«Другой мир за углом (сборник)»

Другой мир за углом (сборник) (fb2) - Другой мир за углом (сборник) 948K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Шорин

Александр Шорин Другой мир за углом (сборник)

Часть 1. Камасутра для старшеклассников

Введение

Наверное, уже лет десять прошло с тех пор, как мне впервые сказали «Шорин – это не фамилия, это диагноз!». Я тогда не поверил, даже обиделся немного. Но вот те самые десять лет прошли, и я решил написать об этом книжку…

Но, для начала… Какой я?

Ну… например, такой:

…………………… , . : ; ,’ ’,’,’;’; ; ; , . …………………

………….. , – ’, ’ : , . . ’ : ; , ’ : ; , ’ : : :; , ……………

…………. – ’ – , , – ’ : , ’ : ; , ’ : ; , : .’: : : :; , ………

……….. – ’ : ; , . ’ : ; , , . . ’ : ; , ’ : ; , : : : : ; , …….

……… ( ’ : , ; ’ : , – . , . ’ . : ; , . ’ : ; , , : : : : ;, ……

………. ,’’ – = : , ; : . ’ : ; , . . . ’ : ; , . . : : : : :;: …..

……… /. . . . . . . ’ -:, ’ : ; , : ; , . . , ’ : ; , : : : ;: ……

…….. / , – = :,,_ . . . – . ’ : , .; – :,. ’ : ; , : : : ;: ……..

…….. ) .’;’Z’’;:-..’’ . . . ’’, . :;’ /;;:. :; ’ : ; , : : ;: …..

…… ,’ . . .’ – :,. . . . . . . ’,:’: !:;, . ;; : . . : : ,; …..

….. / . ., . , . . .’.:: , . . . . . ; );:. :/ : . . : : ; ’ ..

…. (_ ,– .) ’ .’ ; . . .:; . . . . ., . .,:’ : . : : : ; .

…….. ),, . . . ,. ’; . . :,. . . .,’:=:’ ., . : : :;’

…….. ’-.,. -=’’ ’ . ’, . .:. . . ’:’,; : , ’:, ,;:’

………. ’-,– ’’ . . . . . . : .,, ’,:’.;’ : . . : ;

…………. ; . . . , ,’ . .,, ’ ,.; ’; ;. . ; : ; :’.

………….. ’:__,,.–;’’. : ’ ; . ’

Нет, не совсем – тут уж слишком солидно. Наверное, такой:

(0_0)

Нет, лучше вот такой, где я похож на «мэтра»:

WWWWWWWW___WWWWWWWW___ WWWWW

WWWWWW___WWW__________WWW__ WWWW

WWWWW__WWW________________WW__ WWW

WWWW__WW_____________________WW__ WW

WWW__WW__WWWW________________WW__ W

WW__WW____________________________W__ W

WW__W__WWWWWWW________________WW___

_____W________________________________W___

WWWWWWW___WWWWWWWW_________WWWW

W_________WWW___________WWWWWWW___ W

W_________________________W______W__W__W

W___WW___WWW___WW____W_____WW__W__W

WW________W__W________WW____WWWWW__W

__WW____WW___WW____WW______W__W_W__W

____WWWW______WWWWW_______ W__WW_ WW

_______W___________W___________W__W__WW_

_____WW___________WW________WW__WWW___

___ WWWW______WWWWW____ WW___ WWWW__

__WW___ WWWWW______WWWW________WWWW

__W_______WWW_________W___________ WWWW

__W_____ WW__WW_______W___________ WWWW

__ WWWWW_____ WWWWWW___________ WWWW

____WW_____________________________WWWWW

__ WW______________________________ WWWWW

WW_________________________________WWWWW

W_________________________________WWWW___

W_______________________________WWW_______

W____________________________WWWW________

W___________________________WWWW_________

WW________________________WWWW__________

__WW____________________WWWWW___________

____WW_______________WWWWWW____________

______WWWWWWWWWWWWW_________________

…Впрочем, так ли важно то, как я выгляжу? Важнее другое: я тот самый Шорин, который живет в одном специальном месте под названием «Домик на Краснолесье», куда к нему иногда приходят гости. Эти гости бывают похожи на

____########_______########

__###______###___###______###

_###________###_###________###

__###______###___###______###

____########_______########

_______##________________##

____########_______########

__###_####_###___###_####_###

_###__####__###_###__####__###

###___####___#####___####___###

______####_____________####

____###__###_______###__###

___###____###_____##########

__###______###_____###__###

или на

(x_X(X_x(О_о)x_X)X_x)

/|\__/|\___|||___/|\__/|\

Там, на небольшой кухне, за кружечкой кофе (или чего покрепче – напрягите воображение), я веду со своими друзьями и подругами долгие разговоры. Нет, не обязательно ко мне идут за советами – боже упаси! Скорее приходят именно побеседовать, рассказать о чём-то.

О чём? Чаще всего почему-то о любви.

Иногда из этих бесед рождаются рассказы.

Любовь женщины-кошки

Смотреть на то, как Мехлис, мой начальник, обрабатывает клиента – одно удовольствие. Клиенты у нас, как правило, такие же необычные, как и наш товар, и к каждому Мехлис умудряется ключик подобрать. Даже сам внешне меняется! Вот сейчас, к примеру, клиент толстенький, с тремя трясущимися подбородками и маленькими заплывшими глазками – так и Мехлис на глазах становится ниже и толще: прям родной брат! И рассказывает ему совсем по-свойски:

– Это Милочка, три года. Рекомендую, в самом соку! К туалету приучена, сама умеет принимать душ и чистить зубы. Может приготовить коктейль и разогреть бутерброды в микроволновке…

Я вижу, что клиента интересует совсем не это, Мехлис это тоже замечает, но пока что сознательно игнорирует: излишняя откровенность может отпугнуть сомневающегося. Всё-таки каждая из наших крошек стоит в два раза дороже, чем новенький «Мерседес» последней модели.

– Умеет танцевать, делать массаж…

Клиент начинает терять терпение, и Мехлис переходит к главному:

– Вас волнует, что она умеет в постели?

Тот кивает и на его носу виснет крупная капля пота.

Мехлис продолжает медленно:

– Всё, что касается… э… сексуальных отношений… будет зависеть только от вас. Она будет выполнять любые прихоти, причём только ваши. Мы даём гарантию.

И только в этот момент он отворачивается от клиента, и наконец смотрит на Милочку: прекрасно сложенную и абсолютно нагую юную девушку, которая сидит в кресле, с детской непосредственностью поджав под себя ноги. Глаза её закрывают плотно пригнанные черные очки.

Клиент тоже смотрит на неё, и с его носа капли пота начинают капать одна за одной, но он, кажется, этого совсем не замечает: он смотрит во все глаза на предстоящую покупку.

– Она будет любить вас, и только вас, – повышая голос, продолжает Мехлис. – Всегда, до самой смерти.

…Как известно, дрессировка женщин-кошек проходит в несколько этапов, которые для того, чтобы получилась полноценные особи, годные к продаже, должны соблюдаться неукоснительно. За этими-то этапами я и слежу, задача Мехлиса – продавать, в чем ему нет равных.

Сначала, конечно, приходит груз с котятами. Они всегда очень забавные, когда только-только после разморозки. И все самки: самцы слишком агрессивны, даже после длительной дрессировки, и мы с ними никогда не связываемся.

Непосвящённые гадают: на кого больше похожи эти котята – собственно на котят или на человеческих детей? Открою тайну: ни на тех, ни на других – больше всего они напоминают больших щенков, покрытых розовым пухом. Первая моя задача: подружиться с ними. Вторая – приучить исключительно к человеческой еде: никаких муравьев, никакой падали, которую они привыкли есть дома. Молоко – только коровье, в крайнем случае – козье. Третье: они должны ходить в туалет так, как это делают люди: то есть сначала на горшок, а потом, когда чуть подрастут – на унитаз. Четвёртое, и самое сложное: они должны мыться, преодолев природное отвращение к воде. Тут приходиться помучиться!

Конечно, у каждой из них свой характер и не всегда приятный, но в целом, скажу я вам, это ангельские создания: весёлые, послушные, игривые. И очень смышленые. А как быстро они растут! Буквально через месяц каждая из них уже ростом с девочку лет пяти, через полгода каждая – уже девочка-подросток, а к седьмому месяцу, когда пух начинает вылезать, они уже должны быть абсолютно послушны и уметь то самое необходимое, о чем я уже говорил: есть, ходить в туалет и мыться. И именно тогда мы закрываем их глаза специальными очками, которые невозможно самостоятельно снять: следующее, что они должны увидеть в этой жизни – их будущий хозяин. Увидеть его – значит увидеть своего будущего господина на всю оставшуюся жизнь. Принадлежать только ему, любить только его.

Всегда.

…Милочка поднимается с кресла, и тут клиент видит шрам на её ноге: несмотря на все наши старания, она всё-таки немного прихрамывает. Клиент хмурится.

– Мы готовы сбавить цену на тридцать процентов, – говорит Мехлис елейным голоском.

Но тот решительно мотает головой. Мехлис вздыхает. Он не хуже меня знает: всем покупателям нужны идеальные тела, хромоножка никого не интересует. Он снова вздыхает и ведет клиента в другую комнату, говоря:

– Я покажу вам Розочку. Она идеальна, но стоить будет гораздо дороже…

Когда они уходят, я медленно подхожу к Милочке. Она чует мой запах и, вскочив, прижимается к моей ноге. Я нежно глажу её мягкие, чуть рыжеватые волосы и говорю грустно:

– Если тебя не купят, то ты начнешь стареть.

Она ласково мне улыбается. Слов она не понимает, а интонация моего голоса упрёка в себе не несет: в душе я рад, что Милочка вновь осталась с нами.

Она была необычным котенком: видимо, когда ее ловили в джунглях Колхиды, то повредили лапку и не заметили этого. Потом, уже здесь, лапка загноилась и так болела, что даже наша медицина не смогла вылечить её окончательно. Я возился с ней больше, чем с остальными вместе взятыми, а в результате её никто не хочет покупать. Обидно!

Тут я задумался и вспомнил страшные истории о том, что делают богачи с теми кошками, которые стареют. На седьмой год человеческой жизни эти милые создания начинают набирать вес и покрываться морщинами. На десятый – дряхлеют, а к двенадцатому обычно умирают от старости. С людьми у них потрясающее внешнее сходство, а вот век совсем другой. Говорят, что старых особей хозяева иногда убивают или выбрасывают на улицу. Второе страшнее, потому что умирают они не от голода, а от тоски по утраченному господину…

– Пойдем, – говорю я Милочке.

Та послушно, чуть прихрамывая, идет за мной в питомник, внешне неотличимый от обычной большой квартиры. Там она сворачивается калачиком на своем любимом диване и начинает мурлыкать, когда я глажу ее волосы.

Я надеваю на нее халат и невольно засматриваюсь: все женщины-кошки в юном возрасте очень красивы, но Милочка, на мой взгляд, лучше других: у неё умильно вздёрнутый носик и прекрасный, чувственный рот. А грудь… Нет, не будем об этом!

«Интересно, какие у неё сейчас глаза?» – думаю я.

В детстве они у всех котят прозрачно-голубые, а к двум годам, когда их можно уже продавать, они, как правило, становятся изумрудно-зелёными. Иногда желтоватыми… Вот только преданно эти глаза смотрят только на своего хозяина, на остальных они глядят холодно, даже презрительно.

На всех. Даже на меня.

…Через полчаса, облегченно отдуваясь, является Мехлис. По всему видно: продажа прошла удачно.

– Хорошая была идея предлагать сначала Милочку, а уже потом других, – говорит он довольным тоном. – Я всегда набавляю цену, а они всегда соглашаются.

И он довольно хихикает.

– Вот только что будем делать, когда Милочка начнет стареть? – спрашиваю я задумчиво.

– Не бери в голову, – отмахивается он. – Продам кому-нибудь по дешевке.

– За сколько? – спрашиваю я неожиданно.

– Тысяч за тридцать-сорок… – говорит он беззаботно.

И вдруг настораживается:

– Эй! А что это ты спрашиваешь?

– Да так… – отвечаю я как можно беззаботнее, но от его опытных глаз не ускользает мое смущение.

– Ты это брось! – говорит он, глядя мне прямо в лицо.

Я опускаю взгляд и говорю тихим голосом:

– А что такого? Будет нам помогать воспитывать малышей.

Он берёт меня за подбородок своими толстыми пальцами, поднимает мою голову и смотрит мне прямо в глаза:

– Ты это серьёзно?

– Вполне! – говорю я почти с отчаяньем.

Он резко отпускает руку, и голова моя вновь падает на грудь. Тихо, но зловеще-отчетливо он произносит то, что я знаю и без него:

– Забыл историю Грин-Грэя? А? Забыл?!!

Историю, о которой он говорит, я, конечно же, помню так же хорошо, как все кошатники.

Наши кошечки совершенно равнодушны к соперницам-женщинам, но не потерпят рядом со своим хозяином ни одной другой кошки: с ними они начнут сражаться не на жизнь, а на смерть. Это известно давно, и об этом мы предупреждаем каждого покупателя. Но вот только до определенного времени считалось, что на котят это никак не распространяется: напротив – срабатывает инстинкт материнства. Грин-Грэй, известный кошатник, завел себе жену-кошку, и она очень помогала ему при воспитании котят… Но только до тех пор, пока они не повзрослели. В момент их созревания инстинкт любви к хозяину стал сильнее инстинкта материнства, и милая кошечка растерзала их всех. И не просто растерзала – съела. Этот случай, конечно же, замяли, чтобы избежать шумихи, но нам, профессионалам, он конечно был хорошо известен.

– Да не забыл, не забыл! – ворчу я и плетусь в питомник, показывая тем самым, что разговор окончен.

– Завтра же её продам, – кричит он мне вслед. – За тридцать тысяч, за двадцать… Подарю кому-нибудь, в конце-то концов!

Я затыкаю уши, чтобы не слышать этих слов.

Больше всего в жизни мне хочется увидеть глаза моей Милочки, скрытые под очками. Прекрасные, влюблённые, преданные глаза, которые, увидев меня, уже никогда не разлюбят.

Спасти мир

Скушно… Ничего меня не радует.

Составил вызывающую sms-ку: «Я тебя давно ХОЧУ» и отправил по всем женским номерам, которые нашлись в телефоне…

И чего дождался?

От номера под ником «Ю» сообщения: «Сам дурак» и всё. Обидно!

Через полчаса отправил всё ту же «sms-ку вообще по всем телефонам, какие знал, включая тётушку и научного руководителя.

Телефон буквально раскалился, трезвоня.

Я его выключил.

Скушно, блин!

Спать? Только не это! Купил пару банок «Адреналин-Раш», высосал их и потащился в клуб, где дискотека и стриптиз. Там пил коктейли, пока не кончились деньги, ущипнул за зад какую-то блондинку… Её мачо разбил мне нос.

А всё равно скушно!

Вселенская тоска меня снедает. Знаете ли вы, что это такое?

…Несмотря на то, что потерял счет выпитым кружкам кофе, часам к пяти утра всё-таки срубился на диване, так и не поняв смысла фильма о каких-то монстрах…

…Стоило заснуть, как вновь явился Он. По-прежнему – страшная зелёная морда в отвратительных бородавках.

– Ну чего ты ко мне привязался? – вопрошал я его.

Но он гнул своё: вот уже вторую неделю подряд каждую ночь.

– Твоя планета в опасности, парень! Через двадцать земных лет сюда прилетят корабли Чжао и проведут колонизацию, уничтожив весь ваш вид, как уничтожили наш, на планете Кюн. Вашему правительству нужно срочно мобилизовать ресурсы для отражения нашествия!

– Отстань, паскуда! – умолял я. – Я что, по-твоему: Президент или Председатель ООН? Я обычный человек!

– Ты необычный. С тобой я могу установить ментальный контакт, а с названными тобой людьми – нет. Ты должен спасти свой мир!

– Изыди!!!

…Проснулся как всегда с больной головой и опухшим лицом. Сижу, уставившись в одну точку, и думаю, чем бы сегодня себя занять.

Скушно!

Сказочник

…– Расскажите, как полюбить.

Юноша несколько театрально изогнул руки в локтях, выставив зачем-то перед глазами подушечки пальцев, словно только что вынул их из кипящего масла и теперь решил дуть на них.

– Полюбить – это не сложно.

Толстый мужчина самодовольно улыбнулся, и его щеки, и без того розовые, стали совершенно пунцовыми. Он скрестил пальцы на обширном животике и, слегка откинувшись назад, отчего кресло, в котором он сидел, совершенно непристойно скрипнуло, пророкотал:

– Нужно просто представить женщину, которую ты хочешь полюбить, готовой к совокуплению с тобой.

Он слегка прикрыл глаза, словно представляя себя совокупляющимся с одной из женщин, и продолжил.

– Совсем немного воображения. Представь – ты целуешь её нежную шею… прямо возле пульсирующей жилки, проводишь языком возле нежной, розовой мочки уха… Обычно этого уже достаточно.

– Извини… но я… Я даже подумать боюсь о таком.

Юноша, словно смутившись собственным пальцам перед лицом, запустил их в чёрные волосы, отчего в прядях засверкали мельчайшие голубые искры. Это почему-то смутило его еще больше, и он поспешно убрал руки куда-то за спину.

– Да ты сядь!

Мужчина слегка поморщился и кивнул головой куда-то в сторону. Юноша повернул голову в направлении кивка, обнаружил там широкий кожаный диван. Сделал к нему шаг и присел на краешек.

– Не так! Сядь и расслабься. Можешь даже залезть с ногами. Такие вещи не объясняются тем, кто напряжён как ты сейчас… Успешно не объясняются.

Юноша послушно высвободил ноги из ботинок и оплел руками худые колени, обтянутые джинсами.

– Так лучше. А то стоишь, будто штык проглотил… Ты довольно красив, тебе будет легко… На второй или третий раз. Первый – всегда сложно. Может, правда, и совсем не получиться, но это бывает. В первый раз, второй и даже после. Это мы устраним. А вот если не сможешь после… Ну да ладно, этого не будет, я постараюсь.

Юноша после этих слов слегка заёрзал. Его голубые глаза, ярко контрастировавшие с тёмными волосами, смотрели несколько испуганно. Это почему-то рассмешило мужчину.

– Будь я женщиной, уже был бы без ума. Какой отбор ты прошёл?

– Один из тысячи, примерно, – отозвался тот.

– Ну вот видишь. Никаких осечек. Ха-ха! Смазливый чертёнок, да ещё и скромен как девственница. Ха-ха!

Он отсмеялся, даже отёр слёзы рукавом халата, в который был одет.

– Полюбить – это не сложно. Природа берёт своё. Главное тут – не фальшивить, не пытаться играть. Женщины это чувствуют – не обманешь… Сложнее – полюбить любую. Полюбить мгновенно, за считанные секунды. Вот это сложно! А ещё…

Тут он сделал паузу, провёл левой рукой вдоль бедра и, видимо нащупав карман, достал оттуда сигарету и зажигалку. Закурив, затянулся первым глотком дыма и продолжил:

– А ещё сложнее разлюбить. Разлюбить также мгновенно, как полюбил. Вот над чем психологи наши бьются! Целые теории разрабатывают, почему это сложнее… Хоть и говорят, что все мужчины по натуре полигамны, а как доходит до дела… В общем бывает тяжело, особенно поначалу. Тут главное вспомнить, что это – твоя работа. Понял?

– Понял… – эхом отозвался юноша. – А как… разлюбить?

– Хм. – Мужчина потер подбородок, отчего пепел на его сигарете опасно накренился. Он, заметив это, откинул крышку пепельницы, вмонтированной в спинку кресла и напоминающей плевательницу в кабинете зубного врача. – Придумывают всякие штуки. Целая наука: например, представить, как из милой попки, которая тебе так нравится, выходят фекалии, или отвратительный запах изо рта. Это тебя потом научат.

Всему научат… Я ведь ничему не учу, ты ведь знаешь это, наверное.

Голос юноши прозвучал немного смелее.

– Знаю. Вы – легенда нашей школы. Вы главный консультант. Правильно?

– Я – старая развалина. Просто я был когда-то лучшим, и поэтому обо мне не забыли. Считается, что я могу лучше всех «спецов» определить пригодность каждого из вас к нашей работе. На глаз, так сказать… Традиция, не больше. Фикция, дешевка… Подай, пожалуйста, коньяк.

Юноша аккуратно опустил ноги с дивана и, потянувшись к столику, наполнил небольшую рюмку из пузатой темной бутылки.

Мужчина протянул руку к рюмке и, задержав её на секунду возле носа, залпом опрокинул.

– Налей себе.

Юноша повиновался, но только слегка пригубил напиток.

– Пей, пей. Это тоже нужно уметь.

Тот послушно выпил, с трудом подавив кашель. Мужчину это опять почему-то развеселило.

– Закуси долькой лимона. Не научишься пить коньяк так, как будто это самый естественный для тебя напиток, – ничего не добьешься в нашем деле. Запомни: в отличие от молодых девушек дамы за сорок многие просто обожают коньяк. Даже водку – некоторые. Но мне водка кажется слишком грубой, даже женская, ароматизированная…

Да, впрочем, что это я? Сегодня же у тебя праздник – встреча со мной. Так, кажется, у вас считается?

Юноша кивнул.

– Я в твоем распоряжении. Можешь закидать меня вопросами, если хочешь.

– Не хочу вопросов. Хочу, чтобы вы рассказали о себе.

– О себе? Ха!

Мужчина неожиданно резко выпрямился в кресле, и его уже одутловатое, почти старческое лицо, стало почти красивым. В нем проглянули черты необычайной аристократической красоты, доселе почти неуловимой.

– Хочешь потешить старика? Кто-то из друзей подсказал, что нужно спросить у старого Гарри, если тот попросит сам задавать вопросы? А? Признавайся!

– Нет, нет. Поверьте, я сам. – Юноша всем своим видом выражал искренность. – Да ведь мы почти не общаемся друг с другом, только на общих занятиях, вы же знаете…

– Не общаемся. Как же! Только дураки не умеют обходить правила. А ты на дурака не похож. Скорее уж слишком умный.

Гарри теперь напоминал сварливого старика, которому вместо сигары подсовывают молочный коктейль.

– Ну да ладно. Все вы мастера врать. Сегодня твой день, и я тебе его не испорчу своим брюзжаньем. Хочешь мою историю – слушай. Может быть, я даже сегодня не буду сильно кривить душой.

* * *

– …Эта история началась, когда я был совсем-совсем молод. – Он взглянул на юношу. – Как ты сейчас. Нет, наверное, еще моложе. Я жил с родителями в большом городе и хотел стать взрослым и независимым. Хотел зарабатывать хорошие деньги.

Но я, повторяю, был совсем еще молод и совсем ничего не умел делать хорошо. Нет, я, конечно, закончил школу, но это в то время ничего не значило – школу заканчивали все, и там ничему особенному не учили: математика, химия, литература… ну да ты знаешь сам.

Я был красив, и на меня заглядывались девушки. И у меня было желание жить красиво и богато. И при этом – ничего за душой: родители еле-еле сводили концы с концами. Кроме того, я был старшим в семье и, следовательно, самым ненужным.

Так вот. Как раз в то время, когда сверстники начали подыскивать себе институты, в которые нужно поступать, чтобы завоевать себе место в жизни, я пытался найти какой-нибудь иной путь, пролистывая объявления в газетах. И нашёл.

Оно гласило:

«Центр “Гармония” приглашает к сотрудничеству молодых людей с красивой внешностью. Телосложение – пластичное. Для прошедших предварительный отбор гарантируется высокая заработная плата. Специальных навыков не требуется».

Меня покорила последняя фраза. Навыки в чём бы то ни было – вот чего мне не хватало тогда! Тот самый «предварительный отбор» я прошел без труда: мне просто задали два-три ничего не значащих вопроса, а после рассмотрели без одежды – и всё. После объявили расписание занятий, куда нужно было ходить как в школу. Несколько месяцев – гимнастика, музыка, риторика, этикет… Каждый день – что-то новое, я даже увлёкся. А потом каждого из нас приглашал к себе Он. Да, да, Гарри – тот, чьё имя я теперь ношу как своё и ношу с гордостью, считая что он – один из немногих людей, сумевших предвосхитить будущее.

Ведь ты должен знать, что это были те времена, когда почти у каждого мужчины была женщина, у многих даже – несколько. И никто (кроме Гарри!) не задумывался о том, что каждой женщине нужен идеальный любовник. Да, именно так он мне и сказал: «идеальный любовник», я тогда, наверное, не совсем правильно его понял.

Понимаешь, я лукавил, когда говорил тебе «работа», «получишь работу». Общаться с женщиной – величайшее искусство, доступное лишь избранным. Гарри это понимал, остальные – нет. И ко времени великого поворота через мои руки прошло уже около сотни женщин. Я не вру: сотни. Может, даже больше. Поверь – далеко не с каждой из них я занимался любовью, но любил каждую из них. Многие даже снились мне потом. Но ни с одной из них я не был дважды – это тоже принцип Гарри. Он был тонкий стратег.

Я научился восхищаться каждой из них. Каждая была неповторимой. Каждая – событие, вихрь, необъятность, вселенная. Каждая – любимая и самая красивая. Понимаешь?

Это были лучшие годы в моей жизни. Самые-самые.

А потом был поворот, и все рухнуло. Рухнуло для всех, кроме этих грязных педиков, которые сейчас нами правят…

Гарри осёкся на полуслове.

– Ты ведь не хочешь смотреть на стариковские слёзы? Мне пора, пожалуй. Помоги.

Он тяжело поднялся и, не глядя уже на юношу, побрёл в дальний конец комнаты, где был расположен аппарат заморозки – кабина в человеческий рост, почему-то по форме напоминающая роскошный гроб.

Он лёг на ложе и включил датчик режима заморозки. Юноша, неслышной тенью следующий за ним, аккуратно прикрыл матово-прозрачную крышку и медленно пошёл к дверям.

* * *

– Ну что, Стас, что он тебе рассказал?

Компания из нескольких молодых людей поджидала юношу на выходе. Он молча прошел мимо – спрашивать разрешалось, отвечать – нет.

И только поздно вечером, когда к нему как обычно прокрался Михась, чтобы тайком и по-быстрому заняться сексом, он решился заговорить об этом.

– Они правда когда-то были?

– Ты о женщинах?

– О ком же ещё!

– Ты же знаешь.

– И всё же скажи.

– Ну. – Стас зевнул сонно. – Конечно, нет.

Любовь как порно

Я – невезучий парень. Настолько невезучий, что даже умереть не могу как следует. Умирать мне пока просто не позволено: слишком большие долги в этом грешном мире…

Как быстро всё меняется. Всего-то навсего четверть века назад, когда я был прыщавым юнцом, мир ещё был простым и понятным: рви пупок, зарабатывая бабки, и годам к сорока обязательно заработаешь на бессмертие. Все души умерших тогда улавливались единой сетью гиперловушек, и цена бессмертия была хотя и высокой, но стабильной. Благословенное было время! Тогда люди ещё и представить не могли, до какого хаоса докатится наша цивилизация… Нувориши, во время оргий отстреливающие случайных прохожих, благородно оплачивали им новые тела, владельцы которых потом сами выбирали пол, внешность и возраст, а в школы гладиаторов конкурсы были выше, чем в лучшие университеты. А какие были бои без правил! Я потом годами хранил лучшие записи.

Так было до тех пор, пока не начали продаваться частные переносные ловушки, и теперь не что-нибудь, а бессмертные человеческие души могли принадлежать кому угодно: правительству, армии, мафии, корпорациям, частным лицам… Людей начали просто отстреливать на улицах, а потом распоряжаться ими по своему усмотрению. Сегодня уже если ты не господин, то обязательно раб. Древние историки, считавшие, что рабство себя изжило, давно вертятся в гробах!

А чем заставляют заниматься рабов? Конечно, развлечением хозяев! Я вот, например, в последнее время участвовал в телешоу под названием «Любовь к смерти»: в этом соревновании побеждал тот, кто умрёт первым: что-то типа конкурса самоубийц, где оценивается скорость и зрелищность смерти. Ну не изврат ли? Господи, если ты существуешь, скажи: куда катится наш мир?

Впрочем, что-то я разнылся, так и не начав рассказ, ради которого сел писать. Этот рассказ о любви. Не спешите смеяться: я и сам думал, что в нашем долбаном обществе, где пол и возраст давно перестали быть стабильными составляющими жизни, кто-то ещё способен на это древнее чувство. Убедился сам, о чём и расскажу.

Начну с того, что в последнее время я работаю духом. Да, самая модная сейчас приколка, потому что не всякому даётся погружаться надолго в кому и висеть между жизнью и смертью. Говорят, я из лучших: могу едва ли не сутками, абсолютно никем не видимый, виться среди людей. Будь моим хозяином госструктура – стал бы первостатейным шпионом. Но мой босс – полный придурок: свой талант я использую для того, чтобы подглядывать за самыми примитивными половыми актами, которые потом он транслирует по 534-му каналу. Постоянно требующая «свежачка», убитая за секс аудитория, небольшой, но стабильный доход… Фигня, короче… Впрочем познавательно: еще до эпохи рабства, когда я работал оператором проекта «Замочная скважина», думал, что чем-либо удивить меня невозможно. Но за закрытыми дверями, оказывается, некоторые такое выделывают… Да вы и сами, наверное, видели, если смотрите наш канал: сейчас я тут не рекламную статейку кропаю, в конце-то концов…

В общем, история эта началась для меня абсолютно банально: медикаментозная кома и – сутки свободного поиска, после которого мне предстояло стандартное выведение всего увиденного на монитор, участие в монтаже – потом трое суток отдыха…

Кстати, все думают, что духи-профи типа меня заранее продумывают: вот сегодня будет зоопарк, потом сауна премьер-министра, потом… Ничего подобного: я потому и слыву «профи», что никогда ничего не планирую заранее. Доверять надо инстинктам-то!

Поэтому не могу сказать, чем именно меня привлекла эта девочка. Просто шла себе по улице. Лет пятнадцать-шестнадцать. Не красавица, не уродка, разве что в лице что-то асимметричное, но при этом придающее шарм, да, пожалуй, несколько старомодная одежда: коротенькая юбочка в клетку, пиджачок и длинные белые гольфички, заканчивающиеся кедами. Да мало ли как сегодня одеваются… За модой, как известно, не угонишься, даже если очень сильно будешь стараться. Единственное, что, пожалуй, было необычным – какая-то удивительно сосредоточенная мина на юном личике. Я еще подумал: может живая бомба – мало ли чего там наши биологи напридумывали… В общем, тормознул я и пристроился витать неподалеку: вдруг не обманет предчувствие?

И представьте, предчувствие не обмануло, даже насчет «живой бомбы» – ну, в каком-то смысле… Эта пигалица, стрельнув, как снайпер, глазами по уличной толпе, уже через пару минут обрабатывала какого-то хлыща с длинной рыжей косичкой. Я даже и опомниться не успел, как они уединились в его «Олдсмобиле». Готов поклясться: она ему при этом и слова-то не сказала. Я, конечно, за ними, а он уже в боевой стойке: еще бы немного и нашим зрителям вместо пристойного порно пришлось бы наблюдать только то, как застегивается его ширинка. Я даже подумал: может на смену скоростным самоубийцам пришли скоростные нимфоманки?

Пристраиваюсь совсем близко, чтобы взять крупный план, и вижу, как ее смазливое личико кривится от боли, аж губку нижнюю закусила, а из под рабочего аппарата этого дятла вытекает кровь. Вот это уже интересно: раз эта пава – девственница, значит только-только в новом теле, а это уже что-нибудь да значит. Надеюсь, она сейчас не начнет тридцатидвухзубо улыбаться во встроенную куда-нибудь в крышу «мобиля» камеру, рекламируя самонадевающиеся за три сотых доли секунды презики со вкусом настоящей спермы?!!

Ничего такого. Вылезает из-под этого хлыща, встряхивается, как кошка, случайно попавшая в лужу, и идет себе дальше. Парню – ни спасибо, ни насрать, у него аж челюсть чуть набок не съехала. У меня, слава Богу, никаких челюстей в этом обличье нет, и ничего не вывихивается, поэтому я лечу за ней дальше, и интерес мой к этой особе, понятно, только возрастает. А она снова – каким то чутьем выхватывает из пестрого разнообразья особей себе мужчинку и снова без слов (на этот раз заявляю ответственно) за пять сек раскручивает его на секс. Этот – импозантный дядька в круглых очках – не иначе, как большой оригинал. И уединяется она с ним не где-нибудь, а в будке с компьютерным терминалом. Я успеваю разглядеть глаза этой жертвы, которые стали почти такими же круглыми, как стёкла его очков, когда эта всадница его оседлала в замысловатой позе.

Боже мой! Неужели это какой-то новый вид соревнований?

Всё так же молча и без устали эта маньячка продолжает свою работу с таким упорством, будто имеет цель перетрахать все население пятнадцатимиллионного мегаполиса. И при этом – готов поклясться! – ей больно и неприятно этим заниматься.

Между тем наша пава, явно недовольная достигнутым результатом, идёт в сауну и устраивает в мужском отделении настоящую оргию. Меня потрясает слаженность и организованность того, как она это проделывает, а также полное её молчание, которое навевает какое-то подозрение.

…Часа через три, когда за спиной этой воительницы бассейн, парикмахерский салон и боулинг-клуб, я начинаю подозревать, что передо мной биоробот: ни отдыха, ни глотка воды, ни заметных признаков усталости на личике. Такого просто не бывает.

Впрочем, еще через полчаса я понимаю, что ошибался: после спаринга с тремя культуристами с садисткими замашками на её шее розовеет пятно, которое вскоре обещает стать синяком, а походка становится как у древних кавалеристов. Если я хоть что-то в этом понимаю, у неё уже должны быть внутренние травмы. Она позволяет себе на несколько минут присесть на лавочку… но только для того, чтобы к ней сам подскочил какой-то ловелас, замечу в скобках – совершенно отвратительной наружности. Цепкой ручонкой она ощупывает его промежность и, видимо удовлетворившись результатом, выхватывает его орудие и впивается в него губами. Он ошарашен и по-моему не прочь удрать, но она, судя по всему, вцепилась крепко и отпускать добычу не намерена. Собирается небольшая толпа, из которой слышатся одобрительные выкрики. Кончается всё тем, что ловелас повержен и позорно бежал, а наша красавица в ответ на чей-то насмешливый выкрик из толпы приманивает смельчака указательным пальчиком и повторяет операцию. Подобное продолжается еще около часа. Наконец приходит полисмен и… через минуту попадает в число пострадавших: мне остается только гадать, чем это может закончиться…

Вечер. Она лежит на полу солдатской казармы абсолютно обнаженная. Солдаты дисциплинированно выстраиваются в очередь, а перед каждым новым половым актом промеж разведённых ног плескают водой из ведра. На то, что там, между ног, у неё находится, я лично давно уже смотреть не могу: больше всего это напоминает свежий фарш, сочащийся кровью. По-моему, она без сознания, и я всерьез подумываю о том, не вернуться ли мне в моё тело, чтобы вызвать врачей. Но, конечно, не делаю этого: мой босс никогда не простит, если я не прослежу это тело до самого морга.

Незадолго до рассвета нечто, утром еще бывшее человеческим телом, за ногу волочат куда-то из казармы. Голова деревянно постукивает по полу. Солдатики, по-моему, совещаются: жива или нет объект их ночной страсти. Объект издает слабый стон, а совещание, которое возглавляет теперь уже какое-то мелкое воинское начальство, постановляет вывезти этот мусор за пределы части. Мусор лежит в канаве и не шевелится. Я какое-то время наблюдаю за ним, и, уже приняв решение вернуться в тело, почему-то медлю. Потом, наконец, вспоминаю: вот-вот и минут ровно сутки с момента нашей встречи – и решаю немного подождать.

И вновь оказываюсь прав. Через несколько минут подъезжает нечто сверкающее, габаритами напоминающее средних размеров танк. Тело забрасывают внутрь, и уже там мягко и гуманно лишают жизни. Миниатюрная, сработанная под зажигалку, ловушка с чмоканьем заглатывает душу.

Моё время тоже на исходе, но я теперь просто не могу бросить это дело. Тело и морг меня теперь, естественно, уже не волнуют, но вот что будет с этой зажигалочкой – точно уже тянет на миллион наличными и эксклюзивный показ на всех центральных каналах. При хорошем раскладе могу даже выбраться из рабства.

…

Новое тело павы оказалось небритым мужиком лет под тридцать, вылезшим из кабинки клонатора. Готов поклясться, что это – настоящий прототип этой души. Мне даже показалось, что я узнал этот сосредоточенный взгляд, который вчера наблюдал целый день. Участливые лица клон-операторов он грубо распихал и рванулся куда-то. Как оказалось – к соседней кабинке, откуда выплыло тело вчерашней нимфоманки, но с другими глазами: глазами настоящей девчонки, которой едва исполнилось пятнадцать. Этот мужик в едва накинутом на голое тело стерильном халатике кружил, поднявши на руки это тело, и всё что-то шептал в её розовое ушко.

Уж извините, я не стал подслушивать.

Про китайцев

Не я один – мы все волновались. Ещё бы: за триста лет нашего отсутствия на Земле могло произойти всё, что угодно: от атомной войны до нового ледникового периода. Конечно, открытие нами кислородной планеты, пригодной для жизни, делало нас героями почти при любом раскладе. Но всё-таки…

Я сидел в своей капитанской каюте и нервно курил сигарету: чёрт их знает, может на Земле эта вот сигарета сейчас уже считается опасным наркотиком?

Вызвал штурмана. Спросил:

– Удалось связаться с Байконуром?

– Все ок, капитан. Ждут не дождутся. Чего сам-то на связь не выйдешь?

– Веришь-нет, волнуюсь, Виталька.

– Верю, но ты это дело брось.

– Слушаюсь! – ответил я с улыбкой. – Давай сеанс связи.

…Нас встречала огромная толпа с букетами цветов. Вокруг роями летали какие-то насекомые.

– Это видеокамеры, – шепнул мне штурман, – так что сделай лицо попроще.

– Ты откуда знаешь? – спросил я.

– Подключился к информационному полю, поползал там немного. Третьей мировой не было.

– Утешил, – буркнул я.

И спросил:

– А почему одни китайцы кругом?

Тот внимательно посмотрел на окружавшую нас толпу, только что заметив то же, что и я: в ней явно преобладали представители этой расы.

– Н-не знаю.

– Вот и выясни. А мне сейчас придется общаться с Президентом.

…Президент оказался пожилым желтолицым человечком с характерным разрезом глаз. Выслушивая поздравления, я мрачнел с каждой минутой. Мне представлялось, как орды китайцев штурмуют границы и вырезают мирное население окрестных стран. Я явственно видел, как сгоняются в концлагеря русские и евреи, немцы и негры… Меня мутило от дурных предчувствий.

Не выдержал и заявил одному из сопровождающих, вившихся вокруг:

– Извините, устал. Нельзя ли отдохнуть в гостинице?

Тот о чем-то пошептался с другими и милостиво разрешил, напомнив, что завтра у меня две пресс-конференции и визиты в пять стран. Я только вздохнул: подобное внимание для космических путешественников хуже метеоритного дождя.

…В номере я первым делом вызвал штурмана.

– Ну что, Виталя? Узнал?

Лицо его в видеофоне было слегка искажённым. А может он просто морщился?

– Жди, кэп. Через десять минут всё объясню. С глазу на глаз.

Эти минуты показались мне вечностью, несмотря на виски и сигареты, которые мне были разрешены как почетному гостю.

…Штурман выглядел немного смущённым. Начал издалека:

– Скрывают информацию, гады! Еле допёр, что к чему.

– Выкладывай, чёрт побери! – не сдержался я.

Он, кажется, понял, что я на взводе, но тон не сменил. По-прежнему смущенно спросил:

– Ты помнишь, перед нашим отлетом рекламировали китайских киборгов? Ну это: «Лучший слуга – электронный китаец» по всем каналам?

– Ну и?

– Вот те и «ну»! Оказалось, что они для экономии вместо электронных киборгов продавали настоящих китайцев. Решили там у себя это на государственном уровне и потом провернули аферу мирового масштаба.

– И она не вскрылась?

– Вскрылась. Но к тому времени они продали уже полмиллиарда.

– А потом?

– А потом они начали размножаться.

Вечером мы сидели с Виталькой в баре пьяные почти до бесчувствия, уже с трудом ворочая непослушными языками.

– Слышь, друган, – говорил я ему. – Надо это… Создать русскую диаспору.

– Н-не выйдет, кэп, – мотал тот с сожалением головой. – У них тут… это… законы против национализма. Посодють!

– Тогда это… Детей делать нашим бабам. Это-то ведь не запрещено? Официант! Ещё водки!

Подбежал расторопный молодой китаец, вытащил из ведёрка со льдом бутылку водки. Улыбнулся и вновь убежал.

Я провожал его взглядом до тех пор, пока тот не скрылся за стойкой. И тут мой взгляд упёрся в китайского старца, потягивающего что-то из большой пиалы.

– Будем детей делать нашим бабам! – сказал я ему громко.

Виталя дёрнул меня за рукав, но было уже поздно: тот прекрасно слышал, что я сказал. Он поднял своё морщинистое лицо и, спокойно посмотрев на нас, сказал с презрением:

– Вы не уметь делать детей. Мы уметь!

И отвернулся.

Ночная русалочья

Они легли. Блимунда была девственна.

Сколько тебе лет, спросил Балтазар,

и Блимунда ответила, Девятнадцать,

и тут же стала гораздо старше.

Жозе Сарамаго «Воспоминания о монастыре»

Вечер, но ещё светло. Однако здесь, возле полуразрушенного дома, уже ночь, словно своей тенью дом нарушает какие-то запреты. Темно и сыро, несмотря на ветер. Что-то в этой темноте есть такое, что заставляет убыстрять шаги, когда проходишь мимо этого места, и желательно потом не вспоминать, почему. Сегодня же, напротив – меня туда почему-то тянет, есть что-то в этом противоестественное.

Подхожу ближе и вдруг чувствую: часы скатываются с запястья и падают в начинающую желтеть высокую траву. Инстинктивно я нагибаюсь, чтобы их поднять, и действительно вижу часы – но не свои, а чужие: простенькие, китайские, на пластмассовом браслетике. Я шарю рядом и вижу еще одни: на этот раз браслет металлический, но это тоже дешёвка. Присматриваюсь – и вижу ещё и ещё. Всего через несколько минут у меня в руке их уже целая горсть, причем, собирая их, я неотвратимо приближаюсь к этому тёмному дому.

Дверь не просто заперта – она вросла в землю вместе с домом, даже не дотрагиваясь до неё, можно понять, что её не открывали много лет. Сразу над дверью, совсем невысоко, чердак, с края которого свисает ещё несколько блестящих браслетов. Конечно же я тянусь за ними, но всё же немного не достаю – приходится залезать, используя ржавую ручку двери как упор для правой ноги.

Там, на чердаке – снова браслеты. Я разглядываю добычу: часы все электронные (так же, как и мои), но моих среди них нет. В глубине поблёскивает еще несколько. Может быть мои – там? Мысль, конечно, абсурдная, но тогда она мне таковой не казалась. Тянусь за ними – и вдруг слышу голоса, которые раздаются откуда-то снизу. Я понимаю: здесь, в этом доме, живут какие-то люди. Они обязательно подумают, что я за ними подглядывал. А ещё они подумают, что я украл их часы. И это не те люди, которым объяснишь, что я не хотел красть чужие часы – я всего лишь хотел найти свои: они тоже не бог весть что, но всегда мне нравились.

В это время звук голосов приближается, и я вижу источник света: он пробивается из слегка приоткрытого люка в полу. В другое время я обязательно полюбопытствовал бы – что это там, но сейчас меня охватывает ужас настолько всепоглощающий, что и в мыслях ничего такого нет.

Следующее, что помню: бегу, не оглядываясь, по темнеющим улицам и сжимаю в руке целую горсть этих дрянных электронных часов, при этом понимаю, что главной моей ошибкой было даже не то, что я их взял – нет! – ошибкой было то, что я так и не смог найти свои, а на них мой запах, часть моей кожи и пота. Они ПАХНУТ мной, и с их помощью меня найдут, как бы я ни скрывался. Это, правда, не мешает мне бежать как можно быстрее, постоянно поворачивая и путая следы – состояния безнадежности пока ещё нет.

Оно появляется только тогда, когда я, наконец, уверившись в своей безопасности, останавливаюсь и смотрю назад. За мной не спеша идут четверо, и я понимаю – они те самые, из заброшенного дома. Все четверо высокие – как минимум на голову выше меня, и у всех четверых светлые, прямые волосы, спадающие им на плечи. Все они одеты в голубые джинсовые костюмы с рубашками навыпуск, на ногах – остроносые ботинки, начищенные так, что блестят в лунном свете. Они улыбаются своими красивыми зубами и производят впечатление парней очень стильных и современных. Улыбки эти могли бы показаться кому-то милыми. Кому-то, но не мне, потому что я-то точно знаю, что это улыбки убийц, не знающих жалости.

Несколько секунд я смотрю на них завороженно, не в силах двинуться, но каким-то невероятным усилием воли отвожу взгляд. Он падает на здание, вывеска которого горит бледно-фиолетовым неоном. Тяну на себя дверь, поскальзываюсь и бегу куда-то вверх по лестнице, которая, кажется, начинается сразу, как только открываешь дверь. Кажется, что она выложена паркетом, натертым воском, – такая скользкая, что если б не перила, по ней невозможно было бы подняться. Прямая, она неожиданно становится витой и никак не кончается. Мне почему-то кажется, что такие лестницы бывают только в старинных дворянских особняках – тем больше шок, когда я с размаху влетаю в стеклянные вращающиеся двери и оказываюсь в современном ресторане из пластика, стекла и стали. Справа и вдоль – барная стойка тёмного дерева, из-за которой выглядывает бородатое лицо в смешной шапочке. Человечек этот настолько невысок, что не видно даже подбородка, а шапочка на нём столь нелепа, что впору бы прыснуть со смеху в подходящем настроении, но настроение у меня совсем не то, да и лицо человечка совсем не располагает к смеху: глаза чёрные, блестящие как бусины, при этом круглые и немигающие; рот раззявлен и из него торчит неровно растущий зуб, то и дело облизываемый языком – кажется, что он мерцает. Я перевожу взгляд на круглые вращающиеся стулья возле бара и вижу, что все они, кроме одного, свободны. А на занятом сидит женщина в кожаной юбке – такой короткой, что и юбкой-то её назвать нельзя, скорее широкий пояс. Она сидит ко мне спиной вполоборота и мне видна её правая ягодица и ляжка: и то, и другое столь невообразимых размеров, что свисают со стула вниз под влиянием силы тяжести и похожи на желе. Ягодица вдруг уплывает назад, а вместо ляжки я вижу колено в складках жира, а потом и другое. Чувствую, что где-то между этих колен должен быть промежуток – но его не видно: кажется, что это какая-то единая биомасса; а вот выше пояса – на удивление небольшой, аккуратный бюст, обтянутый чем-то блестящим; а выше – глаза, причем такие, что обо всём прочем уже не помнишь – серые, огромные и такие грустные, будто уже постигли все беды человеческие – в том числе и твою личную беду, в таких глазах можно тонуть не то что часами – годами… Но я слышу сзади какой-то звук и продолжаю движение, хотя эти глаза меня преследуют еще долго: мне хочется повернуться и взглянуть на них ещё разок, а лучше сесть рядом, заказать что-нибудь покрепче и плавать в них целую вечность, сколько бы её ни осталось.

Почти не глядя я пробираюсь вперёд и едва не падаю, потому что пол подо мной двигается. Инстинктивно шарахаюсь в сторону, но вовремя останавливаюсь: это всего-навсего эскалатор, который медленно, но неотвратимо везет меня вперед и вверх.

Спрыгиваю с бегущей ленты только потому, что вижу зелёный цвет: такой, какой бывает только у бильярдных и рулеточных столов. Я знаю – там, где один из таких столов, обязательно много людей – а это то, что мне сейчас нужно. Однако я ошибаюсь – людей там нет, как, впрочем, и столов – по крайней мере, таких, каких я ждал: зелёным сукном покрыт пол небольшой комнаты. Кажется, я догадался: это ресторанный зал, стилизованный под болото – потому что кое-где из него торчат невысокие столики в виде бугорков. За одним из них полулежит в позе русалки, помахивая (хвостом?) очень милая девушка со светлыми волосами, которые волнами спадают вниз, и конца им не видно. Она смотрит мне прямо в глаза: зрачки у нее карие, они весело поблёскивают – мне кажется, поблёскивают приглашающе. Я давно уже никому не верю, а особенно в такую ночь, как эта – но такие глаза врать не умеют, либо умеют врать так хорошо, что это уже за гранью лжи, а значит уже правда. В таких глазах не утонешь и даже не отразишься, но зато поверишь им, да так надолго, насколько им достанет силы смотреть на тебя, а может и после этого тоже. Я сажусь за её столик, имитирующий кочку, прямо на пол, и растворяюсь в таком уюте, будто попал к огню очага после блуждания в зимнем лесу. Кажется, что мы знакомы всю жизнь и столько раз говорили обо всем на свете, что уже и говорить ни о чём не нужно.

Русалка опускает глаза, и я понимаю, что она смотрит на охапку наручных часов, которую я всё ещё судорожно сжимаю в руке.

– Первый раз вижу столько часов, – говорит она, и голос её льётся, словно вино из бокала. – И что, они все ходят?

Я киваю:

– Только по-разному.

– Как же ты определяешь время?

– Как все – по солнцу, они нужны не для этого.

– А для чего же?

– Как память. Некоторые – память о глупости, другие – о дружбе, третьи – о любви.

– Как интересно! Хочешь мои тоже?

Она протягивает руку, на которой отливает платиной изящный браслет с миниатюрным циферблатом.

Я невольно беру её за запястье и разглядываю эти часы. Она улыбается немного смущённо:

– Я их ни разу не снимала. Не получается, может быть, ты снимешь?

– А нужно?

– Я как тебя увидела, сразу поняла – нужно тебе их подарить.

– Хорошо, но я в ответ подарю тебе свои.

Я аккуратно расстегиваю браслет. Он подается тяжело: видимо действительно ни разу не снимался с тех пор, как был защелкнут на запястье. Наконец они, поблёскивая, падают мне в ладонь. И тут я понимаю, что вся эта гора часов у меня в руке не подходит для ответного подарка, а моих среди них нет, они остались где-то там, в траве, у заброшенного дома. Какая невосполнимая оплошность!

Я целую руку с отпечатком браслета и шепчу:

– Скоро вернусь!

Бегу дальше, и часы в руке, тяжелея с каждым шагом, сейчас напоминают мне маски, которые мы на себя надеваем: за их слоем погребено где-то на дне наше настоящее лицо. Я счастливее других, потому что хотя бы знаю, где его искать. И ещё я знаю, что нужно делать с найденными часами: их нужно раскидать снова там, в траве – может быть, они прорастут и станут чьим-то временем, может быть, и нет – это не важно, важно, что их место там, а не где-то ещё.

Я ищу выход на улицу, но вместо него попадаю в другой ресторан – там со специальных столиков кормят собак и на меня смотрят с удивлением. Пол там почему-то тоже очень скользкий – может быть от экскрементов, я пытаюсь развернуться, но ноги разъезжаются в стороны. С трудом, широко расставив ноги, я поворачиваюсь к двери, чтобы выйти, но в это время откуда-то из углов появляются двое светловолосых, хватают меня подмышки и уверенно тащат куда-то спиной вперед. В конце зала я чувствую в затылке боль от удара и перестаю что-либо видеть.

Стен комнаты не видно – только пятно красного ковра, на котором я сижу. Двое по-прежнему поддерживают меня с боков, но на этот раз они смотрят в ту же сторону, что и я: там стоят всё те же светловолосые, тоже двое. Стоят и очень стильно улыбаются – будто их снимают в рекламном ролике. Где-то посередине, между мной и ими, лежит золотой грудой целая куча часов, и в этом освещении они кажутся сокровищем, хотя это не так.

Я пытаюсь что-то сказать, но губы разжимаются с огромным трудом, а язык кажется таким огромным, что кажется – сейчас вывалится изо рта.

Один из улыбающихся поднимает руку, и тут я замечаю, что ковёр имеет форму пентаграммы. И вижу я его почему-то сверху. И вижу себя, который каким-то образом дотягивается правой рукой до груди и с удивлением вытаскивает из неё пучок из пяти стрел, словно связанных воедино, стрел таких маленьких, что они напоминают швейные иглы.

Только тут я чувствую боль и возвращаюсь в свое тело, но сбоку светловолосый шипит, чтоб я не дергался, если хочу остаться жив. Предупреждение это излишне: держат меня так крепко, что невозможно пошевелиться.

Мысль постоянно возвращается к увиденным мной стрелам, похожим на иглы: что-то они означают. Откуда-то я должен помнить – что, но не помню. А ещё – этот шипящий голос: как будто призванный ободрить, а не испугать.

В эту секунду чувствую, что в грудь входят новые пучки игл – их так много, что они её покрывают целиком, ощеривая меня ежом ко всему окружающему миру: ощущение такое, что в грудную полость влетело раскалённое пушечное ядро.

Ещё долю секунды рассматриваю сверху свое распростёртое тело, прежде чем осознаю, что оно мертво.

Ковёр, образующий пентаграмму, становится расплывчатым, дольше всего видно, как поблёскивает в его центре кучка часов, словно чешуйка на хвосте русалки, словно браслетик на её запястье.

Девушки и уши

Уши у этой истории очень длинные…

Алла и Клара – две сестры-близняшки – были очень красивы, но этого никто не замечал. Причина – в их ушах.

– Как будто великолепный мастер, лепивший нас, устал и присел отдохнуть, доверив завершить работу неумехе-подмастерью, – говорила Алла.

– Уши ему оторвать, тому подмастерью! – поддерживала ее Клара.

И обе вздыхали.

Надо признать, было из-за чего: их лица, столь прекрасные в профиль, в фас уродовали длинные, бесформенные лопухи. У Аллы – чуть большего размера, за что её в школе прозвали “Большие уши”. Клару величали “Малые уши”, но ей от этого было ничуть не легче: они все равно куда больше обычных.

И хорошо бы, если бы их головы венчали “благородные эльфийские удлиненные”, как фильме про Властелина Колец, так ведь нет: лопухи они и есть лопухи…

Со временем, когда они стали девушками, то научились маскировать свой природный изъян волосами, но комплексы остались.

Как и особенное отношение к ушам вообще.

Особенность эта заключалась в том, что при оценке других людей Алла и Клара пользовались одним-единственным критерием: их ушами.

– Этот лаптем море выхлебает, – говорила, бывало, Алла, разглядывая мощные ушные раковины какого-нибудь прохожего, и Клара только кивала: “Локаторы на пять!”. И посторонним было непонятно: восхищаются они слуховыми приборами, дарованными природой этому человеку, или высказывают неодобрение…

Если верить сонникам, увидеть во сне чьи-то уши – это предупреждение: кто-то будет придирчиво выслушивать каждое ваше суждение, стремясь найти повод для того, чтобы вас оскорбить. Близняшки видели самые разные уши в своих снах постоянно, и сонники не читали.

Если верить науке, уши мы используем не только для слуха, но и для равновесия. И правда: нашлись такие уши, которые лишили наших девушек равновесия. Обеих сразу.

Лёха – молодой человек, которому они принадлежали, не представлял из себя ничего особенного с общепринятой точки зрения: светловолосый, роста среднего, слегка прыщав, не очень умён, но самонадеян… в общем, обычный семнадцатилетний парень. Но для парочки наших красавиц, которым тоже к тому времени исполнилось по семнадцать, он сразу стал предметом обожания.

– Боже, – воскликнула Алла, глядя на его ушные раковины, – я хочу от него дочку!

– Ты разглядела барабанную полость? Ты видела, какой там лабиринт? – поддержала её сестра. – И заметь: не уродует эту красоту наушником.

(Они обе терпеть не могли плейеры).

В общем, Лёха и опомниться не успел, как был “взят в оборот”. Нисколько не смущенный от счастья, привалившего на его юную голову, он старался ухаживать, как мог… вот только никак не удавалось ему сообразить, за кем же из прекрасных сестер он ухаживает: как мы уже говорили, единственное их отличие было в длине ушей, но в такие интимные подробности Алла и Клара парня, конечно, не посвящали…. Кончилось это тем, чем и должно было кончиться: беременностью обеих.

Они были этим вполне счастливы, Лёха – в шоке.

Незадолго до родов (как водится, сроки у них были одинаковые), Лёхин шок плавно перешел в панику, которая привела его в единственное место, где молодой человек может вполне законно решить с помощью государства навалившиеся на него проблемы: в военкомат.

Когда девушки рожали, молодой папаша вполне успешно проходил “учебку”, старательными каракулями выводя ответы на их нежные письма, когда кормили дочек (обе родили дочек!) – он попал в Чечню, а когда дочкам исполнился год, пропал без вести.

У юных девушек, даже если это молодые мамы, природная прагматичность всегда соседствует с авантюризмом, присущим возрасту.

Алла, нянчившая маленькую Клару (ушки у девочки были просто превосходными), заявила:

– Я поеду в Грозный.

Клара, любовавшаяся не менее прекрасными ушками своей маленькой Аллы, поддержала её:

– И я поеду в Грозный. Такие уши не должны пропадать!

И обе они принялись вспоминать прекрасные Лёхины уши: маленькие, нежные. Правое (по договоренности – Аллино) – с красивым узором родинок возле мочки, и левое (соответственно Кларино) с родимым пятнышком в глубине ушной раковины.

…Их мама – ещё молодая и красивая женщина (уши ее говорили о твердом характере владелицы) пришла в ужас от решения дочерей и нашла много очень веских аргументов “против”.

– Вдвоём не сорваться, – констатировала потом Алла.

– Будем тянуть жребий, – вздохнула Клара.

И ехать выпало именно ей.

* * *

“Волосатые уши дагестанцев внушают мне ужас, – писала она сестре из Моздока, – а немытые раковины генерала Клюева – это просто кошмар какой-то!”.

Алла тайком утирала набежавшие слезы.

…Чеченский бригадный командир Асланбек Мухоев, герой Первой Чеченской, был молодой, наглый. Подбородок он не брил, зато брил голову. Других моральных устоев кроме “чести чеченского мужчины” не имел. Был жесток, любил деньги и хорошую еду. Врагам внушал ужас, друзьям – почтение. А вот Кларе он внушил любовь с первого взгляда: увидев его мужественные уши, она бесстрашно подошла к нему и сказала без всяких экивоков: “Рожу тебе сына!”.

Тот был удивлён, но не протестовал. Свое ближайшее окружение, считавшее Клару “шпионкой”, приструнил, а к ней приставил телохранителя из самых преданных.

О Лёхе она и думать забыла.

А спустя пару месяцев, когда плод в её чреве уже потихоньку наливался яблочком, она как-то спросила нежным голоском у безмерно уставшего, но настроенного благодушно, Асланбека:

– Правда, что ты собираешь ожерелье из ушей своих врагов?

– Правда, – ответил тот. – Но это не твоё дело, женщина!

И в тот же миг она заметила у него кроме великолепных ушей ещё ровно две вещи: связку ключей на поясе и бороду, отливавшую синевой.

Через полчаса, когда он захрапел, Клара подобрала нужный ключик к одному из шкафов и с замиранием сердца разглядывала ожерелье высохших и сморщенных ушных раковин. Большинство их внушали омерзение, некоторые были… любопытны, а одни… она не спутала бы ни с какими другими: на правом был красивый узор родинок возле мочки, а на левом – родимое пятнышко в глубине ушной раковины.

Некоторое время она размышляла, а потом начала действовать с поразительным хладнокровием. Чеченский кинжал ушел в горло Асланбека почти по рукоятку, а она в это время закрывала его уши руками, чтоб не забрызгались кровью. Когда он затих, она с хирургической точностью отделила их от головы бригадного командира и нанизала на кожаную полоску рядом с ушами Лёхи.

…О том, как она выбралась, слагались легенды.

Перед сестрой она отчиталась коротко: “Вывез человек с правильными ушами”. Той было этого вполне достаточно.

Как выяснилось позже, она допустила всего одну ошибку: родила от Асланбека девочку, а не мальчика.

Впрочем, эта девочка была достойна ушей своего отца. На удивление всем, она выбрала для себя военную карьеру и в Первую Марсианскую была удостоена Ордена Земли за мужество. Для себя с той войны она привезла мужа-полковника, а мамочкам – целую связку мохнатых инопланетных ушных раковин для коллекции.

Языковая система

– Слушай, Сень, а это тема!

– Ты серьёзно?

– Без базара, старик!

Сеня просто расцвёл, разгладил, разделив на две половины, окладистую рыжую с проседью бороду.

Скромно добавил:

– Немножко совершенствовать надо…

Доморощенный Кулибин любовно погладил свое детище: гибрид «железной маски» с небольшим пылесосом. Агрегат тут же откликнулся на ласку: высунул розовый, длинный, на конце немного раздвоенный язык.

– А зачем он раздвоенный? – уточнил я.

Сеня густо покраснел:

– Ну это… Маньке так больше понравилось… в результате испытаний.

На секунду я онемел.

– Так это… это для нее?

Сеня покраснел ещё гуще:

– Так это… Ну, в общем, ты ж знаешь: моложе она меня на двадцать годков. Ей эти… как их там… кунилингусы подавай. А я, понимаешь, ну… это. Не любитель таких фокусов. Так вот, чтоб к молодым не бегала…

Ошарашенно я спросил:

– Погоди, погоди, Сень, а как же это… Он же говорит на пятнадцати языках… Коран может истолковывать и ещё это… как его…

– Тссс! – Сеня подмигнул заговорщически, – Это для отвода глаз. В языке это не главное.

Манька подтвердила.

Спинка

Спинка подломилась. Я оказался на полу, и перед моими глазами были не только световые круги, характерные для легкого сотрясения, но и офигительно длинные ноги.

Потом (уже некоторое время спустя) спинка подломилась у неё, и её ноги оказались не только замечательно длинными, но и… В общем, не суть.

Тут дело в другом: когда я, уже закончив пертурбации с ногами, нежно гладил шелковистые нежные волоски на её спинке, мой взгляд упал…

Да… забыл рассказать: происходило всё это у нее дома, на замечательно мягком диване, но мне (до поры до времени) было не до разглядывания обстановки: другим был занят, а тут вот разглядел.

– Что ЭТО, Фифочка? – спросил я у неё, вне себя от изумления, показывая в угол комнаты.

– М-рр, – ответила она, – не отвлекайся, дорогой.

Но я настаивал. Она взглянула и пояснила недоуменно:

– Ну, кресло.

– Сам вижу, что кресло. Но его СПИНКА!

Нет, спутать это кресло было невозможно: оно было единственное в своем роде, можно сказать самый загадочный артефакт нашего времени, ни больше ни меньше!

– Но это же кресло капитана Звезданутого!

* * *

Если есть в наше время герой, сравнимый по популярности с Гагариным, то это он – капитан Звезданутый. Человек, не только решившийся в одиночку бросить вызов армаде космических кораблей Пришельцев, но и победивший их! Герой Земли под номером Один! Гастелло мирового масштаба!

Впрочем, про капитана Звезданутого все знают: он на своем корабле ворвался в центр армады кораблей противника, аннигилировался вместе с ними и спас Землю. Но я вовсе не хочу тут трепать и без того всем известные исторические факты, речь о его кресле, ставшем легендой.

Как известно, у Звезданутого на Земле были враги – из своих, из людей, которые считали его методы слишком жёсткими. Незадолго до его героического десанта они, пытаясь устранить бесстрашного капитана, сломали ему позвоночник в пяти местах. Но герой сделал для себя на заказ особое кресло, на спинке которого были крепления, позволявшие ему – инвалиду – управлять огромным космическим кораблём.

После его подвига, когда он аннигилировал себя и врагов, по слухам, пропало всё… кроме этого кресла, которое вдруг начало появляться в самых неожиданных местах: то в Президентском дворце, то посреди лужайки у Белого дома, то в джунглях Колумбии… Узнавали его по необычной спинке, голографическое фото которой вошло во все сайты по истории… Впрочем, большинством (и мной тоже до недавнего времени) все эти рассказы об «исчезающем кресле» казались байками чистой воды… И тут на тебе!

…Я, признаться, и о Фифочке забыл, разглядывая спинку этого кресла с пятью фрагментальными захватами. Говорят, если сесть в него хотя бы на минутку, пока оно вновь не исчезло…

– Котик! – простонала в это время Фифочка.

Я только отмахнулся.

Так вот, если сесть в него хотя бы на минутку…

– Котик, ты совсем меня не слушаешь! – в ее голосе послышался укор, и она повернулась на спинку, показав свой животик и грудки, которые меня наверняка заинтересовали бы, если…

– Погоди минутку!

Я вскочил.

– Куда ты? Иди ко мне! – она цепко ухватилась за меня разного рода конечностями: ее офигительно длинные ноги оказались очень сильными.

– Ну милая, пусти на минутку!

– Ни за что! Ты хочешь меня променять на какое-то там древнее кресло?!!

Уже не находя слов, я рванулся. Рванулся!

– Куда же ты?!! – её голос стал плаксивым.

Но я уже бежал к нему, летел… Я видел его спинку, ещё секунда – и я буду в нем!

…Подсечка была сделана очень профессионально: если у каждого сокровища обязательно есть злобный демон, его охраняющий, то Фифочка среди этой братии – чемпион. Я приложился об пол головой, не добравшись до цели всего метр или около того. И тут оно начало таять, прямо на глазах!

Я взмолился:

– Секунду, всего секунду!

Ответ был категоричен:

– Ты меня не любишь!

А объятия – очень жарки.

Кресло растаяло в воздухе.

И как я её не прибил, а?

Мечты и реальность

Любовь, страсть, смерть, измена, интриги, убийства, ужасы, кошмары, неординарные ситуации – т.е. всё то, с чем в реальной повседневной жизни мы сталкиваемся не так уж и часто – именно об этом мы желаем читать вечерком в порядке расслабления… Опыта это почему-то не добавляет, если действительно приходится с чем-то таким сталкиваться…

– В реальной жизни ничего не происходит!

– А что, собственно, должно происходить?

– Как что? Битвы, погони, приключения… Все то, о чем пишут в книгах. Как ни крути, наша реальная жизнь гораздо более серая и скучная.

– То есть, как это не происходит? Тебе это только кажется!

– Я чувствую себя в клетке: в жизни, казалось бы, такой наполненной ежедневными бедами и проблемами, на самом деле все серо и скучно!

– Даже так? Тогда первое: не читай больше художественных книг.

– Но почему?

– Каждая из них – реальность в себе. Причем реальность самостоятельная, не имеющая к нашей никакого отношения. На эти реальности у тебя просто нет времени.

Вот такой был разговор у Гришки «о жизни»… с самим собой. И ведь накаркал: в тот же день он встретил Странника.

* * *

Знакомство, которое сыграет немалую роль в этом повествовании, завязалось совершенно необыкновенно.

Гришка – молодой человек лет двадцати – возвращался домой в растрёпанных чувствах. Чувства эти были растрёпаны девушкой по имени Маша, которая буквально за несколько минут до этого наговорила ему целую кучу вещей, пагубно отразившихся на его самолюбии. Подробности можно опустить – любой из читателей может себе вообразить, что может сказать юная девушка молодому человеку, имей на то желание. Суть не в этом. Суть в том, что растрёпанные чувства Гришки лишили его некоторой осторожности, а потому по вечерней улице он шел спешно и ничего вокруг не видел. Не видел до тех пор, пока чья-то цепкая рука довольно-таки беспардонно не остановила его движение, ухватив за плечо.

Это действие, вернувшее Гришку к действительности, позволило ему увидеть все разом: ночную улицу, ещё мокрую от недавнего дождя брусчатку, луну, блёкло освещавшую тесный переулок, куда его занесло, ну и, конечно же, фигуру человека, его остановившего. Тут он многого заметить не успел – только плащ, отливавший синевой, и кусок бледного лица под шляпой.

В подобные ситуации Гришке приходилось иногда попадать и раньше: могут окликнуть или вот так вот схватить за плечо, могут даже ударить без предупреждения: народ последнее время стал нервный, почти дикий. В другой раз он бы просто вырвался и пошёл дальше или мог бы даже ударить, не говоря ни слова, но в этот раз что-то его остановило: незнакомец не был похож ни на пьяного забулдыгу, ни на грабителя…

Неожиданно в его голове мелькнула догадка.

– Странник! – охнул он, заглянув в глаза незнакомцу.

Он не раз слышал о таких встречах, но никак не думал, что сам увидит одного из них. Сомнений почти не было: бледное лицо, характерный потухший взгляд: можно было предположить, что Странник появился совсем недавно и все еще не мог себя контролировать – такое случалось.

Гришка обхватил его за плечи и повёл домой.

…Когда утром Странник проснулся, Гришка уже был готов к его пробуждению: на столе стояла бутылка красного вина, сыр и черный хлеб. При свете незнакомец уже не казался бледным, да и взгляд уже не был тусклым, как раньше – глаза его поблёскивали.

Странник не спеша поднялся, осмотрелся, нашёл свои сапоги, надел, и, ни слова ни говоря, сел за стол. Понюхал сыр, пригубил вино. И только после этого поднял глаза на юношу.

А тому вдруг показалось, что его только что заметили. Он слегка покраснел, ему очень хотелось заговорить, но этикет на этот счет был строг: первым должен начать разговор гость.

– Здравствуй, юноша.

– Здравствуй… благородный Странник. Не удостоишь ли ты меня беседой, прежде чем продолжишь путь?

Незнакомец посмотрел в упор, во взгляде его промелькнуло уважение.

– Рад, что остались еще те, кто чтит обычаи…

Он ещё раз немного приложился к рюмке вина и продолжил:

– За гостеприимство я всегда плачу. Что ты хочешь: деньги, совет или помощь в каком-нибудь деле?

Гришка сглотнул слюну. Чувствовалось, что он готовился к этому разговору, но всё равно смущался.

– Я хочу совет.

Странник усмехнулся:

– Выбор разумный для юноши. Спрашивай.

Он снова посмотрел на Гришку в упор, пронзив взглядом угольно-черных глаз.

– Я долго думал, Странник, целую ночь, – лицо Гришки стало предельно сосредоточенным.

– Научи, как Машку трахнуть, а?

Про разборки с самим (самой) собой

То, что начинать лучше было сразу с водки, а не с пива, стало ясно еще накануне, когда по дороге домой, в машине, я чувствовал себя не человеком вовсе, а кулем с картошкой. И ладно бы вытошнило: полегче бы стало… Так ведь нет, организм мой проклятый самоочищаться отказался, оставив мне эту проблему на утро.

А утром… Боже мой! Голова раскалывалась на части. А попытавшись схватиться за лоб, я почувствовал, что он в запёкшейся корке крови. Неужели дрался? Почему не помню?!! И тут же вспомнил: драться не дрался, зато, падая на диван, приложился лбом об угол стола! Ну за что такое наказание, а?

Впрочем, времени на размышление не было: приступ тошноты, миновавший вчера, сегодня настиг неотвратимо, как и само похмелье. Я пытался замереть, заснуть, превратиться в часть меблировки… Бесполезно: только в ванную бежать пришлось с большей скоростью!

А у раковины меня ждало невесёлое открытие: вода, как горячая, так и холодная, отсутствовала. Я застонал: Пашка, оставивший меня в этой квартире, должен был вернуться как раз нынешним утром! В панике я притащил с кухни чайник и кое-как смыл следы преступления. И как раз в этот момент организм мой сделал следующий финт: потянул меня к «белому другу» с той же самой неотвратимой поспешностью. И тут уже было все равно: есть вода – нет воды, ну абсолютно все равно – не расстреляет же он меня, в конце-то концов!

И вот, сидя на унитазе с головной болью, разбитым лбом, и расспрашивая мысленно свой организм: «Ну как, родной? Хоть чуть-чуть тебе лучше?», я испытал шок. Шок настолько сильный, что даже про головную боль забыл. И про все забыл.

А вы бы не забыли?

В тупом онемении я смотрел меж своих ног… и не видел того, что должен был там видеть. И не чувствовал того, что должен был бы чувствовать при мочеиспускании. Батюшки святы! Неужто отрезали?!!!

* * *

Вместо моего лучшего друга, который хоть и доставлял временами мне хлопот своими неуёмными желаниями, была густая поросль светлых волос – и ВСЁ!

Аккуратно, будто я касался не своего собственного межножья, а трепетной плоти невинной девушки, я раздвинул поросль, и обнаружил… всё то, что я мог бы найти в аналогичном месте у любой из женщин. То есть ничего такого совсем уж мне незнакомого. Но ведь не меж собственных же ног!!!

Приказав организму заткнуться со всеми его телесными порывами, я вскочил и галопом понёсся к зеркалу. В нем отразилась абсолютно мне незнакомая растрёпанная светловолосая девушка с кровоподтеком на лбу. Машинально я смыл кровь, и только тут обратил внимание: из-под майки самым что ни на есть неприличным образом свисали… две женские груди.

Я что-то сказал вслух. Дословно не припомню что, но явно совершенно непечатное. А потом, обхватив руками голову, поплелся к кровати, говоря себе: «Заснуть, немедленно заснуть! И проснуться как всегда – от эрекции!».

Сон, однако, никак не приходил. Эрекция, понятно, тоже. Зато голова стала немного свежее. Я стал старательно вспоминать вчерашний вечер, пытаясь сообразить, где это меня так угораздило.

* * *

Начало помнилось совершенно отчетливо. Созвонился с Димой и договорился встретился с ним на Подоле, в «Домашней кухне».

…Там, в общем-то, неплохо сиделось, но курить нельзя. Когда мы вышли оттуда, Дима предложил выбор – идти направо в «Деревяху» (она ближе) или налево в «Луизу» (там дешевле). Как настоящий джигит, я, конечно, выбрал «налево». Ну, мы и пошли.

И вот там я совершил ту самую, фатальную ошибку: на предложение Димы «выпить водовки», сказал: «Я лучше пиво». А после пива, понятно, была и «водовка», и компания («Луиза» оказалась стандартным местом диспозиции Диминых друзей). А потом бильярд, анекдоты про москалей (к коим меня тут же причислили) и странный напиток под названием «Самбука», про который помню только то, что он горит…

В общем, за полночь я ехал домой (то бишь к Паше), сидя на переднем сиденье машины никакой, то есть ни-ка-ку-сень-кий. Просил девушку-водителя (Откуда она взялась? Вот бы вспомнить!) сделать музыку громче и пытался снимать движущуюся ленту улиц фотоаппаратом в режиме «Ночной съемки».

В общем, пьянка, и пьянка… Хотя…

Вспомнил! Вспомнил, где я видел девичье лицо, которое узрел сегодня в зеркале. Она! Водитель! Точно она, стерва!

И вспомнил наш странный разговор, который мне, пьяному, странным вовсе не казался:

– Ты хотел бы быть девушкой? – спрашивала она меня кокетливо.

– А то! – отвечал я (и чего спьяну не сболтнешь). – Если только молодой и красивой.

– И что бы ты стал делать?

Я (игриво):

– Придумал бы что-нибудь.

– А вот я кажусь тебе молодой и красивой?

– Это предложение?

– Ты не ответил на вопрос.

– Конечно. Красавица просто-таки!

И вот теперь эта «Просто-таки красавица», правда, с синяком на лбу, и есть я. А это значит… Значит… где-то тут, в Киеве, гуляет она: в моем теле. Вот стерва! УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

* * *

Вам смешно, да? А вот мне ни фига было не смешно! Кое-как я собрался с мыслями (Или «собралась»? Тьфу ты, чёрт!), и решил, что проблем насущных две. Первая – правильно поговорить с Пашей, который вот-вот должен прийти домой, и вторая – главная! – найти подлую таксистку-ворюгу!

И вот тут в двери раздался металлический звук: Паша своим ключом открывал дверь. Ласточкой (запахивая грудь!) я метнулся на кухню, которая служила мне спальней, и закрыл за собой дверь.

– Ну и вонь! – раздался Пашин голос.

Только тут я вспомнил об отсутствии воды.

– Воду отключили! – подал я голос из кухни и поразился: голос был тоненький, женский, чёрт побери! Сказал – и замолчал выжидательно.

К счастью, Пашку запах из совмещённого санузла волновал куда больше, чем мой голос, и он начал костерить домоуправление. А потом дверь кухни начала открываться…

– Нет! – я бросился на неё с другой стороны, как вратарь на мяч.

– Что такое? – не понял Паша.

Чуть не ответив: «Я не одета» (вот уж дурацкое чувство юмора!), я замычал в нос:

– Погоди немного!

Перевел дух… И, зажав нос пальцами, сказал:

– Паш, поговори со мной через дверь.

– А что случилось-то?

– Перепил вчера… Не в меру.

– Бывает, – засмеялся он. – А чё закрылся-то?

– Ну я это… совсем перепил.

– Перепел? – пошутил он.

Но тут же спросил озабоченно:

– Нагадил на кухне что ли?

– Хуже, – сказал я мрачно. – Ты меня не узнаешь.

– Ха-ха, – сказал он и потянул дверь сильнее.

* * *

Единственное, что я смог придумать, дабы вывести его из шокового состояния, это говорить раз за разом:

– Паша, я это, я. Я это!!!

Но Паша был не в шоковом состоянии. Он, как и следовало предположить, решил про себя совсем иное.

– Опять бабу приволок! – сказал он мрачно. – Саша-то где?

– Я и есть Саша, – сказал я. По-моему, получилось неубедительно.

– Очень приятно, – сказал он, всем видом показывая, что ни фига ему не приятно.

Осмотрел меня критически (аж мурашки побежали) и спросил вновь:

– Саня где?

И тут я выдал:

– Паша! (Трам-тарарам-пам-пам!). Если (трам-пам-пам) со мной тут такая херотень приключилась (пам-пам!), то это еще не значит, что надо на мои сиськи пялиться!

Такого высказывания, по-моему, не ожидали ни я, ни он. Просто вырвалось. «Всё, – подумал я. – Сейчас он меня просто выставит из квартиры!».

Но Паша, как человек на редкость интеллигентный, сказал довольно-таки вежливо:

– Объясни толком, что тут происходит.

Объяснял я долго и довольно-таки сбивчиво. От этих объяснений у Паши челюсть маленько отвисла.

Он сказал немного завистливо:

– А ты, Саша, хороший игротехник. Оценка «пять».

До меня дошло: он считает, что эта девушка (то есть я) его разыгрывает с моей подачи.

С полной безнадегой я попросил:

– Паш, забей косяк, а?

А вот под косяком он мне поверил. По крайней мере, согласился, хоть и на время, принять эту версию.

После третьего (или пятого?) косяка, запитого кофе с коньяком, за партией в шахматы (я выиграл как всегда), он спросил, явно подыгрывая:

– Делать-то что собираешься?

– Найти эту дуру… То есть…

– То есть Саню найти?

– Ну… да.

Не знаю, поверил он или нет, но выгонять больше не собирался. Да и желания наши совпадали…

Хотя… Насчет желаний… Возникли у меня определённые подозрения: очень уж покладистым и обходительным стал, подлец. И тут вдруг я явственно осознал, что я… Ну, скажем, так… Не девственница. Почему-то эта мысль вновь повергла меня в шок.

* * *

Для начала легенду придумали такую: Паша звонит Диме, и спрашивает: «Где Саня?».

– Домой уехал, где больше-то! – голос Димы был на удивление бодрым (Паша включил громкую связь, и я всё слышал). Настолько бодрым, что я аж позавидовал. Вот что значит опыт!

– Не доехал, – мрачно сказал Паша. – Кто его в машину садил?

Дима явно не знал, кто меня садил в машину…

Положив трубку, Паша спросил меня:

– Марка какая?

– Чего? – не понял я.

– Машины марка!

– А хрен её знает.

– Понятно.

…Короче, часа через два на его «Десятке» мы выехали в город: типа искать «Саню». Впрочем, скорее «искать» ехал только я, Паша же явно просто ждал, чем кончится эта комедия.

Подкалывал:

– Сань, а каково оно – быть женщиной?

– Да всё то же самое, только сиськи и п…да между ног, – отвечал я грубо.

Он в ответ смеялся и пару раз парковался, чтобы «дунуть» немного травы с помощью баночки от «Энерджайзера». Вообще, он всегда придерживался мнения, что Здравый Смысл куда важнее ПДД, а анаша – природный стимулятор. Впрочем, спиртного за рулём никогда не пил. Я же от травы отказывался и становился все мрачнее.

Сказал даже:

– Паш, а ты ведь мне не веришь? А?

– Хм…, – ответил он. – А ты бы поверила?

– ПовериЛ, придурок! Впрочем, не знаю.

– То-то же!

…Мы доехали до «Луизы», прокатились до бильярдной. Даже зашли туда и выпили кофе. Компанию нашу вчерашнюю там помнили («Завсегдатаи, а как же!»), а меня – нет. Я догадался показать свое фото на дисплее фотоаппарата. Такого тоже помнили, но такси – нет. Облом-с!

Ближе к вечеру Пашка предложил встретиться с Димой энд компани, но я отказался:

– Да ну их… Напоят опять!

На самом деле причина отказа была иной: хватит с меня Пашкиных взглядов. Эти-то тоже ведь пялиться начнут! А у меня одежда с чужого плеча… И тут поймал себя на том, что МЫСЛЮ КАК ЖЕНЩИНА: то, что я плохо одет(а), являлось для меня весомым аргументом! Ёп-тать!

Паша рассудил здраво:

– Пить не будем. Я за рулем, а ты… тебе вчерашнего хватило. А одеться… Давай мы тебя оденем.

Как галантный кавалер, он раскошелился. Долго предлагал одеть «стринги», я ругался. Выбрал, конечно «унисекс»: кроссовки, джинсы, футболку, свитер. Только трусы (хоть и не стринги) пришлось одеть женские. А куда деваться?

* * *

В «Луизе» все было так же, как вчера: то есть грязно, холодно и неуютно. Бородатый Дима потихоньку оприходовал графинчик с водкой. Паша подсел к нему, представился.

– Познакомь, – кивнул он в мою сторону.

И посмотрел… Бл…, лучше бы не смотрел.

– Саша, – сказал я, чувствуя себя полным идиотом(кой). Ладно, хоть имя универсальное…

– Короче, Саня пропал, – сказал Паша, косясь на меня.

Я демонстративно пил апельсиновый сок: типа, тут ни при чем.

Дима был как всегда разумен:

– Спросим наших, вдруг кто помнит, как его в машину сажали.

– Здравая мысль, – ответил Паша.

И тут в дверях появился улыбающийся… я.

* * *

Поздоровался. Сказал, игнорируя мое присутствие:

– Паш, ты меня потерял, наверно? Я тут…

И тут я понял, для чего существуют длинные ногти.

Оттаскивали меня вдвоем.

– Кто эта стерва? – выдохнул ОН.

– Скажи лучше, где твоя одежда? А? А мобильник?

– Действительно, где? – Дима посмотрел на него вопросительно.

Тот ухмыльнулся (и как я жил с такой мерзкой рожей, а?!!):

– Так я и начал рассказывать… Эй-эй… Придержите её! Обобрали вчера в такси. Начисто обобрали. Хорошо хоть карточка осталась: вот, закупился новыми вещами…

* * *

Короче, что тут сказать? Расплачусь ещё… Косметика потечёт… Потом полчаса снова блеск наводи…

В общем, разбирались долго, но очная ставка сложилась не в мою пользу.

* * *

Помаялась я маленько, особенно с этими… каждый месяц… ну вы понимаете. С документами тоже… Но потом адаптировалась. Куда б я делась…

Замуж вот зовут… И даже подумываю – рожать-не рожать… Всё как у всех, в общем.

Ах да, секс…

Ну… об этом не буду. Я – девушка скромная…

* * *

Из старых привычек? Ну да, осталось кое-что. Например, могу в морду дать… Но кого этим сегодня удивишь?

А! Есть всё-таки одна особенность: в Интернете я всегда под мужским именем.

Дань привычке.

Часть 2. Анализ будущего

Введение

Есть одна простая истина: мир вокруг тебя именно таков, каким ты себе его представляешь.

Как-то довелось мне оказаться в тюремной камере, и я, естественно, впал в депрессивное состояние. И находился в нем довольно долго – ровно до той поры, пока не вспомнил об эффективном способе решения ЛЮБОЙ проблемы: старом добром мозговом штурме.

Здесь, в камере-одиночке, имея огрызок карандаша, достаточно приличный кусок бумаги и практически не ограниченное время, грех было не воспользоваться этим шансом. Одна беда: в мозговом штурме обычно участвуют несколько человек… «Фигня, – решил я, – адаптируем».

Итак, первым делом я сформулировал проблему и написал крупными буквами в верхнем углу листа: «КАК ОТСЮДА ВЫЙТИ НА СВОБОДУ?».

Уже неплохо. Если верно утверждение, что вопрос задать сложнее, чем получить на него ответ, а также то, что интеллект – это искусство задавать вопросы (а не отвечать на них!), то, пожалуй, это утверждение применимо и к формулировке проблемы. Правильная формулировка – половина успеха…

Но я отвлёкся. На втором этапе решения проблемы с помощью мозгового штурма нужно загадать число. Не очень большое, но и не слишком маленькое. Ну,… скажем от 9 до 20. Пусть будет 12. Хорошее число.

Следующий этап – самый простой: под формулировкой проблемы нужно в столбик написать цифры от 1 до 12.

А вот теперь – к делу. Быстро, почти не думая, 12 вариантов решения.

Вот что у меня вышло:

Побег: дверь

Побег: окно

Побег: стены

Побег: пол

Побег: потолок

Побег: подкуп

Ждать, пока выпустят

Симулировать болезнь

Заболеть

Убить (оглушить) охранника

Умолять выпустить

Умереть

* * *

М-да…

* * *

Дальше – дело техники. Берем самый худший из вариантов, вычеркиваем его и ставим напротив цифру 12.

У меня цифра 12 так и осталась двенадцатой… Помереть мы всегда успеем.

Теперь из оставшихся вариантов осталось выбрать худший, вычеркнуть и поставить цифру 11. Продолжать до тех пор, пока не останется одно решение.

…У меня остался первый вариант…

Теперь надо лишь подойти к двери и открыть её.

Всё просто.

* * *

Медленно-медленно, словно и вправду веря в чудо, я подошел к двери и аккуратно дотронулся до нее пальцами.

Холодная. Железная. Тяжёлая.

Запертая.

Легонько толкнул… Надавил плечом…

И ушёл обратно в свой угол, рассматривать записи.

* * *

А ведь знал, что из двенадцати всегда нужно выбирать тринадцатый!

Знал!

Я подошёл к кровати, вынул из-под подушки мобильник, нажал кнопку вызова единственного номера.

– Что, уже сломался, выпускать? – послышался оттуда ехидный голос.

На то, чтобы ответить «нет», мне потребовались все мои силы.

Но потом я нашёл еще чуток сил: для того чтобы написать на листке цифру 13.

А напротив неё следующее: «Считать весь мир тюрьмой, а эту камеру – свободой».

Увольнение

– Вот только жалеть меня не надо, ладно?

Я обернулся к коллективу и улыбнулся своей знаменитой щербатой улыбкой. Говорят, в такие моменты я немного напоминаю аллигатора. И иногда мне кажется, что не врут.

Вот только все это пока только бравада.

Два кибера послушно берут меня под локотки и медленно, с достоинством, ведут к заднему отсеку корабля. В камеру, откуда не смогли сбежать даже псилопоиды. Эх, а ведь начиналось всё совсем неплохо!

Впрочем, капитан этой космической лохани мне сразу не понравился. Командиров кораблей я обычно для себя делил всего на три типа:

а) Старый космический волк, обычно – тёртый служака. Резкий, даже грубый, но прямолинейный;

б) «Прилипала» – хитрый подлиза, выслужившийся из «вечных замов», умело подсидев хозяина. Такие либо становятся самодурами, либо лижут новые, уже более высокие задницы. Они обычно трусоваты, поэтому потенциально не так опасны, как кажется вначале;

в) «Сынок» – тот, кого по жизни ведёт чья-то властная рука. Как ни странно, среди «сынков» иногда попадаются вполне приличные ребята…

Остальные типы я всегда считал промежуточными.

Этот шеф оказался из каких-то новых: больше похож на коммерсанта, чем на командира боевого корабля: здоровый цвет лица, белоснежные зубы, безупречный костюм. И манеры… масляные какие-то. Сразу он мне не понравился.

– Как же, как же…, – приветствовал он меня, – самый известный охотник за чужими в секторе «К». Наслышан, наслышан!

И обдает своей улыбочкой, как волнами ультрафиолета. Я бы послал его… Доверяю интуиции. Но к тому времени на Каркане мою кредитку уже не принимали даже в публичном доме мадам Крокотай, девочки которой не гнушаются никем, даже нелегалами-псилопоидами. В общем, там была… она самая. Вы поняли.

Задание новый шеф сформулировал туманно: «Поймаешь пару монстров и засадишь их в трюм». Контракт стандартный, не подкопаться. В общем, свою интуицию я послал куда подальше с помощью бутылки виски «Старый ворчун» в корабельном баре…

Зато команда подобралась что надо: будто пиратский набег задуман был, а не операция флагманской колонны. Все, вплоть до кока, из Иностранного легиона. Старые, тертые, проверенные. Прелесть, в общем! Даже психолог, положенный по штату, – девка, а не киборг. Еще не хватало мне силиконовой вагины… В общем, жить можно… Так тогда казалось.

…До тех пор, пока не обнаружилось, каких именно «монстров» хочет посадить в трюм наш капитан.

Первого «монстра» звали Крис – мальчик земного типа, 12 лет. Второй «монстр» – девочка, четырнадцать с половиной. Кристина. Родная сестра Криса.

– Что за хрень? – спросил я у капитана, когда он предъявил раскладку.

Его ответной улыбке позавидовал бы даже чеширский кот:

– Папа этих деточек – босс «Валенсии».

И только тут я понял, в какое дерьмо вляпался: «Валенсией» назывался межгалактический картель, контролирующий доставку легальных (а если не врут длинные языки, то и нелегальных) наркотиков во всем секторе «К».

– Киднеппинг? – хрюкнул я.

– Фу, как грубо, – осклабился шеф. – Я бы назвал это военной спецоперацией…

– …направленной на большую перетасовку сфер влияния, – добавил я, улыбаясь фирменно, по-крокодильски.

– Вот именно! – ответил он и спросил напрямую: – Желаете отказаться выполнить приказ?

– Никак нет, сэр! – ответил я, щёлкнув каблуками.

– Тогда соизвольте предоставить план поимки и доставки чужих, – бросил тот холодно.

Что это, если не дерьмо?

…

Всю ночь я ворочался, то и дело вставая, чтобы рассмотреть объемные изображения Криса и Кристины. К утру план у меня созрел, прямо скажем, – гениальный.

– Мой план таков, шеф: пошёл ты в жопу!

И что теперь удивляться, что меня ведут в камеру, предназначенную для чужих? А самое смешное – детям босса «Валенсии» это моё геройство совсем не поможет: просто шеф назначит другого исполнителя.

Вот только жалеть меня не надо, ладно?

* * *

Осталось рассказать совсем малость: о том, почему я щербат. В коронку зуба суперам моего класса всегда вшивают миниатюрные плазменные генераторы. Дырка на месте зуба означает, что я безоружен и беспомощен даже против обычных киберов. Вот только это – сказки для тех, кто меня плохо знает!

…Прежде чем войти в камеру, я ненароком ударяюсь лицом о дверной косяк, и через секунду в моей руке вполне приличное оружие, которое в доли секунды лишает головы одного из моих охранников, а второму делает в груди дыру размером с футбольный мяч.

…Ещё через десять минут мой – теперь бывший – шеф, влетает в ту же камеру. И готов поспорить: благодаря прогулке от своего кабинета до камеры сидеть на своей заднице комфортно он не сможет недели две!

А потом я улыбаюсь встревоженному коллективу своей, еще более щербатой, улыбкой, и говорю:

– Шеф уволен. Есть возражения?

В ответ – целый забор ответных улыбок. Особенно старается психолог, положенный по штату. Её улыбка мне почему-то особенно приятна…

Есть ли жизнь на Марсе?

– Да ты чё, какая там жизнь?!! – Мой собеседник – грузный носатый дядька под сорок – смачно сплюнул прямо мне на ботинок. – Ты сам подумай: работа-общага, общага-работа, работа-бордель. Вольных баб раз-два и обчелся, все давно «при деле». А бордель? Ты видел тот бордель?!! Тринадцать девок от тридцати и выше, расхитанных вдоль и поперек! А цены?!! Ты видел там цены? Нет, увольте: какая там жизнь – су-ще-ство-ва-ние!

Но мне вовсе не нужен был материал для очерка. Мне на самом деле хотелось понять причину популярности марсианской колонии. У кого ни спроси (и этот не исключение) – все хают жизнь там на чем свет стоит. А возвращаются – единицы. И то, только затем, чтоб прошвырнуться здесь, покидаться длинными «марсианскими» рублями – и назад.

– Так ты навсегда на Землю? – спрашиваю осторожно.

– Не, ни в коем случае, – отвечает тот. – На той неделе назад. Привык, понимаешь. В моем возрасте поздно уже…

– Может все дело…

– В порошочке?

– Ну да, я про «марсианский кокаин».

«Марсианский кокаин» – давно известный полулегальный наркотик. Почему «полулегальный»? Да потому что в одних странах разрешён, в других – нет. Вот у нас, к примеру: «только в строго отведённых местах». Я не пробовал, кстати: дорого очень. Хотя, говорят, ничего опасного: как и у LSD, прямой вред здоровью не доказан, действие – индивидуальное. В общем, хрень, конечно, интересная, но не так, чтобы за неё убиваться.

– Интересуешься? – спросил он хитро.

– Да не так, чтобы… Давай лучше водяры хлебнём. Дорого, поди, там у вас на Марсе-то?

Тот крякнул:

– Да, недёшево…

В общем, через пару часов нализался он так, что мама-дорогая. На ногах почти не стоит, но языком еще ворочает. Я тоже – но с трудом, зато память у меня профессиональная: инфу ловлю в любых состояниях.

Тут-то я и рублю его в лоб:

– Вась, или как тя там?

– Петя я, Петя, – отвечает тот без обид.

– А… Я помню, память у меня… это… проф-ф-ф-е-с-сиональная. Я г-гов-ворил, д-да?

– Да.

– Так в-вот, Вась… ой, извини, Петь, брателло. Колись как на духу: чё вы такое нашли на этом вашем Марсе? Медом ш-ш-толи смазано? А?

Молчит, покачивается. Потом говорит:

– Н-не поймешь.

– П-пойму. Я опытный. Я г-говорил уже?

– Г-гов-ворил. В-все од-дно н-не п-поймешь.

– Ты г-говори, а т-там разб-беремся.

– П-порош-шок, б-брат-тан, над-до пробов-вать на М-марсе, а н-не тут. Ус-сек? Вс-с-се. Э-т-того я т-те не г-гов-ворил. П-понял?

…Я потом долго вспоминал этот разговор. Разбередил этот бродяга моё любопытство до невозможности. Я даже «марсианский кокаин» попробовал – здесь, на Земле, естественно. Нич-чо особенного, я вам скажу: легкие галики с параноидальным уклоном – как и у всех, говорят… Но ведь засели его слова: камнем не выбьешь!

В общем, чудом я прошиб командировку на три дня: обещал редакции и эксклюзивное интервью с Президентом колонии, и репортаж с копей Соломона, и даже тайну древних марсиан с листа – лишь бы отпустили. Уломал!

* * *

О полете что рассказывать? Бытовуха. Одно интересно: с корочками прорвался к пилотам, и те дали пострелять по метеоритам. Вот то было здорово: я – снайпер, оказывается. Но у меня вообще много талантов. Я говорил?

Колония убогая: серые космобараки, столовая, да бордель. Что там смотреть? Месторождения тоже не ахти чего: разрытые карьеры – они хоть и на Марсе – разрытые карьеры. Скафандры неудобные, транспорт – старьё. Знаменитая марсианская красная трава, из которой добывают «кокаин» – что-то вроде верблюжьей колючки, да и цвета не красного: скорее рыжевато-бурого. Растёт мелкими клочками, перекатывается под ветром: поди поймай! А на один грамм порошка, говорят, надо насобирать три кило: забодаешься собирать!

…Вечером, устав от интервью с этим придурком (одно слово – Президент), я выбрался, наконец, к Васе. То есть к Пете… Ну вы поняли.

– Показывай, – говорю, – действие своей марихуаны или как её там. Я от любопытства уже скоро окочурюсь.

Тот, надо признать, отнекиваться не стал: отсыпал по полной, показал как вдохнуть правильно. И понеслось!

Скажу сразу: ничё похожего на то, что было на Земле. Сначала – красное все, и вроде как даже неприятно. Но потом… Ребят, как это описать? Ну вот вы путешествуете, например, скитаетесь где-то, а потом возвращаетесь домой – и всё тут родное. Не просто знакомое, а именно родное – то, что искал всю жизнь. Титька материнская или в этом духе что-то. Я аж задохнулся весь.

– Вась, – спрашиваю, – а у тебя тоже так, а?

А он смотрит так заговорщически и говорит:

– Т-сс! Это тайна большая. Ты не говори никому: налетят, паразиты, всю малину изгадят.

А я киваю покладисто так, хотя полчаса назад за такой материал ползарплаты бы не пожалел.

– Ясно, – говорю. – А дальше всё также, если по второй?

Тот улыбается загадочно:

– Чтобы все тайны открыть, нужно годами это делать. И с каждым днем все ближе будешь к Главной тайне подступать.

– Ага? – спрашиваю недоверчиво.

– А то! – отвечает тот.

Короче, чё тут рассказывать: остался я. Пашу теперь рядом с Васей. Тьфу, чёрт, с Петей то есть. И не спрашивайте, как тут жизнь: нету тут никакой нормальной жизни!

Анализ будущего

По земным меркам мой приятель с Тарахири безобразен настолько, что рядом с ним даже Квазимодо показался бы писаным красавцем. Насколько я помню, у Квазимодо один из глаз закрывала огромная бородавка, и он был горбат. Мой приятель имеет на своем, с позволенья сказать, лице, штук пятьдесят безобразных бородавок, чудовищно изогнутый нос (казалось, две ноздри торчат из какого-то углубления) и рот такой величины, что он может спокойно целиком глотать апельсины или яблоки средних размеров. Из этого рта торчат во все стороны кривые клыки, чистить которые на Тарахири не позволяет религия, а поэтому они почти чёрные. Горба у него нет, зато он настолько толст, что кажется поперёк себя шире, что при его двухметровом росте не-так то просто. В Россию он приезжает исключительно за закупкой самой дешевой водки, которую потребляет в количествах, для человеческих существ абсолютно невообразимых: например, за сегодняшний вечер, по моим прикидкам, он выпил уже литров тридцать, причём на его состоянии это никак не сказалось. Если к этому добавить, что голос у него рыкоподобный, а наш язык он изучал по словарю русского мата, составленному еще в конце ХХ века, то несложно себе представить, что с друзьями у него здесь некоторый напряг.

Я – исключение, потому что знаю, что тарахирец (имя его состоит из 77 согласных, потому выговорить его нет никой возможности) – милейшее существо. Я однажды спас его от проблем, связанных с оптовыми закупками водки (тот умудрился поссориться с мафией, контролирующей этот рынок), и с тех пор он меня просто обожает.

История, о которой я хочу рассказать, произошла вот в этом самом баре. Приятель сидел напротив меня вот за этим самым столиком, и поглощал все, что горит, рассказывая мне о том, что спиртное «приятно щекочет ему внутренности» (дословно это звучало «ох…но п…арит по требухе», но впредь я подобные фразы буду сразу переводить на человеческий язык). Я был уже расслаблен, и чёрт дернул меня за язык спросить его о том, много ли тот зарабатывает на перепродаже водки. Удивлению тарахирца не было предела: оказалось, что водка – это его хобби, и закупками ее он занимается исключительно для личного пользования и угощения избранных друзей. Я спросил, чем же он занимается на своей планете.

– Шафтом, – ответил он скромно.

Теперь удивляться была моя очередь. Коллеги из аналитического отдела рассказывали легенды об этом самом тарахирском шафте. Насколько я помню из этих разговоров, шафт – это нечто среднее между предсказаниями и анализом. И если верить им, шафт дает куда более высокие результаты, чем любой продукт земных аналитиков. «Ноу-хау», недоступное землянам.

Я сглотнул слюну и выпил рюмку водки. Тарахирец в ответ опрокинул в свою глотку литровую кружку и спросил:

– Интересуешься?

Я кивнул и выдал первое попавшееся:

– У меня тут с женой… это. Семейные проблемы. Не мог бы ты помочь как-то с ними справиться?

– Почему нет? – спросил тот и тут же ухватил своими ручищами меня за голову. Шея у меня хрустнула, а тот зарычал: – О жене думай!

Сначала всё поплыло перед глазами, а потом я действительно начал думать о жене: о том, какая это была красавица и умница, когда мы познакомились, и вплоть до сегодняшнего дня, когда утром в меня едва не полетел чайник из-за какой-то мелочи.

…Лапы отпустили меня. Приятель хрюкнул удовлетворённо и заявил:

– Вероятность развода 55 процентов, убийства – 15 процентов, самоубийства – 7 процентов…

– А хороших вариантов нет? – пискнул я испуганно.

– Разве развод не хороший вариант? – удивился тот. – Вероятность полной гармонии две десятых процента. Вот смотри.

Он достал из кармана куртки жидкокристаллический блокнот и начал ногтем чертить в нем какие-то схемы, бормоча:

– Дерево вариантов сначала дает четыре ветви, затем 765 ветвей, затем три миллиона шестьсот тысяч ответвлений, затем…

– Погоди, погоди! – остановил я его, хлопнув ещё рюмашку. – Нельзя ли сразу тот вариант, который ноль два процента?

– Почему нельзя? Можно. Для этого нужно…

Дальше шло доскональное описание того, что я должен делать и чего делать не должен. Я только крякал и спрашивал время от времени:

– Во вторник, тридцатого, я должен проснуться в 7.30 и, уходя на работу, завязать шнурок только на левом ботинке… Да?

– Именно! Если завяжешь на обоих ботинках, начнёт действовать вариант миллион сто двадцатый, из которого будет ветвь…

– Не надо ветвь, я понял!

…В общем, для достижения искомого блаженства в личной жизни я должен контролировать не только буквально каждую минуту своего бренного существования, но и регулярно проводить корреляцию поступков в случае малейшей ошибки. Осознав сие, я сам перешел на русский матерный и только спустя несколько минут спросил у него нормально, по человечески:

– Ты сам-то этим пользуешься?

Тот посмотрел на меня как на идиота:

– Нет, конечно!

– А… зачем тогда?

Тот многозначительно посмотрел на свою пустую кружку, наполнил её водкой, опрокинул и сказал медленно:

– Водка для меня – хобби, и я плачу за то, чтобы у меня её было в достатке. А есть те, для кого хобби – шафт. Они платят мне. Усёк?

– Усёк… – ответил я медленно.

И твёрдо решил никогда не рассказывать об этом разговоре нашим аналитикам.

Вдребезги

1.

Машинка была мерзкая, китайского производства. Да к тому же ещё и б/у. Макс рассматривал её с сомнением.

Продавец – типчик, судя по всему, посадивший горло еще в конце прошлого века, когда работал «золото-доллары», смотрел с не меньшим сомнением на самого покупателя. Худой блондинчик с кадыком на длинной шее вызывал у него, судя по всему, какие-то не совсем приятные воспоминания… Впрочем, продавец молчал, экономя силы.

– Точно будет работать? – в голосе Макса что-то хрустнуло и надломилось: он не хуже продавца знал, что он лох – но это знание ему ничего, кроме досады на самого себя, не приносило.

– Бери или сваливай! – сипло прошипел продавец, терпение которого начало подходить к концу.

Он знал, что продаёт кота в мешке. Макс тоже знал это. Но он ещё знал и то, что ему пришлось ради этого дрянного аппарата продать за бесценок почти все свои вещи и залезть в долги, из которых ему не выбраться вовек.

И оба они знали, что продажа этой машинки законом карается более строго, чем убийство, фальшивомонетничество или продажа тяжёлых наркотиков.

– Беру, – выдавил он, и полез, наконец, в карман линялых джинсов за толстой пачкой купюр, перетянутых резинкой.

2.

Лера встретила его грустной улыбкой.

Он не снял обувь, даже не расстегнул плащ: просто устало рухнул в угол дивана, на котором она лежала. Лицо его с закрытыми веками выражало полную безнадёжность.

Она несколько секунд вглядывалась в это лицо, стараясь усмотреть в нем хоть какой-то признак надежды. Не усмотрела и хотела было уже бессильно откинуться обратно на подушку, как один из его глаз вдруг приоткрылся и глянул в её сторону. Глаз был весёлым и хмельным. Впервые за много дней он отливал перламутром. Через мгновенье открылся другой, и взгляд его словно высветил и изменил до неузнаваемости всю его фигуру.

– Работает!!!

Он с криком подпрыгнул и начал пританцовывать, выписывая по комнате хитрые пируэты.

– Заяц, она работает! Работает!!!

Лера покрутила у виска и сказала слабым голосом:

– Ты всегда был сумасшедшим.

– А ты как думала? Муж я или насрано?!!

3.

…Виталик почесал волосатой рукой, усеянной феньками, немытую босую ступню и продолжал задумчивым голосом:

–…в момент наступления смерти нужно нажать кнопочку «Start» и тогда сущность умершего тихо и мирно перетечет вот сюда, – он показал на пластиковый прозрачный корпус. – Если всё сделать правильно, цвет жидкости должен измениться. Всё просто!

– А каким должен стать цвет? – спросил Макс, прихлёбывая пиво из банки.

– Не знаю точно, – ответил Виталик. – Обычно варьируется от бледно-голубого до багрового. Есть теория, что…

– Да погоди ты с теориями! – буркнул Макс. – Дальше-то что?

– Дальше? – голая ступня с костным хрустом описала в воздухе полукруг, – дальше ничего.

– Как ничего?

– Аккуратно подзаряжать батареи и копить миллион евро на новое тело.

– А если батареи сядут?

– Значит сядут.

– И что тогда?

– Что тогда? Хм… что тогда…, – он в задумчивости потянулся к початой пачке «Галуаса». – Тогда всё, чел, иди и заказывай панихиду.

Из пачки «Галуаса» была вынута не сигарета, как следовало бы ожидать, а папироска «Беломор», туго набитая зелёной смесью. В синем пламени зажигалки она вспыхнула малиновым и пыхнула сладким тяжелым дымком. Виталик почти скрылся в дыму, и губы его почти беззвучно добавили:

– Так сказать, за упокой души.

4.

– …сама я её нажать не смогу ни при каких обстоятельствах, правильно? – Глаза Леры светились малюсенькими зелёными огоньками, отражаясь от копны чёрных волос, которые даже сейчас могли бы стать предметом (чёрной?) зависти любой модницы.

– Твоя логика как всегда безупречна, заяц, – Макс сосредоточенно дососал папиросу и добавил в дикобраза пепельницы еще одну окурковую иглу. – То есть ты предлагаешь…

– Да, предлагаю. Или ты хочешь сидеть возле меня 24 часа в сутки?

– Но можно Машу…

– Машу нельзя! И Галю нельзя! И даже Сашу!!! Я ревнива, ты забыл?

Он криво усмехнулся. Подумал: чувство юмора умирает последним.

– И?

– И остаётся только определить способ. Как там бишь, твоя курсовая называлась? Апология суицида?

– Апология самоубийства.

– Ну вот и тащи её сюда. Выберем что-нибудь забавное.

Макс подумал: ещё недавно с таким же рвением она требовала кулинарную книгу.

5.

«Яд может вызывать рвоту. Чтобы предотвратить это, примите несколько антигистаминных или антихолинергических таблеток (атропин, средства от морской и воздушной болезни, димедрол, тавегил и т.п.), приблизительно за час, на совершенно пустой желудок и ничего не ешьте», – читала она.

Макс давно не видел её такой увлеченной.

«Алкоголь помогает растворить лекарство. Не пейте ничего перед лекарством, запейте его водкой или спиртом и продолжайте пить, пока вы ещё в сознании… Я советую внутривенное введение, если есть шприц, и вы можете вмазаться самостоятельно. Имейте в виду, если вы попросите друга, ему могут пришить убийство».

– Понял, да? Пришьют тебе убийство!

– Угу. – Хмыкнул Макс. – Я тебя придушу!

– Придушить? А что, это любопытно! – она перелистнула несколько страниц. Ага… Вот!

«100% CO2 вызовет почти мгновенную потерю сознания. Важно, чтобы мешок был хорошо закреплен…».

– Или вот ещё лучше: «Задохнуться веселящим газом. Душевно! Для изготовления нужно несколько килограммов аммиачной селитры. Раскалите самую большую сковородку, плотно закройте все щели в кухне и насыпьте селитру. Она разложится, произведя ударную дозу закиси азота, и вы весело отъедете…». Писал человек с чувством юмора!

– Вот сейчас огрею чем-нибудь по голове! – Макс сделал зверское лицо. – И отъедешь… С чувством юмора!

6.

…задумчивость с оттенком раздражения.

– Тебе всё не то и всё не это!

Он (бледный) продолжал гнуть своё:

– Ну сама послушай: «От удушья мучения могут длиться до десяти минут, при этом человек находится в сознании. Особенно часто это происходит при небольшом весе человека».

– Ладно, дальше.

– Так-так… Утопление. Тоже неблагородный вид смерти. Недаром на Руси считалось, что утопленник, даже не по собственной воле, не попадает в рай. Обычно покойник имеет синий цвет… Прыгание с высоты. Это нам вообще не подходит… может харакири, а?

– Молчи, паскуда! Дальше ищи.

– Слушаюсь. Отравление. Этот способ может считаться приемлемым для женщин… Каково, а? Но! Человек, серьёзно желающий окончить свою жизнь, подобными способами не пользуется… Откачают!

– Меня не откачают! Ладно, отложим пока. Что там ещё?

– Сильная доза наркотиков. Считается сладкой смертью.

– Уже лучше. Ещё?

– Вскрытие вен. Поезд, электричка, автомобиль… Нет, это не годится… Самосожжение. Бр-р-р! Далее: огнестрельное оружие. Здравствуй, Хэм: голый палец ноги на курок длинностволки… И я собираю мозги по всей комнате. Годится?

– Дальше читай (Максу показалось, что у неё скрипнули зубы).

– Хм… Отравление газом. Было, да? Холодное оружие. Как там у классиков: «О, жадный Ромео…». В общем, нож я те не дам – поранишься ещё… Граната, взрывчатка. Змея (привет Клеопатре). Выпить жидкий кислород, азот, гелий… Электрический ток. Отказ от пищи, наконец…

Вдруг он, почти не делая паузы, зарыдал. Потом завыл.

– Маленький, мы что… Это серьёзно?

– Есть ещё один способ, – отозвалась она. Глаза её были сухи и холодны. – Думаю, никто ещё не умирал таким образом.

Он посмотрел на неё сквозь ливневую пелену.

– Я ложусь на кровать и ничего не делаю. Я просто хочу умереть, и смерть наступает.

7.

…Он умер после третьего нажатия курка. Негромкий хлопок – и всё застыло. Через долю секунды сидящий человек откинул голову набок и замер. Камера снимала уже мёртвого человека. Прошло секунд десять, и из раны в виске медленно вытек мозг. Он полился с хлюпанием, как компот из банки. Камера крутилась ещё несколько десятков минут.

Лера нажала «Reset» и всё повторилось. Потом ещё раз.

Ещё.

И ещё.

– Прекрати! – голос Макса сорвался на визг.

От бессонницы его мутило.

8.

Бормочет:

«Олеандр – принято считать, что один лист должен убивать взрослого человека. Это неправда.

Парацетамол. Тайленол. Ацетаминофен. Фатальны в конечном счете, но агония мучительной смерти от разрушения печени может продолжаться несколько дней или недель…

Антидепрессанты. Хм. Стали бы прописывать депрессующим личностям медикаменты, которые могли бы быть использованы для суицида?

Снотворные… Практически невозможно убить себя передозировкой таблеток, которые продаются свободно.

Перерезание вен. Очень неэффективно.

Уколы воздухом в вену. Очень неэффективно, если только не ввести лошадиную дозу. Но и тогда скорее получишь паралич.

Чёрная вдова. Выстрел из ружья в подбородок снизу вверх. Из пистолета в висок… Что за хрень! Проще от оргазма скопытиться…».

9.

Бормочет (продолжение):

«Тошнота, рвота, бледность кожных покровов, цианоз, озноб, расширение зрачков, нечёткость зрения, тремор, судороги, затруднения дыхания, кома.

Тошнота, рвота, тенезмы, боль в животе, понос. В тяжёлых случаях кровавый стул, гематурия, острая сердечно-сосудистая недостаточность.

Саливация, тошнота, рвота, боль в животе, озноб, сонливость, тремор, тонические судороги, кома, угнетение дыхания.

Шум в ушах, тошнота, рвота, общая слабость, снижение температуры, одышка, сердцебиение.

Резкая слабость, головокружение, сухость во рту, тошнота. Возможно появление судорог, потеря сознания. Коматозное состояние.

Цианоз губ, ушей, лица, конечностей вследствие острой метгемоглобинемии.

Сонливость, мышечная слабость, снижение температуры тела. Кома.

Сухость во рту и глотке, расстройство речи и глотания, нарушение ближнего видения, диплопия, светобоязнь, сердцебиение, одышка, головная боль…».

Она не заметила, как он бледной тенью встал рядом.

Подняла глаза, гортанно крикнула:

– Изыйди!

И захлебнулась истерикой.

10.

Замочите 100 грамм табака на несколько дней, получится коричневая грязь. Отфильтруйте табак и медленно выпаривайте, пока не останется около двух столовых ложек коричневой патоки. Добавьте ее к вашей вечерней выпивке.

150 мг приводят к смерти в течение нескольких секунд.

…

– Лера, ты не видела мой трубочный табак?

11.

Никотин. Психотропное (возбуждающее), нейротоксическое (холинолитическое, судорожное) действие. Токсическая концентрация в крови – 5мл/л, смертельная доза – 10–22 мг/л. Быстро всасывается слизистыми оболочками, в организме быстро метаболизируется…

12.

– Дави… свою… машинку.

Холодный пот побежал со лба вниз. Потом потекла ниточка слюны. Её вырвало. Тело начало биться в судорогах.

Он рванул к ней, поднял на колени голову. Заглянул в глаза. Увидел суженные в острые иголочки зрачки.

– Нет. Не-е-е-т!!! Постой, маленький! Что ты делаешь?

13.

Опомнился. Рванул за машинкой, давя дрожащими пальцами на кнопку. Машинка оставалась мертва.

Впрочем, как и Лера.

– С…а-а-а-а! Бл…!!! Какая же ты с…а…

Продолжая выть, он с хрустом в суставах сжал мерзкую машинку и со всей мочи швырнул об шкаф.

Вдребезги.

14.

И не заметил, как бледно-голубая жидкость начала ме-е-е-дленно вытекать из пластикового корпуса адской машинки.

Как раз в эту минуту откуда-то снизу начали отчаянно колотить по батарее рассерженные соседи.

Кукла

…Предрассветный влажный туман ещё не рассеяли лучи солнца, когда показались первые контейнеровозы: огромные, похожие на океанские лайнеры. Ворота свалки распахнулись, пропуская в своё чрево этих монстров, и уже не закрывались. С этой минуты поток мусоровозов будет только нарастать, чтобы иссякнуть только через пару часов, когда проснется основная масса жителей муравейника-мегаполиса, и его улицы забьют пробками люди на машинах, спешащие по делам.

Створки первого контейнеровоза распахнулись, послышалось негромкое повизгивание сервомоторов, и первая порция отходов жизнедеятельности столицы с шумом вывалилась на бетон. Тут же засуетились андроиды, ловко хватая щупами пакеты с яркими наклейками, и отправляя их в жерла утилизаторов, но куча мусора все росла, питаемая вновь и вновь подъезжающими машинами.

Перед воротами свалки, из ниоткуда, словно соткавшись из тумана, появилась стайка нищих и устремилась к ещё не разобранным завалам мусора, опасливо поглядывая на будку охранников. Но появившаяся было оттуда заспанная мясистая рожа в форменной одежде только выбросила презрительный плевок в их сторону и вновь скрылась за стеклом.

Охотники за утренними отбросами выглядели довольно колоритно: кто-то – в рванье, едва держащемся на тощем теле, кто-то – во вполне «цивильной» рабочей униформе, кто-то – в яркой куртке из автомата синтетической одежды. Но даже на их фоне выделялся старик с костылем, единственная нога которого была одета в начищенный до блеска хромовый сапог: он был одет в оранжевую фуфайку с надписью на спине «Дорожные работы», а голову его венчала внушительная копна седых волос, стянутых у затылка в «хвостик». К нему жалась девочка лет шести в платьишке неопределенно-бурого цвета, поверх которого была надета кофта, когда-то, по-видимому, розовая, но сейчас – грязно-рыжая. Эта пара держалась чуть поодаль от остальных нищих, и мешки с мусором они потрошили аккуратно и даже с каким-то достоинством.

…Когда рюкзак старика уже был полон, и он начал с трудом закидывать его на спину, послышался удивленный возглас девочки:

– Деда! Тут мертвец!

Он подошел, с некоторой брезгливостью потрогал костылем обнаженное женское тело с вываленными наружу синеватыми внутренностями и сказал веско:

– Это не тетя, внуча. Это кукла. Идём, нам пора.

И старик, оттащив ребенка от необычной находки, прихрамывая, пошел назад к воротам, через которые по-прежнему ежеминутно въезжали контейнеровозы. В их стекла били первые лучи солнца.

Начинался новый день.

* * *

…Человек в сером костюме рассматривал Милу так внимательно, будто собирался шить на неё одежду – вот только взгляд его глаз был не только цепким, но и холодным. Мила поёжилась, но тут человек сказал неожиданно мягким голосом:

– Разденься, пожалуйста.

Мила не высказала ни малейшего удивления: просто скинула с себя облегающий халатик и осталась совершенно обнажённой.

Серый Костюм обошел её кругом, внимательно рассматривая, хмыкнул что-то себе под нос, и сказал:

– Оденься и зайди, пожалуйста, ко мне через минуту.

И тут же скрылся в соседней комнате.

Все так же спокойно Мила вновь надела халат, запахнула его, и как была – босиком, скользнула в комнату за Костюмом.

Тот уже сидел за столом на вертящемся стуле, принимавшем форму тела, и разглядывал колоду каких-то голографических картинок. Она присела на стул, посмотрела выжидательно. Несколько минут Серый, казалось, не замечал её присутствия, и только затем поднял взгляд на неё, и спросил другим голосом – твёрдым, почти каркающим:

– Ты ведь знаешь, кто я?

Она молча кивнула, и он продолжил:

– Тогда спрошу прямо: готова ли ты рискнуть жизнью ради революции?

И стал вновь внимательно изучать её бесстрастное лицо: не дрогнет ли? Не дрогнуло. Совершенно спокойным голосом она ответила:

– Для меня честь отдать свою жизнь ради нашего общего дела.

Ещё минуту он изучающе смотрел на неё, а потом голос его вновь стал мягким:

– Задание, которое ты получишь, может принести тебе смерть, но оно же на веки обессмертит твоё имя в случае удачи. Даже не скрою от тебя то, что именно ты – наша последняя надежда…

Он выдержал паузу и вновь твердым голосом быстро спросил:

– Ты согласна убить диктатора Марко?

– Да! – ответила девушка в ту же секунду, без всяких колебаний. Серому Костюму показалось даже, что в ее глазах блеснул огонек радости.

– Хорошо, – констатировал он.

…Френк совсем не походил на командира отряда подпольщиков: типичный парикмахер с гомосексуальными наклонностями. Несмотря на свою профессию (он действительно был парикмахером) он был абсолютно лыс и носил парик из розовых волос, но зато в среде революционеров слыл большим хитрецом и отличался абсолютной преданностью делу. Именно он, по слухам, лично застрелил два года назад начальника Генштаба Марко, переодевшись уборщицей. И не только остался жив, но и преспокойно расхаживал на свободе.

Сейчас он наносил на обнажённое тело Милы какой-то лак и говорил ей своим высоким, тонким голосом:

– Я знаю, Милочка, твою личную ненависть к диктатору и историю твоей семьи тоже знаю. Публичное четвертование отца – это очень… очень прискорбно.

Мила молчала: ей было щекотно, когда кисточка прикасалась к обнажённой коже, но она терпела.

– В данном случае, Милочка, мы рассматриваем Марко не как диктатора и даже не как конкретного человека, захватившего власть на континенте, а как символ, на котором эта власть зиждется. Стоит ему погибнуть, как неизбежны волнения в среде его соратников: это беда всех диктаторов, моя дорогая. Мы этим воспользуемся – и через несколько суток президентский дворец, а за ним и вся столица будут в руках наших товарищей. А где столица – там и вся страна: и месяца не пройдет, как от нынешней диктатуры останутся только воспоминания….

Мила, наконец, решилась, и прервала его речь:

– Где и как я должна это сделать? Меня об этом до сих пор никто не просветил.

Голос ее оказался грудным и очень приятным, ласкающим слух: совсем не похожим на тот, каким она разговаривала с Серым Костюмом.

– И прекрасно, что не просветили, – пропищал Френк. – Тебя проверяли, моя милочка. Но сейчас пора, уже пора. Ты все узнаешь в малейших подробностях.

И тут же стал сосредоточенным, даже кисточку положил на столик, впрочем, так и не потрудившись одеть девушку.

– Дворец Марко, как ты знаешь, – самое охраняемое здание в стране. Уничтожить его можно, пожалуй, только направленным ядерным взрывом… Но в любой, даже самой совершенной охране, можно найти норку… лазейку. И я её нашел. У меня есть один… ну, скажем, приятель: он владелец магазина по продаже очень интимных товаров: презервативы, кремы, вибраторы… ну ты понимаешь. Раз в год к нему поступает очень необычный, эксклюзивный заказ: на куклу для оказания… э… ну, в общем, для сексуальных услуг. Чистый силикон, подогрев и даже кой-какие зачатки интеллекта, но не киборг – упаси боже: несколько стандартных фраз и полное владение телом по классу «Камасутра». На вид – не отличишь от обычной женщины: редкостная игрушечка.

Он взглянул в лицо Милы, оно было по-прежнему спокойным, холодным.

– Так вот, милочка: от нашего… э… человека… в общем, нам стало известно, что эти ежегодные заказы исходят не от кого-нибудь, а от самого Марко. Непостижимо, но это факт! И тут же у нас созрел план: вместо куклы в посылке к диктатору будешь лежать ты, милочка…

– Оружие? – уточнила девушка.

– Ору-ужие, ору-ужие…, – словно передразнивая, протянул Френк. – И не надейся, дорогуша, ни на пистолет, ни на бластер: детекторы выявят что угодно, вплоть до пилочки для ногтей за сто метров от Марко. Но…

Он сделал театральную паузу.

– Но кое-что мы тебе порекомендуем.

Он достал из ящика стола какой-то флакончик. Повертел его перед собственным носом и пояснил: лак для ногтей. При соприкосновении с кровью или слизистой летальный исход обеспечен. Тебе, кошечка моя, останется только чуть поцарапать спинку нашему котику… Это всё.

…Перед самой упаковкой к ней снова пришел Серый Пиджак. Задал несколько вопросов. А перед уходом, словно решившись на что-то, достал из внутреннего кармана несколько голографий. Протянул ей.

Она смотрела со всё возрастающим удивлением: на них – голые женские тела, невообразимо изуродованные: в их грудных клетках, животах, даже в головах зияют дыры, откуда видны внутренние органы, внешне очень напоминающие человеческие.

– Что это? – спросила она с удивлением.

– Не вижу смысла скрывать, – ответил тот. – Это то, как выглядели предыдущие куклы – настоящие куклы, естественно, – после общения с господином Президентом. Думаю, ты должна это знать.

И молча вышел, не попрощавшись.

* * *

…Коробка, в которую её упаковали, по форме напоминала гроб. Это было символично. Миле объяснили, что она должна попытаться остаться в живых после покушения – а уж из камеры смертников ее вызволят обязательно. Она понимала, что на самом деле её отправляют на верную гибель. Но её это мало волновало: с пятнадцати лет у неё перед глазами каждую ночь только одна картина – как живьём на площади разрубают тело её отца, как затем кастрируют и убивают двоих братьев. Как зажаривают электричеством мать… И лицо – улыбающееся доброй улыбкой лицо – лицо диктатора Марко, который вещает с тысяч мониторов о том, что республика должна безжалостно расправляться со своими врагами. Так она и сделает: безжалостно расправится с ним самим. Остаётся только надеяться, что она успеет этому старому козлу ядовитыми коготками не только спинку поцарапать, но и вырвать глаза, а если повезёт – то и оторвать его проклятые яйца!

…Слышны голоса:

– Тащи эту коробку в мой кабинет, положи там на пол. Пусть лежит пока.

Её не очень-то бережно куда-то несут, затем опускают. Голоса стихают.

Час проходит за часом. Все тихо.

Перед запаковкой Френк запретил ей пить, но с тех пор уже прошло около двенадцати часов: тело её затекло, а мочевой пузырь переполнился. Очень хотелось пить.

Она знала: у неё есть кой-какие экстренные способы утолить самые необходимые естественные надобности: специальный резиновый катетер-мочеприёмник и небольшой пакетик с водой, но решила поберечь их пока на крайний случай. Ещё через несколько часов этот самый «крайний случай» настал. И только она справилась с этим нелегким делом, как услышала шаги.

Один мужской голос спросил другого:

– Знаешь, что здесь?

Другой – моложе – ответил:

– Неужели то, что я думаю?

– Точно! И мы можем опробовать это раньше, чем оно попадёт на стол к шефу. В конце концов, мы охранники и обязаны пробовать то, что попадает на стол хозяину, – послышался довольный гогот.

– Прикрой-ка дверь, дружок.

Вскоре послышался хруст аккуратно разворачивающейся упаковки. Её состояние не было паническим, но хорошего в её положении тоже было мало. Осталось только повторить про себя, закрыв глаза, то, что должна делать кукла после распаковки.

…Как только коробка раскрылась, кукла приоткрыла свои ясные голубые глаза и проворковала:

– Приветствую моего господина.

Перед ней стояли два мужика в форме охранников. Лица обоих были красными и возбуждёнными.

– Ишь ты, приветствует, – сказал один другому и подмигнул.

Кукла, между тем, продолжала:

– Мой господин должен вскрыть запакованный конверт на дне упаковки и сказать мне секретный код доступа, после чего я буду готова выполнить любое его желание.

Она, продолжая лежать, белоснежно улыбнулась.

Молодой забеспокоился:

– Ты ничего не сказал про какой-то секретный код.

Другой почесал в затылке:

– Да я и не знал. Но мне рассказывали, что можно и так: без кода. Дырки-то ведь у нее не запломбированы, а?

Если Мила и забеспокоилась, то по её лицу прочитать это было невозможно: оно излучало благожелательность.

– Думаешь можно? – с сомнением спросил молодой.

– А то! – ответил тот, что постарше, и стал расстёгивать ширинку.

…Пришлось импровизировать. Как только Мила почувствовала, что в неё входят, она завизжала самым пронзительным голосом, на какой была способна:

– Несанкционированный доступ! Несанкционированный доступ!

И со всех сил вцепилась охраннику в ухо.

Тот взревел и рванулся назад, едва не оставив у нее во рту кусок своей плоти.

Она же мило улыбнулась и повторила, улыбаясь:

– Мой господин должен вскрыть запакованный конверт на дне упаковки и сказать мне секретный код доступа, после чего я буду готова выполнить любое его желание.

– Вот стерва! – прокомментировал укушенный, глядя на неё с ненавистью, и пытаясь остановить кровь.

А молодой уже закрывал коробку:

– Ну её нахрен, командир. Ещё уволят за такое дело!

И услышал в ответ:

– Вскрой аптечку, идиот! Дай мне бинт!

…Коробку вновь несли – видимо на этот раз по назначению. И вновь тишина – на многие часы.

Наконец, ей показалось, что она узнаёт ненавистный голос:

– Спасибо, ничего не надо. Я хочу побыть один.

Выждав ещё несколько минут, она начинает действовать. На этот раз ей совсем не нужно, чтобы её распаковывали: она нажимает кнопку внутри коробки, и та медленно раскрывается, как бутон цветка. Из этого бутона медленно встаёт она со словами:

– Я приветствую моего господина и буду рада выполнить любую его прихоть.

Она видит огромную спальню и доброе, морщинистое лицо диктатора Марко: тот сидит в домашнем халате на краю огромной кровати и смотрит на неё.

«Далеко», – думает она, – «слишком далеко от меня».

В легком восточном танце кукла начинает приближаться к жертве, улыбаясь как можно обольстительнее. Лицо диктатора по-прежнему лучится добротой и не выражает ни изумления, ни страха.

Она приближается ближе… ближе… И, наконец, не выдержав, с криком вонзает прямо в это лицо свои ядовитые ногти.

…Когда в спальню влетели двое охранников, то увидели странную картину: сидящего на кровати Марко с исполосованным лицом, который спокойно смотрел на стоящую перед ним обнажённую девушку, с безмерным изумлением разглядывающую свои руки: ногти на них были сломаны, а между пальцев сочилась какая-то жидкость, совсем не напоминавшая кровь.

Когда её уже начали полосовать лучи лазеров (особенно старался тот, у которого было перебинтовано ухо), она успела произнести несколько слов:

– Кукла! Он же кукла!

Но те её не слышали: они увлечено занимались своим делом – не каждый день им удавалось пострелять в живую мишень.

* * *

– Это не тётя, внуча. Это кукла. Идём, нам пора.

Прихрамывая, старик пошёл назад к воротам, через которые по-прежнему ежеминутно въезжали контейнеровозы.

Конечно, он был прав: кукла хоть и напоминала настоящее человеческое тело, но вокруг страшных ран не было крови. А приглядевшись, можно было заметить, что грудь и живот разворочены только затем, чтоб достать кой-какие детали, необходимые для обеспечения искусственного интеллекта.

Искусственного интеллекта диктатора Марко – самой могущественной куклы в этой части света.

Театр чувств

Девушку звали Анни. Она носила длинные тёмные волосы, часов не носила вовсе и была очень романтичной. А ещё она умела ловить свои сны, увлекалась чтением книг и застывшим, почти забытым ныне искусством: рисовала картинки акварелью и маслом.

– Но она же ещё совсем маленькая, – говорила её мама по вечерам своей подруге, с которой они обожали пить на кухне «чай с разговорами», – ей всего семнадцать.

На что та укоризненно качала головой с тяжелыми медными кудряшками (венерианская мода) и говорила всегда одно и то же:

– Для развития это, конечно, замечательно, но очень уж примитивно. Всем известно, что искусство должно затрагивать все органы чувств, не акцентируясь на каком-то одном. Неужели картинки могут сравниться с Театром Чувств?

Маме было немного стыдно: она знала, что её подруга права. Она прятала глаза и каждый раз смущённо обещала поговорить с дочерью. Но потом, когда подруга уходила («Ах, меня ждет гость!») намеренье это куда-то улетучивалось, и ей снова казалось, что жизнь хороша и так, а дочка повзрослеет и без этого разговора.

Анни, однажды услышавшая такой разговор, пожалела маму. И, несмотря на то, что ей вполне хватало её снов, картинок и книг, она подумала: «Может быть действительно пора меняться?».

Проще всего, конечно, было бы пойти в Театр и испытать всё на себе, но Анни приняла совсем другое решение.

Забросив подальше свои картинки, она смело сбрила налысо свои чудные темные волосы, надела на руку самые большие часы, какие удалось отыскать, и отправилась в Театр Чувств… но вовсе не затем, чтоб стать одним из его зрителей – нет.

По рассказам она знала – там всегда не хватает Сестер Усердия: этот труд считается полезным, но работать туда шли очень немногие. Впрочем, вы же знаете: в наше время вообще немногие хотят работать….

Взяли её сразу и с радостью – приобщение молодых к труду считалось хорошим тоном. Пьер, добродушный толстяк, заведующий персоналом Театра, показал ей, что она должна делать.

– Это чистая формальность, – говорил он ей, – все полностью автоматизировано: от прикрепления ремней скафандра до отсоса, если (хи-хи), вдруг сфинктеры слабенькие или еще какая беда. Твоя же задача – только наблюдать. Почему-то считается до сих пор, что кто-то должен наблюдать за этим визуально. Но это так – на всякий случай. Можно сказать – формальность. Дублирование электронных систем. Дань традиции…

Когда-то Театр Чувств считался опасным – говорили, что человек может заработать инфаркт или сойти с ума, погрузившись в иллюзорный мир, затем и нужны были Сёстры, которые всегда были рядом, чтобы помочь. Теперь же им оставалось лишь следить за тем, чтобы правильно пользовались таймером.

Пьер провел её в небольшую комнату, где были всего четыре абсолютно изолированные друг от друга кабинки.

– Наверняка тебе будет скучно, – сказал Пьер, указывая на две занятые кабинки, в которых застыли неподвижные человеческие фигурки.

Но она покачала головой: ей с детства нравилось за чем-нибудь наблюдать – будь то течение воды, полет облаков или дождь.

Пьер ей, кажется, не поверил. Пробормотал:

– Если захочешь уйти, просто скажи об этом. Вот кнопка, с помощью которой ты сможешь со мной связаться в любую минуту. Я пойму.

Она кивнула, улыбнулась ему застенчиво. Ей хотелось остаться одной, но она не решалась прямо сказать об этом. И лишь когда Пьер ушел, вздохнула свободно.

Усевшись в кресло, Анни пододвинула его поближе к прозрачной кабинке с застывшей фигурой человека. Там она сразу разглядела белокурого юношу без скафандра, кожа которого немного поблескивала от поля, которое обволакивало его обнажённое тело: это была современная кабинка, в которую нужно было погружаться нагишом.

«Вряд ли мамина подруга при всей её раскованности пользуется такой кабинкой, – подумала Анни, – скорее предпочитает «скафандр» с отсосом и прочим…».

Вокруг головы юноши был пузырь воздуха, всё остальное тело было полностью погружено в жидкость. Оно слегка двигалось, но не плавая, а словно паря в невесомости. Его член, который здесь, в Театре, по традиции называли «узлом Приапа», был похож на мертвую змею. Торс, покрытый цветными татуировками, был мощным, мускулистым, но абсолютно расслабленным. Глаза юноши были полуоткрыты, но вместо зрачков из-под век выглядывали белки глаз, что делало его похожим на мертвеца.

Анни прижалась щекой к стеклу. Оно было прохладным и слегка влажным. Она закрыла глаза и попыталась представить, что чувствует сейчас этот юноша. Сначала не получилось, а потом… потом она вдруг разрыдалась. Перед ней больше не было юноши в кабинке, наполненной жидкостью – в чистом поле у дороги стояла виселица, а на ней в петле болталось безжизненное тело. Холщовые штаны с пятном в промежности, опущенная на грудь голова, страшный, вывалившийся из рта язык. Ещё секунда – и она почувствовала то, как это происходило: рывок веревки, хруст в шейных позвонках, удушье, мир, наполненный красным…

…Пьер стоял прямо над ней, возвышаясь, как исполин. Его добродушное лицо излучало озабоченность.

– Тебе плохо? Давай, давай, поднимемся!

Он приподнял её и аккуратно посадил в кресло. Отошёл на минуту и вернулся со стаканом какого-то прохладного напитка. С трудом вложил в её трясущиеся руки. Её плечи ходили ходуном, пальцы не слушались, и стакан едва не выскользнул, но Пьер мягко, но настойчиво поднес к её рту руку со стаканом. Она глотнула и стало чуть легче.

– Что случилось? Что с тобой произошло? – спросил он.

Она сделала еще глоток и сумела поднять голову, но на его вопросы так и не ответила. Лишь замотала головой.

Он посмотрел на неё внимательно.

– Позвать врача?

Она вновь замотала головой. Потом сказала тихонько, хриплым шепотом:

– Можно мне на улицу?

Аккуратно поддерживая за локоть, Пьер вывел её в сад. Там, среди зелени, стояла беседка, возле которой бил небольшой фонтан, в котором купался воробей. Анни присела на скамейку и уставилась на птицу так, будто видела такую сцену впервые. Попросила:

– Можно я здесь посижу немного?

– Конечно. Только я побуду рядом, хорошо?

Ответный кивок.

Они долго молчали, потом Пьер вновь спросил:

– Что с тобой случилось, девочка?

– Я умерла… Вместе с ним. – Она показала подбородком в сторону помещения, где располагались кабины Театра.

– Он видит то, что моделирует его воображение на основе сценария. Это вымысел, девочка, это не взаправду. Это Театр Чувств, понимаешь? В нём каждый может увидеть и почувствовать всё, что угодно.

– Даже смерть?

– Даже смерть.

– А зачем… Зачем это нужно?

Пьер немного помедлил с ответом. Потом сказал:

– Многие выбирают самые сильные чувства: любовь, ненависть, смерть. Здесь это… безопасно.

Анни вскинула на Пьера покрасневшие, но сверкающие глаза, провела рукой по бритой голове и отчетливо произнесла:

– У меня всё будет по-настоящему. Никакого театра!

Встала, чуть пошатнувшись, и зашагала прочь. Пьер потянулся было к телефону на поясе, но передумал. Просто стал смотреть, как удаляется её худенькая фигурка. Потом поднялся и зачем-то сказал вслух:

– Пусть у тебя всё будет по-настоящему, девочка. Пусть.

Конец рабочего дня

Пастух готовит на огне немудрёный ужин. Садовник моет руки. Механизатор в сердцах пинает колесо своего трактора. Рабочий идет к пивному ларьку с друзьями. Менеджер нажимает пуск -> выключение на рабочем столе компьютера. Балерина перевязывает больную ногу. Палач кормит аквариумных рыбок. Писатель, глотая анальгин, ползет к кровати. Президент, нервно потирая виски, вновь пытается стать мужем и отцом . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бог разочарованно сминает в бесформенный ком неудавшуюся вселенную.

Конец рабочего дня.

Исключений не бывает

Астронавигатор Мишель, огненно-рыжий, совсем молодой, почти мальчишка, шутил себе, скаля сахарные, мелкие зубки:

– Представляете, кэп, какой-нибудь ихний там Коперник, сейчас поджаривается на костре, с пеной у рта доказывая, что их планета – круглая. А на самом-то деле…

Настроение у меня было совсем не такое радостное, как у него. Я отбрил:

– Коперника на костре не жгли. Он отрёкся от своих идей, и его оставили в покое. А от вас, Мишель, я жду совсем не хохмачества, а объяснения феномена, который мы наблюдаем.

Мишель, однако, был совсем не тем человеком, которого легко смутить. Да и уверен был, подлец, в моей лояльности к нему. Знал – поворчу и всё на том. Но продолжил уже более серьёзным тоном:

– Мы наблюдаем планету, внешний вид которой противоречит законам физики. Это не шар и не искаженное шаровидное тело – это почти идеальная плоская поверхность прямоугольной формы, с толщиной всего пару сотен километров. Мне непонятно даже, почему эта поверхность не раскалывается на куски…

– А что говорят ваши коллеги с Земли?

– До всестороннего исследования я их не стал ставить в известность о нашей находке. И не собираюсь пока… Не хватало еще, чтоб они у меня ехидно спрашивали: не обнаружил ли я трёх огромных слонов, на которых покоится эта твердь…

– Ну… насчет слонов мы ещё посмотрим, когда она повернется на орбите, – мрачно пошутил я. Его нежелание связываться с Землей мне было понятно: сам я поступил точно так же.

– Кстати, кэп, – отозвался Мишель, – эта орбита мне совсем не нравится: она тоже противоречит всем научным законам…

– Изучай! – рявкнул я.

– Есть, кэп! – отозвался он, вытянувшись.

Ну наконец-то! Открытия открытиями, но должна же быть дисциплина на судне…

* * *

Слоны, на которых покоилась “твердь”, обнаружились буквально через пару часов. Ну… слоны не слоны, но что-то похожее: нечто вроде огромной трехлапой “подставки”. Ну а сами слоны… правильно, они тоже стояли на чём-то. Но на чём – не разобрать, из-за очень плотного тумана, окружавшего эту часть “планеты” – сразу за “слонами”.

К вечеру я собрал весь экипаж. Хотя “экипаж” – в данном случае слишком громкое название: кроме меня и Мишеля – только Красавчик: наш старый корабельный кот, который, хотя и имел довольствие на моём судне, но правом голоса не обладал.

– Что скажешь? – поинтересовался я у астронавигатора.

– Поразительный результат! – отозвался тот. – Эта планета вращается, но по абсолютно нереальной орбите!

– Что это значит? – поинтересовался я.

– Это значит, что эта планета еще удивительнее, чем казалась вначале. Она… Она…

Его взгляд устремился на иллюминатор, я невольно скосил глаза туда же.

И понял, почему он начал заикаться. За “слонами” из тумана выступило еще одно космическое тело – неизмеримо большее, чем обнаруженная “планета”. И оно тоже не было шарообразным, скорее огромных размеров плоский диск.

– Боже мой, – выдохнул я. – Мишель, ты что-нибудь понимаешь?!!

– Космический корабль либо станция. Но размеры! – ахнул он.

– Погоди, но пробы грунта показывали, что в первом случае мы имели дело все-таки с планетой. Очень странной, но планетой. А это… Ведь это искусственное тело!

– Да, – прошептал он. – И притом хорошо экранированное: иначе мы бы обнаружили его раньше, чем планету. У меня… у меня есть гипотеза, кэп.

– Говори.

– Планета – это проба, срез, шлиф. В общем, не планета, а только её часть. Отрезанная от лимона долька. Планеты – они все круглые, исключений не бывает.

– А что же тогда ЭТО, Мишель? – спросил я, уже догадываясь, что он ответит.

– Думаю, это микроскоп или что-то в этом духе. “Слоны” – держатель пробы, а диск – часть огромного механизма…

В это время курс нашего корабля самопроизвольно поменялся, и нас начало с неимоверной силой притягивать к поверхности прямоугольно-плоской планеты.

Рыча проклятия, я бросился к пульту управления и начал лихорадочно менять курс. Корабль не слушался. Было такое ощущение, что нас схватили огромным невидимым пинцетом и теперь тащат на предметный столик, как редкое насекомое.

Когда я понял, что сделать ничего невозможно, то отвалился в кресле, скрестив руки на груди. Сказал, обращаясь к Мишелю, который даже не пытался мне помогать:

– Кажется, мы в ловушке. И связи нет… Вполне вероятно, что вскоре мы узнаем, проживает ли на этой планетке мсье Коперник, а также что он думает о строении своего мира.

Мишель попытался улыбнуться, но вышло как-то не очень.

И тогда я приказал ему:

– Тащи коньяк, самую старую бутылку. И закуску: для нас – сыр и буженину, для Красавчика – сардины. И не забудь прихватить пару анекдотов! Смех – последнее прибежище для таких идиотов, как мы…

Письмо президенту

Москва, Кремль.

Президенту Российской Федерации, Путину В.В.

От заключённого колонии № 34576 Завьялова Сергея Сергеевича, 1980 года рождения, приговорённого к пожизненному заключению за многочисленные умышленные убийства при отягчающих обстоятельствах.

Уважаемый Владимир Владимирович!

Я видел Вас по телевизору. Очень долго, очень внимательно на Вас смотрел и понял: Вы – очень справедливый человек, хотя и несчастный. Уверен, что если это письмо попадёт Вам в руки, то я буду амнистирован, потому что на свободе от меня куда больше пользы, чем здесь, в этой камере. Ах, если бы мне довелось поговорить с Вами лично… Но я понимаю – это невозможно, поэтому мне только и остаётся, что написать Вам это письмо.

Постараюсь быть по возможности кратким, чтоб не отнимать ни у Вас, ни у Ваших помощников драгоценного времени, но начать придётся всё-таки издалека – с моего детства. Вернее, с одного случая, произошедшего со мной в детстве, который не только изменил всю мою жизнь, но, в конце концов, и привел сюда, в эту камеру.

А случай со мной произошел, в общем-то, бытовой и, на первый взгляд, ничем особо не примечательный. Мне было пять лет, и я и играл в летчика. Было это так: я залезал на комод и прыгал оттуда на диван, представляя, что я одновременно и самолет, и летчик в этом самолете. Один из таких прыжков закончился для меня трагически: вместо того, чтобы упасть на диван, я пролетел немного дальше и спикировал в телевизор, разбив при этом любимую мамину вазу с цветами. Но вы не подумайте, мама меня за это совсем не ругала и не била – мама у меня очень хорошая. Она даже наказывать меня не стала, а вместо этого повезла в больницу на большой белой машине.

Нет, вы не подумайте, что я стал идиотом – нет! Меня даже судебная экспертиза признала вменяемым и нормальным – там где-то в моем деле об этом и справка есть. А пишу я «большая белая машина», а не, например, «Скорая помощь», потому что тогда, в детстве, я не знал, что эта машина называется «Скорая помощь», а я ведь сейчас о детстве пишу… Ну да не в этом дело, а в другом: в том, что с тех пор я стал видеть наш мир совсем иначе.

Я не буду отнимать Ваше время перечислением диагнозов, которые мне ставили врачи, расскажу лишь суть, которую сам я понял, естественно, далеко не сразу. Вам, наверное, известно, что хрусталик нашего глаза получает информацию об окружающем мире не в том – объемном – изображении, которое мы все привыкли видеть, а виде плоских картинок, которые наш мозг обрабатывает, чтобы те приобрели объем. Так вот, что-то, по словам врачей, случилось с моим мозгом, и с тех пор я никогда не вижу наш мир объемным. Я вижу плоские картинки.

Владимир Владимирович! Никогда бы я не стал утомлять Вас этими подробностями, если бы они не были так важны. С тех пор я стал очень задумчивым ребёнком: мог часами смотреть в одну точку, на какой-нибудь предмет или на человека. Взрослые стали меня сторониться, дети – бояться. Но, поверьте, это только поначалу. Очень скоро я начал получать большие выгоды из этого своего положения, которое на первый взгляд кажется очень незавидным.

Оказалось, глядя на какого-нибудь человека, я вижу самую его суть – ту его плоскость, которая наиболее ярко его отражает. Иногда – и даже очень часто – у человека несколько плоскостей, лежащих очень близко друг от друга, но какая-то из них важнее других. Ну вот, например, у моей мамы есть плоскость, в которой она меня безраздельно любит, а есть другая – та, где она совсем не любит моего папу. И есть ещё одна: она не любит работу, на которую ходит по обязанности, и очень хочет стать врачом. Но это, поверьте, очень простой пример. Сейчас я не только вижу истинную плоскость любого человека, но и могу сделать так, чтобы одна из его плоскостей стала главенствующей. Моя мама сейчас – очень хороший врач, и она совсем не вспоминает, что когда-то не любила папу: нет, она его по-прежнему не любит, но зато очень уважает за его кулинарный талант. А моя учительница – коллекционирует бабочек, и при этом очень счастлива. Я могу долго продолжать. Поверьте: я научился помогать другим людям так, что они этого даже не замечают, и могу принести еще больше пользы, если снова окажусь на свободе.

Теперь пришла пора рассказать о том, почему я оказался в местах заключения. Начать тоже придется издалека. Извините, но я вынужден это сделать, иначе ничего не будет понятно. А начать нужно с того, что после случая, произошедшего со мной в детстве, о котором я уже рассказывал, я стал очень бояться высоты. Мы жили в частном доме, и я никогда не бывал в многоэтажке. Но вот так случилось, что меня (уже двадцатилетнего) одна девушка пригласила в гости. Я согласился, никак не ожидая такого подвоха, что она живет на шестнадцатом этаже. Пока мы ехали в лифте, я ещё не очень боялся, когда на кухне пили чай – мне было страшно, но терпимо. Но вот когда она зачем-то потащила меня на балкон… я чуть не убежал оттуда со всех ног. Но потом я был ей благодарен: потому что, стоило мне выглянуть с балкона, как я увидел перед собой не только улицу и дома перед ней плоскими, конечно же – абсолютно плоскими, но и то, как можно помочь всем тем людям, которые живут в этих домах. Вот, например, в девятиэтажке напротив целый подъезд страдал из-за одного-единственного пьяницы, который бил всю семью, и портил энергетику целого дома. Я пришел к нему, поговорил всего пять минут, и что Вы думаете? Оказалось, что в другой плоскости он очень любит собак. В другом доме оказался управдом-склочник, в третьем… Извините, я кажется вновь занимаю слишком много Вашего внимания. Перехожу ближе к настоящему.

Так вот: когда я понял, что с высоты мне куда виднее глобальные проблемы, я решил сесть на самолет и прилететь к Вам, в Москву, чтобы по мере сил помочь в Вашей нелёгкой работе. Вы ведь, кажется, сами говорили, что Президент – это работа? Ну да не важно это. Куда более важно то, что когда я увидел с борта самолета Москву… Только тут я осознал, в каком страшном городе Вы, Владимир Владимирович, живете. Я, конечно, сразу понял, как Вам помочь, да только в приемную Президента меня и близко не пустили. Пришлось действовать самому.

Проблема Москвы вот в чем: там огромное, просто запредельное, количество людей, которые своими плоскостями портят жизнь окружающим. И, вы уж извините, но сколько таких людей в Вашем правительстве… Ну, да я опять не о том. Тогда я решил так: поживу-ка я немного в Москве, почищу этот город, а там, глядишь, и придумаю, как суметь увидеться с Вами. Но тут оказалось – вот беда – что Москву почистить куда труднее, чем мой родной Урюпинск. Нет, я конечно, у многих людей и тут плоскости поменял с плохих на хорошие… Но вы не представляете, сколько нашлось таких, у которых плоскости такие, что поменяй одну на другую – только хуже сделаешь…

Первого человека я убил (это записано в моем деле, можно проверить) за то, что он нес взрывчатку в метро. Это оказалось на удивление просто: в нужной плоскости надави пальчиком – и все, человек уже труп. Но я вам клянусь: умирали они мгновенно и боли при этом не испытывали. И я, убивая, тоже не испытывал ни малейшего удовольствия, всегда руки мыл после такого…

Да, я даже соглашусь с прокурором: сорок человек – это много. Да, согласен, я погорячился. Наверное, нужно было поискать какие-то другие методы. Но поверьте, Владимир Владимирович – столица-то чище стала, вздохнула свободнее…

Уважаемый Президент! Я понимаю – просто отпустить меня на свободу нельзя, это будет не очень умное политическое решение. Но ведь есть научные институты, есть специальные лаборатории, есть разведка, в конце-то концов! Ведь нельзя же такой талант как у меня, такие способности просто взять и зарыть в землю.

Вы знаете, здесь у меня очень много времени на размышления, и я многое понял в жизни. Раньше я был все больше практиком – очень уж часто приходилось сталкиваться со злом. А здесь мне вот какая в голову мысль пришла: может быть, это не я вижу этот мир неправильно, может быть, это вы все не видите его таким, какой он есть на самом деле?!! Иначе как объяснить то, что я могу влиять на этот мир куда больше, чем любой другой, ну, может быть, кроме Вас, но Вы-то ведь все-таки Президент… Может быть, мир наш на самом деле плоский? Чей-то рисунок, страница в чьей-то книге, чей-то рассказ на листе бумаги или набор буковок на компьютерном мониторе? Я не знаю точно, но я могу это узнать, и только Вы, Владимир Владимирович, можете мне в этом помочь: меня надо отправить в космос, на нашу орбитальную станцию, чтобы я своими глазами смог посмотреть на родную планету. Чтобы увидеть: плоская ли она? А если плоская, чтоб смог увидеть, как помочь нам всем сразу!

Заканчиваю. Очень надеюсь, уважаемый Президент, что вы прочтёте это послание, и моя судьба изменится. А напоследок хочу попросить об одной маленькой и очень личной просьбе. Меня тут каждый вечер перед сном насильно поят какими-то очень большими красными таблетками. Говорят, чтобы я спал лучше. А я с них совсем не сплю, а если и засыпаю под утро, то обязательно вижу какие-нибудь кошмары. Не далее как сегодня привиделось, что души усопших оседают с другой стороны плоскости нашего мира и кричат там, рвутся обратно в этот мир прямо у нас под ногами. А я уже не среди людей, а один из этих духов и, а днем мне только кажется, что я жив. Вот, посудите сами, разве можно подвергать человека, пусть даже заключенного, таким мучениям?

На этом прощаюсь и с нетерпением жду Вашего решения в отношении моей судьбы, которую вверяю в Ваши руки.

С уважением, Сергей Завьялов.

Про свободных художников

– Вась, ну я всё могу понять: оппозицию я бы тоже истребил, национальный обычай «танцы с гранатометом» – не самая приятная вещь… Но свободная продажа легких наркотиков… спорно, спорно…

– Но доход государству! – вскинулся он.

– Ладно, проехали…

– Дальше… Проституция…

– А что? Древнейшая профессия, между прочим…

– И тоже доход государству?

– Ага. Пятидесятипроцентный налог!

– И платят?

– Как миленькие!

– А что силовые структуры?

– А им скидка. По выходным – бесплатно.

– Популист хренов! Что ещё? Ага… Стоп! Это уже через край!!! Тут правильно написано?

– Где?

– Вторая строчка снизу.

– Ну…

– Чё, правда что ли?

– Угу.

– Ну ты даешь! Многобрачие – еще туда-сюда, но чтобы… И не возмущаются?

– Никак нет, все довольны.

– Слушай, да ты, оказывается политик. А я-то ещё думал, кого здесь оставить, пока мы на Землю летаем… Короче всё понимаю, кроме одного: художников-то всех зачем по тюрьмам? А? Вандал!!!

– Ну так я это…

– Выпустить немедленно!

– Есть, кэп. То есть разрешите оправдаться.

– От-ставить! Я сказал – выпустить! Мы тут – рассадник демократии вдали от родины, а не диктаторы какие-нибудь!

– Так точно! Но ведь доходы… Да они и сами довольны…

– Это как так довольны?

– Разрешите объяснить?

– Хрен с тобой, объясняй, только быстро!

– После того, как я выпустил всех уголовников…

– Ты выпустил всех уголовников?

– Кэп, это первый пункт. Вот здесь, в самом верху.

– Ты с ума сошёл! Это же преступники! Они же мирное население все перережут, как ягнят.

– Никак нет. Преступность у нас почти отсутствует!

– Как так?

– Всего один указ.

– И какой?

– Кастрация.

– Ка… что?!!

– На первый раз предупреждение. За повторное преступление – публичная кастрация.

– Ты сошёл с ума!

– Может быть, но преступления быстро пошли на убыль.

– А если… повторно после кастрации?

– Ну… таких неисправимых мало. Мы экспериментируем… двоих вот в художники записали… Творят, и весьма успешно. Довольны. Едят только много…

– Блин, ты даёшь! А женщины?

– Что женщины?

– Женщины же тоже преступления совершают. Ты их тоже что ли кастрируешь?

– Нет, женщин мы не кастрируем.

– А что с ними делаете?

– Замуж выдаём!

– Замуж? Оригинально. И что, работает?

– Работает. Главное, правильно мужа подобрать…

– А что? Тоже вариант. Ну хорошо, а что с художниками-то?

– Так они это… Добровольно сидят. На освободившейся от зэков жилплощади.

– Добровольно? И много желающих?

– Отбоя нет. Некоторые даже жалуются, что их не пускают. В очередь записываются…

– Ты серьёзно?

– Вполне! Сами посудите, кэп. Кормёжка бесплатная, причем любая: хоть из лучших ресторанов. Выпивка, сигареты, женщины, легкие наркотики: все разрешено, но в меру, без перебора. Ну и конечно, любые расходные материалы: кому холсты, краски и кисти, кому компьютер с Интернетом, кому просто листы бумаги – таких чудаков тоже хватает…

– И тоже всё бесплатно?

– Абсолютно!

– Святый боже, да они же разорят государство!

– Никак нет, они на сегодняшний день приносят в казну денег больше, чем наркотики и проституция.

– Как так?

– А мы им план: будешь плохо работать, на твоё место есть желающие. Конкуренция, как и положено! Зато свобода творчества – абсолютная. И любые выставки, тиражи книг – всё за счёт государства.

– А доходы?

– Доходы пополам. У нас тут уже несколько миллионеров.

– И продолжают сидеть?

– Как миленькие! В случае расторжения контракта все накопления – в пользу государства. На свободе будь свободным художником.

И тут кэп не удержался, сказал совсем не по уставу:

– Вот б..!

Однако Вася понял его правильно. Расцвел и ответил как полагается:

– Рад стараться! Разрешите продолжать службу?

Кэп хохотнул, потрепал Васю по плечу:

– Продолжай в том же духе. Что ещё с тобой делать? Уж не брать же обратно в коки.

Тот потупился, сказал скромно:

– А я что… Я завсегда… Я и сейчас готовлю, жене нравится.

Кэп, уже успокоенный, крякнул одобрительно:

– Из местных, что ль, жена-то?

– Так точно, из бывших заключённых. Так сказать, собственным примером…

– Ну молодца, молодца… Дети-то есть?

– А как же… Трое уже. Дочка вот свой публичный дом открыла. А младшенький в художники решил податься…

– Ну ладно, ладно. Иди, работай, раз справляешься.

– Есть, кэп.

* * *

Капитан задумчиво почесал подбородок. Сказал, обращаясь к первому помощнику:

– А ведь всё не так плохо… Оставим его на третий срок?

– Почему не оставить… Оставим.

– А с художниками – это он лихо. Как думаешь, они и вправду довольны? Всегда думал, что такие люди ценят свободу.

– Ты сомневаешься? А я ему верю. Вася врать не будет, не тот человек. Помнишь, как пообещал, что кило блинов на каждого будет мало?

– Как не помнить, помню. Удивительный человек.

– Талант! Таких ценить надо.

– Ну так мы и ценим. Человек на своем месте, вот и пусть работает. У нас других дел навалом. Давай, что ли, в публичный дом сходим…

– Думаешь, стоит?

– Ты же слышал: художникам – и тем можно. А мы чем хуже?

– Мы не хуже, мы лучше.

– Ладно, сходим. Но сначала – коньячку. Будешь?

– Конечно, буду. Разливай!

– За свободу?

– За свободу!

Можно ли верить друзьям?

Сначала было весело. Страшно, конечно, но всё-таки весело: МЫ, а не кто-нибудь другие, живём именно в то время, когда нашу родную планету нужно освобождать от иноземных захватчиков.

Всё было просто. Вот мы – люди, а вот они – зелёные и безобразные. Да, сильные. Да, организованные. Да, опережающие нас в технологическом развитии… Но зато нас – миллиарды, мы забыли все национальные и территориальные дрязги. Мы – земляне, и это звучит гордо. Какой угодно ценой, но мы победим! Бывшие преступники и террористы всех мастей имеют все шансы стать героями. Ну, и мы с Валеркой, конечно.

Мы всегда вместе. Потому что он для друга и последний рубль, и последний сухарик отдаст, не то что рубаху. Он дважды спасал мне жизнь. Он был для меня больше, чем я сам. И вот теперь я иду к нему. Я иду, чтобы убить его.

* * *

Очень долго считалось, что предательство интересов нации – вещь почти невозможная. Ну сами подумайте: одно дело предать людей (пусть даже близких) в интересах других людей, совсем другое дело – начать предавать интересы людей в пользу каких-то зеленых псевдопауков. Абсурд! Но именно из-за этой точки зрения предателей и развелось настолько много.

…К концу третьего года вооруженного противостояния с пришельцами мы – люди – ушли в глубокое подполье, обосновавшись в канализациях мегаполисов, в глубоко законспирированных жилищах вдали от цивилизации…

А предатели (как их ещё назвать?) продолжали жить под пятой этих насекомообразных гадов. Попутно истребляя нас, как диких зверей. И получая в ответ то же самое от нас – людей.

Сначала ОНИ – люди-нелюди, составляли меньшинство, огораживая свои территории колючей проволокой и вышками охранников. Но постепенно мы, а не они остались в меньшинстве – и теперь они живут почти обычной человеческой жизнью, а мы прячемся, как вымирающий вид, как недобитые хищники…

…Кстати, это Валерка первым предложил: убивать своих друзей и знакомых, перешедших на сторону врага. И делал это, прямо скажем, очень успешно. Как, впрочем, всё, за что он брался. Но после одной из таких операций он не вернулся. Мы считали его погибшим… до тех пор, пока я не узнал его в одном из командиров отряда карателей. Бр-ррр. Я чуть с катушек не съехал.

И вот теперь мой долг по отношению к моему другу, к Валерке, – убить его.

* * *

…Конечно, братва одобрила. Трое вызвались идти со мной, но я отказался твёрдо: Валерка – мой! Дружба должна оставаться дружбой: его я никому не уступлю.

Тем более, что только я знаю, где искать его в Городе: давно известно, что после предательства большинство не меняют своих привычек. А привычки Валерки я знаю очень хорошо: по субботам – обязательно в баню. Там-то я его и возьму: тепленьким.

С трудом пробравшись через кордоны, я иду по родным когда-то улицам, таясь, как зверь: знаю, что первый же из нелюдей сдаст меня охотникам. Да и пахнет от меня как от зверя: в нашей землянке не до гигиены…

«Калаш» я с собой брать не стал: громоздко, да и видно издалека. Мой старый добрый «Макаров» – то, что надо. На Валерку с лихвой хватит.

«Банька», а точнее – банный комплекс, когда-то наш любимый с Валеркой, располагался почти в центре. Опасно, конечно, да и охрана там хорошая. Ну да я знаю, на что иду… И у меня чёткое ощущение: Валерка тоже это знает. И ждёт – кто кого. Что ж: посмотрим, Валерочка!

Нарываться на охранников у входа я не стал: проник через чердак – давненько все продумано и выверено. Оттуда – по лестнице, и тут – наши любимые апартаменты: парилка, душ, бассейн. Если моё звериное чутье меня не обманывает, то сейчас он должен быть здесь. Один. Накрайняк – с какой-нибудь бабой.

Неслышно я подобрался ближе и заглянул в щелку… Тут-то меня и взяли: двое сзади под мышки – не дёрнуться. А за дверью, конечно, Валерка – рот до ушей, но голос повелительный:

– Оружие у него забрать, раздеть донага – и ко мне.

…И вот я голый, грязный и расстроенный донельзя – прямо перед его глазами. Он, правда, вооружен тоже не абы как: веник в руках, на которых надеты рукавицы – и всё.

Кричит весело:

– А я, Санёк, каждую субботу тут тебя поджидаю. Все думаю: когда появишься?

Я тоже скалю зубы, но на самом деле мне сейчас очень страшно. Гляжу на него и думаю: «Ну он ведь, точно он. Ничуть не изменился!». Но молчу. Скалюсь и молчу.

А тот всё так же весело продолжает:

– Убивать меня явился? Дело хорошее, но кто ж мешает сначала помыться? Так сказать, по русскому обычаю…

Силком затаскивает меня в парную и начинает охаживать веником. Я – млею, прям против воли – но млею. А он хохочет.

– Хорошо? Вижу, что хорошо!

После загоняет в душ, а потом выставляет пиво ледяное – как в старые добрые времена.

Я пью. Смотрю на него во все глаза. А он говорит:

– А я ведь знаю, о чем ты сейчас думаешь. Ты думаешь: тот ли я Валерка, с которым ты пуд соли съел? Не сидит ли во мне зелёный монстр? Можно ли мне доверять, как раньше? Так?

– Ну, так, – говорю я сквозь зубы. А самого колотит, будто я не из парной, а с мороза сюда зашёл. Кружка с пивом во рту так и гуляет, выбивая дробь барабанную.

А он продолжает:

– У меня то же самое было. Не боись: всё объясню сейчас.

Отхлебывает хороший такой глоток пивка и продолжает:

– Мы ведь с тобой что думали: те, кто в города возвращается под иго этих насекомых – нелюди и монстры. А вот мы – партизаны – и есть настоящие люди. За правое дело боремся. Ведь так? Вижу, что так и думаешь.

Он снова делает приличный глоток и даже откидывается назад. Если бы я не знал его силу и реакцию, может быть, даже рискнул бы ему сейчас в горло вцепиться. Шансов мало, но…

Он угадывает мои мысли. Грозит пальчиком укоризненно:

– Прежде чем дёргаться, послушай сначала.

– Да слушаю я, слушаю, – выдавливаю из себя, но сам настороже.

Он угадывает, что прямо сейчас я не брошусь, и вновь начинает говорить:

– Пару лет назад, когда война с зелёными была освободительной, так всё и было. Мы – воины, а другие – предатели и ироды рода человеческого. А сейчас посмотри: я пью пиво и живу как человек, а ты мыкаешься по землянкам и выходишь на улицы родного города, как дикий пес из леса. А? Не так? Этим зелёным от нас ничего, кроме власти, не надо: а тебе не похеру по большому счету, кто главный, если он тебе жить не мешает, а?

Он смотрит на меня внимательно.

– Ты секи в корень: для них это чисто бюрократическая заморочка – ещё одна планета в альянсе Чжи-Су, управляемая их наместником. Всё! Мы живём по-людски, а ты и твои лесные братья – только помеха, усёк?

Тут пиво начинает действовать, и я, хоть обычно и не разговорчив (из нас двоих Валерка всегда был в этом мастак), спрашиваю:

– Ты хочешь сказать, что сделал выбор добровольно?

– Конечно! Мне все объяснили, как я тебе сейчас. Ну ты сам подумай: нормальная жизнь, все блага цивилизации, новые технологии, межзвездные путешествия… Ну вся херня, короче. И цена-то всего: небольшая группка инопланетян занимается за нас своей инопланетной дипломатией. У нас же даже свой Президент, не слыхал?

Я слышал об этом, конечно, но гну свое:

– Но ты ведь против своих, против товарищей.

– Вынужденно, Санёк, вы-нуж-ден-но. Я готов беседовать с каждым, как сейчас с тобой. Но если кто-то упёрся и не хочет видеть реальное положение вещей и мешает нормально жить… Что делать, приходится защищаться.

– Защищаться? Ты теперь так это называешь?!!

– А как бы ты назвал нападение на людей диких волков из леса?

– Так значит я – дикий волк?

– Ты – мой друг. И я хочу, чтобы ты мне доверял. Я хочу тебе только хорошего. Нормальной жизни.

Голова у меня шла кругом. И не только от пива. Передо мной сидел мой друг – Валерка, и говорил страшные, просто невообразимые вещи.

– То есть ты считаешь…

– Я считаю, что ваша борьба отныне бессмысленна, а наша новая жизнь не только не стала хуже, напротив – в ней будущее, в ней огромные перспективы! Да, в конце концов, мы можем со временем сбросить власть этих уродов и снова стать самостоятельными. Но уже с их технологиями: на новом уровне. Какие перспективы! Неужто не просекаешь?

Он наклонился ко мне очень близко. Опасно близко.

Я…

Как вы думаете: убил я его?

Про двух женщин – борцов сумо

Всё случилось примерно так, как предсказывал когда-то старик Уэллс в «Войне миров»: разобщённые армии людей иноземные захватчики разбили в считанные месяцы; партизанов, кроме ушедших в совсем уж глубокое подполье, уничтожили методично и безжалостно; тех же из людей, кто остался жив, оставили при себе для развлечения: в цирках, зоопарках, театрах… кое-где – на спортивных аренах. И вот так случилось, что последней надеждой человечества на независимость стали две женщины, общавшиеся друг с другом только на татами. Две женщины – борцы сумо.

На момент вторжения сипаев Хираяме было 22, Ёко – всего 18. Обе – профессионалки, обе ещё до вторжения весили за 100 килограммов, и обе были в своё время претендентками на чемпионский титул в Токио. Обе стали выступать по всему миру с показательными боями.

Как известно, первое правило для тех, кто решается идти на сотрудничество с агрессором – это полное отсутствие контактов с себе подобными, кроме тех случаев, когда дозволяется размножение, что большая редкость… Поэтому виделись Хирояма и Ёко, как уже было сказано, только на татами.

Поединки этих спортсменок были настолько захватывающими даже для сипаев, что встречи их стали показывать по телевизионным сетям всех континентов. И нужно ли говорить, что их смотрели все люди-слуги, люди-игрушки, даже люди-партизаны, если у тех был доступ к ТВ.

А через три года после агрессии, когда Хирояме было 25, а Ёко недавно исполнилось 21, они стали самыми популярными представителями человеческой расы на планете. И однажды им пришло в голову это использовать…

Поединок борцов сумо начинается с разминки, на которой они показывают свои великолепные тела. На неподготовленного зрителя это производит незабываемое впечатление: огромные бюсты колыхаются среди складок жира, сосредоточенные лица таят в себе угрозу… Они раскачиваются, словно в танце, и только затем вступают в схватку с оглушительными криками…

Но ни один из сипаев не догадывался о том, почему именно эти женщины сумели завоевать такую популярность. А дело было вот в чём: досконально изучив повадки друг друга в ходе бесчисленных схваток, Ёко и Хирояма разработали свой тайный язык: подергивание мышц, малейшие движения мимики лиц, которые кажутся абсолютно невыразительными – всё это означало очень много для этих двоих. С первой секунды они уже знали, какую стратегию изберёт соперница, и кто одержит верх: это был интуитивно срежиссированный спектакль с неизменно трагическим финалом: одна из груд плоти обязательно оказывалась красиво поверженной…

Через какое-то время самые ярые из болельщиков (люди, конечно, люди) стали кое-что замечать: например, если Ёко оглушительно пукала, то значит победа сегодня будет за ней; если скалила зубы Хирояма, то – будь она даже в самом безнадёжном положении – можно было смело ставить на неё. Были и другие нюансы: наклон головы, число морщинок на лбу, положение уголков рта… Но пуканье и оскал – самые заметные.

И вот однажды случилось то, что обессмертило имена японок на тысячелетия: сразу перед боем, ещё во время разминки, Ёко пукнула, а Хирояма оскалила зубы; затем Хирояма пукнула, а Ёко оскалила зубы. Болельщики замерли, словно примороженные к экранам видеовизоров. Между тем разминка не спешила переходить в бой. Всё более и более неистово женщины кружили по татами, оглашая воздух криками; а затем… бросились в зал и начали голыми руками рвать на части сипаев! Ещё несколько минут после этого камера бесстрастно снимала то, как им удалось убить не меньше десятка, прежде чем ворвалась охрана с боевыми лазерами.

И в ту же минуту по всему миру вспыхнуло восстание: грязные партизаны вылезали из канализационных люков с допотопными пистолетами; самые забитые и послушные «игрушки» сипаев хватали хозяев за горло зубами: планета захлебнулась в крови…

Стоит ли после этого удивляться тому, что сегодня самыми красивыми женщинами считаются мощные толстушки, разгуливающие с прекрасными обнажёнными бюстами?

А что? По-моему, они того заслуживают!

Про неизвестные исторические факты

– Мессир, к вам посетитель.

Лицо лакея, всегда бесстрастное, для господина всё же пропускало наружу некоторое количество эмоций. На этот раз – сомнение и некоторую брезгливость.

– Давно ждёт?

– Около часа, мессир.

– Кто таков?

– Передал вот это.

Он внёс поднос, на котором лежало несколько листков бумаги.

– Читай!

Лакей послушно начал читать:

– «Наполеон родился в 1760 году, Гитлер – в 1889-м. Разница 129 лет.

Наполеон пришел к власти в 1804 году, Гитлер – в 1933-м. Разница 129 лет.

Наполеон напал на Россию в 1812 году, 22 июня. Гитлер – в 1941 году, также 22 июня. Разница 129 лет.

Наполеон проиграл войну в 1816 году, Гитлер – в 1945-м. Разница 129 лет.

Оба они пришли к власти в возрасте 44-х лет, напали на Россию в возрасте 52-х лет и проиграли войну, когда им было по 56 лет»…

– Это все?

– Нет, мессир.

– Продолжай!

– «Авраам Линкольн был избран президентом США в 1860 году. Джон Кеннеди был избран президентом США в 1960 году. Разница 100 лет.

Оба были убиты в пятницу в присутствии своих жен.

Преемником после убийства Линкольна стал Джонсон, преемником после убийства Кеннеди стал Джонсон. Оба преемника – южане, и до того, как стать президентами, были сенаторами США.

Джонсон, занявший пост Линкольна, родился в 1806 году. Джонсон, занявший пост Кеннеди, родился в 1906 году. Разница 100 лет.

Секретарь Линкольна, по фамилии Кеннеди, не советовал ему идти в театр в вечер убийства. Секретарь Кеннеди, по фамилии Линкольн, настаивал на отмене поездки в Даллас в день убийства.

Убийца Линкольна родился в 1829 году, убийца Кеннеди родился в 1929 году. Разница – те же 100 лет. Оба убийцы были убиты до суда»…

Мессир вдруг расхохотался и обратился к лакею по имени:

– Скажи-ка навскидку, Ганс, что из этих фактов выдумано или подправлено, а что – правда?!!

Некоторое время лицо слуги выражало работу мысли, а затем снова стало бесстрастным.

– Не могу знать, мессир.

– Зато я знаю, что это шарлатан, жонглирующий историей. Гони в шею!

– Сию минуту, мессир!

– Впрочем, подожди. Там что-то ещё?

– Да, мессир.

– Читай.

– «В восприятии русских зима очень длинна, а весна вместе с летом пролетают так же быстро, как осень. Этот вывод можно подтвердить арифметически, используя русское написание месяцев.

Составим формулу:

Весна + Лето = Осень; Зима > Осени.

Теперь посчитаем.

Весна – это МАМ (Март, Апрель, Май), Лето – ИИА (Июнь, Июль, Август), Осень – СОН (Сентябрь, Октябрь, Ноябрь), а Зима – ДЯФ (Декабрь, Январь, Февраль).

Возьмем порядковые номера начальных букв этих месяцев, воспользовавшись алфавитом, и вычислим их сумму:

М+А+М=29, И+И+А=21, С+О+Н=50, Д+Я+Ф=60.

Весна (29) + Лето (21) = 50 = Осени, а Осень (50) < Зимы (60).

Всё сходится!».

Мессир вновь расхохотался.

Спросил:

– У того чудака есть визитка?

– Да, мессир.

– Читай.

– «Гаудеамус Кентерберийский, седьмая инкарнация Нострадамуса. Магистр арифметики. Чернокнижник». Известный шарлатан.

Последнее он добавил уже от себя, но мессир то ли не понял этого, то ли уже достаточно был заинтригован.

Повелел:

– Зови старика. Это ведь старик?

– Ошибаетесь, мессир, это юноша.

– Да? Тем более зови.

* * *

…Гаудеамус действительно оказался юношей: хлипким, субтильным, почти истощённым. Взгляд, однако, имел ясный и пытливый. Поклонился низко, но без суеты.

– Сам писал? – поинтересовался у него мессир.

– Да, – ответил тот скромно.

– Изложено складно, но факты изрядно перевраны, юноша. Подобная подтасовка называется «псевдонаукой». Известно тебе это?

– Не я вру, ваши книги врут, – отвечал тот. – Все проверял лично.

Юноша посмотрел на мессира с вызовом.

Тот было побагровел от гнева, но сдержался.

– А… ты ж из новых историков… Реинкарнированный… Ладно, от меня чего хочешь?

И сам себе ответил:

– Денег, конечно… И за что: ты вычислил день моей смерти? Или точную конца света? Отвечай!

Проигнорировав денежный вопрос, Гаудеамус сказал:

– Ни то и не другое…

– Что же тогда?!!

– Только правду. Вся история – большая ложь. Метод реинкарнации позволяет…

– Вон!!! Ещё слово, и будешь ждать восьмой реинкарнации, сопляк!!!

Юноша, побледнев, попятился. Вышел, пробормотав про себя: «Посмотрим ещё, чья возьмёт!».

Но уходить не спешил. Вместо того посмотрел на часы.

Мессир посмотрел на него с нескрываемым удивлением:

– Ты ещё здесь, ублюдок? Пожалуй, прав лорд Калтроп: пора вновь зажигать костры инквизиции. Калёным железом…

И тут молодой человек заговорил быстро-быстро:

– Алхимия – есть царица всех наук. Реинкарнация – лучший из методов познания исторического прошлого. Математическое счисление, применённое к истории, позволяет…

Тут мессира прорвало:

– Такие, как вы, поворачивают прогресс вспять!

Но юноша ответил с пылом не меньшим:

– А не вы ли, мессир, голосовали за уничтожение техники? За запрет двигателей внутреннего сгорания, компьютеров, телефонов? Не из-за вас ли после века 21-го вновь наступил 19-й?!!

– Да, я!!! И теперь грядёт новое средневековье! Но средневековье без холеры и чумы! Без вшей, без бессмысленных войн…

– Но с кострами инквизиции! Вы закрываете глаза на реальную историю!

– Глупые цифры, щенок! Это и есть реальная история?!!

– Да! И я действительно знаю дату вашей смерти. Эта дата – сегодняшний день.

– Вон!!! Или ты убьешь меня?!!

– Не мой метод. Причины вашей смерти будут естественными. Но все – и ваш слуга в первую очередь – подтвердят, что я предсказал эту дату. Прощайте, мессир!

И вышел.

* * *

Через час у мессира кровь пошла горлом. Лейб-медик бессильно развёл руками.

Между приступами, уже без сил, он позвал верного слугу.

Прошептал ему на ухо:

– Он должен знать дату конца света. Спроси у него…

Ганс же в ответ неожиданно усмехнулся.

– Зачем спрашивать? Он мне её сказал.

Хозяин в ответ удивлённо выпучил глаза.

С хрипом выдавил:

– И когда?

– Для вас, мессир, сегодня.

Он посмотрел на часы: время близилось к полуночи. Покачав головой, он подошёл к хозяину и ловко зажал ему руками рот и нос.

Когда конвульсии старика затихли, вновь посмотрел на часы: до нового дня оставалось без малого три четверти часа.

Он торопливо побежал за лейб-медиком, чтобы тот оторвался от бокала вина и констатировал смерть. Важно, чтобы дата совпадала с предсказанием.

Весело насвистывая, он пробормотал про себя: «Если цифры не сходятся, то не грех чуть-чуть их подправить. А если и грех, то небольшой. Чего не сделаешь ради прогресса?».

Миф

– …и убьешь отца своего и возляжешь на ложе любви со своей матерью!

Плутарх видел издалека, как Оракул приказал бледному юноше убираться, и тот выбежал вон, шатаясь как пьяный, и эти последние его слова слышал отчётливо.

Вечером, когда они сидели у костра, ели жареное мясо и проводили обязательную ежевечернюю рефлексию, он решился спросить:

– Зачем ты с ним так… круто?

Тот пожал плечами:

– Иногда нужно делать такие вот «крутые», как ты выражаешься, вещи. Для упрочения авторитета. Они показывают народу, что Оракул никому не подчиняется, что он только вестник богов. А боги, как известно, жестоки и непредсказуемы.

– Но ведь не сбудется!

– Не важно. Я даже не удивлюсь, если всё сбудется именно так, как я предсказал.

– Ты ошибаешься.

– Я ошибаюсь постоянно, и в то же время никогда не ошибаюсь. Поработаешь с моё – поймёшь тогда.

…На утренней лекции Оракул был концептуален как никогда:

– Любое предсказание есть не что иное, как знание стратегии поведения индивидов, желающих получить предсказание богов. Вы представляете, что данный индивид, к примеру, шахматная фигура. После короткого разговора уже ясно: этот – ладья, этот – король, конь или слон. Из расчета стратегии делаете свое предсказание. А погрешности исправляют боги и… сами эти индивиды. Их вера помогает им исполнить любое предсказание, даже то, которое на первый взгляд кажется абсолютно бредовым. Более того – чем абсурднее на первый взгляд предсказание, тем более упрочается авторитет Оракула. Запомните это!

Мы, выражаясь современным языком, программисты этого бытия: видим начинку того, что всем прочим кажется уже готовой картинкой.

И – главное: боги на нашей стороне. Никогда не забывайте об этом!

Неожиданно голос Оракула прервался, и голова Плутарха опустилась на руки и тонкая струйка слюны потекла из уголка рта.

Он увидел, как в помещение, где Оракул обычно встречается с посетителями, входят два бородатых мужчины. На лицах их блуждают недобрые улыбки, глаза горят огнем. Один из них выходит вперед и хватает мощной волосатой рукой Оракула за горло, смотрим ему прямо в глаза и спрашивает:

– Что предсказали тебе боги о нашем визите, старец?

Зрачки глаз Оракула расширились от страха, он силится что-то произнести, но из горла вырывается лишь слабый хрип.

Бородач презрительно кривится, и в следующую секунду в другой его руке появляется кинжал. Им он неторопливо перерезает старцу горло – от уха до уха. Некоторое время наблюдает, как тот, хрипя, корчится у его ног, а потом немного отступает назад, чтобы не испачкаться кровью, заливающей пол. Потом смачно плюёт в его сторону и поворачивается к напарнику, который уже деловито обшаривает комнату…

– … с тобой всё в порядке?

Плутарх видит прямо над собой немного размытое лицо Оракула. Он ощущает, что лежит на кушетке.

– Нормально, – отвечает он. – Голова закружилась. Наверное, от жары. Не привык ещё…

Оракул ещё некоторое время задерживается возле него, внимательно осматривая лицо. Двумя пальцами берет его за веко и осматривает глазное яблоко.

– Такое бывает у новичков. Зайди к медикам на всякий случай.

Плутарх послушно кивает: он на самом деле чувствует необычную слабость. С трудом поднявшись на неокрепших ещё ногах, он плетётся к выходу из храма: действительно нужно зайти к медикам – здешний климат не очень-то благоприятствует доброму здоровью.

…Уже в отдалении от храма, на окраине Фив, он едва не столкнулся с двумя мужчинами, идущими навстречу. Пришлось прижаться к стене, чтобы посторониться. Оба мужчины были широкоплечи и бородаты. Решительной поступью они направлялись к храму, который он только что покинул.

Мы, люди

День 8 мая запомнился с самого утра необычной лентой новостей.

Куча сообщений об уникальных музейных кражах:

«В британском музее украдена уникальная коллекция оружия…».

«Париж. Минувшей ночью неизвестные обокрали…».

«Токио…».

«Нью-Йорк…».

«Москва…».

Наконец, обобщение:

«Беспрецедентные музейные кражи по всему миру…».

Ближе к обеду новостная лента стала еще любопытнее:

«Наш корреспондент сообщает о краже вооружения с военной базы…».

«Китайские военные заявляют протест…».

«Министр вооружения Франции подал в отставку…».

А через несколько часов еще необычнее:

«По неподтвержденным данным исчезла ядерная боеголовка…».

«Украдено ядерное оружие….».

«Террористы заявляют о своей непричастности к краже…».

После этого даже в нашей заштатной редакции пошло «шу-шу, шу-шу» о том, что на наших военных базах тоже утечка оружия.

Наш охотовед ходил грустный и, в напрасных поисках сочувствия, бубнил: «У меня охотничий карабин спёрли. Прихожу в милицию – а там все в панике. Заявления не принимают…».

Дальше-больше. К концу рабочего дня, когда все уже были на взводе, и, думаю, не только у нас, новостная лента выдала новую сенсацию:

«Все телеканалы передают одно и тоже: будет важное телевизионное сообщение».

«По всему миру блокированы спутники телерадиовещания».

Было даже такое:

«Спутники блокируют марсиане».

Нужно ли говорить, что в объявленный час по всему миру к голубым экранам приникли миллионы людей?

Риточка, прибежавшая ко мне, чтобы посмотреть вещание через Интернет, прямо-таки ахнула, увидев на экране лицо в маске. Я на неё зашипел, вслушиваясь. Лицо вещало на русском (как оказалось потом, в других странах – на их языках):

«Дорогие земляне!

Перед вами представитель инопланетной расы с планеты, которую ваши астрономы называют «Gliese 581 С» в созвездии Весов, находящейся на расстоянии 20 световых лет от вашей планеты.

В целях предотвращения возможной паники в связи с последними событиями, я хочу взять на себя ответственность за уничтожение вооружения землян: от стратегического ядерного до огнестрельного включительно.

Прошу не считать эти действия актом агрессии или способом объявления войны. Всё совершённое является исключительно актом милосердия по отношению к вам как нашим братьям по разуму.

Несколько миллиардов земных лет мы тайно наблюдали за развитием вашей цивилизации и выявили закономерность: на определённом витке развития вооружений происходит то, что вы называете «ядерной войной», и ваша цивилизация гибнет. Потом планета регенерирует, возрождается и вновь населяется цивилизацией людей. Но на новом витке снова гибнет.

Это случалось уже 16 раз. Сейчас должен был быть 17-й, но мы его предотвратили. Мы пришли вам на помощь, уничтожив ваши вооружения. Очень надеюсь, что эта информация заставит вас задуматься».

Я сидел, раскрыв рот.

– Как же! – прыснула Риточка, – Задумаются они, как же!

– Ты о ком? – не понял я.

– О военных, конечно. И о политиках.

Долго я сидел молча, а потом спросил:

– А мы? Мы задумаемся?

– Кто мы? – на этот раз не поняла она.

– Мы, люди?

Она не спит семь лет, а ей всего шестнадцать

…и потому она не будет спать ещё пять: ведьме-спец положено сначала проспать 7, потом 14 бодрствовать, а затем перейти на ночной образ жизни. Годы сна были потрачены на образование-во-сне, годы бодрствования – на практику. К 16 она уже умеет заклинать змей, летать на метле и – совсем немножко – без неё, обращаться в кошку… Но все знают, что именно 16 – самый опасный возраст: гормоны берут своё, и потому положено начинать практиковать сексуальную магию. А что значит «практиковать»? Правильно: влюбить в себя мальчика.

* * *

Она ожидала всего, чего угодно, но только не того, что он будет целые ночи проводить у её подъезда. Из-за этого придурка она уже пропустила два семинара по левитации, и (что важнее!) имитацию брачной ночи с суккубом, которую должен был проводить опытный инструктор из Индокитая.

Самое смешное, что она могла бы легко просто послать его куда подальше: навязчивый поклонник – только помеха. Одна беда: она и вправду влюбилась.

Эх! Говорила ей бабка – опытная ведьма средних лет – что в качестве первого поклонника, которого нужно влюбить в себя, лучше выбирать из самых страшненьких и противных. Нет же! Не послушалась: выбрала Гарика, самого симпатичного парня во дворе, по которому сохли все подружки.

* * *

Мила выглянула в очередной раз на балкон, где скучала её метла – уже вся застоявшаяся в ожидании. Блин, ну вот ведь упорный какой: стоило ей буквально носик высунуть, как Гарик, уже, казалось, окаменевший на лавочке, встрепенулся и вновь запел серенаду. Ну это уже ни фига не романтично!!!

Сегодня у неё был ежемесячный обязательный отчёт перед кураторшей: самой старой ведьмой околотка (по бабкиной протекции, естественно), который пропустить – смерти подобно. Вот обозлится на неё ведьма – и всё, прощай колдовская карьера – спишет её в помощь третьей помощнице младшего вурдалака лет на двести и кукуй как хочешь…

Короче, она решилась: запустила прицельно в сторону Гарика усыпляющее заклятие (серенада растянулась и начала заикаться), оседлала метлу и понеслась так, что в ушах засвистело: даже не взглянула в его сторону.

Как оказалось, зря…

* * *

У Гарика, снайпера-спец, уже прошли все сроки сдачи зачета стрельбы по движущимся мишеням. Ещё бы день, и всё – с большой вероятностью списали бы в младшие помощники киллера средней руки, когда ему, наконец, повезло: цель вылетела по расчётной траектории.

Разве он имел право промахнуться?

Про мороженое с шоколадной стружкой

Сначала он просто смотрел умоляюще, потом начал пускать слюни, потом – удивительных размеров пузыри, причём изо рта – разноцветные, словно мыльные, а из носа – как и положено – зелёные.

Какое-то время мой гуманизм видоизменялся, приобретая всё более причудливые конфигурации, а затем вербализовался в кратком, но безапелляционном, твердом выражении:

– Низя!

Пузыри полопались все одновременно, образовав на сморщенном личике затейливую бахрому, рот скривился и издал, наконец, крик такой мощности, что даже мои уши, предусмотрительно защищённые мощными стереонаушниками, в которых надрывал горло Кинчев («Мы вме-сте!!!»: старьё, конечно, но меня почему-то цепляет), начали непроизвольно сжиматься – на какое-то время даже показалось, что Кинчев сейчас захлебнется своим хрипом, подавится словами и замолчит навечно. Нет, пронесло, справился. Спасибо, Костя, спасибо, старик!

Я с отвращением осмотрел мороженое с шоколадной стружкой: оно уже подтаяло. Никогда я не любил эту холодную мерзость – и что дети в ней находят привлекательного?!! Выкинул в урну: ну не кормить же в самом-то деле простуженного, сопливого ребёнка этой гадостью…

* * *

Вокруг нас корчились в судорогах те, кто ещё совсем недавно были спесивыми и бескомпромиссными представителями развитой цивилизации из галактики «14 минус».

Я ухмыльнулся.

Переговоры можно теперь продолжать, но слово за мной. Я вдруг в полной мере почувствовал гордость за землян. Пусть они и выродившаяся нация, которая уже ни на что не годна, пусть даже самые важные переговоры поручают мне, «коробке с болтами», а не этим комкам жира, которые давно уже не видят разницы между виртуальностью и реальным миром.

А всё-таки в их подрастающем поколении есть ещё сила, и немаленькая!

И я чувствую: последнее слово сегодня будет за мной.

За всеми нами.

Про осмотр достопримечательностей

– Ты только не проси устраивать для тебя экскурсию по достопримечательностям. Подпишешь свой контракт – и дуй отсюда.

– А что такое-то?

– Я тебя предупредил.

Не понравился мне этот тип: сизый какой-то весь. Пальцы опять же заскорузлые, глаза бегающие… Не люблю таких. А еще больше не люблю непрошеных советов.

Потому, когда Икс-ландцы любезно предложили мне экскурсию по достопримечательностям столицы, я, конечно же, согласился.

* * *

…Сутки спустя, даже пройдя зону досмотра, я все никак не мог успокоиться. Раньше я тоже всякое слыхал про Икс-ландцев, но личное впечатление они всегда производили достаточно благоприятное.

Проходя на зону посадки в космолет, я нос к носу столкнулся с коллегой-коммивояжёром. Выглядел он, наверное, примерно так же, как я вчера: самодовольная рожа космополита, которого ничем не прошибёшь.

Я мысленно взглянул на себя со стороны: круги под глазами от бессонной ночи, мятый костюм, припухшие глаза… Вряд ли я вызову доверие у коллеги.

Но я должен был рискнуть. Хотя бы из человеколюбия.

Прокашлявшись, я подошёл к нему и сказал:

– Ты только не проси устраивать для тебя экскурсию по достопримечательностям. Подпишешь свой контракт – и дуй отсюда.

– А что такое-то?

По-моему, я его не убедил. А рассказывать подробности было некогда: до посадки оставались считанные минуты.

Всё, что мне оставалось, это сказать ему:

– Я тебя предупредил!

Связь – наша профессия

Мы уходим, мы путаем следы, ныряем в подворотни. У нас с Валеркой уже давно развилось звериное чутьё – наверное, именно поэтому мы ещё живы. Но Валерке тяжелее: он толстый, и, несмотря на все диеты, несмотря на регулярные тренировки в служебном спортзале, бегает не очень быстро.

На улицах особенно опасны бритые с битами: они, сволочи, не курят и не пьют. Они бегают хорошо. Вот такие вот как они, не далее чем вчера, двоих наших отправили в реанимацию…

Мы тихонько присели в тёмном подъезде. Здесь сыро, здесь воняет мочой, но нам хорошо: нет сзади топота ног, нет истошных криков: «Вон они! Держи их!!!».

Я произношу риторическую фразу:

– А ведь хорошая была идея!

– Хорошая, – вздыхает Валерка.

Оба мы знаем – верни всё назад, и ни за что бы мы не оказались в числе тех, кто сейчас живёт в охраняемой зоне, а на улицах бегает от бритых гопников. В конце концов… их можно понять: повернись всё иначе, может быть мы с Валеркой сейчас тоже бы ловили… таких, как мы.

Всё гениальное просто.

Как просто заменить и радио, и сотовые, и доступ в Интернет, всего лишь мазком оранжевого маркера. Шлёп – и всё: через десять минут на коже никаких следов, а обладатель оранжевого мазка может усилием мысли переключать у себя в голове радио, входить в Интернет, звонить по телефону…

Мы-то кто? Мы всего лишь рекламировали эту услугу и распространяли её. Мы – те, кто ставили метки этим маркером.

Тогда, когда всё это началось, ведь никто и предположить не мог, что стереть след маркера невозможно, хотя учёные и бьются над этим.

…И дело даже не в спаме, которым заваливают наших клиентов, и даже не в том, что любой из них может теперь быть прослежен посекундно: хоть полицией, хоть собственной женой… (Кстати: эта долбаная полиция сквозь пальцы смотрит на то, как бритоголовые ублюдки нас бьют!) …Дело в том, что единицы (единицы!) могут усилием мысли эту хрень отключить хоть на минуту: и во сне, и на работе, и во время секса… всегда их (да что ИХ, ведь нас-то, НАС тоже!!!) преследует поток информации. Некоторые, правда, бегут в тайгу или в Гималаи, где, по слухам, ещё нет хорошей связи, другие смирились… Но есть третьи – и их много! – это те, которые просто нас бьют.

Где-то в глубине моего мозга раздался голос начальника: «Чем вы там заняты? Сегодня у вас девять подключений, а сделано только два!». Ему, козлу, хорошо, он не выходит из охраняемой зоны и не бегает от гопников…

Впрочем, думается мне, очень скоро все устаканится, и мы снова станем представителями очень уважаемой профессии. Все это ненадолго, надо только немного подождать.

А может… Может тоже махнуть в Гималаи? Махнем, а Валерка?!!

– Отдохнул? – спрашиваю я у напарника. Тот кивает.

– Ну, тогда вперед!

Связь – наша профессия.

Про сильный ветер

– Господи, что здесь произошло? – Марк, командир корабля “Омега-6”, хрустел ботинками по мелкой бетонной крошке. – По всем координатам здесь должен быть Нью-Йорк, а в реальности – пустыня. И ни радиации, ни воронок взрыва…

Руку поднял метеоролог:

– У меня есть предположение, капитан.

– Слушаю.

– Мы исключили вероятность исчезновения человеческой цивилизации из-за атомного взрыва, химического воздействия, экологической катастрофы… Мы исключили все причины, достойные внимания, так?

– Так.

– Мы забыли самое простое.

– Что?

– Известно, что если идеально обработанный бильярдный шар увеличить до размеров планеты, то на ней окажутся куда более высокие горы и глубокие впадины, чем на Земле.

– Ну и…

– Ну и представьте себе, что человечество – это мелкая пыльца на поверхности этого шара. Дунь – и нет её…

– То есть причина…

– Ветер. Просто сильный ветер.

Крушение мечт

Вот и осень, и снег в окно стучится,

Вот и осень, и улетают птицы.

Вот оторвался от земли

Последний журавлиный клин…

Владимир Асмолов

Делать нечего, да и не хочется ничего. Осень. Зябко.

Мысли, как сонные мухи, ползают, шевелятся в голове, попискивают, цепляются одна за другую. Им хочется чего-то – чего? Нового? Необычного? Яркого?

Каждый день одно и то же: ходить в школу, есть, спать, читать книги, поливать цветы, слушать новости, прибираться в квартире – сегодня, завтра, послезавтра, через месяц, через два… И больше ничего! Как люди не сходят с ума? Как глупо, бесполезно утекает жизнь…Мечтается о чем-то далеком и прекрасном: о голубых мерцающих звездах далеких галактик, о дальних странах, о полных приключений путешествиях по Земле, о пиратских сокровищах и необитаемых островах, о сказочных балах в старинных замках, о параллельных мирах, о полете на ковре-самолете, об экспедициях в морские глубины в поисках затерянной Атлантиды…

Маша, зевнув, села на кровать. Взглянула на телевизор, надоевший ей своей крикливой, пошлой болтовнёй. Он сердито молчал, надув серый стеклянный живот.

Как же так? – думала она. – Почему детские мечты развеиваются? Почему, перешагнёшь 16 – и вытесняет всё «взрослая» жестокая практичность, стремление к стабильности и спокойствию? Работа с оплатой «максимум» и усилиями «минимум», автомобиль, квартира, выгодный брак, дорогая мебель, модная одежда отгораживают душу от наивного, но такого прекрасного мира детских мечтаний, и за этой серой массой не виден больше простор и далекий чистый горизонт. Тонет человек в житейском море, тонкая струйка его жизни вливается в море ей подобных. Иссякнет она, нет ли – никто не заметит, только цвет её, возможно, разглядишь среди кишащей массы…

О мечтах (сказки о…)

Великий маг Кирибей, пролетавший неподалеку (срочные дела звали его на Север, но – когда нужно! – он всегда оказывался неподалеку – иначе не был бы Великим магом), почувствовал неожиданно одиночество юной девушки. Ей так хотелось многого… и так мало было суждено. И он пожалел её и решил рассказать несколько сказок. Именно таких, о которых она мечтала. С приключениями.

Решить-то решил – да только вспомнил, что сказки – они только для детей. Для маленьких детей. Девушке же было лет 16, не меньше. Не мог он ей рассказывать сказки. Зато мог… Да, да не удивляйтесь – он очень многое мог. Нечто гораздо большее, чем просто сказки. Он мог ей подарить…

Что? Слушайте.

Снова зевнув, Маша почувствовала, как сон бесцветной тенью скользнул по потолку, опустился на подушку. Шепчет-шепчет, застилает глаза мягкой дрёмой, гладит по лицу невесомой пушистой лапой. Хитрый…

О голубых мерцающих звёздах далеких галактик

…Когда она их впервые увидела, они действительно были голубыми, эти звёзды.

«Оптический эффект отраженного луча», – так объясняли это в космошколе.

Но ей было всё равно: оптический это эффект или какой другой – она просто была в них влюблена. С первого взгляда.

На старте ей было 16. Считалось, что это лучший возраст: большой запас здоровья и времени, когда она ещё может рожать детей. Не исчезли ещё детские мечты о далёких галактиках и голубых звёздах. Способность к самопожертвованию ещё не была вытеснена стремлениями к стабильности и спокойствию, к желанию иметь автомобиль и квартиру, к выгодному браку…

На Земле её – и таких как она – провожали как героев. Ещё бы: первый полёт к другой галактике: такое не забывают…

…У капитана были грустные глаза и седые виски. Совсем седые. Это было первое, что ей запомнилось, когда она вышла из анабиозной камеры. Ей почему-то вспомнился он (вчерашний?) перед её «заморозкой»: бравый такой, совсем еще молодой… Сколько ему было? 25? 27? Может быть 30? Никак не больше.

Камеры размораживались произвольно (как в лотерее), видимо ей не повезло, и она пробыла в «заморозке» довольно долго. Сколько? 10 лет? 15? Спрашивать почему-то не хотелось.

Из зеркала на неё смотрела незнакомая женщина лет 30. Или меньше? Говорят, что в анабиозе стареют намного медленнее. Ей стало слегка страшно. Она оторвалась от зеркала (не буду смотреть!) и пошла к массажному столу – в период адаптации ей положено было по инструкции проводить там не менее 6 часов в этой стадии реабилитации – несмотря на продуманную систему массажа тела в анабиозе, мышцы всё равно сильно ослабели, и её содержали в режиме минимальной гравитации.

Капитан пока больше не появлялся: он должен был только убедиться в том, что «разморозка» прошла удачно, сейчас в течение нескольких дней ее предоставили самой себе, и только чуть позже она присоединится к бодрствующим. Считается, что такой период необходим. Ей же было скучно, и она считала дни (часы!), когда же наконец её тело восстановится до прежней нормы.

Как-то сложится её жизнь дальше? Она постаралась вспомнить то, что было заложено в уложении-инструкции. Там было записано, что после полной реабилитации она должна выбрать себе мужчину (из тех, кто сейчас бодрствует) в качестве полового партнера и забеременеть в указанный срок. Если получится – её ждет несколько лет бодрствования, если нет – то снова придется лечь в анабиоз. Она знала: получится, снова лежать в камере хотелось меньше всего в жизни.

…После очередного массажа она прошла в столовую-автомат и заказала несколько блюд из меню. Когда же кончится это одиночество? Она готова была уже проклясть этот дурацкий «реабилитационный период». Кто его выдумал? Она попробовала выйти в общий бокс, но дверь не открывалась, личный код на цифровом замке не работал. Встроенный телефон, конечно же, был, но он – для экстренных случаев. Вдруг они решат, что у неё не все в порядке с психикой и засунут её назад – от греха подальше? Нет, рисковать не стоило – лучше потерпеть.

Неожиданно дверь в бокс запищала и подалась в сторону. Она успела увидеть красную лампочку – капитанский доступ. Не в силах совладать с волнением, присела в кресло.

Капитан был в штатском – видимо отдыхал от дежурства. Зашел, молча сел в кресло напротив и взглянул на неё своими грустными глазами.

Неожиданно ей почудился легкий запах спиртного, исходивший от него.

– Виски, – усмехнулся он. – Настоящий шотландский виски, если, конечно, верить этикетке.

– Вы пьёте? – удивилась она.

– Почему нет? Когда не на дежурстве, естественно. Хотя, может быть, зря пью только не на дежурстве… Привычка. Управление полностью автоматизировано, курс задан ещё на Земле. Наши дежурства – традиция, не более того. – В его глазах проскользнуло что-то, похожее на отчаянье.

– Скажите, капитан, когда я смогу присоединиться к экипажу?

– Когда? – Казалось, её вопрос оторвал его от каких-то своих мыслей. – Завтра. Сегодня. Сейчас. Когда хочешь.

Ей полегчало, уже сегодня в её жизни будут перемены. К лучшему, естественно. Она поднялась.

– Не спеши, Мария. Я правильно называю твоё имя?

Она кивнула.

– Подожди, сначала я должен с тобой поговорить. Серьёзно поговорить.

– Что-то идёт не так? – она посмотрела на него встревоженно. Что-то случилось?

Он молча кивнул.

– Неужели ты думаешь, что я бы решился прийти сюда, выпив виски, если бы всё было хорошо? Впрочем…

Он достал откуда-то небольшую плоскую бутыль и, свинтив с нее крышечку, сделал небольшой глоток, затем протянул ей.

– Нет.

Она помотала головой. Настойку крепче обычного вина она пробовала только раз и твердо помнила только то, что ей это здорово не понравилось.

– Пей! – Сказал он твёрдо. – Можешь считать, что это приказ.

Она послушно сделала глоток и тут же захлебнулась обжигающей жидкостью. Однако, откашлявшись, действительно немного расслабилась.

Он взглянул на неё оценивающе и забрал бутылку назад.

– Ты должна быть готова к очень тяжёлому для тебя разговору. То, что я должен рассказать тебе, очень неприятно, но я обязан это сделать.

Она была вся – само внимание. Сказанное ей совсем не нравилось, но само обращение капитана (интимное?) было почему-то приятно. А он, казалось, всё не мог собраться с силами для решающего рассказа, всё медлил.

– Говорите, капитан, я готова.

Он поморщился.

– Называй, пожалуйста, меня Стив. И лучше на «ты», мне так будет немного легче.

– Хорошо, Стив.

Ей это далось, легче, чем она думала. Несмотря на его седые виски. «Во мне проснулась женщина, когда я спала», – подумала она совершенно некстати.

– Нет никакой команды, Мария. Мы сейчас одни, совсем одни на корабле… Кроме тех, кто спит.

– Она молчала, глядя на него глазами, полными ужаса.

– Что… Что произошло, капитан? – в этот момент она снова перешла на «вы», назвать этого человека «Стив» ей показалось неожиданно совершенно невозможным. – Что…

– Тихо, тихо. Сейчас расскажу, только прошу тебя – будь готова к худшему.

– Я готова. – Скулы ее побелели, кулаки, ещё слабые, непроизвольно сжались так, что костяшки тоже стали белыми.

– Что-то произошло с анабиозом, Мария. По инструкции при взлете я бодрствовал один. Просчитали, что в анабиозе старт переносится много легче. И действительно: перегрузки были очень сильными – я бы никому не пожелал… Но дело не в этом. Дело в том, что, когда после старта я вывел корабль на заданный курс и поднял дежурную команду из анабиоза, произошло нечто ужасное. Нет, не сразу: сначала всё было как задумано – штурман и запасной пилот очень быстро пришли в себя, мы поздравили друг друга с успешным стартом и примерно неделю держали связь с базой – все шло по графику. Потом связь прервалась, мы шли уже на сверхсветовой скорости, странно даже, что эта связь держалась неделю… В общем, всё было в порядке, пока… Пока я не заметил, что мои коллеги как-то необычно выглядят…

– Они чем-то заболели?

– Нет… Не совсем. Понимаешь… Они стали стариться. Очень быстро стариться.

– Что?

– Стареть, понимаешь? Очень, очень быстро. Я потом подсчитывал – год за день примерно. Майк, мой штурман, продержался 37 дней. Пилот – 42. Они умерли. Оба. Умерли от старости, понимаешь?

Она с неподдельным ужасом снова взглянула на него. Он молча протянул ей бутылку. Она послушно сделала ещё глоток. И не почувствовала вкуса.

– И что было дальше?

– Я будил остальных. Иногда по одному – как тебя сейчас, иногда сразу по нескольку человек. Результат был всегда один и тот же. Всех, кто имел медицинское образование, я будил первыми. Они уже все… Все умерли.

– Сколько… – голос её неожиданно охрип. – Сколько мне… Сколько мне осталось?

Он пристально посмотрел на нее. Очень внимательно посмотрел.

– Тридцать, может быть сорок дней… Ты в порядке? Может быть, хочешь остаться одна?

– А вы… ты не пробовал повернуть корабль назад?

– Это невозможно… К сожалению. Да и что бы это изменило?

– Как что бы изменило?!!! Там врачи, клиники.

Он с сожалением помотал головой.

– У нас в команде были врачи. Очень хорошие. Может быть даже лучшие. И клиника тоже оборудована по последнему слову техники. Они ничего не смогли сделать.

– Но… Может быть, тогда не нужно было размораживать меня… остальных. Зачем? Мы могли бы сначала долететь… Там другая медицина, они смогли бы…

– Мы не долетим. Никто. Моей жизни не хватит, чтобы долететь.

– Но… Может быть, хотя бы тела. Замороженные тела, я имею в виду?

Он с сожалением покачал головой.

– Нет, к сожалению, нет. В анабиозе тоже старятся… Чуть медленнее, но… Не долетит никто. Я сожалею. Месяц жизни – все, что я могу тебе подарить, девочка. Только месяц.

– Н–Е–Е–Е–Т!!!!!

Прежде, чем закатиться этим криком, она подумала о том, какими красивыми были звёзды. Такие мерцающие, голубые. Такие обманчивые.

От крика она открыла широко глаза, но тут же провалилась в новый сон.

О дальних странах

…Где она находилась, узнать так и не удалось. Впрочем, не ей одной. Все, с кем ей удалось поговорить на этот счёт, были разного мнения: Наташа говорила – Бейрут, Ленка почему-то считала, что Кабул, Верка – что Тегеран. Все почему-то предпочитали думать, что это какая-то столица. Маше же почему-то казалась, что она в Турции и город этот – вовсе не столичный, а просто большой город (областной центр или как это у них называется?). Одно ясно – конечно же, это Восток. Именно Восток с большой буквы. Жара, чадры, смуглые мужчины в легких рубашках. И никакого просвета. Никакусенького.

Зато она была единственной, кто не помнил, как здесь оказался. У остальных истории разные. Поначалу. Верка, например (желтоволосая пышная хохлушка) на рынке в Польше торговала сигаретами. В гостинице к ней подошли двое смуглых мужчин… Ленка того хлеще – поехала после полугодовой переписки замуж. В Финляндию. Говорит, что этот бледнолицый флегматичный финн сам ее продал, козёл. Потому как забрали её прямо с его «виллы». Сам дверь открыл. А Наташа… Да не суть. Непонятно было, что делать дальше.

Тут всё просто: не то гостиница, не то пансион. Кругом – смуглые мужчины, которые говорят (по-арабски?). И все смотрят. Плотоядно.

Но – не трогают. Приближаются только женщины. Хватают грубо, зачем-то бреют волосы под мышками и на лобке, затем (без укола!) прокалывают губы и вставляют туда какие-то кольца. Толстый араб, улыбаясь мясистыми губами, ощупывает – словно ты лошадь, а не человек. Очень больно щиплет за обнажённую грудь и что-то говорит другому. Продаёт?

После этого – бесчувственную от страха – натирают каким-то маслом и ведут в комнату, где другой араб – еще более жирный и противный. Скалит зубы.

– Ой, мамочки! Только не это! Нет, не надо, господи!!!

Кровать, старая знакомая кровать. Только сердце не попадает в такт часов, как бывало обычно. Неожиданно снова сон – вроде и не хочется уже…

О полных приключений путешествиях по Земле

…К Марии подошел Старший и сказал, что сегодня придётся съесть Куцего. Коротко так сказал, не тратя лишних слов. Она молча кивнула – понимала, что спорить бесполезно. Сама видела, что пёс уже еле держится на ногах. А ведь был самый сильный из девяти…

Она посмотрела на четверых мужчин, шедших впереди, сквозь красный туман.

Этот туман преследовал её уже давно. Всё тело – сплошное движение: шаг, шаг. Ещё один шаг. Она знала: остановиться нельзя, падать тоже. Конечно, её поднимут, но нести не достанет сил ни у кого. Даже у Старшего.

К ней повернулся Врач и подмигнул. Вернее она догадалась, что он подмигнул. За маской, за кожей, которая от мороза висела у него на лице почерневшими лохмотьями, глаза были видны еле-еле. Воспалённые красные щёлки, а не глаза. Мороз – страшный, выжигающий мороз не пощадил даже их цвет: такие яркие, небесно-голубые, они были сейчас мутными и белёсыми. Даже из-под очков. Ей почему-то подумалось, какими они будут, если он умрёт – наверное, совсем белыми.

Все идут с большим трудом и страшно измучены. Только каюр, коренной ненец, кажется таким же невозмутимым как всегда: те же глаза-щёлочки, которым не требуются полярные очки, та же добродушная физиономия. Она будет такой же добродушной, когда он будет своим ножом свежевать Куцего. А ей Куцего почти не жаль: хоть один из них отмучается, все остальные будут идти дальше. А каждый шаг – такое мучение, что кажется следующего и не сделаешь. Однако делаешь – и ещё, и ещё. Больше всего ей не хочется, чтобы мужчины жалели, что взяли её – женщину – с собой, чтобы она была обузой. Чтобы была с ними на равных – как вчера, как неделю назад.

Куцего ей было не жаль. Жаль было немного себя: то, что Куцего не будет, означало бессонницу – такую же, как у мужчин – на таком холоде Врач не позволял никому дремать больше нескольких минут, иначе всё – не проснёшься. Она же последнее время спала в обнимку с псом…

Она прощально положила руку на голову Куцего, но тот неожиданно прянул. Что-то покатилось у неё под ногой, и она неловко присела. Боли она не чувствовала, просто нога перестала слушаться – вот так, сразу. Все остановились. Подошли. Глаза-щёлочки каюра были добродушны: как всегда.

«Кажется сейчас время меня под нож, а не Куцего. Ничего, пусть пёс ещё поживёт…».

Сквозь помутневшее сознание она слышала голос Старшего:

– Где-то здесь по карте должно быть жильё. Я пойду один. Я вернусь.

Он не тратил слов – как всегда.

…Когда прогорел костёр, ей почудилось, что она умирает. Что это сияние, этот белый свет будет теперь с ней навсегда, что кроме этого света никогда и ничего больше не будет.

Очнулась от того, что её грели два тела. Два почти холодных тела. С двух сторон. И от этого тепла и заботы ей стало неожиданно так страшно и стыдно, что больше всего на свете ей захотелось домой.

– Мамочка! – Шептала она. – Мамочка…

А на небольшом костре, в котелке, остро пахнув, варились куски того, кто ещё утром назывался Куцым.

* * *

Этот сон сошёл неожиданно легко, а другие были мимолётны: о пиратских сокровищах и необитаемых островах она вспомнила только то, как люди с автоматами прыгают с катера на их белоснежный морской теплоход. Мускулистому юноше, который минуту назад так нежно обнимал её в танце, ударили прикладом в колено.

Уплывая среди других женщин, она увидела, как он всё ещё корчится от боли, пытаясь стоять – в числе других на пустынном берегу небольшого островка. Как бы она хотела, чтобы её оставили там, с ним… НЕТ!

Сказочный бал в старинном замке ей понравился меньше всего остального: он с самого начала был какой-то фальшивый. В первую очередь фальшивыми были музыканты: почему они все во фраках, но при этом без штанов? А дамы, господи, дамы – все разрисованы, раскрашены и возбуждены. Ей решительно здесь не нравилось. А когда один из фрачных кавалеров – этакий Мефистофель с рогами (или Пан?) потянул к ней руки с длинными ногтями, она почувствовала, что дышать ей очень трудно: грудь сдавил корсет, да так сильно, что сейчас она упадёт в обморок… НЕТ!

В параллельном мире (было почему-то сразу ясно, что там всем всё параллельно) было ещё хуже. Взглянув в одно, в другое лицо, она поняла: все тут живут для себя, и она тут никому не нужна. Не нужна настолько, что её просто никто не заметит, хоть воем вой. Она и завыла. У–У–УУУУУ!!!!!

Ковер-самолет был старый. Латанный-перелатанный. Побитый молью. Некто в чалме на голове сидел на его краю, спиной к ней, скрестив под собой ноги. Она, едва придя в себя, поняла: всё так и будет. Ковёр этот будет лететь, а этот некто в чалме всё будет так сидеть, что бы ни произошло – хоть час пройдет, хоть год. Ей даже показалось, что она увидела, что чалма эта уже давно посерела от времени… А ещё ей почудилось, что он повернется и лица у него не будет: только халат – и сразу чалма. Тут он медленно начал поворачиваться, а ей стало так страшно, что она начала кричать, просто визжать от страха. А–АААААААААА!!!!!!!!

А вот экспедиция в морские глубины в поисках затерянной Атлантиды ей понравилась. Где-то сбоку (или чудилось?) все время вертелся Кусто в неизменной смешной шапочке. Добрый такой, на Ленина похож, только почему-то без бороды. И всё лопотал по-французски что-то ласковое… А вот те, которые из Атлантиды – те наоборот, страшные какие-то: вместо глаз – одни белки, и всё руки тянут: «Иди к нам! Иди к нам!». И пузыри пускают. Жуть, да и только. А Кусто к ним бежит, лёгкий такой, невесомый. И шепчет ей:

– Не бойся, они уже умерли. – И добавляет шепотом: – И я умер, ты не бойся.

И совсем, еле слышно:

– И ты умерла…

И даже кричать не хочется. Тело – как вата, вся измучена. Зато скуки – ни в одном глазу.

И мысль страшная: «Режиссер хреновый попался. Во, блин, попала, а?». Что ж дальше-то будет?

И так вдруг захотелось покоя. Стабильности, спокойствия. И чтоб муж хороший, квартирка, машинка, мебель дорогая…

Ой ли?

Ничего земного

Мы болтались на орбите планеты Тарлинг уже три недели, когда меня вызвал к себе капитан. Я пошёл, конечно, но с самыми дурными предчувствиями. Зачем, скажите, может понадобиться на орбите космический строитель?

Захожу в рубку, ко мне поворачивает лицо седой, усталый человек. Постарел, бродяга, за последние дни. Ещё бы – попробуй-ка взять на себя миссию по переговорам с разумными осьминогами. Я вытягиваюсь по струнке.

– Садись, – говорит он мне.

Я осторожно присаживаюсь в свободное кресло. Он смотрит на меня долго, изучающе, а потом спрашивает:

– Седов, ты кем был на гражданке?

Докладываю подробно:

– Был строителем-монтажником новых домов. А что? Красота! Заказывает тебе, к примеру, гражданин, откупивший участочек в Гималаях, зимний домик. Прыгаешь в флаер, координаты вводишь в компьютер и включаешь старый добрый рок. Тяжелый, конечно. На месте уже смотришь – нужно ли снег подтапливать, прикидываешь размеры комнат в зависимости от того, какой участок, потом варианты кидаешь заказчику. Тот ломается, конечно, выделывается – типа мне солярий пять на восемь мало, да на стене бассейна пожалуйста вид на черноморское побережье… Знаю я этих мажоров – им в Антарктиде подавай вид на сафари, будто лень до Африки смотаться. Дурость, в общем, но я его внимательно так слушаю – типа как работник серьёзной фирмы. Хотя какое там серьёзной – всем известно, что фирму нашу за глаза «мыльным пузырём» зовут. Так оно и есть: домик-то его дай бог неделю простоит, затем исчезнет как морок, успеет разве что друзьям похвалиться или бабе какой. Зато дёшево и никакого вреда экологии. Всем известно, что это главное.

Ну и пусть «пузырём» зовут, мне-то что. Я на это обычно отвечаю тем, кто всё любит «по старинке», так: построит кто-то в тех же Гималаях нормальный дом, прочный. А аренда кончится – не все же миллионеры. И что? Что-что, снос за его счет или плати штраф. А тут никаких проблем – испарился и всё. Современные технологии, между прочим.

Казусы, правда, случаются: тут один заснул с женой в шезлонге под пальмой, а в это время морок-то и пропал. И лежат они, родненькие, в болоте по колено. Смеху! Тот, оказывается, с участком продешевил – выбрал из низшей категории. Говорят, прямо так в флаер и лезли вместе с бабой – по уши в грязи, не помывшись. Наши техники долго потом рассказывали, как те кричали: «В суд подадим! Безобразие!». Какой там суд? Сами виноваты! В общем весело. А после работы я читаю книжки, все больше старые – нравятся они мне. Или на флаер – и к Зинке. Хорошая девчонка, учится на телохранителя. По этой причине половину мозгов у неё удалили (для преданности клиенту), зато мышц понакачали – страсть, да и растяжка – не приведи господи, на шпагат может сесть в две секунды из любого положения. Ещё она молчаливая и в постели, это у них входит в курс обучения…

– Так, хватит. Подробности опустить!

Лицо старика слегка багровеет, от общения со мной это случается. Капитан чешет седую щетину и говорит:

– Таланты присутствуют, будешь писателем.

– Че-во? – от удивления у меня аж глаза на лоб полезли.

– От-ставить!

Видимо он ожидал чего-то подобного и подготовился к твердым мерам воздействия. Но, посмотрев на меня, видимо сжалился. Ласково так говорит:

– Понимаешь, Саша, какое дело…

И рассказал…

Ни черта я на самом деле не понимал! Нет, конечно, никто не ожидал, что мы нарвёмся на разумную цивилизацию, и старику-капитану придется выступать в роли межпланетного дипломата… Но я-то тут причем? Навести морок-базу на поверхности дикой планеты, например – это ко мне, это моя работа. А писать?

– Что, – спрашиваю, – у нас книжек нет на корабле?

– Есть, – капитан поморщился. – Есть, конечно: полный набор, рекомендованный министерством межпланетных контактов. Плюс фильмы, картины, музыка. Плюс наша внутренняя библиотека. Но, понимаешь… Для этих чертовых тарлингов книги – это вроде как для нас живая музыка. Если в записи – не то, кровная обида.

– Так что им, Пушкина вслух что ли читать?

– Я тебе дам Пушкина вслух! Ты мне что, под фанеру петь собрался? Да эти тарлинги за такую дипломатию наш корабль в порошок сотрут!

– И… что мне делать?

– Что-что! Язык у тебя подвешен, вот и соображай. Будешь «петь» вживую.

– О господи! О чём петь-то?

– О чём хочешь, меня не волнует. Главное – чтобы им понравилось.

– Историческое можно? Я дома всё больше исторические читаю…

– Можно. Всё можно, лишь бы им понравилось. Давай, чтоб завтра в семь был готов к высадке на поверхность. Можешь пока отдыхать и накидывать варианты.

– Семь… вечера? – взмолился я.

– Утра, причем по Гринвичу. И не опаздывать.

Я почувствовал, что погибаю и вышел от него на негнущихся ногах. Впереди была только ночь.

Мучился я долго. Решил начать сначала. А что сначала бывает?

Сначала должна быть идея. А идея эта должна от чего-то отталкиваться. Я прикинул и написал первое, что пришло в голову:

Смерть. Секс. Боль. Адреналин.

Потом стали прорываться какие-то дикие варианты начала. Типа:

Первое, что я почувствовал – холод и вкус крови во рту. Превозмогая дикую головную боль и дрожь во всём теле, я попытался разлепить глаза и понял, что не могу этого сделать без помощи рук – такое впечатление, будто мои веки намазали клеем. Деревянными пальцами я потянулся к лицу…

Потом родился сюжет. Дурной, конечно, но хоть что-то…

По заданию редактора корреспондент в онкологической больнице наблюдает за безнадёжным больным, у которого рак мозга. Этот больной бредит постройкой дома, который у него сожгли из-за голубого кота. Голубой кот – почти легенда и мечта всех богатых. Такой кот по народной молве лечит любые болезни. У больного был такой кот, но его украли…

На том и заснул…

Утром я надел всё чистое (русский обычай перед смертью) и пошел к капитану. Он в белом парадном мундире уже стоял у шлюза в шлюпку (капитанский доступ прямо из каюты). Шепнул мне значительно:

– Не подкачай. С Земли указание – угодить чужим любой ценой. Для них наш корабль аннигилировать – раз плюнуть. А если до Земли доберутся? Ну, в общем, ты понял.

Я молчал. Вот уж никогда бы не подумал, что буду поводом для межгалактической войны. А то, что ничего хорошего я этим тарлингам не «напою» – в этом я не сомневался. Хотя… чем чёрт не шутит?

Наша шлюпка, едва оторвавшись от корабля, перешла в управление чужих и понеслась к планете. Капитан в очередной раз поморщился: это была одна из загадочных технологий инопланетного разума. Шлюпка, построенная на лунной верфи (естественно как боевая), имела три независимых центра управления, перехватить которые полностью считалось невозможным.

По немыслимой орбите мы благополучно снизились до нижних слоев атмосферы и тут же попали в какой-то туннель. Капитан поморщился вторично: все знали, что с орбиты кораблем фиксировались города, но вблизи их никто не видел – чужие предпочитали огромную шлюпку доставлять к месту встречи таинственным туннелем.

Мягко, как на салазках, нас вынесло внутрь какого-то помещения, бледно-сиреневые стены которого были словно окутаны туманом, смазывающим перспективу. В подобии кресел разместились трое чужих. Я видел раньше их изображения, но вблизи меня передёрнуло: трехметровые осьминоги, переливающиеся всеми цветами радуги, были омерзительны. Капитан вышел вперёд, но его мягко отстранили. Я понял: сегодня ждут меня. Старик вздохнул и подчинился.

– Укусю масю сюсю ко? – спросил один чужой у другого.

– Каси ху фукнот, – ответил тот.

Ну и так далее.

Я понял, что тарлинги оживленно обсуждают, что же им со мной сотворить.

Не знаю точно, очень ли я ценный «образец» для них, но обработали меня по полной: я спелёнан как кукла, в боках – какие-то трубочки. К голове присоединили штук пятьдесят присосок.

– Вам удобно? – спросил меня один из осьминогов на чистом русском.

– Еще бы расчленили сначала, потом бы спрашивали… – проворчал я.

– Вы желаете быть разрезанным на части? – удивился чужой.

Я так энергично замотал головой «нет», что он поспешно отступил.

Подошел к капитану, о чём-то с ним поговорил. Передо мной возникла точная копия монитора моего личного компьютера.

«Как похож!» – подумал я, глядя на него. Он тут же засветился и выдал: «как похож». Здорово! Я мог на нем писать одной лишь мыслью, причем целенаправленно – на мониторе появлялись только те слова, что я там хотел увидеть.

Осьминоги стали похожи на шары. Я подумал, что это аналог скрещённых рук и выпяченных животиков на людской манер и уставился на монитор.

…Совсем недавно пришёл в себя – сегодня первый день, когда могу что-то царапать в своем блокноте. Что-то очень любопытное происходит с моими глазами – стоит совсем чуть-чуть изменить угол зрения – и буквы начинают расплываться, иногда мне даже кажется, что они сознательно нагромождаются друг на друга, издеваясь надо мной. Доктор говорит, что это нормально после операции, и скоро все пройдет…

Я лежу в совершенно новом корпусе онкологической больницы, что на краю нашего города. Больница – просто блеск! Ни для кого не секрет, что это любимое детище нашего Губернатора, «на личном контроле» так сказать, поэтому здесь всё на высшем уровне – напоминает булгаковскую клинику доктора Стравинского (мне, по крайней мере). Психиатров, правда, нет – все больше хирурги, но сумасшедших хватает… У всех нас (а в палате нас трое) диагноз – опухоль головного мозга, а это, я вам скажу, к сумасшествию очень даже располагает.

Я по профессии журналист, газетный писака, а по призванию – писатель. И попал я сюда из-за своей работы – в этом я уверен на все двести процентов. Мой редактор меня вообще чуть в гроб не вогнал. Судите сами: творческому человеку, который всю свою сознательную жизнь стремился зарабатывать только своим пером, предлагают писать произведения на тему шурупов и о том, из чего катают проволоку. Я удивляюсь ещё, как я в «дурку» не попал. К тому самому доктору Стравинскому. С другой стороны «дурдом» не на личном контроле у Губернатора, это я точно знаю…

Опять начались головные боли. Мне что-то вколола в ягодицу медсестра Светочка. Клонит в сон.

Если верить моим часам, то сегодня 24-е. Значит, уже пять дней (и все пять помню очень смутно). ПЯТЬ! Пофигу на эту «утку», и на санитарку-дуру тоже. Перетерплю как-нибудь…. На душе – ощущение настоящей победы, всё ликует.

…Когда это случилось в первый раз, то я подумал – галлюцинация.

Стоял первый теплый день мая, и я в своей куртке «кожзам» просто изнывал от жары. Ещё бы – всю неделю погода делала жуткие выкрутасы: днём, как правило, шёл дождь, временами переходящий в снег. И когда я утром увидел на термометре «+7» (было восемь утра), то, естественно, надел куртку. Пожалеть об этом пришлось ближе к обеду – по моим ощущениям к этому времени температура была уже около двадцати градусов, и я весь взмок, пока шел от редакции к Дому культуры.

Накануне я брал интервью у директорши этого заведения – стервозной бабы лет под сорок – и в тот день нёс на её суд уже готовый текст статьи. Мне, помню, ещё не очень повезло – когда пришел, то у неё в кабинете была «оперативка». Сунул было нос, но, увидев её распекающей с десяток своих сотрудниц, поспешно убрался обратно в коридор, сел на стул и вынул книжку. Так я обычно коротаю время.

Чтение, однако, не шло – я вспомнил, что мне сказали в редакции про эту бабу: «Вредная как сам черт, журналистов терпеть не может. Смотри – всю душу вынет!». Я вынул из сумки и медленно перечитал написанную статью. Она мне совершенно не понравилась. Ну, да волков бояться…

Вот тут-то всё и началось. У меня прихватило сердце. Причём так сильно, что я подумал о том, что сейчас упаду в обморок. То-то весело будет! Мелькнула мысль, что я сегодня много курил и лег вчера поздно, не выспался. Однако слегка отпустило. Я, сжав зубы, расстегнул одну пуговку на рубашке и, сунув в образовавшуюся щель ладонь, прижал её к груди – так вроде чуть-чуть лучше. В это время из кабинета посыпались сотрудницы, кивая мне в знак приветствия, на лицах – облегчение. Я, вздохнув, встал, всё ещё не веря, что смогу удержаться на ногах, и поплелся в директорскую берлогу с самыми дурными предчувствиями.

– Давайте, давайте свою писанину! – директриса едва удостоила меня взглядом, совершенно проигнорировав традиционное приветствие, и уставилась в написанные мной строчки так, будто я ей принес чью-то анонимку в её адрес. Дойдя примерно до третьей строчки, она подняла на меня негодующее лицо и слегка приоткрыла рот…

Однако чем она осталась недовольна в моей статье, я так и не узнал – в этот момент словно чья-то невидимая рука стальными тисками сжала моё сердце и я, каким-то шестым чувством осознав, что оно больше не бьётся, с легким вздохом упал куда-то набок, на миг потеряв всякий контроль над своим телом. Сознание почему-то оставалось совершенно ясным – я, так и не почувствовав удара, тупо взирал на ножку письменного стола, обречённо думая о том, какой переполох вызовет сейчас мое падение.

Это длилось целую вечность. Тишина заполнила меня без остатка, боль куда-то ушла, а затем вернулась вновь, но слабее. В этой тишине я почувствовал частые-частые удары своего сердца и холодный пот, стекающий вниз по спине. Я как мог поспешно вскочил на ноги со словами: «Всё в порядке, не беспокой…», и остолбенел – директорша сидела неподвижно, как статуя, уставив свой негодующий взор в то место, где я сидел до своего падения. Я осторожно дотронулся до её руки – та была теплой, но какой-то безжизненной. Взгляд её был осмысленный, но какой-то замороженный.

В панике я рванулся к двери, распахнув её резким движением. Дверь глухо ударилась обо что-то твердое. Я протиснулся в щель и увидел одну из сотрудниц Дома культуры (Ирина, кажется), наклонившуюся к двери.

ПОДСЛУШИВАЛА ЧТО ЛИ?

Она была также неподвижна. В панике я, обогнув её, вылетел в коридор – тот был полон восковых статуй, выглядевших до абсурдного неестественно: в конце коридора техничка с ведром в руке сморкалась на ходу в видавший виды носовой платок, а в двух шагах от нее миловидная девушка, наклонясь, поправляла туфель.

Я прошел на лестницу, где обычно курили, доставая сигарету. Здесь картина была ещё интереснее – парень в зелёном пиджаке держал в вытянутой руке зажжённую спичку, а девушка, слегка наклонясь, утопила в этом огоньке кончик своей сигареты. Огонёк стоял совершенно неподвижно…

Что-то меня отвлекло, «выбросило». Шары сидели кружком и чего-то там «сюсюкали», на капитане не было лица. Я почему-то обозлился и меня понесло…

…»Что? Что делать, что?» – эта мысль неотвязно преследовала его, как муха, жужжащая и бьющаяся в стекло. «ЧТО?».

То, что жизнь состоит из полос – черных и белых – он знал давно, привык неудачи переносить стоически и радоваться подаркам судьбы, но события последних месяцев перевернули всю его жизнь.

Как игра с дьяволом: первый же бросок костей – и пара черепов, перекрещённых костями. Не забыть никогда, как безнадёжен был голос профессора, который ещё вчера шутил с ним, рассказывая всякие байки: казалось, профессионализм в тот момент уступил место простому человеческому состраданию.

«Год, два, может быть… Бывали случаи, когда три, даже пять… Мой совет – немедленная операция. Шансов мало, но без неё – вообще никаких. Это я тебе, парень, уже просто по-дружески… Нужно обязательно лечь на дополнительное обследование…».

Его руки – уверенные руки хирурга – сейчас были такими же безнадёжными, как голос. Безнадёжная сигарета в безнадёжных пальцах, безнадёжный стол с отвратительным телефонным аппаратом безнадёжно черного цвета.

…Он тогда нашел в себе силы собрать в сумку диктофон и свои журналистские блокноты. Даже улыбнуться: «Чёрт дёрнул пройти обследование, жил бы себе спокойно… Нет, нет, спасибо, что сказали, я не хотел… Да, да, обязательно. Обязательно пройду. Да, конечно, все понимаю. Да, да, ДА!».

Потом пил в одиночестве отвратительную, тёплую водку (как это по-русски!) и рассматривал с отрешённостью руку, державшую стакан. Эта рука уже казалась какой-то чужой. Невольно представилась рука скелета из третьесортного «ужастика».

Жизнь выбивалась из-под привычного контроля, логики планирования.

Уйти, убежать, уплыть, улететь. Разбросать, раскидать, сжечь мосты. Так легче терять.

Второй бросок – пара шестёрок на бис: новая работа, друзей побоку. Ветром всех расшвырял – любимую на Запад, друга – на Восток. Одиночество, зарплата – на еду и выпивку, плюс жильё. Живи – не хочу. Точнее – умирай.

НЕ-ХО-ЧУ. В том то и дело, что не хочу!

И вот один. Всё удалось, но… испугался. Впервые в жизни так сильно испугался, что заметался. Чего? Сам не знал, пожалуй. Просто как фобия – не хочу и всё. Исследовать свои желания и поступки к тому времени я уже зарекся…

Меня «выбросило» снова. Ощущение: вывернут наизнанку. Я взглянул на «зрителей» – их не было. Капитан молча показывал мне на нашу шлюпку. Я вяло доплёлся до неё.

Неужели война? Про себя я ругался, обзывая себя то Еленой, то троянским конём. Так и не выбрал.

…Спал я долго, без сновидений. Так спят после тяжелой физической работы. Разбудил звонок капитана.

– Мне зайти? – спросил я у него.

– Не нужно, отдыхай. Вечером – ко мне.

– Зачем? – я не удержался.

– Зачем, зачем… Вторая попытка.

– Им… Им понравилось?

– Нет. Но они хотят ещё.

Ах ещё?!!! Ну я им выдам!

Я лихорадочно сел за наброски. У меня была идея – из произведений многих авторов беря по несколько абзацев или даже строчек и сочиняя «мостики», составить что-нибудь осмысленное и интересное…

Стоп! Я осознал свой «прокол»: как может быть инопланетянам понятна какая-то там «опухоль мозга»? Нужно что-то… что-то вечное, как у классиков. Что?

Любовь, например. Ревность. Или что-то в этом духе. Накидал в качестве сюжетного наброска что-то совсем уж непонятное:

…В. соблазняет Н. по заданию М. Этому М. это очень важно, т.к. Н. «избранная» – та, через которую в Мир может прийти Ч.

«Мешающие» факторы – С. (который её любит) и, в какой-то мере, сама Н…

Мура, конечно. Но ничего лучшего в голову не приходило. Главное – чтобы был соблазн, ревность, любовь и т.д. …

Тут мне на плечо легла тяжелая рука.

– Что, готов, писатель?

– А?

– Извини, я воспользовался капитанским доступом в твою каюту. Нам пора.

– Каша в голове, – пожаловался я в катере.

– Каша так каша… – неожиданно легко отреагировал капитан. – Откуда ты знаешь, что им нужно? Меня другое волнует – понимаешь, с Землёй никакой связи уже около суток. Боюсь, что плохи наши дела. По сути, мы просто тянем время. Так что давай… работай.

«Шаров» на этот раз было около десятка. Я на них даже не взглянул. Сел за свой «компьютер» и погнал по полной. Ух, развернусь! Для начала я решил описать образ девушки – чтобы им было понятно, о ком идет речь.

…Волосы – вороново (воронье?) крыло, карие глаза пытаются спрятаться за стеклышками очков, нежный овал лица с неожиданно волевым подбородком с ямочкой, над верхней губой – легкий пушок волосков. Кожа с оттенком лёгкого загара, походка – иноходь (иноходец!), движения удивительно мягкие, голос не слишком высокий, но чистый. Фигурка тоненькая и хрупкая, веет чем-то восточным и пряным.

В её комнате царил беспорядок, который вежливые люди называют «творческим», а зануды именуют «бардаком». Она выплывала навстречу в лёгком халате, ошеломляя при этом какой-то странной обнажённостью, которая, кажется, проглядывала бы в ней даже через зимнюю шубку. Сигарета, зажатая длинными пальцами со свежим маникюром, её ничуть не портила, даже придавала какой-то необычный шарм…

«Портрета» мне показалось мало – я решил описать противоречивость женской натуры:

– Значит так: первую из них зовут Матильда, – она смотрела на меня лукаво. – Тебе здорово повезло, что она проявляется чаще остальных, потому что именно она говорит тебе: «Люблю, сю-сю» и всё такое прочее. Она – лентяйка и неряха, но зато очень добрая.

– А как зовут ту, которая устраивает ссоры? – я смотрю на неё насмешливо, стараясь подыграть этой очередной шутке.

– О, это страшная личность! – она старается придать своему лицу серьёзное выражение. – Мало того, что это редкостная стерва, так ей ко всему прочему доставляет удовольствие унижать других людей (тебя, в частности!), делать им всевозможные гадости. Её зовут Кларисса.

– Это всё?

– Нет, конечно. Опять ты меня недооцениваешь! Третью зовут Джейн. Это та, которая работает – например, может сутки просидеть за компьютером, занимаясь вёрсткой твоей дурацкой газеты…

– Ну, во-первых, не только моей…

– Не перебивай, а то срочно стану Клариссой! Есть ещё последняя, четвертая. Это та, которая все бросает и начинает заниматься уборкой в доме. К счастью, эта дура появляется настолько редко, что у неё даже нет имени…

– Так значит, – я подхватил её на руки и закружил, – ты едина в четырёх лицах?

– Именно так! – она обхватила руками мою шею, с шумом повалила на диван и, оседлав, сделала страшное лицо.

– Ты чем-то разве недоволен?

– Совсем наоборот! – я попытался опрокинуть её на спину, но не справился.

– Джейн, лапушка, нам пора на работу, и не забывай, что в шесть у тебя сегодня курсы!

– Смотри, если ты всегда будешь так спешить, я заведу себе любовника из тех, которые никуда не торопятся!

– Ой ли? – я засмеялся беззаботно.

Впервые за много лет я подумал, что счастлив. Ну… почти.

И ошибся.

Правильно сделал, что «ошибся». Теперь… теперь нужны муки ревности!

… Гость в доме – всё внимание ему. Как закон. Поэтому быстренько приготовили бутерброды, разлили по рюмкам водку, включили на «видике» хороший фильм. Устроились втроём на одном диване.

Когда бутылка почти опустела, меня стало непреодолимо клонить в сон. Я пытался как-то встряхнуться, даже умылся холодной водой – ничего не помогало. Тогда я с трудом доплёлся до соседней комнаты и повалился на кровать.

Она подходит к двери и плотно прикрывает её – последняя вспышка-воспоминание…

Так, это – измена. Что дальше?

На следующий день он пришел снова, а я, в бессильной ярости, заперся в своей комнате. Через дверь мне были слышны их разговоры. Больше всего мне хотелось выйти и вышвырнуть его вон, я еле сдерживал себя.

Он ушёл сам. Ушёл поздно. Примирения после его ухода не получилось, а получился скандал. Результат – запертые двери между нами.

Ночью я прокрался в её комнату тихо, как вор. С нежностью гладил её обнаженные плечи, чувствуя, что сейчас у меня есть шанс. Проснувшись, она открыла глаза, и это были глаза Матильды. Её руки обвили меня за шею, и долгожданное примирение состоялось. Заснули мы в объятиях.

Утром я проснулся первым. Проснулся с ощущением хрупкости своего счастья. Мир вокруг казался мне натянутой струной, готовой лопнуть от малейшего прикосновения. Я прошептал ей, ещё спящей: «Я люблю тебя», поцеловал в тёплую щёку и выскользнул из постели.

Несмотря на какое-то внутреннее напряжение, настроение было приподнятое. Умывшись, я вышел из дома в ближайший магазин за продуктами. Подумав, к обычному набору прибавил фрукты и букетик цветов. А когда вернулся, то застал её уже проснувшейся. Она пила на кухне кофе в компании… его. Я чертыхнулся про себя и едва не выронил из рук сумку с продуктами. Всё начиналось заново.

К счастью, он забежал ненадолго. Раньше наши с ним отношения всегда были лёгкими, и на этот раз мы поболтали почти непринуждённо, а когда он собрался уходить, я напросился его проводить. На улице я повёл разговор «в открытую»:

– Знаешь, я хочу, чтобы ты не приходил к нам в гости какое-то время.

– Хорошо, конечно, – ответил он весело. – Я всё понимаю.

И пришел снова – в тот же вечер.

– Если он не уйдет, мне придется его выкинуть, – сказал я ей.

– Не надо, пожалуйста. Я… я попробую сама.

Она заперлась с ним на кухне и вскоре он ушёл. После его ухода воцарилось напряжённое молчание. Я подошёл и попытался обнять её, но она неожиданно отстранилась.

– Он больше не придёт, – в её глазах сверкнули слёзы.

– Ты жалеешь об этом?

– Знаешь – да. Я действительно очень увлеклась им. А ты… ты заставил меня выгнать его!

– Я…

– Молчи, пожалуйста, молчи! Мне нужно… Слушай, не мог бы ты ненадолго переехать к себе, поживем недельку раздельно, а? Я чувствую – мне это очень нужно.

Повеяло холодком, словно погасло что-то светлое.

– Хорошо. Неделю я выдержу.

…Но выдержал только три дня.

– Я не хочу тебя видеть, – голос из-за двери.

– Открой, пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить.

– Нет, уходи.

– ОН здесь?

– Нет. Не важно. Я не хочу тебя видеть. Ни-ког-да! Вещи принесу тебе на работу.

Уже не задумываясь больше ни о чем, я открыл своим ключом железную дверь и упёрся во вторую – деревянную, ключа от которой у меня не было.

– Открой, пожалуйста, всего несколько слов!

– Нет, уходи!

И тогда я ударил в дверь плечом, затем ногой.

«Если он там, я его убью!» – одна мысль засела в мозгу. Дверь начала понемногу подаваться, а я яростно бил по ней ботинком ещё и ещё. Наконец она открылась, и я, взъерошенный и запыхавшийся, весь в мелких щепках, ворвался в квартиру.

Он был там. Ужом проскользнув мимо меня, он выбежал в подъезд. Я бросился было за ним, но она меня удержала за руку.

– Нет! – глаза ее сверкали, как у львицы. – Не трогай его!

Я замешкался, и время было упущено. А она была в ярости:

– Собирай свои вещи и уходи. Между нами всё кончено.

Ничего не отвечая, я прошёл на кухню и нервно закурил. Она заперлась в своей комнате, оттуда были слышны рыдания…

На этот раз меня просто грубо прервали. Зал вокруг был пунцовым, «шары» – тоже. Без слов нас препроводили в катер. Капитан сквозь зубы матерился, я был почти без сознания от усталости.

Выспавшись, я впал в хандру. Просто просидел несколько часов, тупо глядя в одну точку. Неожиданно снова заглянул капитан. Посмотрел на меня, покачал головой и спросил:

– Ты когда ел последний раз?

Я пожал плечами.

– Всё ясно. К врачу бы тебя. Но… они снова требуют.

– ???

– Я попытался запустить маршевые – и домой. Но… нас не выпускают. И снова требуют тебя. Справишься?

Я снова пожал плечами.

На этот раз был настоящий зал. «Шаров» колыхалась целая толпа. Стараясь не смотреть в их сторону, я начал «играть» новый акт. На этот раз задумано было что-то в духе мистики.

…Проснулся он на пике ночи. Проснулся окончательно и бесповоротно, с удивлением не почувствовав ни обрывков снов в голове, ни заторможенности, которая с ним обычно случалась в первые утренние часы. Ничего, кроме неясного предчувствия, засевшего тупой иглой где-то глубоко в груди.

Даже не взглянув на часы, как обязательно сделал бы, проснись в любую другую ночь, он, подчиняясь какому-то внутреннему чутью, подошел к окну и выглянул в полутьму ночного города.

Ничего особенного: окно спальни выходило на пустырь, за которым виднелись пустые глазницы пятиэтажки – там уже третий месяц шел ремонт, и жильцов выселили. Деревья, тёмные в своей весенней голытьбе, безобразно таращились в затянутое тучами, беззвёздное небо.

Вдруг где-то далеко, совсем едва слышно, завыли собаки. Потом вой послышался ближе, еще ближе – по нарастающей: казалось, что целая стая собак, подвывая, приближается прямо к нему с невероятной, невообразимой скоростью. Наконец пронзительно завыли прямо под его окном.

Выглянул кусочек луны, и он заметил их неясные силуэты. Только ниоткуда они не приближались – они просто вылезали из подвальных окон и, тесно прижимаясь друг к другу, поднимали вверх узкие морды, присоединяясь к хору.

…Замолкли они так же неожиданно, как начали, оставшись молча стоять в прежних позах, и в тот же миг вой раздался откуда-то с запада, постепенно удаляясь.

Ему открылось: он увидел смутную тень, проносящуюся в воздухе над городом, приближение которой собаки встречали воем. Открылось – и он с ужасом осознал, что открылось ему недозволенное, потому что одновременно с этим открытием всё его существо наполнилось таким всепоглощающим ужасом, что он дрожащими руками захлопнул раму окна, судорожным движением припёр ее щеколдой и бросился обратно в постель, зарывшись с головой под одеяло. Уже оттуда он снова услышал собачий вой неистовой силы – он проникал к нему прямо в душу, казалось, доходя не через уши, а через всё тело разом. Сердце его на минуту остановилось, а потом забухало как-то особенно тяжело, будто с надрывом…

Потом снова пришёл сон – на этот раз беспокойный и страшный.

Неожиданно для самого себя я «выскочил» и посмотрел в «зал». Цвет его был кровавым, «шары» колыхались.

И тут меня осенило – я сказал всего два слова, тут же поднялся, оторвав от головы «присоски» и пошёл к шлюпке. Капитан недоумённо окликнул меня:

– Седов!

– Станешь тут «седовым», – отозвался я. – Всё капитан, домой. Я раскусил этих тварей.

Покосившись на «шары», продолжавшие сидеть неподвижно, он нерешительно последовал за мной.

– И что теперь? – спросил он.

– А ничего. Можем лететь домой.

– В смысле?

– В прямом. Запускайте маршевые. А мне… Мне снова нужно вздремнуть…

Часов через десять я уже сидел в баре за бутылкой виски. Корабль находился на пути к Земле.

Мне было скучно: снова полгода сна, месяц бодрствования на дежурстве, из развлечений – старые видеодиски да замусоленная колода карт. Противно. Книгу что ли почитать?

Я сидел в кресле возле иллюминатора, за которым – ничего, кроме тьмы. Дежурный пилот дремал в соседнем кресле – делать ему было решительно нечего. Впрочем, как и мне: анабиозные кабины функционировали нормально. Где-то там, в одной из них, сейчас застыл Макс, мой дружок-оптимист, сто лет его не видел. Лучше бы дежурил он. Ганс (так зовут дремлющего пилота) меня порядком достал – никаких интересов у человека, пожрать да поспать. Б-р-р-р!

Из иллюминатора вышел капитан, молча сел рядом со мной и налил себе рюмку из моей бутылки.

– Чем кончилась история с тарлингами? – спросил я его лениво.

– Договор о вечной дружбе, наилучшие пожелания.

– Я так и думал.

Он осторожно спросил:

– Чего ты там им написал?

– Да так, пару слов всего.

– Каких?

– Да… Ничего особенного.

Лицо капитана начало покрываться пятнами. То ли это реакция на спиртное, то ли на меня… Так недолго и взыскание заработать.

– Экзюпери читали? – спросил я его.

– Ну.

– Помните, как Маленький Принц просил нарисовать барашка?

– Ну!

– А летчик все не мог нарисовать такого, какой нужен…

– Ну!!

– И тогда он нарисовал ящик.

– Ты… нарисовал ящик?

– Ну да.

– Вот оно что…

Он, пошатываясь, отправился восвояси. У двери всё же спросил:

– Какие два слова ты написал?

– Простые два слова. Понимаете, что им наши чувства, переживания… Вот вы бы стали читать про почкование осьминогов?

– Седов! Ты меня доконаешь, я тебя просто убью.

Мрачный Ганс покосился на нас, жуя бутерброд.

– Какие два слова?

– Я ж говорю – простые…

– !!!

– Ничего земного. Ни-че-го зем-но-го.

– И это всё?

– Всё.

– Не понимаю.

– Я тоже. Но тогда понимал.

Часть 3. Другой мир – за углом

Введение

Тем людям, которые считают, что другие миры – всего лишь выдумка, я искренне сочувствую: они не умеют заглянуть даже за угол.

Удивительное, оно и впрямь рядышком.

Вот вчера, к примеру, еду в автобусе, и вдруг начинает до меня домогаться тетка. Одна из тех, которые раздражают нормальных людей самим фактом своего существования.

Она ворвалась в наш автобусный мирок, неся с собой панику в ряды мирно дремлющих пассажиров: сначала громогласно выясняла у водителя маршрут, потом, всех расталкивая своим тяжеленным корпусом, протискивалась к свободным сидениям, заняв сразу оба, и, наконец, добралась до меня. Я видел, как шевелятся ее толстые губы, как вращаются выпученные глазки, уставленные прямо мне в лицо. Пришлось вынуть из уха один из наушников, чтобы услышать:

– Сколько проезд-то стоит, сынок?

Я ответил и хотел уже было вставить свой наушник обратно в ухо, но она ухватила меня за рукав и начала бормотать что-то не вполне вразумительное:

– …всю обожрут меня, охальники. А я пенсионерка уже, мне такую ораву не прокормить!

Вздохнув, я попытался вникнуть в суть её рассказа.

Как я понял, какие-то «обжоры и охальники» поселились в доме у этой «бедной женщины», и теперь она приехала искать на них управу у властей.

– Почему просто не вызвать участкового? – спросил я у неё как можно более вежливо.

– Степаныча-то? Звала, как же не позвать! Так энти гады с ним вместе три литра моей браги выжрали, и таперя они почитай лучшие друзья!

– Ну тогда нужно написать заявление начальнику милиции.

– Да не в милицию! Тут к властям надо! Писать – долго. Я лучша решила сама, ножками, может послушают старую женщину.

Я усомнился, но постарался виду не подавать. В конце концов, баба-то бойкая – может и пробьётся в какой-нибудь кабинет…

А та между тем продолжала:

– …я в милицию и не хочу! Они вообще-то меня не обижают, токо жрут очень много.

– А кто они-то? – не выдержал я.

– Да инопланетяне, я ж говорю! Они это… напилися и тарелку-то свою разбили. И пока я их у себя рассольчиком отпаивала, наши мужики ихнюю аппаратину уже в цветные металлы увезли. Эти, сердешные, как узнали – так распереживались, что в запой ушли. Почитай уже третью неделю не просыхают.

– Инопланетяне?

– Я ж говорю: тут дело-то государственное!

– А как они выглядят-то?

– Люди как люди, токо жрут много, а пьют и того больше. Я уж два раза у соседей занимала до пенсии.

– А язык?

– Что?

– На каком языке они говорят?

– Да по-нашему! Я ж говорю: нормальные мужики, только пьяницы, вот тарелку-то и разбили!

– Да ну! Может они и не инопланетяне вовсе?

– Да как нет? Тарелка-то была? Была! У нас на деревне мужики как её сдали в энти самые… цветные металлы, так столько денег получили, что двое насмерть упились, а один без вести пропал. А то бы я этих планетян к ним, гадам, отправила: пусть сами бы их и кормили!.. Так где, говоришь, выходить-то, чтоб в Правительство-то попасть?

Поезд до станции М…

Должность Клавдии Петровны называлась «железнодорожный диспетчер», но здесь, на станции К…, её именовали не иначе как «Начальник вокзала».

В какой-то мере это соответствовало правде: на этом полустанке, откуда один раз в день отправлялся ремонтный поезд с рабочими по узкоколейке, никого главнее её не видывали. Всей работы-то у Клавдии Петровны: утром отправить поезд, вечером – встретить. Всё остальное время можно поливать цветочки…

Впрочем, у Клавдии было другое увлечение: коротая день, она вязала свитерок для внука.

…Было около двух часов пополудни, когда её занятие прервал шум приближающегося поезда. Не веря своим глазам, она бросила вязание и выбежала на перрон. По рельсам неторопливо катил поезд: тепловоз и четыре вагона, как ей показалось. Она побежала к телефону: звонить в Полтаву.

…почему не предупредили, что пустили состав?!!

Её начальник, Игорь Валентинович, озадаченно приподнял форменную фуражку и почесал под ней вспотевшую лысину:

– Клава, ты ничего не напутала?

– Я не слепая, только что проследовал состав в сторону М…!

Тот снова почесал лысину, посмотрел на план.

Тихо произнес, зажав трубку рукой, своему помощнику:

– Слышь, Ген. У Клавки крыша поехала!

И ей:

– Клава, с тобой всё в порядке? Может на солнце перегрелась? Иди-ко ты домой, отдохни.

Помощнику:

– Придётся ехать в К…

Трясясь на дорожных ухабах в служебной «Волге», он молчал, пока не добрались до М… Там он вышел и подозвал к себе бригадира рабочих. Спросил напрямую:

– Тут проходил железнодорожный состав из К…?

Бригадир, Петр Сергеич, был мужик простой. Глядя прямо в глаза Игорю Валентиновичу, он покрутил у виска.

– Валентиныч, у тебя с головой всё в порядке? Рельсы разобраны, и на этой узкоколейке наш поезд единственный. А то ты не знаешь!

– Знаю. Тогда скажи, ты утром Клавку видел?

– Станционную начальницу? Видел, конечно, а что?

– Ну и как она?..

– В смысле… как?

– Ну… нормальная была с утра?

– Да вроде… Я не присматривался… А что?

– Говорит, что в два часа дня видела поезд, который мимо её полустанка прошел в вашу сторону.

– Ну, дела…

…Клавка, хоть и встревоженная, на сумасшедшую похожа не была.

– Валентиныч, богом клянусь: был состав! Старый такой, облупленный. Шёл медленно… в сторону М…

Игорь Валентинович спросил осторожно:

– Кто-нибудь кроме тебя его видел?

– А я почём знаю? Скорее всего – нет. Ты же знаешь, у нас тут народу-то: две бабки да три собаки.

– А завтра будет ещё и Генка. Геннадий Сергеевич. И не спорь! Останется до выяснения. Усекла?

Генка помялся, хотел что-то возразить.

– Никаких возражений. Остаёшься на служебном довольствии!

Он походил по путям, зачем-то потрогал рельсы пальцем, а затем двинулся обратно к своей «Волге».

* * *

На следующий день ровно в два (а если быть точнее – в 14.02 по Киевскому) послышался стук колёс. Генка выскочил из здания станции и уставился в ту сторону, откуда слышался шум. К нему присоединилась Клавка с победным видом, типа «А я что говорила».

В той стороне, откуда слышался стук колёс, рельсы заворачивали. Всем (и больше, чем кому-либо – самой Клавке) было известно, что там, за поворотом – тупик, куда по вечерам загоняют маленький рабочий поезд. Сейчас там почему-то все заволокло туманом, из которого с лязгом и грохотом выполз допотопный паровоз. Генка готов был поклясться: такой он видел только на картинках и в старых вестернах. Изрыгая клубы пара, он неторопливо приближался. Генка отчаянно замахал флажками, давая знак ему остановиться. Тот приближался на той же скорости. Когда стала видна кабина машиниста, Клавка охнула:

– Та она пустая!

Когда поезд скрылся на горизонте в клубах пара, Генка позвонил начальнику:

– Валентиныч, это… Был поезд-то…

…– В тупике всё осмотрели?

– Да всё, всё осмотрели. Нет там ничего и быть не может!

– Ты хочешь сказать, вам это примерещилось?

– Нет, был поезд, был! Четыре вагона и паровоз. Старый, допотопный!

– И что я буду по-твоему докладывать начальству, а?

…Решение он принял истинно Соломоново: позвонил в Киев, но не в управление железной дороги, а в Украинскую Академию Наук. Там младшим научным сотрудником работал его зять, Валерка.

– Как говоришь, поезд из ниоткуда в никуда?

– Да, так, – крякнул Игорь Валентинович. Меньше всего ему хотелось выглядеть перед зятем свихнувшимся старым дуралеем. Но лучше уж перед ним, чем перед начальством…

Но тот отчего-то развеселился:

– Вот это да! Какой вы молодец, что нам позвонили! Ждите, мы постараемся приехать сегодня же!

* * *

…Лаборатория, в которой работал Валерий, официально именовалась «геофизической», на самом же деле вот уже почти три года она была «рассадником» клуба уфологов Украины во главе с ее президентом, Сергеем Сергеевичем Коганом. Это был талантливый учёный, сделавший себе имя и раннюю седину на исследовании космических излучений.

Исследования были актуальными и финансировались на правительственном уровне, но в Академии каждая собака знала, что все эти космические лучи были только прикрытием: всё свободное время Коган посвящал изучению паранормальных явлений – бредил летающими тарелками и «зелеными человечками». Всего минуту поговорив с тестем, Валерка понял: такого случая, как этот, Коган ни за что не упустит!

* * *

…Выехали рано утром и к десяти утра были уже на месте. Валерка, крутивший баранку, малость устал, а вот Коган был похож на охотничью собаку, почуявшую запах добычи: он уже облазил все окрестности, а теперь насел на перепуганную Клавдию Петровну, устроив ей, что называется, «допрос с пристрастием». Его интересовало всё: облако пара, из которого появлялся поезд, точное время, когда он появляется и исчезает, цвет вагонов…

Ближе к двум, когда должен был появиться загадочный состав, он вдруг стал спокоен: сел на ступеньку у полустанка, скрестив руки на груди и, казалось, начал медитировать…

…Когда из облака пара (или тумана?) показался поезд, он вынул из сумки фотоаппарат и начал снимать.

Поезд двигался неторопливо. Все обратили внимание на то, что кабина машиниста и вправду пуста, а в последнем (четвертом по счету) вагоне открыта дверь…

Валерка вдруг ловко вскочил на подножку поезда.

– Назад! – заорал ему Сергей Сергеевич, но он уже спрыгнул назад и, улыбаясь, протянул ему бумажный пакетик.

– Это краска, я ножом соскоблил. Мы же ученые, у нас должен быть материал для лабораторного исследования.

* * *

Спустя два дня, в Киеве, Сергей Сергеевич делал небольшой доклад «для своих».

–…по неизвестной причине фотопленка оказалась засвеченной, зато удалось в столь короткие сроки сделать спектрографический анализ вещества, предположительно – краски с борта вагона. Результаты потрясающие: наряду с обычными веществами, краска содержит спектры веществ, которых нет в таблице Менделеева!

Но и это, дорогие друзья, ещё не всё. Готовясь к этому докладу, я основательно порылся в архивах и обнаружил в них поистине фантастическую историю.

В 1911 году, в Италии, был вырыт очень длинный тоннель. При его открытии… пропал поезд. По словам очевидцев, он «скрылся в тумане». Двое железнодорожных служащих успели спрыгнуть с задней подножки, а вот машинист и его помощник пропали вместе с этим поездом.

После этого тоннель был закрыт, а позже взорван и никогда не эксплуатировался.

Не знаю, насколько безумной вы сочтёте мою идею, но она заключается в том, что мы наблюдаем на станции К… тот самый пропавший поезд!

* * *

…Последний раз Сергея Сергеевича видели на станции К…, когда он с небольшим рюкзачком вскочил на подножку заднего вагона проходящего поезда. Поезд скрылся в тумане и ни на следующий день, ни другие дни больше не появлялся.

Прямой контакт

Когда вожатка заперла нас с Машкой вместо обеда в кладовке (аргумент отчаяния!), сказав на прощание, что «таким мерзким девчонкам, как вы, полезно посидеть взаперти», мы вообще-то не очень расстроились. Продолжая хихикать, мы устроились у небольшого окошечка, откуда било солнце, и стали соревноваться в «тетрис». Потом (это Машка придумала!) начали слать всякие прикольные sms-ки кому ни попадя. Получился полный хит, когда такой текст: «Поздравляю! Ты скоро станешь папой» мы отправляли на всякие выдуманные из головы номера. Не скучали, в общем…

Об этом случае я вспомнила несколько месяцев спустя, когда смена в лагере давно уже закончилась, и случай этот почти забылся. Как, прочем, и сама Машка: в нашем мегаполисе Химмаш – это почти другая планета… В общем, почему-то именно эта кладовка мне вспомнилась, когда я разревелась в три ручья, запершись от мамы в своей комнате.

А дело было так: я уже собиралась всего-навсего стрельнуть у мамани стольник перед выходом на улицу (уже даже кроссовки надела!), когда она, оторвавшись от журнала, вдруг поманила меня пальчиком к себе поближе. Не подозревая никакого подвоха, я подошла, а она уставилась на мой живот, выпирающий из-под майки. Я еще подумала: «Опять проверяет, не проколола ли я пупок». Но она развернула меня к себе боком, посмотрела и вдруг резко сказала: «Сядь!».

Я уселась на диван рядом с ней, всё ещё довольно-таки беззаботно помахивая ногой, а она спросила, внимательно глядя мне в глаза:

– Доча, у тебя месячные давно были?

У меня от такого вопроса глаза просто-таки округлись. Нет, конечно, мы с ней обсуждали иногда такие вопросы, но чтобы вот так, в лоб…

– Н-н-не п-помню, – выдавила я и поняла по выражению её лица, что она подозревает что-то гадкое.

Потом до меня дошло, что она подумала.

– Свихнулась?! Я – девственница! – проорала я и, пытаясь удержать неожиданно брызнувшие слезы, ринулась в свою комнату, закрыв щеколду.

Вот там-то почему-то мне и вспомнилась та кладовка. И то, как мы целовались с Машкой.

Ну, целовались! И что теперь? В конце-то концов, я уже не ребенок и понимаю, что ОТ ЭТОГО детей не бывает!

…Большего ужаса, чем гинекологическое кресло, человечество пока не придумало: сидишь в абсолютно беспомощной позе, бесстыдно раскинув ноги, а в это время какая-то абсолютно мерзопакостная тётка копается при этом прямо В ТЕБЕ. Силясь не заорать от ужаса, я прокусила себе губу.

А самое мерзкое оказалось в том, что эта гадина НЕ НАШЛА у меня никакой девственности, зато обнаружила беременность. Ой, мамочки! Я твердо решила повеситься!

…Аборта не помню абсолютно, потому что вкололи какую-то гадость, после которой у меня неделю ехала крыша. Я ходила бледной тенью и все время плакала: казалось, будто из меня удалили половину кишок. Даже то, что меня сразу же после этого увезли на юг, поначалу не радовало. Разве что море. Оно старательно вылизывало мои раны, и через пару недель я немного ожила. Даже начала разговаривать с мамой. Даже смеяться.

Все постепенно прошло, как страшный сон.

Год спустя я совершенно случайно узнала, что Машка родила сына.

И еще 30 лет мне понадобилось, чтобы понять, что мы с ней отправили sms-ку Богу.

Волчица

История эта произошла со мной в те времена, когда увидеть цвет трусиков незнакомой девушки было достижением, а не обыденностью летней прогулки по городу, а сотовые телефоны не были палочкой-выручалочкой в экстремальных ситуациях по причине полного их отсутствия…

…Когда мотор, пофыркав, заглох, лицо водилы, доселе неизмеримо самоуверенное, как и у всех северных водил, исказилось. Температура за бортом нашего огромного лесовоза была около минус 40 по Цельсию, и мирок кабины, который доселе представлял собой маленький тёплый оазис в безбрежном море заиндевелой от холода тайги, грозил в считанные минуты превратиться в покрытую инеем здоровенную консервную банку, где мы будем морожеными сардинами.

Выругавшись, водила полез колупаться в моторе, а я впервые в жизни попытался вспомнить: «Господи! Иже еси…», но вместо молитвы с моих губ срывались проклятия. И все они – по поводу ножа. Огромного и очень красивого ножа, который висел у меня на поясе. Именно из-за него, окаянного, я здесь оказался!

А дело было так: паренек, живший в нашей свердловской квартире в то время, пока нам с женой была нужда (или прихоть?) проводить свое существование в небольшом северном городке, как-то сильно разозлил мою вторую половину. Повод был, в общем-то, пустяковый: ей захотелось на кухне поменять железную трубу, по которой шел газ к нашей газовой плите, на резиновый шланг, чтобы эту самую плиту можно было спокойно перемещать по кухне, чего железо делать не позволяло. Дело хозяйское: хочешь – меняй, но жена почему-то решила, что он, как квартиросъемщик, должен половину расходов по этой замене взять на себя, а он этого мнения не придерживался. В обычное время этот мелкий бытовой конфликт все забыли бы через пару дней, но тут как раз случилось так, что мы разъезжались кто куда: мы с женой должны были лететь в наш северный городок, куда «только самолётом…», а наш жилец на зимние каникулы уезжал в гости к родителям.

Тут надо отметить, что жильцу нашему было 17 лет, нам же – уже по 20. Жена моя считала, что она старше его на голову и никак не меньше (что, в общем-то, было правдой), а я, хоть и старался научить его кой-каким жизненным премудростям, в силу возраста ему еще недоступным, всё же старался держаться с ним на равных. Тем более, что парень он был хороший, и ныне мне самому не грех многому у него поучиться в жизни… Но это сейчас, а тогда я был тоже на него немного зол, хотя и не показывал виду.

Он уезжал раньше нас – ночным поездом, и вечером, накануне его отъезда, мы с ним на кухне пили всегдашний чай, ожидая его поезда. Он травил обычные свои байки про охоту, которой увлекался, и совершенно забыл про то, что нужно вызвать такси. До вокзала от нашего дома было полчаса пешком, и он попросил его проводить. Ничего особенного в этом не было – я уже не раз его провожал: страшновато всё-таки в одиночку тащиться ночью зимой к вокзалу – это понятно. Но в этот раз я, вспомнив о шланге и расстроенной жене, сказал ему: «Понимаю, страшно. Но мне-то потом возвращаться одному. Ты об этом не подумал?». Об этом он действительно не подумал, а одному ему идти не хотелось: ночь тёмная, район опасный, сумки тяжелые… И он сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: он достал свое сокровище – прекрасный охотничий нож, и сказал мне: «Проводишь – подарю». И я в ответ тоже сделал то, что хоть раз в жизни делают все мальчишки на свете: я согласился.

Проводил я его прекрасно и ножу радовался… как любой мальчишка. Но из-за этого ножа возникла непредвиденная проблема. Я, конечно, ни в какую не хотел с ним расставаться, а брать в самолёт это оружие было никак нельзя. И я решил: отправлю жену самолётом, а сам доберусь по зимнику.

Как я уже говорил, «в этот край таёжный», в котором мы жили, можно было добраться «только самолётом», ну или вертолётом. Но это – летом. Зимой можно было доехать до ближайшей станции поездом, а потом выйти на трассу и тормознуть лесовоз или какую другую попутку. И всё за ради ножа!

Одно я не учёл: что на Севере в феврале температура минус 40 – обычное явление. Нормальные люди в это время выходят на улицу не иначе как в полушубке и валенках или унтах, я же был в обычной зимней куртке и ботинках, не рассчитанных на такую температуру. Поэтому, выйдя на трассу, я проклял всё на свете, а когда лесовоз наконец остановился, и я залез в его прокуренную кабину, то был уже на грани превращения в живую сосульку.

Кабина была грязной. Там воняло железом, мазутом и давно не мытым мужским телом, а непосредственно от водилы пёрло перегаром. Но в тот момент это было самое лучшее место в этом мире, потому что там было тепло!.. До того момента, пока мотор этого могучего повелителя дорог, пофыркав, не заглох…

…Какое-то время мне казалось, что водила справится с ситуацией, и мотор вот-вот снова заурчит. Но вместо этого я видел только раскрасневшееся от мороза и матюгов лицо водилы, которое появлялось в кабине только затем, чтобы взять какой-то новый инструмент и снова исчезнуть, оставляя за собой клубы морозного воздуха. Кабина постепенно выстужалась, и пальцы моих ног, обутые в городские ботиночки, вновь стали замерзать.

Наконец водила залез в кабину не за инструментом, а чтобы позвать меня:

– Вылезай, пацанёнок! Окочуришься тут!

Не чуя своих ступней, я вылез из кабины и только тут почувствовал, что такое настоящий холод: уже было темно и температура, судя по всему, вновь упала. К тому же дул такой ветер, что от него слезы, невольно выступавшие из глаз, казалось, тут же превращаются в льдинки.

«Зачем он меня позвал?».

Думать, впрочем, уже не хотелось: хотелось упасть прямо тут и замерзнуть к чертям собачьим. Главное, чтобы быстро!

Впрочем, буквально через секунду я уже понял, зачем он меня позвал: неподалёку от лесовоза, прямо на дороге, изрыгая клубы вонючего дыма, горело колесо.

– Грейся! – проорал мне он и скрылся из виду.

Я подошел к горящему колесу как можно ближе и едва не задохнулся от ни с чем не сравнимого запаха горелой резины. Покрутился вокруг него, стараясь встать с наветренной стороны, стянул с рук не гнущиеся от мороза кожаные перчатки и вытянул к огню покрасневшие пальцы. Греться получалось не очень: вблизи огонь жёг, а чуть подальше холод уже пробирал до костей. А ноги в ботиночках по-прежнему ничего не чувствовали.

Водила вернулся с охапкой хвороста, половину которой кинул на дорогу, а вторую – поверх горящего колеса. Критически осмотрел мою одежонку и, ругнувшись, пошел к машине. Долго в ней копался и принес для меня тот же наряд, в который был одет сам: полушубок, унты, шапку-ушанку и меховые варежки.

Господи, разве есть что-то на свете лучше, чем унты, полушубок и настоящая зимняя шапка? Поверьте – нет!

Куртку я скинул сразу. Меня обожгло холодом, но полушубок тут же окутал меня ароматом овчины. С ботинками было хуже: я с огромным трудом расстегнул замок и вынул оттуда в носке… что-то чужое.

– Ну-ка сымай носок! – услышал я команду.

Послушно стянув носок, я увидел синюшное подобие своей ноги.

Водила осмотрел её критически, и сказал:

– Нормально, не успел сильно отморозить. Снегом разотри и надевай унты!

Я послушался. И почти сразу почувствовал, что спасён. Я даже сумел наконец оценить прелесть развернувшейся передо мной картины: большой костёр освещал кусочек бескрайней тайги, а прямо над нами рассыпалось звёздами потрясающей красоты небо…

Но помечтать мне было не дано. Водила, видимо вконец измученный, тяжело опустился на очередную вязанку хвороста и вытянул руки к костру. Спросил:

– Отошёл?

– Да вроде как.

– На вот, – он протянул мне топор, – тащи веток побольше. Если придется здесь ночевать, я бы не хотел все колеса пожечь.

Я послушно взял топор и поплёлся в сторону темневших деревьев. Унты и полушубок были мне велики, шапка тоже наползала на глаза, но всё же я не чувствовал такого лютого холода, как раньше. Даже лицо как-то приспособилось к температуре, хотя дышать все-таки приходилось через плотно сжатые губы, чтобы не замерзал нос.

Ходьба меня немного взбодрила, но отойдя от костра, я тут же перестал что-либо различать: тьма навалилась на меня как большое животное. Тропинку, которую должен был уже натоптать водила, я не нашел, и пришлось вслепую лезть в сугробы. Несмотря на то, что унты были высокими, я быстро начерпал в них снега, провалившись по пояс, и дальше уже скорее плыл, чем шёл. А добравшись до ближайшего дерева, никаких веток не обнаружил: только ствол. Пришлось идти дальше. К этому времени я, правда, начал кое-что различать в темноте, которая на самом деле оказалась скорее полутьмой, и вскоре увидел впереди сугроб, из-под которого торчали целые заросли веток. Начав их разгребать, я понял, что это ствол упавшего дерева, и очень обрадовался: веток было много. Топор, звеня, отскакивал от них, но все же они в конце концов отрубались.

Нарубив целую кучу, я остановился передохнуть и в этот момент увидел то, что меня просто потрясло: из темноты на меня смотрели два жёлтых глаза. Я забыл про холод, я забыл про всё – даже про топор, который держал в руках – такой глубинный ужас охватил всё моё существо. Мне хотелось бежать со всех ног к костру, хотелось кричать, но всё тело будто парализовало: я просто стоял с топором в руках и неотрывно смотрел в эти два поблёскивающих глаза, а они смотрели на меня. Сколько это продолжалось? Не знаю. Скорее всего – несколько секунд, но мне казалось, что это было очень долго. Наконец глаза исчезли, и я увидел серый силуэт, а затем услышал леденящий душу вой. И только тогда понял: волки!

Обхватив двумя руками топорище, я начал пятиться назад, к дороге, уже позабыв про хворост. И пятился так до тех пор, пока не упал на спину. Упал, как будто угодил в ловушку: ни подняться не мог, ни заставить себя выпустить из рук топор. Ощущение полной беспомощности!

Наконец, извернувшись, я поднялся, опираясь на топор и отплевываясь от снега, залепившего всё лицо. Увидел костер, горевший вдалеке, и, уже не разбирая дороги, побежал туда – если можно назвать словом «побежал» передвижение по пояс в снегу.

К дороге я выбрался совершенно обессиленным, а доковыляв до костра, рухнул, хватая ртом морозный воздух, перемешанный с запахом резины.

По-моему я рыдал. Не помню. Наконец до меня дошло, что водила, о чём-то меня спрашивая, пытается вырвать из моих рук топор. Бесполезно: я вцепился в него такой мертвой хваткой, что ему пришлось силой разгибать мои пальцы.

– В-волки. Там! – сумел я выговорить, заикаясь.

Водила усмехнулся:

– От тебя так воняет резиной, что они сейчас уже за пять километров отсюда!

Но видимо его всё-таки впечатлили мои слова – он вновь сходил в кабину и вернулся с ружьем, перекинутым через плечо. Хмыкнул и, взяв в руку топор, направился туда, откуда я прибежал.

Его не было долго. Я клацал зубами: то ли от холода, то ли от страха. Мне казалось, что он не вернётся.

Он вернулся. Молча кинул у костра большую охапку хвороста и присел на неё. Сказал, чуть помедлив:

– Следов не нашёл. Может тебе померещилось?

– Н-нет, – ответил я. – Они выли!

– Ну, значит волки. Вряд ли сюда придут. Не ссы, малец. Нам важнее не замёрзнуть.

Ужас вновь подступил прямо к горлу: я подумал – сейчас он попросит меня ещё раз сходить за хворостом, и тогда я вновь расплачусь. Я буду на коленях ползать перед ним, но не пойду больше в этот лес!

От унижения меня спас какой-то новый шум.

– Машина идёт, – сказал водила спокойно.

Я избегал смотреть ему в лицо.

Подъехал другой лесовоз – как две капли воды похожий на наш. Остановился. Водилы обменялись короткими репликами на водительском матерном, а после мой водила подошел и, хлопнув меня по плечу, сказал:

– Залезай в кабину. Сейчас поедем.

Я вновь почувствовал знакомый уже аромат тепла, смешанного с мазутом и металлом. Затаился в уголке.

Водилы снова матерились, потом долго цепляли трос, а я выпал из пространства и времени: мне хотелось как можно дольше находиться в этом теплом уголке вселенной.

Потом мы поехали. Стало так тепло, что я расстегнул полушубок. Рука моя наткнулась на нож, и мне стало так стыдно, что по щекам снова покатились слёзы. Ещё вчера я считал себя героем, а парнишку, который боялся идти на поезд, трусом. А ведь он охотник и никогда бы, наверное, не испугался встречи с волком!

Доехали мы удивительно быстро. В кабину заглянул мой водила, кинул мне мою сумку и вещи.

Сказал:

– Ночевать здесь придется. В интернате.

Я был согласен на всё и покорно поплёлся за ним.

Интернат оказался серым, занесённым снегом двухэтажным зданием. Судя по всему, здесь все уже спали, но дверь открыли без вопросов. Какая-то женщина с широким добродушным лицом, взглянув на меня, сказала:

– Положу тебя в изолятор. Счас другого места уже не найду.

Изолятор так изолятор. Мне было уже совершенно всё равно, где лечь, укрыться своим стыдом, и забыться сном. Завтра, глядишь, уже и полегчает.

Водила глянул на меня:

– Ну бывай, пацанчик. Я к другану ночевать пойду.

Меня с новой силой окутал стыд: в мужскую компанию ссыкуна не принимают – лучше сдать его на ночь к деткам в интернат. Сжав крепче зубы, я протянул ему руку. И тут же испугался: а вдруг не пожмёт?

Пожал. Даже по плечу похлопал.

Сказал:

– Ничо было приключеньице, да?

И засмеялся. Но как-то так по-доброму, что у меня отлегло на душе. И захотелось сделать что-то хорошее для этого человека.

Я снял с пояса свой позорный нож и протянул ему ручкой вперед.

– Возьми… Возьмите в подарок.

Тот взял клинок в руки и внимательно рассмотрел.

– Серьёзный ножичек. Откуда?

– Самоделка. Друг подари… То есть друг для меня сделал. Возьмите, пожалуйста.

Тот вновь улыбнулся, и я понял, что он сейчас ответит отказом.

– Ну, пожалуйста!

Взгляд его наткнулся на мой, и он видимо передумал отказываться. Аккуратно опустил нож в карман и спросил:

– Звать-то как тебя?

– С-саша.

– Володя.

На этот раз пожатие было куда крепче. По-моему, он ещё что-то хотел сказать, но передумал. Быстро повернулся и ушёл не оборачиваясь.

Женщина с широким добродушным лицом повела меня в обещанный изолятор, который оказался небольшой комнаткой на две кровати.

Сказала заботливо:

– Покормить-то сёдня уж нечем, только с утра. Может чаю принести?

Я жутко хотел чаю, но не решился. Ответил, стараясь придать голосу твёрдость:

– Подожду до утра. Очень спать хочется.

Та посмотрела с сомнением, но ничего больше не сказала. Указала на железную кровать, рядом с которой стоял стул, и ушла, прикрыв дверь.

Я разделся, отметив в полутьме (свет пробивался из коридора через небольшое зарешеченное окошко), что на соседней кровати кто-то спит, и с наслаждением вытянулся. Лицо, руки и ноги жгло, а мышцы болели так сильно, что я никак не мог расслабиться. Осторожно повернувшись набок, я взглянул на соседнюю кровать и… обмер: на меня смотрели те самые два глаза, которые я сегодня видел в лесу, – тот же жёлтый, беспощадный блеск. Та же холодная сила!

Это было чересчур для меня: больше не в силах сдерживаться, я заорал. Я просто утонул в этом крике, вложив в него всю силу своих обмороженных лёгких!

…Открыв глаза, я увидел яркий свет и перепуганное лицо добродушной женщины, смотревшей на меня с ужасом. И тут только осознал, что всё ещё ору. Я закрыл рот рукой (под ней захлюпали слюни, перемешанные с соплями и слезами) и только после этого решился взглянуть в сторону кровати, с которой на меня смотрели ужасные глаза. Увидел… девочку лет восьми, очень худую и перепуганную. Она сидела на кровати, закрыв лицо ладошками.

Женщина осторожно подошла ко мне и ласково, совсем по-матерински, опустила мне руку на голову, так и не сказав ни слова. Но я почти этого не почувствовал – всё моё существо было сосредоточено на другом: я во все глаза со страхом, смешанным с любопытством, глядел на закрытое ладошками лицо девочки.

Я знал: там, под ними, прячутся те самые страшные глаза. Глаза волчицы. И ещё я знал, что мне потребуется вся моя сила воли, чтобы не заорать вновь, когда я их увижу.

Скрипачка

…Трудно найти место, где массы людей проявляют большее безучастие ко всему окружающему, чем переходы московского метрополитена. Если на улицах, особенно таких знаменитых, как Арбат, москвичи и гости столицы ещё могут остановиться и благосклонно послушать выступления уличных музыкантов, то в метро – никогда. Здесь нет людей, есть только человеческая масса, спешащая поскорее перейти с одной станции на другую… И всё же из этого правила появилось одно исключение.

Впрочем, взглянув случайно на худенькую и довольно невзрачную на вид девушку, никак поначалу нельзя было бы предположить, что именно она станет объектом повышенного внимания… Сняв платок и распустив по плечам свои черные волосы, она становилась красивой – это так, но самого по себе этого обстоятельства здесь, в этом человеческом муравейнике, достаточно разве что для беглого взгляда. Её скрипка, вынутая из потертого футляра, тоже не заслуживала никакого почтения: скрипка как скрипка, ничего особенного – здесь и не такое можно увидеть… Но вот в тот момент, когда она, слегка закусив нижнюю губку, начинала смычком брать первые ноты, люди, словно заворожённые, начинали невольно замедлять шаги. Музыка, казалось, стекала с её смычка и плыла, кружилась. Заставляла то смеяться, то плакать, то смущённо улыбаться… Люди окружали девушку плотной толпой и слушали, слушали. Слушали! Временами её футляр наполнялся не только купюрами, но и слезами.

Потом она останавливалась, и окружающие тут же приходили в себя, разбегались по своим делам… Никого из них уже не волновала эта странная красавица, никто не задумывался о том, кто она, откуда здесь появляется и куда затем исчезает…

Абсолютное большинство этих случайных слушателей были бы донельзя удивлены, если б узнали, что она никогда в жизни не брала уроков музыки и не изучала нотной грамоты. Мало того: по-русски эта девушка говорила очень неохотно, предпочитая свой родной язык – чеченский.

Прошло уже два года с того времени как она вместе со своей семьёй приехала в Москву из пригорода разрушенной чеченской столицы. Это была очень скромная, любящая и послушная дочь. Весь свой немалый доход она отдавала отцу, предоставляя ему решать, куда потратить эти деньги.

В их семье женщинам было положено готовить еду, растить детей и не обсуждать решения мужчин. Поэтому, когда в один прекрасный день отец представил её какому-то юноше и сказал: «Это Беслан, твой будущий муж», она восприняла это как должное. Её, правда, несколько удивило, что муж провел с ней всего одну ночь и был груб, а после этого сразу исчез, но она ни единым словом не высказала ни ему, ни отцу своего неудовольствия. Ещё через месяц она узнала, что её муж погиб как настоящий герой и что она беременна…

Но самая странная вещь произошла с ней, когда пришла пора родиться ребёнку. Её забрали к себе две старухи и долго над ней колдовали во время схваток. А после родов, когда она, еще совсем слабая, хотела обнять новорождённого, ей в этом отказали.

Вместо этого совсем незнакомые чеченские мужчины показали ей трупы её родителей, изрешечённых пулями, дали их оплакать, а после надели на неё большой бандаж, имитирующий беременность, и попросили снова идти со своей скрипкой в переход метро. Она не спорила с ними, хотя из ее глаз катились слёзы. Она молча взяла свою скрипку и пошла.

Этот, последний её концерт, был самым необычным: первое же прикосновение смычка заставило толпу вздрогнуть и поселило в сердцах людей неясную тревогу. Затем необычная мелодия стала набирать силу, и тревога в сердцах людей переросла в страх, а затем в панику. И только когда переход оказался совершенно пустынным, девушка опустила смычок и сползла по стене, закрыв руками свое заплаканное лицо.

Страшный взрыв потряс стены, и его грохот покатился в обе стороны прощальным салютом, которого она уже не слышала.

Весна идет – весне дорогу!

Не знаю как у вас, а у нас весна – самое паршивое время года: как только чуем, что морозы отступают, сразу бросаем все дела и берёмся за лопаты – прокапывать дорогу в снежных заносах. Копаем всегда на юго-запад: Весна, она, как известно, всегда оттуда топает.

Ох, и работенка это, скажу я вам: не знаю как у вас, а у нас снега за зиму выпадает столько, что с крыш можно скатываться, как с катушки. А дорогу для Весны, понятно, надо копать широкую – метров на пять, и копать до самой земли, не халявить: иначе нипочем не пробьётся к нам Весна – такая уж она дюже капризная.

Да, в общем-то, всё бы ничего: у нас в деревне мужиков (считая со мной) почти дюжина, справляемся с работёнкой. Да только в этот раз незадача вышла: дед Михей помер ещё по осени, Гаврилу и Матвея старых ноги уже не таскают. А прочие все – окромя меня, да вот Дюхи ещё, какая-то холера закосила: лежат дома на печи, охают да причитают. Я было усомнился – может прикалываются или ещё какая заморока. Да нет – правда: лежат, стонут, баб своих третируют придирками – в общем, всё как и полагается у больных мужиков.

Так вот и получилось: вышли мы с Дюхой вдвоём и вкалываем без продыху за всю дюжину день за днём. Дюха, кстати говоря, парень к работе злой, смотреть – одно удовольствие, что твой экскаватор. Одна беда: языкастый слишком. Всё бухтит:

– Вкалываем тут по-чёрному, а я слыхал – в Нижних Верхах уже третий год не копают – и ничё: живут не хуже нашего.

Я огрызаюсь сквозь зубы:

– Потому и живут, что мы копаем: знамо дело. На чужом горбе, паразиты, выезжают: одно слово – верхушники!

Я сплёвываю сквозь дырку от зуба и снова поухватистее вцепляюсь в черенок лопаты.

А тот свое гнёт:

– Ты дедов поболе слушай-то, те ишо и не то наболтают: и про Весну, и про русалок на пруду, и про Лешего… У них, стариков-то, только и дело – нёбо языком мозолить!

Тут я уже взрываюсь:

– Ты работать или бздеть пришел? Иди своей Маньке бзди! – и снова налегаю на лопату.

Тот молчит, сопит от обиды. А потом начинает снова да ладом:

– Ведь придёт и так: куда денется-то? Ты хоть разок видал, чтоб она не приходила?

– Сам видать не видал, а Михей мне рассказывал…

– Трепло твой Михей. Известный брехун! Был бы живой, я б ему и в глаза сказал!

Тут опять я не выдерживаю, но на этот раз серчаю крепко:

– Слушай, – говорю, – ты, таракан запечный, работай молчком или катись к такой-то матери.

Тот остановился, шапку снял, пот вытер и швырнул лопатку:

– Ну и в..бывай тут один, коли те больше всех надо, я и дома дел найду!

И потопал к своей хате.

А я только зубы сжал да еще злее стал: работаю за пятерых.

День вкалываю, два… Месяц к концу идёт: я аж почернел весь. Руки – одна мозоль сплошная, а все одно вижу: не успеваю никак. Пошёл к мужикам, которые хворые. Но те – ни в какую, хоть и поздоровели. Ясен пень – Дюхина пропаганда… Зато оба деда – и Гаврила, и Матвей, идут напомочь: оба так кряхтят – глядишь развалятся, но идут, ещё приговаривают:

– Куда годно без дороги-то? Пропадём ведь все!

…Ещё месяц работаем в бешеном темпе: рвёмся к горизонту из последних сил. Стариков домой буквально на себе таскаю, сам шатаюсь от усталости – жить к бабке перебрался: благо кормит-поит-спать укладывает.

А в одно утро чую: встать не могу – отнялось всё и болит страшно. Неужели, думаю, тоже какая холера прицепилась? И чуть не плачу: кто ж теперь вместо меня-то?

Но тут бабка из сеней летит, кричит во весь голос:

– Пришла, Ванюша. Пришла она, родная!

А я лежу, слезы глотаю. От радости вроде и полегчало немного. А на душе легко-легко: пушинкой готов летать по комнате.

«Главное не помереть теперь, – думаю. – Без меня они следующую Весну нипочем не встретят».

Что это было?

– Возьмите мой костюм, граф!

Калиостро улыбнулся мне своей грустной улыбкой и ответил:

– Коли Богу было угодно, чтоб из этой передряги я выбрался босым и в дырявом плаще, значит таким я и должен явиться этому миру в этом городе. Номер в гостинице удалось достать?

Я покраснел:

– Здесь нет гостиницы, граф. Удалось снять на три дня половину дома. На это ушли все наши деньги.

– Афиши еще остались, я надеюсь?

– Афиши удалось сохранить. Две большие пачки.

– Сегодня же расклей их на заборах. И принеси вина.

– Слушаюсь, граф. Но скажите: разве мы будем выступать здесь? Вдвоем?

– Разве я говорил, что мы будем выступать? Я буду принимать посетителей. С этого городка и того достаточно. Я не собираюсь даже выходить из этой комнаты, пока в кармане моего дырявого плаща не зазвенят золотые монеты.

…Небольшой пристрой, за которым располагалось новое жилище графа, я, как мог, оборудовал в приемную: кухонный стол, вымытый и вычищенный, я закрыл сверху зеленым сукном и украсил дорогой моему сердцу медной чернильницей, как-то подаренной мне графом во время круиза по Франции. Хозяйке дома – расторопной старухе, которая просила называть ее баба Феня, велел вымыть пол и натопить печь, а у двери повесить колокольчик.

Сразу после полудня я принялся дремать за этим столом, как всякий уважающий себя секретарь. Хотя, надо признаться, быть секретарём графа Калиостро – искусство особое. Впрочем, вы сейчас сами все поймёте.

В двенадцать с четвертью появилась молодая женщина и попыталась мимо меня юркнуть к графу. Я, конечно, остановил, зашёл к нему, доложить как положено.

Вид графа был своеобразен: он был в старом домашнем халате, а босые ступни держал в тазу с водой. Лицо такое, будто у него болит зуб.

– Соизволите принять мадмуазель? – поинтересовался я у него.

– Дворянка? Из простых? – спросил он.

– Дворянка, – ответил я уверенно. – Но одета простолюдинкой.

– Лучший вариант, – сказал он задумчиво. – Проси!

Я несколько смущенно оглядел его наряд.

– Проси! – повторил он повелительно.

…Вышла она часа через три. На лице – следы слёз и какая-то смущенная, заговорщическая улыбка. Явно хотела что-то спросить, но я был занят следующим посетителем, так и рвавшимся в кабинет графа: юным дворянином, который просто-таки сгорал от нетерпения. С явным сожалением она оставила на моём столе кошелек и покинула комнату.

Дворянин, видя, что граф свободен, буквально ринулся к нему, так и не дождавшись моего доклада. А незнакомка, очевидно просчитавшая такую реакцию гостя, тут же вернулась и подошла к моему столу.

– Что это было? – спросила одними губами.

Я уже не первый год секретарствую у графа и привык ко всяким вопросам. Главное было понять, ЧТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО она хочет у меня спросить.

– Вы про ад или про рай? – уточнил я.

– Про всё! – сказала она. – И про ад, и про рай. Скажите мне, он Бог?

– Не знаю, – смутился я.

– Ну, правда, что ему тыща лет?

– Нет, это врут, – сказал я уверенно. – Лет триста-четыреста, не больше…

– А…

– Тсс! – прервал её я. – Ни слова больше! Я не уверен, кем именно вам он представился, и обсуждать это прямо теперь не намерен. Сейчас вы думаете о нем одно, через час будете думать другое, через год – третье. Приходите года через три, когда всё уляжется. Тогда и поговорим.

– Но… – она почти плакала, – но ведь через три года вас здесь не будет!

– И через три дня тоже.

– Но как тогда…

– А вот так: поговорите об этом через три года с самой собой. И запомните: ровно через три, никак не меньше!

Она вспыхнула и выскочила, по-моему, обидевшись. Я перевёл дух.

Но тут из комнаты графа выскочил в ярости молодой человек и, выхватив из-за пояса пистолет, в неописуемой ярости начал вращать им у меня под носом, вопя:

– Что это было? Отвечай, подлец, что?

…Но в этот момент раздался звон колокольчика, и вошли два жандарма.

Гули-гули

Нет, Богом он не стал: негоже богам быть такими беспомощными. А ведь совсем недавно казалось: еще чуть-чуть, еще совсем немножко…

Он прекрасно помнил, как сидел по левую руку от Творца, как всеобъемлющее знание впитывалось в каждую его клеточку. Как он сумел почувствовать, принять целиком весь этот огромный мир и как завопил всем своим существом: «Я хочу домой!».

По человеческим меркам он был мудр: тайны бытия не были для него тайнами. Он мог понимать язык людей, животных, рыб и даже рептилий, мог чувствовать музыку не только ушами, но любым участком кожи, мог в любую секунду поднять свое астральное тело и устремить его в неизмеримые высоты, мог читать мысли. Мог…

Вот только одно он не учёл: тело было темницей для его духа. Маленькое, сморщенное, оно совсем не хотело его слушаться, зато требовало к себе столько внимания, что ни на что другое уже просто не оставалось времени. Еда. Сон. Еда. Я сказал, еда! Температура. Любопытство. Снова сон. Снова еда.

И – о ужас! – эта темница начинала постепенно подчинять и опустошать его разум, будто размагничивая магнитофонную пленку. Он чувствовал: еще немного – и это будет чистый лист, все его знания, весь опыт, вся приобретённая годами мудрость будет неразличимее водяных знаков. В ужасе от происходящего, он начинал кричать. Но крик получался уже не его крик, а крик его нового тела. Тела, которое побеждало.

* * *

…Учась угадывать желания своего новорождённого сына, женщина поначалу то и дело вставала в тупик, но постепенно – с каждым новым днем, с каждой новой бессонной ночью, это у неё получалось все лучше и лучше.

В те редкие минуты, когда у него пробуждался разум, он пытался отчаянно ей кричать: «Пойми, пойми меня!», но лишь убеждался, что с каждым днём она все лучше и лучше понимает язык… нет, к сожалению, не его язык, я язык его маленького ненасытного тела.

…А в тот день, когда он сдался под натиском своего нового тела, для его матери был одним из самых счастливых: она увидела, как сынишка, пяля на нее совершенно бессмысленные голубые глазки, раскрыл улыбающийся беззубый ротик и сказал весело:

– Гули-гули!

Про деревянные дома

На холме, возле речушки невеликой, недалече от опушки лесной, ютились, прижимаясь к большому дому, как грибы-поганки к трухлявому пню, несколько домишек поменьше. Если издали взглянуть, то казались те дома обжитыми, даже красивыми, но вблизи вся их красота терялась: смотрели они в реку пустыми глазницами окон, кое-где наспех заколоченных крест-накрест, отвислыми губами жалобно скрипели на ветру петлями незапертых дверей.

Скрипели-жаловались друг другу:

– Ой, долюшка наша долюшка. Сгниём все без хозяев-то!

И только дом большой не жаловался: он тоже скрипел, но скрипел угрюмо, а временами даже грозно – не чета ему, великану, было уподобляться карликам, на судьбу сетующим. Всегда он был для них примером и сейчас слабину себе не давал… Хотя, где-то в глубине своей души (в подвале, наверное), и он тоже отчаялся, потерял надежду: старые хозяева вот уж почитай лет десять как покинули его стены, а новые не спешили появляться… Подданные его – домишки поменьше – чувствовали в нём эту слабину, что его раздражало с каждым годом все сильнее и сильнее. Поэтому и ветшал он иначе, чем они – трухлел изнутри, а не снаружи, выгнивая исподволь, разрушаясь внутренними метастазами, трухой да гноем затхлых вод подвальных. Как и его подданные, он постепенно становился всего лишь гнилушкой, но, в отличие от них, гнилушкой совсем не безобидной…

* * *

Виданное ли дело? Как-то, во второй половине лета, когда сорняки на заброшенных вокруг холма полях вызревали особенно буйно, по проселочной дороге, приминая проросшую в колеях траву, вдруг выехал автомобиль: почти новый, блестящий, невиданно шикарный для таких мест. Остановился возле Большого Дома, заглушил двигатель.

Из него показался невысокий, полный человечек в шляпе-пирожке, из-под которой торчал большой-пребольшой нос, круглый как картофелина, сизый, с прожилками. Человечек стянул с себя шляпу, вытер платком обширную лысину, сверкнул маленькими, глубоко посаженными черными глазками в сторону дома и что-то замычал себе под нос.

Что-то, похожее на древнюю песенку: «Не кочегары мы не плотники…». Только вместо слов: «Монтажники-высотники», он спел: «Мы поджигатели-комфортники, и из огня всем шлём привет, привет-привет…».

Усмехнувшись, он вынул из кармана пачку табака, ловко свернул желтыми пальцами пахитоску без фильтра, засунул её в уголок рта. Щёлкнул пальцами, и – о чудо! – кончик её сам собой начал тлеть. Затянувшись, человечек кашлянул, вынул пахитоску изо рта, зажал её крепко между большим и указательным пальцами, и решительным шагом отправился в ближайший домишко.

* * *

– Это он, новый хозяин, – радостно заскрипел пол под ногами человечка-толстячка.

Порыв ветра – и соседние домишки подхватили: «Это он, это ОН!». И только Дом-Великан как всегда помалкивал величаво. Он думал. Он не был склонен вот так вот, сразу, доверять человеку.

* * *

И правильно делал, не доверяя. Человечек, поверхностно осмотрев все дома, включая и большой, снова замурлыкал свое: «Мы поджигатели-комфортники…», добавил от себя не в рифму: «Сейчас побалуемся!», – и полез в багажник своего автомобиля за канистрой.

* * *

– Что это? – заскрипел самый маленький домишко, – он поливает меня какой-то гадостью!

– И меня тоже, – удивился другой.

– Может так надо? – спросил неуверенно третий.

– Мы все умрем сейчас, – глухо отозвался Дом-Великан, заглушая их писк. Странно: но этот его скрип был совсем не жалобным и не казался обреченным…

Зато остальные закричали-заголосили так громко, как только смогли.

* * *

Опустошив канистру, человечек удовлетворенно крякнул, отогнал машину на безопасное расстояние и вернулся вновь уже пешком. Зажёг во рту еще одну пахитоску. А затем… затем домики один за другим начали вспыхивать, как свечки. Все, кроме Большого: к нему огонь подбирался постепенно, словно человечек решил Великана оставить на десерт.

Вопли домов достигали апогея, а потом переходили в рёв огня: радостного, прожорливого. Со всех сторон объятый пламенем, Дом-Великан возвышался в дыму, словно осаждённая крепость. Но вот с одного краю прыгнул рыжей белкой на его стену огненный язык, с другого лизнул… Сопротивление длилось недолго: вскоре Исполин запылал, как преисподняя. Внутри его что-то с грохотом чавкало, рушилось, исторгая дымные клубы, то зловонные, то душистые. Человечек, с блаженным выражением на лице, смотрел во все глаза, которые теперь уже не казались такими маленькими: он явно наслаждался зрелищем.

Жар от огромного пожарища, однако, стал настолько сильным, что он невольно попятился к машине.

…И в тот же момент из самого центра пожара вылетела головешка, кометой полетела прямо к нему и ударила в щёку. Невольно он отстранился, и она лишь чуть задела кожу лица, но щека тут же вздулась и покрылась пузырями.

Человечек чертыхнулся и вновь попятился. И тут же из пожара вылетело три головешки-кометы, потом ещё и ещё! На человечке загорелась одежда, противно запахло жжёной кожей и волосами. Упав на землю, человечек покатился по земле, сбивая пламя.

…Пришёл в себя только неподалеку от машины. Осмотрелся, ругаясь как чёрт. Впрочем, тут же успокоился: ожоги были хоть и не безобидными, но всё-таки не опасными для жизни.

С трудом поднявшись на ноги, он погрозил Пылающему Дому кулаком и поплелся к машине. Дом, в завывании огня, ответил… автоматной очередью. Человечек охнул, падая и хватаясь за простреленный бок.

Ударил себя ладошкой по лбу:

– Там было оружие! Как же я не проверил?!!

Очередь, конечно же, не могла быть прицельной. Когда всё стихло, он подполз к машине и с трудом, чувствуя как немеет рука, потянул за ручку двери.

Внутри салона он вновь успокоился. Да, это была неожиданность. Да, промах. Но всё-таки промах не смертельный. Скривив губы в улыбке, он повернул ключ в зажигании.

Двигатель заворчал, но не завелся. О крышу машины ударило сразу несколько головешек. Одна из них скатилась на капот и осталась там лежать, дымя. Человечек вновь повернул ключ. Затем ещё раз. Ещё…

Наконец, автомобиль завелся и, победно взревев, на бешеной скорости помчался прочь.

* * *

На холме человечек всё-таки не удержался, притормозил на секунду. В Большом Доме как раз занялась крыша, и огромная труба покосилась, напоминая своим видом…

Боже! Напоминая пушку!

В панике человечек ударил ногой по педали газа, но было уже поздно: со свистом раздирая воздух, прямо в автомобиль что-то ударило, заставив его перевернуться набок. Несколько секунд он просто лежал на боку, а затем бензобак взорвался, и в небо ударила струя огня.

* * *

…Дом догорал. Покорёженная печная труба издавала очень странные звуки: звуки, напоминавшие не то вой, не то хохот.

Страшный, гомерический хохот.

Кошка по имени Клеопатра

Она была красивой невозможно,

Гай Юлий Цезарь пал пред нею ниц,

И в этой красоте её безбожной

Сам Бог не знал ни меры, ни границ.

(с) Alerat

Она была четвёртой в помёте пожилой кошки по имени Арабелла. Три её сестрички и один братик погибли сразу после рождения, а её спасла Джейн.

Джейн – светловолосая решительная девушка лет восемнадцати (истинная американка!) проснулась в своей кровати от утробного ворчания. С трудом различая сон и реальность (ей снилось спаривание огромных чешуйчатых драконов), она увидела в предрассветной полутьме два огромных жёлто-зеленых зрачка, сияющих как маленькие фонарики.

– Что такое, Арабелла? – спросила она хрипло, а в ответ услышала оглушительное рычание.

Заинтересовавшись этим, Джейн включила ночник и обомлела, не веря своим глазам: кошка её матери с урчанием поедала своих только что рожденных котят: остатки их окровавленных трупиков были живописно раскиданы по ковру.

– Брысь! – крикнула Джейн интуитивно и попыталась ухватить кошку за шкирку, но та оказалась проворнее и прокусила ей мизинец.

Буквально взвыв от неожиданности, Джейн всё же проявила свой характер, с детства отличавшийся твёрдостью: не обращая внимания на кровь, которая тут же начала струиться из пораненного пальца, она схватила тапочек и запустила им в животное. Арабелла повела себя необычно: она вцепилась в этот тапок, словно голодная собака, и он тут же отлетел в сторону. Джейн села на постели и смотрела на неё с возрастающим удивлением, но тут её внимание привлек слабый писк из-под кровати. Забыв про странное поведение кошки, Джейн нагнулась, заглянула под кровать, и увидела маленький, мокрый, беспомощно пищащий комочек. Аккуратно положила его на ладошку… и тут же была атакована безжалостной фурией, не имеющей ничего общего с добродушной Арабеллой, которую она знала всю свою жизнь. Сабельные удары когтей располосовали кисть её руки, а желтые зубы клацнули в дюйме от спасённого котенка. Джейн немного испугалась, но лишь на мгновенье: спустя всего несколько секунд котёнок уже лежал, надежно укрытый её одеялом, а сама она, вооружённая шваброй, дала бой старой стерве. Та, впрочем, сдаваться не собиралась: несмотря на нокаутирующие удары щеткой в голову, она располосовала голую ногу молодой хозяйки и, запрыгнув на стол, выгнулась дугой, издавая змеиное шипение.

В этот момент дверь в комнату Джейн распахнулась, и на пороге появилась её мать, Камила. Она была в ночной рубашке, с растрёпанной копной седых волос на голове, но при этом резкие черты её испанского лица выражали решительность, а руки сжимали винчестер. Зашла она в тот момент, когда кошка решилась на отчаянный прыжок на спину Джейн: в ужасе та пыталась скинуть её с себя, но лишь получала новые кровоточащие раны. Выстрел прекратил мучения обеих.

Этот инцидент наделал много шума в округе: старую Камилу всегда считали немного ненормальной, а после убийства собственной дочери стали просто обходить стороной. Суд, признавший это убийство случайностью, мнения соседей насчет Камилы ничуть не изменил.

А единственным живым существом в усадьбе старой испанки кроме её самой стала кошка, которой Джейн перед смертью успела дать имя.

«Назови её Клеопатрой, мама», – были её последние слова.

Камила была вдовой известного писателя, и, если б не дурная слава, она могла бы почивать на лаврах бывшего мужа, открыв небольшой музей. Впрочем, гонораров от многочисленных переизданий (муж был признанным «королем ужасов») хватало на то, чтобы ни в чем не нуждаться, а общество себе подобных Камиле с лихвой заменила Клеопатра.

* * *

Необычность Клеопатры впервые открыл местный молочник: единственный человек во всей округе, который регулярно посещал усадьбу Камилы, снабжая ту продуктами и прочей мелочёвкой. Однажды, сгружая коробки из салона своего микроавтобуса, он увидел изящный светлый силуэт гладкошёрстной кошечки, мелькнувший у порога. Увидел – и застыл, словно громом поражённый. Это было похоже на внезапный удар по лицу, на пулю, пробившую сердце, на отравленную стрелу в глазу… Он влюбился!

Никогда в жизни не испытывавший ничего подобного, он не смог справиться со своими чувствами и медленно, мешком осел на землю. Врачи службы спасения диагностировали обширный инфаркт, и молочник умер по дороге в клинику, так и не приходя в сознание.

Второй жертвой был врач той самой машины, которого чуть позже судили за неоказание помощи больному. Питер Блюм увидел кошку, греющуюся на крыльце, и, вместо того чтобы вместе с медсестрой везти молочника, пораженного инфарктом, в клинику, выскочил из машины и стал кричать ничего не понимающему водителю: «Гони, я останусь здесь!».

Этого седовласого джентльмена Камила обнаружила у себя в саду, когда тот на коленях ползал перед деревом, на котором сидела, шипя, её кошка Клеопатра. Он пытался читать ей стихи…

* * *

А истинную славу Клеопатре принесла Лора Клуни, одна из лучших папарацци Нью-Йорка, циник и фотограф от бога. Серия снимков, сделанных ею в усадьбе старой испанки для журнала «Нью-Йоркер», потрясла всю Америку: на них были видны несколько десятков мужчин, буквально осадивших усадьбу вдовы знаменитого писателя. Все эти мужчины хотели только одного: добиться благосклонности Клеопатры.

А ещё через неделю к Камиле, уже осатаневшей от всё возрастающего числа поклонников её кошки, приехал миллиардер из Майами и предложил ей $ 100 000 за «великолепное животное». Спустя сутки усадьба опустела.

* * *

Ещё через месяц, когда Камила с трудом осталась жива после штурма её виллы в Сан-Антонио, она обратилась в полицейское управление с просьбой включить её кандидатуру в федеральную программу защиты свидетелей: больше всего на свете ей хотелось вновь стать одинокой. Единственным её условием было то, чтоб с ней работала полицейский-женщина.

– Может быть вам проще продать свою кошку? – поинтересовались у неё вежливо.

– Скорее я продам свою душу, – был её ответ.

* * *

– Вы меня используете!

– Речь идёт о национальной безопасности Соединенных Штатов Америки, мэм.

– Срать я хотела…

– Мы так и думали. Поэтому вам придётся какое-то время провести в клинике…

* * *

Сообщение информагентств поначалу выглядело просто шуткой, над которой скалили зубы матёрые журналисты.

«К пятидесяти миллионам долларов за голову Усамы Бен Ладена Пентагон решил добавить награду в виде кошки по имени Клеопатра. Бессилие Белого Дома…».

«Кошка в награду…».

«Девять жизней Усамы…».

* * *

И даже самые лучшие из аналитиков не могли предположить, что произойдет дальше: сотни тысяч мужчин выступили с Крестовым походом, не имеющим аналога в истории. Мусульманский мир вздрогнул… и присоединился: самые верные и безжалостные из слуг Аллаха променяли свою веру на желание обладать Клеопатрой.

* * *

Наконец, от Усамы пришло сообщение «из надежных источников»:

«Готов добровольно сдаться с условием помещения в отдельную камеру с Клеопатрой».

Красота спасёт мир :-)

Про непонятный почерк

Лежит в моём архиве непонятно как туда попавшая рукопись: то ли в одну из редакций, где я работал, прислали, то ли кто из знакомых-пишущих притащил….

Названия нет (титульный лист отсутствует). Потом идет эпиграф (печатными буквами):

«Если дьявол есть, то доказывает ли это существование бога?».

И ниже:

«Если к тебе придет дьявол, как ты узнаешь, что это именно он?».

Дальше – много-много страниц (около тысячи) совершенно непонятным почерком. Настолько непонятным, что не только фразы, но и слова отдельные разобрать очень трудно.

И только в самом конце – снова печатными буквами – написано:

«И я продал дьяволу свою бессмертную душу за личную встречу с богом».

…Как человек любопытный, я несколько раз пытался за неё взяться, но каждый раз отступал: очень уж там всё неразборчиво. Много латыни и древнегреческого.

Но это я к чему веду…

В последнее время эта рукопись вдруг начала смердеть. Причем именно «смердеть», а не просто «вонять» или «дурно пахнуть», причем смердеть настолько сильно, что я всерьёз собираюсь ее выбросить.

Останавливает только одно: мысль – вдруг выкину что-то уникальное. Короче, внутренняя борьба во мне происходит нешуточная. Вроде бы всё складывается за то, чтобы выкинуть, но… рука не поднимается.

Может нужна кому? В хорошие руки за так отдам.

А… да, забыл совсем: чтобы вонь прекратилась, я упаковал её в полиэтиленовый пакет. Так представьте: она самопроизвольно по краям начала обугливаться и пакет расплавила!

А ещё… Только не смейтесь, ладно?

Мне кажется, что по ночам она воет и время от времени насылает на меня жуткие кошмары.

Один раз меня так зацепило, что я начал ей подвывать. Жена со страху на шкаф залезла, кот описался, а хомячок погрозил вызывать на дом психиатров. То есть наоборот…

Блин, она оказывается ещё и на память влияет! Может святой водой её окропить?!!

Короче, ежли кому надо, забирайте поскорее, а то я… Ну… Э… У… А…

Гы!

С потолка

Я потрогал задней лапой левое крыло: показалось, что болит. Нет, только показалось: оно просто зачесалось.

Про мух я знаю не больше чем вы – не энтомолог. Кто ж знал, что придется… так сказать, на своей шкуре. Шкуре? Хм…

Почему-то вспомнился анекдот, который очень любят молодые лётчики: муха, когда садится на потолок, делает «бочку» или «мертвую петлю»? Вот что я скажу вам, уважаемые летчики: я – муха (или мух? Хрен его знает! Вроде как всё-таки мух!) и я сейчас сижу на потолке, но мне абсолютно до фени эти фигуры высшего пилотажа – как было удобно, так и сел! И не волнует меня сейчас и другой вопрос: как же так я держусь лапками за потолок? Да плевать, как я держусь! Мне куда интереснее то, что сейчас происходит прямо подо мной.

Впрочем, зрелище это не просто меня интересует, а вызывает трепет моих крыльев: потому что, несмотря на слабое зрение и некоторые провалы в памяти, я отлично понимаю – вон то человеческое тело, в чью обритую наголо черепушку вонзается сейчас с визгом электрическая пила, ещё пару минут назад было моим телом. Я не был мухой, и меня совсем не прельщает мысль ею остаться! Я, признаться честно, даже не знаю чем эти мухи питаются… Впрочем, знаю, наверное, но ЭТИМ питаться мне совсем не хочется!

Комната, над которой я вишу – огромна, как дворец. Тело – моё бывшее тело – тоже огромно, а сосредоточенные люди в белых халатах просто внушают мне ужас. Кроме того, я знаю, что вон у того – усатого, сейчас отчаянно болит зуб, а вот у этой медсестрички завтра начнутся месячные. И знаете: мне это совсем не внушает оптимизма! И вообще: нельзя это так оставлять, надо подлететь поближе!

…Николай Иванович взялся рукой, обернутой прозрачной перчаткой, скальпель. Машенька замерла. Она всегда совершенно непроизвольно замирала, когда видела, как эти тонкие, сильные пальцы берутся за инструмент. Сейчас…

Но в этот момент пальцы почему-то отпустили скальпель, и рука Николая Ивановича сделала молниеносное, почти неразличимое глазом движение: рука поймала в воздухе муху и тут же превратила ее в месиво. Левая его рука ловким движением стянула переставшую быть стерильной перчатку с правой и небрежно кинула её на пол, а потом протянулась к Машеньке.

– Развели тут антисанитарию, – прозвучал его ворчливый голос, – дай другую перчатку!

Но Машенька в этот момент смотрела не на своего кумира и даже не на его прекрасную руку: взгляд её в этот момент был прикован к монитору, кривая на котором показывала частоту ударов сердца оперируемого.

– Остановилось, – прошептала она. – Сердце остановилось!

К телу ту же бросился другой врач и, уперев обе руки в грудину, стал пытаться восстановить сердцебиение.

Николай Иванович пожал плечами: он был нейрохирург, а не реаниматолог. Предоставив коллеге полную свободу действий, он снял вторую перчатку, нащупал в кармане халата сигареты и медленно пошел из операционной в коридор: у него с утра разболелся коренной зуб, и только сигарета могла сейчас немного облегчить боль.

Почему-то ему показалось, что сегодняшняя операция уже не состоится.

Про катание на санках

Трое – Вовка, Димка и Олежка – идут кататься на санках. Конец декабря, вечер, на улице – сильно за двадцать в минус, но это их ничуть не пугает.

Димка (тот еще п…бол) рассказывает взахлеб:

– Сеструху вчера уговорили на спор санки лизнуть. Так приклеилась языком, что пришлось вместе с санками домой затаскивать. Сёдня дома сидит.

Байка эта старая: п…т! Ясное дело, запер Вальку, и будет она там сидеть, пока их маманя не придет с работы и не выпустит её тоже гулять. Прибежит вся обиженная…

Вовка смотрит хмуро и неодобрительно, Олежка – с куда большим пониманием: у него тоже есть младшая сестра-зануда, и он понимает Димку куда лучше.

Неподалеку от горки все трое, не сговариваясь, подходят к забору, чтобы отлить. Димка – из троих самый маленький, но при этом задиристый спорщик, вещает:

– На спор, у меня выше всех струя?!! – и делает на обледенелых досках высокую влажную отметину.

Олежка пытается сделать выше, но у него не выходит, зато Вовка без всяких видимых усилий побивает рекорд.

– Нечестно! – вопит Димка. – У меня была выше, чем отметина получилась!

Вовка отвешивает ему легкий дружеский подзатыльник:

– Не гунди!

Димка пробует ерепениться, но недолго: Вовка хоть и добродушен, но силен не по годам: в потасовках Димке до него далеко.

Все трое берут свои санки и подходят к горке. Девчонки: Любка, Танька и Ленка уже там. Там же и Янка – младшая сестра Олежки, и… Валька, якобы лизнувшая вчера санки. Димка что-то шипит, типа: «Опять дверь сломала», – видимо, и впрямь он её закрыл, но здесь, при свидетелях, она в полной безопасности, а потому бесстрашно показывает брату язык: розовый, абсолютно здоровый.

Чтобы отвлечься, Димка презрительно отзывается о способе катания девчонок: те садятся на санки верхом, выставив вперед вытянутые ноги…

– Смотри как надо, – говорит он. – Оп-ля!

Он наматывает на руку веревку своих санок, чтобы не попала под полозья, разбегается, держа санки перед собой, и с размаху падает на них животом, головой вперед. Стремительно скатывается вниз.

Любка, старшая из девчонок, кривится:

– А на спортивных соревнованиях тоже ногами вперед катаются…

Но Олежка и Вовка её не слушают: на соревнованиях пусть катаются как им угодно, а вот с горки нет лучшего способа набрать скорость, чем тот, который только что продемонстрировал Димка: санки становятся продолжением тела, и оно скользит как болид, разбег помогает набрать скорость (спортсмены ведь тоже разбегаются!), а потом ногами можно пользоваться для поворотов. Главное, вовремя шапку поправлять, чтобы не спадала на глаза, закрывая обзор…

Внизу Димка уехал много дальше, чем девчонки (прямое доказательство того, что выбранный им способ катания лучше!), и – все по-честному! – дожидается остальных, не двигаясь с места: если у забора ребята соревновались «Кто выше», то здесь – «Кто дальше».

Санки Олежки останавливаются вровень с Димкиными, а Вовка уезжает дальше на пару метров, почти достигнув дороги на нижней улице.

– Ты тяжелее, вот и несет дальше! – обиженно комментирует Димка.

Все трое понимают: это только разминка. Со второго-третьего раза, раскатав полозья, они все трое будут проскакивать через дорогу. Благо машин в этом захолустье никогда не увидишь… Поэтому Вовка подводит итог:

– Моя взяла!

И Димке:

– А ты не ори! Придешь домой… и там тоже не ори!

Все трое ржут, и идут вверх: на новый заход.

На горке пополнение в составе – пришла Наташка по кличке Дылда. Погоняла прилипла к ней вполне заслуженно: в свои двенадцать она выглядит уже как старшеклассница: сиськи, письки и все остальное… Пацаны из-за этого перед ней немного робеют. Все, кроме Димки: тот влюблён в неё с третьего класса, и, слыша от кого-нибудь кличку «Дылда», тут же ощеряется как ёж, даже дрался из-за этого пару раз…

Димке друзья тайком сочувствуют: с тех пор, как на его избранницу начали заглядываться большие парни, тот явно не котируется. Да и сама Дылда в таких компаниях, как нынешняя, появляется уже редко – вроде как не по статусу…

Сегодня исключение. Только вот пришла она, судя по всему, совсем не кататься, а делиться какими-то супер-пупер новостями: девчонки столпились вокруг неё плотным кольцом, а мелкие ходят вокруг них кругами, пытаясь уловить хоть словечко из их перешёптываний.

Вовка сплюнул и сказал:

– Эй! На второй заход идёт кто-нибудь?

Олежка тут же оторвал взгляд от болтушек, Димка – тоже, но с куда большим сожалением. Он успел уловить нечто совсем для себя неутешительное в девичьем шёпоте:

– …тракторист… предложение делал… напился с горя…

Они скатились ещё дважды к тому времени как девчонки (все, включая Наташу) тоже покатились вниз. Вот только после этого назад на горку подниматься не стали, а плотной стайкой двинулись на нижнюю улицу.

Когда наша троица в очередной раз поднималась наверх, Димка (он зачем-то нёс санки на спине, вместо того, чтобы тянуть их за собой на верёвочке) проворчал:

– К Наташке пошли. Ённые истории об ухажёрах интереснее, чем на санках кататься.

Олежка кивнул понимающе, и даже Вовка на этот раз поддержал товарища: знали, что это правда.

На горке они присели немного отдохнуть перед очередным спуском, и вдруг увидели оттуда необычную картину: по нижней улице пёр, выплевывая из трубы клубы сизого дыма, колёсный трактор. Именно пёр, а не просто ехал, потому, как болтало его из стороны в сторону, как дядю Васю после получки. Стайка девчонок горохом рассыпалась по сугробам, чтоб не оказаться на пути этого монстра, и только Наташка осталась спокойно стоять посреди улицы. Словно укротительница перед львом, словно тореадор перед быком, она – высокая, тонкая – одна перед трактором. И тот остановился! Но, остановившись, начал рычать, из его трубы над тупой мордой вырывались клубы чёрного мазутного дыма. Поревев так несколько минут, он медленно, рывками, пополз прямо на неё…

…Из оцепенения Олежку вывел резкий окрик Вовки, обращенный к Димке:

– Стой! Куда?!!

Но было уже поздно: держа перед собой санки, Димка стремительно ринулся вниз. Вовка – за ним, но явно отставая, Олежка – следом, в хвосте.

Скинув шапку, чтоб не мешала, Димка нёсся вниз. В ушах свистел ветер, но он почти не замечал этого, видя перед собой только Наташу и гигантского железного монстра, надвигающегося на неё. Расстояние между этими двумя всё время уменьшалось, а он со всей возможной скоростью летел прямо туда, в эту щель.

…Что-то случилось с его глазами, потому что чем ближе он приближался, тем более ему казалось, что он скользит в каком-то тоннеле, а цель его – постоянно сужающееся горлышко, в которое нужно успеть проскочить…

Скрип санных полозьев, звук удара, противный хлюп сминаемого колёсами тела. Женский визг. Грубый, отборнейший мат, которого доселе никто от Вовки не слышал. Когда подъехал Олежка, он уже вытащил пьяного в дробадан тракториста и тяжело, по мужски, мутузил его на снегу, отороченном кровью, а на визг и крики из домов нижней улицы начали выходить люди…

* * *

…Горлышко бутылки захлопнулось в последний момент, но Димка не остановил движение, а напротив – ускорил его: он никогда в жизни ещё не чувствовал такого слияния со своими санками, теперь они стали единым целым. И тогда отверстие вновь открылось, и он уверенно скользнул в него.

* * *

– Какой умничка! – проговорил акушер, принимая на руки новорождённого, – и помогать ему не надо: сам выскочил, словно на салазках!

Иногда реинкарнация занимает доли секунды…

Сказка про трамвайчик

В космосе совсем темно, только звёздочки сияют. И вот одна из них начинает сиять ярче и приближаться. Становится видно, что это шарик, и шарик этот – планета. Она становится больше и больше. Видно уже моря и материки. Один из материков приближается: видно зеленое пятно леса. Потом видно деревья. Потом одно разлапистое дерево. Потом муравейник под этим деревом. И, наконец, видно одного Муравейчика.

Муравейчик управляет трамвайчиком, к которому прицеплены вагончики, и он ездит по тоннелям. В вагончики муравьи грузят всякие веточки, а Муравейчик их возит по всему муравейнику.

Муравейчик совсем старый, седенький. Усики у него совсем беленькие и опущены вниз. А рядом с ним сидит Муравьюнчик: чёрненький такой, совсем молодой и бодрый. Старый Муравейчик учит молодого Муравьюнчика, как нужно управлять трамвайчиком, чтобы не давить муравьев и не сталкиваться с другими трамвайчиками.

Молодой Муравьюнчик удивляется:

– Сколько ездим, а я не помню, чтобы дорога хотя бы раз была знакомой. Мне кажется, что мы каждый раз едем по какой-то новой дороге.

Муравейчик ему отвечает:

– Дороги не бывают новыми и старыми. Дорога – она одна, и она бесконечна.

– Подожди, а разве у тебя нет уютной норки, в которой ты живешь, разве не возвращаешься ты в неё по ночам?

– Нет, – отвечает ему Муравейчик, – зачем мне норка, когда у меня есть такой замечательный трамвайчик? Я всегда в нём, и всегда со мной моя дорога. Это и есть мой дом, и он лучше всякой норки.

Удивился Муравьюнчик, но больше спрашивать ни о чем не стал. Вскоре все стало совсем иначе: в трамвайчик пожаловал Большой Трамвайный Начальник. Он позвал к себе Муравейчика и вручил ему Большую Трамвайную Медаль – за доблестный многолетний труд на благо муравейника. А кроме медали вручил ему веточку, которая отпирает уютную норку. Он сказал Муравейчику, что он уже стар для того, чтобы управлять трамвайчиком, и теперь должен пойти на пенсию и жить в уютной норке.

Муравейчик заплакал: больше всего на свете он хотел остаться в своем трамвайчике и совсем не хотел в норку. Но Начальник объяснил ему, что он уже старый: может отдавить кому-нибудь лапку. И пришлось Муравейчику согласиться: и глаза у него уже не те, и лапки по ночам болят… Муравьюнчику было очень жалко смотреть, как плачет Муравейчик, но он ничего не мог поделать. Он только пообещал, что обязательно заглянет к нему в норку.

И вот остался Муравьюнчик в трамвайчике главным. Поначалу это ему очень понравилось: дергает за рычажки, свистит, когда встречается с другими трамвайчиками… Вдруг понимает, что дорога-то у него всё время одна и та же: тут грузит, туда отвозит. Потом снова: тут грузит, туда отвозит…

«Наверное, – подумал Муравьюнчик, – у старого Муравейчика есть какой-то секрет – и поэтому дорога вместе с ним всегда кажется новой, а без него – одной и той же». Подумал он и заглянул к нему в норку – спросить об этом.

Заглянул и видит: совсем неуютная норка у Муравейчика. Просто норка, в которой он лежит совсем-совсем грустный. Посмотрел на него Муравьюнчик: принес ему вкусных личинок, подгрёб чистых листиков… Муравейчик этому почему-то совсем не обрадовался. Поднял только свои грустные глаза…

И тут понял Муравьюнчик, что ему нужно сделать: он поднял Муравейчика на руки (он показался ему совсем лёгким) и отнес в трамвайчик. Когда трамвайчик тронулся, Муравейчик ожил и повеселел. Даже съел две личинки.

Трамвайчик переходил из одного тоннеля в другой, пока не выбрался из муравейника. Пыхтя, он покатился туда, где нет Больших Трамвайных Начальников, и где никто не сможет отправить Муравейчика на пенсию. Туда, где дорога – всегда новая. Туда, где совсем темно, и только звёздочки сияют…

Туалет как артефакт privacy

Диалог, предваряющий этот рассказ:

– Background истории – во многих советских туалетах не было дверей, вспомним наши школы… А даже если и были, то перегородки между кабинками никогда не были до потолка, так что можно увидеть голову соседа, готовящегося совершить столь интимный акт. И до сих пор такие туалеты в наших универах, например. Это что, плевок в сторону privacy? В моём лондонском общежитии, построенном в 70-е, и уже доживающем свой век, и в универе и везде в Лондоне туалетные кабинки нормальные, изолированные.

Даёшь рассказ на эту тему!

– Долго смеялся )))

Сейчас спросил на эту тему у двух журналистов, с которыми мы курили вместе КАК РАЗ В ТАКОМ туалете. Ответ их был однозначен: «Чтобы не допускать гомосексуализма». Когда я смущённо конкретизировал, что речь идет о женских туалетах, смех просто-таки потряс эти стены. (Гомосексуализм в ЖЕНСКОМ туалете – это вообще изврат!)))

Было высказано предположение, что «и прочих сексуализмов, онанизмов» и т.д.

И вот ещё. Сначала я подумал ещё о «наследии советской эпохи», но повспоминав (по фильмам), неожиданно визуализировал картинку таких же точно туалетов в США. Вот.

– …Это тема, рождённая за чашечкой чая с коллегой по правам человека… Из патриотических соображений хотелось бы услышать историю про советские-российские туалеты :)

Даёшь про советские туалеты!

Успехов!

Итак, туалет как артефакт privacy

…Подсунули мне этого чёртового англичанина!

С раннего утра было нытье: «Ну выручи! Ну очень надо!». И зачем я согласился?

Начнём с того, что по-английски я ни бум-бум, а энтот гад, соответственно по-русски с тем же успехом. И ведь как назло: в министерстве культуры все свалились с каким-то страшным гриппом – валом лежат, ко всем прочему середина мая и идёт снег (подчеркиваю: СНЕГ В СЕРЕДИНЕ МАЯ): одного этого уже хватило бы, чтоб испортить мне настроение, так ещё и чёртов англичанин: видите ли обещали ему «культурную программу» в Екатеринбурге. А я тут причём?!!

Появляется в моем кабинете. На джентльмена ни фига не похож. Не скажу, что я прям большой спец по этим джентльменам, но всё равно не похож: тощий какой-то, весь рыжий, в веснушках, с щербиной во рту и здоровенным прыщом на кончике носа. Всё это творчество природы венчают круглые очки (а-ля Гарри Поттер), за которыми два абсолютно разноцветных глаза: один карий, второй голубой. Рыжая грива, шорты цвета хаки, армейские ботинки… Куда я с этим чудом? Слава богу, хоть молчалив оказался.

– Лэтс гоу! – говорю ему угрюмо, после того, как он представился как Билли то ли Глюк, то ли Блюк, я не разобрал.

Пробираемся мы сквозь снежный ветер в картинную галерею. Я скучаю и думаю: не предложить ли гостю пиво и баню? А он мне вдруг заявляет: типа в туалет хочу.

Я понимаю: иностранному типу не предложишь сделать это в ближайшей подворотне, поэтому сворачиваю к школе, которая как раз на пути, делаю «Цыц!» охраннику и веду его в сортир. Заходим – а там писсуарчики маленькие и дырки в полу без кабинок. Он смотрит на меня и кричит: «Ноу приват!» – и назад. Черт его дери!

И что я должен сделать? Веду его назад – в сортир в нашем министерстве – там вполне прилично, правда, ноги видать и крыши сверху нет у кабинок, но кто на это вниманье-то обращает?

А он опять своё: «Ноу приват» и всё тут!

А я-то ему баню хотел предложить… при его скромности он бы там помер, наверно!

Но что делать-то? Давай думать: где ж ему взять этот «приват»? Сам-то я в России и не того навидался: бывает к толчку на пять метров не подойдешь: и запах, и «заминировано». Но то – я. Он-то, бедный, уже за живот хватается… Его бы в гостиницу, да кто его знает – где у него эта гостиница?

Решено: поймал такси, повёз к себе домой. Как он в пробках выжил со своим животом – я не в курсе, но добрались всё-таки. Дома у меня сортир… ну, скажем, художественный: бабы там голые, надписи всякие… Но зато «приват» – это точно: пол, стены – всё как полагается, даже розетка есть электрическая.

Он зашёл – уже без воплей про «приват» (это меня утешило), и скоро оттуда начали раздаваться такие охи-вздохи, будто он там сам себя во все дырки имеет. Я насторожился.

А потом всё стихло.

Господи, – думаю, – а вдруг он там повесился? Сплин на почве нашей погоды и всё такое… И тут случайно дёрнуло меня что-то взглянуть на счётчик электричества, и стало совсем хреново: счётчик начал мотать с такой скоростью, будто включили в розетку что-то очень мощное. Воображение у меня хорошее: я представил, что у него вместо причиндалов штепсель и теперь, значит, он подзаряжается. Говорю ж: на джентльмена не похож – так вдруг он инопланетянин какой, или того хуже – шпион?!!

Вот больше часа уже сижу и думаю: ломать дверь или не ломать?

Пока жду, но все прогнозы мрачные.

Может, присоветуете что?

Про чудовищ

Всё красивое имеет сходную природу, а вот безобразное индивидуально. Грегор был словно создан для того, чтобы пугать детей.

Нет, он не был классическим уродом: ни горба, ни огромных глаз навыкате, ни рассечённой губы, ни кривых длинных зубов – ничего такого. Все черты его лица и тела, если их брать по отдельности, были вполне обычными, но вот в совокупности… Представьте себе крупный греческий нос правильной формы рядом с… маленьким женским ртом. Два глаза: один крохотный, голубенький, а второй – огромный, карий, почти чёрный. Представьте крепкий, выпуклый лоб и массивные скулы, переходящие в… ничто. Ну, почти ничто: ничтожный, маленький подбородочек. Затылок (к слову: абсолютно лысый) шишковатый, неровный, а шея толстая и вся в складках жира. Добавьте к этому огромные плечи, бочкообразное туловище, короткие, кривые ножки, и вы поймёте: общее впечатление – «отталкивающая асимметрия». Взрослым – еще «туда-сюда», а детям страшно. Особенно, когда он глядит на них своими разными глазами и, показывая в улыбке мелкие белые зубки, начинает с ними говорить…

Как водится, Грегор детей любил и всегда очень расстраивался, когда они его пугались. Он так расстраивался, что оставил свой дом в центре города, доставшийся ему по наследству, на попечение соседей и стал работать лесником, проводя в лесу долгие месяцы в полном одиночестве. И там, после долгих раздумий, он придумал уловку, позволившую ему завоёвывать детское расположение: целый год он копил деньги, чтобы под Новый Год купить себе самый лучший костюм Деда Мороза и огромный мешок самых вкусных сладостей. Поверх носа он цеплял очки, чтоб не видны были его страшные глаза («Дедушка старый, у него глазки болят»), лицо своё закрывал мохнатой белой бородой и огромными накладными бровями, а на уродливую лысину натягивал красивую красную шапку.

И уловка срабатывала! Ребятня ходила за ним толпами, без всякой боязни и несколько раз он даже приглашал детей к себе домой, чтобы тихонько уединиться с ними в мастерской, где, строго-настрого приказав не вертеться, рисовал их углем. Рождество и Новый Год были самыми любимыми праздниками Грегора.

* * *

…Город, в котором жил Грегор, не был маленьким, но не был и сильно большим. Не был он славен ни своей древностью, ни громким именем, но зато люди в нём жили добрые и детей любили, а потому ребятишки под Новый Год шныряли по улицам без всякого присмотра взрослых. Тем страшнее была новость о том, что пропал мальчик… потом ещё один… потом сразу две девочки. И всё изменилось: церковный колокол, звон которого здесь очень любили, стал звонить тревожно, как набат. Добродушный полицмейстер стал мрачен, а его подчиненные, которые в большинстве своём сами были многодетными отцами, ходили по домам и строго-настрого запрещали всем родителям выпускать детей гулять после того, как стемнеет. Магистрат выписал из столицы Самого Главного Следователя и издал несколько указов о вознаграждении за найденных детей. Но ничто не помогало: не только пропавшие дети не были найдены, но и исчезла ещё одна девочка. Поползли тяжелые, мрачные слухи.

Самым настойчивым из этих слухов был страшный: о поддельном Деде Морозе, который, угостив конфеткой, запихивает детей в свой огромный мешок и тащит в тёмный лес, чтобы там съесть и обглодать все косточки. Эту историю чаще всего рассказывали друг другу сами дети, сидя по вечерам дома и скучая, вместо того, чтобы веселиться на улице, лепя снежных баб, играя в снежки и катаясь на санках.

Одним из пострадавших от этих слухов был Грегор: он по-прежнему ходил по улицам в костюме Деда Мороза, но толпы ребятишек за ним уже не бегали – редкие смельчаки-мальчишки хватали украдкой угощение и тут же убегали.

Но ладно бы еще так… Однажды к нему подошёл мальчик, который гулял с отцом и собакой. Взяв у Грегора угощение (великолепную пастилу), он тут же побежал назад, но споткнулся и упал. Грегор бросился его поднимать, но его опередил пёс, который подумал, что с ним играют. С притворным рычанием он схватил ряженого Деда Мороза за пышную бороду, и… открыл его истинное лицо. Мальчик закричал в ужасе, а Грегор допустил страшную ошибку: вместо того, чтобы объясниться с его отцом, он бросился бежать, закрыв руками лицо и оставив на месте преступления свою бороду и мешок со сладостями.

Стоит ли удивляться тому, что уже через час он был объявлен в розыск и все полицейские стали обыскивать город для его поимки?

Усугубилось всё тем, что дома Грегора не нашли: в панике он побежал не домой, а в свою лесную избушку, где привык чувствовать себя в полной безопасности. Между тем в дом к нему явились не кто-нибудь, а полицмейстер в компании с Самым Лучшим Следователем, выписанным из столицы. Они потребовали ключи у перепуганных соседей, и, конечно же, нашли мастерскую, где Грегор рисовал детей. А когда среди рисунков оказались портреты пропавших, вопрос о виновности Грегора был решён окончательно: даже полицмейстер и Самый Главный Следователь ещё соображали, разглядывая улики, когда соседи Грегора, знавшие некоторых из нарисованных углем детей, с криками выскочили на улицу. Полицейским осталось только попытаться навести видимость порядка: тут же был собран отряд, в котором добровольцев было куда больше, чем полицейских, и вся эта разгневанная толпа, подогреваемая криками о расправе, бросилась в лес, на поиски.

* * *

Грегор, ничего не подозревавший о грозящей ему опасности, тем не менее немало напуганный, шёл привычной дорогой к своей избушке и ругал себя не только за трусливое бегство, но и за то, что не удосужился зайти домой, дабы взять хотя бы соль, спички и лыжи, без которых в зимнем лесу ему было несладко. Впрочем, идти было, хотя и не очень близко, но и не совсем уж далеко, и поздней ночью, уставший и замёрзший, он все-таки дошел.

В избушке горел свет.

* * *

Не будь Грегор так напуган, он не удивился бы нежданным гостям и спокойно зашел домой: в лесу любое жилье – приют охотников, и при отсутствии хозяина его занимают без всяких сомнений. Но что-то заставило его вместо того, чтобы открыто зайти, подкрасться к окошку. Разглядел, он, однако немногое: ему показалось, что там несколько человек, видных неясно, ведут разговор. Уже укорив себя за приступ страха, он поднялся, чтобы войти открыто, но тут ему послышался детский плач.

Он обомлел. Неужели неизвестные преступники, зная об отсутствии хозяина, решили использовать его избушку как тюрьму для детей?!! В ужасе он замер, не зная, что делать дальше.

Между тем стало холодать, без движения он начал сильно мерзнуть. Необходимо было на что-то решаться. Обойдя избушку, он пошел в дровяник, где был припрятан топор (другого оружия он без присмотра конечно же, не оставлял), отыскал его и, вооружившись таким образом, решился войти.

* * *

И увидел совершенно неожиданное: за его столом сидел благообразный седой старец (ни дать ни взять – и впрямь Дед Мороз). Сидел, спокойно курил длинную трубку. Детей нигде не было видно. Впрочем, избушка была большой – их можно было спрятать в другой комнате. Но об этом уже не думалось: старец был настолько красив и приятен собою, что и предположить нельзя было ничего дурного об этом человеке. Грегор спокойно поставил топор у порога, отряхнул с одежды снег и поздоровался.

Старец молча кивнул, продолжая пускать дым из трубки: словно и не удивился вовсе. Указал рукой на стул возле стола, как гостю. Грегор даже оробел немного: нечасто его – хозяина – так вот встречали в собственном жилище. Он снял свой шутовской кафтан, сел.

Между тем старец смотрел испытующе, а потом в его взгляде мелькнуло сожаление. Глубоким голосом, в котором Грегору почудилось сочувствие, сказал:

– Зря ты пришел. Не вовремя.

И так дико, несуразно это прозвучало, что Грегор пожалел на миг, что оставил у двери топор. Но тут же понял: ни топор, ни даже ружье ему не помогли бы – тот, что сидел перед ним, был нечто большее, чем старик. Нечто большее, чем вообще человек.

…Черты лица старца слегка поплыли, и вот перед Грегором – чёрт с рогами. Грегор чуть со стула не упал, а тот засмеялся:

– Учуял уже нечистое?

На Грегора дохнул жар и смрад. Он хотел вскочить, но не смог заставить себя даже пошевелиться.

Только прошептал едва слышно, одними губами:

– Сгинь!

Он попытался поднять руку, чтоб перекреститься, но и это не смог: страх сковал его.

Чёрт вновь засмеялся, еще громче, и сказал громогласно:

– Вон отсюда!

И Грегор словно пинка под зад получил: кубарем вылетел из избушки обратно на мороз. Бросился бежать, не разбирая дороги. Но вдруг… остановился. Интуитивно понял: дети там, их пятеро, и они живы. И никто их кроме него не спасет.

Он сел прямо на снег и разрыдался.

* * *

Случается в жизни каждого человека хоть раз предчувствие гибели неминуемой. Всё в Грегоре кричало: «Беги, погибнешь!».

Но иногда находит человек в себе силы преодолеть даже самый сильный страх: пойти в атаку под пули, нырнуть в ледяную воду, броситься на хищное животное в порыве отчаянном. Где взял Грегор силы повернуть назад, к избушке?

Откуда-то взялись.

* * *

Что может человек, даже решительный, даже отчаянно решительный, противопоставить нечистой силе? Только свою силу, свою веру и свой ум. Сейчас, когда Грегор мысленно уже попрощался со своей жизнью, он решил сделать всё возможное для спасения детей.

Да, была у него мысль бежать за людьми, но далеко бежать… Да и поверят ли ему? Успеет ли?

Не успеет.

Оставалось только одно: сражаться.

* * *

Он достал из-за пазухи нательный крест. Поцеловал его, а затем осенил себя крестным знамением. Стало чуть легче, голова вновь начала работать. В нем проснулся… охотник.

«С чёртом мне вряд ли совладать», – сказал он сам себе. – «А вот если бы там было дикое животное или человек, то, пожалуй, можно было бы рискнуть. Значит, нужно предполагать, что это только человек и не отчаиваться».

Не было у него в лесу тайника с ружьями: он всегда их увозил с собой в город. А вот тайничок с едой, спичками, ножом и кой-какими охотничьими снастями был. К нему он и отправился. Подкрепился, запалил костерок небольшой, потрогал лезвие ножа.

«Думай!», – сказал сам себе. – «Думай!!!».

* * *

…А был ли чёрт действительно чёртом? Мне, автору, это неизвестно. Впрочем, как и то, зачем ему понадобились дети.

Твёрдо знаю одно: когда окно в избушке со звоном разлетелось вдребезги, и туда со свистом и шипением полетели горящие головни, чёрт поступил так, как на его месте поступил бы человек, которого застали врасплох: опрометью вылетел в дверь. И закричал от боли, попав ногой в волчий капкан так, как это бы сделал человек…

Одна недолга: разве человек исчез бы из капкана бесследно?

А он исчез.

…И разгневанная толпа нашла возле горящей избушки только Грегора, вытаскивающего из огня последнего связанного ребёнка (это была маленькая девочка). Можем ли мы осуждать эту толпу, даже учитывая то, что в ней были полицейские, за самосуд и за то, что страшного урода, похитившего детей, тут же, в лесу, убили голыми руками, а тело сожгли в догорающих остатках его жилья?

Можем ли?

А девочка смогла. Размазывая по щекам сажу пополам со слезами, она кричала:

– Чудовища! Вы все – чудовища!

Про красные шторы

Чей-нибудь злой язык мог бы назвать Севку двуличным, но это было вовсе не так: просто он умел отлично уживаться и с пацанами-хулиганами, и с послушными ребятами, и даже с администрацией лагеря. Последнее, кстати говоря, для Севки было совсем уж несложным делом: просто надо было вовремя подвернуться под руку одной из вожаток и с энтузиазмом помочь ей в каком-нибудь незначительном деле.

Сейчас как раз подвернулся такой случай: вожатка девчоночьего отряда с поистине бабьей неуклюжестью пыталась повесить на окно здоровенные красные шторы. А так как вожатка эта была мало того что некрасивой, так еще и задавалой, то у мужской вожатской половины лагеря особым успехом не пользовалась, и потому помогали ей в этом деле только мешающиеся под ногами девчонки. Севка, конечно же, оказался на высоте – шторы были водворены на полагающееся им место быстро и споро, а в награду за это его ждало воистину грандиозное открытие: в углу комнаты оказалась неприметная дверца, которую Севка незаметно открыл. Это была небольшая кладовка, где хранились вёдра, швабры и сломанные стулья. Другой и внимания бы не обратил, но Севку не зря называли “головой” даже старшие ребята: о выгодах этого открытия он тем же вечером поведал избранному кругу самых отчаянных своих приятелей, с которыми он тайком провернул уже не одно из дел той категории, за раскрытие которых начальник лагеря смело отдал бы свою собственную месячную зарплату.

– Во-первых, – вещал он друзьям, так и сияя от гордости, – оттуда можно подглядеть как девчонки переодеваются. Во-вторых, можно подслушать, о чем они болтают после отбоя. Ну а в-третьих, когда они заснут, можно оттуда потихоньку вылезти и всех их перемазать зубной пастой!

Приятели Севки, как и следовало предположить, пришли в полный восторг от открывающихся перспектив. Двое вызвались той же ночью затаиться в этой каморке, но Севка решительно отмел их предложения: первым должен быть он, Севка, и провернуть это дело в одиночку. Он был из тех, кто не любил делить лавры с кем-то ещё.

Правда, оказавшись в темноте каморки в одиночестве перед отбоем (была проведена тщательно разработанная отвлекающая операция, предшествовавшая его туда водворению), он немного пожалел о том, что оказался от предложения товарищей: в темноте было как-то страшновато. Но отступать было поздно, да он и ни за что не позволил бы себе струсить.

Оставалось только затаиться и ждать…

* * *

У Лерки был несомненный артистический талант, который воплощался не только на сцене во время капустников, но и в палате после отбоя, когда вожатка, наконец, уходила спать. Секрет её успеха перед публикой заключался в тщательном продумывании действа, которое она устроит.

А в этот вечер она решила превзойти самоё себя: за красными шторами она обнаружила небольшую неприметную каморку, где валялись какие-то вёдра и тряпки, и решила, что она сыграет главную роль в её театральном представлении. Поэтому, когда в темноте, после отбоя, девчонки начали шёпотом рассказывать страшные истории, она, когда дошла до неё очередь, показала себя во всем блеске.

– Жили-были мама с дочкой, – начала она таинственным голосом. – И вот однажды мама принесла из магазина красные-красные шторы и повесила их в спальне.

Конечно, все девчонки невольно покосились на красные шторы. А Лера продолжала.

– И вот, в первую же ночь девочка просыпается оттого, что слышит голос: «Встань!». Ей страшно, она хочет закричать, но голоса нет. Она сама собой поднимается, подчиняясь этому голосу, и встает на пол. И видит, что её мама тоже поднялась и стоит на полу, и глаза у мамы закрыты.

Лера медленно, как зомби, встает с кровати. А голос продолжает: «Подойди к окну!». Девочка со страха не может сделать ни шага, и видит, как её мама начинает подходить к окну.

Лера, вытянув перед собой руки, как слепая, начинает двигаться к окну.

– «Ближе!», – слышит девочка голос. «Ещё ближе!». Мама подходит вплотную к окну, и шторы начинают душить её!

Лера подходит к шторам и начинает изображать битву с душащими её красными шторами. Слышится её хриплое, сдавленное дыхание, слабые крики помощи, а потом всё стихает.

* * *

Вожатка, разбуженная визгом и шумом в спальне девочек, прибегает полуодетая, растрёпанная, и включает свет. Те в ужасе, сбивчиво рассказывают ей какие-то небылицы про шторы, которые задушили Леру. Ничуть не веря этим девичьим страхам, она тут же демонстративно отдёргивает эти шторы, показывая, что там никого нет. Она даже открывает кладовку, чтобы показать всем, что она пуста. И та действительно пуста: там нет ничего, кроме тряпок, вёдер и покалеченной мебели. Всё так, но девчонки указывают ей на отсутствие Леры – Валерии Токаревой, которая только что, при них была якобы задушена этими шторами. Тут вожатке становится не по себе: пропажа ребенка – это уже ЧП!

* * *

Леру искали две недели. Сначала своими силами, затем с привлечением милиции и местных жителей: бесполезно. Директор лагеря полетел со своего места, вожатой тоже досталось, но девочку так и не нашли. Один из местных поисковиков вспомнил, что двадцать лет назад здесь при похожих странных обстоятельствах пропал один мальчик, которого тоже не нашли…

* * *

…Севка сидел и терпеливо ждал в предвкушении того, что сможет увидеть и услышать.

…Лера затаилась, с улыбкой ожидая триумфа, с которым выйдет отсюда через несколько секунд.

Они до сих пор там сидят.

Легенда о Черном альпинисте

1

«…10 июля, около десяти часов вечера, его видели около остановки автобуса № 3 на улице Хохрякова, лежащего с пробитой головой. Кто-то из прохожих вызвал «Скорую». Врач по фамилии Миронова перевязала Василию Харитоновичу голову, машина уехала…

Он поднялся с колен, но тут же упал, ударился головой об асфальт. Слетел кое-как замотанный бинт, опять стала хлестать кровь из раны. Повторный вызов на «Скорой» принять отказались, вызвали милицию. Подъехавшая машина ППС (номер 20-20 СВХ), снова вызвала «Скорую», сами везти человека в больницу побоялись: «У нас недавно один в машине умер, шофера посадили. А у меня жена, дети…».

А несчастный сидел в луже собственной крови, промокший до нитки от дождя, дрожащий от холода и только повторял: «Что же, меня уже лечить не надо?».

Наконец-то «Скорая помощь» (32 -72 СВХ) взяла старика, успокоились прохожие, которые пытались чем-то помочь. Утром оказалось, что больного доставили в травмпункт на улице Московской, 2, наложили швы и… отправили с Богом. В час ночи врач Мукорин видел Василия Харитоновича последним…

Вся беда в том, что из-за травмы Василий Харитонович не помнил, в каком городе он сейчас находится, и что с ним произошло. Видимо, врачи не заметили (или не успели заметить) этой реакции. Адрес его удалось выяснить: соседи сообщили, что «одинокого старичка дядю Васю они не видели уже несколько дней», чего раньше с этим интеллигентным, непьющим человеком не случалось.

Заявление от имени редакции о розыске в милиции не приняли – это могут сделать только родственники. А где они?».

Это – из сегодня вышедшей статьи под моей фамилией в газете «На смену!», которую дописывала Лялька. Позавчера вечером мы с ней едва-едва уговорили «Скорую» увезти с остановки бедного старика, а сегодня – гляди ж ты – опять пропал. И это я узнаю из своей собственной статьи!

Лицо Ляльки, обычно такое наивно-детское, сейчас стало очень жёстким:

– Я обзваниваю больницы. Ты – морги. Ок?

– Ок, – вздыхаю я.

Через полчаса сообщаю:

– Есть похожий труп. Поедем? – в моем голосе сомнение. Ехать в морг мне, конечно же, не хочется.

– Едем! – отвечает она решительно.

В морге 40-й больницы мы на вахте предъявляем удостоверения, сообщаем имя и адрес старика, которого ищем (все данные у Ляльки в блокнотике), после чего какой-то молодой парень ведёт нас в «холодильник». Меня мутит, Ляльку, по-моему, тоже, но мы крепимся.

– Он? – спрашивает студент, указывая на тело, лежащее на железной каталке.

– Он! – выдыхаем мы почти одновременно.

– Родственники? – спрашивает студент.

Мы вновь сбивчиво объясняем, что мы из газеты, и совсем не родственники, а случайные знакомые этого несчастного старика.

– Но у вас ведь есть его адрес?

Мы киваем: да, есть.

– Сходите туда и сообщите родственникам, – говорит он.

Мы снова киваем. Я лично готов уже на что угодно, лишь бы уйти из этого места.

Уже прощаясь, студент протягивает мне руку со словами:

– Молодцы, что приехали. Он же без документов, у нас проходил как неизвестный.

– Как без документов? – ахает Лялька. – У него был паспорт, я сама видела на остановке.

– Был да сплыл, – вздыхает студент. – Только вот это…

Он показывает на серый потрепанный блокнот.

– Можно взглянуть? – спрашиваю я.

– Да забирай, – отвечает тот великодушно. – Мне-то он зачем? Отдай родственникам.

…Мы так долго стучали в обитую клеёнкой дверь коммунальной квартиры, что выглянули соседи.

– Василий Харитонович здесь жил?

– Дядь Вася что ли? – спросила выглядывающая в щель тетка в бигудях из соседней комнаты.

– Ну да!

– Здесь, а что?

– Он умер. В морге сейчас. У него есть родственники?

Лицо тётки почему-то просияло:

– Нет у него родственников!

И куда-то внутрь комнаты:

– Слышь, Васька-то копыта кинул! Надо заяву писать на расширение, у нас семья больше всех!

…В общем, пришлось нам снова звонить в морг, потом в милицию, потом… К концу этого дня мы с Лялькой были совершенно измотаны.

А о блокноте я позабыл: так он и лежал в сумке, пока я на него не наткнулся – недели через две…

– Чего с ним делать-то? – спросил я у Ляльки.

– Читать, – сказала она решительно. – Будем считать, что это наш боевой трофей.

И мы стали читать.

2

«Жизнь моя окончена. И дело даже не в том, что здоровье мое подорвано, волосы седы, а морщины делают меня лет на двадцать старше реального возраста. И даже не в том, что я почти не получаю никаких денег – мне они, собственно, уже и не нужны… Физически я всё еще жив, но моя душа умерла. Я знаю место и время её смерти: это произошло на Памире, в районе Чертова плато, двадцать пять лет назад. Сейчас, незадолго до смерти моего тела, я хочу рассказать здесь эту историю.

В Политехническом институте, где я учился, был кружок альпинистов. Очень славные, весёлые ребята, которые любили горы. Я был одним из них. Кроме меня из нашей учебной группы было ещё двое альпинистов: Анечка – любовь всей моей жизни, и Димка – мой лучший друг.

В институте нас с первого курса звали «неразлучной троицей», и понятно почему: мы всегда были вместе. Жили в одном общежитии, вместе зубрили сопромат и историю КПСС, вместе ходили в горы… Собственно, идея пойти в горы принадлежала Анечке, а мы с Димкой всего лишь поддержали. Анечка была иголкой, за которой мы с Димкой тянулись ниточкой все наши учебные годы. Конечно – что уж тут скрывать – мы оба были в неё влюблены ещё с первого курса. Ну как, скажите, можно не влюбиться в этот вихрь жизнерадостной энергии, в эти голубые глаза, в этот нежный звенящий голосок?.. Наверняка стали бы мы с Димкой не друзьями, и даже не просто соперниками, а врагами – если бы Анечка дала одному из нас хоть малейший шанс. Как бы не так! Мы для неё были друзья – не больше и не меньше. Ей льстила, наверное, наша безусловная ей преданность, но вопросы любви в нашей компании просто НЕ ОБСУЖДАЛИСЬ. Как-то она нам об этом сказала, и всё на этом – как отрезала. Уж что-что, а характер у этой девушки был железный. Что, впрочем, быстро подтвердили наши альпинистские походы: нигде так, как в горах, не высвечивается характер. Анечка была весела даже тогда, когда другие – более сильные – падали духом. Подбодрить она умела не хуже, чем поставить на место…. А кроме того, через несколько лет она стала опытным альпинистом – у неё в жизни получалось всё, чего бы она ни захотела… Господи, а как она пела! Но не хочу… не буду об этом.

Пролетели пять лет нашей студенческой жизни, и все мы стали молодыми специалистами. Обычно к этому времени все женятся, заводят семьи, оставляют студенческих друзей. Но с нами троими ничего подобного не происходило: Анечка не выскочила замуж, хотя желающих было хоть отбавляй, а мы с Димкой так и не завели себе девушек, хотя тоже имели все шансы на это. Работали мы в разных организациях, но продолжали жить в одном городе, а на выходные – как правило, втроем – отправлялись на скалы: проводили ночь в палатке, а с понедельника начинали новую неделю, думая только о следующих выходных. А каждый отпуск выбирались в какую-нибудь настоящую экспедицию: сначала в компании, а затем, уверившись в своих силах – втроем, только втроем. Так продолжалось несколько лет.

А потом все кончилось.

То, что произошло, мне и сейчас очень тяжело вспоминать – и это, несмотря на то, что жизнь мне приготовила потрясения и потяжелее. Помню, был вечер поздней осени, когда зима уже не просто стучит в ворота, а по-хозяйски в них ломится. Ко мне в комнатку, где я жил, пришла в гости одна наша знакомая – бывшая однокурсница, с которой я был в приятельских отношениях. За стаканом чая она поинтересовалась невинно:

– Что ж ты в субботу – и дома, а? Обычно не застанешь тебя.

Я показал ей на мокрый снег, бьющий в стекло:

– Погодка-то гляди какая: хозяин собаку не выгонит. Вот мы и решили пропустить эти выходные…

– «Мы решили», – усмехнулась вдруг она как-то не по-доброму. – За тебя, Васька, давно уже всё решили, теленок ты этакий!

– Ты о чем? – не понял я.

– Да о том, что свадьба сегодня.

– Где свадьба? У кого свадьба?

– Димка с Анкой решили пожениться. И сегодня у них свадьба. А ты ведь даже не в курсе, да?

Я замотал головой как бык, которого только что от души хряснули обухом по лбу.

– Врёшь! Я бы знал!

– Я ж говорю – телёнок ты…

…Весь остаток дня я метался по своей комнате, как зверь в клетке. Все думал: пойти на эту свадьбу без приглашения или не пойти? Пересилил себя – не пошёл. Купил бутылку водки и – впервые в жизни – напился в одиночку.

Спустя неделю они позвали меня в выходные на скалы – как ни в чем не бывало. И я, тоже как всегда, согласился. А вечером, у костра, сказали по-простому: «Мы не хотели, чтоб на нашей свадьбе были какие-то инциденты».

Я к тому времени уже совладал с собой: сделал вид, что всё понимаю, что дружба наша выше всего этого, и заверил их, что ничуть не расстроен. И так ловко мне удалось сыграть это дружеское благодушие, что наша троица не распалась: по-прежнему мы проводили выходные на скалах и планировали отпуска на троих.

Сегодня самое то спросить у себя: планировал ли я тогда какое-то зло, какое-то преступление? Богом клянусь: мне было плохо, да, очень плохо, но ничего такого я не планировал. Всё произошло само собой.

Случилось это в отрожьях Тянь-Шаня, куда мы поехали втроём. Все трое знали: скорее всего, это последний наш совместный отпуск, некая дань старой традиции – не больше. Не было уже дружески-веселого, ровного к нам обоим отношения Анечки. Да и палатка теперь была не одна на троих, как в старые добрые времена, а две: одна – маленькая – моя, а вторая – их, семейная. Я-то думал, что за последний год, за бесчисленные поездки на выходные, я уже привык к этому разделению, но тут ощущение несправедливости происходящего нахлынуло на меня с новой силой…

В то утро мы начали восхождение на Чёртово плато (извините, но название я здесь изменил). Место безлюдное, глухое и малоизвестное, но очень красивое – мы его заприметили ещё несколько лет назад. Вся прелесть его – в том, какой открывается оттуда вид: словно горы расступаются для того, чтобы явить себя в первозданной красоте. Редкое место!

Сложность восхождения на это плато – почти детская: по уступам можно добраться без всякой страховки. У самой вершины, правда, с уступа можно рухнуть в почти бездонную пропасть, но при нашем-то опыте – это вещь почти нереальная. Мы оставили в лагере тяжелые рюкзаки и снаряжение, даже верёвки с собой не взяли: для нас прогулка на это плато была что-то вроде утренней разминки для красивых фотоснимков – не более…

Анечка шла первой, я за ней, Димка – замыкающим. Анечка скрылась за козырьком скалы и выбралась на плато, я уже слышал её радостные возгласы и щелканье фотоаппарата, когда услышал снизу сдавленный крик. Повернувшись, я увидел нечто невообразимое для профессионалов нашего класса (впрочем, именно профессионализм, а скорее бахвальство, нас и подвело – настоящие профессионалы взяли бы верёвки…): Димка, поскользнувшись на абсолютно ровном уступе (тут и ребенок бы не сплоховал), покатился по нему вниз и только чудом уцепился руками за самый его краешек, повиснув над пропастью. Я аккуратно приблизился (скала была мокрой от утренней росы), упал на живот и потянул ему руку. Такое бывало и раньше: каждый из альпинистов безоговорочно доверяет свою жизнь товарищу, но тут… я увидел его глаза, и что-то со мной произошло. Вместо того, чтобы профессиональным движением ухватить его за кисть и упереться ногой в скалу для равновесия, я вскочил и… наступил ботинком на его пальцы, ухватившиеся за камень.

Я в этот момент тоже балансировал на самом краю пропасти, но собственная жизнь меня совсем перестала волновать: я не видел ничего, кроме его глаз, кроме крика боли из его рта, кроме корчащихся под моим тяжелым ботинком пальцев… Длилось это секунду – не больше, а после этого Димка исчез. Исчез навсегда. Я сел, бесстрашно свесив ноги с этого бездонного обрыва, и заплакал. А потом… потом стал звать Анечку.

…Я видел её и раньше в экстремальных ситуациях: она всегда была холодно-собрана и действовала рационально. Но на этот раз с ней случилась истерика: она безумно кричала и все время находилась так близко к обрыву, что мне пришлось её удерживать силой. С огромным трудом мне удалось её уговорить вернуться в лагерь за верёвками и снаряжением.

В дороге она немного отошла, и спускаться в ущелье, куда упал Димка, мы уже стали без истерик. Одна беда: ущелье оказалось практически недоступным: его окружали отвесные скалы. Ко всему прочему, как это нередко бывает в горах, резко начала портиться погода: задул ветер, принесший снежную бурю.

По всем правилам мы должны были бы искать убежище, но Анечку, казалось, невозможно было остановить – она настаивала на спуске, который наверняка привёл бы к нашей гибели. Сначала я с ней соглашался, но затем, видя безнадежность этого предприятия, начал протестовать. Тогда у неё снова случилась истерика, на этот раз чуть не стоившая нам жизни: то ли от поднявшегося ветра, то ли от её безумных криков, но с горы начала спускаться лавина, только чудом не накрывшая нас.

От снегопада стало почти темно, хотя был ещё день. Ситуация становилась всё более опасной. И я решился: обняв её со всей силой, на какую был способен, буквально спеленав её этими объятиями, я начал убеждать её возвращаться в лагерь, который был расположен в удобном месте под скалой и не должен был быть занесен снегом. Она, неожиданно ставшая послушной, поплелась за мной, но как-то безвольно. Был, правда, момент, когда она вдруг бросилась назад, но я был настороже, схватил её…

…Три дня в полузанесенной снегом палатке мы пережидали бурю, а потом двинулись назад, в долину, и это был самый тяжёлый спуск в моей жизни: у Анечки поднялась температура, и она бредила, звала Диму и ругалась на меня такими словами, каких раньше я от неё никогда не слышал. Мне пришлось, отказавшись от большей части наших вещей, буквально тащить её на себе. И только ещё через трое суток, когда мы вышли к большому лагерю альпинистов, ожидавших улучшения погоды перед восхождением, я уверился: мы спасены. К тому времени она уже была почти безумна.

Врач поставил ей диагноз – воспаление легких, и, как только позволила погода, был вызван вертолёт. Её увезли одну: я остался, чтобы возглавить поиски пропавшего друга. Честно, без утайки, я показал альпинистам уступ, с которого он упал в пропасть, и вместе с ними мы сумели-таки спуститься в эту бездну. Искали несколько дней, но тела так и не нашли.

Когда я вернулся домой, Анечка всё еще лежала в больнице. Воспаление, как оказалось, удалось предотвратить, но вслед за ним последовало серьёзнейшее нервное расстройство: дело едва не дошло до психиатрической больницы. Стоит ли упоминать о том, что я всё это время был ее нянькой и сиделкой? Само собой, это так.

Через три месяца она была на ногах: похудевшая, даже немного подурневшая, но всё же прежняя Анечка. Ещё через месяц мы впервые выбрались с ней на скалы – на этот раз вдвоём. А ещё через два месяца я предложил ей выйти за меня замуж.

Это случилось вечером, у костра, как и многие наши важные разговоры. Она долго смотрела на меня и медлила с ответом. Потом сказала:

– Хорошо, но сначала съездим ещё раз туда.

Я понял, куда она хочет съездить и принял это как необходимую кару. Кто ж знал, что она окажется такой тяжёлой?

И в сборах, и в дороге, меня мучили недобрые предчувствия, связанные с этим путешествием, но изменить что-либо я был не в силах. Стоял конец туристического сезона, и навстречу нам то и дело попадались альпинисты, возвращавшиеся домой. К слову: тот сезон был необычайно урожайным на несчастные случаи, и история гибели Дмитрия уже почти забылась, зато и от альпинистов, и от местных жителей, с которыми мы беседовали, мы услышали какую-то новую легенду, родившуюся в этих краях: появился какой-то то призрак, которого тут прозвали «Чёрным альпинистом». Утверждают, что это человек в истрепанном альпинистском костюме с абсолютно черной кожей. Он заглядывает в палатки и всё зовёт какую-то девушку. Почему-то я, слыша каждый раз новую интерпретацию этой байки, вместо того, чтобы над ней посмеяться, вздрагивал и ёжился. Вообще, больше всего мне хотелось бы отменить это путешествие и повернуть назад, но Анечка на это всё равно никогда бы не пошла…

…Палатку мы разбили на том же самом месте, что и в тот день, когда погиб Дмитрий. Погода портилась, мои дурные предчувствия росли, но наутро я беспрекословно пошёл вместе с Анечкой на Чёртово плато, догадавшись, правда, на этот раз взять с собой верёвку.

И всё было как тогда: Анечка шла впереди, я сзади. Когда, скрывшись за выступом, она оказалась наверху, я невольно остановился и посмотрел на обрыв, с которого Дмитрий упал в пропасть. Мне вдруг почудилось, что я вижу его пальцы, уцепившиеся за выступ, и крик…

Крик был в реальности! Это там, наверху, кричала Анечка.

С максимально возможной скоростью, позабыв о всякой осторожности, я миновал козырёк. А когда моя голова стала вровень с поверхностью плато, я обомлел: она была там не одна! Буквально в нескольких метрах от неё стояла странная фигура в рваной одежде. С почерневшего, видимо сильно обмороженного, лица свисали куски кожи. Взгляд этого человека был безумен, фигура таила в себе опасность. Но поражён я был вовсе не этим, а его несомненным сходством с…

Да, друзья мои: вне всяких сомнений это был Дмитрий. Димка.

Чёрный альпинист!

Не смея пошевелиться от ужаса, я замер на месте, не в силах оторвать взгляд от происходящего. А посмотреть было на что: странной, я бы даже сказал танцующей, походкой Димка… нет, скорее уже не Димка, а Черный альпинист, приблизился к Анечке… и вдруг начал делать круги вокруг её неподвижной фигуры. Вскоре она, вскрикнув, кинулась к нему, что-то крича (из-за ветра мне не было слышно слов), но он начал отступать от нее. Некоторое время продолжалось это странное преследование, а затем он замер: дальше отступать было некуда – только в пропасть.

Это, скажу я вам, было очень красивое зрелище: черная фигура на самом краю пропасти и приближающаяся к нему белокурая девушка в светлой курточке. Она подошла к нему совсем вплотную, на секунду остановилась, словно в нерешительности, а затем коротким броском преодолела оставшееся расстояние, повисла на его шее…

Секунду-другую видны были их слившиеся в одно тела, а затем всё исчезло.

Не знаю, сколько времени и сил мне потребовалось, чтобы, преодолев себя, дойти до места, где они стояли. Ничего я там не нашёл. Обрыв в пропасть и холодный ветер – больше ничего.

Я кричал. Я грозил этому ветру. Я проклинал Димку, проклинал чёртового Чёрного альпиниста, проклинал Бога и свою судьбу… Не знаю, каким чудом удалось мне спуститься, оставшись в живых: сам я этого спуска не помню.

А потом была новая поисковая экспедиция, и Анечку нашли… Вернее, нашли то, что от неё осталось. Никаких следов второго тела не было.

Я вернулся домой. Но я мёртв, поверьте мне – я уже мёртв: моя душа осталась там, на Чёртовом плато. А то, что здесь и сейчас случится с моим телом, меня очень мало интересует…».

3

На этом записи в блокноте оканчивались. Я смотрел на Ляльку, она – на меня. Наконец, не выдержав тишины, я произнес:

– Ничего себе историйка!

– Да уж, – протянула она.

А потом добавила что-то странное:

– Не делай так никогда, ладно?

Очень мне хотелось у неё спросить: «Как – так?» или что-то в этом роде, но её лицо в том момент ни к каким вопросам совсем не располагало. И я сделал лучшее, что было возможно в такой ситуации: крепко её обнял.

Позже я узнал, что до сих пор ходит немало легенд о Чёрном альпинисте, которые частенько рассказываются в горах у костра. Многие считают, что призрак с этим именем и сейчас бродит по горам, иногда заглядывая в палатки. Время от времени о нём можно было услышать как о добром духе, который может помочь или предупредить об опасности, но чаще Чёрный альпинист – предвестник всяких бед. Ещё чаще: пугало для начинающих туристов.

Слышал эти истории и я, но эту – настоящую – почему-то рассказывать никому очень долго не решался. Сейчас я делаю это впервые… значит, время пришло.

Бог в телефоне

Вопросы и ответы

Когда я придумал игру «АнтиГеббельс», то понял: задавать вопросы сложнее, чем на них отвечать. Игра простая: задаёшь любой вопрос, а собеседник (-ца) на него отвечает. Делается это максимально быстро.

Например: Сколько будет 2 × 2? Столица Австралии? Первый человек, ступивший на Луну? Кто написал «Игру в бисер»? Кто он по национальности?

Ответы могут быть, как: 4; Канберра; Армстронг; Гессе; немец, так и с пробелами: не знаешь ответ – пропускаем и отвечаем дальше.

Это не «Что? Где? Когда?» и не «Кто хочет стать миллионером?» – цель другая. Она вовсе не в выяснении, кто умнее. Она в том, что я заметил: говорим мы все на одном языке, но подразумеваем под словами разное. И если я, говоря о Гессе, подразумеваю, что это немецкий писатель, автор «Игры в бисер», то для моего собеседника (-цы), это может быть совсем не так…

Ладно, дело не в этом.

Дело в том, что, быстро задавая вопросы, так же быстро и выдыхаешься. А вот отвечать – нет. Я, например, вообще знаю несколько универсальных ответов на любой вопрос. Например, на вопросы, типа: «Что такое симулякр?». Или: «Что такое трансцедентальность?», можно спокойно отвечать: «Слово». Почти на любой вопрос можно ответить: «Бог», и уж совсем на любой – «Не знаю».

Главное – сформулировать вопрос, а ответ найдется.

Письма

Когда Сенека писал Луцилию письма, позже названные «нравственными», он совсем не подразумевал нести в них какую-то информацию, привязанную ко времени. Он знал – письма будут отправляться с оказией и идти долго. Его письма должны были быть такими, чтобы при опоздании не теряли актуальности. У него получилось: они не потеряли актуальности до сих пор.

Такими были письма моей мамы ко мне. Информативности – процентов десять, остальное – нравственность: «Саша, ты ещё так молод, тебя так легко обмануть… Я очень беспокоюсь за тебя…».

Эти письма имеет смысл прочесть и через четырнадцать лет, я снова чувствую то, что чувствовал тогда…

Интернет приучил меня посылать по электронной почте «информационные записки». Все мои попытки писать длинно оканчивались ничем.

Вот пример: я потратил вечер для написания письма девушке из Иркутска, с которой познакомился, играя в шахматы на сайте Bereg.ru.

Уверяю – читать это письмо не надо, просто оцените объём… …Правильно, в ответ мне пришло: «Что? Что? О чём это ты?», ну или что-то в этом роде, а вскоре переписка сошла на нет.

«Привет.

Взялся за гуж… Короче с помощью чата ни черта я тебе про гадание объяснить не смогу. Решил так – напишу письмо более-менее подробно, а потом в чате отвечу на вопросы. Вот так – реально.

Для начала – «ликбез», слава богу он уже написан мной, и давно. Вот как он выглядит:

Дорогой рубинового коня.

Пришло в наши дни гадание древнеиндийских брахманов.

Небольшая комната, погруженная в полутьму, освещена двумя свечами. Овальный стол, на нем – шахматная доска. В руках у Вас – четыре драгоценных камня… Каждому из этих камней Вам предстоит отвести свое место на шахматном поле. По их расположению непревзойденный маэстро – Мастер чатуранги, как чудодейственный оракул, предскажет Вашу судьбу, предопределенную поведением шахматных фигур и теми свойствами драгоценных камней, которые приписываются им геммологическими традициями.

Возможно, что так гадали в древней Индии в эпоху зарождения шахмат. Странное, почти сказочное, слово «чатуранга» как нельзя больше подходило к таинственным ритуалам, гаданиям, а роль оракула отводилась древнейшей игре «чатуранга» – предшественнице шахмат.

В наше время роль «Маэстро чатуранги», шахматной чатуранги, выпала на опытного екатеринбургского психолога Алексея Ратушного, автора уникального теста (гадания!), основанного на шахматах, в котором движения человека по жизни (его поведенческие характеристики) приравниваются к движениям шахматных фигур на доске. Этот тест и назван им «Чатурянгой». За несколько минут тестирования выявляется поведенческая логика человека и, в известной мере конечно, предсказываются его будущие поступки.

Очаровывает то, что этот уникальный тест обращает нас к размышлениям к сокрытым временем тайнах древней культуры.

О чатуранге и шахматах

«Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона в статье «Шахматы» рассказывает, что появление чатуранги – игры-предшественницы шахмат восходит к 1500 годам до н.э. Это была четырехсторонняя игра в 32 фишки-фигуры, ходы которых определялись, как полагают исследователи, бросанием кости. В течение тысячелетий эта игра приобрела вид знакомых нам шахмат, а фигуры получили свои названия: король, слон (ныне это ладья), всадник (конь), корабль (теперь слон), пехота (пешки). Происхождение шахмат таит немало загадок, и споры вокруг них не прекращаются до сих пор. Каждый склонен выбрать для себя ту или иную точку зрения, в которых нет недостатка. Я, например, склоняюсь к мнению одного из самых интересных, на мой взгляд, исследователей этой проблемы – Н. М. Рудина, который в своей книге «От магического квадрата – к шахматам» (М., 1969), рассматривая этапы происхождения современных шахмат, выстраивает следующий эволюционный ряд: магические квадраты – чатуранга – чатуррадж – шатранг – шахматы.

Магические квадраты – это одна из форм гадания при помощи цифр, размещаемых в определенном порядке, из которых вышло некое подобие шахматного поля. Чатуранга – игра, использующая шахматное поле. Чатуррадж – развитие предыдущей игровой системы. Шатранг – широко известная сегодня игра, содержащая элементы шахмат. И, наконец, шахматы, не нуждающиеся в комментарии.

К чатуранге вполне применимо сказанное в целом об эволюционной цепочке в истории шахмат: «Оракул, который через много лет превратился в игру» (Даннеман, Ф. История естествознания. В 2-х т. М., 1032. T.I. С. 63); «…игры были сначала способом жреческих гаданий и предсказаний» (Саргин, Д. И. Древность игр в шашки ч шахматы. М„ 1915. С. 219).

Современная чатуранга Ратушного – это и гадание и психологический тест; ее составляющие – магические квадраты и цифры, шахматы и шахматные фигуры, стихии и… драгоценные камни. Это последнее обстоятельство на мой взгляд особенно интересно.

О цифре «4», о шахматных фигурах и о стихиях

Цифра «4» традиционна для многих мифологических, космогонических, религиозных и философских систем, она занимала и занимает умы от древности до наших дней. О степени «наполненности» этой цифры в качестве примера можно привести красноречивые рассуждения героя романа Умберто Эко «Имя Розы»:

«Четыре добродетели основные; четыре времени года; четыре основных природных элемента; вчетвером сосуществуют: жар, холод, влажность, сухость; четыре: рождение, взросление, зрелость, старость; четыре суть рода животных: небесные, земные, воздушные, водные; четыре определяющих цвета в радуге; один из четырех лет – високосный».

Столь же традиционны в древних философских системах четыре стихии: Вода, Земля, Огонь, Воздух, получившие своеобразное осмысление в религии и философии древней Индии (санкхья, буддизм, чарвака) и древней Греции.

Увлекшись красноречивыми представлениями пифагорейцев и Платона о стихиях, уже упоминаемый Н.М. Рудин вывел из четырех стихий четыре шахматные фигуры: короля, слона, коня, ладью, а уже из этих четырех – все остальные. Четыре фигуры Н.М. Рудина и их связь со стихиями легли в основу «чатуранги» А.А. Ратушного. Принципиально новым в этой «чатуранге» стала связь шахматных фигур с драгоценными камнями.

О камнях

В «чатуранге» Ратушного каждой из четырех шахматных фигур – королю, слону, коню, ладье и королю (остальные в гадании не участвуют) соответствуют четыре стихии и четыре камня, один из которых в наибольшей степени подходит к своей стихии и к своей фигуре. Например:

шахматному коню, как и любой другой фигуре, соответствуют четыре стихии, по более всего – огонь, почему конь выступает в этой «чатуранге» знаком огня.

Из четырех камней, соответствующих коню, наиболее подходит рубин, который в свою очередь становится камнем огня. Так намечается «связка» огонь-конь-рубин или образ «Рубинового коня». В соответствии с этим принципом «чатуранга» выделяет шестнадцать основных типов поведения человека, в каждом из которых с наибольшей наглядностью проявляются те или иные качества. В качестве примера можно рассмотреть цепочку: шахматный король – Земля (знак короля) – изумруд.

Что может следовать из этой цепочки? По своему поведению шахматный король, стесненный правилами хода, нерешителен, лишен возможности планировать дальше завтрашнего дня (вырваться за пределы отведенных ему правилами клеток); король, знаком которого, согласно «чатуранге» Ратушного, является изумруд, должен соответствовать тем качествам или свойствам, которыми наделен изумруд традициями фольклорной или мифологической геммологии.

Множа эти примеры, мы неизбежно будем сталкиваться со свойствами драгоценных камней. Наиболее близка к шахматной «чатуранге» Ратушного геммологическая традиция древней Индии. Это и понятно, поскольку из Индии пришли к нам и слово «чатуранга», и сама шахматная игра.

Знание драгоценных камней в Индии относится к глубокой древности, но оформлено оно было в виде специальных трактатов (ратнапарикша) не ранее IV века н. э., а дошло до нас только в текстах VI-XI II веков. Ратушный включает в свою «чатурангу» четыре камня: алмаз, рубин, изумруд, хрусталь – по-санскритски, соответственно, ваджр (ваджра), падмарага, мараката и путрика. Вот что говорится об этих камнях в дервних трактатах:

Ваджр (алмаз), очень твердый камень, входит в пятерку главных драгоценных камней, посвящен планете Венере. В нем, как и в каждом камне индийской геммологической традиции, различали, сообразно социальным рангам четыре категории: брахман, кшатрий, вайшья и шудра. Брахманом был белый ваджр – ученый – ученость, святость. Кшатрием – красный ваджр – воин – слава. Вайшьей был желтый ваджр – купец -богатство. Шудрой – черный ваджр – рабочий – услужливость.

«Кто владеет ваджром, тот владеет миром, Но он узнает великое несчастье и только Бог пли женщина могут снять проклятие с камня и принести избавление».

Падмарага (рубин), драгоценный камень, разновидность ярко-красного корунда, был посвящен Солнцу. По легенде падмарага – это кровь бога Бала, убитого Индрой.

Путрика (горный хрусталь) – прозрачная разновидность кварца, в индийских текстах о камнях говорится о 21-й разновидности этого камня и ста тысячах его оттенков. Наиболее ценимыми были путрчка цвета «огненного отражения в солнечных лучах» и «отблеска воды при свете луны».

Мараката (изумруд), драгоценный камень, разновидность зеленого берилла. Входит в пятерку главных драгоценных камней. По легенде он произошел из желчи (печени) бога Бала и был посвящен Меркурию.

Этот камень «чистый как капля воды на листе лотоса, глубокоокрашенный или слегка зеленый».

Читая работы древних авторов: античных, средневековых, и более поздних, я искал в них указания на связь каждого из интересующих меня камней «чатуранги» со стихиями. Вот что из этого получилось: об алмазе мной были встречены строки в сочинении Епифания Кипрского, отца церкви 1V-V вв.: «Камень Adamant благодаря точному подобию окраски похож на воздух».

О красных камнях (в том числе и рубинах) римский эрудит I в. н. э. Плиний Старший говорит, что они получили свои названия «по сходству с огнем». Цвет падмарага (рубина) индийских текстов также ассоциируется с огнем.

Рассуждая о смарагде (изумруде), древнегреческий философ, отец геммологии, Теофраст пишет, что он «передает свой цвет воде»; а некто маг Дамигерон, писавший еще до Плиния Старшего, о том же смарагде писал, что он «…очень красив, эффективен и годится при всех гаданиях на воде». В арабской книге «О камнях» (IX в.), приписываемой Аристотелю, о зеленом камне забаргаде (изумруде) писалось, что «природа его холодна и суха».

О горном хрустале Плиний Старший, основываясь на более ранних традициях, писал как о материале «с водой, преобразованной в прозрачный камень сильным холодом». Теофраст Бомбаст фон Гугенгеим Парацельс (1493-1541) в рассуждении на тему «Как заклинать кристалл ( речь идет о горном хрустале), чтобы в нем можно было увидеть все» отмечал, что «кристалл имеет природу воздуха и поэтому все предметы, подвижные и неподвижные, которые можно видеть в воздухе, можно видеть и в кристалле».

Заключительным этапом гадания в «чатуранге» Ратушного является определение предрасположенности к определенному камню. Не нужно воспринимать все советы буквально: в качестве иллюстрации к моей мысли хочу привести цитату из уже упоминавшейся книги Умберто Эко: «В одной книге сказано, что диамант можно разрезать только козлиной кровью. Мой великий учитель Бэкон доказал, что это неправда, и доказал очень просто – провел описанный опыт, и опыт не удался. Однако, если взаимосвязь диаманта ч козлиной крови воспринимать не в буквальном, а в высшем смысле, то эта взаимосвязь безупречна».

«Чатуранга» по-своему трактует взаимосвязь человека и камня. Если определено, что этот камень – Ваш, то это не значит, что он излечит Вас от всех болезней, чуть Вы возьмете его в руки – это то же самое, как если бы Вы следовали буквально всем советам, которые благодатно раздавали многочисленные авторы древних книг о камнях. В «чатуранге» Ратушного организм человека рассматривается как сложнейшая система маятников, в которой сбой одного из этих маятников вносит дисбаланс в общую работу всего организма. Камень в этой системе влияет на подсознание человека и стабилизирует работу маятников.

Пока это только теория в стадии разработки одно можно сказать определенно – любите свой камень, не расставайтесь с ним и он не замедлит оказать на Вас положительное влияние.

Александр Шорин

Если ты еще не совсем запуталась, продолжаем.

Если отойти от Теофрастов, то все намного проще: «матрица», которую я попросил тебя заполнить, судьбу конечно же не предсказывает. Зато дает представление о том, как ты двигаешься по своей жизни. То есть я сейчас о тебе кое-что знаю.

Расстановка – Рубиновая Ладья. Сейчас расскажу, что это значит.

Ладья – это самая мощная из фигур в шахматной чатуранге. Хороший «счетчик». Чтобы добиться успеха в жизни, нужно полагаться на интеллект, практически полностью игнорируя интуицию. Чем мощнее интеллект, тем больших успехов добьешься. В отличие от слона, который двигается по жизни похожим образом, для ладьи нехарактерно пытаться пробить лбом неприступную стену, она может поменять свою цель и с неменьшим упорством пойти в другую сторону. Потенциально можно добиться в жизни чего угодно: 90% известных политиков, предпринимателей, руководителей – ладьи. В любой хорошей фирме (организации) во главе, как правило, стоит ладья.

Почему именно она? А потому что наиболее приспособлена к нашей жизни: четкий расчет ситуации помогает принимать правильные решения, а гибкость позволяет не расшибать себе лоб. Если хочешь добиваться успеха во всем, это нужно использовать, причем достаточно прагматично. К примеру, сегодня у нас «политика партии и правительства» – идти к коммунизму и ты, конечно же, в рядах КПСС. Завтра коммунисты в оппозиции – значит ты – настоящий демократ. И так во всем: если на фирме месячник борьбы с опаздывающими на работу, ты приходишь утром первой, как бы ни хотелось спать, если собирают макулатуру – значит с тем же упорством нужно собирать макулатуру. Ни одна другая фигура на это неспособна с таким рвением.

Мне ладьи, честно говоря, нравятся далеко не всегда, но временами я ими просто восхищаюсь – с одинаковым упорством они могут браться за самые разные дела. Пример, когда человек был великим преступником, а затем стал не менее великим праведником – только про ладей.

Плохо то, что ладья – это не женская фигура. В женщинах часто от рождения заложена тяга к принятию интуитивных решений – «захотелось и все». Это – не про тебя, любое решение в своей жизни ты должна принимать осознанно. Главное тут не в том, чтобы окружающие понимали причины твоих решений, главное, чтобы ты сама их понимала.

Не знаю хорошо это или нет, но настоящая ладья должна быть практиком, скептиком, прагматиком. Профессия юриста для этого подходит. Цинизм, никакого альтруизма и романтизма. Отношение к подчиненным должно выглядеть так: он – хороший профессионал, а то, что по жизни – мерзкий тип меня не волнует; и наоборот – человек хороший, но работник никудышный, от него нужно избавляться. К клиентам: меня не волнует, утопил он тещу в ванной или сама она там захлебнулась, моя задача – добиться оправдательного приговора.

Однако фигура – еще не все. К сожалению камень с фигурой стыкуется плохо. Рубин – камень творчества и интуиции, а не прагматики. С этим нужно жить, к этому можно приспособиться. Человеку с таким камнем спокойным и расчетливым никогда не быть – в душе его бушует огненная стихия. Ее не нужно подавлять, ее нужно учиться использовать. В идеале это харизма, организаторские способности. Минус правда в том, что политик-ладья, как бы «огненно» он ни говорил, в душе понимает, что все это игра, в которой ставка – деньги, власть и т.д.

В другом случае рубин может подвигнуть к поэзии, живописи и т.д. как к хобби, в самом плохом случае может вылиться в нервозность и непредсказуемость.

Скажем проще – при таком несовпадении камня и фигуры легко стать стервой раз плюнуть. На другом полюсе – спокойный, расчетливый человек, знающий чего он хочет в жизни (и добивающийся этого), при этом яркий и обладающий множеством талантов, хороший собеседник в любой компании.

К сожалению ладьи редко имеют настоящих друзей, их стихия партнерство, даже в семейной жизни. Сойтись как близкий друг может только с человеком, которому всецело доверяет, а это должно быть далеко не сразу.

Вот это – основные характеристики. А на любые вопросы думаю уже смогу ответить в чате. Надеюсь, тебе было интересно.

Саша»

– «Что? Что? О чём это ты?»…

Современные письма – это чаты, это быстрые короткие предложения в «аське» или смс-ки. Они максимально приближены к разговору и не несут никакой информации во временном плане дальше следующей минуты.

Как-то в Интернете один мой знакомый под ником Surmico пытался в одном из чатов вместо мата и всяких штук типа «:-)», научить разговаривать стихами – он их прекрасно пишет с ходу. Ну и что? Набрав недавно в поисковике «Surmico», я вместо стихов я обнаружил запись: «Surmico съели. Жесткий, гад, попался».

Среда диктует свои правила. Бессмертные письма ушли в прошлое… Даёшь сиюминутную развлекуху!

Бог в телефоне

Вселенная любое желание формирует в действительность. Это волшебная палочка бытия. Если хочешь решить теорему Ферма или узнать смысл жизни, нужно просто этого очень захотеть. Нужно вселенной задать вопрос.

Этой волшебной палочкой часто пользуются женщины: задумав купить кофточку (платье, туфли, автомобиль…), они просто-напросто представляют себе (часто неосознанно) эту вещь, а потом ищут её в магазинах. Мужчина (внешний наблюдатель) может подумать, что женщина очень капризна и не знает, чего хочет. Она же, не жалея своих ног и времени, ищет то, что ей уже намоделировала вселенная!

То есть главное не в ответе, а в вопросе.

Например: меня волнует, зачем я живу. Сам я могу сколько угодно отвечать на этот вопрос, и это все равно будет неправда, причём каждый раз разная.

На самом деле у меня есть волшебная палочка, вот она – под рукой. Называется она «сотовый телефон».

Нет, звонить не надо, нужно просто отправить смс-ку, причем именно с вопросительным знаком. Не важно, что рукой вселенной будет водить чья-то другая рука, главное, чтоб она ответила…

Итак…

Вселенная online

Skaji, dlya chego ya jivu?

Через пять минут:

Eto ochen vajno, dlya chego ya jivu?

Может быть молчание – это и есть ответ? Нет никакого смысла?

Ответ:

Dlya togo, chtobyi ponyat dlya chego tyi zhivyossh.

Оглавление

Часть 1. Камасутра для старшеклассников

  Введение

  Любовь женщины-кошки

  Спасти мир

  Сказочник

  Любовь как порно

  Про китайцев

  Ночная русалочья

  Девушки и уши

  Языковая система

  Спинка

  Мечты и реальность

  Про разборки с самим (самой) собой

Часть 2. Анализ будущего

  Введение

  Увольнение

  Есть ли жизнь на Марсе?

  Анализ будущего

  Вдребезги

  Кукла

  Театр чувств

  Конец рабочего дня

  Исключений не бывает

  Письмо президенту

  Про свободных художников

  Можно ли верить друзьям?

  Про двух женщин – борцов сумо

  Про неизвестные исторические факты

  Миф

  Мы, люди

  Она не спит семь лет, а ей всего шестнадцать

  Про мороженое с шоколадной стружкой

  Про осмотр достопримечательностей

  Связь – наша профессия

  Про сильный ветер

  Крушение мечт

    О мечтах (сказки о…)

    О голубых мерцающих звёздах далеких галактик

    О дальних странах

    О полных приключений путешествиях по Земле

  Ничего земного

Часть 3. Другой мир – за углом

  Введение

  Поезд до станции М…

  Прямой контакт

  Волчица

  Скрипачка

  Весна идет – весне дорогу!

  Что это было?

  Гули-гули

  Про деревянные дома

  Кошка по имени Клеопатра

  Про непонятный почерк

  С потолка

  Про катание на санках

  Сказка про трамвайчик

  Туалет как артефакт privacy

  Про чудовищ

  Про красные шторы

  Легенда о Черном альпинисте

    1

    2

    3

  Бог в телефоне

    Вопросы и ответы

    Письма

    Бог в телефоне

    Вселенная online Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg