не только воду в океане, но и земную твердь, вызывая тектонические напряжения и глобальные катастрофы, на формирование Луной рельефа Земли, на цикличность жизнедеятельности, тоже связанную с Луной, о “раскачивании” Луной земного мира, о её способности “разделять”, “множить” миры, выбивая их один из другого, о волнах и вибрациях, опять о невозможности отличить реальность от иллюзии, об эффекте “мотылька”… В общем, всякую чушь он втирал нам, сдабривая её соусом общеизвестных фактов. Может быть, благодаря этому “соусу” вся его сумбурная речь звучала хоть и совершенно непонятно, но очень правдоподобно и “научно”.
А потом он ещё многократно усилил впечатление от своей болтовни, взявшись “доказать” кое‑что практически. Он уже не раз намекал, что обладает некими мистическими способностями, а тогда взялся их продемонстрировать, “доказать”, что может даже какими‑то своими “внутренними вибрациями” воздействовать на Луну, а через неё – на время, взялся вызвать “временной сдвиг”, создать с помощью Луны “локальную временную аномалию “… И предложил выйти с ним на улицу.
Всё это, как объяснил мне потом Олег, было чистейшей воды фокусом, дешёвым трюком. Но выполнил Кирилл этот трюк, надо признать, мастерски. Со стороны совершенно не было заметно, как ловко сумел он свои наручные часы подменить другими, точно такими же… К тому же мы все, кроме него, полупьяные были. Мама Максима, чтобы не мешать нам веселиться, ушла с ночёвкой к подруге и забрала Светку, поэтому она не знала о принесённом Кириллом шампанском и не могла препятствовать выпивке. Только кошка Максова попыталась тогда вмешаться, стала рычать, укусила даже Кирилла, но Макс, дурак, вместо благодарности запер её в ванной. И мы не посмели отказаться от “угощения”. Чтобы сосунками не выглядеть.
Дурость это, конечно, и явный признак детскости – делать то, чего вовсе не хочешь, но всё равно делать, чтобы взрослее показаться. Но это уже потом понимаешь…
А тогда мы как полные идиоты старались не отстать от Кирилла хотя бы в выпивке, и шампанское в голову ударило сильно. И фокус его мы приняли за чистую монету.
И впечатление было не слабым…
Ночь, полная яркая луна, загадочные манипуляции Кирилла, его завывания, которые он называл “пением мантр”. “Пение” это напоминало то тоскливый собачий вой на луну, то фальшивое звучание расстроенного органа… По нервам эти звуки хлестали сильно. И когда он поднял салфетку, которой были накрыты его дешёвые электронные часы, мы увидели, что показывают они совсем другое время, чем то, которое показывали до начала “опыта”. И никто почему‑то даже не заподозрил шулерства, всем показалось, что Кирилл действительно “создал локальную временную аномалию”. Мне самому сейчас трудно поверить в такую нашу наивность, но что было – то было.
И всё бы было ничего, подумаешь, позор, оказаться обманутым ловким шулером! Это – для него позор, путём дешёвого обмана самоутверждаться перед малолетками. Всё бы было потом нормально.
Но Максим влез, вмешался, вызвался, дурачок, доказать, что он якобы тоже может взаимодействовать с Луной.
Я так и не смог понять, зачем он влез. Неужели он был уверен в себе, уверен, что ему на самом деле удастся сделать то, что Кирилл якобы сделал?
Наверное, всё‑таки не был он ни в чём уверен. Но он не мог уступить в этом поединке. Это для Кирилла этот поединок был блефом, подлым розыгрышем, а Макс бился по–настоящему.
Рассказы Олега про иай учи, лобовую атаку, “марубаши” – “мост жизни”, на всех нас производили большое впечатление. Но для нас это была игра. Безумно интересная, захватывающая, но – всего лишь игра.
А для Макса… Не знаю даже как сказать, но для него это было больше, чем игра. Решившись на поединок, он заранее отказал тогда себе в возможности проигрыша, оставил только два выбора – победа или смерть. И это было очень серьёзно, я чувствовал это и тогда. Но я, дурак, всё же не понял, не почувствовал, насколько это для него серьёзно. Поэтому не успел его остановить…
А Макс пошёл в “лобовую атаку”, взялся повторить создание “аномалии”, это он сказал нам. Или умереть, этого он, конечно, не сказал, но, как я теперь понимаю, твёрдо решил для себя. Вот в этом он был уверен, уверен, что сумеет выложиться в этой попытке настолько, что победит или загонит себя до смерти. Может быть, он всё‑таки надеялся победить. Или просто не представлял себе дальнейшей жизни проигравшим. Проигравшим в борьбе за Любовь…
И он пошёл на иай учи. На самое настоящее иай учи. А Олег говорил, что это состояние – очень серьёзная штука, и что если человеку хотя бы раз удаётся его испытать, то это полностью и навсегда изменяет его внутренний мир. Из состояния между жизнью и смертью можно иногда вернуться к жизни, но вернуться можно только уже совсем другим человеком. А прежний человек, искренне и до конца решившийся на смерть в бою, всё‑таки умрёт в любом случае.
Я понял, что Макс решился на иай учи только тогда, когда он уже глубоко вошёл в это состояние. В котором можно умереть, но невозможно проиграть. Понял, когда было уже поздно…
Что произошло тогда, я так и не понял, хотя всё происходило на глазах у меня. И никто ничего не понял. Даже Олег, даже Люба.
Максим всё делал вроде то же самое, что и Кирилл, похожие пассы руками, стал издавать похожие звуки, обратившись лицом к луне. Но на самом деле всё было совершенно по–другому. Для Кирилла это было лишь жестоким розыгрышем, а Макс всё делал по–настоящему.
И что‑то у него получилось.
Что‑то тогда на самом деле начало происходить с ним и вокруг него, какое‑то напряжение накапливалось. Это не могло продолжаться бесконечно, но Максим всё усиливал и усиливал напряжение, сжигая в нём себя.
Неминуемо должно было произойти что‑то вроде взрыва. Когда я наконец понял это, то кинулся остановить Максима! Вернее, попытался кинуться. И не успел… Может быть, на какую‑то долю секунды опоздал…
Произошло действительно что‑то похожее на беззвучный взрыв. Взрыв вокруг нас и одновременно внутри нас. Действительно что‑то случилось со временем. И с пространством. Причём эта на самом деле созданная Максимом “аномалия” была огромной. Она захватила не только наручные часы, но и всех нас. На какое‑то время, на мгновение, а может быть – на час, время тогда перестало существовать для нас, мы ослепли и оглохли, мы умирали и одновременно рождались, куда‑то падали, взлетая при этом ввысь, изнемогали от невыносимого страдания и блаженства… А когда очнулись, Максима с нами уже не было…
А потом… Потом тоже было что‑то непонятное. Максим оказался в больнице. В психиатрической. Как и когда туда попал – я не знаю. И, по–моему, никто толком не знает, даже врачи, даже мама Максима. Со мной и со всеми, кто был близок Максиму, стало происходить что‑то странное, что‑то непонятное со временем, с памятью.
Нет, явных провалов в памяти не было. Мы вроде бы помнили всё, что происходило с нами этим летом и в начале осени. Но эта память была какой‑то странной, как будто чужой, довольно небрежно записанной кем‑то в наш мозг. Ощущать внутри себя чужую, может быть даже фальшивую память было жутко. Непередаваемо жутко. А если и вправду то, что происходило с нами летом, – ничего этого на самом деле не было, что тогда было на самом деле? И было ли вообще? И были ли мы сами? И было ли вообще хоть что‑то?..
Когда приходят эти тоскливые мысли, мне хочется гнать их прочь. Но я не гоню, стараюсь обдумывать, не спеша и серьёзно. Потому что иначе ничего не удастся понять. И не удастся помочь Максу, вытащить его из ловушки, в которую попал.
Один раз я решился проверить реальность своих летних воспоминаний.
Я помнил, что когда гостил в деревне у бабушки, однажды, перелезая через забор, глубоко распорол себе бок незамеченным торчащим гвоздём. Потом, когда рана зажила, остался большой уродливый рубец. Я почему‑то никогда потом не обращал на него внимание, просто знал, что он есть. А в тот раз с непонятным страхом решился рассмотреть рубец получше и поподробнее вспомнить тот случай, который стал уже забываться.
Очень внимательно осмотрел, затем ощупал это место. Рубца не было. Никакого. Не было вообще ничего, ни малейшего следа от той раны…
Я долго мялся, но потом всё‑таки не выдержал и обратился к маме. Спросил, помнит ли она, как я летом распорол себе бок. Мама сказала, что помнит всё, что я, шалопай, творил с собой, а уж тот случай забыть просто невозможно. И тогда я попросил, чтобы она посмотрела, что произошло со шрамом. Задрав футболку, я тут же сам с ужасом увидел, что шрам есть! Не просто какой‑нибудь маленький шрамик, который можно случайно не заметить, а здоровенный рубец, протянувшийся уродливым зигзагом через весь бок.
Мама, слегка удивившись (я никогда раньше не просил её осматривать многочисленные “боевые” следы на своём теле), осмотрела рубец, и сказала, что ничего необычного не произошло. Шрам побледнел и стал менее заметным, но это так и должно быть. И попросила меня быть повнимательнее, беречь себя.
О том, что шрама ещё пять минут назад не было вообще, я, разумеется, говорить не стал. Мама, конечно, не стала бы звонить из‑за этого “в скорую психиатрическую”, боялся я не того, что окажусь с Максом в одной палате (этого‑то как раз мне иногда очень хотелось, я страшно скучаю по нему). Я боялся смертельно перепугать маму. Которая и так после случая с Максом страшно переживала и боялась за меня.
Колдуны
Максим Сотников
Не знаю, что именно произошло тогда, когда я из‑за дурацкого бахвальства взялся повторить создание “локальной временной аномалии”.
Мне, державшему в руке Лунный Меч, слышавшему звон Лунного света, вдруг стало до невозможности обидно уступить в таком споре обыкновенному ловкому жулику. Я заметил, как он подменил часы. Но не стал ловить за руку. Это было бы почти так же мелко и подленько, как сам Кириллов фокус. А я ничем не хотел походить на Кирилла. И решил, что на самом деле сделаю то, что он лишь якобы сделал.
Я пристально вгляделся в огромную, кажущуюся очень близкой Луну, заставил себя отрешиться от всего земного, представил, что становлюсь с Луной одним целым. И когда ощутил, что Луна увеличилась до совсем уже невероятных размеров, приблизилась ко мне вплотную, стал петь.
Это не было подражанием Кириллову “пению мантр”. Я вкладывал в звуки, идущие из горла, всего себя, всю свою душу. Как собака, воющая на Луну. Вкладывал до конца, не думая о том, что вернуться оттуда, куда без оглядки рванулся, может и не получиться.
Вой звучал во мне и одновременно как будто вне меня. Мощь вибраций нарастала, и мне казалось, что я сам превращаюсь в эти вибрации, уходящие в Бесконечность. Я исчезал, наполняя собой Вселенную. Как в недавнем Сне.
Или как когда‑то с Лунным Мечом.
Только тогда рядом был Олег. И я тогда знал, что мне делать, вернее – чего ни в коем случае делать нельзя.
Но Олега уже не было рядом. Не было Лунного Меча, да и всё остальное происходило хоть и похоже, но совершенно по–другому. Самое главное отличие было в том, что раньше у меня была твёрдая решимость ни в коем случае не пытаться воспользоваться Неземной Силой. А в тот роковой вечер, наоборот, была другая, противоположная решимость. Воспользоваться Силой Космической Пустоты. Совсем чуть–чуть, только чтобы доказать ребятам, что могу не меньше Кирилла.
И рядом не было даже Лапушки, обязательно бы напомнившей мне своим укусом, что контролировать ЭТУ силу человек не способен.
Было холодно и страшно, но я яростно гнал от себя озноб и мысли о возвращении. Сжигая за собой мосты, шёл вперёд. Напролом, жёстко, до конца, наотмашь!
Что‑то не пускало, я почувствовал, что упёрся в какую‑то невидимую стену, которая удерживала, не давала вырваться в мир, в котором можно создавать всякие аномалии. От напряжения потемнело в глазах, но я только рванулся ещё сильнее. Чтобы что‑нибудь, либо стена, либо я сам, но чтобы обязательно разлетелось вдребезги!
Уже теряя сознание, ощутил, что стена всё‑таки лопнула первой. Границы Мироздания раздвинулись в Бесконечность, а я, наполнившись Пустотой, растворился в этой Бесконечности.
Слабые вибрации моего воя вошли в резонанс, слились с какими‑то просто невообразимо мощными вибрациями. Сначала – Луны, а затем – чего‑то ещё более грандиозного. Несравнимо более грандиозного. И я с ужасом и восторгом понял, что могу управлять этими чудовищными колебаниями, воздействовать на них! В мои руки попала сила, несравнимая даже с силой Лунного Меча! Размеры которой даже невозможно представить! И что я могу управлять этой силой!
Я чувствовал также, что эта непонятная сила тоже может воздействовать на меня. Вернее, уже вовсю воздействует! Бесконечная и безжалостная Пустота тоже вошла в меня, в моё тело, в мозг, срослась со мной. И стала вытягивать из меня что‑то очень важное…
Происходило как будто “сканирование” заложенной в мой мозг, в мою душу “информации”. Не “информации”, конечно, чего‑то другого, чему и слова подобрать нельзя. Потому что нет этого слова. И это “что‑то” уходило в Пустоту, к неведомому источнику исполинской, бесконечной силы.
Своим воем я как бы вытягивал из себя собственную сущность, вытягивал и направлял неизвестно куда. По–прежнему было холодно и страшно, но остановиться я не мог. Чувствовал, что если хоть на мгновение прекращу своё шаманство, даже просто ослаблю неистовую ярость, то всё закончится, зыбкая связь с чем‑то непредставимо великим будет разорвана.
Ещё можно было остановиться, вернуться. Я потом много раз проклинал себя за то, что не сделал этого, не вернулся в привычный, родной мир… Но глупая гордыня толкала меня всё дальше и дальше от этого дорогого мне мира.
А рядом не было ни Олега, ни Лапушки…
Я не хотел, дурак, вернуться “побеждённым”, не мог добровольно выпустить из рук неведомым образом попавшую ко мне силу. Питекантроп, случайно завладевший водородной бомбой… Да какая там бомба, сила была совершенно неземного масштаба, я чувствовал, что через моё тело выражается сила Вселенной. И я мог в тот момент управлять этой силой! Вслепую, наугад, но мог!
Тут уже было не до создания “локальной временной аномалии”, задача была – как бы вообще случайным неловким движением мысли не стереть с лица земли всех нас. Или – с лица Вселенной саму Землю. Со всеми нами. Я понимал чудовищность угрозы, но не мог отбросить от себя эту чужую силу! Не хотел отбросить! Мешала обида, которую я заранее чувствовал тогда, обида, что мне никто, даже Люба, не поверит, не поймёт, к чему я сумел прикоснуться…
Я всё‑таки старался направить эту силу куда‑нибудь в сторону, подальше, чтобы не задеть ребят, не задеть вообще Землю. Во мне боролся страх повредить близким мне людям, желание отвести подальше от них беду с глупым желанием “рисануться” перед Любой. Я балансировал, разрывался между этими двумя желаниями, не в силах решиться окончательно ни на то, ни на другое. И при этом понимал, что надолго меня не хватит, сейчас неминуемо что‑то во мне порвётся.
Я сделал, наверное, самое глупое, что мог сделать. Так и не сумев отказаться от “сотворения чуда”, направил на его сотворение часть бушевавшей во мне Силы. Но это “чудо” нельзя было сотворить здесь, нельзя было сотворить вообще на Земле, даже близко от Земли, даже от Солнца – без риска уничтожить всё это своим неуклюжим “чудом”. Поэтому я направил чужую “созидающую силу” куда‑то очень далеко в сторону. И сразу ощутил, что что‑то произошло, что‑то было на самом деле сотворено. Где‑то далеко, далеко от Земли, далеко от нашей Галактики…
И тут же понял, что когда выйду из этого странного состояния, никто из моих друзей ничего не узнает об этом. Никто не поверит моему рассказу! Да и не будет никакого рассказа, никому ни о чём не стану я рассказывать! Зачем накликать на себя насмешки и жалость печальным фактом, что “мальчик совсем свихнулся”?
Ужаснувшись перспективе столь бесславного конца этого своего грандиозного успеха, я потянулся к сотворённому моей “божественной” волей неизвестному “чуду”… Потянулся, чтобы попытаться захватить с собой хотя бы кусочек, пылинку его и показать Любе и ребятам как доказательство того, что я что‑то могу.
И в этот момент, не выдержав запредельного напряжения, я чуть ослабил вой, связь с силой Космоса лопнула, и я “вывалился” из Пустоты. Туда, куда потянулся.
До сих пор не знаю, что это за мир. Всё‑таки не могу полностью поверить, что этот мир я же и создал, что “Творец” попал в плен собственного “Творения”. Может быть, этот мир существовал и без меня, а я просто перенёсся сюда, по–дурацки использовав (а как ещё полный дурак может хоть что‑нибудь использовать?) мимолётную власть над силами Вселенной. А может быть, мне всё это приснилось… А может, мне просто приснилась моя прошлая счастливая жизнь …
Не знаю, что же произошло на самом деле. Да и в конце концов, какая в сущности разница. Мир, в который я попал, оказался чужим и враждебным. В первые же минуты, проведённые в этом мире, меня… Впрочем, я, кажется, опять забегаю вперёд. Попробую рассказать по порядку.
Очнулся я в лесу. В ночном, освещённым лунным светом лесу. Свет Луны был вовсе не похож на тот волшебный, звенящий живым серебром Свет, который мне приснился когда‑то. Теперь это был мёртвый и холодный свет.
Сердце бешено колотилось где‑то возле горла и готово было вот–вот лопнуть, лёгкие жгло как огнём, с мучительными всхлипами я жадно тянул в себя воздух, в ушах всё ещё звучал чей‑то тоскливый вой…
Вой? Я до сих пор издаю вой? Нет, я сорвался, перестал выть. Но вой звучал – жалобный, тонкий и просящий. Потом этот вой перешёл в отчаянный визг, крик боли и ужаса, плач маленького и беспомощного существа.
Я рванулся на этот крик.
“Рванулся” – это, наверное, не совсем то слово. Я хотел рвануться, рванулся душой, но тело слушалось плохо, я задыхался, как будто после бешеной погони, ноги и руки были как будто налиты свинцом…
Еле волоча заплетающиеся ноги, я побежал, вернее – поплёлся на этот крик, безнадёжный крик о помощи…
Когда добежал туда, крик уже почти стих, из горла у щенка вырывался только какой‑то хрип. Щенок был привязан верёвкой к дереву, но он уже и так не смог бы убежать. Его лапы, а может быть – и позвоночник, были перебиты, но он всё ещё пытался двигаться, пытался ползти прочь от какого‑то согнутого старика, опирающегося на палку. Старик этот задумчиво рассматривал щенка, потом поднял голову и стал внимательно вглядываться в луну, как будто пытаясь увидеть там что‑то, чего раньше не было. А затем вновь опустил взгляд на щенка и неспешно замахнулся своей клюкой.
С отчаянным хриплым воплем я прыгнул, вернее упал вперёд. Но не успел… Тяжёлая дубина уже обрушилась на беспомощное тельце, когда я в падении сшиб деда с ног и покатился вместе с ним по земле. Встать сил у меня уже не было, и я на четвереньках подполз к щенку.
Щенок умирал. Это было ясно с первого взгляда. Он уже даже не хрипел, уже не пытался никуда ползти. Еле слышное прерывистое дыхание, слабое шевеление изломанного тела, смертельная мука в застывшем, отрешённом взгляде, слеза, медленно сползающая по щеке…
Я уже ничем не мог ему помочь. Мне оставалось только стоять перед ним на коленях и смотреть, как он умирает. Не знаю, зачем мне это было надо – стоять на коленях и смотреть на умирающего щенка. Но я не мог оторвать он него взгляда, не мог встать и уйти, оставив умирать одного. Не мог я и прервать его мучения, просто добив его. Хотя это, наверное, было бы лучшим, что можно сделать. Я не плакал. Во мне как будто что‑то сломалось, душа застыла, омертвела, слёз не было.
Неожиданно что‑то вышибло из меня дыхание, потушило свет в глазах, швырнуло на землю. Когда зрение вернулось ко мне (это, наверное, случилось почти сразу), я увидел деда, вновь заносящего надо мной свою дубину. Замахивался он деловито и неторопливо, уверенный в том, что сопротивляться я не смогу, на морщинистом лице его была злорадная торжествующая усмешка.
Я видел всё это, но не мог даже пошевелиться, крепко всё‑таки он оглушил меня первым ударом. В теле была разлита слабость, боли я не чувствовал, страха тоже почему‑то не было. Было какое‑то оцепенение, онемение и в теле, и в мыслях. Я ничего не сделал, ничего не попытался сделать, даже глаза не закрыл, просто продолжал тупо смотреть на деда, когда тот шагнул вперёд, со всего размаха нанося удар мне по голове. Прямо по голове. Со всего размаха, со всей силой. Тяжёлой длинной дубиной. Я не закрыл глаза, не попытался отвернуться и видел всё. Как будто в замедленной съёмке. Видел, как дед, нанося удар, запнулся ногой о торчащий из земли корень. Он удержался, хотя и с трудом, на ногах, но дубина вместо того, чтобы размозжить мой череп, лишь глухо шарахнула по земле рядом с головой.
А я равнодушно понял, что могу уже вроде бы двигаться, хотя тело и душа оставались слабыми и онемевшими. Как во сне я взялся одной рукой за щиколотку деда, а второй толкнул его в колено.
Дед тяжело, плашмя рухнул на землю. Но дубину не выронил. С огромным трудом я поднялся на ноги и, качнувшись, вновь чуть не упав, шагнул к деду, чтобы попытаться забрать у него из рук его палку. Вовсе не для того, чтобы затем ударить его самому, просто не хотел, чтобы он забил меня насмерть, как только что это сделал со щенком. Но старик, решив, что я сам теперь собираюсь убить его, вцепился в дубину намертво.
Я умел отнимать оружие у противника, Олег успел неплохо научить. Но сейчас тело никак не хотело слушаться, руки были непривычно слабыми и неуклюжими, и вырвать дубину у деда мне не удавалось. И тот тоже понял это, на лице его, только что искажённом смертельной тоской, вновь появилась жуткая ухмылка. Вот сейчас он оттолкнёт меня, собьёт с ног, точнее – просто уронит, на ногах я и так практически не держусь, встанет сам, опять замахнётся дубиной…
Я не стал ждать, когда дед меня уронит. Упал сам. Коленом на голову деда. Жёстко вкладывая весь свой вес в этот удар коленом. Сил у меня не было, но вес никуда не исчез. И был он вовсе не шуточным, мало кому из сверстников я уступал размерами. Для того старика моего веса хватило вполне…
Хруст, раздавшийся от удара, я не смогу забыть никогда, этот звук будет преследовать меня до конца моей жизни. Я медленно поднялся, забирая палку у бившегося в конвульсиях деда. Не знаю, смог бы он выжить после того моего удара коленом. Вряд ли. Но я не стал проверять. Я не мог смотреть безучастно на его агонию. Ударами дубины я добил, убил его окончательно. Со щенком я не смог этого сделать, а с этим стариком почему‑то смог. Может быть потому, что онемение в теле, туман в сознании ещё не прошли, я продолжал действовать как в полусне, наблюдая за собственными действиями как бы со стороны.
Когда дед перестал шевелиться, я, стараясь не смотреть на него, отбросил в сторону окровавленную палку и повернулся к щенку. Щенок тоже уже не двигался, его мучения закончились.
Я не стал хоронить ни деда, ни щенка. Не было сил, да и нечем было бы копать жёсткую землю. Оставил всё как есть и пошёл. Пошёл, сам не зная куда. Мыслей в голове не было, душа омертвела под грузом глухой отупляющей тоски. Хотелось умереть, убить себя, но не было сил даже на это.
Шатаясь, я шёл и шёл по ночному лесу. Постепенно тело стало оживать, но душа оставалась мёртвой. В голове как‑то апатично и тяжеловесно стали шевелиться мысли. О том, что я стал убийцей. Я – убийца. Я не мог в такое поверить, мне хотелось проснуться и увидеть, что на самом деле всё хорошо.
Проснуться не получалось. Чем больше я приходил в себя, тем становилось тоскливее и страшнее. Всё ведь было наяву, вдруг с безнадёжной ясностью понял я. Я НА САМОМ ДЕЛЕ стал убийцей. И останусь им навсегда. И это, скорее всего, ещё далеко не самое страшное, что произошло со мной.
Где я? Что будет дальше? Что мне теперь делать?
От таких вопросов на душе сделалось совсем уж мерзко. И чтобы отвлечься, я принялся тупо размышлять над тем, кто этот старик, зачем он убивал щенка, зачем он убивал его так жестоко, почему хотел потом убить и меня как этого щенка.
В конце концов я решил, что старик этот занимался чем‑то вроде колдовства, шаманил как и я, пытаясь установить контакт с какими‑то сверхсилами. И использовал для этого тот же метод, что по наитию использовал и я. Вой, но не просто вой, а вой на пределе, а может – и за пределами сил, вой, в который вкладываешь всего себя, всю свою душевную муку, отчаяние и боль, вкладываешь, находясь на грани жизни, а может быть – и переступив уже эту грань… Только вот я делал это сам, а дед использовал доверчивого и беззащитного щенка, заставив выть его. А чтобы щенок действительно выл как последний раз в жизни, колдун просто убивал его. Убивал медленно и мучительно.
Старик добился своим чёрным колдовством явно не того, чего хотел. Явно не хотел и даже не ожидал он моего появления в разгар своей мерзкой работы. Но то, что я появился, и появился именно здесь, где в голос плакал убиваемый щенок, наверняка было как‑то связано с дедовым колдовством.
Я уже тогда догадался, и затем это подтвердилось, что такое колдовство было вне закона в этом мире. Оно жестоко преследовалось, вовсе не из‑за жалости к животным, а из страза перед возможными тяжёлыми последствиями. Поэтому старик и решил убрать меня как опасного свидетеля.
Голова трещала от боли, непрошеные безрадостные мысли тяжело, со скрежетом ворочались в ней. Что же всё‑таки произошло со мной? Где я? Как вернуться домой?
Неожиданно лес расступился, впереди открылись поля. Недалеко от кромки леса я увидел небольшой стог. Спотыкаясь, из последних сил добрёл до него и рухнул в душистое сено. Перед глазами распахнулось чужое ночное небо, голова закружилась, стог подо мной как будто куда‑то поплыл, стал проваливаться, и я почувствовал, уже засыпая, как лечу, падаю в бескрайнюю черную бездну…
Раина
Поспать удалось, скорее всего, совсем немного. Разбудил меня топот подскакавшего к моему стогу коня. И голоса людей, сошедших с этого коня. К этому времени луну скрыли тучи, поэтому меня, лежащего в стогу, они не заметили. Я тоже видел их плохо, различал в темноте лишь смутные силуэты.
Это были мужчина и молодая девушка, судя по голосу – почти девочка, моя ровесница. Мужик, явно сильно подвыпивший, говорил с девчонкой требовательно и властно, а голос девушки был жалобным и просящим. Она умоляла пощадить, не трогать её, но эти беспомощные мольбы только ещё больше раззадоривали мужика. Он явно решил “переспать” в этом приглянувшемся ему стогу с приглянувшейся девчонкой и вовсе не собирался отказываться от своего решения. Не смотря на то, что девчонка совершенно не была от этого его решения в восторге.
Он почему‑то полагал, что имеет право делать с этой девчонкой всё, что захочет, не спрашивая, а лишь требуя её согласия. Он не пытался действовать скрыто, наоборот, голос его был зычен, хохот – оглушителен. Он не собирался просто торопливо и тихо изнасиловать девчонку, он весело требовал от неё, чтобы она “проявила учтивость к высокородному герцогу”, чтобы “немедленно вытерла слёзы, сняла с себя эти безобразные одеяния, скрывающие от взора влюблённого рыцаря своё юное и прекрасное тело”, чтобы “избранница его сердца сжалилась над бедным влюблённым”, чтобы немедленно “воспылала ответной страстью и утопила страдающее, жаждущее любви сердце в своих жарких объятиях”. И добавил, что если девчонке удастся “насытить” его страсть, сделать так, чтобы “эта ночь любви навсегда осталась в памяти благородного мужа”, то он, “слово чести”, хорошо ей заплатит.
К моему ужасу, последнее обещание “хорошо заплатить” подействовало на колеблющуюся и плачущую от страха и унижения девчонку. Она стала медленно раздеваться. Хохочущий мужик не отрываясь смотрел, как она раздевается, а потом бесцеремонно “помог” ей, толкнул в стог (совсем недалеко от меня!) и несколькими рывками сорвал с неё оставшуюся одежду
Продолжая похохатывать, стал раздеваться сам. Снял пояс с мечом, короткую безрукавку, широкие штаны, похожие на казацкие шаровары… И с утробным рычанием бросился в стог на сжавшуюся в беспомощный комочек девчонку…
Я лежал совсем рядом с ними и не смел пошевелиться от охватившего меня стыда, жалости к девчонке и страха. Я не мог ни вмешаться (а чего вмешиваться, это было не насилие, вернее, не совсем насилие, он вроде бы “уговорил” её разделить с ним “любовь”), ни уйти (уходить надо было раньше, а когда всё это уже происходило, просто встать и уйти уже было невозможно), ни даже отвернуться (мне было страшно не то, что пошевелиться, я боялся даже вздохнуть). Я лежал в стогу и видел всё, что происходило чуть ли не на расстоянии вытянутой руки от меня. Слышал каждый звук, вскрики, мучительные стоны девчонки, хриплое дыхание мужика…
Не знаю, почему они меня так и не заметили во время своей “любви”. Всё‑таки занимались они ею чуть ли не вплотную от меня, а ночь была хоть и тёмной, но не совсем уж кромешной, из‑за туч иногда пробивался слабый лунный свет. Наверное, девчонка просто вообще не видела ничего от боли и страха, а мужик был ослеплён пылающей в нём “страстью”. Увидел он меня, только когда уже закончил свою мерзкую возню с беззащитной девчонкой и в изнеможении отвалился от неё…
Луна в это время вышла из‑за туч и равнодушно осветила своим зеленоватым мертвящим светом всех нас: тихо плачущую девушку, удовлетворённо сопящего мужика. И меня.
Я вскочил, чувствуя, как пылает в темноте моё лицо, не зная, что делать, что говорить, куда деваться от стыда. Мужик тоже встал. Молча, но при этом – совершенно без всякой спешки и без тени смущения. Он спокойно наклонился к сваленной в кучу одежде и вытащил из ножен меч. Прямой, с широким обоюдоострым клинком, похожий на мечи римских легионеров, только намного длиннее.
Для чего он обнажил меч? Я ведь не собираюсь с ним драться! Неужели он испугался меня? Такой‑то боров? Он же как минимум в два раза шире меня и втрое сильнее… Может, думает, что я вооружён? Почему он ничего не говорит? Почему не видно гнева на его надменном лице? Неужели ему всё равно, что я оказался невольным свидетелем того, что только что происходило? Ну, обругал бы меня, ударил, наконец, я бы не стал сопротивляться…
Пока я задавал сам себе эти дурацкие вопросы, мужик деловито ткнул меня мечом в грудь. Он вовсе не собирался со мной ни ругаться, ни драться, не собирался даже меня бить и уж тем более – разговаривать.
С чего это я возомнил о себе, что “благородный герцог” унизится до такой степени, что станет как‑то общаться с этим грязным, испуганным, явно бездомным мальчишкой, случайно подглядевшим его любовные утехи? Кто он такой, этот мальчишка, с чего это он решил, что заслуживает обращения с собой как с человеком? Что заслуживает поединка, как будто он – рыцарь благородных кровей? Что вообще заслуживает слова, даже бранного слова? Или тумаков? Какие там тумаки, пристало ли благородному герцогу осквернять свои руки, пачкать их об этого юного ублюдка? Этот наглый недоносок заслуживает только смерти, причём – не торжественной казни при большом скоплении толпы. Он стоит лишь того, чтобы его просто заколоть. Как свинью.
И он просто воткнул меч мне в грудь. Прямо в сердце. Вернее, то место, где я стоял. Он был совершенно, видимо, уверен, что я не успею защититься, вернее – даже не посмею попытаться…
Но почти пять лет занятий Айкидо у Олега не прошли для меня даром, рефлексы сработали мгновенно, намного опередив мои глупые мысли. В месте, которое “благородный герцог” проткнул своим мечом, меня в это время уже не было, в последний момент я успел шагнуть чуть в сторону и навстречу его движению, поворачивая при этом корпус и захватывая его кисть, сжимающую рукоять меча.
Только когда я сделал это, до меня наконец дошло, что со мной не пытаются драться, меня просто убивают, уже второй раз за эту ночь, и что мой нынешний противник – куда серьёзнее того старого колдуна… Вернее, какой там я для него противник! Вот сейчас он оттолкнёт оказавшегося неожиданно вёртким пацана, нагло вцепившегося в высокородную руку, и просто изрубит этого проходимца в капусту. Убежать этот сопляк уже не успеет, хотя ловок он и быстр, но благородный фамильный меч всё равно окажется быстрее…
Мысли мужика с мечом в руке молнией пронеслись в моём мозгу, как будто были моими собственными. Я не успел тогда этому удивиться, было не до того. Я не хотел, чтобы меня через секунду изрубили в капусту! И я знал, что убежать мне действительно уже не удастся! Вот если бы я, уворачиваясь от удара мечом, шагнул не вперёд, а назад, шанс бы был, бегать я умею быстро. Но я шагнул вперёд, на сближение, оказался вплотную к мужику, и если побегу, он легко достанет меня, рубанув вслед своим длинным мечом…
Рассказ об этом получается долгим, а на самом деле всё произошло очень быстро, почти мгновенно. В отчаянии, понимая, что мне не убежать от смерти, я вступил со смертью в бой. В безнадёжный бой. Судорожно сжав двумя руками кисть мужика, в которой находился меч, я резко и сильно развернул свои бёдра влево, размашистым безжалостным рывком выкручивая руку с мечом. Как тогда в Крыму сделал Олег…
Куда там! Олегу противостоял тоже здоровенный, не меньше этого, мужик, но Олегу всё равно удалось сделать бросок, хотя и с огромным трудом. Но то был Олег…
У меня бросок не получился. Мужик хрипло вскрикнул от неожиданной резкой боли в выкрученной руке, но даже и не подумал упасть или выпустить меч.
Всё… Вот теперь – всё. Сейчас он ударит или просто толкнёт меня свободной рукой, вырывая одновременно из захвата руку с мечом. А потом…
Безрадостные мысли вспышкой мелькнули у меня в голове, но как ни быстры они были, додумать я их не успел. Рефлексы, вбитые Олегом в подкорку, сработали ещё быстрее. Ещё более резким и коротким встречным движением я опять развернул бёдра, на этот раз вправо. Одновременно резанув по горлу мужика его же собственным мечом.
Прежде, чем я успел отпрыгнуть, меня с головы до ног окатило фонтаном горячей и липкой крови, которая в свете луны казалась чёрной. Шарахнувшись в сторону, я с ужасом смотрел, как бьётся на земле почти обезглавленное тело. Герцог так и не разжал правую руку, сжимающую меч, и пока он падал, пока его сотрясали конвульсии, он успел нанести себе ещё несколько ран. Меч оказался острым как бритва.
Страшно был смотреть, как мучительные судороги корежат его тело, как мотается по земле наполовину отрезанная голова. Видеть всё это было так же невыносимо, как и агонию щенка, но так же, как и тогда, я не мог оторвать от умирающего своего обезумевшего взгляда…
Герцог наконец затих, и я почувствовал, что его кровь насквозь промочила мою одежду. В каком‑то паническом ужасе я сорвал её с себя, оставшись таким же голым, как и убитый. Схватив клочок сена, я отчаянно принялся оттирать оставшуюся на теле кровь. Не чувствуя боли, яростно тёр себя сеном, раздирая, почти срывая кожу, отбрасывал сено в сторону, хватал новый пучок и начинал всё заново.
— Благородный рыцарь, – раздался тихий голос за моей спиной.
Меня пронзил новый приступ ужаса, я рывком обернулся на голос, и только тогда вспомнил, что мы с убитым мужиком здесь не одни. Что есть ещё и девушка, с которой он развлекался перед смертью.
Девушка от неожиданности отшатнулась, испугавшись моего резкого движения, едва не выронив предмет, который держала в руках. Это была большая, двух- или трёхлитровая керамическая фляга. Девушка была по–прежнему обнажённой, но не пыталась как‑то прикрыться и смотрела на меня, тоже совершенно голого, открыто и прямо. В её взгляде уже не было страха, не было смущения, была какая‑то тихая, почти детская радость. И благодарность…
Вот уж чего не ожидал…
— Благородный рыцарь, – повторила она, – если вы позволите, я могла бы помочь вам, помочь умыться. Я вижу, что вам противна кровь побеждённого вами герцога. К сожалению, воды поблизости нет, но в этой фляге есть немного вина. И если вы не побрезгуете этим вином, если пожелаете использовать его для омовения вашего благородного тела…
Я “пожелал”. Я подставлял сложенные ладони под струю благоухающего, наверняка драгоценного вина и судорожно, торопливо смывал со своего “благородного тела” остатки крови. Была ли мне “противна” эта кровь уже второго убитого мной за эту безумную ночь человека? Не знаю. Она внушала мне ужас, панический ужас, забивающий, вытесняющий все остальные чувства, от которого одна за другой на меня накатывали волны тошноты и, я чувствовал это, начинающегося безумия. Я пригоршню за пригоршней выплёскивал на себя вино и яростно тёр, тёр себя ладонями. Пока из фляги не вылилась последняя капля.
Я не чувствовал ни стыда, ни даже тени смущения, хотя первый раз в жизни стоял обнажённый перед такой же обнажённой молодой девушкой. Да, совсем молодой, моей ровесницей или даже младше меня… Я не чувствовал ничего, кроме невыносимого ужаса, меня трясло, как в лихорадке, я чувствовал, что вот–вот начнётся истерика, волны безумия захлёстывали всё сильнее и сильнее, я уже не мог сопротивляться….
Девчонка отошла в сторону и тут же вернулась с большим платком. И стала вытирать меня. Нежно и ласково. Лицо, плечи, грудь, живот, бёдра… Я чувствовал сквозь тонкую ткань прикосновения её ладоней к своему телу. И неожиданно понял, что от этих доверчивых прикосновений девчонки со мной стало что‑то происходить. Она каким‑то образом спасала меня, вытаскивала из мрака, из чёрной бездны, из океана холодного безумия.
Меня по–прежнему колотила крупная дрожь, я задыхался и почти умирал, но сквозь эту лихорадку, сквозь безнадёжную глухую тьму стали пробиваться лучики слабого света, обрывки мыслей и чувств.
Меня захлестнул неожиданный стыд… Но не мог же я оттолкнуть от себя доверчиво вытирающую меня девчонку! А она сама и не думала отстраниться, продолжала платком вытирать меня, не обращая никакого внимания на нашу наготу.
Она спасала меня, возвращала к жизни, а остальное было для неё совершенно неважно. Я был для неё тогда вовсе не “благородным рыцарем”, даже не парнем, которого надо стесняться, а просто попавшим в беду беспомощным существом. И это существо надо было спасать. И она спасала.
Потом, когда дрожь стала медленно утихать, она заставила меня улечься в стог, легла радом и прижалась ко мне всем телом, крепко сжала в своих объятиях.
Ничего “такого” у нас не было. Она, по–моему, об этом даже и не думала. Я – тем более. Мне было не до этого, лихорадка время от времени возвращалась, крупная дрожь вновь начинала сотрясать тело, и девчонка тогда сильнее сжимала меня в объятиях, гладила, как маленького, по голове, успокаивала, нежно шептала что‑то на ухо. И снова и снова спасала меня, вытаскивала из бездны, из которой самому мне тогда нипочём было бы не выбраться…
Не знаю, сколько это продолжалось. Только перед самым рассветом, когда небо над кромкой леса побледнело, и ночной мрак стал растворяться, я наконец почувствовал, что ей удалось меня вытащить. Рядом с нами на пропитанной кровью земле лежал почти обезглавленный труп, но меня это уже не беспокоило. Лихорадка прошла, и я чувствовал только непомерную усталость, опустошённость. И благодарность к спасшей меня девчонке. Не было сил ни о чём думать, я ощутил, как налившиеся тяжестью веки непреодолимо смыкаются, и, уже проваливаясь в сон, успел спросить у девчонки, как её зовут. До этого я не сказал ей ни слова.
— Раина, – с радостным удивлением ответила она. Может быть, она уже решила, что я немой?
Потом она робко поинтересовалась, не соблаговолит ли благородный рыцарь назвать и своё имя. И, если это возможно, титул. Я, чувствуя, что засыпаю и никак не могу этому противиться, нашёл всё же в себе силы, чтобы “соблаговолить”.
— Максим… Рыцарь Лунного Света… — еле ворочая языком, пролепетал я первое, что мне пришло в голову.
Не знаю, почему я назвался тогда так напыщенно. Было ясно, что я попал в какое‑то средневековье, не учеником же 9–го “Б” класса киевской средней школы было называться! Где он, мой 9–й “Б”, где Киев, где вообще Земля? Если бы знать! А луна, полная луна – она была и здесь. Такая же почти, как в Киеве…
Назвав своё имя, “рыцарь Лунного Света” тут же провалился в глубокий сон.
Вернее – в Сон. Опять.
Мне снился Тайсон. Во Сне я опять дрался с ним, но дрался на этот раз насмерть. Потому что с Тайсоном была Люба. Она предпочла Тайсона. Потому что я не справился с устроенной проверкой, не стал драться за её любовь. А Тайсон – тот, дескать, готов драться за неё с кем угодно. И я, озверев, бросился на Тайсона.
Упорной драки не вышло. Тайсон рухнул при первом же моём натиске. И я с ужасом понял, что он умер. Что я убил его.
Люба, упав на колени, склонилась над мёртвым Тайсоном, её растрепавшиеся волосы закрыли ему лицо. И мне вдруг показалось, что убитый мной – вовсе не Тайсон. А кто?!
Люба подняла голову, повернула ко мне заплаканное лицо.
Это была не Люба!
Это была какая‑то чужая девушка, лишь слегка похожая на Любу. Раина?!
— Зачем ты убил его? Теперь мы тоже умрём!
Я вгляделся в лицо убитого. И похолодел от ужаса.
Вместо Тайсона на земле лежал мёртвый Олег. Не теперешний взрослый Олег Иванович, а пятнадцатилетний мальчишка. Но это был Олег!
У меня подкосились ноги, я рухнул рядом с Олегом. Сквозь плотно стиснутые веки хлынули слёзы. Кто‑то принялся вытирать эти слёзы, я почувствовал ласковые прикосновения к лицу чьей‑то мягкой ладони.
Открыв глаза, увидел склонившуюся надо мной Любу. Окончательно превратившуюся в Раину.
— Благородный Максим, рыцарь Лунного Света! Простите, что посмела потревожить ваш сон, но мне показалось, что вам снится что‑то очень плохое. И чтобы избавиться от этого кошмара, вам лучше бы ненадолго проснуться…
Я тупо вслушивался, и до меня постепенно доходило, что это уже был не Сон.
Я лежал голый в стогу, надо мной раскинулось небо чужого мира, рядом на коленях стояла Раина, чуть поодаль лежал её убитый обидчик. Ничем не похожий ни на Тайсона, ни на Олега.
Вздохнув с облегчением, я заснул уже по–настоящему. Крепко и без сновидений.
Жирад
Пробуждение оказалось безрадостным. Грубый, безжалостный пинок в спину вышвырнул меня из блаженного забытья. Спросонья я не мог сообразить, где нахожусь, не мог вздохнуть от пронзившей боли.
Потом выяснилось, что этим первым же пинком мне сломали два ребра.
Ничего не успев сообразить, я всё же инстинктивно начал защищаться. Удары продолжали сыпаться один за другим, мне не давали подняться, меня били ногами, обутыми в тяжёлые сапоги, избивали без всякой пощады, совершенно не беспокоясь о том, что ещё что‑нибудь мне сломают или отобьют.
Каким‑то чудом мне каждый раз удавалось в последний момент увернутся от удара, и вокруг стал раздаваться хохот. Стоявшая рядом толпа потешалась над мужиком, которому всё никак не удавалось попасть в вёрткого мальчишку. Он уже дважды промахнулся, попытавшись со всего размаха ударить меня сапогом по голове и оба раза чуть не упал. Веселье в толпе нарастало, видимо, им было забавно наблюдать, как здоровенный мужик избивает ногами, но никак не может окончательно прикончить измученного перепуганного подростка, оказавшегося на удивление быстрым и ловким. Раздавались крики, издевательские советы: “Зурган, ты сапоги‑то сними, мешают ведь, а то упадёшь ещё!”, “Ай да Зурган, вот боец, так боец! Противник у него больно грозный, а то бы наш Зурган давно бы его обломал!”, “Зурган, ты бы оружие какое в руки взял, топор там или вилы, а то, гляди, как бы тебя самого не обломали!”
Последний совет этот осатаневший мужик выполнил. Взял он, правда, не топор и не вилы, он выхватил у кого‑то из рук тяжёлый, заострённый с одной стороны кол. И, замахнувшись, с яростным рычанием опять кинулся на меня…
Я к тому моменту уже успел вспомнить, что со мной произошло до того, как я провалился в сон. Вспомнил, что в этом мире меня уже дважды пытались убить. Убить ни за что, просто потому, что случайно оказался не в том месте и не в то время. И вот сейчас пытаются убить в третий раз. Или по крайней мере – изувечить, переломать все кости.
Меня тоже захлестнула ярость, ярость, которая была никак не меньше, чем у этого тупого зверя Зургана. Гораздо, пожалуй, больше. Холодная и беспощадная. Да что же это такое?! Я вам что, кролик бессловесный, что вы меня убиваете, даже имени перед этим не спросив?!..
Вскочить на ноги я не пытался, вряд ли успел бы это сделать, тело всё ещё сводила парализующая острая боль в сломанных рёбрах. Да и всё равно это было бы бесполезно. Бежать мне было некуда, вокруг стояла плотная толпа, и несколько человек были на лошадях. Я сделал вид, что в безнадёжной попытке спастись от удара отчаянно метнулся прочь от замахнувшегося Зургана. А когда тот, чтобы всё равно достать меня ударом кола, шагнул ко мне пошире, я неожиданно крутнулся на колене навстречу его шагу и резко ударил кулаком в пах.
Олег говорил, что в Айкидо очень редко практикуют подобные “грязные” удары. Но нас он заставлял их отрабатывать, утверждая, что когда нужно спасать свою жизнь, нет и не может быть “грязных” или “запрещённых” приёмов, бывают только эффективные и неэффективные. А резко и точно нанесённые удары в пах относятся к эффективным. Я тоже отрабатывал, хотя мне не верилось, что когда‑нибудь я, даже спасая свою жизнь, по–настоящему смогу так ударить человека.
И вот надо же – смог. Ударил. И почувствовал, что попал, сильно попал. Во что‑то податливо–мягкое. Зурган рухнул, как подкошенный.
Но пока он падал, я успел ударить его ещё раз. Снова с яростной, безжалостной силой. Основанием ладони в колено, чуть изнутри, прихватив при этом другой рукой щиколотку. Примерно так же, как того старого колдуна. Только тогда я был полуживым, оглушённым ударом дубины по голове, в теле была разлита чудовищная слабость, сил хватило только на то, чтобы слабым толчком опрокинуть деда на землю. А сейчас сил у меня было больше, и все эти силы без остатка я вложил в удар, а ярость эти силы удвоила…
Когда Зурган долетел всё‑таки до земли, нога его была “капитально” сломана в колене, падая, он ещё и подмял её под себя, и теперь она была совершенно неестественно вывернута. Но боли он не почувствовал, он потерял сознание ещё от первого удара в пах.
Мгновенно вокруг наступила тишина. Что, сволочи, не ожидали, подумал я с яростным злорадством, вскакивая наконец на ноги и удобнее перехватывая кол, который забрал из обмякших рук Зургана. Во мне кипела решимость как можно дороже продать свою жизнь. С оружием в руках я сразу почувствовал себя гораздо увереннее, надёжная тяжесть прочного, гладко оструганного дерева как будто удесятерила мои силы, по крайней мере, мне так показалось. Я был уверен, что просто так они меня не смогут убить, что пока они будут это делать, я успею нескольких из них тоже отправить прямиком в ад.
Повнимательнее оглядевшись кругом, я увидел, что окружён довольно большой, человек в сорок–пятьдесят, толпой. В толпе было несколько женщин и детей, пятеро подростков моего примерно возраста сидели верхом на лошадях, но в основном толпу составляли пешие, довольно бедно одетые вооружённые мужчины. Вооружены они были разным крестьянским барахлом: вилами, топорами, косами, у некоторых, как и у меня, были колья. Лишь у одного мужика, одетого побогаче, на поясе висел меч в ножнах, прямой и довольно длинный, как и у убитого мной герцога.
Сам убитый лежал на прежнем месте, его рука всё ещё сжимала меч, почти отрубленная голова была жутко запрокинута, и казалось, что лежит она отдельно от тела. От трупа несло сладковатым запахом крови, его облепили мухи, другие мухи с громким жужжанием роились вокруг. Меня едва не стошнило, и я поспешно отвёл глаза, разыскивая Раину.
Раины нигде не было. Не было и её одежды. Моей залитой кровью одежды тоже не было, валялась только небрежно сваленная в кучу роскошная, яркая одежда убитого. Коня, на котором к этому стогу привёз Раину убитый герцог, тоже не было видно. Лошадки под мальчишками не могли похвастаться резвостью и благородством происхождения, это были обычные заезженные непомерной работой крестьянские лошади, сбруя их была тоже бедной и некрасивой.
Раина… Сбежала, значит, оставив меня одного, забрав даже мою одежду? А может, не просто сбежала, а ещё и навела на меня этих безжалостных скотов?
Но я почему‑то почувствовал, что это – не так. Не сбежала и не навела. Что‑то другое. Только вот что? Ладно, потом выясню. Если жив, конечно, останусь. Не верится мне что‑то, что живым меня захотят оставить, особенно после того, что я сделал с ихним Зурганом. Пока что они в замешательстве, совсем, видно, не ожидали, что этот здоровый и явно опытный в драках мужик, начав смертным боем избивать измученного, спящего мертвым сном мальчишку, не только не сможет с ним справиться, но и что этот мальчишка сумеет буквально за доли секунды сделать его калекой.
Ихний главный, у которого на поясе был меч, староста, как я понял, деревни, пребывал в тяжком недоумении. На его лице, заросшем рыжей бородой, читались все его нехитрые мысли. И не только на лице! Я вдруг почувствовал, что его мысли звучат во мне. Как и мысли герцога перед тем, как я его прикончил. Я опять не успел удивиться странному чувству, опять было не до этого. Я просто вслушался в мысли старосты. Я не смог расслышать ни одного ясного слова в его мыслях, но вряд ли он и мыслил словами. Но общий смысл его сомнений, раздумий был различим довольно отчётливо.
Староста был удивлён, очень удивлён. Ему ничуть не было жаль поверженного Зургана (который, кстати, начал увечить меня по его, старосты, приказу), он испытывал именно удивление. Удивление его было вызвано не моей жестокостью, а неожиданной ловкостью, с которой я, безоружный и заспанный, мгновенно расправился с вооружённым мужиком, который был по крайней мере вдвое сильнее меня…
По услышанным сумбурным обрывкам его мыслей я понял, что Раина на рассвете на коне герцога прискакала в свою деревню и принялась отстирывать от крови одежду “благородного рыцаря”. Чтобы, когда я проснусь, мне было во что одеться. Но кто‑то увидел её и тут же донёс старосте, не побоялся даже разбудить его. А староста, мгновенно почуявший неладное (герцог добровольно не мог расстаться со своим любимым конём), тут же приказал схватить Раину и допросил её.
Рассказу Раины о том, что вооружённый мечом герцог погиб в поединке с юным безоружным “рыцарем Лунного Света”, вступившимся за неё, безродную сироту, староста не поверил. Что герцог погиб – это очевидно. Но что он погиб, пытаясь убить безоружного юнца своим знаменитым мечом, это уже – девчоночьи бредни, могла бы что‑нибудь и позанимательнее соврать. Скорее всего, этот юнец, возможно – влюблённый в эту смазливую дуру, из ревности по–разбойничьи зарезал герцога как раз тогда, когда сам герцог был безоружен и к тому же увлечён любовными утехами. Либо – спал, утомлённый этими утехами.
Когда староста, собрав толпу, оказался на месте, где всё произошло, его поначалу охватили сомнения. Герцог сжимал в руке свой родовой меч, он был не просто зарезан, голова его была почти отрублена, и сделано это было явно не ножом, а именно этим знаменитым мечом. А сам “рыцарь” вместо того, чтобы сломя голову бежать отсюда, нахально спит в стогу, голый и действительно безоружный. Как будто и понятия не имеет, что его ждёт за совершённое разбойничье злодеяние. Как будто и не страшит его медленная смерть на дыбе. Странно всё это…
Но потом староста решил, что щенок просто зарезал спящего герцога его же мечом, перед этим украв его, а чтобы запутать дознавателей, вложил затем меч в руку убитого. Явно с ума сошёл ублюдок. А то, что вместо того, чтобы бежать отсюда подальше, разлёгся спать в стогу, только подтверждает его безумие.
И староста приказал тогда Зургану переломать для начала мальчишке все кости. Чтобы потом хоть как‑то попытаться оправдаться, когда вскоре сюда подойдёт личное войско герцога
Но вот теперь, когда я так лихо расправился с могучим Зурганом, сомнения опять посетили старосту. Ловок драться, стервец, куда как ловок. А вдруг эти девчоночьи бредни о том, что этот юнец сумел безоружным победить вооружённого герцога, одного из лучших мечей королевства – на самом деле правда? Тогда юнец этот – явно не прост, и по знатности, может, даже и герцогу не очень уступает. И тогда не разбойник он, а новый герцог, новый его господин, вольный распоряжаться всем его имуществом и жизнью…
Но после мучительных размышлений, ещё раз внимательно оглядев голого, худого, дрожащего от страха мальчишку (я вспыхнул от возмущения, на самом деле я дрожал вовсе не от страха, меня трясла боевая лихорадка, яростное желание подороже продать свою жизнь!), оглядев меня, староста всё же решил, что я зарезал грозного герцога спящим.
“Ишь, как дрожит, чует видно, что ждёт его за это разбойничье дело.” – отдавались у меня в голове мысли старосты. – “Какой он рыцарь, сопляк сопляком, как только отважился даже к сонному‑то подойти. А что умудрился Зуртану яйца отбить и ногу сломать, так это случайно, с перепугу. Самого сейчас за яйца подвесим и ноги–руки повыкручиваем, повыламываем, пока войско герцога не прискакало…”
— Взять его! – раздался короткий приказ.
Ого! Оказывается, приказы этого старосты выполняются мгновенно! Без размышлений! Крестьяне, только что стоявшие, как истуканы, и явно не меньше старосты удивлённые моей ловкостью и озадаченные мучительными раздумьями, что же теперь со мной делать, разом накинулись на меня.
Я был готов к этому и принял бой. Наверняка – последний свой бой. Не на что было надеяться, нечего было терять, и я беспощадно принялся сжигать, вернее даже взрывать себя. Я превратился в огненный смерч, бешено хлещущий во все стороны языками пламени, зашедшийся в дикой пляске, уничтожающий себя и вместе с собой – всё, до чего может дотянуться.
Я действовал колом, используя технику легендарного Шинато. Применял эту технику во всю силу, без всякой пощады.
Было бы очень уж глупо щадить врагов, победить которых у меня не было ни единого шанса. Я и не пытался победить, а просто убивал. Себя я тоже не жалел, я не собирался попадать живым в руки искуснейших палачей, чтобы потом долго умирать в их умелых руках. Лучший для меня выход – загнать себя до смерти в этом последнем бою, и я чувствовал, что это мне удивительно хорошо удаётся.
У меня всё получалось так, как никогда не получалось даже в лучшие моменты тренировок. Не смотря на кипевшую внутри ярость, голова оставалась холодной, время как будто замедлилось, и я успевал ясно видеть всё, что происходило вокруг меня. И точно реагировать. Я воспринимал бой как танец, как бешеную и прекрасную пляску Смерти. И всем своим существом отдавался этой пляске, вовремя замечал все направленные в мою сторону удары, уходил от них и бил в ответ, бил на опережение.
Малейшая ошибка оказалась бы роковой, но я действовал безошибочно. Это было очень просто, надо было только слушать этот ритм, эту музыку боя, музыку, не услышать которую мне казалось невозможным, слушать эту страшную и прекрасную симфонию и вплетать в неё свой голос. Пой и не пытайся фальшивить, вот и всё.
И я “пел”, заходясь от предсмертного восторга, “пел” вдохновенно, с небывалой силой, чисто и точно. Вот, легко уходя от удара вилами, я одновременно проломил колом череп другому нападающему, замахивающемуся топором… И тут же “поднырнул” под свой собственный кол, уходя от удара топором ещё одного мужика… Мимоходом раздробил колено ударившему вилами и, продолжив взмах, ткнул острым концом кола в горло мужику, вооружённому косой и уже замахнувшемуся мне по ногам…
Маневрируя, уходя от ударов, я со всего размаха бросал, вкручивал своё тело в самую, казалось бы, гущу схватки, лишь в самый последний момент меняя направление прыжка, так, что удары, предназначенные мне, летевшие наперехват моего движения, пролетали мимо, а иногда даже попадали в своих. Резко и неожиданно останавливаясь, я “сбрасывал” накопленную телом энергию в сокрушительный удар, чувствуя, как тяжёлый кол как яичную скорлупу проламывает хрупкие кости очередного черепа…
Используя один удар как замах для следующего, я тут же, без остановки, наносил этот следующий удар, наносил туда, где его меньше всего ожидали. Предугадать, куда я брошусь сам и кого при этом ударю, было невозможно, я и сам этого не знал, моё тело, тоже опьянённое насмерть музыкой боя, делало всё как будто само собой, а я только успевал с восторгом удивляться, как здорово всё у него получается…
Это не могло продолжаться бесконечно, я знал, что всех мне всё равно не перебить. Даже если бы я смог продолжать действовать безошибочно, мне на это просто не хватило бы сил. Я уже начинал задыхаться, лёгкие горели огнём, а руки и ноги налились свинцовой тяжестью. Нельзя, рванув как на стометровку, пробежать в этом же темпе марафон. Я знал, что вот–вот моё с каждой секундой всё больше тяжелеющее от усталости тело не успеет уйти от очередного удара… Для меня это не имело ни малейшего значения. Пока что я успевал, пока что я жил. И эти последние мгновения жизни казались мне бесконечными и прекрасными…
Всё закончилось раньше, чем я думал.
— Назад! – раздался властный окрик.
Осатаневшие мужики мгновенно отступили от меня. Кроме, конечно, тех, которые уже не могли двигаться. Я мимоходом добил двоих, корчившихся рядом со мной. Добил потому, что оставлять вплотную от себя живых, хотя и покалеченных врагов, было бы самоубийством. А умирать я, не смотря ни на что, не спешил. Жадно глотал воздух, торопился использовать неожиданную передышку, чтобы хоть чуть–чуть восстановить силы.
Однако быстро же выполняются приказы этого старосты! Его мужики боялись явно гораздо больше, чем меня, хотя я только что на их глазах убил или покалечил как минимум человек семь из них. Сколько же этот староста успел их перебить? И как перебить?
И что же этот упырь задумал? Почему дал приказ отступить? Ведь меня уже вот–вот должны были достать! Неужели жалко своих людей стало? Что‑то не верится… А, понятно, он решил использовать арбалет. Большой и наверняка очень мощный арбалет. Староста умел без промаха стрелять из него на охоте. И сейчас он просто застрелит меня. Как зайца…
“Зачем тратить людишек, которые могут ещё понадобиться? Проще пристрелить этого ухаря. Всё‑таки он действительно знатный рыцарь, обученный драться великим мастером, не врала девчонка… Тем хуже. Тем более – теперь его просто необходимо пристрелить. Сказать потом, бродяга, мол, разбойный, живым взять не смогли, вот и кончили. Может, и поверят… А если рыцарь этот живой останется, тогда ему, старосте, уже не жить точно. И не просто не жить, а… Нет, надо пристрелить, выхода другого просто нет…”
Всё. Вот сейчас он раскроет свою пасть, крикнет мальчишке–слуге, чтобы тот подал арбалет, взведёт тетиву… При всех своих умениях, о которых в этом мире явно даже и не слышали, увернуться от стрелы арбалета, выпущенной чуть ли не в упор, я никак не смогу. Всё. Конец…
Я неожиданно бросился, вернее, сделал вид, что бросаюсь, на замешкавшегося мужика, со стоном волочившего от меня перебитую ногу.
Но на самом деле это моё яростное движение было лишь замаскированным широким замахом для совсем другого движения, для отчаянного скачка совсем в другую сторону. В сторону старосты…
Время опять замедлилось. Как сквозь вязкую толщу воды я летел к старосте, уже начавшему открывать рот. Быстрее. Если он успеет отдать приказ убить меня, мне действительно будет конец. Приказы его исполняются с железной неумолимостью. Ещё быстрее. Вот он заметил мой прыжок, его глаза начали удивлённо округляться, но страха в них ещё нет, испугаться он ещё не успел. Интересно, успеет ли? Ещё быстрее. Последний яростный, рвущий жилы толчок ногой и одновременно – короткий замах колом. Ещё чуть–чуть…
Время взорвалось, опять стало двигаться в обычном ритме. Я сшиб старосту, на лету всаживая кол ему в грудь, протыкая его насквозь. И мы покатились по земле. Кол я так и не выпустил из рук, и когда поднялся, всем телом налёг на него, пригвождая этого упыря к земле. Как и положено в страшных историях про вампиров…
Интересно, кол осиновый? Да нет, явно не осиновый, скорее – дубовый.
Какая разница. Всё равно – конец. Как в древнем анекдоте про внутренний голос:
— Кажется, это конец…
— Нет, ещё не конец! Убей вождя! Убил? Вот теперь – конец…
Но, как ни странно, конца для меня почему‑то не было. По идее, меня должны были немедленно просто разорвать на части, скопом навалиться, не обращая внимания на убитых, и разорвать. Тем более, что я вряд ли смог бы кого‑нибудь ещё убить, этот последний неистовый рывок мгновенно сжёг во мне оставшиеся силы… Но на меня почему‑то не наваливались. А, понятно, почему…
В моей голове опять стали слышны отголоски чужих мыслей, мыслей собравшихся вокруг мужиков.
Старосты больше нет. Нет больше властного и чудовищно жестокого вожака, поставленного над ними самим герцогом. И самого герцога тоже нет. И человек, так умело и без колебаний убивший и того и, скорее всего, другого, явно внушал им теперь такой же почти суеверный страх, как сами герцог и староста.
Хоть и “человек” этот был – одно название, мальчишка, подросток, долговязый и худой, кожа да кости. Всё это ничего не меняло. Он убил и герцога, и мстительного, не знающего жалости старосту. Убил так, как будто имеет на это право. Может, и в самом деле имеет? Может он – какой‑нибудь знатный аристократ? А вдруг он – тот самый внебрачный сын недавно убитого заговорщиками старого короля? Про которого ходят упорные слухи, несмотря на то, что распространителям этих слухов отрезают языки и подвешивают за ноги вниз головой? Вдруг и правда это наследник, бежавший из тайного заключения в каком‑нибудь замке, бежавший, чтобы начать борьбу за корону?..
Обрывки этих мыслей только что убивавших меня людей проносились в моей голове. Надо немедленно действовать, а то эти дети природы, ещё чуть–чуть поразмыслив, примут сейчас решение. Которое покажется им единственно правильным. Что лучше убить наследника короны, а потом попытаться отбрехаться, мол не знали, кто такой, так хоть какие‑то будут шансы выжить или хотя бы помереть не очень уж мучительно. А вот если этот принц, которого они так старательно уже пытались убить, живой останется…
Я не дал им возможности додуматься до столь очевидных выводов, отвлёк неожиданным вопросом.
— Как его звали? – спросил я, указывая на пригвожденного к земле старосту.
Задал этот вопрос я так, что сам поразился. Властный, глубокий, со сдержанным внутренним благородством голос. Голос человека, привыкшего повелевать чуть ли ни с самого рождения. И не привыкшего даже к малейшим возражениям.
У бедных крестьян сомнения в моём знатном происхождении отпали разом.
Мужики, немногочисленные женщины, крутившиеся здесь же мальчишки наперебой, с почтительной готовностью угодить новому господину загалдели, что старосту звали Жирадом.
Новый господин
Значит, Жирад. Имя какое‑то странное, вроде французское напоминает… Ну да ладно, Жирад, так Жирад. Дальше‑то что делать? Сейчас они все на удивление почтительны со мной, даже заискивать пытаются. Но стоит одному из них решиться и крикнуть что‑нибудь вроде: “Бей вора!”, и они опять бросятся меня убивать. Попробуй не броситься выполнять такой приказ! Потом ведь под пытками объяснять придётся, почему не бросился, а может, и сам – вор? Или сообщник его?..
Но приказа пока нет, и мужики бестолково топчутся вокруг меня, явно, как и я, не зная, что делать дальше.
Значит – надо мне что‑то делать, что‑то говорить, что угодно, только не молчать, не ждать, ничего для себя хорошего дождаться мне никак не удастся. Как бы на моём месте действовал настоящий аристократ? Который, если я правильно понял мысли Жирада, имеет теперь по здешним законам полное право наследовать всё имущество и власть убитого им в поединке герцога, их грозного господина. Значит теперь я их господин?
Ну что ж, попробую действовать, как их господин. Если я что‑то не так понял – мне крышка. Но рискнуть придётся, выхода другого всё равно нет.
— Ты! – негромко, но властно приказал я, небрежно ткнув пальцем в сторону одного из мужиков. Ловкий был мужик, ловкий, осторожный и быстрый, он просто чудом не достал меня косой по ноге, а потом умудрился уйти невредимым от моего удара, успел в последний момент отпрянуть. Он и сейчас всё ещё держал косу в руках…
— Ты! Как твоё имя?
Я рисковал. Очень рисковал. Этот не очень видный из себя мужичонка был весьма шустрым не только телом, но и – умом. Шустрым, предусмотрительным, но при этом – вовсе не трусом, он умел принимать рискованные решения. Если сейчас он ответит мне что‑нибудь типа: “А твоё какое дело, разбойник?!”, меня уже не спасёт и Айкидо.
А ведь вполне может так ответить, наверняка этот хитрец просчитал уже, что ждёт его, если я жив останусь, и что, если меня убьют. И понял, что убить меня теперь не так уж сложно. И что от него, от одного его слова моя жизнь теперь зависит. Оставить мне жизнь – для него очень рискованно, хотя бы потому, что он отлично видит, что его я запомнил и вполне возможно, что захочу отомстить. А вот убить меня – вроде никакими неприятностями не грозит, может, ещё и новым старостой новый господин назначит, в благодарность за убийство бродяги, который умудрился угробить и Жирада, и самого герцога…
— Меня зовут Ларемиз,.. господин.
У меня отлегло от сердца. Хитрый и расторопный мужичонка решил рискнуть. Видно понял как‑то, что мстить за тот коварный удар косой, из‑под которого я просто чудом успел отдернуть ногу, я не стану. Господином назвал. Значит, и для других, которые явно не очень склонны к самостоятельному принятию решений, я теперь тоже господин. Есть шанс уцелеть. И, может быть, удастся вернуться домой… Ладно, там видно будет. Сейчас задача – просто выжить, и она ещё вовсе не решена до конца.
— Назначаю тебя новым старостой, Ларемиз.
Мужичонка поклонился. Спокойно, без подобострастия и удивления. Именно этого он и ожидал от меня. Мне не очень понравилось, что оказался он даже умнее, чем я думал. Но отступать было уже поздно. Ладно, жизнь покажет, правильно ли я сделал. Очень может быть, что – правильно, даже – единственно правильно. Лучше, когда умный человек среди твоих… ну, не друзей, конечно, какая уж тут дружба, хотя бы среди сторонников. Вот если бы я назначил новым старостой кого‑нибудь другого, вот тут этот Ларемиз вполне и мог бы закричать: “А с каких это пор всякие бродяжные разбойники старост у нас назначают?!”
— Мне – воду для омовения и одежду, можно пока – простую, только чистую, – начал я отдавать короткие приказы Ларемизу, Ларемиз сделал неуловимый жест ладонью, и тут же двое мальчишек на лошадях вскачь понеслись прочь.
— Раненых лечить, убитых хоронить. Этого, – я показал на убитого герцога, – обмыть, одеть и пока оставить здесь. Меч его – отчистить и отдать мне, вместе с ножнами и поясом. Меч Жирада – твой. Раину – доставить ко мне, со всеми почестями, не дай Бог, хоть волос с её головы упадёт.
Новый властный жест Ларемиза, и ещё двое мальчишек стремглав поскакали в деревню. Да, не прост этот Ларемиз, явно не первый день мечтал на месте старосты оказаться. И вот, случая своего не упустил. Но как слушаются его! Даже слов ему не надо! Интересно, это вообще у них такое железное подчинение начальству, даже только что назначенному, или просто именно Ларемизу все готовы так подчиняться? Что‑то говорило мне, что – именно Ларемизу…
— Что делать с Зурганом, господин? С тем, которого вы первого… проучили? Может, содрать с него кожу? Живьём? Или сварить на медленном огне?
Меня замутило. Какого же скота я назначил старостой! Или здесь все такие?!
— Лечить. Я же ясно сказал – раненых лечить. Впредь слушай мои приказы повнимательнее, я не люблю повторяться.
— Как угодно, господин. А что делать с конём герцога Арики? Желаете ли, чтобы он тоже был вашим? Желаете ли передвигаться верхом, или, может быть, подать карету?
— Карету, – решил я. Объяснять, что ездить верхом мне никогда в жизни не доводилось, я не стал. Чего это ради господин должен объяснять причину своих решений слуге? На всякий случай я решил окончательно расставить все точки над “I”.
— А конь этого Арики, – я намеренно не стал называть титул убитого, – и так мой, никакого особого решения для этого не надо. Конь – мой, как и всё его имущество. И титулы. И власть. И вы все, – я немного повысил голос, обводя широким “благородным” жестом руки толпу, – и вы все – тоже принадлежите мне. Со всем своим имуществом.
Я опять жутко рисковал. Если законы этого мира не соответствуют сказанному мной, мужикам может очень не понравиться, что кто‑то претендует на их жалкое имущество. Настолько не понравиться, что они могут взяться за меня вновь, но уже основательнее. Но мне везло, дико везло. Оказалось, что действительно тот, кто честно победил своего противника в поединке, наследует всё, что принадлежало убитому. А убитый герцог и в самом деле имел абсолютное право распоряжаться имуществом и жизнями подвластных ему людей.
Правда, мне ещё предстояло доказать, что победил я честно, и я понимал, что это вряд ли будет легко. Но не крестьянам же должен доказывать благородный рыцарь свою невиновность! Что‑то там покойный староста мельком подумал про войско герцога, которое должно вскоре прискакать. Вот тем, скорее всего, действительно придётся доказывать. Ну да ладно, будем решать проблемы по мере их поступления. А вот, кстати, и вода…
К нам направлялась запряжённая парой лошадей телега, на которой стоял бочонок с водой. Когда телега подъехала, её тут же догнала изящная карета, казавшаяся какой‑то чуждой, неуместной среди этих бедно одетых крестьян. А четыре жеребца, впряжённых в эту карету, были до того хороши, что я, залюбовавшись, на миг забыл о своих злоключениях.
А потом…
Из кареты вышла Раина.
Она подошла и опустилась передо мной на колени.
Только теперь, при ярком свете поднимающегося над лесом солнца, я смог как следует рассмотреть её. Она была очень красива. И действительно – молода. Моя ровесница. И действительно очень похожа на Любу…
— Простите жалкую рабыню, господин Максим, – пролепетала она, и из глаз у неё медленно покатились слёзы.
Я стал утешать Раину, осторожно поднял её с колен, но она заплакала ещё сильнее. И сквозь слёзы, всхлипывая как маленькая, сообщила, что уже и не надеялась увидеть меня, её благородного заступника, живым.
Я заверил её (а заодно и развесившую уши толпу), что ещё не родился человек, способный убить меня, непобедимого рыцаря Лунного Света. Что умышлять против меня – это всё равно, что попытаться дёрнуть за усы тигра. Можно не успеть дёрнуть. А если кто и успеет дёрнуть – вряд ли успеет этому обрадоваться.
Судя по выражению туповатой озадаченности на лицах мужиков, никто из них не знал, что такое “тигр”. Но угрозу они поняли прекрасно. И явно впечатлились.
Потом я прикрикнул на Ларемиза, чтобы он занял работой этих бездельников (окрик мой вызвал паническое бегство ротозеев), принялся за “омовение” и наконец оделся.
Поданная одежда оказалась великовата, явно шили её не на подростка. Но была она чистая и нарядная, белая с красивыми узорами ярко–синего и красного цветов. Прикосновение тонкой дорогой материи было невыразимо приятным, одевшись, я почувствовал себя сосем по–другому.
Только теперь мне пришло в голову, что всё это время я был совершенно голым. Смущения я почему‑то не испытывал никакого, но всё‑таки одежда сильно добавила мне уверенности.
А когда я надел пояс с тяжёлым мечом герцога, на душе стало ещё легче.
Всё‑таки меч – это не кол, далеко не кол, и теперь убить меня будет трудно даже большой толпой.
Я чувствовал, что желающие убить ещё появятся, но страха больше не было. За эту ночь и утро я успел пережить такое, что теперь бояться чего‑то ещё мне казалось просто глупо.
Потом я заявил, что желаю отдохнуть, и на карете нас с Раиной отвезли в деревню, которая, оказывается, была совсем рядом.
Мы вышли из кареты и направились в маленький, но роскошный деревянный домик, похожий на сказочный терем. Больше суток я провёл практически без сна, в страшном напряжении. Поэтому как только прикоснулся головой к подушке, мои веки сомкнулись, и открыть глаза уже было просто невозможно.
К поданному завтраку я так и не успел притронуться. Какой там завтрак, я даже меч от пояса не смог отцепить, просто не хватило сил. Засыпая, я почувствовал, как осторожные руки Раины расстёгивают мой пояс и вместе с мечом снимают его с меня. В этом не было опасности, и я с облегчением позволил себе наконец окончательно провалиться в сон…
Присяга
Поспать удалось часа два, не больше. Разбудила Раина. С трудом открыв глаза, я увидел, что она стоит возле кровати и осторожно трясёт меня за плечо.
— Господин Максим! Прошу простить меня, господин. Надо вставать. Войско герцога Арики уже в деревне, и офицеры требуют вас. Немедленно.
Рывком я попытался подняться… и еле удержался от крика, острая боль пронзила спину в том месте, куда меня, спящего, пнул сапогом Зурган. Тогда, в горячке боя я совершенно забыл о боли, но теперь не мог даже глубоко вздохнуть, не мог сделать быстрого движения.
Я попросил Раину помочь мне снять рубашку–безрукавку и туго перемотать грудь. Стало легче, сломанные рёбра были теперь хоть немного зафиксированы. Сцепив зубы, чтобы не закричать, я быстро встал, вернее – заставил себя вскочить на ноги. Резким движением, рывком. Чтобы сразу дать телу почувствовать всю боль, чтобы тело поняло, что щадить его, реагировать на его жалобы и мольбы я сейчас не буду. Голова закружилась, я едва не потерял сознание, но на ногах всё‑таки удержался. Надел пояс с мечом и, стараясь держаться как можно увереннее, вышел во двор.
Во дворе меня ждали. Человек десять хорошо вооружённых, роскошно одетых мужчин, видимо – офицеров, про которых говорила Раина. И ещё столько же одетых чуть победнее, видимо – личных слуг.
Лица офицеров и даже слуг были надменны, глядели они на меня с каким‑то брезгливым интересом. Интерес этот явно не сулил мне ничего хорошего, у меня похолодело в животе от тяжёлого предчувствия.
Кроме этих двадцати, стоящих во дворе, за невысоким забором находились ещё несколько десятков воинов, одетых попроще, но вооруженных тоже очень хорошо: мечи и копья разных размеров, алебарды, арбалеты, большие, в рост человека, луки.
И это было далеко не всё.
Дальше по улице, в некотором удалении, были видны большие конные отряды. Сотни, а может, и тысячи вооружённых людей. Которые молча чего‑то ждали.
Расправы со мной?
Все воины, кроме офицеров, были облачены в лёгкие металлические доспехи У офицеров, стоящих во дворе, доспехов не было. Аристократы этого мира считали ниже своего достоинства укрываться за доспехами, да и вообще слишком заботиться о сохранении своей жизни. Охранять жизнь господина – дело холопов, а у самого господина есть дела и поважнее.
— Можем ли мы узнать, любезнейший, – с непередаваемым презрением в голосе обратился ко мне один из офицеров, – можем ли мы узнать, каким образом попал к вам этот меч, который висит у вас на поясе?
— Да что вы разговариваете с этим бродягой, граф? – раздался голос другого офицера, помоложе – Неужели неясно, что украл он этот меч. Украл и подло, по–разбойничьи убил герцога. Спящим. Взять вора! Забрать у него украденный меч!
Ко мне кинулось человек пять слуг. Вооружённых. Но убивать меня они пока не собирались. Люди военные, они, в отличие от неотёсанных крестьян, понимали приказы буквально. “Взять” – значит взять. Убивать пока не приказывали.
Но мне‑то никто не запрещал убивать. А если бы и запретил, я вряд ли бы послушался. Я уже стал убийцей, теперь убивать было легко, никто и опомниться не успел, как двое солдат упали, обливаясь кровью, а ещё один отступил, зажимая рану в плече. Остальные остались пока невредимы, но приближаться ко мне уже не очень торопились.
— Ты! – пользуясь передышкой, рявкнул я, как можно оскорбительнее указывая пальцем на назвавшего меня вором, – ты утверждаешь, что я вор?! Такие оскорбления смываются только кровью! Вызываю тебя на бой на мечах! Один на один! Если, конечно, не струсишь! Если ты мужчина, а не переодетая трусливая баба!
Более оскорбительно разговаривать с аристократом, тем более – с офицером, на мой взгляд, было просто невозможно, и я рассчитывал, что он, обезумев от ярости, тут же выхватит свой меч и ринется на меня. Однако мои слова вовсе не разъярили и даже не привели в смущение назвавшего меня вором и приказавшего “взять” меня. Он мне даже ответить прямо не соизволил. Обратился он опять не ко мне, а всё к тому же графу, первым заговорившему со мной.
— Вы слышите, как он разговаривает, граф? Ну какой он аристократ, его никто и никогда не учил вежливости! Мужлан, быдло. Неужели вы могли допустить, что этот сопливый щенок мог безоружным справиться с вооружённым герцогом? Вы меня смешите, честное слово. Что он там проблеял? Что вызывает меня на поединок? Передайте ему кто‑нибудь, что я согласен лично убить его.
С этими словами он скинул свой плащ на руки подбежавшему слуге и вышел на середину двора. “Кого‑нибудь”, кто бы передал мне его согласие на поединок, не нашлось, эти слова были просто издёвкой. Я тоже вышел вперёд с окровавленным мечом в руке, встал перед ним. Я ждал, когда он вынет из ножен своё оружие. И тогда я сразу брошусь на него. Не знаю почему, но я его люто ненавидел. Гораздо больше, чем сломавшего мне рёбра Зургана. Я с нетерпением ждал, когда он обнажит свой меч, чтобы можно было честно его убить.
Но он почему‑то не очень торопился начать поединок.
— А почему этот хам всё ещё держит украденный меч? Видимо, он не знает, что не может пользоваться им, пока не доказал, что владеет мечом по праву… Так объясните это ему кто‑нибудь!
Этим “кем‑нибудь” на этот раз вызвался быть граф.
— В самом деле… э–э-э… любезнейший. Закон и в самом деле запрещает использовать какую‑нибудь вещь, если нет уверенности, что принадлежит она этому человеку по праву. Я вовсе не хочу сказать, что вы украли меч у герцога. Но есть ли кто‑нибудь, кто может подтвердить, что меч вы добыли в честном бою?
Раина! Раина может! Я хотел было уже сказать это, но осёкся. Подставлять девчонку, которая спасла меня, было невозможно. Кем я буду, если стану прятаться за спину девчонке? Которой всё равно никто не поверит… И я заговорил, как можно старательнее подражая спесивому тону моего противника.
— Я сам, странствующий рыцарь Лунного Света, утверждаю, что убил герцога Арику в честном поединке и теперь по праву победителя являюсь обладателем всех его титулов и имущества. В том числе и меча. Моего слова вполне достаточно. Слово Максима, рыцаря Лунного Света не нуждается ни в чьём подтверждении. Если кто‑нибудь сомневается в моём слове, пусть попробует, как эти несчастные, забрать у меня меч.
Но и эта напыщенная речь не произвела должного впечатления на офицеров. Граф, который был почему‑то настроен наиболее терпимо ко мне (он был единственным из офицеров, который снизошёл до прямого разговора со мной), вновь стал разъяснять закон, который, как я уже понял, был не на моей стороне.
— Послушайте, любезнейший… э–э-э… господин Максим. У меня нет оснований подвергать ваши слова сомнению. Однако есть человек, благородный господин Каренгей, утверждающий, что… э–э-э… ваши слова… не вполне соответствуют действительности. И что меч не принадлежит вам по праву трофея. Закон в таких случаях гласит, что до тех пор, пока не выяснится в поединке, кто из вас прав, вы не можете пользоваться этим мечом. Даже в поединке. В противном случае поединок не будет считаться как вполне честный с вашей стороны. Прошу вас добровольно сдать меч на время выяснения вашей правоты. Под моё слово офицера.
Пришлось отдать меч. Я чувствовал, что попал в ловушку, но как выбраться из неё, даже не представлял.
А мой противник Каренгей неожиданно пожелал драться со мной этим самым отданным мной мечом. Объяснив это тем, что является родственником погибшего от разбойничьей руки герцога и поэтому имеет право владеть его мечом. Оказалось, что этот ихний дурацкий закон действительно предусматривает такое право.
Но и это было ещё не всё. Когда я спросил, а чем же буду драться я, Каренгей издевательски захохотал. И даже снизошёл до разговора с “вором”.
— Как, у благородного странствующего рыцаря Лунного Света нет своего меча? Неужели меч герцога был первым, который благородному господину удалось украсть? Какая досада! Ну ничего, пусть благородный господин не отчаивается! Раз вы сумели справиться безоружным с самим герцогом, то уж меня‑то вам бояться совершенно нечего! Даже и безоружным! Или всё‑таки боитесь? Или всё‑таки вы лжец, трус и вор?
Ловушка захлопнулась. Шансов у меня не было. Одно дело – случайно справиться с человеком, даже и не подозревающим, что ты что‑то умеешь. Совсем другое дело – выйти безоружным против готового ко всяким неожиданностям опытного воина. Который несмотря на показную спесь явно меня опасается, иначе не стал бы так уж стараться отнять у меня все шансы. Он знает, что я опасен, и будет настороже. В такой ситуации шансов у меня нет.
То, что у меня нет шансов, понимал не только я. Это понимали все. Но никто, в том числе и граф, довольно дружелюбно разговаривавший со мной, никто не стремился мне помочь, подсказать, что делать. Кроме… Раины.
— Господин Максим! – отчаянно крикнула она, – Вы можете попросить меч у кого‑нибудь! Закон не запрещает одолжить вам меч для поединка!
То, как на неё посмотрели после этого, сказало о многом. О том, что она нарушила если не закон, то строжайшие неписаные правила, обязующие женщин знать своё место и уж ни в коем случае не вмешиваться в выяснение отношений между мужчинами. Если теперь меня всё‑таки убьют, ей уже не позавидуешь.
Спасибо тебе, ты уже спасла меня один раз. Теперь, не щадя себя, пытаешься спасти вновь.
Кто вот только рискнёт дать меч “разбойнику и безродному бродяге”? Неужели найдётся такой? Должен найтись! Ларемиз! Он даст! Не потому даст, что обязан мне должностью старосты, что его меч я же ему и “пожаловал”. Вряд ли ему знакомо чувство благодарности. Но он понимает, что если я погибну, ему тоже не жить, ему не простят того, что он принял от разбойника меч и должность.
Я безжалостно обострил ситуацию.
— Ларемиз! Меч! Что ты стоишь? Забыл, кто тебя старостой назначил? И из чьих рук ты этот меч получил?
Лицо Ларемиза на мгновение исказилось от ярости. Но делать было нечего. Если до моих слов про него, Ларемиза, в суматохе могли бы и забыть, то теперь уже ему от возмездия не уйти. Если я только жив не останусь. Так что шанс спастись у него появится только в том случае, если он отдаст меч.
Ларемиз снял с пояса ножны с мечом и с поклоном протянул мне.
Я не стал прицеплять ножны к своему поясу, просто стянул их с меча и отбросил в сторону. Ножны эти мне никогда не понадобятся. К тому времени, когда можно будет вложить этот меч в ножны, я уже докажу своё право на владение совсем другим мечом.
Мог ли я знать в этот момент, что мой жест, когда я снимал с меча и отбрасывал в сторону ножны, станет ритуальным, традиционным для воина, выходящего на смертельный поединок, приобретёт глубокий смысл, который я и не думал тогда в него вкладывать…
— Спросите кто‑нибудь у этого труса, так стремящегося к бою с безоружным, нет ли у него ещё каких‑нибудь возражений? Может, он захочет, чтобы я отдал и этот кусок ржавого железа, который только по недоразумению называется мечом? Или – чтобы мне связали на время поединка руки за спиной, как это и положено делать с разбойником, раз я ещё не доказал, что не разбойник?
По выражению лица Каренгея я видел, что он очень даже был бы не против “поединка” с безоружным и связанным соперником, что я и в самом деле угадал его затаённое желание. Вполне возможно, что ихний идиотский закон допускал и такой “поединок”. Но требовать, чтобы меня и в самом деле связали (или даже отобрали и этот меч), было бы уже слишком. Тем более после того, когда я таким издевательским тоном сам предложил ему потребовать это.
Каренгей очень опасался меня, он видел, как я расправился с солдатами, попытавшимися меня разоружить, и он не так уж не верил, как хотел это показать, что я сумел честно победить герцога. Но становиться посмешищем до конца своих дней, нарицательным персонажем множества появившихся бы потом анекдотов про “супертруса”, этого он не хотел.
Я видел, что наконец‑то “достал” его, пронял своими издёвками, наконец‑то в глазах у него вспыхнула ярость, на гладко выбритых щеках выступили красные пятна. Захлестнувшая его ярость была вовсе не похожа на мою, холодную и не мешающую ясно видеть и точно действовать. Я дрался за то, чтобы просто выжить в этом чудовищном мире, где столько взрослых людей пытаются убить ни в чём не повинного мальчишку. Моя ярость была яростью крысы, которую загнали в угол. Загнали, чтобы убить. Крысы, которая в таких случаях решительно, но хладнокровно бросается на своих палачей, кем бы они ни были, и порой ей удаётся спастись даже в совершенно безнадёжной ситуации.
Его же ярость была яростью самолюбивого и тщеславного труса, тщательно скрывающего, что он трус, труса, которого публично назвали трусом, даже фактически доказали его трусость. Теперь, когда я произнёс эту, вошедшую потом в легенду, фразу, чтобы он ни сказал, чем бы ни закончился наш поединок, Каренгей был всё равно опозорен. И не только он сам, но и весь его род.
И он без предупреждения бросился на меня.
Всё‑таки он был воином, умелым, быстрым и сильным. Если бы я не был настороже и не предполагал, что сейчас произойдёт что‑то в этом роде, он вполне мог бы застать меня врасплох своим стремительным наскоком. Благородный меч убитого герцога сверкающей молнией взвился над его головой, чтобы через долю секунды раскроить меня пополам.
Но я не дал ему этой доли секунды. Начиная шаг влево, ткнул на опережение мечом ему в лицо.
Вернее, не в само лицо, мой встречный тычок был нанесён с такого расстояния, что самого лица меч даже не коснулся. Но этот тычок сыграл свою роль. Каренгей среагировал, он просто не мог не среагировать на него. Напоровшись взглядом на летящую прямо в глаза блестящую отточенную сталь, он как будто чуть запнулся в своём прыжке на меня, чуть ослабил свою неистовую решимость. Трудно, почти невозможно заставить себя (тем более – такому трусу, как Каренгей!) самому двигаться своим лицом на летящее навстречу остриё меча…
Но, приостановив своё движение на меня, Каренгей вовсе не остановил свой удар. Он нанёс этот удар почти с той же силой, как если бы я и не ткнул его мечом. Этим ударом он отсёк бы мне выставленную ему навстречу руку с мечом, дистанция не позволяла ему достать меня, но мою выставленную вперёд руку он бы достал. Если бы, конечно, сумел довести удар до конца.
Но мой тычковый удар был не только угрозой, финтом, заставившим Каренгея действовать немного не так, как он собирался. Этот тычок служил также замаскированным замахом для мгновенного нанесения следующего, секущего удара. Который я нанёс одновременно с ударом Каренгея. Вернее даже не одновременно, а чуть раньше. Опережение, которого я добился за счёт угрозы встречным тычком, было совершенно незначительным, но оно всё‑таки было. И это позволило, коротко крутнув меч обеими руками, самому отрубить опускающуюся в ударе руку Каренгея. Вместе с мечом, который ему удалось так подло отобрать у меня. Ненадолго удалось.
Раздался душераздирающий, леденящий кровь вопль. Раздался и сразу же смолк, Каренгей прижал левой рукой к себе обрубок, из которого хлестала кровь.
— Благородный меч сам выбирает, кому служить. А кому не служить, — изрёк я, и эта фраза тоже очень скоро стала крылатой. Потом я без всякой жалости добил Каренгея, рубанул его по горлу, успев ещё хладнокровно отскочить, чтобы не попасть под струи брызнувшей крови. Оставлять жизнь такому подлому и беспощадному врагу было бы безумием для меня. Для крысы, загнанной в угол.
— Есть ли кто‑нибудь ещё, кто сомневается в правдивости слова рыцаря Лунного Света? – торжественно спросил я. Расставлять все точки над “I”, “ковать железо” надо было сейчас, пока все ещё были под впечатлением мгновенно завершившегося поединка и эффектной фразы про меч, сам выбравший, кому служить.
К моему удивлению, желающий оспорить правдивость моего слова тут же нашёлся.
Это был офицер, державшийся до этого в стороне, не очень высокий, примерно моего роста, и почти такой же по–мальчишески худой. Но его гибкая, хищная фигура, неуловимое изящество движений заядлого фехтовальщика и танцора сразу заставили меня насторожиться. Как и то, что он не пытался меня оскорбить, не впадал в дешёвое словоблудие, а просто предложил мне, напрямую, выяснить в поединке с ним, кто из нас двоих больше имеет право на меч герцога. И, разумеется, также и на другое его имущество, наверняка огромное.
Вот в чём причина вызова. Желание враз разбогатеть, убив измученного драками, хотя и очень умелого в драках мальчишку. Он действительно видел, что я кое‑что умею, и тем не менее решился на бой. При этом выглядел он совершенно спокойным и уверенным в себе и в исходе боя. На чём же основана эта уверенность? Только ли на мастерстве?
Приглядевшись к его мечу, который он неспешно достал из ножен, я кое‑что понял.
Это был не совсем меч, чем‑то он напоминал шпагу. Он был тоньше и длиннее, чем мечи других офицеров, чем меч герцога или меч, который сейчас был у меня в руке. Более длинное оружие, позволяющее атаковать с “чуть–чуть” более длинной дистанции. И при этом более лёгкое, позволяющее действовать им чуть–чуть быстрее. Но и то, и другое “чуть–чуть” стоит в бою очень многого. Порой – жизни.
Ну что ж. Умелый и хладнокровный противник с необычным оружием. Но испугать меня этим не удастся. Я был сейчас “на взводе” и просто не мог испытывать страх, меня охватил пьянящий восторг боя, восторг близости смерти. “Есть упоение в бою…” Прав был Лермонтов, действительно – есть. А что касается оружия моего противника, то идеального оружия вообще не бывает. Просто не может быть, “по определению”. У каждого типа оружия – свои преимущества и свои недостатки.
По этому поводу Олег когда‑то, уже довольно давно, рассказал притчу, которая мне хорошо запомнилась.
Молодой мастер меча вызвал на поединок старого. И проиграл этот поединок. Но старик оставил ему жизнь и даже не покалечил. Молодой спросил, в чём причина его поражения, ведь он моложе, быстрее и сильнее старика, и меч у него длиннее. Старик ответил, что просто у него, у старика, меч – особенный: короткий и с длинной кисточкой на рукояти, которая, мелькая в воздухе, сбивала молодого с толку, запутывала его. А то, что меч старика короче, позволяло ему быстрее и легче вращать его, тоже запутывая противника, опережая его.
Молодой мастер выбросил свой меч и приобрёл точно такой, как у старика, короткий и с длинной кисточкой на рукояти. И потратил много времени и сил, чтобы овладеть искусством работы с этим мечом. И затем вызвал на поединок другого старого мастера и опять проиграл. На вопрос, в чём причина его поражения, он получил ответ, что причина – в его собственном мече. Кисточка, прикреплённая к рукояти, своим мельканием мешала ему сражаться, а то, что меч короче обычного, не давало ему возможности наносить удары с длинной дистанции…
Так что длина и вес оружия сами по себе не являются ни недостатком, ни достоинством. Всё зависит от человека, этим оружием владеющего.
Вот из этого и будем исходить, как говорит Олег. Свои преимущества и свои слабости есть и у меня, и у моего противника. Буду использовать только то, что пригодится мне. Мои преимущества и его слабости. На полную катушку.
Фехтовальщик (я мысленно назвал противника “фехтовальщиком”) отсалютовал мне и принял стойку, действительно очень похожую на позицию в спортивном фехтовании, сильно развёрнутую боком ко мне, с направленной вперёд правой рукой с мечом и вытянутой далеко назад и вверх левой.
Он не спешил атаковать, наоборот, поигрывал своим тонким мечом, как бы приглашая меня начать бой самому, нанести первый удар. Ну уж нет. Попробуй только замахнись для удара, подними над головой меч, и фехтовальщик тут же просто наколет тебя на свою длинную “шпагу” как жука на булавку. Я, наоборот, опустил меч, принял непринуждённую стойку, незащищённой, открытой грудью прямо навстречу противнику, ноги почти вместе, лишь левая чуть сзади и на носке. В конце концов я Айкидо занимался, а Айкидо – это в первую очередь защита, использование действий противника, начавшего атаковать и из‑за этого неминуемо ослабившего свою способность к собственной защите. Тебе надо, ты вызвал на поединок, ты и атакуй.
И фехтовальщик “клюнул” на мою открытую и кажущуюся проигрышной стойку, сделал стремительный атакующий выпад. Резкий, неожиданный и очень глубокий.
Если бы я попытался отступить, отпрыгнуть от этого выпада назад, я бы не успел, он всё равно достал бы меня и нанизал на свой длинный меч.
Но этот выпад и для него был очень опасен! В своём стремительном скачке вперёд он тоже уже потерял возможность отступления! Чтобы погасить набранную скорость, а потом начать двигаться в обратном направлении, нужно время. И ему не хватило бы этого времени, если бы я, к примеру, пошёл на иай учи, на взаимное убийство, предпринял бы встречный выпад.
Фехтовальщик пошёл ва–банк, этот его выпад сделал неизбежной мгновенную развязку боя. Избежать чьей‑нибудь смерти было уже практически невозможно.
Я резко вскинул меч навстречу фехтовальщику, так же, как и в предыдущем бою, нацеливая его прямо в лицо, прямо в глаза.
“Глаза – это выведенные наружу участки мозга, воздействуя на глаза, напрямую воздействуешь и на сам мозг. А через него – и на тело противника …”
Хотя мой меч и был значительно короче, фехтовальщик не смог не отреагировать на моё движение. Он не был готов к иай учи, к встречной атаке лоб в лоб, он отвернул. Чуть–чуть, еле заметно, но отвернул. Продолжая выпад, движение вперёд (которое уже всё равно было не остановить), он немного изогнул корпус, отклоняя голову вправо. И не заметил, что я тоже смещаюсь чуть в сторону. Очень резким поворотом бёдер подтягивая меч к своему левому боку.
На тренировках я отрабатывал это движение как мягкий блок, выполнял его, чтобы просто прикрыться своим мечом от меча “провалившегося” в атакующем выпаде противника. Но сейчас была не тренировка, и я вовсе не был склонен щадить своих врагов. Я вовсе не напрашивался ни с кем драться. Сами захотели, ну так и получайте… Лезвие скользнуло не по мечу, а полоснуло по запястью фехтовальщика. Перерезав сухожилия и артерии.
Фехтовальщик выронил из руки свою “шпагу”, но раньше, чем она коснулась земли, я, продолжая двигаться мимо него и распрямляясь при этом как взведённая пружина, нанёс удар наискосок снизу, разрубая тело противника от правого подреберья до левой ключицы. И опять успел хладнокровно отпрыгнуть, почти не испачкавшись в брызнувшей крови.
Этот второй мой бой закончился ещё молниеноснее, чем первый. Не было ничего, что часто показывают в “рыцарских” и “самурайских” фильмах, ни длительных манёвров, ни перестука мечей друг о друга. Неподвижные фигуры “взорвались” яростным движением, блеснуло мелькнувшее оружие, одна вспышка, одно мгновение – и всё… И один из противников уже падает, а другой почему‑то остался невредимым.
Наверняка мало кто даже из ближайших зрителей сумел толком разглядеть, что же произошло в первом и во втором бою. Было понятно только, что я как будто заколдован кем‑то, и что мою руку как будто направляет некая потусторонняя сила.
Надо действовать немедленно дальше, не дожидаясь, пока впечатление от моих блистательных побед ослабеет.
— Надеюсь, больше мне никого из вас не придётся убить для доказательства того, что и так очевидно? Никто больше не желает оспорить моё право на меч побеждённого мной герцога? Как и на всё остальное, принадлежавшее ему?
Голос мой звучал ровно и глубоко, со сдержанной силой, с еле заметной горькой иронией аристократа, вынужденного волею судьбы общаться с такими недалёкими своими подданными, тщеславие которых и стремление захватить чужое богатство затмевает им рассудок, заставляя идти навстречу гибели. Я и не подозревал раньше, что могу так говорить.
Желающих оспаривать моё право наследника герцога Арики больше не было. Лица собравшихся были уже далеко не так спесивы, как раньше! Было видно, что они верят в мою честную победу над герцогом! И понимают, что им придётся признать во мне, наглом выскочке, малолетнем сопляке, своего нового господина, нового герцога. В верности которому они, как офицеры войска герцога обязаны были теперь присягнуть.
Мне не совсем было понятно тогда, что это за войско может быть в королевстве кроме королевского войска, что это за государство такое, в котором присягают на верность не главе государства, а совсем другому человеку, пусть даже и очень знатному… Но пока что это не имело большого значения. Я видел, знал, что мне обязаны присягнуть высокородные офицеры (а с ними и всё войско), но что им до смерти не хочется этого делать, и они тянут время в надежде, что произойдёт что‑нибудь такое, например, новый вызов на поединок, что может всё изменить.
Ждёте, что меня всё‑таки кто‑нибудь убьёт, и тогда присягать не надо будет? Не дождётесь, сволочи! Не дам я вам возможности ждать! Кто не со мной, тот – против меня! Есть желающие выйти против меня?! Нет? Тогда вам придётся быть со мной.
Начнём с графа. Самого пожилого и очень авторитетного среди офицеров, хорошо разбирающегося в законах этой проклятой страны. И явно – далеко не самого искусного среди них фехтовальщика. Мне было немного жаль его, он первым заговорил со мной, не побрезговал, причём говорил довольно уважительно, по крайней мере не пытался меня унизить. И в голосе его мне даже слышалось порой некоторое сочувствие к обречённому мальчишке.
Но я задавил в себе эту жалость. Здесь нельзя было жалеть никого, даже графа. К тому же, не смотря на его “сочувствие” мне, меч свой, к примеру, он мне не предложил, предпочёл вместо этого безучастно ждать, когда меня, безоружного, изрубит на куски опытный и умелый боец. А я даже и не собираюсь его убивать, я его заставлю лишь первым признать во мне господина. Ну и что, что ему не хочется быть в этом деле первым? Ну и что, что я его именно заставлю? А мне – хочется умирать в пятнадцать лет?! Я вынужден быть жестоким, другого пути выжить просто нет.
И я безжалостно обратился к пожилому растерянному графу.
— Прошу вернуть мой меч. Если, конечно, вы признаёте, что он мой по праву. И прошу также присягнуть мне как вашему новому господину. Если, конечно, вы не желаете оспорить в поединке на мечах, что по закону я являюсь вашим господином.
Граф вспыхнул, я ясно увидел, что он колеблется, что спесь аристократа, не желающего унижаться перед молокососом, борется в нём со страхом смерти, неизбежной для него, если он вздумает заартачиться.
Внутренняя борьба длилась секунду, не больше. И нежелание умирать победило.
Так же, как и тогда, когда он не предложил мне, оставшемуся безоружным, свой меч. Наверняка ему очень хотелось это сделать. Но ему казалось, что и его меч не спас бы меня, а после моей гибели сам он, отдавший своё родовое оружие в руки безродного проходимца–вора, мгновенно утратил бы весь свой авторитет. А вскоре – и жизнь, какой‑нибудь молодой задира очень быстро вызвал бы его на дуэль или просто оскорбил, принудив самому сделать гибельный вызов.
Граф торжественно подошёл ко мне, опустился на одно колено и протянул меч герцога. Который слуги уже успели вынуть из отрубленной руки Каренгея, отчистить от крови и вложить в ножны.
После того, как я с церемонным полупоклоном принял оружие, граф поднялся, отступил назад на два шага и, выхватив из ножен и подняв высоко вверх собственный меч, громко и отчётливо произнёс, почти прокричал далеко разнёсшуюся в наступившей мёртвой тишине ритуальную фразу.
— Герцог Арака умер. Да здравствует новый герцог Картенийский, рыцарь Лунного Света господин Максим! Ура!
Десятки, а потом сотни голосов подхватили это “Ура!”, напряжённая тишина взорвалась, разрядилась торжествующим рёвом, грохотом барабанов, визгом свирелей, лязгом оружия. Новые и новые крики “Ура новому герцогу!”, “Да здравствует герцог Максим!” волнами прокатывались по мгновенно впавшей в восторженный экстаз толпе.
Продолжалось это довольно долго. До тех пор, пока я не вытащил из ножен герцогский меч и не поднял его над головой, требуя тишины.
Я не очень‑то надеялся, что мой жест заметит эта беснующаяся толпа вооружённых людей, мне казалось, что на меня не очень‑то и внимания теперь обращают. Но как только я поднял меч, тишина наступила сразу. Почти мгновенно!
Просто невероятно! Ведь меня и видеть могли только всего‑то несколько десятков, находящихся поблизости, почему остальные‑то сотни солдат тоже сразу замерли и замолчали? Да, дисциплина у них – та ещё, даже не верится, что такое возможно. Тем более в мире, где даже мальчишка, просто хорошо умеющий драться, в один момент может стать могущественным герцогом. Почему же они все, имея такие возможности, так уж обмирают перед господином, на месте которого вполне могут оказаться сами?
Лишь потом я понял, что в этом мире занять место своего господина, просто убив его, вовсе не так уж просто. Практически – невозможно. Присягнувший кому‑либо на верность сразу же терял право вызывать его на поединок. Даже если являлся аристократом, не уступающим по знатности тому, кому дал присягу верности. А простолюдины вообще не имели права вызова. Поэтому от них даже и индивидуальной присяги не требовалось, достаточно было того, что они участвовали в общем ликовании по поводу признания кого‑то их новым господином. Который отныне имел над ними абсолютную власть.
Таков был закон, которое признавало всё общество. И пытаться выступить против этого закона означало оказаться как минимум изгоем, вынужденным пожизненно скрываться от всех. Потому что каждый встречный представлял огромную опасность, за убийство или даже помощь в поимке беглого вора полагалось немалое вознаграждение, которое в этой небогатой стране было слишком большим искушением. Поэтому жизнь беглых воров, которые даже случайно проявили недостаточную лояльность господину, нарушив тем закон, продолжалась обычно очень недолго. И несчастные порой ещё и молили, чтобы она закончилась побыстрее, если попадали на дыбу, на которой люди умирали иногда несколько суток…
В полной тишине, казавшейся просто невероятной при таком скоплении людей, ко мне подходили по одному офицеры–аристократы и, опустившись на одно колено, торжественно произносили слова присяги, клятвы пожизненной верности. После чего я, принимая эту клятву, касался своим мечом покорно склонённой головы.
Почти все офицеры, включая графа, приняли присягу. Остался последний. Смуглый широкоплечий офицер с вислыми “казацкими” усами и “азиатским” разрезом глаз. На его лице воина и поэта не было аристократической надменности и спеси, но было непоказное чувство собственного достоинства, в глазах таилась какая‑то спокойная и гордая обречённость.
Я понял, что он не станет принимать присягу. Так оно и случилось.
— Прошу простить меня, господин Максим, но я не стану присягать вам. Не потому, что я не верю, что вы смогли честно победить герцога Арику и стали теперь новым герцогом Картенийским. Скажу честно, я до сих пор в этом не вполне уверен. Но вовсе не утверждаю, что вы лжец и подлый разбойник. Возможно, что вы и в самом деле сумели одолеть безоружным одного из лучших мечей королевства, хотя я и не представляю себе, как вам это удалось. Но даже если бы я знал это наверняка, то и в этом случае не стал бы присягать вам. Я уже присягал Арике, который был мне не только господином, но и другом с самого детства. И я не могу присягать в верности убийце моего друга.
— Кто вы?
— Барон Далерг. Вернее, я даже не знаю, могу ли теперь по–прежнему называться бароном. Титул барона мне, безродному, пожаловал герцог Арика. Который погиб от вашей руки. Вы вольны теперь своей признанной всеми властью лишить меня титула. А затем – просто казнить. Потому что безродный, не имеющий титула, не может вызвать вас на поединок. Если же вы оставите за мной пожалованный герцогом Арикой титул, я потребую от вас поединка.
Мне очень хотелось “лишить” его титула. Прошло всего, может пол суток, а может – даже и того меньше, но я уже успел смертельно устать от всех этих сражений, устал убивать для спасения своей жизни. Мне очень не хотелось драться с Далергом, наверняка тоже далеко не худшим мечом этого проклятого королевства. Тем более, что на поясе у него висело сразу два коротких меча, и он явно носил их вовсе не для красоты.
Но сделать это я не мог. Только что, совсем недавно, я обвинял в трусости и подлости Каренгея, а теперь сам поступлю как трусливый подлец?
— Я принимаю ваш вызов, барон, – с ужасом услышал я собственный голос.
По толпе прокатился изумлённый и восторженный ропот. Если я сумею уцелеть и в этом бою, эти мои слова станут легендой. Они станут легендой даже и в том случае, если мне суждено сейчас погибнуть. Отважный и благородный герой. Тупой придурок. Дебил.
Но делать уже нечего, роковые слова сказаны. Барон Далерг с достоинством поклонился, отступил от меня на два шага и медленно вытащил из ножен оба меча.
Он не стал рисоваться своим умением, пытаться запугать меня ещё до боя, не стал вращать мечи по замысловатым спиралям, когда сверкающая сталь мелькает с такой скоростью, что превращается в сплошную завесу, полупрозрачную свистящую вуаль. Он не стал этого делать, но я был уверен, точнее знал, что он это всё делать умеет, у меня в мозгу мгновенно промелькнул непонятно откуда взявшийся образ барона, завораживающе легко управляющегося с мечами.
Умение обращаться в бою сразу с двумя мечами – особое умение, требующее от бойца особых качеств, особой координации, восприимчивости, быстроты. В совершенстве владеющий парным оружием является опаснейшим противником. Даже если этого оружия у него в бою не окажется. А у барона оно было.
Когда‑то в Крыму Олег показал нам один из базовых элементов филиппинской эскримы, простейшее упражнение для освоения работы двумя дубинками, связку из трёх ударов, за которой сразу же следует такая же, но “зеркальная” связка, удары в которой наносятся с поворотом корпуса в другую сторону. У Олега это здорово получалось. Раскованно перемещаясь вправо–влево, почти танцуя, он со скоростью пулемёта осыпал оглушительными ударами старое высохшее дерево. Каждый удар вылетал совершенно неожиданно, предугадать, с какой стороны и в какой момент он будет нанесён, казалось делом абсолютно невозможным, чередование ударов шло в особом, непривычном ритме, мгновенно сбивающем с толку даже стороннего наблюдателя, не говоря уже о противнике.
Самое удивительное было то, что в основе этого головокружительного и кажущегося непостижимо сложном каскаде ударов действительно лежала всего лишь одна элементарная трёхударная связка. Но даже освоение этого простейшего, как утверждал Олег, элемента эскримы оказалось для нас делом очень даже непростым, почти ни у кого ничего толком не получилось.
Олег потом никогда почему‑то не возвращался к изучению парной работы дубинками. Но мы с Сашкой увлеклись и часто отрабатывали эту технику самостоятельно, используя, чтобы избежать шишек, вместо деревянных палок пустые пластиковые бутылки. И кое–чему научились. Добились того, что этот непривычный поначалу ритм перестал сбивать с толку при увеличении скорости. Били пластиковыми бутылками не только по неподвижной цели, но и работали в парах, “обкатывали” изученную технику в самых разных ситуациях, и когда каждый вооружён двумя палками, и когда, например, у одного палки, а у другого боккен.
К счастью для себя я немного представлял себе опасность, исходившую от барона Далерга, вооружённого короткими мечами. Но это ощущение опасности не было паническим, я знал, что и у него есть слабые стороны, и знал, какие именно.
Взяв меч обеими руками (коротковатая рукоять была не очень для этого приспособлена, но делать было нечего), я нанёс первый удар. Зная заранее, что противник легко отобьёт его. Так оно и случилось. Барон не просто мягко отвёл мой удар движением к себе левого меча, при этом он ещё направил под свою левую руку правый меч. Готовясь резануть меня правым мечом по запястью и не давая защититься от реверсного удара левым мечом по горлу.
Но на самом деле мой первый удар не был ударом на поражение, это был финт, резкий и угрожающий, но – финт, предназначенный “раскрыть” противника, заманить его в ловушку, заставить попытаться контратаковать. И финт этот мне удался.
К моменту, когда Далерг, перехватывая инициативу, скрестил свои руки, я уже наносил следующий, косой удар, на этот раз в его левый висок. И Далерг, вынужденный защищаться, поднял свою правую руку с мечом, поворачивая корпус влево, навстречу удару. Ему удалось сблокировать и этот мой удар, но сам он при этом уже оказался в западне. Руки его были не просто скрещены, они были уже слишком сильно скрещены, его левая рука фактически на мгновение оказалась в плену, правый бок открыт. И я немедленно нанёс свой третий, решающий удар.
Все три моих удара слились в одно взрывное движение, один хлёсткий взмах всем телом. Каждый удар я начинал в полную силу, но первые два не довёл до конца, накопленная энергия направлялась вместо этого в замах для следующего. Первыми двумя ударами я как бы отталкивался от подставленных под них мечей Далерга, ещё больше разгоняя свой меч для третьего. И третий, решающий удар достиг цели.
В последний момент я почему‑то остановил свой меч вплотную от тела Далерга. Не знаю, как это получилось, я вовсе не собирался его щадить, когда начинал эту серию из трёх слившихся воедино ударов. Я бил, чтобы убить и этим избежать собственной смерти. Но руки мои сами, без моего приказа (всё происходило настолько быстро, что я просто никак не успел бы отдать такой приказ), руки сами остановили меч возле незащищённого бока Далерга.
Меч всего лишь легко коснулся его тела, но был он такой остроты, что тонкая белая ткань расползлась и окрасилась алым…
— Вы проиграли, барон, – хриплым незнакомым голосом сказал я.
Барон молчал. Оспаривать мои слова было глупо. Он стоял и спокойно ждал своей смерти. Пощады он не собирался просить. Тем более, что в этой стране, как я понял, совсем не принято щадить своих врагов.
А, плевать мне на то, что тут у вас принято! Это чуть ли не единственный порядочный человек, встреченный мной здесь, не хочу я его убивать! Может, это окажется моей роковой ошибкой. Но будь, что будет.
Я медленно опустил свой меч и отступил на два шага.
— Вы свободны, барон Далерг. Титул и всё ваше имущество остаются с вами. Я не требую от вас присяги, не требую служения мне. Я лишь прошу вас, не требую, а именно прошу, чтобы вы пообещали, что не станете пытаться причинить мне вред.
Это было рискованно и глупо. Далерг вполне мог продолжить бой, побеждённым себя он так и не признал. Мог просто отказаться давать обещание не вредить мне. Но он, немного помедлив, сказал тоже хриплым, изменившимся голосом.
— Обещаю никогда не вредить вам,… герцог Максим.
Он впервые назвал меня герцогом. До этого, даже рискуя быть казнённым, он так и не признал за мной право на герцогство, он лишь говорил о том, что всего лишь не исключает возможности, что это право я действительно добыл в честном поединке с его господином и другом.
Мне бы такого друга в этом проклятом мире! Но — увы. Не может убийца друга стать новым другом вместо убитого. Дружба – это не титул, в таких случаях она не наследуется.
— Благодарю вас, барон, – тихо сказал я.
— И я вас, герцог. Я покину вас, если вы не против.
Я был против, мне не хотелось, чтобы этот человек, знающий, что такое дружба, честь воина, присяга на верность, покидал меня. Но делать было нечего, я кивнул, и барон Далерг, отправив в ножны свои мечи и с достоинством поклонившись мне, удалился.
Оставив меня одного в чужом мире, в толпе вооружённых людей, жизнями которых я мог теперь распоряжаться, среди офицеров, которые хоть и присягнули мне, но при этом ненавидели меня всем сердцем.
Я не знал тогда, что, отпустив барона, вовсе не спас его от смерти. Не знал, что в этой стране одиночка, каким стал теперь барон, освобождённый мной от службы у меня (и, следовательно, от моего покровительства), так или иначе обречён. Но даже если бы я знал это, спасти его всё равно было бы не в моих силах. Барон сам обрёк себя на неминуемую смерть. И он наверняка хорошо понимал это. Я сразу заметил в его глазах гордое понимание своей обречённости.
И не только своей. Барон прекрасно понимал, что и я – такой же обречённый на смерть одиночка. И в его глазах была не только обречённость, но и жалость. Вовсе не к себе.
Ведь на самом деле он легко мог бы убить меня тогда, но просто пожалел. Его поражение было разыграно им, но разыграно настолько искусно, что даже я поначалу ничего не заподозрил. Лишь потом я понял, что барон решил помочь попавшему в беду мальчишке. Я неожиданно для всех принял вызов на безнадёжный поединок вместо того, чтобы просто приказать казнить противника. И, растроганный таким неслыханным в этом мире поступком, барон, который был гораздо более искусным фехтовальщиком, чем герцог, решил дать этому глупому мальчишке хоть какой‑то, пусть призрачный шанс на спасение.
Он сделал меня легендарным победителем не только герцога Арики, одного из лучших мечей королевства Фатамия, но и победителем самого барона Далерга. Который до этого поединка со мной много лет считался лучшим мечом в королевстве.
Лесной Владыка
Тихо поскрипывали рессоры кареты, мягкие покачивания неумолимо клонили в сон. Всё‑таки даже ещё и суток не прошло с того момента, как я оказался в этом мире. И за это время я только и делал в основном, что дрался, убивал, пытался спастись от смерти. Пребывал в огромном напряжении. Поспать мне за всё это время удалось пару часов, не больше. И теперь, когда напряжение боя отпустило, опасность осталась вроде бы позади, глаза мои безудержно слипались, и голос Раины, рассказывающей про Лесного Владыку, доносился как сквозь вату.
После того, как мне присягнули на верность офицеры, что означало официальное признание меня новым герцогом Картенийским, и после того, как состоялся мой последний, на этот раз бескровный поединок с бароном, отдохнуть мне так и не пришлось.
Развернулось бурное торжество по случаю наследования мною всех титулов, имущества и власти герцога Арики, военный смотр, торжественные похороны погибших от моей руки герцога и офицеров (убитых солдат и, тем более, крестьян, похоронили отдельно, без всякой торжественности и без моего присутствия). Потом начался пир.
Как себя вести во время всех этих церемоний, я не имел ни малейшего понятия, но мне каким‑то образом всё ещё удавалось угадывать отголоски мыслей окружающих, и я старался делать именно то, чего они и ожидали от меня. Когда всё‑таки возникали затруднения, мне на помощь приходили Раина и граф Маризон.
Во время торжественного военного смотра я увидел много диковинного, совершенно фантастического для меня. И даже не смог удержаться от вопросов.
Хотя вопросы эти вызывали изумление и у графа, и у Раины, однако отвечали они охотно, хотя объяснять им приходилось вещи, которые явно были совершенно очевидными для всех, известные в этом мире даже ребёнку, не то, что “странствующему рыцарю”. Наверное, они решили, что “странствую” я издалека. Если бы они знали только, из какого именно “далека”…
У солдат было оружие, вполне знакомое мне по фильмам и книгам. Основную часть войска составляли пехотинцы, но была и конница. Были отряды пращеносцев, арбалетчиков и лучников, лёгкая и тяжёлая кавалерия.
“Кулак” войска составлял ударный отряд пеших копьеносцев, в который были отобраны мужчины могучего сложения. Вооружены они были тяжёлыми щитами и копьями разной длины, самые длинные доходили до пяти метров. Действовал этот отряд, как я предположил, по принципу македонской фаланги. Оказалось, что так оно и было на самом деле, но эти воины владели и другими, незнакомыми мне до этого приёмами боя. Они могли не только прорывать оборону врага, но и отражать атаки, например, конницы, спрятавшись для этого за сплошной стеной укреплённых в земле щитов и частоколом копий. Причём выставлены были навстречу врагу не просто копья воинов сразу нескольких шеренг, но при этом ещё каждый копьеносец упирал для надёжности задний конец своего копья в щит другого, сзади стоящего воина. Получался неприступный стальной заслон, ощетинившийся частоколом острых наконечников.
Другие отряды напомнили мне древних римлян, только оружие и доспехи здешних воинов оказались более тяжёлыми.
Но всё это было – не то, чтобы очень уж привычно, но вполне ожидаемо для меня.
А первое удивление я испытал, когда увидел отряд тяжёлой кавалерии. Всадники в металлических сплошных доспехах (как они только носят их в такую жару?) сидели верхом не на конях, а на однорогах, существах, больше всего похожих на земных носорогов. На не очень больших, но всё же чудовищно сильных и свирепых носорогов! Для меня долго оставалось загадкой, как удаётся управлять этими животными, ведь земные носороги очень плохо поддаются дрессировке. Лишь потом выяснилось, что в мозг каждого однорога особым образом вживлены золотые пластины, выведенные наружу и закреплённые на толстой коже. Ударяя по этим пластинам специальным молоточком, всадник мог вызывать у спокойных, даже апатичных животных вспышки бешеной ярости, мог мгновенно успокаивать их, мог заставлять их быстро и чётко выполнять простейшие команды.
Однороги использовались в Фатамии в основном в хозяйстве как сильные, выносливые и при этом спокойные, неагрессивные животные. Операцию же по вживлению в мозг золотых пластин, превращающую животное в боевого однорога, могли выполнять только три человека в этом мире, и все они были моими слугами. Секреты этой операции передавались только в пределах одной семьи от отца к старшему сыну, и эта семья (дед, отец и сын) жила в постоянном заточении в моём замке. А боевые однороги были лишь в моём войске, если не считать нескольких животных, подаренных ещё Арикой (вместе со всадниками) королю и человеку, которого все называли не иначе, как “Его Великая Святомудрость”.
Я уже знал, что унаследованное мной герцогство Картенийское является самым большим в королевстве, а я стал чуть ли ни самым богатым и влиятельным человеком, намного богаче и влиятельнее самого короля. Но был человек, перед которым даже моё огромное могущество мало что значило. Его Великая Святомудрость, глава “официальной” церкви в королевстве. И не только в этом королевстве. Что‑то вроде Папы Римского в этом мире, только не двадцать первого века, а в самые мрачные времена разгула инквизиции.
Его Великая Святомудрость мог, призвав паству “покарать богохульников”, в любой момент развязать войну и внутри Фатамии, и даже между множеством государств. Но он не увлекался крупными войнами, войны нужны были ему лишь для того, чтобы увеличить своё и без того несметное богатство и такую же огромную власть. И для этого больше подходили мелкие кровавые стычки, которые он время от времени начинал и сам же почти немедленно прекращал своим высочайшим указом. Оказалось, что в тот день войско герцога как раз возвращалось с очередной такой стычки. А сам герцог Арика опередил (на свою беду) своё войско и нарвался на меня…
Заключённая в подземельях моего замка семья “хирургов” могла, оказывается, выполнять операции по вживлению пластинок в мозг не только однорогам. Во время смотра я увидел огромного, размером с корову, паука, страшного хищника, встречающегося в здешней природе, к счастью, довольно редко и на человека никогда не нападавшего. Вовсе не потому, что с человеком он не смог бы справиться. Это существо могло бегать быстрее лошади, причём не только по земле, но и по отвесным скалам и стенам, против его панциря бессильны были мечи и лёгкие стрелы. Тяжёлые топоры могли, хоть и с трудом, пробить его, но подобраться к этим быстрым, ловким и обладающим просто чудовищной силой существам на расстояние удара топором было немыслимо, и в старину пауки представляли собой страшную опасность, против которой не было никакого спасения. Порой эти монстры истребляли целые деревни, часто захаживали и в города, легко разламывали самые крепкие двери и выковыривали наружу лакомых для них людей. И так продолжалось до изобретения арбалета.
Изобретение тяжёлых и очень мощных арбалетов было в этом мире эпохальным событием. Стрелы арбалетов пробивали даже толстую стальную броню. А с близкого расстояния – и панцирь паука. У человека появилась возможность противостоять этим монстрам, и злобные, но невероятно умные чудовища немедленно это поняли и перестали нападать на людей. После того, как были застрелены несколько пауков, уже больше двухсот лет не было известно ни одного случая, чтобы человек пострадал от них. Исключая, конечно, боевых пауков. Которые были только в моём герцогстве.
Добывать паучат, на которых и можно было делать операцию по вживлению в мозг пластинок, было невероятно трудно. Взрослели паучата долго, около тридцати лет, были очень прихотливы к условиям содержания и часто погибали в неволе. Поэтому ценились взрослые боевые пауки очень высоко. Их очень берегли, берегли гораздо больше, чем людей, и в бою использовали крайне редко. Использовали их в основном ночью, пауки видели в непроглядной темноте не хуже, чем днём, они могли перелезть через любую крепостную стену, забраться внутрь самого неприступного замка, благодаря своему уму и непомерной силе открыть, взломать изнутри почти любые ворота.
Задания они получали от людей, обладающих способностями к телепатии и развившими у себя эти способности длительными тренировками.
Выполняли задания пауки неукоснительно, даже если выполнение такого задания означало для них неминуемую гибель. Потому что гораздо больше смерти боялись они звуков особых валторн. Вернее, как я понял, не совсем звуков, эти “валторны” издавали не только звуки, но и излучали что‑то наподобие радиоволн, улавливаемых вживлёнными в мозг паука пластинами даже на очень большом расстоянии. Для каждого боевого паука существовала отдельная, именно на него настроенная валторна.
За всю историю использования боевых пауков не было известно ни одного случая даже малейшего неповиновения. В дрессировке используется кнут и пряник, но для пауков пряник был не нужен, настолько силён был их страх перед кнутом.
В больших клетках сидели летунцы, громадные птицы, точнее, не совсем птицы, а какие‑то летающие динозавры, что‑то вроде птеродактилей. Использовались летунцы для того, чтобы, например, сбрасывать сверху на врага небольшие бочонки с кипящей смолой.
Ещё мне запомнились боевые псы, крупные длинноногие собаки, похожие на борзых. Собаки эти были бы очень красивыми, если бы не их безобразные, почти крокодильи морды. Укусы у этих псов были, как оказалось, страшной силы, они были способны легко дробить кости даже однорогов. Однако в бою такие собаки использовались мало, против хорошо вооружённых пеших воинов в тяжёлых доспехах псы эти были бессильны. Иногда их выпускали против кавалерии, лошади очень боялись этих быстроногих “крокодилов”, которые запросто могли на всём бегу одним укусом сломать им ногу, разорвать глотку. Но чаще псы использовались в карательных целях для устрашения и без того замордованных крестьян.
Оружие было в основном обычным, средневековым. Но среди воинов были и люди, совсем не носившие оружия. Они с помощью заклинаний могли приводить в действие некие мистические силы. То есть действовать приблизительно так, как я, дурак, действовал на той проклятой вечеринке. Результаты действий заклинателей были гораздо скромнее того, чего сдуру добился я, но тоже очень даже не слабые. Они могли вызвать проливной дождь, крупный град, ураганный ветер, нашествие насекомых и многое другое. Заклинателей использовали очень редко, реже даже, чем боевых пауков, результаты их заклинаний были труднопредсказуемы и могли нанести вред не только врагу.
После смотра состоялись торжественные похороны герцога и офицеров. Похороны эти, похоже, ни у кого, кроме меня, не вызывали особого уныния. Смерть в этом мире была делом совершенно привычным, никого не удивляла и не особенно пугала. Но мне при виде гробов стало плохо, к горлу подкатила тошнота, и я с ужасом почувствовал, что на меня опять, как и после убийства герцога, начинают накатывать волны безумия. Раина вновь пришла на помощь, обеими руками сжала мою ладонь и держала так до тех пор, пока я не пришёл в себя. К счастью, продолжался припадок в этот раз совсем недолго, и никто его, кроме Раины, похоже, и не заметил.
Когда после похорон мы возвращались в деревню, среди пасшегося на лугах крестьянского скота я кроме вполне заурядных животных увидел уже знакомых мне однорогов, только не боевых, а “обычных”. А также животных, похожих на лосей. И совершенно фантастических листоедов – существ с телом громадной коровы (с выменем) и длиннющей шеей жирафа. Листоеды объедали листья с деревьев, похожих на гигантские, высотой в четтыре–пять метров, папоротники. Как я понял, папоротники эти разводили специально для этих листоедов.
Мы вновь вошли в деревню, и я, когда увидел накрытые для праздничного пира в мою честь столы, неожиданно почувствовал волчий, просто нестерпимый голод. И тут же – неожиданный новый приступ тошноты, меня едва не вывернуло наизнанку. Хорошо ещё, что желудок был пуст.
Приступ тошноты вызвал запах и вид мяса, от которого ломились столы. Огромные бифштексы с кровью сразу же заставили вспомнить окровавленные трупы убитых мной людей. От одной мысли о том, что мне, возможно, придётся всё это есть, я чуть не умер. К счастью, непременно есть мясо от меня никто не потребовал, на столе полным–полно было и вполне вегетарианских блюд.
Наполнялись вином и осушались кубки, гремели приветствия, подхватываемые восторженными глотками, то и дело раздавался оглушительный хохот. Люди вовсю веселились, празднуя смерть герцога, своих командиров и товарищей и моё возведение на герцогский трон…
В самый разгар пира к сидящему в стороне за отдельным столиком Ларемизу, назначенному мной новому старосте деревни, подскочил крестьянин с перекошенным от страха лицом. Он что‑то прошептал тому на ухо, и Ларемиз тут же бросил на меня беглый взгляд, тоже наполненный смертельным ужасом.
У меня внутри всё похолодело от этого взгляда. Ларемиз был не из тех, кто из‑за слабых нервов способен испугаться чего‑то понапрасну. Я понял, что на меня (и не только на меня) вновь надвигается смертельная опасность…
Да сколько же можно в конце концов! Сколько можно! Я – всего лишь школьник, пацан, которому только три дня назад исполнилось пятнадцать! Почему меня всё время кто‑то хочет убить? Почему мне, чтобы спастись, приходится убивать самому? Я не хочу, не могу больше, я на пределе, вернее – уже перешёл какой‑то важный предел. Я не хочу, чтобы ещё кто‑нибудь умер от моей руки! И я не хочу, чтобы убили меня! Не смотря ни на что – не хочу! Что‑то во мне категорически противится этому, и это что‑то, если меня опять начнут убивать, вновь превратит меня в дикого, не знающего пощады зверя… Я не хочу опять становиться зверем!
Отчаянные эти мысли молнией сверкнули, пронеслись в моей голове, а я уже делал властный жест рукой, подзывая к себе Ларемиза.
— Что случилось, Ларемиз? – небрежно спросил я.
— Господин… Максим… благородный… рыцарь Лунного Света… — голос обычно хладнокровного и невозмутимого Ларемиза прерывался от волнения.
— Я знаю свои титулы, нет нужды их повторять. Говори, что случилось, — приказал я и поднял руку, требуя тишины. Как я и ожидал, невообразимый рёв мгновенно, как по волшебству, смолк, и в наступившей мёртвой тишине неожиданно громко прозвучали слова нового старосты.
— В лесу нашли колдуна. Убитого. Но перед смертью он успел сотворить чёрное заклинание. Со щенком. При луне. Его потом убили той же дубиной, что и щенка. На теле щенка ясно виден знак. Его зов услышан. Скоро здесь будет Лесной Владыка.
Я хотел было спросить, кто такой этот Лесной Владыка, но вовремя прикусил язык. По враз побелевшим лицам воинов, не очень боявшихся смерти, я догадался, что в этом мире не знать, кто такой Лесной Владыка, просто невозможно.
— Господин Максим, – негромко, но так, что его все слышали, обратился ко мне граф, – надо немедленно уезжать. До наступления сумерек есть время, может быть, ещё успеем скрыться. Вы поедете верхом, или предпочтёте карету?
Говорил он таким тоном, что было ясно, что он и мысли не допускал о том, что я вздумаю возражать. Я и не думал возражать. Кем бы он ни был, этот Лесной Владыка, я не хочу с ним встречаться, не хочу сражаться. И очень хорошо, что от меня этого тоже никто не требует, никто тоже ни хочет, чтобы я с ним сразился. Видно, сражаться с ним просто невозможно никому. Ещё можно успеть скрыться? Очень хорошо! Значит, будем скрываться! Это лучше, чем убивать кого‑то для того, чтобы не убили тебя. Можно предпочесть карету? Очень хорошо! Предпочитаю карету! Поехали! Раина, ты где? Поедешь со мной!..
И вот мы едем в уютно покачивающейся карете, и веки мои мимо воли, вопреки новой грозящей опасности, слипаются, я, делая безнадёжные усилия, пытаюсь открыть глаза пошире, но веки такие тяжёлые… И что из того, если я послушаю рассказ Раины с закрытыми глазами? Ведь я же не сплю, совсем не сплю, я всё слышу, что она мне говорит, вот только смысла слов разобрать почему‑то никак не могу…
Я опять иду по воде, по Лунной дорожке, но теперь я один, без Олега. Вот вода исчезла под ногами, а Дорожка превратилась в острый скалистый гребень, в настоящее горное лезвие, облитое холодным светящимся серебром. Справа и слева от меня склоны обрываются вниз почти отвесно, и снизу, из бездонных пропастей, сквозь марево тумана поднимаются острые каменные зубья. Туман живой, он тоже светится Лунным серебром, переливается, шевелится. А мне чудится, что это какое‑то чудовище скалит каменные клыки.
Но вот горы, горные пропасти, живой туман, всё это тоже исчезло, вокруг меня – чёрная Космическая Пустота, холодная Бездна. А горное лезвие теперь – лезвие Меча. И я иду по этому сверкающему лезвию. И при этом держу этот же Меч в руках, направляю Его туда, куда должен пролечь мой путь.
Слева из Бездны поднимается громадная голова чудовищного крылатого Змея. Змей ухмыляется и держит в зубастой пасти окровавленную мёртвую Раину. Я беззвучно кричу, разрывая лёгкие, тяну к Раине руки. Забыв, что держу в руках Меч, на лезвии которого стою. Меч вздрагивает у меня в руках, и я, сорвавшись, лечу с Его лезвия в пропасть, в бескрайнюю Бездну. В другую Бездну, не в ту, откуда появился Змей. Змея и Раины нет нигде, от ужаса разлуки я пытаюсь кричать, но не могу, в груди больше нет воздуха. И вокруг меня тоже нет воздуха, я задыхаюсь в Космической Пустоте и знаю, что сейчас умру. Перед тем, как умереть… просыпаюсь.
Разбудило меня отчаянное, дикое ржание лошадей, впряжённых в нашу карету. Не просто ржание, какой‑то лошадиный визг, плач в голос, наполненный ужасом и предсмертной тоской.
— Сиди и не высовывайся! – приказал я, открывая дверцу. Перед тем, как выскочить из кареты, оглянулся. Раина, побелевшая как смерть, кивала головой, но видно было, что смысл моих слов до неё не дошёл. Я хотел было более жёстко повторить приказ, но мне стало жаль девчонку, и без того перепуганную почти до обморока. А успокаивать, уговаривать – было некогда. Я успокоительно улыбнулся ей и торопливо выскочил наружу..
И сразу увидел Лесного Владыку.
Это был не человек. Вернее – не совсем человек. И не только человек.
Дорогу перегородил огромный ящер. Больше всего похожий на тиранозавра, но только не на такого, каким тиранозавра рисуют в книжках. Это чудовище стояло не во весь свой огромный рост, а сильно наклонившись вперёд. Голова его была совсем близко от нашей кареты. И по размерам не намного ей уступала. Ящер равнодушно смотрел сквозь нас бессмысленным и пустым взглядом. Из приоткрытой пасти доносилось зловоние, такое, что у меня сразу спазмом перехватило горло и закружилась голова.
Ящер напоминал гигантскую курицу, наклонившуюся, чтобы поклевать червячков. Этими червячками, очевидно, должны были стать мы. Спина ящера была вытянута почти параллельно земле, и на этой спине было какое‑то сооружение, что‑то вроде большого гнезда. Или избушки, полуразвалившейся или, наоборот, крайне небрежно построенной. “Избушка на курьих ножках”. Ноги у ящера и правда напоминали куриные, только невообразимых размеров.
На пороге этой избушки сидел сам Лесной Владыка. Это был древний согнутый старик (а может быть – и старуха) в каких‑то невероятных лохмотьях. Лицо его было морщинистым и обвислым, крючковатый нос загибался почти до самого рта, изо рта высовывались жёлтые длинные клыки. Взгляд Лесного Владыки был пронзителен и цепок, от этого взгляда нападало оцепенение, замирало сердце.
Вокруг летало множество жалолётов – крупных стрекоз с длинными скорпионьими жалами. Жилище этих летающих скорпионов находилось тоже на спине тиранозавра, за избушкой Лесного Владыки, и было похоже на огромное осиное гнездо.
— Звали? – вкрадчиво поинтересовался старик. Голос его был скрипучим и хриплым, но неожиданно сильным, совсем не старческим. Да и сам старик не смотря на свой наверняка очень древний возраст, явно не походил на умирающего от старости. В его искореженной фигуре чувствовалась сила, нечеловеческая сила. Страшная, безжалостная сила была и в его взгляде. И в мыслях. Дед был очень мощным телепатом, легко читал мысли замерших от ужаса людей. И диктовал им свои мысли. И были эти мысли просто чудовищными.
Ему никто не ответил. Да он и не ждал ответа на свой вопрос. Он знал, что его звали. Иначе он просто не смог бы появиться в этом мире.
Пока я не заснул в карете, Раина успела рассказать мне, что Лесной Владыка появляется только тогда, когда его кто‑то позовёт. Позвать может колдун, посвящённый в таинства ритуала чёрного заклинания с жертвоприношением щенка. Скорее всего, колдуна этого наняли, чтобы уничтожить герцога и, возможно, всё его войско. Кто нанял колдуна, было неясно, но подозрения легли на соседнего феодала, проигравшего сражение, с которого и возвращалось войско Арики.
Последний раз Лесной Владыка появлялся именно в этом соседнем герцогстве восемь лет назад. Он уничтожил тогда за одну ночь несколько сотен людей, без счёта – скот, разрушил несколько деревень и замок герцога. А на рассвете, как это всегда бывало с ним – исчез неведомо куда, бесследно, как будто провалился в преисподнюю. Тогда колдуна, позвавшего Лесного Владыку, и того, кто нанял этого колдуна, найти не смогли, но подозрения упали на Арику. Возможно, сосед, чудом оставшийся живым в тот раз, решил отомстить. И за тот случай, и за нынешний военный разгром.
Что же делать‑то теперь? Ведь эта громадина в секунды от всех нас одни кровавые ошмётки оставит. Вернее, объедки… Как это Лесной Владыка ящером управляет? Тоже через вживлённые пластинки? Нет, не похоже. Скорее – напрямую, телепатией, гипнозом. А если убить этого деда? Из арбалета или из лука ведь его запросто пристрелить можно. А потом…
Додумать мне не дали. Лесной Владыка мгновенно уловил, что я вовсю строю планы его убийства.
— Эй, мальчик! – голос Лесного Владыки был немного удивлённым, но вовсе не рассерженным. И уж тем более – не испуганным. У меня остановилось дыхание.
— “Пристрелить” меня вздумал? Хе–хе–хе–хе! Откуда ты только взялся здесь, такой шустренький? Ладно, с тобой мы потом потолкуем… Что‑то я женщин здесь не вижу! Что же это вы? Звать – звали, а угощение не приготовили! Знаете ведь небось, что люблю я женщин, тех, что помоложе, покрасивее и повкуснее! Хе–хе–хе–хе! Что, нету женщин? Ну, придётся наказать вас за это! Чтоб запомнили! Хотя, зачем вам запоминать? И так забыть уже не успеете!
Ящер шевельнулся, выбирая себе первую жертву.
— Господин Лесной Владыка! – дрожащим голосом обратился к старику граф Маризон, — у нас нет женщин, но тут недалеко совсем, в десяти перестрелах – целая большая деревня, и там их много – молодых и вкусных. Для вашей “лошадки” – это пара шагов всего…
Ящер опять замер, Лесной Владыка с интересом посмотрел на графа.
— Пара шагов, говоришь? Ладно, потом съездим, поглядим. А сейчас – надо лошадку мою покормить немного. Ты‑то свою кормил, небось? Вижу, что кормил, не забыл. А про лошадку дедушки никто не хочет думать. Всё только о себе. Нехорошо так. Не делай так больше, хе–хе–хе–хе!
Челюсти ящера с хрустом сомкнулись поперёк тела лошади, на которой сидел граф. Короткий предсмертный крик человека слился с таким же коротким криком лошади. Ящер сделал несколько глотательных движений, и то, во что превратилась лошадь со своим седоком, скрылось в его глотке.
Меня замутило.
— Что, мальчик, не нравится? Не нравится, что дедушкина голодная лошадка немного перекусила? Ух, какой плохой мальчик! Хотя, не такой уж и плохой. Молоденький и аппетитный! Может – и не хуже женщин ты? Сейчас попробуем, а то дедушка тоже проголодался, как и его лошадка. Иди‑ка сюда!..
И я… пошёл. В голове не было никаких мыслей, даже страха почему‑то тоже больше не было, накатило какое‑то полное оцепенение. А ноги меня сами понесли. К голове этого ящера, которую он положил на землю, чтобы я мог взобраться на неё и по шее, выступающему хребту подойти к избушке Лесного Владыки.
— Максим!
Это был голос Раины. Она так и крикнула мне, не “господин герцог”, не “господин Максим”, а просто “Максим”, как последнему простолюдину. Страх за меня заставил её забыть про всё.
Оцепенение сразу отпустило меня, я оглянулся. Раина стояла возле кареты и широко распахнутыми глазами, в которых застыло отчаяние, смотрела на меня.
— Ну вот, а говорили – “женщин нет”! – раздался скрипучий голос деда, – Все так и норовят дедушку обмануть! Ай–яй–яй! Совсем людишки совесть потеряли! Ещё лет триста назад такого не было безобразия! Что дальше‑то будет? Никому верить нельзя, совсем никому! Ну, иди сюда, моя красавица, ты‑то наверняка повкуснее этого худого мальчишки будешь! А его – на потом оставим…
Раина незряче сделала один шаг, другой… И пошла к старику. Она уже не смотрела на меня, её остекленевший, бессмысленный взгляд был направлен на Лесного Владыку.
Я рванул из рук ближайшего пехотинца взведённый арбалет. Но прицелиться уже не успел, сверху спикировали сразу несколько жалолётов. Меня мгновенно парализовало, я упал как деревянная кукла, так и не выпустив арбалет из онемевших рук. Лицо оказалось повёрнутым в сторону Лесного Владыки, и я видел всё, что произошло дальше. Видел, как Раина карабкается на голову ящера, как медленно идёт по его шее, подходит к старику…
Я не мог ничего сделать, не мог даже закричать ей вслед, как это сделала она. У меня были парализованы все мышцы, даже дыхательные, я уже начинал чувствовать мучительное удушье, но протолкнуть в лёгкие даже маленький глоток воздуха тоже не мог.
По понятиям здешнего мира мне ещё крупно повезло, что меня по приказу Лесного Владыки ужалило сразу штук десять этих летающих скорпионов. Укус даже одного жалолёта был смертелен для человека, никто и никогда не выживал после него. От одного укуса дыхание тоже парализовывало, но не до конца, не полностью, и человек умирал от удушья иногда часами. А мне придётся мучиться всего лишь минут пять, не больше…
Я лежал и задыхался. И видел всё, что делает с Раиной старый вампир. Я рвал в себе жилы, жёг нервы, пытался вздохнуть, вскочить на ноги. Не для того, чтобы выжить, даже не для того, чтобы спасти Раину, это уже было невозможно. Я рвался из сил лишь для того, чтобы отомстить.
Впервые в своей жизни я хотел отомстить. Не просто хотел, жажда мести наполнила меня, сделалась единственной осознанной мыслью, единственной целью, весь остальной мир перестал существовать. Я больше уже ничего не чувствовал, кроме желания отомстить, ни мучений от удушья, ни даже жалости к Раине.
Когда я уже начал терять сознание, неожиданно появился Свет. Лунный. Звенящий хрусталём, как когда‑то на Земле. Поток этого невидимого серебристого Света, обжигающего космическим морозом, облил моё тело снаружи и высветил изнутри, прошёл сквозь него. Прошёл, растворяя и унося с собой боль, слабость, смертельный яд этих жалолётов.
Я вскочил на ноги и, не целясь, но почему‑то точно зная, что не промахнусь, выстрелил в вампира из арбалета, который так и оставался в моих руках.
Тяжёлая стрела пробила его череп и пригвоздила старика к бревну “избушки”.
Но Лесной Владыка умер не сразу. И сумел ещё перед смертью отдать последнюю команду своей “лошадке”. Дед, умирая, тоже сумел вложить всего себя в желание отомстить…
Когда ящер ринулся на меня с распахнутой пастью, я каким‑то чудом уже успел к этому времени выхватить у кого‑то копьё. Тяжёлое и очень длинное, окованное железом копьё, и я успел конец этого копья воткнуть для прочности в землю, а остриё направить навстречу этому тиранозавру, прямо в его пасть, в его глотку.
И ящер глубоко нанизал сам себя на это копьё.
В уши больно ударил чудовищный рёв, ящер мотнул головой, толстенное дубовое копьё переломилось как спичка, меня отшвырнуло далеко прочь. От такого удара любой, даже взрослый сильный воин испустил бы дух. Тем более – такой мальчишка, как я. Но поток таинственного Света продолжал пронизывать, просвечивать меня изнутри, мгновенно залечивая раны и наполняя тело яростной силой. В руках у меня опять появился арбалет (я даже не успел заметить, у кого его отобрал), и стрела воткнулась в глаз ящеру.
Взревев с новой силой, чудовище опять рванулось в мою сторону…
Этот рывок наверняка был бы уже последним для меня, но тут в другой глаз ящера тоже воткнулась неведомо кем пущенная стрела.
Новый рёв, от которого заломило в ушах, задрожала земля, так, что от вибрации подошвам ног стало нестерпимо щекотно. Вот рёв прекратился, ящер замер. Из пасти у него торчал обломок копья, из глаз – хвостовые оперенья глубоко ушедших внутрь стрел.
Вокруг меня, бешено жужжа, летали жалолёты, но почему‑то не трогали, видно этот таинственный пронизывающий меня Свет отпугивал их. А может, они нападали только по приказу деда. Мне некогда было размышлять над этим.
Я выхватил меч и подкрался к голове ящера, которую тот по–прежнему держал низко, совсем недалеко от земли. Я знал, что ударить мечом смогу лишь один раз, поэтому собирал все силы, которые были во мне. И силы, которые были вне меня, но вливались в этот момент в моё тело вместе с потоком невидимого Лунного Света.
Я вспомнил рассказ Олега о том, как должен наноситься решающий удар, собрался… И рубанул по горлу чудовища.
Меч прошёл сквозь тело ящера, казавшееся каменно твёрдым, неожиданно легко. Мгновенно я отскочил в сторону, но меня всё равно всего окатило зловонной кровью. Кровью дракона.
“Кровью дракона” называют минерал киноварь, минерал этот красный. Мне же кровь дракона в сумерках показалась грязно–чёрного цвета, даже с каким‑то гнилостным, синеватым оттенком. Была она непередаваемо вонючей и омерзительной.
Отбежав в сторону от начавшего метаться в конвульсиях чудища, я вновь, как и после убийства Арики, в ужасе сорвал с себя пропитанную кровью одежду. И только после этого, опомнившись, бросился к Раине…
Каким‑то чудом мне удалось оттащить её от дракона, который, умирая, крушил вокруг себя всё подряд.
Но она уже, в отличие от меня, отмучилась.
На её истерзанное вампиром тело невозможно было смотреть, но лицо было нетронутым, спокойным и по–прежнему красивым, оно казалось совсем живым. Как будто Раина задумалась, загляделась широко открытыми глазами в закатное небо. Казалось, что сейчас она очнётся и улыбнётся мне…
Я долго стоял на коленях возле неё. Ко мне подходили люди, что‑то говорили, о чём‑то спрашивали, но я плохо понимал их и не отвечал. Вдохновение боя схлынуло, силы покинули меня окончательно, навалилась апатия, тупое безразличие ко всему на свете. Даже к Раине. К девчонке, которая трижды спасла меня от неминуемой смерти. Не было ни мыслей, ни слёз, душа была пуста и мертва.
Я не помню, как потерял тогда сознание.
Часть вторая. НЕБЕСНЫЙ ПОСЛАННИК
Мухи… Заболели мухи. Видно – отравились колбасой, Выпавшей из желудка, вспоротого желудка… Кто ты, хлопчик с автоматом, Кто твоя наевшаяся жертва?.. Мухи, заболели мухи… Рявкнула Судьба: “Не дрожи, губа, Играй “Поход”!” Плюнула труба песней о гробах На небосвод. Вечные слова, старые слова: “Прости–прощай”… Свистнула коса, брызнула роса, Упал Иван–чай. Шагай, солдат, шагай, наконец‑то война! Топчи, мочи, стреляй, хочет кушать она! Давай, браток, давай, впереди ордена.! Метёт дорогу в Рай командарм Сатана…. Чёрные кусты, белые кресты – Родной пейзаж… Дохлые “кроты”, “ржавые” бинты – Войны кураж. Спрячет под горой молодых героев Тишина… Будет месяц плыть, будет мамка выть, Да не одна. Кома… Ни живые, ни мертвые Кома… И пророк, и младенец, и прочие, Кто мы, незачёркнутые, нестёртые? Запятые… Среди многоточия. Кома, между Адом и Раем зависшая, Кома, в зоне действия свастики звёздочек. Кто мы, в человечьем ничтожестве высшие? – Масса нас… Масса мяса и косточек. Шагай, солдат, шагай, наконец‑то война! Топчи, мочи, стреляй, хочет кушать она! Давай, браток, давай, впереди ордена.! Метёт дорогу в Рай командарм Сатана…. Мухи… Заболели мухи…Еретическая Книга
Леардо
Три года назад, когда мне было одиннадцать лет и ещё живы были мои родители, мама тайком начала пересказывать мне некоторые главы из Первой Книги.
Она помнила их почти наизусть.
Но рассказать успела совсем немного…
Все старинные рукописные книги под страхом смерти были изъяты и уничтожены незадолго до моего рождения, сразу после Затмения Солнца. Уничтожены по Указу Его Великой Святомудрости как еретические. Любые упоминания об этих книгах, а особенно –цитирование древней Первой Книги тоже были строго запрещены Высочайшим Указом, а нарушителей Указа ждало наказание. Медленная смерть на дыбе. Наказывались и рассказчики, и слушатели, все, кто вольно или невольно оказался осквернённым еретическим знанием. Казнь обычно происходила публично, чтобы толпа могла воочию убедиться, какая страшная участь ждёт вероотступников, осмелившихся усомниться в том, что эта Первая Книга – богомерзкая и богохульная, ниспосланная в наш мир самим Дьяволом для погибели рода человеческого. И устрашиться. Если не гнева Бога, то гнева Его Великой Святомудрости.
И гнева Его Великой Святомудрости действительно очень страшились. Все знали, что ради “спасения бессмертной души” Его Великая Святомудрость подвергает тело грешника таким очистительным мукам, от одного вида которых лишались чувств здоровые и многое повидавшие в жизни мужчины.
Я несколько раз видел такие казни. Смотреть монахи заставляли всех, даже детей старше десяти лет. На дыбе умирали очень долго, опытные палачи были настоящими мастерами, они следили не только за тем, чтобы страдания жертв были как можно более невыносимыми, но и чтобы эти страдания длились как можно дольше. Они пытали, но не давали лишиться чувств от боли, убивали, но не позволяли умереть слишком быстро. Казнили и взрослых, и детей, которым кто‑то рассказал какую‑нибудь красивую “сказку” из Первой Книги. Некоторые из этих публично казнимых детей были даже меньше меня.
Поэтому я понимал, как рисковала мама, начав рассказывать мне истории из древней Книги. Когда маме самой было одиннадцать лет, Первая Книга ещё не было запрещена, хотя Святая Церковь и в то время не считала благим делом Её изучение. Церковь уже тогда очень настороженно относилась к увлечению “книгочейством” простолюдинов, да и аристократов тоже. “Излишние знания, даже правильные знания, приводят к сомнениям,” — повторяли монахи одну из излюбленных фраз Его Великой Святомудрости, — “а сомнения приводят к ереси, ослабляют Веру в Бога и Святую Церковь, в Их суровую справедливость и непогрешимость”. Лишь избранным церковникам, чья крепость в истинной Вере считалась абсолютно непоколебимой, дозволялось много времени уделять чтению и увеличению своих знаний.
Но Первая Книга была любима в народе. Несмотря на то, что такие книги были непредставимо дорогими, и прочитать что‑то самому удавалось далеко не всем, кто к этому стремился. Большинство довольствовалось лишь пересказами, часто очень вольными, древних текстов. Но маме повезло, в их семье хранилась и передавалась из поколения в поколение одна из этих драгоценных Книг. Мама читала и перечитывала в детстве занимательные истории про Сотворение Мира, про древних мудрецов и Боговдохновлённых пророков, про то, как Божественная мудрость была подарена людям, и как неблагодарные и неразумные люди поступали с Заветами самого Бога. И как Бог вновь и вновь прощал своих детей, которых любил не смотря ни на что.
Этот Бог из Первой Книги был вовсе не похож на того мелочно–мстительного и бесконечно жестокого Бога, которым запугивали людей монахи, слуги Его Великой Святомудрости. Бог из Первой Книги, которую пересказывала мне мама, не был жестоким. Я представлял его белобородым стариком, похожим на моего дедушку, старым, но ещё полным сил мудрецом, у которого была мягкая, немного грустная улыбка и ласковый, всепрощающий взгляд.
Бог из Первой Книги был мудрецом, но вовсе не был “непогрешимым”. Его Творение оказалось на самом деле не таким уж совершенным, каким он замышлял его. Он создавал Добро, но вместе с Добром в созданный им мир откуда‑то проникло Зло. Он создал по своему образу и подобию человека, но человек этот оказался далеко не таким мудрым и добрым, как его Создатель. И люди очень много страдали, причиняя друг другу и сами себе огромную боль. И эта боль, которую испытывали Его дети, была болью и самого Бога. И эта боль, как мне казалось тогда и кажется сейчас, навеки поселилась в Его взгляде. Боль и вечная грусть от того, что в мире много несправедливого и несовершенного, от того, что иначе, скорее всего, не может и быть.
То, что мама рассказывала мне истории из Первой Книги, не знал никто. Не знал даже папа. У меня чесался язык пересказать эти истории своим друзьям, но я был уже достаточно большим, чтобы понимать, что делать этого нельзя ни в коем случае. Я уже видел тогда казни еретиков, знал, что из них пытками вытягивали сведения о тех, от кого они получили богохульные знания и кому их успели передать. И я знал, что если попаду на дыбу, не смогу выдержать такие пытки и выдам маму. Их, наверное, вообще никто не смог бы выдержать.
Кроме мамы…
Однажды кто‑то из пытаемых еретиков донёс на папу, будто от него получил какие‑то сведения из богомерзкой книги. Не знаю, было ли это на самом деле, или просто обезумевший от боли человек принялся оговаривать всех подряд, такое тоже случалось. И монахи хватали таких оговорённых людей, Его Великая Святомудрость утверждал, что лучше отправить на дыбу тысячу невинных, чем упустить хоть одного еретика. Папу схватили, а потом, почти сразу, схватили и маму.
Не знаю, кто донёс на неё. Может быть, она разговаривала о Первой Книге не только со мной, но и с папой, а папа не выдержал пыток и признался в этом. И маму тоже схватили.
Но меня она так и не выдала.
Монахи всё‑таки явно заподозрили, что и я осквернил свою душу знакомством с ненавидимой ими Книгой. Поэтому и меня они расспрашивали, настойчиво допытывались, не рассказывали ли мне мои родители каких‑нибудь занимательных историй о Сотворении Мира и о древних добрых мудрецах. Но эти расспросы были вовсе не теми пытками на дыбе, от которых сумела всё‑таки уберечь меня мама. Меня всего лишь постегали плёткой, да сломали несколько пальцев. Я заходился тогда от слёз и крика, но разум мой померк от боли всё же не настолько, чтобы я произнёс роковые для себя слова.
А потом меня заставили смотреть, как умирают мои родители. Я тогда еле стоял на ногах после “бесед” с монахами, разум был ещё замутнён телесной болью, я плохо понимал, что происходит, может быть, именно это и спасло меня. Я не умер и не сошёл с ума. А вот дедушка не смог выдержать. Когда палачи стали со своими инструментами подходить к моей маме, его дочери, он упал, лишившись чувств. И больше так и не пришёл в себя, умер, как сказали соседи, от разрыва сердца.
Я потом даже завидовал ему. И всерьёз подумывал о том, чтобы и самому умереть. Я не очень‑то верил в загробную жизнь, но вдруг… Вдруг, это – правда, и я тогда встречусь там с мамой, которая ждёт меня. Я тогда жил у дяди, брата моего отца, забравшего меня к себе. Он сумел каким‑то образом догадаться, какие мысли вынашивает в своей голове его одиннадцатилетний племянник. Дядя очень серьёзно поговорил со мной, объяснил, что самоубийцы никогда не встречаются в загробном мире со своими родными, они навечно попадают совсем в другое место.
Я сильно заподозрил, что он всё это наврал мне, чтобы удержать от самоубийства. Но мысль о том, что вдруг он сказал правду, и я, если покончу с собой, действительно никогда не увижу больше маму, эта мысль и в самом деле не дала мне тогда умереть.
Я часто вспоминал маму, вспоминал её рассказы из Первой Книги. Вспоминал и рассказ об одном из самых древних пророчеств.
О том, как через семьсот семьдесят семь седмиц после того, как солнце, устыдившись мерзостей, творимых людьми, перестанет дарить им свой Божественный свет и тепло, в мире появится Сын Божий. Посланный своим Небесным Отцом для борьбы со Злом и искупления собственными страданиями грехов человеческих.
Появится он, спустившись с Небес, в образе юноши, почти мальчика. И не будет знать этот юноша о том, что он — Сын и Посланник самого Бога, не будет знать, за что приходится ему страдать, почему всё Зло этого мира ополчилось на него. Но он будет отважно сражаться со Злом, со Злом в образе людей и в образе чудовищ, сражаться и побеждать это Зло. И при этом страдать, не понимая, почему и за что.
И страдания этого ни в чём не повинного юноши пробудят наконец совесть многих людей, и поймут они, что они – люди. Созданные для любви, добра и справедливости, по Образу и Подобию самого Бога. Но поздно поймут, только тогда, когда юноша этот покинет наш мир, совершенно разуверившись в нём. Покинет, вознесётся опять на Небо, но пришлёт вскоре оттуда своего слугу, Небесного Посланника, и этот Небесный Посланник…
А что было дальше, мама не успела тогда мне рассказать, я заснул, убаюканный красивой сказкой про Сына Божьего. И спросить потом было уже не у кого. Никто бы не ответил, даже если бы и знал. Подумал бы, что по наущению монахов проверяю я этим вопросом крепость его истинной Веры. И побежал бы доносить на меня…
Через год после смерти моих родителей мне несказанно, как все считали, повезло, меня взял к себе в слуги сам герцог Арика. У меня появилась возможность “выбиться в люди”. Все знали, что хотя герцог вспыльчив и скор на расправу, но зато отходчив и щедр. Щедрость его доходила даже до того, что он мог одарить кого‑нибудь из своих верных слуг не только деньгами, но даже пожаловать титул, как это сделал со своим другом детства Далергом, с тех пор – бароном Далергом.
Я понимал, что мне и в самом деле вроде бы повезло. Но счастливым себя вовсе не чувствовал. Хоть все говорили, что герцог Арика щедро изливает на окружающих свой гнев и свою милость, но на собственной шкуре я за два года своего служения успел испытать только его гнев.
Некоторые слуги герцога почему‑то очень старались настроить против меня своего господина. Получалось это у них очень неплохо. Но, наверное, я и сам был виноват. Я ещё не успел отойти от потрясения после утраты родителей, поэтому был слишком задумчив и не очень расторопен. Сколько раз герцог Арика приказывал высечь меня за мою неуклюжесть! После чего ловчее я всё равно не становился и навлекал на себя новый его гнев. Несколько раз я даже удостаивался чести получить подзатыльник лично от самого Арики. После таких подзатыльников я долго потом приходил в чувство, рука у герцога была тяжёлой.
Об этом все знали и поэтому, когда такое случалось, какое‑то время меня не трогали, давали пару дней отлежаться. Это были мои лучшие дни за всё время, пока я был слугой Арики. Я лежал и вспоминал маму, её ласковые руки, её рассказы из Первой Книги. Особенно часто вспоминал пророчество про Пришествие в этот мир Сына Божьего, который придёт, чтобы сражаться со Злом и заступаться за невинно страдающих. Придёт через семьсот семьдесят семь седмиц после того, как погаснет солнце. Конечно, жаль, если солнце навсегда погаснет, но зато после этого придёт Сын Божий…
И однажды меня обожгла шальная, показавшаяся поначалу самому себе безумной, мысль. А может, солнце погаснет вовсе не навсегда? Ведь мама, кажется, ничего не говорила про то, что солнце вообще не будет после этого больше светить. А вдруг в этом древнем пророчестве про погасшее солнце имелось в виду то самое Затмение, которое произошло незадолго до того, как я родился? И что именно через семьсот семьдесят семь седмиц после этого Затмения явится в наш мир Сын Божий?
Я стал лихорадочно считать, сколько же это будет, “семьсот семьдесят семь седмиц”. Срок этот казался мне невообразимо огромным, и я очень боялся, что просто не смогу дожить до Пришествия на землю юного Сына Бога. Но оказалось, что это – всего лишь пятнадцать лет, даже немного меньше. Значит…
Я даже испугался тогда, голова у меня закружилась от собственных дерзких, наверняка – еретических мыслей. Но любопытство опять заставило меня углубиться в нехитрую арифметику. Затмение произошло приблизительно за полгода до моего рождения, мне недавно исполнилось четырнадцать лет. А Пришествие должно произойти через пятнадцать лет после Затмения, даже на месяц раньше. Значит?..
Значит, Сын Божий явится в этот мир со дня на день!
Будни Божьего Сына
Я почему‑то сразу поверил в свою безумную фантазию. Поверил сразу и накрепко. И стал ждать. Ждать известий о появлении неизвестно откуда странного юноши, который, начнёт сражаться со всем Злом этого мира. И побеждать его. Я был уверен, что сумею угадать, о чём идёт речь, когда услышу известие о Пришествии.
Но я даже и мечтать не осмеливался о том, что сам, своими глазами смогу увидеть Его. Поэтому сердце моё вздрогнуло и приостановилось, когда вышедший тогда на крыльцо убийца герцога Арики оказался мальчишкой. Мальчишкой только лишь немного постарше меня…
Как же мне захотелось поверить тогда, что он и есть тот, кого я так ждал! Я убеждал себя, что на самом деле он – просто бродяга, разбойник, убивший Арику сонным, а затем обманувший тупых и доверчивых крестьян. Я понимал, что этого мальчишку обязательно казнят. И поделом! Каков бы ни был герцог, но убивать спящего беззащитного человека – последнее дело. Но как же мне не хотелось, чтобы мальчишку казнили! Я видел, как он держится, как разговаривает, как мгновенно расправился с попытавшимися его разоружить солдатами. И я с замиранием сердца почувствовал, что всё‑таки это – Он, что его руку направляет Божественная Воля его Отца… Не может обыкновенный мальчишка так держаться перед лицом неминуемой смерти. И так сражаться…
Я поверил. Но не до конца. И следил за дальнейшими событиями с огромным страхом. А вдруг всё‑таки не он? Когда Каренгей подлым способом сумел отнять у Максима меч, мне хотелось плакать от жалости к обречённому мальчишке и от собственного бессилия. Я понимал, что безоружным с Каренгеем не смог бы справиться даже Сын Бога, понимал, что ничем не могу помочь, что мне остаётся только безучастно смотреть, как Максима сейчас изрубят на куски.
Святая Раина спасла его, вспомнила правило, согласно которому он мог одолжить меч. Вспомнила и осмелилась, хотя понимала, чем грозит ей такая безрассудная смелость, но всё‑таки осмелилась крикнуть ему. Она спасла Максима, своего заступника и покровителя. Спасла Сына Божьего.
Святая Раина… Лик её рисовал потом собственной рукой сам Максим. Рисовал, осенённый Божественным вдохновением. Не просто рисовал, каждый раз он создавал настоящее чудо. На этих картинах Раина была как живая, казалось, что она сейчас засмеётся, заговорит. А на тех картинах, на которых Сын Бога изобразил её грустной, там на её нарисованных глазах каждый день выступали настоящие слёзы. Выступали всегда в одно и то же время, когда солнце садилось за линию горизонта, именно в этот час она, пытаясь спасти Максима, погибла страшной смертью. Максим сам говорил, что спасла его и дала ему силы для боя её самоотверженная любовь. Раина, даже умирая, сумела тогда спасти его. Спасти, как он сам говорил, уже в третий раз…
Вот и тогда мой господин стоял у мольберта с кистью в руках. И наверняка опять рисовал Раину. По его улыбке я догадался, что эта Раина будет весёлой. И не совсем похожей на себя, у неё будут не только её черты, но и черты какой‑то другой девушки, которую Максим оставил в Небесном мире. И по которой тосковал не меньше, чем по Раине.
Мой господин заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся мне. Как бы тяжело ему не было, мне он всегда старался улыбнуться, и у меня всегда становилось тепло на душе от его улыбки. В такие моменты я готов был умереть за него. Вернее, я готов был умереть за него всегда, в любую минуту. И я почему‑то твёрдо знал, что я, слабый и трусливый мальчишка, смогу это сделать, не дрогну.
Но тогда от улыбки моего господина мне не стало легче. Даже наоборот. Только что я, оглушённый неожиданным горем, пребывал в тупом оцепенении, а светлая улыбка Максима как бы разбудила меня, и я только теперь понял до конца, какая беда опять на меня свалилась…
— Леопардо! – позвал меня Максим…
Почему‑то он обычно называл меня не моим настоящим именем Леардо, а немного удлинял его, или, наоборот, укорачивал, говорил “Лео”. Я, конечно, не имел ничего против, но меня разбирало любопытство, просто так он коверкает моё имя или с каким‑то непонятным мне смыслом. Однажды я набрался смелости и спросил его об этом. И он даже из‑за этого наглого вопроса не рассердился, не ударил меня и не приказал избить. Он никогда никого не приказывал бить и не бил сам. Разве что в бою, сражаясь за свою жизнь.
А тогда он не только не рассердился из‑за моего вопроса, но даже извинился (это передо мной‑то!), а потом рассмеялся и объяснил, что где‑то далеко есть такие сказочные животные, лев и леопард, могучие и бесстрашные хищники. И что моё имя, может быть, неспроста напоминает названия этих животных, что в моём теле бьётся отважное, львиное сердце, что не случайно именно я, единственный из всего войска, нашёл тогда в себе смелость и силы выстрелить в ящера…
Я зарделся тогда от этих его слов. Я совсем не считал себя храбрецом, хоть и выстрелил из арбалета в Коня Лесного Владыки действительно единственный из всего войска. И каким‑то чудом попал ему в уцелевший глаз, что спасло моего господина. Не знаю, как мне это удалось тогда, я потом и поднять‑то такой арбалет с огромным трудом мог, а уж так метко стрелять из него… Не иначе, руку мою тоже направила тогда Божественная Воля, Воля Отца господина моего Максима.
И я, совсем обнаглев от ласковых слов моего господина, попросил его рассказать про этих сказочных животных, про леопарда и льва. И он рассказал! А потом даже рассказал удивительную сказку про двух братьев, которых звали “Братья Львиное Сердце”. И слушать, как он рассказывает эту сказку, было почти так же хорошо, как слушать когда‑то мамины пересказы из Первой Книги. Сказка про отважных братьев была красивая, но страшная, и в конце её я даже не смог удержать слёз. Хотя давно уже не маленький, и после смерти родителей и дедушки никогда не плакал, не плакал даже тогда, когда меня до бесчувствия пороли по приказу герцога Арики…
А тогда, когда Максим закончил рассказывать, слёзы почему‑то полились из моих глаз, и чем сильнее я старался с ними справится, тем сильнее они лились. Я понимал, что это – всего лишь сказка, а я ведь видел, и не раз, настоящую смерть. Конец этой сказки, хоть и очень страшный, – но вовсе не такой уж плохой, скорее всего, дальше всё у этих братьев будет наконец хорошо. Но я плакал всё сильнее и не мог остановиться. Может быть потому, что до этого меня всё время держало напряжение, страх проявить свою слабость, за которую обязательно последует наказание. А в тот момент это напряжение неожиданно отпустило, я вдруг понял, что рядом с Максимом мне не надо ничего, совсем ничего! – бояться.
Это настолько потрясло меня, что слёзы, вызванные сказкой, хлынули просто ручьём, и я в конце концов вообще перестал их сдерживать.
Максим не рассердился на меня, четырнадцатилетнего обормота, разревевшегося, словно несмышлёный малыш, из‑за сказки. Я видел, что и он сам почему‑то тоже едва сдерживает слёзы. И тоже – вовсе не только из‑за сказки, наверное, ему было жалко не только сказочных братьев, но и себя, оторванного от родного дома. И, наверное, меня, он знал мою историю, знал, как я лишился родителей и дедушки.
Но он сдержался, конечно, не заплакал, наоборот, сам стал утешать меня, тихо говорил какие‑то успокоительные слова, которые я плохо понимал. Да их и не нужно было понимать, важны были тогда не сами слова, а то, как он их говорил…
Успокоившись наконец, но всё ещё всхлипывая, я спросил, сам ли господин придумал эту чудесную сказку. Он улыбнулся, отрицательно покачал головой и сказал, что сочинила её женщина со странным именем — Астрид Линдгрен. И что она сочинила ещё и другие сказки и истории, которые он мне потом обязательно расскажет.
И он и в самом деле потом рассказал их мне. Про Малыша и Карлсона, про бродягу Расмуса, про Пеппи. Сказки были совсем детские, но такие добрые и красивые, что я слушал, забывая про всё на свете.
Потом он рассказывал мне и другие сказки и истории, сочинённые другими людьми, живущими в Небесном мире. Некоторые рассказы были смешными, такими, что от смеха я чуть не падал со стула. Максим тоже иногда смеялся, рассказывая их, но всегда смеялся как‑то тихо и не очень весело. Боль и грусть никогда до конца не покидали его. И рассказы его чаще всё‑таки бывали грустными, а иногда – по–настоящему страшными.
Даже в Небесном мире, откуда он спустился, тоже было, оказывается, Зло. И с этим Злом приходилось сражаться отважным и добрым людям. Совсем не похожим на наших людей. В этом, наверное, и было отличие его мира от нашего, в том, что хороших и благородных людей, таких, как он сам, в его мире было больше, чем в нашем.
Рассказывал он мне обычно поздно вечером, в это время он буквально валился от усталости с ног, но всё равно откуда‑то находил в себе силы, чтобы рассказать мне (своему слуге!) что‑нибудь интересное.
Дни герцога были заполнены до предела различными неотложными делами, в которых он мало, что понимал, но решать их всё равно приходилось. Решал он их, честно говоря, крайне неумело, и над новым герцогом Картенийским, победителем самого Лесного Владыки, перед которым дворня поначалу немела от страха, вскоре начали чуть не в открытую смеяться. Его совершенно перестали бояться. А чего бояться, если он никогда никого не наказывал?
Но чуть погодя его все же вновь начали бояться и уважать (что в нашем мире – одно и то же) бояться не так, конечно, как покойного Арику, но всё же довольно сильно. А произошло это благодаря мне, его личному слуге. Стали бояться, кстати, и меня, меня даже, пожалуй, больше самого Максима. Боялись меня потому, что я неожиданно получил право отдавать любые приказы от его имени!
Вообще‑то я сам присвоил себе это право, объявил о нём во всеуслышанье, а потом, воспользовавшись рассеянной задумчивостью смертельно уставшего под вечер господина, попросил его подтвердить это моё право. И он, так и не поняв до конца, о чём идёт речь, подтвердил.
И я тут же беззастенчиво стал этим правом пользоваться. Не для собственной корысти, конечно, хотя, честно говоря, не смог всё‑таки удержаться от того, чтобы не свести счёты кое с кем из дворни. Я мог бы теперь легко устроить, чтобы моих недавних обидчиков вообще больше не было в живых, но неожиданно мне стало их жаль. Ограничился лишь поркой самых подлых.
А потом использовал присвоенную себе огромную власть только для того, чтобы хоть немного облегчить жизнь моему господину.
Я сам впрягся в текущие дела, в которых разбирался тоже не очень хорошо, но всё‑таки гораздо лучше, чем Максим.
Прежде всего, уже на следующее утро после того, как сам себя объявил доверенным лицом герцога, я решительно отгородил Максима от визитов “высокородных” дам.
Эти дамы, якобы влюблённые в юного “рыцаря”, являлись к нему на приём “по личному делу”, требовали от него аудиенции. А Максим просто не мог отказать женщине, клятвенно уверявшей его в своей любви и требовавшей её “выслушать”, без чего она, дескать, и жить потом не сможет. Он покорно позволял таким “влюблённым” дамам надолго уединяться с собой, и иногда таких посетительниц было несколько за день.
Потом эти бессовестные “влюблённые” клуши наперебой хвастались одна перед другой, громогласно расписывая, какую неутолимую страсть якобы сумели разбудить в Великом Герцоге своей красотой, распускали слухи о невероятной “мужской силе” Максима…
Не было на самом деле на этих аудиенциях ничего подобного. Я не раз в этом убеждался, подглядывая сквозь отверстие в стене.
Таких отверстий, тщательно и искусно замаскированных, было много в стенах зала для аудиенций, раньше, ещё до Арики, сквозь эти отверстия лучшие арбалетчики держали под прицелом всех гостей, которых “наедине” принимали прежние хозяева замка. При Арике этого уже не было, он с презрением относился к заботе о своей безопасности. Но тайные ходы и отверстия для стрелков сохранились. И я этим нахально пользовался.
И убедился, что хоть Максим и был старше меня, но явно не имел никакого опыта “телесной любви”. И желания прибрести такой опыт тоже не было у него никакого. Брезгливость, отвращение к этим наглым курицам, даже страх – это было, хоть и скрывал он свои истинные чувства изо всех сил. Даже таких особ не хотел он обидеть своим пренебрежением! И подолгу мучился с каждой посетительницей, ведя светские беседы, делая вид, что ему нравятся эти беседы, но что он не понимает откровенных намёков…
Эти длительные “беседы” давались Максиму очень тяжело. После них он оказывался просто измочаленным. Для него было невыносимо часами врать, притворяться, отбиваться от приставаний этих похотливых кошек. Эти аудиенции просто убивали его, высасывали из него жизнь, но прекратить их, просто прогнав наглых самок, он не мог решиться.
Не знаю, чем бы всё это закончилось, если бы я не взял дело в свои руки.
Для начала я просто приказал вытолкать взашей из замка всех понаехавших в тот день посетительниц, которые уже успели к тому времени переругаться между собой и даже передраться, выясняя, кому из них принадлежит право в этот день первой изведать “любви” Максима. И дворня с удовольствием выполнила мой приказ. Да так, что всем надоевшие высокородные потаскухи кубарем покатились в пыли. Кое‑кто из них, визжа, осмелился угрожать мне, личному слуге и доверенному лицу победителя Лесного Владыки, угрожать ужасными карами.
Я, простолюдин, приказал тогда выпороть этих высокородных хамок. Публично. И это тоже было исполнено. С великим старанием, так, что мне даже пришлось прервать экзекуцию, смерти их я всё‑таки не хотел. Достаточно было и их позора, о котором, как мне доложили потом, уже на следующий день судачило всё королевство, обсуждая все подробности и придумывая новые. После этого визиты “влюблённых дам” прекратились. Раз и навсегда. Максим был немало удивлён этому, но вздохнул с огромным облегчением.
В тот же день я прекратил поток дуэлянтов. Максим из‑за своего благородства и наивности принимал все бросаемые ему вызовы, даже простолюдинов. Которые вообще‑то никакого права бросать ему вызов не имели. Сначала он даже не убивал их в поединках, побеждая, дарил им жизнь, как барону Далергу, в результате появилась целая толпа новых желающих сразиться с ним. Очень уж многим захотелось попытаться, совершенно ничем не рискуя, убить его и завладеть его богатством.
И Максиму, чтобы не быть убитым, пришлось всё‑таки убивать самому. Но он одаривал при этом семьи убитых неимоверно щедрыми денежными подарками. И из‑за этого желающих сразиться с ним всё равно было очень много и с каждым днём становилось всё больше.
Простые люди в нашем королевстве жили очень бедно, и ради денег, которые получат родные и станут после этого богачами, многие крестьяне были не против пожертвовать своей жизнью. Да и шанс убить Максима несмотря на всё его невероятное умение владеть мечом, убить и самому тогда стать человеком, богаче и могущественнее самого короля, такой шанс не просто был, он был очень даже немалым и с каждым днём становился всё больше. Все видели, что силы Максима тают на глазах и уже просто на исходе. Даже если его не убьют, он вот–вот умрёт сам.
Поэтому рискнуть, попытаться убить его желали очень многие, и не только бедные простолюдины. Знать тоже становилась в очередь. Максим убивал быстро, никогда не обрекал побеждённого на длительные страдания. А угроза лёгкой смерти – это совсем не то, что может остановить алчного человека, рвущегося к неимоверному богатству и власти, и боящегося вдобавок, что его может обойти какой‑нибудь более ловкий соперник. А Максим недоумевал, в его глазах стоял немой вопрос, горечь и боль, он совершенно не понимал, почему столько людей так ненавидят его, что хотят вступить с ним в смертельный поединок.
Мой господин не знал, как и было сказано в древнем пророчестве, что он – Сын и Посланник самого Бога, и что он обречён Высшей Волей искупить своими страданиями человеческие грехи. Он, не понимая, что происходит, просто боролся за свою жизнь. Он никому не желал зла, но кровь не прекращала литься вокруг него, наоборот, лилась всё сильнее. Он смертельно устал, но передышки ему и не думали давать. Я понимал, что он ненавидит наш мир, ненавидит себя, несущего повсюду смерть…
Я поставил точку в этом потоке вызовов. Жирную точку, как выражался сам Максим. Я приказал всех, и простолюдинов, и высокородных, среди которых были даже родственники короля, всех без разбора, кто пришёл в тот день попытать счастья в поединке с герцогом, а таких набралось человек двадцать, всех их я тоже приказал публично выпороть почти до бесчувствия и после этого подвесить голыми за ноги на стене замка.
Этим приказом я поверг в шок всю дворню. Но отказаться выполнить мой приказ слуги не осмелились. И высокородные графы, которые имели законное право на вызов герцога Максима на поединок, они тоже, жестоко выпоротые, висели на всеобщем обозрении вниз головой рядом с крестьянами.
И после этого вызовов тоже больше не было. Ни одного. Даже от высокородных. Что толку, что есть право на такой вызов, если герцог, оказывается, изволит плевать на это право. И вполне может опозорить так, что потом неприличные анекдоты будут ходить не только про тебя, но и про весь твой род. И никому не пожалуешься. Королю? Это даже не смешно. От такой жалобы только хуже будет, тогда уже точно твоё имя навсегда станет нарицательным во всяких пошлых комедиях, и тебе в спину даже уличные мальчишки будут радостно улюлюкать и бросать комьями грязи.
То, что приказ выпороть и подвесить за ноги аристократов из древних родов отдал на самом деле вовсе не Максим, а всего лишь я – безродный мальчишка, это, похоже, никому и в голову не могло придти. Это была с моей стороны не просто наглость, а немыслимая наглость, за которую даже смерти, которая была бы достойной такой наглости, никто и придумать бы не смог. Все были уверены, что приказ, который я огласил, исходил от самого герцога Максима.
Но этим своим приказом я… нет, вовсе не опозорил честь Максима, хотя отказ от законного вызова на поединок считался величайшим позором. С Максимом всё было иначе, победитель Лесного Владыки, победитель чудовища, перед которым испокон веков готовы были унизиться и вынести любой позор все без исключения люди нашего мира, кроме, быть может, Его Великой Святомудрости, господин Максим теперь просто не мог быть опозоренным, что бы он ни сделал.
Я вовсе не опозорил Максима, но я поставил его вне закона. Любой, кто осмелится так откровенно наплевать на закон, даже Максим, неминуемо и сам оказывается после этого вне закона, и тогда никто уже не обязан соблюдать закон и по отношению к нему. Теперь Максима на совершенно законных основаниях могли убить уже не только в поединке. А просто как обычного вора – застрелить из лука или арбалета, зарезать сонного, затравить псами, подослать наёмного убийцу, отравить, навести порчу, сделать всё, что угодно.
И такие попытки были неизбежны в будущем, очень уж многие на самом деле ненавидели его и желали его гибели. Так что я вовсе не спас господина от неминуемой смерти. Но мне удалось отсрочить эту смерть, удалось дать ему маленькую передышку.
Кроме “влюблённых дам” и дуэлянтов я в то же утро избавил Максима ещё от одной тоже ставшей для него совершенно неразрешимой проблемы.
Терять было уже нечего, я уже успел натворить такого, что жить мне оставалось не дольше, чем будет жить мой господин. Я ни о чём не жалел, я был горд, что помогаю самому Сыну Бога, и что именно из‑за своего служения ему (а значит – и самому Богу) когда‑нибудь наверняка приму мученическую смерть. И, может быть, моя смерть тоже послужит делу искупления человеческих грехов…
Я избавил Максима от спорщиков. Он по своей наивной доброте принимал тех, кто обращался к нему с жалобой на соседа по поводу какого‑то спорного имущества. Разобраться, кто был прав, а кто виноват в этих запутанных делах было совершенно немыслимо, и он, чтобы как‑то закончить имущественный спор, просто одаривал и ту, и другую сторону неимоверно щедрыми подарками. Безрассудство таких поступков было настолько очевидно, что я даже усомнился, в здравом ли уме находится мой господин. Но потом решил, что о человеке не из мира сего нельзя судить как об обычном уроженце Фатамии.
Разумеется, как только разнеслась весть о том, как обходится Максим с пришедшими к нему выяснять имущественные споры, окрестные крестьяне мгновенно побросали свою работу и образовали гигантскую очередь.
В то утро я нагло и громогласно соврал, что отныне мой господин герцог Картенийский, рыцарь Лунного Света Максим поручил лично мне решать такие споры. И тут же приступил к скорому и неправедному суду. Я просто конфисковывал в казну герцога всё, что служило предметом спора, а на обе спорящие стороны налагал дополнительные обязательства выплатить (тоже в казну герцога) сумму, которая мне казалась приблизительно равной стоимости спорного имущества.
Я успел провести всего два таких “разбирательства”, после чего громадная очередь спорщиков мгновенно растаяла без следа. Крестьяне убедились, что “халява” (как выражался Максим) – закончилась, и самое разумное – побыстрее унести ноги. И больше, к удивлению (и огромному облегчению) Максима, его такими спорами никто не донимал.
Все эти быстрые и безжалостные расправы – с “влюблёнными дамами”, дуэлянтами и спорщиками, – я учинил, разумеется, тайком от господина, утром, когда тот ещё спал, совершенно обессиленный всем, что приходилось ему делать, и, вдобавок, ночными кошмарами, которые совершенно не давали ему нормально отдохнуть.
Только управившись с этими делами (заняло это у меня совсем не много времени), я разбудил герцога.
У господина Максима был такой обречённый и загнанный вид, что мне чуть не до слёз стало его жаль. И если и были у меня какие‑то сомнения, не раскаюсь ли я в том, что осмелился натворить, эти сомнения в тот миг полностью исчезли. Не раскаюсь. Как бы ни было мне потом плохо, не раскаюсь. Буду, наоборот, благодарить Бога за то, что подарил мне возможность хоть в чём‑то помочь его Сыну.
Я доложил, что сегодня почему‑то никаких посетителей и просителей к господину нет. Поэтому господин Максим вполне может, если пожелает, позавтракать и продолжить утренний сон.
И Максим пожелал. Он даже не стал завтракать. С удивлением посмотрел на меня, а потом с облегчением откинулся на подушку и закрыл глаза. И уже сквозь сон приказал, вернее – попросил (таким тоном не приказывают!), попросил меня, чтобы я тут же разбудил его, как только возникнет в этом необходимость. Я пообещал, но моего ответа Максим не услышал, он, совершенно обессиленный, уже спал.
А я твёрдо поклялся себе, что сделаю всё, чтобы “необходимость” будить замученного почти до смерти господина не возникла.
Проснулся Максим в тот день только к вечеру.
И в последующие три дня он почти непрерывно спал, просыпался, ел и засыпал опять. Наверное, он совершенно не понимал, почему вдруг ни с того ни с сего его оставили в покое. Но сил у него не было тогда даже на выяснение этого.
Лишь на четвёртый день он поднялся на ноги. Выглядел он по–прежнему страшно, как после тяжёлой болезни, из которой просто чудом выкарабкался и не умер (в принципе, так и было на самом деле). Исхудавший, с чёрными синяками под глазами, но было видно, что он всё‑таки ожил и сейчас начнёт стремительно набираться сил. Если, конечно, ему не помешают. И я вновь поклялся, что сделаю всё, чтобы господину никто не смог помешать.
И мне действительно удалось ещё на целую седмицу, а может даже и больше, продлить передышку.
По ночам Максима продолжали мучить кошмары, он стонал и плакал во сне, бредил, говорил, что не может больше убивать, звал Раину. Звал людей с какими‑то странными именами: Люба, Олег, Сашка, Светулька, Лаперуза. Звал маму…
Но днём он выглядел спокойным и весёлым. Гулял, купался в море, рисовал портреты Раины, расспрашивал меня о нашем мире, рассказывал мне о своём.
Собственноручно выстругал себе деревянный меч необычной формы и затем каждое утро подолгу упражнялся с ним. У меня просто дух захватывало, когда я следил за его занятиями.
Заметив мой интерес, господин помог и мне сделать такой же немного изогнутый деревянный меч. И стал учить меня искусству обращения с ним. И искусству ведения боя безоружным. И это, по его словам, было одним и тем же искусством, которое он называл странным словом Айкидо.
Иногда он упражнялся и со стальным мечом, тем самым знаменитым мечом, который принадлежал раньше Арике. Он разрубал этим мечом плотно связанные снопы жёсткой рисовой соломы с палкой внутри. Сначала он рубил только тонкие снопы, но, убедившись, что меч рассекает их с невероятной лёгкостью, стал пробовать упражняться и с очень толстыми снопами, которые казалось просто невозможным перерубить одним ударом. Но древний меч легко справлялся и с ними. Что приводило Максима в восхищение.
Он подолгу рассматривал драгоценный клинок, любуясь сверкающей, слегка голубоватой сталью, на которой были заметны едва различимые узоры, похожие на гребни морских волн. Однажды он спросил у меня, не знает ли кто‑нибудь в его герцогстве о том, как и кем был изготовлен этот удивительный меч. Я кинулся на поиски и вскоре привёл к Арике старого кузнеца, большого мастера, умеющего чувствовать душу металла.
Я присутствовал при долгом разговоре кузнеца с моим господином. Кузнец рассказал, что меч изготовил в глубокой древности очень искусный мастер, продавший, чтобы достичь совсем уж невероятных высот в искусстве, свою душу Силам Зла. Он вступил в сговор с самим главой Чёрных Колдунов – старшиной рода Повелителей Драконов, и тот дал ему немного крови Морского Дракона, самого страшного существа, какое только можно себе представить.
Давным–давно это чудовище было разбужено Чёрными Колдунами, воевавшими тогда с людьми и попытавшимися с помощью морского исполина добиться победы. Много бед принесло тогдашнее пробуждение и выход на сушу Морского Дракона. Не только людям, но и самим Колдунам, Дракон нападал на всех без разбора. И даже Чёрные Колдуны ничего не могли с ним сделать, лишь только слегка ранили чудовище.
В конце концов Морской Дракон сам вернулся в океан. А кровь этого чудовища Чёрные Колдуны хранили потом как одну из самых великих своих драгоценностей.
Но тому древнему мастеру удалось каким‑то образом получить у Чёрных Колдунов немного волшебной крови, и ею было пропитано железо для меча. Кровь Морского Дракона имеет тёмно–синий цвет, как само море перед штормом, и эта синева видна в драгоценной стали. И меч этот теперь содержит частичку страшной силы Морского Дракона, поэтому и разрубает так легко любые предметы.
Максим спросил, что будет, если из этого меча выковать другой, сохранит ли он тогда свою силу. Кузнец ответил, что если за это возьмётся опытный мастер, часть силы меч сохранит. Но что переделывать меч, выкованный древним умельцем, который продал для этого душу Злым Силам, он не советует. Потому что совершеннее этого меча быть просто не может.
Но господин Максим всё‑таки попросил этого мастера (лучше которого не было у нас в королевстве) переделать древний меч.
Несколькими уверенными взмахами кисти Максим нарисовал на холсте, каким должен быть новый меч. Это была первая картина господина Максима, на которой он изобразил не Раину. Но эта картина тоже была чудом…
Меч на картине имел такую же, как и у деревянного, слегка изогнутую форму, одностороннюю заточку, небольшую круглую гарду и очень длинную рукоять с выемкой для камня. В простоте формы рисунка таилось необъяснимое изящество, совершенство и необычайная чудесная сила. Меч, нарисованный Максимом, был живым, имел свою душу. Видно было, что далеко не каждому такой меч принесёт удачу, что служить он станет лишь человеку, достойному этого меча.
Кузнец очень долго, не отрываясь, смотрел на эту картину, и на глазах у него выступили слёзы. И в конце концов он согласился, взялся переделать меч, совершеннее которого, как он сам говорил, просто не может быть. Наверное, он почувствовал, что можно всё‑таки сделать меч ещё совершеннее. Если, конечно, переделывать его по рисунку того, чья душа наделена Божественной Добротой. По рисунку Сына Бога.
И кузнец унёс с собой картину и меч. Вернее – не весь меч, а только клинок. А рукоять с крестовиной Максим оставил у себя. Он прикрепил к этой рукояти ивовый прут и вместо меча вставил его в ножны, которые всё время носил с собой. Со стороны казалось, что герцог Максим по–прежнему при мече, которым, как все отлично знали, он владеет как Бог. Или как Дьявол.
О его боевом мастерстве уже вовсю ходили легенды. Победитель барона Далерга, лучшего фехтовальщика на мечах во всём королевстве Фатамия, господин Максим сам считался теперь лучшим мечом королевства. Видимо, на это он и рассчитывал. Думал, что на него не осмелятся напасть, если будут видеть, что он по–прежнему вооружён своим чудесным мечом, которым сумел зарубить даже считавшегося неуязвимым Коня Лесного Владыки.
Я предложил господину вооружиться на то время, пока кузнец переделывает меч Арики, другим мечом, попроще, но Максим отказался. Наверное, после этого древнего меча, уже не раз спасавшего ему жизнь, Максиму уже не хотелось брать в руки что‑то другое.
Однажды на прогулке на герцога всё‑таки напали. Напал наёмный убийца, подосланный кем‑то из врагов. Опытный и умелый убийца. Совершенно не представляю, как он сумел подобраться к нам незамеченным. Но сумел, под видом простого крестьянина подобрался вплотную. И нанёс страшный удар стилетом, выхваченным из рукава, коварный и быстрый как молния удар. Удар, от которого не могло быть спасения.
Герцог и не пытался спастись, он просто ударил навстречу смертельному выпаду убийцы. Выхватывая меч из ножен и этим же движением нанося удар. Не меч, конечно, а всего лишь безобидный прут.
Как ни странно, именно это и сохранило жизнь моего господина. То, что в ножнах у него был не тяжёлый меч, а лёгкий ивовый прут!
Убийца был опытным и знал, что Максим, обладающий невероятным мастерством, может успеть попытаться ударить, защищаясь, мечом. Но убийца знал и другое, что герцог всё равно не сумеет, не смотря на своё искусство, вовремя выхватить тяжёлый меч, не успеет опередить мгновенный удар лёгким стилетом. И то, что герцог всё‑таки успел, выхватил меч с такой скоростью, которая была просто нечеловеческой, оказалось совершенной неожиданностью для убийцы, и он промахнулся.
То, что герцог выхватил вовсе не тяжёлый меч, а почти невесомый прут, то, что не рассёк своего противника от бедра до ключицы, а всего лишь резко стегнул прутом, этого убийца понять так и не успел. Удар тяжёлым и отточенным до остроты бритвы мечом, тем более такой нечеловечески быстрый удар, не мог не быть смертельным. Богатый жизненный опыт убийцы сказал ему, что его тело рассечено пополам, и он уже мёртв.
И он, привыкший всегда доверять своему опыту, поверил и тогда. И действительно мгновенно умер. Так и не поняв, что его опыт всё‑таки обманул его, обманул первый и единственный раз в жизни.
После этого возникла ещё одна легенда о моём господине. Смертельный удар лёгким ивовым прутом казался Чудом, даже ещё большим Чудом, чем победа над Лесным Владыкой. Рассказы об этом Чуде мгновенно облетели всё королевство, и быстро обросли при этом множеством подробностей, которых на самом деле вовсе не было.
Мне же Максим по секрету объяснил, что это – никакое не чудо. Что действительно настоящее чудо – это мысль человека. Сила мысли, сила, настоящих пределов которой почти никто не знает. Которая способна и убить, и воскресить. И что этим чудом, мыслью, наделённой невероятной силой, владеет практически любой, даже сам не подозревая об этом.
Выглядеть такое проявление силы мысли может очень по–разному. Не только когда убивает какой‑нибудь “волшебный” прут. Но, например, самая обычная холодная вода может оставить на теле рубец как от удара прутом.
Как это? А вот так. Если на спину человека плеснуть холодной водой, а перед этим сказать ему, что сейчас его с силой ударят прутом, на спине у него тут же выступит багровая полоса. Если, конечно, человек на самом деле поверит в то, что его сейчас жестоко ударят, что сейчас он почувствует острую боль. Тогда его мысль, насыщенная предчувствием этой боли, ожиданием удара, вызовет последствия точно такие же, какие вызвал бы и настоящий удар.
А если так же вот неожиданно плеснуть водой на шею человека, ожидающего, когда палач отрубит ему голову, человек этот умрёт. Хотя это выглядело бы ещё большим чудом, когда убивает даже не удар прутом, а просто безобидная вода, чуда на самом деле нет и здесь. Убивают на самом деле вовсе не прут и не вода, а собственная мысль человека, ошибочно принявшего за смертельный удар топором или мечом что‑то совсем другое, совершенно неважно, что именно…
А потом я увидел собственными глазами, на какое действительно великое, Божественное Чудо способна мысль моего господина. Сына и Посланника Бога.
Меч Гнева и Сострадания
Случилось это ночью, в полнолунье. Я проснулся от тревожного толчка, почувствовав вдруг, что господина нет в его опочивальне. Обезумев от страха, бросился искать его, и ноги по наитию сами вынесли меня на крышу замка, рядом с Главной Башней.
Максим был там. К счастью, меня он не заметил. Я сразу понял, что он не хочет, чтобы кто‑нибудь видел его сейчас. Рыцарь Лунного Света явно хотел остаться с полной луной наедине. Но я просто не мог покинуть своего господина и остался подглядывать за ним из тени Башни.
И поэтому увидел всё.
Максим занимался колдовством. Не чёрным, конечно, но я сразу понял, что это колдовство ещё более опасно, чем любое чёрное.
Несравнимо более опасно.
Помешать ему я не смел, я просто стоял, прижавшись к стене Башни и смотрел. Округлившимися от ужаса глазами.
Слева и впереди от Максима стоял его мольберт с большим бронзовым зеркалом.
Зеркало было разрублено на множество кусков!
И господин стоял в перекрестье яркого света огромной луны и света её отражения. Разрубленного отражения. Луны, до предела наполненной так и рвущейся наружу лучистой силой! И эта сила, я чувствовал это, вот–вот прорвётся наружу между осколков зеркала…
Если бы это был не мой господин, который, я это точно знал, просто не мог сделать или даже пожелать что‑то плохое, я бы вряд ли сдержал крик ужаса. Но Максим был Сыном самого Бога. И я верил ему, верил, что он не захочет уничтожить наш мир.
Максим стоял, вытянув высоко вверх, к небу правую руку с мечом. С уже переделанным по его рисунку древним мечом. И силой своей Божественной мысли обращался к Луне. Казалось, что Луна и её разбитое на куски отражение освещают его всё ярче и ярче. Что он сам начинает светиться Лунным светом, увеличиваться в росте, заполнять собой весь окружающий простор, земной и небесный.
А сам наш мир как будто съёжился и… раскололся на части. Как отражение Божественной Луны в разрубленном зеркале.
Почти раскололся.
Не хватало малости. Удара мечом, который в руке Максима сказочно увеличился. И ослепительно полыхал в чёрном небе серебряным лунным светом.
Один лишь взмах этим Лунным Мечом – и всё будет кончено. Мир вспыхнет под Божественным ударом и исчезнет.
Я понимал, как хочется Максиму уничтожить наш мир. Ведь тогда он сможет вырваться из его плена, вернуться домой.
Искушение было огромным. Но я всё равно верил, что Сын Бога сумеет не поддаться этому Дьявольскому искушению.
Не мог Максим уничтожить наш мир. Грязный, порочный, жестокий. Но в котором живут люди, живые люди. Многих из которых господин успел узнать, и наверняка они сейчас стояли перед его мысленным взором.
Почему‑то я точно знал, что меня, своего верного слугу, господин тоже не забыл. Что, может быть, вспомнил обо мне в первую очередь. И он не мог убить меня вместе с остальными людьми и всем остальным миром…
Так и не взмахнул Сын Бога карающим Мечом. Пощадил всех нас. Меч в его руке постепенно опять принял обычные размеры, но по–прежнему ярко светился серебром. Не просто отражая лунный свет, Меч теперь светился сам. Частица Лунного Света, Божественной Лунной Силы, обернувшись сверкающим камнем, похожим на кусок хрусталя, навсегда осталась с мечом, в выемке на его рукояти. Меч Максима превратился теперь в Лунный Меч. В Меч Божественной Любви.
Пользуясь передышкой, которую я ему устроил, Максим всё чаще рассказывал мне что‑нибудь интересное. Происходило это обычно во время прогулок верхом по окрестным лесам или в море под парусом. Рассказывал он не только сказки и придуманные кем‑то истории, но и про мир, откуда он пришёл к нам.
Многое из того, о чём он говорил, было мне непонятно и казалось выдумкой, но ему я верил, верил безоговорочно. Верил рассказам про кареты, которые могут двигаться без лошадей, про корабли, плавающие без парусов и вёсел, плавающие не только по воде, но и под водой и даже летающие по воздуху, про волшебные картины, изображения на которых могут двигаться и даже издавать звуки, про особые устройства, позволяющие говорить друг с другом, не напрягая голоса, на расстоянии многих перестрелов (господин даже сказал, многих сотен перестрелов, но тут он, наверное, оговорился).
Когда господин оставался один, он часто вставлял себе в уши какие‑то странные приспособления, от которых тянулись проволочки к крохотной коробочке. И вид у Максима был в это время задумчивым, как будто он внимательно слушал кого‑то. Я в конце концов решил, что с помощью этой странной коробочки, которую он всегда носил с собой, Сын Бога выслушивает наставления своего Небесного Отца.
Однажды, вновь набравшись наглости, я напрямик спросил его об этом. Я никогда не называл его Сыном Божьим, не осмеливался всё‑таки пойти наперекор древнему пророчеству, в котором прямо было сказано, что Сын и Посланник Бога ничего не будет знать о том, чей он Сын. Но я спросил, не сам ли Бог разговаривает с ним через эту странную коробочку, принесённую господином из своего мира.
Господин Максим засмеялся и ответил, что нет, вовсе не сам Бог. Что это — человек, но человек этот одарен талантом, который у него, наверное, действительно от самого Бога. Талантом сочинять песни и петь, дарить их другим людям, и что в коробочке хранятся записи этих песен (он так и сказал – “записи”).
Я совершенно не понял, что означает “записи песен”. Разве песню можно “записать”? Записать можно слова, а как быть с мелодией? К тому же господин вовсе не читал эти “записи”, а каким‑то образом слушал их. Всё это было очень странным, и у кого‑нибудь другого явно вызвало бы подозрения в Чёрном Колдовстве. Но я верил Максиму, верил, что он – Сын Бога и Силам Зла служить не будет.
А Максим предложил мне самому послушать записи песен человека из его мира. Он вставил мне в уши маленькие приспособления (“наушники”) и нажал на маленький выступ на коробочке со странным названием “плеер”.
И в ушах у меня зазвучала музыка.
Я даже не испугался почему‑то, хотя пугаться было чего. Рядом не было никаких музыкантов, не было вообще никого, кроме нас с герцогом. Но в ушах отчётливо звучала музыка, а потом зазвучал и голос человека, певшего под эту музыку. Но сама музыка и голос певца так захватили меня, что я забыл даже про удивление и страх.
Музыка была совершенно необычная, у нас так не играли. Звучал какой‑то струнный инструмент, что‑то наподобие арфы, но звуки этого инструмента, китары, были другими. Эти звуки странно волновали, тревожили душу, слушая их, хотелось одновременно плакать и смеяться. Казалось, китара хочет рассказать о чём‑то, она говорила взахлёб, кричала от нестерпимой внутренней боли и от такого же нестерпимого, огромного счастья, она радовалась и грустила, жаловалась и тут же заходилась от восторга, странная мелодия уносила меня в бесконечную высь, эта завораживающая мелодия была наполнена огромной силой и одновременно была хрупкой и мимолётной, её неземная красота казалась какой‑то очень ранимой.
“Гасит свечку, умирая, мотылёк, спит сердечко, золотой твой уголёк…” Я как наяву, вернее – гораздо ярче и острее, чем наяву, представлял себе бабочку, доверчиво летящую на пленивший её свет свечи и сгорающую в её пламени. В мелодии, в звуках китары мне чудилась такая же трепетная и беззащитная красота, как в этой бабочке, такой же вдохновенный воздушный танец, возможно – всего лишь за мгновение до смерти, такое же опьянение светом, радостью жизни, которая может прерваться в любой момент.
Голос же певца со странным именем Бард был вовсе не таким отчаянно–откровенным, как у его китары. Его душа тоже обливалась кровью, страдала от невыносимой, бесконечной боли, а иногда уносилась ввысь от такого же бесконечного счастья. Но Бард старался не выставлять напоказ переполнявшие его душу чувства, скрывал их, может быть, скрывал даже от самого себя. Его хрипловатый голос звучал сдержанно, часто даже насмешливо, Бард находил в себе силы насмехаться даже над собственной болью и над собственной радостью. И от этой его горькой насмешки над самим собой его боль и его радость ещё сильнее отдавались болью и радостью в моей душе.
А китара, которая, наверное, просто не умела притворяться, когда была в его руках, выдавала его с головой, её голос, прекрасный и по–женски беззащитный в своей трогательной откровенности, вплетался в сдержанный голос сильного, много повидавшего в жизни мужчины, оттеняя и подчёркивая всю глубину переполнявших его чувств. Мелодия уносила меня всё дальше, я забыл обо всём, забыл себя, я весь растворился в звуках, записанных в этой волшебной коробочке моего господина.
Помнишь, было – залетел мотылёк,
Дождь пошёл, и ты прикрыла окно…
Помнишь, было нам с тобой невдомёк,
Что Разлука о нас не забыла…
Помнишь, было?
Многие слова в песнях Барда были мне не очень понятны. Но каким‑то чудом даже непонятные слова захватывали мою душу, и она сжималась от радости и тоски. “Помнишь, было?”
Я помнил. Совсем, конечно, не то, что имел в виду Бард. Вспоминал своё. Как рядом со мной была мама, и мы с ней не знали, совсем не думали о том, что Разлука помнит о нас. Мне казалось тогда, что мама всегда будет рядом со мной, иначе просто не может быть…
Песни были очень разными. Были и очень смешные, я слышал не только голос Барда, но и голоса других людей, они смеялись над его шутками, переговаривались между собой и с ним, просили спеть какую‑нибудь уже знакомую им песню. И он – пел.
Слушатели относились к нему не так, как, по–моему, должны были бы относиться к человеку с таким действительно Божественным талантом, он просто был для них их другом, и всё. А может, именно такое отношение к нему и было самым правильным, они тоже были для него друзьями, и чувствовалось, что дружба значит для него очень много. Поэтому он выполнял их просьбы, и получалось, что весёлые песни шли вперемешку с такими, от которых мороз ударял по коже и сжималось горло от закипающих внутри слёз…
Очнулся я, только когда “записи” закончились. Наверное, я очень долго стоял и, забыв обо всём на свете, слушал песни, доносившиеся из волшебного плеера. А Максим не мешал мне, он, оказывается, терпеливо стоял всё это время рядом (проволочки от приспособлений в моих ушах тянулись к плееру в его руке) и задумчиво смотрел куда‑то вдаль, на море, на сгустившуюся перед закатом синеву. Заметив, что плеер “выключился”, он с немым вопросом взглянул на меня. В глазах у меня был, видимо, такой восторг и такая мольба, что он тут же поспешил заверить меня, что потом даст послушать ещё, а на сегодня пока хватит.
Потом он и в самом деле давал мне ещё послушать плеер, и вскоре все “записанные” на нём песни Барда я знал наизусть. Долго слушать было нельзя, в плеере заканчивалась волшебная “электрическая” сила, и нужно было время, чтобы восстановить её. Свою силу плеер брал из камня, появившегося в рукояти Меча Максима. Плеер “заряжался Лунным электричеством”, как говорил Максим, но заряжался, к сожалению, медленно. Но может, это было и к лучшему, приходилось ждать, когда можно будет ещё послушать, и от этого радость от песен Барда была ещё больше.
Герцог Максим не только рассказывал мне про свой мир, он часто просил также рассказать про наш, про который он почти ничего не знал. И я рассказывал. Я также учил его ездить верхом на лошадях и однорогах, стрелять из лука и арбалета, метать из пращи камни, управляться с рулевым веслом и парусом, когда мы катались на лодке в Лазурной бухте, владеть боевым кнутом, сделанным из кожи однорога.
Максим быстро осваивал новые для него умения. Так, что многое почти сразу стало получаться у него гораздо лучше, чем у меня. Кнутом, например, он бил с такой силой и меткостью, что с первого же взмаха вдребезги разбивал подброшенные в воздух глиняные чашки. Он научился скакать на самых быстрых и злых лошадях и на всём скаку без промаха стрелять из лука.
А сам он учил меня рисовать, обращаться с мечом, делать и запускать Летучих Змеев. Создание этих “Змеев” казалось мне настоящим чудом, но мне быстро удалось научиться совершать это чудо и самому. И Максим говорил, что мои Змеи летали гораздо лучше, чем его.
Мне было хорошо с ним, и ему со мной, по–моему, тоже. Я был хоть и младше его, но не намного, и он относился ко мне совсем не как к слуге, а как другу. Ему, хоть он и был Сыном Бога, всё равно, как и любому мальчишке, нужен был верный друг. Именно не слуга, а друг. И этим другом стал для него я.
В нашем мире он был совсем чужим и одиноким, кроме меня у него не было совсем никого, кому он мог бы полностью доверять. Я не знаю, почему он стал так доверять мне. Может быть потому, что считал, что я спас его, помог тогда в бою с Лесным Владыкой. Но, наверное, не только из‑за этого. Может, ещё и потому, что я тогда так глупо разревелся, слушая сказку, и он почувствовал, что я тоже не совсем свой в этом мире.
В нашем мире мало кто заплакал бы не только из‑за сказки, но и из‑за настоящих человеческих страданий. Страдания и смерть – что может быть более привычным и обыденным? Сопереживать чужой боли не принято у нас. Каждый за себя. И я – тоже. Но я был ещё и за Максима, я готов был на всё ради него, и не только потому, что он – Сын Бога. Максим стал почему‑то для меня самым дорогим человеком на свете. И он чувствовал это…
— Леопардо! – улыбнувшись мне, позвал Максим.
Я, безуспешно силясь улыбнуться в ответ, подошёл.
Пока я подходил, улыбка сошла с лица моего господина, он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его потемневших глазах застыла тревога. И я сразу почувствовал, что эта тревога – не за себя. А всего лишь за меня, ничтожного слугу, которого он считал своим другом. За которого готов был заступиться перед кем угодно. Не взирая ни на что.
Максим не успел ничего у меня спросить. Я расплакался. Уже второй раз за время нашего знакомства. Правда, причина на этот раз была действительно серьёзная…
Причина была не просто серьёзная, случилась беда, настоящая беда, такая, от которой не было и не могло быть спасения. Поэтому я даже не собирался что‑то говорить о ней Максиму. Но разве от него скроешь? Он сразу почувствовал, что со мной, с его слугой и другом – беда. И теперь, когда я вдобавок не смог удержаться от рыданий, всё‑таки придётся ему объяснять всё, что случилось. И уговаривать его, чтобы он не вздумал вмешаться, чтобы даже и не думал пытаться заступиться…
— Что случилось, Лео? – спросил наконец Максим, — Не плачь, не надо, расскажи, может, удастся что‑нибудь придумать?
И я стал рассказывать. Как‑то так получилось, что я просто рассказывал, даже не пытаясь удержать моего господина от гибельного вмешательства. Я неожиданно понял, что как бы я его ни уговаривал, он всё равно вмешается, всё равно заступится.
И мне неожиданно стало легче. Не было смысла тратить время на бесполезные уговоры, поэтому я, наоборот, старался говорить как можно чётче и быстрее. А вдруг? Вдруг в самом деле что‑то удастся?
Я рассказал, что монахи пришли сегодня в мою деревню и схватили дядю, брата моего отца, и всю его семью, жену и троих маленьких детей. Кто‑то донёс на них, что они занимаются распространением ереси, богомерзких историй из запрещённой Церковью Первой Книги.
Не дослушав меня, герцог Максим приказал седлать коней. Приказал таким голосом, который я уже и забыть успел, хотя и слышал в день, когда увидел Максима впервые, а большинство дворни – вообще никогда не слышали. Все привыкли, что господин не приказывает, а просит. Да и то редко.
Но сейчас он именно приказал. Не очень громко, но так, что стало ясно, что если его приказ не будет мгновенно исполнен, то… В общем, слуги поняли, что этот приказ нужно исполнить именно мгновенно.
Такая сила и решимость была в его голосе, что у меня внутри всё сжалось от призрачной надежды!
А вдруг? Никто и никогда не смел противиться монахам, действовавшим по воле Его Великой Святомудрости. Но он – Сын Бога, и он волен действовать так, как считает справедливым, а не так, как принято или не принято в нашем мире.
Досказывал я уже на скаку. Нахлёстывая бешено летящего коня, задыхаясь от встречного ветра, я отчаянно выкрикивал страшные слова. Что дядя с женой и их дети уже висят на дыбах на деревенской площади. Что уже согнана толпа смотреть на их казнь. О том, что монахам уже известно, что я – племянник схваченного “еретика и богохульника”, сын его брата, казнённого с женой три года назад за такое же богохульство. И что скоро должен быть послан (или уже послан) отряд монахов и за мной. Им известно, что я – личный слуга и доверенное лицо самого герцога Максима, но разве это может остановить служителей Святой Церкви, слуг Его Великой Святомудрости?
Этот отряд вооружённых монахов, “группа захвата”, как назвал их потом Максим, повстречался нам по пути.
— Именем Господа и Святой Церкви остановитесь! – торжественно приказал “командир группы захвата”.
— Прочь, быдло! – яростно рявкнул герцог Картенийский, выхватывая Меч и ещё сильнее пришпоривая мчащегося во весь опор жеребца, направляя его прямо в гущу пеших монахов.
От неожиданности те шарахнулись в стороны, и мы помчались дальше.
До деревни было недалеко, и когда мы ворвались на площадь, Лунный Меч по–прежнему был в руке Максима. И он даже и не подумал вложить Его в ножны.
На всём скаку он врезался в плотную толпу, которая мгновенно расступилась перед ним, и юный герцог оказался в окружении палачей. И стал рубить их. Одного за другим.
Со стороны это было, наверное, Божественно красивое зрелище. Мальчишка на бешено гарцующем красавце–коне, с Лунным Мечом в руке, которым рубил так умело и с такой яростью, что взмахи сверкающего драгоценного клинка казались вспышками серебряной молнии. И от этих вспышек Лунного огня не было спасения, они настигали палачей всюду, куда бы те ни пытались бежать. Каждая такая серебряная вспышка обильно окрашивалась алым, и кто‑нибудь непременно падал зарубленным.
Сверкание серебряной стали, храп коня, заразившегося неистовой яростью седока, кровавые фонтаны, вой обезумевших от ужаса ещё живых монахов – всё это длилось считанные мгновения. Но все, кто был в это время на площади, на всю жизнь остались ошеломлены и очарованы случившимся
С этого дня люди наконец поверили, что Максим – действительно Сын Божий, о Пришествии которого на землю говорилось в “еретической” Первой Книге.
Никто другой просто не осмелился бы поднять руку на слуг Его Великой Святомудрости! Но дело было не только в этом. Но и в том, как это происходило. Как обычный с виду мальчишка в одиночку, без всякого страха и сомнений разил толпу вооружённых до зубов и отлично владеющих оружием монахов. И как они не только не смогли защититься, но даже и не пытались этого делать. Настолько ужасен был обрушившийся на них гнев самого Бога, избравшего орудием возмездия собственного Сына, вооружённого Лунным Мечом. Что это – именно гнев Бога, в тот момент поняли все, кто там был. В том числе и сами монахи.
А потом по приказу Максима мой дядя и его родные были сняты с дыб. Они были ещё живы, казнь “богохульников” всегда продолжалась очень долго, чтобы недостаточно стойкие в вере устрашились и не последовали их пагубному примеру. Мои родичи были ещё живы, но изувечены так, что спасти их казалось совершенно невозможно.
Никто и никогда не спасал попавших на дыбу, не для того они туда попадали. Поэтому несчастных просто перенесли, очень осторожно, чтобы не причинять лишнюю боль, в их дом, уложили на кровати и накрыли простынями. Чтобы они смогли умереть в постели, а не на окровавленной дыбе.
И тогда Максим сотворил новое Чудо, действительно, по–моему, самое невероятное из всего, что он сумел сделать в нашем мире. Чудо Божественной Любви. Удивительно, что легенда об этом Чуде хоть и вошла потом в “Жизнеописание Святого Максима, Сына Божьего”, но как‑то затерялась среди множества других легенд. Наверное потому, что убивать у нас считается чудом гораздо большим, чем исцелять.
Максим переходил от одной кровати к другой и что‑то тихо говорил умирающим. Простирал над ними светящийся Лунным серебром Меч. И стоны прекращались, на измученных лицах появлялись румянец и улыбка, дыхание выравнивалось. Мои родные засыпали. Именно засыпали, а вовсе не умирали.
Потом дядя рассказывал мне, что он почувствовал сквозь надвигающийся сон, как со сверкающего лезвия Лунного Меча на него изливается Свет Божественной Любви. Как серебряные лучи просвечивают его тело насквозь, растворяя и унося страдания, наполняя его силой и хрустальным звоном, очищая и врачуя, почувствовал, что нестерпимая боль превращается в жжение, сильное, но совсем не болезненное, даже приятное, почувствовал, как его тело растворяется в Божественных Лунных лучах, а потом вновь рождается оттуда, уже исцелённым.
Ему трудно было рассказывать, трудно подобрать нужные слова, да и можно ли вообще выразить словами Божественное Чудо? Он так и не смог толком рассказать мне, что с ним происходило, сбился и замолчал, но я всё‑таки каким‑то образом понял его, почувствовал что‑то. Наверное потому, что сам присутствовал при том Чуде. Величайшем Чуде Исцеления.
Максим не только подарил жизнь обречённым, но и излечил от таких ран, которые излечить было нельзя. Никому, кроме Сына Божьего. Через неделю на их истерзанных палачами телах остались лишь еле заметные рубцы.
Пока Максим занимался врачеванием, крестьяне, завладев оружием убитых монахов, встретили возвращающуюся в деревню “группу захвата” и перебили её. У мужиков, только что увидевших в действии карающий Меч Сына Божьего, вдруг исчез панический страх перед слугами Его Великой Святомудрости. Наоборот, их охватил религиозный экстаз, пьянящий восторг. Они вдруг поняли, что могут быть причастны к свершению Божественного Возмездия. А ненависть к монахам–палачам, спрятанная в самых глубоких тайниках души, проснулась, вырвалась наружу и оказалась настолько огромной, что полностью уничтожила остатки страха. У людей было теперь только одно желание – отомстить, отомстить за всё и сразу. Отомстить сполна, а если получится – то и с лихвой.
Очень у многих родные умерли на дыбах. И в справедливость такой ужасной смерти любимых людей трудно было до конца поверить даже под страхом такой же смерти. А теперь всё стало на свои места. Первая Книга – вовсе не богохульная, как врали об этом монахи и Его Великая Святомудрость, и всё, что написано в этой книге – Святая Правда. Герцог Максим – Сын Божий, посланный своим Небесным Отцом в этот мир для борьбы с Силами Зла. И олицетворением этих Сил Зла были для замордованных крестьян прежде всего монахи, служители “Святой Церкви” и, разумеется, Глава этой Церкви, Его Великая Святомудрость.
Разгорячённые лёгкой победой над монахами, настолько ошалевшими от немыслимой дерзости крестьян, что даже не оказали почти никакого сопротивления, мужики готовы были тогда даже идти на штурм Замка Его Великой Святомудрости. О чём они и доложили мне, вызвав меня из дома. Доложили со всем почтением, я ведь был теперь для них доверенным лицом не просто герцога, но – самого Сына Божьего. Но кроме почтительности в их словах звучала непреклонная решимость. Ненависть и жажда немедленной мести настолько завладели ими, что они осмелились требовать от Сына Бога, чтобы он возглавил их поход.
Немалых трудов стоило мне убедить односельчан в безрассудности их намерений.
Я, к тому времени пришедший немного в себя от случившегося, уже понимал, что то, что сделал Максим, добром не кончится. Он пошёл против такой силы, против которой не стоило бы идти даже Сыну Бога. И дело не только в том, что он обрёк себя на смерть, обрёк окончательно и бесповоротно. Он и так был обречён, с самого первого момента своего появления у нас. Но теперь он обрёк не только себя.
Конечно, он сделал всё это ради спасения людей. Но теперь из‑за этих пяти (или шести, если считать и меня) спасённых неизбежно погибнут многие сотни или даже тысячи тоже совершенно ни в чём не повинных.
Его Великая Святомудрость ни за что не простит Максима. И всех, кто встал и ещё встанет под его знамя. И всех их родственников и знакомых. И даже свидетелей, всех, кто хоть как‑то соприкоснулся с моим господином, который наверняка будет объявлен Святой Церковью Посланником Дьявола.
Это будет ловкий ход, сразу объясняющий совсем по–другому все Чудеса, сотворённые Максимом. Мир расколется на тех, кто будет считать Максима Сыном Бога, и на тех, кто будет верить Его Великой Святомудрости и считать моего господина Посланником Дьявола. Глава Святой Церкви бросит все свои огромные силы, использует всё своё влияние для развязывания войны, настоящей, грандиозной войны, какой давно уже не было в нашем мире. У Его Великой Святомудрости просто нет другого выхода, он должен уничтожить Максима и всех ему сочувствующих. Иначе он будет уничтожен сам.
У нас была небольшая отсрочка, вернее, надежда на такую отсрочку, надежда на то, что о случившемся Его Великая Святомудрость узнает далеко не сразу. Все посланные в деревню монахи перебиты, сообщить о невиданном богохульном поступке пока что вроде бы некому. Если всё получится удачно, пару дней Его Великая Святомудрость не будет беспокоиться, монахи, посланные для свершения казни, вернуться должны вовсе не сразу, на дыбе люди умирают не один день. Потом он, конечно, пошлёт кого‑нибудь узнать, почему задерживаются его слуги, но и этих посланников тоже можно будет тихо убрать. А потом – следующих…
Я оборвал себя, поняв, что от охватившего меня ужаса пытаюсь обмануть самого себя, обмануть несбыточными детскими мечтаниями. Невозможно утаить Чудо, которое свершилось сегодня. Уже завтра об этом Чуде будет знать всё королевство. И, само собой, – Его Великая Святомудрость. Одним из первых. Вся Фатамия, весь мир наводнены его шпионами, действующими кто за страх, кто за деньги, к кто – и из религиозного рвения. Наверняка уже кто‑нибудь из этих шпионов со всех ног спешит к нему.
Нет у нас времени, совсем нет. Вернее, есть какие‑то часы, а может даже – всего лишь минуты. Но эти минуты надо использовать. “На всю катушку”. Не дам я себя вздёрнуть на дыбу. Я буду сражаться, сражаться до конца. И не просто сражаться, я буду стремиться победить. Наплевать, что победить нельзя, всё равно я буду стремиться к победе.
И теперь уже – не только я один. Многие, очень многие будут теперь сражаться. Будут, даже если Максим запретит это, будут, даже когда он погибнет. Поэтому у нас с Максимом нет теперь другого выхода, кроме как возглавить их в этом сражении, иначе мы станем предателями.
Когда я понял это, мне стало легче. Я знал, как нужно действовать, и принялся за дело. В деревню из герцогского замка уже прискакало множество прислуги Максима, и я направо и налево раздавал им приказы, из деревни один за другим вылетали на самых быстрых лошадях гонцы, разнося приказы во все уголки огромного герцогства.
Нужно было неимоверно быстро подготовиться к войне, оповестить всех о случившемся Чуде, поставить под оружие всех, способных его носить, укрепить замок, превратить в крепость каждую деревню, разослать вестников о Чуде в соседние герцогства, к королю. Много, что ещё нужно было срочно сделать, любая мелочь может оказаться решающей. Голова моя работала как часы, как счётная волшебная машина, о которой рассказывал Максим. Своими приказами я яростно раскручивал тяжеленный маховик будущей беспощадной войны. Если нет возможности избежать войны, лучше начать её самому.
Герцог изумлённо взирал на меня, охваченного бешеным весёлым азартом, раздающего короткие и чёткие приказы всем подряд, даже родовитым офицерам. Пришлось, выделяя урывками время, коротко объяснить ему сложившуюся ситуацию. Он мало, что смог понять. Но понял главное. Что скоро хлынет кровь. Из‑за него. Большая кровь. Ни в чём не повинных людей.
Он ужаснулся этому. Его глаза наполнились слезами. В них застыл немой вопрос, который я понял сразу, ещё до того, как он решился его высказать.
“Нет”, – смяв в себе захлестнувшую было жалость к господину, жёстко сказал я, – “крови уже не избежать. Никак”. И потом объяснил, почему это действительно так.
Даже если он сдастся, пожертвует собой, это всё равно никого не спасёт, ничего не изменит. Вернее, крови будет даже ещё больше. И, кроме того, люди, понявшие благодаря ему, что они – люди, люди, созданные по Образу и Подобию самого Бога, окажутся перед смертью обманутыми и преданными.
Нельзя сдаваться. Надо возглавить ставшую уже неизбежной войну со Злом. Да, многие погибнут. Но они прекрасно понимают это и готовы погибнуть. И считают, что лучше погибнуть за Правду, чем жить так, как мы жили до появления Максима, до Чуда, которое он совершил сегодня…
Чёрные Колдуны
Герцог Максим
— Всё готово, мой господин! Прикажете начинать?
Лео смотрел на меня горящими от восторга и нетерпения глазами. Он, в отличие от меня, полностью был уверен, что всё получится. Представитель каких‑то высших, чуть ли не Божественных сил, кем он явно считал меня, не мог, по его глубокому убеждению, ошибиться в своих расчетах.
Тем более, что расчёты делал не только я, вернее даже не столько я, сколько лучшие математики и механики Фатамии. А помогать Леардо должен был лучший стрелок Фатамии.
Моей здесь была в основном только идея, которую воплощали в жизнь другие. А в подобных идеях до сих пор я действительно вроде бы не ошибался.
Эх, мне бы его уверенность. Я понимал, что даже гениальный стрелок может промахнуться, тем более, что “стрелять” из лучемёта Машерон научился совсем недавно. Я знал, что даже гениальный учёный вполне может ошибиться, тем более с расчётами в совершенно незнакомой для себя области. А сам я не очень был силён в точных науках, по физике и химии вообще тянул с трудом, хотя по другим предметам был в школе почти отличником. Поэтому когда мне удалось вспомнить и удачно выполнить “реакцию серебряного зеркала”, я был удивлён почти так же, как и обступившие меня мастера–оружейники и учёные алхимики, собранные со всего моего герцогства. Собранные по приказу Лео.
Лео в один прекрасный момент почему‑то решил, что может что угодно приказывать от моего имени, при этом даже не советуясь со мной. И стал приказывать, и его приказы безоговорочно выполнялись. А мне сначала было просто неудобно его остановить, я боялся обидеть его и разрушить этим нашу только начавшуюся было дружбу. А потом понял, что приказы Лео, который неплохо ориентировался во всех запутанных хитросплетениях этого абсурдного мира, в которых я сам уже даже и не пытался хоть как‑то разобраться, эти его приказы не раз и не два уже спасли меня. И не только меня.
В критические минуты его мозг работал как компьютер, быстро и точно находя единственно верное решение. Приказы, которые он тут же отдавал, были такими же точными, короткими и понятными любому.
У Лео был талант великого полководца, талант не только штабного стратега, но и хладнокровного полевого командира. Даже когда в сражении казалось, что наступает полный хаос и люди уже близки к панике, Лео умел буквально несколькими безошибочно найденными словами навести порядок. Люди верили в него и с радостью выполняли его команды, в их действиях появлялся смысл и согласованность, и хаос каким‑то чудом превращался в бесперебойную и точную работу хорошо отлаженного механизма.
Когда я, увидев, что монахи делают с распятыми на дыбах людьми, изрубил палачей и сделал этим неизбежной большую войну, одним из первых приказов Лео был приказ немедленно собрать в замке всех оружейников, механиков, математиков, алхимиков и других учёных и мастеровых герцогства. И это было очень быстро сделано.
Благодаря бурной деятельности Леардо, развёрнутой им официальной и неофициальной, тайной дипломатии, насыщенной изощрённейшими интригами, адской смесью подкупов, обещаний и угроз, в мой замок прибыли почти все самые талантливые техники и учёные. Не только из моего огромного герцогства, но и со всего королевства Фатамия и даже из других королевств. Почти все прибыли вполне добровольно, они считали меня чуть ли не святым чудотворцем, посланным Богом для установления в этом мире справедливости, и были счастливы послужить мне. Обо мне уже к тому времени ходили самые невероятные легенды, на меня смотрели с религиозным восторгом и обожанием. Лео, разумеется, умело поддерживал и усиливал мою ставшую неимоверной популярность.
Я тоже не мешал взлёту этой популярности, терпел, когда на меня буквально молились, хотя при этом чувствовал себя страшно неудобно. Мне казалось, что если меня будут связывать с какими‑то Божественными силами, всё‑таки может появиться шанс избежать грандиозной войны. Ведь если почти все будут считать меня святым, мало кто захочет тогда воевать со мной.
Сначала вроде бы на самом деле всё так и шло. Герцогство, мгновенно мобилизованное для войны твёрдой рукой Лео, оказалось совершенно не по зубам многочисленным соседям, которых Его Великой Святомудрости удалось заставить напасть. В сражениях мои люди одерживали моментальные, чаще всего бескровные победы. Все знали о моей “святости” и обычно войско неприятеля радостно сдавалось и переходило на мою сторону в полном составе. Поначалу все атаки соседей не только не ослабляли, но, наоборот, усиливали меня.
Его Великая Святомудрость, хоть и развязал тайно войну против меня и моих сторонников, но сам со своими монахами в неё почему‑то не вмешивался. У меня даже сложилось впечатление, что все слухи о их невероятном воинском мастерстве – сплошные домыслы, а на самом деле вояки они никчёмные. Да и как бы они смогли научиться сражаться, если до меня никто и никогда на них не смел не то, что напасть, но и сказать против них хоть слово.
Официально объявлять меня Посланником Дьявола и поднимать всех верующих в непогрешимость Святой Церкви на “Священную войну” против меня Его Великая Святомудрость, вопреки опасениям Леардо, тоже почему‑то не спешил. Может быть, он просто боялся меня. Боялся открыто признать себя моим непримиримым врагом. Слишком уж много оказалось вдруг у меня сторонников, и число их с каждым днём стремительно увеличивалось. Поэтому он ограничивался пока закулисными тайными интригами. Ему удалось натравить на меня многих аристократов Фатамии и даже соседних государств, но моя бешеная популярность среди простых людей (которые и составляли основу войска любого аристократа) все его интриги сводила к нулю и даже обращала мне на пользу.
Вспыхнувшая было война тут же стала затухать. И я уже начал было успокаиваться, думать, что Его Великая Святомудрость просчитался и скоро запросит мира, а то и примется уверять меня, что всегда был моим сторонником.
Я недооценил его. Недооценил его непревзойдённое мастерство плетения интриг и тайной дипломатии. Недооценил, хотя Лео неоднократно предупреждал меня. Недооценил сильного и умного противника. То есть сделал едва ли ни самую большую ошибку, которую только и можно было сделать.
Перелом наступил совершенно внезапно.
В тот день ожидалось заурядное сражение, которое должно было, как обычно, прекратиться, не успев начаться. Воины противника должны были мгновенно сдаться и перейти на мою сторону, подняв на копья собственных командиров, вздумавших вести их против “Святого Максима”.
Разгрома, причём такого разгрома не ожидал никто, даже не по годам осторожный и предусмотрительный Леардо. Это был не просто разгром, не просто полностью проигранное сражение, это было кровавое избиение моего войска, поголовное безнаказанное уничтожение вдруг ставших совершенно беспомощными людей. Спастись в тот день удалось единицам. Из многих сотен, вышедших тогда на бой под моим флагом.
Это было куда страшнее самого чудовищного моего ночного кошмара. У меня до сих пор стоит перед глазами это поле боя, вернее, побоища. Я силюсь забыть, но не могу. И знаю, что никогда не смогу.
Земля, залитая и пропитавшаяся кровью до такой степени, что лужи этой не успевшей впитаться крови хлюпали под ногами, когда мы с Лео всё‑таки начали спасаться бегством. Земля, почти сплошь заваленная трупами людей, моих людей, которые, поверив мне, пошли за меня в бой. Когда мы с Лео прорубались сквозь кольцо окруживших нас врагов, пытаясь уйти с этого страшного места, приходилось наступать на эти трупы, потому что больше ступить было просто некуда.
И запах… Тошнотворный, сводящий с ума запах. Крови, развороченных мечами внутренностей, испражнений умирающих, чего‑то ещё… И тишина. Невозможная в бою тишина. Вернее, не совсем тишина, был слышен лязг оружия и топот ног врагов, крики бессильной ярости, которые издавали мы с Лео. Но кроме наших криков, не прозвучал больше ни один человеческий голос. Не было слышно криков и даже стонов умирающих людей. Мои сторонники умирали в полном молчании. Не было криков и врагов, которые деловито резали моих людей как покорных баранов. Враги не кричали даже и тогда, когда сами умирали от наших с Лео мечей.
Дело было в том, что Его Великой Святомудрости удалось вовлечь в войну против меня Чёрных Колдунов. Владеющих особыми знаниями.
Такого просто невозможно было себе представить. Не только мне, чужому в этом странном и жестоком мире. Даже дальновидный Лео, который чувствовал себя как рыба в воде среди всего этого нагромождения нелепостей и предрассудков, замешанных на чудовищной религиозной наивности и такой же чудовищной жестокости, даже Леардо, мой верный друг и преданный, предусмотрительный слуга, не ждал отсюда беды.
Чёрные Колдуны были не совсем людьми, к людям относились приблизительно так, как сами люди относятся к похожим на них обезьянам – с насмешливым презрением и чувством огромного превосходства. И, наверное, с некоторой опаской. Как к животным, хоть и выделяющимся среди других животных умом и сходством с ними самими, но всё равно остающимся животными. Сообразительными, сильными и опасными, опасными прежде всего своей огромной численностью.
И плодовитостью.
Может быть именно поэтому совсем немногочисленный народ Чёрных Колдунов и опасался рода людей. Чёрных Колдунов было всего несколько сотен, и жизнью каждого из числа этих немногих сотен они, в отличие от людей, очень дорожили. Поэтому Чёрные Колдуны со времени последнего Пробуждения и Выхода на сушу Морского Дракона почти никогда не трогали людей
Впрочем, точно объяснить мотивацию их поступков не смог бы никто. Кроме, разумеется, самих Чёрных Колдунов. А те совершенно не склонны были посвящать людей в свои дела. Поэтому всё это – лишь мои и Лео догадки, не больше.
По легендам, когда‑то в глубокой древности Чёрные Колдуны вели непрерывную и жестокую войну с племенем людей. Они пытались полностью уничтожить людей, считая их “неправильной ветвью”, “ошибкой Природы”.
Они были мистиками и язычниками. Природе, вернее, различным силам Природы, в основным – злым силам, они поклонялись как своим Богам. Но хотя Чёрные Колдуны применяли тогда все свои магические знания, вовсю использовали дьявольское умение подчинять своей воле самых ужасных монстров этого мира, им, не смотря на их подавляющее преимущество, никак не удавалось истребить людей до конца.
Всегда оставались затаившиеся в лесах кучки “недобитков”, и вскоре, через каких‑нибудь лет сорок–пятьдесят, человеческий род опять становился многочисленным и сильным. Вновь родившиеся, выросшие и возмужавшие дети и дети этих детей, воспитанные на рассказах о военных подвигах своих героически погибших отцов и дедов, сами мечтали о таких же подвигах и рвались в бой…
У Чёрных колдунов была какая‑то сложная иерархия родов, о которой толком никто ничего не знал. Но было известно, что главным родом у них считается род Повелителей Драконов, а старшина этого рода, “Сын Чёрного Дракона” является и главой всего их народа.
И однажды этот “Чёрный Сын” для того, чтобы поставить точку в затянувшейся войне с племенем людей, которая ослабляла и самих Чёрных Колдунов, решился на крайнюю меру. Он разбудил и поднял из океанской пучины самого Морского Дракона.
Это было какое‑то сверхчудовище, по сравнению с которым тот “тиранозавр”, “Конь” Лесного Владыки, был просто безобидным цыплёнком. Тот “тиранозавр” убивал только потому, что просто хотел есть. Или подчиняясь телепатическим приказам Лесного Владыки. А Морской Дракон был, по рассказам, воплощением самой Смерти, единственным его предназначением было – убивать. И был он просто неимоверно большим, даже по сравнению с убитым мной гигантским ящером..
В моём замке висела картина, написанная древним живописцем. Мои собственные эскизы, которые я успел нарисовать в Фатамии, считались здесь чуть ли не чудом, я и сам, честно говоря, поражался им. Но мне всё же было очень далеко до того безымянного древнего мастера.
На эту картину я не мог взглянуть без какого‑то внутреннего содрогания, но при этом она властно притягивала к себе взгляд, и оторваться от неё стоило мне каждый раз немалых усилий.
На ней был изображён Морской Дракон – огромная змея, которая напала на небольшой город. Дома в этом городе были в основном деревянные и одноэтажные, и Морской Дракон просто раздавливал их собственным исполинским телом, проползая по ним. Но был в этом городе и огромный каменный дом, что‑то вроде рыцарского замка, и в этом замке укрылись, надеясь спастись, все горожане. Морской Дракон обвился вокруг этого замка и, как удав, просто сжимал, раздавливал его. Стены уже рушились, в труху перетирая живых людей, некоторые в ужасе выбегали из обречённого замка. А Морской Дракон ловил их, просто слизывая, как муравьёв, своим языком…
У Дракона было три пары глаз. И одна пара в упор, не мигая, смотрела на меня. Я почему‑то точно знал, что именно не мигая, хотя какое там “мигание” может быть у чудища, нарисованного на холсте. Но монстр смотрел на меня всё‑таки не мигая, и он видел меня, в его взгляде была какая‑то чуть ли не человеческая осмысленность, его взгляд как будто предвещал нашу скорую с ним встречу, и я почему‑то был почти уверен, что эта встреча на самом деле состоится. И было в его взгляде твёрдое обещание, что жалеть меня он не будет, было даже какое‑то злорадство от предвкушения моей предстоящей гибели в его пасти.
От этого взгляда мороз продирал по коже, я чувствовал, что взгляд нарисованного монстра каким‑то образом тянул из меня силы, выпивал их. И при этом он с какой‑то непостижимой гипнотической силой властно притягивал мой взгляд, оторваться от картины я мог только ценой огромного почти физического усилия.
Я старался как можно реже смотреть на эту картину. Лучше было бы вообще на неё не смотреть, потому что каждый раз после такого “смотрения” я оказывался выжатым как лимон и едва не лишившимся рассудка. Однако какое‑то болезненное непреодолимое любопытство заставляло всё‑таки время от времени вновь подходить к ней.
Интересно, что на других, даже на того же Лео, картина почему‑то особого впечатления не производила. По крайней мере никакого гипнотического притяжения к ней никто, кроме меня, совершенно не испытывал.
В те незапамятные времена разбуженное чудовище, поднявшись с огромной глубины, выползло на сушу и устроило многодневную охоту. На людей. И на самих Чёрных Колдунов. Чего те вовсе не ожидали.
Охота эта была страшной. Чудовище, несмотря на свои размеры, передвигалось очень быстро, оно чувствовало места скопления разумных живых существ, ползло туда, и спастись уже обычно никому не удавалось. Морской Дракон разрушил, перемешал с землёй почти все города и деревни, уничтожил скот, искорёжил леса. И, самое главное, убил почти всех людей.
Чёрные Колдуны пострадали от него не меньше, чем люди. Они отчаянно сопротивлялись, применяли все свои магические знания, пытались загнать чудовище обратно в море, но это им не удавалось. Самое большее, что они смогли всё‑таки сделать, это легко ранить Морского Дракона, добыть немного его крови.
Потом, когда Морской Дракон сам наконец вернулся в море, Чёрные Колдуны уже не пытались воевать с людьми. Им было уже не до этого. И так небольшой их народ оказался просто на грани исчезновения, любая новая война была бы роковой для них. Чтобы выжить, им пришлось даже какое‑то время сотрудничать, торговать с призираемыми ими “полуразумными” существами. Торговали они всякими своими магическими штучками, в том числе Чёрными Книгами, в которых были записаны колдовские заклинания, обряды пробуждения Сил Зла. Был там, кстати, записан и обряд вызова Лесного Владыки, вызова с помощью принесения в жертву щенка в лунную ночь. Именно на совершавшего такой обряд колдуна из рода людей я и наткнулся в первые же секунды своего пребывания в этом мире.
Ещё Чёрные Колдуны торговали поначалу попавшей к ним кровью Морского Дракона. Кровь эта, обладавшая волшебной силой, была и в моём мече. Сила у моего меча из‑за этой крови морского чудовища была действительно почти сказочной… А потом, когда меч вобрал в себя частицу Лунного Света, Он стал способен творить настоящие чудеса. Меч с Лунным камнем в рукояти не только легко перерубал практически всё, кроме, может быть, булыжников. Кроме того, я мог, не смотря на Его очень даже немаленький вес, действовать Им с поражавшей меня самого быстротой и точностью. И почти не уставать при этом. Казалось, что волшебный Меч действует почти что сам, угадывая (а иногда даже предугадывая!) мои мысли и желания. И пользуется для этого собственной силой Лунного Света, лишь немного добавляя к ней мою.
Но самое главное, Лунный Свет, исходящий от меча, способен был не только помогать убивать, но и исцелять…
А Чёрные Колдуны после того, как сумели оправиться настолько, что вымирание им уже не грозило, прекратили общение с людьми. Воевать они тоже уже не пытались. Просто отгородились в глухой чащобе, никого не пуская к себе.
Люди же, оправившись после Выхода Морского Дракона, повели себя гораздо агрессивнее. Они очень хорошо помнили и вовсе не собирались забывать, из‑за кого их постигла та чудовищная беда. И, кроме того, помнили и старые обиды, которые передавались в рассказах из поколения в поколение.
Люди попытались расправиться с ослабленными противниками.
Но ничего не получилось.
Чёрных Колдунов охраняли какие‑то странные существа, о которых до этого, до Пробуждения Морского Дракона, никто раньше даже не слышал.
Существа эти, Глядуны, были похожи на небольших летучих мышей, довольно неуклюжих и медлительных, в отличие от обычных. Но эти Глядуны обладали способностью парализовывать взглянувшего на них человека своим встречным взглядом. Этакие Медузы Гаргоны этого мира. Правда, взгляд Глядунов не убивал, а “всего лишь” временно парализовывал, но и этого было более, чем достаточно. Убить застывших и ставших совершенно беспомощными людей уже не составляло никакого труда.
Поэтому люди, совершив несколько безрезультатных вылазок, из которых почти никто не вернулся живым, прекратили попытки отомстить старинным ненавистным врагам. И Чёрные Колдуны тоже совершенно, казалось, забыли про само существование людей.
До того страшного дня. Когда небольшая стая Глядунов полетела над выведенным мной для сражения войском.
Сами Чёрные Колдуны в сражении не участвовали. Жизнь каждого из них была для Колдунов драгоценной, и никто из них не пошёл “драться” даже с парализованными людьми.
Чего‑то они всё‑таки опасались. Как оказалось, не напрасно. Я и Лео, сумевшие не поддаться колдовской силе Глядунов, перерубили тогда немало врагов. Если бы среди них были Чёрные Колдуны, досталось бы и им.
Чёрные Колдуны кроме того, что выпустили над полем боя Глядунов, ещё и заколдовали, “зомбировали” наших противников. От этого взгляды их остекленели, движения замедлились и стали неуклюжими, как у роботов. Но зато они перестали чувствовать боль. И страх. И – самое главное, – на них уже не действовали взгляды Глядунов.
Вот эти вот “зомби” и перебили всех моих людей. Почти всех. Спаслись только те, кто каким‑то непостижимым образом догадался о происходящем и, опустив глаза к самой земле, успел убежать. И распространить ужасную весть о том, что против нас стали воевать сами Чёрные Колдуны.
Кроме тех, кто умудрился не увидеть Глядунов, спаслись также и мы с Лео. Мы‑то Глядунов увидели, и нас, так же, как и всех остальных, тоже парализовало. Со мной это случилось уже не в первый раз, не так давно после укусов жалолётов парализовало гораздо сильнее. Но мне и тогда удалось страшным усилием “сжечь” попавший внутрь смертельный яд и выйти из паралича.
В этот раз я пришёл в себя гораздо быстрее и легче. Мне уже было далеко не впервой вкладывать всего себя в решающее усилие. Результатом которого может быть или победа или смерть. До сих пор я почему‑то не умер, хотя результаты, к которым отчаянно стремился, казались совершенно недостижимыми. Я уже успел привыкнуть к такому усилию. И оцепенение, вызванное взглядом Глядунов, сбросил с себя почти мгновенно.
Потом я попытался избавить от оцепенения моих людей. Но удалось избавить только Леардо. Лео был настолько настроен “на мою волну”, что чувствовал почти всё, что происходит со мной, почувствовал он и то сверхусилие, которое я сделал, чтобы очнуться. И он попытался сделать такое же, если не большее, сверхусилие. Он хорошо помнил о том, что я рассказывал ему о силе человеческой мысли, способной творить чудеса. Он свято верил всему, что я ему говорил, сразу поверил и в то, что сможет выйти из паралича, и эта твёрдая вера добавила ему сил.
Всё равно вряд ли у него что‑нибудь бы получилось, но я ему тоже помог, поддержал, и наших с ним общих сил, подкреплённых к тому же Лунной силой Меча, едва–едва, но всё‑таки хватило на то, чтобы вывести из паралича и Лео. А вот на других людей никаких сил уже не было…
Мы начали расстреливать из луков (страшно тугие арбалеты очень тяжело и долго перезаряжались) этих летающих тварей, но сразу поняли, что это ничего нам не даст, от оцепенения люди всё равно не очнутся. Тогда мы принялись стрелять в медленно приближающихся “зомби”, а потом, когда те подошли вплотную, рубить их мечами.
Мы завалили трупами “зомби” всё пространство вокруг себя, а в это время все наши люди тоже погибли. Все. Все, кто встретился взглядом с этими летающими Гаргонами. И “зомбированные” противники, закончив резню, пошли на нас двоих. Тоже – все, как один. С тупой и равнодушной неотвратимостью роботов.
Леардо
Если бы мы промедлили с бегством ещё хоть пару секунд, нам было бы уже не спастись. Наши противники хоть и действовали гораздо медленнее нас, но всё‑таки действовали. Они были хорошо вооружены, и, самое главное, они не чувствовали ничего, кроме непреклонной решимости убить нас. Они надвигались, образуя вокруг всё более плотное кольцо, ещё секунда – и мы бы уже не смогли прорубиться сквозь него.
Но мы прорубились сквозь эту живую стену, успели, ушли. А Леардо удалось даже прихватить с собой раненого в крыло Глядуна, злобно шипевшего и пытавшегося кусаться.
Я сначала удивился, зачем Лео эта мерзкая гадина, почему он просто не убьёт эту тварь, из‑за которой погибло столько людей. Потом только до меня дошло, что мой друг и слуга даже в тот момент думал о предстоящих сражениях, о том, как найти противоядие против этих существ.
Противоядие было найдено в тот же день, почти сразу. Я, вспомнив, как удалось справиться с Гаргоной, тоже попробовал этот метод. Оказалось, что и в самом деле взгляд взятого в плен Глядуна, отражённый от бронзового зеркала (зеркала в Фатамии, как и у древних греков, были только бронзовые), этот отражённый взгляд на человека действует уже гораздо слабее, вызывает некоторую заторможенность, но вовсе не парализует.
Это обнадёживало, но этого было мало. Сражаться ведь придётся не с Глядунами, а с людьми. Хоть и с зомбированными, но всё‑таки людьми. А как можно сражаться с людьми, не отрывая взгляда от зеркала, тем более – бронзового?
И я тут же “изобрёл” глухую маску с перископом. Не таким, конечно, как у подводной лодки. С маленьким перископом, бронзовые зеркала в котором закреплены близко друг от друга. Взгляд Глядуна, последовательно отражённый от двух зеркал, на человека уже почти совсем не действовал. Глядя сквозь такой перископ при ярком свете дня, вполне можно было сражаться с медлительными “зомби”.
В мастерских замка закипела работа, и уже через несколько часов состоялась новая битва, в которой мои люди легко разгромили зомбированных противников и поймали по приказу Лео несколько десятков Глядунов. Было взято в плен и множество “зомби”.
Глядуны нам потом очень пригодились. А вот “зомби”… Они так и не пришли в себя. Видно, расколдовывать их могли только Чёрные Колдуны. А наши пленники с тупым упорством продолжали пытаться драться с нами, не обращая никакого внимания на собственные раны. А на следующий день они умерли. Все до единого.
Я и Леардо, сумев однажды выйти из‑под гипнотического оцепенения, навеянного Глядунами, уже не боялись их взглядов. На меня эти взгляды теперь вообще не действовали, а Лео… Он даже научился как бы впитывать в себя, аккумулировать в собственном взгляде магическую парализующую силу Глядунов. После того, как он несколько секунд пристально вглядывался в глаза какого‑нибудь Глядуна, он приобретал на некоторое время способность и сам парализовывать собственным взглядом. Я же, сколько ни пытался, так и не смог этому научиться.
А Лео настойчиво развивал в себе эту неожиданно проявившуюся способность. Кроме нас с Лео взгляд Глядунов не мог больше выдержать никто, поэтому содержали их в отдельной закрытой комнате, слуги, ухаживающие за ними, заходили туда только в масках с перископами. Лео почти всё своё свободное время проводил в этой комнате, упорно тренируясь. Он даже возил с собой закрытую клетку с двумя, как он сам говорил, наиболее “пронзительными” Глядунами и “играл” с ними “в гляделки” даже в перерывах между боями. Во время боя он вовсю использовал свою способность парализовывать противников, но получалось это у него только с обычными, незомбированными людьми.
Тренировался Лео не только для боёв. Он явно что‑то замышлял, но что именно, не хотел почему‑то говорить, а я особенно и не настаивал.
После того, как в войну ввязались Чёрные Колдуны, дела наши шли неважно. Пожар войны разгорался всё сильнее, хотя сами Чёрные Колдуны участия в боях по–прежнему почти не принимали. Но их магические знания, невиданное оружие, монстры, над которыми у них была власть, делали своё дело. Очень многие люди добровольно стали сражаться на их стороне.
Его Великой Святомудрости удалось всё‑таки расколоть людей на два враждебных лагеря. Правда, это произошло не так, как предполагал Леардо. Он опасался, что я буду объявлен порождением Дьявольских сил, и что общество расколется на тех, кто поверит Его Великой Святомудрости и на тех, кто будет верить, что я – представитель сил Божественных. Этого не случилось, хитрый и осторожный старик никем не объявлял меня, выжидал. И практически все относились ко мне чуть ли не как к Сыну Божьему (меня иногда именно так и называли). Практически никто не считал меня сторонником Дьявола, но сражались против меня многие.
Для многих людей было не так уж важно, на чьей стороне они – на стороне Добра или Зла, Бога или Дьявола. Гораздо важнее было оказаться на стороне более сильного, на стороне будущего победителя. А победить могущественных Чёрных Колдунов многим казалось совершенно невозможным делом.
Поэтому я вообще удивлялся, что не смотря ни на что, не смотря на наши тяжёлые военные поражения и огромные потери, ещё всё‑таки очень многие верили в меня и не спешили меня предать. Поэтому приходилось держаться и мне, сражаться из последних сил. Если бы я сдался, это, как уверял Лео, привело бы только к усилению кровопролития. И означало бы предательство тех, кому всё‑таки не всё равно, за что умирать.
Я чувствовал, что Лео был прав, поэтому держался. Несмотря на то, что было невыносимо видеть целые реки крови. Льющиеся вокруг меня и из‑за меня.
Чёрные Колдуны выпустили против нас далеко не только Глядунов, с которыми мы быстро научились справляться и даже стали сами их использовать. Нам пришлось сражаться и с другими монстрами.
Особенно страшными в бою были Лесные Драконы – огромные ящерицы с пастью крокодилов, бегающие быстрее лошади, очень агрессивные и быстрые. Мечи, кроме моего, лишь царапали этих ящериц, остановить их копьём было практически невозможно, хитрые бестии не бросались на выставленные им навстречу копья, не нанизывали себя на них, как тот “тиранозавр” Лесного Владыки. Эти хватали пастью наконечники копий и ломали самые тяжёлые и прочные копья как спички. При этом люди, державшие копья, отлетали в сторону как кегли, сила у этих “крокодилов” была неимоверная.
Убить Лесных Драконов поначалу можно было только из арбалета, если попасть стрелой точно в глаз или в раскрытую пасть. Если же стрела попадала в другое место, она просто проскальзывала по гладкой и каменно прочной чешуе. Но попасть точно в глаз стремительному, резкому и неожиданному в движениях хищнику было крайне сложно, и эти чудовища поначалу действовали почти безнаказанно, нанося нам страшные потери. Противостоять им мог только я со своим волшебным Мечом и, гораздо лучше меня, – Леардо, который своим взглядом, вобравшим в себя силу Глядунов, мог на несколько секунд парализовывать и Лесных Драконов, и тогда их можно было застрелить или убить ударом копья в глаз.
Моих и Лео сил было слишком мало. Но вскоре мы научились по–настоящему воевать и с Лесными Драконами. Я научил алхимиков добывать спирт путём перегонки, рассказал им всё, что знал из химии про горючие и взрывчатые вещества, и этого оказалось достаточно, чтобы они очень быстро научились делать на основе спирта горючую смесь наподобие напалма, только, по–моему, гораздо мощнее напалма. Глиняные наглухо замазанные горшочки с этой адской жидкостью прикреплялись вместо наконечников к тяжёлым арбалетным стрелам, когда такая стрела попадала в цель, вспыхивало ослепительное бездымное пламя. Всего на пару секунд, не больше. Но этого было вполне достаточно даже для того, чтобы расплавить бронзовый щит, температура у этого пламени была огромная. Лесные Драконы погибали не только при прямом попадании такой стрелой, но даже и тогда, когда их достигали раскалённые, всё прожигающие на своём пути брызги вспыхнувшего “напалма”, а разлетались такие брызги при взрыве горшочка очень далеко. Так мы получили возможность убивать этих чудовищ, причём издалека.
Применять “напалм” против людей я запретил. Категорически, не смотря на отчаянные уговоры Лео. Не мог я допустить, чтобы из‑за меня людей жгли заживо. Я понимал, что это глупость, что на войне нельзя быть чистоплюем, но ничего поделать с собой не мог. Не мог я перешагнуть через такое.
Самое удивительно то, что очень скоро Леардо сообщил мне, что признаёт правильность моего запрета жечь людей. Оказалось, что такое совершенно немыслимое “благородство”, которое я проявил к своим врагам, резко увеличило мою популярность и число моих сторонников. Дело было не только в “благородстве” как таковом. Просто обитатели здешнего мира были уверены, что такое благородство может себе позволить только тот, кто абсолютно уверен в своей победе. Число моих сторонников начало опять расти. Гораздо больше людей стали верить, что сила всё‑таки на моей стороне.
Перевес опять начал тогда склоняться на нашу сторону. Но ненадолго. Случилась новая беда. Может, нашёлся среди моих учёных предатель. Или лазутчик был заранее заслан в мой лагерь. Так или иначе, но Чёрные Колдуны каким‑то образом выведали секрет приготовления “напалма”. А они, в отличие от меня, “чистоплюйством” вовсе не страдали.
Джин был выпущен из бутылки, и упрятать его обратно никакой уже возможности не было. Опять, в который уже раз, то, что я сделал, желая принести Добро, обернулось на самом деле Злом, чудовищным Злом. Всё моё герцогство, да что там герцогство, вся Фатамия моментально оказалась охваченной пожарами. Сгорали деревни, города, леса с несчастными животными. Сгорали люди. Заживо. Мои люди. Врагов я так и не разрешил жечь.
Очень быстро, всего за два–три дня я лишился тогда почти всей своей армии. Часть людей была уничтожена адским снадобьем, часть перебежала на сторону Чёрных Колдунов. С жалкими остатками своего войска я держал глухую оборону в замке.
Замок мой был огромен, больше его в Фатамии был лишь замок Его Великой Святомудрости. Строился этот замок очень долго, может быть даже – не одно столетие. В нём совершенно не было той красоты и благородного изящества Земных рыцарских замков–дворцов. Мой замок был построен как довольно уродливая, но зато почти совершенно неприступная крепость, способная выдержать длительную осаду. Во внутреннем дворе замка был очень глубокий колодец с чистейшей водой, в подвалах хранилось огромное количество продовольствия, смерть от голода или жажды нам не грозила.
Взять замок штурмом было почти невозможно. Чёрные Колдуны применяли всё новые и новые ухищрения, всё новых монстров, над которыми у них была какая‑то магическая власть, но пользы это им приносило мало.
Однажды они попытались использовать летучих мышей, обыкновенных с виду, только совершенно немыслимых размеров. С помощью этих летучих гигантов попробовали устроить бомбардировку, сжечь нас “напалмом”.
Не удалось.
Впечатляющее было зрелище, когда на фоне заходящего солнца огромная стая этих тварей, величественно взмахивая огромными крыльями, приближалась к нам, неся в лапах бочонки с “напалмом”.
Красиво это было. И страшно. Мне даже почудилось тогда грозное звучание музыки Вагнера. Торжественной и жутковатой. Как в “Апокалипсисе сегодня”, когда американские вертолёты заходили в атаку со стороны моря, чтобы сжечь напалмом вьетнамскую деревню…
Если бы этим монстрам удалось долететь до замка и сбросить свои бочонки, нам был бы конец. “Напалма” в тех бочонках было вполне достаточно, чтобы сжечь весь замок. Стены бы, конечно, остались. Но от тех, кто находился внутри этих стен, не осталось бы ничего. И спастись не удалось бы никому. Вспыхивая, эта адская жидкость становилась невероятно текучей и просочилась бы через малейшую щель в самый глубокий подвал.
Но они не долетели. Ещё когда они были далеко от нас, Леардо дал приказ обстреливать их из гигантских дальнобойных арбалетов, заранее изготовленных и стационарно установленных на стенах замка тоже по его дальновидному приказу. Одна из стрел попала в бочонок. И этот бочонок от мощного удара тяжёлой стрелы вспыхнул, взорвался, расплёскивая далеко, на сотни метров вокруг себя брызги ослепительного, всё прожигающего пламени. Тут же вспыхнули ближайшие бочонки, почти сразу – следующие, и там, где только что летела стая гигантских мышей, взвился исполинский огненный смерч.
Я успел зажмуриться, но вспышка была настолько яркой, что на несколько секунд всё‑таки почти ослеп. Когда зрение вернулось, я увидел растущий, поднимающийся на огромную высоту гриб. Такой же, как атомный, только поменьше, конечно, но и этот казался мне просто чудовищно огромным. Даже мне, пацану с Земли, из двадцать первого века. А что пережили при виде этого гриба здешние жители, я мог только догадываться.
После этого с воздуха больше нас не беспокоили. Ни днём, ни ночью. Может быть, эти гигантские летучие мыши просто не могли летать ночью, а может, их у Чёрных Колдунов просто больше не осталось. Скорее всего они бросили все свои “воздушные силы”, какие имели, чтобы уничтожить нас одним ударом. И просчитались.
Это было трудно даже представить, чтобы Чёрные Колдуны, славившиеся своей дьявольской дальновидностью, могли так ошибиться. Явно число моих тайных сторонников после этого случая не просто возросло, умножилось. Влиться в моё войско они, конечно, уже не могли, замок был в глухой осаде. Но если так дело пойдёт и дальше, можно будет подумать и о том, чтобы осаду эту прорвать и перейти в наступление.
Но мы, пользуясь передышкой, копили силы, доводя до ума и налаживая производство новых “изобретений”, появляющихся из‑за “контрабанды” знаний, которые я протащил с собой в этот средневековый мир из двадцать первого века. Знания мои были, конечно, очень обрывочными и по большей части совершенно здесь неприменимыми. Я знал, как пользоваться ведеокамерой, компьютером, управлять машиной, даже стрелять из автомата, но вот как сделать их, никогда не смог бы объяснить. Но даже мои куцые знания вызывали у здешних учёных просто благовейный восторг.
Это были очень талантливые учёные. Часто им достаточно было даже полунамёка, чтобы они сами делали изобретение, создавали механизмы, об устройстве которых у меня были лишь самые смутные представления. И часто создавали вещи гораздо более эффективные, чем даже те, о которых я знал.
Я умел делать простенькие бумажные змеи. И только лишь слышал о существовании гигантских коробчатых змеев, обладающих большой устойчивостью в воздухе и грузоподъёмностью. Слышал, но никогда даже не видел их и, тем более, никогда не делал. Но мои путанные объяснения были поняты, и буквально через пару часов уже испытывали первый такой змей, каркас которого был сделан из очень прочного и лёгкого дерева, полого внутри, как бамбук, и обтянут тонкой, но тоже необычайно прочной материей.
Испытания превзошли самые смелые ожидания. Змей надёжно держался в воздухе и мог поднимать на немыслимую высоту даже взрослого человека.
И в этот же день появилось сразу несколько десятков таких змеев, которые немедленно стали использовать для воздушной разведки, для наблюдения за врагами через “изобретённые” мною же подзорные трубы.
Увеличительные и уменьшительные стёкла, выточенные из горного хрусталя или отлитые из стекла, были известны в этом мире. Но идея посмотреть на окружающий мир сразу через несколько таких стёкол, вставленных в трубу, до меня никому почему‑то в голову не приходила.
Благодаря наблюдениям со змеев нам несколько раз удалось вовремя заметить подготовку штурма и успеть принять необходимые меры.
За нашей обороной, затаив дыхание, следила вся Фатамия. Да и не только Фатамия. Моя судьба интересовала и волновала уже всех. Дерзкий мальчишка, победитель Драконов, поднявший руку на служителей Святой Церкви, мальчишка, с которым не могли справиться несмотря на огромные усилия и потери даже всемогущие Чёрные Колдуны, этот нахальный сопляк, то есть я, уже превратился в живую (пока ещё живую) легенду, в сказочного героя, былинного богатыря, полубога, спустившегося с небес.
Кроме воздушных змеев мне удалось “изобрести” ещё и дельтаплан.
Опробовать его вызвался Леардо, который просто заболел полётами на воздушных змеях и без всякого страха рвался освоить новое моё летучее “изобретение”. Мне же, в отличие от Лео, было очень страшно, я приблизительно знал, насколько опасны дельтапланы, тем более совершенно неиспытанные, кустарного производства и под управлением совершенно ничего не умеющего пилота. Я всё это объяснил ему, и он вроде всё понимал, но была в нём такая абсолютная уверенность, уверенность в том, что он сможет летать, и ничего с ним не случится, что я тоже почему‑то поверил в это. И разрешил.
Сердце моё замерло, когда Леардо бесстрашно прыгнул с дельтапланом с крыши замка во внутренний двор. И опять облегчённо забилось, когда я увидел, как управляется с этим аппаратом бесстрашный парень.
Он сразу почувствовал дельтаплан как продолжение собственного тела, как собственные крылья, которых он когда‑то лишился, но они опять появились, и к нему вернулась наконец возможность летать. Летал он так же легко и просто, как птица, он чувствовал не только дельтаплан как продолжение собственного тела, как свои крылья, но и сам воздух как абсолютно надёжную опору для этих крыльев, чувствовал все его прихотливые потоки и завихрения.
Вот он отважно спикировал, набирая скорость, выровнял полёт у самой земли, когда уже всем показалось, что неминуемо разобьётся. Но Леардо, с небрежным изяществом совершив сложный вираж, поймал восходящий поток и уверенно стал кругами, как орёл, забираться ввысь. Поднявшись высоко над замком, он затеял невероятно красивый воздушный танец, закладывая такие фигуры высшего пилотажа, о каких, мне кажется, даже и не мечтали самые умелые и опытные дельтапланеристы Земли.
У этого мальчишки был не просто талант к полётам, воздух был его стихией, он чувствовал воздух гораздо лучше, чем твёрдую и надёжную землю, у него, оказывается, было не только сердце льва, но и душа орла. Даже снизу, откуда почти неразличима была его маленькая фигура, слившаяся с треугольником белоснежных крыльев, чувствовалось, с какой радостью он отдаётся этому воздушному танцу, с каким упоением ловит воздушные струи и играет с ними, играет на равных, растворяется в открывшемся перед ним огромном просторе, в необъятной синеве…
Наконец Лео спустился. Легко и точно завис на миг на дельтаплане у самой земли и просто встал на ноги. Как будто делал это каждый день по много раз с самого своего рождения. Я восхитился и даже слегка позавидовал. Но когда взглянул в его сверкающие от восторга, благодарности и счастья глаза, мне стало стыдно за эту мимолётную зависть.
Нашёл, дурак, кому завидовать. Мальчишке–сироте, родителей которого замучили до смерти у него на глазах. В глазах которого после этого навеки поселилась нестерпимая боль. Боль, которая стала ему настолько привычной, что сам он её уже и не замечает. И при этом он умеет чувствовать чужую боль, чувствовать гораздо сильнее собственной. Наш мир – очень сентиментален по сравнению с Фатамией, но даже у нас далеко не каждый расплачется над сказкой. И сумеет увидеть слёзы, выступающие на глазах нарисованной девчонки…
Я очень многое бы дал за то, чтобы та радость, которой Лео был охвачен после первого своего полёта на дельтаплане, появлялась бы у него почаще.
Леардо был младше меня всего на год, но часто казался мне совсем малышом. Не потому, что был небольшого роста и совсем не богатырского сложения. Просто душа у него была по–детски чистой и доверчивой, хоть это всё самым удивительным образом сочеталось в нём с житейской предусмотрительностью, дальновидностью и неукротимым боевым духом, какой‑то просто железной решимостью в критические моменты.
После смерти родителей он мало от кого видел не только ласку, просто человеческое обращение. И когда понял, что я отношусь к нему не как к слуге, но больше как к другу, даже – как к младшему брату, замороженная бедой его душа стала наконец потихоньку оттаивать. Может, именно поэтому, а не только из‑за сказки он тогда так неожиданно заплакал. Наверно, это очень больно, когда замороженная душа оттаивает и опять начинает чувствовать.
Лео был бесконечно предан мне. Он был готов умереть за меня, и я знал, что он не дрогнет, что его не ничто не остановит, даже мой запрет. Он тоже относился ко мне не только как к своему “господину”, как он всегда называл меня, но больше – как к другу. Или как к брату. Старшему брату, вроде бы умному и много знающему всякого интересного, но при этом очень непрактичному в обыденной жизни, которого надо поэтому постоянно опекать, спасая от всяких бед, которые он сам же и навлекает на свою голову. И он самоотверженно шёл на всё, чтобы вытянуть меня из любой беды.
В солнечную погоду, когда от нагревающейся земли поднимались воздушные потоки, Леардо на дельтаплане улетал в дальнюю разведку. И однажды обнаружил в такой разведке строящуюся под руководством Чёрных Колдунов огромную Баллисту.
Он не понял, что это такое, да и никто, кроме меня сначала не понял, не знали в этом мире люди ничего подобного до сих пор. Я и то с трудом узнал в рисунке Лео что‑то смутно знакомое. Баллиста Чёрных Колдунов сильно отличалась от тех, которые я видел на рисунках исторических книг. А когда всё‑таки я догадался о предназначении этого огромного сооружения, то похолодел.
Я понял, что Чёрные Колдуны вовсе не оставили намерения сжечь замок моим же “напалмом”, и что теперь они очень близки к этому. Баллиста эта, когда будет построена, запросто докинет до замка громадную бочку этой адской жидкости. Хотя расстояние до неё было не меньше пары километров. И при необходимости сделает это вновь и вновь.
Единственная возможность для нас спастись была в том, чтобы любой ценой уничтожить эту гигантскую метательную машину.
Я лихорадочно перебирал в своём уме неизвестные этому миру знания, но в голову ничего подходящего не приходило. Забросать эту Баллисту с воздуха тем же “напалмом”? Не получится. Кроме Лео никто так и не научился летать на дельтаплане, а одному ему это не удастся сделать. Использовать для бомбардировки “птеродактилей$1 — летунцов? Тоже не выйдет, эти “птички” не очень сообразительные. Самим сделать подобный метательный аппарат? Не успеть, у Чёрных Колдунов уже почти всё готово. Сделать ракету? Сделать‑то можно, такая идея уже была, и учёные работают над ней полным ходом, но такую тоже сделать удастся далеко не сразу. А потом её придётся ещё долго испытывать, да и с первого раза такой ракетой в Баллисту не попасть, а со второго нам Чёрные Колдуны уже не дадут, что‑нибудь тоже придумают, может – сбивать эти ракеты научатся, не дураки они, вовсе не дураки. Сделать вылазку, с боем прорваться к Баллисте? Этого от нас в первую очередь и ждут, и наверняка полностью готовы.
Идею мне подсказал тогда Леардо.
В этом мире знали о том, что увеличительным стеклом можно сконцентрировать солнечный свет до такой степени, что он приобретает способность жечь. Знали и о том, что вогнутым бронзовым зеркалом тоже можно собрать отражённый свет в маленькой горячей точке. Прожечь таким светом трудно, бронза отражает далеко не весь свет, но Лео напомнил мне мои рассказы о зеркалах, которые отражают гораздо лучше, и спросил, можно ли зажечь что‑нибудь таким волшебным зеркалом.
А я тогда почти сразу вспомнил про гиперболоид инженера Гарина.
Я не очень представлял, как можно построить такой гиперболоид, да и можно ли вообще (смутно помнил, что наш учитель физики объяснял, почему такой гиперболоид на самом деле невозможен). Но делать было нечего, это был хоть какой‑то, но шанс. И я выложил всё, что знал о зеркалах и фантастическом гиперболоиде своим учёным. А потом умудрился удачно провести химическую реакцию “серебряного зеркала”, выделить свободное серебро и осадить его в виде тончайшей плёнки на стекле.
Моя идея была подхвачена, начались сложнейшие математические расчеты (в ходе которых выяснилось, что этот “гиперболоид” на самом деле должен быть параболоидом) и почти одновременно – первые эксперименты с невиданными “волшебными” зеркалами самой различной кривизны.
И на следующий день уже был готов агрегат, основной частью в котором было огромное вогнутое зеркало. Оно фокусировало солнечные лучи на другом, совсем маленьком, в результате образовывался тонкий пучок концентрированного света, способный прожечь даже камень. Даже на большом расстоянии сила этого луча оставалась чудовищной.
Здешние алхимики и математики, не чуждые колдовской мистики, каким‑то образом успешно преодолели все “непреодолимые” препятствия к изготовлению этого лучевого оружия огромной силы.
Но у этого оружия был один недостаток, делавший его совершенно, на мой взгляд, бесполезным. Оно было очень больших размеров и очень хрупким, его невозможно было куда‑то нести. И действовало такое оружие только в зоне прямой видимости. А Баллисту строили под прикрытием холма, она по–прежнему была совершенно недосягаема.
Вот тогда Леардо и предложил эту сумасшедшую идею. От которой меня просто прошиб холодный пот. Потому что я сразу понял, насколько это безрассудно, фактически – самоубийственно, попытаться сделать подобное. Но теоретически – вроде возможно, поэтому мне придётся разрешить Лео эту попытку, в которой он наверняка погибнет. Потому что сделать такое даже у него, гения высшего пилотажа на дельтаплане, один шанс из тысячи. Но мне придётся ему это разрешить, причём – именно ему, потому что ни у кого другого нет даже этого призрачного шанса.
Леардо предложил подняться на дельтаплане повыше, так, чтобы в зоне видимости был и Лучемёт, и Баллиста. И обыкновенным плоским зеркалом поймать идущий от Лучемёта концентрированный пучок света и отразить его на баллисту…
И вот, теперь уже всё было готово для этого, и Лео с восторженным нетерпением требовал моего разрешения на взлёт.
Морская Свирель
— Всё готово, мой господин! Прикажите начинать?
Ох, как мне не хотелось “приказывать начинать”, посылать практически на верную смерть моего друга, единственного друга в этом мире.
Но у меня не было выхода. Если он не попытается, всё равно всем нам конец. В том числе – и ему. Баллиста уже почти готова, и её уже начали приводить в боевое положение, нацеливать на замок. Ещё час промедления, и спасения уже не будет. Даже теоретического.
И я “приказал” начинать. Начинать попытку, безрассудней которой даже вообразить трудно.
Лео взлетел. Как обычно – уверенно, легко, почти сразу поймал мощный восходящий поток, и уже через минуту силуэт его дельтаплана был едва различим в воздухе. Только в подзорную трубу видно было, как он сделал знак, что готов.
Лучемёт был закреплен на очень тяжёлом, но чувствительном и точном поворотном механизме, и управлял им очень искусный и хладнокровный воин, лучший стрелок из дальнобойных стационарных арбалетов. Искусство этого стрелка было просто фантастическим, совершенно не поддавалось логическому объяснению, и я всем сердцем молил Бога, чтобы его твёрдая рука, верный глаз и запредельная интуиция не изменили ему.
Машерон, глядя в оптический прицел, плавно вращал рукояти Лучемёта, поворачивая его вслед за удаляющейся фигурой Леардо. По сигналу Лео Машерон нажал рычаг, и маленький отражатель придвинулся к тому месту, в котором в крохотной точке были сфокусированы лучи со всего огромного собирательного зеркала. И жгучая световая игла впилась в небо…
Лёгкими, почти незаметными движениями Машерон стал осторожно подводить убийственный луч вплотную к моему другу, которому я ничем не мог помочь. Луч был хоть и слабо, но виден в воздухе, пылинки, попадая в него, сгорали, и эта искрящаяся, раскалённая до чудовищной температуры дьявольская игла нашаривала в небе беззащитное мальчишеское тело.
Я видел в свою трубу, что Леардо пытается удерживать как можно стабильнее трепетный дельтаплан в мечущихся потоках воздуха, игру которых было невозможно предугадать, но он как‑то предугадывал. Вот Лео выставил вниз на длинной рукояти круглое зеркало. Диаметром всего‑то полметра, с более крупным зеркалом не справился бы в воздухе даже он. Вот он дал знак, что видит луч, и Машерон мгновенно замер за своими рычагами, он перестал управлять лучом, но оставался в огромном напряжении, его нервы были натянуты как готовая лопнуть струна, он следил за Леардо, чтобы, если тот ошибётся, попытаться спасти его, отведя луч в сторону.
Лео действовал с дерзостью человека, совершенно не боящегося смерти. Или уверенного в своём бессмертии. Небрежно качнув дельтаплан, он сразу поймал зеркалом луч и стал поворачивать его, направляя отражённый “зайчик” в цель. Вот он потерял на мгновение луч, и сердце моё дёрнулось от ужаса, я едва удержался от крика, от того, чтобы приказать Машерону отвести раскалённый пучок.
Нервы Машерона оказались крепче моих, он даже не шевельнулся. Леардо немедленно опять поймал луч и очень долго умудрялся держать его на зеркале, одновременно выцеливая этим зеркалом невидимую для нас Баллисту…
Но вот увидели её и мы. Вернее, не саму Баллисту, а пламя, взметнувшееся ввысь над местом, где она только что стояла. Огненно–чёрный смерч чудовищным грибом поднялся до самых облаков. А затем, поглощая их, ещё выше…
Видимо, Баллисту уже успели нацелить на нас и даже зарядить снарядом с огромным количеством “напалма”, и Леардо поджог этот снаряд огромной мощности. И, наверное, другие, запасные снаряды, расположенные неподалёку. Леардо успел, возможно, в самый последний момент.
Взорвав Баллисту, Леардо плавно увёл свой дельтаплан в сторону от луча, а Машерон практически одновременно выключил Лучемёт.
Всё было кончено, напряжение отпустило его, и только теперь стало видно, какой ценой далось ему то, что он сделал.
У Машерона вовсе не было мальчишеской иррациональной веры Лео в непременную удачу, он отлично понимал, что то, за что он взялся, сделать было практически невозможно. Машерон за эту минуту постарел лет на десять, лицо его обвисло дряблыми складками, глаза помутнели, он был близок к обмороку. Я немедленно направил к нему лекаря.
А Леардо спустился из поднебесья сияющий от счастья, как всегда после своих полётов. Он, по–моему, так и не понял, что сделал почти невозможное. А может быть и понял, понял с самого начала и гораздо лучше меня, ведь он – единственный из всех нас, включая и меня, кто умел летать на дельтаплане, и явно не хуже нас всех вместе взятых знал о неимоверной сложности задачи.
Наверное, он твёрдо верил в то, что бессмертен. “Я собираюсь вечно жить, и пока у меня получается…” В его возрасте все пацаны такие, год назад я и сам совершенно не мог представить собственную смерть…
Хотя скорее всего – как раз наоборот. Уж Лео‑то как раз слишком хорошо знал, что такое смерть. К своим четырнадцати годам он успел увидеть и пережить такое, что мне даже и сейчас представить невозможно. Он не мог не понимать, чем рискует, просто стремился любой ценой послужить мне. Возможность умереть за меня он считал чуть ли не подарком от самого Бога.
После взрыва Баллисты Лео продолжал делать дальние разведочные полёты, стал летать даже чаще.
И освоил ночные полёты.
Ночью, насколько я знал, на дельтапланах не летают даже самые отчаянные фанаты, слишком уж это опасно. Но Лео не считался ни с какой опасностью, а я ему почему‑то не решался запретить это сумасшествие.
Ночью не было устойчивых восходящих потоков, способных поднять в небо дельтаплан даже с таким лёгким пилотом, как Леардо. Но Лео использовал для полётов летунцов. Эти крупные и сильные крылатые создания, похожие на летающих драконов, тянули дельтаплан на буксире. Лео научился управлять ими даже без помощи особых свистков, используемых “дрессировщиками”, управлять просто телепатически, и летунцы слушались его беспрекословно.
По–моему, эти страшенные существа просто по–своему привязались к мальчишке, сумевшему понять и почувствовать их настолько, что для общения с ними ему достаточно было просто мыслей. И Леардо уверял меня, что летунцы, оказывается, вовсе не такие глупые, как принято было о них думать.
После того, как Лео удалось сбросить с себя гипнотическое оцепенение, навеянное Глядунами, у него стали одна за другой открываться удивительные способности. Он не только умел теперь выдерживать и даже использовать убийственную силу взгляда Глядунов, летать на дельтаплане почти как птица, он научился разговаривать со многими животными. Телепатически, конечно. Но для животных такое общение было, видимо, гораздо удобнее и приятнее, чем какое‑то другое. И они готовы были выполнить любой мысленный приказ Лео. Даже пленённые нами Глядуны.
Несколько Глядунов Лео почти всегда брал с собой в полёт. Говорил, что для безопасности, а я дурак, ему верил.
Меня всё‑таки что‑то смутно беспокоило, но объяснения Лео казались вполне логичными. Когда Глядуны были рядом с Лео, его трудно было кому‑нибудь застрелить, даже если он летел на небольшой высоте. Ведь чтобы попасть, надо прицелиться, а прицелиться в Лео, не встретившись при этом с парализующим взглядом одного из зверьков, было практически невозможно. Кроме того, взгляд самого Лео в это время тоже обладал огромной гипнотической силой, гораздо большей даже, чем у Глядунов, оказалось, что он может парализовывать даже тех, кто и не смотрит на него, не встречается с ним взглядом. От взгляда Лео, которого “заряжали” силой сразу несколько преданных ему Глядунов, невозможно было спастись даже за перископом.
Поэтому, учитывая фантастическое мастерство Леардо в обращении с дельтапланом, такие разведочные полёты, в том числе и ночные, были для него относительно безопасны. Почему я, дурак, вовремя не догадался, что Лео летает не только для разведки, что он готовится к совсем другому?…
Лео как‑то рассказал мне легенду о Морской Свирели, главной святыни Чёрных Колдунов, символе их могущества и власти над Чёрными Силами. Именно с помощью этой Морской Свирели можно было разбудить Морского Дракона. И можно было сделать много чего другого. Почти все чудодейственные амулеты, которые делали Чёрные Колдуны, настоящую волшебную силу вбирали в себя только вместе со звуками Морской Свирели. Монстры, прирученные Чёрными Колдунами, тоже становились полностью покорными их воле, лишь послушав эти самые звуки. Да и сами Чёрные Колдуны приобретали свои сверхспособности к магии только после особого обряда посвящения, главная роль в котором отводилась всё той же Морской Свирели.
Лео сказал тогда, как‑то вскользь, между прочим, поэтому я и не обратил особого внимания на его слова, что если бы удалось уничтожить Морскую Свирель, Чёрные Колдуны перестали бы быть такими страшными врагами. А если бы удалось захватить её, Чёрных Колдунов вообще можно было бы сделать своими союзниками, точнее – рабами. Шантажируя уничтожением Морской Свирели, Чёрных Колдунов можно было бы заставлять делать что угодно.
Я тогда принял его рассказ просто за легенду, имеющую с действительностью очень мало общего. Или за детскую мечту о волшебной дудочке, которая враз избавила бы его и его друзей от всех их проблем. Мне и в голову не пришло тогда, что Леардо не просто мечтает, что он невзначай поделился частью своего тайного плана.
И однажды ночью, ни о чём, разумеется, не предупредив меня (он прекрасно знал, что этого безрассудства я ему никогда не позволю), он решился похитить Морскую Свирель.
К тому времени военная удача опять склонилась на нашу сторону. Мы давно уже прорвали осаду, одержали несколько крупных побед. Удалось взять в плен даже одного из Чёрных Колдунов, и мы держали его как заложника, угрожая убить, если враги хоть раз ещё применят “напалм”. И они, дорожа жизнью даже одного члена своей “семьи”, твёрдо держали мораторий. Я, кроме того, пообещал не подвергать пленника пыткам, опять‑таки требуя взамен, чтобы с пленниками с нашей стороны тоже обходились гуманно. Чёрные Колдуны пошли и на это.
Слава, приукрашенная немыслимыми легендами о моём “неземном” благородстве, ещё больше усилилась и разнеслась по всему, как мне докладывали, миру. Целые королевства вставали на мою сторону. Возникла даже новая религия, названная по моему имени – “Максимианство”, а себя приверженцы этой веры называли максимианами. Мне было и смешно, и грустно, но чаще – просто жутко от этого массового религиозного психоза, хотя он был вроде бы мне на руку.
Мои войска контролировали уже основную часть Фатамии, и офицеры наперебой советовали устроить поход в само логово Чёрных Колдунов, покончить с ними решительным ударом. У нас уже имелись вроде бы все средства для такого удара.
Но я не решался. Меня останавливала неизбежность нового огромного кровопролития. Чёрные Колдуны перед лицом собственной гибели уже не остановятся ни перед чем, применят и мой “напалм”, и свои адские штучки, которых, как я подозревал, у них ещё достаточно в запасе. При этом затягивание войны тоже могло привести к лишним жертвам.
Я был на распутье, мне хотелось, чтобы Леардо дал свой совет, но он вопреки своему обыкновению, отмалчивался. Когда же я спросил всё‑таки его напрямую, что мне следует делать, он, смущённо отведя глаза (чего за ним тоже не водилось, обычно он ни от кого, тем более от меня, не прятал взгляда), посоветовал немного выждать. Если бы я только мог знать, что он задумал взять на одного себя все жертвы, которые надо заплатить за мир!
Той ночью я ждал его возвращения из полёта, но так и не дождался.
Вместо Лео прилетели два летунца, один из которых что‑то нёс в лапах. Он подлетел вплотную ко мне и завис в воздухе, тяжело хлопая крыльями и сердито щелкая зубастым клювом. Он требовал, чтобы я побыстрее взял у него из лап эту тяжеленную штуковину, которую он с другим летунцом, выбиваясь из сил, принёс мне, выполняя приказ своего Любимого Хозяина.
Я взял эту штуковину из его лап.
Это была Морская Свирель.
Арест
Я сразу понял, что это именно Морская Свирель. И в сердце впилась острая нестерпимая боль, боль непоправимой утраты.
Леардо, Лео, отважный и безрассудный Леопардо… Я понял, почувствовал сердцем, что никогда больше не увижу его. Мой друг пожертвовал собой, чтобы добыть для меня эту мерзость.
Я держал в руках сделанную из необычного полупрозрачного и очень тяжёлого материала легендарную реликвию Чёрных Колдунов и думал о своём друге. И мысленно увидел, что тогда произошло. Я не знаю точно, что именно я увидел, картина, которая тогда развернулась перед моим взором, могла быть просто плодом моего воображения. А может быть, именно так и было на самом деле.
Леардо решился в одиночку проникнуть в самое логово Чёрных Колдунов, в легендарный подземный Храм Морского Дракона. На бреющем полёте он спикировал вниз, ловко уворачиваясь от бдительно охраняющих Храм множества летающих монстров. Потом проник внутрь, парализуя по пути своим взглядом всех встречных стражников.
Он долго и упорно тренировался впитывать в себя силу Глядунов, копить и усиливать её, чтобы в нужный момент выпустить наружу, достиг в этом больших успехов, и в ту ночь его взгляд не смогли выдержать даже самые сильные посвящённые маги, несущие караул вокруг главной святыни всего их народа.
А взлететь ему уже не удалось. Точнее, он, скорее всего, даже и не пытался. Потому что заранее знал, что это невозможно. Даже если его дельтаплан и остался целым при стремительной посадке, почти падении, потом он уже не мог бы никак пригодиться. Одно дело – падение камнем со страшной высоты, из ночной непроглядной тьмы, падение, которого никто не ожидал, просто не мог ожидать. И совсем другое – медленный изнурительный подъём с помощью выбивающихся из сил летунцов. Под перекрёстным огнём успевших придти в себя Чёрных Колдунов, поднявших на перехват похитителя все свои силы.
И Леардо просто отдал добычу двум самым смышлёным и сильным летунцам, настрого приказав им любой ценой доставить её мне. А сам стал отвлекать преследователей на себя, давая возможность летунцам благополучно скрыться. Когда его схватили, летунцы с драгоценной добычей были уже далеко…
Я зашёл внутрь замка и приказал зажечь побольше свечей. И стал внимательно рассматривать Морскую Свирель.
Сделана она была с невероятным, нечеловеческим мастерством. Но это мастерство неизвестного умельца вовсе не радовало душу, наоборот, моё сердце ещё сильнее сжалось от какой‑то дикой, первобытной тоски.
Мастер изваял Свирель в виде Морского Дракона, свернувшегося в сложную спираль. Одна только непередаваемо странная форма этой спирали вызывала сильнейшее гнетущее ощущение.
Вот и встретился я с Морским Драконом. Как это и предчувствовал, глядя на картину древнего живописца. Не с живым, правда, не с настоящим Морским Драконом, а лишь с его мистическим воплощением, с изображением. Но изображение это нельзя было назвать неживым. или ненастоящим. Дракон был как живой, казалось, что его тяжёлое, налитое огромной силой тело готово было шевельнуться и выскользнуть из моих рук, сквозь тугие полупрозрачные мышцы смутно просвечивали какие‑то невероятно гнусные внутренности, полуоткрытая зубастая пасть злорадно ухмылялась мне. Наверное, для извлечения звуков из этой Морской Свирели эту пасть надо было брать в рот…
Я еле успел положить Свирель на стол, и меня тут же вывернуло наизнанку прямо на роскошный ковёр. Желудок был уже пуст, но чудовищное, никогда до этого не испытываемое мной чувство омерзения ещё долго заставляло сжиматься внутренности болезненными спазмами. Мне отчаянно, нестерпимо хотелось умереть от навалившейся на меня тоски. Смерть совсем не страшила меня, наоборот, неодолимо манила, обещая избавление от боли, которую я уже не мог терпеть.
На самом деле мне лишь показалось тогда, что не мог. Всего лишь на мгновение, наверное, показалось. Но я заставил себя отбросить заманчивые мечты о смерти и опять начать жить. Неимоверным усилием, самым большим в своей жизни.
Я заставил себя продолжать жить, потому что вспомнил, ради чего пожертвовал собой Лео. Ради меня. И ради того, чтобы жертв войны было меньше. Если я умру, неизвестно, в чьи руки попадёт Морская Свирель, но очень вряд ли, что в хорошие и разумные. Скорее всего с помощью неё начнут, шантажируя Чёрных Колдунов, творить для собственной корысти совсем уж запредельное Зло.
А потом у меня вспыхнула мысль, а не удастся ли с помощью этой Свирели вызволить Лео. Сердце моё, раздираемое болью, тоскливо говорило, что – нет, не удастся, но я отчаянно пытался заглушить его голос и упорно цеплялся за мысль о спасении моего друга. Что значит “нет”?! Ведь Леардо говорил, что Чёрные Колдуны сделают ради Морской Свирели всё. Ну что им стоит отпустить пацана, зачем он им?! Тем более, что если они отпустят, я верну им её.
Я начал лихорадочно действовать. Удивляясь иногда собственной совсем мне не свойственной изобретательности. Выставил очень сложную многоуровневую систему охраны этой гадости, позаботившись, чтобы различные элементы этой охранной системы многократно перекрывали и дублировали друг друга. Чтобы в случае попытки захвата Морской Свирели она неминуемо была бы уничтожена. При любом варианте развития событий.
Мой приказ об уничтожении в случае чего Морской Свирели не был тайным. Наоборот, я позаботился, чтобы об этом приказе узнали все. Пусть шпионы Чёрных Колдунов, которые наверняка есть в замке, как можно быстрее доложат своим хозяевам, что не стоит им пытаться захватить или выкрасть Морскую Свирель.
Потом я приказал разослать самых быстрых гонцов во все концы королевства с известием о том, что герцог Максим, Посланник Бога, отныне владелец Морской Свирели.
Больше мне делать было вроде нечего. Оставалось ждать.
Ждать пришлось не очень долго. Уже на рассвете ко мне привели парламентёра от моих врагов, доверенное лицо Сына Чёрного Дракона, главы всех Чёрных Колдунов.
Посол вовсе не казался угнетённым потерей священной реликвии, не выглядел униженным просителем. Разговаривал он со мной сухо и надменно. Как строгий господин с провинившимся слугой. После короткого (до неприличия короткого) приветствия он сразу перешёл к делу.
Он выразил своё крайнее возмущение вторжением моего слуги в их Храм, заметив, что сами Чёрные Колдуны никогда и ни при каких обстоятельствах не посягали на религиозные чувства своих противников. Что этот слуга заслуживает самой жестокой казни, и будет непременно казнён, что казнь уже началась. Но что Сын Чёрного Дракона готов проявить благородство и после завершения казни выдать мне останки Лео. Если, разумеется, я немедленно верну священную Морскую Свирель.
Я только потом понял, что он блефовал. Не господином он явился на самом деле ко мне, а покорным просителем. Если бы я просто пригрозил ему, что разобью Свирель, если через пятнадцать минут Леардо, живой и невредимый, не окажется рядом со мной, Лео был бы у меня ещё раньше, чем через эти пятнадцать минут. Я мог требовать, даже приказывать что угодно. А я, идиот, вместо этого сам принялся униженно просить. Вымаливать, чтобы Лео не казнили. Потому что сердце зашлось у меня такой болью, что я совсем потерял способность соображать. Посол Сына Чёрного Дракона наверняка был могучим гипнотизёром, ему удалось парализовать мою волю и разум. И блефовал он с таким искусством, так правдоподобно и убедительно, что я ему поверил.
Он позволил уговорить себя, чтобы Лео сохранили жизнь и не калечили. И даже вернули мне живым и здоровым. И протянул руку, требуя Морскую Свирель. Тогда я, заподозрив всё‑таки в тот момент что‑то неладное, заикнулся было о том, что пусть сначала привезут Лео. Но посол спросил меня, неужели я не доверяю слову помощника Сына Чёрного Дракона? Спросил с такой надменностью и сдержанной яростью, что я, испугавшись, что своим оскорбительным недоверием сорву только что состоявшуюся договорённость, немедленно отдал ему Морскую Свирель. Сухо кивнув, посол с видом оскорблённого достоинства удалился.
А я, идиот, стал ждать возвращения Леардо. Слуги, видя, в каком я состоянии, старались лишний раз не попадаться мне на глаза. Но я, сгорая от нетерпения, поминутно требовал кого‑нибудь к себе и спрашивал, не привезли ли Лео. На меня смотрели с болезненной и брезгливой жалостью, как на ребёнка–дебила, и отрицательно качали головой. Я уже тоже давно всё понял, но не желал признаваться в этом себе, гнал от себя страшную догадку и всё требовал и требовал известий.
В конце концов я всё‑таки получил письмо, в котором мне сухо сообщалось, что, учитывая моё раскаяние в безнравственном поступке моего слуги и мои нижайшие просьбы о его помиловании, Сын Чёрного Дракона решил проявить свою безграничную милость и на время приостановить казнь Лео. Ни о каком возвращении его не может быть и речи. Он будет находиться в заточении как заложник, и при малейшем моём недружественном или даже просто недостаточно почтительном поступке по отношению к великому народу Чёрных Колдунов, казнь Лео будет немедленно возобновлена.
Мир померк у меня в глазах. Всё было кончено. Я потерял своего друга. Из‑за собственного идиотизма. Придурок. Кретин. Дебил. Теперь Леардо мучают эти проклятые уроды, так ловко облапошившие меня. И мучения его оказались напрасны. Его подвиг из‑за меня оказался напрасным. Чёрные Колдуны, это олицетворение самого Зла, не понесли абсолютно никакого для себя урона. И кровь теперь начнёт литься ещё больше. И сделать теперь уже ничего нельзя. А если и можно – сам я, дебил, без помощи Леардо ни за что не додумаюсь. А Леардо, у которого можно было попросить совета, кому можно было, единственному в этом мире, безгранично доверять, его я уже больше никогда не увижу. И не узнаю, что с ним на самом деле. Какие мучения он испытывает. Живой ли он вообще…
На меня навалилась глухая апатия, душа омертвела и уже даже перестала воспринимать боль. Я ничего почти не чувствовал сквозь охватившее меня тоскливое безразличие ко всему на свете. Всё было кончено, всё потеряло смысл. Не хотелось ничего, ни на что не было ни сил, ни желания. Даже на то, чтобы умереть. С каким‑то тупым удивлением я видел, что вокруг меня продолжается какая‑то жизнь, люди что‑то говорят мне, ожидают каких‑то ответов от меня… Зачем, для чего? Неужели они не понимают, что всё кончено? Что из‑за моего идиотизма произошло такое, что уже ничем не исправить? Что теперь, что бы я ни делал, что бы ни говорил, уже просто не может быть впереди ничего хорошего, ни для меня, ни для тех, кто имел несчастье связать свою судьбу со мной?
Но меня настойчиво тормошили и заставили наконец понять, что в замок прибыл король со свитой и просит аудиенции. От меня требовали приказа, именно требовали, потому что взять на себя ответственность решить такой вопрос самостоятельно никто не хотел, а томить короля ожиданием, не давая ему никакого ответа, было верхом неприличия. Я должен был что‑то приказать. Что угодно, я мог даже приказать выставить короля за ворота, мог даже казнить его со всей его свитой, никто бы и слова поперёк не сказал. Я неоднократно совершал здесь поступки и куда похлеще. Но я должен был хоть что‑то приказать, и сделать это немедленно.
В конце концов я приказал принять короля.
Король оказался моим ровесником, пацаном если и постарше меня, то совсем ненамного. И я даже сквозь охватившую меня глухую тоску заметил, что жизнь у этого юного “самодержца” ничуть не радостнее, чем у меня.
У меня хоть власть была. Хоть и непризнанная официально, но на самом деле огромная. Влиятельнее меня сейчас не было никого. Даже Чёрные Колдуны и Его Великая Святомудрость хоть и были, может быть, не многим слабее меня, но и никак не сильнее.
А у этого пацана, облачённого официальной властью, реальной власти на самом деле было не так много. Он был фактически игрушкой в руках “сильных мира сего”, которые от его имени вершили, что угодно, даже не всегда ставя его об этом в известность. Этот пацан и жив‑то до сих пор только потому, что реальным вершителям судеб в этом мире было так удобнее. Удобнее держать на королевском троне именно мальчишку. Запуганного вдобавок до такой степени, что он готов был покорно подтвердить что угодно, по первому требованию взять на себя любую творящуюся якобы по его повелению мерзость.
И в любой момент этого мальчишку при необходимости можно было легко “сдать”, разменять как пешку в сложной шахматной партии. И юный король прекрасно понимал свою настоящую роль – роль покорной марионетки в руках у могущественных “кукловодов”, понимал, что если ему вдруг взбредёт в голову попытаться перестать играть эту унизительную роль, участь его ожидает очень незавидная.
Ко мне он явно тоже приехал вовсе не по собственной воле. По чьей, интересно? А, какая разница!.. Мне вовсе не было это интересно, не хотелось ни о чём думать. Тем более ломать себе голову над тем, что и в нормальном состоянии было для меня совершенно непостижимым. Во всех этих хитросплетениях интересов и интриг только Леардо и мог бы хоть как‑то разобраться.
Король сразу увидел, что я сильно не в духе, и в разговоре со мной язык у него заплетался от страха. Говорил он долго, путано и непонятно, смертельно боясь вызвать мой гнев. Конечно, он был осведомлён о том, на что я способен в гневе. Причём многое явно дошло до него в приукрашенном виде. И при этом он вынужден был сказать мне что‑то такое, что мне явно, как он думал, не понравится.
На самом деле мне было абсолютно всё равно, что он мне скажет. Единственное, чего мне хотелось, это чтобы он поскорее ушёл и оставил меня в покое. А он всё говорил и говорил, по–щенячьи заглядывая мне в глаза.
В конце концов я убедился, что мои надежды на то, что он вскоре перестанет говорить и уйдёт, не оправдались. Пришлось вслушаться в его многословную и путаную речь, попытаться вникнуть в её смысл. С большим трудом, но я наконец сумел понять цель его визита, которую он уже долго пытался, обмирая от страха, объяснить мне.
Он явился якобы поздравить меня с грандиозным успехом в войне против Чёрных Колдунов, с успешным захватом Морской Свирели. При этом он с прискорбием замечал, что в Фатамии водится, к сожалению, множество клеветников, распространивших сплетни о том, что я якобы добровольно вернул Морскую Свирель Чёрным Колдунам. Сам он, разумеется, этому не верит, но просит меня, просит с единственной целью, чтобы раз и навсегда развеять эти слухи и пересажать на кол всех их распространителей, он просит меня показать ему эту Свирель. Или просто дать слово, что она у меня, слова герцога Максима вполне достаточно.
Я услышал чей‑то хриплый, смутно знакомый голос и не сразу понял, что голос это – мой собственный. Этот мой равнодушный голос сообщил королю, что я на самом деле отдал Морскую Свирель Чёрным Колдунам.
Король побелел от ужаса и какое‑то время вообще не мог говорить. Разумеется, он знал, что Свирель из‑за меня опять у Колдунов. Но он явно надеялся, что я совру, дам ложное слово, и тогда он сможет уехать. А теперь он уже не может просто так уехать. Он вынужден действовать теперь так, как никогда бы не решился по собственной воле. Но ему теперь всё равно придётся действовать, выполнять чужую волю, волю тех людей (или не людей), которых он боится даже больше, чем меня.
Дрожащим, срывающимся голосом он наконец выдавил из себя фразу о том, что я совершил государственную измену. И приказал офицерам своей свиты арестовать меня.
И замер в ожидании смерти. Что эта смерть обязательно последует, он не сомневался и, наверное, молил лишь о том, чтобы она была не очень мучительной. Приказ арестовать самого Максима, могущественного рыцаря Лунного Света, приказ, отданный в его же замке, просто не мог закончиться ничем иным, кроме смерти. И не только для короля, вообще для любого. Это понимал не только он, но и его свита, побелевшая от ужаса не меньше своего юного монарха.
Мои слуги тоже отлично это понимали. На лицах многих из них застыли зловещие усмешки, им совершенно не было жаль короля–мальчишку, вынужденного отдать самоубийственный для себя приказ. Они приготовились, положили ладони на рукояти мечей, арбалетчики чуть приподняли взведённые арбалеты, ожидая, какое решение я приму – самому расправиться с дерзким королём и его подданными или поручить это другим. Им явно хотелось поработать мечами самим. Как я действую своим Мечом, они видели, и многим из них не терпелось показать мне, похвастаться, что кое–чему они успели у меня научиться.
Деревянным шагом, еле переставляя от охватившего его ужаса негнущиеся ноги, ко мне приблизился старший офицер из королевской свиты и потребовал, чтобы я отдал ему свой Меч. Он сумел справиться с собой настолько, что у него хватило сил подойти и сказать мне это. И каким‑то невероятным усилием воли он даже сумел заставить себя именно потребовать от меня Меч, его голос не только не срывался, как у короля, в нём вдруг зазвучал металл! Властный жест, с которым он протянул руку за Мечом, был исполнен благородства и достоинства сознательно идущего на смерть человека. Идущего ради выполнения долга, ради верности присяге, ради того, чтобы умереть человеком, а не струсившим предателем.
Хоть и было мне ужасно плохо тогда, я почувствовал невольное восхищение. Вот это – настоящий аристократ! Человек, для которого бесчестие действительно гораздо страшнее любой смерти.
Все замерли, ожидая, что сейчас мой Меч, вылетев из ножен, разрубит наконец дерзнувшего протянуть к нему руку. Некоторые слуги, знавшие меня лучше других, не были так уж до конца в этом уверены, они допускали возможность, что я сжалюсь над безумным храбрецом. Но того, что произошло на самом деле, не ожидали даже они.
Лица всех присутствующих, в том числе и офицера, который “арестовывал” меня, вытянулись от изумления, когда я, вынув из‑за пояса Лунный Меч вместе с ножнами, равнодушно отдал его офицеру.
Я и сам, честно говоря, не ожидал этого от себя. Моё тело сделало это как будто само, без всякого участия моей мысли. Уже после того, как Меч оказался у офицера, я стал вяло размышлять, зачем всё‑таки я это сделал. Наверное потому, что я до смерти устал что‑то решать, что‑то делать. И интуитивно воспользовался случаем избавиться от необходимости действовать. Тем более, что каждое моё действие вопреки надеждам лишь множило страдания, кровь и несправедливость. Теперь, когда я был арестованным, мне уже не нужно было что‑то решать и как‑то действовать. Точнее, мне казалось, что не нужно.
Я догадывался, что мой арест означает для меня будущие чудовищные пытки, но даже это почему‑то не очень пугало. Сердце так болело из‑за того, что прямо сейчас ещё более страшным пыткам наверняка подвергают Леардо, что страха перед собственными страданиями у меня уже не было.
Я знал, что Чёрные Колдуны, шантажируя мучениями Лео, наверняка потребовали бы от меня сделать что‑то ужасное, и я вовсе не был уверен, что нашёл бы в себе силы отказаться. А теперь – не потребуют, подумал я с каким‑то болезненным облегчением. Теперь я – никто. Я ничего уже не смогу сделать, даже если и захочу. Может быть, теперь они и Лео мучить не будут, смысла в этом уже просто нет…
Как ни странно, арест мой мог оказаться многим полезен. В том числе – и Лео. Неожиданно выйдя из игры, я уже не мог портить эту игру, не мог действовать как слон в посудной лавке. Может быть, теперь жизнь в этом мире как‑нибудь всё‑таки войдёт в колею, люди начнут меньше убивать друг друга, Его Великая Святомудрость будет удовлетворён, что опасный конкурент, кем он считал меня, устранён. Чёрные Колдуны, которых он вовлёк в войну, из этой войны наконец выйдут, вряд ли захотят они воевать и дальше, когда уже некому будет запрещать пытать пленников, среди которых есть и их представители, запрещать применение “напалма” и другого не менее страшного оружия…
Как обычно, я ошибся в своих политических расчётах и надеждах.
Началось всё с того, что выйти из игры, несмотря на мой арест, оказалось делом не очень простым. Когда я в окружении королевских офицеров шёл к выходу из замка, было совершено несколько попыток отбить меня, и мне пришлось заступаться за своих конвоиров. Когда мы ехали, нас тоже несколько раз останавливали “мои” войска, и мне приходилось выходить из кареты и, глядя в растерянные, недоумевающие лица, долго объяснять, что я дал арестовать себя добровольно и вовсе не хочу, чтобы меня “спасали”. Перепуганный король тоже пытался говорить какую‑то ерунду, он даже попросил меня взять обратно мой Меч, и плёл что‑то вроде того, что арест этот — просто формальность, что даже Меч мой — при мне, и скоро я буду опять на свободе. Но его мало, кто слушал.
Ещё в замке, сразу после того, как я неожиданно для всех добровольно отдал Лунный Меч и позволил себя арестовать, король попросил меня, чтобы я назначил вместо себя управляющего герцогством и главнокомандующего над своими войсками. И указал мне конкретного человека.
Я совсем почти не знал этого человека, но что‑то во мне категорически воспротивилось тому, чтобы он получил фактически безграничную власть. И я назначил совсем другого, первого попавшегося, рассудительного, спокойного, даже немного флегматичного Римона, одного из немногих, кому Леардо часто доверял очень ответственные поручения. И, насколько я помнил, Римон всегда успешно с ними справлялся. Король, разумеется, не посмел возразить “арестованному”, назначившему вовсе не того, кого, как видно, королю было приказано попытаться посадить на мой трон.
Это назначение оказалось одним из немногих, может быть даже – единственным удачным моим поступком в этом мире. Римон оказался как будто создан для новой должности. Хладнокровно и точно действуя, он сумел предотвратить многие беды, которые были бы практически неизбежны, если бы на его месте оказался кто‑нибудь другой.
Но я про это ничего не знал. Посаженный в глубокий подвал королевского замка, в сырой и абсолютно тёмный каменный мешок, я ничего не знал, что творится снаружи.
Колючка ржавая
А события снаружи стали развиваться довольно бурно.
Король получил от кого‑то могущественного приказ немедленно предать меня изощрённой казни. Это было очевидно для всех, в том числе и для Римона. И Римон предъявил королю резкий ультиматум, пригрозил ему, что если хоть волос упадёт с моей “божественной” головы, его, короля, участь будет просто ужасной.
Король оказался в тупике, любое его действие или бездействие означало нарушение приказа кого‑то, кого он панически боялся. Теперь он боялся ещё и Римона, ставшего неожиданно не менее могущественным, чем другие великие вершители судеб в этом мире. В панике, не в состоянии ни на что решиться, король вообще ничего не делал. Он даже не догадался приказать, чтобы меня хоть иногда кормили и давали воду. Хорошо ещё, что в моей камере вода была, она стекала откуда‑то по стенам, напиться было тяжело, но смерть от жажды мне всё‑таки не грозила.
Узнав о таком неожиданном повороте дела, Чёрные Колдуны предприняли попытку штурма королевского замка. С целью уничтожить меня. Не знаю, чем уж я им так не понравился, тем более, что был вроде бы надёжно выведен из игры. Но они почему‑то так не считали и пошли на отчаянный штурм. И впервые за всё время этой войны не только использовали всякие магические предметы, прирученных монстров и “зомбированных” людей, но и сами напрямую участвовали в боях.
Штурм был отбит. Хладнокровно и беспощадно. По приказу Римона нападавшие были встречены “напалмовыми” стрелами из дальнобойных арбалетов и лучемётами. Были также впервые применены ракеты, тут же получившие прозвище “Огнедышащие Драконы”.
Ракеты эти, способные доставлять “напалмовые” боеголовки на многие десятки километров, давно уже разрабатывались по моим рисункам и были почти готовы. Но я запретил их использование и даже испытание. В моё отсутствие Римон решил, что больше нет серьёзных причин воздерживаться от применения эффективного оружия против коварных и безжалостных врагов…
Возмущённым парламентёрам от Чёрных Колдунов Римон хладнокровно заявил, что никаких распоряжений от меня, в том числе и приказа поддерживать мораторий на применение “оружия массового поражения”, он не получал, поэтому действует и будет действовать и дальше так, как сам считает нужным. И при повторной попытке захватить “Святого Максима” (то есть меня) он, кроме всего прочего, немедленно казнит всех пленных Чёрных Колдунов. А взять их в плен в тот раз ему удалось очень даже немало.
Больше открытых попыток штурмовать королевский замок не было. Чёрные Колдуны вообще на время прекратили всякие военные действия.
В замок короля попытался проехать Его Великая Святомудрость со своей многочисленной свитой. Римон его не пропустил. Его Великая Святомудрость начал было угрожать дерзкому святотатцу “гневом Господнем”, но услышав, как вооружённая, очень агрессивно настроенная толпа начала глухо роптать, и даже раздались отдельные голоса, требующие от Римона казни главы Святой Церкви, поспешил заткнуться и уехать, пока не поздно. Ему хватило ума понять, что не стоит пытаться “качать права” перед людьми, вышедшими на защиту того, кого считали чуть ли ни Сыном Бога. Удалось ноги унести – и на том спасибо.
А войска, возглавляемые Римоном, окружили плотным лагерем королевский замок и готовы были сами умереть, но не допустить моей смерти. Часто раздавались угрожающие крики в адрес короля и даже Его Великой Святомудрости. Но за эти слова, за которые ещё совсем недавно человек немедленно попал бы на дыбу, никто никого не пытался наказывать. И крикунов этих не останавливали, с ними были полностью согласны практически все собравшиеся.
Кроме смерти короля и главы Святой Церкви требовали, разумеется, моего освобождения. Им, в принципе, и самим ничего не стоило взять штурмом замок и вызволить меня, и останавливало их только то, что я пошёл в заточение почему‑то добровольно, поэтому вызволять меня значило бы пойти против моей “святой” воли.
Поэтому огромные массы вооружённых людей пока бездействовали, но напряжение в этих массах нарастало. Достаточно было поднести спичку, и вспыхнул бы такой пожар, какого этот мир, возможно, вообще не видел.
Римон хладнокровно держал в узде готовую взорваться “праведным” всеразрушающим гневом толпу. Слова Римона, человека, назначенного главнокомандующим самим “Святым Максимом”, оказывали мощное воздействие и какое‑то время могли сдерживать слепую ярость толпы. Но лишь – какое‑то время. Слишком долго это продолжаться не могло. Рано или поздно я должен был оказаться на свободе, к которой вовсе не стремился.
Наверное, это поняли и Чёрные Колдуны, иначе они вряд ли бы решились на этот страшный, страшный в первую очередь для них самих поступок. Но они поняли, что скоро, очень скоро толпа может выйти из‑под всякого контроля и освободит меня. И боялись они этого почему‑то больше, чем даже казни своих заложников…
Они каким‑то невероятным образом, используя свои магические знания, сумели “зомбировать”, “закодировать” начальника королевской стражи и передать ему телепатическим путём приказ прикончить меня. Убить, пока меня не освободили.
Не знаю, откуда у них взялось такое желание моей смерти. Они ведь отлично знали, что как только Римону станет известно, что меня всё‑таки убили по приказу Чёрных Колдунов, он не только тут же казнит всех заложников. Он немедленно начнёт тотальную войну на полное истребление всех Чёрных Колдунов. И в этой войне сила будет на его стороне. Чтобы отомстить за “мученическую смерть Сына Бога” под знамёна Римона, этим же “Сыном Бога” и назначенным командовать, встанут неисчислимые толпы обезумевших фанатиков. В руках которых будет страшное, страшное не только для средневековья, оружие.
Но Чёрные Колдуны, хорошо понимая всё это, всё‑таки решились подослать убийц в подвал, куда меня посадили ждать своей смерти. Но когда палачи вошли в мою “камеру”, было уже поздно…
Может быть, это спасёт Чёрных Колдунов и многих других людей от чудовищной войны. Ведь палачам всё‑таки так и не удалось убить меня.
Я же всё это время ничего ни о чём не знал, совершенно не представлял, что творилось снаружи… Меня отвели в подвал и оставили в тесном и холодном каменном мешке. Чадящий факел скоро погас, и я остался в полной темноте и скоро потерял всякое представление о времени.
Возвращённый мне Лунный Меч по–прежнему был со мной, но он был бессилен мне помочь. Да я и не хотел никакой помощи. Я сидел на клочке гнилой мокрой соломы и слушал плеер, те самые записи Барда, попавшие сюда из моего мира. Слушал, зная, что скоро батарея разрядится, и зарядить её уже не удастся: как только я предал свой Меч, отдал его королю, Камень в его рукояти потускнел и полностью утратил силу Лунного Света.
Но мне даже это было как‑то всё равно. Я сидел и слушал, зная, что слушаю последний раз. И как обычно, примерял песни Барда на себя, сопоставлял судьбу героев его песен с собственной судьбой, их переживания – со своими.
От этих песен мне не стало легче, наоборот, боль вернулась в сердце и всё время усиливалась, как будто кто‑то безжалостно раздавливал его когтистой лапой.
Но я опять стал чувствовать боль, апатия, мертвящий наркоз полного безразличия ко всему, включая собственную судьбу, медленно, очень медленно и неохотно, но уходили. Я сначала просто тупо и отстранённо слушал записи, совершенно не вникая в смысл слов. Но постепенно странная и тревожащая музыка, щемящие интонации песен всё‑таки “зацепили” душу, и я, сам не замечая этого, стал вслушиваться в звон струн и хрипловатый голос. Гитара, самозабвенно изливающая свой восторг и свою боль, заставляла звучать в унисон и какие‑то невидимые струны в моей, казалось бы совершенно омертвевшей от боли душе.
Зачем мы все живем?
В чем стимул бытия?
Эй, в космосе, словам моим внемли!
Плодимся, спим, жуем,
И гений и свинья –
Микробы на молекуле Земли…
Колючка ржавая, барак седьмой.
Мне про судьбу ЗК поет товарищ мой.
Архипелаг Гулаг, Россия–мать!
Зажми судьбу в кулак, не вздумай разжимать…
А правда, зачем же мы всё‑таки живём? Не только ведь “жуём” и “плодимся”, но и убиваем друг друга. И ведь люди убивают друг друга куда чаще, чем любые свиньи. А чем ещё‑то, кроме этого мы от свиней отличаемся?
Кто мы вообще для Него, как говорил тогда в Крыму Олег, люди, созданные по Его Образу и Подобию, или амёбы, пожирающие друг друга, пауки в банке, микробы? Которые друг друга как‑то там убивают, но почему, кто там прав и кто виноват, разобраться немыслимо, значит, и вмешиваться нет смысла?
Олег тогда не ответил на свой вопрос, видно, и для него это была неразрешимая загадка. Он не знал на неё ответа. Но почему‑то всё равно считал, что жить всё‑таки стоит. Почему стоит? Что‑то плохо помню, что он тогда сказал…
А, кажется, он говорил, что в жизни, не смотря ни на что, есть много хорошего. И что это хорошее удаётся иногда защитить. Не знаю. Лично мне – не удалось. Все мои попытки кого‑то защитить, избежать пролития крови приводили до сих пор только к ещё большей крови…
И шипят в головах разрывные уставшие пули,
Там как будто уснули, да прильнуть не успели к подушке.
“Гнездо кукушки” – вот вам истины вашей изнанка,
Всем, кто верит, гадает цыганка,
Что прильнуть не успела к подушке.
А может быть, я действительно – сплю? В какой‑нибудь психушке? Может, мне действительно всё это – Фатамия, мой взлёт к огромной власти, реки крови вокруг меня, Морская Свирель, из‑за которой пожертвовал собой Лео, может быть, мне всё это и правда просто снится?
Я действительно чувствовал себя как в дурном сне. Чувствовал, как в голове моей как будто что‑то уже целую вечность взрывается, и предсмертная боль от этого взрыва, навеянный этой болью кошмар просто кажутся мне бесконечно растянувшимися во времени.
Коль нет лица – то будь толпою, будь,
Но дело не забудь, свои дела.
И мудрецам Судьбы неведом путь,
Попробуй заглянуть за Зеркала!
Непросто заглянуть за Зеркала…
Жаль, многим очень жаль, многим снится даль без кривизны.
Гнездо кукушки – вот вам истины вашей изнанка,
Пляшет с кем‑то незримым цыганка,
Что прильнуть не успела к подушке.
Угораздило же меня заглянуть за эти “Зеркала”! И ведь действительно, очень непросто это было. Но постарался, идиот, ещё как постарался…
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою,
И с Судьбою под звездою Пилигрима…
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
С деревянною трубою, с ветром рядом
Я улягусь под Горою, чтоб проснуться,
И очнуться, и вернуться без награды,
И беззубо тем, кто рады, улыбнуться,
Тем, кто рады, улыбнуться.
Там мерцает ожиданья огонь в тумане,
Там играет на гармони моя маманя,
Быль и небыль – всё смешалось на белом свете,
Птаху в небе зажимает бродяга–ветер,
Может, удастся всё‑таки мне когда‑нибудь “проснуться, и очнуться, и вернуться”? И улыбнуться “тем, кто рады”? Пусть — “беззубо”, я согласен! Ещё раз увидеть маму, других дорогих мне людей…
Сердце опять сжала колючая боль, и оно затрепетало, как воробей в когтях у кошки. Я затаил дыхание, пережидая. И неожиданно понял, что могу умереть в любой момент, сердце уже просто не выдерживает всего, что со мной и вокруг меня происходит.
Сердце как будто оплела та “колючка ржавая”, о которой пел Бард, и эта колючая проволока шевелилась, медленно сжималась всё сильнее, сдавливая сердце и раздирая его колючками на кровоточащие куски. В любой момент сердце может, не выдержав боли, от которой темнеет в глазах, остановиться навсегда. Но мне почему‑то уже опять не хочется немедленной смерти, хочется успеть послушать хотя бы ещё несколько песен Барда.
Сердце, как будто услышав мою просьбу, с усилием опять начало биться. Каждый толчок давался ему с трудом, оно из последних сил продиралось сквозь парализующую боль. Но всё‑таки билось. Я был благодарен ему.
На этой кем‑то проклятой Земле
Я жил недолго, но успел понять,
Что лучше в Ад попасть и муку на огне
За все грехи, мои грехи свершённые принять.
В Раю мне делать нечего совсем,
Я не хочу блаженства в тишине,
Я видел жизнь во всей её красе,
И этого – достаточно вполне.
Я жил – как мог, отчасти – как хотел.
И милости у жизни не просил,
И вот – до смерти я дожить сумел,
Долги раздал, мои долги, а должникам – простил.
А мне вот не удалось раздать долги. После меня останется множество людей, потерявших из‑за меня своих родных, и этим людям долг уже никто и никогда не сможет вернуть.
“Я видел жизнь во всей её красе”… Как так может быть, чтобы в жизни была какая‑то краса, когда вокруг столько боли?! Когда эта земля действительно как будто кем‑то проклята?
Но ведь есть, действительно есть в этой жизни и какая‑то завораживающая красота, ради которой, как говорил Олег, стоит жить. И действительно после этой чудовищной и одновременно прекрасной жизни уже совершенно не манит “блаженство в тишине”, не манит Рай. Хотя и Ад тоже, честно говоря, не очень манит.
После жизни сладкой моей спляшет Горе моё,
И в степи волчица споёт колыбельный гимн, реквием ночей…
Зёрна конопляных полей принесёт воробей,
Бросит их на холм под кустом… Будет так потом.
У меня всё не так. Я сам, а не волчица, сдуру начал петь эту страшную колыбельную, реквием по самому себе и по другим людям. И – всё. Теперь моя сладкая прошлая жизнь закончена, и моё Горе ни на минуту не прекращает свою дикую пляску…
А вот шуточная песня. Про Надежду. Про женщину с таким именем и, наверное, одновременно немного и действительно про надежду. С “солёными” шуточками, но только почему‑то не такая уж она весёлая. И это не только мне не становится веселее от неё, смех слушателей, доносящийся из плеера, был тоже не таким уж радостным.
Жаль, ай жаль, что так случается,
Что конфетка – пук!.. то есть – как! — то вдруг кончается.
Жалко, жаль, а жо паделаешь!
Ну что же ты её, блин, так несмело ешь?..
Вот такая вот жизнь–конфетка. “Пукающая”. То есть “какающая” в самый неподходящий момент.
Я тоже усмехнулся и… опять затаил дыхание от нового приступа боли.
Господи! Ну почему же больно‑то так!
Мне показалось, что на этот раз – уже точно всё. Что кончилась “конфетка”. Но сердце, в которое впились раскалённые иглы, шипы от “ржавой колючки”, беспомощно потрепыхавшись, сумело опять выправиться.
Бард закончил песню, и из наушников какое‑то время доносились обрывки застольного разговора. Я узнал голос Олега. Олег попросил Барда спеть песню про брата. И тот согласился. Хотя явно пел её очень редко и далеко не для всех. Хоть он и умел щедро выворачивать наизнанку свою душу, которая иногда кровоточила и обливалась слезами от внутренней боли, но в этой песне была особая боль. Над этой своей болью Бард даже не иронизировал, не насмехался, как часто делал это в других песнях. Эту песню он вообще, наверное, спел только потому, что за тем невидимым мне столом собрались его настоящие друзья. Перед которыми ему не нужно было таить свою боль, скрывать свою “слабость”. Я слушал, и душа моя плакала вместе с душой Барда. Плакала по Лео, который был для меня как младший брат.
Я заплакал. Новый год, бабы.
Оттого, что нет со мной брата.
Почему я стал такой слабый?
Почему не смог слезу спрятать? Спрятать…
А тот, кто братьев хоронил, знает,
Как бывает по ночам тяжко.
Я как сука на луну лаял.
Ох ты, жизнь моя, томатная бражка, бражка…
Почему не умер я, старый?
Умер братка в двадцать два года.
Не успел ещё забыть нары
И с девчушкой погулять гордой, гордой.
Я с друзьями Новый год встретил
И, как прежде, песни пел с перцем,
И конечно ты один заметил,
Как в слезах моё тонуло сердце, сердце…
Я заплакал. Новый год, бабы.
Оттого, что нет со мной брата.
Под конец песни плеер уже еле тянул. Почти одновременно с последним словом аккумулятор сдох окончательно.
Вот и всё. Больше мне не увидеть Лео, не послушать Барда. Ни наяву, ни в записи. Последняя песня. Последняя – в моей жизни. Хорошая песня. Хотя у него – вообще нет плохих песен. Даже самые его “хулиганские” песни – всё равно хорошие. Олег говорил, что когда Бард сочиняет и поёт их, он не пытается никому угодить, поёт только о том, что волнует его самого. Поэтому в его песнях нет фальши, поэтому они и западают так в душу. А вовсе не только из‑за его таланта поэта и гитариста.
Я знал, что следующий приступ, следующее усиление жгучей боли в сердце будет для меня уже точно последним. Я и так всё ещё не умер только потому, что хотелось ещё немного послушать Барда. Теперь уже не послушать, сдох аккумулятор. Жаль, конечно, но — “жо–паделаешь”.
Я спокойно стал ждать последнего приступа. Знал, что мне опять будет очень больно, но страха не было. Я знал, что это продлится недолго. Спокойно и не торопясь старался вспомнить всё, что было хорошего в моей жизни. Людей, которых любил. Маму. Светульку. Отца. Любу. Сашку. Олега. Светлану Васильевну. Лапушку. Раину. Леардо.
Любимые лица одно за другим вставали передо мной.
Последним таким лицом перед тем, как я потерял наконец сознание и провалился в холодную Вечность, почему‑то оказалось лицо Олега…
Возвращение
Максим Сотников
Сердце, дёрнувшись напоследок, наконец не выдержало боли, остановилось, и я провалился в чёрную мглу.
Сколько времени я пребывал в этой холодной тьме, не знаю. Не знаю даже, было ли вообще там, где я находился, само понятие времени. А потом произошёл незаметный переход от полной темноты к смутному, сумеречному, но всё‑таки – свету.
Каким‑то образом ко мне вернулась способность соображать. Я опять находился в своей камере, лежал на холодной мокрой соломе. Боли не было. Голова была совершенно ясной. В глухом каменном мешке не было никакого огня, но я почему‑то теперь отчётливо видел всё вокруг, казалось, что слабый, мертвенный свет излучают сами стены.
Рядом со мной прямо на стылом каменном полу сидел Олег.
Я почему‑то не очень удивился, что он здесь. Он всегда приходил на помощь, когда мог. Вот и сейчас: его позвали, и он пришёл. Кажется, я успел позвать его, назвать его по имени. Непроизвольно, как будто вскрикнув от боли, назвать его имя буквально за мгновение перед тем, как погрузиться в небытиё. Не знаю, почему я позвал именно Олега, а не маму. Может быть – потому, что именно его увидел в тот последний момент, перед тем, как соскользнуть в Тьму.
Я чувствовал, что нахожусь “в том вечном сне”, о котором говорил Гамлет. Но это был всё‑таки не совсем сон. Это был и не сон, и не явь, что‑то совсем другое, совершенно мне не знакомое до этого.
Как же Олег всё‑таки попал сюда? В глухое подземелье, в закрытую тяжеленной чугунной решёткой камеру… Да что там – в камеру! В мир, который находится непредставимо далеко от Земли, от нашего Солнца, может быть – даже от нашей Галактики…
Я решил не ломать себе голову, когда можно просто спросить. Как бы там ни было, но рядом находился человек, ближе которого для меня была только мама. Но даже маму далеко не обо всём можно было спрашивать. А у Олега можно было спросить о чём угодно. Без всякого стеснения. И знать при этом, что он обязательно ответит. Если сможет, конечно. Во всяком случае – постарается ответить. И поможет. По крайней мере – сделает всё, чтобы помочь.
И я, не вставая, повернул к Олегу голову и тихо спросил у него.
— Олег Иванович! Вы мне снитесь, или на самом деле находитесь сейчас со мной?
Олег смотрел на меня с успокаивающей, немного грустной улыбкой. Ответил он не сразу, ему пришлось поразмыслить над моим вопросом, неожиданно оказавшимся не таким простым даже для него. Но наконец он сумел собраться с мыслями и подобрать нужные слова.
— Трудно сказать, Максим. С какой стороны на это посмотреть. Вся наша жизнь, если разобраться – сплошной сон. И в то же время – вовсе не сон. Это от тебя самого, от твоих собственных дальнейших действий зависит, приснился ли я тебе или на самом деле с тобой разговариваю. А что ты сам хочешь, чтобы это было – сон или реальность?
Что за странный вопрос? Конечно, я хочу, чтобы Олег был рядом со мной на самом деле! Разве может быть иначе? Хочу, очень хочу! Ведь если Олег смог сюда попасть из Киева, значит… Значит, и у меня должна быть какая‑то возможность тоже вернуться в Киев! Если Олег смог придти сюда, значит он и мне сможет помочь! Должен смочь…
Я так и сказал об этом Олегу.
— Хочу, чтобы это было по–настоящему! Спасибо, Олег Иванович, что пришли ко мне. Я страшно соскучился по маме, Светульке, по Киеву, по вам. Я очень хочу вырваться из Фатамии, вернуться в Киев! Хоть на минуту. Хотя бы повидаться с мамой. Это можно сделать?
Олег опять не спешил почему‑то отвечать, и сердце у меня замерло от тяжёлого предчувствия. С чего это я размечтался? Разве может быть в этом мире надежда хоть на что‑нибудь хорошее? Разве если бы Олег мог помочь, не сказал бы об этом первым?
Но Олег после небольшого раздумья ответил утвердительно.
— Можно, малыш, можно. Вернуться в Киев можно. Причём – не “на минуту”, вернуться можно навсегда. Но…
— Что “но”?! Что мне надо сделать, чтобы вернуться?! Скажите, Олег Иванович! Я всё сделаю! Я знаю, вернее, догадываюсь, что это будет трудно…
— Очень трудно.
— Я справлюсь! Я изо всех сил постараюсь! Олег Иванович! Пожалуйста! Что надо делать? Я больше не могу… Здесь…
Я разрыдался. Я почему‑то никогда ещё не плакал в Фатамии, это случилось сейчас впервые. Наверное, меня всё время удерживало от слёз постоянное чудовищное напряжение. Заплакать означало проявить слабость, а проявить в Фатамии свою слабость означало умереть.
Теперь, когда рядом был Олег, напряжение меня неожиданно отпустило, и слёзы полились ручьём. Перед Олегом не нужно удерживаться от слёз, не нужно изображать из себя супермена. Он знает, что я вовсе не супермен, а просто пацан, попавший в беду. Пока рядом Олег, можно хоть ненадолго расслабиться. Он не даст мне погибнуть, защитит. Даже во сне. Тем более, что Сон этот может оказаться и не совсем сном. Он сам это сказал, а он меня не станет обманывать.
Я плакал и чувствовал, что плачу на самом деле, что это мне не только снится. Я чувствовал, что в любой момент, если захочу, могу теперь даже проснуться. Живой. Я не хотел просыпаться. Если я проснусь, Олег исчезнет. А сейчас Олег сидел рядом со мной и терпеливо ждал, когда я перестану плакать. Он ничего не говорил мне, только сжимал мою руку, но и это помогло мне придти в себя.
Когда наконец я немного успокоился, Олег опять заговорил.
— Если хочешь, Максимка, я объясню тебе, как ты сможешь снова оказаться в Киеве.
— Хочу, Олег Иванович, очень хочу! А когда это можно сделать?
— Да хоть сейчас… Подожди, не спеши радоваться, не всё так просто и не всё так хорошо. Я бы даже сказал – совсем не хорошо. Вернёшься ты туда уже совсем не тем человеком, каким был, когда тебя выкинуло в мир Фатамии…
— Я знаю…
— Да ничего ты не знаешь! Не перебивай! Так вот, даже самый простой и самый лучший для тебя способ вернуться – это тоже очень страшный способ. Надо вообразить себя на больничной койке. В “психушке”. В отделении для “буйных”. “Зафиксированным”, то есть привязанным к этой самой койке. Со страшным, неизлечимым диагнозом. В больнице, которая мало чем отличается от тюрьмы. С санитарами–садистами. С чудовищно болезненными и унизительными “лечебными процедурами”. И всё это время, когда ты воевал в своей Фатамии… Так вот, если ты вернёшься, окажется, что всё это время на самом деле ты был в “психушке”, а все твои приключения окажутся галлюциногенным бредом. И об этой твоей страшной болезни будут знать все твои близкие. И мама. Как тебе такая перспектива? Что лучше, быть могущественным вельможей или неизлечимым психбольным? Подумай.
Я замер. Я предполагал, что возвращение будет непростым. Но чтобы такое… Мама. Что будет с мамой, если я пойду на это? И вдруг меня обожгла страшная мысль.
— Олег Иванович! А что на самом деле происходит?! Что происходит в Киеве? Что, в Киеве я на самом деле сейчас в психушке? Фатамия на самом деле существует, или мне просто она пригрезилась в этом… “галлюциногенном бреду”? И что сейчас с мамой? Скажите, скажите, пожалуйста! Скажите правду!
— Скажу, малыш, скажу, успокойся. Успокойся и слушай внимательно. Я тебе говорил уже, что всё не так просто. Однозначного ответа на твой вопрос нет. От тебя самого зависит, каким будет ответ. Успокоился? Ну так вот. Мир Фатамии и мир Киева – это два совершенно разных мира. А два разных мира не могут существовать в реальности одновременно. По крайней мере – для одного человека. Какой мир ты для себя выберешь, этот и будет реальностью. А другой станет галлюцинацией, сном.
— Если я выберу Киев, Фатамия станет галлюцинацией?
— Совершенно верно, малыш. А явью станет то, о чём я тебе говорил. Ты спрашивал, что с мамой. Не буду скрывать от тебя, маме очень тяжело далась твоя болезнь. Маринка очень изменилась, почти всё время плачет, постарела моментально. Так что если ты выберешь Киев, тяжело будет не только тебе одному.
— А если… А если я выберу Фатамию? Что тогда будет с мамой?
— Если ты выберешь Фатамию, то реальной будет только Фатамия. А мир Киева окажется иллюзией, ложным воспоминанием, тем, чего нет и никогда не было. Останется только Фатамия и ты наедине с ней – мальчишка, не помнящий своего прошлого, на которого снизошло свыше… или наоборот, снизу… в общем мальчишка, неожиданно получивший сверхъестественные способности и пробившийся благодаря этим сверхспособностям к самым вершинам власти и богатства. На зависть всем окружающим.
— А… мама?
— Ну, я же сказал, малыш. В мире Фатамии мамы у тебя нет.
Я вновь замер. Мне опять хотелось плакать, но слёз уже не было. Что лучше, увидеть маму непрерывно плачущей от горя старухой или вообще отказаться от неё, фактически убить?
— А если… Олег Иванович, а из этой самой… “психушки” можно будет потом выбраться? Ведь мама тогда… Она ведь сможет опять стать…
Я запутался. Мне не хватало слов. Но Олег пришёл ко мне на помощь. Он всегда приходил ко мне на помощь, когда мог. Вот и сейчас пришёл. Даже из далёкого, несуществующего для Фатамии мира.
— Можно, Максимка. Из психушки выбраться – можно, хотя это и очень трудно. И маме тогда действительно станет легче, хотя всё пережитое даром для неё всё равно не пройдёт.
— Олег Иванович! Тогда я решил! Киев! Вы поможете мне, расскажете, как вернуться, как из психушки выбраться?
— Да, Максим. Сейчас. Подожди…
Олег замолчал. Неожиданно лицо его стало напряжённым, зрачки расширились, на шее вздулись вены. Я вдруг с ужасом заметил, что его фигура начала таять в воздухе, становиться полупрозрачной.
— Не могу… удержаться… помоги… — не столько услышал, сколько угадал я его хриплый, натужный голос, в котором была боль, мука, нечеловеческое напряжение.
— Олег Иванович! Не уходите! Как мне помочь? Что нужно делать? – отчаянно заорал я. Фигура Олега становилась всё прозрачнее и почти совсем уже превратилась в еле заметную тень, его губы шевелились, он силился что‑то сказать мне, но я уже ничего не мог разобрать.
Я вцепился в Олега мёртвой хваткой. Не руками, чем‑то другим. Я и сам не знаю, чем я пытался удержать его тогда. Меня пронзила острая нестерпимая боль, какая‑то чужая, безжалостная сила вырывала у меня Олега, выкручивала, выламывала всего меня, не тело, что‑то другое, гораздо более важное, чем тело. На меня одна за другой накатывались волны, посланные чужой силой, недовольной тем, что я упрямо не выпускаю Олега. Волны страха, боли, отчаяния, безнадёжности, тоски одна за другой захлёстывали, пронзали меня, швыряли и крутили как щепку, я падал в чёрную, холодную пустоту, растворялся в ней, меня жгло адским пламенем, живьём разрывало на миллионы частей, и каждая часть, умирая, заходилась в крике от боли и ужаса.
Но я держал, не выпускал Олега. Потому что знал, не удержу – и всё, наступит конец последней моей надежде. Я не думал о том, что удержать мне его всё равно не удастся, кто я такой против космической безграничной силы. Я просто держал. Держал, потому что не мог отпустить. И чувствовал, что Олег тоже держится, хоть и испытывает страдания не меньшие, чем я…
Мы выдержали, устояли против чужой силы. Она почему‑то вскоре отпустила нас, позволила Олегу вернуться в мой сон. Олег вновь сидел на полу возле меня, его залитое потом лицо было белее мела, из груди вырывалось частое прерывистое дыхание, зрачки всё ещё были нечеловечески расширены. Я чувствовал себя не лучше. Говорить мы оба не могли. Сил едва–едва хватало только на то, чтобы просто не умереть. Умереть сейчас, когда непонятная сила отпустила нас, так и не сломав, было бы совсем уж обидно.
Медленно, очень медленно мы возвращались к жизни. Постепенно дыхание выравнивалось, сведённые судорогой мышцы расслаблялись, боль отпускала.
— Олег Иванович, – еле слышно прошептал я, на большее сил просто не было, – что это было?
— Не знаю, Максим. Это, в конце концов – твой, а вовсе не мой мир, – попробовал пошутить Олег, но шутка вышла совсем не смешной. – Не знаю я, что это было. Выдержали – и ладно. Спасибо тебе, вытянул меня, помог. Без тебя я не смог бы удержаться здесь. Давай теперь тебя в Киев вытаскивать, пока эта фигня опять не вернулось. Не передумал?
Не передумал ли я? Нет, конечно нет! В Киев, скорее в Киев! К маме, к Олегу, к Любе, Сашке, Светульке, Лапушке, ко всем, кого люблю и кто любит меня! Скорее, я готов! Я не передумал! Пусть психушка, я выдержу! В Киев!
Олег услышал эти мои бессвязные фразы, хоть я не произнёс ни звука. Мы теперь, после того, как вместе выдержали натиск чужой силы, могли уже понимать друг друга без слов. Мгновенно и безошибочно.
— Хорошо малыш, я рад, что ты решил вернуться к нам, спасибо, — подумал мне Олег, — сейчас мы пойдём домой.
— А как мы пойдём?
— Неважно. Я поведу тебя, буду показывать направление. Ты просто держись за меня, как держался только что. Всё, что сейчас на тебе, оставь здесь, ничего из этого мира не должно попасть туда. Там ты окажешься привязанным к кровати. В смирительной рубашке или вообще голым. Да, Максимка, совсем ничего нельзя брать, ни Меч, ни Камень, ни плеер. Я не знаю, как это объяснить, но если какая‑нибудь вещь из Фатамии окажется в Киеве в виде настоящего реального предмета, а не твоей “бредовой галлюцинации”, то это может разрушить реальность самого мира Киева. Наш и “ваш” миры не могут быть реальными одновременно.
— Так ведь плеер – из мира Киева!
— Ну и что? Он побывал в Фатамии, значит теперь в том мире он – такая же иллюзия, как и вся Фатамия.
— А как тогда он в Фатамию попал? Из Киева?
— А чёрт его знает! Понятия не имею. Готов? Ну что, пошли?
— Подождите! А что там мне делать? Что говорить врачам, чтобы вырваться из психушки? Надо же сначала что‑то придумать!
— Ничего не надо придумывать! Говори всё как есть! У психиатров есть способы узнать, говорит ли “больной” то, что считает правдой, или пытается обмануть. Вырваться у тебя оттуда будет шанс только в том случае, если они будут абсолютно уверены, что ты ничего от них не пытаешься скрыть. Так что ты ничего и не скрывай.
— Даже то, что вы пришли и вытащили меня отсюда?
— Даже это. Для них ты – неизлечимый больной. И выпустить тебя они смогут только в том случае, если убедятся, что болезнь удалось локализовать в такой форме, когда она не представляет опасности для окружающих. Говори им всё как на духу.
— Но они всё равно не поверят!
— Конечно нет. Но зато убедятся, что ты не пытаешься скрывать от них свой “бред”, не пытаешься скрывать симптомы “болезни”, осознаёшь свою болезнь и идёшь на сотрудничество с врачами, хочешь вылечиться. Любую твою хитрость они моментально раскусят. Так что будь абсолютно искренним.
— И тогда они меня выпустят?
— Не сразу, конечно. В лучшем случае – месяца через два. Тебе многое придётся пережить в этой больнице. Но ты – сильный парень, ты выдержишь. Не только ради себя, ради мамы, ради всех, кому ты дорог.
— А потом? Через два месяца? Я буду на свободе?
— В принципе – да. Почти. Придётся периодически проходить обследования, иногда может быть – ложиться ненадолго, но это уже – не так страшно. Кое‑что для тебя будет закрыто, некоторые профессии, например. От армии “откосишь”… — Олег довольно ехидно усмехнулся, и это странным образом меня успокоило, – “Права” водительские тебе не получить. Но ты будешь на свободе. Будешь дома. Сможешь видеть своих друзей, родных.
— А пока я буду в больнице? Смогу я тогда видеться с кем‑нибудь?
— В отделении для “буйных”? Конечно, нет. Но если всё будет нормально, тебя должны быстро перевести в общее отделение, а там свидания, в принципе, не запрещены. Хотя опять таки, всё зависит от врачей. Так что, Максим, заранее смири свою гордость и будь готов делать всё, что врачи и санитары от тебя потребуют. Всё. Каким бы это ни показалось тебе чудовищным и унизительным. Другого выхода просто нет.
— Я понял, Олег Иванович. Спасибо вам. Я никогда не забуду, как вы мне помогли.
— Да ещё не помог… Но постараюсь. И помни, Максимка, как бы тебе не было плохо, у тебя есть мама, сестра, папа, верные друзья, я, и все мы будем делать всё для того, чтобы тебе помочь, чтобы тебе стало лучше. Держись. Выдержи, малыш, пожалуйста, выдержи. Ради нас.
— Спасибо, Олег Иванович. Я выдержу. Обещаю. Как бы ни было тяжело.
— Верю, малыш. Выдержишь. Ну что, поехали? А то как бы опять эта хрень не накатила.
И мы “поехали”. Я совершенно не запомнил дороги, в памяти осталось только то, что я держался за руку Олега, и он вёл меня.
Я чувствовал себя как‑то странно, как будто у меня вообще не было тела. Но при этом Олег держал меня за руку, это я помню точно, держал и вёл куда‑то сквозь чёрную холодную Пустоту, безбрежный океан отчаяния и безнадёжности. Без всяких Лунных Дорожек. Один я наверняка заблудился бы в этой Пустоте. Навсегда. Так и остался бы блуждать в ней вечным одиноким скитальцем. Но мне не было страшно, меня вёл Олег, он знал, куда идти, и я верил, что он выведет меня.
По пути была лишь одна остановка. Неожиданно я заметил, что всё‑таки машинально прихватил с собой Меч. Может быть, даже не сам Меч, а его тень, неосязаемую сущность, Меч был невесомый, невидимый и вообще как будто бестелесный. Но он был со мной. Вместе с Лунным Камнем в рукояти. Вспомнив, что Олег запретил брать с собой не только Меч, но даже плеер, я похолодел от страха. Но Олег ободряюще сжал мою руку, забрал Меч и засунул Его куда‑то в Пустоту.
И мы пошли дальше. Вокруг была всё та же холодная бескрайняя Бездна, Космос, Пустота, пространство без всяких ориентиров, огромность которого заставляла тоскливо сжиматься сердце. Если бы не Олег, не его рука, сжимающая мою ладонь, я бы просто умер от этой беспредельной тоски.
Потом что‑то неуловимо изменилось. Вроде бы – такая же Пустота, но уже не такая жуткая, не такая бесконечная. Олег с грустью посмотрел на меня (посмотрел? Чем?! У нас же не было тел, не было глаз! Но он именно посмотрел) и сказал, что пора прощаться. И мы попрощались. Коротко, без слов. Слова были не нужны, каждый из нас чувствовал в этот момент другого как себя, чувствовал его страх, боль, грусть, надежду.
И я вообразил себя спящим на больничной койке в “психушке”…
Бегство
Олег Северский
Нехорошее предчувствие было у меня в этот день с самого утра. День складывался вроде бы удачно, ничего не предвещало никаких осложнений, но предчувствие не отпускало, наоборот, усиливалось с каждым часом.
Я чувствовал угрозу, чувствовал, что какая‑то сила ищет меня, ищет вслепую, на ощупь. Я ещё не был полностью обнаружен, эта сила ходила вокруг меня кругами, но эти круги неотвратимо сужались, и из окружения было уже не выбраться. Кто‑то упорно, уверенно и не спеша шёл по моему следу, и сбить его со следа было невозможно.
Слежку я обнаружил только поздно вечером, когда выходил из интернет–клуба, в который зашёл после последней своей “взрослой” тренировки. Я ждал письма с важными для себя известиями, но его в электронном ящике не было. И вот, выходя оттуда, я понял, что эти “важные” для меня известия мне уже никогда, скорее всего, не понадобятся.
Меня “пасли” – аккуратно и очень профессионально. Если бы не обострённое чувство тревоги, я бы ни за что не обнаружил “хвост”. “Топтунов” было несколько, они умело взаимодействовали между собой, передавая меня от одного к другому и надёжно перекрывая все возможные способы оторваться от слежки.
Так… Значит всё‑таки нашли. Если у меня не галлюцинации и это – именно те ребята, про которых я думаю, шансов остаться живым у меня нет. Никаких. Это не просто бандиты, ничего в жизни, кроме зоны, толком не видевшие и очень слабо в жизни вне зоны ориентирующиеся. Вернее, среди них – не только такие бандиты. Там полно и профессионалов из очень серьёзных силовых структур, причём профессионалов не только бывших…
Полгода назад я случайно и глупо влез в “разборку” очень, как оказалось, серьёзных людей, крепко наломал там дров, а как следует замести за собой следы в тот раз не удалось. Пришлось именно в те же дни заняться ещё и проблемами Максимки, который тоже умудрился именно тогда сцепиться с “крутыми” ребятами. “Крутыми” для его возраста, конечно. Максим сумел выстоять, но Маринка, его мать, была чуть жива от переживаний, и я, плюнув на собственные проблемы, стал “тянуть” её. Слава Богу, хоть её тогда вытянул…
А за мной началась охота. Точнее – облава, с привлечением очень больших сил и средств. Мне не совсем было понятно, зачем я так уж сильно им понадобился. Видимо, крепко зацепило самолюбие, посчитали делом “чести” поквитаться со мной… Или чтобы другим подобным мне ухарям неповадно было, не знаю. Но решили они достать меня хоть из‑под земли и на куски разрезать. Живым, разумеется. Или что‑нибудь ещё и похуже этого, фантазия в таких делах у них – очень изощрённая.
Поэтому этим летом я первый раз за несколько лет не стал вывозить своих ребят в Крым, распустил их на каникулы. Жизнь висела на волоске, и держать возле себя пацанов я не хотел. Детей бы они, наверное, всё‑таки не тронули. Хотя как знать, чего‑то святого для этих отморозков вообще, по–моему, нет. Но даже если бы никто из мальчишек не пострадал, а просто бы одного меня на их глазах кончили, тоже – что хорошего, душевная травма на всю жизнь, от такого – и в “психушку” можно запросто угодить. Как Максим.
Максим… Что же с ним всё‑таки произошло такое? Странно и неожиданно исчез, прямо на глазах одноклассников. Потом так же внезапно появился в больнице, причём как туда попал – никто не знает, записи о поступлении куда‑то подевались. А я так подозреваю, что их вообще и не было.
Странно всё это и непонятно. Я до сих пор не знаю, что это было, тот ночной разговор с Максимом – бред, сон, галлюцинация? Или реальность? Очень уж похоже на реальность. Настолько это врезалось мне в память, с такими деталями и подробностями, каких в бреду или во сне просто не бывает.
Я почувствовал тогда, что мальчишке плохо, очень плохо. Я и раньше это чувствовал, но сделать ничего не мог. А в тот раз ему стало совсем плохо. Настолько, что хуже просто не бывает. и он даже позвал меня во сне. Мне показалось даже, что не во сне, что он позвал, умирая, за мгновение до того, как потерять сознание. И я пошёл, вернее, бешено ломанулся на его зов. И мне удалось как‑то придти к нему, до сих пор не знаю, не помню как, но удалось. И удалось удержаться рядом с ним… С помощью Максимки, конечно. Крепко же припекло пацана, если он смог тогда меня удержать, смог выдержать такое!
А потом мне вроде как удалось его вытащить. Откуда вытащить? Из его бреда? Из моего бреда? Из какого‑то вполне реального средневековья? Не знаю…
Странно всё это. С момента исчезновения Максима и до той ночи, когда я его вытащил, со мной происходило что‑то совершенно непонятное. Как будто вообще ничего не происходило.
Умом я знаю, помню даже, что что‑то такое делал, с кем‑то встречался, решал какие‑то свои и чужие проблемы, есть и результаты этих действий, всё вроде бы – реально. Но вот только какое‑то дикое ощущение, а вернее даже – подсознательная уверенность, что происходило всё это вовсе не со мной, что я просто как будто бегло прочитал об этом или фильм урывками посмотрел и кое‑что из этого запомнил, хотя и далеко не всё. Как будто меня просто не было тогда, а потом я вынырнул из какого‑то безвременья с уже записанными в мозгу сведениями, что со мной якобы было.
И что‑то похожее происходило и с Маринкой, она потом рассказывала мне, плакала, ей показалось, что и она вслед за сыном тоже сходит с ума. Я, конечно, стал успокаивать её, рискнул довольно жёстко успокаивать, просто безжалостно высмеял её страхи. Но вроде бы удалось, вроде бы ей полегчало.
С того момента, как Макса удалось вытащить из его Фатамии, время для меня потекло уже вполне реально. Больше никаких особых странностей, сбоев, логических несостыковок не было. Вот только у нас с Максом открылась телепатическая связь.
Никогда раньше ни во что подобное не верил, но тут, как говорится, “факт на лице”. Мы действительно могли с того момента переговариваться друг с другом с любого расстояния. Причём без слов, напрямую обмениваться мыслями, любой информацией. Если оба держали канал открытым.
Но потом я, как только убедился, что эта связь – абсолютно реальна, наглухо закрыл канал со своей стороны, хотя Максимка отчаянно пытался прорваться. Но я продолжал держать канал закрытым, и держу до сих пор. Один Бог знает, чего мне это стоило – отказаться от разговора с несчастным мальчишкой, для которого я был чуть ли не единственной надеждой.
Но я раздавил в себе жалость. Нельзя было по телепатическому каналу общаться с Максом. И сейчас – нельзя. У мальчишки и так – симптомов хоть отбавляй, если добавить ещё и этот… Выбраться тогда из больницы окажется для него ещё сложней. А если психиатры поймут, что эта телепатия – вовсе не галлюцинация, не симптом болезни, а реальность, и доложат об этом “куда надо”, будет ещё хуже, тогда уже точно Макса никогда не выпустят.
Потом, когда Максима всё‑таки перевели в общее отделение, и мне вместе с Маринкой удалось придти к нему на свидание, я попробовал осторожно объяснить ему причину моего предательства. Но оказалось, что он и так всё давно понял. Улыбнулся, сказал спасибо, пообещал, что больше не будет ломиться в этот канал…
Бедный хлопец! Сколько же ему пришлось вынести! Да и ещё придётся. Даже на том свидании было видно, что он страшно накачан какими‑то препаратами, подавляющие волю, сломать, превращающие человека в амёбоподобное существо, не представляющее “социальной опасности”. Да вот только Макса сломать невозможно, можно только убить, я это, в отличие от здешних психиатров, очень давно понял, ещё с того случая в Крыму.
Максим изо всех сил прорывался сквозь лекарственное дремотное оцепенение, пытался шутить, уверять Маринку и меня, что всё у него хорошо, просил, чтобы мы не волновались, говорил, что он старается слушаться врачей и санитаров, и скоро его должны выписать домой.
И после того свидания он ни разу не попытался выйти на связь со мной. Терпел.
А вот сейчас я, начиная довольно безнадёжную попытку оторваться от “хвоста”, неожиданно почувствовал, как Максим толкнулся в канал.
Видно, мальчишка почувствовал, что тренер его очень серьёзно влип, и теперь, добрая душа, предлагает свою помощь. Тебя только ещё не хватало… Я наглухо запер, запрессовал канал со своей стороны.
Всё‑таки нашли меня. А я уже надеяться начал, что пронесло. Полгода прошло как‑никак. А в таких делах обычно или сразу находят, или никогда. И я стал себя тешить надеждой, что ребята эти успокоились и смирились, а розыск продолжают просто по инерции, для отвода глаз начальства, которое у них тоже есть. Оказалось – не только для отвода глаз.
Так, что же всё‑таки делать? Что им нужно от меня? Просто пристрелить хотят? Так уже сто раз бы это могли сделать, таким ребятам это – как два файла отослать. Самое сложное – вычислить, найти, а с этим они уже справились, остальное – просто дело техники.
Значит – одно из двух. Или у них пока ещё нет железной уверенности, что я – именно тот, за которым они уже полгода охотятся, и они сейчас наводят справки, выясняют, сопоставляют, уточняют, а меня просто на всякий случай “пасут”, чтобы не убежал от возмездия. Или, что гораздо хуже, всё уже они выяснили, а меня хотят взять живым и, зная, что это может оказаться не так просто, ждут “группу захвата”, спецов именно в этой области.
Живым попадаться этим ребятам нельзя. Ни за что.
Пройдя ещё через один проходной двор, я обогнул дом и, повернув назад, побежал. Потом резко развернулся и как на стометровке рванул в обратную сторону.
Ну, и что мне это дало? Да ничего. Лишний раз убедился, что “топтуны” мне не померещились, так это и так было ясно. Ну что ж, терять мне, в принципе, совершенно нечего, начнём действовать радикально. Попробуем вспомнить нашу с Серёжкой Сотниковым отчаянную хулиганскую молодость…
Подбежав к замызганным “Жигулям”, я с ходу вскрыл дверь и сел за руль. Со стороны и незаметно было, что это – взлом, казалось, мужик куда‑то опаздывает, подбежал, торопливо открыл свою “шестёрку”, и наверняка сейчас ударит по газам, даже прогревать не будет. И я действительно газанул, рванул с места, безжалостно сжигая сцепление. Старенькая машина только взвизгнуть успела резиной по мокрому асфальту. Наверняка она с самого своего рождения не знала с собой подобного обращения. И не ездила с такой прытью.
Не притормаживая, чуть не опрокинув машину в повороте, я вылетел на проспект, перестроился, нагло подрезая шарахнувшийся от меня “Мерс”. “На ура”, на полном газу пролетел перекрёсток на красный. Повезло, сумел проскочить перед самым носом у “Волги”. Увидел в зеркале, как панически тормознувшая “Волга” крепко получила по заднице от не успевшего среагировать джипа.
Хорошо. Перекрёсток теперь забит пробкой, есть несколько секунд форы.
Быстрее. Ещё. Ну, давай же, неторопливая ты моя! Уйдём от хвоста – такого бензина тебе налью, какого ты в жизни не пробовала! Ну, ещё чуть–чуть! Молодец!
Резко по тормозам и – в боковую улицу. Дворами, расплескивая лужи, окатывая грязью случайных прохожих. Извините, тороплюсь. Знаю, что хам, козёл и как вы там ещё меня назвали, всё правильно. Но что поделать, дорога мне моя жизнь, как память о том, что в ней было хорошего. А было много такого, что не у каждого и бывает. Настоящая любовь. Настоящая дружба. Учителя. Ученики. Настоящие. И у меня даже появилась сейчас какая‑то безумная надежда, что вдруг и ещё что‑то такое хорошее будет и дальше…
Выехал на другой проспект, влился в середину потока и уже без джигитовки, как законопослушный обыватель, неспешно покатил в сторону вокзала. Может, ещё не успели вокзал перекрыть, тогда есть шансы уйти.
Так, а что это сзади белое такое чернеется? Очень уж знакомая Тойота, ещё когда из компьютерного клуба выходил, зацепился взглядом. Понятно. Нет никаких у меня шансов, нет надежды на будущее. Ребята эти оказались ещё серьёзнее и профессиональнее, чем я о них думал. Как же они умудрились на моём хвосте удержаться? Ведь оторвался же вроде! Ладно, не будем ломать себе голову над чужими проблемами, тем более уже решёнными, своих проблем хватает.
Эх, Маруся!
Ты приколи, Марусь, как я тащуся!
А я тащуся –
Шо глухая свыння по неструганным доскам…
Что же делать то? Сдаться, может? Сказать, дескать, простите дурака, дорогие бандиты, ничего я против вас не имею, случайно тогда в ваше дело влез, не убивайте очень уж больно… Нет, не поможет.
А может, к Карабаеву заехать? Как раз офис его рядом. Неплохой ведь мужик, хоть и миллионер. Такое тоже бывает, оказывается. Сам ведь предлагал когда‑то обращаться, если вдруг возникнут проблемы. Позвонить вот сейчас и сказать, возникли, мол, проблемы, да ещё какие, впрягайся… Впряжётся? Скорее всего – да. Всё, что сможет, сделает, все свои связи, и с ментами, и с бандитами, и со спецслужбами поднимет. Да и своя охрана у него очень неплохая…
В мозгу у меня вспышками пронеслись эпизоды, связанные с Карабаевым. Телевизионная передача, прямой эфир, на котором он неожиданно назвал имена некоторых наркобаронов и объявил им войну. После той передачи все ждали его скорой смерти, да ведь жив же до сих пор. Поддержали его, значит, некоторые сильные мира сего, для которых не всё к деньгам сводится, которые ещё и о будущем немного думают, хотя бы о будущем собственных детей.
Для самого Карабаева будущее детей – вовсе не тема для пиара. Хотя “попиарить” он тоже не дурак…
Вспомнилось ещё, как он привозил ко мне на тренировки своего сына, сам иногда оставался посмотреть. Вспомнил, как светлело его лицо, когда он наблюдал за вознёй ребятни. Как его Егорка подлетал к нему после тренировки, сияя от восторга, что‑то тихо начинал рассказывать, оглядываясь на меня, как Карабаев внимательно слушал и тоже что‑то тихо отвечал… Непохож он был тогда на себя. А может – наоборот, как раз и становился тогда самим собой, слетала с него привычная маска преуспевающего самодовольного дельца. Недолго возил он ко мне своего пацана, после той передачи пришлось ему семью спрятать где‑то очень далеко…
Нет, не стану я его впутывать. Не тот случай. Ни к чему хорошему это не приведёт. У него и так врагов хоть отбавляй, если ещё и Есаула туда добавить… Я вспомнил мягкое, застенчивое лицо его Егора, представил, как воспримет этот пацан, совсем не похожий на распальцованное миллионерское чадо, известие о смерти отца. Любимого отца…
Не буду я Карабаева впутывать.
Если он вступит в игру, может начаться бойня. И не один Егор тогда услышит страшную весть.
Ладно, отбросили и забыли. Что‑нибудь другое надо делать. Только вот что?
Попробую, пожалуй, за город выехать. Если выпустят, уйду в лес. В лесу им меня не взять. Лес – есть лес, и походил я по лесу в своё время очень немало, знаю, чего от него ждать, где и как он помочь сможет. Лес всегда мне помогал, вытянул даже тогда, когда моя любимая жена Маринка нашла себе другого мужа…
Я слегка прибавил газу. Машина бежала бодро и ровно. Казалось, что она рада, что на закате её дней с ней вдруг стали обращаться не как со старой умирающей клячей, а как с резвой и норовистой молодой кобылкой. Старалась машинка, отрабатывала хорошее отношение, доверие к себе. Спасибо, милая. Извини заранее, если что‑то с тобой случится нехорошее. Машина в ответ на мои мысли успокаивающе гудела мотором.
Зря, всё зря. Не выпустят они меня в лес, ни за что не выпустят. Выедем из города – зажмут в тиски, прижмут к обочине… о дальнейшем думать грустно. В самом лучшем случае – расстреляют, когда буду выбираться из машины. Или прямо в машине расстреляют, если всё‑таки не захотят рисковать брать живым.
Вдруг я почувствовал новый мощный толчок в нашем с Максимом канале, отчаянную попытку прорвать выставленный мной блок. Видимо, мальчишка как‑то понял, что я не просто влип, что мне – хана, доживаю последние минуты. И ломанулся на помощь. Как тогда в Крыму. Сквозь все запоры. И едва не проломился, чертёнок, едва не снёс все мои двери вместе с косяками.
Вот ведь, мелочь настырная, невесело усмехнулся я, заново запирая канал, замуровывая намертво, корёжа, разрушая его. Мне он уже не понадобится, а парню может повредить.
Хороший парень. Повезло Серёге. Мне бы такого сына. А он, придурок, уехал от него к своей Илоне, бросил Максима вместе с Маринкой и Светулькой. Придурок… Хотя – кто бы говорил! Развелись‑то мы оба. Но у него четверо детей уже. А у меня – ни одного, скорее всего. Хотя – могут быть варианты…
Что это я развспоминался? Может, правда, что в последние мгновения у человека вся жизнь его перед глазами пробежать успевает?
Эх, Маруся!…
Вот уже и за город выехали. Что же они не прижимают меня? Так аккуратненько следом и едут, уже не пытаются маскироваться, но и не приближаются, почтительную дистанцию держат, очень почтительную. Видно, опасаются, что у меня ствол при себе, и что я как ковбой из фильмов начну на всём скаку погоню расстреливать. Что же делать они всё‑таки будут? Расстреляют? Впереди дорогу перекроют? А может, ничего не будут? Может, нет у них приказа “мочить” меня или “брать”, может, только слежкой пока и ограничатся?
Не успел я додумать эту приятную мысль, как на повороте, перед которым я слегка притормозил, по моей бедной машине открыли огонь. По колёсам. Профессионально.
Одна за другой лопнули сначала правая задняя шина и тут же – правая передняя. Машину развернуло, юзом швырнуло на другую сторону шоссе, выбросило в кювет, закувыркало по откосу. Сгруппировавшись, яростно вцепившись в руль, я почему‑то изо всех сил пытался выжить в этом бешено скачущем аду, рефлексы сработали надёжно, только непонятно зачем.
Выжить – получилось, даже серьёзно не ушибся. Машина, покувыркавшись, снова встала, умница, на колёса.
А я уже пулей летел прочь, низко пригнувшись к земле, надрывая в себе жилы, сжигая лёгкие. Летел – к лесу, совсем близкому. Мимо какого‑то маленького домика, вот сейчас обогну его, так что он окажется между мной и преследователями, и тогда хрен они меня достанут. Тоже мне, профессионалы, где взять попытались, вплотную к лесу! Придурки!
Когда я уже почти скрылся за домиком, что‑то толкнуло меня в ногу ниже колена. Я кубарем покатился по земле и только потом почувствовал острую боль. Голень была прострелена навылет, пулей маленького калибра.
Так, значит, всё‑таки живым будут брать. Стрелял явно профессионал, причём очень высокого класса, знающий себе цену… Выстрелил в самый последний момент, промедлил бы ещё секунду – и я бы ушёл. В ногу выстрелил. Попасть на такой скорости, ночью, в неверном свете фар, в ногу бегущего стремглав человека – не так просто, в спину – гораздо было бы легче. Значит – живым решили брать. Хрен вам! Моржовый.
Я подковылял к домику, заходя со стороны леса. Домик был нежилой, стёкол в окнах не было. Подтянувшись на руках, перевалился в оконный проём. Зачем я всё это делаю? Ведь ясно же всё. Надо не спастись пытаться, а сделать так, чтобы нашли они не меня, а мой труп. Непривычно как‑то себя в труп превращать, но выхода другого нет…
Я достал из кармана и раскрыл перочинный нож. Совсем крохотный ножик, сувенирный. Ни один мент про “ношение холодного оружия” не заикнётся. Без фиксатора, лезвие тоненькое, гнётся легко, железо мягкое, карандаш не успеешь очинить – затупится. Безобидная детская игрушка. Только вот заточено это мягкое, незакалённое железо – до остроты бритвы. И перехватить такой игрушкой горло – проще простого…
Глубоко вздохнув, я поднёс ножик к сонной артерии. Один взмах, один разрез – и всё…
Чего я жду, чего медлю? Надеюсь на что‑то? Да нет, какие уж тут надежды… Не взяли они меня до сих пор только потому, что уверены – со мной ствол, а нарываться на дурную пулю неохота даже профессионалам. Но это не значит, что они меня не возьмут. Ещё как возьмут. Тем более, что ствола никакого у меня нет. Значит, медлить бессмысленно и опасно. Ладно, всё, пора, а то доиграюсь, дотяну время, буду потом о скорой и лёгкой смерти умолять, и хрен мне её дадут. Самому брать надо, пока не поздно. До пяти считать не будем, последний глубокий вдох, а на выдохе…
Во время этого “последнего” вдоха Максим опять стал мощно прорываться ко мне. Как это он умудрился, ведь я смял, уничтожил канал, отгородился бетонной стеной! Вот ведь паршивец! Даже умереть спокойно не даёт!
Моя “бетонная” стена трещала под бешеным напором Максима и готова была рухнуть. Я изо всех сил стал её укреплять, поддерживать, даже застонал от напряжения. И пока я всем этим занимался, кто‑то тихонько тронул меня за плечо.
Ки му шин
Я сразу понял, кто это. Но повернулся, неловко при этом потревожил простреленную ногу, охнул.
Передо мной стоял Максим. В лёгкой больничной пижаме, босиком, хотя этой промозглой ноябрьской ночью было очень даже не жарко. Значит, прямиком из больничной койки. Не смог достучаться через канал связи и пришёл сам.
Он ничего не говорил мне. Да слов и не нужно было. Он не просто сумел создать новый канал связи, казалось, что его мысли звучали прямо во мне. Не просто звучали, бушевали, ревели. Чего там только не было! И горькая мальчишеская обида, что предложенную им помощь отвергли и вместо этого предпочли смерть, и огромная усталость от только что пережитого нечеловеческого напряжения, и жалость ко мне, и радость от того, что застал меня ещё живым, и гордость, торжество, что он всё‑таки смог, успел, справился, прорвался, снёс все барьеры, и теперь всё будет хорошо, потому что иначе и быть не может.
— Назад, паршивец! Быстро! Убью!
Максим и бровью не повёл. Действительно, что это я, нашёл, кого пугать. Так, что же делать‑то теперь?! Ведь он не уйдёт, ни за что не уйдёт. И защитить ему меня ну никак не удастся. Даже если всё, что он там напридумывал про свои подвиги в Фатамии, правда. Против этих волков он – щенок молочный.
— Я знаю, Олег Иванович.
Этот чертёнок, оказывается, не только свои эмоции и мысли в моём мозгу без моего разрешения прокручивал, но и мои мысли читал запросто. Тоже, кстати, и не думая спросить разрешения.
— Простите, Олег Иванович. Я не стал разрешения спрашивать, потому что некогда было, да и не разрешили бы вы.
Да, в логике ему не откажешь. Зачем просить, если всё равно не дадут, приходится самому брать. Так что же делать‑то всё‑таки?
— Уходить надо, Олег Иванович. Они сейчас на штурм пойдут. Ну, не прямо сейчас, минуты через полторы, я чувствую. Мы уйдём вместе, я уведу вас, как вы меня увели тогда из Фатамии, только теперь я буду показывать дорогу. У нас получится, вы не бойтесь. Мы окажемся в больнице, в моей палате. А там что‑нибудь придумаем, целая ночь у нас будет. Ну что, пошли?
И мы “пошли”. Вернее, “пошёл” Максим. И потащил меня. Мальчишка буквально надрывался, но меня не бросал, он скорее бы умер, чем бросил меня. А я ничем не мог ему помочь, просто висел на нём мёртвой гирей. Восьмидесятикилограммовой. И дело не в моей простреленной ноге, при чём тут нога. Просто слабо мне было такое. Одно дело – соскользнуть из одной реальности в другую, вывалиться через границу миров. По проторённому уже, кстати говоря, пути. И совсем другое дело – телепортация в пределах одного и того же мира.
Но Максимка сумел. Причём не в одиночку, сумел и меня протащить, действительно прямиком в свою палату. Анекдот, да и только. Сначала тренер упёк своего воспитанника в психушку, а потом благодарный ученик туда же поместил тренера.
Этот чертёнок ещё и хихикнул, подслушав мои мысли. Потом опомнился, стал извиняться.
В палате было шесть кроватей, две из них свободны. На одной из них Максим уложил меня. Раздеваться я не стал, только снял куртку, здесь тоже было не очень жарко, а может, это из‑за ранения меня лихорадить начало. Я поинтересовался (мысленно), не проснутся ли наши соседи, Максим ответил, что не должны, все четверо накачаны снотворным и какими‑то другими препаратами, тормозящими психику.
Максим принёс откуда‑то бинт и йод, обработал и перевязал мою ногу. Очень аккуратно и умело, но я всё равно еле удержался от стона, хотя кость, судя по всему, была не задета. Потом он укрыл меня одеялом и тоже лёг в свою кровать. Максим предупредил, что ночью дежурный по этажу санитар будет несколько раз делать обход, но санитар этот новый, кто где лежит, ещё не знает, так что всё нормально, я вполне сойду за обычного психа (пацан опять хихикнул).
Я, не обращая внимание на его непочтительное хихиканье, поинтересовался, как насчёт дежурного врача, который, как я слышал, тоже должен делать обходы. Максим подтвердил, что дежурный врач действительно есть, но он ещё менее опасен, чем новичок–санитар, этот врач уже накачался таблетками, к которым у него особая привязанность, и сейчас он вовсю “ловит кайф”, видит жизнь в розовых тонах, и ему глубоко плевать на любые проблемы вроде невесть откуда взявшегося нового “больного”.
Ну что ж, это радует. Видно, действительно можно немного полежать, отдышаться и прикинуть, как выбираться отсюда, чтобы мальчишку при этом не подставить.
Вариант первый. Как в ковбойском фильме. Отключить санитара, забрать ключи у дежурного врача, с боем прорваться через охрану… Не годится. Не в той я сейчас форме, нога не выдержит, повяжут меня как миленького и вскоре учинят допрос с пристрастием, с использованием грандиозных достижений психиатрической фармакологии. В телепортацию, разумеется, не поверят, но внимание к Максиму усилится многократно, и шансов выбраться отсюда у него уже не будет.
Вариант второй. На самом деле прикинуться психом. Не помнящим, как сюда попал. Раздобыть где‑нибудь пижаму, избавиться от одежды, документов… Ещё хуже. Неизвестно как проникший в закрытую больницу пациент с огнестрельным ранением. Такой же точно допрос, выход на Макса и прочее в том же духе.
Вариант третий… Ну, это совсем уже чушь, ещё хуже первых двух. Хотя куда уж хуже то…
Эх, Маруся!…
Делать нечего, придётся к Максиму за помощью обращаться. Как ни крути, самому мне ничего путёвого сделать не удастся. Да, попал, из огня да в полымя. Вот чертёнок, зачем полез, кто тебя просил, экстрасенс сопливый… Ладно, хватит скулить, не так уж я и обижен на него, честно говоря, рад даже, что он меня вытащил, не дал самому себе горло перерезать.
Я открыл канал со своей стороны и мысленно обратился к Максиму. Теперь, когда его напряжение немного схлынуло, он не мог уже напрямую, без моего согласия забираться ко мне в сознание. А может – просто не хотел. Так или иначе, теперь у нас был “обычный” канал связи, как до сегодняшней погони.
— Спасибо тебе, малыш. Извини, что наорал на тебя. Я не хотел тебя обидеть, просто боялся впутывать, не верил, что ты можешь на самом деле помочь.
— Ну что вы, Олег Иванович. Какие извинения, я всё понимаю, это вы меня извините… за непочтительность (чертёнок опять хихикнул). Только больше не пренебрегайте мной, ладно? Я ведь действительно кое‑что могу. Да нет, я вовсе суперменом себя не считаю. Но я ведь тоже, как и вы, “нормальный мужик”, помните, вы ведь сами говорили? Вместе с вами, Олег Иванович, мы – сила. Да ещё какая. Ничего с нами эти бандиты, которые за вами охотятся, не смогут сделать.
— Постой, постой, ты не очень‑то увлекайся. От твоей помощи я вовсе не отказываюсь, потому как если откажусь – тебя же и подставлю. Но вот насчёт бандитов… Ты даже и думать забудь, что они “с нами” что‑то сделают. Запомни, малыш, бандиты – это моя проблема, только моя, а вовсе не “наша”. И в разборку с ними я умру, но втягивать тебя не буду. Думаешь, мне от этого легче будет, если они и тебя заодно со мной замочат?
— Не замочат они нас, Олег Иванович, – нахально перебил мои мысли Максим. – Слабо им. Вы помните, как тащили меня из Фатамии?
— Смутно – признался я.
Продолжать спор с пацаном о том, кого именно, “нас”, или одного меня, “не замочат” бандиты, я не стал. Всё равно бесполезно. Не тот Макс человек, чтобы можно было уговорить его бросить меня один на один с бандитами. Сейчас надо как‑то выбраться отсюда, желательно в относительно безопасное место, отлежаться там – и в бега, подальше отсюда. То, что этим ребятам “слабо” кого‑то замочить, это Максим загнул по своей малолетней наивности. Так что – в бега, это единственный шанс уцелеть и пацана не угробить. Но это – потом. Сейчас задача из психушки выбраться, а здесь без помощи Макса действительно не обойтись. Так что выручай, телепортирующий ты наш…
— Плохо я помню это, Максим, – продолжал я, – я вообще не был потом уверен, что это мне не приснилось или не померещилось. Ты же знаешь, я ко всякой мистике отношусь очень скептически…
— А как же Необычные места в Киеве? А Лунный Меч? Сами же показали!
— Показал… Но там тоже не вполне ясно, на самом деле вся эта чертовщина происходила или только мерещилась. А как выводил тебя… Ты позвал, я пошёл на твой зов и как‑то пришёл. А потом ушёл назад, по той же дороге, и увёл с собой тебя.
— Так и было всё, Олег Иванович. А вы помните эту дорогу? Не помните? Это ничего. Я сейчас помогу вам, и вам удастся вспомнить. Вы просто расслабьтесь сейчас и ни о чём не думайте.
“Расслабьтесь и ни о чём не думайте”! Легко сказать! Попробуй тут ни о чём не думать, когда в такую передрягу попал и пацана за собой втянул. Когда шумит в ушах от потери крови, нога болит нестерпимо, а сердце болит ещё сильнее… Но, странное дело, мне действительно удалось расслабиться, отпустить сковавшее тело и сознание напряжение.
Боль в ноге превратилось в жжение, сильное жжение, но оно уже не было нестерпимым, было даже приятным, казалось, что волшебный огонь сжигает без остатка боль, очищает и заживляет рану. Боль в сердце тоже как‑то незаметно растворилась, по телу разлилось приятное, расслабляющее тепло, тяжесть, казалось, что тело растекается под собственной тяжестью. Потом я почувствовал покалывание, лёгкую вибрацию, мурашки, приятный озноб, последний озноб замёрзшего человека, уже залезшего в горячую ванну.
Потом откуда‑то сверху ударил Свет.
Свет каким‑то невероятным образом был одновременно и невидимым, и серебристым, одновременно и обжигал, и холодил, его лучи свободно проникали сквозь тело, просвечивали его насквозь, растворяли и уносили с собой сгустки чего‑то багрово–чёрного, очищали от всякой ненужной гадости, напитывали радостной, звенящей силой, спокойствием и уверенностью.
Волшебный свет исходил от Лунного Меча. Точно такого, о котором мне только что напомнил Максим. Это был тот самый Меч, который я в Космосе забрал у Максима и оставил в Пустоте.
И я вспомнил. Вспомнил ту космическую дорогу, во всех деталях и подробностях. Я мог теперь вновь пройти по ней, снова оказаться в холодном сыром подземелье королевского замка. Я помнил эту погружённую в непроглядный мрак узкую каменную клеть, в которой нашёл тогда Макса, помнил так отчётливо и ясно, как не помнил даже свою бывшую квартиру, в которой мы жили с Мариной…
Нога уже почти не болела. Я чувствовал только покалывание в ране, приятное покалывание, как будто миллионы маленьких портных крошечными иголочками торопливо и умело сшивают разорванные пулей ткани. Через сутки, я откуда‑то точно это знал, рана уже заживёт полностью, останутся только незаметные рубцы в местах входа и выхода пули.
— Как ты научился этому, малыш?
— Не знаю, Олег Иванович. Правда, не знаю. Как будто всегда умел, только забыл на время, а вот сейчас почему‑то вспомнил… Ну, как вы, сможете пройти и мне указать дорогу? Я‑то вообще ничего про тот переход не помню, помню только, что держался за вас, а вы куда‑то вели…
— Подожди, Максимка, ты что, тоже хочешь со мной? Хочешь опять оказаться в этой Фатамии, из которой и не чаял, как выбраться? Нет, малыш, ты уж лучше оставайся. О маме подумай, что будет с ней, если ты опять исчезнешь.
— Хорошо, – легко согласился Максим, – пока что останусь. Вы только разговаривайте со мной оттуда, ладно? Нет, не бойтесь, не повредит это мне. В меня уже столько всякой гадости вкололи, что я научился недавно уничтожать все эти лекарства в себе, представлять Лунный Меч и сжигать их его свечением. Но врачи ничего не заметили, я им на всякие их приборы выдаю именно те показания, какие и должны быть, если бы лекарства подействовали. Я научился как бы раздваиваться, отделять от себя другого, фальшивого Максима, каким бы я был, если бы позволял и дальше травить себя. А настоящий я – совсем уже другой. Но врачи видят то, что я им показываю, именно фальшивого…
— А ты уверен в этом? Уверен, что они не раскусили давно тебя? Откуда тебе знать все симптомы и признаки, все тонкости, всё, что должно происходить, когда лекарства действуют? Когда бы ты это всё успел выучить? Или ты просто придумываешь?
— Никто меня не раскусил. Это точно. Симптомов я никаких не знаю, да это и не нужно. Тот фальшивый Максим, которого я вместо себя показываю врачам, он… ну, он как бы живёт своей жизнью, с ним всё происходит именно так, как и должно происходить по ихней психиатрической науке. Врачи довольны, им кажется, что они наконец начали разбираться в моей болезни, я научился читать иногда их мысли. А меня настоящего всё это никак не задевает. Я могу давать задания, как бы программировать фальшивого Максима, я ему скажу, что никакой телепатической связи у него с вами нет и не было, и он будет вести себя соответственно. Это правда, Олег Иванович, не сомневайтесь.
— Да я верю, Максимка. Только ты будь осторожен, пожалуйста. Это такие матёрые волки, по сравнению с которыми ты, со всеми своими способностями – просто беззащитный ягнёнок.
— Я знаю. Я и так осторожен. Я хочу выбраться отсюда и никогда больше сюда не попадать, поэтому мне нельзя ошибаться. Но разговоры с вами мне точно не повредят, скорее помогут. Обещаете, что будете иногда со мной разговаривать?
— Обещаю.
— Спасибо. И ещё. Олег Иванович, вы только выслушайте, не отказывайтесь сразу. Я знаю, что вы, когда попадаете в беду, ну, даже не только в беду…, в общем вы никогда не зовёте на помощь своих друзей.
— Звал когда‑то…
— Знаю. Моего папу. И он отказался вам помочь. Только через восемнадцать лет вы узнали через меня, что на самом деле это было вовсе не предательство. И поэтому для вас лучше умереть, чем позвать друга на помощь. Потому, что вы боитесь потерять из‑за этого дружбу с ним.
— Не только дружбу. Иногда помогать мне просто смертельно опасно. Я боюсь потерять не только дружбу, но и друзей.
— Да, конечно, и это тоже. Вернее, это, наверное, – в первую очередь. Но всё равно, вы не зовёте на помощь. По–моему, это неправильно. Сами то вы на помощь всегда приходите, как бы опасно ни было. А дружба, она должна быть равной, иначе это не дружба. Как бы вы сами отнеслись к тому, если бы ваш друг погиб из‑за того, что не захотел позвать вас? Наверное, вам было бы обидно? Вот–вот, именно “мягко говоря”. А сами именно так и делаете. Почему вы решили, что вправе обижать своих друзей? Вы же не считаете, что ваши друзья хуже вас?
— Максим, это нечестно – задавать такие вопросы. Я – такой, какой я есть. Если не устраивает – можешь не дружить.
— Я знал, что вы что‑то в этом роде скажете! Что попробуете обидеть меня, чтобы я больше не совался вам помогать! Не выйдет! Даже и не мечтайте! Вы можете обижать меня сколько влезет, но я всё равно сунусь!
— Максимка, малыш ты мой дорогой, да я вовсе не собираюсь тебя обижать! И от помощи твоей я никогда не отказывался, когда видел, что ты действительно можешь помочь…
— Олег Иванович, вы сегодня убедились, что иногда я могу помочь, даже если вы этого и “не видите”! Что значит “совсем оборзел”? Что, разве неправда? Ведь убедились? Так вот, я хочу, чтобы вы мне пообещали, что никогда больше не отвергните мою помощь. Даже если вам покажется, что я бессилен помочь! В конце концов друг я вам или не друг?!
— Друг, друг… И как ты это себе представляешь? Взрослый здоровый мужик по собственной дури вляпывается в опасную ситуацию и немедленно зовёт на помощь ребёнка, пятнадцатилетнего пацана…
— Ну и что?! Пятнадцать лет – не такой уже и ребёнок! К тому же мне уже пятнадцать с половиной почти! К тому же я не требую от вас, чтобы вы звали на помощь. Всё равно этого от вас не добьёшься. Я сам почувствую, когда вам будет плохо. И приду. Вы только не отталкивайте меня, ладно? Я ведь всё равно приду, вы в этом сегодня убедились. Ну при чём тут “ну и нахал”? Я ведь не хвастаюсь, я правду говорю, в интересах дела… Ну так вот, я всё равно приду, даже если вы изо всех сил попытаетесь этому помешать. Но мне будет очень тяжело, придётся тратить силы не на помощь вам, а на борьбу с вами. И вам – то же самое! А на борьбу с опасностью сил тогда может и не хватить! И из‑за вашего тупого упрямства, ой, извините, просто упрямства, мы оба можем погибнуть! Кому от этого будет лучше?!
У меня не было сил спорить с ним. Да, честно говоря, и не хотелось спорить. Всё равно не поможет. Всё равно, что бы я ему сейчас ни сказал, что бы ни сделал, не бросит он меня, когда совсем уж припечёт, ни за что не бросит. И если я всё‑таки проявлю тогда своё “тупое упрямство”, действительно ведь лучше от этого ни ему, ни мне не станет.
Что поделать, из этого факта и приходится исходить. И я, скрепя сердце, пообещал этому юному вымогателю, что не буду ему мешать помогать мне, когда мне действительно нужна будет помощь. Взамен я потребовал от него, чтобы он не вздумал опекать меня по пустякам, сорокалетнему здоровому мужику не нужна пятнадцатилетняя нянька. И чтобы он сам обязательно позвал меня, если ему самому понадобится помощь. Он радостно согласился. И на том спасибо. Будем надеяться, что ни во что серьёзное я больше не влипну и пацана за собой не втяну.
Потом Максим попытался объяснить мне ситуацию в своём герцогстве Картенийском на тот момент, когда он так неожиданно для всех исчез оттуда из закрытого наглухо каменного мешка. Что там происходит сейчас, Максим, конечно, не знал. Рассказывая, он быстро запутался, очень уж в этой его Фатамии много было противоречий, фантастических нелепостей, вещей, поверить в которые просто немыслимо. Такое впечатление, как будто этот мир действительно рождён в болезненном бреду свихнувшегося мальчишки.
Вот только я сам был в этом “придуманном” Максимом мире, и визит этот врезался в мою память гораздо прочнее, чем любое событие, происшедшее со мной в родном Киеве. И я вспомнил туда дорогу и был почему‑то абсолютно уверен, что смогу пройти по ней ещё раз. А этот “свихнувшийся” мальчишка сумел телепортироваться из закрытой больницы за несколько десятков километров. И вернуться обратно, причём не один, а вместе со мной. Какой силой надо обладать, чтобы свершить такое? Разве что ки му шин, так почитаемой японцами “силой безумия”…
Если Фатамия – фантазия Максима, то и то, что я сейчас живой и “зайцем” лежу на койке в психбольнице – тоже его фантазия, причём наивная действительно до безумия, поверить в которую человеку в здравом рассудке просто невозможно.
Я прислушался к боли в ноге, пощупал грубое казённое одеяло и решил, что если это и фантазия, то всё равно ничем она от реальности не отличается. Так какая тогда разница…
Когда Максим окончательно запутался, силясь объяснить хитросплетения вьющихся там интриг (в которых он наверняка сам абсолютно не разбирался), запутался и замолчал, тогда я пришёл к нему на помощь. Я попросил просто рассказать, что с ним происходило в том мире, с самого первого дня, с первой минуты его проникновения туда.
Максиму сначала было трудно, стыдно и неловко рассказывать, но он быстро увлёкся и начал шпарить с бешеной скоростью, благо телепатическое общение – напрямую, без слов – это позволяло. Он передавал не только свои мысли и эмоции, но и вообще всё, что ему запомнилось: зрительные образы, запахи, прикосновения ветра, голоса людей, сверкание мечей, брызги крови, лица друзей и врагов, неистовство сражений, леденящий ужас приближающейся смерти, невыносимость одиночества, тоска по маме – всё, что накопилось в его мозгу за это время, прямиком переходило в мой мозг.
Да, скажу я вам! Я за свою бурную жизнь и десятой доли не успел увидеть и пережить того, что за пару месяцев успел увидеть и пережить этот мальчишка. От такого – невозможно не свихнуться. Но Максим – не свихнулся, я был теперь в этом абсолютно уверен. Наоборот, он приобрёл способности, о которых я раньше только слышал. “Всё, что меня не убивает, делает меня сильнее”. Это Ницше как будто про Максима сказал. “Сына Бога”.
Вот так вот, Серёга. Теперь ты, оказывается, – отец Божьего Сына. “Бог — Отец”, или как это там называется…
Макс, услышав мои ехидные мысли, слегка обиделся. Я поторопился извиниться.
Теперь я знал про Фатамию не меньше Максима. А пожалуй даже – гораздо больше. Потому что был не таким наивным, как этот чистый мальчик, лучше разбирался в людях, вернее – гораздо хуже к ним относился, и, плохо думая о людях, очень редко в них ошибался. “Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю животных”. Кто же это сказал? А, впрочем, неважно. Мудрый мужик был. И меня жизнь сделала почти таким же “мудрым”. Поэтому всё, чему был свидетелем и участником Максим, и что я только что узнал от него, дало мне гораздо больше информации, чем ему.
Максим закончил свой рассказ, и мы “замолчали”. А потом взялись болтать просто ни о чём. Всё самое важное вроде бы было сказано друг другу, можно было отправляться в эту самую Фатамию. Но я ещё долго лежал на больничной койке, мне было как никогда хорошо в этой палате для “умалишённых”, рядом был, наверное, самый близкий и дорогой для меня человек, ученик, друг, настоящий друг, которому помогал не только я, но и который помог мне. Да ещё как помог… Мы лежали и лениво болтали по своему каналу о всякой ерунде. Мне не хотелось расставаться с ним, я не был уверен, удастся ли когда‑нибудь ещё свидеться.
Но делать было нечего, когда стал пробиваться поздний ноябрьский рассвет и больница начала просыпаться, я отправился в путь…
Исполнение Пророчеств
Римон
Когда Святой Максим позволил арестовать себя королевской охране, я просто онемел от изумления. По логике, которой я привык доверять, этого просто не могло быть. Максим, не дрогнувший даже перед Лесным Владыкой, перед монахами Святой Церкви, перед Чёрными Колдунами, гениальный воин, просто не умеющий отступать в бою, он не мог позволить без боя арестовать себя, не мог добровольно отдать свой Божественный Меч.
Этого просто невозможно было представить, но это случилось. Я подумал сначала, что этого не ожидал не только я, – вообще никто, не исключая и самого короля.
Но потом я всё‑таки догадался, что кто‑то всё‑таки предвидел такой невероятный поступок Святого Максима, и этот “кто‑то” должен был обладать поистине дьявольской прозорливостью. И огромной властью. Властью, достаточной, чтобы заставить короля сделать самоубийственную, как он сам был уверен, попытку ареста самого Сына Бога.
Единственным таким человеком, сочетающим в себе дьявольскую проницательность и огромную тайную власть, мог быть только сам глава Святой Церкви. Другого такого просто не существовало.
Разве что, может быть, Сын Чёрного Дракона? Нет, куда ему… Его Великую Святомудрость король боится куда больше, чем всех этих Чёрных Колдунов вместе со всеми их Драконами. Так что если бы он даже получил такой приказ от Сына Чёрного Дракона, то всё равно без разрешения Его Великой Святомудрости ни за что не осмелился бы его выполнить. То есть в любом случае пытаясь арестовать Святого Максима, король выполнял волю именно Его Великой Святомудрости.
Я и раньше подозревал этого старика в тайных кознях против моего господина, но теперь это стало мне абсолютно ясным.
Глава Святой Церкви является на самом деле злейшим врагом Сына Божьего, Посланного Богом для борьбы со Злом. Значит, именно он, а вовсе не Сын Чёрного Дракона, – главный представитель Сил Зла. И злейший враг не только Сына Божьего, но и самого Бога.
Слишком невероятным тогда казалось, что Святая Церковь и её глава затеяли войну против самого Бога в лице его Сына. Но это было именно так.
И это хорошо объясняло очень многие события, казавшиеся мне раньше совершенно необъяснимыми. С моих глаз как будто разом спала пелена, я избавился от дьявольского наваждения. Всё вдруг стало настолько ясным, что мне совершенно непонятно было, почему я не мог уразуметь таких простых вещей раньше.
Вот почему Его Великая Святомудрость вскоре после Затмения Солнца неожиданно запретил Божественную Первую Книгу. И не просто запретил, книги эти изымались и публично сжигались, совершалась публичная казнь Священной Книги. А потом начались массовые казни людей, которые, не взирая на его запрет, осмеливались эту книгу читать или пересказывать. А как ещё злейший враг Бога мог поступить с Божественной Книгой и теми, кто тянется к Божественной мудрости и справедливости?
Я понимал теперь, почему Бог в проповедях монахов, служителей Святой Церкви выглядит как взбесившийся самодур. А что иное можно услышать о Боге от слуг Дьявола?
Мне стало теперь понятно, почему слуги “Святой Церкви” настолько жестоки. А чего можно ожидать от слуг Дьявола? Доброты и справедливости?
И творят они свои чудовищные дела от имени Бога. Ловко они это придумали. Воевать против Бога, прикрываясь именем самого Бога. Хитро. Дьявольски хитро. И скольких людей они втянули в свою дьявольскую игру!. Сколько людей погубили из‑за них свою бессмертную душу смертными грехами! Да все, если уж быть откровенным, все люди дали втянуть себя в эту дьяволиаду. Исключая лишь самых маленьких и ещё невинных детей.
Но несмотря на все ухищрения этих слуг Дьявола старинные пророчества, записанные в Священной Первой Книге, сбывается.
Уже состоялось Пришествие на землю Сына Бога.
И всё остальное тоже сбывается.
Максим, которого недаром даже тёмные, невежественные люди сразу окрестили Святым, отчаянно сражался со Злом. В том числе и со Злом в лице палачей–монахов. И действительно страдания его неимоверны. Потому что не смотря на все его усилия, Зла меньше так и не стало, люди так и не стали меньше грешить и убивать друг друга…
Все пророчества Первой Книги сбываются. Всё так и происходит, как в Ней написано. Всё, до мелочей. Как я раньше, дурак не замечал этого!
Даже срок Пришествия – семьсот семьдесят семь седмиц после того, как погаснет солнце. Все почему‑то думали, что это событие ещё предстоит когда‑то, да и монахи стращали вовсю людей, проповедуя о том, как разгневанный чем‑то Бог, желая покарать людей, навсегда погасит солнце, лишит людей тепла и света, и они будут медленно и страшно погибать. И все этому, как ни странно верили, и я, дурак, тоже.
Но почему все поверили, что Бог погасит солнце навсегда? Не иначе – по дьявольскому наваждению. Стараниями проповедников Святой Церкви.
В Первой Книге сказано так: “И Бог, опечалившись тем, что люди, созданные Им по Его Образу и Подобию, погрязли в смертных грехах, прикажет Солнцу перестать дарить им Его Божественный Свет и Тепло”.
Здесь нет слова “навсегда”! И его нет здесь вовсе не случайно! Первая Книга написана так, что ни одного слова в ней нельзя изменить, нельзя ничего убавить или прибавить.
Бог совсем ненадолго погасил солнце. Он на самом деле вовсе не так жесток, как врут про него Его Великая Святомудрость и его слуги. Вернее, Он совсем не жесток, и потушил он солнце для того только, чтобы усовестить людей за творимые ими безобразия, а вовсе не для того, чтобы покарать их. Бог вовсе не стремится никого покарать, тем более любимых им собственных детей. Из Любви к ним, для того, чтобы спасти их от их же собственных грехов, он даже послал своего Сына на огромные страдания.
Затмение Солнца – это и было исполнение пророчества из Первой Книги о Солнце, потушенном Богом.
Но этого тогда почти никто не понял. А тех, кто всё‑таки догадался, постарался истребить Его Великая Святомудрость. Именно поэтому он и начал тогда войну с Первой Книгой. Чтобы никто не ждал исполнения следующего Пророчества – Пришествия через семьсот семьдесят семь седмиц Божьего Сына.
И дьявольский старик добился своего! Никто не ждал Святого Пришествия! Все думали, что Оно произойдёт ещё очень нескоро. Никто не был готов помочь Сыну Божьему в его борьбе со Злом…
Лишь мальчишка, маленький слуга, замордованный Арикой, оказался прозорливее всех мудрецов нашего мира. Лишь Святой Леардо сразу догадался, увидев Максима, что это сам Сын Бога.
И об этом тоже написано в Первой Книге.
Всё сходится. Всё, что написано в Ней – Священная правда. И даже то, что немыслимые страдания Сына Бога пробудят совесть людей лишь только тогда, когда он, разуверившись в этом ужасном мире, покинет его. Добровольно покинет.
Вот почему он дал арестовать себя. Он уже тогда разочаровался в этом мире, в котором царит Зло. И сделал первый шаг, чтобы покинуть его.
Он знал, что после ареста его ждёт казнь. Он знал, что умрёт в страшных муках, и сознательно, как об этом и написано в Первой Книге, пошёл на эти муки…
Когда я понял всё это, то просто содрогнулся от внутренней нестерпимой боли. От всего лишь малого отголоска той Боли, которую сознательно взял на себя Спаситель, желая защитить своими страданиями неразумных и жестоких людей, искупить их неисчислимые грехи.
И я начал действовать.
Я знал, что спасти Сына Бога не в моих силах. Раз написано в Первой Книге, что он, разочарованный, покинет этот мир, испытав перед этим немыслимые страдания, значит так и будет. И я не смогу его спасти. Но это не значит, что я не смогу попытаться его спасти. И никто мне не помешает попытаться сделать это. Тем более, что сам Сын Бога лично поручил мне командование всеми его подданными и другими людьми, вставшими под его знамёна для борьбы за Божественную Справедливость.
Я собрал небольшой отряд и ринулся вслед за королём, в карете которого увезли моего господина. Я хотел перехватить эту процессию и отбить Максима, освободить его из‑под ареста.
Но этого не понадобилось. Процессию уже остановили без моего вмешательства. И Сын Бога убеждал окружившую их толпу не убивать короля и его слуг, подтверждал слова короля о том, что он добровольно согласился быть арестованным. Перетрусивший король блеял что‑то в подтверждении слов Максима (как будто слова Сына Бога нуждаются в подтверждении!) и даже вернул ему Меч. Максим покорно принял его.
Выглядел он бесконечно уставшим. Уставшим от бесконечных страданий, от разочарований, от всего, что творится в нашем мире и чему от так и не смог воспрепятствовать. И он хотел только одного, чтобы ему не мешали.
Я не осмелился начать уговаривать его выйти из‑под ареста. Слишком это было бы жестоко по отношению к нему. Но я твёрдо решил, что не допущу его казни, не дам мучить его на дыбе. Ни за что не дам.
Когда Максима увезли в замок короля, я немедленно потребовал от короля аудиенции. Смертельно перепуганный король тут же принял меня.
И я ему выложил всё, что думаю про сложившуюся ситуацию. Предельно откровенно и без всяких словесных выкрутасов. Сказал, что знаю, кто такой на самом деле Его Великая Святомудрость, и как он управляет королём, знаю, что этот старый упырь уже приказал казнить Сына Божьего. И я поклялся, торжественно поклялся перед королём честью своего древнего рода, в котором не было ни одного клятвопреступника, поклялся, что если Максима тронут в замке короля хотя бы пальцем, то сам, лично подвешу короля на дыбу и буду медленно вытягивать из него кишки.
Я ещё кое‑что сказал ему, сказал про то, что Максим – Сын самого Бога. Но трусливого короля это интересовало мало. Гораздо больше его занимала угроза смерти на дыбе. Тем более, что, как я понял, точно такая же участь ожидала его и в том случае, если он не казнит Максима, не выполнит приказ Его Великой Святомудрости. Я уверил короля, что пока я жив, Его Великая Святомудрость ничем не сможет повредить королю. И что вообще королю ничего не угрожает, пока я жив и жив мой господин Максим.
И я действительно делал всё для того, чтобы оградить короля от опасностей и угроз. По моему приказу перехватывались все, пытавшиеся выйти из замка или, наоборот, проникнуть внутрь. Перехватывались и немедленно доставлялись ко мне, а я с помощью палачей узнавал, что им поручено было передать, кому и от кого.
Ничего неожиданного я для себя не узнал. Его Великая Святомудрость требовал от короля, угрожая ему казнью ещё более ужасной, чем я, немедленно умертвить, как он говорил, Посланника Дьявола. Точно такие же требования с подобными угрозами шли и от Сына Чёрного Дракона. Шли, но не доходили до адресата. А король через своих посланников жаловался на меня, осмелившегося угрожать ему, и спрашивал, что ему делать.
Пришлось мне на всякий случай ещё раз встретиться с ним и сообщить, что знаю обо всех его посланиях.
Король побелел так, что я даже испугался, не умер бы он от страха. Он явно решил, что дыба его ждёт немедленно. Возможно, именно так мне и надо было бы поступить с ним, но после некоторых колебаний я решил оставить малодушному негодяю жизнь. Если убить его, неизвестно ещё, кто окажется на его месте, и чего можно будет ожидать от нового короля. От этого же мальчишки, запуганного мной до потери рассудка и тщательно огороженного ото всех, кто мог бы запугать его ещё сильнее, неожиданностей не предвиделось.
Когда Чёрные Колдуны и Святая Церковь поняли, что все их послания королю перехватываются, они попытались действовать иначе.
Чёрные Колдуны предприняли штурм королевского замка. Причем не только пустили под стрелы и мечи обманутых и околдованных ими людей и животных. Впервые в этой войне они пошли в бой и сами.
Я приказал как можно больше захватить их в плен живьём. Потому что знал, что лучший способ заставить Колдунов сделать что‑нибудь – это угрожать им смертью их соплеменников.
Чёрных Колдунов мои люди брали живьём. А остальных врагов безжалостно уничтожали. Используя всё имеющееся у нас оружие.
Победа была молниеносной и полной, потерь с моей стороны почти не было.
Вскоре после штурма в замок короля попытался проехать Его Великая Святомудрость. Я предвидел такую попытку, был готов к встрече и заранее запланировал убить его. Но почему‑то в последний момент не решился, ограничился только лишь тем, что не пропустил в замок никого из его свиты.
Не знаю, почему я смалодушничал, чего так испугался. Когда я взглянул в его бесцветные водянистые глазки, меня охватило необъяснимое оцепенение, и язык мой, уже готовый отдать приказ, неожиданно онемел, присох к нёбу.
Непрост этот старик, ох, как непрост! В колдовстве он сто очков форы даст любому Чёрному Колдуну. Не только из‑за его дьявольской хитрости и дьявольской жестокости так его все боятся. Умение подчинять своей воле одним лишь взглядом – у него тоже воистину дьявольское.
Но всё равно власти его виден конец. Можно ли было ещё месяц назад даже представить, что кто‑то мог не пустить куда‑либо главу Святой Церкви! А теперь – это не только никого не удивляет, многие как раз наоборот, удивлены тем, что я вообще отпустил его живым. Люди, возглавить которых поручил мне Святой Максим, представляли теперь из себя огромную силу, гораздо большую любой другой силы в этом мире. Мы были теперь сильнее Чёрных Колдунов, сильнее даже всемогущей Святой Церкви.
Эх, если бы Максим потерпел ещё чуточку! Сил у нас сейчас много как никогда, самое бы время повести людей на решающий бой, никто бы тогда не смог устоять, никакие Силы Зла.
Но нет, не смог бы Максим пойти на это, не смог бы начать бой, в котором погибло бы неисчислимое количество невинных. Если бы он мог решиться на такое, он не был бы Святым, не был бы Сыном Бога. Тем более, в Первой Книге ясно сказано, что Сын Бога покинет этот мир, так и не сумев обуздать Зло.
Значит, дать решающий бой Злу предстоит кому‑то другому. И произойдёт это только после Ухода Максима. Может быть – как раз мне и предназначено возглавить идущих в этот бой, неспроста же именно меня назначил Максим своим преемником.
Люди, которых я возглавил по приказу Святого Максима, всё настойчивее требовали от меня его освобождения. Мои слова о том, что Максим отправился в своё заточение добровольно, и что не дело – противиться воле Сына Бога, воспринимались не очень благосклонно. Очень уж велико было желание освободить из заточения Святого Максима! Оно было сильнее даже воинской дисциплины, сильнее Веры в невозможность изменить то, что записано в Первой Книге. И с каждым часом это желание ворваться в замок и освободить Сына Божьего всё усиливалось.
Напряжение нарастало, и я отлично понимал, что долго мне его не сдержать. Независимо от моей воли очень скоро толпа пойдёт на приступ замка. И не поздоровится любому, в том числе и мне, кто рискнёт попытаться ей помешать.
Поэтому, понимая, что другого выхода просто нет, я решил всё‑таки сам возглавить неизбежный штурм. Хотя и знал, что Спасителя всё равно ничем не спасти.
Так и вышло.
Уже когда я совсем собрался вести людей освобождать Максима, я узнал о его Вознесении на Небо.
Весть о Чуде сообщил мне король. Он сам прибежал ко мне, смертельно перепуганный, в состоянии, близком к обмороку. Его терзал страх вовсе не за судьбу Сына Бога, а всего лишь за собственную ничтожную шкуру. Он помнил мою угрозу, мои слова о том, что ждёт его, если в его замке с головы Сына Божьего упадёт хотя бы волос. Король плакал и умолял пощадить его, бессвязно что‑то рассказывал, уверял, что он ни в чём не виноват.
С трудом мне удалось понять, что в темницу к Максиму недавно вошли убийцы. Вовсе не по приказу короля, как он клялся, и я сразу понял, что он не врёт. Их вёл предатель, начальник королевской стражи. И предателя, связанного, сами же убийцы вскоре поспешно привели к королю. Потому что, войдя в закрытую наглухо каменную подземную клеть, они обнаружили, что Сын Бога, каким‑то образом пройдя сквозь стены, уже покинул её. Покинул этот мир.
Как об этом и было сказано в Первой Книге.
Он именно покинул этот мир, а вовсе не умер. Вознёсся на Небо. Наверное, для того, чтобы встретиться со своим Отцом Небесным. Он сумел вознестись на Небо даже сквозь толстенные каменные стены. Он был Святым, поэтому его, ставшего невесомым и бестелесным в своей Святости, ничто не могло остановить в его Вознесении.
Это было Чудо. Чудо, о котором, как теперь все понимали, говорилось и в Первой Книге. И даже убийцы, первыми обнаружившие свершение этого Чуда, были глубоко потрясены случившимся. Что Максим – именно Сын Бога, уже не сомневались даже они.
Я ринулся тогда в подвал, где провёл свои последние часы мой господин, где он испытал последние свои страдания. Упав на колени, я целовал каменный пол и оставленные им на этом полу его вещи. Одежду. Амулет, подаренный ему Святой Раиной. Странную коробочку с тянущимися от неё шнурами, которые мой господин прикреплял иногда к своим ушам. Может быть, с помощью этой коробочки он выслушивал наставления своего Небесного Отца…
Лишь волшебного Меча не было на полу среди оставленных Максимом вещей. То, что Меч был в камере с Максимом, я знал точно. Но куда же он делся? Я не сразу понял, что волшебный Меч Святого Максима тоже стал Святым.
Картины моего господина были самым настоящим Чудом. Выполненные рукой Сына Бога изображения Святой Раины сами могли творить Чудеса, исцелять смертельно больных людей, пришедших поклониться им и раскаяться в грехах. Нарисованный Максимом меч тоже сотворил Чудо, меч, перекованный по этому рисунку, приобрёл Божественную силу, и Максим смог взять Его с собой на Небо.
Я приказал оставить в этой страшной темнице всё как было. Чтобы каждый мог придти и собственными глазами увидеть место, в котором Сын Бога принял свою последнюю муку.
И потом днём и ночью сюда не прекращались шествия паломников. Людей, переполненных запоздалым, как и говорилось о том в Первой Книге, раскаянием, скорбью о судьбе Спасителя. Каждый из них вставал на колени и целовал каменный холодный пол. И тихо удалялся, уступая место следующему.
Людской поток не прекращался ни на мгновение. К месту последнего заточения Святого Максима приезжало множество паломников не только из Фатамии, но и из других королевств.
Поклониться месту, откуда Сын Бога Вознёсся на Небеса, приходили даже Чёрные Колдуны. И “слуги Святой Церкви”.
Я велел пропускать и тех, и других. Даже Его Великую Святомудрость впустил. И не потому, что он официально признал наконец Максима Святым и Сыном Бога. Просто я пропускал к этому месту всех. Всех, без исключения. И друзей моего господина, и его врагов.
После свершения этого Чуда я вообще прекратил войну, которую так ненавидел мой господин. Я перестал воевать с Чёрными Колдунами, хотя и мог теперь уничтожить их всех до одного. Я прекратил пытки и казни, отпустил пленных. Даже короля, даже тех, кто приходил убить Максима, даже предателя, который вёл их, даже их я не стал казнить. И тоже отпустил на свободу.
Сын Бога никогда не хотел ничьих казней. Он был бы огорчён, если бы узнал, что из‑за него хоть кого‑то казнили. Он пришёл в наш мир, чтобы искупить грехи всех людей, он простил их и принял муки, чтобы спасти их от последствий их же грехов.
Мыслимо ли было мне противиться этому Его милосердному решению?
Чёрные Колдуны тоже прекратили войну. И тоже – добровольно, без всякого нажима с моей стороны. И вернули всех пленных. И даже Леардо, похитившего у них Морскую Свирель. Того самого Леардо, которому Сын Бога доверял едва ли не больше, чем себе, и потерю которого так и не смог пережить.
Мальчишка был теперь не совсем в здравом уме. Плен у Чёрных Колдунов не прошёл для него бесследно. Его сильно пытали, он был ослеплён. Сколько я ни пытался объяснить ему, что произошло с Максимом, он так и не смог этого понять. Он был погружён внутрь себя и плохо воспринимал происходящее вокруг.
Он мог недолго поддерживать простой разговор, понимал кое‑что из того, что говорилось ему. Но известие о Вознесении так и не было им воспринято. Он то и дело задавал вопросы, где сейчас Максим, когда ему можно будет увидеть его. И не слушал ответы. Он не понимал, что не только Максима, что он вообще больше никого и никогда не увидит, что Чёрные Колдуны выжгли его глаза. Леардо не хотел, чтобы Сын Бога навсегда покинул его, поэтому он и не слушал ничьих слов о том, что это всё‑таки произошло.
Мне было жаль отважного и преданного Максиму мальчишку, но помочь я ему ничем не мог. Разве что отомстить за него Чёрным Колдунам. Но это бы не помогло ему. И не понравилось бы, если бы он мог ясно понимать происходящее. Не понравилось бы это ему потому, что он отлично знал, что это не понравилось бы и его господину.
К Святому Леардо (даже Его Великая Святомудрость официально признал Леардо Святым) тоже приходили толпы паломников, просили его благословения.
Люди поняли наконец, что среди них был Посланник от самого Бога, Его любимый Сын. Поняли лишь тогда, когда Сын Бога уже ушёл от них. Но остался Леардо, его преданный слуга, которому Максим доверял как никому другому, который принял муки ради своего господина. И люди несли свою запоздалую любовь и раскаяние к Леардо, этому живому укору их совести, обливаясь слезами, просили простить и благословить их. Леардо не отвечал, он как будто не замечал идущих к нему людей… Наверное, он просто не понимал, чего от него хотят. Люди целовали пол возле его ног и тихо удалялись.
На лицах их виден был отпечаток очищающей скорби и раскаяния, раскаяния не только в своих собственных грехах, но и в грехах других людей. Такое же выражение было на лицах людей и после посещения места заточения Максима. И после поклонения созданным Максимом картинам, изображавшим Святую Раину.
Паломничество продолжалось, не прекращаясь. Как это и было написано в Первой Книге, которую Его Великой Святомудрости пришлось вновь признать Святой.
Первая Книга опять стало печататься по моему приказу, который глава Святой Церкви вынужден был одобрить. Стало печататься также “Жизнеописание Святого Максима, Сына Божьего” – небольшая книга с яркими иллюстрациями, понятными даже маленьким детям.
“Жизнеописание” мгновенно стало самой любимой книгой в народе, её читали и перечитывали, многие заучивали наизусть. Далеко не всё в “Жизнеописании” было чистой правдой, очень многое было сильно приукрашено. Святой Максим был описан там как непогрешимый юный мудрец, хотя на самом деле таким вовсе, по–моему, не был. Но книга всё равно получилась хорошей, живой, интересной и поучительной. То, что современным летописцам не хватило такой глубины мудрости, какая была у древних пророков, создавших Первую Книгу, нельзя было ставить им в вину. Они сделали всё, что смогли, и это было лучшее из того, что они сделали в своей жизни.
Страдания ни в чём не повинных, святых отроков, почти детей, Сына Бога и его юного слуги, эти страдания, ярко показанные в “Жизнеописании”, пробудили наконец совесть многих людей. И поняли они, что они – люди. Люди, созданные по образу и подобию самого Бога. Созданные для любви, добра и справедливости. А не для войн, убийств и истязаний друг друга.
Но раскаялись далеко не все…
Согласно пророчеству Сын Бога должен был вскоре прислать своего слугу, Небесного Посланника. Так говорилось в Первой Книге, а люди теперь верили этой Книге. Верили и с нетерпением ждали. Небесный Посланник мог появиться со дня на день.
В Первой Книге очень неопределённо было сказано о точном сроке его появления, о том, как он будет выглядеть, что делать, как вообще можно будет его узнать. И этим воспользовались появившиеся сразу после Ухода Сына Бога многочисленные самозванцы, выдающие себя за Небесного Посланника. Разоблачить этих обманщиков, нагло пользующихся легковерием доверчивых людей, неожиданно оказалось очень непростым делом. Число этих лжепосланников неуклонно росло с каждым днём. Некоторым из них удавалось заморочить голову очень большому количеству людей, готовых любой ценой исполнять все их “Божественные” приказы.
Возникли воинственные секты, большинство из которых были крайне враждебно настроены друг к другу, к королю, и, разумеется, ко мне. Именно меня они объявили самозванцем, которому на самом деле Святой Максим вовсе не поручал командовать поверившими ему людьми. И что я даже как будто предал его, помог королю арестовать Сына Бога.
Его Великая Святомудрость и не думал преследовать этих подлых еретиков. Он не только не препятствовал, но в некоторых случаях, как мне удалось выяснить, даже тайно способствовал появлению сект. Может быть, считал, что появление этих многочисленных еретических сообществ как раз на руку ему, что еретики могут помочь и ему в его новых дьявольских кознях.
Сколько я ни пытался разгадать его замыслы, толком мне это так и не удалось. Не по зубам оказался мне этот нечеловечески хитрый старик. Единственное, до чего мне удалось додуматься, и в чём я был абсолютно уверен, это то, что Его Великая Святомудрость очень боится появления настоящего Небесного Посланника и будет делать всё от него зависящее для того, чтобы погубить его. Этот старик наверняка помнил, что Небесный Посланник, как об этом сказано в Первой Книге, будет действовать хоть и от имени Сына Бога, но при этом гораздо решительнее Его. А значит наверняка попытается первым делом уничтожить Его Великую Святомудрость как злейшего врага своего Господина.
Поэтому у Его Великой Святомудрости просто другого выхода не было, кроме как попытаться убить Посланника. Тем более, что в Первой Книге ничего не было явно сказано про Его судьбу. Божественный Посланник вполне мог оказаться смертным, как обычный человек.
Я был уверен, что старик обязательно сделает всё, чтобы убить Максимова Посланника. Неважно – самому ли убить, с помощью своей всё ещё огромной армии слуг или руками фанатичных и непримиримых сектантов. Поэтому многочисленные одна за другой вспыхнувшие между сектантами стычки, из‑за которых в считанные недели наш кем‑то проклятый мир опять начал превращаться в кровавый ад, были действительно ему на руку.
Наверняка он сам же этой бойне и поспособствовал. Надеясь, что кровавая мясорубка уничтожит не только многочисленных самозванцев и их последователей, но и настоящего Посланника. Или хотя бы ослабит Его, лишит его армии приверженцев, которые могли бы помочь ему в его борьбе с врагами Бога, прежде всего – в борьбе с Его Великой Святомудростью.
Кровавые войны между сектами многочисленных “Небесных Посланников” стали уносить множество жизней. Часто людей заставляли входить в секту и сражаться помимо их воли. Отказывающихся просто убивали, причём убивали очень жестоко.
Одним из первых погиб барон Далерг, единственный человек, сразившийся с Максимом и оставшийся после этого живым. Этот случай был совершенно необъяснимым, и барон привлекал к себе болезненное любопытство многих авантюристов, желающих использовать его в своих целях. Один из вошедших в большую силу самозванцев потребовал от Далерга, чтобы тот не только стал сражаться на его стороне, но и подтвердил, что якобы был свидетелем того, как Святой Максим собирался именно этого проходимца назначить своим “Посланником с Неба”.
Высокомерный барон с презрением отверг эти требования. Умирал он, как я узнал потом, очень долго, могучее тело упорно цеплялось за жизнь. Но никакие самые изощрённые пытки так и не смогли сломить железную волю барона, он так и умер непобеждённым. Возможно, барон вообще не был побеждён ни разу в жизни. Даже в поединке с Максимом. Мне тогда показалось, а сейчас я почти уверен в этом, что Святой Далерг тогда просто поддался мальчику, но сделал это так искусно, что никто, даже сам Максим, так ничего и не понял.
Войны сектантов не ограничивались нападками друг на друга. То и дело вспыхивали яростные восстания и против меня. И мне пришлось, хоть и очень этого не хотелось, безжалостно подавлять их. Я понимал, что это святотатство – посылать в бой людей, приказывать им убивать других людей, делать это после того, как Сын Бога принял столько мук, пытаясь избавить наш мир от убийств. В то время, как целые армии паломников стремятся поклониться последнему месту пребывания в этом мире Святого Максима, его картинам, его слуге. Но выхода у меня не было. Если бы я поддался жалости, позволил бы разгореться восстаниям, число и без того многочисленных жертв неминуемо умножилось бы.
Поднимали восстания и против Его Великой Святомудрости. Но старик просто–напросто заперся в своём огромном и абсолютно неприступном замке и никак не реагировал на действия восставших. Защитить своих слуг, оказавшихся вне стен замка, он даже и не пытался. И заполыхали костры, на которых живьём сжигали “слуг Дьявола”, Дьяволом, само собой, сектанты–раскольники прозвали Его Великую Святомудрость. Перед тем, как сжечь, монахов надолго подвешивали на их же дыбах, и толпа, горящая жаждой “праведной мести” могла вдоволь над ними потешиться.
Я хоть и считал, что слуги Святой Церкви – действительно служат Дьяволу, но то, что делали с ними восставшие, вызывало у меня отвращение. Но я не вмешивался. Ещё не хватало мне защищать палачей, которые совсем недавно то же самое делали с невинными людьми. Тем более, что и своих проблем мне хватало вполне, даже с лихвой.
Больше всего меня угнетало то, что приходилось воевать с восставшими, жестоко расправляться с ними. Среди восставших большинство было людьми честными и мужественными. Не их вина была, что их обманул какой‑нибудь проходимец, которого они приняли за Небесного Посланника, поверили, что я – самозванец и предатель, пошли в бой, совершенно безнадёжный для них бой против меня. Они верили, что умирают за правое дело, за Небесного Посланника, за Сына Бога, за самого Бога.
Эти люди действительно могли бы послужить истинному Небесному Посланнику, борьбе за настоящую Божественную справедливость. А мне приходилось убивать их…
Но другого выхода я не видел. Я вовсе не цеплялся любой ценой за свою жизнь, изрядно мне надоевшую. Если бы это помогло установлению Божественной справедливости в моём исстрадавшемся мире, я давно позволил бы какой‑нибудь секте прикончить себя. Но я был уверен, что тогда будет ещё хуже. Сейчас всё‑таки большинство приверженцев Максима верило мне, а если меня не станет, это большинство тоже будет раздроблено на мелкие группировки, воюющие друг с другом каждая за свою “правду”. И мир тогда вообще окажется на краю гибели, под угрозой исчезновения в кровавой пучине.
Поэтому я, скрепя сердце, посылал в карательные экспедиции всё большие и большие силы, отдавал беспощадные приказы о немедленном поголовном уничтожении всех еретиков, посмевших поднять оружие против меня – ставленника самого Сына Бога.
А сердце всё‑таки болело. Я терзался сомнениями в своей правоте. Каждый раз, когда я обрекал на гибель очередного самозванца с его окружением, меня мучил, не давал покоя страшный вопрос: а вдруг я принял за самозванца настоящего Небесного Посланника?
Я ругал себя за подобные мысли, убеждал себя, что этого просто не может быть. Других людей этот лжепосланник может ещё обмануть, но я‑то ведь точно знаю, что Сын Бога назначил меня, именно меня командующим своими соратниками! Как же может посланный им назвать меня предателем и самозванцем?!
Но и эти доводы успокоения не приносили. В ответ на них появлялся новый страшный вопрос, вопрос, ответа на который найти я так и не мог. А что, если Сын Бога забыл, что сам назначил меня? Ведь он, потрясённый тем, что Леардо оказался обречённым на страшные мучения у Чёрных Колдунов (фактически из‑за его, Максима, легковерия!), был тогда просто в ужасном состоянии. И вполне мог забыть о моём назначении. И вообще о том, как оказался в темнице. И тогда настоящий его Посланник мог действительно принять меня за предателя…
Терзания мои продолжались долго, но развеялись в один миг. Сразу и навсегда. Когда я встретил наконец настоящего Небесного Посланника.
Жестокость Любви
Я сразу понял, что это именно он, именно тот, кого я так ждал, и далеко не только я один. У меня не возникло ни малейших сомнений в его подлинности. Потому что появился он прямо на моих глазах.
В тот день мне было как‑то особенно тоскливо, и я пришёл помолиться Святому Максиму в подземелье королевского замка. И именно там всё это и произошло.
Кроме меня было ещё трое непосредственных свидетелей этого Чуда Пришествия. Это были паломники, находившиеся в тот момент возле дверей подземной темницы.
Появился Небесный Посланник прямо из воздуха. Сначала обрисовалась его прозрачная тень, и я даже подумал, что мне это просто мерещится от усталости и истовой молитвы. Но тень всё больше сгущалась, и вскоре передо мной стоял живой человек. И человек этот, видя моё изумление, граничащее с благовейным ужасом, поспешил меня успокоить, заверил, что он – действительно тот самый Посланник, о котором сказано в Первой Книге. И в доказательство показал Меч Святого Максима, тот самый Священный Лунный Меч, взятый Сыном Бога на Небо.
Разговаривал он странно. Спросил, кто я, как меня зовут. Услышав моё имя, обрадовался, видно слышал его и от Максима, сказал, что ему “очень приятно”, и добавил, что его самого зовут Олегом. Он именно так и назвался — просто Олегом, без всяких титулов, которым явно не придавал никакого значения.
Выглядел он тоже очень необычно, в одежде странного покроя, с очень коротко, как у арестантов, остриженными волосами, с гладко выбритым лицом. Бледный, как после тяжёлой болезни. Когда он сделал первый шаг, я сразу понял, что он совсем недавно был ранен в ногу, и ранен серьёзно. Скорее всего – стрелой из лука или стилетом, одна его штанина от колена и ниже была тёмной от засохшей крови, сквозь отверстие в штанине видна была белая повязка.
По цвету крови Посланника я понял, что ранен он был совсем недавно, всего несколько часов назад. Но видно было также, что сквозная рана уже стала заживать, не иначе – благодаря помощи Максима, обладающего удивительным умением врачевать раненых одним своим чудотворным взглядом, одной мыслью.
Несмотря на бледность после ранения, слабым Олег вовсе не выглядел. Чувствовалась в нём Небесная сила, спокойная уверенность в себе. В проницательных глазах была ирония, даже лёгкая насмешка, но совсем не обидная насмешка, и было у меня впечатление, что насмешка эта – больше над самим собой. Быстрые и точные, при этом совершенно несуетливые движения, жилистое, привыкшее к сражениям тело. Чувствовалась привычка часто принимать ответственные решения и точно выполнять их. Видно было, что он не раз заглядывал в лицо смерти, но ни разу не отступил. Олег был воином, командиром, умным и хладнокровным стратегом. Я сразу почувствовал, что мы сможем понять друг друга. Почувствовал это и он.
Меня он сразу спросил, не против ли я, если он будет называть меня не Римоном, а Романом, сказал, что так ему привычнее. Ну что ж, Роман, так Роман, как я могу противиться воле Небесного Посланника? Он заметил на это, что противиться его воле действительно не стоит, да он и не допустит такого никогда (он сказал это спокойно, как бы между прочим, но чувствовалось, что действительно – не допустит). Но в тех случаях, когда решение им ещё окончательно не принято, он разрешает и даже требует, чтобы я свободно излагал своё мнение, абсолютно свободно, не опасаясь при этом нарушить какие‑нибудь глупые приличия, не опасаясь даже прямых возражений.
Вот так, значит? Ну что ж, хорошо. И я заявил, что мне привычнее и удобнее, когда меня называют моим настоящим, а не исковерканным именем.
Олег вместо того, чтобы рассвирепеть, удовлетворённо засмеялся и сказал, что мы “споёмся”. В нём совершенно не было желания принизить своего слугу и за счёт этого возвыситься самому. В этом он был похож на Максима, хотя вообще‑то очень сильно отличался от него.
Святой Максим несмотря на свои Божественные качества выглядел как обыкновенный мальчишка, попавший в беду, растерянный и совершенно не представляющий, как из этой беды ему вырваться, все его действия были вынужденными, он всё время просто пытался отбиться от наваливавшихся на него напастей. Олег же вовсе не выглядел растерянным, это был зрелый, очень многое повидавший в жизни мужчина, расчётливый и решительный боец, уверенный в своей победе.
Он знал, что ему придется сражаться насмерть, но это вовсе не угнетало его, он спокойно и привычно, очень по–деловому готовился к этому сражению. И он вовсе не собирался действовать вынужденно, подчиняясь происходящим вокруг событиям. Напротив, он явно стремился предугадывать и опережать события, заставлять эти события происходить так, как нужно было ему, он собирался диктовать свою волю, а не подчиняться чьей‑либо чужой воле.
Я с радостью почувствовал, что мы действительно с ним “споёмся”, что Небесный Посланник, похоже, сможет всё‑таки изменить наш мир к лучшему, сможет то, чего не удалось даже самому Сыну Бога.
Когда мы поднимались из подземелья (Олег сильно прихрамывал, но шёл быстро), он попросил, чтобы ему сшили новые штаны, такого же странного кроя, как его старые, но только с узкими потайными ножнами в боковом шве, чтобы можно было прятать там стилет. Я удивился, зачем Небесному Посланнику нужно прятать своё оружие, тем более такое недостойное аристократа оружие, как стилет. Но я ничего не сказал, вызвал портного, который быстро снял мерку и немедленно приступил к работе.
Пока портной работал, Олег потребовал, чтобы я подробно “доложил” ему обстановку, все её изменения, произошедшие со времени Ухода Максима. И свои мысли по этому поводу.
Я, сильно разочарованный тем, что Небесный Посланник, оказывается, совершенно незнаком с последними событиями, принялся “докладывать”. Олег слушал внимательно, не перебивал даже тогда, когда я видел, что с моими мыслями по поводу окружающей обстановки он не вполне согласен.
Когда я закончил, он стал задавать короткие вопросы. И у меня опять полегчало на сердце.
Не хотел бы я оказаться на пути у Олега! И не позавидовал бы любому оказавшемуся у него на пути! По его вопросам мне стало окончательно ясно, что Олег вовсе не считает себя обречённым погибнуть в борьбе за Божественную Справедливость, он готовится к победе в этой борьбе, верит в возможность такой победы, и вера его основана вовсе не на пустом месте. Он мгновенно разобрался в сути происходящего, уже понял движущие силы, управляющие ситуацией. А сейчас просто кое‑что уточняет, ищет у врагов наиболее слабые места и готовит удар. Страшный, неотразимый удар, оправиться после которого враги уже просто не смогут.
Одним из вопросов, заданных мне, был вопрос о Леардо. Когда Олег узнал, что Чёрные Колдуны сделали с мальчишкой, выражение его лица внешне почти не изменилось, он умел владеть собой и ничем не выдал охватившего его бешенства. Только светлые глаза его сразу потемнели и зрачки расширились. Я знал, что это означает, когда у человека внезапно расширяются зрачки, и мне стало немного не по себе. Потому что прочитал в его потемневших глазах приговор, чью‑то неотвратимую смерть. Холодное дыхание смерти, пахнувшее от него в тот момент, было настолько явственным, что я даже поёжился внутренне, как от озноба, хотя направлено это дыхание было вовсе не на меня.
Я не удивился бы, если бы Олег тут же приказал готовиться к решающей войне с Чёрными Колдунами, к войне на полное истребление.
Но этого не случилось.
Он справился с собой, справился настолько, что задал мне ещё несколько вопросов, хотя я понимал, что ему сейчас совсем не до этого. Но он собрался, сумел вновь сосредоточиться на анализе ситуации, заставить себя продолжить разработку плана действий. Дерзкого и отчаянного, но безошибочно выверенного до мелочей. Плана, который должен был привести к безоговорочной победе над Злом.
Лишь закончив обдумывание, сделав выводы и приняв для себя основные решения о дальнейших действиях, он наконец прервал нашу затянувшуюся беседу. И начал отдавать приказы.
Одним из первых его приказов было – разослать во все уголки мира гонцов, глашатаев, которые должны рассказать всем о Пришествии настоящего Небесного Посланника. Рассказать о том, что этот Посланник Сына Бога объявляет решительную войну всем врагам пославшего его сюда Святого Максима и призывает всех, стремящихся к Божественной доброте и справедливости, встать под его знамёна. О том, что Святой Максим лично передал Олегу, Небесному Посланнику свой знаменитый Лунный Меч, побывавший на Небе, и этот Священный Меч сейчас находится у Олега. И о том, что Олег, чтобы избежать крови невинных обманутых людей, вызывает всех лжецов, называющих себя Небесными Посланниками, на смертельный поединок. О том, что доказательств того, что Олег настоящий Небесный Посланник – более, чем достаточно, но невзирая на это Олег готов, если найдутся сомневающиеся, доказать любому из них свою правоту с помощью поединка с ним на мечах.
Отдав первые свои приказы, Олег попросил отвести его к Леардо.
Мальчишка, услышав, как вошёл Олег, вскочил на ноги и замер, хотя до этого не обращал никакого внимания на толпы приходящих поклониться ему людей. Замерли, понимая, что становятся свидетелями нового Чуда, и находящиеся в приёмном зале паломники. Медленно подойдя к Олегу, Леардо осторожно ощупал пальцами его лицо (хотя до этого никогда с момента своего вызволения от Чёрных Колдунов не прикасался к другим людям), потом неожиданно обнял Олега и прижался изувеченным лицом к его груди. Из пустых глазниц Леардо потекли слёзы.
Я впервые видел Леардо плачущим, хотя знал этого мальчика два года, ещё с того момента, когда его взял в услужение к себе покойный герцог Арика. И избивал его, двенадцатилетнего, чуть ли не смертным боем. Но Леардо не плакал почему‑то даже тогда. А обняв Олега, неожиданно заплакал.
Но это были слёзы облегчения, душа Леардо как будто до сих пор была заморожена Чёрными Колдунами и ничего не могла воспринять, и теперь, когда Леардо обнял Олега, она стала оттаивать и оживать.
Олег стал тихонько гладить мальчишку по голове и разговаривать с ним. И Леардо… стал отвечать! Отвечать вполне осмысленно, было такое впечатление, что рассудок вернулся к нему, и он теперь всё понимает как и прежде.
— Здравствуй, малыш. Меня зовут Олег. Меня послал сюда Максим.
— Я знаю. Я сразу догадался, что тебя послал мой господин из своего мира. Ты — тоже его слуга?
— Слуга? Нет, пожалуй, нет. Скорее – друг. Максим не любит, когда ему кто‑то прислуживает. Он, кстати, и к тебе относился вовсе не как к слуге, а как к другу.
— Я знаю. А сам Максим… Максим придёт ещё к нам? Я смогу его когда‑нибудь увидеть? То есть…
Леардо запнулся, видимо, наконец осознав, что увидеть он теперь уже не сможет никого. Но Олег неожиданно ответил утвердительно. Почти утвердительно.
— Сможешь, малыш, я думаю, сможешь. Сам Макс сюда вряд ли придёт, нельзя ему, да и, честно говоря, не нужно ему сюда приходить. Не приспособлен он к вашему миру. Но увидеть ты его всё‑таки, я думаю, сможешь. Не глазами, конечно. Но чтобы видеть, глаза не обязательно нужны. Ты ведь видишь сны?
— Да, вижу. И Максима – часто…
— Ну вот!
— Но я не это имел в виду! Я хочу по–настоящему увидеть его, поговорить, узнать, как у него дела!
— Я понимаю, Лео, всё прекрасно понимаю. Ты увидишь его. Увидишь по–настоящему. И услышишь. И узнаешь про него. Я, кстати, могу и сам многое тебе рассказать. Но тебе, конечно, хочется узнать всё лично от него. Узнаешь, малыш. Я помогу тебе встретиться с твоим другом. Не совсем наяву, но и не во сне, всё это будет по–настоящему. Только чуть погодя. Потерпи немного, ладно?
— Ладно. Я знаю, у тебя сейчас много дел. Ты пришёл сюда сражаться за Божественную Правду. Жаль, что я не смогу тебе ничем помочь…
— Почему не сможешь? Из‑за твоих глаз? Ну, Лео, это не помеха. Ты ведь хочешь мне помочь? Ну вот! Мы ещё придумаем, как это можно будет сделать. Кстати, а почему эти уроды выжгли тебе глаза?
Я даже вздрогнул от этого неожиданного жестокого вопроса, заданного в лоб, без всяких обиняков, с грубой прямотой. От Олега я никак такого не мог ожидать. Мы все старались ничем не напоминать Леардо о том, что с ним произошло у Чёрных Колдунов, старались отгородить его от всего, что могло бы причинить ему боль, берегли его и без того помутившийся рассудок. А тут – такое…
Но Леардо неожиданно отнёсся к вопросу Олега совершенно спокойно. И ответил буднично и просто, как будто не понимал всего ужаса того, о чём говорил.
— Они боялись моего взгляда. Я научился впитывать в себя силу взгляда Глядунов, накапливать её и выплёскивать в нужный момент. И от моего взгляда уже не защищали всякие их амулеты и маски, я всё равно мог надолго парализовать взглядом любого из них. Пока сила у меня не закончилась. И они испугались, что я, если отдохну, то опять смогу сражаться с ними своим взглядом. Поэтому они, как только сумели схватить меня, сразу выжгли мне глаза…
— Идиоты. Как будто для парализующего взгляда непременно нужны глаза!.. А после этого ты случайно не пробовал сражаться с ними взглядом?
— Нет… Я плохо помню, что было после этого. Я не догадался попробовать. Не знал, что это можно…
— Ну, ничего, малыш, успокойся, не надо плакать. Ты – молодец. Ты выдержал такое, что под силу очень немногим. Макс будет гордиться тобой, когда узнает, что произошло. И теперь ты знаешь, что сражаться взглядом можешь и слепым. Ты хочешь сражаться? С такими вот уродами, подобными тем, которые выжгли тебе глаза? С теми, которые замучили твоих родителей?
— Да…
— Ну вот! Молодец! Ну, не надо плакать, малыш. Извини меня, что растревожил твою душу своими вопросами. Но иначе, поверь мне, было нельзя. А теперь ты знаешь, что можешь сражаться. И хочешь сражаться. Теперь надо готовиться. Так что слазь с этого своего “пьедестала Святого Великомученика”, на который тебя поставили, и принимайся за дело. Возобнови для начала свои тренировки с Глядунами. Я думаю, что у тебя всё получится, получится даже лучше, чем когда у тебя были глаза, гораздо лучше. Согласен?
— Да! Согласен! Спасибо тебе, Олег! Я буду стараться, очень стараться! Я ещё пригожусь тебе, пригожусь моему г… моему другу Максиму!
— Верю, малыш. Ты сможешь, ты – сильный мальчик. Не просто сильный, а… Впрочем – неважно. Главное – ты действительно сможешь ещё помочь своему другу. Так что – всё хорошо, не надо плакать. Сразу же и приступай, Римон тебе организует всё необходимое. А мне надо идти. До встречи, отважный Леопардо!
— До встречи, Олег! Спасибо тебе! Удачи!
— Спасибо. И тебе – удачи.
Олег быстро наклонился и что‑то прошептал мальчишке на ухо. И Леардо, который ещё продолжал потихоньку плакать, рассмеялся сквозь слёзы. Радостно и счастливо. Такого искреннего и счастливого смеха от Леардо я тоже ни разу до этого не слышал. Даже когда с ним рядом был Максим.
После этого Олег быстро ушёл. Я поспешил за ним, на ходу отдавая распоряжения, чтобы Леардо отводили по первому его слову в комнату с Глядунами и давали ему всё, что он потребует.
Мы проходили мимо благовейно застывших паломников, пришедших поклониться Святому Леардо и ставших свидетелями Чуда возвращения ему рассудка Небесным Посланником. Они падали перед ним на колени и кланялись до самого пола.
Я видел, что Олегу неприятны эти знаки внимания, в этом он был похож на Максима. Но, в отличие от Сына Бога Олег вовсе не выглядел от этого смущённым или тем более – растерянным. Он быстро шёл, спокойно и просто приветствуя на ходу поклоняющихся ему людей. Он явно не считал, что заслуживает этого поклонения, но также и не считал нужным пресекать его.
Когда мы остались наедине, Небесный Посланник заявил, что отправляется в замок Его Великой Святомудрости. Я даже не понял сначала, что он имеет в виду, и начал было объяснять, что этот замок – самый неприступный в Фатамии, да, пожалуй, и во всех других странах, поэтому осада и штурм его потребуют серьёзной и длительной подготовки.
Олег, не перебивая, смотрел на меня чуть прищуренными насмешливыми глазами, и я вдруг облился холодным потом, неожиданно поняв, что имеет он в виду вовсе не осаду и не штурм замка, что он собирается войти в замок не как завоеватель, а как гость, возможно – парламентёр.
Я, призвав на помощь всё своё красноречие, изо всех сил принялся убеждать Олега отказаться от этой самоубийственной идеи. Я приводил казавшиеся мне совершенно неотразимыми доводы, доказывал, что Его Великая Святомудрость ни за что не выпустит Олега из замка живым, не тот это человек, чтобы упустить свой шанс расправиться со своим самым страшным врагом, врагом, о котором его предупредила сама Первая Книга. Я доказывал, что этому старику нельзя ни в чём верить, что для него не существует ничего святого, ничего, что бы он не смог предать или уничтожить.
Я говорил и говорил, а Олег, всё так же, не перебивая, насмешливо смотрел на меня. Он знал все эти мои “неотразимые” доводы наперёд. И я с ужасом убеждался, что своего решения он не изменит. Сам засунет собственную голову в пасть этому чудовищу.
На что он рассчитывает? Что у этого монстра будет плохой аппетит? Что в нём проснётся совесть или понятие о чести, которых у него отродясь не было?
Видно, эти мои вопросы так ясно отразились на моём лице, что Олег успокаивающе и одновременно как бы извиняясь, рассмеялся, дружески хлопнул меня по плечу и сказал, что пока не может рассказать про свой план. Даже мне. Не потому, что допускает мысль о моём возможном предательстве, мне он доверяет полностью. Но всё равно лучше будет, если даже я не буду пока ничего знать.
Он приказал немедленно подготовить совсем небольшой (до неприличия небольшой) сопровождающий конный отряд человек в тридцать, ему самому – коня поспокойнее.
С обезоруживающей откровенностью Небесный Посланник признался, что ездил верхом дважды за свою жизнь.
Этим он тоже очень отличался от Максима, тот тоже совсем не умел поначалу ездить верхом, но боялся в этом признаться. И учился верховой езде тайком, с помощью Леардо. Небесный Посланник ничего не боялся. Даже показаться смешным перед своими слугами.
И буквально через пять минут мы отправились к замку Его Великой Святомудрости.
По пути была только одна остановка. Один из самозванцев решился принять вызов Олега на поединок. Это был рослый, с широченными литыми плечами и надменным взглядом молодой аристократ, явно очень надеющийся на свою силу и умение владеть длинным и тяжёлым мечом. Увидев Олега, он ещё больше приободрился, Олег был вовсе не богатырского сложения, а перед этим самозванцем вообще выглядел тщедушным подростком. Разговаривал он с Олегом нагло и оскорбительно.
Олег ловко (даже и не скажешь, что всего третий раз в жизни был в седле и что совсем недавно был ранен в ногу) спрыгнул с лошади и бесцеремонно прервал наглеца, заявив, что ему совершенно некогда разводить длительные церемонии, поэтому лучше бы сразу и приступить к делу. Олег спросил, положив ладонь на рукоять Лунного Меча, готов ли его противник к немедленному бою. Тот, тоже положив руку на эфес своего меча, важно сообщил, что готов. И собрался было торжественно вытащить меч. Но не успел.
Олег выхватил свой Меч первым. Священный клинок сверкнул серебряной молнией, и…
На этом всё и закончилось.
У самозванца, так и не успевшего обнажить свой меч, оказался глубоко рассечён живот. Эту рану Олег нанёс тем самым взмахом своего Меча, когда выхватывал его из ножен.
Небесный Посланник даже не взглянул на страшно закричавшего противника, упавшего наземь и пытающегося зачем‑то заталкивать обратно в живот вываливающиеся оттуда внутренности. Олег тщательно обтёр Лунный Меч от крови куском материи и спокойно вложил его в ножны.
Расправился с самозванцем Олег быстро и деловито, без всякой ярости, он вовсе не сражался, он просто убил своего противника. Спокойно и просто, как будто свинью зарезал. Вот только свинью стараются резать так, чтобы она поменьше мучилась, а Олег к этому вовсе не стремился. Скорее – наоборот.
Максим сражался совсем иначе. Он обязательно дал бы парню лёгкую смерть, а Олег специально не сделал этого. От раны, нанесённой Олегом, его противник неминуемо умрёт, никакой лекарь тут уже не поможет. Но умрёт он нескоро, будет ещё долго мучиться. Если, конечно, никто не поможет ему умереть.
Но Олег запретил добивать несчастного. Он заявил, что вина самозванца, осмелившегося осквернить Святое имя, огромна, но он, настоящий Небесный Посланник прощает его и даже дарит ему возможность хотя бы частично искупить свою вину собственными предсмертными страданиями.
Я просто содрогнулся от этих его слов. И не только я один. Такого от Посланника Святого Максима, Сына Бога, совершенно неспособного на жестокость, не ожидал, наверное, никто. Все думали, что парень, вызвавший на поединок Олега, очень, конечно, рискует, но рискует всего лишь умереть. Что ему придётся так умирать, оказалось полнейшей неожиданностью.
Зато теперь охотников поспорить с Олегом в поединке явно поубавится. Мало, кто захочет так рисковать. Если вообще кто‑то захочет. И Небесному Посланнику не придётся тратить свои силы и время на эти глупые дуэли, он вместо этого сможет заняться чем‑нибудь другим, более необходимым. Явно именно для этого, чтобы запугать других возможных претендентов, Олег, скорее всего, и пошёл на такую жестокость.
Всё это было понятно и вполне разумно. Но меня всё равно мутило Не по мне такие методы достижения своей щели. Даже благой цели. Стоит ли даже благая цель того, чтобы идти к ней через такое?
Я потом думал, прав ли был Олег. И решил, что всё‑таки – прав. Страшная смерть этого недоумка, который сам себе выбрал свою судьбу, в дальнейшем предотвратила не менее страшную смерть сотен, а то и тысяч невинных. Этой смертью Олег мгновенно отнял у всех самозванцев возможность дурачить и посылать на смерть доверчивых людей.
Кто пойдёт в бой за человеком, называющим себя Небесным Посланником, но опасающимся доказать свою истинность в святом поединке? Никто не пойдёт. Все сразу поймут, кто есть кто, и за кого стоит сражаться. Олег этим поединком фактически сразу уничтожил все воинственные секты, сумел мгновенно прекратить массовую кровавую бойню, прекратить которую мне самому казалось просто невозможным.
Вызывали у меня вначале сомнения и то, как он провёл этот поединок. Он открыто, напоказ надругался над сводом рыцарских правил, чтобы все сразу и до конца поняли, что он, Посланник Сына Бога, вовсе не намерен подчиняться кому‑либо или чему‑либо в этом мире, включая и древние правила ведения поединка. Олег демонстративно отказался от соблюдения правил и традиций, и теперь он уже никогда не сделается их рабом. В отличие от Святого Максима.
И при этом Небесного Посланника нельзя было упрекнуть, что он напал на безоружного, что он не предупредил о своём нападении. Все слышали, как он спросил, готов ли его противник к бою, и как получил на свой вопрос утвердительный ответ. Другое дело, что противник его совершенно не предполагал, что означает этот вполне заурядный вопрос, не предполагал, что его убьют немедленно, ещё до того, как он обнажит свой меч. Но это, если разобраться, нельзя ставить в вину Олегу. Самозванец сам вызвал Олега на бой, сам же подтвердил, что готов к бою, и этот бой тут же состоялся, он получил то, чего и добивался, и винить тут – некого.
Олег был прав, полностью прав. Его хладнокровная жестокость была оправдана тем, ради чего он пошёл на неё. Его руку направляла Любовь, Божественная Любовь к нашему несчастному миру. Он обрёк на страдания одного ради того, чтобы избавить от страданий всех остальных, пролил кровь для того, чтобы кровь вообще перестала литься. Одним ударом своего Меча он добился удивительных, невероятных результатов.
Поразительная расчётливость, хладнокровие и выдержка Олега явно не уступали этим же качествам Его Великой Святомудрости. Но только у Олега эти качества были не Дьявольскими, а Божественными. Бог тоже, наверное, может быть жестоким, но его жестокость всё равно направлена на Добро. Причиняет он боль только из‑за Любви, большой, Божественной Любви к людям, и причиняя эту боль, страдает сам не меньше того, кому он её причинил.
Пока мы скакали к замку Его Великой Святомудрости, я незаметно присматривался к Олегу. Он старался держаться как ни в чём ни бывало, но я видел, что лицо его посерело от душевной муки. Он страдал, страдал невыносимо, страдал из‑за того, что обрёк на страдания другого человека. Он не жалел о содеянном, потому что понимал, что поступи он иначе, и страданий было бы гораздо больше. Но ему всё равно было больно, очень больно.
Когда я понял это, все мои сомнения в правоте Олега исчезли. Он был прав, полностью прав. Его оправданием была не только необходимость той жестокости, на которую он сознательно пошёл, но и его собственная боль, которой он заплатил за эту свою жестокость.
Мы ехали, и Олега приветствовали восторженные толпы. Его называли не только Небесным Посланником, но и Меченосцем Света, носителем Божественной Силы, Вершителем Божественной Справедливости, Рыцарем Лунного Меча. Люди просили его благословения, падали при его приближении ниц, целовали пыльную дорогу, на которой отпечатались копыта его коня. Олег воспринимал всё это внешне совершенно спокойно, но я видел, что он всё‑таки был немало изумлён тем, что такое множество людей его просто боготворит и связывает с ним все самые сокровенные свои надежды.
Незаметно мы подъехали к огромному, подавляющему своим тяжеловесным величием замку Его Великой Святомудрости. Моё сердце сжалось от болезненного предчувствия, мне опять захотелось попытаться отговорить Олега входить в это страшное место. Но я сдержался. Я знал, что уже никто и ничто не сможет заставить Небесного Посланника свернуть с дороги, которую он выбрал.
Мне оставалось только молиться за него, когда он, спрыгнув с коня, приказал своим сопровождающим ждать его у ворот и один вошёл в эти громадные заранее приоткрытые ворота.
Которые тут же наглухо закрылись за ним.
Ферзевый гамбит
Посланник Олег
Когда забрезжил рассвет, я, постаравшись уничтожить следы своего пребывания в больнице, коротко простился с Максимкой и отправился в путь.
Это путешествие сквозь беспредельный Космос, сквозь Бесконечность, в которой не существует привычных понятий о пространстве и времени, не существует вообще ничего, оказалось совершить в этот раз гораздо проще, чем раньше. Почти не было опустошающего душу леденящего ужаса, безнадёжной тоски и отчаяния. Вернее, всё это было, но мне удалось как бы немного отдалить их от себя, они существовали отдельно, я не позволил себе раствориться в Великой Тьме, я просто шёл сквозь неё, шёл уверенно и быстро.
По пути я прихватил оставленный в Пустоте Максимов меч. Не знаю, как я это сделал. Там у меня не было рук, не было тела, не было вообще ничего, да и самого меча фактически не было. Но я всё же как‑то сумел взять его, и когда оказался в той вонючей подземной тюряге, меч был со мной.
Хороший меч, очень хороший. Катана, чересчур, пожалуй, тяжёлая, но прекрасно сбалансированная, поразительно эргономичная. Я, даже не вынимая меч из ножен, почувствовал его как продолжение собственной руки, как самого себя. Увидел внутренним взором каждый сантиметр его сверкающей, отполированной до зеркального блеска серебристо–голубоватой, как будто светящейся изнутри стали, почувствовал его характер и привычки. И мне вдруг показалось, что этот меч живой, что он, как об этом говорят поэтичные японцы, обладает собственной душой.
Разумеется, я тут же, с ходу, прямо в камере, объявил этот меч “Священным Лунным Мечом”, переданным мне в руки лично Максимом. То есть – “Святым Максимом”, как его звали здесь.
Макса, судя по всему, за недолгий срок его отсутствия в этой его Фатамии, успели если не обожествить, то явно сделать как минимум “почётным святым, почётным великомучеником и почётным Папой Римским”. Люди, заходившие в этот тесный, метра два квадратных, не больше, каменный мешок, молились. Они становились на колени и целовали вонючий каменный пол, на котором остались вещи Макса. В камере кроме меня был всего один человек, но из двери, из коридора, заглядывали другие, ожидающие своей очереди.
На меня все они уставились так, что я сразу понял, что все религиозные почести, предназначенные “Святому Максиму”, все немыслимые чувства благоговения армии религиозных фанатиков со сдвинутой крышей расхлёбывать придётся мне.
Ладно, похлебаем, что делать. Изобразим из себя “святого праведника”, другого выхода всё равно нет. Так что придётся поактёрствовать. Перед такой аудиторией, которая не снилась и Алле Пугачёвой. Ведь когда‑то мечтал об актёрской славе и почестях. Вот и сбылась мечта идиота…
Из‑за какого‑то невероятного, слепого везения в момент моего появления в камере там находился Римон – тот самый, которого Максим назначил своим преемником при аресте.
Римон этот оказался очень толковым мужиком, спокойным и несуетливым, умеющим вдумчиво разбираться в том, что происходит, принимать выверенные решения и с железной неумолимостью воплощать их в жизнь. При этом Римон, хотя ему не раз приходилось отдавать очень жестокие приказы, посылать на смерть сотни людей, вовсе не был патологическим садистом. Как раз наоборот. Я потом убедился, что его просто мутить начинает от любой, даже оправданной жестокости.
Как и все в этом мире, он был религиозным, верил в “святость” Макса и, соответственно – в мою, но он не был фанатиком, вовсе не склонен был принимать на ура любую мою глупость только потому, что она исходит от меня. К обожествляемому им Максу и даже к самому Богу Римон тоже относился довольно критично. Так же, как относился бы и к обычным людям – хорошим, но вполне способным на ошибки, даже трагические ошибки. Был в нём здоровый скептицизм, который явно в этом мире считался чудовищной ересью. Но это его нисколько не смущало.
В общем – оказался Римон вполне нормальным мужиком, с которым у меня было очень много общего в характере и в отношении к жизни, с которым вполне можно было иметь дело.
И этот человек фактически стоял на вершине власти в этом мире. И при этом сразу и без колебаний признал мою власть над ним. В то, что я появился здесь благодаря боготворимому им Максу, он не сомневался.
Всё это казалось диким, просто немыслимым везением. И я суеверно насторожился. Я слишком хорошо знал о переменчивости ветреной судьбы, вовсе не тешил себя иллюзией, что судьба, как поёт Яцик, “не способна на гадости”. Везение почти неминуемо должно компенсироваться невезением. Если так дико повезло в самом начале, нетрудно догадаться, чего следует ожидать дальше.
Но побеседовав с Римоном, я почти сразу убедился, что не так уж мне повезло, как показалось вначале.
Я попал просто в чудовищно жестокий мир, в мир, захлёбывающийся, тонущий в собственной крови. И кровь эта лилась от имени Макса. И мне, хочешь – не хочешь, придется как‑то всё это расхлёбывать. Очень не хотелось подставлять собственную задницу под такой груз ответственности. Но я понимал, что подставить придётся, иначе просто нельзя, иначе даже в зеркало потом нельзя будет без отвращения взглянуть.
Очень мне не хотелось самому просовывать голову в петлю, влезать в местные разборки, выводить на чистую воду и призывать к ответу тайных злодеев. Но когда я узнал, что сделали местные уроды с мальчишкой, единственным близким другом Макса в этом мире, почувствовал, что на меня накатывает бешенство, что мне уже хочется, нестерпимо хочется вступить в беспощадный бой с этими изуверами, вступить немедленно…
Я с трудом взял тогда себя в руки. И сразу понял, что проницательный Римон увидел всё, что творилось и творится у меня в душе. Не потому, что он был каким‑то суперэкстрасенсом, просто и он явно чувствовал приблизительно то же самое. Он понимал меня и сочувствовал мне. И готов был помочь.
И я, заставив себя успокоиться и даже забыть о немедленной мести, продолжил разговор с Римоном. Мне нужно было глубоко вникнуть в обстановку, понять силу и слабость своих врагов и союзников, составить точный план действий, безошибочно учитывающий все внешние обстоятельства и всё то, на что способен я сам. Я не имел права ошибиться, моя ошибка очень дорого бы обошлась, причём не только мне.
Я анализировал расстановку сил, как будто готовился продолжить играть сложную, страшно запутанную шахматную партию, начатую кем‑то другим.
Перевес явно был на моей стороне, но по всему выходило, что реализовать преимущество окажется очень непросто, потребует много времени, огромных усилий и бесчисленных жертв. Если бы это действительно были всего лишь шахматы, я бы не стал так уж сильно ломать себе голову, а просто взялся бы за дело.
Но в моих руках были не шахматные фигурки, а судьбы живых людей. И я что есть силы принялся искать какое‑то чудо, какой‑то волшебный выход, какую‑нибудь хитрую матовую комбинацию в несколько ходов, позволяющую выиграть, избежав при этом большой крови. Избежав кажущейся неизбежной войны, сохранив этим тысячи и тысячи жизней, не погубив детей, которые всегда оказываются первыми жертвами войны.
Я очень давно уже не верил в возможность чуда, но почему‑то упорно продолжал искать эту возможность, мучая Римона всё новыми и новыми вопросами.
И…, кажется, нашёл.
Я даже дыхание затаил, чтобы не спугнуть неожиданно родившуюся, ещё не вполне оформившуюся мысль, ярко вспыхнувшую в моём мозгу идею дерзкой и красивой матовой комбинации. В несколько ходов. Сумасбродную безумно рискованную идею. Но – вполне вроде бы осуществимую.
Передохнув, я стал тщательно обдумывать эту идею, просчитывать варианты, скрупулёзно искать ошибки, слабые места.
И с ощущением радостного азарта, предчувствием удачи всё больше убеждался, что ошибки нет. Что эта идея уже оформилась в чёткий конкретный план. Слабых мест в этом плане было немало, но шанс реализовать этот план был. Вполне реальный шанс.
Риск, конечно, был огромный. Самым уязвимым местом в моём плане было то, что очень уж многое в нём зависело лично от меня, от моей выдержки, решительности, хладнокровия. От моего актёрского мастерства. А я вовсе не считал себя великим актёром.
Но в любом случае риск был оправдан. На карту я ставил не так уж много, в основном – собственную жизнь. А на кону был волшебный выигрыш – избавление, хотя бы временное избавление целой страны, а может – не одной страны, от войны, от горя и страданий, которую эта война несёт с собой.
Если мне удастся сделать это, я опять поверю в возможность чуда.
Но я неожиданно понял, что уже верю. Последнее время со мной столько всего произошло, что не поверить в чудо было бы просто идиотизмом. Взять ту же телепортацию в дурдом. Хотя, если бы я про такое чудо рассказал кому‑нибудь из своих друзей, тому же Серёге Сотникову, мне просто посочувствовали бы, если не сказали бы прямо, то подумали, что именно так часто и происходит, когда попавшему в дурдом кажется, что он туда каким‑то невероятным образом “телепортировался”…
Может, именно моё непонятное появление в психушке объясняет и все другие произошедшие со мной чудеса? Может, сейчас появится добрый доктор и начнёт лечить мою бедную голову?..
Ладно, пока доктор не появился, будем исходить всё‑таки из гипотезы, что всё произошедшее со мной действительно произошло, а не померещилось. И что мне предстоит теперь сотворить чудо своими руками. Предстоит, слегка сдвинув в механизме маленькие, совсем незаметные рычаги, привести в действие колоссальные силы, вызвать последствия, просто совершенно несоизмеримые по масштабу с моими действиями.
Будет ли это чудом? Да, если удастся, – несомненно, будет. По крайней мере, будет считаться чудом в этом мире, незнакомом с “эффектом бабочки”, согласно которой даже мимолётный взмах крыла крохотного мотылька при определённых обстоятельствах способен перевернуть ход мировой истории.
Ещё раз проверив и перепроверив свой план, я наконец решился.
Отдав несколько предварительных приказов, я, перед тем, как сделать первый, и, может быть, самый рискованный ход в задуманной мной комбинации, попросил Римона о встрече с Леардо.
Тяжёлая это была встреча. Я знал, что она будет тяжёлой, но не мог не пойти на неё. Я надеялся, что хоть чем‑то смогу помочь физически и духовно изувеченному мальчишке, и это действительно получилось. Глаза я ему, конечно, не вернул, но мне удалось снять блок в его сознании, поставленный этими уродами, а может, возникший сам по себе, из‑за того, что его сознание просто отказывалось воспринимать то, что с ним делали эти нелюди. Так или иначе, мне удалось снять этот блок, из‑за которого пацана считали сошедшим с ума. Вернее, удалось не мне, а нам с ним, усилия прилагали оба, и Лео старался никак не меньше, чем я.
Чтобы вернуть его к жизни, я принялся было врать про то, что он сможет увидеть Макса, сможет помочь ему и мне в борьбе со Злом. Я врал, потому что понимал, что пацан обречён, если у него не будет надежды, не будет того, к чему стоит стремиться, ради чего что‑то делать, ради чего жить. Но неожиданно понял, что моё враньё может когда‑нибудь на самом деле осуществиться. Вполне может. С помощью Макса, конечно. Макс и не такое уже не раз проворачивал. А Леардо был ничуть не менее талантлив, чем Максим, пожалуй, что даже более, намного более.
Так что Леардо наверняка сможет ещё разговаривать со своим другом по телепатическому каналу, сможет увидеть его по этому каналу, наверняка сможет действительно помочь мне, и неизвестно ещё, чья помощь, моя ему или его мне, окажется больше. Если мою идею по использованию силы взгляда ослепленного мальчишки удастся воплотить, то…
Я прервал тогда своё неумеренно смелое воображение, начавшее рисовать мне грандиозные картины. Может, что‑то подобное и удастся когда‑нибудь сделать, но это – дело будущего, и с моей теперешней задачей никак не связанное. Сейчас надо сосредоточиться именно на этой, ближайшей задаче, на совершении первого, самого сложного и рискованного хода в спланированной мной комбинации. Если этот ход не достигнет цели, всё остальное тоже не будет иметь никакого смысла.
А задача, которую я себе поставил, заключалась в том, чтобы лично встретиться с самим главой официальной церкви этого мира, ихним “Папой Римским”, так называемым “Его Великой Святомудростью”. Встретиться прямо в его знаменитом замке, и для этого самому пойти в одиночку прямо в логово главных своих врагов, оказаться в полной власти у старика с явными садистско–вурдалакскими наклонностями, о жестокости и коварстве которого ходят легенды. Легенды даже в этом мире, совершенно неизбалованном проявлениями благородства и милосердия.
Римон, когда узнал об этом моём, как он был уверен, самоубийственном решении, даже с лица спал, моментально утратил всю свою невозмутимость. Он пытался отговаривать меня, но скоро убедился, что это бесполезно, и о чём‑то глубоко задумался. Возможно, он кое‑что понял в моём плане. Толковый мужик. Повезло мне с помощником.
Лицедейство
И вот, я уже в логове тигра. Точнее, шакала, даже — гнусной гиены, не знающей, что такое совесть, честь, благородство, милосердие. И при этом дьявольски хитрой, осторожной и предусмотрительной гиены. Я уже засунул голову в пасть этой гиене, и назад хода уже нет, идти теперь, что бы ни случилось, можно только вперёд…
Вскоре после того, как в сопровождении встретивших меня монахов, “слуг Святой Церкви” я вошёл внутрь огромного замка, почти сразу почувствовал, что Максим пытается выйти со мной на связь.
Я знал, что рано или поздно это произойдет. Но сейчас для этого был самый неподходящий момент. Мне требовалось полное сосредоточение, полная мобилизация внимания, а тут придётся отвлекаться для беседы с обеспокоенным пацаном.
Не вовремя‑то как… Но делать нечего. Мальчишка безошибочно почувствовал грозящую мне опасность, и если я не открою ему навстречу канал связи, он, чего доброго, припрётся сам. Вообще‑то это – невозможно, он не знает дороги, а вслепую, без чьего‑то зова этот мир не найти, его, наверное, и нет на самом деле, этого мира. Но этому чертёнку плевать на то, что это невозможно, он всё равно припрётся. Раз мне угрожает опасность, значит ему надо быть рядом, а раз надо, значит он – будет. И погубит и себя, и меня.
— Что надо? – неласково спросил я.
Некогда было вежливость разводить, уже должен быть где‑то рядом приёмный зал Его Великой Святомудрости. Максим не обиделся, видно понял, что меня нельзя надолго отвлекать сейчас, спросил так же коротко и по–деловому:
— Моя помощь нужна?
— Нет. Правда, нет. Сейчас если ты попытаешься помочь – только повредишь. Не мешай — и всё будет нормально.
— Хорошо. Удачи.
Мальчишка отключился. Молодец. Наверняка ему не терпелось узнать, какая конкретно опасность мне угрожает, чесались руки придти на помощь. Но он понял, почувствовал по моему голосу, что действительно лучшее, что он может сейчас сделать – это не мешать.
Его невозможно было обмануть, вернее, для меня – невозможно. С того случая в Крыму Максим научился безошибочно чувствовать мои истинные эмоции, а потом – и мысли, вернее – отголоски мыслей. Как бы я их ни маскировал и ни скрывал. И сейчас прочитал за моим сдержанным тоном отчаянную просьбу – не мешай!
Я продолжал идти спокойно и уверенно, не глядя по сторонам, но схватывая, цепляя боковым зрением и намертво закрепляя в памяти все детали. Все, даже ничего, казалось бы не значащие. Неизвестно, от какой мелочи будет очень скоро зависеть, останусь ли я жив.
Сопровождающих становилось всё больше. Это уже не было похоже на почётное сопровождение, на выражение подобострастия, положенные мне по рангу. Это был не почётный эскорт, а конвой, и конвоиры уже не особенно и скрывали это от меня. По их злорадным усмешкам было ясно, что ничего хорошего они для меня не ждут. Не очень‑то они верят в могущество Небесного Посланника и Друга Святого Максима, возможно, считают меня одним из многочисленных ловких самозванцев, дни которого, вернее — часы, а может – и минуты, уже сочтены.
Они явно опасаются меня, но Его Великая Святомудрость вызывает у них гораздо больший трепет. Смертельный ужас этот паук у них вызывает, даже не смертельный, а гораздо больший. Смерти в этом мире не очень‑то боятся, привыкли все к ней. Боятся они тяжёлой, медленной смерти, а этот “святой” паук – непревзойдённый мастер такой вот смерти. И боятся этого паука не просто смертельно, а гораздо сильнее…
Вот Максимку‑то так по–настоящему никто и не начал бояться. Хоть ему и пришлось здесь перекрошить массу народа. Потому что тяжёлой смерти от него не получил ни один человек.
Вот из этого и будем исходить.
Когда же мы, наконец, придём? Бесконечные коридоры, залы, множество поворотов, переходов с этажа на этаж, лестницы, галереи. Меня явно пытались запутать, водили кругами, вернее, замысловатыми спиралями, по закоулкам гигантского замка. Всюду в стенах я видел не слишком замаскированные бойницы, за которыми наверняка стояли наготове арбалетчики. Меня всё глубже заводили в мышеловку, из которой просто немыслимо вырваться.
Ничего себе, сколько приготовлений, это для одного‑то человека! Неужели они меня и впрямь суперменом считают? Или как там у них, “Меченосцем Света, носителем Божественной Силы, Небесным Посланником”? И прочая, и прочая, и прочая… И такому крутому мужику готовят что‑то весьма нехорошее и непочтительное. Хамы! Совсем страх потеряли, козлы! Распустил вас Святой Максим. Ну я ужо вами займусь… Если выживу сейчас, конечно… Они‑то уверены, что выжить шансов у меня нет. Их любопытство только разбирает, как я умирать буду, какого цвета кровь у Небесного Посланника, так же он кричать и молить о скорой смерти будет, как обычный человек, или как‑то по–другому?
Но мы ещё посмотрим, кто кого и о чём умолять будет, любознательные вы мои. Это Максимка был среди вас наивным и чистым ребёнком среди прожжённых шулеров и садистов, вы все его действия на два хода вперёд просчитывали. И крутили им в своих грязных играх как хотели. А потом — “Святым” сделали. А рядом со мной – вы сами наивные ребятишки, таких опытному шулеру и облапошить как‑то неловко. Но ничего, неловкость я уж как‑нибудь перетерплю. Тем более, что выхода у меня другого и нет…
А, вот наконец, и тронный зал, в котором Его Великая Святомудрость принимает просителей. В том числе и несчастного короля. И решает их судьбу. Торжественно и красиво решает, этот урод любит покрасоваться перед своим сбродом. Нет чтобы просто зарезать, так он ещё перед этим церемонии непременно разведёт, не откажет себе в удовольствии отечески, по–доброму побеседовать с будущей жертвой, прежде чем посадить её на кол.
Вот на этом и попытаемся сыграть.
Его Великая Святомудрость ещё не соизволил прибыть. Мне предложили в ожидании приёма присесть на стул. Жёсткий, весьма скромный стул, совершенно не соответствующий моему рангу.
Хамить изволите, господа? Ладно, мы не гордые, посидим и на таком стуле.
Толпа ублюдков злорадно заржала, как только я опустил свой “Небесный” зад на этот стул. Явно холопы в отсутствии барина занимались самодеятельностью, действовали на свой страх и риск, так унижать меня задания им явно никто не давал. Вот они попробовали, и им это удалось. А они и рады как дети, что я позволил себя унизить.
Хорошо, очень хорошо. Даже лучше, чем я ожидал. Давайте дальше, ребята. Вы ведь не остановитесь вовремя, не сможете. Бдительность вы уже потеряли, уважение ко мне утратили. Вы же и понятия не имеете, что врага надо уважать. Всегда. Тем более – такого врага, как я. Вы этого не знаете и попытаетесь ещё раз меня унизить. Нет для холопа, живущего в постоянном страхе и унижении, большего наслаждения, чем унизить кого‑нибудь другого. А такого титулованного, как я – тем более. Ну, давайте. Жду. Я готов.
Ага. Вот, началось.
Ко мне приблизился парень, совсем молодой, всего года на три–четыре старше Максима. Что же ты делаешь, дурак, куда тебя несёт нелёгкая! Но делать нечего, выхода у меня нет, он сам идёт навстречу своей судьбе…
— Ваша… как вас там… – толпа радостно заржала оттого, что я никак не отреагировал на оскорбление молокососа, “забывшего” мой титул. – Как вас там?.. В общем, вам придётся сдать ваш Меч.
— Сдать Меч? – тихим, растерянным голосом переспросил я. Толпа опять заржала, потешаясь над моим малодушием. В ответ на такое оскорбление голос Небесного Посланника должен был бы громыхать от святой ярости. Терпение, ублюдки. Громыхание моего голоса вы тоже ещё услышите.
— Я должен отдать Лунный Меч? Кому? Вам? Вы хотите взять у меня Меч Святого Максима?
Я давал шанс этому молодому придурку. Если он не совсем идиот, он почувствует в моём голосе смертельную угрозу и поскорее отвалит. Ох, не надо было бы мне давать ему шанс! Так всё удачно складывалось, а теперь всё может полететь ко всем чертям, если у этого молодого урода есть хоть капля ума.
Но ума у него не оказалось. Ни капли.
— Да. Я хочу его взять, — важно сказал он и под гомерический хохот толпы протянул руку.
Ну что ж. Такова твоя судьба. Извини.
Стул, на котором я сидел, отлетел назад, отброшенный моим прыжком. Распрямившись как спущенная пружина, я взвился на ноги, одновременно выхватывая Меч из ножен и этим же движением отсекая парню протянутую руку. По локоть.
Почти так же, как в недавнем “поединке” с самозванцем.
Хлестнула кровь. В мгновенно наступившей тишине парень страшно закричал от ужаса и боли. Но тут же его крик перекрыл мой громовой голос, вернее яростный рёв.
— Кто ещё хочет прикоснуться к Лунному Мечу?! Кто ещё хочет протянуть свою грязную руку к священному оружию?! К Мечу самого Максима?! К Мечу, который мне из рук в руки передал Сын Бога?!
Желающих не нашлось. Неудивительно! В этот момент я чуть было сам себя не испугался. Мой голос, взлетев к сводам громадного зала, невероятно усилился, резонируя, и громыхал оглушительно, как действительно какой‑нибудь Гром Небесный… Глаза мои метали молнии, “священный” Меч был высоко поднят, вся моя поза выражала торжественность и благородство.
Толпа шарахнулась в стороны, парень перестал кричать и, глядя на меня расширенными от ужаса глазами, упал на колени.
— Прочь, мерзавцы! Хамское отродье! – азартно продолжал орать я. — И запомните! Меч этот служит королю и Его Великой Святомудрости! И только им, причём лично, могу я его передать!
Последняя фраза предназначалась вовсе не для перепуганной толпы.
Если я хоть что‑нибудь понимаю в людях, Его Великая Святомудрость наверняка находится сейчас где‑нибудь неподалеку, подсматривает и, разумеется, подслушивает.
Если я хоть что‑нибудь понимаю в людях, Его Великая Святомудрость не сможет отказать себе в удовольствии получить легендарный Меч именно из моих рук, раз уж я сам “проговорился” о такой возможности.
Проще было бы, конечно, приказать арбалетчикам расстрелять меня и затем принести Лунный Меч, в этом случае даже обошлось бы без жертв. Кроме меня, разумеется. Но это – неинтересно. Можно было бы приказать взять меня живым. Это тоже нетрудно было бы сделать, хотя в этом случае жертвы бы наверняка были. Но жертвы – вовсе не причина отказать себе в удовольствии видеть потом, как я медленно умираю. И Меч опять‑таки оказался бы у него. Но ещё интереснее – чтобы я сам, добровольно отдал эту Максову катану. Чтобы затем я почтительно выслушал его отеческие наставления. И только после этого начал мучительно умирать…
Разумеется, этот старый кровосос наверняка не так уж прост, наверняка за долгую жизнь он научился осторожности и предусмотрительности. Иначе бы ему просто не удалось прожить так долго. Он видел, с какой скоростью я отрубил руку у молодого дурака, знает, что я способен убить одним мгновенным, резким движением. Поэтому он наверняка прикажет арбалетчикам не спускать с меня глаз и тут же расстрелять, если заметят что‑нибудь подозрительное, если я хотя бы попытаюсь “дёрнуться”.
Из этого и будем исходить.
Парень всё ещё стоял на коленях и не отводил от меня остекленевшего взгляда. Ему было больно, очень больно и страшно. Но он даже не смел кричать, чтобы вновь не навлечь на себя мой гнев. Да и от потери крови он уже успел ослабеть. Он судорожно зажимал кровоточащий обрубок свободной рукой, замедляя кровотечение и тем только продлевая свои мучения.
Я мог бы попытаться ещё его спасти, наложить жгут, перевязать. Но я не мог себе этого позволить. Я должен, просто обязан был вести себя так, чтобы от одного звука моего имени люди цепенели от ужаса. Если этого мне не удастся добиться, то вся задуманная мной комбинация сорвётся, и мне, даже если умудрюсь остаться живым, придётся, как и Максиму, убивать потом людей десятками, не считая, а они будут убивать друг друга десятками тысяч.
Так что извини, парень, но я ничего не могу для тебя теперь сделать. Даже облегчить страдания, подарив скорую смерть. В этом мире угроза скорой смерти вовсе не внушает никому ужас. Устрашить может лишь человек, совершенно не знающий жалости и обрекающий своих врагов на смерть медленную… Так что мучиться тебе придётся долго. Хотя… Может, “психа” сыграть, тем более, я уже это начал делать? Это тоже может устрашить, когда человек, внешне спокойный, вдруг ни с того, ни с сего срывается с цепи и начинает рвать. В кровавые клочья. Да, пожалуй, так и сделаю. Ещё раз извини, парень, тебе опять будет очень больно, но это продлится недолго…
Медленно опустив катану, я изобразил глубокую, торжественную задумчивость, даже скорбь. Разумеется, не о парне, которого изувечил, про него я уже давно забыл, я старательно показывал это всем своим видом. Скорбь – о том, что оказался в таком нечестивом месте, среди людей, смеющих протянуть руку к Священному Мечу.
Неожиданно я встрепенулся и порывисто куда‑то пошёл (пусть Его Великая Святомудрость гадает, куда именно меня понесло, а я и сам понятия не имею, куда). Парень, “случайно” оказавшийся на моём пути, от неожиданности поднял, как бы защищаясь, уцелевшую руку.
— Как?! Опять?! – в мгновенном припадке нового бешенства взревел я, — Опять тянешь руку к Мечу Святого Максима?!
Коротким движением я отсёк парню и левую руку. Возле самого плечевого сустава. Так, чтобы он уже никак не смог зажать рану, остановить мощный пульсирующий поток крови.
Парень опять страшно закричал и тут же затих, упал на бок и забился в агонии.
Вот и всё. Это – всё, что я мог для тебя сделать. Если бы я попытался обойтись с тобой ещё гуманнее, это было бы для меня самоубийством. Я и так страшно рисковал. Если Его Великая Святомудрость заподозрит, что я дал парню быструю смерть из сострадания, мне конец. Такой слабости, как способность сострадать, в этом мире не прощают. Будем надеяться, что мне удалось хорошо сыграть приступы бешенства…
Опять я стоял в глубокой и скорбной задумчивости, отвернувшись от грязного нечестивца, который дважды осмелился оскорбить Меч. Затем медленно, как бы с трудом перевёл дыхание, сделал свой взгляд более осмысленным, торжественно и тщательно обтёр лезвие куском мягкой материи, поднял меч на уровень глаз, поклонился ему, как бы извиняясь, что пришлось обагрить его кровью хама, не понимающего, что такое настоящая святыня. После этого красивым, завораживающе элегантным движением, тысячи раз повторенным на тренировках, отправил меч в ножны.
Теперь – ждать. Его Великую Святомудрость, эту вонючую гиену, из‑за которой я убил молодого парня. Когда же этот паук выползет? Давай быстрее, совсем что‑то тошно мне здесь.
Неожиданно я почувствовал вызов Максима. Слабый, осторожный. Мальчишка как бы давал понять, что отвечать, если мне это сейчас опасно, вовсе не обязательно. Ответить всё‑таки надо, а то он ещё Бог знает, что подумает и ринется спасать.
— Что, Максимка?
— Олег Иванович… Мне показалось, что…
— Что я кого‑то убил? Убил, Макс, другого выхода просто не было. И ещё одного сегодня убью. Может быть – двоих. И надеюсь, что на этом удастся поставить точку. Если всё получится, как я задумал, кровь в Фатамии литься после этого перестанет.
— Могу я чем‑нибудь помочь?
— Нет, малыш, спасибо. Хотя…Скоро твоя помощь действительно понадобится. Я тебя тогда сам позову.
— А вы успеете?
— Успею. Это будет не в разгар боя. Тебе не придётся героически драться со мной плечом к плечу. Просто надо будет проявить свои экстрасенсорные способности. Ты ведь научился читать мысли психиатров?
— Да, но далеко не всегда. И даже не совсем мысли, скорее эмоции, доволен–недоволен, злится–радуется, желает добра–готовит гадость. Врёт–говорит правду. Только ярко выраженные.
— Этого вполне достаточно. Мысли, которые я попрошу тебя прочитать, выражены наверняка будут очень ярко. К тому же те люди – вовсе не психиатры, у них нет профессионального навыка скрывать свои мысли.
— Вы точно позовёте на помощь? Обещаете?
— Я тебе уже пообещал. Когда твоя помощь понадобится – позову. Точно. Если у тебя всё – отбой, мне надо сосредоточиться.
— Отбой, Олег Иванович. Жду вызова.
Так, а вот, наконец, и Его Великая Святомудрость. Изволили осчастливить высочайшей аудиенцией. Соблаговолили. С гигантской расфуфыренной свитой. В роскошных носилках. С отечески добрым выражением лица. Со слегка укоризненной улыбкой. Даже пальчиком изволили погрозить мне, указав глазками на мёртвого парня, дескать, какой шалун, разве же можно так, без спроса людям руки отрубать. Я изобразил сыновнее смущение и раскаяние. Случайно, дескать, я, не хотел, само как‑то получилось, больше не буду без спроса.
Старика бережно, с величайшей предосторожностью вынули из носилок и пересадили на трон. Трон стоял на возвышении, и плюгавый низенький старикашка глядел на меня сверху. Да и вообще весь интерьер зала был выполнен талантливыми строителями так, что даже я, вовсе не отягощённый средневековыми предрассудками, со своего места просителя чувствовал невольный страх, чувствовал себя ничтожным тараканом перед могучим и строгим повелителем, который сейчас соизволит решить, чего я заслуживаю.
Решение этой старой развалины было мне известно заранее, но я всё равно чувствовал трепет и надежду, что Его Великая Святомудрость смилостивится надо мной, недостойным.
— Подойди поближе, Небесный Посланник, – с мягкой людоедской улыбкой произнёс старик.
Обращаться ко мне, посланнику Святого Максима, “на ты” было неслыханной дерзостью даже для Его Великой Святомудрости.
Я понял, что старик прощупывает меня, специально провоцирует и при этом очень пристально, совсем не по–старчески зоркими глазами наблюдает за мной. В нём чувство благоразумия и осторожности явно боролось с тщеславием, желанием покрасоваться перед своим быдлом. Если хоть что‑то в моём поведении, да что там поведении – во взгляде, жесте, интонации, даже мысли, мелькнувшей в глазах, отразившейся в выражении лица, если хоть что‑то его насторожит, покажется подозрительным, то благоразумие в нём возобладает, и он не подпустит меня к себе на расстояние удара.
Значит, мне предстоит очень точно и тонко сыграть свою роль, роль психованного фанатика с сорванной крышей, искренне верившего в святость пославшего его откуда‑то Максима. И, самое главное, в святость Его Великой Святомудрости.
Ни в коем случае не переиграть. Сам‑то старый паук явно ни в чью святость, тем более в свою, не верит, и явную фальшь почувствует сразу. Значит – не сыграть, а прожить роль, по Станиславскому, я сейчас – действительно этот самый фанатик, искренний и недалёкий, сперва действующий, а потом думающий, да и то – не всегда, и на моём лице читаются все мои нехитрые мысли и эмоции.
А какие эмоции? Почтительность? Да. Готовность повиноваться? Да. Восторг? Да, конечно. Не просто восторг, чуть ли не религиозный экстаз от встречи с живым воплощением Бога на земле. Ещё что? Страх? Да, но самую малость. Для фанатика страх – вовсе не основное чувство, и Его Великая Святомудрость прекрасно это понимает. Что ещё? Да хватит, пожалуй. Искренности, искренности, Олежек! Сыграй эту роль как последний раз в жизни! Тем более, что так оно, возможно, и будет.
Кажется, я и в самом деле сумел ввести себя в нужное состояние, действительно внутренне стал тем самым фанатиком, которого себе представил. Старый хрыч явно наслаждался, беседуя со мной, ему нравились во мне строгая, без подобострастия, почтительность, искренняя порывистость, религиозный зуд, готовность отдать жизнь во имя короля, Святого Максима и, разумеется, Его Великой Святомудрости.
Давно не было у него подобного собеседника. Собеседника, чувство страха в котором не забивало все остальные чувства, а наоборот, подчёркивало, тонко оттеняло их. На лице его даже промелькнула мысль, а не оставить ли мне жизнь, чтобы и потом иметь возможность наслаждаться подобными беседами. Промелькнула и растаяла.
Жизнь оставлять мне нельзя. Всё, что служит Святому Максиму, должно быть уничтожено…
Ну а пока – беседа с человеком, который скоро начнёт мучительно и долго умирать. И это придаёт беседе особую прелесть. А также то, что у этой беседы – много свидетелей, которые потом будут рассказывать о ней другим, приукрашивать. Слагать легенды, о том, как незаурядный, мужественный и честный человек проявлял чувство искреннего сыновнего уважения к этому старому мешку с дерьмом. Ну и как последний штрих этой замечательной беседы – торжественная передача Максимкиного Святого Меча. Тому, кому и должен он принадлежать. Как и всё остальное, несущее на себе печать святости. Его Великой Святомудрости принадлежать.
Старый хрен всё‑таки решился лично принять от меня Меч. Чувство благоразумия уступило тщеславию. Отлично. Но – спокойно, не торопиться, игра ещё не закончена, главное – не переиграть.
Я торжественно вытащил катану вместе с ножнами из‑за пояса, поднял на уровень глаз, выполнил ритуальный поклон. Повелительным взглядом приказал одному из холопов встать слева от меня…
Честно говоря, я просто нагло копировал поведение японца–оружейника из фильма “Убить Билла”. Тарантино удалось снять красивый, несмотря на свою нарочитую абсурдность, фильм, и этот эпизод передачи меча главной героине в фильме – один из лучших, он просто зачаровывает понимающего зрителя изысканностью простоты, чистоты и изящества ритуала. Будем надеяться, что в моей дилетантской трактовке этот ритуал сохранит хотя бы часть своей непередаваемой красоты, сумеет хоть немного зачаровать старого шакала и держащих меня на прицеле арбалетчиков.
Не отводя от Меча глаз, я медленно, с внутренним трепетом, как одежду с любимой женщины, левой рукой снял ножны с обнажившегося вспыхнувшего серебром клинка и не глядя передал их холопу. Осторожно положив клинок обухом на рукав левой руки, я медленно поворачивал его, разглядывая с немым искренним восхищением.
С трудом оторвав от него взгляд, я направился к старику. Самый ответственный, решающий момент. Именно сейчас напряглись арбалетчики, получившие приказ расстрелять меня при любом моём резком или просто подозрительном движении.
Не дождётесь! Не будет резких, не будет даже подозрительных движений, всё будет сделано плавно, красиво, торжественно и чисто.
Почтительно замерев перед гнусным старикашкой, я, едва сдерживая учащённое от волнения и трепетного восторга дыхание, опустился на колено и очень медленно, торжественно протянул ему Лунный Меч. Рукоятью вперёд.
Хрыч важно протянул к рукояти свою жабью лапку. И в этот момент Меч как будто сам собой так же грациозно, обманчиво медлительно (а на самом деле – неуловимо быстро) провернулся в моей руке.
Именно как будто сам собой. Со стороны казалось, что я при этом не делал не только резких, а вообще никаких движений. Как будто сам Меч просто не захотел, чтобы к его рукояти прикасалась гнусная рука Его Великой Святомудрости, повернулся, не давая прикоснуться к своей рукояти и одновременно нацеливаясь в старика остриём. И до позвоночника воткнулся ему в живот.
Со старательным изумлением я глядел на Меч (на старика я уже больше старался не смотреть, не для меня подобное зрелище). Потом медленно вытащил его лезвие из тела старика, продолжая разглядывать так, как будто увидел впервые. При этом я весь внутренне сжался, ожидая стрелу в затылок.
Но выстрела не было. Его и не должно было быть. Не было резких движений, не было ничего подозрительного, не было ничего, из‑за чего приказано было стрелять. Его Великую Святомудрость, правда, проткнули как таракана. Но по этому поводу как раз приказа‑то и не было. Его Великая Святомудрость вовсе не предполагал такого исхода. Он отдавал приказ стрелять для защиты себя. А защищать — уже и нечего…
Быдло – оно и есть быдло. Оно способно выполнять приказы, но смелости самостоятельно принимать решения, даже для блага своего господина, ему обычно не хватает. Тем более, что господина уже фактически и нет.
Нет, он ещё живой. И ещё очень долго не сможет умереть, если ему в этом никто не поможет. Но это уже не господин.
Выстрелить в меня сейчас означало бы для любого из них признать, что господина своего они не уберегли. А признавать, что они виноваты в том, что не уберегли господина, им ох, как неохота! Потому что такое признание означало бы для них неминуемую чудовищную смерть. Единственный шанс для них уцелеть может появиться лишь в том случае, если я останусь жив. И докажу, “кто был прав”. То есть, что был прав именно я. А их господин не был прав, значит, и беречь его от меня, “правого” было не надо, вины их в гибели их бывшего господина никакой нет.
А кто теперь станет господином? Пока неизвестно. Вполне может оказаться и этот фанатик (то есть я) со своим странным мечом. Мечом, на который этот фанатик буквально молится.
Может и правда, есть что‑то в этом мече? И в фанатике? Может и правда, этот меч связан с какими‑то высшими силами? Может, этому фанатику вскоре будут подчиняться так же, как и Его Великой Святомудрости? И возносить ему такие же почести? В этом случае претензий к тем, кто не убил этого фанатика, явно не будет, а может, и благодарность выйдет какая‑нибудь.
Нет, стрелять в него никак нельзя. Тем более, и приказа нет.
Приказ отдать тоже никто не решился. По тем же причинам.
Тем временем я, продолжая неотрывно смотреть на Меч (на мучительно умирающего старика я просто не мог смотреть), произнёс:
— Священный Меч, полученный мной лично из рук Святого Максима, отказался переходить в руки Его Великой Святомудрости.
О том, что меч не только “отказался” переходить, но и сделал Его Великой Святомудрости харакири, как о факте совершенно малозначащем и не стоящем упоминания, я говорить не стал.
Голос мой прозвучал удивлённо и тихо. Но при этом его слышали все, кто находился в огромном зале. И кто с арбалетами наготове стоял у замаскированных бойниц внутри стен зала…
Спасибо Любови Андреевне, сумевшей когда‑то научить меня искусству так говорить. И многому, очень многому другому, что сегодня мне уже пригодилось, помогло выжить и добиться поставленной цели. И ещё наверняка пригодится.
Когда‑то давно мы с Серёгой Сотниковым, будущим отцом Макса, занимались в драмкружке при доме пионеров. Любовь Андреевна, руководительница кружка, бывшая театральная актриса, упорно пыталась нас научить особому актёрскому дыханию, особой сценической речи. Когда голос, совершенно не напрягаясь, легко расходится по всему залу, достигая самых дальних его уголков, и любой зритель на галёрке отлично слышит каждое слово, даже если герой постановки находится в полном смятении чувств и говорит чуть ли ни слабым шёпотом. Мало кому из нас хватило терпения хотя бы чуть–чуть освоить эту сценическую речь, Серёжка, например, так и не освоил. Я был одним из немногих, кому это хоть немного, но удалось.
Спасибо Любови Андреевне. Талантливой актрисе, которая в самом расцвете своей карьеры совершенно неожиданно ушла из театра, отказалась от громкой славы, блестящих перспектив, званий, премий и прочих благ, променяв это всё на скромную должность кружковода, на работу с детьми. Сколько раз в жизни мне пригождалась её наука высокого лицедейства, сколько раз выручала она меня из беды, отводила неминуемую смерть… Всё и не припомнить.
Как это поёт Яцик?
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою
И с Судьбою… Под звездою Пилигрима
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
Это он, конечно, про себя поёт, много мужик шутил с Судьбой в своей жизни.
Но и ко мне это тоже подходит. Пока что и моё самое смелое шутовство, самые рискованные “шутки” с Судьбою Удача мне тоже прощала. Даже проходя мимо, не забывала выручать мимоходом, а иногда и прихватывала забавного шута с собой. Видно, нравилось Их Благородиям госпожам Судьбе и Удаче моё шутовство, которому я научился у Любови Андреевны…
Самое интересное, что когда я занимался у неё в кружке, даже и не предполагал, что всё это так пригодится в жизни. Занимался просто потому, что нравилось. Ужасно нравилось. И само актёрство, и руководительница кружка. И я был одним из любимых её учеников, если не самым любимым, она много возилась со мной, добиваясь от меня таких тонкостей, такой силы и глубины игры, каких, наверное, никто и никогда не добивался в пионерском драмкружке.
Я не очень‑то ценил всё это. Это было для меня увлечением, большим, но далеко не единственным. И в середине восьмого класса бросил драмкружок, даже не извинился и не попрощался с Любовью Андреевной. Пошёл с Серёгой заниматься боксом, к тому времени мне показалось, что бокс парню гораздо нужнее актёрского мастерства, если он не хочет, чтобы им помыкала всякая шваль.
Что ж, бокс тоже пригодился, да ещё как, и причём не один раз. Но актёрская наука пригождалась, вытягивала из жёстких ситуаций гораздо чаще. Действительно, прав был Шекспир, сказав, что “весь мир – театр, а люди в нём — актёры”. Так и есть. Никудышные, бездарные и ленивые в своём подавляющем большинстве актёры, чудовищно фальшиво играющие выбранные для себя роли. Даже не очень высокий профессионал в этом сборище дилетантов получает огромное преимущество. В любой области, далеко не только в политике и бизнесе…
Мне эти актёрские подвиги в жизни не очень нравились, обманывать других своей игрой удовольствие доставляло сомнительное. Как тот же Яцик поёт: “Если б знала ты, как больно мне дурить вот таких же, как и сам я, дураков!.. ” То, что другие тоже вовсю пытались меня “дурить”, только делали это ужасно неумело, утешало слабо. Чистые, искренние отношения в этом тотальном театре абсурда были такой редкостью, что я был готов пойти на что угодно, чтобы сохранить их. И всё равно не смог… Ни дружбу с Серёгой, ни любовь Маринки…
Исключением в этом океане фальши были дети. Которые ещё просто не вполне научились фальшивить, хотя жизнь учила их этому очень быстро. Они часто забывали, что жизнь требует играть какую‑то роль, часто, хотя и ненадолго становились самими собой.
Поэтому меня всегда тянуло работать с детьми. И в конце концов я, как и Любовь Андреевна, променял азарт погони за деньгами и славой (который, чего скрывать, одно время сильно меня увлёк), на совершенно “бесперспективную” по мнению многих работу с пацанами. В школе – нет, в школе у меня не получилось. А в клубе Айкидо – да.
Когда я проводил тренировки в своих детских группах, буквально отдыхал душой, сбрасывал психическое напряжение, набирался новых сил для дальнейшей борьбы в фальшивом мире взрослых. Меня не угнетало и не раздражало, когда мои воспитанники во время таких занятий иногда буквально становились на голову (причём не только на свою). Даже наоборот, в этом “баловстве”, а на самом деле – в игре, дети на самом деле раскрывались, становились теми, кем они и были в глубине души – отважными, добрыми и весёлыми рыцарями, в игре становилось видно их настоящее лицо, и это лицо (в отличие от большинства взрослых харь) вызывало у меня симпатию. И немного – зависть. Я уже очень давно не мог позволить себе быть самим собой.
Вот и сейчас я вынужден играть, вынужден изображать из себя “святого” фанатика, причём изображать так, чтобы ни у кого даже малейшего сомнения не возникло в том, что я и есть этот самый фанатик, которого Сын Бога избрал своим орудием перевоспитания этого мира.
Вновь заставив себя собраться, я негромко (но так, чтобы все присутствующие слышали) заявил, что желаю немедленно побеседовать со всеми приближёнными Его Великой Святомудрости. Побеседовать в месте, где нас никто не мог бы подслушать.
Замерший от ужаса муравейник мгновенно пришёл в движение. Опять появился кто‑то, считающий себя вправе приказывать, и быдло с облегчением кинулось исполнять его приказы.
С немыслимыми почестями и изощрённым подобострастием меня проводили в комнату, в которой быстро собрался весь цвет церковной элиты.
Уходя, я приказал не прикасаться к умирающему старику. Видимо, Его Великая Святомудрость вызвал каким‑то образом гнев самого Сына Бога, но я, Небесный Посланник Сына Бога дарю провинившемуся возможность помолиться перед смертью о своей загубленной душе, попытаться хоть немного облегчить свою участь в ином мире.
Старику было не до молитв, не до спасения собственной загубленной души. Ему было просто больно, очень больно. Но он ничего, совсем ничего не мог сделать. Сил у него не было даже на то, чтобы громко застонать. Задыхаясь, он слабо корчился от боли, и каждое его движение вызывало новую невыносимую боль, от которой он опять начинал корчиться.
Ему придётся ещё долго корчиться так, испытывая нечеловеческие муки, подгоняя смерть, которая придёт очень нескоро.
Я почти не смотрел в его сторону, знал, что ничего хорошего взгляд на него мне не принесёт. Но даже мимолётного, брошенного вскользь взгляда оказалось достаточно, чтобы меня чуть не вывернуло наизнанку. Сдержаться мне удалось лишь предельным усилием воли.
Я торопливо вышел из зала, а передо мной всё ещё стояли заполненные невыразимой болью глаза этого старика, его взгляд, направленный на меня и умоляющий меня о смерти. Я знал, что этот старик замучил насмерть тысячи невинных, в том числе и детей, и он не достоин жалости, но я всё равно ничего не мог с собой сделать. Всё равно мне было его жалко…
Так, всё. Всё, я сказал! Придурок, мямля, чистоплюй хренов! Ещё сопли распусти, жалостливый ты наш. И тогда эти церковные пауки, приближённые этого издыхающего скорпиона обнимут тебя и дадут выплакаться на своей благородной паучьей груди. И сами заплачут, раскаются и исправятся и даже пообещают не истязать больше на дыбах детей…
Мысль об истязаемых детях, о том, что детей будут истязать и дальше, если только я окончательно раскисну, помогла мне наконец вновь собраться. К тому времени, когда я входил в комнату с “пауками”, я всё же сумел опять натянуть на себя маску “святого” фанатика, озабоченного лишь тем, чтобы свершить волю пославшего его в этот мир Божьего Сына. И которому глубоко плевать на чьи бы то ни было страдания, тем более – на страдания того, кого покарал сам Священный Меч Сына Божьего.
Взглянув на почтенное собрание, я сразу понял, что пора просить помощи у Максимки. Собравшиеся здесь “святые отцы” если и уступали мне в актёрском мастерстве, то не очень сильно. В истинных мыслях и чувствах этих людей, всю свою жизнь упражняющихся в лицемерии и достигших в этом искусстве изрядных успехов, самому мне никак не удастся разобраться. А без этого – никак. Ошибка здесь может оказаться роковой. Роковой не только для меня.
Начав говорить какую‑то торжественную галиматью, я открыл, впервые открыл по собственной инициативе канал связи с Максимом и постучался в него.
Макс долго не отвечал, и сердце у меня вздрогнуло от нехорошего предчувствия.
Когда же пацан всё‑таки ответил, я сразу понял, что тягостное предчувствие меня не обмануло.
— Олег Иванович… Я сейчас не могу… Извините… Чуть попозже, ладно?..
И Максим отключился.
По тому, каким голосом он произнес эту короткую фразу, я сразу понял, что мальчишка опять попал в беду. В настоящую большую беду, а не просто в какую‑нибудь мелкую неприятность.
И он не позвал меня на помощь, обормот. А ещё мораль мне читал, как это, дескать, нехорошо, пренебрегать помощью друзей. А сам пренебрёг. Не только не крикнул “Помогите!”, наоборот, постарался придать своему мысленному голосу такое выражение, как будто ничего страшного с ним не происходит! Просто занят, дескать, в туалет, типа, приспичило.
Вот только был он в таком состоянии, что этот фокус у него не вышел. Да и вообще не способен был Макс на обман. Врачам он ещё как‑то научился дурить головы, но обмануть человека, которого уважал (а меня он крепко уважал), он не мог. Да и вообще – не был он лицедеем, при всей своей многосторонней одарённости этого таланта у него не было.
Скрыть от меня, что его застигла беда, он не сумел.
И я рванулся к нему на помощь.
Прямо из комнаты, в которой собрался весь церковный бомонд, прямо у них на глазах.
Единственное, что я успел сделать, это оставить у них на столе Максимкин “священный” Меч и приказать, чтобы берегли его и не смели к нему прикасаться до самого моего возвращения. Меч брать с собой в больницу было нельзя, это сразу привлечёт внимание к Максу, в истории болезни у которого записано что‑то о бреде, связанном со средневековьем и поединками на мечах.
Когда я шагнул в Космическую Пустоту, то успел ещё заметить в последний момент, как вытянулись от благовейного ужаса лица у собравшихся за столом почтенных старцев…
ЧП в дурдоме
Максим Сотников
Когда Олег, умело скрыв следы своего пребывания в палате, прямо на моих глазах растворился в воздухе и исчез, мне опять стало невыразимо тоскливо и одиноко.
Я понимал, что Олегу нельзя было оставаться, иначе те бандиты, всё равно нашли бы его. Да и из больницы просто так выбраться было почти невозможно, даже для Олега. Другого выхода, кроме ухода в Фатамию, у него просто не было.
И всё‑таки мне было почему‑то ужасно тоскливо.
Я пытался успокаивать себя, убеждать, что так всегда бывает при расставании с дорогим для тебя человеком. Но помогало это мало. Я знал, вернее, представлял, в какой ужасный мир попадёт Олег, какие опасности его ждут там, и беспокойство за него не переставая глодало меня.
Может, именно из‑за этого, из‑за этой тоски и беспокойства, из‑за того, что, погружённый в свои тягостные переживания, я был в этот день ужасно рассеянным и утратил ставшую привычной бдительность, всё и произошло.
Я должен был насторожиться уже тогда, когда были всё‑таки обнаружены следы крови на кровати, на которой лежал Олег. Я должен был предвидеть, что санитары, недовольные тем, что у них появилась дополнительная работа, вскоре попытаются выместить свою злость на больных.
Додуматься до такой простой мысли совсем не трудно, но мне было не до этого, всеми своими мыслями я был рядом с Олегом, которому опять угрожала смертельная опасность.
Об опасности, грозящей мне, я тогда вообще не думал.
Да и какая мне грозила особенная‑то опасность? Пара пинков от санитаров? Электрошок? Подумаешь! Не впервой. Пережил бы и в этот раз, дурак, не умер бы. Ведь я всё время старался неукоснительно выполнять наставление Олега быть здесь абсолютно покорным всему. Ни в коем случае не рыпаться и не качать права. Не то здесь место, не приспособлена психушка для качания прав.
И я так всегда и старался делать. Сначала, правда, не совсем получалось. Но потом всё‑таки спрятал своё самолюбие как можно дальше и никогда никому не показывал, что оно вообще у меня есть, покорно сносил не только пинки и подзатыльники, но и многое другое гораздо похуже.
А в тот день, поглощенный мыслями об Олеге, машинально, “на рефлексах”, увернулся от неожиданного удара здоровенного туповатого санитара Вадима. И не только увернулся, это было бы ещё – полбеды. Но я ещё и продолжил, продёрнул мимо себя его удар, запрокидывая при этом назад и чуть в сторону его голову. Как на тренировке.
Ноги Вадима обогнали его запрокинутую голову, вылетели вперёд и вверх. И тяжеленный мужик всей спиной грохнулся на пол. Очень жёстко, плашмя, умудрившись при этом ещё и удариться затылком.
Встал он далеко не сразу, и вставал мучительно долго. Под перекрёстными взглядами сбежавшихся на шум падения изумлённых больных.
Вадим явно не запомнил, кто именно из больных умудрился так его приложить об пол. Он имел привычку, когда был не в духе, бить всех подряд, без разбора, не утруждая себя запоминанием, кого уже успел “повоспитывать”, а кого ещё нет.
И я, тихонько отступив в сторону, легкомысленно решил, что расплата меня не коснётся. И опять переключился мыслями на Олега.
Если бы я был в обычном состоянии, у меня хватило бы ума понять, что меня в любом случае найдут. Если бы даже не было рядом никого из больных, кто видел это моё “айкидирование” и, разумеется, тут же сдал меня санитарам, всё равно меня бы вычислили. В истории “болезни” на меня собрано было целое досье. И моё Айкидо, которое я полгода назад так лихо использовал в школьных драках, разумеется, было известно врачам. И санитарам.
Да были ещё тысячи способов узнать, кто именно из больных совершил преступление, считающееся здесь самым тяжким, – поднял руку на персонал. Преступление, за которое санитары не могли не покарать виновного. Да так, чтобы не только ему впредь было не повадно, но чтобы и другие содрогнулись от ужаса от одной мысли, что и их может ждать такая же участь.
Я всё это прекрасно знал, но на меня накатило какое‑то затмение. Я всё старался не пропустить момент, когда Олегу нужна будет моя помощь, а о том, что самому надо быть настороже и готовиться после той глупости, которую умудрился совершить, покорно снести любую экзекуцию, совсем забыл.
Поэтому санитары смогли не только неожиданно подойти ко мне, но и отключить электрошокерами, моментально скрутить и затащить в “процедурную”.
Один из них остался за дверями “на шухере”, наблюдать, не приближается ли кто‑нибудь из врачей, чтобы остальные могли спокойно и без помех заняться моим “воспитанием”.
Из‑за тяжёлых ударов, посыпавшихся на мою голову, у меня всё поплыло перед глазами, и я долго не мог сообразить, что происходит, почему меня так жестоко бьют. Били меня в этой больнице довольно часто, но обычно – мимоходом, и почти всегда – в одиночку, толпой в пять человек на меня навалились впервые.
Начал что‑то вспоминать и понимать я только тогда, когда одному из этих придурков пришла в голову идея “опустить” меня. То есть попросту изнасиловать.
Идея пришлась идиотам по душе, и они тут же начали срывать с меня одежду, для чего им пришлось немного ослабить свои захваты, в которых держали меня как в тисках.
От неожиданности меня захлестнуло бешенство, и я, не имея времени на то, чтобы обдумать, что лучше, или точнее – что хуже, покориться изнасилованию или попробовать сопротивляться, стал яростно сопротивляться. И не просто сопротивляться, стал драться. Драться по–настоящему, как в Фатамии, потому что по–другому уже не умел.
Я начал бой на уничтожение.
Это было самое худшее, что можно было предпринять. Но тело действовало само, подчиняясь не разуму, а рефлексам. Приобретённым в Фатамии. Боевым безжалостным рефлексам. И ослепительной ярости.
Я полностью потерял над собой контроль. Совсем ненадолго. Но успел за это совсем короткое время свершить непоправимое.
Я как мыло из рук выскользнул из лап этих подонков и превратился в крутящийся смерч, взорвался серией почти невидимых глазом ударов. Ударов на поражение.
Буквально через секунду я пришёл в себя, но было уже поздно.
Один из санитаров лежал без движения, скрючившись и зажимая ладонями размозжённый пах. Другой, сползая спиной по стене, со всхлипами глотал кровь, хлещущую из сломанного носа. Но не это было самым страшным…
Третий агонизировал. Я понял с первого взгляда, что ему – конец. Насмотрелся я в Фатамии на такое множество смертей на поле боя, что предсмертную агонию от судорог боли отличал сразу и безошибочно.
Подонок получил от меня сильный удар локтем в горло. И после этого по инерции я ещё и крутнул его запрокинутую голову, ломая позвонки.
Конец. “Занавес”, как говорил Олег.
Конец – не только убитому мной уроду. Его мне даже не было жалко. Пребывание в Фатамии и в закрытой психушке сильно изменило меня, и убить человека уже совсем не казалось мне таким уж ужасным делом.
Конец был мне.
Рухнули все надежды, ради которых я столько перетерпел в этой проклятой больнице. Выйти на свободу, оказаться дома, с мамой и сестрой, встретиться с Сашкой. С Любой, лицо которой я почему‑то стал забывать, и которое в моих воспоминаниях всё больше приобретало черты лица другой девчонки, Раины. Ничего этого уже не будет. Никогда.
Мне стало по–настоящему страшно. Как не бывало уже давно. Я чуть не завыл от горя и даже не сразу смог очнуться, когда меня стал вызывать Олег.
Наконец, собравшись с силами, я открыл канал связи со своей стороны и, стараясь, чтобы голос не дрожал, попросил его отложить разговор. И сразу, не дожидаясь ответа, отключился. Потому что почувствовал, что сейчас всё‑таки не выдержу и зареву, завою от беспросветного горя. Я обязательно соберусь и выйду опять на связь, вдруг ему помощь требуется. Хоть со мной всё кончено, но Олегу я постараюсь помочь. Только чуть отдышаться, привыкнуть к страшной мысли, что надежды больше нет…
В дверь заглядывал санитар, дежуривший “на шухере”. Двое уцелевших санитаров из тех пяти, которые собрались меня насиловать, боком, не сводя с меня остекленевших взглядов, вдоль стены медленно пробирались к выходу.
У меня мелькнула шальная мысль, а что, если и этим сволочам головы пооткручивать? Заодно. Всё равно мне уже терять нечего, семь бед – один ответ. А так – хоть какое‑то доброе дело напоследок сделаю. Помнится, Олег тогда в Крыму сказал, что ради того, чтобы встречать иногда волков в человеческом облике и ломать им хребет, ради этого стоит жить.
А я ещё пока жив. И волки, вернее, шакалы – вот они, руку протянуть…
Додумать эту мысль я не успел. Прямо в воздухе возникло облако тумана, сгустилось, приобрело черты человеческой фигуры, и через секунду в “процедурной” стоял Олег.
Он, как ни странно, до сих пор был в обычной своей одежде, в какой ушёл в Фатамию, в своих тяжёлых полуармейских ботинках на рубчатой подошве, в потёртой осенней куртке. Только вот штаны были на нём новые, из материала, какой я видел только в Фатамии, но сшитые точно так же, как и его, тоже полувоенного кроя, свободные, не стесняющие движений.
Действовать он начал сразу. Не промедлив ни секунды. Как всегда в критических ситуациях, решительно и точно, не делая ни одного лишнего движения, с безжалостной неотвратимостью самой судьбы, вкладывая всего себя в каждое своё действие.
Первым делом он быстро втянул внутрь “процедурной” онемевшего от изумления санитара, выглядывающего из коридора. И тут же выставил в коридор меня. Просто переставил с одного места на другое, как малыша, за подмышки и плотно закрыл за мной дверь.
И после этого устроил в “процедурной” бойню. Короткую и беспощадную.
Всё произошло невероятно быстро и почти бесшумно. Я хоть и был в коридоре за закрытыми дверями, но видел всё происходящее там. Видел его глазами.
Как‑то так получилось, что я теперь мог не только читать его мысли и эмоции, но и видеть внутренним взором то, что видел в этот момент Олег.
Неизвестно откуда взявшимся у него стилетом он в две секунды заколол всех оставшихся в живых санитаров. Так, что те не успели не только закричать, но даже ничего толком и не поняли, смерть наступила для них почти мгновенно.
А потом… Потом стало происходить что‑то совсем уж жуткое, такое, чего от Олега я совершенно не мог ожидать, не представлял, что он на это способен.
Олег принялся ожесточённо топтать трупы, ломать им кости ударами своих тяжёлых ботинок, стараясь оставить на них как можно больше отпечатков перепачканных в крови рубчатых подошв.
В первую секунду я решил, что он просто рехнулся. Только чуть позже до меня дошло, что это он просто путает следы, не свои, конечно, а мои, отводит от меня любое подозрение в причастности к тому, что произошло в “процедурной”, пытается взять на себя и “мой” труп. Менты, которые вскоре появятся здесь, увидят такую картину, что им вряд ли даже в голову придёт, что кроме взбесившегося маньяка в армейских ботинках здесь ещё орудовал до него и пацан в больничных тапочках.
Олег спасал меня, спасал мою надежду, мечту о возвращении домой.
Спасал страшной ценой. Такое ему приходилось делать явно впервые. Чтобы начать ломать кости мертвецам, Олегу пришлось что‑то сломать в себе. Переступить через что‑то очень важное. После чего он уже никогда не сможет больше быть прежним Олегом.
Когда он вышел из “процедурной”, в которой осталось лежать шесть обезображенных трупов, больница ещё не успела переполошиться. Ещё никто, кроме меня, не знал, не мог даже и вообразить себе, что только что произошло. Шум некоторые больные слышали, но шум этот не был ни для кого чем‑то необычным, избиения в “процедурной” были явлением вполне заурядным.
Поэтому удивление у больных, находящихся в коридоре, вызвал не шум, а неожиданное появление незнакомого им Олега, мужика не в пижаме и не в больничном халате, а в уличной одежде, стремительно и целеустремлённо топающего куда‑то по коридору и оставляющего за собой на полу красные отпечатки рубчатых подошв.
Олег быстро прошёл мимо меня. Так, как будто мы с ним не были никогда знакомы. Заинтригованные больные, не обращая на меня никакого внимания, побежали за ним следом.
Олег продолжал путать следы, уводил от меня преследование. Продолжая быстро идти по коридору, он подключился к каналу связи и стал давать мне короткие и чёткие инструкции, как я теперь должен действовать.
— Слушай внимательно, Макс и запоминай. К тому, что случилось с этими уродами, ты никакого отношения не имеешь. Никакого. Ты даже не знаешь вообще, что там такое случилось. Держись этого до конца, во что бы‑то ни стало. Даже если менты что‑то заподозрят и примутся тебя “колоть”. Ты ничего не видел и не знаешь.
— Хорошо, Олег Ива…
— Не перебивай. Меня ты тоже не видел. Разве что – в коридоре, издалека. И ни в коем случае не узнал. Это не потому, что я ментов боюсь, я давно уже влип в такое, что менты ничем ухудшить моё положение здесь не смогут. Просто…
— Я понимаю. Если они узнают, что это были вы, обязательно примутся за меня.
— Ну вот и прекрасно, раз всё понимаешь. Запомни, малыш, ты ни в чём не виноват. И я, кстати, тоже, эти уроды сами выбрали свою судьбу. Иди к себе в палату и сиди там как мышь. Помогай мне только по своему каналу. Ты ведь, кажется, можешь видеть то, что перед моими глазами?
— Да… Олег Иванович, осторожно! Этот врач очень опасен! У него третий дан по джиу–джитсу! И вообще, он очень умный, хоть и большая сволочь…
Договорить я не успел. Помимо моей воли у меня в мозгу мелькнули воспоминания об этом враче, какая именно он сволочь, что именно он делал со мной и другими беззащитными больными. И эти мои мысли мелькнули в мозгу и у Олега…
Поэтому он не стал драться с третьим даном. Он просто его убил.
У Олега совершенно не было никакого трепетного отношения к людям, имеющим высокие даны. Он считал, что никакой самый высокий дан ничего особенного не значит, по крайней мере, никакой гарантии неуязвимости не даёт, разве что повышает шансы выжить в критической ситуации. Всего лишь повышает. И обычно – не так уж сильно, как принято об этом думать.
И обошёлся с этим мастером третьего дана Олег практически точно так же, как обошёлся бы и с другим, которого решил убить. Он не дал своему противнику никаких шансов.
Я видел, как врач, шедший Олегу навстречу, настороженный, но вовсе не так, как бы ему следовало насторожиться, вежливо улыбнулся, явно в ответ на улыбку самого Олега, дескать, а какими это судьбами вы, сударь, сюда попали? Какой это остолоп из охраны додумался вас сюда пропустить?
И, Олег, не дожидаясь прямого вопроса, сам начал что‑то говорить ему, дескать, да как‑то так получилось, сам даже не знаю… И одновременно с этим, приблизившись, лёгким и незаметным, совершенно не несущим с виду никакой в себе угрозы движением, продолжая что‑то говорить, мимоходом ткнул врача стилетом в грудь, прямо в сердце.
Этот третий дан тоже умер, так ничего и не успев понять, он не заметил, как Олег вытащил откуда‑то стилет, не заметил и самого удара. Да и не удар это был, на удар врач ещё, может быть, успел бы как‑нибудь среагировать. Это было лёгкое и совершенно безобидное с виду прикосновение. После которого врач почему‑то зашатался и стал по стене сползать на пол. Крови почти не было.
Никто из стоящих почти вплотную больных тоже ничего, наверное, не понял. Просто плохо стало человеку вдруг – и всё.
А Олег, осторожно поддерживая оседающего на пол врача, совершенно незаметно для больных успел обшарить его карманы и вытащить связку ключей.
И опять деловито зашагал по коридору к выходу.
Любопытные больные заметались, не зная, что интереснее – бежать за Олегом или остаться рядом с врачом, законченным садистом, который неожиданно, не иначе, как по чьей‑то молитве, кажется, отбросит сейчас копыта.
— Олег Иванович! В связке нет ключа от входной двери! Она вообще не открывается ключом, там электронный замок, и его может открыть только охранник внизу. А возле двери – переговорное устройство и скрытая видеокамера.
— Вот как… Спасибо, Макс. Ничего, как‑нибудь постараюсь всё равно прорваться. В крайнем случае – уйду в Фатамию в любой момент. Но не хотелось бы это делать при свидетелях. Тогда за тебя уже не только врачи и менты возьмутся, но и какие‑нибудь совсем уж крутые спецы. Так что попробую прорваться на улицу, а уже оттуда – в Фатамию.
— Олег Иванович! У охранников пистолеты, осторожнее!
Олег не ответил. В этот момент из ближней к нему двери стал выходить другой врач, и Олег, не останавливаясь, ловко ухватил его под руку и потянул по коридору за собой, что‑то нашёптывая на ухо. Со стороны казалось, что идут два очень близких приятеля и шушукаются о каких‑то своих делах. “Голубых”, скорее всего, делах. Наверное, только я один и смог заметить, что врачу в бок упёрся острый стилет. Нешуточно упёрся, наверняка уже проткнул кожу и слегка вошёл между рёбер. Врач шёл, даже и не пытаясь дёргаться.
Подведя врача к выходу с этажа, перекрытого тяжёлой стальной дверью с электронным замком, Олег подпрыгнул и стилетом разбил камеру видеонаблюдения. И опять незаметно приставил стилет к боку несчастного врача.
Не помню, что говорил врач охране, как объяснял то, что видеокамера не работает, но электронный замок вскоре открылся. И Олег тут же коротко ударил на прощание и этого врача. Не насмерть, а всего лишь для того, чтобы ненадолго “отключить”, чтобы тот не смог выдать его охране.
И сразу ринулся вниз по лестнице.
— Осторожно! У охранников – пистолеты! – отчаянно вновь “закричал” я через канал связи.
— Спасибо, малыш, я помню, ты не волнуйся. Не будут они стрелять, если не будет угрозы нападения, не положено это по ихним инструкциям. А угрожать им нападением я не собираюсь.
Когда Олег добрался до охраняемой проходной, его встретили направленными на него стволами. Стрелять – пока действительно не стреляли, но я видел по их лицам, что они готовы выстрелить в любой момент, при любом подозрительном движении Олега.
Олег поспешил успокоить меня, сказал, что всё это знает и провоцировать их не собирается.
Олега поставили лицом к стене, заставили упереться в неё широко разведёнными поднятыми руками, так же широко расставить ноги и принялись умело обыскивать, грамотно подстраховывая друг друга.
Трое ментов из охранной госструктуры. Зрелые, уверенные в себе и при этом – осторожные мужики. У всех троих – пистолеты наготове.
Почему же они встретили Олега, будучи уже полностью готовыми к встрече? Кто‑то из больных “стукнул” на него по переговорному? Или, пока Олег летел вниз по лестнице, они умудрились успеть отмотать назад и просмотреть видеозапись, зафиксировавшую, как лихо Олег отправил прямиком в ад врача?
Не похоже, никак бы они это не смогли успеть.
Только потом до меня дошло, что тот, второй врач произнёс в “переговорку” условную тревожную фразу, означающую, что на него совершено нападение, и говорит он под угрозой расправы.
А Олег, похоже, знал это с самого начала. И воспринял он процедуру обыска совершенно спокойно, что‑то говорил ментам, весело улыбаясь. Те не вступали с ним в разговор, но всё‑таки, убедившись, что оружия у Олега нет (от стилета он уже успел где‑то избавиться), немного расслабились.
И момент, в который Олег начал действовать, упустил даже я.
Мне удалось заметить только самый конец неожиданного его движения. А менты вообще ничего не успели заметить и понять. Одно мгновение, и Олег уже не стоит враскорячку у стены, а поднимается с колена после кувырка. Один мент всё ещё падает, “отключенный” ударом в горло, пистолет другого уже у Олега в руках и нацелен точно в грудь третьему.
Сам Олег тоже был под прицелом у третьего, стоящего немного в отдалении, мента, но стрелять тот не мог, потому что Олега загораживал от него падающий мент. А когда падение завершилось, этот третий мент просто растерялся. Пистолет у него заметно дрожал в руке, он никак не мог решиться ни на выстрел, ни на то, чтобы сдаться, бросить оружие. А Олег держал его под прицелом уверенно, глядел насмешливо, но без всякой злобы, даже с сочувствием.
Он явно мог застрелить мужика, и тот вряд ли успел бы выстрелить в ответ. По крайней мере вряд ли бы с пулей в сердце смог выстрелить точно. Но Олег не стрелял. Не мог он убить невиновного. Не мог, даже спасая свою жизнь. Он начал разговаривать с ментом.
— Спокойно, парень. Не геройствуй. Жизнь мне твоя – без надобности. Хотел бы – давно бы уже убил. Но я не хочу. Однако если ты пальнёшь – не промахнусь.
— Я тоже не хочу тебя убивать. Сдавайся, брось оружие, тебе это зачтётся.
— Нельзя мне сдаваться, поверь, парень, нельзя. Так что выхода у меня только два – уйти или умереть. Лучше будет, если я уйду. Для нас обоих будет лучше. Дети есть?
— Двое…
— Ну вот! Им живой отец нужен, а не фотография папы–героя в траурной рамке. За которого они нищенскую пенсию получать будут… Так что лучше ты брось оружие. И извини, парень, мне некогда, до трёх считать не буду. Бросаешь?
— Да!
Мент понял, почувствовал шестым чувством, что ему действительно лучше бросить. Он видел, что перед ним – вовсе не законченный подонок, знал, что Олег действительно мог бы давно уже безнаказанно его убить, если бы только захотел. Но не захотел ведь! Так стоит ли испытывать судьбу? Ради чего такое геройство? Кому лучше будет, если он умрёт? Его детям–сиротам? Родине? А что такое – Родина? И кто больше эту Родину любит – его толстый начальник, недавно купивший машину, которая стоит больше, чем составляет его зарплата за пятьдесят лет, или этот мужик, не желающий сиротить чужих детей даже для спасения своей жизни?
Мент присел и толкнул пистолет, тот заскользил по гладкому полу к ногам Олега. Олег поднял оружие, потом забрал пистолет и у вырубленного им, но уже начавшего приходить в себя первого мента и ринулся на улицу.
На бегу достал из кармана связку ключей, нажал кнопку на брелке. “Мерседес” убитого врача дружески подмигнул ему подфарниками и открылся. Сев за руль, Олег завёл машину, немного погазовал, прогревая мотор, и степенно, без малейшей спешки и лихачества, покатил по улице…
Звёздный ниндзя
Алексей Трифонов
Дело о рехнувшемся маньяке, устроившем в психушке кровавую баню, повесили, разумеется, на меня. И яйцеголовое начальство, подсунув мне эту очередную гадость, ещё и нравоучительно заметило, что, дескать, поймать этого типа – легче лёгкого. Видеозаписи, дескать, есть с его физиономией, следов он наоставлял огромное количество, даже и не пытался их скрыть… Да и вообще – не все дома у него, поэтому обязательно ещё проявится, стволы с собой он увёз явно не для того, чтобы в Днепре утопить. Так что, Треф, если ты даже с этим справиться не сможешь… Тогда – сам понимаешь… “Держава” не может бесконечно тратить народные деньги на содержание ментов, которые совсем уже мышей не ловят.
Урод толстый. Ни одного дня оперативником не проработал, как следователь – полный ноль, а карьеру умудрился сделать, да ещё какую. Отовсюду его пытались выкинуть, куда и как угодно, лишь бы не мешал, а проще всего это было сделать переводом с повышением. Плюс ещё огромный талант демагога и “стрелочника”, умение все свои проколы сваливать на других, а успехи других, особенно подчинённых – брать, естественно, на себя.
Вот и взлетел он в такую высь, откуда уже грешную землю вообще, наверное, не видать. А подобные дела кажутся ему настолько простыми, что и говорить‑то даже неудобно. Дескать, такого придурка, так исхитрившегося наследить, не поймать в пять минут сможет умудриться только ещё больший придурок. То есть я. Поэтому, учитывая мою патологическую тупость, даёт он мне своей милостью не пять минут, а гораздо больше – два, ну, в крайнем случае, три дня. Если же я даже за это время не управлюсь, тут уж, как говорится, оргвыводы напрашиваются сами. Так что смотри, Треф, терпение моё не безгранично.
Если же произойдёт чудо, и я сумею всё‑таки взять этого парня (хотя надежд на это чудо у меня очень мало), этот урод не только соберёт лавры, но и меня всё равно исхитрится подставить. Дескать, не смотря даже на то, что ему законченными придурками вроде меня командовать приходится, он всё‑таки сумел так организовать работу, что даже безнадёжные “висяки” в два счёта раскрывает.
Ладно. У начальства свои проблемы, грудь узкая, не все ордена помещаются, у нас – свои. Будем пытаться свои решать. Всё‑таки этого парня действительно надо бы поймать, очень уж опасен. Натворил он столько, что терять ему уже нечего, на всё пойдёт, если что, а это, учитывая его способности, очень серьёзно.
Непрост этот парень, ох, как непрост! Это я сразу понял. Не только потому, что он так лихо, мимоходом, почти не замедлив шага, смог проколоть своей антикварной заточкой доктора, который и сам вроде как крутым бойцом был. Чтобы с таким профессиональным хладнокровием человека в полсекунды трупом сделать, нужно самому профессионалом в таких делах быть. А о том, что он перед этим шестерых здоровых бугаёв запросто и без проблем замочил, я уже даже и молчу. Те бугаи – тоже ведь далеко не дети были, многое умели, благо – практика была большая, да и электрошокеры были у них. А с охраной как разделался…
Но не только это меня в нём настораживало. Мне непонятно было, зачем он “психа сыграл”, так старательно испинав своими говнодавами трупы. То, что он именно сыграл, изобразил припадок бесконтрольного бешенства, которого у него на самом деле и в помине не было, я был абсолютно уверен. Разыграл он это своё “бешенство”! Точно говорю – разыграл.
Зачем разыграл? Зачем профессионально владеющему собой мужику понадобилось, чтобы его за психа приняли? Загадка…
Чувствовал я, что если разберусь с этой загадкой, зацеплюсь за этого “ниндзю”. Да только попробуй в таком разобраться.
Ещё одна загадка – как он вообще проник в закрытое отделение. Видеонаблюдение за участком коридора перед выходом велось непрерывно. На записи видно, как парень идёт к выходу, убивает врача (мастерски, незаметно убивает!), достаёт (мастерски достаёт!) у него из кармана ключи, идёт дальше, берёт заложником другого врача (тоже мастерски, незаметно!), подводит его к выходу, замечает очень хорошо спрятанную камеру и разбивает её.
На этом запись обрывается, но до этого момента камера работала нормально и непрерывно, но записи, как этот мужик появился здесь, нет. Просто нет — и всё. Как хочешь, так и понимай. Как будто из воздуха возник.
Но если принять это бредовое объяснение (а другого всё равно пока нет) за рабочую версию, то всё равно непонятно. Если он сумел, аки ангел небесный, прямо из воздуха там появиться, то почему бы потом этому “ангелу” точно так же в воздухе и не растаять? Вместо того, чтобы с такими сложностями прорываться наружу, взваливать столько приключений на свою ангельскую жопу. Или душа его, отяготившись грехом смертоубийства семерых (!) мужиков, уже перестала быть такой ангельски чистой и невесомой?
Так. Стоп. Хватит. Если и дальше эту версию разрабатывать, самому запросто можно пациентом этого милого заведения стать. Хватит об ангелах и чёртиках думать, пока мерещиться взаправду не начали. Надо на грешную землю спускаться.
Ещё одна загадка, что при всей своей вроде бы явной отмороженности парень всё‑таки законченным отморозком не был. Ментов внизу он пожалел, просто по–человечески пожалел, хотя перемочить их было бы ему куда проще и безопасней.
Кто же ты такой, загадочный ниндзя? Бывший мент? Лицо его показалось мне смутно знакомым, где‑то мельком я его когда‑то видел.
Нет, не мент он. Не знаю почему, но что‑то мне точно говорило, что парень никогда ментом не был. В таких случаях интуиция меня ещё ни разу не подводила, поэтому забудем об этом, совершенно нет времени явно пустую версию разрабатывать.
Где же я видел‑то тебя?
Ощущение было такое, что вот–вот я вспомню. Это хорошо. Такое ощущение тоже никогда меня не обманывало. Тоже пока – отставить. Воспоминание всплывёт само, а сейчас – пока о другом думать надо.
Зачем же он всё‑таки психопата припадочного изображал? Потерявшего голову от вида крови? А может – в самом деле потерял?
Нет, тоже не то. Пока шёл по коридору, не тронул ведь никого. Хотя ему, с его‑то умением, перемочить своим стилетом (очень, кстати, хорошим стилетом, изумительно тонкой работы) этих обколотых всякой гадостью совершенно беззащитных больных, было бы легче, чем высморкаться. Но ведь не тронул, никого не тронул. Кроме одного врача. Ну, и перед этим – шестерых санитаров, как специально собравшихся в довольно маленькой комнате. Что они там вообще делали? И почему именно их он кончил? Чем таким особенным они его заинтересовали? Бывший пациент, решивший за что‑то свести с персоналом счёты?
Я стал наводить справки об убиенных этим ниндзей–ангелом. И очень скоро выяснил, что покойники людьми при жизни были мерзкими. Очень мерзкими. Настолько, что я и сам при случае не отказался бы любого из них порешить. Не так, конечно, как Ниндзя, самому за решётку попадать из‑за такого говна, – на такое я бы не пошёл. А вот при “попытке бегства”, например, или при “оказании вооружённого сопротивления” – рука бы у меня не дрогнула. И не только у меня…
Я даже чуть ли не симпатию к этому Ниндзе ощутил. И сочувствие. Хороший ведь мужик, получается. Но всё равно — обречён. Не смотря на всю свою крутизну. Если не я, так кто‑нибудь другой рано или поздно всё равно его возьмёт. Так что – лучше уж я, я хоть постараюсь не пристрелить его при аресте.
Так что надо попытаться его взять, и побыстрее. Пока жив ещё. За такое количество убиенных “с особой жестокостью” ему только “вышка” и светит. Но мораторий ведь у нас на смертную казнь, всё в Европы пролезть тужимся, аж пар из жопы идёт. Не всё же только уродам типа Чикотило этим мораторием пользоваться…
Ладно, хватит лирики. Будем ловить мужика. Мотив его вроде немного вырисовывается. Робин Гуд, благородный мститель за униженных и оскорблённых. Или не за всех униженных, а за кого‑то конкретно?
Но желание мести тоже далеко не всё объясняет. Не могу я поверить, чтобы Ниндзя стал измываться над трупами по велению души и сердца. Замочить – ещё куда ни шло, но трупы пинать… Не похоже это на человека, пожалевшего потом мента, не захотевшего сиротить его детей. Зачем‑то этот вандализм ему понадобился, причём очень понадобился. Зачем?
Я стал внимательно перечитывать предварительное заключение медэкспертов. Множественные ранения от ударов тупым предметом. Понятно. Такое впечатление, что Ниндзя специально следов своих рубчатых подошв как можно больше наставил. Множество глубоких колотых ран. Да уж, истыкал он этих жмуриков своим антикварным стилетом очень даже изрядно. Зачем? Хотел создать впечатление об упорной драке? А может быть, и правда – в драке истыкал?
Нет, исключено. Что угодно ставлю, что не дрался он с ними, а просто убил, заколол как свиней, быстро и без церемоний, как того доктора–садюгу. А потом зачем‑то начал тыкать стилетом и пинать ногами бездыханные тела.
Подожду, конечно, заключения патологоанатомов, работающих в морге, хотя и так всё вроде бы с этим ясно. Ясно, как он всё это проделал, но непонятно зачем. Ведь время на это ушло, шум был, ботинки в крови перепачкал. Значит, причина для такого театра абсурда была. Была причина специально наоставлять столько бессмысленных следов. Для чего? Чтобы замаскировать, спрятать какие‑то другие следы?
Стоп. Я почувствовал, что подошёл очень близко к самой разгадке. Стоп. Успею ещё додумать. Сейчас – главное не спугнуть ещё не вполне оформившуюся разгадку, не дать мыслям завести себя куда‑нибудь в сторону, по ложному следу. Пока, в ожидании результатов вскрытия, будем заниматься малозначащими, но всё равно необходимыми пустяками.
Когда принесли результаты вскрытия, я поначалу ничего нового для себя не нашёл. Всё вроде бы соответствует предварительному заключению и моим догадкам. Хотя…
Стоп. Что‑то не то. Где‑то нестыковка.
Ещё раз заставил себя прочитать заключение. Но внимательно, с остановками, анализируя каждую мелочь.
С доктором – с тем всё понятно. Единственное колотое ранение, пробит правый желудочек сердца, смерть наступила мгновенно. Ну, это и так было ясно, из видеозаписи. А остальные? Санитары?
Не смотря на множественные очень живописные раны, смерть каждого из них тоже наступила мгновенно. И тоже — от первого же удара стилетом.
Один почерк. Все остальные раны – сплошная бутафория. Всех их на самом деле тоже кончили неправдоподобно быстро, каждого – всего лишь единственным профессионально точным ударом стилетом, как и врача. В сердце. В глазницу. Под подбородок. В…
Стоп. Вот оно. Кажется, нашёл.
Все жмурики похожи друг на друга как однояйцевые близнецы. Все, кроме одного. Этот красавец тоже умер практически мгновенно, но не от удара стилетом! Хотя истыкан потом стилетом не меньше других. Умер он от перелома шейных позвонков, а перед этим ему сильным ударом тупым предметом (но вовсе не ботинком Ниндзи!) буквально размозжили горло.
Можно, конечно, пофантазировать, что Ниндзя для разминки голыми руками свернул одному шею, а затем вынул стилет и переколол остальных. Да только – чушь это полная. Хотя доказать, что это – чушь, будет ох, как не просто.
Но пока мне не доказывать что‑то надо, а для себя понять, что на самом деле произошло.
А на самом деле произошло скорее всего вот что. Того, со свёрнутой шеей, замочил вовсе не Ниндзя, а кто‑то другой. У кого не было стилета, не было ботинок на рубчатой подошве, вообще не было никакого оружия!
А Ниндзя? А Ниндзя, узнав про это, явился и перемочил остальных. Зачем явился? На выручку, стал защищать первого убийцу от расправы дружков убиенного? Мстить?
Может быть, да только – вряд ли. Скорее — он стал прятать следы. Следы, оставленные тем, первым, неизвестным убийцей. И – убирать свидетелей, а вовсе не вершить праведную месть, как я, дурак, думал вначале.
Тот, который свернул шею санитару, был, скорее всего, почти таким же крутым, как и этот Ниндзя. И не нуждался он в защите от оставшихся санитаров. И отомстил он за себя сам. Если там вообще месть имела место.
А Ниндзя взялся его прикрыть.
Свалился с неба и начал прикрывать…
Так, стоп, о небе – не будем. Только о земле, о грешной земле. Здесь тоже ещё есть над чем поразмыслить.
Кто же этот дружок Ниндзи, которого тот так рьяно отмазывал? Смогу ли я его вычислить?
Смогу, его‑то – смогу обязательно, никуда не денется. Вычислю и возьму. Если не сбежит так же лихо, как этот Ниндзя. Но теперь сбежать – куда сложнее, теперь и Ниндзя вряд ли бы прорвался.
Вычислю, обязательно вычислю, хоть и замаскировал его Ниндзя очень надёжно. Надо просто обложиться историями болезней и проанализировать, кто смог бы здоровому и опытному санитару как курице отвернуть голову. Скорее всего, такой всего один и отыщется. А если даже не один, всё равно не так уж много, потом можно перебрать их методом исключения. Никуда не уйдёт. Мастерства ведь не пропьёшь и не скроешь. А убивец этот – явно мастер, как и Ниндзя, явно в одном котле они варились. Так что – вычислю.
Но это – чуть погодя. Это пока не горит. А сейчас – надо попробовать ещё потянуть за ту ниточку, которую сам Ниндзя оставил. Вот тут – может оказаться каждая минута дорога.
Я стал ещё и ещё раз внимательно пересматривать видеозаписи, всматриваться в лицо Ниндзи, в его походку, жесты, пытаться угадать, чем он по жизни занимается в свободное от таких вот мочиловок время.
Несколько раз просмотрел запись, увековечившую то, как лихо он расправился с охраной.
Да, специалист, высокий класс, ничего не скажешь. И ведь ребята вроде бы грамотно действовали, обыскивали по всем правилам. Как на зачёте по профподготовке. Пятёрку, кстати, на зачёте получили бы за такую работу. Да только жизнь по–своему оценки выставляет…
Ловко всё‑таки он. Какая‑то особая пластика движений. Просто и изящно, ничего лишнего, поэтому и произошло всё так невероятно быстро. Лихо! Куда там тому же Сигалу, хоть он и мастер вроде как очень крутой, айкидо, кажется…
Стоп!
Вот оно!
Я вспомнил, где видел Ниндзю. На видеозаписи. Не больничной, совсем другой, видеозаписи семинара японского мастера айкидо, гастролирующего в Киеве. Смотрел я её потому, что было подозрение, что в том семинаре участвовал один ухарь, за которым я долго и безуспешно охотился. Не подтвердилось то подозрение. Но оказалось, что потратил я время на просмотр всё‑таки не зря.
Пока ждал, когда принесут заказанную запись, дал поручение поднять список всех участников того семинара, и тех, кто сам там зарегистрировался, и кто поскромничал, но фактически в семинаре всё‑таки участвовал.
Диск с записью и список принесли одновременно.
Я почти сразу нашёл нужный кусок, где был снят Ниндзя. Да, это он, никаких сомнений. Причём показалось мне теперь, что видел я этого парня не только в записи. Где‑то мы с ним встречались и вживую, хоть и мельком. Ладно, вспомню, может быть, потом и это.
Я сосредоточился на записи семинара. Внимательно всматривался в Ниндзю, пытаясь угадать его характер, привычки. Ведь на том семинаре ему не надо было маскироваться, играть чью‑то роль. Там он, скорее всего, был самим собой, не пытался скрыть свою внутреннюю сущность. И эта его сущность была мне очень нужна…
Ловкий мужик, очень ловкий, даже по записи видно.
Снято было не только то, как демонстрирует приёмы японец, но и как пыхтят, пытаясь их повторить, наши мужики. Непросто их повторить, оказывается. Но у Ниндзи получалось очень даже неплохо.
Внимание я обратил не только на боевое умение парня. Ещё я заметил, что Ниндзя вовсе не был жесток, выполняя технику. Не в том смысле, что никого не убивал и не ломал кости, этого, разумеется, и другие не делали. Но другим иногда хотелось сделать это. Некоторые причиняли боль своим напарникам, причём в таких ситуациях, в которых особого практического смысла нет. И видно было, что в реальной ситуации эти мужики только причинением боли вряд ли бы ограничились, наверняка бы и руку сломали, причём сделали бы это, скорее всего, даже и без особой нужды. И уж точно — без всякого сожаления.
Ниндзя – нет. Естественно, он мог тоже причинить при необходимости боль другому, мог и убить, ещё как мог. Это даже и на семинарской записи видно было, решительности было ему не занимать. Но он всегда чувствовал чужую боль как свою собственную, и старательно избегал причинять кому‑нибудь лишнюю боль. Даже начиная выполнять технику жёстко и угрожающе, завершал её аккуратно и мягко.
Не только убить, даже причинить кому‑нибудь сильную боль могло заставить его только что‑нибудь экстраординарное. Без крайней необходимости на это он никогда бы не пошёл. Если я хоть что‑нибудь понимаю в людях, Ниндзя начисто лишён был садистских наклонностей.
Я почувствовал досаду. Гораздо легче ловить того, кого ненавидишь. А этому мужику я уже почти симпатизировал. Не ловить бы мне его, а просто за столом вместе посидеть, “за жизнь” поговорить, по пять капель разлить. Наверняка у нас общие друзья есть. Таких, как он, – не так много на свете, и обычно как‑то друг с другом они так или иначе связаны.
Вздохнув, я заставил себя отбросить пустые мечты, опять переключился на розыск, вновь как ищейка припал своим носом к его следу.
С записи распечатал несколько стоп–кадров Ниндзи, добавил к ним фотки, сделанные по видеозаписи в больнице, и с этими фотками я разослал помощников по клубам айкидо. А сам заново начал просмотр. Со звуком.
И мне повезло. В один из моментов на семинаре кто‑то окликнул Ниндзю, назвал его Олегом.
Я стал ворошить список. Олегов среди участников семинара было несколько. Пробил их данные по электронной картотеке.
И быстро вычислил того единственного Олега, который был мне нужен.
Олег Иванович Северский, киевлянин, тренер айкидо, чёрный пояс. Тренирует взрослых и подростков.
Немедленно позвонил дежурному врачу той больницы, спросил, есть ли среди пациентов кто‑нибудь, кто занимался в клубе айкидо, в котором преподавал Северский.
Оказалось, что есть.
Максим Сергеевич Сотников, пятнадцать лет, попал в больницу примерно полгода назад. Записи о поступлении почему‑то отсутствуют (не только у нас в ментовке бардак и дурдом, в психушке – тоже!), очень тяжёлая форма шизофрении, последнее время состояние стабилизировалось, готовят к выписке из стационара как не представляющего социальной опасности.
Вот они, голубчики. Учитель и ученик. Ученик замочил санитара, может даже – случайно замочил, просто защищаясь от издевательств или, может быть, – из мести. И учитель пришёл его выручать.
Сильно же дорог для него этот ученик, если ради него он пошёл на такое.
Да и ученик – хорош. В пятнадцать лет так лихо кончить здоровенного мужика, с которым и я – очень даже не уверен, что справился бы, по крайней мере – повозиться бы серьёзно пришлось. А этот пацан – без всякой возни, практически мгновенно, первым же ударом. “Не представляющий социальной опасности”, значит. К выписке готовят. Тяжёлого шизофреника, умеющего мгновенно убивать голыми руками. И уже как минимум одного убившего. Грамотеи.
А впрочем – пусть выписывают. Выводы свои я пока при себе придержу, не стану начальству докладывать и в дело заносить. Нарушение это, ну да плевать. У любого опера таких вот нарушений – как у Жучки блох. Не буду я трубить, что “маньяка” вычислил. Вычислил – ещё не значит поймал. А если раструблю, что вычислил, поймать будет, возможно, гораздо труднее. Потому как “течёт” наша контора по страшной силе.
А так – пусть мальчишка поживёт дома хоть немного. Наверняка недолго дома ему жить. Ведь придётся рано или поздно предъявлять ему “его” жмурика. После чего дома он если и окажется когда‑нибудь, то очень даже нескоро. И совсем уже не мальчишкой…
Пока – пусть поживёт дома. Может – повезёт, и на него ещё и этот Ниндзя выйдет. По логике – не должен бы вроде, не полный же идиот он, чтобы так светиться. Но только что‑то подсказывало мне, что очень даже может выйти. Если это будет нужно его ученику – выйдет, засветится, всё сделает, чтобы помочь.
Если бы я был совсем уж нелюдем, я бы на этом даже сыграть попробовал. Устроил бы пацану что‑нибудь очень нехорошее, чтобы Северскому пришлось опять идти его выручать.
Но чтобы на такое пойти, чтобы пацана, как червяка, на крючок для наживки сажать, крупную рыбу приманивая, это надо быть совсем уж… таким, как эти упокоенные работники здравоохранения. Для которых ничего святого в жизни не осталось, а может – и не было никогда.
Не буду я ребёнка в живца превращать. И вообще – не стану особо суетиться в этом деле. Буду, конечно, имитировать бурную деятельность, писать бумажки и докладывать о проведённых розыскных мероприятиях. А на самом деле – пусть всё идёт как идёт. Если Северский попытается встретиться с пацаном, я его возьму. И пацана тогда взять придётся. А нет – так и не надо. Выгнать – меня не выгонят, если таких, как я, старых волков из ментовки выгонять, кто вообще тогда убийц ловить будет? Моё дорогое начальство? Ага. Ща–з-з…
Выговор, конечно, будет мне, если что, обеспечен. Подумаешь – выговором больше или меньше, разницы – никакой абсолютно.
Нет у меня уверенности, что этих ребят обязательно брать надо. Нормальные ведь мужики, если вдуматься. Может, как раз лучше будет, если погуляют они ещё на воле? И ещё кого‑нибудь укокошат, кого‑нибудь наподобие этой больничной мрази…
Может, воздух тогда почище будет, дышать легче станет на нашей, как Яцик поёт, “кем‑то проклятой земле”?
Исповедь
Олег Северский
Когда я шагнул в Пустоту, то успел ещё заметить в последний момент, как вытянулись от благовейного ужаса лица собравшихся за столом “Святых Отцов”…
Отсутствовал я в Фатамии совсем недолго. Минут двадцать, не больше. Хотя успел за это время наломать дров в Максовой психушке немало…
Попытался как можно тщательнее спрятать следы “преступления” пацана, и вроде бы это удалось. Затем нахрапом вырвался из больницы и отъехал на угнанном “Мерсе” за несколько кварталов. Только после этого прямо из машины шагнул в Космос.
Когда вновь материализовался на глазах старых пердунов, они всё так же сидели в свих креслах, и лица их при моём появлении вытянулись от изумления ещё больше.
Я, ещё сидя в “Мерсе”, успел подготовиться, вновь войти в роль Святого, но психически очень неуравновешенного Посланника.
Ещё колеся по Киеву на роскошном “Мерсе”, я коротко рассказал Максу о ситуации в замке уже умирающего “святомудрого” вампира. И договорился о ближайших совместных действиях.
Я не был полностью уверен, получится ли всё задуманное, но попробовать явно стоило.
Оказавшись в замке, я, замерев в величественной, страшно торжественной и глубокомысленной позе, первым делом проверил связь с Максимом.
У меня сразу отлегло от сердца, когда убедился, что новая его способность видеть то, что в это время вижу я, сохранилась. Как и другие его сказочные способности. Которые он приобретал обычно тогда, когда он сам или кто‑нибудь из очень близких ему людей попадали в очень хреновые ситуации.
Приобретал он их страшной ценой, ценой нечеловеческого напряжения сил, удесятерённых ощущением тоски, непоправимого горя, страха надвигающейся смерти или чего‑нибудь ещё в том же духе.
Не дай Бог никому приобрести даже самые сказочные способности такой ценой.
Всё это далось Максимке очень дорого. Он уже вовсе не тот наивный и добрый мальчик, каким я знал его пять лет. Попав в эту свою Фатамию, он быстро научился и даже привык убивать. И при малейшей, даже мнимой опасности его действия теперь опережают мысль.
В Фатамии без этого он бы ни за что не выжил. Но как он будет жить с этим в Киеве? Кого ещё он замочит, когда в следующий раз потеряет над собой контроль? Хорошего‑то человека – вряд ли, скорее – такого же, как сегодня урода. Но от проблем это его никак не избавит…
Один Бог знает, чего стоило Максимке скрутить, задавить в психушке свои боевые рефлексы. Но он задавил. Сумел заставить себя покорно сносить все больничные издевательства, постоянно прикидываться совершенно лишённым воли безответным дурачком. Так, что его перевели наконец в общее отделение и уже готовили к выписке.
Именно ради этого он и вершил насилие над своим самолюбием и инстинктами. Ради того, чтобы оказаться дома с матерью и сестрёнкой.
Но его боевые рефлексы, хоть и были задавлены, но вовсе не умерли. Они находились в состоянии сжатой до предела мощной пружины, готовой в любой момент распрямиться, сокрушительно выстрелить.
И эта “пружина”, дремавшая на боевом взводе, дождалась своего часа. И сработала. На полную катушку. Как только Максимка, озабоченный тем, как бы меня не прикончили злые дяди в этой его Фатамии, выпустил её из‑под контроля.
Я потом долго думал, а не лучше ли и не проще ли было вместо того, чтобы прятать следы, выдернуть вместо этого Макса обратно в Фатамию? Ведь сумел же я его перетащить в Киев! Но потом понял, что это было бы невозможно сделать. Не знаю, откуда взялось это понимание, это знание, в котором тем не менее я был абсолютно уверен, знание, что в Фатамию Макса перетащить мне не удастся ни за что. Оттуда – смог, хоть и не без труда, а туда – нет. Нет, и всё. Поэтому лучше это было бы или хуже, совершенно неважно.
Сам я, как оказалось, могу шастать туда–сюда между двумя мирами, а вот для Макса, фактически, как мне кажется, создателя этого второго мира, такой возможности просто не существует.
Почему же всё‑таки не существует?
Я решил, что над этим стоит подумать на досуге. Может, это поможет мне более эффективно действовать в этом мире, кажущемся на первый взгляд таким чудовищно абсурдным.
Но сейчас – не время для такого обдумывания. Сейчас я молча, дурак дураком, стою под перекрёстными взглядами высших религиозных деятелей. Тоже совершенно онемевших от произошедших на их глазах “чуда Вознесения” и “чуда Пришествия”. И пауза уже очень даже затянулась, собравшееся общество явно сгорает от нетерпения услышать от меня хоть что‑нибудь.
Ладно, сейчас услышите, ребята. Хоть и противно мне говорить с упырями, которые давно бы уже должны были утонуть, захлебнуться в пролитой ими крови.
Если бы на свете действительно была хоть какая‑нибудь высшая справедливость,
Но я буду говорить с ними. В этом мире, где религия играет такую роль, я просто не имею права не попытаться использовать влияние церковников, заставить их действовать на пользу моим планам. Если мне это не удастся, церковь всё равно будет действовать, но уже совсем не так, и тогда о прекращении кровопролития можно будет только мечтать.
Голосом, какому позавидовали бы актёры, играющие главные роли в трагедиях Шекспира, я коротко поведал о последних новостях в “Небесном Мире”, куда мне пришлось ненадолго отлучиться по делам Святого Максима. А затем стал вещать “божественную” мудрость. Не от своего имени, конечно, от имени всё того же Сына Бога…
Даже по каналу связи я почувствовал, как Максимка зарделся от нестерпимого стыда, когда я начал превозносить его как мудрого и непогрешимого небожителя. Перед которым всем присутствующим здесь уродам сейчас будет дана возможность исповедаться.
А посредником, принимающим исповедь, буду, естественно, я. Потому как именно меня избрал Сын Бога своим орудием, глашатаем и вершителем своей Святой Воли в этом ничтожном мире.
И исповедь эта вовсе не будет тайной, как привыкли утонувшие в грехах и ереси церковники. Зачем человеку скрывать что‑то, если он действительно хочет исповедаться и покаяться в своих грехах? Желание что‑то от кого‑то скрыть может быть лишь у окончательно погубивших свою бессмертную душу нераскаявшихся грешников…
Так что исповедь будет публичной. Я буду задавать вопросы, а вы, грешники, будете на них отвечать. Отвечать не мне, Посланнику Святого Максима, а самому Святому Максиму. И если кто‑нибудь из вас осмелится солгать самому Сыну Бога, его тут же поразит Божественный Гром.
С этими словами я достал из кармана просторной куртки один из отнятых у ментов пистолетов. И попросил по каналу связи Макса сосредоточиться и сообщать мне о малейшей замеченной им неискренности.
Макс послушно приготовился. В это время больница уже стояла на ушах, под завязку была наполнена ментами, но больных пока не трогали, разогнали по палатам и заперли. Допросы и прочее — начнутся позже.
Так что пока Максима вполне можно использовать. Как чуткий и безошибочный детектор лжи. Заставить с его помощью говорить правду людей, которые уже давно разучились быть искренними.
Жестоко это, конечно. По отношению к Максу прежде всего. Но нужно. В том числе, может быть, и самому пацану. Клин надо клином выбивать. Чтобы отвлечь его от безрадостных мыслей о собственных проблемах, просто необходимо, может быть, по уши загрузить проблемами чужими.
Я постарался, как мог, психологически подготовить мальчишку к тому, что сейчас будет происходить, практически – на его глазах. Убедить его, что пожалеть этих старых упырей означало бы предать, обречь на чудовищную смерть множество совершенно невинных людей, в том числе и детей. Что перед нами сидят вовсе не беспомощные очень старые люди, а могущественные палачи, на совести которых океан пролитой крови и слёз.
Последнее Максим с его способностью читать чужие мысли, видел, кстати, гораздо лучше меня.
Он уже давно не был ребёнком, который мог расплакаться от того, что случайно слегка задел на тренировке по носу своего друга. Но всё равно предстоящее зрелище неминуемо будет очень сильным потрясением для него. Хотя только что, буквально двадцать минут назад он видел кое‑что ничуть не лучше. Но всё‑таки то были здоровенные довольно молодые садисты, а здесь были, хоть и такие же, если не большие, садисты, но – старики. Немощные, слабые старики, которым даже без этой “исповеди” и так не долго бы оставалось жить.
Но Макс всё‑таки сумел собраться, раздавить в себе глупую и неуместную жалость. Тем более, что я ему “помог”. Я рассказал ему, что его друг и верный слуга Леардо ослеплён Чёрными Колдунами. А сидящие здесь старцы – ничем не лучше этих “колдунов”. А скорее всего – гораздо хуже. Наверняка моя догадка о том, что Чёрные Колдуны действуют фактически по строгим инструкциям Святой Церкви, всё‑таки верна. А если это так, то эти старцы – настоящие палачи его друга. И выяснить это до конца можно только путём задуманной мной изуверской “исповеди”.
Жестоко это было с моей стороны. Но делать было нечего. Всё равно – когда‑то пришлось бы Максу про Лео сказать. А сейчас – самое время. Ярость, захлестнувшая сейчас Максимку, должна помочь ему справиться с жалостью к старичью, которое я сейчас начну расстреливать. Расстреливать по его наводкам.
“Исповедь” началась. Первые вопросы, первые попытки солгать “Сыну Бога”, первые безжалостные выстрелы.
Убивал я не всех, некоторых просто ранил, даже не очень тяжело. Мне не нужны были их мерзкие жизни, мне от них нужна была правда. И хоть какое‑нибудь раскаяние. Хотя бы и под страхом “Божественной” кары. В возможность которой они, кажется, поверили. Всерьёз поверили!
В этом мире, совершенно не знакомом с огнестрельным оружием, выстрелы из заурядного “Макарова” были восприняты действительно как проявление Божественного гнева. Были восприняты как чудо, чудо, гораздо большее даже моего исчезновения и последующего появления.
Старики попадали передо мной на колени. И стали наперебой каяться. Говорить правду о себе. Такую правду, что даже у меня мороз пошёл по коже. Даже не представляю, что испытал от их покаяния Максим…
Моя догадка о том, что община Чёрных Колдунов фактически давно уже превратилась в тайный “филиал” Святой Церкви, в покорную воле церкви “штурмовую бригаду” огромной силы, полностью подтвердилась. Этих штурмовиков Его Великая Святомудрость со товарищи очень долго и терпеливо держали про запас, на самый экстренный случай.
Выпустил он этих “чёрных штурмовиков” только тогда, когда понял, что без них ему с Максимом не справиться.
То, что с этим мальчишкой до конца всё равно не удастся справиться даже и с помощью Чёрных Колдунов, – это оказалось для церкви полнейшей неожиданностью.
Так изощрённо и подло воевали эти “святые отцы” против “Сына Бога”, “Святого Максима” потому, что ни в какого Бога и ни в чью святость давным–давно уже не верили. Ибо творили такое, чего никакой Бог не должен бы допустить в созданном им мире. Если бы, конечно, в здравом уме и твёрдой памяти был. А “Бога$1 — шизофреника, бессильного что‑то изменить или просто равнодушного ко всему, такого “Бога”, даже если он и есть, и бояться‑то ни к чему. И воевать против его Сына вполне можно. Тем более, что в “Божественность” Максимки они тоже совершенно не верили.
До сегодняшнего дня не верили. Вернее – до этой минуты, показавшейся им чуть ли не страшным судом. Грохот выстрелов, ещё более оглушительный от того, что раздавались они в довольно маленькой комнате, запах пороховой гари, неизвестно откуда появляющиеся страшные раны – всё это подействовало на них очень даже не слабо. Ничего подобного они в своём средневековье не видели, только читали в разных сказках и пророчествах, которым тоже ни на грош не верили.
К тому же только что они были свидетелями того, как “Божественный” Меч “самостоятельно” покарал ихнего шефа, как “Небесный Посланник” прямо у них на глазах быстренько смотался на “Небо” и обратно, как будто в соседнюю комнату сходил за чем‑то. Не иначе, инструкции от самого Сына Бога (а может – и не только от Сына!) получил. И полномочия. И “Божественный” инструмент для их выполнения.
В общем, уверовали они. Те, конечно, которые живы остались. Двоих самых чудовищных упырей я всё‑таки пристрелил насмерть, не сдержался. А оставшиеся – уверовали и “раскололись” перед нами с Максом до самой задницы.
А я, пользуясь моментом, всё не слезал с них, продолжал взвинчивать темп и напряжение “исповеди”, вытягивал из них всё, что только было можно, самые незначительные, казалось бы, мелочи. Сейчас‑то они, не успев оправиться от шока, от обрушившегося на них “Божьего” гнева, верят. И каются. Вроде бы – искренне. И сами верят в то, что каются искренне. Но долго ли они крепки в своей вере и в своём раскаянии останутся, неизвестно. По крайней мере, большую часть своей жизни прожили они в совершенно циничном безверии.
Когда я, наконец, закончил принимать “исповедь”, то почувствовал себя как выжатый лимон. Максим наверняка чувствовал себя не лучше.
Очень уж многое на нас за эти сутки, которые ещё и не кончились, навалилось. Уход от бандитской погони, телепортация в психушку, волшебное лечение (простреленная нога совершенно не болит, я даже и забыл о ней!), уход в Фатамию, погружение в их запутанные проблемы, “разборка” с Его Великой Святомудростью, почти одновременная “разборка” Макса с санитарами, мой уход обратно в Киев, завершение начатой Максом “разборки”, бегство, снова переход в Фатамию, “исповедь”…
И это – ещё не всё на сегодня. Сейчас я многое знаю, но предстоит ещё принять решение. Новое, очень ответственное решение. Старый план в свете новых сведений нуждается в кардинальной корректировке.
Но для принятия решения, в котором нельзя было ошибиться, мне необходимо было сосредоточиться и всё очень тщательно и не спеша обдумать.
Но сначала, первым делом – помочь сосредоточиться Максиму, помочь ему настроиться на предстоящие испытания, которые наверняка окажутся для него непростыми. Больных будут всех, поголовно, опрашивать менты, искать свидетелей, даже не только прямых свидетелей, вообще всех, кто хоть что‑нибудь знает, о чём‑нибудь догадывается. И даже если мне удалось хорошо спрятать следы Максового “преступления”, вполне возможно, что кто‑нибудь из больных “стукнет” на него, скажет что‑нибудь вроде того, что убиенные незадолго до своей кончины начали “обламывать” одного оборзевшего малолетку…
И придётся Максу тогда выдерживать очень жёсткий допрос. Менты, когда расследуют такое, с чем столкнулись сегодня, в средствах не очень становятся разборчивыми. Даже если допрашиваемый – всего лишь подозреваемый, причём не в самом убийстве (убийца‑то, то есть я, ушёл в неизвестном направлении!), а всего лишь в возможной причастности к убийству. Но и причастность к такому убийству – вполне достаточная для ментов причина для предельно жёсткого допроса.
Всё это мне надо срочно выложить Максиму и проинструктировать его ещё раз, как он должен держаться на допросах. Тяжело будет пацану, не умеет он врать. От безысходности он научился психиатрам мозги пудрить, молодец, конечно, но ведь научился далеко не сразу. А учиться обманывать ментов времени у него нет, он просто обязан начать делать это сразу и абсолютно достоверно. И моя задача – так помочь ему настроиться, чтобы никакой осечки быть просто не могло.
А затем мне нужно обдумать свою линию поведения.
И делать всё это нужно не здесь. Не должны “святые отцы” видеть на моём лице ни тени задумчивости, уверенность они должны видеть, фанатичную веру в свою непогрешимость. Кто я такой, чтобы вообще задумываться? Я – всего лишь орудие в руках Сына Бога. А то – и самого Бога… А Бог – это тоже совсем не тот парень, чтобы задумываться. Зачем ему думать? Он что, чего‑то не знает, в чём‑то сомневается, опасается ошибиться? Тогда – какой же это Бог? Бог, если это действительно Бог, – всезнающий и всемогущий. Так зачем Ему о чём‑то задумываться, если Он всё знает наперёд?
В общем, надо было мне оттуда куда‑нибудь смыться на время. Под благовидным предлогом, конечно. Как же объяснить им причину моего нового ухода?
А впрочем, кто они такие, чтобы Небесный Посланник отчитывался перед ними? Просто уйду – и всё, а им прикажу, как и в первый раз, чтобы ждали, с трепетом ждали, сволочи, моего возвращения. Конечно, так часто шастать в Космос на глазах свидетелей – не дело. Чудо, к которому привыкли – это уже вовсе не чудо, и тот, кто совершает его, вовсе уже не вызывает священный трепет.
Но у меня выбора не было, пришлось уйти, пойти на риск допустить перебор с совершением “чуда”. Рявкнув последний раз на обезумевших от священного ужаса, впавших в религиозный экстаз стариков, я шагнул в Космос…
Ошибки Богов
И сразу понял, что ничего в этом страшном месте не смогу обдумать. Не предназначено это место для нахождения в нём человека. Пройти по нему из мира в мир – ещё как‑то у меня получалось, хотя и было очень не легко, я просто задыхался от охватывавшей меня чёрной тоски. А находиться здесь, чтобы о чём‑то поразмыслить, было просто вообще невозможно.
Надо было куда‑то выходить, куда‑то, где могли жить люди.
Но я не мог даже заставить себя сообразить, куда именно могу выйти. Меня захлестнуло такое отчаяние, такой страх, что я не мог думать вообще ни о чём. Я первый раз вышел в Космос, не решив предварительно, куда направляюсь. А теперь решать уже было поздно.
И я просто рванулся туда, куда, как говорится, глядели глаза. Хотя вообще‑то глаз у меня в этой Пустоте не было. Рванувшись наугад, я вывалился в мир Киева, в Максимкину квартиру.
Маринки со Светкой, к счастью, не было дома. Меня встретила Лапка. Сначала она от неожиданности и страха зашипела, выгнула спину, вздыбила шерсть, но тут же узнала меня, бросилась обниматься и, громко плача, рассказывать, как им, трём девушкам, одиноко и тоскливо живётся без их любимого Максимушки, как это невозможно, чтобы он немедленно не вернулся домой.
Лапушка действительно рассказывала, взахлёб, давясь мяуканьем и слезами, она действительно плакала и просила у меня помощи.
Я взял кошку на руки и принялся гладить, пытаясь утешить.
— Лапка, Лапушка, Лапушечка, Лаперуза, ну не надо, не надо плакать, девочка ты моя! Жив твой Максимка! Даст Бог, вернётся скоро домой. Правда, Лапушка, можешь у Маринки, у Светланы Лаперузовны спросить. Что, уже спрашивала? Ну и что они ответили? То же самое? Ну, вот видишь! Всё хорошо, а будет – ещё лучше! Давай, я тебя покормлю? Давай?
Немного успокоившаяся кошка замяукала с новой силой, вспомнив, что голодная.
— Так, что тут у нас для Лапки лежит в холодильнике. “Мяу”. Будешь “Мяу”?
— Мяу!
— Будешь? Ну, хорошо.
— Мяу!
— Что? Скорее? Ну потерпи немного, сейчас дам. Что? Не можешь терпеть? Ты самая голодная кошка? Самая голодная в мире?
— Мяу!
— Опять никогда ничего не ела? Совсем никогда?
— Мяу!
— Бедная Лапушка… Ну, на кушай. Кушай, говорю тебе, а не жри! Ты же – девушка! А девушки – именно кушают. Даже когда им хочется жрать…
Но Лапушка, проглотив не жуя несколько кусочков “Мяу”, тут же потеряла интерес к миске, видимо, голод у неё был нервный. Опять запрыгнув ко мне на колени, принялась урчать и “бодать” мои ладони головой, требуя, чтобы её гладили. При этом её трясло, как в ознобе, она продолжала горевать по Максиму, льнула ко мне, пыталась обнять покрепче. Видимо, чувствовала, что я тоже вскоре исчезну. И категорически была с этим не согласна.
— Пушечка, ну что ты, перестань! Я ещё приду, обязательно. И Максимка придёт. Давай, лучше, ещё поразговариваем. Как вы с Максимом разговаривали. Давай?
— Мяу!
— Ты самая лучшая в мире кошка? Самая красивая?
— Мяу!
— Конечно, самая красивая! Ты самая пушистая, самая хвостатая девушка?
— Мяу!
— У тебя самые красивые ухи и усы? Самый острый маникюр и педикюр?
— Мяу!
— Ты ведь не будешь больше плакать?
— Мяу!
— Будешь? Ну что ты, не надо! Ты же самая лучшая в мире девушка. Ты сможешь потерпеть, дождаться Макса. Он скоро придёт домой.
— Мяу?
— Обязательно! Я тебе говорю! Ты же мне веришь?
— Мяу!
Опомнился я, только когда услышал, как в замке входной двери поворачивается ключ.
Надо уходить. Срочно! Мне нельзя сейчас показываться на глаза Маринке. Не в том даже дело, что трудно будет объяснить своё появление в её запертой квартире. Просто разговор с ней неминуемо затянется, а я не могу сейчас позволить себе тратить время даже на Маринку.
Заметавшись по квартире в поисках места, куда можно деть панически вцепившуюся в меня и горестно орущую Лапушку, я лихорадочно соображал, куда можно уйти. Это надо было решить заранее, а то опять вывалюсь от отчаяния куда‑нибудь туда, где появляться мне совсем бы и не следовало. Так куда? Домой? Боже упаси! К “святым отцам”? Ещё лучше! Тогда меня уже не Небесным Посланником будут считать, а мальчиком на побегушках, пусть даже и у самого Святого Максима, и относиться соответственно. Так куда?
В дверь уже входила что‑то щебечущая Маринке Светка. И я, так и не успев принять взвешенное решение, оторвал от себя Лапку, закинул её на кухню, а сам рванулся в замок. В герцогский, Максимкин замок, в комнату, где в это время находился Леардо.
Это тоже был далеко не самый лучший вариант, но времени на обдумывание у меня не было. К тому же от накопившейся усталости мысли ворочались в голове медленно и натужно, ничего лучшего всё равно быстро придумать я бы тогда не смог…
А Леардо, мгновенно почувствовав моё появление у себя за спиной, не оборачиваясь, взглянул на меня.
С перепугу взглянул он своим особым, парализующим взглядом. И только после этого узнал меня и бросился ловить моё падающее на пол враз омертвевшее тело.
Он успел подхватить меня, хотя и не смог удержать. Худенький и невысокий пацан, который выглядел намного младше своих четырнадцати лет, упал сам и сумел лишь смягчить падение тяжёлого мужика, не дать мне расшибиться.
А потом он стал пытаться приводить меня в чувство.
Оказалось, что сделать это невозможно. Даже для Леардо. От неожиданности он швырнул в меня очень большой заряд парализующей энергии. И сейчас он был напуган, панически напуган. Потому что я не только не мог двигаться, я не мог даже дышать. И уже начал чувствовать надвигающееся мучительное удушье.
Мальчишка, плача, бестолково суетился вокруг меня, тормошил, пытался поднять на ноги, а я не мог даже подсказать ему, чтобы он попробовал сделать искусственное дыхание.
Не знаю, чем бы это всё закончилось, если бы не Максим.
Он, как всегда в таких случаях, почувствовал, что мне вот–вот наступит конец. И, естественно, явился спасать.
Придти сюда сам он, разумеется, не мог. Но он всеми своими мыслями, всей своей волшебной силой рванулся в канал связи между нами, мгновенно понял, что произошло, и дал мне чёткие указания, как я должен действовать.
Я должен был заставить себя дышать, сделать для этого сверхусилие. И, самое главное, поверить, что это мне удастся. И он яростно крикнул, что это мне действительно удастся! Потому что они с Лео мне помогут!
Не знаю как, но ему удалось установить сейчас канал связи и с Леардо. И вдвоём они изо всех своих ещё детских силёнок принялись, надрываясь, вытягивать меня из кроваво–чёрной Бездны, из пропасти, в которую я уже вовсю падал.
Собрав всё своё самолюбие и гордость, я рванулся из пропасти и сам. Так, что в глазах от натуги потемнело. А из горла вырвался сдавленный хрип…
Хрип? Да, это был хрип! Я начал дышать! Я смогу! Вернее, мы сможем!
Мальчишки чуть не падали замертво от напряжения. Но не бросали меня. Я знал, что они ни за что не бросят, не дадут умереть, будут тянуть до тех пор, пока не вытянут. Или пока сами не умрут.
Я почувствовал, что это вот–вот действительно может случиться, их силы от неимоверно натуги таяли с каждой секундой. И, почувствовав уже настоящий страх, страх от того, что могу погубить этих детей, надсаживаясь, я опять рванулся из пропасти…
В этот раз у меня не просто потемнело в глазах, на мгновение я вообще “отключился”. Но зато когда очнулся, сразу понял, что опасность миновала.
Я по–прежнему не мог двигаться, но уже не оттого, что был парализован, а от страшной усталости. Такой усталости, какой не испытывал ещё ни разу в жизни.
Я не мог пошевелить даже пальцем. Но я дышал. Медленно и слабо, но дышал.
Леардо лежал на полу неподалеку от меня и чувствовал примерно то же самое. Максим, который находился чёрт знает в какой немыслимой дали от нас, вообще был на грани обморока от потери сил, без остатка отданных для моего спасения.
Максим был в гораздо худшем состоянии, чем мы с Лео. Его надо теперь спасать самого, спасать срочно, даже секунда промедления могла оказаться роковой. И я понял, что отсюда, из Фатамии, просто по телепатическому каналу связи помочь ему ничем не смогу. Слабо. И Лео – тоже не сможет.
Раздумывать было некогда, и я, как был в “разобранном” состоянии, так и шагнул в Космос, к Максу. А Леардо, чертёнок, успел в последний момент ухватить меня за руку и уйти в Космос вместе со мной.
Ну что ж, может, так и лучше. И мы вдвоём пошли сквозь чёрную холодную Бесконечность…
А когда эта Бесконечность неуловимо изменилась, приблизив к нам мир, в котором был Максим, я запоздало понял, что в палате у Максима, где находились сейчас другие больные, появляться нам нельзя.
Тогда я попробовал, не очень веря в успех, но всё‑таки попробовал вытянуть в Космос и Макса. И это неожиданно получилось.
Теперь всё было хорошо. Можно было расслабиться и ни о чём не думать, ни о чём не беспокоиться. Теперь, когда я был в Космосе не один, меня совсем почему‑то не угнетала его холодная и бесконечная Пустота. Рядом с этими мальчишками, только что спасшими меня почти что ценой собственной жизни, мне было хорошо даже в Космосе.
Вернее, это вовсе не было Космосом. Это было чем‑то другим. Здесь, где мы были сейчас, не было ничего. Не было пространства. Не было времени. Не было даже нас самих. Только первобытный бесконечный хаос, в котором мы были растворены.
И всё равно это нас не угнетало. Нам было действительно хорошо. Не надо было никуда торопиться. Когда Макс вернётся на свою койку в психушке, его отсутствия там никто и не заметит, всем покажется, что он и не исчезал, ни на мгновение. Как только мы повисли в этой бесконечной Пустоте, время перестало существовать.
Усталости уже не было. Я знал, что когда шагну отсюда в Фатамию или в Киев, буду опять полон сил и неизвестно откуда взявшейся энергии. И Лео – тоже. И Максим.
Ребята о чём‑то взахлёб, не умолкая, болтали между собой. Им было, что рассказать друг другу. Наконец‑то они увиделись, как я это и обещал Леардо, хотя и не был тогда уверен в правдивости своего обещания. Они не пытались скрыть от меня свою болтовню, но я не стал прислушиваться. Пусть говорят.
А мне есть, над чем подумать. Неожиданно я получил возможность без помех поразмыслить над тем, что удалось узнать на “святой” исповеди от старых упырей.
Многое я узнал там такого, от чего не только у меня волосы поднялись бы дыбом. Но самое главное, что мне удалось узнать, это был секрет власти могущественной Церкви над не менее, казалось бы, могущественными “Чёрными Колдунами”.
Секрет состоял во взаимной угрозе. Церковь могла в любой момент уничтожить источник волшебного могущества Чёрных Колдунов. А те могли уничтожить саму “Святую Церковь”. Причём не только её одну, вместе с Церковью могли бы быть уничтожены и сами “Чёрные Колдуны”, этот шаг был бы самоубийственным и для них самих.
Чёрные Колдуны могли вызвать, поднять из океана Морского Дракона, который тогда уничтожил бы большинство и людей, и “Колдунов”, уничтожил бы фактически всю цивилизацию.
Какие‑то космические силы установили такой странный порядок вещей. Возможно, попытались таким образом установить мир, мир, который бы держался на страхе взаимного уничтожения в случае войны. Также как на Земле третья мировая война не разразилась до сих пор только из‑за понимания того, что окажется она гибельной для всех её участников. Ядерное оружие явилось сдерживающим фактором, инструментом установления мира. Мира, основанного на страхе. Но даже и такой мир – явно лучше тотальной войны.
А в здешнем мире этот принцип “ядерного равновесия”, “взаимного сдерживания” почему‑то не сработал. Вернее, сработал не до конца, не так, как на Земле.
Колдуны действительно не воевали с Церковью. Но вовсе не из‑за “равновесия”, никакого равновесия фактически не было и в помине. Был односторонний шантаж, полное подчинение за счёт угрозы одной стороны другой. Святая Церковь полностью подчинила себе Чёрных Колдунов.
Был элементарный просчёт этих недальновидных “высших” сил.
Чёрные Колдуны могли поднять Морского Дракона с помощью волшебной Морской Свирели. А у Святой Церкви была так называемая Небесная Свирель, с помощью которой можно было уничтожить Свирель Морскую. Уничтожить неожиданно, в любой момент. И после этого Чёрные Колдуны не смогли бы даже отомстить, даже самоубийственно для себя отомстить. С потерей Морской Свирели, они тут же и навсегда теряли возможность поднять из морской пучины это легендарное чудовище.
Плюс к этому – очень бережное отношение Чёрных Колдунов к жизням своих сородичей и совершенно наплевательское отношение Святой Церкви к жизням людей. Святая Церковь могла шантажировать Чёрных Колдунов, а те – нет. Угрожать Святой Церкви Морским Драконом не имело особого смысла, в ответ на такую угрозу те могли бы, к примеру, тут же уничтожить Морскую Свирель. Или – вообще ничего не делать, чья‑то жизнь не представляла для “Его Великой Святомудрости” и других “святых отцов” очень уж большой ценности.
Таким образом, вместо равновесия между двумя самыми могущественными “мафиозными” структурами в этом мире произошло их фактическое слияние, полное подчинение одной структуры другой. С появлением уже ничем не ограниченных возможностей хозяйничать в оказавшемся совершенно беззащитным мире. Чем “Святая Церковь” и пользовалась в полной мере.
А Максимка, даже не понимая, что наделал, неожиданно разрушил эту ихнюю монополию на власть. И, испугавшись этого ставшего невероятно популярным в народе пацана, “Святая Церковь” и “Чёрные Колдуны” взялись за него всерьёз. Они вообще впервые начали действовать всерьёз, во всю силу, впервые с тех канувших в глубокую древность времён, когда каким‑то образом Морской Дракон вышел всё‑таки на сушу…
Я думал, изо всех сил напрягал свои извилины, пытаясь понять, нет ли какого‑то изъяна в созданной мной “геополитической модели” этого мира. Неужели эти высшие силы, без которых явно не обошлось при появлении Морской и Небесной Свирелей, неужели они оказались настолько недальновидными и наивными, что смогли так элементарно лохануться?
Но получалось именно так.
Я стал размышлять и о том, кто вообще создал этот абсурдный мир. И по всему получалось, что Создатель этого мира – Максим. Этот мальчишка, считающийся неизлечимым психическим больным. По крайней мере, при создании этого мира без участия Макса явно не обошлось.
Я ещё раз вспомнил его рассказ о появлении в Фатамии. Получалось, что какие‑то Космические силы, просканировав подсознание Максима, со всеми его детскими мечтами, фантазиями и страхами, создали это чудовищное нагромождение нелепостей. Со своей историей, со своим прошлым. Мир, который стал развиваться уже сам. И оказавшийся в нём его же Создатель стал беспомощной игрушкой в руках капризной и изощрённо жестокой Судьбы.
Ожившие страхи и иллюзии превратились в чудовищную реальность, живущую по своим абсурдным законам. Максим сразу возненавидел тот мир, вырванный из тайников его собственного воображения.
Кто он теперь для мира Фатамии? Создатель? Бог? Дьявол?
Максим ничего не смог изменить в этом мире к лучшему. Все его действия приводили к ещё большему ухудшению ситуации. Законы существования этого мира, которые и являются первопричиной какой‑то просто запредельной жестокости, в которой этот мир давно уже тонет, изменить эти законы Максу оказалось просто не по зубам. Да он особенно и не пытался это делать. Он даже и понять эти законы совершенно не смог, а потом перестал даже и пробовать хоть что‑нибудь понять в этом нагромождении абсурда.
Может быть, и наш мир тоже создан воображением какого‑нибудь глупого мальчишки? Который тоже сейчас или когда‑то раньше попал сюда в плен и, пытаясь выбраться, превратил этот и без того очень жестокий мир абсурда в сплошной ад? Ведь в нашем мире нелепостей, если вдуматься, не намного меньше, чем в Максимкиной Фатамии. Чудовищных нелепостей, которые приводят к чудовищным последствиям.
Откуда взялось вообще это название королевства, в которое вывалился Макс и вокруг которого крутятся все здешние события? Фатамия. Явно – не спроста это название. От какого знакомого Максу слова произошло оно? От слова фатум, то есть – судьба, рок? От слова фата? Ведь Макс в первые же часы своего пребывания там фактически обзавёлся невестой. Бесконечно преданной ему невестой, не то, что эта идиотка Люба… А может, от слова “фантом”, мираж, иллюзия? Или “Фантомас”? Ведь Максим – почти ещё ребёнок… А может от слова “там”?
Я зачем‑то упорно ломал себе голову над загадкой происхождения названия королевства, в котором Макса обожествили. А ведь он для этого мира и в самом деле является чуть ли ни Богом! Нелепым и беспомощным, трагически смешным в своей беспомощности карикатурным подобием Бога…
А кто такой настоящий Бог? Создатель всего сущего? Всезнающий и всемогущий добряк? Что‑то непохоже… Или всемогущее жестокое чудовище, изощрённый садист? Нет, тоже не стыкуется, в этом мире, и в Максимкином, и в нашем, несмотря на огромное количество страданий, есть всё‑таки столько доброго и прекрасного, что в Бога–садиста тоже никак не верится… А может Бог – просто глупый мальчишка, волшебник–недоучка, создавший что‑то такое, в чём сам совершенно не разбирается? Мальчишка, который, может быть, тоже стал жертвой созданного по его Слову мироздания? Как Максим?
В своё время я, крепко озадаченный мучившими меня вопросами о Боге, о смысле жизни и прочих подобных вещах, вопросами, ответа на которые, как потом я для себя убедился, просто вообще не существует, обращался с этими вопросами к священникам. Земным, естественно. И к православным, и к католикам. Довелось и с раввином поговорить.
И везде мне отвечали. Очень умно, доходчиво и уверенно.
Чем в конце концов полностью отбили охоту спрашивать у кого бы то ни было о таких вещах.
Не верю я в искренность людей, когда они уверенно, якобы со знанием дела говорят о Боге. А как‑то иначе религиозные деятели о Боге вообще не говорят, кроме как уверенно и “со знанием дела”. Хотя при этом сами же добавляют, что сущность Бога совершенно непостижима для человека… Верь, дескать, вот и всё, что от тебя требуется. Верь в Его Любовь, Доброту, Мудрость, Непогрешимость и Всемогущество. Не смотря на существование вокруг Зла, смерти, страданий, нелепостей… Во всём этом люди, дескать, сами виноваты, а добрый и всемогущий Бог и не при чём совсем…
Не то здесь что‑то. Не знаю, что именно, но что‑то явно не то…
Ещё я попробовал, как и собирался, поразмыслить над тем, почему всё‑таки я могу шастать туда–сюда между Фатамией и Киевом, а Макс не может. Не может – и всё. И никогда не сможет попасть в Фатамию, я почему‑то чувствовал это, а вернее — твёрдо знал. И Максим, кстати — тоже.
Так почему всё‑таки? Может быть потому, что я – более крутой мен, чем Макс?
Нет, не то. На самом деле — куда уж там мне до этого мальчишки, фактического Создателя этого огромного мира.
А может дело как раз в этом? В том, что Макс – именно создатель? Ведь Фатамия возникла сначала именно как плод его болезненной фантазии, может быть действительно – галлюциногенного бреда. И, возможно, она для него так и осталась всего лишь фантазией, и попасть в эту свою фантазию он не может. Или – превратилась в фантазию, когда он выбрал, что для него лучше – остаться в Фатамии могущественным герцогом или оказаться в Киеве в качестве пациента дурдома. Он выбрал тогда Киев, Землю, и именно этот мир и стал единственно реальным для него…
А для меня и всех остальных, кто живёт в Фатамии, Фатамия – реальность. Жестокая, чудовищно жестокая, нелепая и порой трагически смешная в своей нелепой жестокости, но реальность. Может, поэтому я и могу попадать в мир, который для меня реален? И возвращаться из него. И приносить из этого реального для меня и несуществующего для Макса мира всякие штучки. Ведь стилет, которым я вполне реально переколол санитаров, я принёс именно из Фатамии. Макс не мог оттуда ничего принести, даже Лунный Меч, даже вполне земной плеер, а мне удалось.
Это хорошо, это очень хорошо. Это нам, возможно, ещё очень даже пригодится. Если удастся остановить реки льющейся крови в Фатамии, можно будет с помощью ихних всяких сказочных штучек взяться и за Землю. За Киев хотя бы для начала, в котором всякой сволоты тоже вполне хватает.
Но это потом. Сейчас – Фатамия. За которую я уже крепко взялся и, как понял сейчас, уже не хочу бросать. Даже если бы была такая возможность. Бросить на неизбежную гибель многие тысячи, а может – и десятки, сотни тысяч людей, зная при этом, что вполне мог бы их спасти, по крайней мере попытаться спасти – это не для меня.
А Максим… Максим – не может. Не может спасти, не может даже вообще попасть в созданный по его Слову, силой его “Божественной” созидающей мысли, сказочный мир.
Может, так же и с настоящим Богом, с Создателем нашего мира? Он придумал весь этот наш мир, создал его силой своей мысли, своей мечты о прекрасном и добром, но получилось у него немного не то, а попасть в него Бог уже не может, не может ничего исправить, не может хоть как‑то повлиять на него? Может, вообще Бог – примерно такой же, как Макс, пациент какой‑нибудь психлечебницы? Этим бы очень многое объяснялось, например, существование в нашем мире одновременно и прекрасного, и уродливого, и страданий, и счастья…
Ладно, оставим пока эти рассуждения, оставим попытки познать непознаваемое в принципе. Богово — Богу. А нам к нашим баранам всё‑таки возвращаться надо. Тем более, что эйфория, охватившая было нас поначалу, когда мы втроём оказались в полной безопасности в этой первобытной Пустоте, вне времени и пространства, уже стала проходить. Не предназначена эта Пустота для людей, нельзя в ней долго находиться, даже вместе с самыми дорогими для тебя людьми нельзя.
Так ни до чего толком я и не додумался. Поэтому придётся принять то решение, которое возникло у меня в голове в самом начале, как только я узнал про Небесную Свирель. Всё, хватит думать, “трясти” надо…
Я подключился к Максиму и начал было инструктировать его, как держаться на допросах. Но моментально убедился, что Макс готов. Готов к любому варианту развития событий. Полностью готов, и “теоретически”, и психологически. Оказалось, что пока я думал о вечном, пацаны успели поведать друг другу, что с ними произошло после разлуки. И Леардо, который, в отличие от Максима, был очень практичен в житейских делах и знал толк в умении обманывать, успел подготовить своего старшего друга к предстоящим ему испытаниям. Очень хорошо подготовить, у меня так и близко бы не получилось.
Так что, учитывая экстрасенсорные способности Максима, его удивительное умение читать чужие мысли, его совсем не детскую силу воли, сломать его на допросах, “расколоть” ментам не удастся. Даже если будут всё знать про него и “колоть” по настоящему.
Мы попрощались с Максом. Коротко и без того душевного надрыва, который был при прошлом расставании. Мы все были уверены, что ещё сможем встретиться, хотя бы вот так, как сейчас, вне обитаемых миров.
Когда Макс уже опять был в своей больничной палате, во вполне нормальном уже состоянии, вовсе не умирающий от слабости, а наоборот — заряженный бодростью, силой и оптимизмом, после этого мы с Лео, держась за руки (хотя рук у нас вообще‑то не было), отправились в Фатамию.
Оставив мальчишку в Максовом замке, я, не задерживаясь, направился в логово Его Великой Святомудрости, опять прямиком в ту комнату, где оставил “исповедовавшихся” передо мной “святых отцов”. Судя по их лицам, отсутствовал я совсем недолго.
Сразу, чтобы не пропала решимость, я потребовал, чтобы мне немедленно принесли эту самую Небесную Свирель. Я решился с её помощью немедленно уничтожить Морскую Свирель, этот источник дьявольской силы Чёрных Колдунов.
Не сразу я решился на это, очень велико было искушение продолжать шантажировать этих самых “колдунов”, использовать их злую, Чёрную силу в своих целях.
Что ни говори, страшным оружием они обладали, и это оружие, казалось, само просилось в руки. Но я всё‑таки решил уничтожить это оружие, чтобы им вообще больше никто и никогда не смог воспользоваться.
Так спокойнее.
Я, может быть, и не стал бы заставлять Чёрных Колдунов делать что‑то плохое. Но я не вечен. Человек смертен, причём, как точно заметил Булгаковский Воланд, внезапно смертен. Случись что со мной (а это на ихней планетке могло произойти запросто и в любой момент), и страшное оружие опять окажется неизвестно в чьих руках, и неизвестно как будет использовано.
Когда мне принесли эту самую Небесную Свирель, я тут же схватил её и торопливо, чтобы не дать себе возможности передумать, чтобы ничто в последний момент не помешало мне совершить задуманное, поднёс к губам и очень сильно дунул в неё…
И почувствовал, как сразу отозвались, завибрировали связанные с этой штуковиной волшебные, непредставимо огромные силы.
Звук, сильный, глубокий, наполненный тоской и торжеством, болью и радостью, вознёсся в высь, в Космическую высь. Я содрогнулся от захлестнувших меня чувств, никогда ранее мной не испытанных, но продолжал трубить в эту свирель.
И секунд через пять почувствовал, понял, что мне удалось задуманное.
Небесная Свирель, выполнив то, ради чего она была создана, рассыпалась у меня в руках, превратилась в труху, в пыль, которая тоже вскоре растаяла.
Но это уже не имело никакого значения.
Я всё‑таки уничтожил проклятую Морскую Свирель.
И совершил этим трагическую ошибку…
Морской Дракон
Святой Леардо
После того, как благодаря Олегу мне удалось встретиться с Максимом, увидеть его, я вернулся в герцогский замок здоровым.
Совершенно здоровым.
Мои выжженные раскалённым железом глаза появились вновь. Сразу после путешествия с Небесным Посланником в неведомые дали, после встречи с Сыном Бога.
Я по–прежнему считаю Максима Сыном Бога. Не смотря на всё то, что он рассказал о себе. Ну ладно, пусть Максим действительно до сих пор не понимает, как появился у нас, пусть у него своя семья там, в Небесном Мире, своя мама, свой отец, который, как Максим сказал, очень хороший, но вовсе не Бог. Пусть это всё так, я всему этому верю. Но всё равно я каким‑то образом знаю, что Максим при всём при этом всё‑таки Сын Бога.
По крайней мере сам Бог избрал его своим Сыном. Иначе откуда бы все эти Чудеса, которые Максим и его Посланник Олег успели у нас свершить? Откуда бы вновь появились у меня выжженные глаза? Что бы там Максим ни говорил о том, что он – самый обыкновенный парень, всё равно через Максима каким‑то образом выражается Божественная воля, всё равно он – Святой.
Весть о том, что у “Святого” Леардо (вот уж к моему имени добавлять это слово “Святой” – действительно совершенно бы ни к чему!) опять появились глаза, мгновенно разлетелась по всему замку. И затем, наверное, по всей Фатамии.
Повалили новые толпы людей, стремящихся посмотреть на меня и помолиться мне.
Но я решительно отказался представать перед ними живой иконой.
У меня были свои, очень важные дела. Олег дал мне поручение, приказал (вернее – попросил), чтобы я продолжал работать с Глядунами, работать над увеличением возможностей своего боевого взгляда. Он сказал, что тогда я смог бы помочь ему и Максиму, смог бы даже без глаз. А теперь у меня опять есть глаза, и я смогу помочь им ещё больше. И я, как только после встречи с Максимом снова оказался в замке, сразу опять приступил к усердным занятиям.
Получалось у меня неплохо.
Ещё после первого нашего разговора с Олегом, когда я тут же, не откладывая, вошёл в комнату, где содержались Глядуны, сразу почувствовал, что у меня получится, обязательно получится. Так оно и вышло на самом деле. Получилось, очень хорошо получилось. Взгляд мой, даже у слепого, приобрёл особую силу, которой не было раньше, теперь он мог не только парализовывать, но и убивать. Когда Небесный Посланник неожиданно возник у меня за спиной, в том месте, куда незамеченным мною не смог бы пройти никто, я, вздрогнув от неожиданности и испуга, метнул в него такой взгляд (даже не оборачиваясь!). И чуть не убил этим Олега.
А теперь сила моего взгляда возросла ещё больше. Намного. Очень намного. Мне даже страшно стало. То, что я мог раньше, казалось теперь такой мелочью, о которой даже и говорить не стоило. Сила взгляда Глядунов тоже уже мало что значила по сравнению с моей неожиданно появившейся новой силой. Глядуны теперь мне вообще были не нужны, я теперь мог брать и накапливать силу взгляда откуда‑то очень издалека, из той странной Пустоты, где мы встретились с Максимом.
Накапливать эту силу я не мог всё‑таки бесконечно. Я чувствовал, что её влилось в меня много, очень много. Но будет ли этого достаточно для того, чтобы помочь Небесному Посланнику Олегу свершить то, что он задумал в нашем мире? Я не был в этом полностью уверен. Но больше впитывать в себя Небесную силу уже не мог, для этого мне надо было освободиться от уже накопленной.
Я стал искать, как это можно сделать, никого при этом не убивая.
Пробовал делиться полученной силой с Глядунами, но ничего не вышло. С людьми получилось ещё хуже. Помня о том, как чуть не погубил Олега, действовал я теперь очень осторожно, но всё равно чуть было не произошло непоправимое. Человек, которому я попытался передать совсем крохотную частицу своей силы, упал замертво. Мне удалось спасти его, привести в чувство, я даже не позвал на помощь Максима, но далось это мне тоже нелегко. Я даже неожиданно почувствовал, что запас накопленной силы очень уменьшился.
Немного передохнув после этого и возобновив запас, я принялся опять искать место, подходящее для хранения полученной из Пустоты силы. И всё‑таки нашёл! Боевую силу можно было собирать в зеркалах, в тех зеркалах, которые научил делать наших мастеровых Максим.
Как раз в это время, когда я сделал это открытие, в замок вернулся Олег.
По шумному ликованию, раздававшемуся со всех сторон, я понял, что что‑то произошло. Что‑то очень хорошее, потому что Олег, хоть и выглядел усталым, просто светился от сдержанной радости.
Я знал уже, что он убил Его Великую Святомудрость. Вернее, не сам он, а Лунный Меч Максима, который тогда был в руках Небесного Посланника. Я знал, что ему удалось узнать от верховных слуг Святой Церкви много очень важного.
Но что‑то произошло ещё.
У Олега был вид победителя, вид, как будто ему удалось одержать полную и окончательную победу. Как будто все беды нашего мира наконец закончились, и больше ничего плохого не будет.
Мне почему‑то стало очень неспокойно на душе. Конечно, Олег – очень умный и могущественный, он – Небесный Посланник, им руководит Божественная воля и Божественные знания. Но он всё‑таки чужой у нас, всей подлости и всего коварства врагов представить трудно даже ему. Что‑то говорило мне, что даже он мог ошибиться. Ведь ошибался же Святой Максим! И ошибался очень часто, гораздо чаще, чем действовал правильно. Олег, конечно, намного его опытнее и дальновиднее, но не настолько, чтобы быть полностью непогрешимым.
Я с нетерпением стал ждать возможности, чтобы расспросить Небесного Посланника. И, разумеется, рассказать ему о своих достижениях. Ждать долго не пришлось, как только Олег увидел меня, сразу же приказал оставить нас наедине.
Ему уже рассказали о Чуде, произошедшем со мной, о том, что у меня опять появились глаза. Олег был очень рад этому, даже, наверное, больше меня самого.
Узнав о том, что я могу теперь заряжать своим взглядом, который стал очень сильным, зеркала, Олег обрадовался ещё больше. И я сразу понял, что он тут же стал строить какие‑то новые планы, основанные на возможности использовать эту мою новую способность. Это были планы сражения с каким‑то новым Злом. Каким? Ведь судя по ликованию толпы и радостному лицу самого Олега, Зло в нашем мире если и не побеждено полностью, то стало уже совершенно не опасным.
Узнать о его планах мне так и не пришлось.
Когда Олег рассказал о том, что он уничтожил Морскую Свирель, сердце у меня сжалось от страшного предчувствия.
Я вовсе не усомнился, что Олег действительно уничтожил её. Что Морской Свирели больше нет, что с помощью неё уже нельзя разбудить и поднять со дна пучины Морского Дракона.
Но у меня сразу завертелся на языке страшный вопрос. Который я никак не решался задать Олегу.
Небесный Посланник сам, почувствовав мою тревогу, заставил меня рассказать, что меня беспокоит.
И я, замирая от страха, спросил, мгновенно ли удалось Олегу уничтожить Морскую Свирель?
По тому, как сразу побледнел Олег, я понял, что самые страшные мои опасения подтвердились.
Небесный Посланник уничтожил Морскую Свирель не мгновенно.
Время, которое он отсчитал мне по моей просьбе, равнялось приблизительно пяти спокойным ударам сердца.
И времени этого было для Чёрных Колдунов более, чем достаточно!
Я как наяву представил, что происходило, когда Олег начал трубить в Небесную Свирель.
Морская Свирель при этом сразу же помутнела и засветилась кровавым огнём, но вовсе ещё не потеряла своей волшебной силы. И дежурный охранник, один из тех, которые днём и ночью, не смыкая глаз, находились рядом с главным сокровищем их народа, успел за эти пять ударов сердца тоже протрубить в неё!
Именно для этого, для того, чтобы успеть отомстить Святой Церкви, если она вздумает нарушить договор и попытается уничтожить Морскую Свирель, для этого и дежурили неусыпно возле неё самые лучшие воины из рода Повелителей Драконов, старшего рода Чёрных Колдунов.
Олег, пока выслушивал меня, успел взять себя в руки и вроде бы спокойно спросил, откуда всё это мне известно. Он всё ещё надеялся на чудо, надеялся, что мой страшный рассказ порождён всего лишь пустыми страхами трусливого мальчишки.
Как бы я сам хотел, чтобы так и было!
Но о тайне Морской Свирели я вовсе не придумал. Я узнал о ней от самих Чёрных Колдунов. Естественно, они не сказали мне этого сами. Но когда они, схватив меня, выжгли мне глаза, у меня, видимо от страшной боли, как будто что‑то лопнуло в голове, и я стал слышать их мысли.
Длилось это совсем недолго, потом, когда они стали мучить меня уже по–настоящему, эта моя способность снова исчезла и никогда больше у меня не появлялась. Но я успел узнать, для чего так охраняется Морская Свирель, зачем на неё смотрят неотрывно уже много сотен лет лучшие из лучших воинов лучшего рода Чёрных Колдунов. Я сам видел этот вечный караул возле Морской Свирели, когда похищал её. И я успел мысленно задать об этом вопрос Чёрным Колдунам, когда лишился глаз и приобрёл взамен способность к мысленному разговору. И они, тоже мысленно, ответили мне, хотя сами и не заметили этого.
Для того, чтобы с помощью Морской Свирели вызвать Морского Дракона, нужно было совсем мало времени, всего лишь в два удара сердца.
Олег поверил мне. Поверил сразу, хотя любому другому могло бы показаться, что я просто рассказываю небылицы. Но Олег поверил. И сразу начал действовать.
Теперь, когда казалось, что всё погибло, надежды больше нет, что ошибка Небесного Посланника – непоправимая, Олег всё‑таки нашёл в себе силы начать готовиться к войне с Морским Драконом. К войне, победить в которой просто невозможно.
Он прежде всего вызвал Римона и коротко, но очень чётко рассказал ему обо всём. Римон, к моей радости, вовсе не лишился от страха чувств, хотя и смертельно побледнел. Сразу же вызвали всех алхимиков и механиков, всех, кто делал зеркала, кто делал и испытывал лучемёты. И сразу стали проводить опыты с “зарядкой” моим взглядом зеркал. И не только обычных плоских зеркал, но и отражателей лучемётов.
Одновременно закипела работа по изготовлению огромных Летучих Змеев, Огнедышащих Драконов (“ракет”), тоже очень больших, несущих на себе большие заряды Адской Воды, которую Максим с Олегом называли “напалмом”.
Олег не собирался сдаваться. Он собирался дать бой. И надеялся на победу. Он всё‑таки не понимал до конца, с чем придётся нам столкнуться.
Опыты с “заряжанием” моим взглядом отражателей лучемётов были вполне успешными. Заряженные отражатели ничего не могли прожечь, но испускаемый ими луч убивал всё живое, убивал даже на очень большом расстоянии и даже сквозь преграды. От такого луча невозможно было укрыться даже в подземельях замка, камень был почти так же прозрачен для него, как и обычный воздух.
Эти маленькие отражатели можно было использовать отдельно, громадные собирательные зеркала лучемётов были просто не нужны. Появилось новое чудесное оружие огромной силы и при этом лёгкое и совсем небольшое.
Но я не верил, что даже с помощью этого оружия удастся победить или хотя бы остановить Морского Дракона.
Однако работа кипела, не прекращаясь ни на миг. Наблюдатели, поднявшись высоко в небеса на Летучих Змеях, напряжённо вглядывались сквозь придуманные Максимом Наблюдательные Трубы в морскую даль, чтобы вовремя заметить приближение Морского Дракона и предупредить о нём. А я яростно “заряжал” и “заряжал” взглядом всё новые изготавливаемые алхимиками отражатели лучемётов. Обессилев, с такой же яростью тянул силу из Пустоты и опять принимался “заряжать” новые отражатели.
Меня хватило бы не надолго, всё‑таки это была адская работа, но мне помогал Максим. У него там, в Небесном мире, были свои трудности, но он всё равно все свои силы отдавал нам, пытался нас выручить из беды. Благодаря его помощи мне удавалось гораздо быстрее накапливать “Космическую”, как сказал Максим, силу.
Так продолжалось до тех пор, пока не поступило страшное известие, которого все ждали, но до последнего старались не верить в него, вернее – надеялись вопреки всему, что этого всё‑таки не произойдёт. Слишком уж это казалось страшным.
Но известие поступило. Морской Дракон показался на горизонте. Он был ещё очень далеко, но приближался стремительно и неотвратимо.
Олег и Римон стали готовиться к встрече, раздавать чёткие и очень хорошо согласованные друг с другом приказы.
Здорово они понимали друг друга, когда только успели научиться. Мне с Римоном тоже хорошо было работать в паре, когда ещё Максим был у нас. Я доверял Римону больше других, давал ему самые ответственные поручения, посылал в самое пекло боя, и он ни разу не подвёл, хладнокровие и спокойная рассудительность ни разу ему не изменили. Мой “взрывной” характер очень хорошо уравновешивался его чуть медлительной основательностью, мы тоже понимали друг друга с полувзгляда. Но до того, как начать командовать Римоном, я знал его уже два года и успел основательно к нему присмотреться и изучить его привычки. А Олег увидел его только сегодня утром.
Сколько же всего успело произойти за этот сумасшедший день! Пришествие Небесного Посланника, его победа в одиночку над “Святой” Церковью, моя встреча в Пустоте с Максимом, моё исцеление, уничтожение Морской и Небесной Свирелей, известие о пробуждении Морского Дракона, яростная подготовка к его встрече, во время которой всего за полдня сделано было много оружия огромной мощи, больше, чем за всю предыдущую историю Фатамии…
Это оружие будет использовано как положено, “на всю катушку”, как сказал Олег. Он и Римон умеют командовать, люди верят им и готовы умереть, сражаясь под их командованием. Многие рады будут умереть за Сына Бога, умереть даже в пасти Морского Дракона.
Но Олег готовился вовсе не к смерти. Он действовал так, как будто полностью уверен был в победе. И люди, понявшие, какое оружие доверил им Небесный Посланник, тоже стали заражаться его верой, их охватывал боевой азарт, нетерпение вступить в бой, сразить чудовище Божественным оружием.
Оружие это действительно обладало волшебной мощью, и сделать его успели немало. Но только я понимал, что против Морского Дракона даже его окажется недостаточно.
Конечно, сегодня морское чудовище встретят совсем не так, как в его прошлый выход из океана. В тот раз никакого сражения с ним не было вообще. Было тогда вовсе не сражение, а охота, охота на совершенно беззащитных против него людей. Теперь эти люди вовсе не такие беззащитные, как раньше. Они под руководством Небесного Посланника дадут бой, страшный бой, страшный даже для Морского Дракона. Но вот победить в этом бою всё равно не удастся. Слишком уж огромно это чудовище, слишком невозможно его убить, слишком велика в нём сила, сила Зла…
В горячке приготовления к сражению про меня вроде бы все забыли. И я, подумав несколько минут, где мог бы принести наибольшую пользу в сражении, наконец решил подняться в воздух не дельтаплане.
Я не стал спрашивать разрешения ни у кого, даже у Олега. Потому что был уверен, что он ни за что не разрешит, скажет, дескать, не надо, малыш, хватит с тебя, навоевался, и так – сколько пользы принёс, что бы мы без тебя делали… Не разрешит он мне участвовать в сражении, значит – и спрашивать не буду. Не могу я отсиживаться где‑нибудь в подземелье, когда идёт решающая битва Добра со Злом.
Схватив дельтаплан, я, чтобы сэкономить время на подъём, прицепился “на буксир” к готовящемуся к полёту тяжёлому Летучему Змею, нагруженному большой бочкой с “напалмом”. Ветер в сторону моря дул довольно сильный, и Летучий Змей поднимался в темнеющее, предзакатное небо очень быстро. Скоро фигурки людей внизу сделались еле различимыми, а я почувствовал адский холод. Всё‑таки – поздняя осень уже, а на такой высоте даже летом всегда было очень холодно. А я, дурак, совсем забыл об этом и не оделся как следует.
Я согласен был потерпеть любой холод, но чувствовал, уже чувствовал болезненное онемение в пальцах и знал, что очень скоро этим онемением окажется сковано всё тело, и я тогда не смогу управлять дельтапланом и просто упаду в океан.
Помог мне Максим. Я опять услышал внутри себя его голос, вернее – не только голос, не только слова, я услышал его самого, услышал то, что не передать никакими словами. Благодаря Максиму мне удалось увидеть Луну, хоть она и была скрыта облаками, ощутить её Божественный звенящий хрусталём Свет, насквозь просвечивающий моё тело, изгоняющий из него холод и боль, наполняющий летучей, светящейся силой. Серебристый Свет Луны был холодным, обжигающе холодным, но странным образом он быстро наполнил моё тело горячим теплом, и я почувствовал, что теперь не замёрзну.
Я отцепился от Летучего Змея и полетел над океаном, навстречу Морскому Дракону, который уже хорошо был виден в Наблюдательную Трубу.
Солнце опускалось за горизонт, быстро надвигались сумерки, темнеющее небо стали заволакивать тучи. Я никак не мог поймать восходящий поток воздуха, и стал чувствовать, что мой дельтаплан постепенно теряет высоту.
Не хватало ещё до начала сражения упасть в океан, прямо в пасть этой гадине!
Ладно, что‑нибудь придумаю. Всё равно надо лететь навстречу чудовищу. Это единственный шанс помочь – встретить эту тварь ещё далеко в океане и попытаться хоть как‑нибудь ослабить её, пока она не выбралась на сушу.
Летел я, используя сильный попутный ветер, быстро, и вскоре уже видел Морского Дракона без Наблюдательной Трубы.
Волна
Это была змея, змея просто невообразимых размеров. Даже с моей очень большой высоты видно было, насколько велик Морской Дракон. Он плыл по поверхности океана, вернее, даже не плыл, а как бы полз, слегка извиваясь, как обыкновенная гадюка. Вот только ползла эта “гадюка” не по песку, а по кажущейся чёрной в наступивших сумерках воде.
И ползла она очень быстро. Скоро, очень скоро она доберётся до берега, а я ещё ничего не придумал, ничего не начал делать.
Собравшись, сжав в один жгучий комок всю накопленную мной Космическую энергию, я прицелился в глаз Морскому Дракону и своим взглядом швырнул туда этот обладающий страшной силой сгусток смерти.
Морской Дракон дёрнулся, как от удара и заревел.
Рёв его сразу оглушил и ослепил меня, пронзил всё тело режущей болью, от которой я просто потерял рассудок. И, разумеется, потерял управление дельтапланом, свалился вниз как подбитая птица, прямо на Морского Дракона.
Вновь спас меня Максим, снял боль и заставил придти в себя. Я с трудом выровнял камнем летящий вниз дельтаплан, попытался, используя набранную скорость, опять подняться повыше.
А в это время Морской Дракон сделал прыжок.
Скрутившись кольцом, как обычная змея, он резко распрямился, словно чудовищная пружина, вытягиваясь почти во всю свою гигантскую длину, вытягиваясь в высь, ко мне. Чтобы сожрать эту маячащую над ним назойливую букашку, которая смогла так больно ужалить его прямо в глаз.
Он запросто достал бы меня, высота, на которой я был сейчас, была совершенно недостаточной, чтобы летать над этим чудовищем. Бросок его в мою сторону был быстр и точен, как у любой змеи. Но я успел как‑то увернуться в последний момент. Как муха уворачивается от ладони, пытающейся поймать её в воздухе.
Вот только я не был мухой, не было у меня такой прыти и ловкости в полёте, как у неё. А Морской Дракон действовал гораздо быстрее и точнее, чем какой‑нибудь неуклюжий мужик, пытающийся поймать в кулак муху. Я понимал, что сейчас Морской Дракон сделает второй свой бросок. Который для меня станет последним.
Но он так и не бросился.
Потому что с Летучих Змеев по приказу Олега дали залп стрелки, вооружённые “заряженными” мной отражателями от лучемётов.
Выпущенной ими смертоносной силы хватило бы, наверное, чтобы уничтожить вообще всё живое в нашем мире! Морской Дракон забился, оглушительно колотя хвостом по воде и ревя от боли и ярости. А потом, забыв про меня, опять ринулся к берегу.
Он явно был оглушён, но быстро пришёл в себя. Ещё бы несколько таких вот ударов! Сразу, один за другим!
Увы. Этим залпом Олег враз исчерпал запасённую в отражателях Космическую силу.
Я попытался опять уколоть Дракона своим взглядом. Не для того, чтобы убить или ранить, куда там! Хотя бы отвлечь! Но в первый раз я тоже истратил почти весь запас силы, и на этот мой второй Взгляд Морской Дракон даже не обратил никакого внимания. Он рвался к берегу. Горя дьявольским желанием поскорее сожрать этих букашек, осмелившихся причинить ему такую боль.
Я, не зная, что делать, полетел было за ним. И тут же услышал отчаянный крик Максима: “Назад!”.
Машинально выполнив приказ, развернув дельтаплан обратно в океан, я с недоумением оглянулся.
И увидел, как с берега навстречу Морскому Дракону полетели Огнедышащие Драконы, которые Максим и Олег называли “ракетами”. Огромные ракеты, только сегодня сделанные под руководством Олега.
Красивое это было зрелище. В наступившей уже темноте затянутое тяжёлыми тучами почти чёрное небо прочертили ослепительно яркие хвосты этих ракет, которые приближались с величественной неторопливостью, кажущейся медлительностью, но на самом деле – невероятно быстро, гораздо быстрее любой птицы.
Морской Дракон, почуяв неладное, ринулся в сторону.
Но не тут‑то было.
Олег называл эти ракеты “самонаводящимися”, и сейчас я понял, что это значит. Ракеты, как будто на самом деле были живыми Огнедышащими Драконами, существами, способными видеть своего врага, тоже слега повернули вслед за Морским Драконом. И попали точно в цель.
Я в это время, спикировав и набрав бешеную скорость, над самыми волнами стремглав летел прочь, подальше от этого места. Которое, как только Огнедышащие Драконы упали на Морского, превратилось в огненный ад. Немыслимым грибом возросший до самых туч, поглотивший тучи и продолжавший расти ещё выше…
Небесный Посланник решил использовать в этом ракетном ударе все тяжёлые самонаводящиеся ракеты и почти весь запас “напалма”. Он правильно всё рассчитал, ударил отражателями и тут же ракетами. Ударил расчётливо, со всей своей мощью и в самый подходящий момент. Ещё чуть–чуть, и тьма стала бы уже вовсе непроглядной, а эти ракеты, хоть и были “самонаводящимися”, выпускать их всё равно надо было очень точно, только тогда они могли в полёте “поймать” цель и следовать за ней. Он сразу истратил почти весь запас Космической силы и напалма, понимая, что гораздо больше шансов уничтожить врага одним решительным ударом, чем тысячами слабых щелчков.
Он сделал всё правильно, сделал всё, что мог. И не его вина, что сделанного им всё равно оказалось недостаточно…
Морской Дракон был ранен, сильно обожжён напалмом. Но вовсе не смертельно. Он не утратил способности к дьявольски быстрым движением, не был даже ослеплён.
Опасаясь нового ракетного удара (откуда ему было знать, что больше тяжёлых ракет у Олега уже не было), чудовище нырнуло вглубь и поплыло к берегу под водой.
Плыл Морской Дракон под водой гораздо медленнее, чем по поверхности, но скоро всё равно должен был оказаться у берега. А встретить его было уже нечем. Того, что осталось, не хватит, чтобы остановить чудовище.
Что же делать?!
Мой дельтаплан был уже над самой водой, скорость иссякла, подняться хоть чуть повыше никак не удавалось. Долететь до берега и вступить вместе со всеми в сражении я никак уже не смогу. Просто через несколько мгновений упаду в океан. И – всё. Отсюда до берега мне не доплыть. Даже самому искусному пловцу плыть пришлось бы всю ночь. Да и в такой холодной, почти ледяной воде много не поплаваешь… Так и утону, не сумев ничем помочь Олегу.
Неожиданно я услышал знакомый крик, ко мне подлетело несколько летунцов. Дорогие вы мои! Не забыли! Хотя я сам совсем забыл про вас… Умницы! И как только дураки такие находятся, которые считают вас глупыми и неспособными понять даже простейшее задание! Сейчас ведь и задания никакого вам никто не давал, а вы прилетели, сами прилетели! Не побоялись адского взрыва, нашли меня в кромешной тьме…
Летунцы сумели сами впрячься в сбрую, прикреплённую к крыльям дельтаплана, и стали самоотверженно тянуть меня. Против сильного ветра тянуть и при этом еще и вверх. Они, и без того уже уставшие, выбивались из сил, и я сразу понял, что спасти они меня не смогут. И сами погибнут. Они и без меня теперь вряд ли смогли бы долететь до берега, всё‑таки летают они вовсе не так, как птицы. А попытавшись спасти меня, эти преданные мне существа были уже точно обречены.
Но меня сейчас беспокоила не судьба летунцов. И даже не собственная предстоящая гибель в холодных волнах. Я искал и никак не мог найти способ помочь Олегу. И отчаяние, чувство собственного бессилия всё больше овладевало мной.
Я взмолился о помощи. Перед Максимом, конечно, взмолился, перед Сыном Бога. К самому Богу я не стал обращаться. Сколько я не обращался к нему раньше, ни разу не замечал, чтобы он выполнил хоть что‑нибудь. Хотя, может быть, самое заветное моё желание всё‑таки выполнил. И не только моё. Послал в этот мир своего Сына. Который обязательно будет пытаться помочь мне. И всем людям в нашем мире.
Так оно и случилось. Максим опять “подключился” ко мне. Он разговаривал и помогал не только мне, он метался между мной и Олегом, да и там, в Небесном мире с ним происходило что‑то такое, что тоже требовало от него напряжения сил. Но он всё равно пришёл ко мне на помощь.
Мы стали с ним на какое‑то время одним целым, его мысли я слышал как свои, он видел всё происходящее моими глазами и тоже как свои слышал мои мысли. Наша сила стала общей силой, и всю эту силу мы опять направили в “Космос”.
Через некоторое время я почувствовал, что вижу сквозь тьму, сквозь огромную толщу воды, сквозь огромные расстояния. Вижу и чувствую, что там происходит, чувствую взаимосвязь всех природных сил, слышу музыку Космоса, частичкой которой является наш мир. И не только слышу этот грандиозный оркестр, но и могу вплетать в общую многоголосицу свой голос, могу дирижировать этим оркестром!
Я мог теперь такое, чего мне и не снилось никогда! Далось мне это всё очень непросто, а Максим, я чувствовал, вообще был на пределе. Максим будет меня держать до конца, не бросит ни за что. Да только силы у него не бесконечны, он просто может вот–вот умереть.
Я, с трудом заставив себя подавить страх за Максима, сдерживая гибельную торопливость, прошёлся своим всепроникающим взглядом вокруг, ища, за что можно зацепиться, чтобы уничтожить всё‑таки этого Морского Дракона.
И, почти сразу… Неужели?!..
Я замер на миг, задержал дыхание, боясь спугнуть мелькнувшую шальную догадку, показавшуюся мне спасительной.
Ошибиться было нельзя. Это – последняя возможность.
Запретив себе торопиться, хотя чувствовал, что Максим долго не выдержит, я очень медленно позволил мысли всплыть опять. И, вглядываясь в Космос, стал придирчиво оценивать эту мысль.
Кажется, ошибки нет!
Я увидел очень далеко отсюда, сквозь огромную толщу воды, придонного песка и ила, на страшной глубине напряжение морского дна. Напряжение это копилось очень давно, многие тысячи лет, а может – и миллионы, одна часть морского дна пыталась подняться, а другая – опуститься. Но эти части были сцеплены намертво, чудовищное напряжение, скрытая сила возрастала и возрастала, грозя когда‑нибудь вырваться наружу, освободиться. Освобождение произойдёт быстро, это будет один всесокрушающий удар. Это как если бы палку медленно и неуклонно стали сгибать, какое‑то время в ней накапливалось бы напряжение, но не бесконечно, в конце концов палка бы неожиданно сломалась.
Я понял, что в океанском дне происходит что‑то похожее. И что если мне удастся сделать так, чтобы эта титаническая “палка” переломилась сейчас, это может помочь всё‑таки справиться с Морским Драконом.
Я направил энергию Космоса в место напряжения, в границу, разделяющую “тектонические блоки”, как назвал их Максим, изо всей силы попытался уменьшить их сцепление друг с другом, освободить их от взаимного плена, дать сдвинуться и за счёт этого выбросить наружу чудовищную древнюю силу.
Ничего не вышло. Блоки лишь чуть шевельнулись и вновь замерли, сцепившись ещё сильнее.
Что же делать?!
Я, подчиняясь мысли Максима, направил свой взгляд совсем в другую сторону, к Луне, вдруг выглянувшей из‑за туч. Я помнил, как когда‑то Максим рассказывал мне про Луну, о том, что она – вовсе не маленький светящийся блин, а огромный шар, очень огромный, а кажется Луна маленькой потому, что находится далеко от нас. Но даже из такой дали она очень сильно действует на всё, притягивая воду, вызывает в океане приливы и отливы. И что такие же, только менее заметные, приливы и отливы Луна вызывает и на суше, и на морском дне.
Я уцепился за эту мысль, вгляделся и действительно увидел, что Луна притягивает к себе, притягивает с огромной силой всё, что находится под ней. И “блок”, который “хочет” подняться, поднимается теперь с гораздо большей силой. Но вот другой блок, стремящийся опуститься, стремится теперь к этому уже на так настойчиво. Луна оба блока, и опускающийся, и поднимающийся, оба с силой тянет наверх. И они оба начали сейчас слегка приподниматься. Вместе подниматься, конечно, ведь они намертво сцеплены, притиснуты один к другому.
Я направил свой взгляд на ещё большую глубину и увидел, что эти блоки как бы плавают в вязкой огненной массе, которая противится их поднятию, пытается удержать их.
Отчаянным усилием я опять направил всю силу Космоса, какую только смог собрать с Максимом, в эту клейкую как смолу массу, пытаясь сделать так, чтобы один блок эта масса удерживала хотя бы чуточку сильнее, а другой – хоть чуточку слабее.
Почувствовав, что что‑то получилось, но этого всё равно недостаточно, опять направил силу в место напряжения, пытаясь ослабить сцепление. И, до потемнения в глазах, — опять на Луну, нагло приказывая ей тянуть сильнее поднимающийся блок и слабее – опускающийся…
Вновь ничего не вышло.
— Лео! Возьми Меч…
— Какой меч?!
Но я уже и сам увидел Меч, про который сказал Сын Бога. Луну перечеркнул ярко вспыхнувший след упавшей звезды, и этот след каким‑то образом превратился в Меч. В Лунный Меч.
Уже находясь на грани обморока и чувствуя, что Сын Бога в Небесном мире уже потерял сознание от напряжения, я успел всё‑таки протянуть руку и схватить этот Меч. И ударить этим ставшим очень огромным Мечом, постаравшись этим ударом отделить один “тектонический блок” от другого.
И эти блоки всё‑таки сдвинулись друг относительно друга! И морское дно дёрнулось в чудовищной судороге…
От этого страшного толчка, подземного удара ужасной силы, в океане образовалась Волна. Огромная, очень пологая Волна, совсем незаметная на поверхности океана из‑за своей пологости. Но немыслимо огромная, я даже не представлял, что такие волны вообще могут быть на свете. Волна эта была не только огромной, она ещё и передвигалась просто с неимоверной скоростью. И я сразу понял, что берега она должна будет достичь одновременно с Морским Драконом.
Моя связь с силой Космоса на этом оборвалась, Лунный Меч исчез прямо у меня из руки. Я уже ни на что не мог повлиять в сражении, у меня не было даже возможности добраться живым до берега. Я бросился “по каналу связи” на помощь Максиму, который, я чувствовал, продолжал находиться без сознания. Ну и что, что мне ни за что не выжить, я всё равно хотя бы постараюсь помочь ему!
Максим долго не отзывался. Но всё‑таки мне удалось разбудить его, вырвать из объятий того сна, который вовсе и не сон на самом деле. Не сразу и очень тяжело, но удалось. И удалось, не обращая внимание на его протесты, поделиться с ним остатками собственной силы. Мне‑то она уже совсем ни к чему… Про это я, разумеется, говорить Максиму не стал.
Максим сумел очнуться, опять выйти на связь со мной, и он видел (моими глазами, конечно), как гигантская Волна настигла Морского Дракона.
Произошло это, когда чудовище уже начало выползать на сушу. Его огромная голова уже достигла небольшого песчаного пляжа, над которым вздымались отвесные скалы. Морского Дракона встретили залпами из отражателей лучемётов, забросали бочками с остатками напалма. Но это не могло остановить чудовище, Морской Дракон опять взревел так, что даже я, находясь далеко от него, снова чуть не потерял управление дельтапланом.
Из огненного ада, в который превратился пляж в том месте, куда на него выползал Морской Дракон, начала подниматься вдоль отвесной скалы его чудовищная голова с огромной пастью, из которой продолжал раздаваться сводящий с ума рёв.
Неожиданно маленький пляж стал гораздо больше, море стремительно стало вдруг отступать. Несущаяся с неимоверной скоростью Волна втянула в себя прибрежную воду, как бы замахиваясь для удара об этот берег.
Для удара чудовищной силы.
Волна, промчавшись подо мной, быстро начала делаться более крутой и высокой, гребень её поднимался к небу всё выше и выше, почти достигнув высоты нависающей над пляжем скалы, на которой собралось войско под командованием Олега. На эту отвесную каменную скалу летела с неимоверной скоростью другая такая же громадная скала. Скала, состоящая из воды, но ночью, при свете ярко полыхающего пляжа, она казалось такой же несокрушимой, как и береговой утёс.
Удар должен был грянуть такой, силу которого просто невозможно было себе представить. Я с трудом сумел пересилить себя, мне нестерпимо захотелось зажмуриться, но я держал глаза открытыми. Моими глазами видит всё происходящее и Максим, он должен видеть, что происходит.
Удар на деле оказался ещё страшнее, чем я это вообразил.
Исполинская водная махина плашмя грохнула по показавшемуся в этот момент совершенно беззащитным берегу. Ощущение было такое, как будто сказочным, совершенно невообразимых размеров молотом со всего маха хватили по громадной наковальне. Грохот от этого удара был оглушительнее даже рёва Морского Дракона. Тем более, что этот рёв тут же оборвался. Чудовище попало как раз под этот удар, оказалось как раз между молотом и наковальней. Гигантскую змею размозжило об острые камни.
Морская вода, взметнувшаяся после удара колоссальными фонтанами под самые тучи, была смешана со светящейся в темноте кровью чудовища. Легендарной кровью, обладающей огромной колдовской силой. Даже малая капля которой считалась бесценной.
Сейчас эта драгоценная кровь хлынула водопадом, она смешивалась с морской водой, и вода начинала от этого светиться. Чёрным светом, наводящим смертельную тоску. От этого света не стало светлее, и после того, как Волна, разбив о скалу Морского Дракона и затушив полыхающий пляж, отступила в океан, всё поглотила непроглядная тьма, которая только усиливалась от свечения моря, смешанного с кровью чудовища.
Я всё равно видел всё происходящее, видел уже не совсем глазами, каким‑то внутренним, как говорил Олег, взглядом. Видел, как Волна, отступая в море, поволокла останки Морского Дракона по каменистому дну, окончательно раздирая его размозжённое ударом тело о торчащие из обнажившегося дна каменные зубья.
А потом я увидел, как убитый Морской Дракон опять пополз на сушу.
Он был мёртв, но не пожелал с этим смириться. Он полз и полз, стараясь достичь так почему‑то ненавистных ему людей. Вот его разбитая, раздробленная ударом, ставшая почти плоской голова опять показалась на пляже, вот он начал ползти по отвесной скале, ползти быстро и неумолимо. Он был мёртв, но он не был ещё побеждён, к тому времени, когда он окончательно затихнет, он успеет погубить очень много людей.
Я видел, как Морской Дракон вползает по скале, уже не только внутренним взглядом. В чёрное предгрозовое ночное небо вонзились стрелы из тяжёлых арбалетов, к этим стрелам были прикреплены изобретённые ещё Максимом лампы огромной яркости, и эти лампы стали медленно опускаться на особых летающих зонтиках, заливая всё происходящее ярким мертвенным светом.
Напалма уже не было, и на ползущего по скале Морского Дракона стали лить кипящую смолу. Это было уже совершенно бессмысленно. Он, по–моему, даже и не почувствовал, не заметил, что букашки, чувствуя приближение своей смерти, постарались напоследок его чем‑то обжечь.
Я видел всё это и плакал от злого бессилия. Начал хлестать дождь, и слёзы мои смешивались со струями дождевой воды, текущей по щекам. Дельтаплан мотало порывами ветра. летунцы, обессилев, уже все упали в море и утонули. Я ещё каким‑то чудом держался в воздухе, умудряясь использовать сложные переплетения воздушных потоков, время от времени ловить восходящие.
Когда голова Морского Дракона достигла верхнего уступа скалы, на берег неожиданно обрушилась вторая Волна.
Была она гораздо слабее первой, но и этот “слабый” удар был всё‑таки колоссальным. Шарахнув по распластавшемуся на скале Дракону, водяная гора снова сбросила его вниз и опять, отступая, стала раздирать об острые подводные скалы. Казалось, что сам океан, подчиняясь приказу Сына Бога, старается помочь людям, не допустить их гибели в пасти чудовища.
Но дважды убитый Морской Дракон вновь выбрался на пляж и полез на скалу.
Если бы ещё хотя бы одна такая Волна, хотя бы такая, как эта “слабая” вторая, и он бы наконец затих. Но я почему‑то знал, что больше гигантских волн уже не будет.
А Дракон продолжал лезть по скале. И люди, истратив все свои боеприпасы, были совершенно перед ним беззащитны. Точно так же, как в старину. Ну не с арбалетами же, в самом деле, воевать с этим гадом!
Морской Дракон был, конечно, уже совсем не тот, каким подплывал к берегу, где его ждали готовые победить или умереть люди. Морской Дракон был сейчас совсем мертвым и двигался гораздо медленнее, чем в старину, он вряд ли сможет, как раньше, долго рыскать с неимоверной скоростью по суше, разыскивая и пожирая спрятавшихся от него.
Но в этот раз люди и не стремились от него спрятаться. Они собрались для боя с ним, и ему не придётся нигде рыскать, не придётся никого искать. Этим людям от него уже всё равно не убежать, даже при всей его слабости и медлительности он легко смог бы настигнуть самую быструю лошадь.
Но люди почему‑то и не стремились убежать. Они готовились к бою. Готовили мечи, топоры, копья, и другое тоже совершенно бессильное против этого чудовища оружие. Они готовились умереть в бою, умереть как люди, умереть, сражаясь за правду, за Сына Бога.
Я тоже хотел умереть, сражаясь с ними плечом к плечу! Плечом к плечу с Олегом, Небесным Посланником, старшим другом Максима. Ну почему мне так не везёт! Я не утонул ещё и, кажется, могу даже долететь до берега. Но когда я попаду туда, там уже не будет никого в живых, ни людей, ни чудовища.
Я почувствовал, что Максим опять напрягся, пытаясь тянуть из Луны силу. Я торопливо стал помогать ему. Получалось плохо, очень плохо, но всё‑таки совсем немного силы мы смогли взять. И я опять на мгновение увидел окружающий мир, взаимосвязь отдельных его частей, услышал музыку стихий.
И вплёл в эту музыку свой голос, яростно шарахнул вновь возникшим в руке Мечом по обложившим небо чёрным тучам. И сверкнула первая молния…
Молния ударила прямо в голову Морского Дракона. Попала она туда не случайно, я, вернее, мы с Максимом направили её туда, точно в цель.
И после этого разразилась гроза. Поздней осенью у нас не бывает гроз, но сейчас Небо раскалывалось и громыхало. С огромной, Божественной силой и яростью.
У нас с Максимом уже не было Меча, не было ни капли Лунной силы, но она уже была и не нужна. Тучи, рассечённые ударом Меча, разъярились и действовали самостоятельно. Они сшибались друг с другом, и ослепительные молнии не переставая гвоздили Морского Дракона. Ливень смывал со скал и уносил в море его светящуюся чёрным светом кровь. От раскатов грома я моментально оглох и не слышал даже собственного голоса.
Не знаю, что именно я кричал тогда, это было совершенно неважно. Я чувствовал, как мои крики сливаются, соединяются с Божественным громом, и что я своим слабым криком могу управлять грозой, направлять молнии точно в цель, делать так, чтобы ярость грозы не затихла, не уменьшилась.
Вдруг я увидел, как внутри скалы, испытавшей только что два страшных удара океана, возникла глубокая трещина, в которую сразу же хлынули, размывая и расширяя её, потоки низвергавшейся с небес дождевой воды. Я отчаянно закричал об этом Максиму, но тот тоже уже заметил это, одновременно со мной. Он отключился от меня, но я не обиделся, я понимал, что он вышел на связь с Олегом, чтобы предупредить его.
Не знаю, как Олегу удалось в таком грохоте отдать команду, но как‑то всё‑таки удалось. Мгновенно войско перестроилось, и без всякой паники, но очень быстро стало отходить от края скалы.
Как раз вовремя.
Потому что часть скалы, та часть, по которой ползло чудовище, отделилась и медленно, как во сне, стала опрокидываться и падать вниз, в море. Навеки погребая под собой Морского Дракона.
Удар обрушившейся в море скалы тоже был неописуемо страшен. Земная твердь сполна расплатилась с океаном за нанесённую обиду, удары Волн не остались безответными. В месте падения скалы ввысь взметнулись не просто фонтаны воды, казалось, само море в ярости хочет выплеснуться на Небо, а затем затопить сушу, которая так больно его ударила. Я уже подлетал на дельтаплане к берегу, и море, рванувшееся вверх из‑под упавшей на него скалы, накрыло меня. Ошеломлённый ударом, я ещё какое‑то время чувствовал, как моё тело как щепку крутят взбесившиеся потоки моря, перемешавшегося с ветром. А потом мир перестал быть…
Месть ниндзи
Алексей Трифонов
Когда Сотникова выписали (при моём негласном содействии), я выставил, конечно, наружное наблюдение за его квартирой. В надежде, что туда заявится Северский. Надежда была слабая, Ниндзя умён и осторожен, он вряд ли появится, если, конечно не устроить мальчишке какую‑нибудь гадость. Но на это у меня рука не поднялась. Однако пацан всё равно попал в переплёт.
И Северский тут же проявился.
Сначала он позвонил мне сам, по служебному телефону, номер которого знать посторонний никак по идее не мог. А он – знал. Да, течёт наша крыша – дальше некуда…
Я сразу понял, что это – он. И сразу вспомнил, по голосу вспомнил наконец, где мы с ним встречались.
— Трифонов?
— Слушаю. Кто говорит?
— Неважно. Слушай внимательно и не перебивай. Квартиру Максима пасут не только твои топтуны. Ещё и люди Есаула. А твои лопухи – ни сном, ни духом, хотя есаульцы их видят и явно знали о них заранее. Так что течёт твоя крыша, майор.
— Слушай, ты!..
— Не перебивай! Сейчас есаульцы пойдут на штурм квартиры, а перед этим, чтобы не мешали, замочат по пути твоих придурков.
— Откуда информация?
Я, спрашивая, уже давил кнопку тревоги. Максимум через минуту оперативная группа должна уже лететь на машине к дому Сотникова. Если, конечно, моё яйцеголовое начальство не додумалось занять ребят какой‑нибудь хренью. Что Северский не шутит и не врёт, я был уверен.
— Долго рассказывать. Ты группу выслал?
— Высылаю.
— Давай быстрее, майор, шевелись.
— Спасибо, что предупредил.
— Какое спасибо! Думаешь, меня твои люди очень беспокоят? Есаульцы пацана хотят захватить!
— Зачем им пацан?
— Это у тебя спросить надо! Это ведь ты пронюхал как‑то, кто я такой и что с Максом связан, и есаульцы про твои догадки узнали. А этим козлам Макс нужен, чтобы через него на меня выйти!
— А ты‑то им зачем?
— Неважно! А вот то, что, из‑за протечек в вашей конторе пацан под прицел Есаула попал – это на твоей совести! Если с мальчишкой что‑нибудь случится – лично тебя придушу! Отбой!
И в трубке раздались гудки.
Чертыхнувшись, я побежал вниз.
Самые худшие мои опасения подтвердились. Оперативная группа вместо того, чтобы лететь в машине, занималась совсем другим делом, выслушиванием нотаций в кабинете начальства. Начальство, не смотря на поздний час, ещё торчало в конторе, было к тому же почему‑то не в духе, и ему вздумалось снять оперативников с дежурства (без замены! Не предупредив меня!) и вызвать их к себе для очередного разноса. Моего сигнала, поданного из кабинета, вообще никто не услышал, сигнализация была разобрана, в ней раздражённо ковырялся монтёр, вызванный в девять вечера из дома для “проведения профилактики”. Связь с оперативниками, дежурившими у квартиры Сотникова, тоже отсутствовала…
К тому времени, когда я с группой сумел добраться до места, всё уже было закончено. Мои ребята были убиты. Профессионально, каждый – единственным выстрелом в голову, опера даже и оружие не успели вытащить. В подъезде лежали два трупа есаульцев, без видимых ранений. Дверь в квартиру Сотниковых была взломана, и внутри неё тоже валялись трупы есаульцев. Тоже без всяких признаков насильственной смерти. Просто как будто решили прилечь на пол вздремнуть, да так и остались.
Больше в квартире никого не было.
Работал телевизор, стол был заставлен посудой с остатками еды. Возле стола по ковру расползлась большая лужа крови. Кровь эта была явно не есаульцев, на тех не было ни одной царапины. У трупов были “Беретты” с глушителями, из одной из этих штук и был ранен или убит кто‑то из семьи Сотниковых. И были убиты мои ребята.
Я узнал жмурика, который как раз и стрелял из этой “Беретты”. Когда‑то он работал “в органах”, потом перешёл на более денежную работу к бандитам. Со школьных лет занимался стрельбой, считался чуть ли не гением, олимпийской надеждой. Но вот стрельба по живым мишеням была ему больше по душе.
Опрос соседей ничего не дал. Как обычно в таких случаях, никто ничего не видел и не слышал. Возможно, так и было на самом деле.
Квартира была пуста. Вся семья Сотниковых, включая кошку, исчезла. В неизвестном направлении. Кроме Максима, его матери и младшей сестры в квартире до нападения находился также приехавший утром из Латвии отец. Кто‑то из Сотниковых был как минимум очень тяжело ранен. Ушли они спешно, но умудрились при этом совершенно не наследить. Кроме лужи крови, расплывшейся на ковре и растёкшейся дальше по полу, больше ни одной кровяной капли ни в квартире, ни на лестнице, ни дальше по единственно возможному пути их бегства найти не удалось.
Быстро всё произошло, невероятно быстро. Даже учитывая нашу задержку с выездом, всё равно, как ни прикидывай, Сотниковы, уходя из квартиры после разборки с бандитами, никак не могли бы разминуться с нами. Тем более, если учесть, что им прошлось нести на руках тяжело раненого. Или, скорее всего, труп, “Стрелок” обычно убивал первым же выстрелом.
Всё это было совершенно непонятным и опять навевало дикие мысли о “растворении” в воздухе.
Интуиция сразу подсказала мне, что ничего мы тут не сможем распутать. И, если я хоть что‑нибудь понимаю в жизни, жизни этой мне уже не будет. Даже если начальство не съест, этот Ниндзя–Северский, этот ангел–хранитель Максима и его семьи, не простит мне, что кто‑то из Сотниковых получил пулю. Как ни крути – из‑за меня получил. Действительно ведь, если бы не моя догадка, вряд ли бы до сих пор кто‑нибудь знал, что в больнице орудовал именно Северский. Именно я послал оперов с фотографиями Ниндзи по клубам айкидо, естественно, его сразу опознали, информация попала в дело и утекла к бандитам.
Те оказались вовсе не дураками, сумели сложить один плюс один, догадались о том, что бойню в больнице Северский устроил из‑за своего ученика Сотникова. И так как есаульцам зачем‑то позарез нужен был Северский, они решили, что легче всего поймать его, использовав мальчишку как заложника, как наживку. У меня на такое рука не поднялась, ну а для этих ребят подобные методы вполне привычны и никаких мук совести не вызывают.
Теперь Северский очень зол. А такого мужика разозлить всерьёз… Всё равно, что тигра за усы дёрнуть. Трудно, но возможно. И те, кому это удалось, подумал я злорадно, порадоваться своей удаче могут и не успеть.
Подумал это я так, чисто теоретически. Подумал и отбросил эту глупую мысль. Месть тому, кто стрелял в кого‑то из Сотниковых, уже свершилась, мстить кому‑то другому – глупо или невозможно. Всерьёз воевать с Есаулом было бы безумием даже для такого тигра, как Северский. Огромная, хорошо организованная, нашпигованная профессионалами структура, лидер которой богат как Ротшильд и совершенно недоступен для сведения счётов.
То, что Северский всё‑таки пойдёт именно на такое безумие, на войну в одиночку с мощной группировкой, я предположить не мог. Я допускал, что он выполнит своё обещание “придушить” меня, но вот меня он как раз почему‑то не тронул. Он взялся за Есаула и его братию, и взялся так, что такого просто никто не мог ожидать.
Ещё более невероятным было то, что Северский долго умудрялся выигрывать в этой войне. Да и сама война стала протекать настолько фантастично, что ею тут же заинтересовались спецслужбы. И далеко не только наши.
Но Северский попал в результате в гораздо более хреновую ситуацию, чем до того, как стал приводить в исполнение свой приговор группировке Есаула. За ним стали охотиться уже сверхпрофессионалы, за охотой этой стояли уже совершенно бешеные деньги, интересы уже не только отдельных людей, но и интересы государств. В том числе и “сверхдержав”, вернее – единственной оставшейся сверхдержавы. Не брезгующей никакими средствами для “защиты своих интересов”.
Олег Иванович Северский был обречён.
Чёрные Ангелы
Сергей Сотников
Всё случилось тогда настолько быстро, что я даже не успел удивиться появлению Олега, появлению прямо из воздуха.
Мы сидели за столом, разговаривали, вернее, больше слушали болтовню Светульки, смеялись. Даже Максим как‑то посветлел лицом, у Маринки горестные морщины стали не такими заметными. Нам было хорошо вместе, на работающий телевизор внимания никто не обращал. Было ощущение праздника, казалось, что этот праздник продолжится и дальше, а все горести остались уже позади.
— Смотрите, смотрите, Лапушка цветы ест!
Светулька с восторгом показывала на кошку, которая действительно, внимательно обнюхав подаренный мной Маринке букет, решительно принялась пробовать его на зуб.
Маринка торопливо взяла Лаперузу на руки.
— Что ж ты делаешь, крыса ты банановая! Все девушки любят цветы, но надо же держать себя в лапах! Ты же воспитанная девушка! Что? Красивой девушке простительно позволить себе и не такое? Ты полагаешь? Ну что ж, может, ты и права. Ладно, иди уж, ешь свой букет… То есть мой букет. Ну ладно, ладно, не возмущайся, наш букет…
Мы хохотали, дурачились, играли с Лапкой, болтали не о чём. Вовсю наслаждались праздником встречи родных и любимых людей.
И появление Олега я, не успев ничего понять, воспринял как продолжение этого праздника, продолжение сказочного сна.
Возле стола возникло облако тумана, которое тут же сгустилось и превратилось в Олега. Олег был в странной одежде и держал в руках какую‑то штуку вроде круглого маленького зеркала на пистолетной рукояти.
Я не успел удивиться его появлению, потому что в следующий момент с грохотом рухнула входная дверь, и в квартире оказались те люди. И один из них наводил, очень быстро наводил пистолет с глушителем на Олега.
Я не успел удивиться и этому, успел лишь оттолкнуть в сторону Олега, который, ещё не придя в себя после появления из воздуха, стоял спиной к двери и только начинал поворачиваться. Отталкивая Олега, я почувствовал горячий толчок в грудь. Пуля, предназначенная Олегу, досталась мне.
То, что происходило дальше, было ещё более странным, чем появление Олега возле нашего стола прямо из “ниоткуда”. Но был я уже в таком состоянии, что ничему не удивлялся. И до сих пор почему‑то не очень удивляюсь.
Тогда я стал как будто проваливаться в какую‑то огромную чёрную воронку, в водоворот. Боль я почти сразу перестал чувствовать, было только досадно, что так и не успел как следует поговорить со ставшим совсем взрослым Максимом. Столько готовился к главному разговору, сын — тоже, да всё как‑то мы не решались начать его, всё откладывали и говорили в основном о пустяках.
Воронка крутила меня с бешеной скоростью, затягивая всё глубже и глубже, в глазах мелькало, голова кружилась. Но при этом я видел всё происходящее, видел как будто со стороны.
Я как будто разделился, одна моя часть беспомощно уходила туда, откуда не бывает возврата, и в то же время я видел, как Олег стреляет из своего зеркала, стреляет короткими вспышками невидимых лучей, я почему‑то знал, что лучи эти – невидимы, хотя я прекрасно видел их, видел, как они мгновенно убивают ворвавшихся в квартиру людей. И тех людей, которые ещё не успели ворваться – тоже. Лучи били и сквозь стену, убивая на лестничной площадке.
Я видел, как на моё упавшее тело запрыгнула Лапушка, а вокруг собрались Маринка, Светулька, Максим. И Олег. Они обняли меня и взялись за руки.
И все мы оказались в…
Не знаю, как назвать это место. Да и не “место” это вовсе, что‑то совершенно другое, чему и слова‑то подходящего не подобрать. Максим и Олег называют это Космосом, Пустотой, Мглой, чем‑то ещё. Всё это – не то. Мы понимали друг друга потому, что все побывали там, но тому, кто там не был, эти слова не дали бы ни малейшего представления о том, что это такое.
Я чувствовал, видел, как Макс, объединив свою силу с Олегом и с кем‑то ещё, пытаются вытянуть меня из воронки, в которую я продолжал безудержно падать, даже находясь в Космической Пустоте. У них ничего не получалось, моё падение замедлилось, но я всё равно продолжал ползти в Никуда. Я, понимая, что меня они не бросят, пытался им помочь тянуть себя, пыталась помочь и Маринка, и даже маленькая Светулька, даже Лапушка, но всё равно этого было мало.
И тогда у Максима появился вдруг невообразимый светящийся серебром Меч. Обладающий огромной, невообразимо огромной силой, Максим явно собирался использовать силу Меча для моего спасения, хотя мне это показалось совершенно немыслимым делом. Это было всё равно как использовать огромный бульдозер для того, чтобы откопать засыпанного песком крохотного муравья, при этом не задев его. Даже не муравья – крохотную бактерию.
Но Максиму как‑то удалось сделать это. Не знаю, как он умудрился так филигранно использовать такую силу, но он сумел. Несколькими смелыми ударами Меча он рассёк на куски Чёрную Воронку, в которую меня затягивало. И при этом сумел не задеть ни меня, ни тянувших меня из этой Воронки Олега с девчонками.
А потом мы все вместе отправились, вернее, попытались отправиться в эту Максимову Фатамию. Но тут уже ничего у нас не получилось, не пустила какая‑то сила. Не пустила из‑за того, что с нами был Максим.
Расставаться с Максимом ни я, ни тем более Светулька с Маринкой и Лапкой, разумеется, нипочём не захотели, и тогда Олег повёл нас обратно, к Земле. И вывел уже не в Киеве, где, как он сказал, вернее, подумал, нам появляться было никак нельзя из‑за этих бандитов. Вывел он нас в Сибири, в Забайкалье, где работал когда‑то. Оказались мы в квартире его друга, школьного учителя математики. Который, в отличие от нас с Олегом, так и продолжал до сих пор тянуть неблагодарную учительскую лямку.
Когда мы попали в его квартиру, Игорь спал. В Киеве было всего девять вечера, но в Забайкалье уже близился рассвет. Но Игорь сразу проснулся и, как ни странно, тоже вроде совершенно не удивился нашему ночному появлению. Он, видимо, хорошо знал Олега и знал, что ожидать от него можно и не такого. Кроме того, он был другом Олега, а это говорило о многом, другом Олег называл далеко не каждого.
Игорь сразу стал действовать, спокойно и несуетливо. Точно так же, как и сам Олег. И Максим. И Маринка со Светулькой и Лапкой. Все они занялись моей раной.
Кровь уже не текла, сердце, которое было минуту назад в клочья разорвано пулей, билось. Слабо, с болью, с перебоями, но билось! И я был в полном сознании, уже не падал ни в какую Воронку, хотя от слабости не мог говорить, не мог даже пошевелить пальцем, был беспомощнее, чем младенец. И со мной, как с младенцем, все они терпеливо и умело возились.
Где только научились такому! Ну, Олег – понятно, его жизнь очень крепко потрепала и многому научила. Но остальные откуда?
Через десять минут я уже лежал в постели, раздетый, обмытый, перевязанный, и Маринка с ложечки пыталась поить меня приготовленным Игорем чаем с какими‑то целебными байкальскими травами. И мне даже удалось проглотить пару ложечек этого горького, но совсем не противного отвара.
Потом глаза у меня стали слипаться, и хотя меня грызла тревога за всех их, я ничего не смог с собой поделать и заснул.
Сон был тоже странный, даже не совсем сон. Я крепко и беспробудно спал, но при этом чувствовал, как сквозь меня с хрустальным звоном проходит какой‑то сказочный серебристый Свет, проходит и залечивает рану, успокаивает, без остатка уносит страх и тревогу за своих родных, вливает силу, спокойную уверенность. Свет этот лился с лезвия того самого Меча, которым Максим рубил Воронку. Во сне я видел, что Меч опять появился в руке сына.
Спасибо, сынок.
Какой же ты большой стал у меня. Совсем взрослый. И сколько же тебе пережить пришлось! И ведь ещё придётся, какие‑то гады продолжают охотиться на тебя. Что же им надо, сволочам? Как мне помочь тебе, малыш?
Я приехал в Киев, когда узнал, что Максима выписали из больницы, перевели на амбулаторное “лечение”. Я приезжал и раньше, когда Максим был в больнице, но эти эскулапы так и не разрешили мне свидание с ним. Когда наконец я увидел сына, сразу понял, что никакой он не психбольной, что его вовсе не лечили там, а просто мучили. Он был полностью в здравом рассудке, совершенно нормален. Вот только в глазах его поселилась такая боль, совсем не детская, беспросветно–чёрная тоска, что мне просто захотелось умереть. Маленький ты мой, что же с тобой сделали?
Максим же старался не показывать, как ему тяжело и тоскливо, он очень не хотел никого расстраивать. Ему хотелось нести нам только радость, и он старался изо всех сил скрыть от меня весь ужас, который довелось ему испытать. И я старался делать вид, что верю ему. Так и обманывали мы друг друга целый день, до того момента, когда появился Олег. Появился, чтобы нас спасти, как это бывало с ним и раньше…
Проснулся я, когда был уже день, проснулся почти полностью здоровым, чувствовал только сильную слабость и головокружение. Рана исчезла, был лишь свежий рубец на груди, сердце билось ровно и без боли. Это было совершенно невероятно, но я этому почему‑то совсем не удивился. Может быть потому, что уже успел стать свидетелем и участником таких событий, по сравнению с которыми даже полное излечение всего за несколько часов смертельной раны уже не кажется особенным чудом.
Игорь был на работе, Светулька спала, Лапушка мурлыкала у меня под боком, а все остальные сидели возле моей кровати.
Все они улыбались мне, но лица их были всё равно встревожены. Я потребовал от Олега, чтобы он объяснил, что происходит. И какая ещё опасность грозит моим родным.
Олег ответил коротко и чётко, чувствовалось, что он торопится, хотя и не показывает вида. Он рассказал, что случайно перешёл полгода назад дорогу самому Есаулу, и с той поры за ним упорно охотятся. Недавно эти выродки вычислили его и решили захватить Максима, чтобы, используя ребёнка как заложника, достать через него и Олега. А теперь, после того, как в нашей квартире осталось несколько трупов “есаульцев”, такая же охота начнётся и на Максима, и, само собой, на его родных. Рано или поздно найдут они всех нас и в этой сибирской глуши, на Есаула работают очень серьёзные люди, имеющие доступ к практически любой секретной информации. Но несколько дней в запасе у нас есть. А сейчас надо срочно заняться эвакуацией из Риги моей второй семьи, Илоны с Алёшкой и Денисом. Так что, если я чувствую себя более–менее сносно, мне надо отправляться с Олегом в путь.
Ничего о Фатамии он в тот раз мне не сказал, было просто не до этого.
Разумеется, я заявил, что готов немедленно отправляться. Сказал, что чувствую себя прекрасно. Это было, конечно, не совсем так, но какое это имело значение, если опасность угрожала моим детям? Олег оценивающе, с некоторым сомнением посмотрел на меня, он видел, что в моём состоянии я вряд ли смогу самостоятельно сделать даже несколько шагов, но всё‑таки он решился.
Мне помогли надеть вещи Игоря, Олег уже тоже успел сменить свой фантастический наряд на вполне заурядную, изрядно потрёпанную одежонку.
Потом Олег зачем‑то сфотографировал меня Игоревой “мыльницей”.
Как в детсадовскую пору, когда и началась наша дружба с Олегом, мы взялись с ним за руки. И я вслед за Олегом шагнул в Космос.
Максима мы с собой не взяли, он, к моему удивлению, даже и не просился. Видимо, ещё до моего пробуждения они уже всё обсудили с Олегом и решили, что Максим останется с Маринкой и Светулькой. Та штука, из которой Олег положил бандитов, зеркальце с пистолетной рукоятью, глядомёт, как он её назвал, осталась у Максима, и по глазам его было видно, что он знает, как с ней обращаться. И если что, рука у него не дрогнет.
Незнакомый взгляд был у моего мальчика. Вернее, в его таком знакомом и родном взгляде появилось что‑то совершенно новое, чего раньше не было и в помине. Жёсткость, железная решимость действовать беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Бедный ты мой, что же с тобой произошло такое, что ты теперь готов даже на убийство?..
Я думал, что Олег из Космоса направится прямиком в нашу рижскую квартиру, но оказалось, что дело обстоит не так просто. Олег, оказывается, мог из Космоса попадать только в такие места, в которых когда‑то был и хорошо их помнил. В Латвии он не был никогда. Поэтому вышел он со мной из Космоса в Питере, в спортивном зале, в котором Олег был когда‑то на семинаре.
В Питере было ещё раннее утро, в конце осени в это время здесь беспросветно темно. Зал был пустой, занятия в нём должны были начаться только после обеда. Олег, не включая нигде света, на ощупь помог мне добраться до раздевалки, потом притащил из зала мат, расстелил его на скамейке, уложил меня и исчез.
Не знаю, где он был, но вернулся всего лишь через пару часов. У него уже были фальшивые российские загранпаспорта с моей и его фотографиями, с визами и билеты на поезд в Ригу.
На улице у входа нас уже ждало такси, и едва мы успели домчать до вокзала и сесть в поезд, как он тронулся.
В купе кроме нас не было никого, и я, в изнеможении лёжа на нижней полке, собрался было расспросить Олега обо всём поподробнее, но он решительно отказался, напоил меня чаем и заставил спать. У меня не было сил спорить, путешествие по Космосу я перенёс вполне нормально, но вот короткая поездка на вокзал и посадка в поезд показали мне, насколько всё‑таки я на самом деле слаб.
Когда я стал засыпать, Олег опять взял меня за руку, и я почувствовал, что через Олега со мной мысленно разговаривает мой Максим. Вернее – не совсем разговаривает, скорее – поддерживает, успокаивает, опять направляет на меня целебный серебристый Свет своего Меча, обжигающе холодный, наполняющий тело приятным звоном, вызывающий прилив сил и одновременно – успокаивающий, усыпляющий.
Когда мы выходили из поезда в Риге, я был уже почти в порядке, шёл сам, без помощи Олега, и шёл довольно бодро. Я чувствовал, что если будет нужно, смогу даже драться, но Олег уверил меня, что этого не понадобится.
Я опасался, что мне трудно будет объяснить Илоне, почему нам срочно надо уезжать, может быть — навсегда уезжать, без всяких вещей, бросив всё как есть, не имея никакой уверенности, что когда‑нибудь вообще удастся вернуться назад. Но умница Илона поняла всё мгновенно, ни слова упрёка, ни слезинки, наоборот, она ещё и меня пыталась поддержать и успокоить. Мгновенно собрала детей, взяла документы и деньги и сказала, что готова.
Она тоже почему‑то не очень удивилась, когда мы, взявшись все вместе за руки, оказались в Космосе, а потом – в сибирской квартире Игоря.
Мы так и остались жить в маленькой однокомнатной холостяцкой квартире. Ввосьмером: четверо моих детей, две мои жены, я сам и Игорь. Плюс Лапка, конечно. Удивительно, но как‑то мы все помещались. Олег через Космос доставил из Фатамии складные трёхъярусные кровати, просто чудо средневековой техники! И нам даже не приходилось спать на полу. Было, конечно, тесно, как в туристкой переполненной палатке, но жили мы дружно и довольно весело, а малышня, Светулька и младшие мальчишки – те вообще были в полном восторге.
А Олег начал войну с Есаулом.
Он объяснил мне, что другого выхода у нас просто нет, невозможно вечно скрываться, да и не получится скрываться не только вечно, а вообще хотя бы пару месяцев. У них огромные возможности, и добром от нас они не отвяжутся. Единственный выход – это беспощадная война с ними, война до полной победы.
Мне сразу стало тоскливо от его слов. Я не верил в победу одиночки в войне против мафии. От моей помощи и, тем более, от помощи Максима в этой войне Олег, разумеется, наотрез отказался.
Но он объяснил мне, что он — вовсе не одиночка, что за ним стоят тоже огромные, фантастически огромные силы, силы целой планеты. На которой он, Олег, является фактически верховным правителем, “Небесным Посланником”, “Меченосцем Света”, в общем – полубогом, мудрым, непогрешимым, увешанным лаврами побед, наделённым всеми признанной абсолютной властью. Доверенным лицом Божьего Сына. Кем на этой планете считают, оказывается, моего Максима. О чём Олег сообщил мне не без ехидства.
Я сначала не поверил Олегу. Нет, я вовсе не подумал, что он врёт. Он никогда, ни разу в жизни, с самого детского сада не соврал мне. Я видел, что он сам верит в то, что говорит мне, что он уверен, что говорит правду. Но мне показалось, что Олег просто сошёл с ума и бредит наяву. Другое дело, что и я, возможно, нахожусь в бреду, и все эти появления моего старинного друга прямо из воздуха, расправа с бандитами с помощью зеркальца, путешествия по Космосу… Возможно, всё это мне привиделось в предсмертном бреду после того, как получил пулю в сердце. И мгновение этого бреда для меня бесконечно растянулось.
Но потом я поговорил с Максимом, и то, что рассказал мне сын, могло бы показаться ещё большим бредом. Если бы полностью не соответствовало тому, что сообщил мне Олег. И Максим тоже, как и Олег, полностью был уверен в том, что говорит мне правду.
То, что бред двух разных людей абсолютно, до мельчайших деталей, соответствует друг другу, уже объяснению не очень поддавалось. И я стал склоняться к мысли, что всё, что рассказали мне сын и друг детства, существует всё‑таки не только в их воображении.
Олег время от времени появлялся у нас (как и в первый раз – прямо из воздуха) и рассказывал о ходе начатой им войны против Есаула. А по телевизору замелькали сообщения, полностью подтверждающие всё, что говорил Олег.
Телеведущие с умным видом вещали с экрана о начавшемся “переделе сфер влияния между крупными криминальными структурами”. С удовольствием сообщали о расстреле в кафе шестерых “членов преступной группировки”. О дерзком нападении среди бела дня на один из крупных банков. О взрыве бронированного “Мерседеса”, в котором ехал известный политик и бизнесмен Георгий Есаулов, совладелец этого самого банка и, по слухам, главарь той самой “преступной группировки”, члены которой стали вдруг гибнуть как мухи при весьма загадочных обстоятельствах.
О самих этих “загадочных обстоятельствах” тоже сообщалось.
Говорили о том, что в кафе бандитов расстреляли не из автоматов, а, скорее всего, из арбалетов, причём арбалетов огромной мощности. Сами арбалетчики, разумеется, скрылись бесследно.
О том, что при нападении на банк не был убит и даже серьёзно ранен ни один охранник и не было похищено ни копейки. Были убиты трое членов правления этого банка, но никого больше налётчики не тронули. А охранники и прибывшие по вызову менты были каким‑то непонятным образом временно парализованы. Банк был оцеплен, но никого из нападавших задержать не удалось, они исчезли, так и не выйдя из банка, как будто растворились в воздухе.
О том, что “Мерс” Есаула был подорван не из гранатомёта, а из “импульсного инфракрасного лазера очень большой мощности”. Лазера, которого, как божились военные, просто не существует в природе, ведутся лишь разработки чего‑то подобного. Но из “несуществующего” оружия “Мерс” всё‑таки подорвали.
О том, что свидетели этих кровавых преступных разборок неоднократно утверждали, что видели каких‑то совершенно фантастических птиц и животных, которые потом тоже “растворялись в воздухе”. Вместе с дрессировщиками.
Об убийстве Есаула я впервые узнал от самого Олега.
Олег уже несколько раз до этого устраивал покушения на него, но безуспешно. Очень хорошо охраняли эту сволочь, очень трудно было узнать маршрут его следования. Олег надеялся, что деньги всё равно помогут это узнать (денег у Олега было теперь фантастически много), что среди приближённых Есаула обязательно найдутся такие, у которых жадность окажется сильнее страха перед хозяином. Так оно и случилось.
Сначала к Олегу попала информация о том, когда, на каком самолёте и откуда будет вылетать Есаул со свитой. И всё было уже подготовлено, чтобы сбить самолёт из такого же “лазера” (лучевика, как назвал его Олег), но Олег в тот раз отменил операцию. Отменил по моей просьбе.
Мы перед этим крупно поспорили, даже немного поссорились. Спор разгорелся на вечную тему, может ли цель оправдывать средства для её достижения, допустимо ли убивать людей десятками, тем более – невинных, случайных людей ради спасения других людей. Не может ли получиться так, что чрезмерно увлёкшись войной против Зла, человек незаметно для себя начинает сражаться уже на стороне именно Зла.
Я упрекал Олега (не вполне справедливо упрекал, но тогда я в азарте спора почему‑то разозлился и сказал ему много лишнего), упрекал в том, что он впал в крайность, после своих кровавых приключений в Фатамии на самом деле почувствовал себя чуть ли не Богом, имеющим право кого‑то карать, отнимать чью‑то жизнь. Говорил о том, что решать, что делать с человеком, может только суд. А обрекать кого‑то на смерть не может даже суд, цивилизованная Европа давно это уже поняла. “Вор должен сидеть в тюрьме” – да. Но убивать – нельзя, нельзя даже убийц. “Не убей!$1 — это одна из самых главных заповедей, она получена прямо от Бога, и преступив эту заповедь, можно зайти слишком далеко.
Олег тоже разозлился и заявил, что он и раньше, задолго до того, как вообще услышал про эту Фатамию, не очень сомневался в своём праве убивать подонков, когда предоставляется такая возможность. “Вор должен сидеть в тюрьме” – очень сомнительное утверждение. Если и должен, то далеко не всякий, во всяком случае – не мальчишка–беспризорник, залезший к кому‑то в карман просто потому, что ему хотелось есть. А вот убийца… Тоже, конечно, далеко не всякий убийца – подонок. Но тот, кто поднял руку на ребёнка, беспомощного старика, просто невинного человека, такой выродок должен быть сам убит. И я всегда убивал таких, когда была возможность. Редко, конечно, такая возможность выпадала. Теперь я – такой же, ничуть не изменился, Богом себя не считаю, но просто возможности мои очень увеличились, поэтому и убивать подонков мне удаётся намного чаще и больше.
И пусть моралисты вроде тебя сколько угодно твердят, что это – чуть ли не такой же грех, как и тот, который совершили убитые мной. Пусть так, это всё равно ничего не меняет. Я готов, согласен взять на себя этот грех. Ты твердишь, что убийство – не наказание, что убитый убийца уже не будет иметь возможности раскаяться и исправиться. Тоже – пусть так. Не нужны мне их “раскаяния”, да и никому, по–моему, не нужны. А в “исправление” этих уродов я не верю. Но даже если они “раскаются” и “исправятся”, убитых ими людей всё равно уже не воскресить. Смерть – не наказание для таких? Конечно, не наказание. Но я и не стремлюсь кого‑то наказать, это действительно – в полномочиях Бога, но никак не в моих. Просто убитые мной уже никого не убьют больше. Не убьют твою семью, не убьют тебя. А это – тоже уже немало.
Вот тогда Олег и сказал, что собирается сбить самолёт с Есаулом.
А я, уже не споря с ним, просто попросил его не делать этого. Сказал, что кроме Есаула тогда погибнут и невинные: экипаж, случайные люди в месте падения самолёта.
Я думал, Олег станет возражать, говорить что‑нибудь вроде того, что когда лес рубят – щепок не избежать. Но он вдруг затих, замолчал. А потом сказал, что отменяет операцию. И неожиданно попросил у меня прощения. И торопливо ушёл в Космос.
Я потом долго проклинал себя за этот глупый спор. Всё, что я говорил ему, он знал не хуже меня. Даже пожалуй – гораздо лучше. Я, чистоплюй, за свою жизнь ни одного, в отличие от моего друга, подонка не убил. А Олегу – доводилось. Причём действительно ещё и до того, как он попал в Фатамию. И упрекать его этим было последним свинством с моей стороны. Сознание того, что он сам – убийца, давно мучило его, очень сильно мучило, а я, дурак, вместо того, чтобы поддержать его, наоборот – сыпанул солью на его рану.
А когда он подорвал “Мерс”, то сразу появился у нас. И на кухне, где мы, заперев в переполненную комнату дверь, обычно и разговаривали, сообщил мне, что Есаулу – конец, и что все, сгоревшие с ним в машине, включая шофёра и охранников – такие же подонки, как и он, так же, как и он по уши в крови невинных. И привёл убедительные доказательства.
Олег был возбуждён тогда, светился внутренней гордостью. Видно, нелегко далась ему подготовка этой операции, в которой действительно никто, кроме отъявленных негодяев не пострадал. И он очень надеялся на то, что со смертью Есаула закончится охота на нас.
Но надежды его не оправдались, он на следующий день сам мне об этом сказал. Сказал, что в окружении Есаула остались мерзавцы ничуть не лучше его, и что эти мерзавцы очень хотят захватить кого‑нибудь из моей семьи для того, чтобы выйти на Олега. Но говоря мне всё это, Олег не выглядел расстроенным, у него уже возник другой план устранения врагов моих родных, и этот план он реализовал уже на следующий день.
Он дал интервью в телепередаче. Даже не совсем интервью, просто ответил на пару мало что значащих вопросов, эти вопросы задавали ведущие прохожим на улицах Москвы. И одним из таких прохожих “случайно” оказался Олег.
Передача эта была совершенно дурацкая и пустая. Но вызвала грандиозный, сенсационный скандал.
Известие о том, что особо опасный преступник, подозреваемый в совершении в Киеве серии убийств с особой жестокостью, запросто шляется по Москве и обнаглел настолько, что не стесняется раздавать интервью, это известие мигом облетело все СМИ. Рейтинг малоизвестной передачи тут же подскочил на немыслимую высоту, а кадры с Олегом бесконечно показывали на самых различных каналах, и российских, и ближнего и дальнего забугорья. Не увидеть Олега человеку, включившему телевизор, было просто невозможно.
Именно этого он и добивался.
Вовсе, конечно, не потому, что мечтал стать знаменитым (хотя в детстве действительно мечтал).
Я уже знал о том, что в Фатамии есть мальчишка, друг моего Максима, умеющий своим взглядом творить чудеса. Страшные чудеса. Парализовывать. Убивать. “Заряжать” смертью мощные лучевики и взглядомёты. Что у этого мальчишки – чудовищно жестокая судьба, что именно пережитые им ужасы и позволили ему приобрести это умение. Что благодаря этому мальчишке (а также моему Максиму) в Фатамии удалось недавно справиться с огромным кровожадным чудовищем, спасти многие тысячи, а может – и сотни тысяч жизней. Что этот мальчишка сам при этом чуть не погиб, но Олегу удалось в последний момент его, уже умирающего, выдернуть в Космос и, опять‑таки с помощью Максима, вернуть к жизни.
Олег сообщил, что после сражения с Морским Драконом у них с Леардо установилась такая же телепатическая связь, как и с Максимом. И что Леардо может давать Олегу по этому телепатическому каналу силу своего взгляда. А недавно Олег выяснил, что взгляд, полученный от Леардо, в некоторых случаях сохраняет свою мистическую силу даже тогда, когда направлен он с экрана телевизора.
Вот это Олег и использовал, попытался использовать в передаче. Отвечая на глупые вопросы дурака ведущего, он направил в камеру несущий смерть взгляд, мысленно адресуя его тем, кто готовит что‑то плохое ему и моей семье.
А телевидение так растиражировало этот его взгляд, что его наверняка увидели все, кому он и был предназначен. Олегу удалось создать совершенно фантастическое оружие, узконаправленное и безошибочно точное.
И уже через три–четыре дня начали поступать первые известия о неожиданных смертях явных и тайных “есаульцев”. Взгляд с телеэкрана убивал не мгновенно, наши враги умирали спустя день–два после просмотра смертельных для них телевизионных кадров. Умирали от инфаркта, инсульта, острой сердечной недостаточности, отёка лёгких, неожиданного болевого шока. Сразу посыпались заумные комментарии, но вот с просмотром телепередач эту серию скоропостижных загадочных смертей никто связать не додумался.
Вроде бы опасность исчезла, но Олег решил, что возвращаться домой пока рискованно, нужно ещё немного выждать. Жили мы, правда, в это время уже не в тесной берлоге Игоря, а в просторной трёхкомнатной квартире в большом городе на берегу Волги. По квартире неуклюже летали Глядуны, специально обученные Леардо не вредить нам своими Взглядами, но любой посторонний, увидевший этих летучих мышей, тут же упал бы парализованный. Олег расставил также и наружную охрану, в которой тоже использовались фатамские животные. В подробности этой хитрой многоуровневой системы охраны он меня не посвящал.
А сам Олег продолжал воевать. Уже не с “есаульцами”, с теми было практически покончено. Но он втянулся в войну со Злом и не только не мог уже остановиться, но всё увеличивал и увеличивал масштабы этой войны. Он не мог отойти в сторону, когда знал, что лично от него зависит, сколько носителей Зла удастся уничтожить и скольких людей этим спасти. Олег всегда был повёрнут на идее “справедливости с позиции силы”. А после удачной расправы с группировкой Есаула у него на этой почве стала окончательно съезжать крыша.
Он почему‑то уверовал, что для того, чтобы в мире было меньше Зла, самое главное – уничтожать это Зло. То, что, уничтожая Зло, он действует его же методами и в итоге – не только уничтожает, но и одновременно увеличивает его, мой друг отказывался понимать. Олег приводил в доказательство Фатамию, в которой, как он с гордостью говорил, после физического уничтожения главных носителей Зла кровь вообще практически перестала литься. Хотя раньше Фатамия веками просто тонула в крови.
Но вскоре Олег помрачнел и перестал рассказывать, как прекрасно после его решительных карательных акций обстоят в Фатамии дела. А от Максима я узнал, что на планете, которая действительно боготворила Олега как Божественного Спасителя, победителя Морского Дракона и прочая, и прочая, после короткой эйфории от фантастических побед над Злом неожиданно вспыхнула преступность. Зло, которое победил Олег, было своеобразным заслоном для появления другого Зла, и теперь, с полным уничтожением этого заслона новое Зло просто захлестнуло планету.
Классический пример нарушения равновесия. Олег отменил пытки и публичные казни, а это было единственным сдерживающим фактором для многих, живущих в обществе с многовековыми традициями насилия и не видящих в этом насилии ничего плохого (если оно, конечно, направлено на кого‑то другого).
Олег, уничтожив Зло на планете, которая кроме Зла мало что знала, создал пустоту. Которую тут же начало мгновенно заполнять новое, возможно – ещё большее Зло. Неистреблённое Зло, лишь принявшее другой облик.
Олег оказался в безвыходном тупике. Пытаясь остановить преступников, ему приходилось всё больше ужесточать полицейские меры, отдавать всё новые чудовищные указы. Он мгновенно набил тюрьмы до отказа, строительство новых тюрем просто не успевало за новыми арестами. Вновь начались казни, вновь полилась в Фатамии кровь…
У нас, на нашей планете дела обстояли у него пока веселее. Он был всегда бойцом, воином, разрушителем, что‑то созидать получалось у него гораздо хуже. Но на Земле было полным–полно того, что действительно ничего другого, кроме как полного уничтожения не заслуживало. И Олег со всей своей свалившейся на него новой силой взялся за это уничтожение.
Мы иногда разговаривали с ним, наедине, чтобы не травмировать женщин и детей теми ужасами, о которых рассуждали. Хотя по телевизору показывали такое, что скрыть было ничего невозможно. Но Олег всё‑таки старался не посвящать в свои дела никого, кроме меня, даже Максима он решительно отстранил от наших “взрослых” разговоров.
Планы Олега, которые он мне излагал, особенно перспективные, выглядели совершенно невыполнимыми. Хотя и ближайшие планы ещё совсем недавно тоже показались бы мне бредом несостоявшегося диктатора–маньяка. Беда только (или – счастье, я даже и не знаю), что большинство самых бредовых своих планов Олегу удавалось осуществить.
Олег очень большую ставку делал на военную технологию, которая под его руководством стремительно развивалась в Фатамии. Использование научных достижений Земли в сочетании с мистическими традициями Фатамии действительно давало быстрые поразительные результаты. Уже начались обнадёживающие опыты прямого, без компьютеров, “телепатического” входа специально подготовленных Чёрных Ангелов в Интернет, такое же “телепатическое” прослушивание радиоэфира, создание симбиозов человек–машина, способных к переработке и анализу огромного количества информации за счёт сочетания чудовищного быстродействия компьютера и человеческой интуиции, необъяснимой с позиций машинной логики.
Олег мечтал сделать неотвратимой расплату за, как он говорил, “зверства первой категории” – умышленные убийства детей, особо жестокие издевательства, распространение тяжёлых наркотиков и т. д. Он утверждал, что всегда остаётся информация о совершении этих чёрных деяний, она попадает в единое информационное поле, которое уже удавалось просматривать и даже анализировать, используя компьютерную технологию и телепатические способности Чёрных Ангелов. В будущем, говорил мне Олег и сам верил в свои слова, возможно будет оперативно находить в этом поле информацию о таких зверствах, находить этих выродков и ликвидировать.
Мощное “мистически–интеллектуальное” оружие он использовал не только на Земле, но и в Фатамии, где, несмотря на все его усилия, дела обстояли всё хуже. Я пытался его отговорить, доказывал, что он выпускает джина из бутылки, что никакое оружие не может быть добрым по определению, что если эти технологии попадут в недобрые руки, то…
Олег не хотел слушать, говорил, что всё это и так знает и учитывает в своих планах. Он боялся признаться сам себе в том, что я прав. И продолжал, изо всех сил продолжал разрабатывать и совершенствовать информационное оружие. Ему казалось, что к тому моменту, когда можно будет мгновенно узнавать о совершении нечеловеческого преступления и о том, где находится свершивший его, что когда это станет полностью возможным, проблема борьбы со Злом будет окончательно решена.
Что касается физического устранения преступников, с этим у Олега особых проблем уже не было. Если он точно знал, что совершено преступление “первой категории”, и знал, где находится преступник, этот преступник был обречён.
Олегу удалось наладить массовую подготовку “Чёрных Ангелов”, воинов, несущих смерть силам Зла в Небесном Мире, как в Фатамии зовут нашу Землю. За невероятно короткий срок была подготовлена мощная армия очень умелых фанатиков, считающих счастьем умереть по приказу “Небесного Посланника”. Фатамские мальчишки поголовно мечтали стать “воинами Божественной Волны”, отдать жизнь за “Святого Максима”, то есть за моего сына.
“Божественной Волной” в Фатамии назвали то цунами, вызванное Максимом и Леардо, которое разбило о прибрежные скалы Морского Дракона. А затем стали называть армию Чёрных Ангелов. Почти точно так же, как японцы называли своих воинов “Ками Кадзе” — “Божественный Ветер”, в память урагана, который когда‑то уничтожил у берегов Японии флот захватчиков.
А ещё мне это очень сильно напомнило арабских террористов, которые тоже с детства мечтают о смерти в войне с врагами Аллаха.
Я сказал об этом Олегу. Он страшно, по–настоящему обиделся. Он стал говорить, что его Чёрные Ангелы, в отличие от палестинских террористов, не взрывают детей. Я возразил, что это – только начало, что в Коране тоже ничего не сказано о том, что надо убивать детей. Олег вспыхнул и, не прощаясь, ушёл в Космос.
Потом он, конечно, пришёл опять. Я опять пытался убедить его в том, что его идея расправиться со Злом – абсурдна и невыполнима. Пытался подшучивать над ним, сравнивал с неким актёром, ставшим президентом и объявившим огромную страну “империей зла”.
Но Олег в некоторых случаях отказывался понимать шутки. Он совершенно серьёзно ответил, что сам он никогда актёром не был, хотя и стал правителем Фатамии во многом благодаря актёрскому искусству. И что он вовсе не пытается использовать двойные стандарты, как это сделал тот актёрствующий президент, которому, если бы он был честен, следовало бы объявить “империей зла” в первую очередь именно свою страну. Которая живьём сожгла детей Хиросимы и совершила ещё очень много таких же чудовищных злодеяний. Что весь наш мир – это мир, в котором правит Зло, и что он, Олег, борется не с миром, а именно со Злом, с конкретными носителями этого Зла, у каждого из которых есть своё имя, отчество и фамилия.
От своей системы подготовки и использования армии Чёрных Ангелов Олег, разумеется, не отказался.
Отбор кандидатов в “школу Чёрных Ангелов” осуществлялся с помощью очень мощного и чувствительного детектора лжи, тоже, кстати, созданного “на стыке технологий” Земли и Фатамии. В “школу” попадали только особо лояльные, наиболее фанатично преданные Олегу.
Обучение там велось с огромной интенсивностью. Олег всегда был талантливым учителем и тренером, а там он проявил себя просто гениальным методистом. Плюс опять‑таки всякие хитрые полумистические приборы, невероятно увеличивающие эффективность обучения. Кроме преподавания различных боевых дисциплин будущим “ангелам”, их интенсивно готовили идеологически, накачивая, тоже с помощью обучающих приборов, совершенно дикой смесью из десяти иудейских заповедей, “морального кодекса строителя коммунизма”, средневекового японского бусидо — “кодекса чести самурая”, фатамского религиозного бреда и чего‑то ещё не менее экзотического.
Самое невероятное, что эта гремучая смесь давала свои результаты. Чёрные Ангелы были, вернее, казались тогда совершенно непробиваемыми фанатиками, абсолютно преданными, дисциплинированными и надёжными.
Ликвидацией приговорённых Олегом к смерти Чёрные Ангелы сначала занимались с помощью арбалетов, стилетов, мечей, фатамских дрессированных боевых животных. Но вскоре эти архаичные методы исчезли, в качестве оружия стали использоваться лучевики, взглядомёты, дистанционное вибрационное и резонансное оружие. Потом исчезло и это супероружие, Чёрные Ангелы научились убивать просто собственным взглядом, причём этот смертоносный взгляд мог проникать сквозь практически любые преграды.
Жертвами Чёрных Ангелов становились не только какие‑нибудь маньяки–садисты и наркобароны, но и видные политики, бизнесмены, врачи (особенно – психиатры), работники силовых структур, чиновники разного масштаба. Спастись от возмездия было действительно совершенно невозможно, не спасали ни огромные деньги, ни огромная власть, ни попытки шантажа убийством заложников, руководимые Олегом “ангелы смерти” действовали неотвратимо, не останавливаясь ни перед чем.
Казалось, что действительно близка победа над Злом в мировом масштабе.
Но у меня было предчувствие, что добром это всё равно не кончится. Слишком многое было завязано лично на Олеге. Перетаскивать Чёрных Ангелов из Фатамии и обратно мог только он, все попытки освоения самостоятельного путешествия через Космос оказались совершенно безрезультатными. Было и ещё много такого, что могло существовать только пока жив Олег, случись что с ним, и вся отлаженная система рушилась.
Он прекрасно понимал это, старался не рисковать, тщательно планировал все свои действия, многократно проверял и перепроверял себя, пытаясь выявить, предугадать ошибки и слабые места в своих планах.
Но человек – это существо, которое просто не может время от времени не ошибаться. И как ни пытался Олег избежать роковой для себя и для своего дела ошибки, всё‑таки эту ошибку он допустил. И вполне возможно, что случилось это из‑за моих попыток разуверить его в том, что он прав в своей беспощадной войне…
Прощание (эпилог)
Прощай, прощай, Случайная моя Печаль, Прости, что не успел я клетку Для тебя найти. Давай, бывай. Сплетутся ли еще пути? Обмолвимся ль мы хоть словечком, Рискнем ли снова через речку На чей‑то берег перейти? На реке мосты, у мостов кресты. Пора, Помолимся – и в путь… Тетушка Судьба каждого раба Прижмет к себе когда‑нибудь… У одной версты длинные хвосты Дорог. А сколько в жизни верст? На каком краю соловьи поют, А где кричит подбитый дрозд? Дили–дили–дон, белой вере сон – добрый. Дили–дили–дон, черной вере сон – злой. Дили–дили–дон, вере сердца стон – пробный. А я прошу “на бис” поцелуй — как свист кобры… Прощай, прощай, Красивая Беда моя… Спасибо за огрызок счастья, Сладкий мой вампир… Давай, мой рай Размоет наш прощальный пир. И брызнем, как ручьи в ненастье, В разброд, подальше от напастей, Прощай, мой временный кумир Дили–дили–дон, белой вере сон – добрый. Дили–дили–дон, черной вере сон – злой. Дили–дили–дон, вере сердца стон – пробный. А я прошу “на бис” поцелуй — как свист кобры…Максим Сотников
Осторожно попытавшись пошевелиться, я опять изо всех сил сцепляю зубы, пытаясь удержать крик от нестерпимой боли. Голова опять закружилась, в глазах сгустился кровавый туман. Опять затаиваю дыхание, пытаясь переждать боль, осторожно заговорить её, отдалить от себя.
Рана не такая уж и тяжёлая, но вместе с пулей в рану попала какая‑то специальная дрянь, из‑за которой всё моё тело превратилось в один сгусток боли. Любая попытка пошевелиться, даже попытка сосредоточиться и о чём‑то подумать, всё это вызывает новый беспощадный приступ.
На это они и рассчитывали. Что я, обезумев от боли, не смогу опять уйти в Космос. Но я ушёл. Сам не понимаю, как это мне удалось. Но всё‑таки я смог уйти.
Даже в Пустоте боль не отступила, стала только какой‑то другой. Я мог её терпеть, но чувствовал, что это продлится очень недолго.
Что же делать? Должен же быть какой‑нибудь выход?
Опять попробовал уйти в Фатамию, и опять, как всегда, ничего не вышло. Только зря силы, которых и так почти не осталось, потратил.
Пришлось возвращаться на Землю. Я вышел из Космоса в Крыму, на Тарханкуте, в Бухте. На “перекрёстке семи миров”, как говорил Олег. В той самой Бухте, в которой в “прошлой жизни” бывал с Олегом и ребятами, где впервые услышал Барда. Которую рисовал Любе…
Сейчас здесь зима, с неба сыпется водяная пыль вперемешку с мокрым снегом, с моря дует пронизывающий до костей ветер. Я лежу на мокрых камнях и чувствую, что коченею. Но не могу не только встать, даже пошевелиться.
Спокойно умереть мне не дадут. Они тоже скоро будут здесь. Удивительно ещё, что сейчас никого рядом нет. Они пронюхали про все места, в которых мне доводилось когда‑то побывать, и во всех этих местах расставили засаду. Странно, что про Бухту забыли. Может, подумали, что я, раненый, захочу попасть куда‑нибудь под крышу, в тепло, но никак не под промозглый морской ветер.
Но теперь они уже наверняка знают, где я, и мчатся сюда. Когда они будут здесь? Может быть – с минуты на минуту. Максимум – через полчаса. Они – ребята, как говорил Олег, очень даже серьёзные.
Вскоре после гибели Олега за нами, вернее, за мной, началась охота. Участвуют в ней неимоверные силы. Какие именно, мне, естественно, не докладывали. Но и так ясно, что это – вовсе не бандиты типа “есаульцев”, а забугорные, скорее всего – заморские спецслужбы.
Олег успел объяснить мне, что делать, если это когда‑нибудь начнётся. И когда я узнал о его гибели, стал действовать сразу. Голова была пустая, мыслей не было, во мне как будто тоже что‑то умерло, я совершенно не был тогда способен принимать самостоятельные решения. Но помнил инструкции Олега и действовал согласно им. Только поэтому мои родители, сестра, братья, Илона сейчас недоступны им. Я успел переправить их в Фатамию.
Сам я в Фатамию, конечно, не попал. Мне удалось вызвать в Космос Лео, передать ему с рук на руки моих родных, и Лео уже сам вывел их в “мой” герцогский замок. Конечно, я очень беспокоился о них, Фатамия, не смотря на все усилия Олега, вовсе не превратилась в рай. Но всё‑таки там, под покровительством Лео, которого теперь обожествляли почти как меня, мои родные были в относительной безопасности. Через канал связи с Лео я даже иногда мог разговаривать с мамой и Светулькой. С папой и с другими связь установить почему‑то не удавалось даже с помощью Лео…
Я лежу, не двигаясь, уже почти не чувствуя окоченевшего тела, и вспоминаю последнюю встречу с Олегом. Мы тогда долго разговаривали, не хотелось расставаться, как будто оба предчувствовали, что больше уже не увидимся. Разговаривали о многом, в том числе и о Волкодаве, герое Марии Семёновой. На которого Олег всё‑таки удивительно похож внутренней чистотой и самоотверженностью.
Мы цитировали стихи из “Волкодава”, которые оба знали почти все наизусть. И Олег вдруг процитировал строчки, которые меня резанули предчувствием близкой беды.
Теперь я понимаю, что сделал он это специально. Он предчувствовал свою смерть и хотел подготовить к ней меня.
… И нет ни мечты, ни надежд, ни любовного бреда,
Одно Поражение стёрло былые победы.
Ты думал: вот–вот полечу, только крылья оперил!
А крылья сломались, и мир не заметил потери.
Я строго сказал ему, чтобы он выкинул из головы эти мысли. Что потерю Олега мир уж точно не сможет не заметить. Он, как обычно в таких случаях, спорить не стал, просто рассмеялся и перевёл разговор на другое.
Погиб он на следующий день
Узнав о готовящемся теракте в Израиле, он приказал ликвидировать террориста–самоубийцу. Но в последний момент Олег отменил приказ, потому что выяснилось, что этому террористу – всего пятнадцать лет
Олег сам прибыл на место и принялся убеждать мальчишку, что взрывать мирных невинных людей – дело, которое не может одобрить Аллах. Накачанный наркотиками палестинский пацан явно принял появившегося перед ним прямо из воздуха Олега за посланника самого Магомета или даже Аллаха. Он и не подумал артачиться и сразу принялся снимать с себя “пояс шахида” со взрывчаткой. Казалось, что всё в порядке.
Но в этот момент рванул взрыв…
Видимо тот, кто готовил пацана и обвесил его взрывчаткой, сделал это так, что снять пояс без взрыва потом было уже невозможно. Не для того, дескать, надевается этот священный пояс, чтобы потом зачем‑то снимать.
Олег, хоть и был всегда очень предусмотрительным и дальновидным, почему‑то упустил из виду эту элементарную опасность.
Заряд был мощным, и пацана, и Олега разорвало взрывом в клочья…
Я узнал это только от Леардо, увидел это глазами Леардо. Со мной Олег категорически отказался держать связь, когда проводил свои операции. Явно по просьбе моих родителей. А у Лео родителей не было, запретить ему участвовать в войне Олега было некому…
Я торопливо оборвал свои мысли, поняв, что чуть было не позавидовал своему другу. Дурак, идиот! Нашёл, чему завидовать! Мама, папа, только бы с вами ничего не случилось там, думал я суеверно, только бы эту мелькнувшую в моём мозгу завистливую мысль не услышали какие‑нибудь Космические силы…
После того, как я переправил своих родных в Фатамию, всё время занимался тем, что скрывался. Уходил от облавы.
Я мог выходить в Космос, а оттуда возвращаться на Землю в любое место, в котором был когда‑то и которое хорошо помнил. Я мог также чувствовать, когда кто‑то тайно следит за мной. Всё это пригодилось, даже очень, иначе я давно бы уже был в лапах спецслужб.
Олег предупреждал, что этого нельзя допустить ни в коем случае, да я и сам прекрасно это понимал. Живым я им не дамся. Ни за что. Хватит с меня психушки.
Я уходил, убегал, метался с места на место и чувствовал, как неумолимо сжимается кольцо вокруг меня. Уже несколько раз, выходя из Космоса в совершенно, как казалось мне, надёжном месте, я нарывался на засаду. А если никого из них рядом не было в момент моего выхода, они появлялись очень быстро, иногда – через несколько минут.
Видимо, они сумели подцепить к моей одежде или даже имплантировать в моё тело что‑то вроде радиопеленгатора, по которому тут же обнаруживали, где я нахожусь.
Дважды им удалось схватить меня и один раз даже надеть наручники, но я всё равно ушёл в Космос прямо из их рук. Ушёл, разумеется, без наручников.
А сейчас, только что, в меня стрельнули этой гадостью. Мгновенно вызвавшей дикую боль. Которая, парализуя волю, должна была не дать мне сосредоточиться и уйти.
Но я всё‑таки ушёл. И теперь лежу на холодных мокрых камнях и боюсь даже вздохнуть, боюсь даже попытаться сосредоточиться, лежу и не знаю, что делать.
Скоро они будут здесь.
Может быть, насилуя себя, мне опять удастся уйти от них в Космос. А что дальше? И зачем всё это, зачем, какой смысл в этих беспомощных трепыханиях?
Не лучше ли, заставив себя забыть про боль, сделать последнее усилие? После которого меня уже никогда не поймают они, после которого мне уже никогда не будет больно?
Я смогу сделать такое усилие. Но почему‑то никак не решусь на него. Не смотря ни на что. В слове “никогда” – такая жуть, такая безнадёжность, что я оттягиваю до последнего принятие решения об этом усилии.
Но всё‑таки решаться надо. Сейчас. Впереди нет ничего, нет никакой надежды. Нет Олега, единственного человека, который ещё, может быть, смог бы как‑нибудь помочь мне.
Но Олега нет.
Я неожиданно понял, что уже решился.
Я не буду ждать, когда здесь появятся они, и опять, как заяц от гончих, убегать до следующего укрытия. Я уйду прямо сейчас. Уйду навсегда.
Попытаюсь всё‑таки прорваться в Фатамию, к маме и папе. Но попытаюсь уже по–настоящему. И если всё‑таки это не получится, назад всё равно не вернусь.
Всё!
Беру обратный отсчёт, как Серёжка Каховский. Ну же, “мальчик с мечом”! Вперёд!
Пять!…
Четыре…
Три…
На счёт два резко, рывком, чтобы сразу почувствовать всю боль и больше уже не бояться её, напрягаю всё тело. Боль взрывается в голове кровавой молнией, обрывает дыхание, но сознания я не теряю. Я уже не пытаюсь отстраниться, отделить себя от боли, наоборот, ещё больше усиливаю её в себе, пытаюсь сделать совсем уж запредельной, “пережечь” её, заставить уничтожить саму себя. Глубоко последний раз вздыхаю, собирая силы для иай учи…
Один!..
Выпуская из лёгких последнюю порцию земного воздуха, издаю “ки–ай”, крик, в котором концентрируются, соединяются воедино все силы тела и души.
Крик взвивается в серое крымское небо и уходит ещё выше. В Космос. Я вижу Его теперь весь, насквозь. Вижу Луну, чувствую, что могу взять в руки Меч…
Нет, только не это! Начав рубить их Лунным Мечом, я вместе со своими врагами уничтожу и саму Землю. Я не хочу этого, я вообще не хочу больше никого убивать! Я хочу просто уйти…
Вибрации крика соединились, вошли в резонанс с могучими колебаниями чего‑то невообразимо громадного, и я чувствую, что вновь могу управлять этими Божественными, способными к Созиданию силами. Вслепую, конечно, управлять. Как обезьяна, оказавшаяся в пилотской кабине летящего Боинга, которая может давить на любые педали и как угодно вертеть штурвалом. Стоит ли только брать на себя такое управление?
У меня уже кончается в лёгких последний воздух, думать некогда, и я всё‑таки решаюсь. Всё равно другого выхода у меня нет. Будем надеяться, что в управлении “Боингом” есть “защита от дурака”, что я больше не принесу Зла своим обезьяньим “управлением”.
Я взял Силу, над которой получил секундную власть, и заставил Её швырнуть себя в Фатамию. Вернее, попытался заставить швырнуть.
Но меня действительно подхватило и понесло. И швырнуло. Так, что я всё‑таки потерял наконец сознание.
Когда я очнулся, сразу понял, что нахожусь уже не на Земле.
Но это была и не Фатамия.
Это была какая‑то совсем другая планета…
Комментарии к книге «Сила меча», Дмитрий Юрьевич Тедеев
Всего 0 комментариев