«Меч Константина»

Деян Стоилькович Меч Константина

ПРОЛОГ

ВЗГЛЯД ИЗ БЕСКОНЕЧНОСТИ

Скорость течения времени не имеет предела, но еще быстрее кажется она тому, кто оглядывается на прошлое.

Сенека

В первое же мгновение меня привлекли глаза. Они были большими и ясными, обращенный на меня взгляд был спокоен. И взгляд этот исходил не из глазного яблока, но из невероятной глубины: мне казалось, что на меня смотрит сама бесконечность.

Отто Вагнер, начальник штаба С А, о встрече с Гитлером

Ночь пропахла машинным маслом и дешевым табаком…

Серый летний туман покрывал окрестности, тусклые огни города напоминали испуганные детские глаза. Ниш, уставший от войны, уничтожаемый бомбами и голодом, дремал, вытянувшись в долине реки, окруженной горами, и его невозможно было рассмотреть в этом мраке…

Карл Редлих, солдат роты связи, недавно вошедшей в состав 920-го батальона территориальной обороны, даже не подозревал о существовании этого балканского городишки, пока его не откомандировали сюда. Но он не расстраивался. В конце концов, куда как лучше оставаться здесь, в сербской глухомани, и охранять железнодорожное депо под началом 21-го управления эксплуатации железных дорог, чем попасть в Россию, где солдат, погибший легкой смертью от пули, считается счастливчиком. Покуривая сигаретку, Карл лениво оглядывал мертвые, неподвижные вагоны, выстроившиеся на путях, и ждал смены караула.

Вдруг он учуял странный запах, прорвавшийся сквозь плотную белую пелену тумана. Солдат бросил окурок на землю и раздавил его сапогом. Потом перешел на левый путь, где стояли вагоны, прибывшие позавчера из Греции, и опять ощутил все тот же, но теперь куда более сильный возбуждающий запах.

Он сбросил с плеча винтовку и передернул затвор. Потом медленно двинулся вперед, осторожно ступая на толстые деревянные шпалы… По ту сторону депо был второй пост, на котором стоял новичок из интендантской роты. Фельдкоменданту вечно не хватало людей, и довольно часто случалось, что охрану поручали солдатам тыловых подразделений. Считалось, что местные бандиты не посмеют напасть на расквартированные в городе войска, и потому нередко часовыми ставили необстрелянную молодежь. Впрочем, повстанцы в основном были заняты тем, что убивали друг друга, и борьба с немецкими оккупационными силами отошла для них на второй план.

Карл остановился на полпути и попытался докричаться до второго часового:

– Дитрих! Дитрих! Ты что, заснул там, сачок ты эдакий?

Никто не отозвался. Карл занервничал: вряд ли стоило опасаться диверсий, но от воровства никто не был застрахован. Не хотелось утром отвечать за кражу, совершенную в тот момент, когда Дитрих сладко спал на своем посту.

Карл сделал еще несколько шагов и остановился у вагона. Отсюда, несмотря на туман, можно было разглядеть сторожевую будку Дитриха: она была пуста. Карл свернул направо и обогнул головной вагон поезда с зерном из Воеводины. Он вошел в пространство между двумя составами, как в тоннель, и двинулся вперед.

Странный запах усиливался, щекотал ноздри.

Карл Редлих остолбенел: сквозь туман между двумя вагонами ему открылась странная картина: ужас буквально парализовал его.

Над Дитрихом нависла какая-то странная, деформированная фигура. Длинные, мертвецки бледные пальцы мрачного существа возлежали на плечах рядового Дитриха… Мертвого рядового Дитриха. Запрокинув голову и беспомощно раскрыв рот, из которого красной змеей свисал язык, часовой смотрел в пустоту застывшим от ужаса взором… Кто-то распорол оливково-серую солдатскую форму вермахта и извлек наружу внутренности солдата…

Пальцы Карла вцепились в винтовку, но он не мог даже пошевелить ими, тем более прицелиться и нажать на спусковой крючок. Он попытался крикнуть, но у него вырвался лишь беспомощный хрип.

И тогда зверь повернул голову: в Карла уперлись два горящих глаза…

Но не это больше всего ужаснуло Карла Редлиха, сына торговца из Гамбурга, призванного на службу рейху, чтобы умереть за фюрера. Безумный страх рождала морда зверя…

Теперь Карлу и впрямь захотелось взвыть: в очерченных пурпурным пламенем глазах, в кровавых зрачках и в мертвенно-бледной плоти вокруг глазниц он угадал человеческое лицо.

Карл Редлих напряг остатки разума и сил и поднял винтовку. Пока он целился в темноту перед собой, ситуация изменилась. Зверь резким хищным движением оторвался от тела Дитриха, неестественно вывернул голову и, вытянув длинные руки, пошел на Карла.

Грохнул выстрел, разорвавший затхлую тишину провинциальной ночи.

Раздалось глухое рыдание, и испуганный детский голос прошептал слова заупокойной молитвы:

– Спаси меня, Матерь Божия!

Кошмарный сон заставил Крсмана Теофиловича проснуться. От резкой боли он подскочил на постели, как будто кто-то зубами вцепился ему в пах. Левая рука судорожно комкала мокрую от холодного пота простыню, в то время как правая прижималась к груди, где под слабой защитой кожи и мышц колотилось его испуганное сердце. Тьма, окружавшая Крсмана, была живой, в ней колыхались призраки и видения, остатки страшного сна, а когда они все-таки исчезли, в ушах остался протяжный вой, замерший в тот момент, когда он понял, что находится в собственной спальне своего большого дома.

Он повернулся и заметил, что рядом нет его жены Данки. Быстро одевшись, он вышел во двор. Какое-то время он, словно лунатик, слонялся по саду, спотыкаясь о корзины с фруктами, которые с вечера не успел убрать слуга. Потом направился к воротам, где и обнаружил стоящую у забора Данку. Она смотрела сквозь туман в сторону переулков, ведущих в город, к его центру. Он подошел к ней:

– Ради бога, женушка, что ты здесь делаешь в такой поздний час?

Вместо ответа последовало долгое молчание. Здесь, у ворот, она выглядела иначе, не так, как та женщина, которая ждала его возвращения из деловых поездок в Стамбул или Скопле, женщина, в которую он когда-то влюбился. Длинные темные волосы падали на ее узкие плечи и спину, осунувшееся лицо с запавшими черными глазами было бледнее обычного. Данка Теофилович, прижавшаяся к кованой чугунной ограде, напомнила своему мужу жену Лота, готовую обернуться и охватить взглядом весь ужас гибнущего мира.

Только он вознамерился повторить вопрос, как супруга промолвила:

– Чувствуешь, Крсман? – тихо произнесла она жутковатым голосом. – Чувствуешь, что нынешней ночью необыкновенно похолодало?

Крсман пожал плечами и приобнял ее:

– Что же… Холод пробрался в город в эти дни, к тому же еще этот туман…

Крсман обвел взглядом пейзаж: сквозь пелену проступали островерхие крыши с печными трубами.

– Давай-ка пойдем домой. Я заварю тебе чай.

– Мне приснился страшный сон… – бормотала Данка, уставившись в ночной мрак.

– Всем нам теперь снится что-то подобное, женушка… А кому в войну хорошие сны снятся?

– Да нет, не то! – замотала она головой, и на лице ее отразились боль и смятение. – Мне снилось, что в тумане кто-то есть…

– Кто?

Данка Теофилович мягким движением сняла с плеча ладонь мужа, повернулась к нему и заглянула в глаза. Крсману Теофиловичу на мгновение показалось, что в его ноздри проник какой-то необычный запах. Не в силах выдержать этот взгляд, он уставился поверх ее головы, в пустые переулки, затянутые туманом. Он почувствовал прикосновение пальцев к щеке – они были холодными, но не холоднее ее голоса.

– Дитя, Крсман… – прошептала она. – Дитя плачет в тумане…

– Ребенок?

– Да, – вымолвила она. – И молится…

– Молится? Кому?

В какое-то мгновение ему показалось, что в темноте за Данкиной спиной что-то мелькнуло, но тут же растворилось в чернильной тьме.

– Матери молится, Крсман… – шептала Данка, прижимаясь к нему всем телом, произнося каждое слово как молитву. – Мне…

* * * *

Из окружающей темноты на него смотрели боги. Здесь, совсем рядом, там, где проступают очертания выпуклых мраморных мышц и холодные лезвия мечей, рукояти которых сжимают мощные длани, в вечной славе Валгаллы обитают боги, странные и немые. Одноглазый. Один на своем восьминогом коне скачет по земле, воде и воздуху, а на плечах его сидят два ворона, он беззаботный отец всех погибших на поле боя, жаждущий королевской крови. Его сын – мощный Тор, широких плеч которого не может скрыть от взора густой мрак. Молотом и громом он, оберегая людей, убивает великанов, путешествуя в повозке, влекомой двумя козлами. Рядом с Тором – Хеймдалль, сын девяти матерей, охраняющий богов на пути к подножию радуги. Здесь и однорукий Тюр, призванный надзирать за соблюдением правил схватки, и Фрейр, определяющий сущность арийской красоты; свой волшебный корабль «Скидбладнир» он свернул, как платок, и носит его в кармане. Вокруг богов исполняют свой воинственный танец валькирии, ангелы битвы, – они распустили длинные светлые волосы и с сияющими во тьме глазами ищут храброго воина, достойного принять из их рук кубок медовухи.

Он неподвижно стоял в огромном зале замка Бабельсберг, на ничьей земле, где сходились мир смертных и царство вечного и блаженного жития. Он нервозно вертел на безымянном пальце правой руки перстень с серебряным черепом, покоившимся на дубовых листьях, окруженных рунами. Он был одет в черный мундир, галифе и офицерские сапоги. На поясе висели пистолет в кобуре и именной кинжал. Высокое арийское чело венчала скрывающая светлые волосы черная фуражка с серебряным черепом на околыше. На лацканах мундира сверкали две серебряные молнии – сдвоенный знак победы и символ германского превосходства, который в миру было принято называть просто SS.

Штурмбаннфюрер[1] Генрих Канн ожидал аудиенции у рейхсфюрера Гиммлера. Его отставили от должности руководителя раскопок древнегерманского поселения вблизи Рейна и в тот же вечер вызвали сюда. Ничего определенного не сообщили, только намекнули, что ему предстоит выполнить «специальное задание». На вопрос, чей это приказ, курьер равнодушно ответил: «Лично Птицелова». Зал овальной формы, где он оказался, был уставлен мраморными статуями, в которых он без особого труда узнал древних арийских богов. На полу сверкала огромная мозаичная стилизованная свастика, концы которой сливались с символами Солнца. Несколькими этажами ниже находилась крипта, над которой нависали двенадцать гранитных колонн, а в центре ее зияло небольшое черное отверстие – зев Универсума, начальный и конечный пункт существования… «Колодец мертвых» (как однажды назвал его рейхсфюрер), в котором, согласно ритуалу, хоронили прах рыцарей ордена Мертвой головы. По коже Канна пробежали мурашки, но в то же время он испытал гордость – ведь ему позволили приблизиться к этому священному месту. В самом конце большого зала, разместившегося под вершиной северной башни замка, два дюжих эсэсовца, похожих на ожившие скульптуры воинов, замерли перед массивными дубовыми дверями личного кабинета Гиммлера, отделка которого отдавала дань королю Генриху Первому.

Время медленно текло в мраморной тишине овального зала. Генриху Канну было интересно, что за важное задание собираются поручить ему, что ждет его по ту сторону массивных дверей, и он едва дождался момента, когда ровно за полчаса до полуночи эсэсовцы расступились и в дверях появился ординарец Гиммлера, который провел его внутрь.

Кабинет, в котором оказался Канн, был погружен в полумрак, однако в нем можно было рассмотреть развешанные на стенах гербы, бесконечные ряды старинных книг на полках, а также небольшой письменный стол, за которым сидел рейхсфюрер. За его спиной свисал алый флаг со свастикой, похожий на пропитанный кровью саван, снятый с тела мертвого бога. Канн остановился, щелкнул каблуками и выбросил в знак приветствия правую руку.

– Хайль Гитлер! – голос штурмбаннфюрера прозвучал твердо.

Скосив глаз, он заметил у большого окна человека, любующегося ночным пейзажем Вестфалии. Даже со спины тот показался ему знакомым. Для арийца и офицера был маловат ростом, но вместе с тем вся его фигура казалась чрезвычайно важной и надменной.

– Добро пожаловать, Канн. – Рейхсфюрер знаком велел ему приблизиться.

Подойду к столу, Канн замер, как на параде, не отрывая глаз от Гиммлера, который держал в руках документы и фотографии. Потом перевел взгляд на неброский предмет, лежащий на черной папке с оттиснутым на ней германским орлом.

Это был наконечник копья, похоже древнего. Он походил на нож, которым вспарывают брюхо животным, чтобы по их внутренностям прорицать будущее, однако отличался от него округлостью металлического лезвия, прикрепленного к концу короткого древка с помощью кольца и проволоки. Внизу металлического основания было что-то вроде крылышек с выгравированными на них крестами.

Гиммлер кивнул, словно прочитал его мысли:

– Да, герр штурмбаннфюрер, это именно то, о чем вы подумали.

– Копье Маурицио?

– Да… Или копье Лонгина, если вам так больше нравится. На самом деле… Удивительно, сколько хозяев было у этого священного оружия. После императора Константина оно попало к Феодосию, затем побывало у Алариха Гордого, и так вплоть до Карла Великого и Фридриха Барбароссы…

– То самое, которым проткнули Христа, распятого на кресте?

– Можно и так сказать… Однако мне кажется, что вы, будучи незаурядным членом Аненербе, а также искусствоведом с университетским образованием, относитесь к глуповатым христианским легендам с определенным скептицизмом.

– Конечно, герр рейхсфюрер.

Человек, молча созерцавший окрестности, отошел от окна и остановился под тусклой люстрой. Глаза его сверкали как два голубых солнца, в них светилась решимость изменить мир, который под его взглядом, похоже, замирал в предчувствии великих потрясений. Канн и прежде не раз встречался с этим взглядом, с его гипнотической глубиной и решительностью – на военных смотрах, во время торжественных мероприятий новой Германии, на фотографиях и в кадрах кинохроники… Канн тут же вспомнил, что ему когда-то рассказал некий офицер СА о взгляде, который исходил как бы из бесконечности, о взгляде этих пристальных голубых глаз, глаз вождя.

– Скажите, штурмбаннфюрер Канн, – голос, казалось, звучал из какого-то иного мира. – Вы видели богов? Там, перед дверьми?

– Да, – пробормотал он.

– Как вы полагаете, они милосердны?

– Да.

– Вы ошибаетесь. Это вам не еврейские боги… Это древние боги германской расы, боги чести и силы… Они не любят слабых. Это боги крови и земли, они любят солдат… И потому они немилосердны. Их кровь течет в жилах германского народа. А теперь скажите мне… Что нужно сделать для того, чтобы пробудить столь долго дремавшую германскую кровь? Есть ли ключ, подобный вот этому копью, талисман силы, с помощью которого мы сможем вернуть себе право на обладание миром?

– Я верю, он существует.

– Верьте крепче, майор! – Голос взвился к высокому потолку. – Сначала уверуйте в то, что их еврейского бога нет, а единственные сущие боги уже ходят по нашей земле. Сверхлюди живут среди нас! Я видел их. Они неустрашимы и суровы. При виде их я ощутил страх…

Канн хотел произнести слова, которые подтвердили бы его верность ордену и преданность идеалам тысячелетнего рейха, но был прерван новым вопросом:

– Чувствуете ли вы страх, майор?

– Нет…

– Отлично! – Голос его собеседника зазвучал спокойнее. – Сверхлюди… В их числе и мы с вами.

В его голосе сквозила крайняя самоуверенность. Канну на мгновение показалось, что именно так должен звучать голос бога.

– Мы овладеем этим миром.

Следующие несколько мгновений показались штурмбаннфюреру Генриху Канну бесконечно долгими.

– Вы все поняли? – ледяным тоном спросил человек.

Канн резко кивнул, стараясь этим рутинным офицерским жестом скрыть собственное волнение. Подняв взгляд на этого человека, он выдавил:

– Да… – и с чувством безмерного уважения продолжил: – Мой фюрер!

Адольф Гитлер удовлетворенно кивнул и взял со стола Гиммлера папку. Перелистывая документы, он задержался, просматривая один из них. Это длилось мгновение, однако Канн заметил, как дрогнула левая рука фюрера с листком бумаги. Взгляд фюрера мгновенно утратил остроту, и это показалось странным. В скупом свете настольной лампы фюрер казался маленьким, сгорбленным, хилым, с лицом, изборожденным морщинами. Человек на пороге старости, который держит лист бумаги, мучительно стараясь рассмотреть написанное. Это состояние длилось совсем недолго, да, но в глазах Канна эта дрожь, явный тремор левой руки, лишила великого фюрера магического обаяния, превратив его из бога в обычного человека. Неожиданно фюрер выхватил из кучи бумаг на столе какой-то предмет. Это было огромное увеличительное стекло, лупа вроде тех, которыми пользуются в Цюрихе часовых дел мастера, только намного большего диаметра и толщиной в два пальца.

– У вас безупречная репутация, Канн. То, что вы сделали в Африке… – бормотал фюрер, с трудом вчитываясь в документ, – просто великолепно. Если бы у меня было побольше таких настоящих арийских воинов, я бы уже раздавил всех врагов рейха.

– Стараюсь служить ордену и фатерланду надлежащим образом!

– Меня это радует. Орден Мертвой головы создан именно для таких, как вы. Для иных людей. Национал-социалистический взгляд на жизнь основан на принципе неравенства людей. Треть германского народа составляют герои, вторую треть – трусы, прочие – изменники. Вы, Канн, принадлежите к первой трети, и постарайтесь оставаться таким!

Потом к нему обратился Гиммлер, который продолжал изучать документы:

– Вы слышали что-нибудь про город Ниш?

– Боюсь, что нет.

Этот городок на юго-востоке Сербии лежит на перекрестке многих дорог. Через него следуют в Африку ниши составы.

И в этом его главное значение?

– Видите ли, штурмбаннфюрер, судьба похожа на ребенка… Любит она играть! Именно благодаря играм судьбы, один из благороднейших арийских вождей появился на свет в городе, который до недавнего времени принадлежал варварской стране. Речь идет о Нише, бывшем Наисе, в котором родился Константин Великий.

Гиммлер оторвал взгляд от документов, снял очки и продолжил:

– Констанций Хлор, отец Константина Великого, служил в Иллирии, в большом военном лагере. Там у него примерно в триста восьмидесятом году родился сын, двадцать шестого февраля, под знаком Рыб… Наши астрологи считают это очень важным знамением. Наша команда экспертов также утверждает, что свою летнюю резиденцию, Медиану, он не случайно построил именно там, в близи города. С нее вы и начнете свои исследования. Вы получите карты, людей, соответствующее финансирование. В Нише вас встретит человек из Аненербе, Марко Шмидт. Он родился в Сербии, но немец по крови. Пока что он проявил себя в наших общих делах весьма неплохо. Шмидт – археолог, учился в Сорбонне и в Болонье, превосходный знаток поздней Римской империи, а также географии Верхней Мезии[2] и прочих местечек этой провинции. В его жилах течет германская кровь, однако этого недостаточно, чтобы полностью доверить ему задание. Это деликатное дело мы можем поручить только истинному арийцу…

Канн внимательно слушал, но его внимание отвлек фюрер, который опять подошел к окну и засмотрелся на горы, окружающие замок. Где-то там, за ними, находился Тевтобургский лес, который некогда поглотил легионы Вара[3]. Священное и проклятое место, обитель древних богов, которые из итальянской сосны, ясеня и дуба вытесали первого мужчину и первую женщину.

– Вы не сказали мне самого главного, – произнес Канн, обращаясь к Гиммлеру. – Что мне предстоит исполнить?

Гиммлер вынул из кожаной папки листок и положил его на стол. На нем был нарисован меч; рисунок слегка выцвел, однако не составляло труда распознать в нем римский гладиус[4].

– Это меч императора Константина, – произнес Гиммлер, указав пальцем на рисунок.

– Я не подозревал о его существовании, – отозвался Канн, рассматривая рисунок. – А почему он так важен для нас?

– Вы видели Копье. И наверняка слышали про Корону.

– Корону?

– Да, Корону, которую прислал нам из Милана Муссолини. Эти две вещи объединяют… Вот этот гвоздь здесь, он такой же, как в Короне. Говорят, что обладатели Копья и Короны владеют миром. Лучшие специалисты из Аненербе в результате серьезных исследований, которые стоили нам больших денег, установили, что для владения миром Копья и Короны недостаточно, поскольку нет третьего элемента арийской священной троицы. Нам недостает третьего талисмана власти…

Было что-то насмешливое в прозвище рейхсфюрера. Сгорбленный, остроносый, в очках, похожий на глазастого филина, Гиммлер действительно напоминал всем своим обликом птицу. Канн решил про себя, что прозвище он получил за свой внешний вид, а вовсе не в честь саксонского короля Генриха Первого, прозванного Птицеловом.

– Как свидетельствует легенда, железные гвозди, которыми Иисуса приколотили к кресту, были украдены. Один из них завершил свой путь в копье Лонгина, второй закрепили на лицевой части Короны, а третий, раскалив в горне, кузнецы вковали в лезвие Меча. Храбрые арийские шины, вооруженные этим Мечом, одержали не одну сланную победу. Утверждают, что он служит ключом к Вратам, отделяющим наш свет от потустороннего мира. Но оценкам наших специалистов, меч, вероятнее всего, находится именно в Нише.

Гиммлер пальцем указал на карте Балканского полуострова на родной город Константина Великого:

– Император Константин был страстным коллекционером. Он владел целым арсеналом трофейного оружия, который, к сожалению, до сих пор не обнаружен. После битвы у Мульвиева моста[5] император по неизвестным нам причинам отрекся от священных реликвий и передал их на хранение особо доверенным лицам. Правда, он оставил себе Копье, но Корона осталась в Милане, а Меч он отослал в свой родной город.

– Известно ли точное местоположение арсенала?

– Обнаруженные нами рукописи, а также попавший к нам обрывок карты указывают на место, которое в некоторых документах обозначено как перекресток Константина. Скорее всего, оно находится в Медиане, неподалеку от Ниша. Поэтому мы и посылаем вас туда. Кроме того, мы сформировали еще четыре команды исследователей, которые направлены в другие места, где, как мы полагаем, также может находиться Меч.

– Если именно мне удастся обнаружить этот арсенал… Что я должен буду предпринять?

– Ровным счетом ничего, Канн. В случае обнаружения коллекции оружия или твердых доказательств ее существования ваша миссия будет завершена. Вам надо будет только сообщить об этом в Берлин, и мы вышлем за ней специальную группу.

– Понимаю.

– Фельдкомендатурой Ниш – восемьсот девять командует полковник Отто фон Фенн. Он образцовый офицер.

– Могу ли я полагаться на его помощь и сотрудничество?

– Безусловно. Но вести себя следует осторожно. Он, знаете ли, из тех дворян, которые… Как бы вам сказать… Не включились в активное политическое реформирование рейха. Полковник происходит из дворянской семьи, чтущей давние традиции. Его отец тоже служил в армии, причем пользовался непререкаемым авторитетом. Однако Отто фон Фенн – крупный землевладелец, меценат и оказывает немалую помощь христианской Церкви. А мы, как вам хорошо известно, не слишком благосклонно воспринимаем такие вещи. Особенно эту дворянскую утонченность. В остальном же он истинный ариец, чистокровный. И хороший солдат. Что достойно всяческого уважения.

И тут в разговор вступил фюрер, который вдруг очнулся от транса:

– Еще один юнкер[6]. Не желающий принять вызовы нового времени, перемены, которые оно несет с собой. Дворянство, титулы, традиции… Все это уже в прошлом. Когда-нибудь людям вроде него придется понять, что уважение зависит не от происхождения, а от верного служения идеям и целям рейха. Но пока они могут приносить нам некоторую пользу. Хотя бы в должности начальников тыловых гарнизонов…

Он подошел к столу и взял какую-то карту. При этом его рука задрожала еще сильнее.

– Я вынужден был отложить вторжение в Грецию из-за Сербии… А когда мы ее оккупировали, сербы разделились на разные политические лагеря и принялись уничтожать друг друга. Скажите, какая еще нация способна на такое?

– Каждая нация руководствуется своим национальным характером, – равнодушно пробубнил Гиммлер.

– Да, если он у нее есть, – согласился фюрер. – Я – магнит, извлекающий из массы немецкого народа стальных людей. Все ценные люди сейчас собрались в моем лагере. Те же, кто не вошел в него, просто никчемный мусор, который будет отправлен на свалку истории. То же произойдет и с прочими странами и нациями!

– И с сербами тоже? – спросил Канн.

– Эти… цареубийцы! Просто взбунтовавшийся сброд. Но сброд с амбициями. Мы должны уничтожить их великосербскую идеологию. Они никогда не откажутся от этой идеи, и потому все, что исходит из Белграда, представляет опасность для рейха! Представьте, Нойбахер недавно явился ко мне с предложением раздать оружие четникам! Нет уж, я скорее соглашусь на оккупацию Сербии большевиками!

– Тем не менее в Первую мировую они показали себя достойными противниками, – решился прокомментировать Канн.

Фюрер отложил карту и взглянул на него:

– Сербов не следует недооценивать. Однако пусть вас не вводит в заблуждение тот факт, что в этой варварской массе встречаются люди, ориентированные на германские ценности. В целом же это просто низшая раса, которой в настоящий исторический момент управляют германские организаторы и хозяева. Не стоит проявлять милосердия по отношению к сербам. Не забывайте, кто убил Франца Фердинанда и развязал мировую войну. Помните, кто в союзе с британцами и французами выступил против германской империи. Сербы немало способствовали унижению, которое наша великая нация вынуждена была терпеть после позорного Версальского договора. И они, будьте уверены, заплатят нам за это. Нойбахер[7] носится с идеей какой-то сербской федерации. Он полагает, что следует сформировать сербскую армию, которая будет сопротивляться возможному большевистскому нашествию с востока. Какая близорукость!

– Полагаю, вы уяснили задание, – произнес Гиммлер, протягивая Канну черную папку. – Здесь все необходимые бумаги и документы. Все прочее вам передаст Шмидт, как только вы прибудете в Ниш.

– Слушаюсь, герр рейхсфюрер!

– Счастливого пути, штурмбаннфюрер. Мы ждем от вас добрых известий!

– Приложу все силы!

Канн щелкнул каблуками и в знак приветствия выбросил вверх правую руку, после чего повернулся кругом через левое плечо и четким шагом направился к выходу. Когда ординарец рейхсфюрера распахнул перед ним дверь, раздался голос фюрера:

– И еще, Канн… Не забудьте!

В голосе Гитлера вновь прозвучала глубокая гипнотизирующая нота.

– Боги смотрят на вас!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОРОЛЕВСТВО КРОВИ

Неблагодарное отечество, костей моих ты не получишь.

Корнелий Сципион

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.

Псалом 22

1

Не знаю, почему я все это сейчас припомнил. Видимо, смерть моя приближается. Наш народ говорит, что не найти истины прежде Судного дня, такие уж мы, сербы… Сначала стараемся все запомнить, а потом за эту злопамятность платим своими головами. В самом деле, мы – безумный народ, emu твою мать. Не хватает нам мудрости, чтобы благодаря ей двигаться вперед, познавать жизнь, побеждать. Нет… ..мы становимся мудрыми, только когда приходится торговаться со смертью.

Но кто я такой, чтобы рассказывать тебе о смерти, дорогой мой Неманя?

Тебе, который побратался с нею?

Прости меня, дружище, пройдет совсем немного времени, и я отправлюсь в долину теней. Но не тому я печалюсь, что покидаю это поганое королевство крови, просто не хочется верить, что мы всего лишь послужим пищей для червей. Разве совсем нет ничего возвышенного в том обмане, который мы называем жизнью? Неужели нет ничего, за что стоило бы умереть таким грязным и недостойным образом?

Нет, только ничего не говори мне о чести, родине, правде или о вере в Бога… Срать я на это хотел. Все эти мертвые понятия предали меня точно так же, как я предал их. Мне хочется иного. Того, что я услышал, сойдя в подземелье.

Разве нет слов, способных разрушить злобную ворожбу, что сковала меня болезнью?

Разве это тоже было ложью?

Неужто и ты не знаешь?..

Драгутин Стеванович Немане Лукичу 21 апреля 1944 года

Гибкими пальцами музыканта Светислав Петрович Нишавац взял кости и бросил их на стол перед собой. На кафане воцарилась гнетущая тишина. Смолкла музыка, стих шум, даже алкаши перестали спорить о политике и ценах на ракию, и только мухи жужжали над столами, охмелев от долгой пьяной ночи. Партия барбута[8] затянулась, начали они ее вчера, в пять пополудни. Сначала он ободрал какого-то недичевца, потом сынка некоего фабриканта и пару маклеров с черной биржи, на смену которым, уже на рассвете, за стол уселся болгарский офицер в засаленной неопрятной униформе. Однако и от него удача тоже отвернулась, вскоре он стал проигрывать. Причем изрядно. Но в отличие от сопливого буржуйского сынка и пьяного недичевца[9] болгарин сдаваться не собирался и потому вытащил козырную карту, которая до этого покоилась у него за поясом. Молча, в гробовой тишине он положил на стол пистолет. Нишавац подозрительно посмотрел на вороненый девятимиллиметровый ствол, лежащий перед бородатым офицером, в черных глазах которого сверкала сливовица пополам с бешенством. Картежник задумался над тем, что следует немедленно предпринять.

Если дать слабину, болгарин выйдет из кафаны с весьма недурственным выигрышем, ради которого он, Светислав, просидел здесь всю ночь, но если и в этом туре обыграет болгарина, то не исключено, что вместо ругательства тот пустит ему пулю в лоб.

Он оглянулся в надежде отыскать хоть какое-то знакомое лицо, прикупив тем самым чуток времени на раздумье. Но люди, случайно встретившись с ним взглядом, оторачивались, будто он уже был приговорен к смерти.

Даже Божа Крстич, хозяин кафаны, спрятался за стойкой, притворившись, будто считает выручку. Нишавац даже успел проклясть себя за то, что перебрался сюда, на окраину, из центра города. Начни они игру в городском кафе, куда захаживают настоящие господа и уважаемые игроки, безумный болгарин не посмел бы размахивать пистолетом, его вообще бы не пустили в заведение. Нишавац судорожно размышлял, перебирая пальцами кости и одновременно мысленно взывая к святому Йовану но тут офицер рявкнул:

– Что мешкаешь? Бросай кости!

Странная смесь болгарских и сербских слов выдавала его злость. Наверное, он был родом из какого-нибудь пограничного села. Несчастный импотент! Выблядок, порожденный вшивым болгарином, который любил лазать через чужие заборы.

– Спокойно, приятель… – примирительно пробормотал Нишавац. – Ну куда ты спешишь? Сыграем и эту партию честно и как следует…

– Бросай!

Неохотно и медленно Нишавац опустил кости в стакан, поднял, ловко встряхнул его и выкинул содержимое на столешницу. Он затаил дыхание, и его примеру последовали прочие посетители кафаны, после чего облегченно, словно «Отче наш», выдохнул заветную цифру:

– Семь…

Опять медленно поднял стакан, впервые в жизни желая, чтобы комбинация не повторилась. Со столешницы на него уставились проницательные змеиные глазки игральных костей.

Двойка.

И пятерка.

Опять он выиграл.

Болгарин ударил тяжеленным кулаком по столу:

– Твоя мамката ебать хотел!

Нишавац старался не смотреть ему в глаза, да он и не смог бы это сделать, потому как его взгляд был прикован к лежащему перед болгарином пистолету. Казалось, что сейчас тот поднимет оружие и всадит в него пулю.

И тут случилось нечто совсем непредвиденное. За стол с левой стороны, как раз между ним и болгарином, присел высокий мужчина в шинели. Болгарин презрительно оглядел его и спросил:

– Кто ты таковой? Что ты потребовать?

Мужчина спокойно глотнул ракии. Потом запустил руку под шинель и вытащил черный вальтер с выгравированным на рукоятке королевским гербом Карагеоргия:

– Господин поручик, я – офицер его величества корили Петра Второго, – ответил он ему, не повышая голоса. – И в этом качестве требую от вас обращаться ко МНЕ уважительно, как к старшему по званию. Что же касается барбута… Если вы желаете продолжить партию, те условия должны быть одинаковы для всех участников игры. Не так ли, Нишавац?

– Господин Неманя? Ты ли это? – воскликнул пораженный Нишавац.

Майор Неманя Лукич ответил легкой улыбкой и кивком, после чего одним глотком допил рюмку. Болгарин обеспокоенно поглядывал то на него, то на лежащий перед ним пистолет. Он не знал, что делать, и потому все сильнее нервничал. Неманя склонил голову, налил себе еще, посмотрел на болгарина и сказал:

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

– Знаешь, чертов сербиянец? – презрительно фыркнул болгарин.

– Знаю-знаю, – усмехнулся Неманя Лукич. – Гадаешь, кто из нас проворнее.

Порода болгарского офицера затряслась от гнева, правая рука дрожала, а в левой он сжимал кости. Неманя склонился к нему и тихо, почти шепотом, произнес:

– Поверь мне… Только дернись… Мне и пистолет ни к чему – просто прирежу тебя… Располосую от уха до уха. Ты ведь наверняка слышал, что мы, четники[10], обожаем такие штучки, а?

Время в кафане будто остановилось. Только мухи лениво жужжали над пьяными головами.

Болгарин потянулся – не к пистолету, а за стаканом. Не отрывая взгляда от Неманя, он выцедил содержимое до последней капли, вытер толстые жирные губы, выдержал паузу, с грохотом поставил стакан и поднялся.

– Пистолет оставь здесь, – приказал Неманя.

– А деньги?

– Насколько мне известно, выиграл Нишавац…

– Не желаем так заканчивать. Мой еще вернется… Мой вас найдет!

Неманя пожал плечами и поднял стакан, словно приветствуя его:

– Тогда у меня будет повод выпить еще раз – за упокой твоей души!

Болгарский офицер сердито махнул рукой и решительно направился к выходу. Нишавац сгреб выигрыш и принялся засовывать деньги в карманы модных штанов, которые, похоже, до войны стоили очень дорого. Посетители кафаны, как ни в чем не бывало, продолжили пить, спорить и шуметь. Из-под стойки вынырнул хозяин Божа, обрадованный тем, что стрельбы не случилось, и тут же примчался к их столу со шкаликом в руках.

– Вот тебе, Нишавац, заведение угощает! – Пью за твой героизм, хозяин Божа!

– Ну что ты так, Нишавац… Ты ведь и сам порядком струхнул. Никто тебя силой не заставлял играть с этим болгарским идиотом. Мне ведь надо и за кабаком присматривать, и семью содержать… Вот я и не вмешиваюсь в ваши игры!

– Да ну? А если бы меня этот болгарин пристрелил здесь как бешеного пса, это тоже тебя бы не касалось?

– Кто ищет – тот и находит…

– Точно так – согласился Нишавац. – Пошли, господин Неманя, в город, поищем пристойное заведение.

Нишавац и Неманя вышли из кафаны на старую, мощенную булыжником дорогу, ведущую в город. Июньское утро дышало прохладой, и гармонист натянул тяжелое пальто, которое перекинул было через руку.

– Помнишь, как вы умели гульнуть в «Нью-Йорке»[11]? Ах, что за кавалеры были! Мы с Тозой Живковичем[12] не успевали деньги пересчитывать, такой хороший бакшиш вы нам оставляли!

– Да, было когда-то, Нишавац…

Гармонист остановился, чтобы получше рассмотреть спутника.

– Однако смотрю я на тебя, господин… – начал он неуверенно. – Сколько лет прошло, а ты все не меняешься. Совсем не состарился!

– Это тебе только кажется.

– Ничего не кажется! Все такой же молодой и симпатичный, как раньше.

Не обращая внимания на комплименты, Неманя спросил:

– А где твоя гармоника, Нишавац?

– Эх, мой господин… Народу теперь не до песен! Бросил я гармонику. Душа не принимает… Как началась война[13], так я ее и забросил. Мобилизовать меня не успели. Да только швабы потом схватили и отправили на рудник в Бор. Правда, я кое-как выкрутился и устроился работать на железную дорогу. А теперь вот шатаюсь по трактирам и выминаю со всякими босяками. А если захочет какой идиот и барбут сыграть, я его тут же обдеру как липку…

Неманя поднял воротник шинели, вытащил портсигар и угостил гармониста сигаретой.

– Чего это ты нарядился в эту шинельку, господин мой Неманя? – подивился Нишавац. – Добро мои кости стынут, а ты вон какой мужчина видный – и мерзнешь!

Стараясь скрыть за вымученной улыбкой недовольство, Неманя дал тому прикурить и тихо произнес:

– Я изнутри мерзну, Нишавац…

2

Тянутся летние дни, вялый прохладный ветерок гуляет по опустевшим улицам, а жители Ниша тщетно ожидают, что зло, обрушившееся на них, исчезнет само по себе. Но этого не происходит. Где-то там, за горами, разлегшимися вокруг города, как павшие титаны, далекий мир напоминает о себе лишь эпизодами кинохроники или при мимолетной встрече заговорщическим перешептыванием о том, что войска союзников продвигаются по Франции, а Красная армия гонит изнуренных солдат вермахта по выжженной земле.

Война подходит к концу.

Но это несущественно.

Ибо зло все еще не покинуло землю.

Оно скрытно исполняет свою миссию и терпеливо ждет…

Будто ему принадлежит все бесконечное время мира. Будто ничто не может прервать безумную решимость зла, доказать миру свое вечное существование и неодолимость.

А где-то там, в мансарде под старой черепицей, на самом верху, под низкими облаками и приземистыми крышами домов, кто-то играет на рояле.

Ты можешь представить себе мягкие девичьи пальчики, которые нежно касаются белых и черных клавиш слоновой кости, можешь ощутить запах молочно-белой кожи, можешь попробовать простить…

Можешь, Неманя?

По переулкам Ниша пролетела Элиза Бетховена, призывно покачивая бедрами, постукивая каблучками по булыжной турецкой мостовой. Здесь она обронила золотую застежку, совсем как Золушка, потерявшая башмачок за пять минут до полуночи. Здесь мы когда-то были молоды…

Когда-то мы были счастливы здесь, Неманя…

Старые господа помнят лучшие дни Ниша. Они вспоминают безупречные манеры людей, припоминают аромат утреннего кофе в те дни, когда город был совсем другим.

Вспомни, Неманя…

Неманя Лукич не хотел вспоминать.

* * * *

Пока он стоял, закутавшись в старую шинель, скрывавшую звезду Карагеоргия[14] на его груди, воспоминания о городе, в котором он некогда побывал со своей покойной супругой, возвестили об очередном приступе тупой боли. Старый, довоенный Ниш был мертв, как была мертва и его Анна. Теперь вместо приказчиков и подмастерьев по городу сновали немецкие патрули. Вместо продавцов бузы из Призрена и торговцев из Тетова, громогласно призывавших покупать товар, глашатаи на площадях выкрикивали имена приговоренных к расстрелу. Не было больше на стенах афиш кинотеатра «Русский царь», их место заняли объявления о розыске «бандитов», за головы которых немецкий рейх обещал неплохие деньги. Кто-то вымазал белую стену лавки красной краской. Неманя с трудом разобрал корявые буквы:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ – КПЮ!

В тишине, навалившейся на переулки, чувствовалось нечто сакральное. Наверное, именно потому люди, согнанные в один из них, молча стоят, понурив головы, совсем как на литургии. Но не голос Бога раздавался здесь, а вместо церковных колоколов доносился барабанный бой, задававший ритм неумолимой логике военной жизни.

Впрочем, какая разница?

Здесь поселилось зло.

Оно терпеливо ждет… И в ожидании закуривает длинную сигарету, набитую отличным табаком.

Неманя смотрит на человека с необыкновенно светлыми волосами и пытается понять, почему от него исходит физически ощутимая, просто невероятная ненависть.

Этот человек, штурмбаннфюрер в черной униформе, с безразличным взглядом, ритмично попыхивает ароматной сигаретой.

Штурмбаннфюрер командует, и грохот залпа проносится переулком, после чего воцаряется тишина, а семь человек, которых выстроили у растрескавшейся стены бывшей сапожной мастерской, падают на землю почти одновременно. Еще один приказ солдатам, после которого тяжко вздыхающих согнанных жителей Ниша заставляют выслушать очередную лекцию о необходимости беспрекословного послушания новым германским хозяевам.

Неманя Лукич все еще противится воспоминаниям. Немецкий офицер бросает на землю недокуренную сигарету. Вышагивая гибкой и почти неслышной кошачьей походкой, немец со смирением мудреца вынимает из кобуры длинноствольный пистолет девятого калибра и подходит к первому телу. Не спеша, педантично целится и стреляет в голову. Потом подходит ко второму, третьему, четвертому… Толпа молча наблюдает за представлением, будто присутствует при некоем тайном ритуале.

Слышны только выстрелы, резкие, звенящие. Неманя отмечает про себя еще одну особенность палача в черном.

Немец человек основательный, даже когда занят убийством.

Особенно когда занят убийством.

Офицер заканчивает свою работу и поворачивается к толпе.

Никто не произносит ни слова. Никто не решается вздохнуть полной грудью.

Потому что здесь царит зло. Оно неумолимо исполняет свои обязанности.

Дьявол в черной униформе хорошо знает это. Отсюда и торжествующая поза, которая говорит сама за себя. Отсюда две пары молний в петлицах его мундира.

Неманя узнает древний символ.

Руна «Зиг».

Знак Тора Громовержца.

На всех фронтах Европы Германия неуклонно проигрывает эту бессмысленную войну, но здесь, посреди Сербии, в маленьком городке, о существовании которого слышали далеко не все германские картографы, немецкий офицер наслаждается победой над горсткой испуганных и голодных людей.

Кто знает…

Может, этим он хочет доказать свою принадлежность к высшей расе?

Люди потихоньку расходятся. Офицер садится в открытый вездеход, который уносит его по пыльной турецкой мостовой. Неманя закуривает длинную американскую сигарету и погружается в раздумья.

Где-то за ужасными картинами смерти, за белой стеной, забрызганной кровью расстрелянных, чьи-то нежные руки касаются кружевной занавески в окне гостиничного номера…

И рядом с этой смертью…

Ему почти удается рассмотреть картину, скрывающуюся за дымкой долгих лет постоянного бегства. Он почти увидел ее.

Рядом со мной… Вернуться в ту давнюю весну, когда ОН впервые попал в этот город. И для меня… Вновь испытать все это. Анна, ты все еще остаешься живой…

Голос спутника возвращает его к действительности:

– Лучше нам срезать дорожку, мой господин, – произносит Нишавац. – Не годится болтаться по переулкам, швабы сейчас нервничают и потому скоры на расправу.

Неманя отбрасывает только что закуренную сигарету, и Нишавац реагирует на этот жест, изображая на лице огорчение.

– Как скажешь, Нишавац. Куда ты меня ведешь? Если увиденное не испортило тебе аппетит, мы смогли бы зайти пообедать в «Карпатию». Там и выпить можно. А это все поскорее забыть. Я в эту войну научился…

– Чему, Нишавац?

Гармонист вытаскивает из кармана грязных штанов исцарапанный портсигар, открывает его и берет неряшливо скрученную сигарету. Прикурив, он выдыхает густой клуб дыма и хрипло произносит сквозь его завесу.

– Быстрее забываешься, когда ты напиваешься!

3

– Только тебя и не хватало, Нишавац… Я еще глаза не протер как следует, а ты уже приперся, – с отвращением пробормотал Тома Шебек, совладелец «Карпатии» протиравший за стойкой стаканы. – Ты чего это, рядом с моим заведением ночевал?

– Не психуй, Тома, лучше подай чего покрепче, чтобы горе залить, – с неподдельной искренностью попросил Нишавац. – Видишь, какого приличного клиента я привел? Это господин Неманя из Белграда. Ученый человек, настоящий европеец…

Тома Шебек был крупным мужиком за сорок, когда-то он играл левого бека в команде «Синджелич». Дни, проведенные на футбольном поле, оставили ему на память незалеченную травму головы. Врачи рекомендовали принимать какие-то лекарства, которые помогли бы снять надоедливый правосторонний тик, однако он предпочел им домашнюю ракию двойной перегонки. Поэтому левое веко у него привычно задергалось, когда он глянул на высокого мужчину в шинели, сопровождавшего Нишаваца. Ресторатор смерил его взглядом от пыльных солдатских сапог, которые, как он был уверен, не напялил бы на себя ни один из сербских офицеров, до лица, которое украшала тщательно подстриженная господская бородка. После этого отложил в сторону тряпицу и насухо вытертый стакан и смиренно возгласил:

– Ох, очень приятно… Извините, я немного нервничаю… Вчера какие-то офицеры ввалились в мое заведение…

– Ничего страшного, – отозвался Неманя, подходя к стоике. – Удивительно, что вы еще не закрылись в такое страшное время.

– Так ведь надо как-то выживать, мой господин. Как вас, извините?..

– Лукич, – ответил Неманя, протягивая руку. – Майор Неманя Лукич.

– Майор? – Шебек удивленно поднял брови и посмотрел на него. Он страдал оттого, что никак не мог определить возраст необычного гостя. В самом деле, Шебек был в полном недоумении: мужчине, подошедшему к стойке и крепко пожимавшему его руку, могло быть и двадцать, и сорок.

– Вас это удивляет?

– Да ну, что вы. – Шебек пожал плечами, высвобождая ладонь. – С армейскими у меня никаких проблем. Ни с нашей стороны, ни с этой, ихней. Разве что иной раз с болгарами схлестнемся. Они и не солдаты вовсе, а так, бандиты какие-то. Вечно бардак устроят… Но только не здесь! Не в городе. Немцев они побаиваются. А как по селам рванут… Хуже чем турки, честное слово!

– Слышал об этом. А разве у вас здесь нет подразделений королевской армии?

– Не знаю, о какой армии и о каком короле ты говоришь, дружище. Ты ведь мне не сказал, какой армии ты офицер?

– Я из армии Дражи.

– Ну, если так… Только вслух об этом не говори. Правда, воевода Печанац[15] ушел в мир иной, но его бандитов все еще на каждом углу полно. А им-то все равно, с кем ты – с Дражей или с Тито.

– Да вряд ли им все равно, кто здесь четник, а кто коммунист.

– А чего ты хочешь от воришек да карманников? Но и эти бездельники, что на стенах всякую хрень пишут, ничуть не лучше. Просто у них оружия не хватает.

– Вы это про коммунистов?

И тут Нишавац из-за стола в уголке подал голос:

– Тома, блин, оставь человека в покое! У тебя есть что-нибудь пожрать? Есть у тебя свиные отбивные? В прошлый раз они ничего себе были.

– Прошлый раз еще до оккупации был, Нишавац. Что-то тебя память подводит.

– Так чем же ты сегодня гостя попотчуешь? Денег мне не жаль, сегодня ночью я одного болгарина в барбут ободрал! Можно и угоститься. Кебабы у тебя наверняка есть. Я точно знаю, что хозяин Крсман дружит с Мико, что орудует на черной бирже, и наверняка ему мясо со швабских складов продает. Да еще подай свою водку из ныжимок, что у хозяина Крсмана от отборного винограда остаются, да еще подай нам – если есть, конечно, – пирог слоеный с сыром. Да всяких закусок поболе!

Шебек в недоумении выпучил глаза:

– И что, вы все это съедите?

– Денег не жалей, душу разогрей! Так меня покойный папаша учил, пусть земля ему пухом будет…

– Как скажешь. Однако это все не задаром.

Высказавшись, Тома Шебек в мгновение ока накрыл стол: горский сыр, соленый и пряный, порезал на толстые твердые куски, моравский салат с помидорами, горячий сырный пирог, бутылек холодной виноградной водки и два стаканчика. Чуть позже доставил огромную тарелку с кебабами и жаренным по-крестьянски мясом, посыпанным мелко нарезанным луком, похожим на свежевыпавший снег, и горячую лепешку.

Нишавац жадно набросился на еду, в то время как Неманя задумчиво попивал водку, уставив взгляд куда-то перед собой.

– Что с тобой, господин Неманя? Ты что, есть не хочешь?

– Никак не могу понять, Нишавац. Разве немцы больше не расстреливают на Бубне? С каких это пор они стали казнить людей посреди города?

– Как это с каких пор? С тех пор, как эти скоты из Германии сюда приперлись. Тот блондинчик носится по городу как черт. Как будто ему яйца в дверях прижали! Канн его зовут. Майор Канн.

– Что ты о нем знаешь?

– Я? Да ничего! Но найти знатока не проблема. Давай лучше ешь, остынет – будет никуда не годно.

В тот момент, когда они заканчивали обед и Нишавац громогласно расхваливал розовое вино, в ресторан вошла шумная компания и заняла стол у самой стойки, на котором красовалась приметная табличка с надписью «ЗАНЯТО! РЕЗЕРВИРОВАНО!».

– Это что, какие-то уважаемые клиенты? – спросил Неманя, смерив взглядом троих мужчин в дорогих костюмах и манерную даму, которая немедленно заказала капучино.

– Ага, – пробормотал Нишавац, пытаясь выковырять застрявшие меж передними зубами кусочки мяса. – Они на швабов работают.

– Немцы?

– Да ну! Наши. Фольксдойче. Вон тот, прилизанный, – Светозар Живкович, рядом с ним – Карло Унгар, напротив – Стева Дункович, правда, он не любит, когда его зовут Стева, предпочитает быть Стефаном. Хочет быть стопроцентным немцем.

– А дама?

– Какая еще дама? Это вовсе не дама. Это Анка Видович. Она трется с офицерами. Ноги задирает по первому сигналу. Швабы ведь тоже люди, любят скоромненькое…

– Не слишком ли ты строго их судишь?

– Да не сужу я их, Бог им судья!

Нишавац набожно перекрестился, опрокинул рюмку и вновь потянулся за бутылкой.

– Я все тебя расспрашиваю, даже не по себе как-то… А что с твоей женой стряслось, хозяин?

Неманя отхлебнул спиртного и пробормотал:

– Анна умерла, Нишавац.

– Эх, грехи наши тяжкие… – горько вздохнул гармонист, опять перекрестился и, по старому обычаю, плеснул немного водки из стаканчика на пол. – Грехи тяжкие… Такие господа…

Неманя допил водку и поставил рюмку. Казалось, до него донесся какой-то далекий, одному ему ведомый звук.

Будто чьи-то пальцы коснулись клавиш рояля.

4

Начальник фельдкомендатуры Ниш-809 полковник Отто фон Фенн нервно расхаживал по своему кабинету, то перебирая груду бумаг, то поглядывая на офицеров, прибывших для утреннего доклада. Его адъютант Кестнер стоял в углу комнаты, углубившись в записную книжку; педантичный молодой человек, высокий блондин, настоящий баварец, до войны был блестящим инженером. Шеф отделения абвера капитан Рихтер сидел напротив, удобно устроившись в глубоком кожаном кресле, и задумчиво потягивал из узкого хрустального бокала черешневую водку, одновременно рассматривая топографическую карту, висевшую на стене. Крупный и сильный, коротко стриженный брюнет с подбритыми висками, контрразведчик более походил на десантника.

Полковник фон Фенн на мгновение прекратил бесцельное хождение по кабинету и вновь склонился над бумагами, лежащими на столе. Взгляд его остановился на листке, вверху которого стояла вчерашняя дата: среда, 7 июня 1944 года.

Это был не обычный рапорт, где офицеры жалуются на нехватку личного состава, унтер-офицеры – на отсутствие казарм и специалистов, солдаты – на плохие бытовые условия и скудное питание… Текст на листке неопровержимо свидетельствовал, что все то, в чем полковник участвовал вместе со своими боевыми товарищами, неумолимо теряло смысл.

Эта проклятая страна населена упрямыми и примитивными людьми, характер которых он никак не мог понять, и она все больше напоминала очередной круг ада. Но ада какого-то странного. Невиданного ада, который невозможно было даже вообразить. Круг ада с названиями городов, рек и гор, которые невозможно было произнести, не сломав язык, где две повстанческие армии уничтожали друг друга, продуктов питания не хватало, зато было вдоволь бомб, которые во имя освобождения сбрасывали с неба англо-американские союзники…

…и где был он сам – первый среди падших ангелов.

Полковник слишком долго не мог понять поразительную истину.

Он верил, что его служба имеет хоть какой-то смысл, что все его усилия не напрасны и что военная удача вновь окажется на стороне Германии. Но ведь там, в фатерланде, наверняка должны быть дела поважнее, чем желание знать, что думают и во что верят те, кого фюрер однажды назвал «третьеразрядными солдатами» и отправил на Балканы вместо настоящих «защитников рейха». Поэтому он и не отреагировал, когда ему в прошлое воскресенье доложили о поджоге в самом центре Ниша, на площади Короля Милана. Сгорело огромное прямоугольное панно с большой картой Европы, на которой флажками были отмечены военные победы вермахта.

Он отказался устанавливать новое панно вместо уничтоженного. На решение не повлияло и нескрываемо враждебное отношение к нему некоторых офицеров, особенно из СС, а также гестаповцев. Тем более что эта карта утратила всякий смысл. Канули в прошлое военные победы вермахта, сломленного русской зимой и фанатичностью большевиков. А после недавней высадки союзных войск но Франции поражение в войне стало близким, как никогда. Поэтому и не стоило выставлять напоказ ложь, в которую уже никто не верил, включая изголодавшихся обитателей Ниша.

– Итак… – пробормотал полковник фон Фенн, заняв место за столом. – Мы с вами имеем еще один… инцидент!

– К сожалению, это так, господин полковник, – Озабоченно произнес Кестнер, оторвав взгляд от записной книжки. – Двое часовых. Минувшей ночью, в железнодорожном депо.

– Вы можете хоть что-нибудь добавить к этому?

– Рапорт будет готов в течение часа. Осталось только получить заключение патологоанатома. Вы ведь знаете, господин полковник… – Кестнер задумчиво почесал затылок. – Я полагаю, что мы можем назвать эту ситуацию… Как бы это сказать…

– Серийными убийствами, – со знанием дела подсказал Рихтер.

– Точно так, – согласился адъютант. – Если применить полицейскую классификацию…

– Мы не полицейские, Кестнер! – озабоченно вымолвил фон Фенн. – Мы – вермахт, вооруженные силы. Что скажут остальные, увидев, что мы заняты поисками безумца, убивающего наших солдат?

Глубоко вздохнув, он принялся просматривать бумаги. Они представляли собой хронику ужасных происшествий, случившихся в городе с того момента, когда он возглавил здешний гарнизон. Все началось холодной январской ночью, когда у склада с боеприпасами нашли часового, в буквальном смысле разорванного на куски. Через неполных два дня подобная судьба постигла интенданта, который ночью возвращался в казарму. На первый взгляд никакой связи между этими двумя убийствами не было, однако в результате обстановка в городе вышла из-под контроля, а убийства стали повторяться одно за другим. Тела патрульных, точнее, то, что оставалось от них, кто-то разбросал по заснеженному полю в пригороде Ниша. Обезглавленное тело лейтенанта Ноймана подвесили за ноги на дереве возле дороги. Вскоре погиб еще один часовой, а еще через два дня было найдено разорванное тело военного санитара… И после каждого происшествия растерянные хирурги констатировали: убитые были расчленены непонятным способом, к тому же части тел нередко исчезали. Как будто убийца уносил их с собой на память! Это обстоятельство давало фон Фенну возможность замять происшествия, объяснив гибель людей нападениями диких животных.

И вот теперь ему вновь предстояло разбираться со вчерашней двойной трагедией, случившейся чуть ли не в самом центре гарнизона, рядом с казармами у железнодорожного вокзала. В полутора километрах от здания бывшей моравской управы, где расположилась фельдкомендатура. Что же будет дальше? Того и гляди, убийца начнет расправляться с его солдатами в самом центре города.

– Я хочу осмотреть тела, – сухо сказал полковник, не отрывая взгляда от бумаг на столе. – Сообщите персоналу медицинского взвода, что я хочу осмотреть тела убитых вчера часовых.

– Слушаюсь, господин полковник!

Фон Фенн взял со стола лист бумаги и поднес его к глазам. Это было одно из объявлений его предшественника.

Фельдкомендатура 809

Ниш, 3 ноября 1943 года

ОБЪЯВЛЕНИЕ

В связи с террористическими налетами англо-американской авиации на город Ниш 20 октября 1943 года я предоставил городскому самоуправлению Ниша сумму в 200 000 динаров в качестве помощи вдовам и сиротам.

По этому же случаю помиловано 20 политических заключенных, чья вина была доказана ранее. Сегодня же они были освобождены из концентрационного лагеря.

Фельдкомендант полковник ГОФМАН

– Этот народец… – пробормотал он себе под нос. – Как только они все это выносят?

– Знаете как? – Кестнер смущенно листал свою записную книжку, то и дело поправляя очки, сползающие с острого носа. – Они ждут, что англичане спасут их и освободят, но пока что получают в подарок от них только бомбы. Это их, скажем так… деморализует. Пару дней тому назад наши саперы обезвредили неразорвавшуюся бомбу, которая упала в школьный двор. Капитан Мюллер говорит, что на ней была надпись: «Вам все еще нравится быть сербами?»

– Надпись? На сербском?

– Да, на сербском. Кроме того, очень трудно с продовольствием. Помимо бомбардировок, многих из города выгнал голод.

– Я делаю для жителей все, что в моих силах, но и наши запасы весьма ограниченны. А что коммунисты?

– Пишут лозунги на стенах, распространяют листовки, митингуют по кафанам. Словом, ничего страшного.

– А те, другие? Националисты?

– Бездельничают, играют в карты по трактирам, убивают коммунистов.

– Хорошо. – Фон Фенн положил объявление на стол и снял с полки бутылку с черешневой водкой. – Еще по рюмке, господа?

Кестнер смущенно замотал головой. Рихтер с улыбкой поднял бокал:

– Где ты достаешь эту прелесть, Отто?

– У повара из Нишкой Бани, которого мы в прошлом месяце приняли на работу в офицерскую столовую. По субботам он приносит вина и шнапс. Мне продает за полцены. Такого у нас в Берлине не было, Герман!

– Да… В службе на Балканах есть свои прелести. Хотя лично мне больше нравилось в Греции. Море, гречанки и ципуро[16].

– Как дела на строительстве нового убежища?

– Капитан Мюллер доволен, правда, он хочет проконсультироваться со мной по поводу предметов, найденных им в процессе работ.

Фон Фенн наполнил бокал Рихтера, вернул бутылку на место и опять уселся в кресло:

– Я тебя слушаю.

Рихтер сделал глоток черешневой, поставил бокал на стол и развернул на столе свою карту. Это был план, начерченный саперами, которые строили новое убежище для офицерского состава:

– Посмотри, это южная стена крепости. Точно под ней вырыли глубокое убежище с тоннелями, ведущими прямо к зданию фельдкомендатуры. Они просто немного продолжили старинные подземные ходы, которые там обнаружили. Те, которыми мы прошлой зимой добрались до Челе-кулы[17]; они соединяются с ходами под рекой Нишавой. Мюллер утверждает, что некоторые ходы ведут из крепости далеко за пределы города во многих направлениях.

– Великолепно! Кто вырыл эти ходы?

– Исследования свидетельствуют, что некоторые были сделаны еще римлянами, иные остались со времен Австро-Венгрии, но большинство прорыто турками. Один из ходов просто огромен, по нему спокойно может передвигаться грузовик. Он ведет на восток, мы его еще не успели осмотреть как следует. А теперь обрати внимание на северо-восточную границу города. Вот здесь. – Рихтер указал пальцем на обозначенную на карте высоту. – Это плоскогорье, которое римляне называли Виник, потому что там рос виноград. Его высота – около четырехсот метров над уровнем моря. Там еще сохранились развалины укреплений, скорее всего древнего замка. Под ним есть подземный ход, ведущий к крепости. В тысяча девятьсот двенадцатом году сербы пытались исследовать его и прошли метров шестьдесят. Судя по всему, этим ходом можно было добраться до самой крепости, а может, и еще дальше. Здесь-то и застопорились работы над убежищем.

– У Мюллера возникли какие-то проблемы?

– Да. Обрушилась часть восточной стены. Под руинами обнаружили раннехристианские катакомбы. Стены расписаны как в борделе. Фотографии в этой папке.

Фон Фенн с интересом рассматривал фотографии, сделанные в катакомбах.

– Солидная работа. Отличная комбинация долговечных материалов, колонны, деревянные пороги… Хм… А что это за значки?

– Один из саперов Мюллера утверждает, что нечто вроде указателя направления. Вполне логичное предположение, иначе в этом лабиринте трудно будет ориентироваться.

– Никогда не видел подобных знаков. – Фон Фенн указал на фотографию стены, испещренной множеством странных рисунков. – А это что? Кельтское? Турецкое? Старославянское?

– Ни то и ни другое. И ни третье.

– Неужели римский военный шифр?

– Нет. Это – руны.

– Руны?

– Что-то вроде. Не нордические, не старогерманские, а нечто среднее. Вроде праписьменности, от которой произошли все известные нам письмена.

– Значит, ради этого ты явился, чтобы поговорить с глазу на глаз?

Рихтер заерзал в кресле, после чего бросил взгляд на Кестнера.

– Хорошо, – согласился фон Фенн. – Поговорим втроем.

– Я хочу просить тебя не сообщать обо всех этих… делах в Берлин.

Фон Фенн озабоченно посмотрел на него:

– Почему же?

– Потому что это раззадорит типов из Аненербе. Они тут же пошлют к нам своих ищеек. Может, и целую роту этих паразитов.

– Хм… Пожалуй, ты прав. Пока засекретим эту информацию. Посмотрим, как будут развиваться события, в зависимости от этого и будем действовать. Во всяком случае, у меня есть дела поважнее раскопок доисторических памятников.

И тут Кестнер стыдливо поднял руку.

– Вы чего-то не поняли, Кестнер?

– Штурмбаннфюрер Канн требует, чтобы вы его приняли.

Фон Фенн, сморщившись, подумал некоторое время и произнес:

– Хорошо. Пусть войдет.

Рихтер поднялся, отдал честь и направился к дверям, едва не столкнувшись с высоким офицером в черной униформе, остановился и с нарочитой вежливостью извинился перед ним. Фон Фенн отчетливо видел, как он издевательски подмигнул ему из-за спины эсэсовца.

Штурмбаннфюрер Генрих Канн подошел к столу, щелкнул каблуками и выбросил руку в нацистском приветствии.

– Полковник фон Фенн, я прибыл, чтобы заявить протест, – решительно произнес он.

– В самом деле? Что же, протестуйте.

– Ваши люди не выполнили мои приказы!

– Если я не ошибаюсь, то пока еще никто не смещал меня с поста начальника фельдкомендатуры. Следовательно, приказы в гарнизоне отдаю я, а не вы. И никто другой.

– Почему вы тогда выпустили из тюрьмы лейтенанта Ильгнера?

– Потому что это мой офицер. И служит в моем гарнизоне. Под моим командованием. И он сидел в моей тюрьме. Знаете ли, я старомодный человек. Люблю, когда мои офицеры находятся на свободе, а в тюрьмах сидят бандиты и воры.

– Ильгнера должен был судить военный трибунал.

– Неужели? А кто бы тогда занимался поставками горючего? Вы?

– Он нарушил Нюрнбергские расовые законы.

– Правда? Что же он совершил?

– Я застал его на одной из центральных улиц в тот момент, когда он раздавал детям конфеты.

– Ух ты… Это действительно ужасно! За такое просто необходимо судить.

– Там были и цыганские дети.

– Вы полагаете, они представляют серьезную угрозу рейху?

– Они – представители низшей расы!

– Понимаю… Низшей расе нельзя давать арийские конфеты. Они могут попортить им зубы.

– Вы издеваетесь, полковник?

– Нет, что вы, напротив… Меня восхищает ваше рвение по части исполнения расовых законов, майор.

– Штурмбаннфюрер!

– Это одно и то же.

– Никак нет! Вермахт и шютцштаффель[18] не одно и то же. И никогда они не будут одним и тем же.

– Согласен. Кому не хочется влиться в ряды элиты в черной форме? Это мечта каждого немца. Раз уж мы об этом… Удалось ли вам найти в Нише какую-нибудь даму арийского происхождения, чтобы оплодотворить ее? Не забывайте о своей священной обязанности!

– А вам удалось поймать убийцу? Похоже, скорее я найду в этом грязном городишке среди сербских сучек арийскую женщину, чем вы – убийцу, который расправляется с вашими часовыми!

– Не забудьте, что все сведения об этом засекречены. И что следствие идет полным ходом.

– Вы бы давно завершили следствие, если бы предприняли более радикальные меры!

– Вы подразумеваете представление, которое вы устроили сегодня утром?

– Правила просты. Смерть немецкого солдата не может оставаться безнаказанной.

– Возмездие губительно, оно не имеет смысла. Это только усиливает ненависть и ожесточение народа. Потому от него и решили отказаться. Вы прекрасно знаете, что штаб группы войск F несколько месяцев тому назад в приказном порядке запретил показательные расстрелы.

– Мне нет никакого дела до того, о чем там договорились Фертц[19] и фон Вейхс[20] с Нойбахером!

– Кроме того, убийства совершены не хорошо организованной бандой или движением сопротивления. Это дело рук маньяка-одиночки.

– Солдаты мертвы, полковник. Немецкие солдаты! И это самое главное. Я готов расстрелять весь город до единого жителя, если это поможет найти преступника.

– Ничуть не сомневаюсь в том, что вы усердно служите отечеству, майор Канн. Но в отличие от вас, эсэсовцев, мы, обычные солдаты, не испытываем удовлетворения, расстреливая бедняков и детей.

– Потому вы и обычные, полковник! Несмотря на то что вы расстреляли достаточно народа в пригородах, вы нее еще пытаетесь успокаивать собственную совесть.

– Довольно поучать меня, Канн! – грубо оборвал его фон Фенн, пристукнув кулаком по столешнице. – Может, ты и очень важная шишка в глазах тех, из Берлина, но комендант этого города – я. И не допущу, чтобы сын чинути из Лейпцига читал мне нотации. Мои предки ужинали с королями еще в те времена, когда ваши жили на деревьях. Здесь нет берлинских штрассе, вдоль которых мы, прилизанные офицерики в форме от «Хуго Босса», выгуливаете своих фройляйн. Нет, Канн. Вы в глухой балканской провинции, населенной дикими людьми, которые выкалывают друг другу глаза и отрезают языки…

– Я и не такое повидал, – холодно ответил штурмбаннфюрер.

– Вас послали сюда вести археологические раскопки в окрестностях. Действуйте в соответствии с приказом. Вы получили людей, средства и транспорт. И толстого фольксдойче в придачу, который рассказывает вам байки о славном прошлом. Делайте, что вам велели. А руководить фельдкомендатурой и наблюдать за соблюдением законности предоставьте мне.

Канн на мгновение поднял на полковника холодные голубые глаза. Лицо его окаменело. Не сказав ни слова, он опять щелкнул каблуками, вскинул в приветствии правую руку, повернулся на месте и вышел.

Отто фон Фенн налил себе еще один стаканчик черешневой. Остановился у окна и сделал глоток. Сладковатый вкус щекотал нёбо, а он смотрел на север, где под голубым небом раскинулось плоскогорье Виник, веками скрывавшее в себе многие тайны. Полковник нащупал одну из этих тайн, не такую, которую стремились познать циники вроде Канна, но совершенно иную… Тайна эта касалась одного слова. Слова, которое он услышал этой зимой, во время карательной операции в одном из сел, его неоднократно повторяли люди, встреченные им в те дни: офицер, обнаруживший в одной из деревень следы жестокой расправы, которую поспешили приписать болгарам; мельник из Сичева, разом поседевший за ночь; журналист из Белграда, которого любопытство в буквальном смысле слова свело с ума…

Это слово пугало его. В нем был какой-то глухой, едкий ужас. Оно звенело в его голове холодным, языческим, гортанным эхом.

Ему казалось, будто он слышит, как его тайком произносят офицеры в коридорах фельдкомендатуры, крестьяне на рынках, официанты в офицерских клубах, вдовы в церквах…

Он вытер пот со лба левой рукой. Сквозь жар июньского полудня до него донесся хрупкий, почти неслышный звук.

Что-то затрепетало в воздухе.

Что-то заставило его судорожным, движением опрокинуть остатки водки в рот.

Кто-то в его мозгу прошептал: – Вурдалаки…

5

Не успели часы в простенке гостиной пробить полдень, как холодный ветер вихрем пронесся вдоль переулка мимо дома Теофиловича. Крсман почувствовал, как странное, тягостное чувство охватывает его изнутри. Взгляд его скользил вдоль мощеной дорожки, пересекающей двор. Этим утром он сидел, как обычно, в саду за столом, на котором стояли графин с водой и два бокала. Ему казалось, что он всего пару дней тому назад воровал со своими сверстниками недозрелую черешню в соседских садах, купался в быстрой Нишаве и катал конопатых гимназисток на неуклюжем отцовском велосипеде.

Эти пьянящие дни остались в прошлом.

Но лето все такое же, в правом углу сада цветут ландыши, от холодной колодезной воды ломит зубы, а варены из айвы тает во рту точно с таким же сладким вкусим, что и в детстве.

Правда, нынче играют в другие игры. И по правилам одной из них, той, что принесла с собой войну и раскол, надо было сохранять мудрость. Потому он и не отказал в просьбе, которую этим утром передал ему официант из «Карпатии», которой он владеет на паях с Томой Шебеком. Старый его знакомый, гармонист Нишавац, просил, чтобы он приютил на два-три дня офицера-четника Неманя Лукича. Его не очень обрадовало, что в эти тяжкие времена под крышей его дома окажется чужак, но Нишавац и вправду был его хорошим другом и уважаемым человеком, да и четники могли истолковать отказ по-своему.

Лукич появился около полудня. Высокий длинноволосый мужчина с резкими чертами лица, будто вытесанного из камня, и с ухоженной бородой вошел во двор дома Теофиловича.

Он опустил на землю небольшой чемодан и пробормотал:

– Бог в помощь…

– И вам тоже, – ответил Крсман, которого очень удивило, что гость в теплый июньский день облачился в тяжелую солдатскую шинель.

Он сошел с веранды, протягивая на ходу руку, на его лице играла неуверенная улыбка.

– Мы счастливы принять вас в нашем доме, господин майор. Позвольте…

Он непринужденно подхватил чемодан и провел Лукича в дом, по пути показывая, где находится просторная гостиная, где ванная, а где домовая часовня, в которой он сможет помолиться, если у него возникнет в том нужда. Майор Лукич безмолвно следовал за ним, словно призрак.

Наконец они сели в гостиной за покрытый белой скатертью стол. Неманя снял тяжелую пропыленную шинель и бросил ее на соседний стул. Крсман, не скрывая удивления, уставился на звезду Карагеоргия на груди гостя и взволнованно спросил его:

– Вы… участвовали в Первой мировой?

– Нет, от отца досталась. Он погиб здесь, недалеко от Ниша, у Белой Паланки.

– Понимаю. Позвольте мне выразить вам соболезнование.

Слегка смутившись, Крсман позвал жену:

– Данка!

В комнату, сложив руки на животе, неслышно, словно вовсе не касаясь стопами пестрого ковра из Пирота, вошла шатенка средних лет. Она остановилась у стола рядом с Неманей, который с нескрываемым интересом рассматривал комнату, обставленную в традициях богатого южного дома.

– Я слушаю, Крсман…

Голос ее был глубоким, как-то старчески торжественным, но прежде всего – холодным.

Неманя не смотрел в ее сторону, однако почти физически ощутил утонченное презрение, которое она внесла с собой в гостиную. Это был тот вариант презрения ко всему на свете, который охотно культивируют спутницы жизни состоятельных господ. Это была холодная, бескровная ненависть, распространявшаяся на все, что такие дамы считали в этой жизни излишним и бесполезным. Например, на визит незнакомца.

– Данка, – со вздохом пробормотал Крсман. – Это майор Неманя Лукич. Он погостит у нас недельку.

Данка Теофилович в легком полупоклоне повернулась к Немане и все тем же холодным, механическим голосом произнесла:

– Очень приятно, господин майор. Добро пожаловать в наш дом.

Последние слова показались Немане произнесенными как бы в шутку.

– Скажи Милеве, пусть принесет ракию, – велел Крсман.

Данка как вошла в комнату, так и вышла, словно тень. Но прошло и минуты, как в комнату вошла служанка с подносом, на котором стояли стаканчики и бутылка домашней препеченицы. Она молча налила хозяину и его загадочному гостю, после чего исчезла в полумраке гостиной.

Крсман перекрестился и поднял стаканчик с ракией.

Неманя чокнулся с хозяином.

Они молча отпили по глотку. Выдержанная ракия были прекрасна, благоухала бочкой из черешневого дерева и виноградом из Белой Паланки. Этот запах мгновенно вернул Неманю в прошлое, в тот светлый сентябрьский понедельник, когда они с Анной в первую годовщину пальбы приехали в Ниш. Точно такую же препеченицу он пил с хозяином Бошко Митровичем, владельцем кафаны «Балкан», крепким старичком, ветераном освободительных войн, который называл его «господином доктором».

– Господин майор, – вымолвил Крсман Теофилович. – Осмелюсь спросить вас: вы по делу в Нише?

– Я должен связаться с нашими людьми в монастыре Вета[21], надо переговорить кое о чем с людьми Печанаца. Точнее, с теми, кто остались в живых после того, как старого воеводу…

– …убили люди генерала Дражи Михаиловича. – продолжил Крсман.

Неманя пожал плечами и отрицательна покачал головой:

– Не следует верить всему, что болтают люди в кафанах.

– Это не кабацкая болтовня! У меня много влиятельных друзей и в том и в другом лагере. Я знаю, что Дража лично приказал ликвидировать Печанаца.

– Даже если это и так… чтобы не сказать иначе… Для вас же лучше держать язык за зубами.

– Спасибо вам за добрый совет, но я и без того все прекрасно понимаю. Покойный отец всегда советовал мне держаться подальше от политики. И от тех, кто ею занимается. Еще какие-то дела у вас в Нише есть?

– Я получил письмо от своего товарища, – ответил Неманя, отставляя в сторону свой стаканчик. – Драгутин Стеванович, до войны был военным врачом, теперь торгует. Вы с ним не знакомы ли, случайно?

Глаза Крсмана Теофиловича засияли, их острый блеск превратил зрачки в кованое серебро.

– Конечно, я его знаю… – робко пробормотал он.

– Знаете, где он живет?

– Конечно… Вы можете найти его в старом доме покойного дядюшки на Палилуле. Я слышал, что его навещает только сводная сестра. Навещает его и… Словом, заботится о нем. Прекрасная набожная женщина.

Внезапно Крсман умолк и задумался, золотистый блик от освещенного солнцем стаканчика ракии играл на его левой щеке.

– Я очень хорошо знаком с Драгутином. Разве что… Как вам это сказать? Вы собираетесь навестить его?

– Как только представится возможность.

– Советую вам сделать это как можно раньше.

– Почему?

– Он очень тяжело болеет, говорят, долго не протянет…

– Неужели? – Неманя прикинулся простачком. – А что с ним такое приключилось?

У Крсмана задрожал подбородок, дрогнула и рука, в которой он держал стаканчик ракии. Он изобразил на лице невероятную любезность, после чего холодно произнес:

– Болезнь у него древняя…

Одним махом проглотил ракию, посмотрел Немане прямо в глаза и добавил чуть тише:

– От греха своего страдает.

6

Отто фон Фенн задумчиво вздохнул. Он вдруг поймал себя на том, что пытается вспомнить, какого цвета была ограда в их семейной летней резиденции в Шварцвальде. Белая? Зеленая? А может, тусклая, оттенка древесной коры? Он с трудом вспоминал, что было с ним в прежние времена, как будто жизнь его началась только в то мгновение, когда фюрер отправился в поход на завоевание мира. Тем не менее иногда ему нравилось мысленно возвращаться в прошлое – так святой Петр возвращался в Рим, несмотря на то что его там собирались распять на кресте.

Но почему бы и не вспомнить? Ведь это такие пустяки. Там уже никого нет. Он – последняя ветвь угасающего рода. Останутся только герб, имя и история семьи… Может, и об этом не будут говорить. Все забывается…

Отто был одним из лучших выпускников академии образцом для подражания. Если бы возобладала справедливость, он был бы там, где идут настоящие сражения. Командовал бы солдатами, а не интендантами, тыловиками и машинистами. А вместо этого его послали в страну, где живые люди радуются, когда надо плакать, где они сначала вешают своих героев на телеграфных столбах, а потом воздвигают памятники в их честь. Армия, в которой он служил, стремительно превращалась в армию призраков, и он каждое утро видел подтверждение тому на картах фронтов, где погибающие батальоны и дивизии были обозначены красными и черными прямоугольниками.

Война уравняла всех.

Правда, совсем не так, как того желал фюрер.

Их объединила не великая арийская империя, но царство мук и страданий.

Потому эта война стала недостойной, бесчестной, и всем хотелось только одного – выжить.

И что ему остается теперь, когда эта вселенская резня подходит к концу? С покорностью отправиться на поле боя, вспаханное разрывами артиллерийских снарядов, или бежать от большевистских штыков по заснеженной стране, ступая по мертвецам, словно Иисус по водам? Нести бремя своих грехов в сожженную землю, которая некогда звалась отечеством?

Или остаться таким как есть?

Командиром побежденной армии.

Дворянином без чести и достоинства.

Слабым человеком в тяжкие времена.

– Если вернусь, перекрашу ограду в белый цвет… – Едва слышно произнес он.

Контрразведчик Рихтер оторвался от бумаг, которые он внимательно изучал:

– Ты что-то сказал, полковник?

Отто фон Фенн отрицательно мотнул головой и машинально одернул мундир:

– Нет, просто задумался немного.

Рихтер пожал плечами и продолжил изучать густо исписанные листы рапортов.

Полковник потянулся за бутылкой черешневой водки, стоявшей на полке слева от его письменного стола.

«Как же произносится это слово по-сербски?» – подумал он.

Потом налил в бокал темную жидкость, благоухающую фруктами.

Вурдалак?

Он сделал глоток и сквозь стекло бокала посмотрел на своего товарища:

– Расскажи мне, Герман…

– Что, Отто?

– Все, что знаешь.

– О чем?

Отто фон Фенн сделал еще один глоток:

– Про Аненербе.

Рихтер снял очки с круглыми линзами и отодвинулся от стола:

– Плесни-ка мне немного шнапса.

Пока полковник наливал ему водку в высокий хрустальный бокал, Рихтер пробормотал:

– Наследие предков.

– Что?

– Аненербе… Это означает «наследие предков». Нам известно, что фактически это подразделение СС, и мы порой слишком легкомысленно воспринимаем его существование. Когда-то мы любили подшучивать над ними. Некоторые офицеры даже называли их гробокопателями. Ну кто мог всерьез воспринимать Карла Марию Виллигута[22]? Он ведь побывал пациентом психиатрической лечебницы. Или этого финского путаника Ирье фон Гренхагена…[23]

– Это тот, что пешком путешествовал по Европе?

– Тот самый.

– Что за идиот!

– Аненербе основали как исследовательский институт. Он никак не был связан с вермахтом. Таких связей нет и сейчас. Еще до войны, точнее, в тысяча девятьсот тридцать третьем году профессор Герман Вирт[24] организовал в Мюнхене выставку под таким же названием. Помимо всего прочего, на ней оказались в качестве экспонатов некие рунические и проторунические письмена, которые, как предполагают, были созданы двенадцать тысяч лет тому назад. Выставку посетил Гиммлер, и она очаровала его. Особенно его вдохновили доказательства происхождения германских племен, которые основывались в основном на «Хронике Ура Линда», книге, обнаруженной в восемнадцатом веке, рассказывающей об истории германских племен. Вирт считал, что она весьма древняя, хотя эта рукопись в действительности была списком со старого оригинала, а то и вовсе фальсифицированной. Гиммлер, привлек Вирта к сотрудничеству, так, в сущности, и возник Аненербе. Вирт стал первым его руководителем. Как ты думаешь, где он сейчас?

Отто фон Фенн пожал плечами.

– Под домашним арестом. Причем его изолировали еще до начала войны.

– Значит, такова была благодарность за исследования праистории германских племен? Наверное, он выкопал неправильный скелет!

Рихтер прервался, чтобы отхлебнуть водки.

– Официальной целью Аненербе было изучение истории германских предков, но это являлось всего лишь прикрытием. Интерес фюрера к… скажем, оккультизму известен. Говорят, что он окружил себя толпой спиритистов, волшебников и колдунов. Что он отправил лучших своих людей на поиски священного Грааля и ковчега Завета. Что он позволил доктору Менгеле проводить в лагерях изуверские опыты. В действительности Аненербе, как и СС, под покровительством которого оно работает, просто-напросто оккультная организация, я бы даже сказал – секта. Во главе с первосвященником Гиммлером. Ты слышал, что его прозвали Птицеловом? Говорят, Гиммлер уверовал в то, что он – реинкарнация короля Генриха…

– Реинкарнация? Боже мой… А кем тогда в прошлой жизни был рейхсмаршал Геринг?

– За такие шуточки три года тому назад тебя подвели бы под трибунал!

– Три года тому назад армия, в которой я служил, называлась непобедимой. Пока свиньи вроде Геринга не начали строить тактику своих действий на массированных и неэффективных атаках. Проклятый наркоман! Знаешь, сколько самолетов он потерял в небе Британии?

– Немало… Знаешь, мне иногда кажется, будто это, как и гибельная авантюра с нападением на Россию, сделано намеренно.

– Продолжай!

Рихтер откашлялся, сделал еще глоток и продолжил лекцию:

– СС организованы подобно языческому культу, они совершают обряды поклонения и инициации, праздничные дни определяют по руническому зодиакальному кругу. Главный их праздник – день летнего равноденствия. Гиммлер приказал поделить свое воинство на тех, кто может доказать арийское происхождение предков до тысяча шестьсот пятидесятого года, и на прочих. Ты видишь, как наш гость Канн гордится своим арийским происхождением, насколько он важен и самовлюблен…

– Да, в самом деле… Он всем своим видом будто заявляет: «Я оплодотворяю только арийских женщин, а потомство воспитывают гувернеры из домов "Лебенсборна"[25].

– Да, это так. Но разве тебе ни о чем не говорит тот факт, зачем наша нация и наша армия воспитали типов вроде этого Канна?

– Выскажись яснее, пожалуйста.

– Этот рейх… Рейх, мечту о котором фюрер взлелеял в своем мраморном дворце… – Голос Рихтера дрогнул; он заговорил громче, с горечью произнося слова, будто декламировал стихи Гёте. – Рейх, в который верят идиоты вроде Канна. Рейх, ради которого мы воюем все эти годы. Нет, это не земля обетованная… Это не та страна, где мы с тобой захотели бы растить детей. В рейхе, о котором он мечтал начиная с той ночи, когда загорелся Рейхстаг, не будет места для наших детей, потому что там будут править люди вроде Канна. Для них именно такой рейх превыше отчизны, превыше мечтаний. Это страшная страна, королевство крови. А наша кровь, Отто… она никогда не будет достаточно чистой для того, чтобы стать частицей этого королевства.

– Да, но в одном я уверен, – произнес полковник примирительно. – Фюрер считает ее достаточно чистой для того, чтобы мы проливали ее по всей Европе ради достижения его возвышенных целей. А прочее не так уж и важно.

Фон Фенн поднялся из-за стола и принялся шагать по кабинету. Его мысли плясали, словно щепки в мощном водовороте. Но все-таки одна звучала громче других. Она звенела в его ушах.

Вурдалак.

Острая боль пронзила основание его носа, и он схватился за него большим и указательным пальцами правой руки.

– Я хочу услышать твое мнение, – с трудом произнес он. – Что может такой человек, как Канн, искать в этой глухомани?

– Медиану.

– Что?

– Летнюю резиденцию римских императоров. Она находилась в паре километров от города. Ниш основали кельты, потом его завоевали римляне. Здесь родился Константин Великий.

– И что же ищет Канн в этой… Медиане?

– Производит раскопки с помощью выделенных ему людей. Никому не позволяет взглянуть на них. Он привел с собой целую роту солдат, которые днем и ночью охраняют территорию.

Отто фон Фенн прижал палец к левому виску:

– Я хочу, чтобы ты присмотрел за ним, Герман. Я хочу точно знать, что этот сукин сын делает.

– Можешь не волноваться, Отто, – пожал плечами Рихтер.

– Почему же?

– Потому что я и так занимаюсь этим.

Отто фон Фенн улыбнулся. Рихтер и в самом деле прекрасный офицер. Такие, как он, прекрасно знают, когда и как действовать самостоятельно, без приказа, главное, чтобы твои действия принесли пользу.

– И каковы результаты?

– Канн что-то пронюхал. И потому очень спешит. Не знаю, в курсе ли ты, но он не ночует в казарме с прочими офицерами, зато нанял дом на холме Калач. И выделил себе охрану из четырех или пяти солдат.

– Сам? Без моего ведома?

– Ты ведь знаешь, что Берлин предоставил ему полную самостоятельность. Кроме того, эти солдаты – из бригады Ваффен-СС[26], которая базируется в Заечаре, так что он имеет на то право. И еще кое-что…

Рихтер на мгновение остановился, вытащил из кармана белоснежный платок и протер очки. Потом поднял голову и посмотрел начальнику в глаза:

– Люди избегают его.

– Извини за цинизм, Герман, но я не вижу в этом ничего удивительного. Он настоящий психопат.

– И не только поэтому. Солдаты, охраняющие дом, в котором он поселился, говорят… что в его комнате по ночам раздаются необычные звуки и что оттуда проникает какой-то странный свет. Мне кажется… Может, это и случайное совпадение, но убийства начались после его приезда.

Фон Фенн посмотрел на Рихтера с нескрываемым удивлением:

– Думаешь, тут есть какая-то связь?

– Не знаю… Может, не впрямую, но…

– Попробуй объяснить мне это, Герман.

– Я думаю, что он каким-то образом спровоцировал их.

Фон Фенн взмахнул рукой:

– Да нет, прошу тебя! Смотри на вещи рационально! Неужели это…

– Скажи мне, Отто. – Голос Рихтера звучал холодно и уверенно. – Что рационального ты видишь в событие последних месяцев?

– Просто вся эта война – огромное безумие.

– Но может ли этот путь привести нас к созданию чистокровного арийского человека? Которому предстоит унаследовать эту землю?

Фельдкомендант отрицательно качнул головой и цинично улыбнулся:

– Тебе нравится эта библейская аллегория… Унаследовать землю? Какую землю? Балканы? Оглянись! Ты видел их лица? Ты видел, как они едят, пьют, молятся Богу? Мы – временные люди в дикой стране, которую не понимаем. Они ведут гражданскую войну, не обращая на нас вниманиях. Мы оккупировали их страну, а они уничтожают друг друга по идеологическим причинам. Небывалый в истории случай! Но когда мы уйдем отсюда, они даже не вспомнят, что сражались друг с другом. Они запомнят концлагерь в районе «Красный Крест», бомбардировки, расстрелы на Бубне, но забудут, что вытворяли друг с другом. Для них это вовсе не важно.

Капитан Рихтер взял в руки папку и вынул из нее дне фотографии:

– Посмотри.

Фон Фенн взял одну из них. На ней человек в длинной офицерской шинели держал в высоко поднятой руке кикой-то плохо различимый предмет.

– Что это?

– Снимок сделан в прошлом году в Прокупле. Младший Печанац демонстрирует отрубленную голову партизана.

– Боже… – пробормотал фон Фенн и принялся рассматривать второй снимок.

Худой и голый человек сидел на металлическом стуле, запрокинув голову. Его тело было покрыто огнестрельными ранами и изрезано ножом; на горле, там, где должен был быть кадык, зияла ужасная рана. Странно, но лицо человека не было искажено болью, под остекленевшими глинами и сломанным носом отчетливо была видна улыбки на омертвевших губах.

– А это?..

– Дело рук Канна. Знаменитый Дрецун, спекулянт из Лесковаца, торговал антиквариатом. У него было нечто крайне необходимое Канну.

– А почему он улыбается?

– Учитывая то, что с ним сотворили, смерть для него стала настоящим счастьем.

С отвращением отодвинув фотографии, фон Фенн налил себе и Рихтеру ракии.

– Зачем ты мне все это показываешь?

– Потому что порой между нами и ними нет никакой, разницы. Потому что иной раз зло… – он ткнул пальцем в снимок, – порождает новое злодеяние.

7

Крсман никак не мог разобраться в маленьких семейных ритуалах Данки, которые она принесла в дом вместе с богатым приданым. Эти бессмысленные встречи, когда женщины обмениваются лживыми любезностями и фальшивыми улыбками, эти слова, полные презрения и лицемерия, Произнесенные высокими голосами, мимолетные поцелуйчики в щечку… Неужели они нуждаются в этих неискренних ритуалах, в этих мещанских штучках? Зачем им это?

И в тот полдень, как во всякий третий день недели, по установившемуся обычаю, госпожа Милена Хаджи-Минтич, супруга Ивана Хаджи-Пантича, торговца продовольствием и немецкого прихлебателя, должна была нанести визит. Данка всегда встречала ее в воротах, где и происходил обмен лживыми улыбками и мимолетными лобзаниями. Потом женщины усаживались за стол под лимой, приправляя чаем и постной выпечкой пустые, завистливые, злобные разговоры.

«Да, повеселишься ты сегодня, Данка, – думал Крсман. – Война для тебя всего лишь неинтересная городская сплетня. Да, повеселишься… Ты это умеешь. Твои господские привычки любую беду пересилят».

Он повернулся и направился к воротам и тут увидел на террасе своего гостя.

– Господин Лукич, – обратился он к нему. – Не желаете ли прогуляться со мной по городу?

Неманя Лукич недоуменно посмотрел на него, но все же кивнул в знак согласия. Они вышли на улицу, укрывшуюся под раскидистыми деревьями, сохраняющими приятную прохладу.

– В хорошем месте живете, Крсман, – позавидовал Пиманя хозяину.

– Да. – Крсман довольно улыбнулся, рассматривая благоустроенные соседские дома и дворы с зелеными деревьями и яркими цветами. – Настоящий райский уголок! Есть такой райончик на Палилуле, о нем Сремац[27] в своих книгах писал.

– До войны, наверное, здесь хорошо жилось.

– Эх… «Хорошая житуха», как говаривали горожане сразу после освобождения от турок. Все знали, кто повар, кто ремесленник, кто приказчик, а кто подмастерье. И все жили в любви и дружбе. И тут вот грянуло это поганое время. Хозяева стали нищими, а босяки – богачами. Может, наймем фиакр?

– Нет, лучше пройдемся пешком.

Выйдя из переулка, они двинулись по Епископской до Раичевой улицы, а потом по Кастриотовой до Душановой, где Крсман держал три лавки. Встречные, здороваясь с ним, демонстрировали свое уважение, ученики местных ремесленников останавливались, снимая шапки, и торжественно произносили: «Добрый день, господин Теофилович!» – господа приподнимали шляпы, а дамы протягивали руки для поцелуя. Даже крестьяне останавливались, чтобы поздороваться и осведомиться о здоровье, семье и делах. Неманя знал, что Теофилович – один из самых уважаемых жителей Ниша, но такого подчеркнутого внимания к нему он не ожидал. В нынешние тяжелые времена очень трудно было сохранить лицо и заслужить уважение обычных маленьких людей. Особенно с учетом того, чем занимался Крсман.

– Я думал, люди не любят торговцев, – тихо произнес Неманя.

– Конечно не любят. Хотя, должен вам признаться, я никогда особо этим и не занимался. Старший брат это дело любил, и, пока он учился у отца торговому делу, меня готовили, как мой отец выражался, для научной стези.

– Так что же случилось?

– Пока Андрия работал в лавке, я сидел дома и читал Гёте и Цицерона. Меня уже видели преподавателем в гимназии, отец готов был послать меня за границу, чтобы завершить образование. Но тут случилась трагедия…

Крсман вынул из внутреннего кармана золотой портсигар и угостил Неманю длинными французскими сигаретами.

– Трагедия? – переспросил Неманя, закуривая.

– Да, господин майор… Война началась для меня и моей семьи еще до шестого апреля… когда болгарские бандиты убили моего брата и сноху. Брат отправился за шелком и сукном, взял с собой жену и дочь, чтобы показать им Софию. Они попали в бандитскую засаду и погибли, погиб шофер и два приказчика, спаслась только моя племянница, благодаря Божьей помощи. Она убежала в лес, и мы целых два дня не знали, что с ней, пока ее не нашли чабаны. Мы с Данкой заботимся о ней, но малышка все еще не пришла в себя, почти не разговаривает и с другими детьми не общается.

– Мне очень жаль…

– И мне тоже, господин Лукич, – вздохнул Крсман. – Но что поделаешь? Жизнь-то идет. У нас с Данкой не может быть детей… По моей вине. Племянница – это все, что у нас есть.

И все-таки Крсман не рассказал своему гостю, что ему еще много чего жаль. Не рассказал, как в одно прекрасное утро отец вошел в комнату и прервал чтение Овидия словами: «Женишься на Данке, дочери Симы Радуловича». Напрасно он сопротивлялся, отец упрямо стоял на своем. Сима Радулович считался главным торговцем кожами во всей Южной Сербии, и потому упустить его дочку было просто нельзя. Он забыл русских классиков и стихи Овидия, забыл, что мечтал учиться во Франции, забыл соседских девчонок, которые шептали ему ласковые слова и бросили с балконов цветы. Внезапно он стал «хозяином»…

И даже когда Раде Теофилович через три месяца после свадьбы младшего сына замертво рухнул в саду кафаны «Старая Сербия», где его хватил удар, ничего не изменилось, хотя все имущество досталось сыну и его фасонистой богатой жене. Деньги, авторитет, уверенность в будущем ничего не значили для человека, который с детских лет готовился совсем к другой судьбе. Тем не менее он принял эту неизбежность, как хороший актер в театре принимает неинтересную роль. Как-то сумел справиться, научился в тяжелые военные годы балансировать между немецкими оккупантами и двумя враждующими сербскими армиями. По правде говоря, он питал большую симпатию к четникам, потому как коммунисты еще до войны обзывали его капиталистом и реакционером, хотя большинство полуграмотных подмастерьев, убежавших в леса, не знали даже значения этих слов. Они просто повторяли слова, которые вбивали в их пустые головы комиссары, самопровозглашенные мессии коммунистического рая, те были едва ли грамотнее, но зато свирепее своих подчиненных.

Погуляв с полчаса, они зашли в первый магазин, где их поджидала любезная продавщица. Крсман продемонстрировал своему гостю ткани для платьев и костюмов – в этой части Сербии только у него можно было приобрести подобный товар. Несмотря на войну, у многих водилось достаточно денег, чтобы не отказывать себе в таких покупках.

– Вы и немцам продаете? – спросил Неманя.

– Конечно, – небрежно ответил Крсман. – У них отменный вкус, настоящие господа.

– Да, это так. Я хорошо знаю германцев… Я ведь учился в Вене.

– В самом деле?

– Да, я по образованию врач.

– Кто бы мог подумать, выглядите вы не совсем так…

– Отсутствие практики, мой Крсман. Последние годы я занят совсем другими делами.

– Да… И я тоже не тем занимаюсь.

В дверях лавки появились два тощих парня. Один, высокий, с худым лицом, заросшим густой щетиной, и с орлиным носом, одетый просто, в обычную рабочую одежду, в кепке, какие перед войной были в большой моде в России. Он излучал самоуверенность и неприкрытую злость. Второй парень внешне не отличался от своего приятеля, но было заметно, что он во всем послушен ему и привык выполнять различные поручения.

Высокий парень, подойдя к прилавку, принялся рассматривать штуки материи. Руки он держал в карманах, и это страшно нервировало Крсмана.

– Добрый день, – небрежно буркнул высокий. Второй, тенью проследовавший за ним, не произнес ни слова.

– Господа желают?.. – вежливо спросил Крсман.

– Мы тебе не господа, Теофилович. – Парень вздернул голову и уколол его взглядом.

– Кто бы вы ни были, – продолжил Крсман еще вежливее. – Вы ведь за покупками?

– Не строй из себя дурачка, Теофилович, – произнес парень и принялся щупать шелк на прилавке. – Не строй… Народ голодает под игом оккупантов, людей расстреливают, пытают в гестапо. А ты швабам и их дружкам материю продаешь на костюмы.

– Надо ведь как-то жить…

Парень еще раз строго взглянул на него:

– Ты знаешь, кто я такой?

Желудок Крсмана сжался в комок. Ему ужасно захотелось схватить этого хама и одним движением свернуть ему шею.

– Да, знаю, – спокойно сказал Крсман, всем своим видом показав, что из него вышел бы хороший дипломат. – Ты – Воя Драинац, секретарь какого-то там отдела СКОЮ[28]. Но это – твоя проблема. Скажи, чего тебе надо.

– Хочу, чтобы ты сотрудничал с нами.

– Я? Буржуйское дерьмо? Паршивый реакционер? Ты уверен, что обратился по верному адресу?

Драинац рассмеялся. Казалось, он кое-что знал.

– Брось, Крсман! Ты ведь торговец. Политика тебя не колышет. Ты ведь знаешь, что наши победят. А русские на Восточном фронте Гитлера в хвост и гриву отделали. Так что, если хочешь спасти задницу, присоединяйся к партии победителей! Закончилось время прогнивших монархий и капитализма, будущее принадлежит пролетариям!

– Отстань от меня с этими вашими марксистскими глупостями, – с горечью произнес Крсман. – Я все это читал и изучал, когда ты еще в пеленки писал.

Драинац сжал зубы, вынул руки из карманов и вплотную подошел к нему. Их глаза встретились. В лавке воцарилась невыносимая тишина.

– Ты должен снабжать нас, – процедил сквозь зубы коммунист. – Многие наши погибли там, на горе Ястребац. Бьют нас все, кому не лень. То швабы, то недичевцы, то четники. Кровью истекаем за этот паршивый народец, а они из себя дурачков строят. Стоит нам в село войти, как все прочь бегут, детей прячут и скотину, зерно закапывают…

– Интересно, почему это так, ведь вы же народная армия? – с циничной усмешкой спросил Крсман.

– Ох и уделаю я эту деревенскую шваль, когда мы придем к власти! А уж что мы с вами сделаем, господа!!

– Меня не интересует твое видение вселенской коммунистической правды. Скажи, чего тебе надо?

– У тебя есть продовольствие, перевязочный материал, лекарства – словом, все… У тебя есть знакомые, через которых ты можешь доставать и другие вещи, которые нам так нужны. Работай на нас, и мы забудем, что ты прислуживал оккупантам.

Когда Крсман услышал это «прислуживал оккупантам», у него кольнуло сердце. Ему захотелось влепить пощечину этому тупице с промытыми мозгами. Пытаясь успокоиться, он молча уставился ему прямо в глаза. Выдержав паузу, он сухо произнес:

– Вон из моей лавки, мать твою перетак!

Драинац побледнел, губы его задрожали. Он было хотел что-то сказать, но потом передумал. Сунул руки в Карманы и направился к выходу. Его товарищ тенью последовал за ним.

Коммунист остановился на пороге, повернулся и плюнул на дощатый пол.

– Ты сделал выбор, Крсман, – пригрозил он, скрипнув зубами.

Мгновение спустя он и его адъютант исчезли в мареве летнего дня. Крсман глубоко вздохнул и тряхнул головой, словно сбрасывая внезапно налетевшую боль, и повернулся к Немане:

– Не откажетесь выпить немножко, господин Лукич?

8

В анатомичке было тихо, как в могиле. Около стола, где лежали два трупа, покрытые белыми простынями, собрались люди, которым было поручено осмотреть и документально зафиксировать смертельные раны. Отто фон Фенн стоял напротив майора Гелкина, командира санитарной части. Рядом пристроились два сербских хирурга и переводчик Драгутин Хирш, бывший техник югославских военно-воздушных сил.

– Боже, какая здесь вонь! – воскликнул фон Фенн.

– В последние дни жара стоит, – с отсутствующим, видом произнес Гелкин. – Она сильно воздействует на трупы.

– Каковы результаты вскрытия?

– Довольно-таки странные.

– Покажите тела.

– Вы уверены, что хотите осмотреть их, полковник? – Гелкин вопросительно поднял брови, его высокий лоб под коротко стриженными седыми волосами собрался складками. – Должен предупредить вас, зрелище не из приятных.

– Ну, надеюсь, не страшнее, чем вид пехотинца, по которому прошлись гусеницы танка, или рота англичан, неделю гниющая в африканской пустыне. Так что я настаиваю…

– Как скажете, господин полковник!

Гелкин снял первую простыню. В анатомичке вновь воцарилась стерильно мертвая тишина.

В ужасном нагромождении мертвого мяса, застывшей крови и обглоданных костей почти невозможно было угадать человеческое тело, лежащее на металлической столешнице. Рядового Дитриха изуродовали так дико и свирепо, что вряд ли можно было распознать личность мертвеца под серой униформой вермахта.

– Боже! – простонал Кестнер за спиной фон Фенна. Фельдкомендант проглотил слюну, помолчал несколько секунд, после чего спросил командира санитарной части:

– Майор Гелкин, вам доводилось когда-нибудь видеть нечто подобное?

– Нет, никогда.

– Чем были вызваны эти… повреждения?

– Скорее всего, их причинило животное. Вероятнее всего, волк.

– Волк? С каких это пор волки заходят в города? Причем посреди лета.

– Ну, я… Тело разорвано на куски… Не могу никак иначе объяснить. Раны нанесены чем-то вроде когтей. То животное сожрало почти все внутренние органы рядового. Я убежден, что человек на такое просто неспособен. И предыдущие случаи были схожи, но это…

Гелкин укрыл тело простыней. Люди в зале восприняли его жест с благодарностью и облегчением.

– А что с другим солдатом? – спросил фон Фенн. Гелкин потянул вторую простыню. Все затаили дыхание. Кестнер в шоке выронил записную книжку.

– Не понимаю, – удивленно произнес фон Фенн. – Его тело нетронуто.

– Так точно, – равнодушно согласился Гелкин. – Ни ран, ни внутреннего кровотечения. Ровным счетом ничего.

– От чего же он скончался?

Гелкин покрыл тело солдата простыней. Все так же равнодушно посмотрел на фельдкоменданта и холодно, размеренно произнес:

– Он умер от страха.

9

Ресторан «Афины» на Призренской улице, 21, что напротив железнодорожной станции, с довоенного времени ничуть, похоже, не изменился. Атмосфера его зала, пропитанного запахами мяса, зажаренного на решетке, гомоном посетителей и выкриками официантов, вернула Неманю на много лет назад. С той только разницей, что теперь за их столиком не было Анны, которая тогда, в упор глядя на него, накручивала на палец пряди волос цвета воронова крыла. В такие моменты она всегда задавала один и тот же вопрос: «О чем ты думаешь?»

Женщины совсем как дети. У них есть привычка внезапно задавать странные вопросы. Благодаря этому они застают мужчин врасплох, беззащитными. Может быть, это непосредственная, естественная демонстрация женственности, инстинкт, который позволяет им завоевывать нечто невидимое, присваивать какую-то частицу мужского внимания, малую толику благосклонности. А может, это типично женская попытка утвердить собственный порядок вещей. Нечто неудержимое и естественное, совсем как те несколько слов, произнеся которые, Ева вынудила Адама вкусить от яблока. Вопрос, не требующий ответа, преследующий одну-единственную цель… Откупиться или заставить согрешить.

В это мгновение воспоминания о прошлом времени, минувшем задолго до нынешнего ясного весеннего дня, много лет тому назад, когда они с Анной сидели в этом ресторане, этот необязательный вопрос показался Немане радугой, перекинутой из прошлого и вновь соединившей их.

«Неманя, о чем ты думаешь?»

О чем я думаю? О тебе… Обо мне… О нас… О том, кик прекрасно быть здесь с тобой…

«Без тебя…»

– О чем вы думаете, господин Лукич? – подняв голову, спросил его человек, с которым он сидел за столом. Крсман, наморщив лоб, смотрел перед собой в клетчатую скатерть, лицо его, казалось, окаменело от одолевающих его тяжких мыслей.

– Когда-то давно я бывал здесь…

– Что вы говорите? Ну, тогда вы наверняка знаете Раде Арацкого, хозяина этого ресторана и гостиницы при нем.

– Не думаю, что он вспомнит меня… Прошло уже слишком много лет.

– Так давайте же проверим. Официант! Позови-ка хозяина!

Неловко поворачиваясь, Неманя разглядывал посетителей, большинство которых составляли немецкие офицеры и солдаты. Сад ресторана «Афины» буквально кишел оливково-серыми униформами.

Раде Арацки появился через несколько мгновений после того, как официант поставил перед Крсманом и Неманей кружки с прохладным пивом «Апел». Хозяин в белой рубашке выглядел пристойно, его благородное лицо украшали аккуратно подбритые усики. Раде Арацки был пречанским сербом в расцвете лет. Родом он был из богатой семьи, участвовал в Балканских войнах и в Первой мировой и, несмотря на то что родился в Сенте, благодаря своему характеру отлично уживался с жителями Ниша. Поздоровавшись с Крсманом, он вежливо представился Немане, после чего присел за стол.

– Как дела идут, Раде? – спросил его Крсман.

– Ну, как тебе сказать? Своим чередом… Когда ресторан полон, никаких проблем нет. Но ты ведь знаешь, как это бывает. Если ты стал хозяином, то первым делом должен научиться жаловаться на жизнь. Впрочем, что-то я тебя давненько не видал, Крсман. Я уж и забыл, когда ты последний раз ко мне заходил.

– Ты и сам понимаешь, Раде… Шататься по кабакам как-то неприлично, когда у простого народа в эти дни корочки хлеба на столе не бывает.

– Правду говоришь… Есть в чем нас упрекнуть тем людям, у кого сегодня на обеденном столе ничего не было. Раз уж мы о простом народе… Так вот, сегодня утром коммунисты опять нанесли мне визит.

– И тебе тоже? Похоже, они подряд пошли, от хозяина к хозяину.

– Приходил этот сопливый бездельник… Бывший подмастерье кожевенника…

– Драинац?

– Вот-вот, он. Ты в этом разбираешься, Крсман. А не родственник ли он этому поэту из Топличан?

– Рако Драинацу? Нет, откуда! Воя Драинац родом откуда-то из Шумадии, из захолустья. Боже сохрани!

– Предлагают мне какое-то сотрудничество. Говорят, если не помогу им, то после войны у меня гостиницу отнимут, весь дом целиком… Не нравится им, что ко мне немцы есть-пить приходят. Ох, неужто мне самому нравится каждый день оккупантов обслуживать? Тем более что я в девятьсот четырнадцатом воевал против них. Однако, сказать по чести, ни один немец отсюда не ушел, не заплатив по счету. И никогда с ними никаких проблем не бывает: придут, закажут, поедят, выпьют, да еще чаевые на деток оставят. Настоящие господа. Особенно офицеры.

– Да, да… – кивал Крсман. – Кого только не бывало в этом ресторане! До войны приходили железнодорожники и кучера, вагоновожатые и экспедиторы, торговцы и промышленники, актеры и жандармы, коммивояжеры… Здесь Ристич кормил работников своей хлопковой прядильни и фабрики красок. Хотя, по правде говоря, больше всего мне нравилось сиживать здесь с Бубаницами, хорошие были ребята… А вы знаете, Неманя, что именно здесь был основан футбольный клуб «Император Константин»? Да, да, здесь, в этом ресторане. Когда это было, хозяин Раде?

– В августе тридцать второго, – с гордостью ответил Арацки.

– Да, да… Мы с отцом присутствовали при этом. Эх, какая это команда была! Срба Живич, Раче Матеич, Раде Шойка, Аца Станкович, Света Матеич… Они потом частенько сюда захаживали. Частенько, сдвинув столы, попивали здесь пиво все вместе – болельщики, футболисты и члены правления клуба.

– Вернутся еще эти деньки, Крсман, не горюй так!

– Что-то не очень мне верится в это, хозяин Раде. Ладно, хватит об этом. А знаешь ли ты, что мой друг когда-то останавливался у тебя? Господин Неманя врач из Белграда, теперь он офицер королевской армии в отечестве. Может, ты помнишь его?

– Конечно, – улыбнулся Раде Арацки, подозрительно поглядывая на Неманю. – Вы здесь останавливались с какой-то дамой, не так ли, господин Лукич?

– С супругой Анной.

– Да, да… Очень привлекательная госпожа. Как у нее сейчас дела?

– К сожалению, она умерла, еще до войны.

– О, примите мои соболезнования…

– Спасибо вам.

Раде Арацки отвернулся на мгновение, чтобы поздороваться с недичевским офицером, который только что пошел в ресторан, после чего, немного смущаясь, продолжил:

– Вот смотрю я на вас, господин Неманя, и как-то… Даже и сказать-то как, не знаю. Знаете, вы ведь здесь били, если мне память не изменяет, десять, а может, и все пятнадцать лет тому назад. И я, это… Поклясться готов… Кажется мне… Да ведь вы выглядите точно так же, как и тогда! Будто ни на день не состарились.

– Хорошо, кабы оно так и было, господин Арацки, – печально усмехнулся Неманя. – Но ведь время оставило спои следы на всех нас. И на ком-то этот след глубже, на ком-то не так заметен.

– Правду говорите, дорогой господин, – кивал головой Раде Арацки, вдумчиво изучая каждую морщинку на лице Немани. – Правду говорите. Но… Крсман, неужели мы отпустим нашего гостя из «Афин», не дав ему попробовать фирменные блюда моей Бояны?

– А тебе не кажется, что еще рановато для обеда?

– Ну, тогда выпейте еще по кружечке-другой «Апела», закусите чем-нибудь легоньким, а как проголодаетесь – мы вас тут же обслужим. – Арацки обернулся к Немане, широко разведя руки в знак искреннего гостеприимства. – Бояна, моя жена, прекрасная повариха, настоящий мастер своего дела. Вы просто обязаны попробовать венгерский паприкаш в ее исполнении! А ее капуста по-мясницки…

– Ладно, Раде, – согласился Крсман. – Дождемся обеда. Но тогда неси нам закуски и еще пива.

– Сию минуту! Дитя мое, принеси-ка салатов и два холодных пива за стол хозяина Крсмана!

Раде Арацки извинился перед гостями и отправился на кухню. Крсман продолжил рассказывать Немане о довоенной жизни Ниша, то вдохновляясь, то впадая в меланхолию и печаль. Он поведал ему, что хозяин Раде некогда жил в селе Александрове, недалеко от Ниша, которое получило такое название благодаря переселенцам, приехавшим сюда из Воеводины во времена Александра Обреновича[29]. Потом Раде переселился в Ниш, где некоторое время содержал кафану «Две липы». В нее любил частенько заглядывать старший Теофилович, чтобы за стаканчиком обсудить с друзьями и соседями текущие политические проблемы.

По мере того как опустевшие кружки холодного пива исчезали с их стола, а на их месте появлялись полные, Крсман начинал говорить все оживленнее. Примерно через час официант принес им обед. Неманю удивило обилие пищи. Острый венгерский паприкаш дымился в глиняном горшочке, бобы на сковородке, капуста по-мясницки и блюдо с жареным мясом.

Обедали под печальный рассказ Крсмана о том, что его желание стать школьным учителем так и не исполнилось. Он говорил о своем увлечении Гомером и Шекспиром, цитировал Сенеку и Джуру Якшича[30], критиковал Слободана Йовановича[31] и Драгишу Цветковича[32], обзывая их профанами и надутыми политиканами.

– Знаете, как Цветкович завоевывал голоса избирателей? Ездил по городу на повозке, в которой был жаренный на вертеле баран и две бочки – одна с ракией, другая с вином. А за день до выборов послал своих людей в цыганские таборы раздавать дешевую обувь. Давали цыганам только по одному, левому ботинку, обещая вручить правый сразу после выборов. Если, конечно, Драгиша победит. После этого у цыган даже поговорка появилась: «Йэк Драгиша – дуй министри!» То есть «Один Драгиша – два министра».

– А что с ним сейчас?

– Немцы держат его в Нишкой Бане под домашним арестом. Он практически не покидает свою виллу «Зоне».

Крсман продолжил говорить о политике и войне, и это постепенно привело его к разговору о том, что больше всего ему хотелось узнать.

– Они победят, Неманя, – произнес он подавленным голосом, в котором отчетливо слышалось страдание. – Коммунисты… Полуграмотные ученики и подмастерья станут заправлять этой несчастной страной. Как пройдоха овладевает падшей женщиной… Знаете, как будет выглядеть страна, когда эти скоты дорвутся до власти? То же, что случилось в царской России. Во имя своей безумной мечты они уничтожили миллионы людей… Всего год или два отделяют Сербию от точно такой же судьбы. Людям вроде нас с вами остается только дожидаться, когда их повесят на первом же столбе.

– Людям? Вроде нас с вами?

– Мы сражаемся за короля, клянемся именем Христовым, и не пристало нам вступать с ними в союз, честно состязаться с ними, – сурово продолжал Крсман, не обратив ровным счетом никакого внимания на реплику Немани. – Мы не сможем, как они, окунуться в грязь и пить чужую кровь. Вера велит нам на брошенный камень отвечать протянутым хлебом, а их идеология на каждый акт сочувствия отвечает выстрелом в затылок. Мы даже в этом безумии стараемся оставаться людьми. В этом наше достоинство, Неманя, но это и есть наша самая большая слабость.

Крсман внезапно умолк, нервным движением отер пот со лба и, глядя на свои слегка вздрагивающие кулаки, продолжил:

– Наша вера в Бога, честь и принципы подвели нас к самому краю пропасти. И теперь из своих щелей повыползали такие, как Драинац, и клянут наших сербских матерей, называют нас реакционерами!

– Пожалуйста, успокойтесь!

– А как мне успокоиться? Вы, майор королевской армии, прекрасно знаете, что генерал Михаилович проигрывает войну с коммунистами, что союзники повернулись к нему спиной. Вы знаете про бомбардировки?

Неманя кивнул головой.

– Бомбы союзников падают на дома мирных жителей, они убивают сирот… Да, иной раз и немцам достается, но какое это имеет значение? Цель бомбардировок вовсе не германские силы, а гражданское население, голый и босый народ… Впервые они устроили это двадцатого октября прошлого года, среди бела дня, в среду. Погибло более двухсот пятидесяти человек, среди них много детей. Всех их мы похоронили в братской могиле.

Крсман прервался на минуту, чтобы допить пиво и заказать официанту очередные две кружки.

– Они опять ударили в конце марта этого года, среди бела дня. Убили около сотни человек, бомбы падали даже на городское кладбище. И, представьте себе, они не пощадили даже соборную церковь, одна из бомб угодила прямо в алтарь… А немецкие объекты были лишь слегка повреждены. В следующий раз бомбили в Великую субботу, потом на Пасху… И это – наши союзники, наши освободители!

– А вы знаете, что цели этих бомбардировок определяют Тито и его штаб?

– Да, я слышал от одного надежного человека, что именно коммунисты наводят бомбардировщики на цели. Я не хотел в это верить. Но вы только посмотрите, что они наделали в Лесковаце. Бомбили именно жилые кварталы. Понимаете? Никакие это не стратегические бомбардировки! Это коммунисты уничтожают своих классовых врагов. Будто нам здесь этих немцев не хватает…

– Этим утром я наблюдал за расстрелом. В самом центре Ниша… Разве перестали производить экзекуции в Бубне?

Крсман глубоко вздохнул, опять вытер орошенное потом лицо и нервно оглянулся, отыскивая взглядом официанта.

– Да, с тех пор как в помощь эсэсовцам прислали нового человека, который быстро… как бы это сказать… заработал репутацию настоящего убийцы.

– Это майор Канн?

– Да, именно он. Вы его знаете?

– Слышал о нем кое-что.

– Да, да… – завертел головой Крсман. – Он… Он – самый ненасытный кровопийца из всех, что побывали в Нише с начала этой несчастной войны. Он расстреливает, я бы сказал… не из практических соображений. Он делает это ради собственного удовольствия. Два-три раза в месяц.

– Какую должность он занимает в фельдкомендатуре?

– Никто этого не знает. Говорят, что он время от времени покидает город. Что-то там ищет. Его все время видят в компании с Марко Шмидтом, это археолог-фольксдойче. Как только этой зимой начались странные убийства, он еще ревностнее принялся арестовывать и расстреливать. Хотя, говорят, это совсем не входит в его обязанности.

– Что за убийства?

– Кто-то убивает немецких солдат. Причем очень жестоким образом. Чего только народ не рассказывает… Говорят, солдат находят с оторванными руками и ногами, а то и разорванными на мелкие куски. Говорят, что кто-то пьет их кровь…

– Кровь?

– Да. Но только все это пустой треп. Знаете, люди живут в постоянном страхе, вот и выдумывают черт знает что, стремятся все преувеличивать.

Неманя замолчал, углубившись в собственные мысли. Он помнил, какое задание ему поручено и что нужно для этого сделать. Он знал также, кого следует отыскать. Но только он никак не мог понять, почему это так необходимо. Почему его именно сейчас послали в Ниш? Почему именно сейчас стали происходить эти странные вещи? И наконец, почему Драгутин пишет письма именно ему, хотя он причинил горе очень многим людям, у которых ему следовало бы попросить прощения?

Отдавшись этому водовороту вопросов, Неманя невольно обронил вслух одно слово:

– Аненербе…

Крсман, допивавший неизвестно которую по счету кружку пива, удивленно поднял брови и спросил:

– Вы что-то сказали?

– Нет, нет, – замотал головой Неманя. – Просто я мысленно унесся в далекие края! Ничего серьезного. Не пора ли нам уходить?

– Конечно, господин Лукич!

Они встали. Крсман подозвал официанта и рассчитался с ним, после чего направился вслед за своим гостем.

Когда они выходили из сада при ресторане «Афины», Немане показалось, что кто-то опять спросил его:

– О чем ты сейчас думаешь?

10

Поднимаясь по массивной лестнице, покрытой красным ковром, Отто фон Фенн размышлял об утонченной красоте здания, где разместилось командование гарнизона. Снаружи оно напоминало гигантскую черепаху, огромный фасад был украшен колоннами в римском стиле, в то время как внутри, за толстыми стенами, царили германская практичность и экономия пространства. Было совершенно очевидно, что все это задумал и осуществил венский архитектор. Фон Фенну было приятно бывать в таком месте, резко контрастирующем с балканской захудалой провинцией, каковой был Ниш какой-нибудь десяток лет тому назад. Здание фельдкомендатуры высилось на правом берегу Нишавы, в непосредственной близости от старой турецкой крепости. Здесь отчетливо проступала шизофреническая сущность Балканского полуострова. Ниш был настоящим воплощением этой сущности. Над красными черепичными крышами возвышались колокольни соборной церкви и Свято-Никольского собора, а совсем рядом вздымались в небо минареты мечети Ислам-аги. Беленькие домики из самана и деревянных брусьев стояли рядышком со зданиями, выстроенными из солидных материалов в австро-венгерском стиле с приметами модерна. В Нише сошлись Азия и Европа, новое и старое, прошлое и будущее, святое и мирское, богатство и нищета, земля и камень, коммунисты и националисты, предатели и патриоты…

Люди…

…и звери.

Все это где-то там, за надежными стенами здания бывшей городской управы и резиденции Моравской бановины[33]. Но чем больше Отто фон Фенн старался постичь противоположности, которые волею судеб переплелись на этом клочке земли посреди Балкан, тем сильнее закрадывался в его душу какой-то безотчетный страх, вызванный безумием, которое он отчаялся понять. Он обратился к лейтенанту Кестнеру:

– Несколько дней тому назад мне на глаза попалось донесение о порче части запасов говядины и конины. Как поступили интенданты с подгнившим мясом?

– Они собираются выкинуть его.

Фон Фенн молча кивнул. Когда они вошли в кабинет, полковник расстелил на рабочем столе одну из военных карт города и указал пальцем на район железнодорожного депо:

– Испорченное мясо следует переместить на склад номер одиннадцать. Сюда… И пусть его будет побольше! Отправьте туда все. И вскройте ящики, чтобы был ощутим запах.

– Вы хотите сказать – смрад? – не сумев скрыть отвращения, переспросил Кестнер.

– Как вам больше нравится… Этот склад стоит вплотную к железнодорожному депо. Поставьте часовых здесь, здесь и здесь. Пусть одно подразделение в полной боевой готовности расположится в нижнем блоке, у входных ворот. Второе займет позицию вот тут, наверху. Мы будем в кабинете начальника складов. Пусть нам принесут туда еду. И пиво.

Кестнер с удивлением посмотрел на командира:

– Слушаюсь! Еще что-нибудь?

Фон Фенн сунул руку в карман, вынул оттуда связку ключей и протянул ее Кестнеру:

– Пошлите солдата ко мне на квартиру. В спальне стоит деревянный шкаф. В нем находится мой охотничий карабин, завернутый в желтую непромокаемую ткань. Пусть он принесет его сюда.

– Вы собираетесь на охоту?

– Можно сказать и так.

– На куропаток, в Южную Мораву?

– Не совсем… – пробормотал полковник, переводя взгляд на адъютанта, растерянно топтавшегося у стола. – Сегодня, Кестнер, мы будем охотиться на нечто более дикое.

11

В то утро Петриня Раевски накормила живность, повырывала сорняки за домом, срезала несколько роз и послала детей к сестре, в Нишку Баню. Сготовила обед – бледный супчик с несколькими зернами фасоли из мешка, который неизвестный доброжелатель перекинул через их забор две недели тому назад. Войдя в дом, она остановилась перед иконой семейного покровителя, святого Луки, и зажгла под ней лампадку, стараясь не замечать трещину в стене, появившуюся после пасхальной бомбардировки. Пробормотала недолгую молитву, после чего уселась за стол и принялась чистить яблоки.

Скрипнула калитка, в дверях появился гость. Это был высокий мужчина, с головы до пят одетый во все черное. Покуривая длинную сигарету, он с любопытством оглядел комнату. Его сопровождал низкорослый гражданин в дорогом костюме, сидевшем на нем несколько комично, поскольку его владелец растолстел именно в тех местах, где не следовало. Петриня узнала археолога, который жил на Апеловаце. Он водил шашни с немцами и то и дело крутился в тех местах, где, как сказывали старики, родился император Константин.

– Не пугайся, этот человек хочет тебя спросить кое о чем, – произнес Шмидт, после чего обратился к немецкому офицеру: – Желаете, чтобы я переводил вам?

– Нет, я хорошо говорю по-русски, – отозвался Канн.

– Вы меня постоянно удивляете, майор!

Подойдя к столу, за которым сидела Петриня, Канн презрительно смерил ее взглядом:

– Это ты Петриня Раевски?

– Да.

– Твой отец был русским цыганом?

– Точно.

– Ты знаешь, как мы относимся к цыганам?

Петриня подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза:

– А кто это – вы?

– Мы? Мы – потомки бога Тора. Завоеватели Европы. Соль земли.

Петриня, продолжая чистить яблоки, оставила его слова без ответа. Канн некоторое время кружил вокруг стола, покуривая сигарету. Подгнившие половицы скрипели под черными сверкающими сапогами.

– Я слышал, ты хорошо работаешь с маятником.

– Вас не обманули, майор.

– Ты в состоянии сейчас привести его в действие?

– Надо подумать.

Канн бросил окурок на пол и раздавил его сапогом. Потом нагнулся к Петрине и посмотрел ей прямо в глаза:

– Тогда поразмысли хорошенько, цыганская сучка, потому что я из тех людей, которых легко вывести из себя. Если ты откажешься, я с тебя живьем шкуру сдеру, точно так, как ты сейчас снимаешь кожуру с яблок. Ты поняла меня?

– Конечно. Вы весьма прилично говорите по-русски, майор. Но знаете что? Каждый занимается тем, для чего рожден. Вам на роду написано стать убийцей. А убийцей без жертвы стать нельзя, разве не так? Вот для этого и я здесь. Именно сегодня, именно в это время, именно на этом месте…

– Господин Шмидт сказал мне, что ты можешь… видеть вещи? Это в самом деле так?

– Я вижу только часть того, что должно сбыться… Фрагменты… Из них можно сложить мозаику, но это получается далеко не всегда. Проснувшись сегодня утром, я увидела на пороге своего дома человека в черном и толстого пса, который лижет ему сапоги. И еще я видела красные розы и постный суп с несколькими фасолинками. И видела я святого Луку, который улыбался мне. И тогда я перестала бояться.

– Святого Луку? – Канн цинично усмехнулся. – Интересно. Да, ваш христианский самообман действительно принимает чудовищные размеры. Еврей, умерший на кресте, и его святые…

Канн вытащил из кармана кителя сложенный вчетверо листок бумаги. Развернул его и положил на стол перед Петриней. Это была карта, где легко можно было различить восточную часть города, которую пересекала древнеримская виа Милитарис[34]. В самом низу карты виднелась надпись на латыни. Петриня начала медленно шептать странные стихи, начинавшиеся словами «Arcana Constantina»:

– Константинова тайна, святая тайна…

– Ого! – Канн опять осклабился. – Здесь и домохозяйки получают классическое образование. Ты знаешь латынь?

– Да, – пробормотала Петриня, – отец меня выучил.

– Прекрасно. Тогда переводи все, до конца.

Петриня откашлялась и принялась усиленно изучать пожелтевший обрывок карты:

– Это… стихи…

– Можно и так сказать.

– Здесь говорится об императоре и… – Петриня внезапно умолкла, но вскоре осторожно продолжила: – И о чём-то, чего он боялся.

– Константин ничего не боялся! – Канн был исполнен самоуверенности, однако сейчас его голос прозвучал не очень убедительно.

Не обращая ни малейшего внимания на только что произнесенные офицером слова, Петриня начала читать стихи, написанные в нижней части карты:

Константинова тайна, святая тайна камень под моим языком нож в моем сердце мрак, истекающий из утробы оттуда, куда вонзился меч

Константинова тайн

Константинова смута глаза великого солнца и молчание Агнца Божьего

Константинова тайна

Константинов грех предчувствие, вросшее в тело страх, зубами дробящийся

Петриня Раевски прекратила читать и мелко вздрагивающей рукой осторожно отложила карту в сторону.

– Что это было? – спросил Марко Шмидт.

– Дальше неразборчиво.

– Ну и что? Это всего лишь стихи. Мы даже не знаем, кто их написал.

– Это не просто песня, господин…

Петриня встала и направилась к комоду. Из одного ящичка она извлекла кулон, привязанный к длинной шелковой нитке. Вернувшись к столу, она замерла над картой. Канн завороженно смотрел, как под печальный напев на незнакомом ему языке подвешенный на нитке кулон начал кружиться над картой. Прошло некоторое время, и кулон неподвижно завис.

Канн уставился в карту:

– Вы были правы, Шмидт. Он там.

– Я же говорил…

Эсэсовец взял со стола бумагу, сложил ее и спрятал в карман.

– Ты понимаешь, на что указала нам? – спросил он Петриню.

– Нет.

– Я верю тебе. И потому не убью.

– Я… Вероятно, что вам надо найти вторую часть этой… бумажки. Я думаю, это очень важно.

– Никого не интересует, что ты думаешь, – сухо ответил Канн.

Шмидт с эсэсовцем направились к выходу, но голос Петрини остановил их в дверях:

– Первое, что вы почуяли сегодня утром, была ваша собственная кровь. Когда вы порезали левую щеку. Бритва притупилась, и вы нажали сильнее, чем следовало. А эта складка на вашей форме… Солдат, которого вам выделили в ординарцы, ленив и неловок. Вы ударили его в челюсть так сильно, что у него выпали три зуба. Поэтому вы все время потираете левую руку.

– Откуда ты… – пробормотал Канн, все еще стоя спиной к старухе.

– Где-то в песке вы закопали вещь, которую считаете исключительно ценной, – продолжила Петриня ровным голосом без тени эмоций.

Канн опустил руку на кобуру.

– Вы планируете вернуться и выкопать ее после войны. Но вы ошибаетесь, майор Канн…

Привычным движением эсэсовец вынул из висевшей на поясе кобуры свой длинноствольный пистолет девятого калибра.

– Вы не вернетесь. Потому что и вас… Как ту самую вещь…

Канн передернул затвор.

– …закопают!

Свинцовая тишина повисла в комнате. Канн все еще стоял спиной к Петрине. Шмидт смотрел ему в лицо, но не решался вымолвить ни слова.

– Ты ничего не знаешь обо мне, женщина… – процедил сквозь зубы Канн таким тоном, что Шмидт невольно поежился.

Комната была пропитана запахом ладана и яблок, за окном, два выбитых стекла которого были заделаны тряпками, стояла летняя жара. Лампадка перед иконой святого Луки медленно догорала.

Канн вернул пистолет в кобуру, решительным шагом вышел из дома и направился к калитке. Шмидт, ковыляя, поспешил за ним.

Петриня Раевски глубоко вдохнула теплый летний воздух. Потом не спеша подошла к иконе святого Луки на стене, и с облегчением перекрестилась.

Она стояла смирно, не шевелясь, как на службе, и ей казалось, что иконописное лицо улыбнулось ей.

12

В железнодорожном депо, в канцелярии начальника поставок тыла 727-й пехотной дивизии, было весьма оживленно. Капитан Эккарт не скрывал удовольствия от того, что его старый боевой товарищ Герман Рихтер нанес ему неофициальный визит, который, под прикрытием служебного расследования, превратился в пирушку, приправленную приятельскими разговорами, хорошей едой и обильной выпивкой.

За столом угощались курятиной, консервированной говядиной, овощами и молодым домашним сыром. Рихтер принес банку греческих маслин, которые жевал с наслаждением, попивая домашнюю препеченицу. Когда около полуночи появился фельдкомендант фон Фенн, Эккарт и Рихтер были уже тепленькими.

Эккарт, высокий черноволосый уроженец Вены, на грубом лице которого выделялись два шрама – на подбородке и скуле, поднялся, чтобы дружески приветствовать фон Фенна, с которым он был знаком еще по военной академии. Поздоровавшись, он с любопытством указал пальцем на длинный предмет, замотанный в непромокаемую ткань, который фельдкомендант принес с собой:

– Что это здесь у тебя, Отто? Неужели какое-нибудь местное изысканное лакомство? Или несколько бутылок французского вина?

Отто фон Фенн усмехнулся и, размотав ткань, вытащил старый охотничий карабин своего отца.

– О, Царь Небесный! – воодушевился Эккарт, поглаживая длинный ствол. – Какая красота!

Фон Фенн сбросил форменный плащ и повесил его на крючок, после чего уселся за стол, предварительно положив рядом карабин. Рихтер налил ему ракии:

– Домашняя препеченица[35]. Настоящий нектар! Правда, крепковата, но мы к ней уже привыкли, не так ли?

– Господа офицеры! – торжественно произнес фон Фенн. – Я пью за ваше здоровье и за скорейшее окончание этой ужасной войны. Прозит!

– Прозит! – хором отозвались офицеры и залпом осушили рюмки.

Эккарт потянулся за карабином. Он рассматривал оружие с нескрываемым восторгом.

– Думаешь сегодня ночью подстрелить из этого хоть что-нибудь?

– Попробую.

– Это тебе не охота на кабанов в Чернолесье. Видишь ли, на Балканах водится дикое зверье несколько иного рода…

– Ну, как бы там ни было, пуля его все равно достанет.

– Это точно. Но… если бы это животное удовлетворилось тухлой кониной, то не стало бы нападать на наших солдат!

– Оно нападает не только на солдат, но и на всех других. Мы просто не обращаем внимания на убийства гражданских жителей. А когда их растерзанные тела находят на городской окраине, никого не интересует, что за зверь ими полакомился – волк, коммунист или четник. Да и обыватели предпочитают не заявлять о подобных инцидентах.

– Почему?

– Боятся зверя.

Эккарт, пытаясь проникнуть в суть столь двусмысленного ответа, пожал плечами и тут же вспомнил, что его рюмка пуста.

– Ну, раз так… То ничто нам не помешает напиться как следует!

– В России мы только этим и спасались, – ядовито заметил Рихтер. – Сначала раздавишь пол-литра коньяка, а потом идешь убивать большевиков. Или они тебя…

– Разве у контрразведки не было других, более деликатных заданий? – спросил фон Фенн.

– Деликатных? Любое задание на русском фронте было деликатным. Видишь, как мы деликатно отступаем? И как деликатно гибнем, будто червяки? Все это деликатная стратегия фюрера!

– Давайте же тогда деликатно выпьем за это имя! – продолжал настаивать Эккарт, разливая по рюмкам спиртное.

– Такие вот дела, приятель… Самое время переходить на пиво, – согласился с ним Рихтер.

Под холодное пиво и обильную закуску три офицера проговорили до поздней ночи, пытаясь забыть о том, кто они, где и чем здесь занимаются. Примерно в половине второго Рихтер стукнул тяжелой пивной кружкой по столешнице и соединил большой и указательный пальцы, пытаясь заплетающимся языком хоть что-то объяснить своим собеседникам.

– Вот видите? – Он плотоядно облизнул губы. – У них вот такой малюсенький задний проход… Вот такой!

– У всех гречанок? – с нескрываемым интересом спросил упившийся Эккарт.

– Почему у всех? Я всех не перепробовал.

– Почему это? Ты ведь контрразведчик, Герман! Ты просто обязан получать стратегически важную информацию о противнике…

– Знаешь, их вера запрещает им заниматься сексом до вступления в брак. Потому-то они и любят заниматься любовью сзади.

– То есть трахаться в задницу!

– Так точно, капитан Эккарт! Мне нравится, что вы называете вещи своими именами. Так что когда они позже выходят замуж, эта их штучка остается нетронутой. Чего нельзя сказать о заднем проходе!

– Погоди, погоди, Герман, – взволновался Эккарт. – Разве анальное сношение не считается сексом?

– Конечно нет. Собственно… Я не знаю… Но девушка после этого все же остается невинной! Главное, чтобы киска оставалась нетронутой, а что ее хозяйка вытворяет с остальными частями тела, особенно задними, которые она получила в подарок от доброго Господа, ни с какой стороны не касается будущего мужа и его семьи.

Пьяный Эккарт громко расхохотался. Рихтер повернулся к фон Фенну, который не спеша потягивал пиво и грыз маслины:

– Посмотри, с каким достоинством помалкивает герр оберст; он ведь совершенно, трезвый. Вот, мой дорогой Эккарт, как должны вести себя героические немецкие дворяне!

Полковник фон Фенн добродушно улыбнулся в ответ на эту шутку, встал из-за стола и снял с крючка свой плащ.

– Эй, Отто, куда ты собрался?

– Зов природы, Герман. Такое количество пива вызывает, так сказать, естественные потребности.

– Советую тебе справиться с этим внизу, прямо в депо, за каким-нибудь вагоном. Когда я последний раз мочился в одном из складских туалетов, мне показалось, будто я попал в окоп, битком набитый мертвыми французами. Эти педерасты – ужасно неопрятные мужики. Ради бога, Эккарт, ты хоть иногда проверяешь вверенные тебе помещения?

– Этим занимаются младшие офицеры.

– Всем срезать жалованье на тридцать процентов! Ты слышал, фельдкомендант?

Фон Фенн кивнул головой и направился к выходу.

– Знаешь, что бы сказал тебе в ответ на это герр Геббельс? – продолжил Рихтер издевательским тоном. – «В эти решающие мгновения, когда мы вершим разгром врагов рейха… Когда большевистские войска отброшены героическими усилиями вермахта… Когда вся Европа восторгается величественной непогрешимостью нашего фюрера… Тыловые крысы в фельдкомендатуре восемьсот девять срут мимо очка…»

– «…и тем самым бросают тень на героический облик победоносного немецкого солдата!» – взвизгнул Эккарт, после чего опять разразился гомерическим хохотом.

Фон Фенн спустился по лестнице во двор, оглянулся по сторонам и, не сумев определить, в каком направлении следует двигаться к сортиру, решил воспользоваться советом приятеля. Он прошел к депо, где застал одного из часовых. Тот испуганно приветствовал его расхлябанным и совершенно не солдатским жестом.

– Вольно, рядовой, – пробормотал полковник, с интересом поглядывая на ряды вагонов. – Ну как здесь все, спокойно?

– Все в порядке, господин полковник!

– Ничего подозрительного не замечал?

– Никак нет, господин полковник!

– Хорошо. Постарайся…

И тут залитое лунным серебром небо над их головами разорвал долгий нечеловеческий вопль. У фон Фенна дыбом встали волосы на голове.

– Бродячие собаки, господин полковник! – со знанием дела отрапортовал часовой. – Тут их полным-полно. Они голодные, вот и шастают по ту сторону проволоки.

– Сынок, бродячие собаки так не воют!

– Я посмотрю, если прикажете!

– Вперед!

Солдат передернул затвор винтовки и направился к голове неподвижного состава, туда, где в темноте виднелась ограда из колючей проволоки, протянутой между бетонными столбами. Дойдя до паровоза, он повернул налево. Фон Фенн слышал, как под солдатскими сапогами неприятно хрустит щебенка, будто кто-то грызет зубами крепкие камни. Через минуту-другую солдат показался с левой стороны состава, рядом с одним из пустых грузовых вагонов. Винтовка уже висела на его плече.

– Я же сказал, господин полковник, – пожал он плечами. – Все в полном порядке.

Глуповатое лицо парня, только-только вышедшего из подросткового возраста, внезапно исказила страшная гримаса, когда в его левую щеку вцепилось нечто, напомнившее полковнику фон Фенну одновременно человеческую руку и деформированную звериную лапу. Рука-лапа рванула левую щеку часового вместе с большим куском мяса и кожи с шеи. Раздался дикий крик, и струя крови из разорванной сонной артерии несчастного парня ударила фельдкоменданту прямо в лицо. Уже в следующее мгновение часового уволокли в темноту, и его вопли звучали теперь под аккомпанемент звериного рычания. Через пару мгновений тварь появилась снова.

Рефлекторным движением преодолев сопротивление парализованного страхом тела, фон Фенн выхватил пистолет и открыл стрельбу. Кровь убитого часового стекала с его лба прямо на глаза, и полковника захлестнула кровавая волна смертельной боли, смешанная с мраком и необъяснимым ужасом.

Тварь, кем бы она ни была, легким до невероятия прыжком вскочила на крышу вагона. Полковник фон Фенн стер со лба и глаз чужую кровь и сквозь какофонию различил голоса своих солдат, звук сирены, а еще секунду спустя – винтовочные выстрелы. Тварь метнулась прочь, ее движения были настолько быстрыми, что ему удалось рассмотреть лишь очертания. С легкостью кошки, карабкающейся на дерево, зверь перескочил на крышу второго вагона, затем третьего. Освещенный холодным лунным светом, он беззвучно, в несколько прыжков пересек открытое пространство. Солдаты и, офицеры, пребывающие в полном смятении, рванулись вдоль вагонов, тщетно пытаясь подстрелить невидимое существо. Под ясным звездным небом загрохотали выстрелы. Все это сопровождалось паническими криками. Чей-то голос беспомощно заклинал:

– Оливер! Оливер! Господи, Оливер, откуда столько крови!

Стрельба и крики смешались в гул, все нараставший в голове Отто фон Фена, он оглянулся и увидел тваръ, стоящую на крыше последнего вагона в самом конце депо. Испустив дикий вопль, она протянула в пустоту перед собой руки – или лапы? – и… прыгнула прямо во тьму.

От последнего вагона до проволочного забора, за которым приземлилась тварь, было как минимум десять метров. Несколько солдат рванулись к колючей проволоке, огораживавшей территорию депо, и принялись палить в темноту.

Один из солдат, очевидно санитар, подбежал к фельдкоменданту и принялся вытаскивать из сумки вату и бинты:

– Господин полковник, вы ранены?

– Эт-т-то… Эт… не… не… – Фон Фенн, заикаясь, отстранился от санитара.

– Я не вижу раны! Где она? На лбу? На темени?

Фон Фенн грубо оттолкнул его и, пошатываясь, сделал два-три неверных шага.

– Оставь меня в покое, чертов идиот! Ты что, не слышишь? – бешено взревел он. – Это не моя кровь! ЭТО НЕ МОЯ КРОВЬ!!!

Мир вокруг него рассыпался на тысячи черных и красных осколков, фон Фенн держался за стенку вагона. Он чувствовал, как его ладонь касается шершавой, пропитанной смолой деревянной поверхности, и когда полковник стал заваливаться на спину, ему показалось, что звезды на небе Ниша превратились в миллионы глаз, уставившихся на него.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НАСЛЕДИЕ ПРЕДКОВ

Немцам хорошо известны кратчайшие пути к хаосу.

Фридрих Ницше

Существует только выбор между жизнью и смертью, между победой и поражением и между славой и позором.

Мы станем или победителями, или жертвенными животными.

Адольф Гитлер

1

Гитлер говорит: «Я предлагаю вам борьбу, опасность и смерть»; и после этого вся нация бросается ему в ноги. Может быть, позже, когда им все это надоест, они передумают, как это и случилось в прошлую войну. После нескольких лет резни и голода они все еще верят в прекрасный лозунг: «Самое большое счастье – для сверхчеловека», но теперь им куда как лучше подойдет другой: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца».

Джордж Оруэлл

New English Weekly, 21 марта 1940

Бой барабана сливался с шумом мотора военного грузовика и гулом толпы. Солдаты в серо-зеленой форме выстроились перед стеной, у которой стояли приговоренные со связанными руками.

Неманя вслушивался в голос, который сначала на немецком, а потом на сербском языке зачитывал приговор: «Именем рейха… враги народа… нападение… бандиты… будут расстреляны…»

Древнее зло просачивалось сквозь трещины истории, а на руках человечества недоставало пальцев, чтобы заделать их. Однажды, много лет тому назад, Неманя Лукич заглянул в глаза архитекторам всего этого ужаса, и эти глаза ответили ему взглядом. И вот поэтому он стоит сейчас здесь, стараясь не вспоминать, забыть, стереть в своей памяти все то, что замарало его знанием, которое страшнее самого тяжкого греха…

Но сцена, которую он наблюдает, все больше и больше походит на повторяющийся бред.

На этот раз все абсолютно ясно. Страх, исказивший лица людей, отчетливо прочитывается невооруженным глазом. Стена, простирающаяся за их спинами, огромная и белая, как сама немая бесконечность. Белая бесконечность, в которой все они потонут через мгновение после того, как командир расстрельного взвода скомандует открыть огонь.

Взводом командует высокий офицер в длинном черном кожаном плаще. Он стоит, повернувшись спиной к толпе, согнанной смотреть на казнь.

«Аненербе… – подумал Неманя. – Наследие предков. Хладнокровные систематические убийства. И это все, что вы унаследовали от своих германских праотцев? Неужели именно это делает вас высшей расой?»

Перед его взором пронеслись необычайно живые картины: тысячи преданных и экзальтированных людей, их правые руки, вскинутые в знак триумфа и во славу вождя, толпа, орущая «зиг хайль», города в огне…

…и гремящая музыка Вагнера.

Девять утра, комната, из окна которой открывался вид на ясный день не такого уж далекого прошлого.

Генрих Канн повернулся к людям, собравшимся на площади Короля Милана, неподалеку от того места, где кириллическая буква Г, сколоченная из деревянных брусьев, превратилась в виселицу. На ее перекладине раскачивались два мертвых тела, вокруг них роились мухи. В уголке рта у Канна торчала длинная тонкая сигарета, над которой вилась едва заметная струйка дыма. Он натягивал на руки перчатки совсем как хирург, готовящийся к неприятной и сложной операции.

В это мгновение он встретился взглядом с Неманей.

Что-то знакомое почудилось Немане в этих холодных светло-голубых глазах, близкое, и в то же время совсем иное по своей сути и назначению.

Генрих Канн, элегантно взмахнув рукой, подал сигнал. Раздались выстрелы, почти все стоявшие у стены рухнули, словно снопы. Зрелище, открывшееся за спиной Канна, показалось Немане ужасающе живописным. Он мог рассмотреть их, каждую жертву в отдельности, увидеть, как они, простреленные пулями, судорожно дергаются и падают на землю, каждый расстрелянный со своим особенным выражением лица. Крестьянин в куртке из овечьей шкуры, два парня справа от него, женщина в широкой деревенской юбке, еще один парень, какой-то спекулянт с черного рынка в поношенном дорогом костюме и, наконец…

…этот мальчишка, которому отныне вечно будет двенадцать или тринадцать лет.

Он стоял крайним на правом фланге, на его детском, усыпанном конопушками лице Неманя отчетливо разглядел не страх, но искреннее удивление. Этот мальчишка так и не понял, что с ним случилось, и все это, включая смерть, стало для него безболезненным белоснежным мгновением.

Канн привычно бросил окурок на землю и раздавил его до блеска начищенным сапогом. Потом элегантным движением вынул из кобуры пистолет и направился к стене. Первый выстрел в затылок, второй, третий… Он перешагивал через тела, словно через мешки с песком. Он настолько сосредоточился на своем деле, что лицо его окончательно окаменело. И вот он подошел к мальчишке. Прицелился, нажал на спусковой крючок… Послышался равнодушный щелчок. Канн еще раз нажал на курок и еще раз. Он что-то пробормотал себе под нос, после чего вернул пистолет в кобуру и раздраженно подозвал к себе унтер-офицера, стоявшего рядом с грузовиком.

Канн взял у него пистолет, чуть отошел в сторону и прицелился.

В это мгновение время для Немани Лукича словно остановилось.

Он рассматривал возникшую перед его глазами немую сцену, ощущая, как его сознание прикасается своими ледяными пальцами к тому месту, где должно было находиться сердце. У любого бессердечия есть свои корни и свое предназначение. Если по свету бродят люди, посланные нести добро и спасение, то почему бы и не быть тем, кто приносит в этот мир зло и страдание?

Размышления Неманя прервал выстрел, который разнес мальчишке полчерепа. На том клочке земли, где только что лежала голова, оказалась кровавая лужа, а Генрих Канн, самодовольно улыбнувшись, вернул пистолет унтер-офицеру.

Из репродуктора, висевшего на ближайшем телеграфном столбе, раздалось потрескивание, которое потом сменили звуки фортепиано и скрипки… Легкий ветерок разнес музыку Моцарта вдоль опустевших в дни войны улиц Ниша.

2

Тело солдата валялось на земле, как-то странно, непристойно скорчившись. Пальцы одной его руки впились глубоко в землю, как будто этим судорожным жестом он вцепился в свой собственный страх. Труп несчастного лежал посреди огромной лужи крови, а следы жестокой расправы над ним были более чем очевидны.

Отто фон Фенн с содроганием посмотрел на мясо, над которым уже роились мухи, и спросил:

– А где же его голова?

Наступило гробовое молчание, офицеры смутились, но один из них наконец выдавил:

– Мы ее не нашли, господин полковник…

– Не нашли?

– Так точно. Мы обшарили всю территорию в радиусе нескольких сотен метров, но голову так и не обнаружили.

– Прикройте его.

Один из часовых накрыл обезглавленное тело солдатским одеялом. Отто фон Фенн повернулся к Рихтеру, который смотрел на всю эту сцену с нарочитым равнодушием. Вдвоем они зашагали по дорожке, которая вела вверх, к железнодорожному полотну. Обнаруженное тело принадлежало одному из солдат, отправившихся нынешней ночью прочесывать территорию вокруг железнодорожного депо.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Рихтер.

– Неплохо, правда… – ответил фон Фенн.

– Я ночью было подумал, что мы тебя потеряли.

– Я всего лишь на минуту потерял сознание, не более того.

– Когда я увидел тебя с окровавленным лицом… – Рихтер покачал головой. – Поначалу мне показалось, что это чудовище сотворило с тобой нечто страшное.

– К счастью… Или к несчастью, это была не моя кровь. А слабость являлась результатом шока.

Они поднялись по извилистой тропинке на бывшую крепостную стену, после чего спустились на пыльную дорогу. И тогда Рихтер посмотрел на своего фельдкоменданта.

– Что случилось? – спросил Отто фон Фенн.

Контрразведчик помолчал несколько секунд, рассматривая дорогу, на которой метрах в тридцати отсюда их ожидал автомобиль с включенным двигателем.

– Ты видел эту тварь? – тихо спросил он.

– Видел нечто, – резко ответил фон Фенн недовольным голосом. – Но это была всего лишь тень, и я заметил только эти… Глаза! Красные. Они светились в темноте, как угольки.

– А лицо? Тело? Это был… человек? Или животное?

– Это был… Не знаю! Я видел его ладонь. Но я все-таки не уверен, была ли это ладонь… Словом, то, чем оно ухватило за щеку того несчастного парня, вряд ли могло принадлежать человеку.

– Понимаю…

Они двинулись было по дороге, но на полпути Рихтер остановился:

– Сегодня ночью я получил из Белграда важное сообщение.

– И что пишут?

– Вроде бы, по сообщениям из заслуживающих доверия источников, в городе сейчас находится старший офицер британской разведслужбы.

– Они сообщили хоть какие-то подробности?

– Нет. Ничего, кроме его кодового имени: Серафим.

– Серафим? – Фон Фенн задумчиво нахмурился.

– Именно так.

– И каковы инструкции?

– Стандартные. Усилить бдительность, провести акции, проинспектировать важнейшие объекты, укрепить патрули…

– Как ты думаешь, какое задание ему поручили выполнить у нас?

– О, это может быть что угодно. Я думаю, это как-то связано с нынешней обстановкой в Болгарии и, конечно, с бомбардировками. Может быть, им нужны разведданные по нашей территории, сведения о расквартировании войск, о настроениях в армии и среди гражданского населения, о слабых местах наших оборонительных линий…

– Сомневаюсь. Да и ты занимаешься гаданием. По-моему, это им ни к чему.

– Похоже. Они ведь выигрывают войну.

– Американцы и англичане прорвали нашу оборону во Франции и наступают невероятно быстро. Они вскоре могут ворваться в тыловые районы. А если это случится… Впрочем, ты и сам прекрасно все понимаешь. Перед ними откроется прямая дорога в фатерланд. Сохраняя стратегию и темпы наступления, они могут оказаться в Берлине к новогодним праздникам.

– Этого не случится.

– Ты уверен?

– Конечно. Если обстановка сложится не в нашу пользу, мы всегда успеем заключить мир. Хотя бы и сепаратный.

Рихтер рассмеялся. Однако что-то печальное было в его смехе.

– Брось, полковник, прошу тебя! Разве фюрер похож на человека, который будет торговаться насчет мира с Рузвельтом и Черчиллем?

– Никогда прежде я не думал на эту тему. Но теперь…

– Он будет драться до последнего человека. Даже если этим последним человеком станет он сам.

Фельдкомендант не ответил. В машине они разместились на заднем сиденье. По дороге в город фон Фенн спросил:

– Ты нашел журналиста, на которого я тебе дал установочные сведения?

– Да. Я послал за переводчиком, и, когда тот явится, ты сможешь поговорить с ним в здании фельдкомендатуры. А что это ты решил отыскать именно его?

– Он хорошо знаком с тем, что меня особенно интересует.

– С чем именно?

Они проезжали вдоль рядов уничтоженных бомбежкой домов, закопченные печные трубы которых устремлялись к небу, и лицо полковника фон Фенна казалось таким же безразличным, как и его отражение в правом боковом стекле. Некоторое время, всматриваясь в безжизненный пейзаж, он молчал, после чего откинулся на спинку кожаного сиденья и пробормотал:

– Вурдалаки.

3

В «Карпатии» тем утром было людно, и Нишавад высмотрел среди посетителей многих своих довоенных знакомых. У кого-то он играл на свадьбе, с кем-то кутил по кафанам, а кое-кого обобрал до нитки за картежным столом. Он с любопытством рассматривал лица этих людей, которые за время войны стали совсем иными, и задавался вопросом: что же в их жизни изменилось настолько, что они могут себе позволить такую роскошь, как обед в ресторане во время всеобщего голода и союзнических бомбардировок? Немецкие блюдолизы, доносчики и шпики, укрыватели четников и контрабандисты, торговцы крадеными продуктами, фольксдойче и сочувствующие коммунистам… А еще уважаемые граждане Ниша, политики, люди искусства и, в конце концов, честные ремесленники. Каждый из них нашел выход из сложившегося положения, сумел выкрутиться в тяжкие времена: кто-то научился безбожно лгать, кто-то – добывать нелегальный товар, кто-то унижаться, а кто-то просто продолжал быть самим собой.

Он сел за тот же стол, за которым вчера завтракал с Неманей, и заказал «сливу и аплодисменты». Когда молоденький официант поставил перед ним ракию и салат, Нишавац спросил:

– Дитя мое, а удалась ли нынче отбивная?

– Мягче женского сердца! – восторженно прощебетал официант.

– Да ну? Тогда брось ее к черту и тащи мне печеночки.

Он уже заканчивал есть, когда в ресторан вошел Неманя Лукич, тенью проскользнул меж столов и приблизился к Нишавацу. В его походке и движениях было нечто гибкое и бесшумное.

– Как дела, Нишавац? – с теплотой в голосе спросил его Неманя, присаживаясь к столику и угощая его сигаретой.

– Бывало и получше когда-то, – Нишавац взял две сигареты, одну сунул за ухо, а вторую закурил. – Но это не так уж и важно. Как-нибудь переживем. И это важнее всего.

– Везло ли тебе нынче в барбут?

– Э-э-э, ты мне не поверишь… Я сегодня уделал одного шваба. Молодой унтер, мне его даже жалко стало. Все жалованье просадил. Сейчас даже щенку его укусить не за что.

– Сначала болгарский, а теперь и немецкий офицер. Ты здорово придумал, как бороться с оккупационными войсками!

– Э-э-э, швабы тебе не мелочь пузатая, хоть их сейчас русские с англичанами колошматят, нет, дорогой мой хозяин… Они все еще силища. Я тебе рассказывал про того районного начальника из Парачина, что письма Гитлеру в Берлин писал?

Неманя отрицательно покачал головой.

– Сейчас я тебе расскажу. – Нишавац жестом подозвал официанта. – Дитя мое! Тащи чего-нибудь выпить хозяину Немане. Желаете пивка? Отлично. Тащи пиво.

После того как принесли пиво, Нишавац чокнулся с Неманей, пожелав здоровья семье, успехов в картах и скорого окончания войны, потом отхлебнул немножко ракии, запил ее глотком кофе и начал свой рассказ:

– Весной сорок первого это случилось, как раз перед самой оккупацией. Я играл тогда в Парачине, в ресторане «Золотой бочонок». Хорошая халтурка была, играли мы с Чедицей Кокало, был такой знаменитый скрипач: стоило ему только заиграть, как весь зал в пляс пускался. Хорошо мы тогда заработали! А парачинцы – добрые люди, настоящие хозяева, хороший бакшиш не скупясь давали. И вот на тебе… Пришли из Белграда известия о том, что народ поднялся, вышел на улицы. И узнали мы, что народ Гитлеру «йок» сказал, то есть разорвали мы пакт с Германией. Вот и в центре Парачина большая толпа собралась перед памятником у Сокольского дома. Кто-то кричит: «Да здравствует король!» – кто-то: «Да здравствует народная армия!» Кто-то гимн распевает и так далее. Вот в этой толпе нарисовался некий Светолик Драгачевац, районный начальник на пенсии, и принялся речь держать перед собравшимся народом. Он, правда, выпивши немножко был, а поскольку ракия даже в бочке беспокойно себя ведет, он принялся рассказывать, как написал письмо Гитлеру и послал его в Германию, чтобы тот не трогал мать Сербию, иначе ему крепко достанется. Ну и конечно, поматерился он от души, тяжко пришлось маме их германской, которую дядюшка во все отверстия отсношал. Но и этого ему не хватило, так он еще нанял цыганскую музыку. Разукрасил музыкантов денежками, как елку новогоднюю, и пошел с ними вместе вниз по улице. Народ не налюбуется, а он все безобразные песенки в шестнадцать тактов распевает. Знаешь, эти, довоенные, не шибко умные куплеты с матом-перематом. А как только остановятся, Светолик поворачивается к ним и кричит: «Нажрись говна, Гитлер!» – а они ему отвечают хором: «Сто говён сожри, Гитлер!» Больно уж это смешно было так вот они все зубоскалили и подкалывали, и никто это всерьез не воспринимал. Да только вот тебе и швабы в Сербии, оккупация началась. Появились они и в Парачине, люди рассказывают, что перед домом Светолика остановились два немца на мотоцикле с коляской. Жена его сказала, что он в ресторане, а ресторан «Золотой бочонок» – вот он тебе, сразу через дорогу. Вот они вошли в ресторан и сразу схватили Светолика и – раз! В белградскую тюрьму. Так что, похоже, он и в самом деле послал то письмо Гитлеру и мать его там по-всякому отделал. Они прочитали и велели арестовать его немедленно.

– И что с ним дальше случилось?

– Э-э-э, что случилось… Отправили его в Германию, в лагерь. Умер там где-то летом сорок второго. Так его жена рассказывала. Вот что значат сербское упрямство и глупость. Ради чего человек головы лишился? Помалкивай, сиди, где сидишь, и ушами накройся. А когда говно сойдет, тогда и выдавай муде за почки и строй из себя умника.

– А ты ведь, похоже, Нишавац, другой жизненной философии придерживаешься?

– Я? Я тебе, хозяин, обыкновенный музыкант, Да только тем не менее приглядываюсь, каково здесь будет, когда швабы в Германию вернутся. Дурной мы все-таки народ. Сами себе готовы глаза повыцарапать.

– Ты порасспросил о том, что я тебя просил?

– Конечно, – Нишавац осторожно оглянулся вокруг, будто готовился поведать страшную тайну. – Этот твой бывший подельник… Драгутин. Он, знаешь ли, крепко влип.

– Как это понимать?

– Эта его… болезнь. Это не из нашего мира. Люди судачат… по кабакам и по соседству, что это ему наказание от Бога. Он Его хулил, и слишком уж гордыня его обуяла. Кое-кто говорит, что согрешил Драгутин перед святым Лукой. Что ему тот явился во сне и велел к наказанию готовиться. Другие говорят, что он с немцами шашни завел, с этим майором Канном. Знаешь, с этим, что стреляет, когда ему в голову вступит. Что-то они вдвоем проворачивали, больше всего на Медиане, какого-то дьявола там разыскивали… – Нишавац опрокинул в рот остатки ракии и почти шепотом добавил: – Похоже, они там его и нашли.

4

Славен Туфегджич чувствовал себя весьма неуютно, сидя на холодном металлическом стуле в углу канцелярии, куда его привели два гестаповца и высокий чин из сербской полиции. Его ничуть не успокаивало то, что перед ним за столом сидела блондинка с роскошной грудью. В нормальной обстановке он наверняка бы откопал в своем богатом арсенале довоенного салонного соблазнителя какой-нибудь фраерский трюк, но сейчас ему было не до флирта с сисястой немкой, которая непрерывно стучала по клавишам пишущей машинки. Еще работая репортером «Политики» в Крагуеваце, он сторонился немцев, стараясь не провоцировать их надменность и привычку чуть что расстреливать гражданских лиц, хотя его работа требовала от него несколько иного поведения. Писать для «Нового времени» было намного легче. Он сочинял гневные трактаты об англо-американских кровопийцах, бомбящих с неба беззащитное население, стараясь каждую строчку снабдить каким-нибудь сочным эпитетом. Но вероятно, он где-то промахнулся и написал что-то ошибочное или нечто двусмысленное, такое, что швабы могли истолковать так или иначе, и по этой причине его сейчас сопроводили в фельдкомендатуру. Он надеялся, что ничего серьезного все-таки не произошло и что его неконвенционное красноречие не приведет его в концентрационный лагерь или, не дай боже, на Бубен, но в эти страшные времена ничто не могло гарантировать безопасности, даже чрезмерная объективность столичного журналиста.

Ему пришлось ждать битый час, а может, и еще дольше, и только потом его провели в кабинет, где находились три офицера и тип в гражданском. В последнем он без труда узнал фольксдойча Драгутина Хирша. Высокий офицер, сидевший за массивным столом и что-то заносивший в свою записную книжку, был сам фельдкомендант. Репортер облегченно вздохнул. Он понял, что предстоящий разговор будет бескровным. Кто знает, может, его привели, чтобы он взял интервью у фельдкоменданта?

– Садитесь, господин Туфегджич, – обратился к нему Хирш, указывая на кресло у стола.

Осторожно оглядываясь, он опустился в удобное кресло, изо всех сил стараясь не показать, что ему страшно и чувствует он себя неуверенно. Гробовая тишина воцарилась в кабинете, отчетливо слышался только скрип авторучки, пером которой фельдкомендант водил по бумаге.

Нового фельдкоменданта он видел всего лишь пару раз, и то мимоходом. Этот высокий дворянин с аристократической осанкой явился в Ниш в конце прошлого года, и его пребывание здесь не бросалось в глаза. В отличие от предшественника, он занимался своим делом фундаментально, с учетом обстановки, в которой оказался. Репортера удивили не столько аристократическая осанка и интеллигентный вид крепко скроенного человека средних лет с резкими, но красивыми чертами лица, сколько то, что полковник, отложив авторучку в сторону, угостил его домашней водкой, которую он держал в резном хрустальном графине.

– Шнапс?

– Ja… Ja… Danke! – с воодушевлением откликнулся репортер, принимая рюмку с розовым напитком.

Он сделал глоток и тут же понял, что его угощают ароматнейшей черешневкой, выгнанной в Нише.

– Это ваша статья? – спросил Хирш, протягивая ему сложенный номер довоенной «Политики».

Туфегджич вытащил очки и принялся изучать газету. Красным карандашом был подчеркнут заголовок:

НЕСКОЛЬКО СЕЛ ОХВАЧЕНЫ ПАНИКОЙ.

ВУРДАЛАКИ В ОКРЕСТНОСТЯХ НИША

Ниже следовал текст;

«Суеверный народ предпринимает фантастические усилия, чтобы защититься от зла».

Он посмотрел на дату публикации – 27 июля 1934 года.

– Да, – подтвердил репортер. – Это было давно. Но я все хорошо помню!

– Сколько в этой статье правды?

– Я вас не понимаю…

– Это сенсационный текст. Он производит впечатление… скажем, невероятной выдумки.

Туфегджич поставил рюмку на стол. Он хотел произнести нечто ядовитое в ответ на эпитеты, которыми эти надутые господа прокомментировали его текст, но решил смолчать.

– Нет тут ничего сенсационного, – твердо заявил он. – Тем более что самое невероятное в этой истории вообще не вошло в напечатанный текст.

– Что вы имеете в виду?

– У сел Нижние Травы и Дражевац, что неподалеку от Алексинаца, общее кладбище. Оно очень большое. Там похоронена целая армия людей. Говорят, летом там бывает холодно. Не каждое лето, но случается. Говорят также, что частенько странный холод проникает в землю, в камни, под кожу… Так вот, однажды именно таким летом у одного из местных мужиков умерла четырнадцатилетняя дочь…

– Все это есть в статье. Мы это прочли.

– Да, я написал, как ночью в доме раздался стук и один из местных крестьян увидел светящуюся змею с большой головой и длинным языком… На самом же деле то, что они увидели, было куда более зловещим и страшным. Вполне естественно, что белградские коллеги высмеяли меня, и мне пришлось совершить некоторые… гм, вмешательства в текст. На деле же крестьяне объединились и начали облаву на жуткое существо. И когда они раскопали могилу девочки… Это трудно объяснить, но тело оказалось нетронутым. Они сожгли его. Я немного приукрасил это событие, знаете ли, добавил, что над ним был совершен некий таинственный обряд с осиновыми кольями… Это так прекрасно восприняли читатели!

– Следовательно, дело на этом закончилось?

– Не совсем, не совсем, – задумчиво пробормотал репортер, глядя перед собой. – Местное начальство провело по этому случаю следствие. Они послали туда главного районного санитара и еще двух человек.

– И какие же результаты дало следствие?

– Никаких. Потому что расследования как такового и не было. Через два дня они исчезли. Все трое. Белградская редакция дала мне задание разобраться в этой истории. Редактор был уверен, что крестьяне их просто убили. Я прибыл на место в то утро, когда обнаружили их трупы. Помнится, фотограф дважды терял сознание, снимая останки троих мужчин… Мой текст так и не напечатали. Заместитель редактора обозвал меня пьяницей и грошовым бумагомаракой. Фотографии конфисковали представители… скажем, неких служб. Как было официально объявлено, на районного санитара и сопровождавших его лиц напала стая волков. Но я-то видел, что осталось от них…

– Что вы видели, господин Туфегджич?

Репортер, наморщив лоб, выдержал паузу, словно разговор исчерпал все его силы:

– Видите ли… Вурдалак, или оборотень… Это ведь примерно одно и то же.

– Werwolf? – спросил один из офицеров, сухощавый остроносый лейтенант в очках, который постоянно что-то записывал в свою книжечку.

– Да, так это называют у вас. По народному преданию, вурдалак – это мертвец, который по ночам встает из гроба и отправляется на охоту за животными и… людьми. Поймав, он убивает их и высасывает кровь. Сейчас, конечно… У каждого народа в каждом краю существуют свои версии этой легенды. В некоторых из них вурдалак выглядит как обыкновенный человек, разве что несколько бледный и с острыми зубами. У других он как зверь, огромный, заросший шерстью, с большими глазами и звериными лапами. Но, знаете ли, они… Эти создания, они не звери. Точнее, не совсем звери. В их действиях ощущается некий суровый разум.

– Гм… Исследования патологоанатомов указывают на…

– Да оставьте вы в покое патологоанатомов! – Туфегджич грубо оборвал Хирша, тот дернулся, будто ему влепили пощечину. – Это… Это извращение какое-то. Я много раз бывал в Запланье, на Сухой и на Старой горе, а однажды даже переночевал в Сичевачском ущелье. Вы даже представить себе не можете, что там творится!

– Мы получили несколько сообщений о новых случаях.

– Мой коллега… Сейчас он на лечении в Топонице[36]. То, что он увидел на водяной мельнице около Горной Врежины… Могу себе представить! Говорю я вам, эти твари не просто разъяренные звери, их передвижения и методы… охоты носят системный, продуманный характер, они разумны. Где произошли убийства, о которых вы говорили?

– В окрестностях железнодорожного депо и непосредственно в нем.

– Вам это не кажется странным?

– Что, например?

– Зверь определил себе охотничью территорию, пометил ее. Все это пространство – его охотничьи угодья. Но не дайте себя провести! Оборотни, вурдалаки – называйте их как угодно, но они такие же, как мы. Они выглядят как люди, вы можете встретиться с ними среди бела дня, и они покажутся одними из нас. Они дышат, говорят и ходят как люди. Но с наступлением ночи это нелюди. Особенно в полнолуние.

Мужчины в кабинете переглянулись, в воздухе повеяло холодком недоверия. Первым заговорил фельдкомендант. Хирш внимательно выслушал его, после чего обратился к Туфегджичу:

– Поскольку вы имеете опыт контактов с этими тварями… Что бы вы посоветовали нам?

Репортер беспомощно завертел головой:

– Единственный совет, который я могу вам дать в отношении этих зверей… Не стойте у них на пути!

Хирш перевел фельдкоменданту эту фразу. Отто фон Фенн поднялся из-за стола и подошел к окну. Он задумчиво посмотрел на стены старинной крепости:

– А как можно убить эту… тварь?

Репортер провел ладонью с растопыренными пальцами по редким волосам, которые на висках уже начали седеть:

– Крестьяне пользуются кольями. Иногда покойнику отсекают голову, а то и просто разрубают топором на куски. В некоторых селах трупы сжигали…

Когда Хирш закончил перевод, полковник обернулся и вгляделся в Туфегджича:

– Существует ли какой-нибудь иной… более цивилизованный способ?

Туфегджич кивнул, сопроводив это движение беспомощной улыбкой.

5

Над входом в античный некрополь был знак, который штурмбаннфюрер Канн сразу же узнал. Он замер на некоторое время, всматриваясь в него и размышляя о том, какие еще тайны хранит утроба земли, по которой некогда ходил Константин Великий. Почему властелин вернулся к месту своего рождения перед тем, как в его жизни свершился крутой перелом? Что заставило его сменить роскошь и удобства Рима на пребывание в далекой провинции, о которой только и было известно, что там происходили постоянные стычки с племенами варваров? Какие тайны покоятся под фундаментами древнего Наиса вместе с костями христиан? Что еще таится под этим городом, грешное и неотпетое?

– Вы кого-то ждете, штурмбаннфюрер? – услышал он за своей спиной чей-то голос. – Или, может быть, боитесь пройти под инициалами Христа?

– Я ничего не боюсь, Шмидт, – пробормотал он. – В особенности символики несуществующего бога.

– Этот символ принес Константину победу у Мульвиева моста.

– Не болтайте глупостей, Шмидт, – с отчетливым презрением в голосе отозвался Канн. – Победу ему принесли стратегия, проницательность и тот факт, что Максенций полагал, будто ширины понтонного моста, построенного им на Тибре, будет достаточно на случай отхода. Конечно, умный человек ни за что не забудет о том, что в тылу его армии протекает река. Но Максенций даже и мысли не допускал об отступлении. Он был настолько самоуверен, что заранее планировал триумф. Он выступил вперед, чтобы полюбоваться мощью своего войска, но вместо победы обрел смерть. Его смерть была недостойной настоящего воина. Он утонул как крыса. Позже Константин поступил как истовый христианин, пронеся по всему Риму его голову, насаженную на копье.

– А вы разве не верите в Провидение и судьбу?

– Верю. Но не в ту, которая опирается на фундамент христианских выдумок. Мы можем безбоязненно войти внутрь?

– Инженер говорит, что продолжение хода весьма надежно, достаточно лишь укрепить первые пятьдесят метров.

– Как далеко им удалось пройти?

– Метров двести. После этого коридор разветвляется.

– Перекресток?

– Можно и так сказать.

Командир взвода охраны спустился к ним по неровной тропе, отдал честь Канну и спросил:

– Что делать с рабочими?

Канн равнодушно скользнул взглядом по лицам двух десятков рабочих, выстроившихся вдоль крепостной стены: – Убейте их. Трупы сожгите.

– Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер!

– И еще…

– Да?

– Не ждите нас.

– Как так? – Молодой эсэсовец в звании унтершарфюрера не сумел скрыть своего удивления. – Неужели вы вдвоем…

– Это не ваша забота! – грубо оборвал его Канн. – Выполните приказ и возвращайтесь со своими людьми в казарму.

– Слушаюсь!

Не произнося ни слова, затаив дыхание, словно готовясь погрузиться на большую глубину, Генрих Канн шагнул в тоннель. Шмидт, несколько поколебавшись, последовал за ним. Пройдя всего метров двадцать, они очутились в полной темноте. Канн остановился и задумчиво всмотрелся во мрак; за его спиной слышалось только шумное испуганное дыхание Шмидта.

– Скажите мне, Шмидт… – прошептал он.

– Да, штурмбаннфюрер?

– Вы боитесь темноты?

– Да, немножко.

Шмидт не мог видеть, что Канн цинично улыбнулся, прежде чем включить фонарь, который лучом озарил коридор, но зато услышал его ледяной голос:

– И правильно делаете.

6

Отто фон Фенн задумчиво смотрел в прозрачное отражение своего лица на стенке бокала.

В последнее время он много пил. Это нехорошо. В свое время отец говорил ему, что к пьянству склонны люди, привыкшие к самообману. Тем не менее с возрастом отец и сам запил… Решился на самообман, ибо по сравнению с суровой логикой жизни он счел его лучшим выбором.

– Ты сошел с ума! – запаниковал Рихтер.

– Ты слышал, что я сказал, – холодно возразил фон Фенн.

– Отто, я не твой ординарец. Я даже не подумаю исполнять твои причудливые требования. Черт побери, ведь ты фельдкомендант! Разве тебе здесь нечем больше заняться?

– Это тоже мое дело, – примирительным тоном сказал фон Фенн, – позаботиться о безопасности моих солдат.

– Ты на этой почве потихоньку сходишь с ума. Подумай, что ты творишь? Начал свое частное расследование? Твои суеверия не доведут нас до добра!

– Я попросил тебя оказать мне услугу. К тому же я не нуждаюсь в том, чтобы мне читали мораль.

– Ты требуешь от меня совершенно неслыханного поступка!

– И тем не менее я настаиваю. Для того и существуют друзья, чтобы время от времени оказывать услуги.

Оскорбившись, Рихтер поднялся с кресла:

– Своим поведением ты ставишь под удар нашу дружбу! Это шантаж, Отто.

– Называй как хочешь.

Шеф контрразведки в недоумении покрутил головой, потом отчаянно вздохнул и подошел к столику, на котором стоял массивный черный телефон. Он поднял трубку и приказал оператору соединить его с местным номером:

– Привет, Бенц. Это Герман. Да… Идет кое-как. Надо бы… Как ты в эти дни? Сын родился? Еще один? Поздравляю!

Помолчав мгновение, он осторожно продолжил:

– Скажи-ка, дружище…

Краем глаза он посмотрел на своего друга, который, сидя за рабочим столом, мирно попивал черешневую водку, после чего, процеживая сквозь зубы каждое слово, задал вопрос лейтенанту Бенцу, отвечавшему за поставку оружия и боеприпасов:

– Бенц, может ли кто-нибудь из наших оружейников отлить серебряную пулю?

7

Кошка была черной, с двумя большими светлыми пятнами на голове, как раз над парой желтых дьявольских глаз. Пока животное мурлычет и ласково трется своим тельцем, его не волнует уготованная ему судьба. Время остановилось в этом дворе, пространство которого ограничивает живая изгородь. Где-то за ней – большой, опоганенный войной мир. Но играющий ребенок не желает знать, как взрослые убивают друг друга, далеко ли продвинулись русские на Восточном фронте или почем сейчас килограмм соли на черном рынке.

Милица, двенадцатилетняя племянница Крсмана Теофиловича, обнаружила, что соседская кошка разгуливает во дворе по столу, опрокинув при этом вазу с фруктами. Она нежно взяла ее на руки и теперь играет с ней, прижимая к себе все сильнее и сильнее, ощущая неясное тепло и громкие удары пульса в запястьях.

– Мы с тобой, котинька, – шепчет нежно Милица, – мы с тобой теперь сестрички. И ты это знаешь. Ты это видишь. Но я прошу тебя – пусть это будет нашей тайной. Никому об этом не рассказывай. А особенно моему дяде Крсману. Я его знаю, он рассердится.

Вдалеке послышался скрип открывающихся ворот, и уже в следующее мгновение кошка вырвалась из рук Милицы и понеслась вниз по мощеной дорожке.

В конце тропы стоял высокий мужчина с длинными волосами, завязанными в конский хвост, с аккуратно подбритой бородкой и живыми сияющими глазами. Несколько мгновений он осматривался, после чего зашагал к дому. Милица Теофилович спряталась в спасительную прохладную тень липы, растущей у самой веранды.

– Не бойся, – произнес мужчина с улыбкой. – Я тебя не обижу.

– Мой дядя говорит, что нельзя заговаривать с чужаками.

Неманя подошел ближе и присел на корточки:

– Я не чужак. Я друг твоего дяди Крсмана. К тому же я поселился в вашем доме. В той комнате, что на втором этаже.

Девочка внимательно посмотрела на него, после чего неуверенно вымолвила:

– Моя кошка сбежала из-за тебя…

– Не беспокойся, она вернется, – сказал Неманя и протянул руку, чтобы погладить девочку по голове.

Милица вновь отпрянула.

– Ладно, – сказал он. – Ты хорошо воспитанная дама, с посторонними не разговариваешь. Ну так давай представимся друг другу. Меня зовут Неманя.

Милица помолчала, смущенно глядя на него, потом произнесла:

– Я Милица.

– Красивое имя!

– Мне не нравится.

– Правда? А почему?

– Слишком длинное.

Милица оглянулась вокруг, состроив странную гримасу. Потом медленно подняла правую руку и приложила к губам указательный палец.

Неманя вопросительно посмотрел на нее. Тем не менее ему понравился этот жест, он выглядел исключительно серьезным.

– А сейчас замолчи, – заговорщическим тоном прошептала Милица. – Она идет!

Он вопросительно поднял брови:

– Кто идет, душа моя?

Милица приблизилась к нему и прошептала еще тише:

– Она… Колдунья…

На лице Немани заиграла неуверенная улыбка. Дети и в самом деле могут удивить взрослых, ввергнуть их в недоумение. Не потому, что они требуют слишком много или что кажутся менее умными, чем на самом деле, но только потому, что взрослые в своей ограниченности не понимают языка, на котором говорят дети.

– Колдунья? – повторил Неманя насмешливо. – Я никого не вижу…

И в этот момент в дверях появилась Данка Теофилович в длинном бледно-голубом платье. Она на несколько секунд замерла на пороге, а за ее спиной выросло темное пространство салона, напоминающее глухой закоулок. Было что-то жутковатое в ее появлении, но Неманя никак не мог определить, что могло так насторожить его. Готовый слететь с языка вопрос замер, когда Данка неслышными шагами, всем своим видом демонстрируя господское достоинство, направилась к нему.

– Господин Лукич, – произнесла она холодно, и в его ушах эти слова звякнули совсем как кубики льда, брошенные в пустой стакан. – Какой-то парень принес для вас письмо…

Она двумя пальцами протянула ему лист бумаги.

– Что это? – спросил Неманя.

– Вероятно, сообщение, – холодно произнесла Данка, и ее губы скривились в презрительной улыбке.

«Вероятно, сообщение», – повторил Неманя как бы про себя.

Он взял лист и развернул его, сразу узнав цитату из Сенеки-старшего: «Det ille veniam facile, cui venia est opus»[37].

«Я все еще на старом месте.

Если не придешь сегодня, значит, не придешь никогда.

Драгутин».

Неманя опустил записку, и его взгляд встретился с темными глазами Данки.

– Спасибо вам.

Данка проницательно глянула на него, потом, слегка склонив набок голову, спросила:

– Добрые вести?

– Можно сказать, да.

– Хорошо вам!

Немане как-то сразу стало неловко из-за ее комментария. Он даже не знал, стоит ли отвечать. Данка и в самом деле была странной женщиной. Она дышала какой-то холодной сдержанностью, которую никто не только не мог понять, но даже и не пытался.

Она молча повернулась и направилась в дом. Ее уход скорее обрадовал его. В голове у него уже бушевали, вопросы и сомнения. Неманя поискал взглядом маленькую Милицу, но ее и след простыл во дворе.

«Этот дом полон странных духов», – подумал он.

8

Казалось, что тоннель бесконечен и тянется он прямо к тому месту, где Бог произнес первое Слово. Похоже, что в том слове не было ничего особенного, поскольку в застоявшемся воздухе чувствовался затхлый дух извечного разложения, а синеватый отблеск фонаря в руках штурмбаннфюрера Канна напоминал скорее слабый луч надежды в мире, навсегда утонувшем во мраке.

Марко Шмидт вздрогнул, когда до него донесся тихий шорох.

– Крысы, – холодно констатировал Канн.

– Не похоже…

– Да что вы говорите? Вам уже доводилось слышать крыс в тоннеле, прорытом глубоко под землей тысячу лет тому назад?

– Нет конечно, но я… Я могу поклясться!

– Чем? Бессмертной душой? Вы знаете, что здесь написано?

Шмидт подошел к стене, чтобы получше рассмотреть начертанный знак.

– Да, – кивнул головой фольксдойче. – Это руна лагун. Она означает воду.

– Отлично! Если вы уж не родились настоящим немцем, то, может, в один прекрасный день научитесь им быть. Итак, нам следует искать воду.

Канн зашагал по коридору, в глубине которого слышалось легкое журчание. Шмидт, осторожно оглянувшись, последовал за ним. Они шли по тоннелю неизвестной длины, высотой чуть более полутора метров. Согнувшись, всматриваясь в путь, освещенный скупым светом лампы, Шмидт чувствовал себя не лучшим образом. Не из-за сырости, которая не позволяла дышать полной грудью, и не по причине темноты, сквозь которую едва проступали стены, испещренные разными символами и рисунками, но из-за какого-то томительного ощущения в желудке, которое не давало ему покоя.

Чем дальше они углублялись в подземный лабиринт коридоров и катакомб, где то и дело встречались черепа и грязно-белые кости давно истлевших мертвецов, тем сильнее ему казалось, что они здесь не одни. Шмидт не мог объяснить, откуда взялось это чувство, но, когда в том месте, где коридор разветвлялся на четыре рукава, уловил тихий, едва слышный голос, он окончательно убедился в том, что здесь, глубоко под землей, где спрятаны тайны Европы времен варварства и христианства, есть еще что-то.

Или кто-то.

В голове у него множились таинственные голоса.

Он щурился, стараясь сохранить выдержку, но кто-то в его мозгу непрерывно твердил неразборчивые слова. Это было глухое бормотание на старославянском, переходившее в незнакомый диалект немецкого, а потом, совершенно неожиданно, прозвучали латинские слова. Он хорошо расслышал их, произнесенные перед ним, за его спиной…

«Меа culpa… mea culpa… mea culpa…»

«Timor mortis?»[38]

Ужаснувшись, он поднял голову и встретился взглядом с Канном – лицо штурмбаннфюрера украсила ироническая улыбка:

– Вы испугались, Шмидт?

– Да… Нет, что вы. Трудно дышать из-за сырости и темноты…

– Потерпите еще немного. Эта карта точна.

– Теперь я не очень уверен в этом.

– Вот видите! Именно в этом и состоит разница между вами и мной. По этой причине боги решили, чтобы я родился истинным арийцем. А вы… Какое-то жалкое подобие!

– Как скажете, господин штурмбаннфюрер.

Тошнотворный протяжный вой раздался в глубине коридора. Шмидт вздрогнул:

– Вы слышали это?

– Что? – равнодушно спросил Канн.

– Это! Вот… Вот опять!

Вопль усилился, на этот раз он, вне всякого сомнения, походил на громкий плач грудного младенца.

– Боже мой! – Шмидт был готов впасть в глубокую истерику. – Ребенок! Рыдает!

– Я ничего не слышу.

– Ребенок, это детский плач, Канн. – Шмидт почти причитал. – Где-то там, перед нами! В глубине коридора ребенок! О небо, неужели такое возможно?

– Шмидт, а вы куда как трусливее, чем я предполагал! – Голос Канна был преисполнен ледяного презрения. – И как только вы смогли завоевать доверие Аненербе? Прекратите хныкать и следуйте за мной.

Канн двинулся вперед, не обращая внимания на спутника. Окоченевший от страха Шмидт поспешил за ним. Обернувшись, он краешком глаза приметил какую-то неразличимую тень. Он мог поклясться, что это был ребенок. Шмидт закрыл глаза, чтобы отогнать видение, а когда открыл их, кто-то или что-то отчетливо прошептало вблизи него:

– Multi famam…

Марко Шмидт мысленно дополнил эти два слова, припомнив давно знакомую ему сентенцию:

– …consientiam pauci ventur[39].

9

Это был старый полуразвалившийся дом. Высокие липы, теснившиеся на заднем дворе, придавали ему вид заброшенной сторожки на самом краю света. Похоже, эта сгнившая хибара из самана, крытая черепицей, была построена в самом начале века, олицетворяя собой на практике единение вечного сербского стремления к семейному очагу и врожденной скромности южан. Домишко окружал низкий деревянный забор из подгнивших досок. Двор с садом, некогда, несомненно, ухоженный, теперь зарос дикой травой. От калитки к дверям вела длинная утоптанная тропа.

Неманя поглядывал то на нее, то на окна дома, откуда пробивался слабый мерцающий свет. Время от времени в них мелькала какая-то тень, только это и свидетельствовало, что в доме все-таки кто-то живет.

Он простоял почти полчаса, всматриваясь то в окна, то в узкую тропинку, протоптанную в траве.

Там, за оконным стеклом, его старый друг считает свои последние дни. Согбенная тень, что время от времени появляется в окне, конечно же, принадлежит его сестре.

«Боже, – подумал Неманя, – какой жестокой может оказаться жизнь! Неужели именно ты, мой Драгутин, ты, который когда-то носил только французские шелковые рубашки, а в белградских салонах пил исключительно «Хенесси», по которому на белградских балах сходили с ума прекрасные дамы, неужели ты заканчиваешь свою жизнь в этом захолустье? На что тогда надеются все прочие наши приятели, которые тебе и в подметки не годились?»

Неманя тут же припомнил и свои прекрасные дни в том Белграде, которого больше нет, в Белграде, который в апреле 1941-го сровняли с землей швабские бомбы. Припомнил и Драгутина, тогда еще молодого поручика, перед которым открывалась прекрасная карьера, их гулянки по кафанам Скадарлии[40], припомнил и вопрос, которым Драгутин постоянно докучал ему: «Скажи, Неманя, почему я тебя ни разу не видел пьяным?»

Тогда Драгутин начинал догадываться о существе его природы, проявлявшейся даже в таких, на первый взгляд безобидных, вещах. И когда наконец дознался, ему хватило мудрости ненавязчиво довести это до сведения друга. Неманя так и не понял, когда именно это случилось, но заметил, что Драгутин в определенные моменты демонстрирует какую-то странную, чрезмерную осторожность. Тем не менее это не разрушило их дружбу. Понадобилась настоящая война со всеми ее несчастьями, чтобы наконец развести их по двум непримиримым лагерям, пребывающим в вечной вражде.

Неманя стал офицером армии Дражи Михаиловича, а Драгутин принялся приторговывать оружием и лекарствами, став своим человеком в банде предприимчивых подлецов, которые контролировали всю Южную Сербию. Вести о его контрабандных успехах даже достигли Белграда.

Тем не менее судьбе было угодно, чтобы их жизненные пути пересеклись вновь. Когда весной 1942-го в штабе закончились запасы бинтов и лекарств, генерал Михаилович поручил одному из своих самых надежных офицеров немедленно их пополнить. Тогда Неманя вспомнил старого друга Драгутина Стевановича, и ему удалось вступить с ним в контакт.

Драгутин через курьера назначил место встречи. Немане предстояло принять у водяной мельницы в окрестностях Крагуеваца две телеги лекарств и перевязочных материалов. Они долго торговались насчет цены, но в конце концов Драгутин решил вопрос как настоящий джентльмен. «Не надо мне никаких денег, – сообщал он в письме. – Пусть это будет мой небольшой вклад в твою идейную борьбу с противником».

– Да, – усмехнулся тогда Неманя. – Так ты покупаешь безопасность для своей задницы на тот случай, если мы победим в этой войне.

Неманя зажег сигарету. Он стоял, прислонившись к стене, и задумчиво перебирал воспоминания о прошлом.

Ведьмин Водоворот.

Так называлось местечко, где стояла та самая водяная мельница.

Идеальное место для засады.

Они прибыли туда около полуночи, но вместо Драгутина и его людей их встретила хорошо подготовленная немецкая засада. Это было настоящее пекло, палили со всех сторон, звучали призывы о помощи, кругом кровь… В ушах его до сих пор эхом раздавался предсмертный вопль капрала Милана Стойчича. Парню не исполнилось еще и восемнадцати…

– Поручик! Нас всех перебили!

Неманя попытался вытащить его из смертоносного водоворота, в котором его парни замертво валились под немецкими пулями. Он подполз к дверям мельницы. Тут капрал и умер у него на руках. Перед смертью юноша, судорожно сжав его левую руку, с саркастической улыбкой процедил сквозь окровавленные зубы:

– Ну и объебал же нас этот твой приятель… Послал нам пули вместо лекарств…

Неманя глубоко вздохнул и почувствовал, как крепкий табачный дым разъедает его легкие. Он поднял голову и вновь оглядел стоявший перед ним дом.

«Немцы все-таки лучше платят, не так ли, Драгутин?»

Первое письмо Драгутина застало его в киновии монастыря в Липоваце, где он проводил дни, преклонившись перед свечой, ломтем черствого хлеба и иконой святого Георгия. Он до сих пор не мог понять, как упрямый подмастерье из Ниша сумел отыскать его здесь, где он, казалось, обрел надежное убежище, спасаясь от немцев и коммунистов. Тем не менее этот рано повзрослевший парень три дня бродил по самым глухим местам, чтобы вручить ему белый конверт с восковой печатью на клапане. Стоило только открыть конверт, как на него обрушился поток слов, окончательно сбивших его с толку. Не столько искренностью исповеди, составившей содержание письма, сколько тем, что это была исповедь самого Драгутина Стевановича.

Сначала он не мог в это поверить, но потом ему доставили еще одно письмо, а затем и третье.

Он перечитывал их неоднократно. И каждый раз ему казалось, что все они были написаны разными людьми.

Весьма стыдливо и бессвязно Драгутин вспоминал «дело», которое он крутил с неким немецким офицером, Медиану и подземные ходы Ниша, в которых, по его словам, сокрыты «ключи ко всем тайнам христианской Европы». Затем он детально описал ему жизнь Константина Великого, а также знаки Солнца, которые он видел на одной из мозаик, а также о том, что он понял, в чем крылась его ошибка…

В самом конце предпоследнего письма Драгутин сообщал ему, что захворал какой-то неизвестной врачам болезнью, они даже не знают ее названия, не говоря уж о лекарствах. Написал, что жить ему осталось совсем недолго, и потому просил навестить его, так как он хочет передать Немане нечто. Нечто очень важное.

Неманя отбросил окурок к гнилому забору. Он еще несколько мгновений смотрел на окно, из которого лился скупой свет. После чего решительно направился к дверям. Он постучал костяшкой пальца в деревянный косяк. Послышался скрип проржавевших петель, и на пороге появилась хрупкая фигурка женщины средних лет с головой, повязанной черным платком.

– Я полагаю, вы Неманя Лукич? – сдержанно-вежливо спросила женщина.

– Да, это я, – произнес взволнованный Неманя.

– Очень приятно. Я Петриня Раевски, сводная сестра Драгутина.

10

Воя Драинац был доволен.

Глядя в окно, он размышлял о том, как слабы и наивны люди. Это наполняло его самоуважением и укрепляло в действиях. Все взоры обращены к нему, следят за каждым его движением, а он важно, не спеша поднимает стаканчик ракии и отпивает ее мелкими глоточками. Он вспоминает, как хозяин Гаврило, у которого он был в подмастерьях, поучал его, что пить в жару ракию просто неприлично, и теперь мысленно констатировал: «Ебал я мать вашу, господа… Срать я хотел на вас и на ваши господские привычки и приличия. Когда пролетарии придут к власти, я всех вас на грушах перевешаю, так вашу мать капиталистическую! А когда ваши вдовы и сироты будут выпрашивать у меня хоть кусочек хлеба, вот тогда я им покажу, что прилично, а что неприлично!»

Драинац Неспешно опустил стаканчик на деревянный стол, за которым они сидели, и натянул на лицо одно из привычных серьезных выражений. Это означало примерно то, что товарищ Воя имеет им сообщить нечто важное.

– Товарищи! – начал он театрально. – Вы знаете, что окончание нашей борьбы стремительно приближается. А что происходит в конце?

Четыре тупые морды смотрели на него не моргая. Кто-нибудь из них, может, и ответил бы, однако никто не отваживался прервать речь комиссара.

Воя опять внимательно вгляделся в каждого из них по отдельности, ожидая ответа на свой вопрос, но, поскольку такового не последовало, он вздохнул и продолжил:

– А в конце этой нашей борьбы, нашей революции нас ожидает общество равноправия, бесклассовое общество, общество благосостояния, общество, обещанное всем нам, которые готовы отдать свою жизнь за товарища Тито и за партию. Но прежде чем это случится товарищи, мы должны откреститься от…

Тут он на мгновение замер, поняв, что выражение «откреститься» звучит не совсем адекватно в его пролетарских устах. Ненадолго задумавшись, он продолжил:

– Мы должны очиститься от врагов народа. Должны вымести наконец дерьмо с народного двора, должны провести четкую границу между теми, кто выступает за светлое завтра, и теми, кто привык жить за счет народа. Как вы хорошо знаете, один из таких – Крсман Теофилович. Пока народ страдает, он обстряпывает делишки с немцами и кроит им одежду. Тем не менее мы попытались дать ему шанс выступить за правое дело, чтобы он, хотя и буржуй и капиталист, поддержал нашу революцию. Но он и слышать не пожелал об этом.

Драинац опять умолк, отпив глоток ракии. Он с удовлетворением посмотрел на лица товарищей, которые, очнувшись от транса, вызванного его речами, принялись перешептываться.

Он наслаждался эхом своих слов. Воя всегда считал себя прекрасным оратором. Хотя он и не был таким знатоком коммунистической и марксистской литературы, как другие его товарищи, ему удавалось извлечь максимум из куцых знаний, полученных в результате чтения памфлетов и фельетонов. Он понимал, что во времена, подобные нынешним, горячая, вдохновенная речь может воздействовать на народ сильнее, чем военная сила.

– Мы полагали, что сможем использовать его торговые связи, и я лично отправился на переговоры с ним. Но он повел себя как скотина, что, в общем-то, и неудивительно. Так вот, товарищи, когда эти люди не желают воспринимать порядочные предложения, приходится прибегать к решительным мерам. Не имеет права издеваться над нами какой-то там немецкий прихлебатель, который полагает, что он ухватил бога за муде, только потому, что неплохо устроился и заработал кучу денег. Этот говнюк заплатит нам за все!

– А как, Воя? – отозвался Стеван, товарищ Драинаца по ученичеству, который прекрасно знал, что после каждой такой речи следует призыв к ликвидации.

– В ночь на девятое мы впятером в его доме…

– В его доме? – Стеван недоуменно поднял брови. Драинац допил ракию и откинулся на спинку стула, сцепив руки на затылке. Самодовольно улыбаясь, ответил:

– Именно так, мой Стеван! Пусть это послужит примером для прочих. Пусть эти скоты знают, что им нет спасения даже у домашнего очага!

Некоторое время в комнате царила тишина, после чего Яков, железнодорожный рабочий, в доме которого в последнее время проходили собрания, взялся за бутылку и спросил:

– Еще стаканчик, товарищ комиссар?

11

– Еще стаканчик, Крсман?

Теофилович поднял голову, посмотрел на свою жену. Она сидела как каменная, исключительно горизонтально держа вилку тремя пальцами, так утонченно… Господски…

Он посмотрел на стаканчик в своей левой руки. Он был наполовину пуст.

Данка обожает устраивать такие штучки.

Стоило только ему появиться в дверях, как она учуяла, что он уже выпил. Но конечно же, виду не подала. Стол уже был накрыт, и на нем его ждала тарелка остывшего супа. Он сел. Первые десять минут напоминали обыкновенный семейный обед.

Данка была не из тех жен, что вечно попрекают своего мужа, закатывают истерики и драматизируют любые события, нет… Ее методы были намного тоньше и страшнее. Она обладала способностью укутывать все в тончайший шелк иронии.

– Нет, – ответил тихо Крсман. – Не хочу.

Она смолкла на минуту, после чего опять подняла голову:

– Господин Лукич не явится к обеду?

Этот вопрос удивил Крсмана. Он нервно отложил вилку и нож в сторону, ему захотелось потянуться за рюмкой, но он переборол это желание.

– Он ушел в город. У него дела.

Данка сидела за столом. Есть она вообще не ела, просто перебирала вилкой на тарелке кусочки мяса и овощей.

– В город? После обеда? Странные у него там дела…

– Да, да… – бормотал Крсман с отсутствующим видом, стараясь не смотреть ей в глаза.

– Странный все-таки человек этот господин Лукич… Крсман украдкой глянул на золотистую жидкость в стоящем рядом стаканчике. Ему казалось, что воздух пропитан пьянящим запахом препеченицы.

– С чего это ты взяла? – спросил он.

– Не знаю, что-то, мне кажется, в нем такое есть… Слишком уж он таинственный.

– Мне не показалось.

– Нет? Странно… – произнесла Данка и продолжила ковырять вилкой в тарелке.

Крсман, приоткрыв рот, смотрел на нее. Хотел было что-то сказать, но тут же забыл, что именно. Пока он раздумывал, женщина опять прострелила его взглядом:

– Его глаза… Будто он чем-то болен. Как-то так…

– Как? – нервозно прервал жену Крсман.

Данка в ответ на это мягко рассмеялась и продолжила:

– Они как-то странно светятся.

И опять выдержала короткую паузу:

– В темноте.

Замерев, муж несколько секунд смотрел на нее, после чего едва слышно произнес:

– Ерунда какая-то…

– Может быть, – она слегка возвысила голос. Сделав вид, что разговор на эту тему его более не интересует, Крсман взял в руки нож с вилкой и продолжил трапезу. В комнате воцарилась предательская тишина: не слышно было ни позвякивания посуды, ни жужжания мух, ни голосов во дворе – совсем ничего… Он хорошо знал, что за этим последует нечто неприятное, неожиданное.

– Как дела у Драгутина?

Крсман дернулся. Он поглядел на белую накрахмаленную скатерть и на вазу со свежесрезанными цветами в центре орехового журнального столика. Потом медленно поднял голову:

– У Драгутина?

– Да, у Драгутина Стевановича, твоего старого партнера. Я слышала, он долго не протянет.

Крсман с огромным трудом проглотил кусок жареного мяса, застрявший у него в горле, после чего взял со стола салфетку и вытер ею сухие губы.

– Да, он сильно болен.

– Раз уж мы заговорили о болезнях… – Голос Данки похолодел еще сильнее. – Что-то происходит с твоей племянницей.

– С Милицей? Не говори глупостей.

– Этот… ребенок… как и наш незваный гость, я бы сказала, ведет себя… странно.

– Быть странным и быть больным – вещи разные, Данка. Кроме того, ты сама прекрасно знаешь, что ей довелось пережить. Конечно, это была серьезная психическая травма.

– Травма? Хотела бы я знать, как это согласуется с твоей купеческой логикой!

– Что ты хочешь этим сказать, женщина? Давай не стесняйся!

Данка глубоко вздохнула, желая этим подчеркнуть свою фальшивую озабоченность:

– Вчера я застала ее за игрой с мертвым голубем, – в полголоса произнесла она, как будто выражала соболезнование. – По правде говоря…

– Что?! – воскликнул Крсман.

Данка обиженно склонила голову и абсолютно спокойным голосом завершила свою мысль:

– …меня бы не очень удивило, если бы оказалось, что это она свернула ему голову.

Крсман хотел что-то возразить, но вовремя остановился. Он смотрел на жену так беспомощно, как прогоревший лавочник смотрит на распродажу своего имущества на аукционе. Неизвестно почему, но он тут же вспомнил слова учителя латинского языка: «Жена будет смотреть тебе прямо в глаза, сообщая, что она изменила тебе с твоим родным братом. А ты в ответ обругаешь ее, плюнешь, ударишь по лицу, может быть, убьешь… Словом, сделаешь все, что угодно, только бы не встречаться с ней взглядом».

Тяжело вздохнув, он поднял стаканчик с ракией и одним глотком допил ее. Потом молча встал и вышел из комнаты.

Данка улыбнулась.

И с аппетитом принялась за обед.

12

Из темноты доносилось журчание воды. Будто из расщелины в камне вытекала миниатюрная река. Этот звук проникал сквозь затхлый воздух, переполняя Марко Шмидта страхом, который затаился у него на самом дне утробы.

Они оказались в овальном пространстве. Канн осветил на мгновение лампой разверстые гробы в стенах и фрески над ними.

– Катакомбы, где укрывались христиане… – пробормотал Шмидт.

– Точно, – согласился эсэсовец. – Они отмечены на карте.

– Их и в самом деле много…

– В те времена частенько умирали. Чума, голод, готы.

– Куда теперь?

– В один из этих четырех проходов.

Шмидт пытался рассмотреть входы, но смог увидеть только четыре черные дыры в стене, отстоявшие друг от друга на одинаковом удалении.

– Вы знаете в какой?

– Естественно.

Канн молча двинулся вперед, но на полпути остановился. Оглянулся и всмотрелся в темноту за своей спиной. После чего пошарил взглядом по сторонам.

– Что случилось? – спросил Шмидт, который уже начал потихоньку паниковать.

– Ничего.

– Вы что-то увидели?

– Нет, просто проявляю осторожность.

Шмидт закрыл глаза. Он начал считать про себя до двадцати, так, как еще в детстве его учил отец. Раз… Два… Три… Журчание воды становилось все громче. Четыре…

Пять… Шесть… То, что несколько раньше принял за обычное эхо, звучало теперь все громче и громче ТУП-ТУП-ТУП…

– Вы слышали? – подавленно прошептал он. К его удивлению, Канн на несколько мгновений задержался с ответом, ровно настолько, чтобы услышать легкий звон металла, ударяющего о металл. И только после этого ответил голосом, от которого у Шмидта кровь застыла в жилах:

– Да. Слышу…

Звук усиливался, теперь они могли определить направление, откуда он доносился, – слева, из мрачного коридора ТУП-ТУП-ТУП…

– Вы знаете, Шмидт, что это за звук? – спросил Канн.

– Нет.

– Его издает отряд солдат, бегущий легкой трусцой. Сандалии стучат по поверхности в едином ритме, оружие позвякивает, ударяясь о панцири.

– Шутить изволите?

– Я никогда не шучу, Шмидт. Идемте.

Канн резко взял с места, и полы его черного кожаного плаща напомнили Шмидту крылья летучей мыши.

Восемнадцать… Девятнадцать… Двадцать.

Не имея больше сил сдерживаться, Шмидт проклял себя за слабость духа и, прежде чем вступить вслед за Канном в избранный коридор, бросил взгляд влево. Там, у одного из входов в тоннели, прямо у стены, из которой била тонкая струйка воды, он увидел высокого мужчину в странном одеянии. Он удивленно смотрел на него в течение нескольких бесконечно долгих секунд и со страхом понял, что это никакой не римский легионер, не готский воин и не турецкий пехотинец, а христианский витязь в легком панцире, поверх которого была наброшена алая туника с вышитым знаком дракона…

Пытаясь убедить себя в том, что это всего лишь галлюцинация, Шмидт поспешил за Канном, который уже оторвался от него метров на десять. Боясь потеряться и остаться без спасительного источника света, он пустился бежать что было духу и настиг щтурмбаннфюрера уже в самом конце коридора. Остановившись, он глубоко вдохнул смердящий, пропитанный сыростью воздух подземелья и вновь решил, что он все-таки сошел с ума.

Они находились у входа в большой зал, своды которого поддерживали четыре мраморные колонны. Слева и справа на стенах висели военные трофеи и огромное количество самого разнообразного оружия, покрытого пылью, паутиной и местами ржавчиной. В самом центре помещения находился четырехугольный пьедестал, на который с потолка отвесно падал сноп света.

– Господь всемогущий! Где это мы? – пробормотал Шмидт.

– Примерно под центром города. Именно там, где надо. Должен признать, вы были правы, когда утверждали, что императорский дворец был не на Медиане, а где-то в центре, неподалеку от нынешней крепости, – произнес, оглядываясь, Канн.

После этих слов, ничуть не вдохновившись не слишком богатым украшением зала, грубую кладку стен которого венчали сильно пострадавшие от времени военные трофеи и отличительные знаки римских легионов, он с плохо скрытым отвращением спросил:

– И это все? Груда никчемного железа! Разве это священная комната, достойная императора? Где же величественный армаментариум, о котором…

– …говорят легенды? – дополнил его Шмидт.

– Шмидт, вы вводите меня в опасное искушение, – сердито процедил Канн сквозь зубы. – Лучше бы уж вы держали язык за зубами.

– Но разве вы не видите, герр штурмбаннфюрер, – примирительно сказал Шмидт, не обращая внимания на угрозу. – Неужели вы не понимаете? Драгоценнейшим оружием Константина была вера!

– Вера? – цинично переспросил эсэсовец. – Говорите, вера? О, как бы я хотел узнать, во что верил человек, который позволил убить собственного сына и супругу! Да разве сам Константин не крестился едва ли не на смертном одре? Испуская дух, он принял отпущение всех своих грехов. Разве это не насмешка? Интересно, что это за вера такая, которую принимают, стоя одной ногой в загробном мире?

– Не знаю, – пожал плечами Шмидт. – Может быть, она гарантирует, что ты когда-то восстанешь из этого гроба?

– Человека легче отправить в гроб, чем поднять из него. Поверьте, у меня большой опыт в этом… деле. Ни один из тех, кого я отправил на тот свет, не воскрес. А было их немало. Для меня достаточно одного этого доказательства, чтобы не уверовать в христианские глупости о воскресшем боге и его последователях, которым он обещал подобное же воскресение.

Водя лучом фонаря, Канн присмотрелся к пьедесталу, и то, что он увидел в полутьме за ним, едва не ввергло его в паралич. Под потолком помещения, точно над каменным алтарем, стояли на постаментах два высоких легионера. Канн инстинктивно положил правую руку на кобуру и сделал несколько неуверенных шагов в их направлении.

Однако поняв, что это всего лишь два гигантских скелета в одеждах центурионов, застывшие словно в почетном карауле, он остановился.

Они стояли друг против друга на расстоянии трех-четырех метров. В левой руке каждый удерживал длинное копье с прислоненным к нему щитом. Правая сжимала рукоять длинного меча, простого гладиуса, без каких-либо украшений. Тем не менее их лезвия сверкали в полумраке так, будто их только что выковали.

Канн и его спутник осторожно подошли к пьедесталу, после чего эсэсовец приблизился к мертвым стражникам на полметра, фиксируя взглядом надпись над их головами:

DEI VIM SCIAT MONUM IS QUI ELIGAT BONUM[41].

– Весьма двусмысленная фраза, – возбужденно прошептал Шмидт.

– Точно. Именно потому здесь два меча.

– Давайте возьмем оба!

– Что-то подсказывает мне, – голос Канна прозвучал неуверенно и настороженно, – что этого делать нельзя.

– Тогда сделайте выбор, – ядовито парировал Шмидт. – Вы ведь чистокровный ариец и потому не можете ошибаться.

– За подобную шутку вы бы мне наверху жестоко ответили, Шмидт!

– Но разве вы не видите, Канн, – с восхищением в голосе продолжил Шмидт, – что это… Это наш дискриминант…

– И только поэтому я должен чувствовать себя как Цезарь, намеревающийся перейти Рубикон? Нет, Шмидт, здесь ставка несравнимо выше, чем судьба республики.

Шмидт промолчал. Страх практически парализовал его, потому что в древней латыни слово «дискриминант» означало не только «решающий миг», у него было еще одно значение.

Разделитель.

Шмидт задрожал.

Перекресток.

Канн шагнул вперед. Некоторое время он всматривался то в мертвые глаза одного, то в череп другого легионера. Яркий блеск лезвий мечей вынудил его отвести взгляд. Он колебался, и это приводило его в бешенство. Он машинально принялся крутить перстень на правой руке, остановив взгляд на вырезанной руне.

В голову ему пришло всего лишь одно слово: «направо».

Арийское право.

Он сделал шаг вперед и грубо вырвал гладиус из мертвой ладони. В этот момент всего на долю секунды ему показалось, что зубы, белеющие над нижней челюстью, сложились в зловещую улыбку. И тогда раздался оглушительный грохот. Одна из мраморных колонн зашаталась, а украшения на ее капители посыпались вниз. Земля под их ногами задрожала, потом сильно дернулась, и все пространство вокруг них заколебалось.

– Бежим! – завопил Шмидт.

Высокая мраморная колонна стала раскачиваться, как маятник, помещение еще раз сотрясли мощные удары: оружие, щиты и трофеи с резким металлическим звоном полетели со стен, треск ломающегося дерева и грохот рассыпающихся камней наполнили утробу арсенала изломанным эхом.

Канн схватил со стены военный штандарт, завернул в него меч и рванулся к выходу. Он обернулся на мгновение, ровно настолько, чтобы увидеть, как рушится огромная мраморная колонна.

Он не был уверен на все сто, но в какое-то мгновение ему показалось, что череп легионера повернулся ему вслед.

13

– Проклятая война… – пробормотал Отто фон Фенн.

Тысяча вещей и событий обеспечила ему головную боль, но в итоге все сводилось к одному. Его не столько беспокоило, что в Сербии то тут, то там люди брались за оружие и что время от времени некоторые участки железной дороги взлетали на воздух. Его приводил в бешенство тот факт, что народ, который они оккупировали от имени рейха, просто-напросто игнорирует оккупантов, поскольку слишком занят междоусобными кровавыми разборками. Сербские железнодорожники бросили работу и парализовали движение на всех направлениях, и в конце мая ему вынуждены были прислать на замену две с половиной сотни машинистов и кочегаров из Германии. К ним добавились еще три сотни летчиков, так что войск стало слишком много, и у фельдкомендатуры не хватало сил и средств обслуживать всех. Он был вынужден поселить тех, кому не хватало места в казармах, в реквизированные частные дома и даже в школы. Фон Фенн не мог воспринять это иначе, как жестокую диспропорцию между вмененными ему обязанностями и постоянно растущим личным составом, находящимся в его подчинении.

На плечах фельдкомендатуры восемьсот девять лежало обеспечение всем необходимым важнейшего оккупационного гарнизона в Нише, но на территории города и в его окрестностях он не мог выполнять функции, которые бы соответствовали его официальному званию – «оккупационная власть». Однажды Рихтер в шутку назвал его «надзирающей властью»: «Мы надзираем за сербами, пока они убивают друг друга. И это нормально, пока они заняты собой и не угрожают нашим интересам».

В подчинении у фон Фенна находилось около трех с половиной тысяч солдат, которые в основном были заняты несением гарнизонной службы и сбором продовольствия, а также обеспечивали вооруженную охрану. Однако тут еще существовали части и подразделения, которые осуществляли свою деятельность независимо от военной администрации, а иногда и без ее ведома. Потому появление Генриха Канна не стало чем-то неожиданным и странным, и даже безобразия, творимые им, не казались из ряда вон выходящими.

Полковник остановился у окна, засмотревшись на перистые облака, плывущие по синему небу.

Несколько дней тому назад Красная армия освободила Минск[42], на Западном фронте союзники осаждали во Франции Кале, и даже «летающие бомбы фюрера»[43] никак не могли переломить ход военных действий.

Еще один четверг войны близился к концу. Близился конец и самой войны. Отто фон Фенн прекрасно понимал это. Потому ему самому показалось странным собственное решение устроить сегодня ночью охоту на зверя. Как будто он хотел, потакая себе в этой странной мании, граничащей с чем-то безбожным, некрофильским, найти надежное убежище от страстей внешнего мира.

Как будто он стремился бежать от одного ужаса к другому.

Его раздумья прервал Рихтер, который вошел в кабинет вместе с поляком в форме инженерных войск.

Рихтер отдал честь и, не говоря ни слова, указал поляку на коробку, которую тот держал под мышкой. Поставив ее на указанное место, инженер принялся ловко вытаскивать содержимое. Сначала он выложил остатки столового серебра, посланного для отливки серебряных пуль, затем снаряженные ими патроны и передал один из них фельдкоменданту. Пока фон Фенн изучал серебряную пулю, венчавшую гильзу, инженер спросил его:

– Зачем вам такие необычные боеприпасы, господин полковник?

Поставив патрон с серебряной пулей на стол, фельдкомендант хладнокровно произнес:

– На перепелок.

14

Таинственная, неестественно легкая тень пролетела по комнате, и Неманя почувствовал на своем плече руку Анны. Он вздрогнул всем телом, отгоняя видение, зажмурился, потом открыл глаза, чтобы взглядом охватить помещение, где он находился. Маленькая комнатка пропахла нищетой, плесенью и чем-то кисловатым вроде йода. На старой кровати спиной к нему лежал человек. Из-под застиранного серого солдатского одеяла торчала только голова с прядями совершенно седых волос.

– Grave ipsius conscientiae pondus[44], – произнес, не оборачиваясь, человек. Его голос доносился как будто издалека; он был надтреснутым, усталым и совершенно лишенным жизни.

– Ты последний из тех, кто имеет право цитировать Цицерона, – холодно произнес Неманя.

Человек на кровати начал поворачиваться; из-под одеяла показалась сначала его забинтованная ладонь, потом рукав белой рубахи, и только потом – искаженное мукой лицо.

Драгутина несколько задело равнодушие Немани. Обычно люди, увидев его, не скрывали жалости.

– Тебя не удивляет мое нынешнее состояние?

– Нет.

– Тебе не противно?

– Смотреть на тебя?

– Да.

– Многое другое в тебе вызывает у меня отвращение. А твой нынешний вид всего лишь следствие… Впрочем, ты сам знаешь чего.

– Грешной жизни? – Его губы растянулись в циничной улыбке, продемонстрировав обломки желтых зубов. Пара влажных глаз на том, что было когда-то лицом, уставилась на Неманю сквозь обмотанные вокруг головы бинты.

– Твоего образа жизни.

– И ты жил точно так же, припоминаешь? И все еще продолжаешь так жить. Как так получилось, что ты продолжаешь жить, а я уже стал наполовину трупом?

– Этот вопрос ты должен был задать самому Себе. Много лет тому назад.

– Мне не хватало времени для того, чтобы морализировать.

– Правильно. Ты слишком был занят добыванием денег.

Драгутин протянул левую руку к столику, на котором стоял стакан с водой. Он с усилием поднял его и поднес к губам. По тому, как он сделал глоток воды, было заметно, что даже это простейшее усилие причиняет ему ужасную боль.

– Ты всегда с легкостью осуждал других. Таким же суровым образом, как уже годами осуждаешь самого себя. Кстати, раз уж мы заговорили об этом: как Анна?

Нечто черное и холодное шевельнулось в глазах Немани. Стиснув зубы, он процедил:

– Ты прекрасно знаешь, как она…

– Да, знаю… – простонал Драгутин. – Но вопрос в другом: знают ли другие?

– Думаешь, это кого-то волнует?

– Конечно же нет, старый мой друг… Все умерли. Кроме тебя. И меня. Хотя не беспокойся на этот счет – мне недолго осталось.

– Разве? А я надеялся, что дольше помучаешься. Ты это заслужил.

– Да, ебать мою сучью матерь! – ядовито выругался Драгутин. – Сколько я денег спустил на докторов, хирургов, специалистов по кожным заболеваниям и медицинских шарлатанов… Я побывал даже у одной бабки в Сияринской Бане, чтобы она мне бальзам сделала. Отказалась! Не знаю почему… Хотя, честно говоря, знаю. Когда я понял, что со мной на самом деле происходит, было уже поздно. Моя сестра, ты ее видел… Дивная женщина! Пригласила попа Луку из Свято-Никольской церкви. Я его прогнал. Никогда не любил этих чернорясников. Он оставил мне вот этот требник[45]. Сказал – пригодится.

– А ты принципиальный человек и всегда таким был.

– Да. Но одними принципами не проживешь. А… Как оно там? От Тела и Крови Господа нашего…

Неманя ничего не сказал, а только продолжил холодно рассматривать хрупкую фигуру Драгутина, закутанную в одеяло. Там, где не было бинтов, просматривалась шелушащаяся, бледная нездоровая кожа.

– Это не болезнь, нет… Это наказание. Я бы лучше выглядел, если бы заразился проказой. – В голосе Драгутина звучала какая-то странная ирония. – Я слышал, ты не скрываешь от народа, что служишь офицером у Дражи Михаиловича. Похоже, тебя совсем не волнуют возможные последствия этой бравады. Здесь никто не знает, кто пьет, а кто платит за выпивку, в этом задроченном городе. Человек с твоим опытом наверняка представляет, как следует замаскироваться в толпе. Как говорят эти твои: low profile?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Понимаешь, да только вида не подаешь. А я вот совсем обосрался, мать твою за ногу. Похоже, завтра уже еловые доски обнюхивать буду. Скажи мне… Знает ли добрый генерал Михаилович, кто ты такой на самом деле?

– Этого никто не знает.

– Не сомневаюсь. Ты хорошо в свое время постарался. Да только послушай, что тебе скажет твой старый друг Драгутин: подставят нас британцы, когда мы меньше всего этого ожидать будем. Видишь ведь, как они нас красиво, по-товарищески бомбят. Вот это настоящие союзники! В первую войну они бросили нас подыхать от тифа и голода, а сейчас нам жизнь своими бомбами украшают… Чем меньше сербов в мире – тем меньше проблем.

– Чего ты от меня хочешь?

– Да как это, мать его перетак… Прощения, что ли?

– Прощения? – Неманя холодно рассмеялся прямо ему в лицо. – За что я тебя простить должен? Ты ведь не меня убил, а кучу отличных мужиков. У них попроси прощения, когда встретишься с ними по ту сторону.

– Ну, тогда уже поздно будет.

– И теперь уже поздно, разве ты не видишь?

– Нет, не вижу… Пока что у меня есть что тебе дать… Это может многое изменить.

– И что же это?

Драгутин поднялся с кровати под скрип заржавевших пружин. Медленно переставляя ноги, он подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и извлек из него кожаную записную книжку. Из нее он вынул листок бумаги и протянул его Немане.

Черными чернилами на нем был нарисован знак.

– Знаешь, что это такое? – спросил Драгутин. Даже самые короткие слова он произносил с легочным присвистом.

– Знаю, – подтвердил Неманя, с интересом разглядывая знак. – Это руна «вервольф».

– «Вервольф»?

– Древнегерманская руна, которая обозначает…

– Что?

После некоторого колебания Неманя ответил:

– Вурдалака[46].

Драгутин сокрушенно замотал головой и, почувствовав внезапную слабость, прислонился к столу.

– Ети твою мать… Он знал. Знал сукин сын, ебать его матерь швабскую!

– Кого это ты?

– Засранец этот… Штурмбаннфюрер Канн. Знал он!

– Что он знал? Что за дела у тебя с ним были?

Драгутин с огромным трудом вернулся назад, к кровати, и сел на нее. Несколько минут он, тяжко дыша, смотрел только прямо перед собой.

– Я где-то прочитал… Не помню, то ли у древнегреческих, то ли у римских философов. Не важно. Они говорили: «Сойди в подземелье, чтобы понять, кто ты на самом деле». И я сошел. Канн, когда я познакомился с ним, привел меня в восторг своей эрудицией и знанием всех этих древних чудных вещей.

– И ты был в восторге от его манеры расстреливать людей?

– Об этом я вообще не думал. По правде говоря, мне это было по херу… Ты ведь меня знаешь. Он рассказывал мне о том, что город Ниш стоит на лабиринте коридоров и подземелий, в которых сокрыты невиданные тайны. Он рассказал мне о том, что ищет одну, совершенно конкретную вещь. Но что именно – не сказал. Вспомнил только о Константине Великом. Я предложил помочь ему. У меня были кое-какие… контакты, которые очень помогли ему в исследованиях. В конце концов осенью мы нашли вход – в некрополе, что над Ягодином. Мы вошли туда – я, Марко Шмидт и два инженера.

– Не понимаю, из-за чего ты ввязался в это дело? Ты ведь никогда не был авантюристом. Что ты ожидал найти там? Чашу Грааля? Ковчег Завета? Эликсир молодости?

– Издеваешься надо мной?

– Нет, просто твои действия лишены всякой логики.

– А ты знаешь, почем идут римские золотые монеты на черной бирже?

– Так, теперь мне все ясно…

– Мы спустились глубоко под землю. Канн прекрасно ориентировался, будто он лично вырыл все тоннели. Он спокойно читал все эти символы на стенах и пользовался ими, чтобы сориентироваться в подземелье.

– И что вы нашли?

– Ничего.

– Ничего?

– Мы приблизились к месту, где на своде был начертан этот знак… – Драгутин указал пальцем на листок с руной.

– Именно этот?

– Да. Канн отказался продвигаться дальше. Мы начали спорить. Он… Это было невероятно, но… Я впервые видел его таким. Он испугался… Вспомнил какого-то стража. Показал пальцем на эту руну и сказал, что дальше идти нельзя. Добавил, что есть еще три входа в подземелье, через которые можно пробраться к секретному месту…

– И вы отказались?

– Да. Вернулись назад. Несколько дней спустя Марко Шмидт сообщил, что нашел еще один вход, на Винике, однако он был полуразрушен, и пробираться через него крайне опасно. Позже я узнал, что они нашли и третий вход, который сохранился так, что им вполне можно воспользоваться. Впрочем, мне это уже было неинтересно…

Тяжело дыша, Драгутин Стеванович отвел взгляд в сторону, на некоторое время прикрыв глаза, будто собираясь погрузиться в долгий спасительный сон.

– В одно прекрасное утро я проснулся… Снаружи падал снег. Моя левая рука… Будто кто-то пытался содрать с нее кожу. Поначалу не было больно. А потом рана стала разрастаться, и я… и…

Не спуская с Немани глаз, он продолжил свистящим шепотом:

– Я видел их!

– Кого?

– Всех их! Всю твою роту! Внизу… в подземелье… В одно мгновение, точно под сводом, на котором была начертана руна. Они стояли, уставившись на меня. Молчали, ни слова не проронили. Только смотрели на меня.

Драгутин, тряся головой, сделал маленькую передышку.

– Один из них, небольшого роста, конопатый…

– Милан Стойчич?

– Да, он…

– Что с ним?

– Он подошел ко мне и… коснулся меня. Ничего больше – только касание. Пальцами коснулся моей ладони. Уже следующим утром я увидел на этом месте красное пятно, но не придал этому никакого значения. Пока не…

Драгутин остановился, чтобы набраться сил, после чего спокойно продолжил:

– Я знаю, мне не дожить до следующего воскресенья. Поэтому я позвал тебя, чтобы отдать то, что у меня есть.

– И это?..

– Переверни лист, который у тебя в руках. Неманя перевернул листок с руной – на оборотной стороне была нарисована карта.

– Я срисовал ее из записной книжки Шмидта. Довольно точно.

– Третий вход?

– Совершенно верно. Но карта эта неполная. Тут не достает куска.

– Еще одна составная часть загадки?

– О нет! – Свистящий шепот Драгутина возвысился. – Составная часть, скорее всего, я сам. Мне кажется, что это я разваливаюсь на куски…

– А остаток карты? Где он?

– У твоего старого друга. Я подарил ему. Это был залог… Что-то вроде гарантии. Я думаю… В то время мне казалось, что лучший способ сохранить вещь – передать ее воеводе четников, который пользуется покровительством немцев. Особенно если этот воевода просит тебя взамен оказать услугу…

Неманя перевел дух, после чего прямо-таки прострелил Драгутина суровым взглядом:

– Ты отдал остаток карты Косте Печанацу?

Драгутин кивнул.

– Что же ты все-таки за дерьмо!

– Опять читаешь мораль, мать твою… Да если бы я этого не сделал, его сын Милан пустил бы мне пулю в лоб. Вздорный малый, мать его так…

– А ты думал, что какой-то старик спасет твою задницу и сделает тебя богатеем?

– Ну, скажем, мне казалось, что его сотрудничество с немцами продлится много дольше – я имею в виду то, что он называл самопожертвованием. В то же самое время это был удобный случай отделаться от Канна. Должен признать, твой добрый генерал сильно удивил меня, когда принял решение ликвидировать Печанаца. Очень мудрая акция для политически неангажированного человека.

– Ну и? У кого теперь кусок карты?

Губы Драгутина расползлись в том, что с некоторой натяжкой можно было назвать улыбкой.

– По крайней мере, в этом есть логика: конечно у его убийцы.

– Печанац расстрелян, – процедил сквозь зубы Неманя.

– Нет, – тихонько прошептал Драгутин. – Нет, не расстрелян.

Тусклый свет керосиновой лампы отбросил их длинные тени на потрескавшиеся серые стены до самого потолка.

– Его зарезали, – прошелестели во мраке слова Драгутина.

– Врешь! – опять процедил Неманя сквозь зубы. На этот раз в его голосе прозвучали нотки отчаяния.

– Не вру, – смиренно продолжил Драгутин. – Его назвали предателем еще в декабре прошлого года, когда он отступил в Сокобаню. Я воспользовался этим и с помощью своих людей вступил в контакт с майором Бранко Петровичем из Иваницы. Ты его знаешь, он племянник Дражи Михаиловича, в то время он был командиром Делиградского корпуса. Уговор с Дражей был прост: я сдаю ему воеводу, а он мне – секрет воеводы. В то время Печанац еще доверял мне, но из-за карты принялся водить меня за нос вместе со своим сыночком. Я требовал сразу, как только начнется весна, отправиться исследовать подземелья, но он и слышать не хотел. Решил дожидаться окончания войны. Окончания войны! Что за идиот… Заявил, что следует отложить все дела до окончательной победы над коммунизмом. А меня уже начала пожирать болезнь, время катастрофически таяло. Он был в Сокобане на лечении, но его охраняла сотня солдат. Поэтому я решил выманить его оттуда. Оказалось, это очень легко сделать. Я пригласил его на охоту. Черт побери, он любил охотиться, хотя в седле держался безобразно. И вот… Как раз на Святого Савву, двадцать седьмого января нынешнего года, начался невиданный снегопад. Мы выбрались к окрестностям Бани, и тут Петрович со своими четниками набросился на Печанаца и схватил его. Когда старый воевода спросил меня: «Что ж ты, Драгутин, не убил меня, а просто выдал?» – я понял, что назад хода нет. Старый мудак хранил карту за пазухой. На сердце. О чем он думал, мать его гребаная? Да я бы все равно вырезал это его сраное сердце из груди тупым ножом, лишь бы добраться до карты, до любого дорожного указателя к перекрестку Константина…

– К чему?

– Не важно… тебе все равно не понять.

– А ты попробуй, может, у меня получится!

– Ладно, давай… Говорят, что Константин свою величайшую тайну спрятал под землей. В переплетении подземелий и катакомб. Армаментарий. Великолепная коллекция оружия. Я думал… что смогу там отыскать лекарство от моей болезни. Но этот пиздюк майор Петрович не позволил мне сразу же отобрать карту. Сказал, это, мол, личные документы воеводы, сначала его судить надо – и только потом я получу все, что обещано. Но сначала Дража и его товарищи должны соблюсти порядок. Так что меня опять накололи…

Неманя цинично усмехнулся.

– Тебе смешно? – спросил Драгутин, – Смешно тебе, мать твою? Ну так давай еще немного тебя рассмешу… Что вам там, наверху, в штабе на Равной Горе сказали? Что Печанаца судили и приговорили к расстрелу? Ну так вот, ни хера подобного не было.

– Так что же все-таки было?

– Ты слышал про Тилько Динича? Того, что прозвали Мясником?

– Да.

– А то! У него солидная репутация, – сказал Драгутин и закашлялся. Когда дыхание восстановилось, он продолжил, но голос его ослабел. – Отвели его в поле. Мясник и Будимир Митрович из «черной тройки». Недалеко от шоссе Сокобаня – Княжевац. Тут его Мясник и прирезал. Тело закопали под грушей. Митровича я встретил пару месяцев спустя, он и рассказал мне, что Мясник забрал все личные вещи воеводы. А с ними и какие-то бумаги, которые тот хранил на груди.

– Где он теперь? – едва сдерживая бешенство, спросил Неманя. – Где Мясник?

– В штабе Равногорского движения, а где же ему еще быть? В селе Вета, в тамошнем монастыре, всего в нескольких километрах от города. Соратнички, мать их перемать… Братья по оружию! Ты их без труда отыщешь. Отбери недостающий кусок карты, а после отправляйся за господином штурмбаннфюрером и его ручным псом. Да, советую тебе поспешить. Я слышал, Канн копает вовсю. Я не знаю, до чего он там докопался, но для человека с твоими способностями… Я думаю, тебе не составит труда пройти незамеченным мимо нескольких пьяных людей Дражи и пары немецких патрулей, не так ли?

Неманя поднялся со стула. Бумагу он положил во внутренний карман шинели.

Он скользнул взглядом по обезображенному, обмотанному бинтами лицу Драгутина и двинулся к выходу, не произнеся ни слова. Дверная ручка была все еще в его ладони, когда он услышал за Спиной свистящий хрип:

– Когда… Когда я попаду… туда… – Речь Драгутина то и дело прерывалась тяжкими вздохами. – Если хочешь, я могу передать что-нибудь Анне.

Неманя повернул ручку, и дверь со скрипом открылась. Он решительно перешагнул через порог, но вдруг остановился. Тяжкое дыхание Драгутина и кисловатый запах йода смешивались со скупым светом керосиновой лампы.

– Скажи ей… – вымолвил Неманя.

Он помолчал несколько секунд, в течение которых в его ушах звучал свистящий звук дыхания, доносившегося из отекшего горла Драгутина.

– Скажи ей, что я вынужден был так поступить…

15

Шмидт дрожащими руками набожно принял то, что штурмбаннфюрер Канн вытащил из ветхого алого знамени. Он прошелся пальцами по деревянной рукояти, обласкал ими сияющее лезвие. Он не мог поверить, что и вправду держит это в руках.

– Боже милостивый, – бормотал он в трансе. – Это же чудо! Настоящее чудо!

– О каком это боге и о каком чуде вы там шепчете, Шмидт? – услышал он за спиной циничный голос Канна.

Они стояли перед выходом, недалеко от того места, где к небу поднимался черный дым. Шмидт не обращал внимания на невыносимый смрад, разливавшийся по окрестностям. Если бы он не был настолько восхищен реликвией, которую они вынесли из подземелья, то непременно спросил бы, что же здесь так смердит, и получил бы в ответ: сожженное человеческое мясо.

– Его следует завтра же отправить в Берлин. Нас щедро вознаградят!

– Боюсь, что этого не случится, – холодно произнес Канн, закуривая длинную сигарету.

– Почему вы так думаете?

– Вы ученый, Шмидт, и потому ничего не понимаете в политике, – с театральным пафосом изрек Канн. Его правая рука легла на кобуру. – Вам следовало бы поинтересоваться, в каком… положении сейчас находится рейх. И тогда бы вам стало ясно, что нет никакого смысла отправлять такую ценную вещь в гибнущую империю. Несмотря на то что мы некогда поклялись служить фатерланду верой и правдой.

– Я вас не понимаю… – Шмидт заволновался. – Вы собираетесь оставить меч у себя?

– Похоже на то, – хладнокровно произнес Канн, прицелившись в него из пистолета.

– Но ведь… – в ужасе забормотал Шмидт. – Что вы собираетесь с ним сделать?

– О, много чего! – Улыбнувшись краешком губ, Канн нажал на спусковой крючок.

Но вместо выстрела раздался резкий удар металла о металл. Канн попытался выстрелить еще раз. Шмидт окаменел в ожидании смертоносной пули, но она так и не вылетела из ствола. Канн еще несколько раз безрезультатно нажал на курок, и лицо его исказила отвратительная гримаса бешенства. Он убрал бесполезное оружие в кобуру, но археолог, застывший от ужаса, даже увидев наконец в десятке метров от себя груду сожженных тел, не пытался бежать. В конце концов он обернулся, и его взгляд встретился со смертоносными холодными глазами. Он едва слышно захрипел, почувствовав, как в его горло вонзается тупое лезвие кинжала. Он выпустил из рук меч и кончиками пальцев дотронулся до раны на шее, из которой хлынула кровь. Повернувшись к Канну, Шмидт почти без эмоций, равнодушно вымолвил:

– Ich…[47]

Потом практически бесшумно рухнул на землю.

Голова его свернулась набок, так что он мог увидеть меч, валяющийся рядом с ним на синей земле. Сверкающее лезвие отражало резкие лучи солнца, и Шмидт отчетливо различил в их сполохах свое лицо.

16

Тилько Динич, по прозвищу Мясник, пробудился от короткого и мучительного сна. Его опять преследовали кошмары. Ротный дружок был уверен, что все это из-за дерьмовой ракии, которую им дали в селе. Маленький Средое, попавший к ним из какой-то моравской глухомани, позавчера по пьянке убеждал его, что неладное с ним творится из-за нечистой совести. Динич в это не пожелал верить и в качестве аргумента разбил о голову собутыльника глиняную кружку.

Он неуверенно поднял свое массивное тело с неудобного лежбища, отбросил потрепанный красный пиротский ковер и доковылял до дверей, над которыми висела керосиновая лампа. Он зажег фитиль и с диким воплем принялся дергать дверную ручку:

– Секула! Секула, мать твою за ногу! Осталось там еще хоть немного баранинки? А если вы выжрали всю ракию, то я вам всем глаза на жопу натяну!

Двери поддавались тяжело, будто были обиты свинцовыми плитами, и Мясник бешено рванул за ручку.

– Секула!

Дверное полотно из сырых буковых досок открылось под скрип заржавевших петель, и Мясник увидел, что Секула висит на нем, пришпиленный длинным армейским штыком. У Мясника глаза выкатились в приступе паники. Он тупо таращился на своего мертвого товарища: первый парень на деревне, ухарь, который смысл собственного существования видел исключительно в пьянстве и насилии, он никак не ожидал увидеть такую зловещую картину.

Наконец Мясник вздрогнул и отскочил назад, стремясь оказаться как можно дальше от трупа соратника, но потом повернулся и машинально поднял керосиновую лампу, осветив горницу старого бревенчатого дома, в котором они вчера остановились на ночлег. Только тусклый язычок лампы да тлеющие в очаге угли освещали комнату, в центре которой стояли две скамьи и большой деревянный стол. В углу был комод с овальным зеркалом над ним, а также облупленный тазик для умывания. Он бегло осмотрел комнату и сразу понял, что здесь произошло этой ночью, когда его во сне мучили кошмары. Все были мертвы. Все до единого. Секула, согнувшись, лежал поперек стола, уронив лицо в лужу крови. Живко прислонился к стене, придерживая уже обескровленными руками собственную распоротую утробу. Митар сидел во главе стола, вытянув вдоль тела руки и запрокинув голову, шея его была разрезана от уха до уха.

Рядом с ним на самом краешке скамьи сидел крупный мужчина в офицерской шинели. В одной руке у него дымилась сигарета, в другой он держал стаканчик с ракией.

Мясник неуверенно шагнул к нему и осветил керосиновой лампой лицо незваного гостя.

Высокий офицер с равнодушным лицом, украшенным холеной господской бородкой, ответил на его взгляд. Мясник вздрогнул, потому что только сейчас заметил, что тот по пояс измазан кровью. Его жесткое лицо, на котором играли причудливые тени, тоже было забрызгано красной жидкостью, но он словно не замечал этого. Офицер просто сидел за столом в окружении трупов, бывших людей, которых он только что уничтожил, покуривал сигарету, попивал ракию… и ждал. Ждал его.

Мясник не пожелал более вникать в эту абсурдную ситуацию. Все его мысли, чувства и инстинкты слились в одно-единственное движение: его левая рука рванулась к заткнутому за пояс револьверу.

Но в это мгновение, сверкнув ярким металлическим блеском, нечто с едва слышным свистом вылетело из темноты и впилось ему в живот. Ладонь вяло разжалась, револьвер с тяжким стуком упал под ноги, и Мясник согнулся.

Мужчина встал, допил ракию, поставил стаканчик на стол и оттолкнул мертвого Секулу, который тут же рухнул на пол. Обойдя длинный стол, чужак подошел к Мяснику и присел перед ним на корточки. Несколько секунд он с любопытством рассматривал его, потом взялся за ручку ножа, торчавшего у того в животе.

Мясник, собрав оставшиеся силы, ухватил незнакомца за ладонь.

– Кто ты? – прохрипел он между двумя кровавыми плевками.

– Я – дьявол, Тилько, – произнес человек тоном, от которого по телу Мясника прокатилась ледяная волна. – Я пришел по твою душу.

– У меня нет души, – фыркнул Мясник. Мужчина еще ниже склонился и прошептал:

– Пусть тебя это не волнует… – Вытащив нож из его живота, он добавил: – Скоро у тебя не станет ни глаз… ни носа, ни ушей, ни языка…

17

Ночь опустила с горы Ястребац на Ниш пурпурные облака, которые пролили на город вялый летний дождь, как кровь из раны на теле… Стоя у забора железнодорожного депо, полковник Отто фон Фенн смотрел на тусклое мерцание лунного света на стальном стволе карабина. Немного поколебавшись, он передернул затвор и загнал в патронник патрон. Посмотрев сквозь прицел на бледный круг луны, он повернулся к своему адъютанту:

– Что вы там все царапаете в своей записной книжке, Кестнер?

– Это мой военный дневник, господин полковник.

– Вы ведете дневник? Зачем вам это?

– Я думаю, после войны… – Кестнер заколебался; очевидно, ему стало стыдно. – Обработаю это и издам книгу. Людям наверняка будет интересно, как мы воевали, где мы были и что делали…

– Мне кажется, после войны людям будет не до чтения, им и без того будет чем заняться.

– Но наверняка их заинтересует, как ковалась великая победа рейха над врагами государства!

– Кестнер… – пробурчал фон Фенн, подгоняя на карабине прицел.

– Да, господин полковник?

– Не говорите глупостей.

Лейтенант Кестнер захлопнул записную книжку и со смущенным лицом двинулся вслед за фельдкомендантом. Фон Фенн шел вдоль забора, внимательно изучая окрестности. На северо-востоке текла Нишава, ее легко было заметить по рядам пирамидальных тополей, росших по обоим берегам. Железная дорога вилась в восточном направлении, пересекая Нишаву по стальному мосту как раз в том месте, где виднелась островерхая крыша кожевенного завода.

Он приказал своим людям устроить засаду. Что-то подсказывало ему: зверь попытается напасть именно нынешней ночью. Полковник не мог рационально объяснить свое ощущение, хватало того, что и нынче ночью на небе сияла холодным светом зловещая луна. И что именно лунный свет, серебристый совсем как пули в патронах его карабина, изливает на землю холодные волны ужаса, что-то такое, что ощущается всей кожей, нечто чужое, злое.

Вдоль ограды, точно в указанных местах, инженеры установили особые ловушки. Каждая из них представляла собой растяжку – нехитрую комбинацию из невидимой лески, соединенной с чекой осколочной гранаты. Это практичное устройство было готово в клочья разнести любого, кто сегодня ночью приблизится к депо.

А если этого будет недостаточно…

Фон Фенн крепко сжал свой карабин.

…тогда сгодится серебряная пуля.

18

Запах крови щекотал его ноздри. И непонятно почему, но ему это нравилось.

Он смотрел на мертвого Марко Шмидта, как шофер смотрит на раздавленную им собаку. Вытянувшись на земле, археолог уставился неподвижными глазами в некую точку на сумрачном небе. Белая рубашка под грязным пиджаком покраснела от крови. Из горла торчала рукоятка не слишком острого, но необыкновенно красивого кинжала.

Неманя нагнулся и вытащил нож из мертвого мяса, в котором тот увяз, как меч в камне.

Он с интересом осмотрел оружие, которое, собственно, таковым и не было, потому что кинжалы такого рода предназначены не для сражения, а для парада. Эсэсовские офицеры носили их на боку, прикрепленными к специальному кольцу, как своеобразный знак отличия, доказательство арийского происхождения. Рукоятка была из слоновой кости, а тупое лезвие – из благороднейшей стали. Неманя с удивлением понял, что кинжал интересует его больше, нежели труп.

Однако это вовсе не удивляло его: Неманя в своей жизни видел слишком много трупов переставших что-либо значить в этом мире бывших людей, но ни разу не доводилось ему держать в руках почетный эсэсовский кинжал.

Платком он стер с него кровь и поднял лезвие к глазам. На тупом клинке готическим шрифтом были выгравированы слова: «Meine Ehre heisst Treue»[48]. На противоположной стороне было посвящение: «In herzlicher Kam-eradeschaft. Heinrich Himmler»[49].

Неманя заткнул нож за пояс и посмотрел на бледную луну, висящую в ночном небе. Он был сильно взволнован. Штурмбаннфюрера Канна он прежде воспринимал как холодного, расчетливого мужчину, но этот его поступок был, мягко говоря, совсем не логичным. Оставив труп Марко Шмидта, Неманя направился по тропинке к городу, мучаясь проклятым вопросом.

Что же, что заставило эсэсовского офицера так легко отказаться от почетного оружия, которое он получил за участие в «ночи длинных ножей»[50]?

19

Генрих Канн тщательно прикрыл за собой дверь и настороженно оглянулся.

Все было в порядке: железная кровать в углу, зеркальный шкаф, окно, сквозь которое лился серебряный свет луны. Слишком скромное жилище для высокопоставленного офицера СС.

В душе он всегда оставался аскетом. Единственная роскошь, которую позволял себе Канн, – длинные французские сигареты. Все остальное казалось лишним. Алкоголь, женщины из борделя, эксклюзивные рестораны «только для офицеров»… Все это существовало для тех, кто готов был проспать всю жизнь. Он же посвятил свою карьеру возвышенным целям. Вся его деятельность в Аненербе служила поиску одной-единственной вещи, которая обеспечила бы его гораздо лучше, чем снабжали себя спесивые чины в шитых золотом и серебром погонах.

Он подошел к столу и нежно опустил на него продолговатый сверток.

Снял плащ и бросил его на кровать.

Несколько мгновений он рассматривал ткань, в которую был завернут предмет, после чего не спеша принялся разматывать ее. С удивлением он обнаружил, что случайно прихватил с собой флаг Седьмого легиона Клавдия. На нем ясно читалось: «Legio VII Claudia». Закончив работу, Канн еще долго молча смотрел на лежащий перед ним предмет. И когда он наконец поднял меч, руки его задрожали.

Всю свою жизнь он мечтал об этом мгновении. Но ему даже в голову не могло прийти, что это случится в балканской глуши, в комнате, оклеенной давно вышедшими из моды австрийскими обоями, в самом конце войны, которая, по глубокому убеждению всех жителей фатерланда, должна была принести Германии блистательную победу. Он опять осторожно обернул меч флагом, опустил его в ящик и запер на ключ.

Канн ощутил во всем теле странную приятную дрожь. Усевшись на стул, он потянулся за одной из книг, которые были аккуратно расставлены на полке, и открыл ее.

Глаза пробежались по рядам рун…

20

Высоко в небе сияла луна – круглая дыра в тончайшей ткани вечности, сверкающий глаз демона, рассматривающего город… Город под ней казался скопищем сбившихся в кучу домов, разрезанных улицами. Купола храмов возвышались над этим кладбищем несбывшихся надежд, укрытым невидимой тенью гражданской войны и тихой балканской неизбежностью – первопричиной жизни и смерти.

Отто фон Фенн задумчиво смотрел в сторону проволочной ограды. За ней простиралась ночь – густая непроницаемая сеть. Весь северо-восток был залит серебристым лунным светом. Пейзаж выглядел призрачным и безлюдным, а ряды пирамидальных тополей вдоль Нишавы издалека напоминали неподвижное мертвое войско.

Укрывшись за вагонной тележкой, полковник лежал на плащ-палатке и думал о том, имеет ли вообще эта акция хоть какой-то смысл. Он знал, что солдаты и офицеры за его спиной откровенно посмеиваются, а по коридорам фельдкомендатуры давно гуляет слух о том, что он сошел с ума. Но его это ничуть не волновало. Таинственный голос в его голове неустанно твердил, что появление зверя именно здесь и сейчас имеет свой сакральный смысл… И что во всем этом деле именно для него прописана особая роль. Ему было неинтересно, чем все это закончится – победой или поражением, важно было до конца сыграть роль, определенную ему самой судьбой.

Стрелки его часов показывали четверть одиннадцатого, когда за оградой раздался непонятный шум.

Даже с этого расстояния отчетливо донесся сухой щелчок спускового механизма гранаты. Несколько секунд спустя мощный взрыв разорвал гробовую тишину ночи. Разлетевшаяся на куски северная часть ограды вместе с тремя бетонными столбами взмыла на воздух. Вскоре раздался надрывный вой сирены, зажглись прожектора, в депо вбежали солдаты под командой унтер-офицеров.

Фон Фенн вскочил с плащ-палатки, на которой он так удобно устроился, и осторожно стал пробираться к тому месту, где взорвалась граната. Его сопровождали несколько человек, среди которых был и Кестнер, сжимавший в дрожащей руке люгер. При этом он выглядел очень смешно.

В ограде образовалась огромная дыра, которую на время скрыло белое непроницаемое облако пыли, заслонившее собой ожившую темноту. На месте взрыва они обнаружили только большую воронку, образованную разорвавшейся ловушкой.

– Эта тварь… Она все еще здесь? – испуганно спросил Кестнер.

– Нет, – холодно ответил фон Фенн. – Она сбежала. Он опустил карабин и указал левой рукой в сторону Нишавы:

– Туда.

– Отлично… – С видимым облегчением Кестнер вытер со лба пот. – Возблагодарим за это доброго Бога. Надо послать в этом направлении несколько патрулей, надо бы что-то…

Он отдал ближайшему солдату короткую команду, а повернувшись, увидел, что фельдкоменданта нет. Лейтенант испуганно огляделся по сторонам:

– Господин полковник?

Потом он посмотрел на запад, куда, как ему показалось, удалялась высокая фигура.

Однако он не успел осмыслить виденное, потому что появился крайне озабоченный Рихтер, которому, насколько знал Кестнер, не очень нравилась идея ночной засады. Контрразведчик с тревогой спросил, куда подевался фельдкомендант.

Поколебавшись, Кестнер воздел правую руку и указал во мрак за дырой в ограде.

– И ты позволил ему уйти туда в одиночку? – Недоверчивость Рихтера сменилась бешенством, он заорал на адъютанта: – Кестнер, проклятый идиот! Ты что, с ума сошел?!

– Я возражал… – заикнулся тот. – Но он ушел. Я только оглянулся, а его и след простыл.

Рихтер выхватил из кобуры пистолет. После короткой консультации с двумя унтер-офицерами он приказал выстроить весь наличный состав цепью и двинуться по направлению к реке.

Повернувшись к Кестнеру, который преданно смотрел на него, он озабоченно произнес:

– Лейтенант, мне кажется, это добром не кончится…

21

Лунный свет медленно вливался в широко распахнутое окно Неманиной комнаты.

Он был серо-голубым, как глаза одной таинственной девушки, как ее голос, как его прошлое…

Неманя захлопнул дневник.

Под его обложкой серо-голубое прошлое все еще было живым, и все те люди, многие из которых теперь уже мертвы и забыты, как будто все еще существовали в рукописных строчках. Как будто он своей рукой с зажатым в ней пером предоставил им вечное пристанище.

По какой-то непонятной причине он вспомнил сейчас человека, который перед самым началом войны доверчиво поделился с ним своей ненавистью к дневниковым записям. Неманя познакомился с этим странным меланхоликом, уроженцем Боснии, на одном из дипломатических приемов. Тот считал, что ведение дневника всего лишь бесплодная попытка вырвать из каждодневной суеты и спасти от неумолимой стихии забвения неких людей и какие-то события. Дневники он считал просто-напросто оскорбительной банальностью, а людей, ведущих их, – донкихотствующими борцами с бессмысленностью существования, которые исследуя незначительные события, вершат сизифов труд.

Скромный человечек, который несколько месяцев спустя будет присутствовать при подписании договора о присоединении Югославии к оси «Берлин – Рим – Токио».

Как же его звали?

«Да, – вспомнил Неманя, – господин Иво Андрич»[51].

Этим вечером Лукич сделал совершенно необычную запись. Он вновь открыл кожаную обложку и опять всмотрелся в черные буквы кириллицы.

Военный дневник Немани Лукича,

9 июня 1944 года

Весь мир – нагое, измученное тело, истекающее, кровью… А я… Я – один из тех, кто стискивает в руках нож. Один из тех, кто глубоко всаживает его в плоть мира. Один из тех, кто выпускает из него кровь. Сам не знаю, почему я это делаю. Но мне становится хорошо, когда я поступаю так. Как будто это обильное кровопролитие служит какой-то цели. Как будто мир после него выздоровеет…

Простит ли мне это Бог, когда я протяну Ему свои окровавленные руки?

Если я коснусь Его ими…

Не отвернется ли Он от меня?

Нет ничего славного в том, что я совершил. Как и в том, что еще совершу.

Одна только смерть…

Неманя, закончив писать, взял из пепельницы почти догоревшую сигарету и глубоко затянулся. Немного подумав, он дописал:

Сегодня ночью я приду к майору Канну и верну ему почетный кинжал.

22

Острые лучи лунного света врезались в мягкую землю, словно волчьи зубы в нежную плоть жертвы. Перед полковником простиралась широкая поляна, а следы, по которым он шел, вели к реке, воды которой шумели в темноте где-то неподалеку. Полная луна, звериное око среди звезд, сияла над Константиновым городом, загадочным и далеким. Ясное небо саваном легло на ряды одиноких тополей по берегам Нишавы. Где-то между ними пряталась тень. У нее были тело человека, сила и стремительность зверя, человеческое лицо и – ряды острейших клыков меж мясистыми губами, когти на концах длинных пальцев и два красных глаза, сверкающих пурпурным пламенем.

Но Отто фон Фенн уже не боялся.

Крепко сжимая в руках отцовский карабин, он шел в том направлении, где терялись отпечатки больших стоп.

Шум впереди него все усиливался, и это означало, что фон Фенн приближается к реке. Если зверь вышел на берег, то можно будет легко разглядеть следы, которые тот не мог не оставить на мокрой земле и прибрежном песке. Где-то позади слышался мощный гул и завывание сирен. Он обернулся и увидел развернутых в стрелковую цепь солдат, прочесывающих поляну. Не обращая на них внимания, полковник продолжил свой путь и вскоре спустился к Нишаве. Там он, пробиваясь сквозь заросли, вышел на берег. Нишава журчала, пересекая равнину параллельно древним, давно забытым путям, которые в стародавние времена начертал только для нее Создатель. В рассеянном свете луны отчетливо проявились отпечатки на прибрежном песке. Следы направлялись к железнодорожному мосту, на восток, выше по течению. Полковник фон Фенн осмотрел карабин и осторожно двинулся по следу. Он чувствовал, как капли пота сползают по лбу прямо в глаза, причем одна из них стекла прямо на губы, и он почувствовал ее солоноватый вкус. Полковник остановился и еще раз внимательно присмотрелся к следам.

И тут у него перехватило дыхание.

Следы на песке уменьшались.

Каждый следующий отпечаток на песке становился все меньше, но не это взволновало фельдкоменданта. Каждый следующий отпечаток все меньше походил на звериный след.

Когда он оказался метрах а пятидесяти от железнодорожного моста, который находился как раз между старым кожевенным заводом и зданием фельдкомендатуры, следы, оставленные на песке и в рыхлой земле, совсем уже не походили на звериные.

Вне всякого сомнения, то были человеческие следы.

Отто фон Фенн поспешил туда, где они исчезали, и добрался до берега, укрытого зарослями ивняка, склонившего ветви к самой воде. Он поднял голову и осмотрел мост. Огромное, чудовищное стальное животное, разлегшееся поперек Нишавы, казалось мертвым и страшным существом.

У опоры моста, у самой каменной кладки, виднелась тень.

Она недвижно и немо замерла в темноте, которую местами прорезал стальной свет луны.

Хладнокровно, практически ничего не ощущая, Отто фон Фенн поднял карабин.

В полумраке можно было рассмотреть голову, и он знал, что нужно целиться именно в нее.

Неожиданно с севера донесся резкий свист. Длинная вереница грузовых вагонов, которые тащил огромный черный паровоз, с оглушительным шумом въехала на железнодорожный мост. Вагоны освещались фонарями и электрическими лампочками.

Их мерцающий свет лился сквозь шпалы на пространство под мостом.

В странной игре света и тьмы, сопровождаемой металлическим грохотом стальных колес, катящихся в каких-то десяти метрах от него, Отто фон Фенн ясно разглядел черты создания, в которое он целился.

– Господи Боже, Спаситель Небесный! – услышал он свой вопль, полный отчаянного бессилия. – О Господь мой! Как… Да разве возможно такое?!

Он опустил карабин.

Окаменев, он уставился на существо, чувствуя ответный взгляд.

Колеса вагонов стучали высоко над его головой.

Свет… Тьма… Свет… Тьма… Свет…

Секунду спустя под железнодорожным мостом через Нишаву, у стены, сложенной из серого сичевачского камня, уже никого не было.

Состав пересек мост и исчез в направлении железнодорожной станции.

Где-то за его спиной раздались крики людей и собачий лай.

Он отвел затвор карабина и вынул патрон с серебряной пулей. Он посмотрел на его серебристую верхушку, размахнулся и забросил его далеко в воды реки.

Потом спокойно отвернулся и зашагал вниз по течению.

Где-то позади него в чистых волнах Нишавы купалось отражение бледной луны.

23

Штурмбаннфюрер Генрих Канн довольно улыбнулся.

Дело было кончено. Он долго трудился, но воздалось ему сторицей. Он ни в чем не ошибся, проверил все несколько раз, спланировал все до мельчайших деталей, педантично и профессионально. Он чувствовал, как свербит от возбуждения кожа, а вдоль позвоночника по телу бегут мурашки. Канн приказал часовым ни в коем случае не беспокоить его, он собирается как следует отдохнуть и выспаться, чтобы около полуночи со свежей головой заняться делами, которые раз и навсегда следует довести до конца.

Он вышел из большого белого круга и повернулся, чтобы глянуть на свое совершенное творение.

На полу перед ним в кругу была начертана большая пентаграмма, а по ее краям – множество старательно выписанных рун. На столе в углу лежал ключ, которым он откроет врата.

Еще немного, и можно будет начинать обряд.

24

Еще немного, и можно будет начать акцию.

Воя Драинац не спеша вынимал из сумки оружие. Каждому по пистолету, по две обоймы и по гранате. Предварительно он довел до них план. Все следовало начать около часу ночи, когда весь город спит, а немецкие патрули встречаются редко; провести акцию следовало быстро.

Стеван, Драгиша и Младен стояли недвижно, трепетно глядя на него. Они ожидали, когда он скажет речь.

Но он только медленно повернулся к ним, поднес сжатый кулак к виску и процедил:

– Товарищи! Смерть фашизму!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Ночь – мой товарищ.

Иво Андрич

Я не боюсь призраков.

Живые страшнее, потому что у них есть тело.

Маргерит Юрсенар

В это время орлы над городом отрывают невидимые куски мяса херувимов.

Миодраг Павлович

НЕБО НАД НИШЕМ

1

…А самый главный плод этой философии – как раз сама идея нации, сакраментальное чувство границ… Если бы мы, люди Запада, наслаждались этими плодами более миролюбиво, нежели сербы, то упрекать их в этой разнице было бы высшей степенью испорченности. Потому что в свете исторических фактов становится совершенно ясно, что именно благодаря их боевому духу мы смогли позволить себе оставаться миролюбивыми.

Гилберт Кийт Честертон «То, что называется нацией» 28 июня 1916 года

Сообщите нам, какие города следует подвергнуть бомбежке.

Йосип Броз Тито в обращении к своим представителям в штабе. Второго корпуса Народно-освободительной армии Югославии, 19 апреля 1944 года

Минула полночь, и Ниш заснул, облитый серебристым лунным светом. Время от времени вдалеке слышался собачий лай, но между двумя собачьими перебранками тишина растягивалась, как распятая тяжелая, сырая телячья шкура. Как будто ничто не нарушает глубокий сон города, такой близкий к смерти и такой бесконечно далекий от нее, короткий и беспокойный, но все-таки укрепляющий. Ниш спит без сновидений, без надежды и без права на нее, и нынешней ночью живут в нем только звери, посылающие зов с одной городской окраины на другую, с одной окрестной горы на соседнюю… Долгими протяжными криками, горячими от жажды крови.

Драинац слышит этот ночной вой, и он с ног до головы окатывает его волной страха, а вдоль позвоночника, словно ядовитая змея, скользит животный уже. Именно потому Воя осторожно пробирается по темным переулкам, то и дело оглядываясь и прижав ладонь к животу, где под рабочей блузой спрятан пистолет. Он опасается, что кто-то или что-то, внезапно оживет в этой темноте, нечистое и злое.

Его пугает этот вой, не то человеческий, не то звериный, а временами одновременно и тот и другой, что страшнее всего. Он приводит на память таинственные убийства, что произошли в городе за последние несколько месяцев, жертвами которых в основном стали немецкие солдаты. Он точно знал, что его люди тут ни при чем, да и никто другой не мог этого совершить, судя по зверской расправе, учиненной над несчастными жертвами. Он не мог понять, в чем тут дело, да и не хотел этого знать. Но по городу упорно кружили слухи о телах, найденных с оторванными головами, и о головах, у которых отсутствовало тело…

И еще одно обстоятельство пугало народ: у жертв была выпита кровь…

Драинац остановился как вкопанный, когда в его воспаленном мозгу возник образ существа, способного на такие страшные поступки.

Он почувствовал, как волосы на его затылке внезапно встали дыбом.

Воя тряхнул головой, чтобы отогнать ужасную картину.

Будучи опытным нелегалом, он продолжил разрабатывать план ликвидации Крсмана Теофиловича.

Он приказал своим людям занять позиции около дома Крсмана, сам же решил оставаться в некотором отдалении, в переулке, откуда он мог спокойно следить за обстановкой. Стеван, как самый опытный, пойдет первым, остальные двинутся вслед за ним. Они ликвидируют Теофиловича и того четника, что поселился на втором этаже. Остальные парни разберутся с буржуйской женой и девчонкой, просто для того, чтобы ребята почувствовали кровь, узнали, что такое борьба. Прислугу они пощадят, потому что она все-таки рабочий класс, пролетарии, а не буржуазия.

На разработку плана пришлось потратить несколько дней, и потому задуманная им акция казалась ему уже свершенной. Каждый врывается со своей стороны, причем Стеван идет прямо к входной двери. Двое влезают в окна с южной и северной стороны, третий остается во дворе, на стреме. Когда все будет готово, он подаст им сигнал, после чего лично войдет в дом, чтобы убедиться в четком исполнении задания. И оставит записку: «Так будет с каждым, кто прислуживает оккупантам», после чего мстители скроются во тьме.

Да, план был действительно идеальным.

Драинац не предвидел только одно…

И это «одно» сегодня ночью было с ним, поджидало его внизу, во тьме, его глаза светились пурпурным блеском, и, что страшнее всего…

Оно было голодным!

2

Неманя Лукич быстро шагал по улицам и переулкам Ниша, ведущим на гору Калач. Нынешней ночью немецких патрулей в городе было гораздо меньше, чем обычно. Его задачу облегчало и то, что в охране Канна числилось всего несколько солдат, а в окрестностях не было никаких охраняемых немцами объектов или контрольно-пропускных пунктов. Если поднимется тревога, он сможет исчезнуть задолго до появления вооруженных патрулей.

На самом же деле его больше всего волновало то, успел ли Канн сообщить кому-нибудь о находке, сделанной им на Медиане. Что же нашел эсэсовец в катакомбах? Что за предмет заставил его забыть обо всем, включая символ германской гордости, вонзенный в шею несчастного Марко Шмидта?

Неманя вновь прижался к какой-то стене, выжидая, пока трое патрульных немцев пройдут вдоль улицы и скроются за углом.

Если бы кто-то из солдат нечаянно оглянулся, то увидел бы сияющие в темноте огненно-красные глаза.

3

Генрих Канн поднялся со стула. Он вдохновенно обнажился до пояса.

Свет десяти горящих свечей создавал в комнате мрачную атмосферу.

В глазах Канна, пылавших сумасшествием и восторгом, отражались многочисленные руны и начертанная на полу белая пентаграмма.

Он подошел к кругу, поднял длинный металлический предмет и неразборчиво пробормотал какие-то слова. Вскоре это бормотание перешло в напев на забытом языке древних германских племен.

Снаружи месяц спрятался за облака.

Где-то вдалеке раздался долгий душераздирающий вопль.

4

Отто фон Фенн рассматривал в зеркале свое лицо.

В голове у него бушевало половодье мыслей, проносились вереницы бессвязных и бессмысленных слов. Он пытался вспомнить время, когда эти слова были для него важнее жизни. Когда-то их в диком экстазе выкрикивали тысячи голосов, когда-то они будили в нем глубоко запрятанную страсть и стремление к жизни.

Раса, кровь, фюрер, фатерланд, предки, наследие…

Он беспомощно встряхнул головой.

Воля, превосходство, сила, мощь…

Он пытался отогнать эти слова, постоянно возникавшие в его сознании, но голос, произносивший их, не унимался.

Сталь, железо, земля, мрак, крест…

И вдруг все прекратилось в мгновение ока. Только одно слово осталось висеть в воздухе – словно напоминание, словно клятва.

Крест?

Он опустил голову, чтобы не видеть свое отражение, сделал несколько шагов и оказался в углу комнаты. Нагнувшись, он открыл деревянный шкафчик, где стоял отцовский карабин. Отодвинув его в сторону, он вытащил полотняный сверток и извлек оттуда конверт. В нем было несколько писем, открытки и еще кое-какие мелочи. Он вытряхнул содержимое на стол и принялся перебирать. Вскоре он нашел то, что искал.

Полковник долго смотрел на фигурку, висящую на серебряной цепочке. Распятый Бог избегал его взгляда. Он смотрел куда-то вбок. Как будто не желал столкнуться с адом, горевшим в глазах полковника.

Непонятно почему фон Фенн вдруг ощутил острое чувство стыда, в его голове пронеслась новая вереница слов.

Точнее, вопрос.

«Боже мой, что теперь будет?..»

5

Что-то не так.

Стеван Симонович, по кличке Сапожник, правая рука Вой Драинаца, остановился перед калиткой, ведущей во двор дома Крсмана Теофиловича.

Калитка была распахнута настежь.

Это странно.

Никто не оставляет калитку открытой, особенно ночью, в нынешние злые времена. На мгновение ему даже показалось, что здесь засада и, едва он ступит во двор, из мрака выскочит толпа швабов или банда бородатых четников. Секунду спустя он мысленно расхохотался над своими страхами. Из всех акций, в которых они участвовали, эта была сопряжена с наименьшим риском. Нет ничего легче, чем ликвидировать спящего торговца и его жену. Правда, его несколько беспокоил офицер, что поселился на втором этаже, но и с ним будет нетрудно справиться, поскольку он наверняка спит и ни о чем не подозревает.

Стеван сделал еще шаг и опять остановился. Рядом, у изгороди, что-то зашуршало. Он повернулся туда, вскинул пистолет и приготовился стрелять. Сквозь собственное прерывистое дыхание он различил неясный шорох. Он вздрогнул всем телом. Из-за живой изгороди выскочила какая-то тварь.

Кошка уставилась на него своими желтыми глазами и опять шмыгнула в тень.

Он разозлился на себя, но вздохнул с облегчением. Глупо пугаться кошки! Ведь он убивал офицеров Недича, взрывал мосты и железные дороги! Счастье, что никто из товарищей не видел его позора.

Он выждал немного, чтобы сосредоточиться и перевести дух.

Потом шагнул вперед.

И вновь остановился.

Во мраке сгустилось нечто, напоминающее человеческую руку, хотя вряд ли это принадлежало человеческому существу. Он ощутил, как заструилась теплая кровь, но боли не было. Подняв левую руку, он коснулся рваной раны. Открыл рот, чтобы крикнуть, но из горла вырвался только неразборчивый булькающий звук…

Во тьме светились огромные кровавые глаза. Создание, которому они принадлежали, выступило вперед, и Стеван увидел то, во что было невозможно поверить.

В лунном свете сверкнули острые звериные зубы.

6

Неманя почувствовал, как по спине пробежала дрожь. Он остановился метрах в двадцати от дома Канна.

Он оглянулся на потонувший во тьме город и прошептал:

– Нет!..

Он что-то почувствовал.

Неманя смотрел в ночь, произошло что-то страшное. Он пытался отогнать скверное предчувствие, словно грешную мысль. Зачем он ввязывается в это?..

Каждый охотник охотится в своих угодьях.

Таков древний закон рода.

Неманя повернулся к дому: свет горел лишь в одном окне – в кабинете Канна. Перед входной дверью дремал часовой.

Помедлив, Неманя направился прямо к нему.

7

Младен Йович, родом из богом забытого Горного Милановаца, недавно переехавший в Ниш, а чуть позже ставший коммунистом, был не на шутку перепуган. И не только потому, что это была его первая акция и ему не очень нравилось, что придется участвовать в убийстве целой семьи. Внутренний голос убеждал его в том, что нынче ночью произойдет нечто страшное. Это подтверждала легкая тяжесть в животе, неудержимая дрожь левой руки, подергивание правого века… Но и темнота вокруг него, густая и непрозрачная, была какой-то живой и липкой, будто его касались ледяные пальцы.

Единственным ободряющим обстоятельством являлось то, что в этом деле он был не один. Метрах в двух перед ним сидел на корточках Драгиша, глуповатый и добродушный железнодорожный рабочий, новоиспеченный комсомолец. Он тоже был чем-то напуган, но молчал, скорчившись и судорожно сжав пистолет в одной и гранату в другой руке. Все, что Младен мог увидеть, бросив взгляд в его сторону, так это два светлых глаза и капли пота на лбу.

Оба они ждали, когда Стеван войдет в дом и свистом подаст им знак. Но события развивались не так быстро, как запланировал комиссар. Наверное, Стевану пока не удалось проникнуть в дом, но, похоже, скоро все пойдет своим чередом.

Младен еще раз обернулся и посмотрел в темноту за своим левым плечом.

Драгиша все еще ждал сигнала. Младен все больше нервничал, время тянулось так медленно, что каждая секунда казалась вечностью. Может, и в самом деле что-то пошло не так? Что, если Драинац в чем-то просчитался, упустил какую-нибудь важную деталь? Что, если тот четник не спит и с оружием в руках подстерегает их за входной дверью? Что, если вдруг появится немецкий патруль?

Он опять посмотрел через левое плечо.

Глаза были совсем рядом.

Только это были совсем другие глаза.

Пурпурно-красные.

Он испуганно спросил:

– Драгиша? Что это с твоими…

Договорить он не успел. Глаза приблизились. Проступило лицо – нет, подобие лица, отвратительного и ужасного…

И челюсти.

Младен открыл рот, скорее от удивления, чем от страха.

Крик пресекся.

8

Неманя отпустил мертвое тело часового, и оно рухнуло на землю. Окно второго этажа светилось бледным мерцающим светом. Похоже, внутри тоже была охрана, но те наверняка спали. Неманя подошел к стене, обросшей плющом, и медленно полез вверх. Он чувствовал, как упирается в бедро засунутый за пояс почетный эсэсовский кинжал. Десять секунд спустя он оказался у нужного окна.

Неманя заглянул в комнату.

Майор Генрих Канн стоял в центре круга, очерченного рассыпанной солью. Той же самой солью была начертана пентаграмма, а вокруг светящейся краской нарисованы многочисленные руны. Канн был обнажен по пояс, на нем были только форменные бриджи. Его лицо исказила какая-то странная гримаса, отражавшая непомерное удовольствие и одновременно – невероятное бешенство.

Предмет, который Канн держал в руках, заставил Неманю замереть от удивления. Это был меч. Длинный гладиус, точно такой, какой носили на поясе легионеры, состоявшие на службе у римских императоров…

Точнее, у одного императора.

У Константина Великого.

Неманя понял, это именно тот меч, которым на протяжении веков мечтали завладеть люди, жаждавшие власти. Святое оружие…

На этот раз оно участвовало в языческом ритуале.

Похоже, что Канн намеревался использовать его в нечистых целях. Он не был рядовым офицером СС, Неманя сразу почувствовал это, едва только увидел майора на улицах Ниша. Он стоял в иерархии рейха гораздо выше своего скромного звания. И теперь, когда война близилась к концу, а Третий рейх стремительно катился к собственной гибели, когда организации, подобные Аненербе, теряли смысл своего существования, штурмбаннфюрер решил взять то, что ему не принадлежало.

Заглядевшись на странное зрелище, вслушиваясь в печальную обрядовую песнь, которую Канн напевал на незнакомом языке, Неманя не обратил внимания на неумолчный гул, который с каждым мгновением становился все громче и громче.

Завершив колдовской ритуал, Канн умолк.

Далекий гул усилился, но ни он, ни Неманя не обращали на него ни малейшего внимания.

Испустив радостный вопль, Генрих Канн замахнулся мечом, целя в самый центр круга, начертанного на полу.

Неманя почувствовал, как все у него внутри сжалось в комок, и он беспомощно крикнул:

– Нет!

9

– Нет!

Воя Драинац вздрогнул, услышав этот отчаянный крик. Держа пистолет наготове, он двигался к дому Крсмана, но замер.

Нечеловеческий вопль вспорол тишину летней ночи. Никогда прежде Драинац не слышал ничего подобного. Это был не вой собаки или волка, он не мог принадлежать ни одному зверю, которого он когда-либо видел. Этот кошмарный протяжный вой не сумел бы испустить ни человек, ни любое иное существо. Сначала Драинац шагал осторожно, потом все быстрей и быстрей, опасаясь, чтобы невидимый враг не напал на него со спины. Он мог только гадать о том, что случилось. Если бы вопил загулявший пьяница, в этом не было бы ничего страшного. Но крик кого-то из соратников означал срыв всей операции. Значит, кто-то сдал их и во дворе засели люди из Сербской народной стражи или же четники.

Однако все предположения Драинаца рассыпались, когда он подошел к калитке.

Ледяная волна ужаса прокатилась по его телу от самой макушки до пальцев ног.

Стеван, точнее, то, что от него осталось, лежал в двух метрах от входа.

Тело было разорвано на части, грудная клетка и живот вспороты, окровавленные внутренности вывалились наружу. Кровь фонтаном хлестала во все стороны.

Драинац окаменел от ужаса. Краешком глаза он заметил, как в окнах дома Крсмана загораются огни, но теперь это совсем не пугало его.

Он, как и многие другие этой ночью, не слышал доносившегося издалека зловещего гула. С каждой минутой на город неуклонно надвигалось нечто страшное.

Очнувшись от паралича, Драинац стремглав бросился вниз по переулку, чтобы посмотреть, что с другими его бойцами.

10

Нет, это был не меч, нет… И Генрих Канн знал это.

Легенда гласила, что гладиус сопутствовал императору Константину во всех его битвах и победах, но он завещал не класть его в гроб и не передавать вероятному наследнику. Кто знает, почему он принял именно такое решение? Может, он опасался его таинственной силы, а может, боялся, что у новых владельцев не достанет воли укротить воинственный дух оружия? А может, просто-напросто великий Константин под конец жизни ослабел и поддался пустопорожним христианским догмам и воле их единственного бога… И эта слабость вынудила его отказаться от своего святого оружия?

Но теперь это уже несущественно. В Канна вселилась сила, которой не доставало великому римскому императору. Меч был ключом, которым сегодня ночью он откроет врата иного мира!

И даже если это будет сама преисподняя, штурмбаннфюрер Генрих Канн ворвется туда с надеждой и радостью.

Заклинания, которые он произнес, точнее пропел, были подготовкой к финальному действу.

Чтобы неизбежное свершилось, следовало вонзить меч точно в центр пентаграммы, начертанной на полу солью.

И Канн сделал это.

Это мгновение, когда острие меча с оглушительным звоном врезалось в деревянный пол, ослепительный свет залил комнату, размывая очертания предметов. Канн ощутил, как его сотрясло невероятной силы ощущение триумфа, восторга, восхищения, нечто такое, чего он даже в самых смелых мечтах не мог предугадать.

Он совершил это.

Творец понял, что у него все получилось.

Потому что он победил творца его собственным оружием.

Ослепительный свет все не гас. И теперь Канн увидел, что освещена не только комната. Город и все его окрестности были видны так отчетливо, словно стоял ясный день. Сияние сопровождалось странным, зачаровывающим гулом.

И тут случилось нечто совершенно неожиданна слишком уж земное.

В комнату ввалился часовой с трясущимися от страха руками. Он завопил:

– Герр штурмбаннфюрер, союзники! Надо бежать в подвал!

Генрих Канн обернулся к нему и гневно выругался:

– Что тебе здесь надо, кретин?!

– Самолеты… – пробормотал солдат. – Началась бомбежка!

11

Когда резкий белый свет залил кабинет на втором этаже фельдкомендатуры, ослепив на несколько мгновений Отто фон Фенна, в его голове мелькнула одна-единственная мысль: «Так вот как выглядит смерть!»

Однако, услышав грохот, панические крики солдат, топот многочисленных сапог, он мгновенно вернулся к действительности.

В кабинет влетел ординарец и с тревогой в голосе заявил:

– Господин комендант, мы должны сопроводить вас в убежище!

Небо обрушило на землю несносный грохот, высоко над Нишем гудели бомбардировщики, готовые сбросить смертоносный груз. Вскоре к гулу присоединился лай скорострельных зенитных пушек.

«Я все-таки жив!» – подумал Отто фон Фенн.

12

Крсмана разбудил крик. Он сел в кровати и внимательно осмотрелся. Ночь была свежей, но вовсе не тихой: из окон явственно доносилось все нарастающее гудение. Он посмотрел на спящую рядом Данку, та выглядела спокойной.

Крсман набросил на себя рубашку, наскоро натянул брюки и вышел в коридор. Пока он пробирался сквозь полумрак, далекий гул становился все громче и громче. «Только бы не самолеты!» – подумал Крсман. Он вышел на веранду и, поежившись от порыва прохладного ветерка, внимательно осмотрел двор. И тут заметил, что калитка открыта.

Это окончательно убедило его в том, что привычный ход вещей нарушен. Конечно же, вечером, прежде чем отправиться спать, он лично запер калитку на замок.

Крсман осторожно спустился с веранды. Когда он очутился в центре двора, гул превратился в ужасный шум, стало окончательно ясно, что гудит небо над Нишем.

В вышине вспыхнули яркие огни, распарывая облака над городом и больно жаля зрачки Крсмана. Он даже подумал было, что совсем ослеп, и прикрыл глаза. Вновь открыв их, он увидел, что все окрестности освещены так ярко, словно повсюду зажгли миллион маленьких солнц. И тогда он увидел, что прямо перед ним лежит нечто. Он склонился, чтобы получше рассмотреть этот предмет. Сначала он увидел ручную гранату, и это испугало его. И только потом заметил, что из нее выдернута чека, а сжимающая ее рука отделена от тела. Просто оторвана… Он сделал пару шагов в сторону. И тут он увидел тело Сапожника, точнее, то, что осталось от него.

13

Неманя ударил кулаком по оконной раме, и она с треском распахнулась. Однако никто не услышал этого звука – все перекрывал гул бомбардировщиков. Он решил воспользоваться отсутствием Канна, мысленно поблагодарив знаменитую германскую надменность.

Неманя влез в комнату и остановился точно на границе круга с пентаграммой внутри. Вскользь пробежался взглядом по обстановке, после чего встал в центр круга, рядом с торчащим мечом. Тот выглядел так, будто всего минуту назад вышел из-под молота кузнеца, без гравировки и позолоты, с деревянной рукоятью, которую венчало большое, тоже деревянное яблоко. Именно такое оружие должно было принадлежать отважному, но скромному полководцу, каким и был Константин Великий. Неманя нагнулся и с усилием вырвал меч.

Он поднял его к глазам и принялся изучать.

Канн хорошо знал, что он делает, священные вещи можно употреблять в сатанинских обрядах. «Все наоборот, все задом наперед…» – предупреждали великие маги. Неманя вспомнил про знаменитые «перевернутые иконы», которые он видел в Греции. Это были вроде бы настоящие изображения христианских святых, но в них обязательно присутствовала измененная деталь, на первый взгляд незначительная, но именно она в корне меняла сущность святого лика.

Неманя внимательно рассмотрел руны, начертанные на полу, и вслух прокомментировал сделанные Канном изображения:

– Жалкий любитель…

Поняв, что потратил слишком много времени в поисках черного мага, оказавшегося обычным неофитом, стремящимся воплотить свои безумные мечты в жизнь, Неманя решил немедленно покинуть дом, а Канна ликвидировать позже, в более подходящее время. Но в этот миг, будто прочитав его мысли, в дверях появился Генрих Канн.

Они смотрели друг другу прямо в глаза.

Взгляд первым отвел штурмбаннфюрер СС. Он выхватил из-за пояса пистолет, и Неманя даже не успел тронуться с места.

Канн выстрелил трижды, выкрикивая грязные ругательства. Все три пули вошли Немане прямо в грудь, и он рухнул на землю, обливаясь кровью. Канн некоторое время постоял на пороге, захлестнутый гневом и ненавистью, после чего шагнул в комнату. Он осмотрел мертвого незнакомца, лежащего на полу, вынул из его правой руки меч и направился к выходу.

И тут он услышал за спиной неясный шорох.

Обернувшись, штурмбаннфюрер увидел, что покойник поднимается, несмотря на три пулевые отверстия в груди. Однако это не сбило Канна с толку. Он вновь выхватил пистолет и выпустил оставшиеся в обойме пули. Мужчина отшатнулся к стене, но тем не менее остался стоять на ногах.

Пистолет Канна несколько раз щелкнул вхолостую, только тогда штурмбаннфюрер понял, что у него кончились патроны. Генрих Канн опустил пистолет и с удивлением понял, что высокий мужчина все еще стоит, хотя грудь его изрешечена выстрелами, а одежда залита кровью.

– Что случилось, Генрих? – спросил мужчина на хорошем немецком языке, практически без акцента. – Разве ты не из тех, кто любит убивать мертвых?

14

Драинац влетел в переулок за домом.

Вытянув руку с пистолетом, он тихонько прошептал:

– Младен? Драгиша? Куда вы подевались?

Шагнув по направлению к кустам, росшим за домом, где должны были находиться его бойцы, он шепотом опять окликнул комсомольцев:

– Драгиша? Младен? Отзовитесь, мать вашу за ногу! В кустах что-то зашуршало. Неясная тень пронеслась сквозь мрак и исчезла. Драинац скорее почуял ее, чем увидел.

– Кто здесь? Отвечай! – крикнул он привычным командирским голосом.

Ответа не было. Он стоял, испуганный, смущенный, казавшийся смешным самому себе. Операция окончательно провалилась, а он так и не понял почему. В голове у него эхом отдавался недавний жуткий крик.

И тут раздался приглушенный звук.

На этот раз звук донесся не из кустов, не спереди, не слева и не справа.

Драинац на миг застыл: источник звука находился за его спиной!

Он рефлекторно обернулся, крепко сжимая рукоятку пистолета. Глаза его снова встретились с мраком. Он беспомощно вглядывался, не решаясь вымолвить хоть слово, чтобы не выдать себя.

Что-то там шевельнулось, какая-то аморфная тень. И тут из темноты выкатился какой-то округлый предмет, похожий на мяч.

Драинац замер.

Он глянул на шар, подкатившийся почти к его ногам, после чего перевел взгляд в глубину переулка. Наконец решился приблизиться к таинственному предмету, выкатившемуся из глубокой тени.

Не выпуская из руки пистолет, он нагнулся над странным шаром.

И вздрогнул, увидев, как прямо на него уставились мертвые белые глаза. Он узнал эти глаза… Они принадлежали Младену.

Он опять замер, внезапно почувствовав, как ослабел его мочевой пузырь.

– Кто ты такой? – завопил он во мрак. – Не подходи ко мне! Стрелять буду!

Из темноты донесся звук, напоминающий ржание.

И только Драинац собрался сломя голову ринуться наутек, бросив несчастных растерзанных товарищей, как жуткий грохот, сопровождающийся невероятными вспышками, разорвал небо над Нишем. Подпольщик даже ослеп на короткое время от убийственного света, залившего окрестности ярче летнего солнца. Когда вспышка света погасла, Драинац вновь устремил взгляд в глубину переулка и тут же окаменел от страха.

Потому что то, что стояло там, рядом с забором, никому не могло присниться даже в самом страшном сне. Это было невероятное, непонятное, пугающее существо, но все-таки оно было реальным…

– Ужас! – пробормотал Драинац, уверенный, что сходит с ума.

Чудовище опять взревело.

15

Отто фон Фенн был удовлетворен реакцией своих солдат. Они не были элитой вермахта, но воевать умели. Горящее небо над их головами свидетельствовало о мощи и разрушительной силе авиации союзников, которая стирала с лица земли все подряд, однако несмолкающий хор автоматических зенитных установок придавал ему уверенность.

Даже перепуганный лейтенант Кестнер действовал в полном соответствии с уставом, не поддаваясь панике. Он достаточно уверенно доложил фельдкоменданту, что на город сброшены фосфорные бомбы. Это могло означать только одно: сейчас начнется жесточайшая бомбежка, ради которой предварительно осветили весь город. Налет последует с минуты на минуту и, судя по гудению, доносившемуся с неба, будет одним из самых страшных за все время войны.

Спускаясь по лестнице в подвал фельдкомендатуры, фон Фенн с сомнением в голосе спросил своего адъютанта:

– Куда ты ведешь меня, Кестнер?

– Так это… Капитан Мюллер сказал, что готово новое убежище. Мы идем прямо туда.

– Объясни, как это – прямо?

Кестнер остановился и с удивлением посмотрел на начальника:

– По подземному ходу, господин полковник.

16

Генрих Канн не был пугливым человеком, отчасти благодаря тому, что ему пришлось перенести, служа рейху. На русском фронте и африканском бездорожье он был свидетелем иногда страшных, иногда просто необъяснимых событий. И хотя он в течение почти всей своей военной карьеры занимался магией и исследованием потусторонних миров, он точно знал, насколько рационален окружающий его мир и какие законы логики действуют в нем. Один из этих законов гласил: если ты выпустил в кого-то всю обойму своего пистолета, он должен упасть замертво. Однако чужак в его комнате продолжал стоять на собственных ногах.

Чтобы сделать произошедшее еще более невероятным, он обратился к нему на чистейшем немецком языке, назвав Канна по имени и продемонстрировав между делом в улыбке ряд отточенных клыков. Канну хватило этого, чтобы принять решение немедленно покинуть дом – то есть кубарем скатиться по лестнице и выскочить во двор, нисколько не заботясь о том, что он оставляет за спиной. Неманя бросился за ним, но по дороге наскочил на троих перепуганных солдат, с которыми он расправился с помощью эсэсовского кинжала. На это ушло некоторое время, и Канн успел выскочить на улицу. Неманя настиг его сразу за калиткой, схватил за шиворот и с силой бросил в бетонную стену, которая вместо забора ограждала двор с левой стороны.

Канн врезался в нее с треском и стонами. Потом приподнялся, ощутив сильную боль с правой стороны – похоже, были сломаны несколько ребер. Он беспомощно смотрел на приближавшегося к нему Неманю. Канн даже не пытался бежать, понимая, что у него нет ни единого шанса на спасение. Он просто беспомощно стоял у стены, гадая, что же случится с ним дальше.

Он хотел что-то сказать, но тут раздался грохот взрыва, бетонная стена за его спиной дрогнула, и штурмбаннфюрера подбросило вверх взрывной волной. Он только успел заметить, как та же волна отбросила незнакомца назад, а к небу взметнулись высоченные языки пламени.

И тут наступила темнота…

17

Миновав двери, ведущие в подвал фельдкомендатуры, они оказались в затхлом коридоре, ведущем непонятно куда. Тем не менее капитан Мюллер, командир саперов, отлично ориентировался в подземелье. Сноп света из его фонаря уверенно указывал путь по узким проходам, испещренным причудливыми знаками. Отто фон Фенн успел на ходу, краешком глаза, рассмотреть некоторые надписи на стенах подземелья. Он узнал раннехристианские символы, в основном ихтус и хиро[52], но его несколько смутило то, что эти надписи сильно походили на древнегерманские руны.

Полковник не смог подробнее поразмыслить над этим, ибо подземелье затряслось от бомб, взрывающихся где-то на поверхности земли. Они поспешили к новому убежищу, выкопанному под юго-восточной крепостной стеной.

Десять минут спустя они были у самой цели. Тоннель из необожженного кирпича превратился в коридор из крепчайшего армированного бетона. Офицеры и солдаты миновали его, не сбавляя скорости, содрогания почвы от взрывов становились все слабее, но Мюллер, похоже, не собирался рисковать.

Инженер остановился, пропустив следовавших за ним людей вперед. Фельдкомендант, замыкавший колонну, остановился в старинном подземелье и принялся с интересом рассматривать знаки на стенах.

– Господин полковник! – произнес Мюллер. – Полагаю, что нам следовало бы продолжить движение к бомбоубежищу.

– Да, да, конечно… – задумчиво произнес вполголоса фон Фенн, заглядевшийся на некий странный рисунок. – Простите, но…

Мощный удар сотряс тоннель, в котором они стояли. Фон Фенн и Мюллер пошатнулись, фонарь выпал из рук инженера, а желтый сноп света под каким-то странным углом уперся в низкий потолок коридора прямо над головой фельдкоменданта. Кусок бетона выпал из потолка и рухнул прямо перед ним.

– Полковник! – вскрикнул Мюллер. Поднявшаяся пыль смешалась с влажным воздухом подземелья, распространяя какой-то необычный запах. Мюллеру на мгновение показалось, что сильно пахнуло ладаном. Он потерял из виду своего командира и потому потянулся за фонарем, который лежал на полу и косым лучом рассекал возникший полумрак. Он остановился, рассматривая место, в которое упирался луч света, и увидел на потолке начертанный неумелой рукой силуэт рыбы.

– Все в порядке, Мюллер! – отозвался полковник из глубины коридора. – Я цел и невредим.

Отто фон Фенн сначала рассмотрел огромный кусок бетона, который рухнул на пол всего в нескольких сантиметрах от его сапог, после чего обратил внимание на большую дыру в стене, сквозь которую ясно просматривалась стена другого, параллельного коридора, отрезанного саперами от основного арматурой и колоннами. На той стене яркими красками, так и не выцветшими за многие века, было написано лицо длинноволосого человека с бородой и неумело нарисованным ореолом над головой.

– Боже мой, Отто, бежим! – воскликнул Мюллер. – Чего ты ждешь? Может, падешь на колени и примешься молиться?

Фон Фенн не мог отвести глаз от этого лица, ему казалось, что человек с ореолом вокруг головы отвечает ему взглядом…

– Знаешь ли… – пробормотал он. – Может, это и не такая уж плохая идея…

18

После кровавой расправы, случившейся в непосредственной близости от его дома, и бомбежки, напоминавшей конец света, Крсман Теофилович впал в панику и напрочь забыл про своего гостя. Как только бомбардировщики улетели, оставив за собой пылающий город, он вспомнил, что в комнате на втором этаже должен быть Неманя Лукич. Спустя часа два-три Крсман наконец решил посмотреть, не случилось ли чего с ним. И еще его интересовало, нет ли какой связи между его гостем и растерзанными трупами, валявшимися вокруг дома. Он вышел из подвала, в котором скрывался вместе с прислугой, осторожно поднялся на второй этаж, остановился перед дверью комнаты гостя и вежливо постучался.

– Господин майор!

Ответа не было, и он, толкнув дверь, вошел в комнату. От увиденного у него перехватило дыхание.

Неманя Лукич, голый по пояс, стоял перед большим зеркалом. В его груди зияли огнестрельные раны, покрытые запекшейся кровью. Не надо было быть медиком, чтобы понять: ранения, безусловно, смертельны.

Неманя заметил отражение Крсмана в зеркале, но отреагировал на недоумение хозяина чрезвычайно спокойно. Крсман замер посреди комнаты, безуспешно пытаясь отвести взгляд от окровавленного торса Немани.

– Если пуля не задела мозг или сердце, ткани восстановятся сами по себе, – холодно и монотонно прозвучал голос гостя. – Должно пройти несколько часов, чтобы все опять стало таким, каким было до… травмы.

– Кто вы такой, господин Лукич? – спросил Крсман. По его голосу трудно было определить, владеет ли им страх или же отвращение.

– Где-то нас зовут стригоями[53], в других местах – бессмертными. В Сербии мы более известны как вурдалаки.

– И вы… хотите, чтобы я поверил в это?

– Вы не обязаны. Но поверьте хотя бы собственным глазам.

Неманя взял с кровати белую рубашку.

– Если уж вас это так интересует, – говорил он, надевая ее. – Я – старший офицер на службе его королевского величества…

– Короля Петра?

– Короля Георга.

Крсман закашлялся и, прочистив горло, глухо, охрипшим голосом спросил:

– И что же английский разведчик делает в Нише?

– Свое дело…

– Значит, вы служите тем, кто убивает нас бомбами?

– Тито заключил договор с Черчиллем. Тут я ничего не могу поделать. Генерал Михаилович честный человек, но… несколько нерешительный, к тому же плохо разбирается в политике.

– Да, да… Я вижу, он и многих других вещей не понимает.

Неманя помотал головой, и что-то хрустнуло в его позвоночнике.

– Что бы вы еще хотели узнать?

– Хочу знать, кого я приютил под крышей своего дома.

– Ну, что ж… Старого друга вашего бывшего делового партнера. Я, знаете ли, был в гостях у Драгутина…

– И что он вам рассказал?

– Ничего особенно умного и хорошего. Я думаю, он повредился в уме от этой своей болезни. Вас вряд ли заинтересовала бы его полудурочная болтовня. Хотя, мне кажется, вы сами должны исповедаться передо мной…

– Должен? – Крсмана явно оскорбили эти слова. – Я ничего и никому не должен!

Неманя умолк на несколько секунд. Потом, поправив бинты, спросил:

– А самому себе?

Крсман опустил глаза. Тишина в комнате слилась с мраком. Он слышал только собственное тяжелое дыхание. Он только чувствовал кровавый запах живых ран на груди у Немани.

– Я… – Голос его стал слабым и надтреснутым. – Я начал это дело с Драгутином, чтобы поскорее и полегче заработать. Но… Я ведь даже предположить не мог… Все те лекарства, которые мы контрабандой доставили из Болгарии… Они были сертифицированы, снабжены гарантийными письмами! Откуда мы… Откуда мы могли знать, что они были…

– Поддельными?

Крсман поднял голову и посмотрел своему гостю прямо в глаза. На его взгляд в темноте ответили два красных уголька.

– Да, поддельными. Я не знал этого… Моя жена принимала некоторые из них, и я…

– Понимаю!

– Нет, не понимаете!

Неманя поднял с пола сумку и вытащил из нее бутылку. Из шкафчика над кроватью достал два стаканчика и поставил их на стол. С болезненным вздохом он сел и жестом пригласил Крсмана занять место напротив него.

– Садитесь, господин Теофилович.

Крсман было заколебался, потом осторожно подошел к столу и опустился на стул.

– Думаю, вам сейчас следует немного выпить.

Крсман молча кивнул головой.

Неманя открыл бутылку:

– «Хенесси»… Отличная вещь. Драгутин обожал его. Да и у меня нет от него иммунитета.

Они чокнулись в полной тишине. Наливая по второй, Неманя холодно произнес:

– Я отпустил Анну… Мою жену… одну, на какой-то там благотворительный бал.

Потом посмотрел в сторону, словно устыдившись чего-то.

– Я устал после сложной операции, которую делал в тот день. Знаете ли, в те годы в Белграде, кроме меня, было всего только два таких хороших хирурга. В тот вечер на балу, который организовала супруга полковника Петрича, за Анной принялся ухаживать какой-то дворянчик. Она вежливо отказала ему и вернулась домой вскоре после полуночи. Я еще не спал…

Неманя сделал хороший глоток коньяка, и его лицо исказила болезненная гримаса. Придвинувшись к столу, он перенес тяжесть тела на левый локоть. Пятна крови, проступавшие сквозь белизну бинтов, были похожи на растоптанные розовые бутоны.

– Я только заметил ее тень за своей спиной. И два этих… красных зрачка. Она не обращала на меня ровным счетом никакого внимания. Подошла к фортепиано и начала играть Бетховена… Я слушал музыку. И когда она закончила играть, подошел к ней и поцеловал. Она ответила мне поцелуем. Тут я понял, что с ней что-то не в порядке. Я едва вырвался из ее, объятий… И тут она заверещала. Я тронул пальцами то место на шее, которого за секунду до этого коснулись ее губы. На пальцах оказалась кровь. Она укусила меня… Я вновь увидел ее глаза. И ряд острых зубов. Я в полном бессилии рухнул на диван. Прямо над головой висела офицерская сабля моего отца. И тут жена набросилась на меня…

Крсман смотрел в его глаза, испускающие пурпурное пламя, пытаясь убедить себя в том, что такого просто не может быть, что совершенно невозможно поверить в подобную исповедь. Но голос майора Лукича и крепкий аромат коньяка возвращали его в действительность.

– Дотянувшись до сабли, я одним взмахом отрубил ей голову, – почти шепотом произнес Неманя.

Крсману показалось, что он отчетливо видит эту страшную сцену.

Майор Лукич привычным жестом наполнил стаканчики:

– Я слышал рассказы о вурдалаках в своей родной Шумадии и потому закопал ее голову в одном месте… а тело в другом.

– Вы не боялись, что вас разоблачат и обвинят в убийстве?

– Нет. – Неманя решительно взмахнул рукой. – Боюсь другого: как бы в один прекрасный день Анна не восстала из гроба. Боюсь, что она отыщет свою голову. И тогда пожелает навестить меня. И сыграть мне на фортепиано что-нибудь из Бетховена… То, что она играла той ночью. «К Элизе». Видите… Страх – это совсем неплохо, знаете ли… И вся эта кровь. Только это и связывает меня с тем, прежним Лукичем, которым я был до этого. Только это иногда убеждает меня в том, что я… хоть каким-то извращенным, безбожным образом… все-таки остаюсь человеком.

Крсман побоялся задать еще один вопрос, но что-то нашептывало ему, что он просто обязан сделать это, несмотря ни на что. Он допил коньяк, поставил стаканчик на стол и посмотрел Лукичу прямо в глаза:

– Скажите, это вы… Это вы разорвали немецких солдат?

– Я знал, что вы спросите меня об этом. Нет, это сделал не я. Те, кто убивает немецких солдат, куда ужаснее меня. Поверите, вам лучше ничего не знать об этих тварях и их сущности.

В это мгновение двери скрипнули, на пороге появилась Данка. Она заметила окровавленные бинты, которые хорошо просматривались под расстегнутой рубашкой Немани, потом посмотрела на мужа. Через мгновение она медленно, с презрительным выражением на лице, почти с отвращением перевела взгляд на бутылку коньяка, что стояла на столе.

– Крсман. – Голос ее был исполнен презрения. – Как ты только можешь…

– Замолчи, женщина! – оборвал ее Крсман. Данку передернуло от грубого тона мужа, к которому она совсем не привыкла. Она попыталась что-то сказать, но супруг опять оборвал ее:

– Ты что, не видишь, что мы с господином Лукичем беседуем?

– Я только хотела…

– Меня не колышет, чего ты там хотела! Ступай вниз и позаботься о домашних.

Данка вновь попыталась что-то сказать, но Крсман прервал ее окриком:

– Ну, чего ждешь?

– Я…

Данка вышла из комнаты легко и неслышно, оставив после себя едва уловимый след дорогого парфюма и оскорбленного достоинства. Крсман небрежно поднял стаканчик и произнес:

– Вы не плеснете мне еще немного коньячку, господин майор?

19

– Вы неважно выглядите сегодня утром, господин штурмбаннфюрер, – сказал Отто фон Фенн.

Генрих Канн поднял голову и ощутил боль в поврежденных ребрах. Санитар, перевязавший его сегодня утром, сделал свое дело, похоже, не самым лучшим образом.

– А вы, я вижу, напротив, пребываете в прекрасном настроении? – ядовито ответил он.

– Да нет, не очень. У нас этой ночью погибло много людей, – задумчиво произнес фон Фенн, глядя на развалины складов и казармы. – Но вас ведь это совсем не интересует?

Канн промолчал.

– Кстати, ваша резиденция полностью уничтожена.

– Я присутствовал при этом.

– Да… – Фон Фенн пожал плечами. – Мы обнаружили в развалинах четырех мертвых солдат. И еще погибла хозяйка, если я не ошибаюсь.

– И?..

Фон Фенн небрежно кивнул головой:

– Это не имеет значения…

Потом, уставившись на руины солдатской казармы, продолжил незаинтересованным тоном:

– Я давно хотел спросить вас…

Помолчав, полковник продолжил:

– Верите ли вы в Бога, майор Канн?

– Я вас не понимаю, – нервно процедил Канн.

– Не в какого-то абстрактного бога… в далекого бога. Не в иконописный лик, изображенный на дереве, или в мускулистую фигуру, вытесанную из мрамора. Но в настоящего Бога, которого вы можете видеть так, как я вижу вас и как вы видите меня. Не во всесильных обитателей Валгаллы или в пророков, запросто перемещающих моря и горы. А просто в единого Бога, похожего на меня или на вас. Из плоти и крови. Способного ненавидеть и любить, судить и прощать, страдать и истекать кровью…

Отто фон Фенн повернулся к Канну, внимательно посмотрел на него и продолжил:

– Способного грешить.

– Не понимаю, какого бога вы имеете в виду, герр оберет, – с отвращением отозвался эсэсовец.

– Я имею в виду того Бога, который обладает замечательным чувством юмора, – уверенно продолжил фон Фенн. – Таким замечательным, что это позволило погубить всех, кто сегодня ночью был в вашей резиденции. Всех, кроме вас.

– Что вы хотите этим сказать?

– Солдаты, которые охраняли вас… Их убили не бомбы.

Несмотря на боль, разрывающую грудь, Канн встал и подошел к фон Фенну:

– А какое отношение к этому имею я?

Отто фон Фенн посмотрел ему прямо в глаза и процедил:

– Ты не понимаешь меня? А я ведь все еще говорю по-немецки, жестокая ты скотина!

– Прошу вас…

– Не знаю, что ты ищешь здесь, меня это не интересует. Но я знаю, что более не намерен терпеть здесь твое присутствие!

– Мое присутствие не зависит от вашего желания, полковник.

– О, здесь ты серьезно ошибаешься. Только идиот не в состоянии понять, к чему все это ведет. Теперь субординация, приказы, приоритеты уже не имеют никакого значения. О нет. Это Балканы! А мы – солдаты армии, которая проигрывает войну. Здесь люди исчезают по ночам, здесь их съедают живьем. Завтра тебя могут найти мертвым в какой-нибудь канаве. С пулей в голове или разодранного на куски – какая разница. Я думаю, по тебе не заплачет даже твоя шлюха-мать. Но будь уверен… Я смогу устроить так, что с тобой непременно что-то случится.

– Вы мне угрожаете?

– Перестань болтать, говнюк. Стоит мне пошевелить пальцем, и Рихтер позаботится о тебе. Несчастный случай, автомобильная авария, сердечный приступ… Это было бы симпатично. Тебя похоронили бы со всеми почестями. Я бы даже выступил с надгробной речью. Хотя мне больше бы понравилось, если бы ты стал очередной жертвой маньяка, который убивает наших солдат. Рихтер очень способный офицер… Я уверен, он может найти исполнителя, который устроит как следует. Как ты думаешь, принимают в Валгалле рыцарей ордена Мертвой головы без такой столь необходимой принадлежности?

Несколько долгих секунд молчания воздвигли между ними стену. Сквозь нее пробивался равнодушный голос фон Фенна:

– Теперь вы поняли меня, штурмбаннфюрер?

Канн, проглотив слюну, собрался было что-то сказать, но, вновь натолкнувшись на взгляд фон Фенна, отказался от этой мысли. Он тяжело дышал – грудь сильно болела, но еще тяжелее было вынести унижение, которому его подверг полковник. После минутного молчания он с трудом выдавил:

– Да…

– Вот видите, это совсем нетрудно, штурмбаннфюрер! Мы прекрасно поняли друг друга. – Фон Фенн улыбнулся и похлопал его по плечу. – В конце концов, мы ведь оба арийцы, не так ли?

20

Крсман Теофилович смотрел на свою Данку.

Она не была испуганной, не была озабоченной, а просто-напросто дьявольски равнодушной. Она смотрела на него точно так же, как и каждое утро на протяжении многих лет. Ее взгляд говорил: «Ты виноват. Ты виноват во всем том, что случилось. Виноват в том, что прошлой ночью нас бомбили. Виноват в том, что коммунисты пытались убить нас. Виноват в том, что из-за тебя я не вышла замуж за другого человека. Но больше всего ты виноват в том, что у нас нет детей…»

Тем не менее нынешним утром ему было плевать на молчаливые укоры жены. Да и она смотрела на него несколько иначе. Ее взгляд не был таким болезненным, таким пронзительным, и в нем почти не было осуждения. Может, Данка и не смирилась со своей судьбой, но зато Крсман примирился с жизнью. Какова она есть и какой будет, – скупой и щедрой, мягкой и суровой, праведной и грешной…

Теофилович отвлекся от своих мыслей, когда на дорожке, ведущей от калитки к дому, появился его гость.

– Доброе утро, – поздоровался Неманя.

– Доброе, доброе, – отозвался Крсман. – Вы?.. – Он взволнованно посмотрел на майора Лукича в вычищенной шинели, с чемоданчиком в левой руке. – Вы уезжаете?

– Да, Крсман, уезжаю.

– Но… – взволнованно произнес Крсман, спускаясь с веранды. – Но как? Почему так быстро?

– Здесь мне больше нечего делать. Оказалось, что я кое в чем ошибся. Впрочем, это не важно. Вы были прекрасным хозяином, и я весьма благодарен вам за гостеприимство, с которым приняли меня вы и ваша семья.

– Да ведь ничего особенного, – смутился Крсман. – Это все мелочи. Но почему вы уезжаете так внезапно? Неужели из-за ночного происшествия?

– То, что случилось прошедшей ночью, всего лишь начало куда более ужасных дел. Я думаю, вы понимаете, куда катится эта несчастная страна. Воя Драинац мертв, но на его месте появятся десятки точно таких же ребят. Я бы посоветовал вам, Крсман, в случае победы красных не просто уехать из города, но обязательно покинуть страну. Коммунистические власти не будут цацкаться с такими, как вы.

– Понимаю… Обязательно воспользуюсь вашим советом, если, не дай боже, все так и случится.

Они молча направились к калитке, но на полдороге опять остановились.

– А вы?

– Я? У меня своя война, которая продлится намного дольше, чем эта, которая уже подходит к концу.

Крсман хотел было сказать еще что-то, но увидел за спиной Немани чей-то силуэт.

Это была женщина. Маленькая, сгорбленная, вся в черном, в платочке, завязанном под подбородком. Облитая лучами солнечного света, она выглядела словно привидение.

Неманя обернулся, она тихо подошла к нему и спросила:

– Господин Неманя Лукич?

– Да, это я.

– Мы встречались с вами… Прошлой ночью.

– Да. Вы – сводная сестра Драгутина?

Последовало долгое и неприятное молчание. Женщина запустила руку в потайной карман и вынула белый запечатанный конверт.

– Он послал вам это…

Неманя нерешительно принял конверт. Он явно не знал, что сказать.

– Он умер сегодня ночью, – произнесла Петриня вместо него. – И просил передать вам письмо.

С этими словами она повернулась и скрылась в переулке.

Неманя и Крсман остались стоять у калитки.

– Похоже, это действительно конец, – пробормотал немного погодя Крсман.

– Да, – отозвался со вздохом Неманя и протянул ему руку. – С Богом, Крсман, и берегите себя!

– И вы тоже, господин Лукич.

Неманя подхватил чемодан и направился вниз по переулку.

Крсман долго смотрел ему вслед, пока тот не исчез из виду.

21

Светислав Петрович Нишавац длинными пальцами музыканта собирал обломки кирпича на руинах разрушенного бомбами дома, очищал их и откладывал в сторону. Над ним из груды штукатурки и обломков торчала обгоревшая балка, которая всего лишь несколько часов тому назад была частью дома, покрытого старой красной черепицей. Он долго жил в этом доме на улице Тодора Миловановича. Участок купила у турок бабка Маринка, она и подняла дом. Ему было очень жаль, что союзные бомбы попали в дом, порушив половину комнаты и часть кухни. Нишавац был зол, но эта его злость быстро прошла, когда он увидел, как утром из развалин на противоположной стороне улицы вынесли покойников – троих взрослых и одного ребенка…

Он старательно обследовал развалины. Щегольская одежда была выпачкана пылью и землей, но он не обращал на это внимания, а только ладонью утирал потный лоб с прилипшими к нему волосами, и продолжал неустанно перебирать кирпичи и доски.

– Эй, Нишавац! – послышался голос соседа Ристича, который чуть ниже по улице пытался сдвинуть с места большой деревянный шкаф.

– Чего тебе? Не видишь, что ли, что я занят? – сварливо отозвался Нишавац.

– Тут есть для тебя кое-что.

– Кончай меня поддевать, Ристо. Что можно найти в сиротском доме? Дырявые кастрюли да драные ботинки. Хватит тебе над людьми издеваться. Нехорошо это.

– Да не издеваюсь я вовсе. Вот, я нашел… Посмотри!

Нишавац с огромным напряжением сил поднял обломок камня и отбросил его в сторону, поближе к забору. Потом остановился и глубоко вдохнул горячий пыльный воздух, приложил ладонь козырьком ко лбу, чтобы прикрыть глаза от солнечных лучей, и посмотрел на Ристича.

– Смотри, Нишавац! – повторил тот.

Нишавац прищурил глаза, чтобы получше разглядеть сквозь июньское марево предмет, который держал в руках сосед. По бокам свисали два толстых ремня, между которыми виднелись ряды белых, словно речной жемчуг, и черных как смоль клавишей, а также кнопок для басов и других регистров.

Ристич рассмеялся от всего сердца, и его беззубое лицо сияло прямо-таки детским восторгом.

– Аккордеон!

ЭПИЛОГ

Между тем, что мы называем нашей жизнью, и между потусторонним миром нет ясной, определенной границы.

Иво Анорич

Смерть – окончательная черта подо всем.

Гораций

ПЕРЕКРЕСТОК

Сентябрь 1944 года

Прахово на Дунае

Операция «Дунайский колдун»

Со стены на него смотрели глаза святых.

Печальные глаза архангела Михаила, который через пару мгновений возвестит миру о начале Страшного суда. Исполненный любви взгляд Богородицы поверх покоящегося в Ее нежных объятиях дитяти, над головой которого парит сияющий ореол. Заботливые глаза святого Николая, внимательно следящие за путниками, случайными прохожими и моряками, сражающимися с разбушевавшейся стихией. Под ним – Теодор Тирон замахивается мечом, мышцы его правой руки напряжены, как тетива на луках святых воинов Димитрия и Меркурия. Святой Георгий, такой сильный и огромный в золотом панцире и в плаще цвета девичьей крови, пронзает длинным копьем дракона, пришпиливая его к земле.

Свод над ним – небо, усыпанное золотыми звездами, а посреди этого неба, как будто народившийся из темно-синей бездны, простирает свои руки Христос, и Его благородное лицо покоится между двумя буквами греческого алфавита. Альфа и омега.

На столе остывал суп.

Овальное окно в молельной осыпали капли неожиданно холодного сентябрьского дождя.

Он мог рассмотреть рисунок на дне тарелки. Орел, держащий в когтях лавровый венок со свастикой в центре. Под ним – корона и две пересекающиеся линии, надпись «Бавария» и год производства – 1942.

Он повернулся к инженер-майору, который за этим же столом прилаживал проволочки к адской машинке, которая должна была привести в действие электрические детонаторы.

– Скажите, почему мы для временного размещения штаба выбрали именно церковь? – спросил он инженера.

– Потому что это самое капитальное строение в городишке, господин полковник, – не задумываясь, ответил тот.

Закончив подготовку, майор встал из-за стола и направился к выходу:

– Пора. Я иду заканчивать дело.

Отто фон Фенн поднял ложку и коснулся ею гладкой поверхности супа, стынущего в тарелке. Бульон покрылся рябью, настолько исказив отраженное в нем лицо, что полковник с трудом распознал себя. Он отложил ложку в сторону, взял форменную фуражку и направился вслед за майором. Его примеру последовали еще с десяток офицеров.

Черноморская флотилия растянулась от Прахова до Михайловаца. Это было множество загруженных под завязку пароходов, барж и других плавсредств. Оборудование, вооружение и все припасы выгрузили на берег, а саперы позаботились о том, чтобы как можно лучше разместить на их месте взрывчатку. Когда офицеры подошли к самой пристани, фон Фенн обратил внимание, что толпа гражданских лиц пытается прорвать хилое оцепление, составленное из тщедушных пехотинцев.

– Что здесь делают эти люди? – раздраженно спросил он.

– Солдаты, которых мы… оставили внутри. Они выбрасывают из иллюминаторов на берег личные вещи. Личные вещи и продукты.

– Боже мой…

– А что нам оставалось делать, господин полковник? Там остались только тяжелораненые. Мы вынуждены оставить их, потому что они воспрепятствуют нашему благополучному отступлению. В конце концов, выбора у нас нет. Они горды тем, что умрут за фатерланд!

– И смерть их будет напрасной.

– Не может быть! Почему вы так считаете?

– У нас больше нет фатерланда, майор! Инженер-майор смущенно кивнул головой и подозвал капрала-пехотинца. Он коротко приказал ему отогнать гражданских от пристани и заодно проинструктировал, кому следует передать адскую машинку для подрыва. После этого вытащил из кармана портсигар и принялся угощать офицеров сигаретами.

Фон Фенн отказался от табака. Он смотрел на суда, выстроившиеся в линию на мутной дунайской волне, которая раскачивала их, словно колыбельки с засыпающими младенцами. Он слышал голоса, доносящиеся с ближайшего к причалу парохода. Ему послышалось, как кто-то взывает к своей матери. Несчастным парням, лежащим в битком набитых судах, повезло пережить зиму на русском фронте и самоубийственную стратегию фюрера, но они не сумели избежать смерти, к которой их приговорил командир дивизии Вальтер фон Штеттнер, спланировавший эту операцию. Командиры проиграли сражение, и эти юноши навсегда останутся его частицей. Железные гробы, в которых будут вечно покоиться их останки, лягут на речное дно. Но куда страшнее станет погружение на дно человеческих бед и несчастий, к которому уже приговорены судьбой те, кто пока еще остается на берегу.

Инженер-майор молча выкурил сигарету и бросил окурок на землю. Потом повернулся к Отто фон Фенну и спросил:

– Можно начинать, господин полковник?

Отто фон Фенн очнулся и процедил:

– Да, можно… господин майор.

Инженер подал знак.

Прошло секунд десять, не больше. И тогда… Оглушительный взрыв вспорол хмурое осеннее небо. Над утробами пароходов, разрывая в куски сталь, расцвел огромный розовый цветок с черными по краям лепестками. Скрежещущий звук рвущегося металла сопровождался вспышками огня, а вслед за ними раздался грохот новых разрывов. В мгновение ока Дунай превратился в огненную реку, по которой плыли мертвые стальные громадины, унося на дно и в забвение сотни раненых. Полковник фон Фенн, несмотря на грохот разрывов, слышал их вопли и проклятия. Темные стальные гиганты погружались в мягкую утробу великой реки, и ему казалось, что вместе с остатками Черноморской флотилии на дно Дуная погружается и мечта о великом рейхе.

Не обращая внимания на окруживших его офицеров, он поднял правую руку и перекрестился.

Инженер-майор с удивлением посмотрел на него, после чего, словно устыдившись, проделал то же самое.

– Знаете, что нам сейчас следовало бы сделать, господин майор? – выдавил через силу фон Фенн.

– Это… – смущенно пробормотал майор. – Помолиться?

– Нет. Напиться до чертиков, – сухо ответил фон Фенн. – Пьяное блаженство – единственная хоть чего-нибудь да стоящая вещь в эти дни. Если только исключить неизбежную смерть, что, признайтесь, подразумевается само собой. Мне не хочется возвращаться в церковь, она пробуждает во мне нехорошие воспоминания. А я и Господь… Наши отношения в последние годы оставляют желать лучшего. Видите ли, я никогда не переставал верить в Него, но Он, похоже, перестал верить в меня.

– Тут есть одно заведение… – произнес инженер-майор, указывая рукой на переулок, ведущий в центр городка.

– Что же, неплохо. Пошли… Здесь мы свои дела закончили. Остальное доделает река.

Десять минут спустя они сидели в неприглядном кабаке, битком набитом военными и штатскими. Инженер-майор, который немного говорил по-сербски, обратился к хозяину, который протирал за стойкой стаканы:

– Эй, корчмарь! Есть у тебя ракия?

– Есть-то есть, конечно, – ответил тот, вытирая руки о грязный фартук. – Да только не очень она хороша.

– Не важно. Неси сюда.

– Хорошо, господа. Пожалуйте вот за этот столик, в углу.

Как только они сели за стол, накрытый грязной белой скатертью, инженер вновь предложил фон Фенну сигарету, которую тот на этот раз принял. Полулитра ракии, доставленной им хозяином кабака, хватило им ненадолго: прошло всего лишь каких-то полчаса, и майор вновь подозвал хозяина:

– Корчмарь! Еще ракии!

– Если вы не против, господа… – принялся кланяться из-за стойки хозяин. – Пусть вас обслужит мой сын. Я тут загибаюсь от работы, а он мигом…

– Не важно кто, главное, неси поскорее!

Несколько отяжелев от спиртного, вертя в руках стакан, полковник фон Фенн с отсутствующим видом заплетающимся языком излагал своему соратнику:

– Есть что-то неукротимое в балканской земле, вездесущее зло, которое невозможно ни понять, ни уничтожить. Странно все это… А ведь я, господин майор, попытался сделать и то и другое. Убить…

Полковник фон Фенн не успел завершить мысль, потому что к столу подлетел хозяйский сын, конопатый мальчишка с подносом, на котором красовалась бутылка ракии. Он небрежно опустил ее на стол, опрокинув при этом солонку, после чего потянулся за тряпкой и принялся смахивать со стола просыпанную соль, пытаясь сделать нищенский интерьер отцовского кабака хоть чуточку привлекательнее. Фон Фенн попробовал было погладить его по голове, но рука полковника неподвижно повисла в воздухе:

– …и понять, – продолжил фон Фенн надтреснутым голосом.

Конопатый мальчишка лет десяти, тощий и затурканный, с испуганными карими глазами на болезненно бледном лице, уставился на него. Детская рука с тряпкой, лежащая на столешнице, елозила по столу, производя неприятный скрипучий звук. На необыкновенно длинных бледных пальцах были острые ногти. Фон Фенн глянул на них, и набегавшие одна за другой мысли моментально выветрились из его головы. Мальчик открыл рот, словно желая что-то сказать, но сквозь пожелтевшие длинные и острые зубы вместо слов прорвался глубокий звериный рык.

Фон Фенн вздрогнул, сжал стакан с такой силой, что тот разлетелся вдребезги. Острый осколок вонзился в кожу, и теплая кровь заструилась по пальцам.

Секунду спустя, словно сквозь туман, он услышал озабоченный голос инженер-майора:

– Господин полковник, что с вами? Может быть, вызвать врача?

Мальчик, собрав осколки, двинулся к стойке, за которой его отец разливал пиво по надтреснутым кружкам. Полковник Отто фон Фенн тем временем возвращался из мира ужасных видений в зыбкое марево провинциального кабака.

– Нет, господин майор… – просипел он голосом, в котором чувствовалось волнение и вместе с тем облегчение. – Не надо…

Он поднял руку, чтобы рассмотреть рану на ладони, после чего смиренным тоном добавил:

– Лучше налейте мне еще ракии…

Октябрь 1944 года Белград

Длинная извилистая линия. На первый взгляд невидимая. Линия фронта.

Немецкая линия обороны Белграда тянулась от Скупщины и Министерства почт далее, от Теразии до Калемегданской крепости, удерживая практически тот же участок города, который находился в руках турок до тех пор, пока они не сдали ключи от крепости князю Михаилу[54]. Еще более странным казалось то, что немцы вообще решили оборонять Белград, доверив это бессмысленное занятие генералу Штеттнеру. Но те, кто был посвящен в истинные планы генштаба, знали, что немцы не уйдут из Сербии так, как они отступали из Греции, Румынии или Болгарии. Партизанам Тито и частям маршала Толбухина, командующего Третьим Украинским фронтом, придется пролить немало крови, прежде чем им удастся захватить столицу Сербии. Это стало понятным еще до того, как всеразрушающая артиллерийская канонада начала скатываться к городу с горы Авала.

Неманя Лукич стоял на улице Старины Новака, прислонившись к деревянному забору, и внимательно всматривался в горизонт. Небо на юге налилось кровью, а гул орудий, доносившийся оттуда, предвещал появление готовой ворваться в Белград силы. Русские войска и партизанские отряды приближались, бой шел уже на Торлаке, где располагался Институт иммунологии; оттуда по шоссе от Авалы под артиллерийские залпы он спустился в город.

Немецкая колонна идеальным строем промаршировала по улице Старины Новака. Солдаты распевали старые песни о чести и фатерланде. Неманя заметил на их рукавах нашивки: рунический лист Первой Альпийской дивизии «Принц Ойген». Он дождался, пока те пройдут, после чего двинулся дальше. Прошел мимо сгоревшего немецкого танка и развороченного взрывом дота, потом свернул налево. Там он вошел в просторный двор и направился к дверям дома номер двадцать три.

Неманя осторожно постучал. Открыла ему женщина в повязанном под самым подбородком платке и тут же пропустила внутрь. Он оказался в скромной комнате, где, кроме плиты в углу, покосившегося стола у окна и пары стульев, ничего не было. За столом сидел мужчина в рясе и пил ракию.

Заметив гостя, священник указал ему на пустующий стул напротив себя. Неманя принял молчаливое приглашение.

– Меня послал господин Маричич, – начал он.

– Хорошо. И чего же вы хотите? – спросил поп. – У меня есть все: масло, сахар, мука, соль. Есть мясо, консервы, шоколад, конфеты. Бензин, правда, уже кончился, но я могу достать…

– Ничего этого мне не надо.

Священник удивленно склонил голову набок и потянулся за бутылкой. Женщина поставила перед Неманей стакан, и он наполнил его золотистой жидкостью.

– Отличная препеченица, попробуйте.

Неманя сделал глоток и почувствовал, как алкоголь обжег язык и нёбо. Потом он запустил руку во внутренний карман шинели, вытащил из него небольшой пакет, завернутый в полотно и перевязанный шпагатом, и бросил его на стол перед священником. Тот развязал шнурок и развернул тряпицу. Осторожно вынул из нее блестящую монетку и с интересом оглядел ее.

– Этот золотой… Гм, британский?

– Да. Вам нравится? – спросил Неманя. – А может, вы предпочитаете серебряники?

Священник цинично усмехнулся и спрятал мешочек с золотыми под рясу:

– Я вижу, вы образованный человек, господин?..

– Лукич.

– Да, Лукич. И остроумный. Итак, в чём ваша нужда?

Неманя допил ракию и без особого приглашения потянулся к бутылке. Наливая до краев свой стакан, он сухо вымолвил:

– В отпевании.

– Что?

– Отпевание. Кто-то ведь должен совершить обряд отпевания.

– Я не понимаю…

– Ты знаешь, что такое заупокойная служба, поп? Или ты напрочь забыл об этом за годы ростовщичества и торговли из-под полы?

Священник отрицательно замотал головой, на его лице заиграла неубедительная улыбка.

– Знаете ли, я не из тех людей, с которыми можно разговаривать в таком тоне…

Неманя встал из-за стола, и полы его шинели распахнулись. И тут священник увидел у него за поясом пистолет и длинный немецкий штык-нож.

– Вставай, – сказал Неманя. – Нам пора.

* * * *

В том судьбоносном октябре 1944 года израненная душа Белграда лучше всего была видна из пригородов. Оттуда открывался вид на Дорчол и Пашину гору, Душановац и Калемегдан, на серые районы города, где то тут, то там виднелись колеблющиеся столбы черного дыма. Между ними на малой высоте в направлении Теразии, совсем как шершни, лавировали русские истребители. Их приближение сопровождалось грохотом немецких зенитных орудий. Батарея катюш, расположившаяся у трамвайного депо на Александровой улице, салютовала смертоносными ракетами в направлении Калемегдана, где отряды Штеттнера с примкнутыми штыками окопались в грязи. Ритм всей этой фантастической картине задавали равномерные залпы орудий.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

Неманя Лукич прекратил копать, когда заступ ударился обо что-то твердое. Он поднял голову и посмотрел на священника, который наблюдал за его работой, стоя у разверстой могилы.

– Слышишь это, поп? – спросил Неманя.

– Что?

– Этот глухой грохот…

– Слышу.

– Знаешь, что это?

– Русская и немецкая артиллерия.

– Нет! Эти звуки возвещают о приближении конца света.

– Ну и что? – Поп умиротворенно пожал плечами. – Все мы когда-нибудь предстанем пред Господом…

– Кончай болтать! Если ты хоть один разок и вправду задумывался над тем, что есть Бог и истина, то вряд ли стал бы наглым спекулянтом.

Неманя потянулся за солдатским рюкзаком, который лежал на краю могилы, и опустил его на дно ямы. Потом перекрестился и вылез наружу.

Священник не отрывал от него взгляда, даже не пытаясь скрыть волнение и страх.

Грохот за его спиной все усиливался.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

– Она… Случаем, не наложила ли на себя руки? – осторожно спросил поп.

– Нет, что ты.

– Потому как если она это сделала, то я не стану ее отпевать.

– Слушай, поп, ты ведь деньги взял?

– Да, но… В книгах говорится…

– Так вот, поп, ты хоть когда-нибудь слышал, чтобы самоубийца умудрился сам себе голову отрубить?

– Я, это… Нет конечно…

Неманя воткнул заступ в мягкую землю у самых ног священника:

– Так вот, это я ее убил, поп.

Крепко прижимая к груди священные книги, поп отступил назад шага на два.

– Так ты будешь ее отпевать? – с угрозой в голосе спросил Неманя.

Священник растерянно кивнул головой, после чего перекрестился и приступил к исполнению обряда.

Неманя отошел в сторону, запустил, руку в карман и вытащил портсигар.

Он машинально закурил, и в этом его действии не было ничего осознанного. Он не чувствовал ни дыма, ни холодного октябрьского ветерка. Пока голос священника возносился к серому небу над Белградом, смешиваясь с облаками и канонадой, Неманя вспомнил Драгутина, цитировавшего Цицерона: «Grave ipsius conscientiae pondus»[55].

Заупокойная служба продолжалась, когда горловое пение прервали звуки войны, которая сотрясала раскинувшийся под ними город, но Неманя отчетливо слышал каждое слово, каждое обещание, данное тем, кто покорно верует в обещание Царствия Небесного, воскресение и вечную жизнь.

Закончив, священник начертал правой рукой в воздухе крест.

– Я побуду здесь еще немного, – сказал Неманя. – На всякий случай… Если вдруг Анна пожелает восстать из гроба.

Священник еще раз перекрестился и молча, ускоряя шаги, двинулся по тропе вниз, к городу.

Неманя бросил еще один короткий взгляд на могилу, после чего взялся за лопату и начал закидывать яму землей. Закончив работу, он положил заступ рядом со свежим холмиком и опустился на землю.

Потом нащупал в кармане бумажный конверт. После долгих колебаний вытащил его и распечатал.

Некоторое время он смотрел в написанные кириллицей слова, будто это таинственные иероглифы. Он долго носил это письмо, не решаясь прочитать. Ему как-то не очень хотелось внимать этому воплю из загробного мира. Неманя полагал, что они с Драгутином окончательно выяснили отношения, что нет уже больше тех слов, которые смогли бы стереть прошлое, а вместе с ним все их мрачные тайны.

Тем не менее он преодолел нежелание и взялся за чтение.

Неманя, я все-таки наверняка безвозвратно ухожу под землю, где меня будут пожирать черви, и совершенно точно знаю, что никогда более не появлюсь среди живых, тем более в тот момент, когда ты будешь читать эти строки. Ничего не поделаешь, зовут меня боги подземного царства. Может, они нуждаются в новом подмастерье?

Но тем не менее мерцает у меня в груди какой-то огонек, эдакое желание начать жизнь сначала и исправить то, что было сделано не так. Я прекрасно знаю, что у меня нет права на такой шанс, но разве не по-людски надеяться на это, пусть даже и в такой безнадежной ситуации, как моя? Потому что если это не так, то Бог, в которого мы веруем, каждый своим безбожным образом, есть не что иное, как немилосердный судия и еще более страшный кровник.

Да, я видел, как умирали те парни. Я видел это и остался жив. И мне было наплевать на все. Нынешняя война всего лишь игра на выживание. Слишком много героев висит на телеграфных столбах. И не мое это дело – проявлять беззаветное геройство.

Я не ставил на кон свою душу, потому что у меня ее никогда не было. Но чтобы понять это, пришлось спуститься в тот мрак, пришлось сойти под землю и увидеть живьем всех тех тварей, что обитают там испокон веков, услышать их дыхание, почуять их, как собака чует приближение грозы… Обоссаться от страха, чтобы потом выйти оттуда преображенным, иным… Мертвым…

Я полностью утратил право на искупление грехов в тот момент, когда спустился вниз, к ним. Но ты не смей этого делать не потому, что ты такой, каким был, но только потому, что ты теперь такой, какой есть, потому, что ты, может быть, частица какого-то высшего, неизвестного нам творения.

Надеюсь, что твой Бог укажет тебе пути более правильные, нежели те, которыми водила меня моя тупоголовая гордыня, и я желаю, чтобы ты познал истинную сущность этого безумия и чтобы ты победил. Что же касается меня, то ты знаешь, что я – человек без роду племени и сестра, которая принесет тебе это письмо, – единственное, что было у меня в этой жизни. Совсем скоро забудут меня мои подельники, мои партнеры по грязным делишкам, девки из борделей, продажные правоохранители и лицемерные торговцы смертью… Наебут они меня мертвого точно так, как я умел их наебывать, пока был жив. В общем-то, это будет проявлением хоть какой-то справедливости, не так ли?

Но только ты этого не делай.

Поставь за меня хоть разок свечку, вспомни те дни, когда все было по-иному, когда мы были молодыми и неиспорченными нищетой и гордыней. Когда мы еще не знали ничего о том, что кроется в зазорах между двумя мирами, что таится под землей, по которой мы ходим, какие неведомые тайны прячутся на расстоянии вытянутой руки… И как много мы можем потерять, если дерзнем покуситься разгадать их.

Кто знает, друг мой…

Может, единственной могилой моей останется та, что теперь хранится в твоей памяти.

Неманя Лукич почувствовал, что в груди ширится неизъяснимая леденящая пустота. Взгляд его остановился на приписке в самом низу листа, сделанной мелким почерком:

P.S.

Оборотная сторона письма содержит ответ на некоторые загадки, которые ты так хотел расшифровать. Может быть, это покажется тебе более интересными, чем бред мертвого человека.

Неманя перевернул лист, который держал в руках, и затаил дыхание. В верхней части крупными буквами было написано:

ARCANA CONSTANTINA[56]

Под ними аккуратно нарисованная карта.

Он всматривался в переплетение ходов античного Наиса, вычерченных длинными извилистыми линиями, в топонимы, обозначенные рунами, в большой центральный круг, где пересекались все пути, в этот перекресток…

Неманя вдруг подумал, что хорошо бы когда-нибудь вернуться туда. В Ниш. В Наис. Под землю. И разгадать все тайны, те, до которых не добрались Драгутин Стеванович и Генрих Канн. Разгадать значение древних арканов, увидеть истинное лицо Константина Великого… Но его мечты прервал резкий свист, раздавшийся в небе. Где-то на Калемегдане один за другим прогремели взрывы, потрясшие до основания старинную крепость.

ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ… ДУ-ДУММ…

Неманя вынул зажигалку, чиркнул кремнем, и желтый огонек родился как будто из ничего. Нимало не колеблясь, он поднес письмо-карту к пляшущему огоньку, и пламя охватило бумагу.

Когда она догорела, Неманя почувствовал облегчение.

Через пару мгновений от последнего письма Драгутина осталась только кучка черного пепла. Неманя встал и обвел взглядом огненный фронт, приближавшийся к Белграду со стороны Авалы.

Где-то за ним, внизу, к столице также приближалось нечто темное…

Длинная извилистая линия.

Декабрь 1944 года Ниш

Крсман Теофилович все еще оставался в городе.

Но бежать отсюда следовало, ибо это была уже не та Сербия, которую он знал, не тот город, в котором он родился. Теперь это была вотчина коммунистов, которую они превратили в свинарник. Ему следовало благодарить собственную предприимчивость, Божий промысел и жадность двух комиссаров, которые пока еще не арестовали его. Иначе бы он давно гнил в тюрьме, как большинство уважаемых граждан Ниша, которых ожидали сфабрикованные приговоры так называемых народных судов.

Все было подготовлено к исходу.

Самое необходимое он упаковал в несколько чемоданов и сумок. Вещей было немного, но на первое время должно было хватить. Они уедут на телеге к болгарской границе, а там их встретит старый деловой партнер из Софии, который уже обеспечил им поддельные документы. Дальше придется перебираться через Албанию, где их проведут местные контрабандисты. За эту услугу они потребовали заплатить золотом, причем половину авансом, – об этом уже договорился их болгарский приятель. Потом морем они попадут в Италию, а там… Кто знает? Одряхлевшая Европа пребывает в полнейшем хаосе. Изо дня в день приходят взаимоисключающие известия, и никто не знает, что в них правда, а что – ложь. И потому кто знает» в каких краях придется осесть ему и его семье, если их побег вообще удастся.

Сначала он хотел бежать через Грецию, но ему сказали, что тамошние партизаны жгут все церкви подряд и убивают попов. Да и избранное им наконец направление тоже не слишком безопасное, однако иного пути нет, потому он и вынужден рисковать.

В последний раз Крсман посмотрел на родной дом. Ему было не так уж и жалко покидать его, поскольку им уже объявили, что второй этаж займет некий пехотный капитан, а первый зарезервирован за комиссаром из Азбресницы с его семьей. За Теофиловичем великодушно оставляли летнюю кухню и сарай. Магазины он позакрывал, но на следующую же ночь их разграбили. Кафе, которое он держал на паях с Томо Шебеком, превратили в столовую и помещение для общих собраний. Шебек воспротивился, и его арестовали. Он просидел в камере примерно неделю, а когда наконец его выпустили, он уже мало походил на человека. Его так избили, что он ослеп на один глаз. Все случилось именно так, как предсказывал майор Лукич. Как только коммунисты вошли в город, они немедленно принялись чинить расправу над «предателями» и «пособниками оккупантов». Они даже устроили фарсы с судилищами, в которых «народными заседателями» были городские оборванцы и сельская нищета. Все эти процессы проходили, как правило, в зале гостиницы «Русский царь». Уже в середине ноября там судили пятерых «предателей», которые, по мнению обвинителей, передали недичевцам какого-то партизанского командира из Сврлича. Всех пятерых приговорили к смертной казни. Потом судили Йована Чемеркича, директора гимназии и председателя городской общины во время оккупации, потом адвоката и депутата Марко Нешича, а также Веру Вировац, переводчицу при немецкой комендатуре. Все они были приговорены к расстрелу. Не обошли вниманием и уважаемых граждан Ниша, торговцев и промышленников. Избежавших пули и петли лишали всех гражданских прав и отправляли на принудительные работы, а также конфисковывали все их имущество.

Крсман понимал, что взятки, которые он раздает налево и направо, не надолго уберегут его от коммунистической «юстиции», потому он окончательно решил бежать. Со смешанными чувствами он спустился с веранды и направился к воротам, не желая даже еще раз взглянуть на свою бывшую обитель.

Данка стояла у ворот и копалась в сумке. Выглядела она совершенно потерянной, потому что все еще не могла поверить в то, что с ней происходит. Она подняла голову и посмотрела на мужа.

Ее взгляд кричал: «Помоги мне!»

Крсман подошел к ней, быстро помог упаковать в чемодан два огромных кожаных альбома с семейными фотографиями, после чего тщательно осмотрел багаж. Сначала ему показалось странным, что она непременно хочет взять эти альбомы с собой, но потом понял. Человек на чужбине живет воспоминаниями о потерянном доме.

Им хватило всего пары месяцев коммунистического режима, чтобы Данка наконец поняла, что Крсман – единственное, что у нее осталось в этой жизни. Однажды утром она проснулась, почувствовав собственную беспомощность. Ее охватил страх, и взгляд утратил презрительность и утонченную господскую гордость.

Тогда она проснулась с немым вопросом: «Крсман, что будет дальше?»

Вот и этим утром она смотрела на него точно так же, с тем же вопросом, готовым слететь с губ.

– Иди за ребенком, – сухо сказал он.

Он смотрел, как жена идет по длинной дорожке к входным дверям дома, и ему показалось, что, несмотря на все потери, он кое-что приобрел. Собственную жену, например.

Данка ступила в полумрак гостиной и окликнула:

– Милица? Дитя мое, господи, где же ты?

И тут она заметила маленькую фигурку, преклонившую в красном углу колени перед фамильной иконой.

– Уже иду, тетя, – прошептала девочка не оборачиваясь.

– Хорошо. Только поспеши, нам пора.

Произнеся это, Данка вышла из комнаты. Она не могла видеть, как штора на окне, прорубленном в восточной стене, колыхнулась под легким дуновением ветерка. Не могла видеть, как девочка поднимается с колен, поглаживая кошку, которую держала на руках. Не могла видеть, как она усмехается.

И наконец…

Она не могла видеть, как глаза девочки сверкнули острым алым огоньком.

Апрель 1945 года

Где-то в Воеводине

В равнине ощущалось какое-то исконное одиночество, некое равнодушие, которое лениво поднималось к черте, обозначающей линию горизонта. Генрих Канн смотрел в сторону этой черты, за которой пропадали длинные борозды на вспаханном поле и начиналось сумрачное небо Воеводины. Сейчас он хорошо все понимал. Он ненавидел эту страну, эти пребывающие в вечных войнах Балканы, этих жестких, неотесанных людей. Он ненавидел их проклятые родоплеменные принципы, их примитивный язык, их грубые славянские лица…

Помимо всего прочего, он жестоко страдал из-за того, что столько драгоценного времени он потратил здесь в поисках предметов, которые в принципе невозможно отыскать, предметов, которых нет и не может быть на этой равнине, в этой жесткой, сухой земле среди жестких и диких лиц.

Одно из таких лиц принадлежало партизанскому командиру, который угостил его сигаретой.

Канн принял ее, парень поднес горящую спичку, и штурмбаннфюрер почувствовал, как резкий дым непривычного дешевого табака обжигает легкие. Он закашлялся, сделал еще одну затяжку и спросил офицера по-немецки:

– Долго мне еще ждать?

Молодой капитан рассмеялся.

– Нет, уже скоро, – ответил он на плохом немецком, после чего отошел в сторону, дав Канну возможность посмотреть в глаза солдатикам из расстрельного взвода.

Их было десять, молодых, безусых, сильно возбужденных. Они не очень отличались от ребят из того взвода, с которым он совсем недавно расстреливал людей в Нише. Офицер отчетливо скомандовал, и солдаты передернули затворы, вскинули винтовки, прицелились…

И тут партизанский капитан дал им отмашку – велено было подождать. Из остановившегося рядом грузовика вывели троих мужчин. Капитан приказал солдатам поставить их слева от Канна. Когда они выполнили приказ, эсэсовец от удивления едва не потерял дар речи.

– Что-то не так, герр штурмбаннфюрер?

– Эти люди… Они что, цыгане?

– Так точно. Мы поймали их на мародерстве, а такие вещи нам очень не нравятся. Так что военно-полевой суд немедленно приговорил к смертной казни.

– Но я же ариец! – завопил Канн. – Я не хочу умирать рядом с этой швалью!

– Мне очень жаль, товарищ майор, – с мягкой улыбкой произнес капитан. – Но при коммунизме все люди равны. Богатые и бедные, пролетарии и буржуазия, умные и глупые… – Широким жестом он указал на выстроившихся у стенки приговоренных к смерти: -…цыгане, – и тут рукой с зажатой в ней сигаретой капитан ткнул в Канна, – и арийцы.

Не желая более зря тратить время, партизанский офицер отошел в сторону и взмахом руки подал расстрельному взводу команду открыть огонь.

Время Генриха Канна истекло.

Оставив ему ровно столько мгновений, чтобы он успел подумать о превратностях судьбы, о безжалостной игре жизни и смерти, о магии, которая, в сущности, вовсе не…

Будь ты проклят. Будь ты трижды проклят. Я мог стать твоим верным слугой. Твоим послушным воином. Я мог выиграть для тебя тысячу битв. А ты оттолкнул меня… Что я еще должен был сделать? Отдаться на волю случая? Стать одним из этих слабаков? Пасть в ноги к их еврейскому богу? Ты знаешь, что я не мог так поступить… Раса и кровь не позволяли мне…

Эхо выстрелов разнеслось по равнине.

Штурмбаннфюрер Канн дернулся. Кровь выступила на его губах. Он почувствовал слабость в коленях и упал ничком.

Будь ты проклят…

Он ощутил дикую боль в груди. Три пули вонзились в него – две в грудь и одна в плечо, четвертая застряла в стене. Он едва дышал, но все-таки был еще жив.

Он поднял голову, чтобы еще раз встретиться взглядом с равнодушной линией горизонта.

Сначала перед ним предстала тень, потом нечеткий абрис, который превратился в фигуру шагающего к нему молодого командира.

Канн ядовито усмехнулся ему навстречу.

Партизан ответил ему такой же улыбкой, после чего вытащил из кобуры пистолет и приставил его ко лбу.

Генрих Канн ощутил во рту нечто вроде горечи, что-то зловещее и отвратительное, смешанное с медным привкусом крови.

– Будь ты проклят… – прошептал он.

Небо и земля слились. Осталась только темная линия в том месте, где они соединились.

Длинная извилистая линия.

Июнь 1945 года Ниш

Длинными пальцами гармониста Светислав Петрович Нишавац взял две карты из колоды, лежащей на деревянном ресторанном столике. Партия в покер затянулась, но у сопливых пролетариев и новоиспеченных коммунистов не было никаких шансов устоять перед довоенным каталой. Он прилично уделал их, и на столе был порядочный куш: несколько пачек сигарет, банка топленого сала, два кило сахара, пара плиток шоколада, бутылка французского коньяка и новые, почти не ношенные, лаковые ботинки.

– Что у тебя? – спросил Бранко Девич, референт народного комитета из Каменицы, уставившись на него из-за своих пяти карт.

– Есть кое-что… – растерянно пробормотал Нишавац. – А ты? Даешь сверху?

– Ставлю.

– А что именно? Надо ведь хоть что-то поставить. Я все принимаю: шоколад, сигареты, муку…

– Ну-у, у меня ничего такого нету.

– Тогда пасуй!

– Подожди, – разволновался Девич и нагнулся к сумке, которую он повесил на спинку стула.

Он пошарил в ней и вытащил продолговатый металлический предмет, который осторожно водрузил на стол.

– Что это у тебя такое?

– Да мы тут один дом разбирали на кирпичи, который бомба разнесла, – начал Девич. – Знаешь, тот, на горе Калач, где тот эсэсовец Канн ночевал. Тот, что сильно расстреливать любил.

– Ну, знаю. И что с того?

– Ну, вот… Ребятня нашла в развалинах, а я отобрал. Может, стоит чего…

– Этот вот?

Нишавац левой рукой взял металлический предмет и принялся рассматривать его, обратив внимание на измазанное грязью лезвие, деревянную рукоятку и такое же большое яблоко на ней.

– Поп Спира из Пантелеймоновой церкви говорит, что это римский меч, – объявил Девич, прикрыв рот своими пятью картами.

– Римский меч? А пошел бы ты, Бранко, – съязвил Нишавац, опуская меч на стол между пачками сигарет и жестяной банкой, на которой кто-то не шибко грамотный написал: «Сало свеное топленное». – Да ты только посмотри на него. Если бы настоящий был, а то и позолоты вовсе нет, да и украшений никаких. А это… Да он ничего не стоит!

– Может, и недорогой, но всё за него чего-то могут дать.

– Ладно, беру. Открывайся.

Девич выложил карты на стол. Три валета и две дамы.

– Сильная карта… – спокойно отреагировал Нишавац.

– А ты думал, нет? – довольно осклабился референт.

– Но не старше моего каре королей!

Нишавац открылся, и Девич не захотел верить собственным глазам.

– Мать твою перетак! Где же ты научился рубиться в покер?

– Нигде, я от рождения везучий. Я бы даже сказал, что от рога, да только вы, коммуняки, Бога отменили…

– Так ты еще и шутковать вздумал, да? А знаешь ли ты, что мы азартные игры тоже запретили?

– В сам деле? Так чего ж ты тут за столом сидишь? Пришел свои права качать?

– Не ссы против ветра, Нишавац! Промахнуться можешь!

– Сам не ссы, а все, что на столе, – мое!

Девич в бешенстве махнул рукой, встал из-за стола, прихватив опустевшую сумку, и отковылял к стойке, чтобы хлебнуть там напоследок ракии и запить ее чашкой кофе. Нишавац лукаво улыбнулся, взял со стола лаковый ботинок и приложил к своей подошве, дабы убедиться, что размер выигрыша ему подходит. Пока он был занят этим, к нему подошел мальчишка в драных штанах и шерстяном свитере. Нишавац поднял голову и измерил его взглядом:

– Надо чего, малый?

Мальчишка протянул левую руку и раскрыл свою маленькую ладонь. Она была черной, – наверное, он воровал уголь со складов на железной дороге: для детишек из Черной слободы и Цыганского квартала это был единственный способ не помереть с голоду. На его черной ладошке две белоснежные игральные кости выглядели как два квадратных глаза на лице демона.

– Отдам тебе за две шоколадки, – предложил мальчишка.

Нишавац вернул ботинок на стол, покачал головой и протянул ему две выигранные в покер плитки шоколада. Мальчишка опустил кости на стол перед ним.

– Как тебя зовут, малый? – спросил Нишавац.

– Шабан.

– Хочешь, дядя Света научит тебя играть в барбут?

– А что это за дядя Света?

– Это я, блин! Светислав Петрович Нишавац. Немножко на гармошке играю, немножко дураков обдираю.

– Тогда хочу, – согласился мальчишка.

– Ладно, садись сюда. Смотри, это тебе кости… Запомни, на них шесть чисел, потому что у них шесть сторон. И еще запомни: шесть – это число дьявола. Потому-то и игра в кости – от дьявола. Если не веришь, спроси вот эту улитку. – Нишавац указал пальцем на белый расшитый передник, висевший на стене: на нем была изображена веселая улитка с длинными рожками и большой раковиной на спине.

– А при чем здесь она? – смутился Шабан.

– Да вот, видишь, слыхивал я, что одна такая улитка играла-играла да и проиграла свой домик и стала слизнем. Запомни это как следует, – велел Нишавац и тут же окликнул хозяина. – Божа! Принеси-ка стакан, да побольше! И собери все это со стола да унеси за прилавок. Я потом заберу.

Божа Крстич подошел к столу, где Нишавац развлекался с мальчишкой, и принялся собирать добычу. Взяв в руки длинный гладиус, он сначала с интересом оглядел его, после чего спросил гармониста:

– А что с этим мечом делать?

– Брось его вон в тот деревянный ларь, – небрежно ответил тот. – Видишь ведь, что это старье какое-то, копейки не стоит…

– Как скажешь. – Хозяин Божа пожал плечами и вернулся за стойку.

Нишавац взял в руку кости, на счастье дунул на них, бросил в стакан, потряс им и опрокинул на стол.

Кости вылетели как из пушки, пролетев вдоль красной полоски на грязной скатерти.

Вдоль долгой извилистой линии.

После освобождения Ниша Красной армией и партизанами молодая коммунистическая власть, прикрываясь желанием наказать военных преступников, в ряде сфальсифицированных и юридически ничтожных процессов в период с 1945 по 1959 год реквизировала практически все имущество у большинства капиталистов Ниша. Крсман Теофилович не попал в ее сети, поскольку вовремя эмигрировал в Великобританию через Италию и Францию. Он скончался от сердечной недостаточности в Ливерпуле в 1974 году. Потомков после себя он не оставил.

Более ста семидесяти судов немецкой Черноморской флотилии, затопленных в ходе операции «Дунайский колдун», так и лежат на дне реки в окрестностях Прахова. Это самое опасное для судоходства место на Дунае. Полковник Отто фон Фенн, старший офицер, отвечавший за проведение этой операции, упоминается только в связанных с ней документах.

Городской совет по выявлению военных преступлений, сформированный в Нише в конце 1944 года, провозгласил его военным преступником.

Исследовательский институт Аненербе официально прекратил свое существование в 1945 году. Несмотря на огромное количество вещественных доказательств и свидетельств отдельных лиц, большинство высокопоставленных членов СС из Аненербе так и не понесли наказания за свои преступления. Многие из них благополучно влились в послевоенное германское общество и без всяких последствий продолжили гражданскую жизнь и занятия научной работой, хотя еще до начала Второй мировой войны оказывали полномасштабную поддержку развитию нацистской доктрины чистоты расы и крови и тем самым осознанно стали соучастниками в деле уничтожения миллионов невинных людей.

Четник Неманя Лукич, которого власти Федеративной Народной Республики Югославии после войны объявили в розыск, так и не был нигде обнаружен.

Светислав Петрович Нишавац после войны, с 1946 по 1956 год, был членом музыкального ансамбля Народного театра в Нише. Поскольку ему не нравилось играть для новой власти, он уволился с этой должности и играл на аккордеоне лишь время от времени, только своим друзьям да в богемных ресторанах. Рассказывают, что он чуть не накликал беду себе на голову, когда в какой-то газете увидал портрет Александра Ранковича, бывшего в то время шефом госбезопасности, и прокомментировал ее восклицанием: «А вот вам и портняжка!» – потому что знавал его еще до войны подмастерьем у портного на ярмарке в Кралево. Под конец жизни Нишавац совсем отказался от игры на аккордеоне и жил только тем, что чинил другим скрипки и аккордеоны. Его потомки и сегодня проживают в Нише.

Вопреки стараниям археологов и историков, до сегодняшнего дня никто не сумел доказать существования меча императора Константина. В академических кругах все чаще можно услышать мнение, что это всего лишь романтическая легенда, связанная с Граалем и копьем Лонгина. Спекулятивная книга, которую в 2001 году написал немецкий публицист Теодор Кестнер на основе записей из фронтового дневника своего отца, успехом не пользовалась, и ее быстро забыли.

Во время бомбардировок Ниша союзными войсками за очень короткий период погибли более пятисот гражданских лиц. Кроме Ниша, союзники жестоко бомбили Белград, Крагуевац, Лесковац и другие сербские города, а Подгорица практически была стерта с лица земли.

Ни один военный летчик и ни один союзный командир так никогда и не ответили за свои военные преступления.

Археологический объект Медиана, неподалеку от Ниша, занимает площадь в сорок гектаров, но и по сей день он не исследован должным образом и находится в полном запустении.

Во время раскопок подземных ходов в центре Ниша в девяностые годы прошлого века были обнаружены два гигантских скелета. Вскоре после раскопок Социалистическая Федеративная Республика Югославия распалась, началась гражданская война, во время которой скелеты исчезли.

Где они теперь – неизвестно…

Примечания

1

Штурмбаннфюрер – звание в войсках СС, соответствующее армейскому майору.

(обратно)

2

Верхняя Метя (Moesia Superior) – римская провинция, столицей которой был Ниш.

(обратно)

3

Публий Квинтилий Вар (46 до н. э. – 9 н. э.) – проконсул Августа в Галлии. Три его легиона попали в засаду, устроенную восставшими германскими племенами под командованием вождя Арминия. После их уничтожения Вар и его свита покончили самоубийством. Это случилось в лесах между Дунаем и Рейном в I веке нашей эры и осталось в истории под названием битв в Тевтобургском лесу.

(обратно)

4

Гладиус – латинское название меча, которым вооружались легионеры, а позднее и гладиаторы. Здесь речь идет об особом виде, который был на вооружении римской армии вплоть до II века нашей эры.

(обратно)

5

Битва у Мульвиева моста произошла 28 октября 312 года в окрестностях Рима. В ней Константин I одолел Maскенция, положив тем самым конец триумвирату и установив единоличное правление империей.

(обратно)

6

Юнкер – в XIX веке представитель высшей аристократии Пруссии.

(обратно)

7

Герман Нойбахер (1893-1960) – в XX века специальный представитель Третьего рейха на Восточных Балканах.

(обратно)

8

Барбут – вид азартной игры в кости.

(обратно)

9

Недичевец – солдат армии Милана Недича, югославского генерала, возглавившего в 1941 году прогерманское «правительство национального спасения», воевавшего с партизанами Тито и отрядами монархистской «Югославской армии на Родине» генерала Драголюба (Дражи) Михаиловича.

(обратно)

10

Четники – во время Второй мировой войны участники монархического партизанского движения

(обратно)

11

«Нью-Йорк» – старое кафе в Нише на улице Короля Милана; в настоящее время не существует.

(обратно)

12

Тоза Живкович – отец известного исполнителя сербских народных песен Предрага Живковича Тозоваца. Перед Второй мировой войной часто играл в ресторанах Ниша.

(обратно)

13

6 апреля 1941 года. – В этот день Германия напала на Королевство Югославия.

(обратно)

14

Звезда Карагеоргия – сербский орден, учрежденный в 1904 году; вручался «за заслуги перед королем и Отечеством в военное и мирное время».

(обратно)

15

Коста Милованович Печанац (1879-1944) сотрудничал с оккупационными войсками в борьбе против югославских партизан; был ликвидирован 25 мая 1944 года. Часть его соратников перешла к монархистам Дражи Михаиловича, часть – к партизанам Тито.

(обратно)

16

Ципуро – греческая виноградная водка.

(обратно)

17

Челе-кула – башня в Нише, сложенная турками в 1809 году из 952 черепов казненных сербских повстанцев.

(обратно)

18

Шютцштаффель. – Наименование СС происходит от немецкого Schutzstaffel – «эскадрилья прикрытия».

(обратно)

19

Фертц, генерал – начальник штаба группы армий F в Сербии и Греции.

(обратно)

20

Вейхс Максимилиан фон (1881-1954) – генерал-фельдмаршал; во время описываемых событий был отправлен в отставку с поста командующего группой армий F на Балканах (март 1945 года).

(обратно)

21

Монастырь Вета на Сухой Горе во время Второй мировой войны был штабом Равногорского (монархического) повстанческого движения на юге Сербии

(обратно)

22

Карл Мария Виллигут (1866-1946) – немецкий язычник, серьезно повлиявший на развитие мистических настроений в Третьем рейхе.

(обратно)

23

Ирье фон Гренхаген – руководитель отдела индогерманских и финских культурных связей в Аненербе.

(обратно)

24

Герман Вирт (1885-1981) – голландско-немецкий историк и мистик

(обратно)

25

«Лебенсборн» – «Источник жизни», проект по созданию чистой арийской расы, в рамках которого избранные девушки арийского происхождения спаривались с эсэсовцами, которые считались немцами чистейшего германского происхождения. Родившихся детей воспитывали в специальных учреждениях, которые назывались домами «Лебенсборна».

(обратно)

26

Ваффен-СС – элитные подразделения германской армии, сформированные из лучших частей СС, действовавшие самостоятельно и не входившие в состав вермахта

(обратно)

27

Стеван Сремац (1855-1906) – классик сербской литературы.

(обратно)

28

СКОЮ - Союз Коммунистической Молодёжи Югославии

(обратно)

29

Александр Обренович (1876-1903) – последний король Сербии из династии Обреновичей, убит в результате государственного переворота.

(обратно)

30

Джура Якшич (1832-1878) – сербский поэт патриотической ориентации, писатель, художник

(обратно)

31

Слободан Йованович (1869-1958) – во время Второй мировой войны югославский государственный деятель, председатель королевского правительства в изгнании.

(обратно)

32

Драгиша Цветкович (1893-1969.) – уроженец города Ниш, государственный деятель; 25 марта 1941 года подписал договор о присоединении Югославии к оси «Берлин-Рим-Токио», два дня спустя свергнут в результате государственного переворота.

(обратно)

33

Бановина – административно-территориальная единица королевской Югославии.

(обратно)

34

Виа Милитарис – древнеримская военная дорога, проходившая через Сичевачское ущелье близ Ниша.

(обратно)

35

Препеченица крепкий спиртной напиток двойной перегонки.

(обратно)

36

Топониц – знаменитая психиатрическая больница в селе Горная Топоница, недалеко от Ниша. Это учреждение имеет давнюю традицию; в ней, кроме всех прочих, находился на излечении престолонаследник Джордже Карагеоргиевич.

(обратно)

37

«Пусть легко прощает тот, кому необходимо прощение» (лат.).

(обратно)

38

«Моя вина…» «Страх смерти?» (лат.).

(обратно)

39

Многие боятся голоса, но мало кто – совести (лат.).

(обратно)

40

Скадарлия – старинная белградская улица, на которой сосредоточено множество ресторанов.

(обратно)

41

Пусть силу Божью познает только тот, кто сделал правильный выбор (лат.).

(обратно)

42

Минск был освобожден 3 июня 1944 года.

(обратно)

43

 «Летающие бомбы фюрера» – ракеты «Фау-1», впервые были использованы для бомбардировки Лондона 13 мая 1944 года.

(обратно)

44

Совесть без зубов, а грызет (лат.).

(обратно)

45

 Требник. – В соответствии с канонами Православной церкви требник иногда используется для изгнания злых духов, то есть для экзорцизма.

(обратно)

46

На самом деле "вервольф" обозначает оборотня

(обратно)

47

Я… (нем.).

(обратно)

48

«Моя гордость – верность» (нем.).

(обратно)

49

«В знак искренней дружбы. Генрих Гиммлер» (нем.).

(обратно)

50

«Ночь длинных ножей». – В ночь на 30 июня 1934 года Гитлер бессудно расправился с готовившими путч штурмовиками.

(обратно)

51

Иво Андрич (1892-1975) – классик сербской литературы, лауреат Нобелевской премии в области литературы 1961 года.

(обратно)

52

 Ихтус – рыба, знак, который ранние христиане использовали вместо креста; хиро – монограмма Христа.

(обратно)

53

Стригой – в албанской мифологии: мертвец, по ночам покидающий могилу.

(обратно)

54

Сербский князь Михаил Обренович в 1867 году принял от турок ключи от крепости Калемегдан, в результате чего Белград целиком вошел в состав Сербии.

(обратно)

55

«Пусть легко прощает тот, кому необходимо прощение» (лат.).

(обратно)

56

«Тайна Константина» (лат.).

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОРОЛЕВСТВО КРОВИ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

ЧАСТЬ ВТОРАЯ НАСЛЕДИЕ ПРЕДКОВ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

ЭПИЛОГ

P.S. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg