«Сумрак в конце туннеля»

Сумрак в конце туннеля Сборник

«Второй» не значит «вторичный» Докладная записка Вячеслава Бакулина

У чего-либо с приставкой «два» — незавидная судьба.

Во-первых, все его существование, сколь бы продолжительным оно ни было, неизбежно пройдет под знаком сравнения со счастливым обладателем номера первого. И далеко не всегда сравнение это будет объективным и беспристрастным. Скорее напротив, те огрехи, которые первому могут простить лишь за то, что он — первый, второму никогда не спустят с рук. Еще и попеняют: мол, на готовенькое пришел, а туда же — не напрягаясь, без учета ценного опыта предшественников…

Во-вторых, сколь бы второй ни был ярок, талантлив, интересен, ему не избежать клейма вторичности. Другими словами — чего-то неоригинального, уже существующего, неэксклюзивного. А следовательно, — куда менее ценного.

В-третьих, для того чтобы заслужить в глазах общественности моральное оправдание своего существования, второму недостаточно быть просто неплохим. Ему, как минимум, нужно быть не хуже первого. А зануды-перфекционисты, те вообще считают, что нечего плодить подражания, копии, штамповки. И коли новое не безусловно лучше старого, то и смысла в этом новом абсолютно никакого. Если же перфекционист еще и консерватор по натуре, тогда вообще караул. Ведь если что-то признано заслуживающим доверия, то к чему его улучшать? Его же можно испортить! Стало быть — не допустим. Не позволим. Не простим.

Чем выше планка, заданная первым, тем сложнее задача, стоящая перед тем, кто придет следом за ним.

И тем дороже победа. Тем заслуженнее признание.

Родитель, говорящий своему ребенку: «Я горжусь тобой!» Побежденный мастер, вручающий подарок ученику-победителю. Можно ли вообразить большую награду?

У людей же, избравших для себя творческую стезю, все еще сложнее. Им постоянно приходится соперничать ни с кем-нибудь, а с самим собой.

Как часто слышим мы: «актер одной роли», «автор одной книги». Или, того хуже: «исписался», «вечные самоповторы», «слабое подобие былого».

Кого-то подобные фразы ничуть не смущают. Особенно если мы имеем дело с проявлениями массовой культуры. Ведь массы — они не очень любят эксперименты. И не всегда прощают своим любимцам попытку «соскочить с иглы», выступить в непривычной роли.

Обмануть ожидания.

И вот уже писатель Конан Дойл воскрешает почти ненавистного ему Шерлока Холмса, и стискивает зубы актер Демьяненко, в очередной раз слыша: «Смотри, Шурик пошел!»

Но для действительно талантливого, творчески одаренного человека даже при создании чего-то привычного для него и ожидаемого массами не развиваться, не искать новых приемов, тем, образов, средств выражения и воплощения — смерти подобно.

Дмитрий Глуховский, написавший сначала культовый роман «Метро 2033», а потом достаточно сильно отличающийся от него «Метро 2034», без сомнения, способен много что сказать на эту тему.

И он наверняка еще скажет.

А пока — перед вами второй сборник рассказов в рамках «Вселенной Метро 2033».

И на второй странице его действительно написано то, что там написано!

* * *

Что может быть важнее для выживших в ядерном безумии, погубившем мир, чем бункер? Убежище. Дом. Крепость. И что может быть важнее для бункера, чем дверь? Массивный гермозатвор с тяжелым «штурвалом». Он — граница между безопасным «тут» и смертоносным «там», терминатор между двумя мирами.

Но всегда ли снаружи — враг, и всегда ли внутри — друг? Кто ты, стоящий у двери?..

* * *

После разгрома Санитаров Дмитрию Сотникову приходится вернуться в метро и пойти на кабальную сделку с главой особого отдела Таганского Треугольника. Тот лелеет мечту создать в метро тайную силу, сплошь состоящую из подконтрольных лично ему носителей особых способностей — измененных, перенесших генную мутацию. Задача Сотникова — проверять любые подозрительные случаи на самых разных станциях или в их окрестностях с целью выявления очередных жертв «быстрянки». Дмитрию не нравятся планы особиста, но пока их цели совпадают: он тоже заинтересован в поиске тех, кто сможет стать его новой семьей. Димка еще не знает, что вскоре произойдут события, которые радикально изменят его представление о собственных возможностях. Не знает, что мрак за его спиной уже сгущается и расплата за вольные или невольные ошибки будет чрезвычайно высока.

* * *

Вы читали «Муранчу»? Вы считаете, что познали ужас? Вы ошибаетесь!

Разговоры с призраками… Бесконечные лабиринты и хтонические чудовища, способные убивать сквозь титановую обшивку… Деревья, растущие под землей… «Саргассовы моря» из разлагающейся плоти… Да, все это безумие, но они попали в его эпицентр, а значит, чтобы выжить, тоже должны поступать безумно и действовать по безумным законам. Особенно когда за бортом — повышенный уровень рвущегося из глубин ада!

* * *

Здесь нет солнца и ветра. Снега и дождя. Дня и ночи.

Здесь растут только грибы и плесень, да еще причудливые «каменные цветы» — геликтиты.

Здесь очень трудно добыть пищу и практически не из чего сделать орудие труда или одежду.

Здесь НЕВОЗМОЖНО ВЫЖИТЬ.

И все же, когда Землю опалил ядерный огонь Последней войны и на поверхности планеты не осталось безопасных мест, они нашли спасение именно здесь. В толще холодного, равнодушного камня.

В царстве мрака и тишины…

Константин Бенев Запасной путь

Посвящается моим так рано ушедшим друзьям…

Хорошо, когда рабочая неделя начинается не с понедельника, да еще и с первого дня лета! Весна закончилась вместе с проливным дождем, щедро поливавшим город последние семь дней. Проснувшись утром, я почувствовал свежий аромат зелени и услышал пение соловья. Сквозь плотную ткань штор в комнату пробивались солнечные лучи. Лето! Наступило!

А не забить ли сегодня на все и не махнуть ли на «Ракете» в Петергоф?! Каждый год туда собираюсь, и все никак. Тем более такая шикарная погода, первый день лета! Наконец достану с антресолей свой фотик, а то поди уже зацвел там.

Удивительный день. Сегодня все необычное: даже привычный кофе кажется на редкость крепким и ароматным, а вчерашняя булка, совсем неожиданно, — вполне свежей и на редкость вкусной.

Все, решено, в Петергоф!

Надо только предупредить на работе.

Приняв, насколько это возможно, болезненный вид и немного покашливая, я набрал номер начальника:

— Михалыч, здравствуй! Да вот, что-то приболел. Простыл, наверно. Лето, а я болеть удумал, но ведь не угадаешь… Вечерком отзвонюсь. Спасибо!

ТРА-ТА-ТА-ТА!!! Пора в путь-дорогу!!!

Наспех одевшись, я выскочил на улицу, в объятья солнца, запахов травы и нагретого асфальта, свежего ветерка, гоняющего по тротуарам тополиный пух… Сравнение пришло само собой — тополиная метель. Красота! На дверях продуктового магазина висело объявление. На листке ватмана размашистым почерком было написано: «В ПРОДАЖЕ ВНОВЬ ХАЛВА ИЗ ТУНИСА С ФИСТАШКАМИ. 255 РУБЛЕЙ КИЛОГРАММ». Ну, разве не необычно?!

Теперь дворами до метро, и — вперед, к заветной цели! Даже перспектива получасовой поездки в переполненном душном вагоне не внушала отвращения.

Час пик. Метро наполняется серой безликой массой невыспавшихся людей. Совсем скоро вся эта толпа рассосется по душным офисам. Вся, кр оме меня. Как же здорово сознавать, что сегодня ты — исключение, и впереди тебя ждет не рабочий кабинет, а отдых, наслаждение первым летним, удивительным днем!

Ну вот, наконец-то я в вагоне, до отказа забитом разномастной публикой. Вот девушка, расфуфыренная до крайности, словно только что сошла с подиума. Вообще не понятно, как она сюда попала? То ли у нее слишком высокие требования к избраннику, то ли слишком низкие показатели… Хотя такого не скажешь — толпа любопытных мужчин вокруг так и пожирает ее глазами. Рядом влюбленная парочка, по виду — студенты, читают одну на двоих книжку, не обращая внимания на окружающих. А этот мужчина явно опаздывает — постоянно смотрит на часы и кусает губы. Меньше спать надо, товарищ!

Я люблю наблюдать за людьми в метро — такой Клондайк для моих сюжетов!

И тут я заметил стоящую у двери девушку. Потухшим взглядом она смотрела прямо перед собой. Все вокруг нее менялось, а она оставалась неподвижной. Ее толкали, спрашивали, не выходит ли она… — тишина… Не знаю, что меня заставило, но я подошел к ней.

— Девушка, не скажете, на какой станции находится Гостиный двор?

— Гостиный Двор, — эхом повторила она.

— Что?

— Что за глупый вопрос? Вам нужен мой номер телефона, адрес электронной почты или еще что?

Я не нашелся, что ответить.

— Гостиный Двор находится на Гостином Дворе! Если это действительно вас интересует…

— Спасибо, я так и думал…. А хотите поехать в Петергоф?

— Хочу! — почти мгновенно ответила она.

— А…

— Лена, — перебила она меня.

— ?

— Меня Леной зовут…

— Шурик. Саша! — выпалил я.

И тут она улыбнулась и подняла на меня свои глаза… красные, заплаканные, бездонные … Красивые…

«СТАНЦИЯ „ГОСТИНЫЙ ДВОР“. ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ „НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ“…» — зазвучал из динамиков приятный мужской баритон.

— Наша! Пошли!

Рев сирены, казалось, заполнил собой все пространство. Свет и в составе и на станции начал мерцать, а потом и совсем погас. Послышался детский плач и крики.

Лена стояла на месте и не двигалась…

— Лена!!! Наша станция!!! Пошли!!!

Она продолжала стоять на месте…

— Ленаааа…

* * *

— Да проснись же ты! — Кто-то тормошил меня и бил по лицу. — Что, кошмар опять?!

Я открыл глаза… Передо мной сидел старший смены, Валентин Сергеевич. Увидев, что я пришел в себя, он вынул из нагрудного кармана носовой платок и вытер лоб.

— Опять напугал ты нас, Санек. Что тебе такое страшное снится, поделись секретом… Сразу легче станет.

Я собрал все свои силы и поднялся с кушетки.

— Не станет… Лучше уже никогда не станет. Уходить мне надо…

— Ишь ты, что удумал — уходить! — взмахнул руками Сергеич. — Молодой, здоровый мужик, а несешь какой-то бред! Чтобы я больше не слышал от тебя такого!

— Постараюсь… — Я изобразил улыбку.

— Ну и молодец! Давай приходи в себя, скоро сдавать смену. Дома доспишь…

«Гостиный» медленно отходил ото сна. Сначала в предутренней тишине раздался скрип открываемых гермоворот. Потом стали слышны хлопанье дверей, людской говор… Станция наполнялась звуками. Люди вылезали из своих нор, отправляясь на работу. Затем, вызвав спазм в желудке, к звукам прибавились запахи готовящейся пищи. Станционное освещение с каждой минутой прибавляло в мощности, создавая иллюзию смены дня и ночи.

Дверь в подсобку резко открылась. Громко обсуждая станционные новости, в помещение ввалилась новая смена.

Первым вошел Ваня Крошев, весельчак и балагур с ярко рыжими волосами и никогда не закрывающимся ртом. Шутки-прибаутки и иронические замечания в адрес окружающих сыпались из него, как из рога изобилия. Зашел дядя Сёма, Семен Семеныч — золотой человек! Если рядом дядя Сёма, проблемы обходят это место стороной.

— Здорово, мужики! — протянул он руку для приветствия.

— Привидения не соблазняли ночью? — поинтересовался Ванька. — А то Сашок что-то такой уставший!

— Да ну тебя, балаболка рыжая! — грозно рявкнул Сергеич.

— Анекдот новый слышали? — Ванька не обратил на окрик Сергеича никакого внимания.

— Слышали… — выдавил я из себя.

— Так вот, — продолжил он, — знаете, чем отличается сталкер-пессимист от сталкера-оптимиста? — Ответа на вопрос парень ждать не стал, тут же продолжил: — Если они попадут в замкнутый туннель, то пессимист умрет на месте, а оптимист — на бегу!

Шутка получилась не особо удачной, смеялся над ней один рассказчик, но это его, казалось, ничуть не смущало.

— Ты бы, Вань, подумал, чем кота своего будешь кормить, — совершенно серьезно сказал Семеныч, когда тот просмеялся.

— Какого еще кота?! — опешил Ванька, пытаясь понять, в чем скрыт подвох.

— Как какого? Который тебе зарплату наплакал!

Взрыв хохота. Даже я не сдержался.

— Да ну вас! — захлебываясь смехом, простонал рыжий.

Отсмеявшись, я попрощался с ребятами и отправился к себе.

Выходя из туннеля, я заметил сидящего на краю платформы соседского мальчишку Гришу. Свет станционных ламп, отражавшихся в его светлых волосах, и самого его делал похожим на фонарик. Несколько дней назад отца Гриши завалило обрушившимися перекрытиями. Хлынувшая сразу после этого вода в считаные минуты затопила место аварии, не оставив никому шансов на спасение. Сил рассказать мальчишке о трагедии не нашлось ни у кого, и Гриша каждое утро ждал отца со смены…

Услышав шум, мальчик спрыгнул на рельсы и побежал мне навстречу.

— Дядя Саша… — увидев меня, мальчишка сразу сник.

— Гриша? Ты чего тут так рано делаешь? — я попытался изобразить удивление.

— Вы папу моего не встречали?

— Нет… Гриша, он, наверно, на сложном объекте. Ты знаешь, как много аварий случилось за несколько дней. А твой отец — незаменимый человек!

— Да… Вы правы, мне тоже все говорят об авариях…

— Ну, чего ты! Все будет хорошо! Давай иди домой и собирайся на занятия, а то отец будет недоволен тем, что ты тут сидишь, — похлопал я мальчишку по плечу.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — уже веселее сказал он.

— Другое дело! — махнул я ему вслед.

Мальчик ловко запрыгнул на платформу, секунда — и его уже и след простыл.

В полудреме, на заплетающихся от усталости ногах, я добрел до своего закутка. Тут было темно и неуютно. Я включил фонарь, вошел. Аккуратно заправленная постель в углу, перекинутая через спинку стула шаль. Ленина шаль. Раскрытая книга на столе. Ремарк, «Триумфальная арка». Ленина книга…

Не раздеваясь, я лег и мгновенно заснул.

* * *

Скрипнула дверь.

— Просыпайся, соня! — услышал я сквозь сон веселый голос Лены.

Вспыхнула спичка и, спустя секунду, комната озарилась ярким светом керосиновой лампы.

— Уж давно нет футбола с хоккеем, а вы, мужики, все валяетесь на диване! Непорядок! — засмеялась она и тут же поделилась радостной новостью: — А мы сегодня наконец-то открыли детский уголок! Теперь будем учить детей уму-разуму! Вот! — Лена достала что-то из кармана, протянула мне. С обертки смотрела краснощекая девочка в платочке. — «Аленка». Шоколадка! Наградили за ударный труд. Сейчас закатим с тобой пир на весь мир!

Горячий чайник уже стоял на столе, а в стаканах заваривался ароматный чай. Я смотрел на Лену, все пытаясь разглядеть, что изменилось в ее облике, что ушло навсегда, что появилось нового. Она сильно похудела. Осунулось лицо и впали глаза. Невероятно, но у нее до сих пор еще оставалась косметика, и она умело скрывала под макияжем и бледную кожу, и синяки под глазами…

— Постарела, да? — игриво спросила Лена. — Знаю, что постарела… — улыбка слетела с ее бледных губ, но через мгновение Лена вновь просияла. — Чудо ты мое! Ну что бы я без тебя делала?! Ты меня любишь? Нет, не отвечай, — она приложила палец к губам. — Я тоже тебя очень люблю… А знаешь, какая у меня мечта? Нет? Встретить рассвет на колоннаде Исаакия. Увидеть, как просыпается наш родной город. Как наполняются жизнью улицы. Как окрашиваются разными красками дома, скверы, Нева… небо… наше небо… — Лена замолчала. Слеза прочертила полоску на ее щеке…

— Ничего. Мечта обязательно сбудется, если в нее верить! Ведь так?!

— А ты, наверно, мечтаешь о кружке холодного пива и рыбке?! Угадала?! — рассмеялась она.

* * *

В дверь постучали.

— Санек, как и просил, бужу. Пора на смену, — послышалось за дверью.

— Спасибо… встаю…

На автопилоте сунул ноги в сапоги. Потом достал из-под кровати небольшой сверток, бросил его в рюкзак и вышел из комнаты.

Люблю я ночь… Когда встал вопрос о выборе работы, не задумываясь выбрал ту, где есть ночная смена. Ночью стираются все грани. Привычный мир по велению царицы-ночи меняется до неузнаваемости, знакомые предметы превращаются в тени, на место звуков приходит звенящая тишина… Смотреть ночью вдаль… Правда же, здорово звучит? Попробуйте, не пожалеете! Если у вас развито воображение, то вдалеке можно увидеть много чего интересного. Очень советую. Иногда я ложусь в промежуток между рельсами и смотрю вверх, на звездное небо. Правда! Нужно просто лечь и расслабиться. И вот уже, смотрите, загораются маленькие звездочки. Заметили? Меня этому научила Лена. Мы часто мечтали о будущем, лежа вот так, под звездным небом…

Я медленно двигался по своему участку, прислушиваясь к звукам и отмечая изменения в покрытии полотна и на тюбингах. Неожиданно до моего слуха донесся непонятный звук. Сначала тихий. Потом громче… Еще немного, и я мог бы поспорить на что угодно, что это приближается состав… Откуда он? Как такое может быть?!

Шум усиливался, но и впереди, и сзади была лишь мрачная темнота туннеля. Мгновение — и звук оглушил меня. Он был тут, рядом. Состав несся прямо за стеной туннеля. И я интуитивно бросился вдогонку…

Спотыкаясь о шпалы и падая, не замечая разбитого колена, я бежал вперед, пытаясь догнать ускользающий от меня поезд. Неожиданно ровный рисунок тюбингов прервался темным пятном. Дверной проем, заколоченный сгнившими от времени досками, не показался мне достойным препятствием. Одним ударом я снес доски и не вбежал — влетел в освободившийся проем.

Вдалеке мерцал и стремительно удалялся свет, постепенно стихал и шум. Фонарь-предатель никак не хотел зажигаться. Ударом о стену я привел его в рабочее состояние… Даже этого света было достаточно, чтобы понять, что я стою посреди небольшой комнатки, видимо, служившей когда-то подсобкой местным обходчикам. Четыре стены — и никакого намека на туннель…

За спиной послышался шум. В комнату влетел Сергеич.

— Санек, ты чего шумишь? — переводя дыхание, спросил он.

— Да так… Показалось… — я совершенно был сбит с толку.

— Состав услышал? — хитро спросил он.

— Вы тоже?!

— Этот непорядок тут недавно появился. Говорят, что тут граница миров проходит. Запасной путь, так сказать…

— Запасной путь?

— Не бери в голову. Я тебя покину, там со стрелкой проблемы. Говорил, пора менять, так никто не слушал!

Шаги старшего смены эхом отдавались в бесконечной пустоте туннеля.

Запасной путь… Я засунул руки в карманы, прислонился к мокрой стене и сполз на пол. Рука нащупала в кармане сложенный лист бумаги. Посидев неподвижно еще пару минут, я достал его и развернул…

* * *

«Здравствуй, мой самый любимый человечек!

Думаю, что ты все правильно поймешь… Время, отпущенное мне судьбой, истекает. Глупо не осознавать или скрывать это. Ты все давно уже знаешь… А еще… глупо провести последние часы, не исполнив своего последнего желания. Нет! Ты неправильно подумал!!! Я благодарю Бога за то, что встретила тебя тогда в метро… Иначе бы не было тех счастливых дней и ночей, что мы прожили с тобой вместе. Не было бы надежды на лучшее. Не было бы ничего…

Я знаю, что ты бы меня не отпустил, а мне это очень нужно! Понимаешь?! Вижу, что понимаешь…

ЕСЛИ БЫ МНЕ БЫЛО ПРЕДЛОЖЕНО ПРОЖИТЬ ЖИЗНЬ ПО-ИНОМУ — Я БЫ ВСЕ РАВНО ВЫБРАЛА ТОТ ДЕНЬ И ЧАС, КОГДА МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ В ВАГОНЕ МЕТРО!!!

Не говорю тебе „прощай“… Не в силах обещать иного… Меня всегда ты вспоминай! Люблю тебя! Люблю родного! Я не могу сказать: „Прощай“, Я ЭТО СЛОВО НЕНАВИЖУ!!! Скажу тебе я: „Не скучай! Даст Бог — когда-нибудь увижу!“

Твоя Лена».

Я сложил листок и убрал обратно в карман. Фонарем посветил на часы. Пора….

Резко поднявшись, я быстрым шагом направился к намеченной цели. Сегодня на выходе дежурила смена Мандрика. Мы с ним уже заранее обо всем договорились.

— Стой! Кто тут?! — послышалось впереди.

— Свои!

— Саш, ты, что ль?

— Он самый…

Мандрик вышел из темноты и пожал мне руку. Видно было, что он волнуется.

— Все же решился? А я надеялся, что передумаешь…

— Нет, Миш. Не могу я так больше… Вот, как договаривались, — я протянул ему сверток.

— Не надо…

— А мне оно надо? — улыбнулся я. — Бери! Детям что-нибудь купишь у барахольщиков.

— Спасибо тебе! — Миша неожиданно обнял меня.

— Не люблю долгие проводы! Пошел я, — и, не дожидаясь ответа, я схватился за поручни лестницы, ведущей на поверхность.

* * *

Одинокий человек вышел из вестибюля метро на проспект. Представший перед его взором Невский, казалось, навсегда застыл в предсмертных муках. Ржавые остовы автомобилей доживали свои дни на потрескавшемся полотне дороги. Порывы то и дело налетавшего ветра играли останками цивилизации, заставляя в страхе оборачиваться на каждый звук. Постояв некоторое время, человек быстрым шагом направился в глубь проспекта. Ни слишком высокий фон, ни таящие опасность подворотни не могли заставить его изменить свой маршрут. Даже голодные, озверевшие собаки лишь провожали его понимающими взглядами, рыча больше для себя, чем для него. Человек явно спешил. «Успеть! Успеть! Успеть!» — стучало у него в голове.

Собор неожиданно вынырнул из-за поворота. По-прежнему величественный, гордый, он возвышался не только над окрестными развалинами, но и словно над людскими пороками и страстями. Случайно уцелевший памятник уходящему в историю человечеству. Окруженный свитой свинцовых облаков, он бросил на человека испепеляющий взгляд куполов…

— Не сейчас! Я потом отвечу тебе на все вопросы! — прокричал человек. Посреди мертвого города его крик зазвучал как раскаты грома.

Вот и дверь, ведущая на колоннаду.

Человек прибавил шагу. Потом, собрав все силы, кинулся вверх по винтовой лестнице. Дыхание сбилось, а сердце явно пыталось выскочить наружу.

Ступеньки, ступеньки… Сколько же их еще?!

Перед глазами все плывет… Не останавливаться!!!

Свежий воздух ударил в лицо. Человек перевел дух и вышел на балкон.

Ее он увидел сразу… Она сидела на невесть откуда взявшемся стуле, положив голову на перила. Как будто спала… Он осторожно приблизился, словно боясь спугнуть ее. Налетевший внезапно порыв ветра чуть не сбил его с ног. Схватившись руками за ограждение, он плавно присел рядом с ней. Вдали, на горизонте, вспыхнуло ярко-красное пламя…

— Я успел. Лена, я успел!

Мир вокруг ожил. А потом…

Словно какой-то невидимый художник медленно, но неумолимо стал раскрашивать яркими красками и Исаакий, и площадь перед ним, и Неву, и все вокруг…

Над городом вставало солнце.

* * *

«СТАНЦИЯ „ГОСТИНЫЙ ДВОР“. ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ „НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ“»… — зазвучал из динамиков приятный мужской баритон.

— Наша! Пошли!

Толпа понесла нас к эскалатору.

Невский жил своей обычной жизнью. Туристические группы вперемежку с простыми петербуржцами, сигналы машин и монотонный непрекращающийся речитатив людей с мегафонами:

— ТОЛЬКО У НАС И ТОЛЬКО СЕЙЧАС СКИДКИ НА ПРОГУЛКИ ПО КАНАЛАМ ПЕТЕРБУРГА! АВТОБУСНАЯ ЭКСКУРСИЯ ПО ПЕТЕРБУРГУ — НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ! ПРИГОРОДЫ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА!!!

Молча мы дошли до Дворцовой набережной. Набережная… Ветер с Невы мгновенно освежил и привел в чувство после удушающей городской жары.

— Подожди меня тут. Я за билетами схожу.

Она молча подошла к гранитному барьеру и устремила взгляд на водную гладь. Не нравится мне этот ее взгляд. Ой не нравится…

Но вот заветные билеты у меня в руке, и можно продолжить путь.

— Отправление через пятнадцать минут. Пойдем?

— Да…

Мы спустились по трапу на палубу корабля.

— Давай тут постоим, — сказала она. — Душно там…

— Как скажешь.

Счастливые туристы заполняли салон. Началось совместное фотографирование и выбор лучших мест.

— А хочешь…

— Хочу! А что?

Пробегавший мимо светловолосый паренек задел меня плечом.

— Извините! — выкрикнул он.

— Гриша! Вот сорванец! — прокричал ему вслед высокий худой мужчина. — Извините нас, ради бога! Он такой неуправляемый…

— Все хорошо. Дети все такие.

Уже у самого трапа мальчик резко обернулся и внимательно посмотрел на меня. Затем, широко улыбнувшись, подмигнул и скрылся в салоне «Метеора».

Судно плавно набирало скорость. Вид, открывавшийся с реки на город, был прекрасен. Собор, бережно укутанный облаками, гордо возвышался над всем этим великолепием. Вдруг из-за облаков выглянуло солнце, и лучи его отразились в куполах.

— Смотри, как красиво! — Лена старалась перекричать шум двигателя. — А знаешь, какая у меня мечта?

— Знаю, — улыбнулся я и обнял ее за плечи…

Игорь Осипов Первое задание

Я вырос в Полисе. Наверное, Москве в ее светлом прошлом повезло, что ядерный удар нанесли по промышленной периферии, а центру достались менее разрушительные химические и бактериологические заряды. В противном случае это уникальное подземное сооружение, в моем мрачноватом настоящем именуемое Полисом, вряд ли бы уцелело. Хотя и везением сей факт назвать сложно. Последствием применения этого коварного оружия стало такое жуткое количество мутаций, которого на дальних станциях большинства веток метро просто не найти. В любом случае, жизнь людей на поверхности мне была неизвестна. Родился я уже под землей, сразу же после Катастрофы, и другого мира не знал. Это был мой мир.

Огромный узел метрополитена, включающий в себя четыре станции с длиннющими переходами, бесконечными технологическими туннелями и огромными, как пещеры, залами, поражал воображение даже в масштабах всей обитаемой и необитаемой территории подземки. И только единицы могли похвастаться доскональным знанием этого человеческого муравейника. К таковым относился и я — Максим Ивин.

Мне как курсанту сталкерской школы, куда по настойчивому стремлению и по протекции отца, не последнего человека в Совете, я поступил, эти знания были необходимы, даже вменялись в обязанность. В нас их вдалбливали, мучили зачетами и неожиданными проверками. Называя сию науку географией, мы зубрили всевозможные планы туннелей метро, близлежащих и тех, которые даже не исследовали. Наши «учебные пособия» были «выкопаны» из пыльных архивов или с риском для жизни сталкеров добыты из недр Великой Библиотеки. Наряду с физической и огневой подготовкой, а также изучением устройства аппаратуры жизнедеятельности и биологией, где мы штудировали сведения о всевозможных мутантах и наиболее эффективных методах их умерщвления, это был, пожалуй, один из самых важных предметов. Хотя неважных предметов в нашем образовании нет. Как сказал полковник Котовский, или попросту Полковник, на первом собрании после нашего поступления: «Ранее, еще до Катастрофы, говорили: „Знание — сила“. Теперь, в связи с изменившимися условиями, лозунг можно перефразировать как: „Знание — жизнь“». А еще он выдал, что мы — та надежда, которая должна освещать оставшемуся человечеству будущее. Тогда мне показалось это заявление очень пафосным и неуместным. Что от нас требуется? Мочи монстров, собирая все полезное. Все буднично и обыденно. Я бы даже сказал банально. Какое уж тут будущее? С настоящим бы справиться.

В школу сталкеров принимали прошедших отбор юношей. Не то чтобы только юношей, встречались и девушки, но в связи с огромным отсевом за пять лет, как правило, оставались только парни. Вот и на моем курсе — десять «головорезов» под руководством учителя. Старик — легендарный сталкер — тихо посмеивался над нашим «всемогуществом». Мы были готовы хоть сейчас броситься с одним ножом на самого страшного монстра. Но учитель, скептически покачивая головой, умел нагнать страху. От его улыбки мороз продирал по коже. Дело в том, что половина лица Старика была обезображена жуткими шрамами — память от встречи с библиотекарем, и от его одобрительной или ироничной улыбки в начале обучения с непривычки писались под себя даже самые отъявленные задиры и нахалы. Но самое неизгладимое впечатление на курсантов производил протез на месте левой кисти, потерянной в схватке с демоном. За неимением хороших технологий и материалов, мастера с Кузнецкого Моста соорудили нечто похожее на стальной скелет кисти. Его: «Курсанты, запомните», — непременно сопровождающийся поднятой металлической клешней, что являлось у него альтернативой поднятому пальцу, не раз заставляло молодых парней усомниться в правильности выбранной профессии. Да, наш Старик в тридцать пять лет был старым только по объему знаний и навыков. И тягаться с ним, несмотря на увечье, мог разве только легендарный Котовский, его боевой друг и напарник, ну и конечно Хантер с Мельником — эти мастера вне конкуренции. Когда-то, будучи еще сопливым пацаном, Старик всему учился на собственной шкуре вместе с Котовским в первых выходах на поверхность.

И вот пять лет бесконечного тренинга, натаскивания и зубрежки закончились. Нас десять человек: крепкие, здоровенные парни, довольные и гордые, поблескивая выданной новой кожаной формой сталкеров и личным оружием, стояли в шеренге, поедая взглядами своих кумиров: полковника Котовского и Старика.

— Сталкеры. Да, я могу вас без сомнения назвать именно так. Пройдя трудный путь обучения, вы только в начале дороги. Школа дала навыки и знания, которые помогут выжить. Все остальное в ваших руках. Вы уже знаете, что сталкеры — это сила, стоящая на страже безопасности оставшегося человечества. В их обязанности входит добыча полезных и необходимых вещей с поверхности, книг и документов — теперь единственных носителей информации, а также расследование инцидентов, угрожающих коллективной безопасности. Вы на переднем крае! Я не буду рассказывать, что вас ждет, уже достаточно пуганы в процессе обучения. Окончив школу, вы получили звание «сталкер-стажер». И чтобы убрать последнюю преграду — это слово-приставку и влиться в ряды сталкеров, вам надо будет сдать последний, самый важный экзамен. Это не учебное, а настоящее задание. У вас будет полный объем прав, и вы будете вольны в принятии решений. Но помните, что ценой ошибки будет жизнь, и в лучшем случае только ваша. Вы винтики и гаечки в отлаженном механизме существования цивилизации. Каждый должен делать свое дело, пускай оно вам покажется мелким и незначительным, но все это складывается в общую копилку. Сейчас ваш преподаватель… — полковник повернулся к Старику, который, ухмыльнувшись, показал зажатые в металлической клешне конверты. Полковник кивнул и продолжил: — …раздаст пакеты, в которых будет указано место, общая формулировка задания и жетоны сталкера. Сразу повторюсь: общая формулировка. На месте может выясниться, что задание представляет собой совсем не то, что вы — да и мы — ожидали.

Посмотрев на короткую шеренгу сталкеров-новобранцев, Котовский, улыбнувшись, уже без пафоса закончил:

— На сборы вам отводятся сутки, и… удачи, ребята!

* * *

Уже дома я с волнением вскрыл пакет (мое первое задание!) и прочитал пляшущие перед глазами буквы: «Ст. Тульская. Исчезновение сталкера». В голове замелькали планы Тульской, фантазия рисовала картины опасностей и невероятных приключений. Сталкерский жетон непривычно ощущался в руке. Сколько раз видел его у других, а теперь сам могу гордо предъявлять его на блокпостах. Свинец жетона тускло блестел, металл быстро нагрелся от моей руки. Очень символично — металл смерти стал символом власти. Тяжелая штука, прямо как тот груз ответственности, о которой говорили Котовский и Старик. Сталкер. Теперь уже сталкер. Почти. Первое задание — последний экзамен. Хотелось прыгать до потолка, да невысоко прыгать-то, надо сказать. Как раз макушкой и достанешь. И я знаю, кто будет радоваться вместе со мной. Ника…

Нику всегда приходится ловить на бегу, с кипой бумаг в руках, все реплики бросает через плечо — делова-ая… А пять лет назад, когда мы вместе начинали учебу в сталкерской школе, была нормальной компанейской девчонкой. Бежать трусцой за Никой я уже притомился, поэтому решил остановить ее единственно доступным способом: поразить воображение и заинтересовать.

— А нам раздали первые задания!

— Я уже в курсе, у тебя станция Тульская.

Я споткнулся, а рыжий хвостик гладких волос Ники продолжал подпрыгивать перед глазами, удаляясь… Еще бы она не знала! Это я подзабыл, что она в нашей же конторе работает. Ну, хоть бы вид удивленный сделала для приличия, что ли.

— И когда на задание?

— Вечером… — А у меня есть варианты?! Можно подумать, что я могу отложить выполнение на недельку-другую или собираться буду три дня. Экипировка почти вся при мне, осталось выпросить в «оружейке» пару мелочей. — Ника, а мне жетон выдали.

— Покажи!

Если бы она такой интерес к чему другому проявила… Ладно, не будем о грустном и несбыточном. Да и интерес какой-то вялый, она этих жетонов-то перевидала — тьму. Но это же не просто жетон. Это — мой жетон! Я-то для нее не просто так. Наверное…

Сборы, как и предполагалось, не заняли много времени: через пару часов новоиспеченный сталкер, постоянно поправляя лямки рюкзака и ремень автомата, топтался возле дрезины, поджидая запаздывающих сокурсников. Еще пара минут, и эта гремящая, чадящая тарахтелка укатит меня в новую жизнь… и возврата назад не будет. Но к этому я сам стремился… все время.

* * *

После долгого пути по туннелю я начал улавливать в тишине какие-то звуки. И не понять, далеко или близко: труба туннеля, собирая все шумы, разносила их на большие расстояния, изменяя до неузнаваемости.

— Похоже на человеческую речь, — усмехнулся я, а через пять минут увидел неподалеку совсем нехило сооруженный блокпост.

«Это прямо крепость какая-то».

Проход был полностью закрыт стальными листами с бойницами; присмотревшись, я понял, что воротами служила дрезина, обшитая снаружи таким же железом и наглухо закупорившая собой оставшийся узкий проход. Но самое интересное было на двадцати метрах впереди защитного сооружения.

— Не стреляйте только! Я к вам!

Результат нулевой. Чувствуя глупость своего положения (не стучаться же), я помахал рукой.

Неожиданно врубился прожектор, осветив мою, надеюсь, внушительную фигуру. Из-за дрезины, перегородившей проход, послышались голоса и громкий окрик:

— Стой, где стоишь… А то ловушку зацепишь, нам тебя потом со стен соскребать неохота.

Дружный гогот поддержал удачную шутку начальника поста. Со скрежетом дрезина откатилась, и из-за нее показался сам местный юморист с «калашом» в руках.

— Кто таков?

— Сталкера вызывали? — Звучало дебильно, но более умной фразы в голову мне не пришло. Окончательно смутившись, я, чтобы как-то себя занять и придать себе значимости, решил оглядеться. Участок впереди был похож на полосу препятствий, сооруженную больным шизофренией с садистскими наклонностями. С первого взгляда понятно, что без помощи хозяев пройти не удастся.

— Давай сейчас вдоль левой от тебя стены, до середины, потом аккуратненько перешагни в центр, и по серединке до меня… и не торопись, чтобы, если что не туда, я тебя остановить успел. Ребята, посветите гостю… под ноги, а не в глаза.

Прожектор послушно опусти ли ниже, осветив сложную конструкцию на полу.

— Лабиринтов наплели, раскудрить… их… — Следуя инструкциям, я медленно пробирался среди растянутых в разных направлениях проволок и установленных капканов. После довольно утомительного процесса и пары предупредительных воплей, на время вогнавших меня в ступор, я наконец, успешно добрался до цели. Уточнил, показывая на конструкцию на полу за своей спиной:

— Сами соорудили?

— А то! — Собеседник лучезарно улыбнулся. — Жить захочешь — и себе в задницу заглянешь.

Тишину туннеля разорвал дружный гогот.

Смущенно улыбнувшись, я вытер выступивший пот.

— Мне к вашему начальнику надо. Я по делу.

— Доставим в лучшем виде. И откуда ты у нас такой молодой, да ранний? Вон только усы начали пробиваться, а уже к начальнику, и по делу.

Добродушный смех в очередной раз раскатисто отразился от тюбингов и замер, повторившись многократным эхом где-то вдалеке.

Постепенно приближаясь из темноты, звучал гулкий начальственный голос:

— Блин, опять Савелий анекдоты травит! Последний раз его командиром ставлю… Черт, зарекался уже…

Подойдя к свету костра, начальник вообще дар речи потерял: дрезина откачена (заходи кто хочешь), иллюминация, как на Новый год, и эти еще ржут, словно жеребцы.

— Так, и что это тут такое творится? Что за праздник у вас? А это кто? — Начальник с удивлением воззрился на меня — в новой, как с иголочки, кожаной куртке и старым АКСУ за спиной.

Савелий тут же подобрался:

— Так это, товарищ начальник, неизвестный прибыл. Вот, запускали.

— Поэтому тут такой нездоровый смех? Мало вам Бродяги?

— Так скучно, пошутили чуток, — явно сконфуженно произнес Савелий.

Начальник открыл было рот, что-то собираясь сказать, но после секундной паузы лишь безнадежно махнул рукой и повернулся ко мне.

— Кто такой? Откуда? С какой целью к нам?

Не ожидавший такого напора, — как-то все быстро, даже подготовиться не успел, — я прокашлялся.

— Запрос на сталкера в Полис делали? Вот… — Я развел руки, мол, принимайте — каков есть.

— Хорошо, пошли со мной. — Еще раз зыркнув на бойцов поста, что подвигло их побыстрее закатить в открытый проход массивную дрезину, похожую на вагон бронепоезда, он быстрым шагом направился в сторону станции.

— Оружие сдай в оружейку. При себе можешь оставить только нож. На станции ношение огнестрела запрещено.

Тут мое смущение как рукой сняло.

— Я сталкер, на задании. Имею право ношения оружия, по межстанционной конвенции номер…

— Ладно-ладно, не трынди. И пистолет можешь оставить, но автомат сдай. Ничего с твоей железякой не сделается, а шляться с ней неудобно, — миролюбиво произнес начальник. — Оружейка там. Жду тебя в своей палатке.

Он неопределенно махнул в конец станции и, зацепившись взглядом за какой-то непорядок, громко ругаясь, начал раздавать указания.

«Шумный, но мужик добрый и хозяйственник неплохой», — сделал я вывод, пробираясь среди палаток в заданном направлении.

Тульская поразила меня просторами. Я в первый раз был на станции такого типа. Построенная по принципу безопорности, она создавала иллюзию огромных территорий, хотя на самом деле была не больше других периферических обжитых станций. Множество палаток и домиков, сколоченных из фанеры, стояли, как казалось, без какой-либо системы на открытой центральной платформе, а на дальнем для меня пути находился на вечном приколе метропоезд, который переделали под многочисленные жилища. С одной из сторон этого пути, ведущего на Серпуховскую, из туннеля выглядывали подозрительные рожи в серых балахонах. Насколько я знал из новой географии, в этом заваленном проходе обитали какие-то сектанты, которые чего-то там видели и при случае все увлеченно об этом рассказывали. Другой же путь был открыт для проезда и прохода. Теперь понятно, почему блокпост похож на крепость. Обороняться на перроне практически невозможно.

Пробравшись через хаос жилищ, я наконец, уже на входе в туннель, обнаружил неприметную дверь с корявой надписью: «Оружейка», криво накаляканной черной краской на неровном куске фанеры. За дверью меня встретил угрюмого вида, весь измазанный оружейным маслом мужик, который наотрез отказался бесплатно принимать оружие и снаряжение на хранение. Не знаю, что больше подействовало: мое гневное потрясание перед его носом жетоном сталкера из Полиса или обещание привести начальника, чтобы он объяснил нерадивому подчиненному, как надо относиться к высокопоставленному гостю. Видимо, только проникнувшись обещанием засунуть ему этот автомат в самое неожиданное место, оружейник милостиво согласился принять оружие и рюкзак, а я, в свою очередь, «вежливо» распрощался, пообещав взыскать с него за каждый пропавший патрон и за каждую неучтенную мной царапину на уже значительно потрепанной «ксюхе».

Двадцатиместная армейская палатка начальника была самым объемным и самым высоким «зданием» на станции — при всем желании мимо не пройдешь. Остановившись возле палатки, я поблагодарил провожатого и зашел в помещение. Ожидая увидеть шикарные хоромы, я разочарованно огляделся. Палатка служила скорее штабом. Всю ее центральную часть занимал большой стол с расставленными вокруг стульями, а висевшая на стене карта метро, нарисованная вручную, с огромным количеством исправлений и пометок, дополняла картину, и лишь в углу, за отодвинутой занавеской, стояли раскладушка, небольшой шкаф-«солдатик» и тумбочка. Начальник вел сугубо аскетический образ жизни, и было ощущение, что на свою раскладушку он возвращается только ночевать. Сам хозяин сидел за центральным столом и рассматривал какую-то техническую схему.

— А, пришел? Проходи. Садись. — Он отодвинул изучаемый лист.

Я подошел и уселся на ближайший стул.

— В двух словах обрисую ситуевину. Есть… — он на секунду задумался, — или был у нас сталкер. Бродяга. Хороший мужик, только на месте ему вечно не сиделось. Собственно, с этого и имя он свое получил. Он и раньше у нас исчезал на несколько дней, но потом всегда возвращался. Сестра у него здесь с мальцом. Мы вначале сильно не волновались, но потом в перегоне недалеко от станции обнаружили его снаряжение. Лежит все аккуратненько сложенное возле тюбинга, автомат прислонен к рюкзаку, а хозяина нет, и следов никаких… И главное — туннель-то это спокойный, хоженый-перехоженый. Вот, собственно, и вся история.

— Мне надо посмотреть место, где нашли вещи.

— Это можно, — со вздохом произнес начальник. — Хотя, не понимаю, зачем. Там уже все просмотрено.

— Ну, я, может, что незамыленным глазом увижу.

— Тогда пошли.

Мы вышли из палатки, обойдя собравшуюся толпу любопытствующих граждан, и, к моему удивлению, направились к туннелю в сторону Серпуховской. Увидев мой взгляд, начальник кивнул:

— Да-да. Это тот перегон, через который ты шел. И не только ты один. Куча народу там уже прошла, и никто ничего подозрительного не заметил.

«Вот ведь, шел по тому месту, где человек пропал, и ничего не шелохнулось внутри. Поверил в то, что сказали на Добрынинской — туннель безопасный. Прав был Старик, тысячу раз прав: в метро нельзя ни на секунду расслабляться, нигде и никогда… Вон Бродяга расслабился, и где он сейчас?»

За этими думками я и не заметил, как мы дошли до блокпоста. Под строгим взглядом начальника откатили многострадальную дрезину, и в сопровождении еще одного бойца из дозора я привычно поскакал среди ловушек.

— Ну, вот здесь и нашли снарягу. — Начальник остановился и указал лучом фонарика на пятачок возле стены.

Я уставился на указанное место. Ничего особенного. Прошли-то всего метров триста, не больше. Чего ему вздумалось тут останавливаться? Посидеть решил перед переходом?

Глазу зацепиться, в общем-то, не за что… Вещи лежали вот тут, у стены. Не провалился же Бродяга сквозь землю? Мысль вызвала слегка нервный смешок: куда ж еще глубже-то?.. И вознестись ему вряд ли удалось бы — за какие ж такие дела праведные?

Ни на что не надеясь, я взялся за висевший на поясе дозиметр. Включил, слушая его мерное пощелкивание, начал передвигаться по спирали, постепенно удаляясь от наблюдавших за моими действиями сопровождающих. Неожиданно в пяти метрах от того места, где были обнаружены вещи Бродяги, счетчик… нет, не затрещал, а прямо-таки протестующе взвыл от количества резко полученных гамма-частиц. От неожиданности я аж подпрыгнул, осветив под ногами ржавый рельс, может, чуть более ржавый, чем в других местах, и, может, чуть более темную почву… Запах какой-то… сыростью несет.

— А здесь туннель подтапливает? — спросил я через плечо.

— Никогда не было… — уже с сомнением и некоторым уважением ответил начальник.

Я задрал голову и прямо над собой обнаружил вентиляционное отверстие с сорванной защитной решеткой. Высоко — без стульчика или лесенки не забраться! Но, насколько я мог оценить снизу его диаметр, человек впритирочку с мог бы пройти. Точнее — пролезть, да еще при условии, что кто-то его тащит туда изо всех сил… «Все-таки вознесся!»

Посветив по сторонам, я обнаружил и пропажу. Решетка, вырванная «с мясом» из креплений (это ж какая силища?!), лежала в паре метров от шахты. Оглядев предмет, я откинул его в сторону и стал рассматривать оставшуюся на пальцах засохшую зеленоватую массу, пахнущую сыростью. Тина?!

— Гражданин начальник, а где у вас тут ближайшее болото?

Начальник и боец непонимающе уставились на меня. И когда они уже стали сомневаться в моей адекватности, я подтвердил их мысли, что у меня на «втором этаже» не все в порядке, своим выводом:

— Наверх надо идти.

* * *

«Сталкер ничего не боится… Чушь какая! Этим словам могут поверить только малые дети. Сталкер знает, что такое страх, потому что именно он лучше других осведомлен, чего надо бояться. Он вид ел это, посмотрел страху прямо в глаза и выжил. И все повторяется: опять только тонкая, уже порядком обветшавшая ткань комбинезона защищает его от враждебной среды, и автомат дает небольшое преимущество перед хищными тварями. — Эти слова Старика перед моим первым выходом на поверхность засели у меня в голове. — Не боятся только дураки да мутанты на поверхности. Но эти-то понятно, этим некогда — жрать хотят, ждут, что к ним на ужин придет упитанный сталкер».

«Облом, ребята! — против воли фыркнул я. — Еще пара таких пробежек в ОЗК и противогазе, и ужин существенно потеряет в весе…»

Луна слева. Здоровая, почти круглая, ухмыляется мне своей рожицей и светит не хуже фонаря. Обожаю такие ночи — батарейки экономятся. Хотя слишком спокойно: ни одного движения в черных провалах подъездов, ни одна тварь не выпрыгивает с визгом из окна, нацеливаясь когтями в спину. Весь мой пока не слишком значительный опыт нашептывал мне на ушко, что если госпожа Удача приветливо делает тебе реверансы и приглашающие знаки — знай, где-то впереди она подготовила большую задницу…

Будем надеяться, что у живности сегодня выходной или их согнали на какое-нибудь важное всемонстровое собрание. Ветер раскачивает деревья, их тени перемещаются слаженно, все одновременно… Гипноз. Нельзя успокаиваться и умиротворятся. Кругом только смерть…

— Я винтик в механизме… Делай дело… не расслабляться.

Когда ж этот киоск вентиляционный появится? Может, я его уже проскочил… от усердия?

От этой мысли я остановился как вкопанный и начал лихорадочно озираться. Возвращаться не хотелось. Непреложное правило сталкера — никогда не строй маршрут так, чтобы пройти по одной и той же дороге… Как же его тут построишь, когда иду туда, не знаю куда, ищу то… Хотя нет, что ищу — я знаю. Так, сориентируемся на местности: мне пришлось обходить руины справа, значит, левее надо.

Обойдя невзрачный полуразрушенный домик, бывший когда-то или магазином, или офисом, я вышел на широкую дорогу, запруженную проржавевшими остовами автомобилей. «Подольское шоссе», — в голове сразу услужливо всплыла зазубренная карта района Москвы. Где-то тут… Я активно завертел головой, и действительно, в паре сотен метров, в направлении Тульской, как-то сиротливо стояла вожделенная вентиляционная будка. Все-таки проскочил… Дурная голова, а ноги страдают.

Лавируя между автомобилями, а точнее, между тем, что от них осталось, я довольно быстро добрался до цели. Еще издали было заметно, что над модернизацией строения под нужды неизвестного существа усердно потрудились. Сорванная защитная решетка торчала в лобовом стекле близлежащей машины, металлическая крыша отогнута, проржавевшие механизмы вентилятора, скрученные в спираль лопасти и расколотые кирпичи, обрамлявшие вентиляционное отверстие, валялись на земле, открывая широкий проход в подземное царство людей.

«Не, внутрь не полезу, по этим кишкам извилистым под землей ползать! Брр-р… Да и что там делать? Тварюга вылезла давно. Наверное…»

Чуть ли не вспахивая фильтрами противогаза землю, я недолго возился перед киоском в поисках следов, почти сразу обнаружив, что тут явно волокли своего честно пойманного мамонта на завтрак. Вот так нашего Бродягу и утащили… Только кто? Тело, как хороший бульдозер, стерло все следы хищника. Оглянувшись на дыру, я оценил ее размер… Вроде не очень большой. Отверстие полметра в диаметре всего. «И был бы больше — унес, а не волок. Хотя сильный, гад, — уважительно оценил я следы разрушения. — Ладно, сталкер на полпути не останавливается!»

Подбодрив себя фразой а-ля полковник Котовский, я не спеша побрел по четко различимому следу, внимательно осматривая окрестности. Дорога моя, судя по карте, вела прямиком к Москве-реке. Не то чтобы это было как-то неожиданно, но и радости особой не доставляло. Всем известно, что после двадцати лет подстегнутой Катаклизмом эволюции, в реке расселились такие жуткие уроды, по сравнению с которыми твари, проживающие на суше, кажутся милыми домашними зверушками. От этих мыслей стало неуютно. Я с сомнением окинул взглядом свой арсенал, таким жалким и неуместным он мне вдруг показался. Успокаивало только наличие двух пороховых гранат в рюкзаке, подарок от умельцев из Полиса.

— Эх, Максимка, сгубит тебя любопытство! — прогундосил я в маску противогаза и тут же «оправдался» сам перед собой: — Я только посмотрю, и сразу назад… — С этими словами я продолжил движение, но, не пройдя и пяти метров, замер за покореженной остановкой, не решаясь сделать больше ни шага.

Навстречу мне по тропинке ковыляло какое-то несуразное существо. Длиной оно было метра полтора. От членистого тела, покрытого прочным хитином черного цвета с каким-то голубым отливом в лунном свете, отходили три пары мощных лапок с острыми крюками на концах. Сзади волочился раздвоенный хвост, увенчанный такими же крючками, а крупная голова с фасеточными глазами и жуткими мандибулами покачивалась при движении из стороны в сторону, сканируя окружающее пространство. Шустро передвигая ногами, монстр проворно продвигался по тропинке, сокращая дистанцию.

«Что ж это за гадость такая? Не она ли нашего сталкера уволокла?»

Я уже собрался искать убежище понадежней, когда, в подтверждение моим мыслям, насекомое, к коим тварь, несомненно, принадлежала, досеменило до припаркованного в десятке метров от меня автомобиля. Заинтересовавшись содержимым багажника, букашка резким движением передних, более крупных конечностей подцепила ржавый металл и одним рывком оторвала его, обнажив содержимое. Деталь кузова с грохотом улетела в сторону, врезавшись в мое и так не слишком надежное укрытие и заставив меня рефлекторно присесть. Дикий визг неизвестного животного, прервавшийся так же резко, как и возникший, подтвердил, что хозяева багажника в гости никого не ждали.

Пока монстр трапезничал, я снял автомат с предохранителя. В честном бою встречаться с обладателем таких лапок и жвал очень не хотелось, поэтому, взяв его на мушку, я терпеливо дождался, пока из покореженного багажника появится голова, и мягко нажал на спусковой крючок.

Короткая очередь разнесла голову и грудь существа. В конвульсивных предсмертных движениях лапы и хвост забились в бешеном ритме, окончательно превратив зад автомобиля в искореженный, бесформенный кусок металла. Наконец тело перестало биться в агонии и замерло на потрескавшемся асфальте.

«Какая живучая скотинка! Откуда же ты к нам пришла?»

Опасливо косясь в ту сторону, откуда притопала тварь, я медленно, не спуская ее с прицела, приблизился к неподвижному телу.

Несмотря на то, что пули практически полностью разнесли ему голову и разворотили грудь, вблизи насекомое производило очень сильное впечатление. Особенно внушали уважение метровые ноги с двумя хитиновыми когтями на каждой. Явно острые, как бритвы, и длинные, как загнутые кинжалы, вкупе с силой и скоростью, коими обладал их хозяин, они были страшным оружием, от которого не спасет никакой бронежилет. Вынув походный тесак, я в три удара перерубил конечность в области сочленения. Оценив трофей — да-а… будет, чем похвастаться перед Никой! — завернул его в какую-то промасленную тряпку, лежавшую здесь же в багажнике, и положил в рюкзак.

После этой неожиданной встречи я уже не был столь беспечен. Продвигался медленно, стараясь держаться густых теней, которые отбрасывали предметы, освещаемые полной луной. Это просто невероятная удача новичка, что я не столкнулся с букашкой нос к носу — так сказать, фора фортуны. Теперь стала понятна природа здешней пустынности и тишины. Когда по городу бродит такой охотник, с его территории ушла вся потенциальная пища.

Судя по кар те, до Новоданиловской набережной осталось не более сотни метров, когда начали слышаться странные звуки: непонятные чавканье, хлюпанье, которые периодически заглушались звонким стрекотанием. Впереди, между просветами домов, виднелось свободное от строений пространство, и выходить мне на него совершенно не хотелось.

«Будь что будет. Зачем я тогда сюда шел, если сейчас назад поверну?»

Оценив местность, я решил держаться края уцелевших зданий: и посмотреть на источник звука, и остаться незамеченным. Обойдя разрушения, которых в этом месте было почему-то больше, чем обычно, осторожно выглянул из-за угла.

Открывшееся мне зрелище заставило оцепенеть. В ярком лунном свете несла свои чернильные воды Москва-река, заключенная в камень набережной. Небо было чистым, только редкие темные облака медленно и величаво проплывали среди ярких звезд. Возле берега, касаясь накренившимся бортом каменного обрамления реки, черной даже на фоне темной воды массой выделялось огромное судно, скорее всего баржа. Над ее палубой, как скелет какого-то сказочного дракона, торчал покосившийся кран. А прямо передо мной зияла огромная яма. Край этой ямы или воронки от мощного взрыва вплотную подходил к разрушенной набережной, и речная вода свободно затекала внутрь, закручиваясь водоворотами. Именно из этой воронки и исходили непонятные звуки, но, что там творилось, с моего относительно безопасного места было не рассмотреть. Во-первых, мешал вал выброшенной земли, за который я заглядывать пока не решался. Залезть на гребень — это как самому забраться на обеденный стол к голодным монстрам. Во-вторых, то, что было видно, накрывала густая тень. «Надо найти место повыше, — подумал я и с интересом уставился на баржу. — О! Если обойти и залезть со стороны кормы, то с палубы все хорошо будет видно».

Сказано (в данном случае — подумано) — сделано.

Пригибаясь за насыпью и стараясь не шуметь (хотя звуков было предостаточно и мои шаги вряд ли были бы услышаны), я шустро перебежал по дуге и скрылся в тени огромной кормы судна. Вот тут и было самое слабое место моего плана: чтобы залезть на баржу, надо было или выходить на освещенную набережную, или спускаться в воду. Ни того ни другого делать не хотелось.

Скрючившись за вывороченной гранитной плитой, я оценивал свои шансы быть незамеченным. Вода казалась очень соблазнительным способом скрытно загрузиться на эту ржавую посудину, тем более что со стороны реки с борта свисал оборванный трос, но… ВОДА. Инстинкт самосохранения вопил, что этот способ неприемлем. А с другой стороны — три метра открытого пространства, прыжок — и цель достигнута… «Нет, в воду не полезу, хоть режьте».

Дождавшись, пока очередная звонкая трель заполнила собой все окружающее пространство, я сорвался с места и на одном дыхании, в три прыжка, преодолел открытый участок. Отчаянно оттолкнувшись, перелетел пропасть между бортом и набережной, в глубине которой плескалась черная вода.

Несмотря на то, что крен судна значительно снизил высоту борта, перескочить его мне не удалось. Зацепившись ногой за край, я грузно рухнул на палубу. Грохот от моего падения был слышен, наверное, даже на Тульской. Перекатившись, не замечая боли в ушибленном плече, я поспешно спрятался за бортом. Сердце колотилось в бешеном ритме, и было ощущение, что оно вот-вот выскочит прямо через защиту и «броник».

Немного отдышавшись, я по-пластунски подполз к ближайшему клюзу и осторожно выглянул на набережную. Мои робкие попытки научиться летать не прошли незамеченными: на гребень вала выползло насекомое, брат-близнец того, с кем мы повстречались на узкой дорожке, отсекая мне дорогу назад. Оно вылупило свои гляделки, щелкало жвалами, издавало уже порядком надоевшую мне трель и пыталось определить источник шума, а главное — уходить пока никуда не собиралось.

«Вот кто у нас тут, оказывается, живет! Почему-то я не удивлен».

Встав на четвереньки, я проворно пополз вдоль борта к тому месту, где борт баржи нависал над самой воронкой. Мои худшие опасения подтвердились. След от взрыва представлял собой широкую яму, метров двадцать пять в диаметре, дно которой было заполнено грязной жижей. В лунном свете все видимое пространство воронки кишело копошащимися телами насекомых.

«Это ж сколько их тут? Сотни, может, даже тысяча!!!»

На моих глазах из одного из кожистых мешков, собранных в бусины прямо напротив моего убежища, вылупилась еще одна особь. Она плюхнулась в воду и смешалась с массой шуршащих, булькающих и трещащих собратьев. Некоторые из наиболее окрепших сидели на крутых склонах своего жилища, явно намереваясь исследовать этот сложный и противоречивый мир на предмет его съедобности.

«Так это детки?! Какая же тогда у вас мамаша? Не хотел бы я с ней встретиться…»

Я кинул взгляд на гребень вала. Страж все еще торчал там, гневно щелкая… чем они там щелкают?

«Как же теперь обратно? Видимо, придется через воду…»

Не успел я себя уговорить на явно самоубийственный шаг, как луну закрыла огромная тень, и от свиста рассекаемых воздух кожистых крыльев заложило уши. Огромный демон, практически бесшумно спланировавший надо мной, одним движением сгреб моего охранника и, уже в воздухе открутив ему голову, скрылся в темноте.

«Во попал! Черт меня дернул сюда залезть».

Я повернулся на спину и уставился в небо. На фоне ярких звезд мелькали тени десятка самых страшных хищников поверхности. Успокаивало одно: объектом их охоты являюсь не я. Но это пока… Стоит им меня заметить, и демоны вполне согласятся сменить рацион.

Хищники по одному вываливались из воздушной круговерти, которую они затеяли в небе, в воздушном пике тормозя только у самой воронки, выхватывали намеченную цель и мгновенно уносились ввысь, держа в мощных когтистых лапах добычу. Я завороженно наблюдал за их охотой, надеясь, что они не заметят меня на фоне темного пятна баржи. В голове мелькнула безумная мысль: может, переждав, пока демоны вволю наохотятся, удастся спокойно уйти?

В небе оставалось не больше четырех еще не поужинавших демонов, когда сначала издалека, а потом, заполнив собой все пространство, послышался никогда не слышанный мной гул. Похожий звук издавал дизельный генератор на нашей станции. Но генератор на поверхности?

В этот момент очередной демон спикировал вниз, а из-за близлежащих руин стрелой вылетело существо, схватило челюстями демона поперек тела и одним движением, как кусачками, перекусило его пополам. Половинки упали вниз и скрылись под накинувшимися на них личинками.

Я, широко раскрыв глаза, не мог оторваться от лицезрения родителя, прибывшего домой. Метров около пяти длин ой, он чем-то напоминал своих деток. Особенно головой и блестящими глазами, а также жвалами, которые, как огромные клещи, торчали снизу. Но у него (или у нее) были крылья! Огромные, метров семь в размахе, переливающиеся в лунном свете крылья! Это было бы красиво, если бы не было так страшно. Они шевелились очень быстро, издавая характерный звук, напоминавший хлопанье лопастей ветряка, поднимая довольно внушительный ветер и позволяя своему хозяину совершать немыслимые с точки зрения пилотажа передвижения. Он мог мгновенно, одним молниеносным движением сокращать расстояние по прямой, после чего, противореча всем законам инерции, резко останавливаться и зависать в воздухе. Неудивительно, что, только завидев его, а скорее всего, впечатленные судьбой своего собрата, оставшиеся демоны бросились врассыпную и вскоре скрылись вдалеке.

Все это хорошо, но мне-то что теперь делать? После появления «мамаши» об уходе нечего было и помышлять. Это тебе не малыши… Эта подруга щелк ать не будет, сразу сцапает. А сидеть до рассвета нельзя.

Огромное насекомое приземлилось на край вала и, проворно перебирая шипастыми лапами, поползло в мою сторону.

«Все, заметило!» Я мысленно приготовился к неминуемой смерти. Но тварь, откинув пару особо наглых детишек обратно в лужу, залезла под борт баржи прямо подо мной и замерла. Гигантская шишковатая голова с шарообразными голубоватыми глазами находилась, как мне казалось, на расстоянии вытянутой руки. Боясь даже дышать, я медленно отполз от борта и притаился за основанием покосившегося палубного крана.

* * *

Из ступора меня вывел предрассветный холод. Сколько я так просидел? Час? Два? До рассвета осталось совсем немного. Надо или что-то срочно делать, или прямо сейчас кидаться в яму с личинками.

Я привстал и медленно выглянул за край борта. Голова монстра никуда не делась, все также оцепенело пялилась слепым взглядом на свой детский сад. «Может, оно спит? И спит ли сие создание вообще?»

В отчаянии я поднял глаза к небу: может, демоны отвлекут ее? Но небо было пустынным; заметно посерело, и луна зашла за горизонт, что говорило о близком рассвете.

«Все, Максимка, готовься — еще от силы час, и получится из тебя отличный деликатес для букашек».

Мой взгляд остановился на массивном крюке с поистершейся надписью «5 т», который с легким скрипом покачивался на ветру. «Как бы дать этим „5 т“ по башке этой козявке-переростку? Хотя… — мой взгляд остановился на покосившейся стреле крана, нависшей прямо над монстром. Основание крана значительно проржавело, казалось, еще немного, и он рухнет. — Вот только где мне взять это „еще немного“? Стоп! У меня же есть гранаты!!!»

Судорожно стащив с плеч рюкзак, я достал две стальные двадцатисантиметровые трубки с торчавшими из концов бикфордовыми шнурами. Каждое мое движение казалось громом, на который тут же сбежится весь местный террариум.

Прежде чем начать действовать, я внимательно осмотрел крепление крана. Все насквозь проржавевшее и ненадежное, — должно, нет, обязано получиться!

«Ох, жаль, шнуры коротковаты. На сколько они? Секунд на пять, не больше. Поджечь и бежать за рубку, не заботясь о тишине, а после взрыва, сразу через борт на набережную и подальше от этого места».

Установив гранаты, а точнее, поглубже затолкав их в щели креплений стрелы крана, я достал зажигалку и мысленно попросил Удачу хоть тут мне немного помочь. Увы — она смотрела на это дело несколько по-другому. Видимо, я, по ее мнению, еще не исчерпал свой лимит неудач, чтобы мне выдали бонус.

Судорожно прокручивая закостеневшими пальцами колесико зажигалки, я невольно выругался вполголоса. Раз, еще раз… пальцы в грубых резиновых перчатках не слушались. Мне было уже плевать и на монстров и на себя. Я настолько злился на все: и на гранату, и на зажигалку, что если бы огонек зажегся, то видимо, как дурак сидел бы и пялился на него, не вспомнив, а зачем, собственно, я его тут распалил. Мною овладело одно желание — зажечь этот чертов фитиль! Плюнув на безопасность, я снял перчатки и затолкал их за ремень. За этим занятием меня и застал шорох за бортом. Холодея от ужасной догадки, я медленно повернул голову в сторону звука и уперся взглядом в жуткие полушария глаз монстра. И не сразу понял, что множество светлых точек в черных ячейках — это отражения моего лица. Как будто я уже там, внутри, а жуткая тварь меня переварила, и остались одни воспоминания.

Страх парализовал настолько, что я не мог сдвинуться. Только перед глазами почему-то промелькнула стальная клешня Старика, поднятая в предупреждающем жесте, как на инструктаже. Учитель-то не сдался! Хотя, может, он и тварюг таких не встречал…

Голова чудища возвышалась над бортом, прямо под стрелой крана. Оно внимательно изучало меня, соображая, под каким соусом лучше подать малышам новый вид дичи…

Как сомнамбула, не отрывая взгляда от гипнотизирующих глаз насекомого, я медленно нажал пальцем на колесико зажигалки, вызвав в ответ появление чуда. Огонь животворящий! Он вывел всех из оцепенения. Жареный сталкер в рацион насекомого явно не входил и, испугавшись, что пища испортится, оно активно начало забираться на борт, еще более накренив своим весом баржу. Не дожидаясь, пока чудище взгромоздится на судно, я поджег фитили и рванул по качающейся, как во время шторма, палубе за возвышавшуюся на ней небольшую надстройку. Что там творилось за моей спиной, я уж проверять не стал — как-то не до того было.

Взрыв, по моим расчетам, или прозвучал слишком рано, или мешала качка, но за рубку удрать я так и не успел. Чудовищной силы удар взрывной волны толкнул меня в спину, придав нешуточное ускорение. Распластавшись на пузе, я проскользил почти через всю палубу и, подскочив как ошпаренный, не помня себя от ужаса и легкой контузии, даже не заметив препятствия в виде просвета между баржей и набережной, перелетел через борт и что было силы припустил к ближайшим руинам. Сзади, среди оглушающего грохота и скрежета раздираемого металла, слышалось полное боли и злобы стрекотание насекомого.

Остановился я, только когда мой изголодавшийся мозг отчаянно стал требовать кислорода. Перед глазами стояли огненные круги, а из груди вырывалось хриплое дыхание. В ушах до сих пор шумело — или после взрыва, или от чрезмерной нагрузки, а скорее всего, по обеим причинам сразу. Возвращаться для проверки результатов моего бегства не хотелось, да и не было сил. Оглянувшись, я в предрассветных сумерках заметил над воронкой заходящего в атаку демона. Шума крыльев насекомого в ответ не последовало, а через секунду охотник с характерным победным кличем взвился ввысь, унося в лапах извивающуюся личинку.

Это не моя битва. В данном случае: враг моего врага — мой друг. Хотя никогда не думал, что такое можно сказать про демонов…

Не помню, как я попал на станцию. Сознание урывками фиксировало дорогу назад, периодически выключаясь на прямых участках. Благо, никто мне по пути не попался — оказать сопротивление в таком состоянии я бы тупо не смог. Да и нечем было: из оружия у меня остался только верный «стечкин» да нож. Автомат заклинило осколком, попавшим в него во время взрыва. Правда, если бы не он, кусок железной трубы размером с ноготь был бы у меня в спине, и тогда я бы чувствовал себя несколько хуже, чем сейчас.

После того как массивные гермоворота открылись, я без сил свалился на руки постовым и провалился в спасительную тьму.

* * *

Первое, что предстало моим глазам, был сероватый докторский халат. Наверное, мой мутный взгляд был слишком выразительным и вопрошающим, поэтому мне сразу ответили на еще не заданный вопрос:

— Ты в госпитале на Тульской. Переутомление. — Доктор и сам неважно выглядел, похоже, этот диагноз был у него личным. — Полежишь еще немного — и можно будет вставать. Начальник станции давно тут вокруг палатки кругами ходит… Но тебе надо вылежаться. Иначе ничего не сможешь связно рассказать.

Он был прав, я бы еще поспал часок-другой. И потом, очень хотелось отложить до лучших времен рассказ о демонах, личинках и летающих монстрах. И особенно — о пропавшем сталкере. То, что с ним случилось, мне теперь в кошмарах сниться будет.

Но поспать мне не дали. Услышав голос врача, в палатку заглянул начальник Тульской и, с ходу отфутболив возражения доктора фразой: «На том свете все выспимся», бесцеремонно уселся возле меня.

— Рассказывай…

— Может, позднее? Высплюсь — сам приду.

— Ты че, ошалел? Безопасность станции на кону, а ты — «спать»!

Пришлось отогнать дрему и рассказывать. Я, как смог, описал свое приключение, уделив особое внимание насекомым.

Начальник станции выслушал меня и, кажется, поверил. Особенно его обрадовало уничтожение самого большого монстра. Мне пообещали разведать обстановку силами местных бойцов, окончательно взорвать вход в недействующую вентиляцию, а если выжило много личинок, опять обратиться за помощью в Полис. В таком случае меня пришлют сюда снова как уже опытного специалиста по насекомым (черт, еще приклеится кличка «энтомолог»). Что поделаешь — теперь такая служба. Я обязан вносить свой вклад в копилку общечеловеческого опыта. Меня этому учили, и я, как выяснилось, это умею.

Сейчас же меня даже не волновала, а прямо-таки ставила в тупик иная проблема: необходимость составления отчета. Я даже не представлял, с какого края подступиться к описанию того, что со мной произошло. Ох, и намучаюсь я с формулировками…

* * *

Я и не знал, что это такая радость — вернуться домой. Кратковременные отлучки на поверхность, которые были раньше, не считаются. Теперь я понял, что такое быть сталкером Полиса. Как минимум, это значит, что родные станции я теперь буду видеть не так часто, как мне хотелось бы. Но мне понравилось! Я чувствовал себя настоящим… Нужным. Не знаю кем, но никаких приставок «стажер» надо мной больше не висело. Наступило ощущение полного соответствия своему званию. Я — сталкер, а мой испуг остался далеко позади, на Тульской. Я смог преодолеть его. Выдержал свой последний экзамен. А еще я понял — только теперь — ту помпезную фразу, которую услышал от Полковника в четырнадцать лет: «Кто, как не мы, сталкеры, станет на защиту людей? Мы — действительно та надежда, которая освещает темный туннель будущего. С нами у человечества есть будущее и шанс на выживание».

Отныне мой сталкерский жетон больше не воспринимался тяжелым чужеродным предметом, оттягивающим карман. Он занимал свое место, прикрывая сердце от предательской пули или внезапного удара. Его тяжесть успокаивала и придавала уверенности в том, что все будет хорошо.

Андрей Гребенщиков Здесь живут призраки

Сломай меня, ведь у меня внутри так много интересной хренотени! Не медли! Ну, давай — на раз-два-три… Когда ты подле станешь на колени — ладони окунешь в меня, как в пруд, в надежде, что тщедушный головастик в них попадется, боль сомнет мне грудь, даруя ослепительное счастье. А нити, что идут от рук и ног, порвутся, будто жалуя свободу. Сломай меня! — я сам ищу предлог стать частью голубого небосвода, прибитого гвоздями к потолку ответственным за смену декораций. И после всем правдиво растолкуй, что куклам очень свойственно ломаться [1].

— Ну ты и дурак, — цедит сквозь зубы Дед.

— Знаю, — мне нечего ему возразить, многолетний спор давно исчерпал все доводы «против».

— Зачем идешь, если знаешь? — привычный вопрос, который он не может не задать.

— В этом году она не опоздает.

Дед — ему нет и тридцати, прозвище его обманчиво — нервно трясет головой. Длинная, абсолютно седая челка падает на лоб, лезет в глаза.

— Однажды ты не вернешься, — он убирает непокорные волосы, расчесывая их всей пятерней, словно гребнем. Шевелюра не слушается его, и вскоре движение неумолимо повторится. — Может, даже сегодня.

Не раз повторенное «знаю» застревает в горле. Улыбаюсь, наверное, чуть вымученно:

— Ты пессимист.

— А ты самоубийца!

Дед нервничает, всегда нервничает, когда провожает меня наверх, но никогда не говорит про смерть. Сегодня запретное слово, намек на него впервые срывается с его уст… он нервничает.

— Мне пора. — Извиняюсь, показывая на часы. — Правда, пора.

Это ложь, но я не хочу слышать его последний аргумент.

— Моя сестренка любит тебя, а ты делаешь ей больно. Каждый раз. Всегда делаешь больно.

— Прости меня, Дед.

Все заканчивается так, как и должно. Наши речи пусты, мы лишь повторяем заученные фразы. Только боль всегда настоящая.

Я иду не оборачиваясь. Мне не нужно оборачиваться, чтобы увидеть, как Дед машет вслед рукой, а быть может, крестит меня в спину, судорожно нашептывая неслышимые молитвы. Он обожает свою единственную сестру и ненавидит меня за то, что я не могу принять ее чувства. Ответить на них. Мы так зависим от тех, кого любим…

Сзади раздается оглушительный лязг запираемых гермоворот, железо делит мир на ту сторону и эту. Я — с этой, подземное убежище — с той.

Кажется, Дед что-то крикнул, прежде чем мир раскололся надвое, но это не имеет значения. Дед уже не здесь.

* * *

Перекресток. Три пути. Когда-то их было четыре, но рухнувшая пяти-этажка погребла под своими руинами дорогу на запад, оставив лишь направления на север, восток и юг. Нет, запад не оказался отрезанным навсегда, стоит лишь сделать крюк в два квартала, чтобы обойти завал, но движение на заход Солнца меня сегодня не интересует. Впрочем, как и на восход… Старые слова, ныне потерявшие всякий смысл — иссиня-черные грязные облака надежно укрыли небесное светило от человека, и наступила вечная ночь. Звучит немного пафосно, но суть отражает — здесь всегда темно.

Это справедливо, ад должен быть холодным и лишенным света. Древняя книга не врала про геенну огненную, просто не сказала всей правды. Когда небесный огонь выжег все живое, в преисподней наступила ядерная зима. Только вместо белого снега сверху все время сыплется черный пепел…

«Души погибших рвутся ввысь, но, ударяясь о небесный свод, рассыпаются в прах и возвращаются в ад» — так говорил один сумасшедший старик. Он тоже рвался вверх, убеждал всех, что оказался здесь по ошибке: «праведные найдут дорогу к Свету». Наверное, старик действительно верил в это, раз решился прыгнуть с уцелевшей двадцатиэтажки. Жаль, праведности для взлета так и не хватило…

Я иду на юг — одинокий странник во тьме, потерянный человек посреди безымянной пустыни, в которую превратился великий город. Мне уже не больно и не грустно, мне все равно. Мы — кроты, и уже не бьемся за место под исчезнувшим светилом, наша война под землей: за выживание, за крохи еды, позволяющие протянуть еще одни безрадостные и бессмысленные сутки. Не дни, — дни подразумевают свет и Солнце, а именно сутки — жалкий, пульсирующий нервными секундами промежуток между кошмарным сном и ужасным небытием.

Я устал. Станция метро, когда-то приютившая и продлившая агонию на целых двадцать лет, выпила жизнь и надежду — до капли. Плата за спасение оказалось чрезмерной. «…И живые позавидуют мертвым». Ты, который назвал метрополитен раем из мрамора и бетона, — я хочу заглянуть в твои глаза.

Сквозь пелену черных мыслей пробивается звук. Рычание. Злобное и настороженное. Люди давно не ходят южной тропой, тут слишком опасно. И нас здесь успели позабыть. Изуродованный радиацией пес скалит острые клыки, демонстрируя двуногому пришельцу свое грозное оружие. Пес огромен и ужасен на вид, но я понимаю, что это лишь щенок, глупый и неопытный. Еще не охотник, не хищник. Он боится того, чего не понимает. Я ценю его осторожную мудрость, и потому автомат остается за спиной.

— Уходи, малыш, я не трону тебя. Если судьба сведет вновь через год в этот самый день — верни долг, не убивай меня.

Слова не мои — присказка сталкеров, жалеющих патрон на неопасную пока дичь. Моя часть — про год и день. Я выхожу на поверхность единожды в год, в один и тот же день. В сегодняшний день. Это не глупая традиция и не самоубийственная блажь, как считает Дед. Это моя единственная надежда.

Щенок разочарованно скулит мне вслед: добыча, лишенная страха, чаще всего оказывается охотником — молодой мутант все понял правильно. Умный песик.

Южная тропа — это путь спокойствия. Не бесстрашия или мужества, совсем нет — мутанты не оценят твою решимость и доблесть, ведь их больше и они сильнее, а значит, ты непроходимо туп, раз бросаешь вызов превосходящему противнику, не имея козырей в рукаве. Только отсутствие чувств, эмоциональная невидимость, непробиваемое спокойствие — и это не оружие, это твои доспехи, твой щит, твоя единственная защита. Если из-под брони выглянет живой человек со своими страхами, неуверенностью или даже безумной решимостью размолотить местную живность в кровавый фарш — ему конец.

Десятки, сотни взглядов со всех сторон. Внимательных, оценивающих, опасных. Смотрите, мне не жалко, мне вообще сейчас никак. Ни мыслей, ни воспоминаний, ни чувств, я — это движение, и более ничего. Шаг, второй, третий, шаг, второй, третий. Мантра, молитва без мольбы. Шаг, второй…

Что-то хрустит под ногами. Кости? Раскрошившийся бетон? Не важно. Шаг, второй… Взглядом нельзя убить, жизни лишает пуля, а не пришедшее неизвестно откуда ощущение перекрестия на твоем затылке. Я знаю, где засели выцеливающие одинокую жертву «снайперы», они повсюду — в домах, в кронах разросшихся деревьев, в небе, на земле, под землей — со всех сторон. Но это больно — чувствовать наставленный на тебя прицел. Боль демаскирует тебя, лишает последней и единственной защиты. Нужно терпеть и загонять предательскую суку в глубину сердца, только там ее можно спрятать, сердцу не привыкать хранить в себе самое страшное, самое мучительное, самое…

Прошел. Нет больше взглядов-прицелов, нет чужого присутствия, неизбывного и ненасытного голода. Я прошел. Вновь. Как и год назад. Два, три, четыре года… Только почему же удача до сих пор не вошла в привычку, не превратилась в уверенность? Наверное, знаю, почти убежден, что однажды вертихвостка Фортуна отвернется от меня. Она может сделать это в любой момент, ведь долгий день только начинается. Стоит ли просить ее об еще одном одолжении? Жаль, что Удача совершенно глуха к нашим мольбам… Впрочем, я не нуждаюсь ни в чьих подачках — и за это неверная своевольница до сих пор любит и оберегает меня.

* * *

Недолгая прогулка по вражеской территории подходит к концу. Дед прогулку всегда называет вылазкой, но я не люблю этого слова. Есть что-то унизительное в том, чтобы вылезать из-под земли и с превеликой осторожностью прокрадываться жалкие триста метров по хорошо знакомой, почти родной улице. Я — гуляю. Пусть так, с противогазом на лице и автоматом на плече, но выползком меня никто назвать не посмеет… Это моя земля.

Останавливаюсь перед книжным магазином «Британия». Он еще немного постарел за истекший год — пыль и увядание. Но стекла в витринах держатся, а витиеватая вывеска на английском языке хоть и покосилась давным-давно, но вновь не оправдала моих надежд на эффектное падение. Одноименный остров давно превратился в новую Атлантиду, отправившуюся ко дну, в этом я почти убежден, а неоновая вывеска никак не хочет последовать тем же путем. Ну и ладно, зато благодаря ей я ни разу не пропускал нужный поворот. За «Британией» нужно свернуть направо и пройти через темный арочный туннель. Там, на финишной непрямой, меня ждет крошечное кафе.

Обидно, что в отличие от пафосного книжного «шопа», так тяготевшего к латинице, название кафешки на родном языке совершенно выветрилось из головы. Уцелевший осколок «Питерск…» ничего не будоражит в памяти. Питерский что? Или питерская? А может питерское? Прилагательное ничего не дает, никаких намеков. Жаль. Хорошее было местечко.

Долго не решаюсь войти. Нужно всего лишь потянуть тяжелую деревянную дверь и сделать шаг внутрь. Отчаянно ругаю себя за медлительность, но не могу сдвинуться с места. Это не трусость, хотя без страха здесь не обходится — зайти не сложно, тут не нужна никакая храбрость. Страшно разочароваться. Вновь. Почти так же страшно, как увидеть за дверью развалины и полуистлевшие костяки. Я пришел не за этим.

Пора. Берусь за пыльную металлическую ручку и сильным, уверенным движением тяну дверь на себя. Она со скрипом и явным неудовольствием поддается. Каждый раз обещаю прихватить на рандеву машинное масло, чтобы смазать ржавые петли, и каждый раз забываю. Склероз, возведенный в традицию.

— Ну, здравствуй, питерское нечто!

Внутри горят немногочисленные светильники и тихо играет музыка. Все та же протяжная и грустная мелодия, чарующая своей неземной тоской. О чем-то плачет одинокая скрипка. Негромкий, но напряженный женский голос, готовый в любой момент сорваться на крик, нашептывает старую историю на незнакомом языке.

В незащищенное лицо — противогаза больше нет — дует охлажденный кондиционером воздух. Забытая, запрещенная свежесть: в затхлых подземельях ветер давно не живет, а на поверхности он пропитан радиоактивным ядом.

— Рад вас видеть, — рыжий официант, только завидев меня, быстро устремляется навстречу. — Прошу, проходите.

Он приветливо улыбается, причем совершенно искренне. Редкое качество для работников сферы обслуживания. Тем приятнее встретить исключение.

— Здравствуйте, — я киваю в ответ. Прежде чем последовать за официантом, ищу глазами вешалку. Она прямо за дверью. Легким движением скидываю ветровку — разве когда-то на мне была «химза»? — и оставляю ее болтаться на крючке. — Идемте.

Я без труда могу найти свой столик, но предпочитаю до конца насладиться установленным ритуалом. К чему спешить? Я пришел слишком рано, а она, как всегда, опоздает.

— Ваш столик, — рыжий жестом указывает на место возле огромного окна во всю стену.

— Спасибо.

Добродушный официант не спешит вручить мне меню, вместо этого спрашивает учтиво:

— Вам как всегда?

Здесь подают прекрасный греческий салат и просто восхитительные медальоны из свинины в терпком гранатовом соусе.

— Конечно, — энергично трясу головой. — Конечно!

— Что будете пить?

К мясу полагается красное вино, но стоит ли мучить себя условностями, когда на улице парит настоящий летний зной?

— Пиво. Любое разливное, — и быстро уточняю, коря себя за поспешность. — Любое разливное светлое.

Не думаю, что официант принес бы в жару темного, но лучше потратить несколько лишних слов, чем давиться не подобающим погоде напитком.

— А главное — холодное! — вот это уточнение точно лишним не будет.

— Немецкое или чешское? — рыжий с насмешливым видом продолжает исключать неправильные варианты.

Вздыхаю про себя — кто ж его просил играть в демократию? А мне теперь страдать нелегким выбором.

После недолгого раздумья принимаю решение, от которого царь Соломон должен многократно перевернуться в своей усыпальнице:

— Хочу нашего.

Официант удивленно и слегка театрально изгибает брови, но отговаривать меня не спешит. Лишь что-то записывает карандашом в своем крохотном блокнотике.

— У вас же питерское заведение? — мне вдруг становится неловко от странного пассажа — ведь выбор-то совершенно идиотский. — Хочу соответствовать — буду пить ленинградскую «Балтику».

Я — дурак, вдвойне дурак. Не особо люблю отечественное пиво, а уж «Балтику» — меньше всего.

Рыжий смеется, не переставая писать:

— Как скажете.

Несколько секунд размышляю о собственном странном заказе, прихожу к выводу, что во всем виновата жара, и с облегчением откидываюсь на высоком, удобном стуле. Отсюда открывается замечательный вид на улицу — она небольшая, машины здесь редкие гости, зато прогуливающихся, никуда не спешащих прохожих — в достатке. Мне нравится наблюдать за людьми, особенно за счастливыми и беззаботными. Глядя на них, становится чуть светлее, я купаюсь в отблесках чужого умиротворения и покоя.

Мое внимание сразу же привлекают дед и внук, медленно ковыляющие по тротуару: дед очень стар, идет с трудом, опираясь на видавшую виды палочку, пацаненок же совсем маленький, и тоже с трудом передвигает свои нетвердые и не совсем послушные ноги. Но малыш совершенно счастлив, его отпустили с любимым дедой на прогулку, он радуется редкому в этих краях солнышку, он чувствует себя большим и взрослым, ведь передвижение на четвереньках осталось в прошлом, а впереди ждут бег и прыжки! Старик наверняка вздыхает и охает при каждом шаге — толстое окно не пропускает звуков с улицы, — но улыбка не сходит с его уст, окруженных глубокими морщинами. Он вспоминает — я уверен — свою молодость и ненадолго забывает о скорой, навязчивой смерти, поджидающей его за каждым оторванным листком в календаре.

Начинающий свою жизнь и встречающий ее закат… Немного грустно, но старик не боится, не боюсь и я. Он улыбается, и улыбка его молода, а значит, смерти придется еще немного подождать своей законной, но ускользающей добычи.

Две пожилые женщины обсуждают что-то весьма оживленно и эмоционально. Говорят одновременно, и явно не слушая друг друга, но при этом и не перебивая. Им нужно излить из себя накопившиеся и не нашедшие выхода переживания: рассказать о прежних и новых болячках, об успехах детей и их неблагодарности, о радостях, что дарят внуки, и заботах, которыми награждают соседи. Сказать нужно многое — два монолога без единого слушателя… Но усталые лица постепенно разглаживаются, стирая некрасивые следы, оставленные годами, а в глазах появляется… если еще не блеск, то хотя бы намек на него. Женщинам становится легче.

Совсем юная школьница в окружении двух столь же юных кавалеров с ранцами и сменкой, отчаянно борющихся за ее благосклонность. Они смешные, вся троица: смущающаяся и пока не научившаяся наслаждаться неотступным мужским вниманием девчонка и неуклюжие мальчишки, чье вчерашнее беззаботное детство ныне подвергается сумасшедшей гормональной бомбардировке. Без пяти минут подростки — они боятся непонятных перемен и с затаенной надеждой ждут их.

— Греческий салат, — передо мной возникает огромная тарелка с аппетитно выглядящими овощами, украшенными кубиками феты и кольцами лука. Мой любимый соус, которым обильно полито блюдо, благоухает так, что я готов наброситься на еду немедля, забыв о приличиях. Официант замечает мое нетерпение и тут же оставляет проголодавшегося посетителя наедине с угощением.

Я почти успеваю проникнуться благодарностью к деликатному рыжему парню, однако ненасытная страсть к изысканной кухне накрывает меня с головой, заставляя забыть обо всем остальном.

* * *

Пятьдесят минут. Она опаздывает уже на пятьдесят минут. Пиво давно выпито, горячее и десерт уничтожены без остатка. Вкусно, но мне одиноко…

Вновь набираю ее номер. Робот с неживым женским голосом равнодушно повторяет заученную фразу:

— Абонент недо…

Отбиваю. Начинаю злиться — на вечную непунктуальность, на дурацкую привычку не заряжать вовремя телефон, на…

— Ваш счет.

Официант смотрит с пониманием и сочувствием. Ему искренне жаль, что он не может ничем помочь. Хороший парень…

— Если она все же соизволит прийти, — я киваю в сторону пустующего напротив меня стула, — передайте, пожалуйста, что жутко недовольный муж будет ждать ее в парке рядом с метро.

— Обязательно передам.

На всякий случай уточняю:

— Вы же помните ее? Высокая, с длинными светлыми волосами…

— Конечно, у вас очень красивая же на.

— Только уж очень необязательная, — я ворчу, но слова официанта мне приятны. «Ты самая прекрасная». И зачем-то невпопад добавляю: — Она любит, когда ее называют Златовлаской.

Стою перед вешалкой и с тоской гляжу на свою ветровку. С утра капал дождь, но сейчас таскать с собой ненужную вещь совершенно не хочется. Раздеться бы и, наплевав на культуру и воспитание, залезть в фонтан… Я искренне завидую малышам: им пока неведомы глупые условности взрослого мира, поэтому сейчас они с наслаждением барахтаются в прохладной воде. А мы смотрим на них и мечтаем снова стать детьми…

Снимаю ненавистную куртку с крючка, и мой взгляд упирается в настенное зеркало, доселе скрытое одеждой. Оно разбито, прямо посредине сверху вниз змеится широкая трещина с рваными краями-осколками.

Что-то меняется, я не понимаю что, но…

За окном темно, Солнца больше нет. Тишина. Забытье и смерть.

Из зеркала на меня смотрит чужой человек с моим лицом… С половинкой моего лица, вторая часть, отделенная трещиной в стекле, — кто-то старый, уставший, с потухшим и пустым взором.

Что-то меняется.

В зеркале я. Сегодняшний и тот, что остался двадцатипятилетним. Молодым, наверное, счастливым… Жизнь, разбитая надвое.

Отворачиваюсь. Внутри кафе пыль и тлен. Музыка умерла, светильники погасли. Забытье и смерть…

Но официант еще здесь, он внимательно смотрит на меня. Ждет.

Мне нечего сказать ему. Произошедшее двадцать лет назад вернулось на один день, но Она опять опоздала. Сначала сюда, а потом и в спасительное метро. А я опять не дождался ее.

— Как это место называлось? Раньше. — Глупый и несвоевременный вопрос, но все другие не имеют ни ответа, ни смысла.

Официант пожимает плечами:

— Я не знаю. В вашей памяти не сохранилось названия.

Кажется, я понимаю его. Не сразу, но понимаю.

— Значит, вы не знаете, пришла ли она тогда?

Призрачный собеседник мотает рыжей головой:

— Не знаю.

Мы молчим. Долго, очень долго. Может, тысячу лет, или двадцать, а может, целый удар сердца, которому не суждено дождаться этого удара. Тишину склепа, где погребены мои воспоминания, нарушает резкий и неприятный треск.

— Ваш дозиметр, — официант говорит глухо, но я слышу его даже сквозь нарастающую механическую истерику взбесившегося прибора. — Вам пора идти.

— Куда? — я усмехаюсь, но голос мой дрожит. — Разреши мне подождать ее еще немного. Хорошо? Налей нам обоим пива. Любого. Главное, свежего и холодного. У тебя есть свежее и холодное?

— Для вас обязательно найдется, — он понимает меня и прощает фамильярность.

Мы сидим за одним столом и смотрим сквозь огромное оконное стекло — на синее небо, покрытое белыми облаками, похожими на сон, на неспешных, улыбчивых людей, ничего не знающих о смерти, на мудрых детей, уже все знающих о жизни. Мы нетерпеливо всматриваемся в даль, чтобы разглядеть ее силуэт.

Шипения дозиметра больше нет, оно захлебнулось и превратилось в биение сердца. Бум-бум, бум-бум, бу…

* * *

— Дед? — он не слышит шагов сестры и потому вздрагивает, когда она появляется перед ним.

— Ты напугала меня, — Дед грозит девушке пальцем, но тут же обнимает и прижимает к себе.

— Брат, уже три дня… Он не вернется, — она сдерживает себя, но непослушные слезы текут по щекам. — Пошли домой, он не вернется.

— Я знаю, знаю. — Дед кивает. Он действительно знает. — Скоро пойдем. Давай только дадим ему еще пятнадцать минут, ладно? Пятнадцать минут, и пойдем.

Дед не плачет, не умеет. Они молча сидят у гермоворот и отсчитывают минуты. Когда время выходит, молодой человек с седой челкой еле заметно улыбается — сквозь боль и странное жжение в уголках глаз:

— Он дождался свою Златовласку. Все-таки дождался.

Денис Дубровин Я же говорил!

Нет больше ночи и дня, нет утра, дождя, снега. Хотя где-то все это и существует, но не в этой жизни, укутанной темнотой туннелей, сбрызнутой, будто кровью, отблеском багровых ламп аварийного освещения станций. Остались только вахты и отдых. Нудная, изнуряющая работа и тревожный сон после нее. Твердая лежанка, тонкое солдатское одеяло, дыхание людей, спящих вокруг. Отвратительная пародия на свободное время. Но рад будешь и такой мелочи, когда сон — единственный оставшийся способ сбежать за пределы узкого перрона. Вот только дрему могут прервать в любой миг. Хорошо, если это будет тряска за плечо, а не вибрирующий вой ручной сирены в руках старика Иваныча.

Сашка рывком сел на койке, свесил ноги, тряхнул головой и принялся натягивать сапоги. Телогрейку и драный свитер под ней он не снимал даже во сне, чтобы сберечь хотя бы те невеликие крохи тепла, припрятанные под одеждой и шерстью одеяла от выстуживающего нутра подземелий. Наконец парень вскочил, огляделся по сторонам в поисках оружия, но только потом вспомнил, что спал в родительской палатке, а не в караулке и его автомат находится на противоположном конце станции, в оружейке.

Откинул полог, пригнувшись, выскочил на перрон. Кругом вертела свой хаотический хоровод паника. Крики, грохот, отдаленные выстрелы, непрекращающийся тревожный вой. Что происходит? Мимо пробежала знакомая тетка, попыталась схватить Александра за плечо, но неожиданно кувыркнулась лицом на гранит. На спине ее застывший в каком-то ступоре юноша увидел расползающееся красное пятно.

— Эвакуация! — пронесся под сводами зычный крик начальника охраны. — Всем гражданским покинуть станцию! Укрыться в туннелях! Остается только действующий гарнизон! Повторяю, эвакуация…

Ничего нового. Расположенный на пересечении трех веток, крупный торговый узел уже не раз подвергался нападению охочих до наживы бандитов. Схема эвакуации была отработана до мелочей. Старики, женщины и дети уходили со станции вместе с молодыми людьми, которым впоследствии предстояло вернуться, после того как гражданские будут в безопасности. Словом, Сашка прекрасно знал, что делать. Жаль только, что до «калаша» сейчас не добраться, но не беда, с этим он разберется, когда придет назад.

Два шага в одну сторону, три в другую. Где его объект? Какой сегодня день? Суббота или пятница? А схема: экстренная, стандартная или чрезвычайная? Так все-таки кухня или огороды? Кого выводить? Последний вопрос он уже хотел проорать в воздух, но понял, что в таком гаме его вряд ли услышат. Замер на секунду и принял единственно верное решение — двигаться прочь от пальбы, в противоположные туннели, и уводить со станции тех, кого сможет.

Сказано — сделано. Сашка, пригибаясь сколь можно низко, бросился прочь от палатки. О родителях он сейчас не думал. Отец наверняка обороняет дом, а мать покидает перрон вместе с кем-то из подобных ему.

Эвакуация.

Кто-то считает это слово синонимом трусости, жители же их станции — необходимой мерой. Здесь, в отличие от остального метро, умели ценить человеческие жизни.

— Санька! Сюда! — окликнул юношу знакомый голос.

На краю перрона, нервно оглядываясь, стояли четверо: низкорослый паренек, с коротким ежиком волос и тяжелым взглядом темных глаз, и три девушки, испуганно жмущиеся друг к другу. Две неразлучные подружки, Аня и Даша, которые вроде бы ни с кем кроме друг друга и не общались, и первая красавица станции, Лера, — с рождения смуглая, с яркими голубыми глазами и точеной фигуркой китайской статуэтки. Руководство торгового узла гордилось ею как одной из своих достопримечательностей. И теперь напарник Александра с простым именем Егор уводил со станции именно эту красавицу. Лучше и быть не могло! Если он сейчас покажет свою отвагу, мужество, смекалку, то кто знает, как начнет относиться к нему это недосягаемое совершенство с глазами цвета довоенного неба…

— Где все остальные? — напустив на себя важный вид, осведомился Сашка.

— Остальные уже ушли. И нам бы не мешало поспешить. Застоялись.

— Так, все за мной. — Парень спрыгнул на пути, стараясь не показывать, как разозлил его панибратский тон напарника. — Зубатый — замыкающим!

Егор цыкнул, услышав свое прозвище, и ехидно усмехнулся. Начальника, мол, из себя изображаешь? Ясно перед кем. Ну-ну, изображай, Сашок. Не все тебе командовать.

Алчная темнота туннеля, даже не заметив, заглотила пять человек. Ненасытная утроба, постоянно переваривающая в своем нутре множество жизней, сомкнулась за спиной Зубатого. Маленький отряд покинул станцию.

* * *

Луч фонаря путеводным клубком скакал по шпалам. Замирал на короткое время, поджидая остальных, и вновь бросался вперед. Иногда пробегал под ногами человеческой цепочки и, увернувшись от сапога Егора, тревожно вглядывался в темноту за спиной. Но позади было тихо, и конус света, стараясь не бить в глаза, возвращался на привычное место — во главе отряда.

Сколько они уже прошли? Метров четыреста, наверное. Точно миновали блокпост, на котором не осталось ничего напоминающего оружие. Сколько Сашка не искал, но так и не нашел даже ножа. По всей видимости, наряд покинул огневую точку, чтобы помочь обороняющимся на станции. Видимо там совсем горячо. А они тут время теряют! Санек хотел пнуть шпалу, но промахнулся и едва не растянулся на полу.

— Тихо! — громко прошипела идущая следом Валерия. — Слышишь?

Парень прислушался. И в самом деле, впереди слышны какие-то крики, бряцанье железа. Хорош командир! Прет, как мутант по весне, неудержимо, вперед-вперед, но так же бестолково и глупо. Башку опустил, надулся от важности — как же, спасает гордость всей станции, мужик, блин! Тьфу ты!

Самобичевание прервал выстрел. Хлесткий, злой, закончившийся противным мяуканьем рикошета. Совсем близко. Что такое? Не должно быть никакой стрельбы, там же все свои, соседняя станция принимает беженцев, так заведено, и не раз уже бывало. Тогда кто стреляет?

За поворотом мелькнул блеклый отсвет, мазнул стену туннеля, втянулся обратно. Громыхнула короткая очередь, пули с дробным цоканьем простучали по бетону. Пронзительно закричала женщина, но вопль быстро оборвал новый выстрел. Сашка затравленно огляделся по сторонам. Вперед идти явно нельзя, тогда куда? Обратно? На обстреливаемую станцию? Или… Луч фонаря заскакал по стенам, осветил гибкие тела кабелей и труб, провалился в щербины и трещины тюбингов. Туннели здесь испещрены разнообразными техническими ходами и вентиляционными шахтами. Такое чувство, что в окрестностях их станции порылась целая компания огромных червей, ибо зачем человеку все эти лазы и шкуродеры? Решение пришло мгновенно.

— За мной! — Сашка первым шагнул в сторону и, пригнувшись, отворил низкую ржавую дверь. Никто не стал возражать, и отряд постепенно втянулся в густую сеть подсобных помещений.

Несколько минут спустя на том же самом месте топталось несколько вооруженных людей. Многие были перемазаны кровью, по всей видимости, чужой, поскольку на ногах стояли твердо и голоса у них не дрожали.

— Уверен, что здесь свет видел? — обратился старый седой мужчина к одному из боевиков. Услышав утвердительный ответ, еще раз обвел стены ярким лучом, осветил приоткрытую ржавую дверь. Обернулся к остальным. — Вы трое, лезьте следом. И чтоб обратно никто из них не вернулся.

* * *

Одна тесная комната, другая. Как отражения самой подземной жизни: однообразные, безнадежные, бесконечные. Придавленные низкими потолками, крашенные унылой серой краской. Все, что было внутри, давно растащили жители метрополитена, но иногда встречались сгнившие костяки загадочных агрегатов. Зачем они были нужны могущественным предкам, Сашка не понимал, как и не понимал толком, куда идет. Он слышал позади голоса — злые, грубые. Пройденные и прикрытые двери открывались потом пинком, с грохотом. Так могли идти только охотники, никак не жертвы.

Переходы, как остывшие вены, соединяющие органы этого чудовищного организма, переплетались и уводили все дальше вниз, в глубину. Вот только идти без конца по ним не получится, когда-нибудь преследователи зажмут их в углу и перестреляют, как мишени в тире. Нужен хоть какой, но неожиданный ход. «Напасть на врага? Ага, с голыми руками против автоматов. Шансы ох как велики. Тогда надо уйти прочь с их дороги. Но куда?» Сашка задавался этим вопросом уже долгое время, обшаривая фонарем каждую новую комнату. Когда луч выхватил из темноты ржавую решетку, парень остановился.

— Туда. По одному.

Девушки удивленно переглянулись.

— Быстрее! Я последним, попробую закрыть.

Один за другим молодые люди ныряли в узкий лаз, до поры укрывавшийся за хрупким от времени металлом. Извилистый ход уводил куда-то в сторону, прочь от технических коридоров, что было беглецам на руку. Санька последним протиснулся в бетонную кишку, потушил фонарь и, как мог, ногой придвинул решетку, а потом, упираясь локтями, пополз прочь. Миновал несколько поворотов, изгибаясь по-змеиному, и нагнал в конце концов остальных. Червоточина хода молчала, придавленная тишиной, не было слышно даже человеческого дыхания. Неужели удалось?

Металлическое бряканье они услышали слишком поздно и не сразу поняли, что оно означает. Только когда шахту тряхнуло, а в подошвы ударил горячий воздух, Сашка понял, что вслед им бросили гранату. Раздался неясный шум, постепенно переходящий в размеренный грохот. Обвал! Быстрее!

— Вперед, скорей, — Александр толкнул в сапоги Леру. — Засыплет сейчас!

Словно насекомые-переростки, молодые люди изо всех сил ползли прочь от преследующей смерти. Каждый метр давался изодранной одеждой, стертой до крови кожей. Никто сейчас не думал о ранах и ссадинах, подхлестываемый низким басовитым гулом осыпающейся земли. Впереди глухо вскрикнул Зубатый, послышался мягкий удар, матерщина сквозь зубы.

— Что там? — задыхаясь пылью, выкрикнул Сашка.

— Конец там, — раздался неуверенный голос. — Выбирайтесь, тут невысоко.

Ребята поднажали. Один за другим они вываливались из узкого бетонного окошка, которым заканчивался лаз. Сашка последним, зажав фонарь в зубах, оттолкнулся ладонями от краев узкой бойницы и вывалился на пол с высоты метра. Удар выбил воздух из легких, парень перекатился на спину и увидел, как оконце выдохнуло клуб пыли.

Встав на колени, он поднял фонарь и обвел им помещение. Луч пробежался по стенам, осветил штабели каких-то ящиков и озадаченно замер, уткнувшись в железную дверь, ужасно тяжелую даже на вид. Этакий индустриальный монстр, венец тяжелой промышленности сгинувшего государства. Разнообразнейшие рычаги, штурвалы и ручки, грубые сварные швы. Цвет не разобрать: за многие годы, утекшие с момента создания этого чудовища, металл покрылся толстой шкурой ржавчины.

— Где это мы? — нарушила молчание Дашка, растерянно оглядываясь по сторонам.

Все какое-то время молчали. Кто-то осматривался по сторонам, а кто-то смотрел только на себя, изучая многочисленные царапины. Ответить решился Егор, но перед этим он медленно подошел к двери, подергал за все ручки, попытался повернуть штурвальчик, но результат оказался нулевым: монументальная дверь не издала даже скрипа. Только тогда парень обернулся к остальным:

— Мы в ловушке.

* * *

В первые часы заточения пленники пытались открыть дверь: трясли ее, стучали, упирались ногами и били плечом. Пытались бить одним из ящиков, но гнилое дерево рассыпалось даже от простого прикосновения. А вот древнее железо упрямо не желало сдаваться, презрительным молчанием отвечая на все удары.

Сашка предпринял попытку вернуться в лаз, но через несколько метров уткнулся в завал, состоящий из земли и вывороченных кусков бетона. Пытался рыть руками, но искореженные обломки, с торчащими костями арматуры, быстро лишили юношу иллюзий. Несолоно хлебавши он, задом наперед, вернулся обратно в злосчастный бункер.

Тут-то и пришла Александру в голову по-настоящему ценная мысль, которая отчего-то до этого даже не думала показаться в затуманенном сознании: обследовать свою неожиданную темницу. Быть может, удастся найти хоть какой инструмент, чтобы разобрать завал или открыть неподдающуюся гермодверь?

Инструмента не нашлось. Никакого. Совершенно. Зато в трухлявых ящиках обнаружились банки с тушенкой и рыбой. Неподалеку лежали упаковки галет, почему-то до сих пор не растащенные крысами, а в дальнем углу — запаянные бутыли с водой. Похоже, хозяева этого бункера загодя подготовились к войне, но вот, судя по скопившейся пыли, внутрь попасть так и не успели.

Сашка присел на корточки, опустил подбородок на сцепленные пальцы рук. Еда — это, конечно, очень хорошо, но только если их будут искать и найдут. В противном случае пища только продлит агонию.

«Будем дольше трепыхаться, да? Надо подать сигнал».

Парень снова обвел помещение лучом света, выхватил из темноты испуганные лица товарищей и все же нашел, что искал. Кривой кусок трубы лежал в нескольких метрах, отбрасывая на пол причудливую тень. Санька щелкнул выключателем, и фонарь погас. Батарейки следовало экономить.

* * *

К концу первой недели у Ани случился приступ. Девушка рыдала, захлебывалась своим страхом, ее колотила крупная дрожь, слова из перекошенного рта вылетали скомканные, малопонятные. Она несколько раз всем телом ударилась в дверь, отлетела обратно. Эта невысокая, замкнутая брюнетка казалась самой уравновешенной во всей компании, и нам тебе… Или это клаустрофобия? У человека всю жизнь проведшего под землей? Глотая слезы, задыхаясь, молодая женщина твердила только одно: «Выйти! Надо выйти!»

Сашка молча встал, подхватил металлический отрезок и подошел к самой толстой трубе, обожравшимся удавом ныряющей в стену. Первый удар получился неуверенным, тихим, но с каждым последующим звук нарастал. Замолчала потрясенно Аня, притихли все остальные вслушиваясь в вибрирующий гул, заполнивший собой тесную темноту бункера, уходящий в бетон… А куда дальше? Сашке очень хотелось верить, что наверх, к людям.

* * *

Погибла Анна. Задохнулась. Все из-за неуемного желания вырваться на свободу, на простор туннелей и станций, в чистоту фильтрованного воздуха обитаемых подземелий. Как ей могла прийти в голову идея попытаться вылезти именно таким способом? Ответа не знал никто, а если и знал, то не решался сказать. Все молчали, пораженные случившимся, только подвывала тихонько на невыносимо высокой ноте Дарья, глядя на торчащие из узкой бетонной щели ступни лучшей подруги.

В эту отдушину могла бы пролезть кошка или кольчатый червь. Мог бы попытаться очень худой, невысокий и чрезвычайно ловкий человек, которым Аня себя, по-видимому, и пос читала.

На полкорпуса ей протиснуться еще удалось, но именно в этот момент удача отвернулась от несчастной, улыбнувшись на прощание, и прокравшийся под землю отсвет сверкнул на ее острых клыках. Когда Аня попыталась выбраться, выяснилось, что обратной дороги нет, тело плотно закупорило лаз, напрочь перекрыв приток кислорода. Тут бы ей и позвать на помощь, задергаться, но женщина еще какое-то время пыталась продираться вперед, пока снаружи не остались только ступни, обутые в старые стоптанные сапоги.

Только в этот момент Аня поняла, что уперлась в тупик. Затряслась, сердце цепкими ледяными когтями сдавил ужас. Девушка пыталась извиваться, упиралась локтями и коленями, но не сдвинулась ни на сантиметр. Тогда она стала кричать, громко, страшно, перерабатывая и без того невеликие крохи кислорода. Отчаянный ее вопль так и не вырвался наружу, запертый в бетонной кишке вместе со своей хозяйкой.

Широко открывая рот, задыхаясь, словно выброшенная на берег рыба, Аня еще несколько раз дернулась и затихла. Темнота перестала для нее существовать. Пропал окружающий мрак, разжались холодные объятия бездушного камня. Остались только стены и пол спокойного сухого перегона да рельсы, убегающие вдаль. Туда, где переливался удивительно чистый яркий свет, не резавший глаза. На фоне сияния появилась высокая, очень знакомая фигура и поманила женщину к себе. И Аня, конечно же, ее узнала и, широко улыбнувшись, припустила вперед, глотая холодный, вкусный воздух полной грудью…

Девушка дернула ногой в последний раз, и старый кирзовый сапог упал на пол, разбудив остальных.

* * *

Время тяжелыми антрацитово-черными каплями падало с потолка и разлеталось липкими брызгами, столкнувшись с бетоном пола. Именно так воспринимал его Сашка. Часы и минуты нельзя было прочувствовать и измерить. Нельзя понять.

Две недели спустя он проснулся по среди так называемой «ночи». Сон был безжалостно разорван глухими, тяжелыми, шлепающими ударами. Будто мокрой тряпкой били об камень, звук такой же влажный, неприятный. Размеренный. Шлеп… шлеп… шлеп…

Парень медленно встал на ноги, покачнулся — четырнадцать дней питания галетами и водой давали о себе знать. Содержимое банок есть было нельзя — безнадежно испортилось. Стоило открыть первую банку, как девчонок едва не вырвало — так воняло то, что некогда было тушенкой.

Ладонь скользнула под одежду, пальцы нащупали рукоять фонаря. Теперь встряхнуть, обязательно, а то может и не заработать.

Щелчок. Лампа мигает, еле светится, батарейки уже все изжеваны, доживают последние минуты. Видно плохо.

Сашка сделал пару шагов в направлении звука. Вроде бы в той же стороне, где погибла Аня, тело которой так и не сумели вытащить.

На полу виднеется неясный ком, слышен дрожащий плач, редкая капель. Господи, что же это такое? Неужели какая-то тварь с поверхности нашла к ним дорогу?

Еще шаг.

Даша резко вскинулась вверх, опираясь на прямые руки, неестественно вывернула шею назад. Что это она?

Сашка понял только тогда, когда увидел светлые волосы, перемазанные красным. Потому что лица было не узнать. Дрожащее красное месиво с белыми точками вывороченных зубов и костей. Хрящи, мясо….

Тело непроизвольно начало дрожать. Дарья просипела что-то непонятное и со всей силы упала тем, что осталось от лица, вниз, на острый бетонный осколок. Брызнула струйка крови, прочертив неровную дорожку в пыли. Тотчас погас фонарь. На сей раз окончательно.

Сашка бросился к телу девушки. Неважно, что сейчас происходит, надо оттащить блондинку от камня, о который она разбила себе голову. А вдруг ей можно помочь, и еще не все потеряно?

Руки ощутили что-то теплое, липкое, мало похожее на тело высокой стройной девушки, а уши услышали надсадное хриплое дыхание, хлюпающее клокотание. Как можно довести себя до такого? Чтобы свое собственное лицо и вот так — в клочья?

Зашевелились, просыпаясь, товарищи. Они не знали еще, что произошло. Темнота до времени скрывала от них жуткую картину, скрадывала окружающий тесный мир, донося только звуки. И слышали Егор с Лерой не ставшую привычной глухую ватную тишину, а тихий плач и сдавленную, с придыханием, ругань сквозь зубы.

Даша умерла через несколько часов, так и не придя в сознание. Просто в какой-то момент перестала дышать. Никто об этом не узнал, последний дрожащий вдох заглушило гулкое «бам-м… бам-м… бам-м…» ударов кривой железяки по трубе.

* * *

Они ушли одна за другой, погибли страшно и нелепо. В новой жизни смерть стала постоянной спутницей жителей подземелья. Она постоянно маячила где-то за плечом, обдавала затылок ледяным дыханием, поджидала в темноте перегонов и пряталась в багряном освещении станций. Люди привыкли к ней, практически сдружились. Но то смерть от клыков и когтей мутантов, от пули врага или в глубинах новорожденной аномалии. А что здесь? Одна задохнулась из-за своей же глупости, другая покончила с собой, разбив голову о камень. Банально. И до дрожи жутко.

Лера плотнее обхватила колени и еще глубже забилась в свой угол. Спасения не будет, за ними никто не придет. Так ей сказал Большеголовый. Девушка не знала, откуда он пришел, из темных глубин метрополитена или же с поверхности. Достаточно того, что он появился в слуховом оконце под самым потолком. Дышал сипло, шуршал камнями. Темноты больше не существовало для Леры. Она теперь прекрасно в ней видела.

Вон из стены торчат ступни одной из ее подруг — тело после смерти распухло, и вытащить его пока не представлялось никакой возможности. Чуть дальше, обок сгнивших ящиков, лежит лицом, — вернее тем, что от него осталось, — к стене тело Даши. Александр так и не дал им рассмотреть, во что превратилась светловолосая голова, и, может быть, это даже к лучшему.

А вообще Сашка хороший, только слишком дотошный, упертый, все никак не перестанет долбить своей железякой. И почему она раньше его не замечала? Проходила мимо, гордо задрав подбородок. Конечно, первая красавица станции, дочь влиятельных родителей, а он простой дозорный. Вот если они выберутся… «Глупости какие. Забудь, Лерка, о той жизни, а можешь и об этой. Большеголовый ведь уже близко».

Девушка уже не помнит, когда мутант появился впервые. Просто однажды она почувствовала чужое присутствие, подняла взгляд вверх и встретилась с огромным лиловым зрачком, смотрящим на нее из неприметного вентиляционного оконца. Красавица хотела было позвать на помощь, но пересохшее горло не смогло издать ни звука, только невнятное сипение, которого, к сожалению, никто не услышал. Глаз дернулся из стороны в сторону и пропал. Зато совсем рядом послышался гнусавый голос:

— Я нашел тебя. Теперь можешь не трястись. Ищи выход, не ищи, я все равно до тебя доберусь, — раздался ехидный смешок. — Скажи спасибо твоему дружку, это его грохот указал мне дорогу. Пусть продолжает стучать, и я спущусь к тебе. Вырву твое лживое сердце, выдавлю глаза и сожру язык!

С тех пор она точно знала, что Большеголовый, а именно так она окрестила жуткую тварь, всегда где-то рядом. Лера прекрасно представляла, как он выглядит: низкорослое, тщедушное тельце с кистями-совками и непропорционально огромной башкой. На землисто-серой коже отчетливо выделяются лиловые глаза, широко посаженные, смотрящие в разные стороны, и широкая пасть, полная мелких зубов. Коричневые губы причмокивают, пускают слюну.

Когда все спали, Большеголовый подбирался совсем близко. Он грыз череп застрявшей в отдушине Анны и гнусно хихикал. Каждую ночь Валерию преследовал этот противный хруст и чмоканье. Она пыталась затыкать уши, говорила сама с собой, но звук не уходил, он прочно поселился в голове вместе с голосом уродца:

— Твоя жизнь вытечет вместе с лимфой и кровью! Выпью ее, выпью! Пусть он стучит! Пусть стучит!

Лера, дрожа, повторяла его слова.

* * *

Время считали очень приблизительно, и ушедшие «дни» отмечали, выставляя в ряд консервные банки. Уснули, проснулись — залезь в ящик, достань консерву, поставь на пол.

Двадцать два ржавых кругляша, некоторые испускают тошнотворный запах, практически уже незаметный, за «ароматом» человеческих нечистот. Сашка поднялся с корточек, ощупал лицо, на котором уже отросла небольшая бородка. Почти месяц прошел, и до сих пор никаких признаков того, что их пытаются спасти. Черная жижа отчаяния ласково лизнула сознание: «Что же ты трепыхаешься, милый, дергаешься? Брось, про вас давно уже забыли». Задрожали колени. «Нельзя сдаваться! Стать покорным — значит, открыть дорогу безумию, подарить себя удушливой черноте бункера».

Парень тряхнул головой, вновь опустился на четвереньки и нащупал обрезок трубы, сильно погнутый, но все еще крепкий. Надо стучать, хотя бы для самого себя, для двух товарищей, томящихся вместе с ним.

В углу, где всю ночь мирно посапывала Лера, послышалась неясная возня. Тяжелое дыхание, хрип, сдавленный писк. Так задыхается прижатый чем-то тяжелым человек. Сашка прислушался. Опять что-то происходит. Горечь заполнила рот — молодой человек понял причину шума.

— Зубатый! Слышь, Егорка! — Парень крепче сжал ржавое железо, широко распахнул глаза в попытке увидеть хоть что-нибудь. За недели, проведенные в ловушке, зрение хоть и адаптировалось к темноте, но не настолько. Никакого ответа. Санька двинулся вперед.

Два переплетенных тела. Одно — дрожащее, жадное, исходящее похотью и потом, второе — покорное, вялое. Лера не пыталась сопротивляться, даже голоса не подала. Дышала носом и смотрела в потолок. Рука с трубой сама взлетела вверх, кончик прута мелко дрожал, вибрируя от злости хозяина. «Надо ударить. Обязательно. Такое нельзя терпеть! Но ведь Валерия не сопротивляется, значит, согласна?» Гнутая железяка медленно опустилась.

На ватных ногах, шаркающими стариковскими шагами Александр вернулся к трубам коммуникаций. Они больше не люди. Грязные, сношающиеся животные, но никак не люди. Ничего человеческого ни в ком из них больше не осталось. А сам он — трусливая крыса! Бам-м… Паразит! Бам-м… Дрянь и ничтожество! Бам-м…

* * *

Лера лежала на спине, все так же глядя в потолок. Умом она понимала, что ее только что изнасиловали, но никаких эмоций или душевных откликов это событие у нее не вызывало. Пусть. Все равно Большеголовый совсем уже рядом, а Сашка продолжает стучать. Уродец больше не хрустит костями в шахте, говорит, что голову уже сожрал, остальное же отдает тухлятиной. Плевать. Она не даст ему подобраться, найти путь. Рука сама собой заползла за один из ящиков, пальцы сжали рваные острые края какой-то железяки. Неважно, что это такое, главное — ее можно взять в ладонь. Сдавить. Резать!

Лера подтянула оружие к себе, закрыла глаза. Нелепая привычка — смыкать веки в темноте. Укрыться, зашториться от света. Ха! Как будто он найдет дорогу через все эти кубометры земли, бетона и костей. Найдет, чтобы выжечь ей сетчатку. Большеголовый так и сказал: «Жди! Скоро я высосу твои глаза! Он до меня почти достучался. Ты уже чувствуешь мой взгляд?»

Если урод снова услышит стук, то он точно придет за ней. Чудовищную, сводящую с ума молотилку надо заткнуть. Этой же ночью! Лера зажмурилась еще сильнее и, плотно обхватив рваное железо, провалилась в сон…

* * *

Их нашли через три месяца. Атакованная станция сумела отстоять свою территорию, и жители постепенно вернулись на родной перрон. Пятерых молодых людей сочли погибшими и поиски их даже не пытались организовать. Не до того было, хватало более неотложных дел.

Бункер обнаружился совершенно случайно, во время ремонтно-восстановительных работ. Кто-то из рабочих, прокладывавших кабель, уронил в узкую вертикальную шахту страшно дефицитный в новом мире вольтметр. Ладно бы отвертку, плюнули и забыли, но тут — бесценный прибор. Пришлось лезть. Именно на дне этого колодца техник и обнаружил крохотное слуховое оконце, а после услышал и стук. Долго искали вход в бункер, руководствуясь голосами из темноты, дрожащими, всхлипывающими. А еще недоверчивыми и испуганными.

В конце концов дверь обнаружили и, после некоторых усилий, вскрыли. Из плотного, ощутимо тяжелого мрака, первым вырвался тошнотворный смрад. Спасатели отшатнулись, закрываясь рукавами. Следом, на свет фонарей, вышли трое: два парня и девушка. В последней с трудом угадывалась прежняя красавица Валерия. Узники обросли и похудели, волосы их стали совсем седыми, глаза гноились, руки дрожали, когда они ощупывали людей, при этом заискивающе улыбаясь, точно идиоты. Лера плакала, Егор обессиленно опустился на пол и прислонился к стене. И только Сашка что-то бормотал себе под нос. Когда техники прислушались, то разобрали только несколько повторяющихся слов:

— Я же говорил вам! Говорил ведь! Говорил…

Алексей Молчановский Зачем

Зачем притворяешься ты То ветром, то камнем, то птицей? Зачем улыбаешься ты Мне с неба внезапной зарницей? Не мучь меня больше, не тронь! Пусти меня к вещим заботам… Шатается пьяный огонь По высохшим серым болотам. И Муза в дырявом платке Протяжно поет и уныло. В жестокой и юной тоске Ее чудотворная сила. Анна Ахматова

В этот раз Третьяковская встретила его неласково. И дело даже не в том, что едва дрезина остановилась у платформы, как к ней устремился хищный людской поток: встречающие и провожающие, грузчики и — можно назвать их чиновниками, но на станции не было государства, соответственно, не было и государственных служащих — эти люди просто собирали с приезжих деньги, как бы пошлину за въезд, которая шла в станционный общак. Люди толкались и шумели, перекрикивая друг друга, и пришлось протискиваться через плотную толпу, прижимая одну руку к горищу, как здесь называли верхние карманы, — там находились документы и немалые по местным меркам денежные средства, а другой крепко сжимая лямки потертого, выцветшего сидора и футляра с инструментом.

Все это было знакомо и привычно, пускай и непросто. Хотя просто никогда и не было: ни в прошлом году, ни в позапрошлом, ни в те, что до них. Разве что совсем давно, когда метро еще не стало последним прибежищем человечества, но те времена сейчас уже мало кто вспоминал.

Выйдя на относительно свободное место, он накинул на плечо сидор, перехватил другой рукой лямку футляра и медленно двинулся по платформе. Идти было недалеко: сначала до гермоворот, а потом наверх по навсегда замершему эскалатору — к свету. Но так коротко лишь на словах. Конечно, он прошел этой дорогой уже не меньше десятка раз, а скорее всего, и больше — давно сбился со счета, — но хорошо изученный путь каждый раз представал новым. Может быть, посещай он Третьяковскую не раз в год, а чаще, изменения, которые неизбежно претерпевала станция, не казались бы столь разительными, и он был бы готов ко всему. Но в другое время тут нечего делать — повод возникал только в единственный день в году.

Не успел он отойти от вокзальной сутолоки и на десять шагов, как дорогу заступил высокий тощий тип. Преступные намерения ясно читались в его мутных, близко посаженных глазках. Несколько долгих мгновений тип присматривался к путешественнику, будто размышляя, хотя его узкое лошадиное лицо не позволяло даже заподозрить наличие интеллекта, а потом неожиданно тонким голоском почти вежливо поздоровался:

— Доброго утречка!

— Здравствуйте, — неуверенно ответил странник, рефлекторно прижимая к груди футляр с инструментом и одновременно подтягивая лямку сидора.

Возникла короткая, мучительная пауза. Кажется, этикет соблюден, и можно приступать к сути, но тощий лишь молча переводил взгляд с футляра на что-то или кого-то за спиной у приезжего. Вероятно, там находились подельники, и, значит, отступать некуда. Гость лихорадочно перебирал варианты развития ситуации: шансы на благополучное разрешение есть всегда, но вероятность угодить в неприятность все-таки больше — это же Третьяковская…

Наконец тип вновь открыл рот:

— Что в чумодане?

Отвечать не хотелось, потому что это приближало развязку, однако деваться некуда. Она в любом случае неизбежна, как приход зимы, пускай здесь, в туннелях, времен года и не существует:

— Гитара.

Тощий вдруг улыбнулся, продемонстрировав крупные зубы — точь-в-точь лошадиные, просто единый комплект с лицом! — и подчеркнуто дружелюбно сказал:

— Лабух? Центряк! Греби с нами, — хотя глаза ничуть не улыбались, они остались такие же мутные, как были.

— Что? — несмело переспросил музыкант.

Тип на секунду сбился с настроя и бросил грубо:

— С нами пошли, — потом успокаивающе улыбнулся и чуть мягче добавил: — Капусты срубишь.

Очевидно, тощий полагал, что это предложение, от которого невозможно отказаться. Впрочем, от него и в самом деле оказалось невозможно отказаться. Музыкант почувствовал, как его крепко взяли под локти и повлекли вперед, в лабиринт с брезентовыми стенами.

Тип с лошадиным лицом важно вышагивал впереди, указывая дорогу. Иногда он оборачивался, бросая на музыканта ободряющие взгляды, и тот даже начал думать, что все не так плохо. Раз уж его не ограбили и не убили сразу, значит, им что-то надо, а это возможность. Хотя обольщаться не стоило. Один и без оружия против трех головорезов — шансы невелики. И ведь еще не известно, какой Минотавр его ждет в этих лабиринтах.

Несколько раз они сворачивали в переулки между палатками, одинаково узкие и замусоренные, похожие друг на друга, как похожи песчинки на морском берегу. Если бы музыканту предложили вновь проделать этот путь, только без сопровождающих, он, скорее всего, сгинул бы здесь, потерявшись меж одинаковых стен.

После третьего поворота музыкант расслабился: похоже, путешествие предстояло долгое, значит, что-нибудь придумается, выход найдется.

Он ошибся. Очень скоро провожатый остановился перед непримечательной палаткой, обернулся, и впервые в его взгляде отразились чувства: надежда и как будто сомнение. Музыкант ощутил, что его локти свободны, подтянул сползшую лямку сидора.

— Ну… — начал тощий, но, не закончив фразу, отступил в сторону, отвел полог и сделал приглашающий жест.

Музыканта несильно толкнули в спину, и он был вынужден сделать шаг вперед, в шумное пространство. Шумное — даже по сравнению с вокзальной площадкой.

Хриплый смех десятка луженых глоток и звон стаканов заглушили уличный гул. Вышибая слезы, в нос ударило ядреное табачное амбре. Музыкант закашлялся, сделал еще шаг и огляделся. В палатке было темней, чем снаружи. В центре стоял большой круглый стол, за которым в одиночестве сидел пожилой человек в солнцезащитных очках — в царящем здесь полумраке они выглядели лишним предметом — лишним, если не знать, что человек совершенно слеп, а очки нужны, чтобы уберечь окружающих от страшного взгляда искалеченных глаз. Еще два столика были задвинуты в углы палатки, за ними тесно, яблоку негде упасть.

Пожилой легонько ударил вилкой по бокалу. Хрустальный звон мгновенно оборвал всеобщее веселье, погрузив палатку в полную, просто-таки неестественную тишину. Краем глаза — взгляд был прикован к человеку в очках — музыкант видел, что пирующие буквально превратились в живые — нет, пожалуй, в настоящие мраморные или бронзовые — скульптуры, замерев кто с поднятым бокалом, кто с поднесенной ко рту ложкой, кажется, даже перестав дышать.

— Музыкант? — устало спросил пожилой.

Тот кивнул:

— Да.

— «Мурку» знаешь?

Музыкант облегченно и даже как-то разочарованно выдохнул: и всего-то? У него в репертуаре сотня разных, на любой вкус, песен. Конечно, он знает и «Мурку», — а бывая на Третьяковской, пусть даже и раз в год, не знать ее просто нельзя. Но неужели фантазия даже такого влиятельного и авторитетного человека — музыкант покосился на соседние столики — не идет дальше этой дурацкой песенки? Впрочем, не столь и важно, главное — все разрешилось, к счастью, благополучно.

— Если знаешь, не играй. Терпеть ее не могу, — произнес пожилой, не дождавшись ответа.

— Нет? — удивился музыкант. — А что тогда?

— Что-нибудь классическое.

Музыкант хмыкнул, извлек гитару из футляра, присел на подставленный стул и, пробежав пальцами по ладам, дернул струны:

— Урыли честного жигана, — с надрывом принялся выводить он, — и форшманули пацана, маслина в пузо из нагана, макитра набок — и хана!..

— Молчать! — возмутился человек в очках. — Это что такое?!

— «Смерть жигана», — простодушно ответил музыкант. — То есть поэта. Лермонтов.

— В каком месте это Лермонтов?!

— Ну как же: погиб поэт! — невольник чести, — продекламировал музыкант, — пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой!..

— Вот теперь — да, — успокаиваясь, согласился слепой. — Теперь я слышу Лермонтова, а до этого… Воздержусь от ругательных слов. Я вас настоятельно прошу больше так не делать. Не надо коверкать хорошие стихи.

— Понял, — кротко ответил музыкант. — Больше не буду.

Он знал много песен, но в большинстве они были ничем не лучше «Смерти жигана» или «Мурки». К сожалению, время сейчас такое, что аудитория неразборчива и непритязательна, и несвязного набора блатных словечек с аккомпанементом из трех аккордов ей достаточно. Простенькая музычка да банальная рифма — вот нынешняя формула успеха. Впрочем, кажется, в этом отношении с давних пор ничего не изменилось: человек переселился под землю, но продолжает плодить невежество и посредственность. Знание этого действует удручающе, если не сказать разрушающе. Нет стимула стать лучше, нет и желания сохранить то, что осталось от прошлого, и конец — он не просто близок. Пожалуй, его теперь можно разглядеть даже во тьме туннелей.

Конечно, были, есть и всегда будут появляться на свете и другие люди — те, в которых играет неслышимая обычным ухом вечная музыка, они — загоревшиеся от искр неугасимого пламени и ставшие его носителями. В критических ситуациях, вот как сейчас, когда перед человечеством встает бесхитростный вопрос выживания, сохранения как биологического вида, они, вероятно, не очень-то и нужны. Но только они и могут не дать человеку оскотиниться. Возможно, в этом их настоящая функция.

Музыкант немного посидел, прислушиваясь к себе, к той музыке, что мог слышать только он, и аудитория терпеливо ждала. Потом тронул пальцами струны и негромко запел:

За покинутым, бедным жилищем, Где чернеют остатки забора, Старый ворон с оборванным нищим О восторгах вели разговоры…

Поначалу слушатели недоверчиво хмурились. Они непривычны были к тому, что слышат, но песня сменялась другой, и каждая новая строчка, каждый взятый аккорд исподволь и незаметно подчиняли их волю. Эта полузабытая ныне магия здесь и сейчас могла абсолютно все: сначала исчезло время — часы просто остановились, — потом безжалостный и неуютный мир за тонкими брезентовыми стенами медленно истаял, словно туман под лучами восходящего солнца. Осталась только палатка — вне ее не существовало ничего, а внутри — рождались и умирали вселенные, зажигались и гасли солнца, жили и любили друг друга люди. Эта особенная магия могла все, и она стерла слушателям память, оставив лишь один-единственный миг — сейчас.

Музыкант играл долго, стихи проплывали по реке его памяти, словно желтые листья по осенней воде, но — ни у кого нет в запасе вечности — настало время заканчивать.

Музыкант в последний раз ударил по струнам и, ласково проведя ладонью по верхней деке, осторожно отставил гитару. Однако негромкая мелодия и вкрадчивые стихи настолько захватили внимание слушателей, что те еще минуту сидели молча, прислушиваясь к самим себе, к вибрациям, что рождала в их душах музыка, их взгляды были устремлены внутрь себя — к свету, зажженному чужими словами.

К сожалению, никакое волшебство не может длиться вечно. Время вновь обрело привычный темп, и жизнь, словно резвый скакун, понесла — вперед, только вперед, больше никаких пауз. Неземное сияние померкло, как будто и не было, воображение стыдливо притихло, и только ошарашенное выражение не сразу сошло с лиц.

Но это здесь, в маленькой забегаловке на три столика, только что творились чудеса, а там, снаружи, жизнь не останавливалась ни на секунду: горел огонь и кипела вода, звенело оружие и скрипели колеса дрезин, торговались и покупали — дышала станция, набирая в легкие неживой, промозглый воздух туннелей и выдыхая на платформу пахнущее дымом тепло. Впрочем, к запаху дыма и тяжести дыхания все настолько привыкли, что уже не замечали, и лишь иной пришелец с поверхности недовольно морщился, снимая противогаз.

Пожилой человек поправил очки, вздохнул и с печалью хрипло произнес:

— Вы меня удивили.

Музыкант улыбнулся в ответ:

— Я не нарочно.

Слепец негромко рассмеялся, словно закаркал старый, побитый жизнью ворон, и ему почтительно вторили сидящие за соседними столиками, но едва он умолк, и они замолчали, будто по команде.

— Сумели вы порадовать старого, больного человека, — вновь заговорил слепой. — У вас есть талант. Это видно даже мне, незрячему. И, похоже, вы заплатили за него свою цену.

Музыкант ничего не ответил.

— Я знаю, кто вы. Каждый год в этот день вы появляетесь на моей станции. Полагаю, этот день, сегодня, особенный… — задумчиво продолжил слепой. — Я не хочу знать вашу тайну, но, может быть, смогу чем-то помочь? Что-то сделать для вас?

Музыкант немного помолчал, качнул головой, а потом, спохватившись, что собеседник его не видит, промолвил:

— Нет… Вы знаете: золото светится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она — любовь, нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет… Простите.

Слепец свел брови, и на лбу его пролегли глубокие морщины. Сидящие за соседними столами, чутко прислушиваясь к разговору, в этот миг все как один посмотрели на музыканта, и в глазах некоторых он уловил отблески разгорающегося пламени.

Но слепец не дал огню разгореться: он снова улыбнулся.

— Мне не на что обижаться. Спасибо. Вы искренни и смелы, что редкость по нынешним временам. Раз вам ничего не нужно, идите. И простите, что задержал.

Музыкант подхватил инструмент и поднялся с сиденья.

— Только помните, — добавил человек, снимая очки и осторожно пристраивая их на столе, — искренность в небольших дозах опасна…

— А в больших — смертоносна, — негромко закончил музыкант. — Я знаю.

— Копыто! — слепец щелкнул пальцами, за спиной у него в тот же миг появился невысокий крепкий мужичок и вежливо, но без подобострастия склонился к плечу. — Пробьешь пролетку с лабухом до дверей наверх, убедишься, что все в ажуре. И овсу отсыпь.

— Понял, — мужичок кивнул, смешно шевельнул усами и поманил музыканта за собой.

Тот шагнул к выходу, на пороге обернулся: искалеченные невидящие глаза, не скрываемые более за черными стеклами, смотрели в никуда. Наверняка у калеки была своя тай на, и наверняка он тоже дорого заплатил.

Музыкант вспомнил Соломона: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь», и, вздохнув, повернулся.

Нет уж, ему достаточно печали. Если в этом мире существуют те, кому еще не хватает, он может поделиться. Совершенно безвозмездно. Впрочем, вряд ли на целом свете найдется хотя бы один такой человек.

Выйдя из забегаловки, музыкант стал рядом с Копытом. Бандит окинул его равнодушным взглядом, а потом, не говоря ни слова, пошел прочь. Музыкант двинулся следом. В тюремном жаргоне он не разбирался, но и неспециалисту было бы ясно, что калека приказал проводить его до выхода на поверхность, оградив от неприятностей. За это музыкант был искренне благодарен — неприятностей здесь всегда в избытке.

Третьяковскую музыкант не любил как раз потому, что она жила по понятиям, а не по закону. Уж очень просто неместному тут было расстаться как со в сем имуществом, так и с жизнью. Стоит лишь немного ослабить внимание — и привет! Но настоятельная необходимость вынуждала, и каждый год, как птицы раньше улетали на юг, чтобы вернуться весной, он приезжал на Третьяковскую — только чтобы пройти по платформе и подняться в разрушенный город. Он и был бы рад поступать иначе, но в метро не было другой станции, расположенной ближе к памятнику Ахматовой, что на улице Большая Ордынка, у дома номер семнадцать. От наземного павильона Третьяковской — ну, того, что от него еще оставалось, — до полузасыпанного мусором изваяния всего двести пятьдесят метров почти чистого асфальта — ни обломков, ни завалов!

Бывшая когда-то светло-серой, ныне станция почернела и съежилась: закопченный потолок как будто стал ниже, а стены стыдливо прикрылись брезентом палаток. Серый гранит пола, покрытый толстым слоем грязи, уже давно не отзывался четким цоканьем на шаги, превращая их в стариковское шарканье. Но музыкант хорошо помнил, как здесь было тогда, в прошлом, когда все видится лучше, — и не только оттого, что смотришь на мир через молодость.

Да при чем тут вообще молодость? Пускай тогда и в самом деле деревья были — не то чтобы выше, просто были, — и трава, и небо. А где все это сейчас? Ушло, и только память по недоразумению еще хранит шорох дождя по асфальту, и запах свежего хлеба из булочной на углу, и цвет закатного неба — неужели все это было на самом деле?

Преодолеть полторы сотни метров тесной платформы и коридор к станционным гермоворотам, ведущим наверх, оказалось проще, чем музыкант рассчитывал. Год назад у него на этот путь ушло в четыре раза больше и сил, и времени. Сейчас музыкант просто шел, держась за спиною Копыта, и этого было достаточно: никто даже не думал поинтересоваться, с какой он станции, попросить закурить или стрельнуть патрончик-другой. Копыто здесь уважали, и это уважение, по-видимому, распространялось даже на его спутников.

На посту перед воротами было почти безлюдно: времена такие, что тихо сидеть под землей безопаснее, наверх лезут лишь от большой нужды. Три бойца-постовых ожесточенно вбивали костяшки домино в крышку колченогого стола, да в темном углу сидел то ли путешественник, то ли просто оборванец, неверно выбравший место, — здесь не подают.

Копыто остановился, повернулся к музыканту и сипло произнес:

— Ну вот, пришли. Дальше сам.

Музыкант кивнул, стянул с плеч сидор, извлек сверток со старым, в заплатах, ОЗК и принялся облачаться.

Постовые, на миг оторвавшись от домино, поприветствовали Копыто, а на музыканта посмотрели равнодушно. Единственное, что могло пробудить их интерес, — плата за выход.

Копыто мазнул оборванца взглядом и презрительно бросил:

— Козел!

Тот будто почувствовал чужое внимание, зашевелился, поднялся и, неуверенной походкой подойдя к воротам, постучал по створке — то ли требовал выпустить, то ли просто от нечего делать.

Постовые его не замечали.

— Слышь, лабух, — заговорил вдруг Копыто. — Этот понедельник залетный, по слухам, голимый беспредельщик. Пытался тут хилять за блатного, мутил мужиков, арапа гнал по-черному. Ему раз ума дали, второй — он и сдернул лавировать ништяки на других орбитах.

Музыкант недоумевающе посмотрел в ответ.

— Не волокешь? Я те про осторожность толкую. Он тоже наверх собрался.

— А, понятно, — кивнул музыкант.

Бандит почесал затылок:

— У тебя хоть волына-то есть?

— Только гитара.

Копыто покачал головой:

— Ну, ты мужик нашпигованный, сам маракуй, а только дальше я тебя проводить не могу. Барон велел: до ворот — до них и дочесали, все.

— Я справлюсь. Не впервой.

Бандит еще раз покачал головой, смерил бродягу неприязненным взглядом и ушел, не сказав больше ни слова.

* * *

Осторожность… Конечно, конечно. Все неосторожные умерли еще в первые месяцы после… ну, когда все закончилось и стало понятно, что отныне и очень может быть навсегда человечество вынуждено ютиться в холодных, сырых туннелях. Жизнь научила, а кого — нет, так тех больше и нет. Нелегко было усвоить урок, но разве имелся выбор?

Возможно, многие завидовали тем, кто не успел добежать, для кого все закончилось быстро и просто. Такие и сами остались там же — в первых месяцах, что выдались труднее всего. Сейчас-то все уже проще. Конечно, если специально не усложнять.

Проще и легче идти по линии наименьшего сопротивления и устраиваться каждому в своем уголке. Но сидеть безвылазно на пригревшей тебя станции — значит, медленно себя убивать. И только надежда — тот обруч, что не дает разорваться сердцу. Мы живем лишь потому, что надежда обращается к памяти, и не важно, что обе нам лгут.

Именно потому каждый год, день в день, музыкант бросал все свои дела и ехал через полметро на Третьяковскую, рискуя не вернуться. Его вела надежда, как миграционный инстинкт ведет птиц. Да, она плохой поводырь, но очень хороший спутник.

Музыкант отсчитал десять патронов — плату за выход — и аккуратно, чтобы не раскатились, выложил перед бойцами на стол. Те бросили домино и без лишних слов завертели ручки механического привода ворот.

Загремели, заскрипели шестерни, и створки медленно поползли в стороны. Образовалась узкая щель — как раз протиснуться боком. Первым в нее пролез бродяга. Музыкант постоял немного, подождал — из темноты неуютно тянуло холодом и сыростью, — а потом шагнул следом. Тотчас постовые завертели рукояти в обратную сторону.

Створки ворот сошлись с глухим стуком, символически разделив жизнь музыканта на две неравные части: ту, что до, и что после — будто судьба подвела итог одному этапу и начала новый. Гадать, каким он будет, бессмысленно — проживешь и узнаешь.

В первые секунды, когда станционные гул и полутьма оказались отрезаны массивной металлоконструкцией, музыкант думал, что ослеп и оглох. Он стоял, привыкая к новому месту, пробуждая в себе чувство опасности. В метро, конечно, тоже необходимо вести себя осторожно, но та осторожность по сравнению с этой просто беспечность.

Разумеется, на самом деле тут не было тишины: негромко скрипел песок под ногами переминающегося в стороне бродяги, откуда-то спереди доносилась робкая капель, и темнота не была столь уж непроглядна: издалека белым светом манил к себе выход.

Включив фонарик, музыкант медленно двинулся вперед.

Парадоксально, но с этой стороны ворот коридор был намного чище. Настоящий мусор — куски штукатурки и облицовочной плитки — появился только у подножия замерших эскалаторов. Потом под ногами захрустело битое стекло, словно чьи-то хрупкие кости. Впрочем, может, это и были кости — тех, кому не повезло. Или, наоборот, повезло — как посмотреть. Каждый шаг взметал облачко пыли. Пятно света помалу приближалось.

Бродяга поднимался рядом по параллельной лестнице эскалатора.

Наверху музыкант остановился, чтобы надеть старенький ГП-5. На поверхности были и другие опасности, кроме радиоактивной пыли, и гораздо страшнее — но не отказываться же из-за них от защиты совсем? Музыкант планировал вернуться в метро — и хорошо бы живым и здоровым — попытать счастья в следующий год, если в этот судьба опять посмеется над ним.

— Эй, человек! — окликнул его оборванец. — Эй! Да постой же!

Но музыкант не услышал: маска противогаза закрыла уши, да и сам бродяга нацепил старый промышленный респиратор, и его голос прозвучал глухо.

Музыкант упруго шагнул вперед, держась середины улицы, по серому асфальту, испещренному глубокими трещинами, на котором, если приглядеться, еще можно заметить полосы разметки — настоящее чудо, ведь столько лет минуло.

Здесь все оставалось почти как раньше — если закрыть глаза на то, что невысокие старинные домики лишились крыш, а их окна — стекол. Может, это произошло тогда… а может, просто неумолимое время взяло свое. Дорожные знаки, магазинные вывески, рекламные плакаты, выцветшие и обвислые, — все на прежних местах. Почерневшие решетки заборов, и контактная сеть, питавшая когда-то троллейбусы, и ржавые скелеты автомобилей, усыпанные прошлогодними листьями, — все нетронуто и забыто.

Каждый раз, оказываясь на поверхности и глядя на остовы машин, музыкант представлял, что находится не в огромном городе, а на кладбище странных металлических насекомых. Инстинкт заставлял их выстраиваться друг за другом в длинные цепочки, образуя причудливые фигуры, видные, наверно, даже из космоса.

От этих мыслей его бросало в дрожь, он оборачивался и замирал, подозрительно разглядывая мертвые здания. Но опасности не спешили себя проявлять — должно быть, ему просто везло.

— Куда бежишь-то? — бродяга, отчаявшись докричаться, чуть обогнал музыканта и схватил его за рукав.

Музыкант, остановившись, повернулся к нему и смерил взглядом, памятуя слова Копыта держаться с осторожностью.

— Слушай, тебе в какую сторону? — оборванец, по-видимому, просто не мог молчать. — Идем вместе. Вдвоем-то все легче. В одиночку здесь очень опасно — схарчат и даже имени твоего не спросят. С моим приятелем вот случай был: он так же отправился наверх и вдруг запропал. День его нет, и два. Ждали да ждали — так и не дождались. Потом уже искать пошли, и, не поверишь, нашелся только ботинок — левый, а больше ничего и не осталось от человека. Это, правда, не здесь было, а на Ленинском проспекте, и давно уже, только вот…

Музыкант дернул рукав, освобождаясь, и, не говоря ни слова, двинулся дальше.

— Ты чего угрюмый такой? — бродяга ступал рядом, не отставая ни на шаг. — Меня Хлопушом звать, а тебя?.. Я раньше на Калужской обитал. Хорошее место. У меня там все схвачено было: свое небольшое дело, признание, успех, процветание. Подо мной целых пять бойцов ходило, пока не вышел конфликт с тамошними общинниками. Из-за сущего пустяка, кстати, конфликт-то. Они такие мелочные люди — в натуре сволочи. Нет, чтобы разобраться, сразу поставили вопрос ребром: или к стенке встаешь, или прочь со станции, и чтоб дорогу сюда забыл. Ясное дело, лучше изгнание, чем сыграть в ящик.

Он запнулся на ровном месте, едва не упал, умолк — к сожалению, ненадолго:

— Ты не смотри, что у меня вид такой потасканный. Я не какой-то там бич. Я на самом деле уважаемый человек, меня многие знают. Просто судьба нелегкая. Ленинский проспект, опять же, не остров Святой Елены. Я там кантовался первое время, пока дела не пошли на лад, и если бы не один нелепый ин-цин-дент, — бродяга произнес это слово по слогам, — и сейчас бы жил — не тужил. Кстати, а что у тебя в футляре? Неужели гитара?

— Гитара, — холодно подтвердил музыкант.

— А, так ты музыкант. Барону играл, что ли?

Музыкант кивнул.

— Ну, все понятно. Я как увидел тебя у ворот, сразу понял: вот непростой человек. Барон кого попало к себе не зовет — только лучших. Умный он и разборчивый. Кстати, рассказывают, что давно, еще когда все это, — бродяга широким движением указал на окружающие дома, — было нормальным, а не как сейчас, Барон — тогда он еще не был Бароном — занимался живописью. Натурщицы, пленэры, вернисажи, успех, шампанское и кокаин, гламур, тусовки, высший свет. Он был самый настоящий художник, причем не из последних.

Музыкант с сомнением поглядел на бродягу.

— Сначала, — продолжал тот, — когда Барон был сам по себе — никому не известный и ничего не добившийся, — он горел огнем и светил другим. Он творил — от души, вкладывая в каждую картину частицу себя. А потом, когда пришло признание и появились деньги, а имя его стало синонимом успеха, начал халтурить.

Слава — медные трубы — питалась его талантом.

Когда он понял это, что-то случилось. Хотя, может, все было совсем по-другому: он попытался писать и понял, что, как раньше, уже не может, или просто подумал о том, что однажды не сможет, — в общем, что именно с ним произошло, достоверно никто не знает. Известно только, что он внезапно исчез. Закрылся в своей студии и целый месяц не выходил. Не отвечал на звонки, не забирал из ящика почту и не оплачивал счета. А когда месяц истек и участковый в присутствии понятых вскрыл дверь — все же думали, что Барон умер… — бродяга замолчал.

Наверное, рассчитывал, что музыкант с нетерпением поторопит его, желая продолжения, но тот лишь недоверчиво покосился на рассказчика, не произнеся ни слова и даже не замедляя шаг.

Прервав грозившую затянуться паузу, оборванец не менее драматично продолжил:

— Их взгляду предстала ужасная картина. На стене висело полотно — настоящий шедевр, воплощенное совершенство, а перед ним, преклонив колени, словно в молитве, немо застыл Барон. Он не слышал вошедших, пребывая в своего рода трансе, зачарованный своею картиной. Он взирал на нее со страхом и восхищением, по лицу катились крупные слезы, и ясно было, что это молчаливое поклонение продолжается уже не один день.

Когда кто-то коснулся его плеча, он вздрогнул и огляделся, по-прежнему не замечая вокруг себя никого и ничего, а потом страшным голосом, в котором слышалось отчаяние обреченного, глухо промолвил: «Ну что ж, теперь знак явлен, и, значит, быть по сему». Словно бы все эти дни, что он взаперти безмолвно взирал на свое творение, внутри него происходила великая борьба, достойная былины или эпоса, но ни одна сторона до поры не могла взять верх — до этого самого мига.

О том, что случилось дальше, рассказывают всякое, и часто в этих историях нельзя отличить правду от вымысла. Но вот в чем все рассказчики сходятся: Барон вскочил, желая приблизиться к картине, — попрощаться. Однако долгие дни коленопреклоненного созерцания напомнили о себе: ноги подвели, и он рухнул на пол, простершись ниц перед шедевром. Его сотрясли рыдания, никто, оказавшийся в тот момент рядом, не смог остаться равнодушным — к нему бросились, чтобы поднять, но он резким движением воздел над собою руку и перстом указал на полотно. Все замерли, а Барон полным боли голосом выкрикнул: «Она — это я!» — и вырвал свои гл аза!

Вырвал! Собственными руками!

Чего угодно, но такого никто не ожидал.

Потом, конечно, были «скорая» — и обычная, и психиатрическая, милиция, свидетели, расспросы, догадки, предположения, но к истине никто даже не приблизился. Барона на полгода заперли в психушку, списав происшедшее на депрессию. Только дело-то вовсе не в депрессии. Просто он понял, что достиг своего пика и выше забраться никогда не сумеет. Так зачем глаза, если ничего лучше не напишешь?

Оборванец замолчал.

— Любопытная история, — произнес музыкант, потом, немного подумав, добавил: — Надо будет при следующей встрече пересказать Барону.

— Так ведь… э… он уже знает, — отозвался бродяга. — Ведь она же с ним самим и произошла. Ничего нового не сообщишь. К тому же… э… он не любит, когда ворошат прошлое. Это может плохо закончиться. Ему лучше про другое рассказывать.

— Да ну? — скептически бросил музыкант.

— Точно говорю — про другое.

— И про что же?

— Например, про искусство. Он хоть и не рисует больше, но прекрасному не чужд по-прежнему. Я вот и сам раньше — совсем-совсем раньше — стишками баловался. Не сказать, чтобы очень хорошо получалось, но печатали, да. Так мы с Бароном — это уже сейчас, — бывало, долгие беседы вели.

— Об искусстве?

— Именно. О музыке, живописи и литературе, об извилистых путях, которым искусство вынуждено следовать в современном мире, о востребованности его нынешним обществом. Вот такие непростые темы. С шестерка-ми-то об этом не поговоришь, у них мозгов маловато. А что еще делать, если необходимо кому-то излить душу? Ну, ты должен быть в курсе. Один умный человек всегда поймет другого умного человека.

Музыкант хмыкнул и в очередной раз покосился на спутника, но тот, похоже, каждое слово выкладывал на полном серьезе.

— Да, очень хорошо понимаю, — в тон произнес музыкант. — После смерти Махатмы Ганди и поговорить не с кем.

— Точно.

— О чем еще вели беседы?

— Ну, о чем могут говорить два образованных человека? О судьбах цивилизации, разумеется.

Музыкант поперхнулся отфильтрованным воздухом, но бродяга, похоже, ничего не заметил и продолжал свою реплику, словно читал с листа:

— Барон почему-то не разделяет моего мнения, что красота спасет мир. Между тем на свете нет другой силы, которая была бы на это способна. Человечество уже доказало, что само о себе позаботиться не в состоянии. Более того, возведя некрасивость в ранг закона, оно себя едва не убило. Поэтому единственная его надежда — красота. Без нее у нас нет будущего, а есть лишь одно из двух: недолгие мучения и быстрая смерть или длительное гниение с постепенным откатом в первобытность.

— Кхе-кхе… — прокашлялся музыкант. — А почему Барон так не считает?

— Этого мне выяснить не удалось, — ответил бродяга и моментально, без какой-либо паузы, переключился на другую тему: — Так все-таки куда ты идешь?

— К памятнику Ахматовой. Уже пришел, — музыкант махнул футляром в сторону ажурной ограды.

Раньше, чтобы попасть за этот забор, необходимо было попросить охранника отворить калитку. Теперь здесь, конечно, уже никого нет и просить не надо. Автоматический механизм фигурных ворот давным-давно умер, они стояли широко распахнутые, словно несуществующие хозяева двора заранее приготовились к приему гостей. А гости расстраивали — наезжали нечасто.

Посеревшие от осенних дождей столбы с лепниной еще крепко держали уставший металл, и старый почерневший тополь недовольно смотрел сверху вниз, грустно качая безлистной головой, — как раньше. Именно Ахматову он не помнил, все-таки не настолько стар, а вот суетных людишек вообще — очень хорошо и не доверял им.

— А, знаю, знаю! — воскликнул бродяга:

Один идет прямым путем, Другой идет по кругу И ждет возврата в отчий дом, Ждет прежнюю подругу.

— Да, верно, — музыкант кивнул, он никогда специально не заучивал стихи, но строчки пришли сами собой:

А я иду — за мной беда, Не прямо и не косо, А в никуда и в никогда, Как поезда с откоса.

Позеленевшее изваяние — рисунок Модильяни в бронзе — венчало кучу строительного мусора. Когда-то оно покоилось на пьедестале, облицованном гранитной плиткой, посередине аккуратного газончика. Однако время чаще калечит, нежели врачует, — из мешанины ржавых изорванных листов жести, полусгнивших обломков стропил и раскосов, кирпичного и стеклянного крошева поднималось уродливое бетонное основание без малейших следов гранита.

Памятник, к счастью, не пострадал. Ну а прозелень — она была уже тогда, когда к скульптуре еще приносили цветы.

— А что у тебя тут? — с любопытством осведомился бродяга.

— Дела, — уклончиво ответил музыкант.

— Поэтическое паломничество?

— Что-то вроде.

— Не может быть! В одиночку?

Музыкант немного подумал и сказал:

— Надеюсь, что нет.

Оборванец обвел округу взглядом. Вдоль улицы теснились дома, бежали куда-то облака, тихо ржавели пустые оболочки насекомых-автомобилей, и не было даже намека на постороннее присутствие.

— Но здесь ведь нет никого, кроме нас.

— Это до поры до времени.

— А, вот как… Ладно, — показалось, бродяга исчерпал вопросы — но только показалось: — Так когда?

— Через час. Или через год, — задумчиво ответил музыкант, выдержал паузу и с грустью добавил: — Или никогда.

— Понятно… — протянул оборванец с подозрительной многозначительностью и наконец замолчал.

Будь музыкант внимательней, непременно заметил бы, что бродяга что-то замыслил, но он погрузился в воспоминания и, как токующий глухарь, временно утратил способность видеть и слышать.

Этот день много лет назад — может, десять, а может, и двадцать — никто уже не помнит, сколько прошло, — был пасмурный, но дарил теплом. Впрочем, когда стрелка вплотную подобралась к назначенному часу, серые облака неохотно разошлись, открывая бесконечную синеву. В небесные прорехи заглянуло светило, и день заиграл яркими красками, заискрился тысячью бликов во множестве капель, застывших на траве и на листьях, на свежем черном асфальте, на гулком металле крыш и жирных лоснящихся спинах спешащих авто.

Он, совсем молодой и еще не музыкант, одиноко стоял у памятника и напряженно ждал. Время тянулось очень медленно, словно желая помучить, и он спасался, забегая в мыслях на полчаса вперед. Там, в будущем, были насыщенный кофейный аромат обжигающего эспрессо в кафе через дорогу и сладкий запах эклеров, негромкое поскрипывание кожи диванов и успокаивающее гудение кондиционера. Там были робкие взгляды и трепетные улыбки, будто бы случайные касания и неловкие слова.

Солнце улыбалось так заразительно, что ему нельзя было не улыбнуться в ответ, и он, еще не музыкант, улыбался, прижимая к груди большой букет красных роз.

А вредная стрелка часов будто приклеилась к одной цифре. Ожидание никак не заканчивалось…

— Ну, прощай тогда, — бродяга протянул руку для пожатия и шагнул к музыканту.

Тот посмотрел сквозь него и машинально кивнул.

— Пойду и я своею дорогою, — пробормотал оборванец, сделав пасс, словно заправский иллюзионист. — Ну а ты — и в никуда, и в никогда, — в протянутой руке словно по волшебству появился узкий длинный нож, и бродяга коротко ткнул им музыканта в живот, — как поезда с откоса.

Боли не было. Она не пришла ни сразу, когда музыкант удивленно смотрел на окровавленный клинок, который бродяга аккуратно вытирал о рукав лохмотьев, ни когда все понял, увидев кровь на своих руках, ни позже, когда, цепляясь за ржавый скелет автомобиля, сползал на холодный асфальт.

Оборванец принялся грабить его — пока живого, но уже мертвого. Щелкнул замком футляра, покрутил в руках гитару и небрежно отбросил в сторону, усмехнувшись:

— Надо же — действительно музыкант! — инструмент жалобно застонал, ударившись о мостовую. — Впрочем, это уже не важно. Музыки больше не будет. Никогда.

Потом бродяга вывалил на дорогу содержимое сидора и стал в нем неспешно рыться. Иногда он поворачивался к музыканту, скалился и одобрительно кивал. А тот молча смотрел в небо и ни о чем больше не думал — поздно.

Может быть, собери он все силы, разозлись хорошенько, и сумел бы подняться — но что тогда? Он придушит убийцу, а потом умрет рядом, и надежда умрет вместе с ним. Следующего года не будет. Больше никто не придет к памятнику Ахматовой, что на улице Большая Ордынка, у дома номер семнадцать. Никто не станет ждать, сжимая в руках цветы и считая минуты, предвкушая желанную встречу. Об этом стоило сожалеть, но — смертные тоска и отчаяние — зачем? Если все уже кончено?

Оборванец подошел к умирающему и, ничуть не стесняясь, выгреб все из его карманов.

— Вот спасибо, дорогой ты мой человек! — весело рассмеялся он, увидев патроны.

Потом сорвал с музыканта противогаз, бросил ему на грудь свой респиратор — мол, все честно — и, подхватив чужой сидор, куда вернул все выброшенное, зашагал прочь, но перед тем глумливо попрощался, не в силах унять злое безнаказанное веселье:

— Ну, давай. Может быть, еще встретимся…

Музыкант не слышал его слов. Он снова был в том дне — десять или двадцать лет назад, — стоял перед бронзовой поэтессой и в руках его опять были розы, предназначенные другой. Он просто стоял и слушал шум живого города, подставлял лицо теплому ветру и был почти счастлив. Ему недоставало лишь самой малости: звука легких шагов, облака светлых волос и мягкой улыбки, синих глаз — того, чего не дождался.

Музыкант ощутил на лице влагу. Небо плакало — но здесь ли, где он медленно умирал, или там, где был почти счастлив, — не сумел различить. Ему показалось, что уже слышит частую дробь каблучков по асфальту и беззаботный веселый смех, видит белое платье, но все заслонила серая пелена дождя.

— Не надо слез, — прошептал он небу.

И все закончилось.

* * *

Огненно-алый шар солнца, повисев немного над рваной линией горизонта, будто размышляя: а стоит ли? — нехотя уполз вниз, и сразу похолодало. Сумерки наконец-то накрыли мертвый город. Воздух будто посерел, сделался непрозрачным и плотным, и, казалось, его теперь можно зачерпывать горстями и пить, как воду, а если хватит наглости, то даже набрать во флягу про запас. Глупость, конечно.

Обычно двигаться ночью было не в пример опасней, чем днем. Человек ведь не кошка: в темноте ничего не увидит и легко станет добычей хищников, которых на пустых улицах не то чтобы много, но — да, встречаются. Правда, если взглянуть с другой стороны, то так, наоборот, безопасней: все-таки даже сейчас именно человек — опаснейшее животное. Но он-то как раз — вот парадокс! — предпочитает блужданию в темноте сидение дома, в стылых туннелях.

Люди военные, как правило, парадоксами головы себе не забивают: есть приказ, значит, найдется и компромисс, а о крайностях думать не стоит. Если подойти к задаче изобретательно, тогда и ночью можно действовать почти столь же эффективно, как днем. Тут рецепт прост: свериться с лунным календарем и не забывать о погоде — не вовремя возникшая облачность может подпортить нервы. Вот, правда, найти метеоролога стало непросто.

Впрочем, чтобы чуть-чуть подождать, погодный специалист не нужен. Луна любопытна, она обязательно выберется на черный перкаль неба, щедро посыпанный крупой звезд, и, глядя на землю, засияет молочно-белым, словно фонарь. Подождать — сущая ерунда, любое человеческое умение есть не что иное, как смесь терпения и старания.

И в самом деле, стоило луне появиться, как на пустынной дороге меж двух рядов мертвых автомобилей, словно по волшебству, из тени соткались несколько фигур. У каждой в руках было оружие. Они немного постояли на месте, прислушиваясь, а потом две осторожно приблизились к лежащему на асфальте человеку.

Глаза человека были сомкнуты, на лице застыл покой. Его можно было принять за спящего, если бы не зловещая лужа, в которой он лежал. Она хищно отблескивала черно-красным. В бледном свете луны от защитного костюма лежащего словно бы исходило призрачное сияние, и казалось, что уродливые кровавые разводы, наоборот, поглощают свет.

Один из подошедших опустился перед человеком на колени и принялся нащупывать пульс, второй безмолвно застыл рядом.

— Ну? — раздалось спустя секунду, голос из-под маски прозвучал глухо, словно из могилы.

— Момент… Есть. Но пульс очень слабый. Похоже, — боец опустил взгляд на запятнанный асфальт, — он потерял много крови.

— Так… — командир ненадолго задумался.

Приказ есть приказ. Выполнить его он должен любой ценой и непременно выполнит, но бессмысленно рисковать жизнями — своей и бойцов — не станет. Этот бедняга, словно подарок на Новый год, подвернулся в самое время. Можно взять его и возвращаться, не играя больше с судьбой в опасные игры. Они достаточно долго плели вокруг станции паутину засад и ловушек, чтобы понять: все бесполезно, урки не ходят наверх.

Вот только полезен ли будет пленник?

Командир сдвинул противогаз на лоб и с наслаждением вдохнул полной грудью холодный воздух, потом негромко спросил:

— В сознание привести можешь?

— Попробую, — неуверенно ответил боец. — Но обещать не могу — он почти мертв.

Однако боец ничего не успел сделать. Человек застонал и открыл глаза, лицо исказила гримаса боли. Он протянул руку, будто пытаясь дотянуться до чего-то, лежащего в темноте у соседней машины, но через мгновение бессильно уронил ее на асфальт.

— Командир!.. — воскликнул боец, но командир и сам все прекрасно видел.

— Кто ты? — строго и четко произнес он. — Куда и откуда двигался? С какой целью?

Человек не услышал. Он смотрел прямо на командира, но словно бы сквозь него, не замечая, не видя. Вернее, видя, но — что-то свое, будто присутствовал одновременно в двух местах: здесь и не здесь.

— Можешь что-нибудь сделать? — командир присел рядом с бойцом.

Тот сорвал противогаз, и светлой волной по плечам рассыпались длинные волосы, склонился — склонилась? — ниже, легко ударил — ударила! — по щеке и повернулась к командиру, тихо спросила:

— А нужно?

Тот не стал отвечать.

— Ты пришла меня утешить, милая? — вдруг слабым голосом произнес человек, в упор глядя на девушку.

Та отстранилась. Командир хмыкнул и недоуменно посмотрел сначала на нее, а потом на него. Человек выдержал короткую паузу и с грустью, с болью вдруг выдохнул в холодный ночной воздух:

Все отнято: и сила и любовь. В немилый город брошенное тело Не радо солнцу. Чувствую, что кровь Во мне уже совсем похолодела.

Стихи медленно воспаряли к луне, а слушатели растерянно хранили молчание. Неожиданность их совершенно обезоружила, заставив усомниться в реальности происходящего. Здравый смысл твердил, что такого не может быть — времена поэтов и романтиков давно канули в Лету. Казалось, то ли они попали в сказку, то ли умирающий над ними изощренно издевается. Впрочем, он мог и просто бредить.

Наконец командир, справившись с собой, опять задал свои вопросы:

— Кто такой? Откуда шел? Куда? Зачем?

Но человек по-прежнему его не видел, он смотрел только на девушку:

Веселой Музы нрав не узнаю: Она глядит и слова не проронит, А голову в веночке темном клонит, Изнеможенная, на грудь мою.

Лицо девушки потемнело, в глазах мелькнули молнии. Пожалуй, будь незнакомец не ранен, заработал бы сейчас пощечину.

Командир негромко спросил:

— Вы что, знакомы?

— Первый раз его вижу, — мрачно отозвалась девушка.

— А он, по-видимому, тебя знает.

— Только кажется.

Командир вдруг подмигнул ей:

— Не молчи.

Она вопросительно изогнула бровь, и командир повторил:

— Отвечай.

Девушка сделалась еще мрачнее, подняла глаза к небу, вспоминая все стихи, что знала когда-то, вздохнула и тихо промолвила:

— О тебе вспоминаю я редко…

Человек попытался приподняться и застонал, а она вдруг с неожиданным чувством продолжила:

Я не знала, ты жив или умер, — На земле тебя можно искать Или только в вечерней думе По усопшем светло горевать…

Замолчала, поднялась и отошла в сторону, отвернулась, глядя во тьму.

Командир, немного повысив голос, в третий раз с нажимом повторил:

— Кто? Откуда и куда? Зачем?

На лице раненого тенью мелькнуло удивление, казалось, он только сейчас заметил, что тут есть и другие люди, и тускло ответил:

— Я уже мертв. Откуда у мертвеца имя? Имена бывают у живых. Шел с Третьяковской. Сюда. А зачем?.. — он умолк, пристально глядя на тонкий девичий профиль в водопаде лунного света.

Пусть она — другая, пусть не ее он ждал на этом месте целую вечность назад, — пусть. У нее своя печальная история, которую хочется забыть, у него — своя. Но он все равно благодарен надежде и памяти за их ложь, за то, что привели сюда. Все эти пустые неуютные годы, все опасности и унижения — все ради этого момента. Все не напрасно.

— Потому что не могу по-другому, — закончил он.

— Дурак, — прошептала она, но ветер тут же унес слова.

— Ладно, достаточно, — командир решительно поднялся: сказанного и впрямь было достаточно.

Он подошел к девушке, коротко спросил:

— Донесем?

Та пожала плечами.

— Должны!

А раненый впал в странное состояние. Он не слышал и не чувствовал больше ничего: ни как его перекладывали на плащ-палатку, ни как подсовывали под руку гитару. Он видел только девичий силуэт, красиво подсвеченный луной, — облако волос, словно нимб.

Командир негромко, но энергично скомандовал:

— Взялись! — и бойцы подхватили импровизированные носилки.

Девушка повернулась. Свет блеснул на ее щеках, прикоснувшись к дорожкам соленой влаги, и он, внезапно уже не мертвец, а вновь музыкант, утонул в глубине ее глаз.

Артем Степанов Прошедший день

В который раз ему приходилось бежать. Убегать от новой жизни уже порядком надоело, но что поделаешь: когда на кону твоя жизнь, побежишь как миленький. Впрочем, сегодня обстоятельства складывались вообще не в его пользу. Одно дело — убегать одному, сколько раз приходилось, но когда рядом с тобой еще один человек… Казалось бы — напарник, все проще, но даже тут фортуна обломала его. Напарник, как же! Напарница. Кто бы мог подумать. Ребята у костра долго бы смеялись. Романтик хренов. Вот и пожинай теперь…

Собаки увязались за ними давно. Словно поджидали. Самое смешное, что напали, по традиции, внезапно и в самом неподходящем месте. Ну а дальше как по маслу — назад путь отрезан, не отступишь, для прорыва боеприпасов не взял, глупец, а вперед — ну вот они бегут сколько времени, да только у новых хозяев мира всяко сил побольше будет, сколько не угощай их подземными подарками в металлической оболочке.

Сколько раз он успел пожалеть об этой затее. Да практически весь этот марафон в голове крутилась одна и та же мысль. Забавно, конечно, думать об этом, когда за тобой гонится свора мутантов, но что поделать. Бежишь, задыхаешься, поглядываешь за своим горем, бегущим рядом, а думаешь о том, какого черта тебя сюда занесло вообще. Как будто впервые на поверхности. Но чего не сделаешь ради нее. Нет, точно, не зря его прозвали Романтиком. Главное, история возникновения прозвища совершенно другая, а тут выходит, что оно подходит как нельзя кстати. Главное — не подохнуть теперь, аки Ромео да Джульетта. Поговаривали, нет повести печальнее на свете — это они еще по радиационной поверхности тридцать третьего года не бегали, клоуны.

— Вадим, они догоняют! — донесся голос в наушнике, вырывая его из омута мыслей. Как бы не шутил над своей напарницей, а пока что она справлялась, да еще бы и фору дала многим. Ну и барышни нынче пошли.

Ничего не говоря, он на бегу повернул голову, чтобы посмотреть, что творится сзади, и в этот же момент уловил на себе тяжелый взгляд хищника, отделившегося от стаи, чтобы зайти на прыжок. Сталкер тяжело выругался и полоснул по собаке очередью. Хоть где-то повезло. Несколько шальных пуль срубили противника, когда тот уже оттолкнулся лапами от земли.

— Минус, — как-то по инерции передал он в эфир, забывая, что сейчас работает не в привычной компании.

Ноги в тяжелых «берцах» потихоньку наливались тяжестью. Маска начинала запотевать сильнее некуда. Вадим повернулся, чтобы посмотреть на «мешок», как он в шутку обозвал спутницу, впервые увидев ее в защитном костюме. И все же, как она держалась на ногах, оставалось для него загадкой. Тут он уже молится о втором дыхании, а о ней-то что говорить. Но тем не менее она не сбавляла темп. «По утрам, что ли, бегает?» — как-то в шутку, незаметно для себя сказал он.

— Я еще и зад качаю, не замечал? — произнес запыхавшийся женский голос. Дурацкая привычка не выключать микрофон все-таки рано или поздно его погубит. Хотя последняя информация скорее была ему на руку.

— Я запомнил, — ответил он, пытаясь улыбнуться.

Они бежали по какой-то улице. Сколько раз он ни пытался посмотреть на таблички, где раньше были записаны названия улиц, ничего знакомого так и не смог уловить. Где таблички, ровно как и половина стен, отсутствовали, где из-за вездесущего мха была скрыта практически половина букв, да и вообще на бегу распознать что-то сквозь запотевшую маску было той еще задачей. Просить девушку об этом он и не думал. Ее вообще сейчас лучше не трогать.

А хуже всего было то, что по глупости своей он выбрал для романтического свидания ночь. Нет, ночь, безусловно, придавала свой шарм, благо Вадиму с ребятами уже не раз приходилось выходить на поверхность с родной станции именно ночью. Но так как нынешняя вылазка была, мягко говоря, внеплановой, то спасибо нужно было говорить хотя бы за то, что не в чем мать родила бегут, так что не ему заикаться про ПНВ и прочие полезные штуки. Без них же ориентироваться на местности приходилось ой как трудно. Тут бы ногу не свернуть, споткнувшись о бесконечный мусор, а он все мечтает. Нет, романтик, точно, чертов романтик!

На ближайшей развилке он резко свернул направо, чего его спутница не ожидала, а потому начала отставать. Лай с каждым шагом звучал все ближе и ближе. Вот это уже точно были неприятные новости. Одно дело молодняк, который, как и в людской среде, старается вырваться вперед, за что и получает по шапке, и совершенно другое — матерые охотники. Те могут хоть вечность за странниками непутевыми гоняться. Да только вот где взять-то ее, вечность? Да и не хватило бы их на вечность. Совсем как в старые добрые времена…

— Ян, подбавь шагу! Аль на звезды загляделась?

— Смешно, — а вот это уже очень плохой знак. В голосе девушки чувствовались нотки зарождающегося страха. Подкрался-таки, окаянный. Теперь шутки в сторону.

Вадим свободной рукой начал шарить по карманам разгрузки. Нащупал кольцо. Как учили: дернуть — кинуть назад — дождаться взрыва. Но он вспомнил о Яне. Слишком рискованно, мог бы и с самого начала догадаться. Погубить даму сердца прямо вот тут, как-то не по-джентльменски выходит.

Предательски зашуршал микрофон. Все хотел же механику забросить, а теперь мучайся. Наконец он отчетливо услышал:

— Вадим, я не справлюсь. Они близко. Вадим… — шуршание опять взяло верх.

— Держись, совсем немного осталось! — кр икнул Вадим, пытаясь успокоить ее. И он не соврал… Вдалеке показалось небольшое строение, которое стояло в стороне от однотипной застройки. Старый дом, двух-этажный. О нем не знал, наверное, никто, кроме Романтика, да и то, каким лешим его однажды занесло в него, до сих пор не мог ответить. Впрочем, все это было неважно. Он был тут, он был на месте. Конечная цель их прибытия. Правда, они совершили такой крюк! При свете дня казалось, что до этого места не так уж и далеко. Какая разница! Главное, что там есть все необходимое. Оставалось просто добежать.

Просто…

— Дом прямо передо мной видишь? — громко крикнул он в микрофон.

— Вадим, я…

— Дом! Видишь его?! — повторил он, чувствуя, как на той стороне нарастает паника.

— Вижу, — послышались первые всхлипы. Не вовремя, чертовски не вовремя. Бабы, что с них взять!

— Вперед к нему, я прикрою.

Вадим что есть сил побежал до заветного входа. Ноги наливались свинцом, каждый шаг болезненно отдавал в мышцы, но он не сдавался. «Глупо вот так сдаться, находясь прямо на пороге, верно?» — он повторял эту фразу про себя все то время, пока не достиг двери.

Взломав собственноручно навешенный замок, Вадим резко развернулся и, включив фонарь, открыл прицельный огонь.

Их было много. Больше, чем он мог себе представить. Ладно хоть собаки, а не прочая непонятная форма жизни нового мира, которой тут пруд пруди. Но впрочем, какой тут «ладно»! Нынешних «собак» и собаками-то сложно назвать. Прозвали так за отдаленную схожесть. На своем веку сталкер успел стать свидетелем всех их метаморфоз. Гадость, которой бомбили Москву, со временем трансформировала их в далеко не самых преданных друзей человека.

Двух первых, что подобрались к девушке на подходящее для прыжка расстояние, Вадим сумел одарить свинцом без особого труда, но на этом его старый верный автомат дал слабину и заклинил. А вторая волна не заставила себя долго ждать. Все, что он сейчас мог, — это смотреть, как горят во тьме их налитые кровью глаза.

— БЕГОМ! — скомандовал сталкер, доставая последний аргумент в данном споре со своими противниками: не менее старый, но столько раз выручавший его пистолет. Все надежды сейчас в который раз возлагались на него.

Но даже позволив попасть в дом, им не дали отдышаться. Один, два, три, — в дверь с диким ревом ударилось что-то большое. «Вожак», — пронеслось в голове у сталкера, прежде чем он успел крикнуть своей напарнице, чтобы та опрокинула заранее приготовленный на такой вот случай шкаф и задвинула массивный засов. Слава богу, что свое убежище он подготовил заранее. Все-таки каким бы дураком ни был, а старая выучка давала о себе знать.

Когда бездарные попытки вскрыть оборону двуногих закончились, наступила долгожданная тишина. Конечно же, она была обманчива. Спинным мозгом Вадим чувствовал, как хищники смотрят на дверь, подобно волкам, загнавшим нерадивого охотника на дерево. Чем не ситуация? От такого сравнения он наконец-то рассмеялся. В голос, как говорится.

Его спутница сползла на пол спиной по стене. Отдышавшись, она тоже засмеялась.

— Вадим? — уже без микрофона спросила она.

— Чего?

— Под незабываемым свиданием ты это понимал? — девушка посмотрела в его сторону.

— Не предполагал, что так выйдет, честно, — ответил он, попутно меняя фильтры ей и себе. — Но импровизация зачастую круче. Впрочем, сейчас посидим еще немного, и я докажу, что еще остался порох в пороховницах.

— Собираешься впустить гостей? — ловко подколола она.

— Обижаешь, — сказал он, предвкушая дальнейшее.

* * *

— Прошу, сударыня, в мою скромную обитель для романтических вечеров с завываниями на луну и мыслями на подоконнике о девушке, подобной вам, — Вадим рукой поманил за собой свою подругу. — Единственное — давай немножечко поработаем, чтобы не мешали, так сказать «особой атмосфере».

— Ты серьезно?

— Шучу, я могу и сам, конечно же, — он поспешил оправдаться. Слишком уж нахально — бежала, бежала, а тут еще и работой ее загрузил. Непорядок. Впрочем, посмотрев на нее, он понял, что вопрос был адресован не столько из-за его предложения, сколько из-за обстановки на кухне.

Сам он уже давно перестал удивляться тому, что и как было расставлено вокруг. Мало того, что он умудрился в свое время тут прибраться, удалив слой пыли толщиной с палец, так еще и понатаскал из соседних домов более-менее сохранившуюся мебель. Поставил стол, накрыл скатертью, расставил по полкам посуду, заменив разбитую на новую. Иными словами, сделал все согласно тому, какой в его голове сохранилась картина обычной кухни. Естественно, до Катастрофы. Узнал бы кто из друзей о его «хобби», ей-богу, смеялись бы до потери пульса.

— Все это, Вадим, все это — реальность? — повторила она, по-прежнему стоя в проходе.

— Тебя ущипнуть, что ли? Ну, мы же взрослые люди, в конце концов! — рассмеялся он, хотя и понимал, что ее удивлению нет предела. Все-таки не каждый день возвращаешься в прошлое. Притом, что важно отметить, в прошлое, которое не представляется ужасным, а скорее наоборот — тем самым светлым прошлым, которое еще оставалось где-то в подкорках сознания каждого, кто помнил Москву другой.

Наконец она сошла со своего места и медленно прошлась по кухне. Осторожно, словно боясь, что все-таки это иллюзия, Яна прикасалась к каждому предмету. С особой щепетильностью она вертела в руках расставленные чашки и ложки, рассматривала сквозь зеркальца полок хранившуюся внутри посуду. Все это было слишком правильным, чтобы поверить в чудо. Она думала, что все это навсегда ушло — осталось в прошлом вместе с воспоминаниями. Так говорили все, кто возвращался с поверхности. И только Вадим молчал — теперь понятно почему.

— Шамбала?

— Шамбала, насколько я помню, где-то на Тибете, а мы всё там же. Пока осматривайся, незабвенная, а я создам нам интимную обстановку.

Вадим по традиционной схеме закрывал все окна. На первый слой защиты в виде решетки пока никто особо не покушался, но точно сказать, что так будет всегда, он не мог. Гарантий не было. Потому со временем, помимо обыкновенного завала в виде собранных тут и там старых комодов и прочих деревяшек, к ним прибавился дополнительный слой из листов железа и частей автомобилей. Конечно, такие баррикады в общую обстановку не особо вписывались, но за сохранность маленького уголка счастья нужно было чем-то платить. Соседи ему были не нужны, и без того — целая улица.

Яна времени зря не теряла и блуждала по первому этажу, снова почувствовав себя как в том далеком, каком уже… да, впрочем, неважно. Она шла по коридору и смотрела на картины, висевшие на стене. Подсолнухи, солнце, весенний пейзаж, натюрморты — хозяева точно специально выбирали солнечные, яркие полотна. В подземке такого не найти — там картины были большой роскошью и в основном украшали кабинеты начальников станций.

На вешалке, которую впопыхах она и не сразу заметила, висела одежда. Подойдя ближе, Яна увидела старое пальто, местами изъеденное молью. Рядом висели маленькая курточка и еще одно пальто — судя по черному поясу, женское. Создавалось ощущение, что хозяева дома пришли с работы, отдыхают или разошлись по своим бытовым делам. Но они вместе, они дома. В это так хотелось верить.

— Ян, — донеслось откуда-то из глубины. От неожиданности девушка даже вздрогнула. У дома был хозяин. Зачем верить, когда все и так на своих местах.

— Так все и было?

— Признаюсь, свечи я зажег, а все остальное, видит Бог, было на своих местах, — сталкер виновато развел руками, отчего девушка не сумела сдержать смех.

— Дурак, я про все, что вокруг нас, ну?

— Твоя манера добавлять это «ну» когда-нибудь вынудит меня сказать «баранки гну!».

— Я тебе скажу, — она сжала кулачки. В перчатках на размер больше это выглядело более чем забавно.

— На самом деле, история этого дома уходит корнями в… Сейчас бы сигаретку для начала, — он облокотился о край плиты, картинно потирая указательным пальцем маску.

— Господи, давай уже без этих своих прелюдий!

— Даже повыпендриваться не даешь. Так уж и быть — расскажу как есть. Как я нашел этот дом, и как его раньше не обнаружили другие, для меня, честно говоря, до сих пор остается загадкой. Тем не менее с тех самых пор я считаю это место только своим. То есть теперь у же нашим, но в первые недели я приходил сюда и чувствовал, как будто возвращаюсь к себе домой. Самым удивительным было не только то, что этот дом стоял в стороне от других, а то, что внутри он сохранился в прекрасном состоянии. Конечно, чего-то не хватало: оконные стекла отсутствовали, часть посуды была разбита, грязь, пыль, бла-бла-бла… Но не было того хаоса, который я видел в других домах. Я еще тогда подумал: забавно как вышло — дом-то, сразу видать, старый, а пережил все новостройки по соседству.

— Не верю, что все так и было тут! — девушка бросила на сталкера недоверчивый взгляд. Хорошо, что на ней был не стандартный противогаз, а именно маска. Эмоции хоть худо-бедно можно было распознать. Да и, опять же, не ее глаза скрывать за узкими окулярами. Впрочем, Вадим замечтался.

— Ну, конечно же, все было далеко не так идеально. Но, знаешь, стоило мне пройтись по этому дому, как я понял, что не дам единственному артефакту прошлого мира погибнуть под влиянием матушки-природы. Пришлось, конечно, изрядно помучиться, побегать по окрестностям, прибраться — но эффект можешь сейчас оценить сама, — он дошел до нее и зайдя за спину, обвел руками пространство.

Девушка еще раз осмотрелась. Нет, все это точно было настоящим — и старая мебель, так похожая на ту, что была раньше практически во всех домах, и маленькая коробка телевизора с навсегда потухшим экраном, и коврики на полу, и большой стол с горящими свечами посередине. Вот и в нее потихонечку начинало проникать чувство ностальгии. Раньше она боялась его, боялась, чтобы не заплутать в прошлом, боялась, потому что чувствовала невозможность возврата, а сейчас… сейчас ничего этого не было. Приходило спокойствие и обратная сторона ностальгии. Приятная. Отчего и слезы наворачивались не из-за жалости, а из-за мимолетного счастья.

Тем временем хозяин и одновременно единственный гид продолжал свой рассказ, не замечая, как его спутница пытается почаще смыкать веки, лишь бы не лились слезы.

— …конечно же, приходилось что-то дотаскивать. Вот на стенах, например, картины уже видела, да? Моя заслуга — пришлось сходить в гости на другую улицу, но что ж поделаешь. А вот это вообще моя гордость, — Вадим подошел к большому деревянному шкафу и достал первую попавшуюся книгу. — Маркес, «Сто лет одиночества». Любимейшее произведение, только не про нас… Знаешь, а я еще вот что думал на досуге: о смерти в нашем кругу говорить не принято — она и так вокруг. Но я, если бы и хотел где помереть, так это здесь! Вот хоть режь — не хочу сгинуть где-нибудь в метро, а на поверхности — тем более: оба места мне чужды. А это… я здесь чувствую себя в своей тарелке, в своем мире, который не разрушили, как и этот дом. У каждого из нас есть представление о «своем» месте. Мое, наверное, здесь.

Она стояла в стороне и внимательно слушала его. Положив книгу, Вадим подошел к ней и обнял за талию. Высокий он, небольшая она. Со стороны они казались единым целым, одним живым телом в мире теней и мрака. При слабом свете свечи были видны лишь слабые очертания. Но и этого было достаточно. Он видел ее большие карие глаза и ресницы. Даже сквозь защитную маску чувствовал тот же взгляд, что и там, внизу, где они видели друг друга без средств индивидуальной защиты на лице и теле. Неожиданно он продолжил:

— Я хочу, чтобы это место было нашим и только нашим.

— Мне здесь нравится.

— Осталась бы?

— Я чувствую, что это и «мое место» тоже. Думаю, что мой мир, равно как и твой, сохранился теперь только здесь.

— Наш, — улыбнулся он. — Наш мир.

— Здесь нет страха, нет грусти, нет тоски. Несмотря на то, что творится вокруг, тут все явно по-другому, — продолжила она, соглашаясь с его словами.

Сталкер взял ее за руку и потащил за собой. Включив фонарик, он посветил на верх полки. В свете яркого диода ее взору открылись часы. Под действием старого механизма некогда крутилось нечто, похожее на детскую карусель. Позади карусели были видны башенки домов и небольшая лестница, ведущая вниз. На самих часах время замерло на половине первого.

— Они стоят, — как-то грустно отметила Яна. — Все-таки время умерло вокруг. Твой… то есть уже наш дом не стал исключением…

— На самом деле, Ян, время за окном не умерло. Там оно идет, и, более того, оно быстротечно. Самое большое заблуждение, что его сейчас там, — он показал рукой на дверь, — нет. Как раз там оно есть, а тут… нет, оно не столько умерло, сколько остановилось. Слово еще есть такое красивое, чтобы по-научному… время тут в анабиозе, во! Оно застыло, в отличие от внешнего мира. И жизнь тут спит, а там беснуется. Сама недавно был а свидетелем.

— А их можно завести?

— Можно, наверное, но зачем? Думаю, это было бы лишним, — он развел руками. — Пойдем лучше, я покажу тебе второй этаж. Наш дом не ограничивается только этим.

Они двинулись вверх по лестнице. Все это время Вадим думал о том, что второй этаж еще не был полностью доработан, много всего еще осталось от старых хозяев, но кто ж его знает, может, это только к лучшему? Эффект как-никак он уже произвел, а если и не закрепит, не беда — вместе они что-нибудь придумают. Было бы желание, а руки приложатся.

Второй этаж оказался освещен гораздо хуже. Да и такого порядка, как внизу, здесь не наблюдалось. Где-то стояли перевернутые кресла, где-то громоздились целые завалы из сваленной в одну кучу мебели и других вещей. Вадим, видимо, только начинал реставрировать это место и многого не успел, но это ее не смущало. Скорее наоборот. Как по пластам земли, они уходили глубже в историю. Яна могла видеть дом в его первоначальном виде.

— Как ты могла заметить, я тут еще только начал работу. Пришлось кое-что поменять в силу достаточно веских причин, но, думаю, никто не в обиде из-за моих причуд. Тут раньше находилась спальня, ванная и еще одна комната, по всей видимости то ли детская, то ли гостиная. Там еще камин был.

— Камин?

— Да, сейчас сама все увидишь. Не знаю, впервые вижу, чтобы камин располагали на втором этаже, особенно таких размеров, но тем не менее. Правда, он временно нерабочий: я внутри все заделал, — сказал Вадим, но, поймав на себе вопросительный взгляд, продолжил: — чтобы Санта-Клаус не спустился. Не верю я в него с детства. Да и в России живем…

Дверь отворилась, и они вошли в просторную комнату с зелеными обоями. У окна стоял диван, почерневший от грязи и пыли, чуть ближе — шкаф с висящими на вешалках вещами, в дальнем углу лежал упавший телевизор. Тут же был и обещанный камин.

Яна подошла ближе, обходя стороной вещи старого гардероба и не глядя на разбросанные газеты и бумаги. Она шла прямиком к тому, что смутило ее с самого начала.

— Если начистоту, вообще ничего тут пока не делал. Все руки не доходили, — попытался разбавить тишину Вадим, но осознал, что девушке, сидящей рядом с бывшим источником тепла, это было не важно. Присев рядом, он понял: что-то не так. — Ян?

— Вадим, мне кажется, что я знаю этот дом.

«Вот так новости! Что это с ней?» — подумал сталкер.

— Я думал, романтическое свидание, а тут на тебе… Откуда? Ты настолько коренная москвичка, что знаешь все дома в городе? — он улыбнулся.

— Вадим… я жила в этом доме.

* * *

— То есть как это, жила? Я и не знал… Это что, секрет? — он не смог сдержать искреннего удивления. Что угодно мог бы предположить, но только не такого развития событий.

— Нет. Все дело в том, что тут жили мои бабушка с дедом. А я с ними все детство провела. Родители у меня были преуспевающими: папа — крупный бизнесмен, мама — директор в офисе. Помню, машины у них были большие, красивые. Еще лица их помню, но — и всё. Знаешь, как раньше говорили: либо ты много работаешь и хорошо зарабатываешь, либо проводишь больше времени с близкими. Родители за неимением времени с раннего детства отдали меня бабушке с дедом. Я, и где дом-то наш, то есть родительский, находится, не помню. И этот не узнала в темноте. Маленькая я была, когда все это случилось, сам понимаешь. А вот камин вспомнила. Меня бабушка около него в тазике купала, а дедушка по вечерам сказки читал. Вот и полка как раз тут. Было хорошо, — она опустила голову и провела пальцем по пыльному полу, стараясь нарисовать домик, каким его рисуют дети — квадрат, на нем еще один квадрат, маленькие окошечки и треугольник крыши.

— Ну и дела… — ответил Вадим, садясь рядом с ней. — Я, конечно, догадывался, что в каждой девушке должна быть загадка, но чтобы такая… Честно сказать, удивила, мать.

— Видать, это судьба.

— На втором этаже в комнатах еще остались вещи, которые были тут изначально. Ты хочешь…

— Успеется, — прервала она его. — А ведь, Вадим, я и не узнала его. Никогда бы не подумала, что не узнаю собственный дом!

— Перестань. Сейчас, если половину наших вытащить на поверхность и сказать, мол, иди, ищи свой дом, — не найдут, сколько ни старайся. А если и найдут, то не узнают. Мир изменился. Нынче везде новые квартиранты. Да и я тут к тому же немного изменил все, так что ничего удивительного.

— И вот этот телевизор. Где-то должны храниться на полках диски с мультиками. В детстве я их очень любила. У меня всяких-разных было. Там все так красиво подавали — мир, любовь, обязательные счастливые концовки. После войны я все никак не могла понять, почему мир не такой, как в мультиках? Зачем люди уничтожили его? Ведь мультфильмы создавали те же люди. Они же что-то хотели сказать этим!

Вадим не знал, что ответить. Сколько времени прошло со дня падения последней бомбы, он не знал — сбился со счета, а то и вовсе не считал. Но тем не менее тема «почему все случилось…» оставалась весьма популярной и через двадцать лет после Катастрофы. И останется, пока живы те, кто помнит старый мир. Он ведь был не таким уж и плохим…

— Наверное, что-то и хотели. Но, видимо, тех, кто не создавал мультфильмы, было больше.

Впервые с момента их прихода сюда наступила тишина. Яна погрузилась в воспоминания, связанные с этим местом, а сталкер думал о том, что у него с этим домом была другая связь, нежели у нее. Пускай он здесь и не жил, пускай у него и не было дома в прошлом, он обрел его в настоящем. Вот и думай, так ли уж плох постапокалипсис?

— А у меня все было по-другому. Я сам в детдоме вырос. Школу жизни познал слишком рано, сбежал, когда подумал, что подрос. Первый раз вернули, а вот во второй не догнали. Скитался по улицам, пытался выживать, но кем я был тогда? Считал себя большим, а на деле мелкий шкет. В конце концов стал практически жить в метро — днем просил подачки, ночами уходил в туннели. Как не сбили — большая загадка. Наверное, благодаря этому и спасся. Ни дома, ни родителей не помню совсем — меня подкинули новорожденным.

— Прости, я не знала…

— Да ладно. Я не скажу, что у меня было неинтересное детство. Например, к своим годам я ориентировался в метро покруче любого путевого обходчика. Да и столько историй было! — сталкер рассмеялся, вспоминая какие-то моменты из прежней жизни.

— И все равно — должно быть, это слишком тяжело… с этим жить?

— Вовсе нет. Наоборот. Там я был никем, не имел ничего, у меня никого не было, хотя в мире было так много людей. А сейчас у меня есть дом, ты, друзья, цель, собственные взгляды. Да и многих ли ты видела сейчас с романтическими взглядами, а?

— Кроме тебя дураков нет, — уже ласково ответила она, пододвигаясь к нему.

— Почему сразу «дураков»?

— Потому что. За это я тебя и люблю.

— За дурость?

Яна положила ему голову на плечо, Вадим, в свою очередь, обнял ее. А он и не знал, кто ее родители, как и она не знала, кто он на самом деле. О прошлом они не говорили, так как оба безмолвно, с самого начала решили, что живут настоящим и будущим, без постоянных причитаний о том, что осталось за бортом. Детдомовец и девушка, которая родилась в богатой семье. В прошлом мире они бы никогда не смогли стать единым целым. Откати колесо времени назад, сотри последнюю войну, и где они были бы? Оборванец, просящий милостыню, и подросшая девушка из хорошей семьи. Если бы и встретились, то чисто случайно, соприкоснувшись взглядами под холодными сводами подземки. И где их любовь? Она есть здесь и сейчас.

— Думаешь, мы вернемся назад?

— А тебе хотелось бы?

— Тут неплохо. Да и дом у нас уже есть.

— Я не знаю, честно.

— Ты же чертов романтик, Вадим.

— Зачем возвращаться, когда мы и так уже здесь? — попытался отшутиться он.

— Я про другое. Про нас — людей. Мы заслужим право заселить землю снова?

— Наверняка заслужим, если только все будут думать так же, как и мы с тобой. Но для этого должны пройти года, может, больше. Сейчас везде такая обстановка, что нас никто не ждет. Да и мы — не готовы.

— Интересно, а есть ли место на планете, где не знали последствий Апокалипсиса?

— Я слышал, что Австралию не бомбили — не было резона. Но и там сейчас вряд ли так же светло и тепло, как было. Наверняка и их коснулись последствия.

— Но не так, как нас? — девушка никак не унималась.

— Не так, наверное. Ян, я, честно, не знаю.

— Наверное, там хорошо. Если мы однажды вернемся сюда без страха, — она на минуту замолчала, видимо вспоминая собак, караулящих у входа, после чего продолжила: — мы поедем туда?

— Куда это, мать, ты собралась?

— В Австралию. Я там никогда не была.

— Съездим, а чего ж не съездить. Можно даже будет совершить турне по всему миру. Я сам нигде не был.

— И я.

В комнате опять воцарилась тишина. Только за окном было слышно поскуливание и повизгивание. Как бы они ни хотели оградиться от внешнего мира, он был тут как тут, напоминая о себе полными обреченности и непередаваемой тоски звуками и пустынными пейзажами, которые открывались за окнами. Их мир был пока что слишком мал, чтобы отпочковаться от основного. И как бы Вадим ни старался, сколько бы попыток ни предпринимал, чтобы оставить внешний мир за дверьми, пока что эта задача оставалась непосильной.

Большой мир, Австралия, пустой город, оставшийся напоминанием о том, что было до наступления хаоса… столько слов. Сталкер попробовал их на вкус. Он не помнил мир прошлого в радужных красках. В детстве еще рассчитывал на удачу, на счастье, потом перестал, а потом началась война. Человек, который видел слишком много, или человек, не видевший ничего? Какая разница! Сейчас все было хорошо. Даже в аду ты можешь построить то, что не построил, будучи на земле… интересно выходит.

— Пошли, а то время — фильтры. Мне не хочется вырывать тебя из объятий воспоминаний, но лучше обними живого человека, и пойдем дальше. У меня еще остался один козырь в рукаве.

— А ты нескромный, — она встала и оперлась на его руку. — Точно уверен, что удивишь меня?

— До этого же как-то удавалось? — пожал плечами он и направился к выходу.

Пока они шли до небольшого балкона, который находился в другом конце дома, Вадим все думал о том, насколько порой судьба бывает падкой на удивительное развитие сюжета. И дом, который он случайным образом обнаружил в целости и сохранности, и то, что с этим домом была связана жизнь Яны. Что это — удача? Стоило вставить «если бы не…», и все уже было бы по-другому. Не было бы ни дома, ни этого вечера, ни… тут он осекся. Нет. Не стоит об этом даже и думать. Пока судьба раздавала ему такие карты, нужно было пользоваться моментом и не думать, что было бы, если… Со временем попросту перестаешь удивляться. Вадим не был законченным фаталистом, что-то еще от прошлого подсказывало, что одной верой в предопределенность всего сущего сыт не будешь — много чего нельзя объяснить даже судьбой. Тем не менее в большинстве случаев он с уверенностью мог сказать: раз что-то происходит, значит, так и надо.

Вадим обернулся, чтобы в который раз посмотреть на Яну. По ее виду было понятно, что она никак не может отойти от «рандеву» с прошлым, которое все еще продолжалось. Она, словно не замечая спутника, глядела по сторонам, пытаясь найти знакомые предметы, углы, мебель. Иногда сталкер даже останавливался, чтобы подождать ее. Он все понимал. Окажись он на ее месте — наверняка вел бы себя так же.

Правда, до конца понять, что творилось у Яны на душе, он не мог. Старый дом, в котором она так и осталась маленькой девочкой, пробуждал в ней разные чувства, сменяющиеся, точно в калейдоскопе. В ее глазах каждый объект, каждая деталь дома преображались и открывали доступ к воспоминаниям. Здесь она играла с куклами — а вот и они… тут она рисовала на стене — ох, и ругалась же бабушка… а вот тут она… что это? Это место она совсем не помнила.

— Вадим, ты точно ничего здесь не менял?

— Я думал, ты знаешь о том, что у вас был балкон. Вид отсюда чудесный. Только по некоторым причинам приходится его баррикадировать. С этим сейчас разберемся. Я, знаешь ли, специально не стал его забивать по полной, чтобы всегда можно было выйти и посмотреть на то, что там, — с этими словами сталкер начал отодвигать самодельный засов.

Яна следила за всеми его движениями, пытаясь вспомнить хотя бы что-то, связанное с балконом. Ей казалось, что на втором этаже она уже знает все. Старые поблекшие обои возвращали свой прежний нежный цвет, рядом с нарисованными человечками на стене лежали разноцветные карандаши, у куклы не было оторванной руки и растрепанных волос, картины не лежали в одной куче, а висели на стенах, фотографии в рамках не были опрокинуты вниз лицом, а стояли на своих местах. Казалось, всё — детальная картина прошлого восстановлена, но не хватает последнего элемента…

— Я не понимаю, почему я не могу вспомнить его, — вслух пожаловалась она. Вадим приложил указательный палец к маске, давая понять, что в их случае конспирация по-прежнему превыше всего, особенно когда речь идет о пределах дома. Приготовив пистолет, он потянул дверь на себя, после чего, посветив фонарем по углам, закрыл ее снова. Присев, сталкер с минуту ждал чего-то, но, так и не услышав ничего подозрительного, объяснил:

— Все чисто. Не удивляйся, бывает, что наведываются… сидят, как на жердочке… Что же касается твоих воспоминаний — может, ты была слишком маленькой?

— Да, маленькой… — она еще что-то проговорила себе под нос, чего сталкер попросту не понял.

— Мне говорили, что с балкона упасть вниз довольно-таки просто. Хотя из детдома я всегда сбегал, как в фильмах, — через окна. Пошли, только осторожно. Извиняюсь, что серенады на сегодня отменяются. Соседи будут не рады, к сожалению.

— Кто знает, кто знает…

— Давай не будем испытывать судьбу?

Несмотря на то, что балкон находился всего лишь на втором этаже, вид открывался действительно завораживающий. Яна никогда не видела новый мир с такой высоты. Да и что она вообще видела? Если и приходилось выходить наружу, то ненадолго, да и то — всегда всё бегом. Остановиться, чтобы посмотреть на город, который когда-то принадлежал людям, — в том числе и ей, — не хватало времени. Наконец такая возможность появилась.

Вдаль уходили разрушенные многоэтажки. Под светом луны были видны опрокинутые остовы машин, разбитые витрины некогда больших магазинов, пустые глазницы домов, покореженные антенны и дороги, уходящие змеями в неизвестность. Яна попыталась вспомнить, каким был мир ее детства, но ничего не получалось, словно он так и оставался там, за стенами дома, по ту сторону двери балкона. И тем не менее она завороженно смотрела на все, что было доступно взгляду. Крыши, похожие на скомканные бумажки, покореженные дома, глубокие раны больших трещин. Пустота и пугающая тишина. В свете полной луны внизу словно маячили еле уловимые тени. Мистика и неизвестность окутывали город.

— Полная луна — это большая редкость, — прошептал стоявший рядом Вадим. — Я только слышал от других, что такое возможно. Думал, что никогда не увижу ее. Полагаю, ты тоже.

— Да, — робко ответила девушка. Придавая городу загадочность, которой и без того хватало, луна делала и еще одно дело: под ее светом мир становился необъятным. Она знала, что свет от луны распространяется на весь город, но в то же время создавалось ощущение, что только отсюда можно почувствовать на себе ее свет сполна. Яна протянула ладони и улыбнулась.

В этот момент она заметила, как что-то падает вниз с неба. Что это? Непонятные хлопья, словно увеличенная в разы пыль. Одна, вторая, третья… все они ложились на ее ладони. Яна провела большим пальцем, осмотрела руки — ничего. Но на смену первым «парашютистам» с неба уже с пускались новые. Она подняла голову и в свете все той же луны увидела, как сотни — нет, тысячи — таких же падают вниз, танцуя в воздухе, сбиваясь в стайку под редкими порывами ветра, пока, наконец, не исчезают где-то внизу на земле.

Вадим не мог понять, как это возможно. Полная луна, а потом еще это? Забыв на время о скрытности, он посветил маленьким фонариком на свои руки. Да, так оно и есть. Снег. Самый что ни на есть настоящий первый снег. Он перевел луч на руки Яны. Под болезненным желтым лучом фонаря снежинки переливались, но он выяснил то, что хотел. Это был самый настоящий снег, как когда-то в детстве. Сталкер боялся, что его уже никогда не будет. Нет, зима по-прежнему наведывалась после Катастрофы на землю — вся поверхность на долгие месяцы закрывалась холодной пылью неба. Но тот снег был серым, каким-то не таким, а этот… таким, каким он его помнил.

— Вадим, это ведь то, о чем я думаю? Это снег? Самый настоящий?! — оживилась Яна, раскрывая ладони для новых снежинок.

— Да, самый настоящий, — улыбаясь, ответил он.

Снег. На улице был конец осени, так что особенно нечему было удивляться. Но только вот за первым снегом они наблюдали впервые. Кажущиеся такими маленькими и такими хрупкими хлопья к утру закроют собой трещины и обвалы, превратят черные крыши домов и машин в белые поляны и оставят весь город не в темных, а в белых тонах. Волшебство?

Раньше говорили, что если сравнивать времена года с циклами жизни, то зиме отводилась далеко не почетная участь — быть олицетворением застоя, или попросту смерти. Тут и все характерные атрибуты — низкая температура, холодные ветра, сугробы, в которых легко утонуть, и безумная тоска по теплому времени. После Катастрофы все перевернулось с ног на голову. И если времена года продолжали сменять друг друга, в них уже сложно было найти некую грань, как это пытались делать раньше. И первый снег уже воспринимался совершенно по-другому. При виде него хотелось, наоборот, верить в лучшее. А верить в него под такое необычное сопровождение хотелось еще больше.

— Это волшебно! Я так давно не видела снега…

— И заметь, самого настоящего.

— Да.

— После этого мне еще больше хочется надеяться, что когда-нибудь мы сможем спокойно воспринимать все это. Приятно осознавать, что это чудо, но куда приятнее просто жить с мыслью, что так и должно быть, — Вадим перевел взгляд на мертвый город.

— Многие и без того воспринимают это как обычное явление, — ответила девушка, переставая собирать снежинки на ладони.

— Нет. Они просто не до конца откровенны. Живя под землей, мы уже не можем воспринимать то, что было вполне обычным в прошлом, как что-то заурядное в настоящем. Этого мы лишены, Ян, поверь мне. И теперь каждый дождь, грозу, снег, гром мы воспринимаем по-другому. Помнится наши далекие предки, услышав гром, думали, что это злится какое-то божество. Теперь мы стали сродни им, разве только не верим ни в кого, но любые явления природы воспринимаем с замиранием сердца.

— Думаешь?

— Уверен, — достаточно серьезно сказал он.

— Тут так хорошо. Нет ничего того, чего я боялась. Мне не страшен город после нашего дома. Мне не страшны переходы метро, мне не страшны люди. Вадим, ты сумел подарить мне то, что я не смогла бы найти сама. Ты подарил не только надежду, но умудрился провести меня в место, где нет чувства опасности и страха. А самое забавное, что оно, находясь среди развалин нашей былой жизни, хранит в себе ее подлинное начало.

— Мне было важно привести тебя сюда. Теперь это все наше. И жизнь, которая внутри дома, и эти чувства — все они теперь и твои тоже.

— Мне хочется верить, что это не иллюзия. Теперь — это единственное, чего я боюсь. Ведь это все не растворится, когда мы уйдем? — спросила девушка и подошла к нему ближе. Она смотрела на него своими красивыми глазами, и он словно видел в них ту самую маленькую девочку, которая жила тут со своими стариками. По-детски наивный взгляд и в то же время — серьезные вопросы.

— Конечно же останется. Либо мы оба сошли с ума. Но, даже будучи больным, согласись, это было бы самое прекрасное порождение больного ума.

— Мы не больны, Вадим, — уткнувшись в его плечо, она не смогла сдержаться и заплакала.

— Тогда все хорошо вдвойне. Успокойся. Я… я люблю тебя, Ян.

— Это лучшее, что со мной когда-либо случалось. Я тебя тоже люблю.

— То ли еще будет, — он погладил ее по спине. — Теперь я уверен в этом…

— Наверное, тяжело умирать, когда у тебя есть все это? — печально заключила она.

— А может, наоборот, — неимоверно легко?

* * *

Они вернулись с балкона обратно в дом. Снег так и продолжал опускаться на тихий и мрачный город, словно пытаясь вдохнуть в него другую жизнь. Наверное, тщетно. Впрочем, именно после зимы сталкеры рассказывали о новых, доселе неизвестных видах тварей, да и сколько раз Вадим сам видел. Скорее уж наоборот. Новые хозяева начинают привыкать, как когда-то привыкали и люди. Все закономерно.

От раздумий его отвлекла Яна. Закрыв тяжелый засов, сталкер взглянул на нее и понял, что эффект от всего увиденного на этом балконе даже превзошел тот, который он ожидал. Даже плотно прилегающая к лицу маска не могла скрыть ее эмоции. Выразительные глаза в который раз выдавали истинные чувства.

Яна была счастлива, и счастье это пришло незаметно. Еще минуту назад она думала о том, как страшно иметь все и потерять в один миг, но это осталось там, за тяжелой дверью. Теперь она чувствовала себя свободнее, и былые грустные мысли уже казались чем-то вполне логичным. Ведь люди боятся потерять то, что называют счастьем, правильно? Вот и она боялась. Но это был приятный страх. Не продирающий насквозь, не заставляющий сердце биться чаще, нет. Скорее всего этот страх был вообще трудным для описания. Лишь она одна могла понять, что конкретно чувствует в данный момент.

Счастье. Иллюзия или реальность? Она никогда не задумывалась о точном значении этого слова. Всегда казалось, что это нечто недостижимое. Такого же мнения придерживались практически все там, внизу, а счастье сводилось к банальным вещам: выжить, найти еду, достать патроны… И она была среди тех, кто думал так же. До сегодняшнего дня. Именно сегодня она поняла, что с каждым шагом она приближалась к истинному значению такого привычного слова, как «счастье». Оставался последний штрих, чтобы достичь желаемого.

— Вадим! — окликнула она.

— Уже сколько лет Вадим, — весело откликнулся он. — Не говори ничего, все написано у тебя на лице. И я этому чрезвычайно рад.

— Вадим, я хочу, чтобы мы прожили хотя бы один день так же, как в прошлом. Пока мы здесь, я хочу. Это ведь возможно?

— В смысле? — не понимая вопроса, спросил он. — Все в твоем распоряжении, комнаты открыты, все необходимое лежит внизу…

— Ты меня не понял. Мы можем попытаться воссоздать жизнь людей, какой она была до Катастрофы?

— Ах, вот ты о чем. А знаешь, это классная идея. Времени не так много, но мы должны, нет, обязаны попробовать. Иначе к чему это все, если мы не попробуем… — он слегка замялся и, рассмеявшись, продолжил: — пожить как муж и жена? Ну ты даешь, мать. За окном уничтоженный город, а подземные жители играют в жизнь на поверхности!

— Благодаря нашему дому — это может воплотиться в реальность! Иди, я сейчас спущусь.

— Интим не предлагать, в помещении по-прежнему столько-то рентген, непригодных для подобных действий.

— Иди уж, Дон Жуан ты мой.

Она дождалась, пока Вадим спустится, после чего чуть ли не в припрыжку понеслась к шкафу. Открыв створки, она увидела большое зеркало и много разноцветных нарядов, аккуратно развешанных на вешалках. Платье? Нет, наверное, женщины не носили его просто так. В нем неплохо было бы пройтись по городу, но оно никак не подходит для дома. Мама… В какие платья наряжалась она? Бабушка? Да. Бабушка часто ходила по дому в халате. Где же он? Вот! Наконец она нашла его. Бордовый, приятный на ощупь и все такой же теплый, как и в детстве.

Яна попыталась натянуть его поверх защитного костюма. Давалось это не так уж и прост о, но мучения не прошли даром. Она посмотрела на свое отражение в зеркале. Покрутилась. Для дома — самое оно. Завязав пояс такого же цвета, она закрыла дверцы и пошла вниз.

— Вадим?

— Яна?

Он сидел на кухне, держа в руках книгу в черном переплете.

— Тебе бы еще трубку и шляпу.

— Ты сама-то себя видела со стороны? — сталкер немножко замешкался. — Халат тебе идет.

— Потому что бабушкин.

— Погоди минуту, — он отложил книгу и пошел куда-то в сторону двери. Спустя некоторое время он вернулся, и Яна не смогла сдержать смех. На голове сталкера красовалась шляпа деда, а поверх защитного костюма было надето пальто.

— Потому что дедушкины? — он подошел к ней и картинно снял шляпу. — Склоняюсь перед вашей красотой, миледи, но не угостите ли вы проголодавшегося странника хотя бы чем-нибудь? Нас, джентльменов, и так осталось слишком мало. Нас надо беречь и заносить в новую Красную книгу. Переиздание, так сказать.

— Вадим, ты такой дурной! — рассмеялась она, попутно снимая серый фартук, висевший на гвоздике. — Тебе как обычно?

— Чем богаты, тому и порадуюсь вместе с вами, — Вадим положил шляпу на стол, аккуратно снял пальто и повесил его на спинку стула. — А знаете ли вы, что за окном нынче все намекает на приход зимы? В пальто уже холодно. Пора переходить на утепленный вариант. Чисто случайно у нас не завалялось какой-нибудь одежды на новый сезон? Или опять поедем по городу, надеясь, что остались теплые меха по приемлемым ценам?

— Походишь еще! Али первого снега забоялся?

— Душа моя, вы явно жаждете меня в виде синего, замерзшего и некрасивого. Удивительно только, почему вы находите такого «меня» привлекательным?

— Любовь такая штука… Ты мне будешь интересен в любом состоянии. Даже в замороженном, — она, улыбаясь, поставила перед ним тарелку, ложку и чашку. — Угощайся.

— Ну, хозяйка, уважила! Выше всяческих похвал. У нас на работе такого не дождешься. Сколько ни ел у нас в столовой, с твоей едой — не сравнится. И я не устаю это повторять.

— А как там — у вас?

— Работаем вовсю. Пытаемся открыть новые горизонты. Вот, например, недавно с Серегой на пару замутили такой проект, от которого у нашего начальника глаза на лоб полезли. Говорят, что это наш шанс подняться, после той ямы, в которую ухнули во время кризиса. Мол, единственный вариант пока что. Хотя, знаешь ли, стабильность… Сложно все это, Ян, — он повел плечами.

— Доедай уже, горе мое.

— Слушаюсь, — и он активно застучал ложкой по пустому дну тарелки. После этого опрокинул прозрачный стакан и провел рукой по тому месту, где под маской скрывался рот. — Балуешь ты меня. Стану ведь толстым. Как известно, чтобы толстой свинкой стать, нужно много есть и спать…

— Пошли наверх, хватит тут сетовать на жизнь.

— Я разве сказал, что сетую?

Они вновь поднимались наверх. В который раз. Ступеньки под ногами откликались скрипом на каждый новый шаг. Они прошли в ту комнату, где стоял камин. Яна поджала ноги под себя и положила подушку на колени. Вадим уселся рядом, обняв ее за плечи и пододвинув так, чтобы ее голова лежала на его плече. Сколько они так могли просидеть? Вечность? Две? Больше? Время растворялось в идиллии, которая умудрилась проникнуть сквозь снег, тьму еще не наступившего утра и мертвый город. Ей ничего больше не хотелось, равно как и ему. Лишь бы быть вместе. Думали ли люди прошлого так же, сидя рядом с любимыми в уютном месте? Она не знала точно, но по рассказам — этим не шибко-то и дорожили. Она не верила. У людей было много времени, они не были ничем ограничены — ни временем, ни фильтрами, ни живностью, копошащейся под окнами. О ни были свободны, но, видимо, не понимали этого. А может, они сами все запутали до такой степени, что не могли отличить, где реальность, а где ее грань? Хорошо рассуждать, но как бы думала она сама, если бы ничего не было?

Ответа на этот вопрос девушка не знала, да и не пыталась найти его. Ей хотелось верить, что люди прошлого жили так же, как прожили этот день они с Вадимом. Без ругани, без лишних слов, просто так. И, наверное, здорово, что она застала жизнь, когда была маленькой, не видя проблем взрослой жизни. С ними она столкнулась позже, но они были совершенно другого рода. А что касаемо старой жизни, Яна познала ее сегодня. Пускай это был идеализированный мир, но она хотела верить и верила…

И всему этому, всей этой маленькой сказке в стране безмолвия и страха, она была обязана одному человеку. Проводнику из мира мертвых в мир живых? Нет, это точно не про него. Он был другим. Не стоило сгущать краски. Вадим просто показал ей то, что она желала увидеть, провел в то место, о котором она часто грезила и видела во снах, забывая об этом наутро.

— И все-таки до боли странный камин, Ян. Ну вот честно, не бывает таких каминов, — неожиданно сказал он, чем несказанно развеселил ее. — И реакция у тебя до боли странная, мать. Я ей про камины, а она смешинку ловит.

— Дурачок ты, Вадим! Но как бы я жила без тебя?

— Ян? Ты знаешь, что слова имеют страшную силу. А что, если они материализуются? Мало того, что ты меня желаешь видеть холодным и синим, так еще и глупым. Это уже ни в какие ворота не лезет!

— Я должна сказать спасибо, — не обращая внимания на его слова, сказала девушка. — Это было больше, чем просто прогулка, больше, чем романтическое свидание и больше, чем самая опасная авантюра в моей жизни. Вадим, ты открыл для меня совершенно другой мир…

— Полно тебе. Я же ничего особенного не делал…

— Тише. Ты и представить не можешь, как много сделал для меня за один день.

— Наверное. На это я и рассчитывал, — он провел большим пальцем по поверхности ее маски. — Иначе какой же я романтик? Не оправдал бы своего глупого прозвища…

В этот момент внизу раздался шум, а потом утренняя тишины была вспорота пронзительным воем. Еще минута, и они отчетливо услышали, как что-то тяжелое ударилось о дверь. Собакам было плевать на всю эту романтику. Утро наступило слишком быстро, а голодные псы так и не сумели выманить свой потенциальный обед наружу. Поняв, что измором людей не возьмешь, они перешли к штурму.

— Ты слышал? — Яна спрыгнула с дивана и уставилась в сторону лестницы. — Это с первого этажа? Это они?

— Черт бы побрал этих псов. Придется прорываться, а патронов всего ничего. Надо что-то придумать. Я надеялся, что они уберутся, но, видать, поблизости совсем негусто в плане легкой добычи, иначе бы отвязались… Ладно, оставайся тут, я вниз, — сталкер еще раз чертыхнулся и, взяв пистолет, пошел по направлению к лестнице.

— Стой, куда ты? Вадим! Не ходи! — воскликнула девушка, но он уже скрылся внизу. Страх пришел быстро — резким впрыском адреналина. А она уже начала было отвыкать от внешнего мира. А зря. Вот и пожаловали.

Яна сняла халат и, аккуратно сложив его, прижала к груди, после чего начала отступать к камину. «Не сейчас, не сейчас, только не сейчас», — приговаривала она, понимая, что недавнее спокойствие рвется как паутина. Опершись об угол камина, она села на пол и сжалась в маленький комочек. Ей не хотелось, чтобы все это разрушил внешний мир, не хотелось уходить отсюда. К горлу подступал комок. Она боялась, что этот мир начнет исчезать, крупинка за крупинкой, а потому отвернулась. Облокотившись о холодную стену камина, Яна молилась о том, чтобы собаки не проникли сюда и все осталось на своем месте, как вдруг почувствовала, что будто проваливается куда-то. «Что за чертов?..»

Она не успела договорить, так как пространство мгновенно начало сужаться. Считаные секунды — и девушка потеряла из виду родную комнату, окунувшись с головой в темноту.

Она начала озираться по сторонам. Темнота была вокруг, а под ногами — холодные камни. Сердце забилось сильнее. Яна на четвереньках поползла к тому месту, где была секунду назад, и увидела, что на верху стены пробивается едва заметная полоска света. Она толкнула стену вперед, думая, что ее попытка останется тщетной, но внешний слой камина поддался, и вот она снова оказалась в комнате. Растерявшись, Яна снова ощупала стену, пытаясь найти хотя бы что-то, что могло выдать тайный проход, ведущий в неизвестность, но поняла, что создавший сей выход был не лыком шит. Она рассмеялась. В голову полезли разные мысли, и она сама не заметила, как вернулась в далекое прошлое…

Маленькая Яна бегает по комнате. Бабушка на кухне, дед считает до пятнадцати, а она одна здесь, в этой комнате, думает, куда бы спрятаться, чтобы ее не нашли. Камин не горит. Она пытается пробраться внутрь, но понимает, что тут ее легко найти. Яна огибает камин и прислоняется спиной к холодной стенке. Тут же стенка словно исчезает, и девочка кубарем летит куда-то в неизвестность. Больно ударяется головой и словно засыпает. Когда открывает глаза, она уже видит солнце наверху, которое бьет по отвыкшим от яркого света глазам. Где она? Яна оглядывается по сторонам и видит дедушку, который на всех парах бежит к ней с криками: «Яна! Яночка! Маленькая баловница, кто тебе разрешал убегать из дома без разрешения?! Зачем ты заставляешь нас волноваться?!» Яна поднимает глаза на деда и не понимает, о чем он говорит, ведь она все это время была дома, помнит камин, ведь она пряталась за ним… а потом улица. Чудеса. Но если начать объяснять это деду — он не поймет. И Яна решает оставить это в секрете.

— Яна! Яна, где ты?! — о на услышала голос Вадима и поспешила выбраться обратно.

Он был серьезным как никогда. Автомат вновь на своем месте, висит на груди, пистолет в кобуре. А ведь совсем недавно они говорили о чем-то отстраненном, и на нем было пальто с шляпой.

— Ян, я не знаю как, но мы должны попытаться… — начал было он, но Яна его перебила:

— Ничего мы не должны и никуда мы отсюда не уйдем.

— Мы не продержимся. Фильтры на исходе, патронов нет — лучше уж попытаться, чем…

— Ты не понимаешь. Иди за мной. Мы уйдем через камин.

— Ага, и полетим на метле? Не говори ерунды!

— Иди за мной. Некогда шутить, — и она провела его до заветного прохода.

Сталкер наклонился, ощупал стену, после чего уставился на Яну таким взглядом, в котором читалось, мол, ты в своем уме вообще, барышня? Она фыркнула, что есть силы оперлась руками о стену, и та начала продавливаться вовнутрь.

— Если бы я не видел это собственными глазами, никогда бы не поверил. И это называется — я знал этот дом как свои пять пальцев! Девушка, вы меня продолжаете удивлять. Может, ты папой Карло на досуге подрабатываешь? И не ждет ли нас в конце пути золотой ключик?

— Меньше текста, Буратино ты мой.

— А если серьезно, Ян, ты уверена? — спросил он. — Это что ж получается — аварийный выход какой, или как там его звали в Средневековье? Потайной ход — во!

— Это единственный вариант, — серьезно сказала она.

— Тогда я иду первым, — он кивнул ей и, освещая путь фонариком, полез вперед. Яна в последний раз обвела взглядом комнату и пообещала, что в следующий раз их рандеву продлится дольше. Что это будет не рандеву надежды, а возвращение к счастью, которое ей подарили эти стены. Она сложила бабушкин халат, запомнила комнату такой, какой видела ее годы назад, и с особым чувством полезла вслед за своим героем большого романа, сюжет которого только начинал развиваться. А она верила, верила, что конец, хоть и не скоро, но все же будет таким, каким она мечтает его видеть. И несмотря ни на что, несмотря на кажущуюся безысходность и безвыходность, он будет красивым, как в любой детской сказке…

* * *

Дверь наконец-то подалась под сильным ударом. Отлетел засов, открыв доступ внутрь. Пока одни начинали трапезу павшим сородичем, несколько псов нырнули в дом вслед за большим толстокожим вожаком. Они наконец-то были внутри. Дело оставалось за малым: найти спрятавшихся двуногих. Именно спрятавшихся, ведь они боятся, вожак чуял это. У двуногих есть то, что убивает зверей, он тоже знает об этом, но сородичей много, а людей мало. Сила за количеством, сила в единстве.

Вожак зарычал. Двое псов влетели на кухню, опрокидывая по пути стулья и стол. Никого. Еще двое побежали наверх. Вожак не дергался. Он знал, что делать. Сейчас они найдут их, вот тогда и наступит его звездный час.

Но что это? Где-то сверху раздался вой, полный негодования. Это означало только одно — разведчики никого не нашли.

Пес перемахнул через перила и в два прыжка добрался до второго этажа. Он встретился взглядом с первым псом — тот разочарованно заскулил. Вожак фыркнул. Пробежался по комнатам, но сам ничего не нашел. Упустили! В который раз! Вожак пронзительно взвыл. Люди ушли. Добыча ушла. В новом мире либо ты, либо тебя. Сегодня они проиграли. Это могло дорого стоить…

А на первом одеяле из снега темнела, уходя вдаль от дома грез, вереница следов, ведущая обратно в подземелье. Люди снова возвращались туда, откуда пришли. Но они знали, что земля запомнит их следы, и они еще вернутся. Вернутся, и все будет иначе. И однажды, наутро, новая порция снега не скроет отпечатки их ног…

Ольга Швецова Верю, что ты есть

Не может быть, чтобы до сих пор никто туда не ходил. Просто ни один человек еще не рассказывал об этом. Ведь первое, куда смотрит сталкер с Боровицкой, — это гнездо на приметной крыше. А куда еще смотреть-то? Великая Библиотека изучена вдоль и поперек, к Кремлю голову не повернешь. Сергей и сам каждый раз первым делом искал взглядом хозяина ночного неба, успокаиваясь, только если обнаруживал его в гнезде. Тьфу, пакость какая! А самого приметного дома не замечал. Помнил, что он есть где-то за домами, смотрел — и не видел. Почему же с некоторых пор появилась уверенность, что он должен пойти туда? Да еще и уверенность в том, что дойдет.

Он сошел с ума. Будь сейчас рядом с ним хоть кто-нибудь, так бы и сказал.

Комбез есть, оружие с положенным сталкеру боекомплектом при нем. Что еще ему нужно? Сергей осторожно разглядывал из-под ладони, чтобы не попали в поле зрения кремлевские звезды, гигантские деревья Александровского сада. Какой-то невидимый рубеж, проходящий по Большому Каменному мосту, разделил мертвые и черные скелеты вдоль Моховой и ядовито-зеленые джунгли у подножия кирпичной стены. Не то что подойти, смотреть на них страшно! Да и незачем, ничего полезного там не найдешь. Пересечение широких улиц образовало маленькую площадь, и то, что раньше называлось живописным видом, теперь превратилось в опасное место. Только упавшие на мостовую колонны дома Пашкова служили слабым прикрытием для пробирающегося в сторону Волхонки человека. Куски камня рассыпались, когда-то были белыми, а теперь потемнели, как руины античного храма. Храм… Нет, к Олимпийцам он в гости не пойдет. Зачем? Не наши они…

В три прыжка преодолев Знаменку, сталкер нырнул во дворик у входа в бывшую картинную галерею. Дальше-то куда? Из-под мертвого куста под согнутым фонарным столбом Сергей разглядывал громадное гнездо, совершенно скрывшее былую позолоту.

«Гнездо на крыше… Господи, неужели и это существо тоже Ты сотворил? Как испытание для нас… Люди забрались под землю, только там и можно жить теперь. Выжить, а не жить. Хотел бы я знать, чем заслужил такую жизнь. Да только с этим вопросом обращаться надо в кое-какое другое учреждение. Вон оно, за красной зубчатой стеной! Там когда-то, наверное, знали, что делают. Мутанты чертовы — уже тогда они были, только выглядели еще как люди. И главнокомандующий, нажимавший кнопки в ядерном чемоданчике, — главный мутант, прости господи…»

Как добираться? Можно потихоньку проползти через задворки невысоких зданий до музея, а там уж — рукой подать. Здесь белое пятно на карте, и раньше мало кто знал, что находится за этими красивыми фасадами в маленьких двориках, отгороженных решетками, запертыми на замок, и шлагбаумами с обязательным охранником. А уж теперь… Может быть, никого и ничего, мертвая зона. Может, твари кишмя кишат. Одно хорошо: никто крупный там не поселится: и развернуться негде, и с птеродактилем территорию делить — себе дороже выйдет. Рискнуть?

Сергей чуть не расхохотался в полный голос — ему ли думать о риске? Опаснее того, что он затеял, может быть только поход в одиночку в Великую Библиотеку.

Первый шаг был сделан, достигнута какая-то мелкая промежуточная цель: он перешел Знаменку. Стало спокойнее, ведь если весь путь поделить на такие маленькие отрезки, он покажется короче. Ну, или хотя бы порядка больше будет. Набор маленьких задач уже выглядит не так устрашающе, как одна большая и невыполнимая.

«Почему ж невыполнимая? Господи, мы не только веру в Тебя потеряли, но и в себя перестали верить. Настолько все вокруг против нас! Лишний шаг ступить боимся. В одном сплошном страхе живем, Господи. Света не видим. В темноте живем, в темноте умираем. Особенно мы, сталкеры. Наверх ходим, как чужие. Город людьми построен, а теперь в него и носа не высунешь. Мутанты хозяйничают. Непорядок это, Господи».

Сергей задумался, как получше высказать эту мысль… Почему-то форма, в которой он должен изложить свои мысли, показалась не менее важной, чем содержание. Куда же он собрался, он и говорить-то как следует не умеет. Не научился. Ничего, дорога длинная, и слова нужные придут. Не пойдет он дворами. Опасно — ни убежать, ни спрятаться. А стрелять придется — и не прицелишься, просто не успеешь.

Мост был почему-то свободен от машин, как будто кремлевские обитатели себе отходные пути готовили, да не успели. Кто ж теперь знает? И куда ехать-то в этом направлении? Не вечна власть земная… Ну, хватит злорадствовать, с такими мыслями в подобный путь пускаться негоже. А с какими? Проползая через кусты на четвереньках, он еще пытался решить для себя, зачем туда идет. Ничего не решил и мысленно отрезал: надо! Вот и все.

«О душе вспомнил, или совесть начала беспокоить? А ведь есть, есть за что беспокоиться — натворил дел. Так ведь война была… Если придется, за все свои дела отвечать буду! Но тянет что-то. Наболело, давно уже, терпеть стало невозможно! Говорят, что Бог вездесущ, так что бы мне с Ним просто мысленно не поговорить, не покаяться в грехах и не попросить за кого-то? Кому живется тяжело. За всех попросить, получается… Но нет, не могу. Душа просит. С полумерами покаяния не получится… Ну, это уж я сам так думаю, Тебе ведь главное, чтобы верили. Не зря первая заповедь: верить. Или любить? Не помню, как записано, уж прости меня. Столько книг принес, а этой давно не видел. Да, грехов много накопилось, не без этого. И не думаю, что Ты мне все простишь. И не надо, только выслушай меня, и людям помоги. А я сам как-нибудь…»

С автоматом наготове, Сергей прижался спиной к стене дома. Прислушиваясь, отсчитывал секунды в обратном порядке, собираясь с духом, чтобы повернуть за угол. Некому прикрыть тылы, только каменная стенка позади создавала ощущение надежности. И оторваться от нее, чтобы тут же укрыться за автомобилем, было трудновато. Не ходят сталкеры по одному, нет на этот случай ни стратегии, ни тактики…

Обратный отсчет заканчивался. Сергей сделал несколько шагов, оказавшись на следующей намеченной позиции, и снова застыл, не шевелясь, вглядывался в темноту между невысокими домами по бокам улицы. Многие машины оказались сплющены, будто на них сверху рояль сбросили, как в старых мультиках. Охотничьи владения гада летучего были обозначены четко. Сергей осторожно шел вдоль стены, поглядывая вверх. Оборванные троллейбусные провода разбросаны по улице, видно, здорово мешали крылатому хищнику развернуться…

Его насторожил шорох внутри дома. Сталкер едва успел отскочить от окна, как оттуда высунулась морда твари и щелкнула длинными челюстями, не дотянувшись немного до добычи. Шагнув с тротуара, Сергей потерял опору под ногами, но до земли не долетел — упал спиной вперед, глухо стукнувшись бронежилетом о бампер. Голова монстр а некоторое время покачалась из стороны в сторону и исчезла в темных недрах строения, а сталкер все лежал на капоте автомобиля и не мог отдышаться. Как ему в голову пришло пойти одному?! Нет, он тут не один… За ним наблюдают. Он давно научился чувствовать чужое присутствие. Чужое, нечеловеческое: сверлящий спину почти разумный ненавидящий взгляд библиотекаря или холодный и оценивающий — четвероногой твари, нападать или пусть живет?

«Господи, Христос Спаситель! Спас Ты меня! Значит, не зря пошел, не зря послушался, когда душа попросилась в этот поход. Ни за чем ведь иду. Рассказать кому — не поверят. Хотя не может быть, Господи, чтоб я один додумался… Наверное, другие люди и слова нужные знали. Господи, Ты точно есть! Хотя бы для того, чтобы было, кому на жизнь пожаловаться. Все Ты видишь… Но я еще разок расскажу. Вот только доберусь. Не так много мне пройти осталось».

Что-то промелькнуло в свете фонаря. Сергей не обманывал себя: кто-то промелькнул. Оружие и без того было под рукой, уж к чему к чему, а к нападению хищника он всегда готов. «Господи, я и сам ведь в зверя обратился, только что не ем убитых мутантов…»

Зеленые точки зрачков отсвечивали за колесом автомобиля. Сергей топнул, пытаясь спугнуть мелкую живность, но на стук ботинка высунулись еще полдюжины пар любопытных глаз. Стая. Так охотятся падальщики. Он понимал, что добычей для них пока не является, но и почетный эскорт в виде группы этих зверушек ему не нужен. Впрочем, и вреда пока никакого. Только звуки, которые они издавали, переговариваясь, неприятно царапали слух: визжали мутанты, как недорезанные поросята. Сейчас на эти сигналы прибежит кто-то покрупнее, а мелкота и остатками его обеда не побрезгует.

Пригнувшись, Сергей быстрым шагом продвигался вперед, лавируя между ржавыми корпусами машин, и надеялся, что еще не все твари на этой улице оповещены о его присутствии. Падальщики перебегали под днищами вслед за ним и радостно вопили. «Кушать подано» в вольном переводе… Вот только кому?

Устройство противогаза не способствует периферийному зрению, но у сталкера половину органов чувств заменяет интуиция. Бросок вправо со стороны выглядел бы глупо, если б было кому смотреть, но Сергей понял, что свернул с пути не напрасно: сверху как будто метнули копье, пробив крыло автомобиля, около которого он только что стоял. Сталкер замер на месте, наблюдая, как не то жало, не то язык втянулся обратно в небольшое тельце твари, угнездившейся на столбе.

«Надо же, а на вид простой фонарь. Теперь начали мимикрировать и под творения рук человеческих… Прогрессируют, гады. — Почетный караул падальщиков исполнил что-то похожее на печальное хоровое пение. — Хрен вам, после шести часов есть вредно».

Старые стены давно уже утратили свою белизну, но ничем не напоминали развалины. Даже лишившись верха, эта постройка производила внушительное впечатление. С какой же стороны лучше подобраться? С подземного паркинга? Или поискать служебный вход? С парадного заходить как-то не с руки: птеродактиля нигде не наблюдается, но появиться он может в любой момент.

«Кто ж теперь хозяин этого места, Господи? Неужто эта зверюга? Поселился он тут, как аист на крыше, а ведь для Тебя и он — тварь живая. Все местами поменялось, демоны адские поверху ходят, а человек под землю закопался. Я это, кажется, упоминал, только вопрос уж очень наболевший… Знаю, что никого Ты не наказывал, сами люди это все устроили. А среди оставшихся нет уже ни правых, ни виноватых, все перемешались. Вот умрут последние старики, и помнить никто не будет, что когда-то люди по-другому жили. Про солнце и голубое небо и рассказать будет некому. А может, и не надо рассказывать? Все равно не увидим уже…»

Пока Сергей раздумывал, огромная тень спикировала в гнездо. Сталкер не успел заметить, принес ли птеродактиль добычу или вернулся обстановку проверить. Ясно только, что двигаться с места сейчас было бы неосмотрительно. Да еще мелкие твари расселись за спиной полукругом на безопасном расстоянии и верещат громче обычного. Сергей матюкнулся — ни отогнать, ни пристрелить их, оставаясь незамеченным для летучего хищника, было совершенно невозможно, и они продолжали сигналить о его местоположении не хуже «маячка». Не дожидаясь, когда хищник полюбопытствует, кто и зачем так шумит внизу, человек пополз вдоль низкой ограды по периметру храма. Через главный вход дороги нет, надо зайти с другой стороны.

Памятник царю Александру, конечно, лежал на ступенях, как последнее укрытие для сталкера. Дальше простиралось открытое пространство, совсем небольшое, но слишком опасное. Сергей посчитал приблизительное количество шагов до ближайшей канавы, и все же продолжил путь, придерживаясь такого удобного и привычного ограждения. Слева поблескивала гладь Москвы-реки, в черной воде не наблюдалось ничего живого, из-за чего река казалась прежней, совсем не изменившейся. Но лучше не проверять.

Сергей стоял в начале лестницы под Патриаршим мостом, темная громадина впереди хорошо просматривалась на фоне уже светлеющего неба. Видны были потускневшие бронзовые горельефы и окна-арки. Он медленно поднимался по ступеням, стараясь слиться с густой тенью моста, но когда до площадки оставалось всего несколько шагов, серая тварь на крыше вдруг расправила крылья и спланировала вниз. На лету схватить добычу с узкой лестницы хищник не смог, неуклюже приземлился на короткие ноги, и удар крыла опрокинул Сергея на спину, заставив пересчитать все ступени снова, кувыркаясь обратно к набережной. Выпрямиться было уже некогда, сильная боль в колене мешала как следует наступить на ногу, так что улепетывать пришлось на всех четырех конечностях.

Первая дверь оказалась закрытой. Сергей толкнул другую и оказался в большой комнате. Вывеска с полустертой надписью «…РАПЕЗ…АЯ» валялась на земле, но и без лишних пояснений можно было догадаться, куда он попал.

Левая нога не слушалась. Сталкер с трудом встал, опираясь на длинный стол, покрытый запыленной скатертью. С улицы доносились протяжные вопли разочарованного хищника, оставшегося без добычи. Сергею сейчас тоже хотелось высказать откровенно, что он думает по поводу твари, которая сторожит это место не хуже привратника, и все же он сдержался. Вряд ли в этом помещении кто-то себе мог позволять в прошлом подобные выражения.

Человек присел на лавку, чтобы подумать. С раненой ногой не побродишь бесцельно по лабиринтам, придется сократить путь, насколько возможно. Логика подсказывала ему, что эта зала должна соединяться с кухней, а уж там и до подвоза продуктов недалеко. Наверняка есть выход и на парковку, и в другие помещения. На первый этаж он все-таки попал, теперь надо искать путь наверх.

Сталкер поводил фонарем по дальней стене и обнаружил дверь. Отдохнуть бы сейчас, да некогда.

«Плохо я помню Священное Писание, Господи, плохо читал, только самое интересное выбирал: про сотворение мира, про заповеди, да всем известное откровение Иоанна Богослова. Про звезду-полынь и саранчу из дыма. Еще помню про Содом и Гоморру, как на города обрушился гнев Твой в виде огня и серы. Раньше страшнее оружия и представить себе нельзя было. Не нашлось в городах и десяти праведников. А теперь на что огонь очистительный направился? Правильно, опять на города. Да не на Содом, который по нашим масштабам чуть больше деревни, а на мегаполисы. Неужели и в них десяти не нашлось? Не мне судить…»

Открыв дверь с наклеенной картинкой, изображающей движущегося человечка, он обнаружил, что дошел до паркинга. То ли где-то дверью ошибся, то ли не соединялась кухня с прочими помещениями… Не зря, наверное, вход с улицы сделали. Сверху уже проникал бледный свет сквозь окна у подножия, и сероватые столбы с кружащимися в них пылинками помогали определить границы строения. Сергей догадался, где он находится. Свет на секунду погас и вновь появился: не дремлет птеродактиль, наверх пути нет. Должны быть еще какие-то входы, не может быть, чтоб служители только воротами пользовались вместе с прихожанами. Левой ноге доверия по-прежнему не было, и все же сталкер похромал через парковку. Сам не зная куда, но надеясь, что выйдет хоть куда-нибудь… И остановился. Он опять был не один.

По тому, как шевельнулась машина неподалеку, Сергей понял, что хищник нешуточных размеров, и перевел «калаш» на стрельбу очередями. Одной пулей такого только разозлишь, а удрать теперь не получится… «Господи, помоги, не дай погибнуть, когда цель так близко! Обидно будет, я ж почти дошел. И умереть не так страшно, просто глупость какая-то получится». Фонарь осветил дверь с надписью «служебный вход». Если она окажется открытой, это будет истинным чудом. Сталкер побежал, приволакивая ногу и не обращая внимания на боль. Позади слышалось рычание и грохот сдвигаемых с места автомобилей. Оглядываться не было времени. Он видел перед собой только дверную ручку, надавил на нее… и ввалился внутрь.

«Спасибо, Господи!»

Цепляясь за перила лестницы, Сергей пополз наверх, стараясь оказаться сейчас как можно дальше от входа, чтобы не встречаться с этим неведомым монстром. Но тот даже не сделал попытки войти. Дверь оказалась маловата?

Прыгая на одной ноге, сталкер упрямо поднимался по лестнице, еще не зная, куда она выведет. Главное — наверх, а там уже проще будет. Фонарь был ему больше не нужен — предрассветный сумрак постепенно светлел, четче обозначились границы громадного помещения и стены невообразимой высоты.

Он стоял на пороге, каждый звук порождал эхо, любой шорох разносился по залу и взлетал под купол. Темные своды надежно хранили святое место. Никого. Просто его не ждали, но в храме, наверное, непрошеных гостей не бывает. Сергей сделал несколько шагов вперед и снова остановился.

— Ну, здравствуй, Господи… Я хотел очень многое Тебе рассказать…

Тимофей Корниенко Последняя история Достоевской

Очередной день начался. Скучный, унылый, серый день. Такой же, как и все предыдущие. За шестнадцать лет мало что поменялось, разве только теперь нужно отрабатывать свой скудный пай, вкалывая на общественных работах. Ведь я уже взрослый и не имею права состоять на попечении станции.

И чем же вы думаете мне приходиться заниматься? Полагаете, хожу в рейды на поверхность? Нет, конечно же нет… Всего-навсего подметаю полы. Встаю раньше всех, с трудом поднимая веки, отрываюсь от созерцания иных миров и убираю станцию. Но кто-то и это обязан делать. И этим «кто-то» непременно должен был оказаться именно я.

Как же глаза слипаются! Поспать бы еще чуток, а лучше никогда не просыпаться. Ведь там, в веренице несбыточных грез… там все ПО-ДРУГОМУ! А здесь… здесь абсолютно ничего не меняется, ничего не движется с места. Один лишь мертвый воздух туннелей, рутинная работа и насмешки со стороны окружающих… день ото дня. Прогнившее болото. Конечно, многие в метро мечтают о стабильной и бесхлопотной жизни, многие, но… Такое существование давно уже тяготит душу, мертвым грузом ложиться на плечи, сдавливает грудь так, что становиться трудно дышать. Однако не в моих силах это исправить, я даже рассказать об этом никому не могу, да и некому… Никто ЗДЕСЬ не поймет!

«Сытый, одетый, есть место для сна и ничего тебе не угрожает. Зачем что-то менять? С жиру юнец беситься. Подрастет — узнает, в чем радости этого мира. Глупый еще, совсем ребенок…» — каждый на Достоевской считает именно так.

Но когда-нибудь кто-нибудь придет, обязательно придет! И уведет меня, заберет из этого Богом забытого места. Куда-нибудь… Просто — отсюда…

Наконец метла уткнулась в лестницу, ведущую из основного зала к эскалаторам — что ж, пора заканчивать. Я оторвал глаза от пола и в очередной раз встретил хмурый задумчивый взгляд. Он беспрестанно наблюдает за всем, что происходит у нас, навеки застывший мраморный лик; в его честь и станцию назвали, по крайней мере, мне так рассказывали.

«Пора бы сходить получить свою порцию грибов». Но перед этим я немного задержался, с тоской взглянув на два силуэта: мужчину в черном и белую девушку-ангела. Бездвижные, обреченные оставаться на месте долгие годы… В детстве я придумал для себя легенду, будто бы настанет время и они очнуться ото сна, вступят на мраморный пол, вот тогда-то все и измениться…

* * *

— Что-то, Игнат, ты сегодня быстро. Точно все вымел? — встретил меня угрюмый как всегда взгляд серых глаз Петра Михайловича, моего опекуна. — Смотри тут! Если что, крысу свою на ужин не получишь.

— Михалыч, что же все одно и тоже-то?!

— Цыц! Не дорос еще меня так называть, поуважительнее к старшим надо бы быть! Не морщись, не морщись, чего харчи-то перебираешь. Знаешь же, другого ничего не будет. Вот придет караван от Ганзы, тогда, могет, получше тебе сготовлю, а с этим…

— КА-РА-ВАН, — передразнил, я дядьку, — почтительно-то как! — Контрабандисты они! По недостроенному туннелю, кто еще ходить будет?

— Контрабандисты или нет, то не твоего ума дело! Мы живем только благодаря их поставкам. Кому еще наши светящиеся поганки нужны?

— Других что ли в метро нет?

— От красных или, тем паче, от фашистов мало чего дождешься, — наставлял опекун, добавив с сожалением: — Вот ударила бы Катастрофа на пару годков попозжее, переход на Кольцо бы успели доделать, Суворовскую бы открыли, а уж под их юрисдикцией…

— Эх, Петр Михайлович, размечтался ты что-то больно… Еще б сказал: «Если бы войны вообще не было!»

Передо мной грохнула тарелка.

— Жуй молча и на плантации грибов иди. Начальство тебя сегодня туда поставило.

— Опять?! Хоть бы раз в патруль к Трубной отправили… — больше для порядка возмутился я.

— Ты не ной, а делай, давай, что говорят. Не дорос еще приказы руководства обсуждать.

Насилу проглотив склизкую массу, я поплелся в один из заваленных туннелей, ведущих к Марьиной Роще, на станционные поля.

* * *

В очередной раз шел я через темноту туннеля, сквозь вязкую мглу, с которой, отгоняя мрак своим слабым светом, из последних сил сражался одинокий луч фонаря. Такой же одинокий, как и я, ведь друзей мне найти так и не удалось. Замкнутый и стеснительный с детства, всегда молчаливый, да к тому же обладающий непростым характером, вряд ли я мог рассчитывать на понимание сверстников.

«Странный он какой-то… Зачем привязался? Этому чудаку не место среди нас! Чего ему только от меня надо?» — точно наяву звучали в сознании голоса окружающих. В лицо, конечно же, подобного не говорили, обходились вежливой, ничего не значащей ложью. Людей я сторонился, беспомощно наблюдая за остальным миром, лишь стоял в темном углу и жадно вдыхал мертвый воздух туннелей. Но я привык… ведь привыкнуть можно ко всему, верно?

Ладно, долой накатившую тоску! Тем более, уже грибница скоро, пора надевать респиратор. Придется немного повозиться — необходимо, чтобы маска как можно плотнее прилегала к лицу. После небольшого поворота…

Красиво, все-таки! А ведь не так уж много красоты осталось в подземке. Множество самых разнообразных грибов в абсолютном беспорядке разрослись, облепив пол, стены и потолок, в общем, все вокруг. Большая часть идет на изготовление лекарств (ну, или ядов, тут уж кому что потребно), кое-что в пищу. Все это многообразие подсвечено переливами слабого ровного света всевозможных оттенков.

Люминесцентные лишайники — гордость нашей станции, а сама грибница — основа существования Достоевской. Ну, крыс еще разводим, но это у всех ведь так.

Сейчас период созревания, поэтому можно видеть, как то там, то тут вырываются густые облака спор, наполняя воздух разноцветным сверкающим маревом. Замысловатые, плавные движения светящихся точек, летящих по причудливым траекториям, расслабляют и успокаивают разум. Этот завораживающий танец… Мгновение, и появляется желание сорвать так мешающий респиратор и подставить лицо чарующему сиянию, вдохнуть полной грудью зыбкий туман. Да… Такая волшебная и такая опасная красота. Один вдох этой радужной пыли, и… случаи бывали разные, и смертельные в том числе.

В очередной раз захваченный магией станционных полей, я обходил свои владения, как вдруг краем глаза заметил нечто чуждое для этого места. У одной из стен стояла сгорбленная фигура. Старуха в темной бесформенной хламиде.

Может, надышался ненароком? Руки сами собой потянулись к респиратору, проверить, все ли нормально, плотно ли прилегает. При моем приближении бабка подняла голову. Лишь от одного взгляда в ее глаза мурашки пробежали по спине, будто резко повеяло холодом. Что-то нечеловеческое читалось в них, потусторонний огонек чистого безумия, отстраненность от мира… Рот застыл в безобразной усмешке, обнажающей гнилые зубы… Я вздрогнул, когда губы зашевелились, изрыгая слова, выплевывая хриплые прерывающиеся фразы:

— Пришла… дорогой теней… Как похож ты на призрак средь них!.. Серое царство рухнет… померкнет, окунется во мглу… Темень. Один лишь костер несмело горит… В пламени вижу твой образ… уйдет тот огонь. Затухнет. Погаснет…

Замутненный, ничего не видящий взгляд куда-то в сторону. Затем непродолжительное молчание вновь сменилось на скрипучий голос. Казалось, звуки застревают где-то по дороге и уже порядком обессиленными вырываются из уст бабки. Словно бы мы находимся не в метре друг от друга, а на большом расстоянии или же преградой какой разделены… Черт, с того света она вещает, что ли?

— Тени пляшут… Пляшут бесы… Кружат, ускоряясь — все быстрей и быстрей… Смерть в хоровод к себе призывая, они людей завлекают в свой страшный танец… Всех к себе они заберут… Уже идут за тобою, дитя… убегай!

Кашель и кровь изо рта. Зловещая старуха дергается в предсмертных конвульсиях, как будто решила пуститься в пляс вместе с демонами, которых зазывала… Дальше не знаю, ноги сами унесли меня прочь, в спасительную темноту туннеля, к суете станции, поближе к людям, которые еще пару минут назад вызывали у меня только отвращение и тоску. Откуда только взялась эта бабка? И почему ее бред так напугал меня? Надо доложить, пусть кто-нибудь еще сходит, найдет труп, в конце концов, как-то еще подтвердит, что это не галлюцинации… Я ведь не сошел с ума, правда?

Позже, уже залезая на платформу, я сразу почувствовал всеобщее оживление, так нехарактерное для Достоевской. Да и как можно было этого не заметить? Многие жители столпились в основном зале и что-то обсуждали, поглядывая с любопытством и опаской на группу незнакомцев в военной экипировке.

К Михалычу надо, он-то наверняка должен знать, кто это такие, да и о произошедшем лучше рассказать именно ему…

— Эй, Игнат, ты чего чумной такой? Лица на тебе нет. Призрака увидал, что ли? Прибежал, как ошпаренный. Крысы грибницу попортили? Говори уже, не томи душу!

После моего рассказа, дядька помрачнел, осунулся, скрутил папироску и закурил.

— Чертовщина какая-то… Да не, глюки, наверное, словил. А все же надо бы кого отправить, проверить, что за дела такие. Нет, пошлешь — потом опять над тобой смеяться будут… Да и видал еще чего на станции твориться: вместе с очередными поставщиками сталкеры к нам пожаловали, вон бегают терь все вокруг, любопытствуют. Ох, не к добру ихняя братия к нам пожаловала, ох, и не к добру. Ничем хорошим это не кончится, запомни мои слова… Ладно, тебе ведь тоже интересно поглядеть на бравых вояк? Иди уж, а я покамест сам до плантаций добреду, гляну, как там твоя старуха-покойница поживает…

Пока я пробирался сквозь людскую массу, протискиваясь все ближе к вновь прибывшим, меня посетила неожиданная, доселе, казалось бы, невозможная мысль: «Не многовато ли событий для одного дня?» Слова дядьки: «Ох, и не к добру» очень слабо тогда вязались с глуповатой и нехарактерной вообще-то для меня улыбкой, посетившей мое лицо. В то же мгновение толпа внезапно расступилась, и я по инерции вывалился из первого ряда.

Сталкеры выглядели внушительно: высокие и подтянутые, облаченные в полевую военную форму, разгрузочные жилеты с торчащими обоймами и ножами, на ногах тяжелые армейские «берцы», автоматы за спиной. Конечно, подобные предметы были и у отряда внутренней безопасности станции, однако у пришедших оружие выглядело… солиднее, что ли? Правильнее… да, наверное, так: сталкеры имели право носить его, в их руках оно вызывало уважение, а не страх. Но поразило меня другое: явственно чувствовалась какая-то незримая сила, бурлящая энергия жизни. Эти парни так разительно отличались от всех тех, кто проживал на Достоевской…

А дальше, дальше я поймал взгляд одного из вояк, молодого, не старше двадцати лет, белобрысого, курносого паренька, на котором, в отличие от остальных, вместо разгруза был черный бронежилет, да и одежда темно-серая. А еще глаза… голубые и добрые… очень добрые. Удивительно: увидев меня, он не нахмурился и не отвернулся, а просто… просто улыбнулся в ответ. И это было так неожиданно, какое-то новое светлое чувство возникло в душе, согревая меня изнутри, и на сердце стало чуточку легче, и настроение немножко улучшилось…

Удар локтем в бок.

— Игнат, чего лыбишься, как идиот? Чего вообще ты тут забыл? Иди на полях паши, вроде ж тебя туда распорядились назначить. Так, а остальным тоже делать нечего, что ли?! Хотя стой-ка, гостей проводишь, раз уж здесь. Грибы-то никуда не убегут.

— Эмм, я… ну вы же знаете… — но никто уже меня и не слушал — начальник станции с ротой безопасности начали разгонять зевак. Народ потихоньку рассасывался, оставляя меня наедине с пришельцами. Вскоре кроме нас никого и не осталось.

— Парень, ты чего столбом встал? — чуть насмешливо, но как-то совсем беззлобно, окликнул меня тот самый сталкер, все с той же, простой и радушной, ухмылкой. — Тебя звать-то как?

— Игнатом…

— Вот, а меня Владом, кликуха — Светлый, будем знакомы. Смотрю, ты парень не разговорчивый. Общаться много не привык? Эт не беда, растормошим тебя потихоньку. Ребята мы неплохие, не обидим, ты, главное, не робей. Что, покажешь станцию бравым солдатам? Мы внакладе не останемся.

Его добродушное лицо так меня поразило… Но как же, ведь всем на меня наплевать, абсолютно точно! Или все-таки… одна-единственная улыбка…

— Да, да… конечно, пойдемте. А что бы вы хотели увидеть? У нас вроде ничего примечательного и нет, — несмело промямлил я, выдвигаясь в путь.

— Ты не парься, показывай все, рассказывай, как живется. Да вон, хотя бы, как вы того хмыря, что со стенки зыркает, терпите и не замазали до сих пор?

Видимо «хмырь» никого не оставил равнодушным, в этом мнение сталкеров совпадало:

— Нехороший у него взгляд, ей-богу, тяжелый какой-то, мрачный.

— И вся станция такая. Да что там, чуть ли не вся линия. Правильно говорю, парни?

— Не зря коммуняки в свое время прозвали переход от Сретенской через Трубную и до вас Дорогой теней, — выдал еще один из этой странной компании.

Как в холодную воду опустили, я аж поежился.

— Правда, было это еще до твоего рождения, да и Влад вон, тогда пешком еще под стол ходил… Силуэты эти на стенах… Серая у вас ветка какая-то, темная. Понятно оно конечно, — продолжил сталкер свою мысль, — станции бедные, освещение аварийное, да и то еле-еле горит, небось, и факелы с кострами зажигаете… Эй, ты чего белый как мел? Я что-то не то ляпнул?

— Да тебя любой испугается. В зеркало-то на себя давно глядел? Понимаю, давненько, зеркала нынче редкость, и никто на твою рожу их переводить не станет, любое ведь вмиг треснет, — поддел своего напарника Светлый.

Я уж думал, сейчас ему по морде двинут, но тот лишь расхохотался.

— Горыныч это. Мужик грубый, но порядочный: слабых не обижает, друзей в беде не бросает. Ты не смотри, что в шрамах весь, да в ожогах. Тяжко ему на поверхности приходится.

Наружность этого человека и вправду была весьма… эм… непривычной. Мало того, что на лице живого места нет, так еще и вымахал с целую гору. Метра под два ростом, к тому же весьма широкий в плечах, сталкер, казалось, мог одной рукой свернуть мне шею. Как на такого одежку только сыскали, ума не приложу, да и прокормить его дело не легкое…

— Да я и не боюсь вовсе. А тот, кого вы хмырем обозвали, между прочим, сам Достоевский! Станцию нашу в честь него назвали! Великим писателем был до Катаклизма, гордостью нашего народа! — И я смущенно добавил: — По крайней мере, мне так дядька рассказывал.

Дойдя до конца основного зала, я вновь посмотрел на девушку-ангела и отчего-то с благодарностью чуть дольше задержал свой взгляд на путнике в черном.

— Правильно, парень, не давай своих в обиду! — засмеялся Влад, а потом и все остальные, в том числе и я.

Затем прошлись до эскалаторов и поднялись в вестибюль станции. Жители удивленно наблюдали за нами. Мы разговаривали обо всем подряд. Я рассказывал им об устройстве нашего закутка, с удивлением слушая о жизни в остальном метро. Так и шли, пока не уткнулись в гермоворота и блокпост перед ними.

— Вот, вроде, и все, — выдохнул я с толикой сожаления. — Всю станцию вам показал, кроме грибницы. Но туда сейчас нельзя, только с разрешения начальства, а оно боится утечки. Не хватало еще, чтобы споры по всему метро разнесли. Некоторые виды грибов только у нас ведь есть, тем и живем.

— А что за гермодверьми? Это бы нам тоже знать не помешало, — спросил один из вояк.

— Да что там может быть? Переход подземный в коридор. Раз в неделю отправляют туда отряд на сбор дров. Особо не углубляются, собирают рядом с воротами. Не знаю, как раньше было, но после Катастрофы деревья пустили корни прямо в проход — их и рубят. На телегах сюда завозят, складывают в поленницу и подсушивают пару дней. Неплохо горят. Поначалу, вроде бы, были несчастные случаи и нападения мутантов, но я этого не застал. Теперь вот научились: выходят только в определенное время, когда ночь на поверхности. Все твари, обосновавшиеся в переходе или пережидающие там палящее солнце, сваливают на охоту.

— Ясно. Эх, узнать бы побольше!

Мне не хотелось прощаться с этими людьми, хотя бы еще немного побыть среди них, погреться в тепле их дружбы…

— А пойдемте к моему опекуну! Он как раз владеет местным баром, если вы меня слушали, конечно… Вы же собирались отдохнуть после дороги? Заодно и спросите, чего хотите, дядька-то, он много всего знает, — ухватился я за спасительную соломинку.

— А парень дело говорит! — громыхнул Горыныч. — Айда, выпьем!

— Да, наш человек! — весело добавил Влад и похлопал меня по плечу.

«Наш человек». Эти слова, отразившись миллиарды раз в голове, разлились удивительным чувством по всему телу, разжигая в душе веселый огонек еще не вошедшей в силу, несмело пробивающейся из глубин существа надежды, которая, однако, уже заставляла сердце биться чаще…

* * *

— Я смотрю, ты гостей привел. Это хорошо… это правильно! Клиентов у меня нынче не много, а патроны, их ведь надо откуда-то брать. Неужто коммерческая жилка в тебе проснулась? — довольно встретил нас Михалыч. — Ну, проходите, дорогие, рассаживайтесь, сейчас быстренько накормим, напоим да и спать уложим. Вас кстати ко мне прикомандировали, так что жить покамест вместе будем. Дополнительные палатки руководство выделило уже… А вы здесь надолго ль, хлопцы?

— Ох, отец, и сами не знаем еще толком, — задумчиво произнес Влад. — Вот вы нам за обедом и расскажите. Держите, тут овощи всякие, небось, у торгашей-то накупить еще не успели? — уже задорно добавил он.

— Щедрые ребята, это славно, это верно. Недурственный пай, — снова заладил свое Михалыч. — Оставайтесь подольше, погостите, глядите, какой мой малец довольный? Я его сроду таким счастливым не видывал.

Всегда опекун так: как только гости, вся мрачность куда-то испаряется. Только захаживают к нам не часто. А может, действительно, его моя улыбка так обрадовала?

— Дядька, прекрати! Чего перед людьми меня позоришь?! — обиженно пробубнил я.

— Кстати, нет на полях ничего… зато в респираторе твоем дыра есть, небольшая совсем, но все же за вещами следить тщательнее надобно… — уже серьезней прибавил Петр Михайлович. — Эй ты, здоровый! Пошли, с готовкой мне поможешь, за троих, небось, ешь-то? — обратился он к Горынычу. Даже схватил того за руку и потянул, пытаясь сдвинуть с места. Это так забавно смотрелось, что все дружно расхохотались.

Когда они удалились, о чем-то по-свойски болтая, Светлый тут же поинтересовался:

— А чего там у вас на плантациях произошло, о чем отец твой проболтался?

— Ничего особенного, — буркнул я. — Может, потом расскажу.

Утренний случай теперь казался простым страшным сном, да и вся жизнь до этого дня — всего лишь затянувшимся кошмаром, из которого я только сейчас смог вырваться…

* * *

Уже позже, после совсем недурного обеда, мы сидели за чаркой грибной настойки и разговаривали о делах, которые привели ребят в наше захолустье. Даже мне налили, сказав, что за встречу не грех и выпить.

Парни все больше расспрашивали Михалыча об обстановке на поверхности, и тут уж дядька позволял себе хмуриться, а иногда даже отпускал крепкие и понятные всем выражения по поводу того, что он об этом думает:

— Да какого черта вы решили туда сунуться? Исследователи хреновы… Вы чего ж, не понимаете: бывали смельчаки и до вас, да вот только не вернулся никто. Думаете, не знаю, куда вы залезть собрались? Но вот скажите, на хрена оно вам надо?! Ёперный театр, это же ТЕАТР! Ну, вы же в Кремль не суетесь, в самом деле, Библиотеку, небось, и ту не посещаете лишний раз, так чего вас туда-то понесло?

Сталкеры переглянулись, а я, уже порядком захмелев, обиженно поинтересовался:

— Дядька, а дядька, а чего я об этом первый раз слышу?

— Не лезь в дела старших, сейчас вот и расскажу… Так вот, переход, о котором малой вам говорил…

— Михалыч! Я уже не маленький!

— Так не перебивай, не дорос еще! Эдакий горлопан вымахал… Так о чем это я? А, конечно же! Часть подземного перехода после Великой Войны-то обвалилась, остался один выход всего на площадь Суворова. Пространство открытое, любой на ней будет как на ладони. Как думаете, удастся вам ее пересечь, если «птички» нынешние на крыше этого сооружения гнездо себе свили? Вот на той площади и стоит Театр Российской Армии. Справа от него не так уж и далеко Екатерининский парк расположен, мало ли каких «зверюшек» среди деревьев нынче там обитает? Я бы лично с ними встречаться не советовал! И сам Театр — место дурное, гиблое, боятся его все, потом у и не принято о нем говорить. Зданьице-то непростое, со своими выкрутасами. Спроектировали его в виде пентаграммы, вот и творится там теперь всякая чертовщина. Ходил туда ваш брат, да хоть бы один вернулся живехоньким. С тех пор и нету на Достоевской сталкеров.

— Брехня все это, ей-богу, брехня! Неподготовленными ваши наверх ходили, тогда еще и не знали ничего толком. Не располагали информацией о том, кого и в какое время суток на поверхности можно встретить, не думали, что в полнолуние лучше не выходить, да и вооружены были плохо. А если правда, так чего же, нам обратно ворочаться? Мы, признаюсь, тоже многого не ведаем, но одно знаем точно: нужно нам в Театр. Позарез нужно. Задание от Братства. Вы говорите пентаграмма? Да, действительно, он в виде звезды. Но что гораздо важнее — у нас есть данные, что собирали его с тем расчетом, чтобы на сцену мог въехать танк. Самый настоящий танк! И полученные из Полиса сведения указывают на то, что эта машина там так до сих пор и стоит. Знаете, как ценятся самые захудалые грузовики? Лишь бы ездили. А тут такое! Да мы просто обязаны его достать, и никакие суеверия нам не помешают!

— Ох, беда будет, сердцем чувствую! — запричитал Петр Михайлович, прикуривая папиросу.

— А вы лихо не кличьте, может, и обойдется, — посоветовал ему Влад и обезоруживающе улыбнулся.

На оставшийся вечер о делах забыли. Разговаривали обо всем подряд, травили байки, кто какие знал. Совсем по-свойски беззлобно подкалывая друг друга, разожгли костер, вокруг которого и уселись.

Я сидел и смотрел в пляшущие желто-красные языки пламени, на такие яркие, веселые искорки, улетающие куда-то вверх. Смотрел и думал, что это самый чудесный день в моей жизни. Меня переполняла радость, даже эйфория, мысли немного путались от выпитого… Что еще можно желать?

Напротив, по ту сторону костра, сидел Влад и что-то оживленно рассказывал, жестикулируя и строя смешные рожи. Хороший это парень, светлый, правильный. Первый, кто принял меня… Друг. Я покатал на языке непривычное слово. Теперь от него веяло небывалым спокойствием и защищенностью, и от этого душа медленно поднималась под самый потолок. Так и заснул, сам не заметив как.

* * *

На следующее утро я встал раньше всех — надо же было убрать станцию. Работа не тяготила. Первый раз за многие годы пробуждение далось легко, впервые я был доволен своей жизнью. День обещал быть на редкость удачным, мысли посещали лишь самые позитивные. Просто мел полы, что-то насвистывая себе под нос. Метла плясала в моих руках, резво перемещаясь из стороны в сторону. Словно под музыку я продвигался вперед, стремясь поскорее закончить привычное занятие, для того чтобы встретиться с Владом прежде, чем тот уйдет с ребятами договариваться со станционным руководством и составлять планы вылазок. Быстро все сделав, по обыкновению остановился у лестницы и, озорства ради, подмигнул образу на стене:

— Чего так мрачно смотришь, все же отлично! — Разумеется, не оставил без внимания и мою любимую парочку. — Вон, смотри, какие у тебя дети довольные, так и парят над полом, а ты что же?

И тут я заметил Светлого. С торчащими во все стороны непослушными волосами, скрестив руки на груди, он наблюдал за мной с напускной серьезностью. Выглядел Влад при этом весьма комично.

— Ты чего на станцию в трусах выпер? — буркнул я. — Никак, девушек завлекаешь? Дык подожди еще с два часика, пока народ проснется, и выходи — красуйся.

Мне было неудобно, что он застал меня за уборкой. Разве такие общаются с простыми уборщиками? Я покраснел, а оттого еще больше расстроился.

— Игнат, чего ты злой, как собака? — засмеялся Влад. — Зарделся еще весь, зарумянился, прям как девица на выданье. Считаешь, раз уборщик, так и видеть тебя больше не захочу? Ну, знаешь ли! Думал, ты обо мне лучшего мнения, — высказал сталкер, скорчив наигранно обиженную рожу, но первым же не выдержал и расхохотался таким заразительным смехом, что вскоре я невольно к нему присоединился. Затем Светлый подошел и взъерошил мне волосы, создавая прическу на манер своей.

— Эй, а полы-то зачем пачкать? Ходют тут всякие! — не смог удержаться я от ехидного замечания, при этом отвесив другу шуточный подзатыльник.

— Пойдем уж, Петр Михайлович завтрак приготовил, за тобой послал. Сейчас поедим да на планерку на целый день… наплодили бюрократов. А вечерком снова к вам заглянем.

Завидев Михалыча за импровизированной барной стойкой, я помахал рукой и произнес простое:

— Доброе утро, дядька!

* * *

Шло время, я все больше сближался с Владом. Мы стали закадычными друзьями. Уже неделю сталкеры основательно готовились к походу в Театр, совершая пробные вылазки на поверхность для изучения местности и боевой обстановки, составляли подробные планы и согласовывали действия в случае вынужденного отступления. Но каждый вечер Светлый находил время для общения со мной. Рассказывая о наземном мире, всегда заявлял, что мне просто необходимо это увидеть собственными глазами, и что когда-нибудь он обязательно сводит меня наверх, добавляя неизменное: «Только Михалычу не говори!» Дядька, напротив, меня не радовал — за последние пару дней он начал сильно кашлять, но все отшучивался: «Пройдет скоро, зараза к заразе не пристает». На это я ему всегда отвечал, что бросал бы курить всякую гадость, здоровее б был.

Пару раз ребята возвращались не с пустыми руками, а прихватив с собой книги, предметы утвари, — в общем, все, что могло понадобиться для сносной жизни под землей. Светлый говорил тогда, что их мутанты загнали в дома, расположенные рядом. Вот они и прихватили, чего добру зря пропадать?

— Игнат! Подойди-ка сюда! — окликнул меня Влад, как всегда после рейда, распивая с Петром Михайловичем грибную настоечку. — Сюрприз у меня для тебя есть.

— Что там у тебя срочного такого, доесть спокойно не даешь, — с некоторым недовольством, но все же заинтересованно промычал я, уплетая настоящую вяленую свинину! Все-таки продукты, которые привезли с собой парни, были на порядок вкуснее.

— Да не убежит от тебя этот бекон! Не, ну когда-то он, конечно, бегал, но те беззаботные дни давно миновали. Пойдем скорее. Поздно уж, а мне завтра вставать рано! На Кольцо надо, товар сбыть, который у вас здесь натаскали, да пополнить некоторые запасы.

— А ты не говорил мне раньше, что уходить собрался! — обиженно бросил я. — Надолго?

Мне отчего-то сразу стало так грустно. А я ведь раньше как-то и не задумывался, что будет, когда парни закончат свое дело.

— Чего мина такая кислая? Дня через три вернусь. Обижаешься, что с собой не беру? Должен понимать, одному сподручнее: быстрее, на заставах со сталкерским жетоном меня задерживать не будут. В другой раз обязательно вместе пойдем, если дядька отпустит. Правильно говорю, Петр Михайлович?

— Конечно, конечно, — прерываясь на кашель, но неизменно скручивая сигаретку, выдавил опекун. — Набегаешься еще, успеешь. Посиди пока дома со стариком своим.

— Ну что, пойдешь подарок смотреть?

— Подарок? А ты про подарок не говорил ничего! Побежали быстрей!

— Ох, все-таки совсем еще дети… — задумчиво смотря нам вслед, кинул Михалыч и, закашлявшись, схватился за грудь.

Внутри меня ожидала аккуратно свернутая черная спецформа, самая настоящая! И «берцы»! Я попробовал их на вес — раньше мне казалось, что они тяжелее…

— Это облегченки. А такую форму до Катастрофы охранники носили, — разъяснил мне Влад. — Ну, чего стоишь столбом? Примеряй обновку. В одном офисном здании нашел, в железном шкафчике. Давно уже. Сразу не вручил, отдал на предварительную очистку. Так, на всякий случай.

— Да ты чего? Это ж дорогущая вещь! Я не могу взять! — пробормотал я, завистливо осматривая одежду.

— Вот тока давай без этого! Надевай скорее, мне костюмчик все равно маловат, а тебе в самый раз будет.

— Что, правда, можно? — засиял я.

— Давай живее!

Немного провозившись, я все же достаточно быстро влез в новую одежку.

— Как я тебе?

— Класс, вылитый сталкер! Думаю, парни не будут возражать, если я тебя в команду возьму. В этом наряде среди теней ты свой, никто тебя не увидит.

Тени… Вспомнив случившееся, я поежился.

— Ты чего? Не понравилось, что ли?

— Да нет, нормально все, просто холодно что-то.

— А ну-ка, дуй в кровать тогда. Не хватало еще, чтоб ты заболел! — приказал Светлый. — Не сразу, конечно, дядьке сначала похвастайся, — добавил он, улыбаясь.

* * *

На следующий день Влад ушел.

Еще через день скончался… отец… Врач сказал, болезнь стала последней каплей для измученного выпивкой и сигаретами сердца. В итоге инфаркт. Правда такой диагноз, он ставил почти всем старикам… Кто ж его разберет, может, он ничего другого и не знал…

Я рыдал. Рыдал взахлеб, валяясь в своей палатке сутки напролет. Мне не было дела до остального мира. Отец… А ведь этого-то как раз и не сказал… Начал называть его так только после смерти… Что мне теперь делать? Еще так много осталось недосказанным… Внутри зарождался крик, он раздирал меня на части, но выпустить я его не мог, как не мог отпустить образ Михалыча, такого родного, такого близкого мне человека… Нет, он не умер, я не верю… Только слезы, стекающие по щекам, горькие слезы служили доказательством его смерти… Нет! Этого не может быть…

Горыныч топтался вокруг, заглядывал пару раз, что-то грубовато-ласково бурчал, но в спешке удалялся, не зная, чем можно помочь.

Я сомкнул веки до рези, до боли, чтобы яркие разноцветные всполохи отогнали тьму, вклинились в удушливый мрак, но они лишь усиливали безнадежную черноту. Пустота поглощала меня, пожирала изнутри, скоро совсем ничего не останется… зачем вообще чему-то быть?

Когда я открыл глаза, рядом уже сидел Влад, сжимая мою руку. Он ничего не говорил. Он просто был рядом. Был со мной. Два ручейка вновь предательски хлынули вниз… Светлый смотрел на меня, в его глазах была та же боль, та же скорбь. Мы разделили ее на двоих. Вместе. Стало чуточку легче, и смог вздохнуть свободнее. А еще Влад был полон решимости.

— Вставай. Собирайся.

— Куда?

— Наверх… Хоронить твоего отца по-человечески. Парни уже все приготовили. Или ты предпочитаешь, чтобы его здесь пустили на перегной для поганок?! — друг обнял за плечи, а потом хорошенько встряхнул. — Пошли… попрощаемся.

И я поднялся. Прострация, мысли где-то далеко — не здесь. Все это происходит не со мной. Ноги ватные, но все-таки иду. Надо, должен… Все пройдет…

Вот они эскалаторы. Вверх, ступенька за ступенькой. Шаг стал тверже. Рядом есть тот, кто поддержит. Застава у гермодверей. Далее облачение в ОЗК-Ф и противогаз… хороший, качественный…

— ГП-9 — гражданский противогаз. С панорамной маской обзор лучше, — поясняет Влад, заметив в моем отсутствующем взгляде слабый отблеск удивления.

Руки трясутся… На помощь приходит Светлый. Заботливыми уверенными движениями он проверяет экипировку. Молча вкладывает в мою ладонь тяжелый, сверкающий хищным блеском пистолет. Все. Вперед. Разъезжаются створки ворот. Сплетения корней. Протискиваюсь сквозь заросли вслед за сталкером. Вслепую, фонари почему-то не включаем. А вот и выход слабым светом выделяется на фоне темноты туннеля.

Такой большой… Даже голова закружилась от невиданного доселе простора. Воздух какой-то другой: живой, подвижный. Ветер? Нет, наверное, чудится, я же в ОЗК. Что же люди наделали… Утратили такое… А затем… затем я поднял голову вверх и… потерял равновесие. Ноги подкосились… Влад подхватил менял, не дал упасть. Покров из густых клубящихся облаков то тут, то там был разорван, и в просветах виднелось небо с яркими точечками звезд. Так вот оно какое, бездонное, бесконечное небо. Глубокое сине-черное марево. Далекие светила манили к себе, обещали безмятежность и вечный, нерушимый покой. Что им людская суета, человечески склоки и дрязги?..

— Насмотришься еще. Давай скорее, нужно спешить.

Шепот друга несколько отрезвил. Мы стали продвигаться на полусогнутых, перебежками, постоянно виляя. Зачем? Не знаю, я просто верю Светлому, и все. Нашей целью был памятник по центру площади. Сквозь волны тьмы уже виднелась группа сталкеров. Кто сидя, кто лежа, парни разместились там, вокруг наваленной кучи дров, и, наведя автоматы, напряженно вглядывались вдаль, пытаясь уловить малейшее движение.

— Добрались-таки. — С этими словами громила сгреб нас в охапку.

— Горыныч, так ведь и ребра сломать можно! — возмутился Влад. — Все в порядке?

— Пока что. Ненормальное какое-то затишье. Выйдет нам эта затея боком… Ты уверен? Мужик он, конечно, был хороший, но это форменное безрассудство. На открытом пространстве…

— Все же уже решили? Чего ты опять начинаешь?

— Ладно… Игнат, ты как? Держишься? Вот, возьми. Подожжешь и бросишь на ветки. Предадим Петра Михайловича огню.

Только сейчас заметил. На самом верху, завернутое в относительно белую простыню, лежало тело отца. Комок подступил к горлу. Я не смог ничего ответить, лишь кивнул.

— Близко только не подходи. Ну, с Богом.

Влад подставил свою зажигалку. Приняв факел из рук Горыныча, я мгновение помедлил, а затем поднес навершие к желтому язычку. Он осторожно лизнул тряпку и вспыхнул, принимая предложенное в дар. Размахнувшись, изо всех сил бросил факел на сложенные ветки. Огненный вихрь тут же взметнулся вверх. Рев пламени и треск дров нарушили тишину. Жар прокатилась по телу, заставляя отступить на пару шагов. Погребальный костер полыхнул, принимая отца в свои объятия. Такой теплый свет! Я смотрел, как огонь тянется к небосводу, как взлетают к звездам яркие искры. Я плакал, и все же очистительное пламя прижигало кровоточащие раны души. Этот столб огня стал мостом в поднебесье, в тот рай, которого человечество лишилось еще до того, как изуродовало землю. Ввысь… улететь бы туда, высоко-высоко…

Черна я тень заслонила небо и скрылась. Одна, другая — они то здесь, то там проглядывались сквозь дымку облаков. Сверху раздался возмущенный клекот.

— Ну вот, а так все хорошо начиналось… — пробормотал кто-то. — Парни, отступаем к Театру.

— Все планы насмарку! И зачем их только составляют?.. — съязвил Светлый.

Раздалась очередь. Разрывая воздух, оружие без жалости выплевывало раскаленную сталь. Сострадание — удел людей, и то в нашем мире оно присуще далеко не всем.

Влад схватил меня за руку и потащил за собой. Отходили организованно, слаженно работали автоматчики, прикрывая основную группу, никто не замешкался ни на минуту. Вот отряд уже под прикрытием колонн, а вот и двери. Добрались бегом на одном дыхании, без проблем и потерь, захлопнув за собой массивные створки.

— Эй, пацаны? А возвращаться как будем? Да зажгите уже кто-нибудь свет! Дышать темно!

— Известно, как, — проворчал Горыныч. — На танке.

Ребята не унывали, для них это было обычное дело. Послышался шорох, ругательства по поводу того, что не видно ни зги, хоть глаза коли. Наконец защелкали фонари, достали дозиметры. Фон, вроде, был более-менее нормальный. Хотели отдышаться, сняв противогазы, но в нос ударил такой тошнотворный приторно-сладкий запах вперемешку с гнилью, что кого-то вырвало. Маски поспешно натянули обратно.

— Это что за вонь?

— Не боись, я думаю, скоро все разъяснится вне зависимости от того, хотим мы или нет.

Стоя на относительно чистой площадке у входа, парни, пытаясь понять, что может ждать впереди, согласованно, как один, обшаривая яркими лучами пространство вокруг. Пол, стены, потолок — все подвергалось тщательному осмотру. Чем же больно это здание? Отчего оно умерло для людей? Белая сетчатая шаль укрывала то, до чего мог дотянуться взор, подобно снежным сугробам по обе стороны от дороги, она прижималась к углам и тянулась к своду, оставляя посередине чистую полосу.

— Паутина? — послышалось сбоку. Сталкер пытался сдержать свое волнение, но голос все равно предательски подрагивал. — Неужто логово арахнидов? Плохи тогда наши дела…

— Не дрейфь раньше времени. Вроде не похоже, — пробормотал другой, продвинувшись дальше вглубь и присев у странного покрова. — Смотрите, оно ведь совсем тонкое. Да и плетение какое-то хаотичное, сетка не такая, как у пауков, более плотная, непрозрачная, через нее и не видно почти ничего. Какая добыча в такое сунется? Вообще это больше похоже на пух. Подозрительное образование, — поднося нож и намереваясь разрезать нити, рассуждал еще один. — Помните, кто постарше, плесень такая раньше была… ну, тогда, в другой жизни… — нож легко разрезал необычную ткань. Одно движение, и белоснежная материя расползлась на метр в стороны.

— Эй! Да под ней шевелится что-то! — резко выкрикнул он же мгновением позже. Неловко сел, опрокинувшись назад, и попытался отползти подальше на руках, помогая судорожными движениями ног.

— Чего ты там испугался? Дайка я взгляну…

Осторожно, с направленным на дыру автоматом, боец подходил все ближе, готовый нажать на спусковой крючок в любой момент. Я и еще пара сталкеров попытались подсветить разрез фонарями, не решаясь при этом сойти с места.

— Мерзость какая! — отвернув голову в сторону, выдавил вояка.

— Черви?

Предыдущий исследователь уже пришел в себя:

— Да нет, не совсем, хотя и похожи.

Там копошились склизкие существа с белесой кожей, через которую просвечивали жилки артерий. Небольшие, с ладонь, они пожирали протухший труп одного из наземных обитателей — определить, какого именно, было непросто. И все же червяками это назвать было нельзя, у некоторых уже образовалось множество коротких ножек…

— Собаку, скорее всего, едят, гастарбайтеры хреновы! Помните, с одной стаей таких «лучших друзей человека» мы уже встречались, когда пришлось в окрестных домах отсиживаться? — пробормотал, наклонившись чуть ближе сталкер.

На спину солдату взметнулась черная тварь, покрытая иглами по всей длине. Быстро перебирая многочисленными лапами, она обвилась спиралью вокруг несчастного. Вспарывая своими шипами ткань химзащиты, рассекая кожу и плоть, создание стремительно добралось до лица и попыталось пробить противогаз. Стоявший рядом судорожно схватился за автомат. С нашей стороны также послышались одиночные выстрелы.

— Не стрелять, дурни, в своих попадете! — резко громыхнул Горыныч.

Существо обернулось на звук — глаз у него не было. Разъяренно щелкнув несколько раз жвалами, оно проворно отскочило на стену и скрылось во мгле. Лучи света, метнувшиеся следом, уже ничего не застали.

— Вашу мать! Что это была за сколопендрия?! — выкрикнул Влад, подбегая к пострадавшему.

Тот, с распоротым животом, лежал на пыльном полу и истекал кровью. Мало того, рана очень быстро темнела, заметно отдавая синевой.

— Еще и ядовитый, гад… — выругался Светлый.

— Мамка тех, под «плесенью», небось… зубища у нее какие! — выдавил из себя сталкер, пытаясь улыбнуться друзьям. Не сумел. Зашелся в предсмертных судорогах и замер. Кровь стекала из его рта ручейками и вливалась в уже образовавшуюся на полу лужу. Так много крови… Сдерживая тошноту, я отвернулся, но это не помогло… Меня трясло.

Твердая, уверенная рука легла на плечо:

— Все будет хорошо, Игнат. Все будет хорошо… Нужно идти вперед.

Сил хватило только на покорный кивок.

Отряд выдвинулся дальше, обшаривая своим общим взором все вокруг. Как бы с потолка не прыгнула еще какая сороконожка. Двигались осторожно, но решительно. Не блуждали в коридорах: планы Театра были изучены заранее и зазубрены наизусть. Цель — большой зал, там танк и путь к спасению. Туннель под сценой выведет нас наружу.

Проходя мимо гардероба, наткнулись на свисающие с потолка на уже знакомых белых нитях коконы, но эти на вид были более крепкими — поддерживающие, так вообще шириной с канат. Проверять их содержимое никому не хотелось, у всех перед глазами стояла картина недавней трагедии, но оставлять в тылу непонятно что — тоже не дело. Горыныч покопался в сумке, забрал у меня из рук пистолет, накрутил на него глушитель и трижды выстрелил. Нити распались сами собой, явив миру очередное уродливое создание. Величиной с ребенка, с желтовато-бежевой кожей, покрытой редкими коричневатыми волосками, оно корчилось в агонии. Осуждающе махая тонкими когтистыми руками, тварь каталась по паркету, пытаясь встать на несформировавшиеся еще ноги. При этом гаденыш издавал непонятный щелкающий звук и взирал на нас большущими немигающими мелкофасеточными глазами.

— Местная актерская труппа… играет хорошо. Прям как пришелец из какого-то древнего фильма, — сочувственно взглянув на это в последний раз, один из бойцов пустил ему пулю в лоб, обрывая страдания. — Интересно, что из такого должно было получиться?

— Мне кажется, мы сейчас это и узнаем. Ложись! — скомандовал Влад и тут же сам рухнул на пол.

Краем глаза я заметил быстро приближающийся золотистый отблеск. Крылья и тело, покрытое чешуей. Крюки лап, пронесшиеся в сантиметре от спины. Напор воздуха, прижавший меня к полу.

— Да что это за дракон-недомерок такой?! — выкрикнул наш здоровяк, вновь распластавшись. И в самом деле «птичка» была небольшая, чуть меньше самого Горыныча.

— А ты бы хотел, чтобы эта рептилия бесхвостая побольше вымахала? — раздалось где-то совсем рядом, а затем послышался стон.

Я оторвал голову от паркета. Всего лишь в паре метров от меня, тяжело дыша, лежал Влад. На его спине были отчетливо видны рваные раны, красное пятно расползалось с ужасающей скоростью.

На помощь быстро пришел Горыныч, подхватив друга одной рукой. В другой он держал автомат и, не жалея патронов, поливал огнем проклятого монстра. Видимого урона пули не наносили, но не позволяли дракону приблизиться.

— Ребята, скорее отступаем в зал! Уже близко! — оглушил зычный голос громилы.

Створки дверей были распахнуты в коридор, мы влетели в проем, поскорее затворяя их. Удар, еще удар, но дерево оказалось крепким.

— Не стучись, все равно не откроем! — прошипел один из парней, и грохот почему-то прекратился, как будто мутант понял, что ему только что сказали.

Фонари шарили по залу. В сердце что-то екнуло. Я вновь затрясся. Нет, не потому, что машины не было. Танк горделиво стоял на положенном ем у месте. Но зал наполняло тихое гудение от сотен, нет, тысяч пар крыльев. Куда ни посмотришь, всюду виднелось подрагивающее покрывало ржаво-желтых, бурых цветов.

— Всем замереть и не шевелиться! — скомандовал Горыныч, и слабый шепот Светлого донесся из-за его широкой спины:

— Знаете, братцы… А я, кажется, понял, кто это… Мать в детстве рассказывала, что еще до Катастрофы… был у человечества страшный враг… этакие бабочки… Молью назывались!..

Мириады глаз пристально следили за каждым нашим движением.

Первобытный, звериный инстинкт шевельнулся в глубинах моей души. Пришел страх. Какой-то животный ужас взял надо мной верх. Трясло так, что все органы, казалось, вот-вот покинут свои привычные места. Я сглотнул, пытаясь избавиться от кома в горле. Голос в голове настаивал: «Бежать, надо спешить. Еще есть шанс!.. Несись отсюда со всех ног, и, может быть, тебе удастся спастись! Тебе здесь не место, это не твоя жизнь. Тебе с ними не по пути, пусть они стоят и ждут смерти, а ты должен выжить!» И я послушался, развернулся и помчался прочь, ударом плеча открывая себе путь к спасению.

— Нет, Игнат, стой! Куда… — последнее, что я услышал позади.

* * *

Не оборачиваясь ни на секунду, я летел, сломя голову, по уже знакомой дороге. За спиной нарастал кошмарный гул крыльев и скрежет трущихся друг о друга в предвкушении поживы лап. Может, мне везло, а может, просто подобное сопровождение всех распугало, но на улицу я выскочил, так никого и не встретив. И, как загнанный зверь, метнулся ко входу в метро.

Клекот «птиц» прозвучал сверху призраком неминуемой гибели. Я продолжал бежать вперед, но в тот же миг из Театра вырвалось полчище бабочек, и доселе единственные хозяева неба переключились на более многочисленную добычу. Раздались пронзительные, такие жалобные крики и хрипы, от каждого из которых сжимал ось сердце. Затем все слилось в безумную какофонию звуков, она нещадно била по ушам, заставляя валиться с ног. Падение, разбитые в кровь колени. «Поднимайся! Беги!». И снова стремительный, выматывающий рывок к спасению.

Вот он подземный переход! Врезаюсь в заросли, разрываю ОЗК о корни, проламываюсь к гермоворотам, потом разбиваю о них руки в кровь, пытаясь достучаться до внутренней заставы.

Так неосторожно…

Меня впустили, но хитрые твари в своих норах только этого и ждали. Они хлынули в вестибюль, проникнув в святая святых людей. В их жилище.

Завязался бой. Завыла сирена. Многие тогда погибли. Впервые со времен Великой Войны закрыли вторые гермодвери, расположенные перед коридором, ведущим непосредственно в основной зал. Тогда мои глаза потухли навсегда. Не осталось никакого смысла в такой жизни…

* * *

Проходил день за днем, и, занимаясь убор кой, я наблюдал за людьми, которые все больше походили для меня на серых призраков.

Ганза вскоре прознала о произошедшем. Совет безопасности Кольца принял решение о ликвидации представляющего потенциальную угрозу туннеля, служащего переходом на Достоевскую. Прежде чем он был завален, проживающим на данной станции было предложено получить ганзейское гражданство и переселиться по предписанию на одну из указанных руководством платформ.

Недолго думая, народ с радостью согласился на невиданно щедрые условия. Уезжая, кто-то даже дергал меня за рукав. Мол: «Пошли парень. Вот там заживем!» Кто это был, я так и не запомнил — перед внутренним взором висело лишь несколько лиц…

* * *

Я по-прежнему подметаю платформу. Ведь я всего-навсего уборщик на забытой, оставленной всеми станции. Зачем я это делаю? В чем смысл? Не знаю…

Отец покинул никчемного сына, отправившись на небеса. Сталкеры погибли по моей вине!.. Последний раз, когда я его видел, Светлый был белым как мел… Ведь если бы тогда послал этот внутренний голос куда подальше, у них мог быть шанс, пусть эфемерный, но все же… А я украл его, променял на свою никому ненужную жизнь. Предал. Эта темная станция — все чего я заслуживаю.

Одинокий костер горит посреди арок. Желто-красный ад тянет свои щупальца вверх, заставляя мрак плясать вокруг. Из самых дальних углов, из ниш у потолка, куда не проникает свет от этого дьявольского огня, со всех сторон ко мне сползаются тени. Они водят вокруг свой хоровод, я один из них. Из обжигающего пламени глядит лицо той безобразной старухи. Жру свою плохо прожаренную крысу, давлюсь, но запихиваю в рот кусок за куском. Мне больно. Мне одиноко. Но так и должно быть. Слез больше нет, они давно высохли, теперь я не имею права рыдать. На мраморных плитах странные блики мечутся в своем жутком танце. Писатель прошлого осуждающе взирает на меня со стены. Его образ отражается в натертом до блеска камне. Он непреклонно смотрит из зазеркалья с той, обратной, стороны бытия. Пока могу, я выдерживаю этот взгляд, а как только мои плечи начинают сгибаться под ним, ухожу спать, закрываясь в коморке за огромным портретом, вместе со своими метлой и совком для мусора. Там он не может за мной наблюдать. Засыпая, я смею молить лишь об одном: пусть мне никогда больше не привидится во сне улыбающееся лицо Влада, любящий образ отца и всех остальных. Но они все равно приходят ко мне изо дня в день…

* * *

Костер. Но я же его не зажигал. Кто эти двое, что сидят там рядом? Не разобрать. Нужно подкрасться поближе…

Пожилой мужчина и маленькая девочка. Она сразу привлекла мое внимание: невинное круглое личико, светлые, почти белые волосы. Видимо, родилась уже здесь, в подземельях метро. Девушка-ангел. Но ты еще так мала, не в твоих силах спасти меня.

Я не выходил на свет, лишь наблюдал за пришельцами. Из обрывков разговоров узнал о том, что этот мужчина — ее родной дедушка, что они скрываются от кого-то, что-то пережидают. Он называл девочку Надей. Надежда… Какое подходящее имя… Но я не смею приблизиться к ним. Эта семья скоро уйдет, и все будет так же, как прежде…

Вот дед учит ее защищаться. Он показывает, как нужно действовать, и вкладывает в ее невинные руки пистолет. Зачем? Не делай этого! Она ангел, ей не нужно оружие.

Неосторожное движение. Шорох.

Девочка испугалась и выстрелила.

Горячая пуля разрывает мне грудь, пробивая легкое.

— Дедушка, что это было? — испуганно плачет Надя.

Старик подходит ближе. Его глаза расширяются от удивления. Я лишь грустно улыбаюсь. Больно, но ничего, я потерплю еще немного, еще чуть-чуть. Ведь, в конце концов, это тоже выход. Спасибо тебе, Надежда, что подарила мне его.

Закрываю глаза и слышу последние в своей жизни, дрожащие от волнения слова:

— Ничего, внученька. Просто крыса…

* * *

— С выпиской, Влад! — поднимая кружку, провозгласил Горыныч. — Речи говорить не умею, но мы все очень рады твоему выздоровлению. Правда, парни?

Приветственные ободряющие выкрики, звон кружек и довольные улыбки вокруг. Они действительно переживали за его здоровье, первые пару недель даже пытались взять палату штурмом, но стойкие врачи отбивали любые «атаки», не поддаваясь уговорам и не пуская к тяжелораненому никого.

— Да-да, ребята, не представляете, как я вам благодарен! Шутка ли, буквально с того света вытащили.

Сейчас, сидя в баре на Новослободской, отдыхая телом и душой, никто и не думал, что все могло кончиться как-то по-другому. Выпивка, красивые девушки, сигарета в зубах — что еще нужно для счастья?

— Сегодня, дебоширим по полной, а завтра в путь. Игната нужно найти.

Соскучившись, каждый, перебивая друг друга, пытаясь восполнить время разлуки, выкрикивал:

— По моим сведениям он должен быть где-то на Кольце, — поведал Горыныч.

— Небось, и не знает, что мы спаслись только благодаря его выходке, — хохотнул кто-то.

…Вокруг возбужденный гул, а голова сталкера занята совсем другим.

Хлопанье крыльев. Вот ведь настырная гадина! На пол, пытаясь увернуться. Поздно, слишком медленно. Резкая боль, спину обжигает огнем…

Отрывистый звучный бас: «Отступаем!»… Схватили, понесли… Автоматные очереди снова и снова…

Дверь. Зал… Догадка. Кажется, удалось высказать ее вслух?..

— Говорю же, глаза бабочек лучше различают движущуюся цель, вот моль за пареньком и ломанулась! — донеслась сквозь захватившие меня воспоминания чья-то здравая мысль.

«Игнат! — ёкает в груди. — Куда ты?!»

Толчок. Ряды кресел по бокам и проносящийся мимо рыже-бурый поток. Все как в тумане: туннель наружу, с полкилометра до Новослободской… Что же так трясет, будто нельзя аккуратнее ехать?!.

Больничная палата, целых два месяца безделья, назойливые врачи, бесконечные лекарства и процедуры…

Смог ли парнишка добежать до спасительного метро? Жив ли? Если да, то как он там? Искать его надо, а я тут бока проминаю…

Влад сам не заметил, как гул стих. Остались только обеспокоенные взгляды парней.

— Чего нахмурился? Да все в порядке с твоим другом!

— Струхнул малец, с кем не бывает?

Подытожил как всегда рассудительный и несуетной Горыныч:

— Да узнавал я, до станции он добрался. А значит, все обязательно будет хорошо.

Влад улыбнулся в ответ, вновь окунаясь в веселый гам, звон кружек и подтрунивание друзей…

Евгений Шкиль Явление святого Эрнесто

I. VIENES QUEMANDO LA BRISA…

— Ну что, поп. Отжил ты свое, — лицо седеющего громилы искривилось в недоброй ухмылке. — Ты уж прости нас грешных, служба такая. Помолись там за нас, что ли?

Два других подельника, вооруженные «калашами», переглянулись и отрывисто заржали.

Отец Арсений, с перемотанными проволокой руками, лежа на жесткой, утыканной мелкими камнями земле, тяжело дышал. Необычайно горячий ветер обжигал его изможденное лицо. Он знал, что пришел конец. Священник больше не вырывался и не вопил, глаза его мертвенно вперились в одну точку, а из пересохшего горла то и дело вырывался чуть слышный хрип. Он понимал: погибель близка и печальная судьба его неотвратима. Скоро, очень скоро над Муравьиным холмом взойдет немилосердное солнце и опалит скорбную землю безжалостными лучами. Но восход не принесет смерти, ибо все те, кто выжил в этих местах, давно уже приспособились к угнетающему излучению бессердечного светила. Нет, не с небес придет погибель, но из-под земли. Огромные, размером с человеческую ладонь огненно-рыжие муравьи с рассветом повылазят из своих нор и начнут медленно пожирать его, отца Арсения, вероотступника и еретика, посмевшего пойти наперекор Божественному Совету и самому Верховному вождю Десяти Деревень Аркадию Верхоянскому, именуемому Одином.

— Э, поп, — седеющий здоровяк пнул отца Арсения громадным «берцем» в бок, — ты, случаем, не сдох?

— Нет, жив пока, голубчик, — отозвался чернобородый крепыш в запыленном камуфляже, — хрипит. Надо бы его в чувство привести слегка, а то неинтересно будет умирать…

— Так ты и приведи, — хохотнул лысеющий весельчак, — ты ж у нас в морге до Катастрофы работал.

Крепыш не обратил никакого внимания на выпад своего товарища по оружию. Он подошел к жертве, плеснул ей в лицо воды из фляги.

— Интересно, а кем был наш святоша в той жизни? — тихо проговорил бородач…

Вопрос звучал исключительно риторически: любому из трех мучителей было абсолютно все равно, кем являлся поп-неудачник до Апокалипсиса. Сам же отец Арсений не хотел, да и, пожалуй, не мог в таком плачевном состоянии вести задушевные беседы со своими смертельными врагами. Но где-то в глубине сознания этот вопрос тронул гигантские пласты памяти, и вся жизнь Арсена Колеева пронеслась перед глазами.

Кем он был в той жизни? Никем! Ничем и никем. Бесхребетным и нищим лузером, от которого ушла жена, который потерял работу, над которым смеялись товарищи. Прожив половину жизни, в свои тридцать пять Арсен не видел для себя будущего…

Он хорошо помнил тот роковой день. Нестерпимая духота. Поезд, направляющийся в Москву, почему-то остановился. Вокруг лес. В наушниках плеера верещал какой-то очередной банальный хит заурядной попсовой радиостанции. На коленях — почти законченный сканворд. Осталось одно только слово, которое Арсен никак не мог разгадать: фамилия художника XV–XVI веков, создавшего гравюру «Четыре всадника». Арсен, поглощенный своими мыслями, не замечал нарастающего беспокойства вокруг. Казалось, этот сканворд мог открыть тайну его предначертания, поведать ему о провидении, которое способно повести вперед даже самого трусливого отпрыска человеческого рода, напрочь изменив судьбу любого неудачника. И от этого блаженного мига Арсена отделяло одно только слово. Всего одно слово…

Так оно и вышло. В тот момент, когда в голове вдруг отблеском яростной молнии вспыхнуло имя немецкого живописца Альбрехта Дюрера, а перед глазами встала та самая знаменитая гравюра, в наушниках плеера звенящим скрежетом вдруг оборвалась музыка, и чей-то женский голос истошно завопил: «Война!!!» И это был первый знак судьбы.

Арсен выскочил из вагона. Огляделся. Вокруг паника. Он растерялся, окаменел от ужаса, потому что увидел странную вещь. Там, на горизонте, туда, куда должен был ехать поезд, в мутной дали разрасталось странного вида бурое облако дыма, чем-то схожее с исполинским мечом, будто занесенным над поверженным миром. И это был второй знак судьбы…

На Арсена налетел какой-то рослый парень.

— Чё встал, идиот?! — заорал он на него, ткнув пальцем в сторону леса. — Спасение там, в той стороне есть военная часть со стратегическим запасом…

И это был третий знак судьбы, ибо на майке парня, указавшего ему путь спасения, был изображен лик Избавителя, погибшего когда-то в далеких заморских лесах во имя идеи равенства и братства.

Арсен побежал. И вдруг в наушниках заиграла музыка, являющаяся неформатом для радиостанции, на которую был настроен плеер. Эта была песня на иностранном языке — том самом языке, на котором когда-то разговаривал Избавитель, и это песня была о Нем… Печальная мелодия успокаивала, а проникновенный женский голос хоть и навевал печаль, все же странно контрастировал с тем ужасом, что творился вокруг. И это был четвертый знак судьбы, ибо в тот страшный миг слова на непонятном языке навсегда запечатлелись в памяти Арсена и превратились в молитву новой веры. В предсказание грядущего явления Мессии, который однажды воскреснет и придет защитить тех, кто верил в Него и кто возлюбил Его всем сердцем своим…

К военной части он подошел уже совсем другим человеком, ибо теперь понимал, во имя чего ему предстоит жить. Не было больше ни христиан, ни мусульман, ни язычников, ни атеистов. Мир рухнул, скатился в непроглядную бездну смерти. Вместе с ним погибли и старые представления. Теперь наступило время новой проповеди. Людям, всем тем, кому не посчастливилось расстаться с жизнью в дни Катастрофы, дано было теперь испытать на себе ярость провидения.

Нет, совсем не случайно в день гибели Старого Мира Арсен узрел знаки судьбы. Он знал, что прежде, чем явится Избавитель, на мир обрушат свой гнев всадники Апокалипсиса. Ведь бывший неудачник разгадал заветное слово. Война — вот имя первого из всадников. Огненным мечом неистовой ярости этот всадник обратил в прах города, отравил леса и реки, уничтожил большую часть людей. В эти жуткие дни Арсен превратился в отца Арсения, а его тогда еще немногочисленные последователи стали именоваться эрнеститами.

И следом за первым пришел второй всадник. И имя ему — Болезнь. Вооруженный луком, он поражал выживших лучевой проказой, косил стрелами радиации и без того редкие ряды людей. В те дни военная часть была переименована в «Новый мир». В ее подчинение перешли деревни, большая часть из которых до Катастрофы была заброшена. Но нужда погнала городских жителей обратно в сельскую местность, и теперь эта территория была буквально перенаселена обездоленными, жалкими человеческими созданиями.

И явился третий всадник: Голод. В костлявой руке его зловеще белела коса, и он, словно строгий селекционер, срезал этой косой слабейших из рода человеческого, тех, кого посчитал сорняками. Стратегические запасы подходили к концу, а беженцев было слишком много. Да и оскверненная нечистотами земля почти не давала урожая. Толпы оборванцев бродили по Новомирью. За кусок сухаря — убивали. Процветал неслыханный каннибализм. Расстрелы и прочие суровые меры не помогали восстановить порядок. И когда казалось, что Новомирье погибнет, канет в Лету, исчезнет, как сгинула в реке времен вся остальная цивилизация, военные неожиданно практически бескровно уступили власть гражданским. Была проведена амнистия, введены новые строгие законы и натуральный налог. Недавно созданные общины получили самоуправление. Но, главное, нашлись бывшие ученые, придумавшие оригинальный способ очистки земли. Появились теплицы. Кое-как жизнь стала налаживаться…

Но явился четвертый всадник. В руке своей он держал весы. И имя ему — Неправый Суд. Не всех устраивало справедливое распределение ресурсов. Случился военный переворот. Новые хозяева беспощадно истребляли инакомыслящих, завысили до предела налоги, лишили общины самоуправления. Рабство теперь дозволялось законом. Всем в Новомирье отныне заправлял Божественный Совет во главе с Аркадием Верхоянским — свирепым одноглазым диктатором, признанным реинкарнацией бога Одина. Ни голод, ни мутанты, ни что-либо еще не изничтожило столько народу, сколько погубил богоподобный вождь Десяти Деревень. Но этот страшный период стал также звездным часом отца Арсения. К эрнеститам потянулись все униженные и оскорбленные, голодные и бесправные, нищие и озлобленные, а таких с каждым месяцем становилось все больше и больше. Благая весть о скором пришествии Избавителя разнеслась по всему Новомирью. Тайные собрания сектантов опутали густой сетью лесную страну. Божественный Совет свирепствовал, в каждой деревне неустанно работали, закатав залитые кровью рукава, заплечных дел мастера. Они уговаривали, запугивали, вешали, расстреливали, рубили головы, варили в кипятке, резали на части новоявленных прозелитов, но тем самым лишь плодили ряды мучеников. И вирус новой веры, будто чумная зараза, распространялся с невероятной скоростью среди новомирцев.

Наконец, после долгих поисков, был найден и схвачен отец Арсений. Ничто не смогло сломить священника — ни раскаленное железо, ни ледяная вода, ни обещание членства в Божественном Совете. Он оставался верен Учению, которое сам создал. И тогда было принято решение: на рассвете скормить проклятого еретика гигантским муравьям. Делалось это втайне, чтобы последователи не смогли отбить вероотступника…

— Ну вот, мураши, кажись, проснулись, — голос одного из палачей заставил отца Арсения вернуться к реальности. — Все, поп, бывай, как говорится.

С холма, озаренного багровым заревом рассвета, доносилось отвратительное шуршание — муравейник пробудился. Все так же дул теплый ветер. Он то стихал, то завывал с новой силой в унисон с муравьиным перешептыванием. Священник осознал, что жить ему оставалось не более двадцати минут. Нет, сейчас он не боялся смерти, и ему не было жаль прожитых лет. В отличие от большинства людей, он без особых сожалений расстался с воспоминаниями о жизни до Катастрофы, потому что путь свой нашел только здесь. Он прожил достойно и ни о чем не сожалел. Лишь одна мысль незримой червоточиной терзала его сердце: что если тогда он неправильно понял знаки судьбы? Что если никакого Избавителя не будет? Да, уже сбылась часть пророчества, и четыре всадника Апокалипсиса явили себя истерзанному миру. Но ведь за ними вовсе не следует никакой избавитель, нет. Вслед за всадниками на всех парах мчится неукротимая бездна ада, поглощающая все на своем пути. По крайней мере, так ему представилась в день Катаклизма гравюра Альбрехта Дюрера. Неужели он заблуждался? Неужто конец времен совсем близок?..

— Что за хрень?.. — донесся до него недоуменный голос седеющего громилы.

А затем раздались два выстрела и следом за ними — два сдавленных хрипа.

— Не сметь! — послышался истерический вопль. — Я чрезвычайный судья Божественного Совета!..

Еще один выстрел оборвал крик громилы. Отец Арсений поднял голову и осмотрелся. Рядом с ним — три трупа. Тогда он взглянул на холм… и узрел чудо…

Озаренные лучами восходящего солнца, с оружием наперевес, мимо гудящих злобой муравейников навстречу ему двигались семь человеческих фигур. Они шли не спеша, будто и вовсе не замечая нависшей над ними опасности быть заживо съеденными алчными членистоногими. Священник прищурился. На всех членах группы, кроме одного, были противогазы. Человек, на лице которого не было индивидуальной защиты, остановился, зажмурившись, с силой втянул в себя воздух, задержал на короткий миг дыхание, а затем на выдохе произнес:

— Можете снять противогазы, здесь безопасно.

И тогда отец Арсений понял: это Он. Слезы застлали глаза священника, глухие рыдания сотрясли впалую грудь. Дождался!

Да, конечно, он представлял Его совсем иным. Этот выше ростом, без бороды, и волосы у него светлее, но ведь Избавитель и не обязан был походить на того, кто погиб в заморских джунглях почти семьдесят лет назад. Это Его реинкарнация. Пускай другая по форме, но, нет сомнений, с таким же безупречным содержанием великого воина-святого.

— Он, — пошевелил одними только губами отец Арсений, когда к нему подошел коренастый мужчина лет сорока с длинным шрамом на правой щеке, — Он пришел…

Мужчина удивленно оглянулся назад, осмотрел своих товарищей, — а среди них оказались еще и две женщины, — бросил короткий взгляд на того, кого священник считал Избавителем, и ухмыльнулся:

— Кто пришел? Кух, что ли? Да, он только и делает, что ходит. И я с ним по всему свету мотаюсь. Спрашивается, зачем?

— Когда-нибудь я тебе объясню, — Избавитель улыбнулся.

— Святой Эрнесто! — прошептал отец Арсений, не обращая никакого внимания на мужчину со шрамом, который развязывал ему руки. — Ты пришел к нам…

Избавитель снова улыбнулся.

— Меня называют Кухулин, и ты называй меня также, — обратился он к священнику.

— Нет, — отец Арсений замотал головой, — я тебя узнал, ты святой Эрнесто, как бы ты себя ни называл…

— Хватит болтать! — мужчина со шрамом резким движением поднял священника на ноги, отчего тот тихо охнул.

— Потише, Олег, а то неровен час ты и этого бедолагу ухлопаешь, — произнесла, будто проворковала, рыжеволосая женщина средних лет.

Раздались отрывистые смешки.

— До ближайшего населенного пункта далеко? — спросил отца Арсения Олег.

— Несколько километров, — ответил священник, — деревня Семеновка. Но там сейчас лютует Баранин, наместник Божественного Со…

— Разберемся, — тихо, но властно прервал речь священника Избавитель и, не глядя на своих спутников, махнул рукой в сторону деревни. — Идем, нам нужно пополнить провизию…

Кухулин и его товарищи входили в пределы Новомирья, а вслед за ними в этот край спешило кроваво-красное солнце, которому суждено будет рассеять зловещую ночь, опутавшую тягучим туманом тьмы истерзанную многочисленными бедами страну Десяти Деревень.

II. Tu mano gloriosa y fuerte…

Ленора не сомневалась, что будет именно так. Ну какой там еще великий и ужасный наместник Семеновки мог остановить Кухулина?

Деревня была окружена частоколом, но ворота оказались открытыми. Возле них Андрей Баранин и почти все его приспешники ожидали вестей от чрезвычайного судьи Божественного Совета, которому было поручено осуществить тайную казнь еретика Арсения. Но вместо этого они получили две осколочные гранаты, после чего те, кто остался в живых, обескураженные дерзкой атакой, спешно сдались на милость победителям.

В Семеновке обитало около шестисот жителей, и это, к слову сказать, было не так уж и мало. Ленора, пройдя многие и многие сотни километров в группе Кухулина, видела уйму заброшенных селений и погибших городов. Попадались им на пути и жилые деревушки в двадцать, пятьдесят, ну, в крайнем случае, в сто жителей. Каково же было удивление девушки, когда она узнала, что Семеновка — самая малонаселенная из десяти деревень, а в «Новом мире» живет вообще почти пять тысяч человек.

Ленора не знала многомиллионных мегаполисов, она родилась уже после Катастрофы. И так же, как девушка привыкала когда-то к открытому пространству, покинув Самарский метрополитен, теперь ей пришлось с неукротимой решимостью подавлять в себе страх перед такой огромной массой людей. Буквально вся Семеновка столпилась вокруг пришельцев, а отец Арсений, залез на бочку и оттуда восторженно возвещал:

— Братья и сестры! Последователи Учения и еще не обращенные! Спешу сообщить вам радостную весть. Исполнилось пророчество молитвы! Явился Избавитель. Он пришел, как и было предсказано, вместе с обжигающим ветром, весной, с первыми лучами солнца! Он пришел первого мая, а ведь это день всех тех, кто трудится в поте лица своего…

Ленора больше не слушала старого болтуна. Она украдкой взглянула на Кухулина. Тот затаенно улыбался. Девушка уже давно научилась понимать своего кумира. Сейчас он просто потешался над всей ситуацией: они спасли безумного попа, который вообразил их невесть кем. Она перевела взгляд на Олега Протасова, верного помощника Кухулина. Шрам на его лице постепенно багровел, предвещая: еще немного, и Протасов как минимум обматерит незадачливого священника. А вот рыжеволосой Ирме, возлюбленной Олега, казалось, нет никакого дела до происходящего. Она старательно вычищала грязь из-под ногтей заостренной щепочкой. Рядом, переминаясь с ноги на ногу, стоял конопатый Валера, такой же зеленый шестнадцатилетний юнец, как и сама Ленора. Он был тайно влюблен в Ирму, но открыть свои чувства ей, зная суровый нрав Олега, вряд ли когда-нибудь посмеет. Коротышка Вазген недовольно морщился — видно было, что он сильно проголодался, и возвышенные словеса отца Арсения его изрядно напрягали. И наконец, уродец Илья, рослый, но узкоплечий парень двадцати пяти лет от роду, лысый, с обожженной левой стороной лица, слушал священника с неподдельным интересом. Оно и понятно — Илья был смертельно болен, и даже Кухулин, несмотря на все свои чудодейственные способности, не мог ему помочь. А тут поп рассуждает о святых, о смерти, о воздаянии каждому по делам его… Ну как тут не заслушаться!

— …покайтесь, братья и сестры, забудьте обиды и отриньте свою трусость, — захлебывался восторгом отец Арсений, — ибо святой Эрнесто Освободитель пришел воздеть знамя победы! Пусть он скажет нам свое слово, и мы пойдем за ним, чтобы низвергнуть проклятых тиранов и уничтожить ненавистную власть временщиков!

Наступила гробовая тишина. Все взгляды были обращены на предводителя пришельцев. Кухулин подавил улыбку и с серьезным видом произнес:

— Нам бы поесть чего-нибудь.

Еще несколько секунд тишины, а потом священник с окриком: «Слышали, что сказал святой Эрнесто?!» соскочил с бочки и начал наводить суету.

Через час пришельцев усадили за стол, который буквально ломился от местных деликатесов — вскрыли погреб наместника. Три симпатичные девушки пытались им прислуживать, как они делали это при прошлом хозяине, но Кухулин отказался от их услуг. Мол, мы бражку себе и без посторонней помощи нальем. Этот поступок укрепил уверенность отца Арсения в том, что перед ним действительно святой Эрнесто, и священник принялся увлеченно рассказывать о том, как он и его паства долго ждали пришествия Избавителя. Отец Арсений даже делал вычисления, когда должен был прийти Освободитель. Он решил, что тот явит себя ровно через шестьдесят лет после своей смерти. Почему именно через шестьдесят? Очень просто: в мире до Катастрофы это был возраст, когда люди уходили на пенсию — и им разрешалось вновь не работать, подобно малым детям. Таким образом, шестьдесят лет — это полный жизненный цикл человека в социальном смысле. Именно поэтому первое пришествие святого Эрнесто было назначено на октябрь 2027 года. Однако никакого чуда не случилось. И тогда отец Арсений вспомнил, что незадолго до Великой Войны правительство собиралось повысить пенсионный возраст до шестидесяти трех лет. Значит, пришествие нужно отложить еще на три года. Но в 2030-м святой Эрнесто опять не появился. Тогда отец Арсений вновь припомнил, что правительство хоть и собиралось повысить пенсионный возраст до шестидесяти трех, однако в перспективе хотело довести его до шестидесяти пяти. И опять пришествие Избавителя отложилось. Но и в 2032 году ничего такого примечательного, кроме гонений на эрнеститов и нападения стаи волкодлаков на Кирьяновку в Новомирье не произошло. Но вера отца Арсения не поколебалась, поскольку никто не знал тайные замыслы довоенного правительства. Может быть, оно хотело, чтобы рабочий люд уходил на заслуженный отдых в шестьдесят семь или вовсе в семьдесят лет…

— Слушай, Арс, братишка, ты меня конкретно утомил, — уже изрядно захмелевший от местной браги Олег уставился немигающим взглядом на священника, отчего тот запнулся, налившись краской.

— Ладно тебе, Олег, — осадил приятеля Кухулин, — давай будем вежливыми гостями и дослушаем отца Арсения…

— Да я ведь почти все уже поведал вам, достопочтенный Эрнесто…

— Не называй меня так, мое имя Кухулин…

— Да, да, конечно, — продолжил свой рассказ отец Арсений, — так вот, я, дурак, забыл совсем, что в молитве говорится о весне, о том, что вы, достопочтенный Эрнесто, должны были прийти весной, а не в октябре. Я ведь слова молитвы несколько лет переводил, и так и сяк их истолковывал, пока, наконец, самоучитель и словарик не нашел в одном заброшенном домишке. Но и тогда не все понять смог. Но теперь это уже не так важно: сегодня после заката я проведу великую мистерию и передам власть в ваши руки. Что вы на это скажете?

Кухулин улыбнулся, глаза его лукаво блеснули:

— Нам бы сейчас вздремнуть…

III. Aprendimos a quererte…

Ночь выдалась беззвездной — вечером ветер нагнал свинцовые тучи, — и непроглядную тьму отпугивали от бдящих обитателей Семеновки лишь потрескивающий огонь промасленных факелов. Тени людей причудливо искривлялись, изгибались в невероятных позах, сумрачными силуэтами нервно танцевали на стенах избушек и неровном частоколе. Отец Арсений стоял на деревянном помосте, на котором еще недавно была водружена виселица. По правую руку от него, преклонив одно колено, находился мужчина, одетый в грязный балахон, с автоматом Калашникова. По левую руку от священника, в такой же позе, стояла уже немолодая женщина с автомобильной аптечкой и в затертом до дыр камуфляже. Сзади троицы на почтительном расстоянии располагались четыре человека. Каждый из них держал в вытянутых руках по два факела. Напротив них стояли ведра, наполненные водой. Перед помостом лежали сложенные в виде пирамиды дрова.

Ленора была предельно серьезна. Может, оттого, что Кухулин, стоявший рядом с ней, больше не улыбался. Это означало только одно: планы изменились. Они не пойдут в Москву, как собирались ранее. Видимо, им придется задержаться здесь и, возможно, надолго. Что ж, ее это совсем не беспокоило. В конце концов, он подарил ей жизнь, и если нужно, она с великой радостью расплатится по счетам, умрет за него, пусть только прикажет. Нет, почему же прикажет?! Пусть просто попросит, скажет: «Ленора, милая, мне нужна твоя кровь», — и она выжмет ее из себя всю до последней капли. Девушка готова была стать его глазами, ушами, нервами; все, о чем он думает, что чувствует, что знает, она жаждала впитать, вобрать в себя, чтобы стать одним целым с этим мужчиной…

— Братья и сестры! — отец Арсений возвел руки к зияющему беспросветной чернотой небу. — Сегодня блаженная ночь, ибо дни наших страданий сочтены! Пришло время возмездия тиранам и убийцам! Пришел конец режиму насилия! Прочтем же молитву: я, брат Евгений и сестра Александра вслух, а вы — в мыслях своих, и воздадим хвалу Избавителю!

Отец Арсений, сделав резкий вдох и закрыв глаза, проникновенным сильным голосом заговорил на иностранном языке. О чем вещал этот полубезумный священник, Ленора понять не могла, но вся сцена произвела на нее глубочайшее впечатление. Ей отчего-то захотелось закрыть лицо руками и зареветь, залиться слезами, забиться в неконтролируемой истерике, как тогда, в Самарском метро, на Безымянке…

Отец Арсений вдруг умолк. И преклонившие одно колено брат Евгений и сестра Александра в тот же миг одновременно подхватили словесную эстафету — но уже на русском языке, — проговаривая каждый слог с необычайной торжественностью и возвышенным благоговением:

— Мы научились любить тебя с высот истории, где солнце твоей храбрости закатилось за край смерти…

Они говорили еще какое-то время, а затем вновь слово взял отец Арсений, и опять он вещал на непонятном языке. «Они переводят молитву священника», — догадалась Ленора.

Само действо казалось абсолютно нереальным. Призрачные тени в свете плескающихся яростным огнем факелов неистово отплясывали в странном, мистическом танце. Они, будто живые существа из другого мира, скользили по людским рядам и нашептывали безмолвным отпрыскам погибшего человечества запредельные истины, которые в обычное, обыденное время, освещенное дневным светилом, испарялись под знойными лучами, превращались в банальную глупость, в несуществующую фантазию, могущую прийти в голову разве что сумасшедшим философам или безрассудным поэтам. Но здесь и сейчас все поменялось местами. Нет, тени, беснующиеся в иступленном экстазе, были теперь материальны, состояли из плоти и крови, они безраздельно властвовали над человеческими умами, входили без стука в людские сердца и заставляли ощущать нескончаемую тоску по ушедшему в вечность Герою, отдавшему свою жизнь за неимущих и обездоленных, голодных и отверженных, униженных и оскорбленных. И вот теперь частичка этого Героя была в каждом участнике мистерии, и каждый превратился в Героя…

— Аста съемпре, команданте! — произнесли почему-то не по-русски последнюю фразу брат Евгений и сестра Александра.

— Аста съемпре, команданте!! — выкрикнул снова отец Арсений.

— Аста съемпре, команданте!!! — скорбным гулом ухнула толпа.

И вдруг абсолютная темнота обволокла сцену. Послышалось взбешенное шипение — люди, державшие факелы в руках, опустили их в ведра с водой. И в наступившем слепом безмолвии, будто бы со всех сторон сразу, до Леноры донесся голос отца Арсения, преисполненный неизъяснимой горечи:

— Команданте мертв!

— Команданте мертв! — повторилось отовсюду.

И далее — лишь гробовая тишина, которая вязкой всеобволакивающей массой влилась в ушные раковины Леноры, да непроглядная бездна, давящая на расширенные от ужаса зрачки. Ей почудилось, что она сейчас вот-вот провалится в бездонную пропасть нечеловеческого отчаяния, откуда уже никогда не сможет выбраться. Так мерзко, так страшно, так жалко и в то же время так одиноко девушка себя не чувствовала с тех самых пор, когда она впервые пересеклась с Кухулином…

В те дни она имела другое имя и была активной участницей одной из многочисленных подростковых банд Самарского метрополитена. Банды, которая своей бескомпромиссной жестокостью наводила ужас на близлежащие подземные станции. Как и все ее товарищи, девочка была озлобленным, но гордым изгоем, безо всякого сожаления причинявшая случайным путникам боль и страдания, и сочувствие к несчастным жертвам никогда не проникало в ее слишком рано повзрослевшую душу. Она ощущала себя неуязвимой и вечной… пока не была поймана вместе с еще четырьмя соучастниками…

Они, жалкие оборванцы, стояли в ряд, потупив головы. Молча. Вокруг них — восемь вооруженных человек, готовых расстрелять малолетних ублюдков на месте. А вдоль взад-вперед прохаживался широкоплечий рослый мужчина с пистолетом Макарова в правой руке и полицейской дубинкой в левой. Электрическая лампочка слабо освещала туннель, и зловещие неровные тени придавали лицу их мучителя жуткий, демонический характер.

— Итак, это и есть знаменитая неуловимая банда подземных мстителей, — медленно, чтобы до пленных дошло каждое сказанное слово, произнес он. — Точнее, половина банды, потому что пятеро таких же вонючих ничтожеств уже мертвы. Что ж, очередь за вами.

Демон во плоти подошел к белесому пацану, который, несмотря на плачевность своего положения, держался надменно.

— Ты у них главный? — спросил мужчина.

Вместо ответа подросток плюнул ему в лицо. В тот же миг демоноподобный человек резко замахнулся дубинкой, и пацан зажмурился, приготовившись получить сокрушительный удар по черепу. Но удара не последовало.

— Нет, — как бы задумчиво проговорил мужчина, опустив руку, — тебя уже нельзя исправить. Я это вижу.

Он вновь прошелся вдоль ряда пленных и, вернувшись к главарю банды, продолжил:

— Но я не только вижу, я еще и слышу. Эхо туннелей может рассказать о многом, нужно только уметь прислушиваться. Звуки в метро не так-то просто уничтожить, — мужчина начал плавно водить дубинкой из стороны в сторону, будто дирижировал, уловив неслышимую остальным мелодию. — Да, здесь гуляют звуки с самого основания метро, когда вас, да и меня тоже еще и в помине не было. И знаешь, что я сейчас слышу?

Главарь банды с напускным равнодушием пожал плечами.

— Я слышу твой вечный вопрос, который ты постоянно задавал тем, кого потом убивали твои отморозки. И звучал он примерно так: «Не станешь же ты стрелять в детей». И знаешь, каков будет мой ответ?

В глазах подростка впервые мелькнула искорка недоумения, перемешанного со страхом. Видимо этого и добивался его мучитель.

— Вот тебе мой ответ, — мужчина резко вскинул руку с пистолетом и нажал на спусковой крючок.

Тело малолетнего преступника влипло в тюбинг и обмякло. А мучитель уже направил пистолет на следующего чернявого пацана. Тот, дико, почти по-бабьи взвизгнув, упал на колени и обнял ногу своего палача.

— Дяденька, не надо! Пожалуйста, не надо! — заверещал он, плача и целуя запыленную штанину мучителя.

— Мерзость какая, — без всякого отвращения и каких-либо других эмоций произнес мужчина, пытаясь стряхнуть с себя подростка. — Туннели и про тебя все поведали. Сколько раз ты слышал мольбу о пощаде, вроде твоего «пожалуйста, не надо»?.. Нет, тебя тоже исправить нельзя…

Отбросив дубинку в сторону и схватив убийцу-малолетку за жесткие волосы освободившейся рукой, он вставил тому ствол пистолета в рот. Раздался еще один оглушительный выстрел.

— Ну… ты следующая, — палач теперь обращался к белесой щуплого вида девчушке.

— Можешь стрелять, я не боюсь, — потупившись, выпалила она дрожащей скороговоркой.

Палач приложил руку к уху.

— О! — воскликнул он. — Что я слышу! Туннели донесли до меня какую-то возню, охи, стоны… Надо же, такая юная и уже такая развратная… ну разумеется, после лицезрения вспоротого живота беременной женщины возбуждение во сто крат сильнее.

Девчушка вздрогнула, и пурпурный румянец, возможно, впервые за всю ее недолгую жизнь зарделся на ее бледном лице.

— Ты, — мучитель ткнул в нее пистолетом, — малолетняя подстилка недоношенных выблядков. Убийца и *censored*тка, достойная собачьей смерти, как и эти два… — мужчина сделал паузу. — Но я вижу, что у тебя и у оставшихся двух мальцов не все еще потеряно. Представляешь, не исключено, что ты и два твоих тупоумных дружка можете остаться в живых… не исключено…

Девчушка опять вздрогнула и вдруг — разрыдалась. Грязные коленки ее непроизвольно затряслись, а бледные тонкие губы свела отвратительная судорога. Она, уже ни на что не надеясь, приготовилась умереть. И тут вдруг этот коварный демон сказал, что у нее есть шанс выжить. Как жестоко! Дать надежду, чтобы потом с равнодушным презрением отнять ее, с легкостью оборвать одним-единственным выстрелом глупую и никчемную жизнь бедной заплутавшей девчонки!

— Ты ведь хочешь жить, не правда ли? — донесся до девчушки стальной голос мучителя.

Заливаясь слезами, надрывно всхлипывая, она слабо кивнула.

— Что ж… я дам вам, всем троим, шанс…

— Да какой им, на хрен, шанс?! — заорал вдруг один из товарищей палача. — Они семимесячным выкидышем в футбол играли!

— Я, — громко и с нажимом повторил палач, — дам вам шанс. Теперь вы трое в моей команде. Завтра на закате мы уйдем из Самары. Забудьте ваши имена и никогда их больше не смейте произносить вслух. Вы покрыли их несмываемым позором. Я даю вам новую жизнь и соответственно новые имена. Меня можете звать Кухулином.

Кухулин отвернулся от пленных подростков, в задумчивости посмотрел на дающую хилый свет лампочку и потом, резко развернувшись, ткнул жестким как титановый стержень пальцем в курносого мальчонку лет двенадцати от роду:

— Отныне тебя будут называть Марком, а тебя… — он указал на стоящего рядом худосочного пацана.

— Аврелием, — оборвал Кухулина на полуслове мужчина со шрамом и громко заржал. — Прости, Кух, я просто перед всеобщим концом в кино ходил про римлян… байда, короче…

— А что, — тоже засмеялся Кухулин, — пусть будет Аврелий.

Палач подошел к всхлипывающей девчушке, нежно коснулся ладонью ее костлявого подбородка и заглянул в ее глаза:

— Ну а ты, краса, отныне зовешься Ленорой.

Девушка пересеклась взглядом с Кухулином, ожидая увидеть в его глазах бескомпромиссную жестокость садиста, но вместо этого она узрела лишь светлую печаль и безнадежное одиночество. Этот взгляд кого-то напоминал ей… ну да, конечно, — глаза покойного отца…

Ленора будто выпала в иную реальность, а когда сознание ее вернулось в центр неспящей Семеновки, она обнаружила себя в кромешной тьме плотно прижимающейся к Кухулину. Она обнимала его мощную шею и… целовала в теплые губы. И — о чудо! — он отвечал на ее ласки взаимностью.

В этот самый момент раздался ликующий голос отца Арсения:

— Возрадуйтесь, други! Команданте жив!

В тот же миг тьма исчезла — вспыхнула политая маслом куча дров перед помостом. И эхом разнесся радостный клич над толпой: «Команданте жив!!!», и заиграли свирели, и заверещали трещотки, и люди, встрепенувшись от оцепенения, пустились в неистовый пляс. А отец Арсений, схватив за рукав Кухулина, не помня себя от радости, потащил его в укромное место. Ленора, не желавшая расставаться со своим кумиром, последовала за ними.

— Ну вот и все, — сказал священник, — теперь мы в вашем распоряжении. Ведите нас за собой, святой Эрнесто…

— Чертов идиот, — без злобы ответил Кухулин, — сколько раз тебе повторять: никакой я не Эрнесто и уж тем более не святой. Мы здесь оказались случайно, проездом, завтра, точнее уже сегодня, мы должны отправиться в путь, в Москву.

— Но, — улыбаясь, запротестовал священник, — Москва — мертвый город, до него больше трехсот километров…

— Я прошел уже тысячи километров, — возразил Кухулин. — И в Москве есть метро. Я был в Самаре и во многих поселках, там до сих пор живут люди. Почему же ты думаешь, что они не могут обитать и в Москве?

— Но, святой Эрнесто, были ведь знаки…

— Я не святой Эрнесто! — Кухулин перешел на повышенные тона.

— Но, разве не чудо, — на лбу отца Арсения проступили капельки пота, — то, что вы прошли столько километров сквозь отравленные леса, сквозь мутантов? Разве не чудо, как вы шли по Муравьиному холму, не боясь умереть от не знающих пощады жал проклятых насекомых?

— Я, — Кухулин с силой ткнул себя кулаком в грудь, — мутант. Жертва экспериментов. У меня черная полоса вдоль спины, у людей такой нет. Я изменился, когда мне было тринадцать лет. Я не боюсь радиации и чувствую ее на расстоянии. И с мутантами я умею общаться: кем-то повелеваю на расстоянии, а кого-то просто отпугиваю… телепатически.

— Но… но как же… — на священника было жалко смотреть: слезы текли из опухших глаз, голос его растерял все бодрые нотки, а руки дрожали, — но… но… ведь… что же это…

Прикрыв трясущимися ладонями лицо, он опустился на колени и заплакал, приговаривая:

— Нет… не покидайте… пожалуйста… не покидайте нас… Свя… той… Эрне… рне… сто… — глухие рыдания душили его.

Леноре, видевшей всю эту сцену, стало вдруг безмерно жаль бедного человечка в рясе. Ей захотелось подбежать к плачущему священнику, прижать его к груди и колыбельным шепотом напеть слова утешения: «Ну что ты, что ты! Он пошутил. Он — Эрнесто, святой Эрнесто, который пришел спасти свой народ. И не будет больше болезней, и голода больше не будет. И сапоги угнетателей отныне не посмеют топтать ваши поля, и жестокие насильники больше никогда не войдут в спальни ваших сестер и дочерей, и страшные звери не выйдут из своих лесов, и будет мир, и будет свет, и будет покой во веки веков и до скончания времен. Не плачь, Арсений, не плачь…»

Кухулин, взглянул исподлобья на Ленору. Безусловно, кумир почуял ее сострадание. Еле заметно улыбнувшись, он коснулся плеча священника.

— Отец Арсений, — тихо произнес он, — я не святой Эрнесто. Но я помогу вам.

IV. Tu amor revolucionario…

Несмотря на поздний сентябрь, стояла жаркая погода. Кухулин, нервно поджав губы, изучал раны захлебывающегося в крови Валеры. Нет никаких сомнений — несовместимы с жизнью. Вот и еще один его товарищ скоро покинет этот дрянной мир. А сколько их погибло за время странствия? Но этот совсем еще мальчишка, конопатый глупый мальчишка. Моложе его были только Марк и Аврелий… и она…

Прищурившись, Кухулин посмотрел на Ленору. Та, отрывисто дыша, с ненавистью глядела в сторону автопарка. Там засели остатки армии Божественного Совета и там же среди своих подельников скрывался некогда могучий диктатор Десяти Деревень, великий вождь Новомирья, божественная инкарнация Одина — Аркадий Верхоянский. Автопарк — это все, чем теперь владел могучий правитель. Четыре месяца бескомпромиссной революционной войны закончились штурмом «Нового мира». И вот остался всего один рывок, одна атака, и победа станет окончательным торжеством справедливости. Его торжеством.

Валера вдруг конвульсивно дернулся, изо рта его вырвалась струйка темной крови, а угасающий взгляд был направлен на Ирму. Рыжеволосая женщина, пряча глаза, теребила в руках охотничий нож. Кухулин не умел читать мысли, но был способен «видеть» эмоции людей. Он прекрасно знал о тайной влюбленности юнца в зрелую женщину. И, разумеется, от него не укрылись заигрывания Ирмы с чувствами мальчонки, порой доходящие до бессердечного кокетства. Что ж… такова природа женщин…

— Ирма! — властный голос Кухулина не терпел возражений. — Попрощайся с ним!

Женщина вздрогнула, ее взгляд выражал мольбу не заставлять ее делать это. Но играющие на лице Кухулина желваки не оставили ей никаких шансов. Она подошла к умирающему, встала перед ним на колени и поцеловала. Спустя полминуты Валера умер, но чудилось, что глаза его в последние мгновения жизни лучились умиротворяющим светом счастья…

«Интересно, что бы на это сказал Олег?» — подумалось Кухулину. Но майор революции Олег Протасов сейчас подавлял, как любил иногда выражаться отец Арсений, «контрреволюционный мятеж», — в Бессоново. Двоюродный брат диктатора Сергей Верхоянский умудрился поднять восстание и захватить второй по важности населенный пункт Новомирья. Что ж… это лишь выпад загнанной в угол смертельно раненной крысы — и не более того…

На практике автопарк оказался хорошо укрепленным бастионом с заграждениями из колючей проволоки, окопами и блиндажами. И взять лобовой атакой его было невероятно трудно, почти невозможно. На совещании решили проутюжить укрепления врагов минометным огнем, но обоз со снарядами уже на подходе к «Новому миру» уничтожили диверсанты. В том бою погиб еще один соратник Кухулина — Илья. Впрочем, лучевая болезнь все равно доконала бы его. Бойцы Революционной армии Новомирья понимали, что победа близка, но именно ее близость заставляла людей беречься. Никому не хотелось умирать за мгновенья до окончательного свержения ненавистного ига диктатора. За эти сутки солдаты Божественного Совета отразили две атаки. Валера возглавлял ударную бригаду — и вот результат.

— Святой Эрнесто, из Кирьяновки подошло подкрепление во главе с майором революции Вазгеном Артуряном, — доложил Кухулину запыхавшийся восемнадцатилетний парень. — Они ждут ваших дальнейших распоряжений.

— Отец Арсений пришел с ними?

Парень утвердительно кивнул, а затем, неожиданно вспомнив о субординации, вытянулся в струнку и пророкотал:

— Так точно, святой Эрнесто!

Кухулин тяжело вздохнул. Как же они достали его своими «святыми Эрнесто» и прочей мутью…

— Позови сюда Вазгена и Арсения.

Парень исчез, а Кухулин с помощью бинокля еще раз осмотрел автопарк.

Он уже давно перестал бороться со своим обожествлением. Для многих, главным образом благодаря пропаганде отца Арсения, он стал воплощением небесного провидения, для кого-то — бессовестным циником и лгуном, для кого-то — исчадием ада. Но никто не знал, кем он был на самом деле. Все, буквально все принимали его лишь за того, за кого хотели принимать. И в то же время каждый из них был по-своему прав, ибо видел ту маску, в которую в тот момент облачался Кухулин. Всякое разумное существо многолико по природе своей, но со временем оно привыкает к какой-то одной или, быть может, двум или трем маскам и мнит себя тем, что надето на его лице. У Кухулина таких масок насчитывалось бесчисленное множество, потому что он знал: любая личина — прах, ибо ее можно сорвать. Если ты служишь личине, значит, ты поклоняешься тлену, тому, что конечно, что рано или поздно обречено исчезнуть. Кухулин с горечью сознавал, что подобной личине, фетишу, созданному отчаянием голодных и бесправием бессильных, поклонялись многие в Новомирье. И этим идолом стал святой Эрнесто.

Был ли он, пришелец издалека, воплощением божественной воли? Разумеется, был. Когда на следующий день после Великой мистерии, посоветовавшись со своими спутниками, Кухулин, выступив с пламенной речью, объявил о наборе в Революционную армию Новомирья, он уже не принадлежал себе. Он добровольно, пусть и на короткий срок надел на себя маску святого Эрнесто. Нет, слезы священника почти не смягчили его сердце, но чаяния сотен, тысяч новомирцев, вопиющая несправедливость, творящаяся в этих землях, заставили задержаться его в этой местности. Ведь глас народа — глас Божий. А значит, сейчас он являлся рукой провидения.

Был ли он бессовестным циником и лгуном? Конечно, был. Люди всегда и во все времена слишком жалели себя, при этом страдая чувством собственной важности. Они — косные и инертные — с легкостью вылепливаются в те формы, которые нужны власть имущим. Они жалуются на проблемы, скулят, сетуя на сильных мира сего, но при этом всегда находят причину, по которой не могут вступить в борьбу за свои права, за свою честь, за свою свободу. Что ж… инертное тело движется по пути наименьшего сопротивления — закон физики. И чтобы добиться победы, приходится хитрить.

В Лукино, где по странному с течению обстоятельств жило много бывших деятелей коммунистической партии и левых движений, Кухулин говорил о свободе и равенстве, о возрождении принципов справедливого распределения прибавочного продукта. В Бессоново, богатом селении, он возвещал о попранных правах собственников. В Покровском, где были сильны веяния ортодоксального православия, в Революционную армию шли во имя Отца, Сына и Святого Духа. Наконец, в Кирьяновке он просто явил чудо, подъехав к деревенскому частоколу на спине волкоеда — огромного, до трех метров в холке, черного шерстистого чудища, чем-то схожего по внешнему виду с медведем, но только более проворного. В зубах зверюга держала свежий труп волкодлака…

Являлся ли Кухулин исчадием ада? Однозначно — да. Десятки шли воевать добровольцами, но сотни, если не тысячи, оставались в своих домах, в душе сочувствуя восставшим, надеясь при этом попользоваться плодами победы, не испачкавшись в крови и ничего не предложив взамен. Только вот революция, как известно, в белых перчатках не делается. И тогда был издан чрезвычайный декрет «Об обязательной воинской повинности», и в короткий срок более тысячи человек встало под ружье. Отказ от службы наказывался конфискацией личного имущества и обращением в рабство на пять лет. Да, он был для многих воплощением зла, ибо потревожил их мелкий быт, заставил претворять мечты о свободе в реальность, принудил быть соучастником общего дела…

— Ну здравствуй, дорогой! — улыбающийся коротышка Вазген, прервав размышления Кухулина, обнял его.

— Долгих лет жизни святому Эрнесто! — не менее радостный отец Арсений отвесил полупоклон.

Заметив мертвого Валеру, оба революционных вождя перестали улыбаться.

— Сразу к делу, — приказным тоном начал Кухулин. — Враг хорошо укреплен, и, полагаю, провизии у него на два месяца. Мы должны взять автопарк до заката. Вазген, ты со своими молодцами пройдешь за складами, чтобы враг тебя не заметил, и присоединишься к основным подразделениям на севере. С тобой пойдет Ирма — она знает пароли и введет тебя в курс дела, а заодно покажет самое слабое место в обороне верхоянцев. Я думаю, часа времени вам на передислокацию вполне достаточно. Через час двадцать минут я и еще тридцать бойцов пойдем в атаку. Спустя семь минут после того, как услышите стрельбу, атакуйте сами. Враг, — а ему я устрою сюрприз, — скорее всего основные силы бросит на южные укрепления, тут вы и прорвете оборону…

Вазген, Ирма и большая часть солдат ушли выполнять приказания, а Кухулин, постояв несколько минут и велев окружающим его солдатам ничего не бояться и ничему не удивляться, вдруг издал жуткий вопль. Несколько секунд спустя откуда-то издалека раздался протяжный рев. Ленора, осознав планы любимого, подбежала к нему, заглянув в глаза:

— Позволь мне вместо тебя… — шепнула она.

Кухулин помолчал с минуту, а затем спросил:

— Знаешь, почему на Безымянке я лично расстреливал твоих подельников?

Ленора покраснела, потупившись.

— Потому что я возглавлял операцию и нес личную ответственность за каждого убитого, как врага, так и друга. Вот и сейчас я несу ответственность за всех тех, кто погиб в этой войне, и не время мне отсиживаться за спинами своих солдат.

Ленора понимающе кивнула. Он с нежностью обнял ее, а затем как-то совсем мягко проговорил:

— Ты свободный человек и можешь остаться здесь.

— У меня нет выбора, — прошептала она, прижавшись к его груди, — я пойду в атаку с оружием в руках вслед за тобой.

— Это твое решение…

Неожиданно раздались испуганные вопли солдат. Кухулин, отстранив от себя Ленору, обернулся. Перед ними стояли пять косматых волкоедов, все — выше человеческого роста.

— Всем спокойно, — засмеялся Кухулин, подбежал к самому рослому из чудовищ и щелкнул кулаком его по носу, отчего монстр недовольно фыркнул, — это Кирьян с дружками. Я назвал его в честь Кирьяновки. Если бы не эта зверюга, нам бы пришлось брать деревню штурмом. Знаете, когда-то давно мне пришлось убить одного гигантского пса-мутанта, которого пули не брали. За это и получил свое прозвище. Так что не бойтесь, волкоеды вас не тронут.

Кухулин сделал жест рукой, и Кирьян послушно улегся на землю.

— Волкоеды и я верхом на одном из них пойдем вперед, — обратился Кухулин к своей маленькой армии, — а вы последуете вслед за мной. Мы должны отвлечь основные силы противника на себя. Возможно, не все из нас вернутся живыми, возможно, никто, но это наш долг.

«Да, — подумал он, — Стругацкие были правы: трудно быть богом. Я ведь уже слышу победные крики своих бойцов. Увы, мы обречены на победу. А что будет после, когда идея борьбы с единым врагом канет в прошлое? Я обречен на вечные скитания…»

До последнего решающего боя Революционной армии Новомирья с силами диктатора оставалось не более получаса…

V. Seguiremos adelante…

Багровое солнце коснулось горизонта. Холодный ветер дул в спину провожающим. Никто из них так и не понял, почему, одержав победу, добившись власти над всем Новомирьем, он уходил…

Две фигуры, отчеканенные чернотой на фоне закатного неба, удалялись в туманную неизвестность. Олег Протасов, Вазген Артурян, Ирма, отец Арсений и еще несколько десятков человек смотрели на запад. Туда, куда уходил Избавитель и его верная Ленора.

Каждый думал о своем. Отец Арсений припоминал слова молитвы-пророчества и убеждался, что она исполнилась до конца.

«„Продолжаем идти вперед, будто следуя за тобой, и вместе с Фиделем скажем — прощай навсегда, команданте!“ Здесь все очевидно: „фиель“ — почти „Фидель“ — на языке Избавителя значит „верный“, но мы и есть верные последователи дела святого Эрнесто, и сейчас мы ему говорим: „Прощай навсегда!“

Ну почему, почему он ушел?..

Ладно, — решил для себя отец Арсений, — он святой — ему видней. Он ушел, а мы остались. И что теперь следует предпринять? Разумеется собрать Первый Новомирский собор и объявить эрнестианство единственно верной религией, а остальные учения осудить как еретические. И стоит, конечно, учредить новую должность: наместник престола святого Эрнесто».

Отец Арсений не сомневался, кто будет первым избран на этот престол…

Олег тоже не понимал своего товарища, который спас его когда-то от неминуемой гибели. Он пытался уговорить его, но Кухулин, улыбнувшись, сказал:

— Я вам больше не нужен.

— Кух, что ты такое буровишь… — попытался возразить Олег.

Кухулин поднял руку и устало произнес:

— Ты не поймешь. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть глава о Великом Инквизиторе… так вот, я вам больше не нужен. Я ведь мутант. И главная моя мутация не в теле, не в черном наросте вдоль позвоночника. Главная мутация здесь, — и Кухулин стукнул себя в грудь, — в душе. Что-то случилось со мной после Катастрофы. Я не могу быть простым человеком. Одержать победу и тянуть на себя одеяло, пожинать лавры, нет, это не для меня. Вы ведь все привыкли к маске святого Эрнесто, и если я ее сорву с себя, вы не увидите за ней Человека, а другую маску на моей физиономии вы лицезреть не захотите, поскольку привыкли к старой. И значит, рано или поздно вы попытаетесь убить меня.

Олег непонимающе завертел головой, но Кухулин не захотел больше ничего объяснять. Олег хотел обнять на прощание Ленору, но та отстранилась; на него, на Вазгена и на Ирму она смотрела, как на предателей. Что ж, Кухулин уходил, а проблем в Новомирье от этого не убавлялось: слишком много прав у общин, слишком много «бывших» гуляет на свободе, слишком много себе позволяет отец Арсений, да и Вазген как-то скурвиваться начал… видно придется опять закатать рукава…

А в вечернем воздухе тоскливо распелись странные фосфоресцирующие насекомые, будто выводя печальную мелодию, которую когда-то, в день гибели мира, услышал в своем плеере Арсен Колеев:

Aquí se queda la clara la entrañable transparencia de tu querida presencia comandante Che Guevara.

Солнце покидало Новомирье, и вслед за ним уходил святой Эрнесто и его верная спутница. Страна Десяти Деревень постепенно погружалась во тьму…

Андрей Койнов Вечный сон разума

Солнце светило так, что, казалось, еще чуть-чуть — и вокруг обязательно что-нибудь воспламениться. От земли поднимался жар, поэтому люди предпочитали сидеть в тени и наслаждаться мороженым. Было тихо, и даже время словно остановило свой бег, чтобы отдохнуть. Все вокруг плавилось — дома, деревья, даже воздух.

Внезапно все цвета поблекли, как если бы солнце накрыло облако. Но то было не облако, а огромная, почти черная туча, наползающая с востока. Один лишь взгляд на нее вызывал к жизни какой-то первобытный страх. Края у тучи оставались золотыми — это солнечные лучи продолжали бороться с ее наступлением. Но долго так продолжаться не могло, и вот уже черная громада закрыла собой все небо. По улице, разгоняя пыль и мелкий мусор, промчался порыв ветра. Стало невыносимо холодно.

* * *

Алексей открыл глаза. Вокруг было темно, а спросонья он не смог вспомнить, где находится. Лежал он на чем-то мягком, скорее всего, на матрасе. Из дальнего конца помещения доносилось невнятное бормотание.

Внезапно чья-то рука схватила его за предплечье и слегка потянула.

— Лысый, ты, что ли? — шепотом спросил Алексей в темноту.

— Я. Лёха, Одноглазый опять за старое…

Алексей провел ладонью по лицу, чтобы стряхнуть остатки сна. Другую руку он сунул в карман куртки, не надеясь, впрочем, что-либо там найти после слов Лысого. Выругавшись вполголоса, он поднялся на ноги и подождал, пока глаза привыкнут к темноте.

— Может, пора его привязывать перед сном? — предложил Алексей, пробираясь за товарищем между всевозможным мусором, усеивающим пол помещения.

— А может, лучше вообще не спать? — усмехнулся Лысый. — Вон, как Проповедник. Он, по-моему, только и делает, что бормочет себе под нос всякую лабуду…

— Но мы-то не Проповедник, так что лучше Одноглазого привязать, пока он не наворотил делов. Еще в прошлый раз надо было это сделать. От Лунатика же, с тех пор как стали привязывать, никаких проблем нет.

— Про Лунатика ты знаешь, он… не здесь, и уже давно. Рядом с ним хоть из пушки стреляй — пальцем не пошевелит. Кому точно ремни не помешают, так это как раз Проповеднику.

— Ему-то зачем? Он же безобиден.

— Последние лет дцать — да. Но сегодня, пока ты спал, я пытался с ним поговорить. И что бы ты думал — он объявил меня одним из слуг Дьявола, посланным искушать его на протяжении его поисков. И все потому, что я Лысый, — из темноты донесся звук шлепка, видимо, по макушке, — а они оказывается все такие. Хорошо хоть, кидаться не стал, ведь он «смирен и покорен Господу». В общем, устоял перед моим искушением. — Лысый усмехнулся. — Ему вообще нужно смирительную рубаху сверху притащить.

Алексей натолкнулся в темноте на больничную каталку и едва не опрокинул ее.

— Ну, во-первых, ты там не один раз был, и я тоже. Я, по-моему, уже все корпуса облазил, склад несколько раз перепроверял — и ничего. Не отрицаю, сам был бы не прочь иметь такую рубашку под рукой, на всякий случай, но чего нет — того нет. А во-вторых, не думаю, что Проповедник так уж опасен.

— Он опаснее, чем ты думаешь, Лёха. — Лысый остановился. — Он мне уже давно не нравится. От этого фанатика можно чего угодно ожидать. В один прекрасный день наступит Священная война, он перережет мне во сне горло, тебя объявит Князем Тьмы, а себя — архангелом Михаилом. Или еще чего похуже выкинет. Вообще, поговори с ним сам.

— Ладно, не ворчи, поговорю. Я же все-таки не лысый.

Товарищ фыркнул.

— Может, сейчас тебе смешно, зато посмотрим, кем наш «мессия» наречет тебя, — проговорил он и сунул Алексею фонарик. — Все, пришли.

Круг света выхватил из темноты сидящего у стены человека. Его голова была склонена на грудь, но он не спал. Левый глаз закрывал закрепленный резинкой кусок ветоши. В правой руке он сжимал какой-то предмет, в котором Алексей без труда узнал свой пистолет.

— Лысый, принеси два ремня, — шепнул он на ухо товарищу, а сам присел на корточки и направил луч фонаря на грудь Одноглазого.

— Гриш… — тихонько позвал он.

— Я не хочу… больше… — прохрипел тот.

— Что, они опять приходили? — спросил Алексей, стараясь, чтобы его голос звучал тихо.

— Они… не уходили, — Одноглазый поднял голову и уставился на Алексея. Его лицо было мокрым от слез.

— Гриша, отдай пистолет, он все равно не заряжен.

— Заряжен, я… проверял. Это они… не дают мне сдохнуть, — с этими словами он приставил оружие к виску и спустил курок. Раздался щелчок.

Алексей невольно вздрогнул. Несколько раз он слышал такой щелчок над собственным ухом, и ощущение было не из приятных.

Одноглазый снова уткнулся подбородком в грудь. Его тело сотрясали рыдания. Рука с пистолетом опустилась.

— Я же говорю — пустой. — Алексей медленно вынул оружие из руки Григория и сунул в карман. Поставив фонарик вертикально на пол, прислонился рядом к стене.

— Все мы устали, но сдаваться не должны, — попытался он утешить друга. — Нужно бороться.

— Не могу… Они везде… И не дают мне умереть. Но я же виноват… Во всем виноват… — Одноглазый медленно поднял руки и закрыл уши. — Даже сейчас… шепчут в щели… За спиной… Сверху… Снизу…

— Гриш, снизу ничего нет, кроме земли, и за спиной тоже.

— Они… есть.

Из мрака вынырнул Лысый и вопросительно взглянул на Алексея.

— Гриша, если не возражаешь, мы тебя пока свяжем, чтобы они не смогли причинить тебе вред, а я схожу наверх и проверю.

— Нет, не ходи… — Одноглазый затряс головой. — Они чего-то ждут… что-то плохое будет…

Несильно стянув ноги и руки Григория ремнями, Алексей поманил Лысого в сторону.

— Пока я наверху, будь рядом с ним. Далеко заходить не стану, не волнуйся. Только до реки дойду.

— Хорошо, только будь предельно осторожен. У меня тоже какое-то плохое предчувствие. Я бы вообще сегодня не выходил.

— Я только в целях разведки. Собирать ничего не буду, — успокоил товарища Алексей. — Одна нога здесь, другая — там.

— Ну, тогда удачи. — Лысый похлопал друга по плечу и, развернувшись, скрылся в темноте.

Алексей направился в противоположный конец помещения, периодически подсвечивая себе путь фонариком. Руки слегка дрожали, чего никогда раньше он за собой не наблюдал перед выходом наверх. Расстегнув куртку и верхнюю пуговицу рубашки, он присел на опрокинутую каталку и несколько раз глубоко вдохнул.

Солгав Лысому, он прежде всего солгал самому себе. Желание перейти на ту сторону реки зрело в нем уже давно, и вот он, наконец, решился. Но дорога не обещала быть легкой, и Алексей прекрасно это понимал. До двух ближайших переправ было примерно одинаковое расстояние, если идти вдоль реки. Но на юге нужно было пройти мимо тюрьмы, и только один этот факт отсекал данный вариант. Да к тому же на паре высотных зданий в тех местах устроили гнездовья ящеры.

Оставалось северное направление, до Матросского моста.

Алексей встал и направился к кровати Лунатика. Под ней был устроен небольшой склад, где хранились различные полезные вещи, в том числе добытые на поверхности.

Подойдя к кровати, Алексей посветил в лицо лежащего. На нем застыло одухотворенное выражение, глаза были закрыты. Он спал, но Алексей предпочитал называть это «путешествием».

Лунатик единственный скрашивал жизнь здесь. Обычно он вел себя довольно тихо, но как только его настроение становилось откровенно поганым, это был сигнал к началу «путешествия». В течение нескольких дней он бредил и метался, так что приходилось его привязывать. Он называл окружающих странными именами, с кем-то разговаривал. Мог лежать неподвижно с открытыми глазами. Путешествовал.

А после пробуждения, когда Лунатик приходил в себя настолько, что его можно было отвязать и перенести в инвалидную коляску, заменяющую здесь стул, он рассказывал бесподобные по красоте истории, которые все с интересом слушали… В них было все: эпические сражения и космические перелеты, храбрые герои и могучие правители, события глубокого прошлого и далекого будущего. Но больше всего нравились истории, в которых описывалось безмятежное существование в окружении цветущей природы. К сожалению, подобные звучали редко…

Алексей тряхнул головой, опустился на четвереньки и достал из-под кровати защитный костюм и противогаз.

Расстегнув нагрудный карман рубашки, он вынул весь свой боезапас — единственный оставшийся патрон. Много раз он задавался вопросом, кому он предназначен — ему, одному из его товарищей или кому-то с поверхности? Ответа не было, но, по крайне мере, это была его защита там, наверху.

Зарядив пистолет и собрав все необходимое, Алексей облачился в комбинезон и направился к выходу.

У двери, прислонившись к ней ухом, замер старик. Его голову обрамляли седые спутанные волосы, выбивавшиеся из-под тряпки, которой была обмотана голова. Одет он был в облезлый ватник и продранные в нескольких местах матерчатые штаны.

— Кого слушаешь, отец? — негромко спросил Алексей.

— Шаги его слушаю, — скороговоркой ответил Проповедник.

— Чьи, Апокалипсиса? — с улыбкой оттеснив деда в сторону, Алексей принялся искать по карманам ключ.

— Господа нашего шаги слышу, дурень. А ты-то, стало быть, не слышишь, значит, нет в тебе Его искры. А во мне целый костер горит, святой огонь, очищающий. Жжет изнутри, заснуть не дает, — все тараторил и тараторил старик. — Призывает на службу меня. Вот сменю рубище на святое одеяние и пойду дорогой Его, дверь искать в чертоги Его.

— И где она, эта дверь? — хмыкнул Алексей.

— Везде! Везде, где только можно! — Проповедник неопределенно махнул рукой в сторону, после чего внезапно перешел на шепот:

— Легко ее узнать. Сама по себе невзрачная, но семь запоров на ней, а открывается только одним ключом.

— Наверное, не этим? — Алексей, наконец, нашел, что искал, и принялся отпирать дверь.

— А что если как раз этим? — прищурился старик. — И это как раз та дверь и есть?

— Я в нее лет двадцать уже вхожу-выхожу, и никого пока не нашел.

Проповедник несколько секунд сверлил Алексея взглядом, после чего глубоко вздохнул и отошел к стене.

— Лысый, ключ возьми! — прокричал Алексей в темноту и повернулся к старику: — Ну, так благословишь, отец?

— Бог троицу любит, — пробурчал Проповедник и скрылся во мраке.

* * *

Пройдя несколько технических помещений, Алексей поднялся из подвала и остановился у окна. Снаружи шел дождь. Тучи затянули все небо, скрыв и луну, и звезды. Погода была неподходящая, но выбирать не приходилось.

Выбравшись через окно на улицу, Алексей прошел к парадному входу и навалился плечом на забаррикадированную изнутри дверь. Удовлетворившись результатом, он хотел было продолжить путь, как вдруг его взгляд упал на до боли знакомую потертую табличку у входа: «Псих…рич..к.я ольн… № 3 им. В. А. Ги……….». «Номер три… троица… Бог любит… Не здесь та троица, которую он любит?», — промелькнуло в голове у Алексея. Он развернулся и пошел на юг, к реке.

Пройдя через депо, заполненное ржавыми остовами навсегда остановившихся трамваев, он вышел на набережную. Бросил взгляд на запад. Из-за стены дождя практически ничего не было видно, но Алексей знал, что в той стороне, за полосой разросшихся деревьев, находится «Матросская тишина», бывшая тюрьма.

Из этого жуткого места порой доносился оглушительный лязг, слышный даже в подвале больницы. Но чаще — глухие, сдавленные вопли тамошних обитателей — «матросов», как их называл Алексей. Сам он их видел только пару раз, издалека, а вот Лысый как-то раз вернулся после встречи с одним из них едва живой от страха.

Отвернувшись, Алексей побрел вдоль реки на северо-восток. По правую руку виднелись громады выступающих из мрака зданий. Сколько раз он думал бросить все и пойти, куда глаза глядят, на поиски чего-то, способного улучшить его жизнь. В последнем рывке углубиться в мрачный лабиринт. Алексей поднял голову к небу. Капли дождя стекали по стеклам противогаза, словно слезы.

И он зарыдал по-настоящему.

С ним часто такое случалось на поверхности. Он рыдал в голос, зная, что противогаз заглушит звуки. Рыдал от безысходности.

Никто из них не заслужил такой участи. Ни Проповедник, ищущий Бога в разрушенном мире. Ни Одноглазый, каждый день выслушивающий приказы убить самого себя. Ни Лысый, страдающий тяжелой формой амнезии и вынужденный начать после Черты новую жизнь, похожую больше на существование. Ни Лунатик, путешествующий в своих «снах» по другим вселенным и не подозревающий, что это величайшая в мире ложь. Ни он, Алексей, бывший всего лишь ночным сторожем этой чертовой больницы, чья вахта затянулась на целую вечность.

Пелену дождя с той стороны реки взрезали два луча света. Алексей протер ладонью стекла противогаза. Одно из световых пятен несколько раз покружило в воздухе, словно подавая сигнал. Спохватившись, Лёша скинул рюкзак и вынул фонарь. Он постарался повторить движения. Оба луча на противоположной набережной замерли.

Внезапно раздался выстрел. Алексей пригнулся, но стреляли не в него, а туда, откуда он пришел.

Оглянувшись, он увидел двухметровую человекоподобную фигуру в десяти метрах от себя. У существа не было головы, по крайней мере, так казалось. Оно издало низкий леденящий кровь рев и вдруг в один момент перемахнуло через Яузу. Раздались выстрелы.

Придя в себя, Алексей выключил фонарь и стремглав бросился назад, к больнице.

Чуть не сбив с ног Лысого, он ввалился внутрь и стянул с головы мокрый противогаз.

— Что произошло? — спросил Лысый, заперев дверь.

— Я… видел людей… вроде бы… — просипел Алексей, стараясь отдышаться.

— Где? — товарищ опешил от такой новости.

— Они были на той стороне, за рекой, — с глотнув, Лёша сполз по стене и сел на пол. — Подавали мне сигнал. А потом на них напал «матрос».

— У них было оружие?

— Да, автоматы, кажется.

— Значит, скорее всего, отбились. Короче, делаем так. Я сейчас надену костюм и выйду наверх, тоже подам сигнал. А ты будь готов, если что, дверь по-быстрому открыть. Идет?

Алексей тряхнул головой, обозначая согласие. Не без труда стянув с друга комбинезон, Лысый приготовился проделать обратную процедуру.

И тут раздался оглушительный удар в дверь.

Друзья отступили на шаг назад. Переглянулись.

— Проповедник, может, это… Бог? — с тайной надеждой спросил Алексей в темноту.

— Это даже не Дьявол… — донеслось из глубины подвала.

— Встань за дверью, — велел Алексей Лысому, доставая пистолет. Встав на одно колено, взял дверной проем под прицел.

Удары, между тем, продолжались и даже, кажется, нарастали.

Алексей был готов выстрелить в любую секунду.

Внезапно страшной силы рев огласил подземелье. Лёша выронил пистолет и скорчился на полу, затыкая уши руками. То же самое творилось с Лысым. Казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут. И в тот момент, когда рев достиг своей наивысшей точки, Алексей схватил пистолет, направил на дверь и спустил курок.

* * *

Треск дверного замка совпал со звуком выстрела. Один из сталкеров ворвался внутрь, одновременно уходя с предполагаемой линии огня. Второй остался у входа, прикрывая товарища.

— Чисто! — раздалось отрывисто из темноты. — Он один.

Второй зашел в комнату.

В двух метрах от двери лежал человек. В правой руке он сжимал пистолет. Рядом валялся противорадиационный костюм.

— Проверь, — указав стволом автомата на лежащего, приказал второй первому.

— Жив, — через пару секунд сообщил тот.

— Обыщи здесь все, — главный присел рядом с человеком и посветил ему в лицо. Чуть-чуть оттянул веко. — Все ясно… — вполголоса проговорил он.

Когда напарник вернулся, главный отвел его в сторону.

— Значит, так, стажер. Слушай мою команду. Мы ничего не видели и не слышали. Сейчас мы выйдем наружу, и больше сюда никто из нас — особенно ты — не вернется.

— Но…

— Не слышу ответа! — не терпящим пререканий тоном процедил главный. — Ты что, не видишь, что это псих? Мы, по-твоему, где сейчас? И из-за этого… — он попытался подобрать слово, но не смог, — нас чуть не порешил один из «зэков», мы не заскочили в «Оборонку», а обратно теперь мимо «Арки» придется шпарить! Уповая на то, что проклятые демоны сейчас на охоте! И Лосев башку снимет с меня, а ты отделаешься легким испугом! Теперь приказ ясен?

— Так точно! — буркнул стажер.

— Да, вот еще… — Командир поднял с пола комбинезон. — Упакуй. Ему он уже не нужен. Он и застрелиться-то не смог толком.

Стажер скрылся в проеме двери. Командир проследил за ним взглядом и, убедившись, что тот не видит, поднял с пола пистолет. Выщелкнул обойму, запустив руку в рюкзак, достал оттуда один пистолетный патрон и, зарядив его, передернул затвор.

— Радуйся, что я сегодня добрый, — презрительно бросил он и, кинув оружие на пол, вышел наружу.

* * *

Алексей не мог пошевелиться от страха. Он впервые видел таких отвратительных существ. Даже в историях Лунатика не было ничего подобного. И хотя они всего лишь обнюхали его своими рылами и ушли, он не двигался с места. Его поразили их глаза. Они были почти человеческими. И в этом «почти» крылся весь ужас.

Наконец, из груди вырвался вздох облегчения. Хорошо, что он промахнулся и попал в стену. Одному только Богу известно, что было бы в противном случае.

Алексей не знал, сколько прошло времени — пара часов, неделя, а может, даже несколько лет. Краем уха он слышал, что где-то позади бешено хохочет Лунатик. И почему-то тоже хотелось смеяться.

Хватит с него походов.

С трудом поднявшись, он взял с пола пистолет, фонарик, сгреб в охапку комбинезон и шагнул в темноту. Найдя Проповедника, он сел рядом с ним у стены.

— Отец, я искал дверь и не нашел… Может, теперь ты поищешь? — с надеждой в голосе спросил он у старика. Спохватившись, протянул ему комбинезон. — Вот, я тебе святое одеяние раздобыл. Все, как ты просил…

Старик хитро прищурился, а потом потрепал Алексея по щеке.

— Не волнуйся, сынок. Я ее найду.

Проповедник встал и направился к двери.

— А ну вставай, лысый черт, нечего лежать, врата отворяй давай! — донеслось оттуда.

Алексей еле дополз до матраса. По привычке вынув обойму из пистолета, он отбросил оружие в сторону. Обнаружив целый патрон, сначала слегка удивился, после чего его на миг объяла кратковременная радость: еще один день прожит не зря.

Убрав патрон в нагрудный карман рубашки, Алексей откинул голову назад.

Теперь спать. Сегодня он очень устал.

Нина Золотова, Михаил Миков Двое на крыше

— Сидят? — с ленцой в голосе спросил Михаил.

— Сидят, — эхом отозвалась Софья. — Скоты, — добавила она, чуть помедлив.

Вожак хортов протяжно зевнул и улегся поудобнее, всем видом показывая, что никуда уходить они не собираются и готовы ждать хоть до следующей Катастрофы. Из розовой пасти капнула слюна. Странно, что не зашипела на раскаленном асфальте. Беспощадное августовское солнце превратило полуразрушенный Киев в пекло. Жара, пыль и скрежет зубовный…

— Зачетные клыки у псины, — Михаил приподнялся с места и выглянул из-за бортика крыши. Вожак зевнул еще раз. Ветерок легким порывом донес до людей удушливую вонь песьей стаи.

— Ага. Хорошо смотрелись бы вот здесь, — Софья прикоснулась к связке амулетов на шее. — Как их только добыть? А от его черепа академик Сусликов пришел бы в восторг.

— Это еще кто?

— Криптозоолог один с Арсенальной, ты его вряд ли знаешь.

Она потянулась за арбалетом лениво и чуточку демонстративно. Умные зверюги тут же бросились врассыпную, как и в предыдущие несколько раз. Но далеко не убежали, затаились кто за углом дома, кто на детской площадке. Люди все время продолжали чувствовать на себе внимательные неотрывные взгляды их желтых глаз.

— Брось. Все равно болтов почти не осталось, на всех не хватит.

— Да знаю. Просто очень уж эта тварь нагло скалится, — Софья опять поискала взглядом вожака. Тот временно пропал из виду, но разведчики не сомневались, что он все еще рядом. Настойчивость и упрямство, с которыми хорты преследовали добычу, давно вошли в поговорки. Угораздило же наткнуться на такую стаю средь бела дня, в самый полдень, когда до входа в метро оставалось рукой подать… Софья покосилась на призывно распахнутый подъезд многоэтажки всего в полусотне метров от спасшей их с напарником трансформаторной будки.

— Только бы туда добраться, — Михаилу было нетрудно проследить за направлением взгляда спутницы и догадаться, о чем она думает. — А там по крышам можно пройти до самой Одесской площади. Дальше под землю — и мы уже почти дома, в Метрограде.

— Ага, так они и дали нам добраться! — фыркнула девушка. — Как думаешь, сколько еще мы здесь проторчим?

— Ровно до первого летящего мимо птера, не дольше. Мы же здесь как на тарелочке для него, готовый обед, — мужчина еще раз оглядел крышу трансформаторной будки, где они застряли. Ничего нового. Бортики по колено с трех сторон, от земли примерно три с половиной-четыре метра — хорту не допрыгнуть. Не допрыгнули бы и люди, но им помог взобраться растущий у одной из стен каштан. Корни уходили прямо под здание и в будущем грозили вовсе опрокинуть его. С раскидистых ветвей на крышу падали зеленые шипастые плоды, от ударов их кожура лопалась, открывая спрятанные внутри недозревшие орехи.

— Может, птера и не дождемся. Во-о-н там кажись веспертил обосновался, — Михаил махнул рукой в сторону огромного пролома в стене многоэтажки, на уровне восьмого-девятого этажа. — Вроде чье-то крыло в дырке мелькало.

— Да, любят они такие места, — согласилась его спутница. — Значит, шуметь, стрелять и звать на помощь случайных прохожих опасно — разбудим заразу летучую.

— Тем более какие здесь могут быть случайные прохожие? Все либо в Метрограде держатся, либо из города разбежались давно. Хотя за полгода многое могло измениться… — Михаил перебрался в тень дерева и поудобнее сел там, привалившись спиной к рюкзаку. Смахнул рукавом выступивший на бритом татуированном черепе пот. Более темпераментная Софья забралась на бортик и прошла быстрым шагом от края до края.

— Веревка есть? — задала она неожиданный вопрос.

— Нет. И мыла тоже. Ты настолько отчаялась выбраться, Третья?

— Не дождешься, — разведчица уже давно привыкла к черному юмору напарника. — Я только рюкзак хочу достать.

Упомянутый предмет она бросила во время поспешного бегства — взобраться с ним на дерево никак не получалось. Теперь рюкзак валялся в нескольких шагах от будки, на солнцепеке, среди пробившегося сквозь трещины в асфальте буйного разнотравья. Вроде недалеко, но ни рукой, ни палкой не дотянуться — непоседа Софья первым делом проверила.

— Посмотрим, чем тебе можно помочь, — Первый обшарил карманы разгрузки. — Вот, держи! — бросил обнаруженный там небольшой моток монолиня.

— Отлично! — девушка ловко подхватила его. План был прост: привязать конец лески к арбалетному болту, выстрелить в рюкзак и осторожно подтащить к себе. Но, по закону подлости, не сработало все, что только могло не сработать. С первого болта петля соскользнула прямо в полете, на второй попытке линь запутался «кошачьей колыбелью» невероятной сложности, часть пришлось отрезать и выбросить. Третий выстрел оказался самым удачным — болт вонзился и прочно застрял в брезенте. К несчастью, это привлекло внимание одного из хортов. Темно-серый зверь подозрительно зыркнул в сторону чужаков и принялся обнюхивать трофей.

— Не трогай. Сейчас ему надоест, — Михаил неслышно приблизился, встал за плечом девушки.

— Не-а, — Софья страдальчески поморщилась. — Там вяленое мясо осталось, он учует…

Полегоньку она начала сматывать линь. Когда рюкзак сдвинулся с места, хорт отскочил на шаг назад и тихо зарычал, на его морде появилось удивленно-обескураженное выражение. Рюкзак дернулся еще раз, приминая траву, и у мутанта прибавилось решимости. Или просто сработали собачьи инстинкты «убегают — хватай и держи». Клыки лязгнули, намертво вцепляясь в добычу.

— Пошел вон! — девушка рванула линь сильнее. Катушки не было, натянутая струна врезалась в руку даже сквозь перчатку. Псина в ответ уперлась в землю всеми четырьмя лапами и ответила глухим ворчанием из-за стиснутых зубов. Рывок в одну сторону, в другую… На землю брызнули лепестки желтого цветка, раздавленного лапами всмятку. Шов разошелся с жалобным треском, содержимое рюкзака высыпалось на асфальт.

— Ох ты у меня сейчас получишь! — злобно прошипела Третья. Руки привычным жестом взвели тетив у арбалета, стрела заняла место на ложе, приклад уперся в плечо. — Давай же, повернись, тварь.

Словно понимая, пес начал пятиться, волоча в зубах остатки растерзанного рюкзака и подставляя под выстрелы защищенную хитиновыми пластинами грудь и плечи, а не уязвимые бока.

— Брось, это бесполезно. Не попадешь.

— Сгинь! — огрызнулась Софья.

— Как знаешь, — Михаил отвернулся. Формально он возглавлял разведгруппу — номер первый, профессионал, каких в Метрограде можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но пройденные огонь, вода, мутанты, радиация и еще миллион опасностей за последние месяцы настолько сблизили разведчиков, что всякая иерархия между ними почти стерлась. Конечно, рявкни он сейчас хорошенько, да приправь еще приказ сочным ругательством, Софья безоговорочно послушалась бы его. Но вот толку от этого… Пускай лучше постреляет, хоть отвлечется.

Послышался сухой щелчок арба лета и затем жалобный собачий визг. «Попала», — с некоторой гордостью отметил про себя Михаил.

Подаренный одесскими оружейниками легкий арбалет не приглянулся ни Первому, ни Второму — Гриму, оставшемуся в Одессе залечивать раны, — они отнеслись к нему, как к игрушке, предпочли уже привычные самопалы. Зато для женской руки он оказался как раз впору, Софья не расставалась с ним в дороге, а каждая свободная минута уходила на тренировки. Тогда же с ее легкой руки оружие получило имя — Травма. В основном из-за синяков, оставленных им самой владелице.

Позже арбалет очень выручил разведчиков на обратном пути в Киев, когда в стычке с Кричащими Ангелами под Белой Церковью у самопала после очередного выстрела разорвало ствол. Приблизиться к крикунам больше, чем на пару десятков метров, означало нарваться на мощнейший акустический удар. И если человек отделывался только потерей сознания и кровотечением из ушей, говорили, что ему невероятно повезло. К не счастью Ангелов, Травма прицельно била вдвое дальше.

* * *

— Что? Предлагаешь использовать тебя, как приманку? Чтобы я удирала, пока они тебя будут жрать? — Софья задала вопрос, пытаясь скрыть волнение под напускным цинизмом. — Не дождешься. Хотя бы жетончик бросим, кому быть собачьим кормом.

— Жетончик бросим! — передразнил девушку командир. — Сладу с тобой нет, не даешь побыть рыцарем в сияющем, — осмотрел себя, — сияющем ОЗК.

— И не дам, — согласно кивнула та. — Потому что это самый идиотский план, который я только слышала. Надо придумать что-то другое, не настолько самоубийственное. В конце концов, — она покосилась на собак внизу, — не могут же они сидеть здесь вечно… Вспомни девиз Метрограда: «Выжить должны все».

— Идиотский план? — мужчина с деланным недовольством фыркнул. — Так предложи получше. Можешь заспорить их до смерти, например.

— Я предложу. Вот еще только немножечко подумаю — и предложу, — Третья неизвестно какой по счету раз посмотрела вниз, втайне надеясь, что хортов там не окажется. Увы, звери никуда не делись. Свирепые и беспощадные, они терпеливо ждали, пока их жертвы сами прыгнут вниз, измученные голодом и жаждой.

— Не знаю пока. Но все равно то, что предлагаешь ты — это невозможно.

— Невозможно? Ха! Невозможно было захватить населенный бандитами Метроград, но у Ольшанского и пятерки его людей получилось. Невозможно было горстку неподготовленных гражданских и мародеров превратить в главную силу в Киеве — но опять получилось. Десяток лет назад невозможно было дойти от одной станции метро до другой — а теперь мы с тобой доказали, что можно и пол-Украины пешком протопать. По сравнению с этим убежать от какой-то жалкой своры — тьфу, даже говорить не о чем…

— Мы просто дождемся, когда они проголодаются и побегут искать добычу посговорчивей, — упрямо повторила Софья. — И не нужно никаких жертв.

— Ну-ну, — Первый ухмыльнулся. — Ты упустила из виду одно обстоятельство…

Он жестом приказал ей замолчать, в наступившей вечерней тишине откуда-то из-под будки послышалось многоголосое тоненькое поскуливание. На лице Софьи отобразилась непередаваемая гамма эмоций по мере того, как она осознавала, что означает этот скулеж.

— У них тут щенки, — тихо сказал Михаил, — это значит…

— Что хрен они куда отсюда денутся! — девушка прыжком вскочила с места и нервно прошлась из угла в угол. Восемь с половиной шагов, уже успела пересчитать, пока сидели здесь. Для девятого чуть-чуть места не хватает. Рубероид мерзко захрустел под ногами.

— Но на твой дурацкий план я все равно не соглашусь, даже и не думай. Так, отвлечь их не получится, — начала она размышлять вслух, не забывая все же понизить голос до шепота. — Вон, даже на своего подранка внимания не обращают и жрать его не собираются, — кивнула на корчащуюся в пыли подстреленную псину. — Может, ночью удастся пробраться, когда они заснут?

— Я бы на это не рассчитывал, сон у них чуткий. К тому же вряд ли заснут все… Да и видят они в темноте получше нашего, — теперь пришел черед Михаила сомневаться.

— Все равно спросонья будут, может, не поймут, что и как, дадут нам немножко форы. А от двух-трех сумеем отбиться, — она готова была уцепиться за любую соломинку, лишь бы не дать командиру воплотить самоубийственную идею. В том, что хорты его настигнут, Софья не сомневалась. Конечно, твари бегали не слишком быстро, медленнее обычных псов — броня из хитиновых пластин мешала, висела лишним грузом, сковывала движения, — но все же намного быстрее человека.

— Убедила. Попробуем.

Первый лег на спину, подложив руки под голову, глубоко вдохнул напоенный ароматами летний воздух. Разведчики давно не носили респираторов, среди подземных жителей метко прозванных «намордниками» — фильтры к ним закончились еще на середине пути. Ученые Метрограда считали, что поверхность достаточно очистилась, радиоактивная пыль осела и жить здесь вполне можно. Только вот права на опустевший верхний город теперь предъявляли совсем другие хозяева. Людям же отныне принадлежал низ, подземка.

Метроград. Новый оплот цивилизации в Киеве. Огромный подземный торговый центр за два десятка лет превратили в настоящую крепость, обвалили лишние и укрепили оставленные входы. Через станцию Площадь Льва Толстого он сообщался с Киевским метрополитеном и теперь стал неофициальной его столицей.

Первое время после Катастрофы, когда город остался без воды, еды и электричества, люди старались выжить поодиночке, запершись в домах и мародерствуя. Или сбиваясь в банды, чьи нравы часто по жестокости превосходили звериные. Мир словно рехнулся, каждый отныне был сам за себя. Киевляне позабыли то, чему учила их полуторатысячелетняя история древнего города — чтобы выжить, нужно держаться вместе. Одиночки всегда гибли. Пока не пришел генерал Ольшанский.

Услышав вести о том, что Метроград больше не бандитское логово, что он снова занят военными, к нему потянулись те самые спрятавшиеся по домам одиночки. Подземный город обещал хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне. Сперва небольшая, армия росла с каждым часом.

Порядки в Метрограде установились драконовские, по крайней мере, так казалось вчерашним мародерам, привыкшим заботиться только о себе. Каждодневный тяжелый труд, всеобщая воинская повинность. Но зато каждый знал, что в беде его не бросят, что за ним теперь стоит сила и что завтра для него обязательно настанет. Эта надежда помогла выжить в первую, самую суровую послевоенную зиму и не оставляла киевлян в последующие двадцать лет под землей. Пережитые кровь, боль и лишения спаяли их намертво, в единое братство.

А теперь генерал решил вывести их наверх. И разослал тройки лучших своих разведчиков в самые крупные города Украины, чтобы разузнать, где еще уцелели люди.

* * *

Пока заняться было нечем, Софья развернула дневник. Листами разрезанной пополам и заново сшитой тетради тут же начал играть жаркий ветер. А ведь еще вчера Третьей казалось, что последняя глава уже дописана. Путешествие длиной в тысячу километров уместилось на восьми с небольшим десятках страниц. Все было здесь: встреча с пастухами гидр близ Василькова, недельное блуждание по Софиевской чаще из-за происков местного чокнутого отшельника-телепата, чудесное спасение от ядовитого тумана Кривого Озера. Охота на белого веспертила, чью шкуру жрец степняков собирался принести в жертву духам вместе с головами дюжины соплеменников. Междоусобная резня в племени степняков, в результате которой верховная власть досталась убежденному атеисту. Бескрайние степи — пристанище множества фантастических тварей. Суровое Черное море, населенное совсем уж хтоническими чудищами. Новая Одесса, отчаянно борющаяся за жизнь и побеждающая.

Пустой осталась лишь последняя страница. Как выяснилось, неспроста.

* * *

Смеркалось. В небе над крышами полыхнули и погасли отблески заката, затем начало заливать чернильной синевой, украшенной отборными жемчужинами августовских звезд. Из-за крайнего дома выкатился растущий месяц, по земле протянулись длинные сизые тени. Чарующая ночь.

Софья вздрогнула от прикосновения к плечу. Оказалось, она уже успела задремать. Ночной холодок сразу же приятно взбодрил, в измученном теле появились новые силы.

— Пора, — шепнул командир. — Только ни звука.

Осмотр двора с крыши принес им мало пользы. При тусклом лунном свете разведчики сумели разглядеть лишь пару-тройку псов, хотя стая насчитывала больше полутора десятков. Где спрятались и чем заняты остальные — оставалось только гадать.

Ржавая металлическая дверь трансформаторной будки, казалось, намертво вросла в землю. Грязь, нанесенная за годы, прочно зацементировала ее нижний край, не сдвинешь.

Софья осторожно нащупала верхний край створки ногой, встала понадежнее. Первый этап пройден. Теперь спуститься, найти следующую опору — дверную ручку, а там до земли уже недалеко. Прыгать вниз прямо с крыши двое не решились, шумное приземление могло разбудить хортов. После недолгого обсуждения от идеи слезть по каштану тоже отказались — пришлось бы лишний раз огибать будку.

Тупая металлическая кромка больно впилась в живот, когда девушка навалилась на нее, пытаясь нащупать ручку. В свою очередь Михаил перекинул ногу через край крыши. Дверь шевельнулась с негромким лязгом, в ответ из темного проема послышался разъяренный собачий рык.

Софья почувствовала, как на сапоге смыкаются клыки. Зверю не удалось прокусить дубленую кожу, но он повис на щиколотке всем немаленьким весом, и девушка грохнулась на асфальт. Мелкие камешки больно впечатались в бедро. К ней метнулась косматая тень, девушка только и успела подставить локоть, защищая уязвимое горло. Псина, не раздумывая, вцепилась, руку пронзила острая боль.

В узком лунном луче сверкнуло лезвие и с неприятным чавканьем вошло между бронепластин, клыки разжались.

— Давай наверх, быстро, я подсажу! — Михаил выдернул нож, рывком поднял Третью с земли, лицо девушки исказилось гримасой боли. Покалеченная рука онемела и еле слушалась, но все же Софья за считанные мгновения взобралась обратно на крышу — помог выброс адреналина. Пару мгновений спустя к ней присоединился и ее спутник, и как раз вовремя — несколько взбешенных псов едва не достали его. Хорты остервенело бросались на стены, яростный лай наполнил окрестности, издали отозвалась на него заунывным воем невидимая в ночи бестия.

— Сонь, ты как?

— Жить буду, — прошипела та сквозь стиснутые от боли зубы. — Ч-черт! Сверху!

Огромная тень в небе на миг заставила померкнуть щербатый месяц. Наступившая тишина неприятно оглушила разведчиков — все живое окрест разом смолкло в страхе перед летучим хищником.

— Веспертил! Прячемся!

Вот только сделать это на плоской крыше было совсем непросто. Двоих снова выручил каштан, они юркнули под нависающие ветви с громадными резными листьями и затаились там. Старались не шевелиться, даже дышать пореже.

Со времени степной охоты Михаил и Софья знали, что у веспертила тончайший слух, но зрение слабовато. Движение заметит, а вот замершего человека может и пропустить, принять за дерево или иную деталь ландшафта. Так считали степняки. Этим способом уже не первый год кочевники спасались от быстрокрылых летунов. Лежа по нескольку часов на пожухлой траве, завернувшись в кошму, чтобы тело потеряло очертания человеческого. Испытание не для слабонервных, некоторые не выдерживали, вскакивали, бежали не разбирая дороги. Тут-то их и настигали когти мутантов.

* * *

— Домой хочу, — жалобно произнесла Софья. Замерзшие разведчики выползли из-под ветвей, едва забрезжил рассвет. Девушка слегка размяла затекшие мышцы, стараясь не тревожить прокушенный локоть, присела на еще блестящий от утренней росы бортик. — Как же я хочу домой… Так хочется наших увидеть. А генерала Ольшанского я прямо расцеловать уже готова. Они, наверное, нас тоже заждались. Как думаешь, «Северный» там без нас построили?

— Построили, построили, — Первый сел рядом, приобнял напарницу за плечи. — Уже и дома поблизости обжили наверняка. Представляешь, придем — а весь народ наверх переселился, лучшие квартиры занял, нам не осталось ничего, — он слабо улыбнулся, подбадривая девушку. Как ни странно, простые слова подействовали на нее, она подняла голову и улыбнулась в ответ.

Мысли о доме. Пожалуй, то единственное, что поддерживало двоих в самые опасные моменты отчаянного путешествия, не давало сложить руки, даже когда казалось, что надежды уже нет. Киевляне ждали разведчиков с вестями, не могли не ждать. И поэтому вернуться надо было любой ценой.

— Знаешь, я подумала над твоим вчерашним планом… Мы его немного изменим. Отвлекать этих тварей буду я, а спасаться побежишь ты, — Софья повернулась и внимательно посмотрела на мужчину. — У тебя больше шансов выбраться, а мне от них все равно не удрать. Возьмешь с собой мой дневник, передашь Ольшанскому вместо отчета.

— Нет, и это окончательный ответ. У меня получится увести стаю подальше, а ты быстрая и ловкая, так что если кто и должен выполнять самоубийственный маневр, так это я, — Первый погладил девушку по волосам, — и не спорь. Решаться надо скорее, иначе не то что убежать, с крыши сползти не сможем, — он выразительно потряс пустой фляжкой. Последние глотки воды они выпили еще вчера вечером.

— Нет… — она взглянула умоляюще. — Я не смогу жить с этим на душе…

— Пойми, глупенькая, нельзя иначе, один должен дойти, даже если второй не сдюжит. Я дам тебе такую возможность. Да и потом, я погибать не собираюсь. Добегу во-о-н туда на детскую площадку, заскочу на «грибок», посвечу им филеем, а ты уже юрк, как мышка — и в подъезде.

— На словах это так легко получается. Может, давай все-таки я, а? Ну не могу я на это согласиться, не могу, понимаешь?

— Нет, не понимаю! — в голосе ощутимо звякнула сталь. — Это уже не предложение, это приказ. Я смогу увести за собой всю стаю, а за тобой парочка кинется, и все, пойми ты это. Не стоит недооценивать хортов, прекрасно знаешь, как они охотятся, какие могут хитроумные засады устраивать. Тебе не справиться. Потому иду я. Точка.

— Когда пойдем? — переспросила с обреченностью в голосе. Спорить больше не было смысла.

— Тянуть нельзя, и так засиделись. Сейчас давай еще раз в деталях обсудим — и вперед. Я прыгаю и даю стрекача, шумлю, привлекаю внимание. Как только стая отойдет на удобное расстояние — прыгай и беги, не оборачивайся и не думай обо мне. Твоя задача — добраться во что бы то ни стало.

* * *

— Готова? — еще раз переспросил Михаил. Софья молча кивнула, прикусила губу, нащупала локтем скрытый курткой дневник. Наверное, стоило сказать что-то подходящее к случаю. Попрощаться? Пожелать удачи? Заверить, что все будет хорошо? Только вот кого этим обманешь… Двое слишком хорошо понимали друг друга и без всяких слов.

Бок о бок встали они на бортике крыши над бездной. Бездной в три с половиной метра глубиной. Михаил почувствовал легкую руку напарницы на плече, накрыл ее кисть широкой ладонью.

Завидев желанную, но пока недосягаемую добычу, псы оживились. Стая начала понемногу стекаться из темных закоулков и подворотен, где днем пряталась от палящего солнца. В их глазах не читалось ни вражды, ни ненависти, лишь настороженное любопытство. Как можно ненавидеть собственную еду? Но вот поиграть с ней в догонялки — это может быть весело. Легкая, почти невесомая тучка на несколько мгновений закрыла солнце. Вот сейчас. Сейчас все решится. Момент истины.

Непонятный сдавленный звук вырвался из горла Софьи, ее пальцы намертво сжались на плече напарника, свет померк перед глазами, а опора словно ушла из-под ног.

— Рехнулась?! — послышался грубый окрик, женщину резко дернули обратно. Воротник больно впился ей в шею, когда Михаил рванул за него, спасая от падения в самую гущу кровожадной стаи. Она грохнулась обратно на крышу. Обманутые псы где-то там внизу зашлись оглушительным надрывным лаем.

— Тройка, мать твою! — заорал Михаил. — Я прыгаю к ним, а не ты! Дура… — внезапно он резко прервался. Третья не вставала, она билась в беззвучной и оттого еще более жуткой истерике. Русые волосы разметались, пальцы бессильно скребли по остаткам рубероида, кое-где уже оставляя темные кровавые следы. И без того дурацкий, ненадежный, самоубийственный план был провален окончательно. Какой смысл одному жертвовать собой почем зря, если второй все равно не может бежать?

Мужчина поймал запястья Софьи и сжал их, словно тисками. Навалился сверху всем весом, не давая пошевелиться, и отпустил лишь тогда, когда разведчица наконец-то затихла. Она уставилась в небо поверх его плеча и что-то слабо, неслышно шепнула пересохшими губами.

— Что? — он наклонился поближе.

— Веспертил. Разбудили…

Михаил перекатился на спину и посмотрел туда же, куда и Софья. Огромная угольно-черная тварь кружила в небе прямо над ними, постепенно снижаясь. На миг командиру показалось, что он оглох — не верилось, что зверюга такого размера может столь неслышно передвигаться. Ни хлопанья крыльев, ни единого шороха — беззвучная и неумолимая смерть. Даже хорты притихли, почуяв опасного врага.

Пытаясь разглядеть, кто же нарушил воплями его дневной покой, веспертил сделал широкий круг над двором. При ярком солнечном свете зрение подводило его, но все же он заметил мельтешащие внизу фигурки. Он не был голоден, но нарушителей спокойствия следовало наказать. Да еще они в такой опасной близости от гнезда. Монстр заложил резкий вираж и кинулся вниз.

Софье показалось, что она успела рассмотреть даже рисунок на кожистых крыльях, даже тонкие подрагивающие вибриссы на туповатом рыле — так низко пронесся над будкой веспертил. Листья на каштане зашуршали от поднятого им ветра.

— Дай болт, скорее! — крикнула она срывающимся голосом и подползла к лежащей в паре шагов от нее Травме, пока промахнувшаяся тварь заходила на второй круг. Проклятая стрелка дрожала в руках, никак не желая занять предназначенное ей место на ложе. Укушенную руку пронзила боль, пальцы еле слушались, на повязке выступила свежая кровь.

— Быстрее! — поторопил Михаил.

— Если скажешь: «Не промахнись», я пальну в тебя! — всхлипнула Софья. Недавняя истерика еще давала о себе знать. А монстр уже несся прямо на них. Разведчица встала на колено, щелкнула спущенная тетива, и болт ушел куда-то в синеву. Летун приближался. Но вот он словно провалился в яму раз, другой, левое крыло отчаянно заколотило по воздуху, правое же, простреленное в суставе, беспомощно повисло. Рана была не смертельной и даже не слишком опасной, но вот продолжать полет тварь уже не могла. Мутант опасно накренился и рухнул вниз, прямо на остатки детской площадки. Несколько торчащих арматурин пропороли крылья насквозь, воткнулись глубоко в плоть. Тучи песка и пыли взметнулись ввысь, когда веспертил забился, пытаясь снова взлететь.

Михаил только и заметил мелькнувший обрубок хвоста да задние лапы — так быстро вожак хортов ринулся к новой добыче. Вся свора, рыча и взлаивая, кинулась вслед за ним.

— Прыгаем, это наш шанс! — он дернул напарницу за руку.

Приземление с такой высоты на разбитый асфальт оказалось жестким, сразу заныли мышцы и кости. Но двое не остановились ни на миг и со всех ног рванули к заветному подъезду. Оглушительно лязгнула тяжелая дверь, Первый тут же заблокировал ее обломком наличника, очень кстати попавшимся под руку. Разведчики позволили себе немного передохнуть.

— Мы живы, — Софья надсадно дышала. — Что дальше?

— На крышу.

В подъезде воняло сыростью, плесенью и почему-то свежевскопанной землей. Дверь на лестницу пришлось искать на ощупь в кромешной тьме — окон здесь не было. Но вот наконец одна из стен скрипнула и подалась под руками, девушка шагнула вперед и сразу же запнулась о первую ступеньку.

Здесь тоже стоял полумрак, но все же тонкие лучики света пробивались сквозь забитые досками окна и давали возможность видеть хотя бы на расстоянии вытянутой руки. Один за другим оставались за спиной лестничные марши. Спасение близилось, оставалось пройти совсем немножко. Хотя, два дня назад, на подходе к Киеву, им тоже так казалось.

Жаберник устроил отличную засаду на предпоследнем этаже. Буро-зеленая склизкая бестия свесилась с потолка, уцепившись за него лишь присосками на мощных задних лапах, кривые острые когти пронзили плечо Михаила и потащили его вверх. Мужчина закричал от жестокой боли.

Уже в воздухе он исхитрился вытащить нож и принялся что было сил кромсать мутанту конечность. Из порезов хлынула желтоватая кровь, на полу моментально образовалась лужа, но монстр все так же цепко держал жертву. Все ближе и ближе оказывалась его голова, до отвращения похожая на человеческую. Но у людей не бывает мохнатого, шевелящего щупальцами провала на месте носа, а во рту не три ряда мелких, загнутых внутрь клыков.

Михаил абсолютно потерялся: где верх, где низ, как высоко он сам? В голове осталась единственная мысль — всадить нож в эту паскудную харю по самую рукоять. Последнее желание. А там будь что будет.

Рядом глухо чавкнуло. Это Софья наконец сумела перезарядить арбалет, и болт наполовину вошел в то, что можно было бы назвать шеей жаберника. Тварь мерзко завизжала, когда сквозь переносицу прямо ей в мозги вонзился нож.

Первый тяжело рухнул на бетонный пол, благо, лететь было невысоко. Клинок так и остался в голове дохлого монстра, сил его вытащить уже не было.

— Живой? — Софья бросилась к нему. Защитный костюм пропитывался кровью. Несколько минут ушло на то, чтобы найти в рюкзаке чистую тряпку и кое-как перевязать рану.

— Идти сможешь? — спросила она с тревогой в голосе.

— Смогу, — не то что слова, каждый вдох давался Михаилу с трудом. Но все же он упрямо мотнул головой, мол, нет, Костлявая, еще не пришло твое время и твердо повторил: — Смогу.

Рюкзак пришлось оставить здесь же, сил его тащить не было. А вот бросить Травму, теперь бесполезную, потому что на жаберника ушел последний болт, Софья не решилась. Так и пошла: в правой руке арбалет, на левом плече повис напарник. Колени дрожали. Первый шаг дался особенно трудно, Третьей казалось, что она сейчас рухнет, и тогда уж они точно останутся здесь навсегда. Но потом она смогла шагнуть еще раз и еще, на одной лишь злости и силе духа подняться на одну ступеньку за другой, и вот уже лестничный марш остался позади.

— Осторожнее! — прохрипел Михаил при виде буроватой слизи на ступенях. — Еще один где-то здесь.

Второго жаберника они застали врасплох на чердаке. Тварь висела на стене и строила гнездо из пузырьков воздуха, которые она обволакивала слюной и клеила один к другому. Заметив людей, монстр ощерился, жуткие когти скрежетнули по остаткам штукатурки. Жаберник приготовился нападать. Софья взглянула сперва на разряженный арбалет, после на мутанта, в упор.

— Посмотри на нас, мразь! — шепнула обессиленная девушка, а Михаил криво усмехнулся. — Мы прошли тысячу километров по отравленной и выжженной земле. Мы сражались с десятками твоих собратьев. Мы пережили голод и осаду морян в Новой Одессе. А только что прикончили летучую смерть одной-единственной стрелой. Ты правда все еще хочешь попробовать? Серьезно?

Неизвестно, что подействовало: действительно ли до жаберника дошел смысл простых слов, или же тварь испугалась Травмы в руке разведчицы. Он как-то съежился и с хлюпаньем отполз в дальний темный угол, давая людям возможность пройти. Еще пять шагов, четыре, три… Последняя хлипкая дверь распахнулась и радостные солнечные лучи залили полутемный чердак.

* * *

— Знаете что, — сказал в одном неформальном разговоре генерал Ольшанский много-много дней спустя, когда история невероятного путешествия стала достоянием всего Метрограда. — Знаете, что я думаю?

Двое замерли в почтительном молчании, не смея перебивать живую легенду. Генерал откашлялся и продолжил:

— Этот летучий ублюдок-веспертил был вашей наградой. Проявлением высшей справедливости, — он выдержал паузу, на лице Софьи появилось выражение любопытства и недоверия, Михаил был куда сдержаннее. — Да, и не надо смотреть на меня так, девочка. Тебя, Первый, наградили за то, что готовился пожертвовать собой ради нее. А тебя, — кивнул Третьей, — за то, что жертву не приняла…

— Как думаешь, это он всерьез? — обеспокоенно спросила Софья, едва они вышли из кабинета. — Что-то в философию ударился, я от него раньше такого не слышала. Стареет, наверное…

— Не знаю. Не верю я ни в какую справедливость, Тройка, — подумав, ответил ей напарник. — Знаю только, что иногда нужно верить, просто и безоговорочно верить в лучшее и цепляться за эту веру зубами и когтями. И тогда это лучшее обязательно произойдет.

Девушка с улыбкой кивнула ему и отправилась в оружейную — ей предстояло очередное дежурство в только что отстроенном «Северном».

Михаил Перешивкин Годовщина

Слава Горохов медленно расплылся в улыбке, неспешно потянулся и открыл глаза. Сквозь щели в стене в комнату проникал свет со станции. Оставленная на ночь свеча давно погасла и превратилась в застывший комок воска. Еще раз потянувшись, электрик повернулся на правый бок. Справа от него лежала жена, с головой накрытая теплым одеялом, и мужчине не хотелось тревожить ее сон. Горохов тихонько откинул в сторону одеяло и беззвучно встал с кровати. Дойдя на цыпочках до стула, на котором была аккуратно сложена его рабочая одежда, Слава быстро натянул ее и направился к выходу. Остановившись на пороге, мужчина оглянулся и, не выдержав, так же на цыпочках прокрался обратно к постели. Легко коснулся губами скрытого под одеялом плеча и вышел на улицу, плотно закрыв за собой дверь.

Уверенно выйдя из туннеля, в крохотном подсобном помещении которого ютилась семья Гороховых, Слава поднялся на платформу Тульской, приветливо здороваясь со всеми прохожими. Губы электрика то и дело расплывались в улыбке, кажущейся особенно необычной среди сосредоточенных, хмурых обитателей станции, спешащих на работу. Он уже предвкушал сегодняшний вечер, когда вернется с работы, и они, вместе с женой, отпразднуют очередную годовщину их совместной жизни. Трудной, опасной и наполненной лишениями, как и у почти всех обитателей Московского Метро, и все же — такой прекрасной!

Патроны в кармане спецовки негромко постукивали друг о друга, словно напоминали о том, что он до сих пор не купил Юле подарок. Но этот сладкий момент выбора Слава хотел оттянуть до окончания смены, чтобы весь день не искушать себя желанием помчаться домой и вручить его жене немедленно. Поэтому он лишь улыбался и тихонько напевал беззаботную песенку в такт этому негромкому стуку.

Дойдя до своего рабочего места — маленькой будки с торчащими из ее стены проводками и счетчиками, Горохов поздоровался с пожилым седовласым мужчиной — главным электриком станции Павлом Игнатьевичем Столяровым.

— Привет, Слав, — кивнул тот, отвечая на рукопожатие. — Там на двадцатом снова что-то закоротило. Ты бы сходил, глянул.

— О-о-о, опять мутанты, небось, весь кабель сожрали! — простонал Горохов. — Это теперь на весь день. — Он вытащил из небольшого шкафчика рюкзак с инструментами и старую, потертую каску метростроевца. — Слушай, Игнатьич, не в службу, а в дружбу: если Кеша заглянет, передай, чтоб книжку тут оставил, я ее вечерком заберу.

Нацепив каску и поправив рюкзак, Слава вышел из комнатки и, прихватив двух часовых, специально назначенных для охраны электриков в туннеле, отправился в одну из развилок, вдалеке которой виднелся одинокий огонек блокпоста.

* * *

— Нет, ну ты прикинь, Игнатьич! Сожрали все, что смогли, даже телефонный кабель! Полный капец! Теперь, как пить дать, придется бригаду с Ганзы вызывать: у нас и материалов таких нет, чтобы все там залатать. Вот ведь проглоты, а! — Слава рассеянно жестикулировал и периодически поправлял каску.

Павел Игнатьевич внимательно слушал коллегу, изредка косясь на молодого парня, приехавшего с Ганзы по обмену.

— Слав, расслабься. Надо — значит, вызовем. Познакомься лучше — это Вася, прибыл к нам с Белорусской. Набираться, так сказать, житейского и профессионального опыта.

— Будем знакомы. Горохов, можно просто Слава, — электрик пожал Васе руку и улыбнулся, глядя гостю в глаза. Хорошие, светлые, честные глаза. Да и вообще Горохов был одним из немногих, кто даже в две тысячи тридцать третьем году верил, что на свете остались добрые и честные люди. А в людях он ошибался редко.

— Книжку твою Иннокентий занес, вон на столе лежит, — кивнул на верстак Столяров. — Только просил не трогать его закладки. — Павел Игнатьевич помолчал, а потом все же не утерпел и спросил: — Слушай, Горохов, а зачем тебе «Свадебные обряды и традиции народов мира»?

— Так у нас же с моей благоверной сегодня ровно пятнадцать лет брака… — с удовольствием поделился Слава и тут же поправился: — То есть — совместной жизни! А я, понимаешь, не знаю, как такая свадьба называется. Непорядок! Тэк-с… посмотрим… — он открыл истрепанную старую книгу без обложки и полистал. — Ага! Вот, нашел. Значит у нас «Хрустальная»? Ой, как нехорошо-то…

— Почему же? — удивился Вася.

— Да, понимаешь, традиция у нас с Юлькой такая: дарить друг другу подарки в соответствии с наименованием даты. А где я ей хрусталь возьму? И так в прошлом году агат не подарил, а в позапрошлом — ландыш. Опять небось обидится… Кстати, Игнатьич! Отпустил бы ты меня сегодня пораньше, мне ведь еще подарок выбирать…

Старик ничего не сказал, лишь сочувствующе вздохнул и махнул рукой. Слава улыбнулся и, положив рюкзак с каской на место, вышел из комнатки.

— Бедолага… — грустно вздохнул Столяров, когда за Гороховым закрылась дверь.

— Не переживайте вы так, — постарался утешить старика Вася. — Станция ведь у вас не бедная! Не может быть, чтобы на рынке ничего хрустального не нашлось. Да и супруга его тоже, если даже не найдет, должна бы войти в положение…

— Да не в этом дело. Понимаешь, Славка… Его как-то раз током в туннеле шибануло. Аккурат пятнадцать лет назад…

— И что? — через несколько минут молчания не выдержал любознательный стажер.

— Да то…

* * *

Горохов торопился домой, держа в одной руке завернутый в старую газету кусок свинины, а в другой — небольшой хрустальный осколок, который ему удалось получить совершенно бесплатно. Казалось бы, кому на прилавке мог приглянуться бесформенный кусок хрусталя? И все же нашелся такой чудак. Продавщица сначала сильно удивилась, но после, узнав о причине интереса, отдала даром. Все-таки Слава редко ошибался в людях!

Тихонько приоткрыв дверцу комнаты, он заглянул внутрь. На столе уже стоял праздничный ужин, а в воздухе плыл запах ароматизированной свечи, которую супруги зажигали на каждую годовщину. Юля — такая же прекрасная, как и в первый день их встречи, в самом лучшем платье, сидела за столом.

— Привет, солнышко! Долго я сегодня, да? Извини, торопился, как мог. Ну, не сердись. Зато посмотри, что я тебе принес! Нравится?

Слава протянул на ладони подарок. Взгляд бездонных глаз Юли был полон любви и нежности.

* * *

— … через неделю притащил на станцию какую-то девушку и сказал, что это его новая супруга.

— А старая куда делась?

— Да не было у Горохова отродясь никакой супруги! Так, ухаживал за одной, но ее в туннеле какие-то отморозки убили.

— Жалко… — протянул стажер. — Ну так что ж ему теперь, до конца жизни в трауре ходить? Ведь молодой же еще мужик, здоровый. Да и любит ее, сразу видно. Вон, как рассказывал, мне аж завидно стало.

Столяров неожиданно вскочил и отвесил Васе звонкий подзатыльник.

— Дура! — рявкнул он. — Сплюнь!

— Вы чего, Павел Игнатьич? — испуганно забормотал тот.

— Извини, сынок… — главный электрик, как-то разом сделавшись чуть ли не на десяток лет старше, тяжело прошаркал обратно к своему стулу и сел, спрятав лицо в ладони.

— Все пытаются избегать со Славкой разговоров на эту тему, — глухо заговорил он через минутную паузу. — А иначе жутко бесится: начинает орать что-то бессвязное, руками размахивать, потом брык — и в обморок. Полежит немного, белки закатив, да и придет в сознание. Через полчаса смотришь — нормальный человек: шутит, улыбается, как ни в чем не бывало. Только про припадок свой не помнит ни черта. Давно бы его от дел отстранили, а может, и вовсе со станции выгнали, да специалист Горохов больно классный. Электрик от Бога. Ему даже я в подметки не гожусь. Так что просто отселили его от греха, на самую окраину. Он не возражал, а людям все же спокойнее.

— Из-за чего спокойней-то, Павел Игнатьич? Что-то я никак не соображу.

— Да где тебе, Васятка, сообразить. Ты ж не местный. Да и наши особо не распространяются про жену Гороховскую, так что и ты помалкивай о том, что сейчас услышишь. Понимаешь, может, и правда эта она была, любимая его. Ну, которую бандиты вроде как порешили… Сам я ее не видел, врать не буду, но кто-то пустил слух, что иногда, когда Славка ночью спит, краля его выходит тихонько и по округе бродит. То ли убийц своих ищет, то ли дом, а может и с другой какой целью. Бред, конечно, но только Федька Заика, говорят, именно после встречи с ней кличку свою и получил. Хотя Федька, он, алкаш известный, а с пьяных глаз чего только не померещится, да только у него тогда еще инфаркт случился…

* * *

— Юленька, какая же ты у меня все-таки красивая!

Слава наклонился, любовно глядя в глазницы черепа, из которых на него смотрела тьма, и припал губами к желтоватой лобной кости скелета.

Дмитрий Панов Алиса в Иллюзариуме

— Алиса послушно вскочила и побежала домой, но и по дороге она все думала, какой же это был чудесный сон — сон, который, наверное, никогда не забудешь… — старик выдохнул и громко захлопнул потрепанную книгу. Дети все еще не могли вернуться из увлекательного мира сказки, только что разверзнувшегося перед ними. Они до сих пор видели невероятные метаморфозы логики и мысли, с которыми сталкивалась маленькая девочка Алиса. Некоторые даже не заметили, что до сих пор сидят со все еще открытым ртом.

— А теперь всем спать! — устало скомандовал дед Кузьмич, которому такая уж выпала доля — каждый день зачитывать молодой поросли на ночь разные сказки. Годы уже были не те, чтобы рассказывать их по памяти, да и зрение старческое подводило в тусклом свете пыльной лампы, но старику, ворчавшему каждый раз, когда его звали исполнять свои обязанности, и сетовавшему на то, что и умереть ему спокойно не дадут, это даже в какой-то степени нравилось.

А в разбредающейся по койкам группке малышей, словно завороженная, шла маленькая девочка лет восьми. Все дело в том, что рассказ деда Кузьмича она слушала еще внимательнее, чем остальные, ведь эта сказка была именно про нее, как считала она. Недаром же родители назвали ее Алисой. И сейчас она, возвращаясь домой, видела на ткани палаток, на каменном полу и на бетонном потолке тени Чеширского Кота, Мартовского Зайца и даже Червонной Дамы, играющей в крокет.

— Мама, мама! — радостно закричала она, не успев отодвинуть полог палатки, которую всю свою маленькую жизнь называла домом. — А сколько людей может находиться в пустом ящике?

— Откуда такие глупые вопросы? — удивилась мама. — Опять наслушалась деда Кузьмича? Давай ложись спать!

— Ну мам, ну скажи, сколько людей может быть в пустом ящике? — дергала ее за подол халата Алиса, которая уже не хотела выходить из своей роли в сказке.

— Господи, да сколько угодно, — улыбнулась мама. — Иди спать, негодный ребенок, — шутливо рассердилась она.

— А вот и нет! — радостно улыбнулась Алиса. — Он же пустой! — и она тут же вскарабкалась на свою кроватку и, завернувшись в одеяло, стала подсматривать за мамой. Ведь скоро должен будет вернуться папа — и надо придумать еще пару смешных загадок, чтобы тот подарил ей какую-нибудь игрушку с работы.

Их палатка стояла недалеко от общего костра, возле которого по вечерам собирались взрослые, и Алиса с трепетом вылавливала знакомые силуэты героев этой сказки из своего воображения в нитях подсвеченной костром ткани. Люди подходили к костру и уходили от него, а мама все еще сидела у лампы и, читая какую-то книгу, — одну из многих, что доставлял папа сверху — дожидалась мужа. Как только полог палатки был откинут в сторону, и на входе появилась фигура взрослого мужчины, она с облегчением побежала было навстречу, но… это был не папа. Мама сразу почувствовала, что что-то произошло.

— Семен? — одним словом она спросила о причинах столь позднего визита лучшего друга своего мужа, с которым они и ходили на эту вылазку. — Что с Витей? Почему он не с тобой?

— Люба, — дядя Семен взял маму за руку. — Ты знаешь, что выход на поверхность называть последним у нас не принято. «Крайний» — так чаще всего мы говорим. Но для Вити он был последним, — он опустил глаза в сторону и встретился взглядом с Алисой. Он фальшиво улыбнулся и подошел к кроватке. — Алиска! А ты что не спишь? Отворачивайся и спи!

— Дядя Семен, а где мой папа? — спросила не понявшая из разговора ни слова Алиса.

— Он… хм… Ты спи, утро вечера мудренее, — смутился еще больше дядя Семен. — А мы с мамой пойдем пока, потолкуем о своем, о взрослом, — и он вывел маму из палатки, но в свете костра Алиса видела их большие тени. Она видела, как мама почему-то несколько раз ударила дядю Семена в грудь, как потом она обняла его, и они долго еще стояли так, обнявшись и едва заметно дрожа в свете непокорного пламени. А Алисе было жутко интересно, почему папа все еще не идет? Быть может, он тоже обнял бы маму и дядю Семена, и тогда она, Алиса, вышла бы из палатки, и папа обнял бы и ее заодно. Но спустя некоторое время внутрь вошла лишь одна мама. В ее руках были вещи, точь-в-точь похожие на те, в которые одевался папа перед выходом, а на лице — слезы.

— Мам, ты плачешь? — выглянула из-под одеяла Алиса.

— Маленькая моя, что ж ты не спишь-то? — мама откинула вещи в сторону и кинулась к дочери. Она обняла Алису крепко-крепко и зарыдала, то и дело бесшумно всхлипывая и вздрагивая.

— Мам, а что с папой? — Алиса никогда не видела маму настолько расстроенной чем-то.

— Все хорошо с ним, родная моя, все хорошо, успокойся, — затараторила мама, словно заученную наизусть молитву.

— А где он? — не унималась Алиса.

— В Стране чудес, — после недолгой паузы ответила мама. — Ты же любишь эту сказку — «Алиса в Стране чудес», правда ведь? — с надеждой посмотрела она на дочь.

— Люблю, — удивленно ответила Алиса. — А мы тоже туда попадем?

— Конечно, кровиночка ты моя, — улыбнулась мама, все еще вытирая слезы, льющиеся из глаз.

— А почему ты плачешь? — не унималась Алиса.

— Это потому что я очень рада за папу. А теперь — хватит вопросов, спи уже.

Алиса закуталась в одеяло, но некоторое время все еще подсматривала за мамой, которая в неровном свете затемненной лампы тихо плакала над маленькой книжицей.

* * *

Алиса проснулась ночью, когда все еще спали, и никто и не думал просыпаться. На станции царили тишина и покой, и только капли воды, то и дело падающие где-то вдалеке, нарушали умиротворенность этого места. Девочка легла на спину и стала смотреть в темноту.

«Вот мама днем сказала: „Сиди тут и жди меня, а я пойду по делам“. Интересно, как это? Ладно мама — она худенькая, и дела ее еще смогут выдержать. А вот, например, дядя Семен — тоже пойдет по делам, а они и сломаются. И как они выглядят эти дела? Ведь их еще и делают. А для чего их тогда делают? А, точно — чтобы ходить по ним!» — и Алиса, довольная своей догадливостью, легла на бок, чтобы снова попытаться уснуть, как вдруг ей в голову пришла другая мысль: «Интересно, а почему папа не взял с собой в Страну чудес меня с мамой? И как он туда попал? Ведь в кроличью нору он вряд ли прошел бы, — Алиса хоть ни разу и не видела кроликов, но думала, что они немногим больше ее самой. — Что-то тут не так».

И она тихонько, чтобы не разбудить маму, спрыгнула с раскладушки и на цыпочках вышла из палатки.

Снаружи огромное пространство станции освещали лишь маленькие красные светлячки на стенах. Алиса, не задумываясь над тем, куда она идет, шлепала босыми пятками по начищенному с вечера граниту. «Какие холодные дела», — подумала вдруг она. Именно сейчас Алисе показалось, что она непременно должна увидеть кролика, поэтому девочка заранее застегнула теплую байковую рубашку, заменявшую ей пижаму, на все пуговицы, чтобы та не мешала ей преследовать пушистое животное с маленьким хвостиком — именно так ей представлялся проводник в Страну чудес. Но кролика нигде не было, поэтому Алиса сама решила искать встречи с ним, обходя палатки кругом и заходя в другие, менее знакомые ей помещения, как вдруг… какой-то шелест послышался ей со стороны одной из колонн станции. «Наверняка это он, — подумала Алиса. — А ка к, интересно, говорят кролики? Собаки — лают, кошки — мяукают… А вот кролики? Но это же кролик из Страны чудес, — резонно заметила про себя же девочка, подойдя к колонне. — А значит, наверняка он заговорит человеческим голосом», — и она неожиданно выпрыгнула из-за колонны, но за ней ничего не оказалось. Почти ничего…

— Ах! — воскликнула Алиса вслух, но, испугавшись, что кто-то может ее услышать, она зажала рот ладонью. На станции царила тишина, нарушаемая только шелестом, исходящим от решетки, которая была встроена в колонну с другой стороны. «Вот она, — радовалась про себя Алиса. — Кроличья нора!»

— Кто здесь? — неожиданно громко крикнул кто-то из-за спины Алисы так, что она в испуге спряталась за колонну и чуть было не закричала. — Барышня, а вы в курсе, сколько сейчас времени? — дежурный по станции был явно удивлен такой встрече. Алиса, поняв, что бояться нечего, кроме завтрашнего нагоняя от мамы, выглянула из-за колонны.

— Это смотря у кого, — спокойно ответила она и улыбнулась ошарашенному взрослому.

— В смысле? — не понял тот.

— Ну, вы спросили — «сколько времени?». А вот у меня сейчас ну ни на столечко времени нет, — и она показала на пальцах, на сколько. — У меня и карманов нету, чтобы его с собой носить. А вот у вас сколько сейчас времени?

— Так, ну-ка, марш домой! — шутливо скомандовал дежурный, и Алиса побежала домой, оглядываясь по сторонам и запоминая дорогу.

«Вот что это были за вещи, — опять догадалась она, вспомнив, что принесла вечером мама. — Это папа хочет, чтобы мы с мамой пошли за ним. Но у мамы и так забот полно — не хватало еще дорогу искать. Надо будет ей помочь». И Алиса, юркнув под одеяло, стала ждать, пока до нее перестанут доноситься шаги дежурного.

На отцовскую рубаху пошла какая-то особая тяжелая ткань, да и была она практически до самых пят Алисе. Поэтому она про сто надела теплые штаны, розовые сандалии с цветочками и белыми лепестками, да прихватила с собой большой папин фонарь, а потом отправилась в путешествие. В этом чудаковатом наряде девочка и без того чувствовала себя неловко, но она знала, что папа никогда не уходил из дома без смешного противогаза, который оказался ей в крайней степени велик. Делать нечего, пришлось надеть под него шапочку, которую мама связала Алисе на последний день рождения, но даже с ней стекла противогаза при каждом шаге норовили сползти вниз.

Дышать в резиновой маске было трудно, но Алиса чувствовала себя астронавтом из папиных рассказов про Космос — она не знала, что это такое (она даже не знала, что такое небо), но в точности запомнила папину фразу, что «люди стали задумываться о покорении Космоса, впервые осознав, что над ними находится именно небо». Странно все это — зачем, увидев что-то одно, надо сразу покорять что-то другое? Да и как это — «покорять»? «Укорять» — это Алиса слышала. Может, Космос этот был слишком гордым, поэтому его нужно было немного покорить, чтобы он не зазнавался? «Нужно будет посмотреть на это небо — вдруг Космос опять зазнался», — подумала Алиса, отодвигая решетку в сторону.

К радости девочки, та поддалась легко и открыла перед Алисой металлическую винтовую лестницу, ведущую куда-то наверх. Туда сразу же стало затягивать воздух со станции. Девочка посмотрела на сводчатый потолок ее дома, с замиранием сердца представляя, что вместо него скоро будет небо — такое же высокое, как… как… У Алисы просто дух захватывало от открывшейся перед ее воображением картины, и она, воодушевленная своими грезами, помчалась по лестнице вверх, но, не рассчитав длины отцовской рубахи, запуталась в подоле и шмякнулась на ржавые ступени. Было ужасно больно, и в другое время Алиса заплакала бы, но сейчас, закусив губу и поправив покосившийся противогаз, она поднялась и лишь потерла ушибленную коленку.

Пролет за пролетом она карабкалась по высоким ступеням, то и дело помогая себе руками, как малыши, и упрямо заставляла себя размышлять о всяких интересностях и несуразностях, чтобы быть совсем уж похожей на сказочную Алису.

«Странно, — подумала она. — Вот та Алиса — бежала себе за кроликом и вдруг — раз! — и сразу же в Страну чудес попала. А тут ведь пришлось самой искать нору, без кролика, да еще и не падать приходится, а карабкаться наверх. И коленку еще ушибла». И так вдруг Алисе стало себя жалко, что она присела от усталости на ступеньку и все-таки заплакала.

Через некоторое время Алиса, перестав плакать, вгляделась в темноту, наверх, и, к своему счастью, увидела какой-то свет. Она сняла противогаз и вытерла заплаканные глаза, после чего еще раз убедилась, что это был не мираж. Девочка бодро привела себя в порядок и с новыми силами стала карабкаться вверх…

* * *

Это было здорово! Алиса никогда так не удивлялась — даже приключениям своей тезки из сказки… Наверху потолка не было совершенно — только высоко-высоко (так высоко, что даже огромные серые башни не доставали до него) что-то неслось в одну сторону, перемешиваясь, как грибная похлебка в столовой. Только это было серым, даже слишком серым для неба… Но даже эта серость не смогла расстроить Алису: хоть папа и рассказывал ей, что небо должно быть голубым, она точно была уверена, что это — именно небо. Алиса радостно чувствовала, как воздух при ее появлении опрокинулся на нее и проходил даже под отцовской рубахой.

Алиса долго рассматривала окрестности, боясь сделать и шаг — это не было похоже на ту Страну чудес, о которой рассказывал дед Кузьмич, но ведь и она попала сюда не совсем так, как в сказке. Хотя, если немного пофантазировать, то получится та самая ситуация.

«Вот та коробка, — думала Алиса, глядя на проржавевший остов автомобиля, совсем даже не подозревая, что это был именно он. — Это наверняка гриб, правда, уже обкусанный с обеих сторон. Наверняка кто-то баловался, уменьшаясь и увеличиваясь. А вот эта стена, — Алиса посмотрела в сторону разваливающихся ларьков, стоявших когда-то впритык друг к другу. — Наверняка именно на нее королевская рать затаскивала Шалтая-Болтая. Но это из другой сказки», — опомнилась она и осторожно, обходя стороной металлические арматурины и осколки стекла, стала продвигаться по улицам Страны чудес.

Алиса никогда не бывала не то, что на поверхности, а и вообще за пределами своей станции. И, как оказалось сейчас, — совсем напрасно. Ведь здесь так здорово! Взять хотя бы эти башни, которые почему-то по большей части тянулись вдоль дороги, а не к небу. «Да тут еще и небо! — вспомнила Алиса и стала вглядываться, куда это спешит серый кисель на нем. — И кто его пролил, интересно? Да пролил столько, что вот сейчас утекает он себе, утекает, а утечь не может. И когда утечет — неизвестно. Поэтому синему небу и скучно, что оно временами плачет. А папа говорил, что капли, падающие с неба, — это дождь. Слово какое-то странное, да еще и неправильное. Это ж слезы», — подумала Алиса, и сейчас ей вдруг стало так жалко небо, как не было жалко саму себя на лестнице.

Она опустила взгляд и увидела какие-то странные железные приспособления с сиденьями и облупившейся краской. Алиса осторожно подошла к одному из них и так же осторожно присела. Ее ноги неспешно оторвало от земли, а тело вместе с сиденьем качнулось назад, после чего последовало вперед, что сопровождалось довольно неприятным скрипом. Алиса наклонилась вперед, и петли заскрипели громче, раскачав ее еще сильнее. А Алисе вдруг стало так весело, словно и не жалела она только что плачущее иногда небо. «Ну и что? Я вот тоже плакала недавно, а сейчас мне весело!» — Алиса раскачивалась сильнее и сильнее, пока зловещий утробный рев не перекрыл скрип надрывавшихся петель. Алиса затормозила ногами и, не рассчитав, упала на пыльную землю, от которой исходили странные толчки, словно кто-то ужасно большой бил огромным молотом где-то неподалеку. И эти удары приближались…

Сперва показалась иссиня-черная морда, усыпанная мелкими глазками и с огромными стреловидными зубами, торчащими изо рта. Потом из подъезда дома напротив появилось мохнатое и длинное тело чудища, идущее на шести толстых, но очень коротких лапах. Утро только еще намечалось, ведь солнце (чего Алиса еще не успела увидеть, да и не могла) только еще должно было коснуться своими лучами вершин московских высоток, поэтому изо рта мохнатой гадины тучами исходил пар. «Синяя гусеница!», — воскликнула про себя Алиса со смешанным чувством восторга и тревоги. Она помнила, что Синяя гусеница в порядочной Стране чудес должна сидеть на грибе и курить кальян. Что такое кальян Алиса все равно не знала, но как курят взрослые она видела, поэтому и подумала, что это существо таким образом и курит эту гадость, выпуская пар из пасти. Но, в отличие от сказки, эта Гусеница, как Алиса прозвала ее про себя, все еще оставаясь лежать на земле, сразу же обратила свое внимание на девочку, тут же повторив свой грозный рык на всю округу.

Алиса закрыла стекла противогаза руками и уткнулась лицом в землю, пытаясь спрятаться от чудовища, которое и не пыталось подсказать, как в этой Стране можно уменьшаться и увеличиваться. Поступь его ощущалась все явственнее. «Сейчас бы откусить волшебный гриб, или пирожок, на котором написано „съешь меня“ или еще что-нибудь, чтобы вырасти! — в отчаянии подумала Алиса. — Я бы тогда быстро убежала отсюда, да и папу с такой высоты бы увидела».

Не успела Алиса представить себе, как она, возвышаясь над этими серыми зданиями, смотрит в папин бинокль и ищет его самого, как совсем недалеко что-то тихо пумкнуло, после чего впереди это что-то, просвистев над головой Алисы, так бабахнуло, что у нее заложило уши от такой канонады. «Это папа! Он вернулся за мной!», — радостно вскочила Алиса, но тут же снова закрыла глаза — над городом уже вовсю бушевало утро. Пусть без яркого солнечного света, но все же глаза маленькой девочки, ни разу не видевшей солнечного света, были слишком хрупким инструментом, чтобы знакомиться с таким обличием Страны чудес так резко.

Алиса, немного привыкнув, открыла глаза и увидела перед собой Гусеницу, спокойно лежащую в размытой тени, отбрасываемой соседним домом. Она практически не шевелилась — только задние лапы слегка дергались, но такие мелочи Алису не волновали. Обернувшись, девочка увидела человека. Она побежала ему навстречу, но снова споткнулась, вот только теперь, похоже, оторвался ремешок у одной из сандалий.

— Нельзя быть такой рассеянной, маленькая леди.

Нет, этот голос был не папин, но, хоть фильтры искажали его, он, несомненно, принадлежал человеку. Даже это настолько обрадовало Алису, что она сразу забыла обо всех своих сегодняшних синяках, хоть они и продолжали болеть, как бы доблестно она ни пыталась выбросить это из головы.

Незнакомец оказался очень высоким, даже выше папы, на лице его была удивительная полностью прозрачная маска, и только на скулах ее виднелись специальные отверстия для дыхания, а на голове его колыхалась на ветру дырявая широкополая шляпа. Одной рукой он помог встать Алисе, тогда как в другой пускало легкую струйку дыма какое-то странное оружие — как папин пистолет, только дуло было вытянуто вперед, а на конце его — словно шесть перевязанных резинкой банок из-под сгущенки, которые стояли на станции в столовой вместо солонок; как раз из одной такой «банки» и тянулась струйка дыма. Что особенно удивило Алису — высокие сапоги этого странного человека почему-то зашнуровывались, хотя одет он был в такой же костюм, как у папы, только более светлый, а сверху он еще носил черный плащ со словно обгрызенным по краям подолом.

Незнакомец сложил руки на груди и, склонив голову на бок, спросил:

— И зачем такая храбрая леди поднялась в этот забытый Богом мир из глубин Подземелий?

Алиса не знала, как ответить и поэтому боялась, что этот человек рассмеется ее словам. И все же она сказала:

— Мой папа попал в Страну чудес, и я ищу его.

Выговорив это, Алиса осеклась, но человек не стал смеяться, а лишь грустно отметил:

— В такой обуви вам далеко не уйти, — и девочка сразу вспомнила про оторвавшийся ремешок. — Если вы никуда не спешите, то почту за честь принять вас в своем скромном жилище и даже доставить вас до него.

Алисе понравилась манера разговора, которой придерживался этот господин в шляпе (она даже про себя стала думать на этом странном наречии).

— Если вы настаиваете, — картинно сделала реверанс она, на что человек ответил не менее манерным поклоном.

Алиса сидела на плече этого большого человека и, боясь задеть и так дышащую на ладан шляпу, размышляла, глядя на окружающие развалины: «Все-таки это немного из другой сказки. „Золушка“, кажется. Там тоже были и бал, и поклоны, и даже принц. Хотя этот добрый человек не похож на принца, особенно в этой шляпе. Стоп! Так это же Шляпник! Нужно будет поговорить с ним подольше — может, он и вправду окажется безумным», — и Алиса, не мешкая, начала претворять свою задумку в жизнь:

— А кто вы?

— Сложный вопрос, — усмехнулся большой человек. — Сколько ни задаюсь этим вопросом, ничего путного так и не придумал. Но в данный момент я тот, кто несет на плече невесть откуда взявшуюся девочку, которая выжила там, где не выживают и взрослые мужчины.

Алиса поняла, что ее хвалят, но не совсем уловила — за что. Поэтому некоторое время они прошли молча, но Алиса не выдержала и продолжила разговор:

— Но вы ведь тоже выжили.

— Но ведь я же не хожу в розовых сандалиях с цветочками, — снова улыбнулся странный человек. — Да и как вас следует понимать, сударыня — выжил, в смысле, «из ума»? Так это проще простого — все из него выжили, поэтому-то в эту, как вы ее назвали, Страну чудес никто и не может вернуться. Хотя, это скорее Зазеркалье — все наоборот, но при этом такое же, как внизу… — разговорился человек в шляпе, но Алиса тихонько прошептала:

— Серое…

— Что? — не расслышал Шляпник, повернув голову к Алисе, отчего та чуть не упала, но, обхватив шею этого человека, она снова сказала:

— Все такое же серое…

Алиса вдруг поняла, что пошла не тем путем, обманывая себя, что это в сказке слишком приукрашен путь в Страну чудес, а оказалось, что это она, Алиса, все как всегда напутала и попала не туда. Здесь нет, не может быть и никогда не было других красок, кроме оттенков серого. Здесь люди никогда не убивали времени. Здесь никогда не было весело, как в Стране чудес, и никогда не улыбался Чеширский Кот. Все это оказалось лишь шахматной доской из Зазеркалья, причем Алиса попала на какую-то слишком — нет, не черную даже — мрачную клетку.

Неожиданно человек остановился и поставил Алису на землю, после чего подошел к казалось бы обычной бетонной стене и с легкостью отодвинул ту в сторону. За ней оказалась маленькая комнатка, огороженная теперь лишь какой-то красивой решеткой. Хозяин этой комнатки нажал на рычажок где-то в стороне, и в комнатке включился свет. Человек сдвинул и решетку, но только не насовсем — она сложилась, словно гармошка, и уже не препятствовала проходу. Шляпник взял Алису под мышки и перенес ее в эту комнатку, а затем снова, только уже изнутри, поставил муляж стены на место, задвинул решетку и нажал на одну из десятка кнопочек, располагавшихся рядом с решеткой. На трех оставшихся стенах висели невероятно красивые и большие картины, которые ни в какое сравнение не шли с теми, которые Алиса видела в книжках, причем эти были еще огорожены по краям резными рамами.

После того как Шляпник нажал на кнопку, лампочка, висевшая на потолке, мигнула несколько раз, а где-то в стороне, за левой стенкой комнаты, что-то зажужжало и застукало, медленно набирая обороты. А потом комната вдруг стала опускаться, да так резко, что Алисе на секунду показалось, что вот сейчас она и нашла пресловутую кроличью нору и падает теперь в нее в этой красивой коробочке вместе с безымянным человеком. Но тот, видимо, заметил любопытство девочки и первым прервал молчание:

— Прежде чем мы войдем в мою скромную обитель, позвольте спросить ваше имя.

— Алиса, — протянула руку девочка, что явно смутило большого человека, но тот ее все-таки пожал.

— Я должен был догадаться. Страна чудес и все такое… — лишь протянул он в ответ. Но Алиса не останавливалась и твердо решила узнать его имя.

— А как вас зовут?

— Опять-таки — сложный вопрос, — он снова попробовал было увернуться от ответа, но Алиса настойчиво прервала его:

— Странно, мне пока еще восемь лет, но сомнений ваш вопрос у меня не вызвал.

— Но что изменится, если я назову свое имя, а? — человек склонился над Алисой и внимательно посмотрел в стекла ее противогаза. — Ведь если бы я тебя называл, скажем, Пирожком, ты же не перестала бы быть маленькой девочкой, выбравшейся впервые со своей родной станции, причем сразу же на поверхность? Что изменится, когда я назову свое имя? — повторил он свой вопрос.

— Так я вас лучше запомню, — выдержала Алиса этот взгляд. — Да и про себя мне называть вас будет проще.

— А как сейчас, Алиса, ты называешь меня? — он присел на корточки перед ней с явно заинтересованным видом.

— Шляпник, — не испугавшись, ответила Алиса. — Безумный Шляпник.

— Безумный Шляпник? Нет, вы слышали? — обратился к кому-то тот. — Ха! Шляпник! — человек вскочил снова на ноги и расхохотался так, что Алиса неодобрительно добавила про себя: «Безумный». — Чертяка Кэрролл! — человек снял с головы свою шляпу, повертел ее в руках и отдал ее Алисе. — Держи! Если тебе так удобнее, можешь называть меня Шляпником. Хороший день! — снова усмехнулся он, явно пребывая в приподнятом настроении. И вдруг что-то дзынькнуло наверху и комната остановилась. — К черту, долой все это! — выдохнул Шляпник, снимая с себя еще и маску — несмотря на то, что передняя ее половина была прозрачной, другая была сделана из какого-то блестящего черного материала.

Наконец-то Алиса увидела лицо Шляпника — оно было изможденным и худым, белая кожа во многих местах сползала, оставляя вместо себя красные пятна, тонкие губы были как будто совсем бескровными, и только бегающие глаза навыкате придавали жизни этой посмертной маске. Его некогда курчавые золотистые волосы лишь местами напоминали о своей былой красоте.

Хозяин комнатки открыл ее прежним манером, только вместо муляжа стены оказались обычные гермоворота — такие же, только чуть больше, видела на станции Алиса, не раз провожавшая отца на работу.

Пройдя коротким, плохо освещенным коридором несколько метров, Шляпник открыл перед Алисой двери своего дома.

— Сними свой костюм и положи в ту машину, — указал он пальцем на серый ящик, стоявший у входа, после чего сам послужил примером, сложив и свою верхнюю одежду туда же. — Специальная, очистительная, — как бы извиняясь за то, что не объяснил этого раньше, сказал Шляпник.

— А что это была за комната, в которой мы спускались сюда? Она волшебная?

— Лифт, — спокойно ответил Шляпник, переодеваясь в смежной комнате. — И никакой он не волшебный. Вот у вас на станции лампочки, приборы всякие — есть?

— Есть, — ответила Алиса, складывая вещи в указанное место.

— А ты знаешь, как они работают? — Шляпник вышел из комнаты в настолько нелепом наряде, что Алиса даже не смогла сдержать смех. — Что? — тоже улыбнулся Шляпник, но уже явно стесняясь. — Ты — первый гость здесь, а другой домашней одежды я в наличии не имею, — он был одет в черные трико с полосками по краям.

— Знаю, — постаралась быть серьезной Алиса, но смех все равно пытался вырваться у нее изо рта. — От электричества. Так мне папа говорил.

— Правильно, вот только вряд ли он рассказывал тебе о фотоэлектрических преобразователях.

— О чем? — только и смогла выдавить из себя Алиса.

— Забудь, — улыбнулся Шляпник, присаживаясь на большое кресло-качалку. Алиса уже видела такую же, когда сталкеры ходили за дровами и принесли ее — веселились как дети малые, и только потом пришел какой-то начальник и приказал ее сжечь. — Чего стоишь-то — садись давай.

Алиса уселась в кресло напротив. Оно было таким мягким, что она снова стала мечтать о чем-то, но голос Шляпника вернул ее к реальности:

— Так вот. У вас, в метро, все пользуются генераторами — энергии они вырабатывают мало, а солярки жрут очень много. А когда-то давно люди придумали солнечные батареи — слыхала про них? — словно ребенок, хвастающийся новой игрушкой, Шляпник смотрел на нежившуюся в мягком кресле Алису.

— Не-а, — лишь помотала головой та.

— Смысл в том, что они собирают энергию света и делают электричество, причем почти без лишних расходов — поэтому я и имею такую роскошь, как лифт и прочую аппаратуру. Правда, от рассеянного света толку не так много, как от прямого, солнечного, но…

— Шляпник, — с серьезным видом перебила его Алиса. — А ты солнце видел?

— Конечно, правда уже и забыл — какое оно, — перестал раскачиваться тот и стал внимательно слушать Алису. А та меланхолично продолжила:

— А я вот ни разу. Даже когда сегодня вышла — его не было. А ты говоришь — батареи солнечные. Какие они солнечнее — без солнца? — Шляпник нагнулся поближе к Алисе, пытаясь сказать что-то в утешение, но та не обратила на это внимания: — Все-таки когда-то здесь была Страна чудес, но я, кажется, просто опоздала.

— Нет, ты не опоздала, — устало посмотрел на нее Шляпник, и в его глазах уже не было того безумия, которое она приметила вначале. — Знаешь, я не просто так про них стал рассказывать — они находятся на самом большом из соседних зданий. И каждый раз, когда я поднимаюсь наверх, чтобы проверить их, я смотрю на этот город. Я вспоминаю, как по утрам над плавающими в пламени восхода крышами поднималось огромное раскаленное солнце, как город оживал, и словно я оживал вместе с ним — терялся в потоке людей, спешащих по своим делам («„По делам“, — отметила про себя Алиса. — Видимо, и раньше люди без них не могли просто так ходить»), ездил вместе с ним на трамвае и нырял в его узкие улочки, а потом, когда огненный шар исчезал за горизонтом, вместе с его иллюминацией что-то загоралось и у меня внутри. Это был прекрасный мир, но что бы кто ни говорил, Страной чудес здесь и не пахло! И у меня осталась только одна надежда — снова застать то утро, когда в алое небо, отгоняющее эти надоевшие уже свинцовые тучи к чертям, на запад, поднимется солнце.

Алиса слушала Шляпника так, как не слушала до этого даже рассказы деда Кузьмича. Шляпник заметил это и, подмигнув девочке, спросил:

— Кушать хочешь?

Та в ответ смогла лишь утвердительно кивнуть.

Все эти слова как-то не сочетались с образом странного, но веселого безумца, за которого Алиса сперва приняла этого человека. А тот уже вышел в соседнюю комнату и стал звенеть посудой, напевая какую-то бравурную мелодию. Алиса легко спрыгнула с кресла и на цыпочках подошла к проему, разделявшему две эти комнаты. Шляпник жарил на большой сковородке что-то донельзя аппетитное, переворачивая его блестящей вилкой. Он заметил Алису и, заулыбавшись, спросил:

— О, пропащее дитя! Так тебе и не сидится на одном месте? — он ловко подкинул скворчащий жиром кусок почти к потолку, после чего ловко поймал его обратно на сковородку и поставил ее на странный белый столик, из которого вырывался синий огонек. Рядом со столиком стояла большая красная железяка с большой белой надписью «ГАЗ» и трубками, соединяющими их обоих. — А вот знаешь, что общего у вилки и старой ведьмы? — и он снова хитро посмотрел на задумавшуюся Алису. Та, недолго думая, ответила:

— У них не пахнет изо рта?

Шляпник от неожиданности потерял дар речи на долю секунды, после чего залился таким громким смехом, что Алиса всерьез опасалась — не лопнет ли он. Он, однако, не лопнул и даже уточнил:

— А почему?

Алиса пожала плечами и спокойно объяснила:

— Ну, у вилки совсем рта нет, поэтому из него не пахнет, раз его нет. А что касается старой ведьмы, то вряд ли кто-нибудь знает наверняка — пахнет или не пахнет, ведь даже если к ней кто-нибудь заходит, она их кушает.

— Здорово! — действительно удивился Шляпник, но, снова искривившись в хитрой ухмылке, он заметил: — Но ведь во всех сказках старую ведьму кто-нибудь да побеждает, а?

Алисе ничего не оставалось делать, как ответить:

— Что правда, то правда.

— А хочешь правильный ответ?

— Спрашиваешь! — так же хитро улыбнулась она. — Я и наверх поднялась за правильными ответами.

— Замечательно! — Шляпник взял какую-то баночку и сыпанул из нее немного содержимого прямо в сковородку. — А общие у вилки и старой ведьмы количество зубов и способности к магии! — поднял он вилку вверх, как демонстрацию своего триумфа. Но не тут-то было — Алиса тоже заметила маленькую неточность в словах Шляпника:

— А я думала, что ведьмы с возрастом только сильнее становятся…

— Да неужели? — наигранно вскинул брови Шляпник. — Что ж, даже эта вилка не молода, — и тут одним движением руки Шляпника вилка превратилась в белое яйцо, которые Алиса видела несколько раз на маминой работе в столовой, забегая к ней, пока никто не видит. А Шляпник уже выводил вторую руку из-за спины, в которой и оказалась заветная вилка.

— Ух ты! — Алиса от восторга даже захлопала в ладоши, после чего Шляпник, как и при встрече, элегантно поклонился и, разбив о край красной штуковины с наименованием «ГАЗ» яйцо, вылил его содержимое в шипящее нутро сковородки, отчего та стала шипеть еще явственней и аппетитней.

— Неужели у тебя, как у нас на станции, есть своя курица? — удивленно спросила Алиса.

— Знаешь ли, отдельные представители вашего народонаселения готовы продать что угодно кому угодно — пусть даже видят его впервые. Нужна лишь горстка патронов!

— Ты так говоришь, словно у тебя их миллион, — Алиса не знала, сколько это — миллион, но чувствовала что это ровно столько, сколько не может быть у Шляпника.

— Ну, может, и не миллион, но недостатка в них я не испытываю, — и он снова, уже совершенно беспричинно захохотал.

— Не вижу в этом ничего смешного, — надулась Алиса.

— А я вижу, — опять заулыбался Шляпник. — И как это вы, люди, никогда ничего смешного не видите? По крайней мере — до смерти.

— А как это — смешное до смерти? — Алиса слышала об этом выражении, но никогда не воспринимала его всерьез — однажды она подслушала, как маме кто-то говорил, что смерть теперь — обычное дело. «А раз так, — размышляла Алиса, — то и не стоит думать об этом обычном деле — лучше думать о необычных».

— Вот смотри — иду я по улице, как вдруг где-то в стороне — бам!

Я туда бегу, а там сталкер на мину противопехотную напоролся, черт знает кем черт знает когда поставленную. Я хотел было в стороне остаться, а потом слышу — он смеется! Кровь хлещет из ноги, вокруг уже хищники стали налетать, а он смеется. Подошел я к нему, и знаешь, что оказалось? — и, не дожидаясь ответа Алисы, он продолжил сам: — Оказалось, что ему цыганка в свое время нагадала, что погибнет он от сгущенки. После этого всю жизнь ее не ел, а тут, раз уж все равно пропадать, решил в магазине еще и ее захватить, а ее не было, и он пошел другой грабить, а по пути напоролся, — и снова приступ истерического смеха, от которого у Алисы уже начинали болеть уши. Шляпник увидел недовольство своей гостьи и спросил: — Что, совсем не смешно?

— Ни капельки, — помотала головой Алиса. — Ты ведь трус, оказывается, — сказала она в лоб.

— С чего бы это? — опешил Шляпник.

— Ты же сказал, что подходить не хотел — значит, боялся, — с уверенностью продолжала гнуть свою линию Алиса.

— Хм, то, что я предпочитаю наблюдать со стороны, не значит, что я трус. Просто ради чего храбриться?

— Тебе что, даже не за что драться? — удивилась Алиса, знавшая о сражениях и даже войнах разных группировок в метро из рассказов у того самого костра, когда она тайком от родителей выходила из палатки слушать их.

— Нет, не за что, — грустно ответил Шляпник, после чего вдруг снова взбодрился: — Пахнет жареным. Дьявол! — он схватился рукой за сковородку, чтобы снять ту с огня, но обжегся, после чего схватил со стоящей рядом тумбочки полотенце и, прихватив им сковородку, отковырял содержимое в большую тарелку. — Что ж, ужин сготовился немного не таким, каким должен был быть. Но не беда! — обернулся он снова к Алисе с тарелкой в руках, в которой остывало что-то жирное и жутко черное, но, однако, приятно пахнущее. — Бери вилку.

— А она не исчезнет? — поинтересовалась Алиса.

— Если не будешь болтать во время еды, то нет, — улыбнулся в ответ Шляпник и, тоже взяв вилку, стал есть это нечто вместе с Алисой. Несмотря на горелый привкус, блюдо оказалось превосходным. Алиса уплетала его за обе щеки — за весь день она не съела ни крошки.

— Больно? — дожевывая свой последний кусок и указывая взглядом на обожженную руку, спросила Алиса.

— Уже нет, — спокойно ответил Шляпник. Во время разговора мышцы на лице его словно жили своей собственной жизнью, синхронно, однако, вытворяя совершенно непостижимые, но при этом соответствующие теме беседы гримасы — лукавство, радость, грусть. Вот и сейчас он словно бы примерил на себя последнюю маску, после чего тут же поменял ее на более жизнерадостную: — К разговору о смешном. Неужели ты думала, что Кэрролл — между прочим, автор твоей любимой книги — живший за сто лет до нас, смог предугадать теперешнюю поверхность планеты Земля, и ты, вылезая из катакомб своей «родины», действительно ожидала здесь доказательства документальности его труда?

Алиса снова не поняла половины слов, но догадалась, что Шляпник подтрунивает над ее наивностью, поэтому и решила проявить твердость в этом вопросе — нельзя проигрывать второй подряд спор. Это, по крайней мере, неприлично, тем более в разговоре с мужчиной, хотя Шляпника Алиса и не воспринимала так, как, например, папу, дядю Семена или других сталкеров — он не был таким мужественным, таким сильным, таким овеянным славой, в конце концов. Но при этом Алиса ничуть не принижала его, а скорее наоборот — она ничего не могла сказать о нем, кроме того, что он сильно похож на героя ее сказки (пусть и не главного) и что он довольно забавен. Поэтому Алиса решила продолжить игру и не соглашаться с ним.

— Мама ведь не станет врать? — сказала она даже скорее утвердительно.

— Мама — нет, — ответил Шляпник, запихивая грязную посуду в похожий на предыдущий ящик, только не с рычажками, а с кнопочками, на которые и нажимал Шляпник. И после того, как коробка загудела, он продолжил: — Вот только была ли мама на поверхности после того, как все люди ушли с нее?

— Нет, — помотала головой Алиса.

— Так откуда ей знать наверняка, что папа твой ушел именно в Страну чудес?

— Может, ей дядя Семен сказал? — не отступалась от своего Алиса. — А дядя Семен тоже не врун.

— А кто он такой — дядя Семен? — поинтересовался Шляпник.

— Они с папой друзья и вместе сталкерами работают, — убедительно отрапортовала Алиса. И тут же где-то вдалеке комнат заверещала какая-то сирена — ее звук был не сказать чтобы громким, но ощущаемым всем телом.

— Что ж, похоже, какой-то дядя и наклевывается, — задумчиво протянул Шляпник, собирая морщины на лбу.

— Где он? — обрадовалась Алиса.

— Сейчас посмотрим, — с какой-то злобой усмехнулся Шляпник и, взяв за руку Алису, в буквальном смысле поволок ее через свои апартаменты.

Он настолько быстро несся к ист очнику звука, что Алиса не успевала переставлять ноги и часто просто висела на руке Шляпника, но тот не обращал на нее никакого внимания, пока они не влетели в большую залу, на противоположной стене которой находилась большая карта с разноцветными лампочками. Сейчас из них горела только одна — в середине большого прямоугольника.

— Ух ты! — в который раз удивленно вздохнула Алиса. — А что это?

— Это, — как будто забыв о ее существовании, вздрогнул Шляпник. — Это карта моих владений. И сейчас кто-то настойчиво пытается вторгнуться в них, — он нажал на какую-то кнопочку и звук прекратился. После чего Шляпник надел на голову какую-то штуку, состоящую из двух мягких кружков, закрывающих уши, и полукруглой штуковины, соединявшей их, и стал крутить какую-то шайбочку. Алиса не выдержала такого объема загадочных действий и снова подалась в расспросы:

— А что это за штука?

— А это наушники — с помощью них я прослушиваю волну сталкеров и могу слышать их переговоры. А вот благодаря этому достижению цивилизации, — он выдвинул из наушников короткую узкую палочку с широким набалдашником, — называемому микрофоном, я могу с ними даже разговаривать. Правда, недолго, во всяком случае, сегодня, — он улыбнулся Алисе и сел на какое-то странное кресло — оно начиналось внизу с перекрестья широких черных палок на колесиках, затем переходило в такую же черную трубку, и только потом шло сиденье с приделанной к нему с помощью еще одной трубки спинкой. Больше всего Алису поразило не то, что Шляпник мог разговаривать со сталкерами, не видя их и не вставая с кресла, а как раз таки само кресло — оно было вращающимся. Но один вопрос все еще не давал ей покоя:

— А почему недолго? Батарейка сядет?

— Нет, с чего бы? — сделал брови домиком Шляпник. — Просто этого сталкера сейчас скушают — и все.

— Кто скушает? — испугалась Алиса.

— Ну, я, как порядочный Шляпник, просто обязан был быть удостоенным чести познакомиться с Чеширским Котом. Вот в логово к этому самому коту и угодил наш бедолага-сталкер.

— Но ведь Чеширский Кот не питался сталкерами, он же должен быть почти как ты, только котом, — чуть не заплакала Алиса.

— Ну, тут у реальности явные расхождения с классиком — к сожалению, он не учел, что все животные должны чем-нибудь питаться. Или кем-нибудь, — не без удовольствия добавил Шляпник, но, увидев слезы Алисы, осекся.

— Неужели ты ничего не можешь сделать?

— Отчего же? Могу, — забегал глазами Шляпник. — Вот только правила есть правила — кто попал в лапы моего кота, того вырвать из них может только смерть. Хотя, — Шляпник прищурился, глядя на карту.

— Ну пожалуйста! — уже почти зарыдала Алиса. Но она была не из тех плакс, которые пускают слезу, лишь только встретившись с трудностям и. — Давай по-честному, — перестала она плакать, насупившись и серьезно посмотрев прямо в лицо Шляпнику. — Я тебе загадываю загадку, отгадываешь — делаешь, что хочешь, а нет — то тогда ты отпустишь его, договорились?

— А вот это мне нравится больше, чем слезы, — опять кривляясь и гримасничая, протянул ей руку Шляпник. — Тогда по рукам?

После того, как Алиса крепко сжала протянутую руку и разбила их другой рукой, Шляпник вальяжно развалился в своем странном кресле и разрешил:

— Ну, теперь загадывай.

— Только учти — у тебя только одна попытка, — пригрозила ему указательным пальцем Алиса.

— Загадывай уже, — как будто устало оттолкнулся ногой от пола Шляпник и закружился в своем кресле.

— Хорошо, — приготовилась загадывать Алиса. — Сколько человек может поместиться в пустой ящик?

Шляпник тут же ногой остановил свое вращение и задрал голов у кверху, после чего резко нагнулся к Алисе и прошептал:

— Один. Угадал? — Шляпник расплылся в улыбке, снова откинувшись в кресле.

— Почему это? — невозмутимо спросила Алиса.

— Это же элементарно, ящик — это гроб, а в гробы кладут по одному!

— А вот и нет! — торжествующе задрала подбородок Алиса.

— Как нет? — уже совершенно по-настоящему испугался Шляпник.

— А вот так! Ни одного — он же пустой, — добила Алиса Шляпника, и тот, после минутной паузы раздумий, повалился на пол со смеху, но Алиса не дала ему спокойно поваляться: — Вставай, там сейчас дядю сталкера съедят! Ты же обещал!

— Обещал! — приподнялся на локте с пола Шляпник. — Но раз на то пошло — у меня тоже условие. Если он отгадает мою загадку, то тогда — пусть живет!

— Договорились, — Алиса поняла, что надеяться на порядочность Шляпника теперь больше нельзя, поэтому решила снова схитрить. Тот же, в свою очередь, постучав по микрофону, полностью переключился на огромную карту своих владений и пока говорил с этим «дядей», ни разу не сдвинул своих глаз с одной мигающей точки, даже когда смеялся:

— Я бы не советовал. Как известно, яркий свет привлекает мотыльков…

А в это время Алиса уже бежала к той машинке у входа. Достав свою одежку, она стала как можно быстрее облачаться в нее, чтобы успеть помочь дяде сталкеру. Может, он поможет ей найти папу? Несмотря на спешку, она тщательно проверяла, на месте ли все вещи, ведь в таком деле мелочей не бывает. В каком деле — Алиса еще не решила, но ей почему-то казалось, что это то самое дело, по которому люди боятся ходить, не проверив его надежность, либо просто стараются пробежать его как можно быстрее, чтобы не набить шишек на коленках при падении.

Алиса выглянула в проход и увидела, что Шляпник все еще сидит, сгорбившись, на своем чудаковатом кресле. Выдохнув и про себя попрощавшись с ним, Алиса побежала к той «неволшебной» коробочке, которая спустила ее сюда. С решеткой проблем не возникло, но вот что касается кнопок, то Алиса решительно не знала, на какую из них следует нажимать. Но выбор ей упростила высота этих кнопок — Алиса смогла достать только до самой нижней, на которую и нажала. Ничего не произошло. Алиса, спохватившись, задвинула решетку назад, повторив затем нажатие кнопки. Эта попытка оказалась успешнее — коробочка вместе с Алисой, гудя, поднималась наверх…

Когда в стороне что-то долгожданно дзынькнуло, Алиса оказалась в большом помещении. Шагнув в него, она не забыла закрыть за собой решетку — все-таки неудобно оставлять в гостях двери открытыми. В помещении ничего видно не было, только в самом дальнем углу горела полоска света. Алиса бодро зашагала поперек этой большой комнаты, явно ощущая чье-то присутствие. Пол был на редкость скользким и замусоренным — девочка то и дело натыкалась на какие-то мягкие вещи, едва не теряя равновесия. И когда она уже почти подошла к узкой горизонтальной полосе, сзади раздался громовой рев, от которого Алиса даже немного присела на корточки. Обернувшись на звук, она увидела два зеленых глаза, на свету переливающихся желтым цветом, и невероятно большой оскал блестящих зубов. «Вот ты какой, — подумала про себя Алиса, — Кот Чеширский». Она не видела, как он приближался к ней, но могла это понять по приближающемуся звону ползущей по полу цепи. Алисе было жутко страшно, но она даже не помышляла бежать, кричать или прятаться — она, как завороженная, переводила глаза с глаз чудовища на его улыбку и наоборот. И, когда оно остановилось буквально в полуметре от Алисы, она, почему-то забыв про свой страх, протянула руку к морде чудища, отчего то вдруг отпрыгнуло назад, а зрачки его немедленно сузились. Но тут со всех сторон, словно бы он был именно здесь, причем в нескольких углах одновременно, Шляпник как-то механически и с помехами, как на станции Алисы объявляли перерыв, резко сказал:

— Гаргантюа, место! — после чего глаза и улыбка животного исчезли в темноте, словно это самое «Гаргантюа» обиделось на людей и отвернулось к стенке. Но Шляпник между тем продолжал:

— Алиса, вернись! На поверхности опасно! Прости, что заставил тебя плакать, Алиса! — но она уже не слушала его, не потому, что не верила ему больше совсем, а просто решила предложить ему свою игру, свои фокусы — чтобы он не считал ее совсем уж маленькой девочкой. И целью было не баловство — Алиса хотела, чтобы Шляпник ушел из этого места и стал жить вместе ней, с ее мамой и папой и, если повезет, еще и с дядей Семеном на одной станции, чтобы она, Алиса, могла каждый день приходить к нему в гости и загадывать свои загадки, а он ей — свои. А пока она, распластавшись на полу, выкарабкивалась сама из этого места, но что-то ее остановило. Это «что-то» блеснуло недалеко от нее, и Алиса снова забралась вовнутрь, чтобы просто забрать эту вещь. Взяв ее, она выползла наружу и стала рассматривать находку.

На улице было совсем светло — Алиса явственно разглядела знакомый с яслей предмет — отцовские часы. Они были слегка разбиты и залиты какой-то красной засохшей краской, которая, к удивлению Алисы, легко от них отшелушивалась. Алиса, обрадованная такой находкой — значит, она на верном пути, и здесь был даже не какой-то другой сталкер, а именно папа, — оглянулась по сторонам. Движения не было — только все тот же свободный воздух, который встретил ее в самом начале пути, колыхая вросшие в землю коряги. Однако какой-то звук снова привлек внимание Алисы — и дело было даже не в истошно кричащем на всю темную комнату с Чеширским Котом Шляпнике — где-то впереди узкой тропы, огороженной стенами с одинаковыми прямоугольными дырками, замаячил словно бы человеческий силуэт. Алиса присмотрелась — и точно, да, это был сталкер. Сзади даже виднелась горбина рюкзака, с какими они обычно выходили на поверхность. Алиса получила еще одно доказательство, что она на верном пути — это папа, точно, иного и не могло быть!

Она побежала по разбросанным повсюду камням, обегая одинаковые круглые ямы. Силуэт то пропадал, то появлялся снова, а Алисе все труднее становилось дышать в этом противогазе. И тут она неожиданно даже для самой себя громко закричала:

— Папа! Обернись, папа! Я пришла за тобой! Папа!.. — но силуэт лишь остановился, словно не понимая, откуда исходит этот звук. У Алисы на глазах снова появились слезы, дыхание перехватывало, а воздуха не хватало, как вдруг сталкер заметил Алису, а она, казалось, даже попыталась шагнуть по направлению к нему, но ноги словно одеревенели. Когда, наконец, силуэт подбежал к ней, им оказался и в самом деле сталкер — вот только это был не папа, а… дядя Семен. Из-под маски на нее смотрели добрые, но совершенно не те глаза, которые она хотела увидеть и ради которых совершила это путешествие. Алиса была потрясена, дышать стало просто невозможно, и она, обмякнув, повалилась на бок и упала…

Шляпник выпустил неведомого ему сталкера из лап своего зверя, когда понял, что под раздачу может попасть и Алиса. А теперь он, стоя на той самой крыше, с которой каждое утро ожидал рассвет (и с которой первый раз приметил этот маленький комочек в мешке из химзащиты, качающийся на ржавых качелях), смотрел, как сталкер несет на руках этот самый комок, унося его снова в подземное небытие, где Алису ожидают встречи отнюдь не со сказочными героями. Шляпник почувствовал, что в его душе что-то стало стремительно изменяться, и, как эхо этих изменений, на горизонте появилось что-то кроваво-оранжевое. Оно оплавляло горизонт и изгоняло всю нечисть, скопившуюся на улицах гадость, и тем самым освобождало дорогу везучему сталкеру. Нет, Шляпник не соврал Алисе, сказав, что ни разу здесь не встречал рассвета, потому что ТАКОГО рассвета он не видел действительно никогда. Новый день обещал быть долгим…

Ольга Швецова Слова не нужны

Дурная слава Павелецкой отпугивала даже жителей соседней станции. Константину еще не приходилось бывать там, но начальник твердо решил выбить этот глупый страх у парня из головы. И теперь молодой уборщик топал в хвосте маленького отряда и тащил на плечах мешок с товаром для продажи. В самом деле, кого, как не его, взять с собой? Квалифицированные рабочие нужны на станции, а он… Подай-принеси, никакой другой специальности нет. И для охраны Автозаводской у него боевого духа не хватает. Примерно такие мысли и посещали Константина, он хотел идти помедленнее и не покидать так быстро свою станцию, но в то же время торопился вслед за остальными, чтобы не потеряться одному в темноте.

— Костик… — Что-то слишком добрый голос у Потапыча. — А ну, шевелись, тварь кривоногая! До ночи тебя ждать?

— Да я стараюсь…

Прозвище у начальника такое: Потапыч, вроде раньше на поверхности зверь с таким именем жил. А во что теперь превратился? Никто его не видел, а кто видел, уже не расскажет. Или он был не потапыч, а медвед? Константин слишком мало знал о том, как жили раньше, да и не очень сильно интересовался. Работы много.

Когда Константин увидел впереди свет, даже и не знал, радоваться ли тому, что поход закончился. Но в компании Потапыча и Севы-слесаря чувствовал себя почти в безопасности. Рано радовался — они оставили ему на хранение мешок, а сами отправились по своим делам. Молодому человеку оставалось только глазеть по сторонам.

А не так уж и страшно, обычная торговая станция. Только до вечера здесь задерживаться не следовало. Константин ничего не знал о планах начальства, но надеялся, что собственную шкуру оно все-таки побережет, да и запчасти, оставленные на хранение, тоже. Впрочем, водопроводные вентили для монстров несъедобны, вряд ли они соблазнятся содержимым мешка. Охранять его надо от двуногих обитателей Павелецкой. Уборщик, теперь повышенный в должности до носильщика, присмотрел для себя укромный уголок, потащил свой мешок туда. И услышал позади какой-то гулкий, неестественный топот. Не шаги вразнобой, а то, что называлось книжным словом «поступь». Несколько пар ног шагали настолько слитно, что сотрясали платформу. Гражданские так не ходят… Что случилось?

Костик обернулся. На него надвигались четыре фигуры в одинаковой одежде, до того синхронные в движениях, что движение это, казалось, выполняется не четырьмя людьми, а одним существом невероятной силы. Останавливаться это существо не собиралось, хотя завороженный невиданным зрелищем Константин стоял прямо на его пути.

— В сторону, пацан! — Чья-то крепкая рука отдернула с дороги пятнистой четверки. — Не видишь — армия Ганзы.

Константин вглядывался в камуфлированные фигуры, старался запечатлеть в памяти все детали от бронежилета и маски до форменных ботинок, чтобы после вспомнить и помечтать, как он мог бы быть одним из них… Все-таки разные они. Надо же, а он представлял их себе внутри под броней такими же одинаковыми, как снаружи, чем-то напоминавшими Потапыча: широкие плечи, уверенные движения, жесткий взгляд, короткий невидимый ежик щетины на затылке…

— Смотри-ка, не обманули, помощь прислали…

— Ничего себе помощь, чуть не затоптали. Да и толку-то с четверых? Вот пару десятков бы сюда!

Мужчина посмотрел на Константина, как на малого ребенка.

— Два десятка на весь Рейх, наверное, хватило бы — потолок сравнять с полом! И не четверо их, вон командир пятый.

Командир стоял, скрестив руки на груди, оглядывая свою гвардию. Щиток его тяжелого шлема был открыт, позволяя убедиться, что там внутри — человек, а не мутант с синим лицом. Константин вздохнул — такого уверенного в себе вида ему не приобрести никогда. На пути солдат появился Потапыч, плавно обходя людей в рыночной толкучке, что было непросто с его габаритами: крепкий он мужик. В слаженном звуке шагов вдруг проскочила фальшивая нота, Константин успел заметить, как боец из второго ряда споткнулся. Сам он точно ногу бы сломал, подвернись она так сильно, но солдат припечатал следующий шаг также четко, как остальные.

— Вот выпендриваются… — Он думал, что уже разговаривает сам с собой, но его собеседник никуда не ушел.

— Да нет, они… Дисциплина, блин, подготовка! Не то, что наши вояки. Пару дней назад такие твари сверху полезли… Без Ганзы никак не управиться.

Константин подумал, что и этот местный житель нечасто видит такое представление. Молодой человек поставил мешок на пол в конце платформы, сел на него и развернул сухой паек: покупать еду на Павелецкой ему не хотелось, дозиметр, чтобы ее проверить, остался у Потапыча.

— Татьяна! Что это было сейчас?

Замерший в углу Константин старался слиться с тенью, и в то же время непроизвольно вытянул шею, пытаясь понять, к какой Татьяне обращается командир ганзейцев. Второй боец стянул шлем, и загадка благополучно была разгадана. Светлые пушистые волосы рассыпались по плечам, на щеках женщины блестели слезы. Но вопрос остался без ответа.

— Я тебя слушаю! Опять?! Ты когда перестанешь о нем думать? Нет больше Смерча. Это же предатель, иуда, про него забыть надо, а если вспомнить, то только с матюками!

— Это мое личное дело.

Она подняла голову, Константин смог, наконец, рассмотреть ее лицо, больше-то ничего не видно под военной формой и громоздким тяжелым бронежилетом.

— Нет у тебя личных дел, если боевая операция начинается. Не позорь остальных — соберись!

— Я тебе сейчас так соберусь… — Командир уже ушел, а она продолжала стоять у колонны, вытирая слезы. И показалось со стороны, что выволочка от начальства не имела к этому никакого отношения. — Ничего не понимает!

Она невидяще смотрела прямо перед собой. Страх Константина сменился жалостью, внутри бронированной шкуры обнаружился человек… Мешок предательски брякнул под ним, и в следующую секунду он потерял под ногами опору — стальные пальцы сжимали шею, но пока позволяли вдохнуть.

— Что ты слышал? — Не глаза — лед, ни следа страдания и тоски, а слезинки еще не успели высохнуть на щеках… Константин снова ощутил пол под ногами, но потерял способность дышать, пытался царапать ее руку, без воздуха звон в ушах становился все сильнее. — Ничего не слышал. Не видел. Забыл!

Каким-то непостижимо быстрым вывертом руки она заправила волосы под шлем. Вместо живого, страдающего от боли человека, перед ним снова оказалась «боевая единица», пятнистая спина на секунду закрыла свет и пропала. Константин нащупал мешок и рухнул на него без сил. Кажется, он увидел что-то не предназначенное для посторонних глаз. И лучше об этом помолчать. Забыть… Забыть кого приказал ей командир? И почему? Отчего может плакать боец Ганзы, хоть и женщина? Личное дело…

Потапыч застал его полностью погруженным в свои мысли.

— Костик, ты чего в угол залез? Быстро заканчивай жрать, нас на Кольцевой ждут. — Потапыч просто сиял: сделка состоялась, и он рассчитывал получить хорошую прибыль, поэтому был не в меру разговорчив. — Армию ганзейцев видал?

— Видал, — ответил Константин, испытывая смешанные чувства от легкой зависти до страха: какие же монстры здесь ходят по ночам, если нужна такая мощная оборона?

— Я слышал, у них один командир был… Солдат от Бога… или от черта, кто ж его разберет… в общем, люди рассказывали, что профессионал, каких мало. И как-то странно там получилось: отстранили его. Получилось, что вроде за трусость, но мало кто поверил. За трусость бы расстреляли, наверное. Он тогда должен был в прикрытии работать. Ну, не он один, отряд его. И вдруг во время нападения на караван командир людей своих увел. Караван пропал, история вышла мутная. Если бы против людей воевал, так можно было бы подумать, что продался. Но с мутантами-то не сговоришься, они взяток не дают…

Константин не совсем понимал, откуда вдруг Потапыч выкопал такой случай. Наверное, группа ганзейцев, готовая оборонять Павелецкую, и напомнила о доблестном командире, который… История осталась незаконченной, потому что пора было уже идти дальше. Потапыч рассказывал о неведомом герое с таким сочувствием, будто тот был его близким другом. Константин решил, что он сам представляет себя на месте списанного военного, обидно, что все твои прошлые дела так легко забыли… Впрочем, самому-то Константину еще надо что-то сделать, а то ни вспомнить, ни забыть пока и нечего. Но он уже успел увидеть и услышать здесь столько нового, сколько на Автозаводской и за месяц не узнать.

— Ну, пойдем на Новокузнецкую!

— Куда?!

Потапыч, видно, решил, что Константину лень тащить товар, но причина удивления была не в этом: слишком много плохого он слышал об этом месте, и соваться туда ему никак не хотелось. Однако с начальством не поспоришь, да и Павелецкая только сначала казалась адской дырой. Ну, подумаешь, некоторые люди не совсем как люди. Зато не скучно…

За спиной Потапыча стоял незнакомый мужчина, которого он отрекомендовал представителем заказчика. Если Константин правильно понял, человек пришел как раз с Новокузнецкой.

— Жлоб, — представился тот, протянув руку с некоторым сомнением и Константину. Уборщик немного расстроился: неужели в нем с первого взгляда безошибочно распознали «шестерку»? Надо уже с этим что-то делать. Жлоб… Хорошенькое имя для заказчика. Уж Потапычу-то хорошо известно, что в метро зря кличек не даю т.

* * *

Топая по шпалам, он успел узнать все о неработающем водопроводе Новокузнецкой, о том, сколько деталей им еще закажут ее обитатели, которые ничего не производят сами. Впереди показался слабый свет.

— Это что, блокпост?

Потапыч остановился:

— Вот вернемся назад, я тебе объясню, как тут посты расставлены…

Опять подал голос Жлоб:

— Да оставьте его здесь. Не нужен он, будет еще лишние вопросы задавать.

— И точно. Костик, здесь нас подождешь.

— Долго? — Это неопределенное «здесь» ему не нравилось. И пусть бы только здесь, а еще с кем? У костра, который уже хорошо было видно, сидели несколько человек, не внушавших Константину никакого доверия.

— Это уж как получится, — ехидно улыбнулся Жлоб, видимо, подразумевая переговоры о цене…

Константин опустился на кусок старой фанеры у огня, ближе к свету ему казалось безопаснее. Напротив сидел самый настоящий бродяга в грязноватых обносках. Молодой человек осмелился посмотреть ему в глаза. Бояться было пока нечего, хозяева этого тупика в туннеле не угрожали ему, не собирались нападать и грабить. Наоборот, один из них протянул пришедшему бутылку.

— Как насчет выпить в хорошей компании?

— Не пью. — Константин не знал, как воспримут его отказ, но никто не обиделся. Опять повисла тишина. Беспокойство вызывала самая дальняя от костра (и самая крупная из всех троих) фигура. Бродяга подбросил в огонь кусок просмоленной шпалы, пламя вспыхнуло ярче… Константин разглядел, наконец, того, кто сидел в углу. Этот тип бомжом явно не был — одет довольно чисто, и эти руки явно были созданы природой для оружия, а не поиска объедков. А лицо… Нет, лучше не смотреть!

— Парень, у тебя пожрать не найдется?

Константин развел руками:

— Уже нет…

— Ну, мы тогда на Павелецкую сходим. А ты посиди пока здесь, погреешься.

Константин опять оглянулся на мужика, сидящего в отдалении. Ничего более страшного, собранного в одном человеческом лице, наблюдать еще не приходилось… Видел он и шрамы, и боевые травмы, и жесткий взгляд убийцы, но никогда — в одном человеке. Потапыч тоже не слабак, морда жизнью побитая, а глаза добрые. Бывают иногда. А этот… Даже неподвижный, как куча камней за его спиной, он казался опасным. Оставаться наедине с таким типом? Как назло, костер догорал, красные тени бродили по пугающему лицу, придавая ему сходство со всеми ночными кошмарами сразу. Понимая сомнения Константина и, может быть, даже разделяя их, бомж сказал:

— Не бойся Смерча, ты ему не интересен. — Повернулся и ушел в темноту.

От тепла клонило в сон, Константин очень устал с непривычки, так далеко отходить от Автозаводской еще не приходилось. Но как спать, когда за тобой из угла наблюдают? Взгляд не поймать, но молодой человек чувствовал себя, как под прицелом.

Прошло пять минут. Мужик и в самом деле не двигался с места, смотрел на огонь, полуприкрыв глаза. И тут Константин вдруг почувствовал, что по коже бегут мурашки: Смерч! Павелецкая, та женщина… Горло перехватило, словно ее пальцы еще раз сдавили шею. А у этого какие ручищи, тут и душить не понадобится, просто расплющит, как букашку, если что не так. Но не мог он забыть то, что услышал, уж очень невеселыми были ее глаза. Неужели она так скучала по этому типу?! Приглядевшись к Смерчу хорошенько, он почему-то легко вообразил этих двоих рядом, но даже в самой смелой фантазии Константин смог определить их только в собратья по оружию. Она просила забыть… Он никому не рассказал бы, вот только этого мужика слова касались напрямую. Константин зажмурился и выпалил:

— Смерч, я только что на Павелецкой видел женщину, она вас вспоминала…

Приоткрыв один глаз, он увидел, что подозрительный тип продолжает щуриться на угасающий огонь, не обратив на его слова ни малейшего внимания. Действительно, что же это он ляпнул? Может, мужик когда-то был красавцем, и полсотни женщин могли бы его вспоминать. Константин пытался представить ее лицо, но не мог. Не помнил. Только глаза… Которые на него не с любовью смотрели.

— Симпатичная женщина, волосы светлые, — он показал руками, чуть преувеличив, — во какие!

Ноль эмоций. Может, он спит с открытыми глазами? Или помер от радостного известия? Нет, широкая грудная клетка мужика размеренно двигалась. Он даже моргнул раза два, когда в огне с треском рассыпался уголек. Константин напряг память:

— На ней была форма армии Ганзы.

Смерч не шевельнул ни единым мускулом, не показал, что услышал что-то важное для себя, но Константин заметил, что он перестал даже дышать. Полминуты прошло, прежде чем его легкие выпустили воздух, но выражение лица не изменилось. Услышал! Парень забыл свой прежний страх — если человек вспомнил женщину, может, он не так уж плох? С другой стороны, эта женщина в свою очередь Константина чуть не придушила. Он принялся расписывать подробности:

— На нее командир ругался, а она только разозлилась, сказала, что не его это дело. И ничего он не понимает.

О том, что женщина споткнулась на марше, приняв Потапыча со спины за этого типа, и что ошибиться было немудрено, Константин решил умолчать — Потапыч целее будет.

У Смерча чуть вздрогнул уголок губ, изобразив нечто похожее на ироничную усмешку. Заливаешь, мол, кому она это говорила, тебе что ли, сопляку? И Константин, уже не таясь, выложил:

— Она увидела, что я смотрю, за шею встряхнула, сказала, что я ничего не слышал и чтобы все забыл. Я забыл, а вас увидел — и вспомнил…

У этого типа слезы из глаз не потекут, но взгляд слегка затуманился, будто он вспомнил что-то приятное. Неужели не напарники? Константин почувствовал, что на душе стало легче, казалось, эта информация имела вес в килограммах, а он ее сбросил. И нести ее теперь будет тот, кому она действительно нужна. Словно в ответ на его мысли, раздался низкий голос:

— Я понял.

Смерч закрыл глаза, оберегая свои тайны, теперь не подглядишь. Константин устроился на фанерке поближе к горячим уголькам и заснул. Больше ему не было страшно.

Разбудил его Потапыч:

— Возвращаемся. Я договорился, они сделали еще заказ, через месяц опять на Новокузнецкую пойдем…

Константин хотел поправить, что он-то на этой станции еще не был, да и если никогда не будет — не сильно пожалеет… Но не поправил. От загадочного мужика и следа не осталось, как не было. Константин проснулся в полном одиночестве в туннеле у остывшего за несколько часов костра. И почему-то не почувствовал опасности, будто бы все это время Смерч охранял его.

* * *

Всю дорогу Константин размышлял о Смерче, абсолютно уверенный в том, что встретил того самого легендарного командира, которого теперь почему-то называли иудой. И пытался представить себе, каково это: потерять сразу и свой взвод, и любимую девушку?.. Почему же отставник не нашел себе места в Ганзе, а предпочел затеряться в бесконечных туннелях? И почему он увел отряд, отказавшись принять бой? Или он не отказался и принял? Только не справился почему-то. Трудно рассуждать о том, чего не знаешь наверняка. Лишь об одном Константин мог догадываться: если и тогда в отряде была эта девушка, он прекрасно понимал командира по прозвищу Смерч.

Вы ходы со станции уже были перекрыты. Ночь на Павелецкой — этого Константин врагу не пожелал бы, но сейчас там присутствовали «миротворцы», как обозвал их Потапыч, и никакие твари, которые могли прийти сверху, не пугали. Местные жители переносили мешки с песком на новые места — армия Ганзы решила организовать оборону по-своему. Работы начались уже давно, и все спешили их закончить к ночи. Пришлось присоединиться к ним и помочь. Мешок с песком был тяжел, но не тяжелее железок. Полезное дело, наверное, опытному командиру маленького отряда ганзейцев можно доверять. Если бы Константина спросили, он предпочел бы, чтобы и Смерч сейчас был где-то неподалеку. Кто бы ни считал его трусом — это было неправдой.

Потапыч о чем-то коротко спросил у командира, тот ответил, а Константин, не отрываясь, смотрел на военных. Солдаты Ганзы рассредоточились у эскалатора, стояли неподвижно, как статуи, даже не переминаясь с ноги на ногу и, казалось, не чувствуя усталости. Константин быстр о вычислил среди них ту женщину — она подпирала спиной стенку, расслабленно положив руки на автомат на шее. Ноги на ширине плеч, голова повернута ко входу.

Прошла минута, другая… Парень уже устал наблюдать за ней. Чего они ждут сейчас? Это и называется: состояние боевой готовности? Тогда он ни при каких обстоятельствах не хочет быть военным, слишком непоседлив. И тут женщина вздрогнула, неожиданно повернула голову в обратную сторону. Константин, который не слышал ни единого нового звука, проследил за ее взглядом.

У колонны стоял Смерч. Как он мог появиться здесь? Ведь все входы перекрыты. Кто же его пропустил? Загадка… А может, и нет никакой загадки. Наверное, он просто пришел раньше, а на глаза показался только теперь.

Женщина тряхнула головой, как будто отгоняя видение, сделала к нему шаг, еще один… И тут командир обратил внимание на нарушение дисциплины.

— Лемешева! На позицию! Танюха, что за черт… На позицию! Смирнов… Ты как здесь?.. — Но удивление быстро прошло, и приклад командирского автомата взлетел к плечу. — Что ты здесь забыл? Хотя, где ж тебя встретить, как не в этом бомжатнике?

Смерч молчал, будто и не видел ни командира, ни автомата. Константину теперь стало ясно, почему он не остался в Ганзе — ему больше не было там места. Неужели никто не смог понять? Или не захотел? Не свою жизнь хотел сохранить отступивший не вовремя Смирнов, а чужую. Ее.

— Жаль патроны тратить, новых-то никто не поднесет. — Командир кивнул на крепко запертые двери в переходе на Кольцо и опустил оружие. — Нам отступать некуда, знали, куда пришли. Есть такая работа — умирать за других. А ты, гнида, и не знаешь про такое.

Потапыч, замерший около заградительного барьера с мешком, делал знаки Константину отойти и не лезть не в свои дела. Но теперь молодой человек уже считал это дело и своим.

— Чего тебе надо, Смирнов? Что ты тут забыл?

Ответ был очевиден, да и сама Татьяна сделала шаг вперед. Командир хотел ее остановить, но, оглянувшись на пустые эскалаторы, махнул рукой.

— Не твое дело, — наконец-то раздался голос Смерча.

Девушка говорила негромко, не было слышно ее слов, а Смерч и вовсе молчал. Только раз протянул к ней руку, а Татьяна отстранилась. Почему же он не скажет ничего?! Ничего не объяснит ей? Может, будь у них больше времени…

— На позиции!

На всей станции погас свет, а когда глаза привыкли, показалось, что снаружи не так уж и темно, потому что твари, которые ползли вниз по эскалаторам, отбрасывали длинные тени. Шорох чешуи по стенам, грохот провалившейся ступеньки и скрип когтей заставили Константина пожалеть, что он не спрятался понадежнее. Барьер из мешков слишком низкая преграда! Надеяться осталось лишь на бойцов вокруг, местных и ганзейцев. Брешь в гермозатворе больше не просматривалась, чернота закрыла все. Значит, кто-то уже там, вплотную у дверей! Но командир додумался до этого раньше, потому что включился прожектор, на время ослепив тварей и заставив их взвыть от боли.

Что-то большое и темное промелькнуло рядом с Константином, но оказалось не мутантом, а человеком.

— Что ты тут делаешь? — Этот голос со злыми нотками Константин неплохо запомнил, и когда он вдруг послышался из-под шлема бойца, уже легко опознал Татьяну.

Смерч не ответил, просто занял привычное место на боевой позиции. Бросив взгляд в сторону ярко освещенного гермозатвора, за которым слышались скрежет когтей и шорох, повернулся к бывшей подчиненной, поправил на ней шлем-сферу и по-хозяйски передвинул цинк с патронами поближе к себе.

Неизвестно почему, но Константину стало намного спокойнее. И он снова вжался в пол не оттого, что боялся монстров, а чтобы не мешать. Смерч не отступит. И девушке ничего больше не нужно объяснять. Щиток ее шлема лишь отражал свет прожектора, но рука в перчатке слегка коснулась плеча командира, мгновенно вернувшись на спусковой крючок при первых выстрелах. Помощь в бою скажет обо всем лучше любых слов.

Андрей Гребенщиков Квартира № 41

Чирк… пшш-ш… огонь.

Чирк… пшш-ш…

Я завороженно смотрел на вспыхнувшую спичку. Огонь жадно пожирал крошечный, ограненный кусочек дерева, умирающий в жутких судорогах. Идеальный, чистый ствол обугливался, скручиваясь спиралью и превращаясь в согбенный труп-огарок. Весело бегущий, беззаботный огонек оставлял за собой только пепел…

Так всегда случается — за красоту нужно платить. Неземное великолепие пламени сполна оплачено муками дерева. Человек же рассчитывается за божественную, но столь мимолетную красоту ядерного Апокалипсиса… Это было незабываемо — прошло двадцать лет, но я помню всё, в малейших деталях — огненные столпы до неба, белые, безумно белые вспышки, заслоняющие солнце, конвульсии раненой, встающей на дыбы земли и невидимая ударная волна, адским тараном сносящая такие смешные и нелепые в отблеске атомного зарева небоскребы.

Ненавижу огонь… Провожу по кромке коробка обнаженной спичкой — чирк! — мгновение полнейшей, благословенной тишины, затем шипение — вот мой любимый момент. Через долю секунды родится пламя, но кульминация наступает чуть раньше — пшш-ш — курок взведен, дерево еще живо, но сера уже заходится в родовых судорогах, готовая вот-вот освободиться от бремени. Стрелка часов дрогнет, и все закончится — цикл бытия, исполнив акт творения, создаст красоту, извлечет ее из такой простой и невинной спички, и она испепелит все вокруг, не пожалев и самое себя. Огонь — символ и орудие небытия, отрицающего жизнь и ее порождения… Ненавижу…

Наконец робкое синевато-красное пламя, прощально вспыхнув и оставив в пальцах только обжигающий пепел, иссякло. Боли не было.

Я извлек из коробка предпоследнюю спичку. Чирк… и тихий, почти за гранью слуха, предательский хруст. Хрупкая деревяшка переломилась пополам… плохая примета. Я расхохотался, да так, что на несколько секунд заглушил какофонию, несущуюся снаружи. Жуткий рев, протяжный, пугающий лай, гортанный, непрекращающийся голодный вой, и лязгающее чавканье нескольких десятков челюстей-жерновов — все исчезло, уступив место глупому, нервному хохоту.

Я верил в приметы — трудно, доказывая каждый день и час право на жизнь, не поддаться суевериям, сохранить холодную, трезвую голову… Однако сейчас, сидя в подъезде мертвой многоэтажки и удерживая хлипкую входную дверь от беснующейся стаи радиоактивных выродков одними молитвами, фатальная искренность приносящей себя в жертву спички вызывала буйный, густо замешанный на истерике смех.

Скоро мутанты закончат разделку весьма мясистых трупов своих «сотоварищей» (как же неаппетитно они чавкают!) и займутся подъездной дверью, мало обращая внимания на мои неумелые, сбивчивые молитвы…

Я погладил здоровой рукой изуродованный, растерзанный «калаш», с глубокими сквозными следами огромных клыков. «Спасибо, друг… Здорово мы их с тобой, да? Скольких успели отправить обратно в преисподнюю… Славная была охота, славная».

Боевой товарищ привычно молчал. Может, чуть укоризненней, чем обычно. Ему было больно, а я ничем не мог помочь быстро и навсегда остывающему железу. «Терпи друг, уже недолго. Ты прожил героическую жизнь — от первого до последнего патрона, — и тебе не о чем жалеть. Не вини себя, я знал, что билет будет в один конец… Их слишком много, а мы с тобой истекаем маслом и кровью. — Я аккуратно прислонил автомат к стене. — Жаль, что не смогу взять тебя с собой… Но ты принадлежишь этому миру, а я так и не смог стать его частью».

— Или не захотел, — добавил я уже вслух. От потери крови сознание мутилось, глаза наливались свинцом, мышцы отказывались подчиняться.

Сколько осталось времени? Сейчас монстры «освежуют» последнюю тушу и… Минут пятнадцать, не больше. Значит, пора.

Быстрым движением спрятав в нагрудный карман пачку с одинокой сигаретой, я поднялся. Левая рука, перебитая в нескольких местах, висела плетью, а каждое движение пульсирующей, нестерпимой болью отдавалось в груди. «Ребра переломали, сволочи», — мысль была явственной, но совершенно спокойной, почти отвлеченной. Как и боль — она терзала и мучила тело, но оставляла меня равнодушным. Это хорошо, не хочу думать о ней. Слишком много времени уделял ей раньше. Хватит.

Преодолев в кромешной темноте лестничный пролет, я с грохотом налетел на что-то угловатое и неприятно острое. Пришлось лезть за фонариком — подслеповатый, тусклый лучик высветил пыльные почтовые ящики. Я осторожно коснулся их пальцами — покосившаяся, провисшая в петлях створка с номером 34 протестующе заскрипела. Я улыбнулся и покачал головой: кое-что никогда не меняется. Пальцы уже сами ощупывали и смахивали пыль с соседнего ряда ящиков — 38, 39, 40 и наконец дверца без номера. Сердце екнуло и застучало быстрее. Безымянный ящик — не такой, как у всех, — скрывающий страшную тайну, окруженный завесой мистики… в детстве он был предметом моей особой гордости, а вся дворовая ребятня отчаянно завидовала… Еще бы, разве можно придумать волшебную сказку, страшилку или шпионский роман про почтовый ящик со скучным номером 42! Разве число 26 может отправить мальчишескую фантазию в бесконечный полет, а любая иная цифра наградить флером секретности и страшной тайны?.. Взрослые говорили, что на этой дверце номер квартиры изначально был нарисован перевернутым, и потому дворник дядя Коля — личность угрюмая и нелюдимая, что автоматически означает — загадочная, стер неугодную надпись. Такие рассказы только подливали масла в огонь, ведь многие малолетние завистники пытались обезличить и свою почту. К моему немалому удовольствию — тщетно.

Луч фонаря выхватил в узком проеме глубокого ящика ворох истлевшей бумаги. Что там? Скучные бесплатные газеты, надоедливые рекламные флаеры, счета, неизменно вызывавшие удивленное цоканье у родителей и сдержанный, тихий матерок деда? Я не стал заглядывать, ведь карты с несметными пиратскими сокровищами, иероглифы пришельцев и записки великих волшебников, сокрытые в безымянном тайнике предназначались не мне, а рыжеволосому смешному мальчишке, вечно 10 лет от роду…

Я извлек из заплечного мешка два полных рожка от Калашникова. «Вольно, бойцы, ваш железный командир уснул навеки… Может, еще сослужите службу более удачливому сталкеру». В ответ драгоценные патроны гулко стукнулись о жестяную крышку верхнего ящика. Посчастливится ли кому-нибудь найти их? Надеюсь. При других обстоятельствах они могли спасти мне жизнь. Может, кому-то повезет больше — я бы очень этого хотел.

Теперь наручные часы — очень старые, времен Великой Отечественной, наградные… оберег, талисман, напоминание… Они остановились много лет назад, замерев на вечных двадцати минутах восьмого. Время смерти близкого человека, единственного близкого в сошедшем с ума мире. «Найдите себе нового хозяина. Защищайте его, как пятнадцать лет защищали меня. А со мной вам нельзя — мое время будет иным…»

И еще один, последний подарок. Извлеченный из кобуры ТТ приятной, уверенной тяжестью давил на ладонь. «Жаль, мой друг, что ты бесполезен против уродов». Я вынул обойму, отсчитал из нее пять патронов и аккуратной горочкой выложил у автоматных рожков. Кто знает, может, и они на что сгодятся?.. Пистолет с одной оставшейся пулей вернулся в кобуру. «Зато для людей ты в самый раз».

Предстояло пройти еще один пролет. Четырнадцать ступеней.

Первая — на ней я когда-то затянулся сигаретой и бросил на целых восемь лет.

Вторая — сколотая, спасибо тебе за ушиб и целую неделю незапланированных каникул.

Третья — до нее я допрыгивал в четыре года.

Четвертая, пятая, шестая — вы всегда так быстро проносились мимо.

Седьмая — счастливая, пусть это останется со мной.

Восьмая — особенная, чуть больше остальных.

Девятая — перепрыгнуть — на ней нашли умершую соседку, бабу Варю. Жаль, но сейчас перепрыгнуть не получится…

Десятая — пора! — достаю связку ключей.

Одиннадцатая — вот четырехгранный ключ от безымянного волшебного ящика.

Двенадцатая — а вот «таблетка» домофона.

Тринадцатая — крошечный полуцилиндрический ключик — от нижнего замка.

Четырнадцатая — плоская пластина со множеством насечек и бугорков — от верхнего. Отец очень гордился этим замком — «финский, сто степеней защиты, невозможность взлома и подбора отмычки»…

На моей памяти «сейфовым» ключом не пользовались ни разу — в квартире всегда оставался кто-то из многочисленного семейства. Не понадобится он и сейчас…

Когда-то очень-очень давно рыжий смешной мальчишка уговорил своего деда прокатиться до новой станции метро. Мама отпустила их только на час, потому что потом все сядут за праздничный стол, и непоседливая кудряшка-сестренка будет пытаться, наконец, задуть все три свечки на кремовом торте…

Слез больше нет… высохли, выжжены радиацией, выплаканы с кровью…

Маленький ключ легко и привычно юркнул в отверстие замка. Сердце остановилось. Поворот, глухой щелчок. Дверь протяжно скрипнула и, не спеша, очень-очень осторожно открылась.

Я был дома.

Ник Львовский Искупление

Страх навалился не сразу. Он проникал в человека мелкими порциями. С профессионализмом настоящего садиста заползал под кожу, словно инъекция, досылаемая из пятикубового шприца неумелой медсестрой. Ускоряя сердцебиение. Разгоняя мысли в разные стороны. Доводя бардак в голове до масштабов настоящей разрухи.

Нет, Баламут не стыдился просто бояться. Он здраво подходил к данному вопросу и всегда считал, что бесстрашием страдают либо безумные фанатики, которым вбили в голову всякую чушь, либо умалишенные от рождения, которым, собственно, едино, где они, и что с ними в любой момент их жизни происходит. Кстати, грани между этими двумя категориями Баламут не проводил, потому как в его понимании ее попросту не существовало.

Уже трижды успел проклясть себя за свою же тупость, приведшую его в этот туннель. В одиночку. Непослушными руками передернул затвор и тут же услышал громкое «дзинь!!!».

— Твою мать! — скрипнул он от злости зубами: с перепугу забыл, что автомат и так у же был приведен в боевой режим, и теперь в темноту улетел патрон. А с ним у него стало ровно на девять граммов меньше шансов выжить.

Шарить по пыльному полу Баламут не решился, дабы не отвлекаться — внимание его целиком и полностью было прикованно к тому, что творилось впереди. Правда там, во мраке, ничего пока и не происходило. Но Баламут чувствовал, что тишина временная. Ему казалось, что уведи он хотя бы на миг свой взгляд куда-нибудь в сторону, и все — ему конец. Оттуда обязательно вырвется нечто, сожравшее уже не одного жителя станции, находившейся рядом с конечной целью его пути. Одним из отстойников Московского метрополитена, находившимся в тупике возле станции Орехово.

«Да как они вообще выжили на этой Богом забытой станции? — Баламут вспомнил тех бедолаг, их посеревшие лица, и по спине снова пробежался неприятный холодок. — Пора завязывать с такой работой — нервы ни к черту».

Мышцы ног противно подрагивали, когда он делал еще один шаг. Даже не шаг. Так — полшажочка. Но с каким трудом он дался! Тело отказывало в повиновении. Оно взывало к здравому рассудку хозяина, молило, не мешкая ни секунды, повернуть назад.

«А может, ну его на фиг?» — но тут Баламут вспомнил бешеные глаза Бурого и моментально откинул эту мысль, как совсем уж непригодную для использования. За этой гнидой такие люди стоят, что где хошь найдут. Из-под земли достанут, чтобы потом в нее же и закопать.

Подозрительный шорох, раздавшийся где-то впереди, немедля прогнал все прочие мысли, заставив снова сконцентрироваться на главном. Баламут остановился и прислушался. Ничего. Показалось? Нет — звук повторился. Луч фонаря, прикрепленного к цевью, резко переместил вправо. И тут же назад — подальше от греха.

В небольшом тупичке приютилась, словно прячась от стороннего взгляда, часть состава. Ряд вагонов, терявшийся во мраке. Разглядеть, сколько именно, не помог бы даже фонарик. Но Баламут и не думал туда с ним вот так запросто соваться. Это все равно, что себе мишень на лоб приклеить и руки вверх поднять.

А ведь в крайнем от выхода вагоне явно что-то происходило. Какая-то возня, стоны, шепот. И снова стон. Женский. Или детский. Надо было проверить. И хотя ноги не слушались своего хозяина, мозги отдали решительный приказ к действию. Чтобы и дальше не отсвечивать фонариком, Баламут достал из подсумка палочку ХИС [2]. Надломил и, высунувшись из укрытия, бросил в сторону вагона. И пока маячок еще лишь вычерчивал в воздухе свои причудливые кульбиты, Баламут, петляя, словно заяц, ринулся в том же направлении.

Но пробежал всего ничего. Хлопки выстрелов — весьма весомый аргумент, чтобы не геройствовать. А уж когда шальная пуля высекает искру из рельса в сантиметре от твоей ноги…

«Он что в темноте видит?»

Пашка, упав на пол, тут же откатился в сторону и замер, пытаясь что-либо разглядеть. Куда там! Лишь слабое свечение палочки, упавшей неподалеку, а дальше — тьма кромешная. К подобной, сколько ни старайся, глаз не привыкнет. Радовало лишь то, что и противник, скорее всего тоже «слеп».

«Хотя, — Баламут вспомнил пулю, — у этого типа и прибор ночного видения может быть… Нет, будь так, он бы меня уже сейчас в расход пустил. Лежу тут, ничем не прикрытый. Хоть бы кочка какая…»

И все же, отползти подальше он не решился, чтобы не демаскировать себя. Опять же, звуки привлекут внимание. Враг тоже затаился и выжидал.

«Вот с… — сквозь зубы прошипел Баламут. — А, была не была».

— У меня граната! — заорал он, перекатываясь вправо. Вовремя. Несколько пуль просвистели мимо цели. — Хоть раз еще шмальнешь — разнесу вагон на запчасти! — снова откат в сторону и выжидание. — Считать до трех не буду! — зачем-то добавил Баламут. И тело опять пришло в движение. — Погодь, твоя взяла! — донеслось из мрака. — Нас здесь только двое. Жена рожает.

— А чего тебя сюда занесло-то с бабой на сносях? — поинтересовался Баламут, скорее для поддержания разговора. Ответ он и так знал.

— Так от тебя ж и удирали. Надеялся, что сюда ты не попрешься.

— Ну-ну… Слышь, ты из вагончика-то выйди, поговорим. Или дальше будешь за женскую юбку прятаться? — Баламут уже давно укрылся за стену, отведя автомат с фонариком слегка в сторону. Он здраво рассудил, что если противник и выстрелит, то уж точно не в него.

В ответ до него донеслись не такие уж тихие препирательства мужа и жены. Скорее всего, она его не пускала, а он пытался ее переубедить. Затем все стихло.

— Я выхожу! — муж таки настоял на своем. — Один. Без оружия.

Из дверей вагона показалась фигура с фонариком. Спрыгнула на перрон.

— Видишь, у меня ничего не припрятано, — незнакомец осветил самого себя. Для большей убедительности медленно повернулся кругом, демонстрируя спину.

— Сюда иди! — скомандовал Баламут. Он отнюдь не был уверен, что жена, невзирая на состояние, не пальнет, как только враг высунется из укрытия. — И руки держи на виду!

Мужчина покорно поплелся в его сторону.

Когда подошел почти впритык, Баламут ухватил его за ворот рубахи и с силой потянул на себя, выводя из-под предполагаемой зоны обстрела за вагон. Шмякнул не сопротивляющегося мужика об стену и с силой вдавил ему в грудь пламягаситель автомата.

— А теперь поговорим, товарищ Сергеев, — произнес он уже совершенно спокойно. Таким тоном, словно речь шла о чем-то обыденном, а не о человеческой жизни.

* * *

Ремесла наемного убийцы он не выбирал. Это оно, ремесло это проклятое, самолично остановило на нем свой хищный выбор. В тот день, когда Паша-Челнок, как в ту пору его звали, впервые лишил жизни человека. Случайно. Даже не зная имени того, кого прирезал в темноте туннеля, как свинью.

Они столкнулись в одном из питейных заведений Китай-города. И естественно, в не совсем, мягко говоря, трезвом состоянии. Слово за слово. Закончилось тем, что Паша, напоследок обложив обидчика последними словами, отправился домой, на Третьяковскую.

Но не дошел. Тот догнал его в туннеле.

Минуту спустя Паша, склонившись над трупом, очумело переводил взгляд со все увеличивающегося в размерах кровавого пятна на нож в своей руке.

Неизвестно, сколько бы еще он так простоял, если бы чья-то ковшеподобная ладонь не упала на его плечо, чуть не «уронив» парня на пол.

— Так и будешь столбычить, пока местные быки не нагрянут? — вкрадчиво пробасил хозяин могучей руки.

— А? — Паша пришел слегка в себя, но его хватило только на это.

— Говорю, валить надо отсюда, — проинформировал некто. — Ты хоть знаешь, кого замочил?

— Не, — замотал головой убийца.

— Оно и видно. Это Веня Кент. Между прочим, Славяну родственником приходится. А тот, как тебе известно, полстанции под собой держит. Хоть и не родной брат, но, по ходу, тебе все одно хана. Ежели не свалишь, конечно.

— А тебе какой резон меня спасать? — поинтересовался Паша уже по дороге. Хмель почти выветрился из головы, и до парня, наконец-то, в полной мере дошло, что он натворил. Слишком уж правильным Пашка-Челнок никогда не был — постоянно дебоширил, дрался. Да и для станций «бандитского треугольника», как все чаще звали этот участок метрополитена, убийство было делом вполне рядовым. Но до сего дня Павел еще не прерывал жизнь человека собственными руками.

— А ты мне будешь должен, — фраза прозвучала как приговор. Словно знаменитое еще со школьных времен предложение «казнить нельзя помиловать», в котором от запятой зависит чья-то жизнь. Вот только если тогда можно было, правильно поставив маленькую закорючку, решить исход в свою пользу, то в данном случае ту закорючку уже поставил за тебя кто-то другой. Причем не там, где тебе хотелось бы. Совсем не там. Кстати, за что, собственно, должен-то, Пашка тоже не понял. Но вникать в данный момент во что-либо не было ни сил, ни желания.

Прощаясь, незнакомец сообщил, что он сам найдет Пашку, когда тот понадобится.

— Да, и по возможности не отсвечивай на Китае. Затаись, короче, на время. А лучше — смени станцию, — так и не представившись, неизвестный развернулся и тут же исчез за одной из палаток.

Касаемо смены места жительства Пашка горячиться не стал, хотя нет-нет, а ему казалось, что в толпе он видит знакомые по Китай-городу лица. Скорее всего, так оно и было — в те времена станции еще не превратились в обособленные анклавы, а уж о вольнице, населявшей Бандитский Треугольник, и вовсе говорить нечего. И все же Пашке постоянно казалось, что эти люди появлялись на Третьяковке неспроста. Что за ним постоянно наблюдают, выбирая удобный случай, и тогда… Что произойдет вслед за этим, даже думать не хотелось. Тем более что до Пашки вскоре дошли слухи о Славяне, который, когда ему донесли о найденном Вене, с бешеными глазами носился по станции и обещал четвертовать любого, кто хоть как-то причастен к случившемуся. А его, Павла, тогда в баре мог запомнить не только неизвестный. Запомнить и проследить. Да, свидетелей нет, да, в полумраке прокуренного помещения, где все, включая бармена, постоянно находятся в полубессознательном состоянии, утверждать что-либо наверняка вряд ли возможно. Но все же береженого, как говорится…

Однако время шло, и Пашка постепенно стал успокаиваться. Немаловажным было и то, что тогда Третьяковку держал под собой ярый противник Славяна, которому проблемы врага были только в радость.

Прошло несколько лет. Пашка-Баламут, как звали его теперь, уже и думать забыл о том происшествии. Тем более что, дослужившись до зама Герыча (такую кличку носил «смотрящий» Третьяковской за пристрастие к данному наркотику), он уже не раз побывал в переделках, по сравнению с которыми та, в Китай-городе, казалась теперь едва ли не детской шалостью. Но прошлое напомнило о себе само.

Незнакомец объявился так же неожиданно, как и в прошлый раз. Пашку окликнули, когда он возвращался после очередной попойки с братвой. Шустрый пацаненок подбежал и деловито сообщил, что вон там, за палаткой, его ожидает какой-то дяденька. И он велел напомнить, в случае неявки, что о происшествии в туннеле в таком-то году могут узнать те, кому не стоит про это знать.

— Вижу, что не ждал, — с усмешкой кинул незнакомец, словно бы прочитав мысли парня. — Не боись, не обижу. — Он явно привык повелевать, что то и дело проскальзывало в его манере поведения. Из Пашкиной головы мигом улетучились пары алкоголя и та толика напускной спеси, с которой он привык подходить к простым смертным. — Не запамятовал еще, что должок за тобой?

— А ты разве дашь забыть? — буркнул Баламут.

— Правильно мыслишь, — в тоне незнакомца вкупе с издевкой явно послышалась угроза. — Дело у меня к тебе. Важное. Если согласишься — не обижу. Не только с долгом рассчитаешься, но и денег поднять сможешь. Как говориться, «не убий бесплатно», — сострил он и сам же оскаблился, довольный своей шуткой. — Ну, а ежели нет, — не заметив должной реакции от собеседника, незнакомец снова нахмурился, — то не серчай. Славян-то до сих пор в силе, и он тоже долги помнит, — мужчина, словно бы сокрушаясь, тяжело вздохнул. — Сам понимаешь…

Да, Паша понял. Еще до того как ему сообщили, в чем именно будет состоять его работа.

— Тут одного упыря убрать надо. Как — твоя забота: трави, стреляй, или, — он оскалился, — как в тот раз, ножом. Главное, чтоб тихо и быстро, — незнакомец говорил об убийстве так, словно речь шла о прогулке по станции. — Вот, — он достал из кармана сложенный в несколько раз клочок бумаги и протянул парню. — Тут имя клиента, внешность и станция, на которой он живет. Сроку тебе — неделя.

В голове Баламута пронеслась шальная мыслишка: не проще ли достать верный ТТ, да и пристрелить скотину прямо здесь? Как говорится, нет человека — нет проблемы.

— Ежели ты вальнуть меня удумал, то зря, — незнакомец просчитывал все предполагаемые события, как заправский гроссмейстер ходы в партии. Вперед, и по нескольку штук сразу. — Ты же не думаешь, что только я в твою «великую тайну» посвящен? Да и сейчас я не один пришел, — кивком головы он указал на мужчину поодаль, который делал вид, что просто без особого повода подпирает стенку. На плече у него висела «ксюха», и Паша понял: на таком расстоянии шансов у него нет. Оставалось хмуро кивнуть и взять бумажку, уповая на заступничество шефа.

Но и здесь Павла ждало разочарование. Герыч, перед которым тряслись многие, выслушав помощника, лишь развел руками:

— Тут такое дело, Баламут… В общем, пробил я твоего кента по своим каналам. Настоящего имени никто не знает, а кличут Бурый. Берлога у него где-то на Люблинской ветке. А еще он то ли главный пахан, то ли один из паханов кодлы наемных стволов. Таких, что за лишний патрон маму с папой к стенке поставят, а кто они, откуда — пойди, узнай. Как-то идиотски эту кодлу люди называют… о, Синдикат! Короче, ты круто попал, — подбил итог Герыч. — В этом деле я тебе не защита. Да и не можешь же ты безвылазно в палатке своей под охраной сидеть… В общем, слово мое такое: хочет кент от тебя услуги — не кобенься и целку из себя не строй, пока люди с тобой уважительно базар ведут. А если нет — ни я, ни кто из наших вписываться за тебя не станем…

Задание новоиспеченный наемник исполнил на удивление легко и без последствий. Кроме того, Бурый не соврал — Павла действительно ждал вполне весомый гонорар. Поэтому, когда через какое-то время ему предложили поработать на Синдикат уже «за чистый интерес», он не слишком долго раздумывал. Тем более что страсть Герыча к наркотикам ожидаемо завела его в могилу, а у нового пахана Третьяковской были свои любимчики.

В целом же для Баламута все осталось по-прежнему. В этом и заключался главный принцип существования Синдиката: входящие в него люди не знали друг друга и жили, как и все прочие обитатели Московского метро. До поры, до времени. Вот и Пашка даже кличку менять не стал. Ведь кто в здравом уме поверит, что человек с подобным прозвищем может быть профессиональным киллером? Да никто. Баламут — он и есть баламут: веселый, резкий, безбашенный, азартный, не шибко умный, всегда готовый на авантюру или потасовку. И в глазах непосвященных в его истинный род деятельности Пашка старался всегда и всецело соответствовать избранному образу…

* * *

Получая очередное задание, Баламут даже не подозревал, во что все это выльется. На половинке тетрадного листа — карандашный рисунок. Человек как человек. На такого в толпе и внимания не обратишь.

— Ты учти — клиент этот непростой, — проинформировал Бурый, заметив реакцию. — Бывший эфэсбэшник. Но и оплата будет соответствующая, — тут же добавил он.

— Ты меня не стращай — пуганый, — с бравадой в голосе, ответил Баламут и, сделав затяжку, отбросил окурок в сторону. — Все сделаем в лучшем виде.

В итоге оказалось, что клиент действительно не такой уж простой. По крайней мере, слежку за собой он в момент срисовал и в последовавшей за этим игре в кошки-мышки всякий раз умудрялся мастерски ускользать от Пашки в самый последний момент. Казалось, еще чуть-чуть, и гонка за неуловимым «объектом» закончится, но станции сменяли одна другую, как мозаики в калейдоскопе, цель была по-прежнему неуловима. И это начинало злить. А злость, особенно постоянная, уже хроническая, как известно, плохой помощник. Она мешает логично думать. Что приводит к еще большим ошибкам и напрасной потере времени.

Баламут понял, что пора остановиться, чтобы передохнуть и придумать иной план действий. Тут-то он и вспомнил, что Бурый что-то там толковал про жену, которую беглец, по слухам, безумно любит. Правда, Пашка никогда не убивал тех, кто не мешал лично ему жить, и не был щедро оплачен заказчиком. В этом было некое проявление его собственного кодекса чести. Но клиент-то этого не знает. И этим, в виде шантажа, можно было воспользоваться. То есть, зачем бегать за неуловимым эфэсбэшником, если можно вынудить его прийти к тебе самому? На том и порешил.

Какое же его ждало разочарование, когда, прокравшись в палатку, где должна была мирно спать ничего не подозревающая женщина, Баламут увидел лишь пустую, аккуратно заправленную кровать. И ощущение бессилия вновь с новой силой охватило его. Вкупе с бешенством.

Будучи профессионалом, он весьма быстро вычислил, куда могла податься парочка, и немедля бросился вдогонку. Несмотря на предостережения со стороны местных жителей.

— Я бы на твоем месте туда не хаживал, — сообщил пожилой работяга, вливая в себя стакан самогона. За информацией Баламут традиционно подался в местное питейное заведение. Убогая, вся в заплатах палатка, едва ли могла вместить в себя всех желающих промочить горло. Посему добрая половина завсегдатаев приютилась вокруг. Кто на чем. Даже на полу. Главное, чтобы поближе к бару.

— В том отстойнике уже столько наших пропало, что не счесть. Вот токмо намедни Иван Квашня полез туда за каким-то лешим — и все, нету больше Ивана. Даже следов не осталось, — согласно закивал его собутыльник, и тоже потянулся за своей порцией выпивки. Естественно за счет Баламута.

— А тупичок тот знатный, — встрял в разговор, клевавший до этого носом, дедок. — Болтают, рядом до войны что-то наподобие подземного продсклада было. Тама тебе и консервы, и курево, и вообще немало того, чем поживиться можно. Кто-то ушлый про тот склад знал, да из метро стеночку к нему и проковырял. Только вот с той стороны какая-то погань полезла… Конечно, все равно находятся время от времени желающие испытать удачу, да только где они все? — он сделал вид, словно оглядывается в поисках выживших, и развел руками…

* * *

Неизвестно почему, но когда Баламут припер к стене того, на кого он столь длительное время охотился, он не спустил немедля курок, как намеревался вначале. И дело было вовсе не в обещании клиенту «просто поговорить». Да, Баламуту здесь не нравилось. Ох, не нравилось. Да, пора было делать ноги, и чем быстрее, тем лучше. А баба? Да фиг с ней, с этой курицей! И все же что-то мешало ему осуществить задуманное. Запоздалые позывы совести? Вряд ли. Совесть давно и надежно атрофировалась. Жалость к беременной жене дурного клиента-беглеца? Тут теплее; что-то неприятно и настойчиво скреблось в области грешной, но все же души. Чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону. Он снова встал перед выбором. Причем почему-то почувствовал, что, как и в тот раз, когда впервые согласился убить человека, от принятого решения в его жизни может измениться очень многое.

Неизвестно сколько бы еще Баламут простоял так, в раздумьях, и какая из сторон в итоге перевесила, если б не раздавшееся откуда-то справа рычание.

Предчувствия его никогда не подводили.

— Ах, чтоб тебя!.. Бежим! — скомандовал киллер, обращаясь к замершему в ожидании приговора пленнику, и первым рванул к вагону. А куда же еще? В туннеле ведь не скроешься. А так, какая никакая, но все же защита. Правда, если хоть часть окон цела. Иначе — пиши пропало. Поинтересоваться у клиента не было времени. Кстати, он намеренно не называл про себя заказанного ему человека по имени. Так было легче потом лишать того жизни. Как нечто аморфное.

Позади, совсем близко, послышался царапающий звук, издаваемый явно не одной парой лап, а вдогонку ему — еще и угрожающий рык. «Не добежать», — пронеслось в голове Баламута. Он притормозил, рука стала поднимать висящий на плече «калаш».

Словно бы прочитав его мысли, бежавший рядом теперь уже товарищ по несчастью тоже резко остановился и… рванул из кобуры на бедре киллера автоматический «Глок 18». Не успел Павел попрощаться с жизнью, а клиент уже с разворота, не целясь, выпустил короткую очередь в набегавших чудищ.

— Нам вдвоем не уйти! — крикнул он. — Там жена, позаботься о ней! — мужик кивнул в сторону вагонов и снова надавил на спусковой крючок, размашисто, веером выпуская пули. Один из монстров резко остановился, будто наткнувшись на невидимую преграду, и завалился навзничь, рыча и загребая лапами щебень.

— Ты что, гад, чужие патроны мечешь, как рыба икру?! — возмутился Пашка, который и не думал бежать. Он закрутил лямку АК вокруг левой ладони и, в отличие от незнакомца, методично, как в тире, стал выцеливать тварей одну за другой. — Что я с твоей бабой делать-то буду?! Сам беги!

Сказал и тут же удивился сказанному. Ведь и в самом деле, чего это он? Когти надо рвать, а не канитель разводить. Тем более — с кем! С ему же заказанным фигурантом.

От размышлений отвлекла очередная клыкастая морда, которая явно намеревалась вцепиться ему в глотку. Сухо щелкнул затвор, а вот выстрела не последовало. Недолго думая, Баламут со всей дури наотмашь заехал твари автоматом промеж глаз. Подобный удар, казалось, способен был свалить слона. У самого киллера аж в плече что-то хрустнуло от натуги. Но вот монстра это задержало лишь на долю секунды. Короткую такую, во время которой перед глазами проносится вся жизнь.

— Трындец! — Пашка всегда был реалистом, поэтому он закрыл глаза и приготовился умереть. Раздавшаяся позади короткая, в три патрона, очередь была для него чем-то сродни самой приятной в жизни мелодии. А звук от падения огромного тела — ее самым удачным припевом.

— Будешь дальше памятник изображать, или все же поспешишь?! — незнакомец грубо толкнул Пашку в бок, но тот и не думал обижаться. Поймал себя на том, что все еще продолжает стоять с закрытыми глазами, а губы непроизвольно растянулись в идиотской ухмылке. Страх куда-то ушел. Причем навсегда. Он это знал наверняка.

— «Весь вышел», — прошептал Баламут, как заклинание.

— Ты чего? — ухмылка и бормотание наверняка убедили незнакомца, что киллер сошел с ума.

— Все путем, — заверил тот и сразу же доказал данный факт, сменив пустой магазин. — Бежим!

Тем временем в проходе образовалась настоящая давка. Твари дрались за тела своих же. И этот шанс упускать было нельзя. В секунду беглецы преодолели последние метры и ввалились в вагон.

Для начала Пашка прошелся фонариком по окнам. Убедившись, что почти половина из них зияет чернеющей пустотой, перевел луч света на пол.

«И что он в ней нашел?»

Там, посреди вагона, на двух телогрейках лежала жена клиента. Бледный, почти что мертвецкий цвет кожи, заостренные, измученные черты лица и влажные от пота, прилипшие ко лбу и к вискам локоны — все говорило о невыносимых страданиях.

«Нашла тоже, когда рожать!» — против воли подумал Баламут, перевел взгляд на огромный живот, холмом возвышавшийся над телом женщины.

— Я так за тебя испугалась! — она наконец-то открыла глаза, и теперь с надеждой и со страхом глядела в их сторону. — У меня, кажется, воды отошли. — Женщина с тревогой поглядывала то на мужа, застывшего неподалеку, то на Баламута. О том, что произошло за пределами вагона, — ни слова. Мол, это ваша, мужская забота, а моя — вот она, наружу рвется.

— Хватай жену и дуй в последний вагон! — Баламут первым принял решение. — Да оставь их, я донесу! Лучше, вон, «калаш» возьми! — рявкнул он, видя, что клиент никак не может поднять на руки сразу и женщину, и телогрейки. Повесил мужику на шею автомат на ремне, лежащий на сиденьи рядом, передвинул за спину, чтоб не мешал идти. Услышав, как по железным бокам поезда заскрежетали когти тварей, полоснул очередью вдоль прохода. Вовремя! Аккурат сшиб монстра, устремившегося к добыче, на полдороге и отчаянно рявкнул: — Бегом!!!

«Что такое не везет и как с этим бороться!» — это была первая мысль, с которой Баламут спиной вперед ввалился в следующий вагон. Большая часть окон тут тоже оказалась без стекол. Клиент, невзирая на свою ношу, несся впереди и проскочил уже добрую половину. И тут в одном из окон показалась клыкастая морда. Злобно рыкнув, тварь втиснулась вовнутрь, заполнив своим телом едва ли не весь проход. И отрезав Баламута от парочки.

— На, жри!!! — автомат, удерживаемый ремнем на плече, задергался, как бешеный. Баламут метил в голову, и с расстояния нескольких шагов та мигом превратилась в кровавое месиво. Монстр забился в предсмертных конвульсиях. Не тратя времени и драгоценных патронов на добивание, Баламут перескочил через издыхающую тварь и понесся дальше.

— «А в темноте казалось, что состав короче», — отметил он про себя, проскочив еще один, третий по счету, вагон. Уже миновав распахнутую настежь дверцу, ведшую в следующий вагон, Баламут вдруг подумал: какого черта он до сих пор не бросил на фиг не нужную ему ношу? На кой ему сдалась эта телогрейка? И тут же перед его взглядом явственно предстала женщина, увиденная им на полу вагона, и он отмахнулся от этой мысли, как от чего-то непотребного.

Одной рукой включить прикрепленный к автомату фонарик Баламут не мог, и шел почти что вслепую. Ориентируясь, словно корабль в бурю по маяку, на огонек впереди. Фонарик держала в руках женщина. Явно из последних сил держала: свет то соскальзывала куда-то вниз, то снова, будто очнувшись, устремлялся туда, в темноту прохода.

Мысок правого ботинка зацепился за что-то неразличимое в темноте, и Баламут, сделав невероятный кульбит, больно приложился плечом к боковине сиденья. Но на причитания не было времени. Впрочем, как и на то, чтобы подняться хотя бы на колени. За спиной, почти впритык, заскрежетали по полу когти. А потом прямо над ухом оглушительно загрохотало, и проход осветили вспышки выстрелов.

— В кабине машиниста все окна целы! — прокричал клиент, на мгновение опустив АК, чтобы помочь Пашке подняться.

— Так какого ты за мною вернулся?! — Баламут и сейчас не перестал здраво рассуждать. А действительно, сейчас-то какой смысл его спасать? Во-первых, женщина теперь, в случае чего, совершенно беззащитна. Во-вторых, нет убийцы — нет проблемы.

— Жена попросила, — честно сознался мужик. — Да и пол там ледяной, а подстилка-то у тебя — поспешил добавить, как бы оправдываясь, и подхватил выпавшую при падении киллера телогрейку.

— Немного же стоит моя жизнь — одну рваную телагу… — на выдохе прошептал Баламут. Еле слышно, ибо сказанное касалось лишь его одного, и никого более. Но мужик, судя по всему, обладал прямо-таки сверхъестественно тонким слухом.

— А чего ты, убийца, ждал? Цену нам другие люди определяют, по делам нашим! Хорошее отношение еще заслужить надо, понял?

— Ты меня на «понял» не бери! — машинально огрызнулся Баламут. Хотел было сказать еще что-то, но тут из кабины машиниста донесся истошный женский вопль: «А-а-а-а-а-а-а!!!» Требующий, взывающий о помощи.

Все пререкания вновь ушли на второй план.

— Жене, вон, спасибо скажи, — только и буркнул Баламут. Вспомнил смрадное дыхание твари на своем лице, и его пробил озноб. «Я же, по ходу, теперь в должниках у них обоих хожу. А долги отдавать надо…»

Он заглянул в кабину и сразу понял, что узенькое, рассчитанное лишь на одного машиниста пространство вряд ли сможет уместить их троих. Тут и на них двоих места не хватит…

Тем временем оставшиеся в живых твари, не видя никакого сопротивления, осмелели и снова весьма шустро забрались в вагон. Баламут обреченно перевел взгляд с кабины машиниста на монстров. Потом, ничего не сказав, прикрыл дверцу, оставшись по эту сторону.

Пусть там, за стенкой, та, которой дана такая возможность, дарует жизнь. А здесь он будет делать то, что умеет лучше всего. Баламут быстро сменил магазин и, тщательно прицелившись, выпустил длинную очередь, слегка поубавив пыл охочих до человечинки мутантов. Потом пригнулся и ушел в сторону, укрывшись за боковиной лавки у двери.

— Одна, вторая, третья, — принялся он считать тварей, но тут же бросил это занятие. «Сколько ни есть — все мои…»

— Давай, еще чуть-чуть! — доносились из-за стенки мольбы мужа.

— Не могу больше!!! А-а-а-а-а-а!!! Мамочка!!! А-а-а-а-а!!!! — вторили им вопли и натужный стон жены.

— Ты постарайся. Я люблю тебя! — мужчина пытался успокоить ее, как мог, но женщина, казалось, не слышала ничего кроме своей боли.

А потом мутанты вновь пошли вперед.

Волной.

— Получай, тварь! Сдохни!! Да сдохни же ты!!! — автомат еще раз дернулся в руках, разворотив монстру грудь. Но животное даже в таком состоянии умудрилось пробежать еще пару метров и свалилось только у ног Баламута, в агонии раздирая когтями пол и исторгая из своей клыкастой морды предсмертный рев.

— Тужься! Еще чуток! Ну же! — судя по голосу, муж тяжело дышал, но в его голосе не было ни страха, ни паники. Лишь отчаянный призыв не сдаваться. И Баламуту вдруг подумалось, что этот призыв отбращен и к нему тоже. Смешно, но эта мысль придала ему сил и уверенности в том, что у них все получится.

Одна из тварей таки прорвалась и успела пройтись лапищей по груди и левому боку. Обильно потекла кровь и рука тут же отнялась, но последний выстрел — точно в глаз — все же упокоил мутанта. Баламут выпустил разряженный, бесполезный автомат, чувствуя, как тело стремительно покидают силы. «Жаль, пистолет так и остался у клиента, — мелькнула идиотская мысль. — Теперь даже не застрелишься…»

С трудом повернувшись на бок, Баламут вытащил из подсумка гранату.

— Я тебя на понт брал, дурак, а ты и повелся, — вспомнив свою угрозу взорвать вагон, негромко обратился он к мужику за дверью, словно тот был способен услышать его. — Эту кроху… — киллер нежно, почти благоговейно, будто не о смертоносной железке шла речь, а о чем-то сокровенном, сжал гранату в ладони. — Я ее на крайняк держал. Для себя. Чтоб уйти красиво… — Он тяжело вздохнул. — Пожалуй, сейчас самое время.

Пашка ухмыльнулся и зубами выдернул чеку, а потом без замаха бросил гранату в проход. На это ушли последние силы. Отползти и спрятаться он уже не смог. Лишь тупо смотрел туда, в полумрак вагона. Где копошилась масса звериных тел, пожиравших своих же собратьев. И куда катился по полу небольшой цилиндрик.

Баламут не знал, что именно в это время женщина сделала последнее усилие и обессиленно упала навзничь, а кабинку огласил детский плач, возвестив мир о появлении новой человеческой жизни. Вдогонку ему, опоздав на доли секунды, прогремел взрыв…

* * *

— У меня сын, слышишь! — кто-то тряс его за плечо. Баламут приоткрыл глаза и взглянул на стоявшего над ним мужчину.

— За что тебя заказал Бурый? — каждое слово давалось ему с трудом.

— Не захотел работать на Синдикат, — тот удивился вопросу, но все же ответил.

— Так и знал… — криво усмехнулся Баламут. — Вы куда… счас? — он закашлялся, из уголка его рта потекла тоненькая струйка крови.

— Туда, — мужик указал наверх. — С крыши вагона через люк в потолке можно попасть в еще один туннельчик.

— Но почему…

— Жена с животом не смогла туда пролезть, — пояснил клиент, сразу поняв, что Баламута интересует, почему же они остались в вагоне, а не сбежали еще раньше. — А если б я тебе сказал про ход, ты ж бросил бы нас.

Он сказал это утвердительно, без намека на вопрос. Но прежде чем Баламут ответил, в дверном проеме показалась женщина с ребенком на руках. Еле удержалась от крика ужаса, увидев картину побоища. А потом ее взор остановился на Баламуте. Она подошла и, присев на корточки, крепко сжала его руку.

— Спасибо тебе!

Пашка улыбнулся в ответ и опять потерял сознание.

* * *

— Почему ты не выполнил заказ? — спросил Бурый, стараясь говорить спокойно и не делать резких движений. Такое поведение вполне оправдано, если вам в лицо смотрит дуло пистолета, который держит один из лучших наемных убийц две тысячи тридцать третьего года.

— Своего помощника можешь не высматривать, — ехидно сообщил Баламут, заметив, как взгляд его бывшего босса с надеждой мечется из стороны в сторону. — Он там, откуда не возвращаются.

— Ну, ты и дурак! — зло процедил сквозь зубы глава Синдиката. — Неужели не понимаешь, что сам себе приговор подписал? За тобой теперь такая охота начнется, что проще застрелиться.

Баламут усмехнулся:

— А меня больше нету. Сгинул я там, в туннельчике. И окромя тебя никто больше о том, что я жив, не знает. А ты уже никому и ничего не скажешь. Не успеешь, — его палец напрягся на спусковом крючке, готовый в любую секунду привести оружие в действие.

— Постой! — Бурый хватался за возможность прожить еще хотя миг, а его тон из приказного перешел в молящий. — Ты хоть знаешь, кто такой этот Сергеев?

— Не знаю и знать не хочу. У меня теперь крестник есть, и его тоже Павлом кличут. А я за него в ответе и не допущу, чтоб такие, как ты, ему жизнь портили. Понял? — бывший наемный убийца буквально выплюнул из себя последнее слово. Пистолет в его руке дернулся, и Бурый с дыркой во лбу сполз по стене на пол.

— Я теперь им должен, — сказал Пашка, обращаясь уже к трупу. Потом развернулся и быстрым шагом пошел прочь.

Леонид Елсаков Котенок

Кромешная тьма…

Пронизывающие до глубины души сквозняки…

Доносящиеся издалека неясные звуки…

Маленький комочек шерсти вздрагивал от каждого шороха, доносящегося с улицы. Мать ушла два дня назад, и все это время котенок ждал ее, прячась в секретере и прислушиваясь к тишине. Он очень устал и испытывал сильный голод. Его левое ухо было наполовину оторвано, шерсть торчала клочьями, а на боку зияли проплешины, открывающие длинные борозды царапин, оставленных чьими-то когтями. Холод, не слишком сильный, но постоянный и неотступный, подтачивал силы в истощенном теле. За последние два дня на долю котенка выпали огромные потрясения: родной дом, в котором он появился на свет, был разорен вторжением неведомых существ, которые хватали и пожирали всех подряд. Громкие крики, взвизгивания и предсмертные хрипы навсегда отпечатались в памяти котенка; мир, в котором он рос, продемонстрировал злобный оскал и немыслимую жестокость.

Кошачий прайд был уничтожен, однако матери удалось спасти детеныша. Она подхватила его и, каким-то чудом вырвавшись из смертельного капкана, скрылась от преследователей. Нашла новое убежище и спрятала в нем котенка, а потом отправилась на поиски пропитания. И до сих пор так и не вернулась.

Уцелевшее ухо вдруг встало торчком, котенок подобрался: снаружи донесся неясный шум. И это не могли быть звуки возвращавшейся матери, кто-то крался, стараясь ступать неслышно, но обостренный слух явственно уловил чье-то присутствие.

Вскоре стало ясно, что чужаков несколько. Они перестали таиться и принялись бродить неподалеку. Вот один подошел поближе и затих. Спустя мгновение приоткрытая дверца резко распахнулась, и огромная черная лапа зашарила по полкам, вытаскивая все наружу. Котенок замер — пальцы чудовища оказались в непосредственной близости от усатой мордочки… А через секунду они коснулись плотно прижатых передних лап.

В надежде, что мать услышит зов и придет на помощь, котенок протяжно мяукнул и отчаянно бросился в атаку. Маленькими зубами он яростно вцепился в грубую кожу монстра. Страшная лапа отдернулась, стряхнула с себя зверька и исчезла из поля зрения. Котенок прижался животом к полке и высоко поднял вздыбленный хвост, приготовившись защищаться. В полумраке блеснули его огромные глаза.

Внезапно вспыхнул яркий свет, котенок зажмурился и тонко пискнул. Беднягу схватили и потащили наружу…

* * *

— Григорьев, держи лестницу! Борзов, Ященко — осмотреть помещение!

Майор указал на дверной проем в конце коридора, и двое бойцов с приборами ночного видения осторожно двинулись вперед, держа автоматы наготове. Скрипнула дверь, через минуту темноту прорезал луч света — условный сигнал, означавший, что опасности не обнаружено.

В кабинете царил хаос: на полу валялись покрытые пылью листы офисной бумаги, сломанная оргтехника и перевернутая мебель. Более-менее целым и невредимым выглядел огромный шкаф, стоявший в углу. Командир направился к нему, в то время как подчиненные разбрелись по сторонам в поисках чего-нибудь такого, что можно унести с собой в подземку.

Под ногами похрустывал всевозможный мусор, гуляющие сквозняки трепали раскиданные документы, силясь поднять их в воздух. Майор взялся за ручку дверки и дернул ее на себя…

Внутри лежали стопки бумаг, толстые папки, какие-то канцелярские принадлежности. Командир принялся все это ворошить, пытаясь отыскать что-нибудь полезное.

Внезапно он вскрикнул и отшатнулся, резко выдернув руку из шкафа. Подчиненные сразу же перехватили оружие на изготовку, быстро обошли командира по обе стороны и прицелились в источник опасности.

— Не стрелять! Стволы опустить! Опустить, я сказал!

Помедлив секунду, вышколенные бойцы убрали оружие. Майор включил нагрудный фонарик и снова полез в шкаф, из которого вытащил жалобно пищащий комочек шерсти.

— Да это же котенок! — вырвалось у кого-то. — Откуда он тут?

И действительно — крепкие пальцы командира держали за шиворот израненного котенка. Самого настоящего. Люди не видели их уже… Да все двадцать лет они не то что котят — даже взрослых кошек не видали и были уверены, что эти животные вообще вымерли.

Бойцы собрались плотным полукругом и молча, с улыбками на лицах, смотрели на маленькое чудо, явление которого совсем не ожидали и в которое просто не могли поверить, даже наблюдая воочию.

— А это не мутант? — неуверенно спросил кто-то.

— Нет… — командир расстегнул комбинезон и бережно спрятал находку за пазуху, опустив во внутренний карман, чтобы согреть теплом тела. — Обычный котенок. Побитый вот только и отощавший. Видать, поломала его жизнь. Ну ничего, на базе вылечат и откормят. Дочке отдам на воспитание — она его выходит. Все, мужики, закругляемся! Идем домой.

— Кость, мы его чем кормить будем? А если Дашке потом с ним возиться надоест? У нее же еще никакой ответственности нету.

— Ну вот и научится, — командир осторожно поставил зверька на пол, и тот сразу принялся обнюхивать колонну, смешно вытягивая шею. — Я просто уверен, что Дашка обрадуется, а это главное, Надюш. И котенок не пропадет — его надо только кормить, а больше никакого особого ухода и не требуется. Свинину ест — аж за ушами трещит! Точнее, за ухом.

— А он не заразный, кстати? — спохватилась Надя. — Ты же его с поверхности принес, а там какие только болезни не гуляют!

— Не заразный. Врачи уже проверили.

— Ну, ладно, — махнула рукой женщина. Собственно, она была согласна с самого начала, но надо же поворчать для порядка. — Только к туалету сам будешь приучать! Пойдем Дашку будить…

Масляная лампа озарила палатку неровным светом, и на бледном лице спящей девочки заиграли дрожащие блики. Костя улыбнулся: опять подушка в ногах, одеяло на пол свисает… Он подошел к раскладушке и присел на краешек. Оглянулся на жену, та пожала плечами — дескать, твоя была идея, действуй теперь.

— Дашка, вставай… — тихо сказал Костя. Потом еще, громче: — Уже утро, просыпайся, доча.

Девочка что-то неразборчиво пробормотала, сморщилась и отвернулась к стенке.

«Мяу». Даша распахнула глаза и повернулась к отцу. Приподнялась на постели, села:

— Ой, пап, а что это было?

— У меня тут сюрприз. Я хочу тебя кое с кем познакомить, — Костя положил котенка на простыню. Теперь это был не тот заморенный зверек, подобранный на поверхности — раны уже зажили, за время карантина его подлечили и подкормили.

Девочка смотрела на него, приоткрыв от удивления рот. Пушистый гость шевельнулся и приподнял голову:

— Мя-а-а-у! — тонко пискнул он. Даша восхищенно вздохнула:

— Папуль, а КТО это?

— Это котенок, доча.

— Его так зовут? — Даша села поудобнее и придвинулась поближе к новому знакомцу. Тот внимательно следил за каждым ее движением.

— Э-э-э… Нет, котенок — это… Это его название. Ну, вот как ты, я, мама — мы люди. Каждый из нас — это человек. А зовут его… Э-э… Зовут его Вася.

— Вася?

— Да, Вася. Но это для своих, а так его полное имя — Василий.

— А мне его как звать? Я — своя?

— Конечно! Он же специально пришел к тебе в гости, чтобы познакомиться. Когда я рассказал ему про тебя, он сразу захотел с тобой подружиться. Будь вежлива с гостем, представься Васе и поприветствуй его.

— Здравствуй, Вася. Меня зовут Даша. Я тоже хочу с тобой дружить, — девочка протянула руку к котенку. Тот не стал чураться и испуганно отскакивать, а прикоснулся усами к пальцам и потерся об них мордочкой. Мать улыбнулась — у дочери появился новый друг. Довольный Константин усмехнулся и резюмировал:

— Ну вот и отлично! А теперь айда всем гулять, покажем Васе местные достопримечательности.

* * *

Котенок сидел и смотрел на снующих между палатками людей. Это было весьма увлекательное занятие: кроме знакомых жителей станции иногда появлялись чужаки, приносящие с собой из неизвестных далей новые запахи. Кто-то спешил по своим делам, кто-то неторопливо прогуливался вдоль рядов, обсуждал с друзьями последние события. Люди делились новостями, рассказывали о своих проблемах, радостях и горестях. Котенку нравилось наблюдать за этой суетой. Вот и сейчас он удобно устроился возле палатки, аккуратно обернув вокруг себя хвост, и посматривал на прохожих любопытным взглядом, чутко поводя ухом.

— …выходим сегодня же. Перегон тихий, дойдем быстро, никаких проблем в дороге быть не должно…

— …двойню родила! Почти без отклонений, оба здоровые, на папу сильно похожи — прям один в один, такие же лысые и горластые!

— …Колю, Коленьку моего никто не видел? Он вчера в дозор заступил, домой не вернулся, начальство говорит — пропал без вести…

— …совсем недорого! Бери, где ты еще такие найдешь…

— …знакомый челнок такую книжку классную подогнал…

Некоторые слова котенок уже знал. Больше всего ему нравились «кушать» и «обед» — обычно после этих слов Василия вкусно и сытно кормили. Растущий организм постоянно требовал топлива и движения, поэтому главными увлечениями котенка были ед а и игры.

Вот и сейчас, вдоволь насмотревшись на прохожих, Вася побежал домой — играть со спрятанным клубком ниток. Проскользнув внутрь палатки, Василий вытащил из угла моток ниток с торчащими махрами. Бросил на пол, внимательно посмотрел на него, склонив голову, потом чуть подтолкнул лапой… Стойка на задних, прыжок вперед — и вот уже зверек вовсю гоняет игрушку по дому, получая от этого несказанное удовольствие.

Полог распахнулся, пропуская внутрь свет со станции. Котенок застыл на месте, а через мгновение отпрыгнул в сторону и спрятался под раскладушкой. В полутьме блеснули озорные глаза — он воспринял все как продолжение игры.

В палатке стало еще светлее — вошедшая Надя зажгла лампу. Василий вылез наружу, задрал хвост и с энтузиазмом принялся тереться об ноги.

— Вася, ты*censored*ган! — Надежда увидела клубок. — А я-то все думала, куда мои нитки подевались? А это ты их, значит, уволок, — она наклонилась и подняла разодранный моток. Задумчиво повертела в руках, посмотрела на котенка: тот призывно заглядывал в лицо, задрав голову. Вроде и поругать надо, да не хочется — вон как преданно смотрит.

— Мр-р-р!

— Ты есть, что ли, хочешь? Погоди немножко, — клубок мягко упал на пол и откатился. — Нитки теперь никуда не годятся, можешь дальше с ними играть.

Через несколько минут Василий с упоением уплетал содержимое миски. Надежда устало присела на раскладной стульчик: умаялась после рабочей смены.

Котенок добрал последние кусочки мяса и сытой походкой отошел от миски, облизываясь на ходу. Запрыгнув на Дашину раскладушку, он принялся умываться: проведя несколько раз языком по лапе, растер мордашку, потом почистил живот, после живота задрал заднюю лапу вверх… В общем, вскоре он полностью навел на себе марафет. Глянул на Надю: та задремала, склонив голову на грудь. Облизнув по инерции нос, Вася слез с постели и потопал к выходу. Мать семейства очнулась от дремы и осоловевшим взглядом посмотрела вслед уходящему питомцу:

— Вася, ты гулять пошел? Иди, я пока домашними делами займусь, — и, вздохнув, тяжело поднялась на ноги.

По самой станции Василий мог гулять совершенно свободно, но выбраться за ее пределы ему никак не удавалось. Бдительные постовые пресекали на корню все попытки проскользнуть незамеченным, однако зверек не отчаивался — ведь ему так хотелось узнать, что сокрыто в глубине туннелей.

Сегодня Вася решил вновь попытать удачу.

Неслышно ступая, он крался к блокпосту, располагавшемуся чуть подальше от гермоворот. Когда кто-нибудь из часовых шевелился или что-нибудь говорил, котенок замирал. Откуда ему было знать, что его глаза ярко семафорят в полутьме, отражая свет от костра…

— Петруха, гони патрон! Я выиграл, он сегодня тоже пришел счастья попытать! — молодой парень с густой копной рыжих волос встал с ящика и приветственно помахал «нарушителю». Котенок понял, что его рассекретили, и потрусил прочь, иногда останавливаясь, чтобы кинуть взгляд назад. Неудача его огорчила, но не лишила решимости вновь и вновь пробовать вырваться со станции.

Но это потом, а сейчас можно заняться еще чем-нибудь интересным. Например, обследовать вот эту дрезину, загруженную увесистыми баулами с неизвестным содержимым. Грузчики как раз куда-то делись, а значит, никто не будет мешать инспектировать поклажу.

Так, что тут у нас? Потертый чемодан закрыт на замки, да и пахнет от него чем-то резким и неприятным… Фу-у-у, он нам не нужен, оставим его в покое и перейдем к следующему объекту досмотра. Что дальше? Большая спортивная сумка, забита до отказа, застежка-«молния» внутрь не пускает. А жаль, там наверняка есть что-нибудь, достойное внимания. Вернемся к нему позже, а пока перейдем вот к этому клетчатому баулу. У которого, что замечательно, не закрыта застежка!

Тихое шуршание, и хвост котенка, вильнув напоследок, исчез в недрах хозяйственной сумки. Внутри оказалось множество интересных вещей: вперемешку лежали шерстяные носки, варежки и перчатки, и Вася рывками пробирался между ними, стремясь залезть поглубже. Устав рыться в белье, он замер, прислушиваясь к своим ощущениям. В сумке было тепло и уютно, котенок расслабленно выдохнул, прикрыл глаза и незаметно для себя задремал…

* * *

Проснулся он от вжикнувшей застежки. Хриплый голос отдал команду на отбытие, баул несильно качнуло. Вася затаился; слышны были лишь размеренный стук колес да шуршание одежды. Потом дрезина замедлилась, раздался окрик часовых — они запрыгнули на транспорт и принялись ворошить груз. Закончив проверку, постовые слезли, и челноки продолжили свой путь.

Потихоньку завязался разговор. Один из собеседников определенно был жителем покинутой станции — котенок узнал густой баритон, принадлежащий толстячку, живущему по соседству. Остальные попутчики были незнакомы.

Вскоре болтовня сошла на нет, и воцарилось напряженное молчание, прерываемое тяжелым дыханием сидящей на рычагах сменной пары. Через какое-то время дрезина прибыла на следующую станцию, где часть товара разгрузили, а экспедиция отправилась дальше. Потом была еще одна станция, на которой также отдали несколько сумок.

На третьей пришла очередь Васиного баула, который куда-то понесли и спустя минуту бросили на пол.

Носильщик ушел. Вася немного подождал и стал искать выход. Его не оказалось: молнию застегнули плотно, а расстегнуть ее изнутри котенок, конечно, не мог.

Спустя несколько минут Василий устал копошиться среди одежды, перестал дергаться и замер, чтобы отдохнуть и набраться сил. Было очень душно и жарко. Окружавшие со всех сторон носки с варежками уже не радовали, хотелось выбраться наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха.

И вот, когда Васе стало уже совсем невмоготу, и он готов был закричать, чтобы позвать на помощь хоть кого-нибудь — неожиданно раздались тихие шаги. Осторожно ступая, кто-то вплотную подошел к сумке, постоял — и вдруг резко поднял ее. Внутри все перевернулось, котенка с головой засыпало бельем.

Минут десять сумку качало от ходьбы, а потом ее вновь бросили на пол. Баул открыли, внутрь ворвался свежий воздух. Котенок сощурил глаза от хлынувшего снаружи неяркого света.

— Толян, смотри, сколько тут всего! — раздался гнусавый голос. — Целая куча шмотья! Я даже знаю, куда мы можем его сбагрить. Нехилый барыш наварим, братуха.

Обладатель неприятного голоса наугад засунул руку в сумку и вытащил первое, что попалось. А попался ему котенок. Целую секунду они обалдело смотрели друг на друга, а потом гундосый громко завизжал и отбросил от себя Васю.

— Толя-а-а-а-ан!!! Толян! Тут мутант! А-а-а!

— Где?!! — в поле зрения появился угрюмый мужик с зажатой в руках арматуриной. Он замахнулся, чтобы ударить по забившемуся в угол Василию, но внезапно успокоился и опустил железку.

— Валик, ты дебил… Это ж, блин, котенок! Какой из него мутант?

— Котенок? А че это такое? — испуганный воришка слез со стола, на который запрыгнул в порыве страха. — Он не укусит?

— Эх ты, сопляк, — снисходительно бросил угрюмый. — Ну да, ты же после войны родился, и кошек в глаза не видел. А я их еще помню… — задумчиво проговорил он. — Слышь, а я тебя поздравить хочу, Валик. С праздником тебя!

— С каким праздником? — не понял тот.

— С праздником живота! Сегодня мы с тобою будем есть мясо, — с кривой ухмылкой сказал Толян, поглядывая на котенка.

— А! Так мы этого, что ли, есть будем? — сообразил гундосый. — А он съедобный? Вы их тогда хавали?

— Съедобный. Мы их не хавали, правда, мы с ними, когда я мелкий был, по-другому забавлялись, — разбойник задумчиво поскреб выпирающее пузо. — Но жрать можно, это точно.

— Ништяк! — обрадовавшийся Валик потер руки в предвкушении сытного обеда. — А то все крысы, да крысы… Толян, я щас быстро, за водой — туда и обратно!

— Стой ты. Скажи сначала — тебя никто не пропалил, когда ты эту сумку уволок?

— Не, ты че! Валик свое дело знает! Я ее прямо из-под носа у лохов увел, они не чухнулись даже!

— Ладно, шуруй, — махнул рукой Толян. — Но сначала давай его поймаем, чтоб он не свалил.

Впрочем, ловить котенка не пришлось. Вася не был приучен бояться людей, за всю свою короткую жизнь он видел от них только добро, и поэтому не стал убегать, когда его схватили и бросили в деревянный ящик, прикрыв сверху куском фанеры — чтобы не сбежал.

Тут-то Вася и понял, что пора уносить лапы.

Но как? Сквозь дырки в ящике не пролезть, сверху доска не пускает. А Толян, закрыв за Валиком дверь, уже роется в разбросанных по комнате мешках и достает из них посуду для готовки.

Пленник жалобно мяукнул, прося выпустить его на волю.

— Не ори, не поможет, — ответил ему Толян, продолжая возиться с утварью.

В дверь постучались.

— Это че еще такое? — нахмурился бандит, отложил в сторону кастрюлю и подошел к выходу.

— Кто? — напряженно спросил он.

— Толян, это я, Валик, — сдавленно просипели снаружи.

— Ты че, уже обернуться успел? — удивился Толян и отодвинул засов.

В ту же секунду дверь резко распахнулась, ударив угрюмого по лбу. В комнату ворвались вооруженные люди и положили Толяна на пол, заломав ему руки за спину. В проеме был виден Валик, который, стоя с закованными в наручники кистями, с крайне виноватым видом смотрел на старшего подельника.

— Ага, а вот и краденое! — заметил один из штурмовиков открытую сумку. Уже через минуту в комнате никого не было: похищенное имущество забрали, а преступников увели под конвоем, не забыв прикрыть за собой дверь.

Одной проблемой стало меньше, но теперь оставалось как-то выбраться отсюда. Горе-путешественник прошелся от одного угла ящика к другому, попробовал сдвинуть фанеру лапой. Деревяшка чуть приподнялась, однако Василию не хватало сил отодвинуть ее так, чтобы можно было вылезти. Он попытался еще — нет, не получается. Тогда котенок перешел к противоположной стороне и обнаружил, что лист фанеры здесь прилегает неплотно, оставляя небольшой зазор. Вася просунул лапу в эту щель и поднатужился, отодвигая доску. Фанера чуть-чуть сместилась, он сунулся в образовавшееся отверстие, расширяя его своим телом. Еще немного усилий, толчок задних лап — и вот она, долгожданная свобода!

А вот с тем, чтобы выбраться из комнаты, все оказалось куда сложнее. Спрыгнув на пол, котенок подошел к двери. Потерся усами об косяк, попытался подцепить когтями, но ничего не вышло. Попробовав еще несколько раз, он повернулся и окинул комнату озадаченным взглядом. Вот вроде бы и желание исполнилось, выбрался за пределы своей станции — однако что теперь делать и как выкручиваться, совершенно непонятно.

Стол, на котором стоит злополучный ящик, рядом табуретка, расшатанный диван в углу, на полу куча хлама… Котенок принялся все это методично обследовать. Дойдя до дивана, Вася заглянул за него и увидел небольшое отверстие в стене.

Из норы тянуло сыростью и гнилью. Опасливо принюхиваясь, котенок сунулся внутрь и прислушался. Не почуяв ничего подозрительного, беглец отважился пойти дальше.

Какое-то время он шел, полагаясь исключительно на чутье, так как в кромешном мраке ничего не было видно. Потом ему стали попадаться странные растения, которые слабо светились во тьме. Для кошачьего зрения этого уже было достаточно, чтобы неплохо различать окружающую обстановку, и котенок приободрился.

Но на очередном изгибе туннеля из-за поворота внезапно выскочила большая крыса, которая с яростным писком ринулась навстречу жертве. Котенок бросился прочь, однако это лишь отсрочило развязку — грызун быстро настиг свою жертву и уже раскрыл пасть, чтобы схватить Васю за хвост.

И в этот момент из бокового ответвления появилась еще одна крыса, которая столкнулась со своей товаркой. Обе сцепились в тесном туннеле, выясняя, кто имеет больше прав на добычу. Котенок не стал ждать, которая из них одержит победу, и, что есть духу, помчался дальше. Вслед неслись дикие взвизгивания и писк дерущихся.

Спустя полчаса Вася вылез из норы в перегонный туннель. Справа неровно мерцал огонек от костра с охранного блокпоста и доносились голоса дозорных. Василий посмотрел в их сторону: там были люди, они могли его накормить, защитить и обогреть.

Котенок отвернулся и решительно потопал в темноту туннеля. Он четко знал — дом находится в той стороне.

Светящиеся растения, которые Вася видел в норе, встречались и в перегоне. Они висели на потолке, лепились по тюбингам, росли между рельсов. Котенку хватало их мертвенного сияния, он уверенно прыгал по шпалам к своей цели, не обращая внимания на хлюпающую под лапами воду.

Вскоре Василий добрался до освещенного ответвления в техпомещения. Источником света являлся фонарь на шахтерской каске, рядом неподвижно лежал человек. Его одежда с вывернутыми карманами пропиталась кровью, а на ногах не было обуви. Но мужчина еще дышал — котенок уловил хриплый посвист выдыхаемого через зубы воздуха.

Когда Вася подошел к раненому и присел возле головы, тот почувствовал, что рядом кто-то есть, и открыл глаза.

— Кто это?.. Помогите… Умираю… — раздался тихий шепот. Потом человек собрался с силами и повернул голову. Скосив глаза, он перевел взгляд на котенка, который выжидающе смотрел в его лицо.

Мужчина сделал глубокий вдох.

— Надо же. Откуда ты здесь?.. Или это просто га… — короткий всхлип. — Галлюцинация?

Котенок встал, подошел вплотную к умирающему и положил лапу ему на плечо.

Человек с шумом выдохнул и сглотнул соленую от крови слюну.

— Настоящий… Никогда бы не подумал, что буду умирать в такой компании. Я ведь не выживу, правда?

Котенок взобрался на плечо, прилег и повернулся мордочкой к лицу раненого.

— Ты знаешь, когда я был совсем маленьким, у нас дома… Жила кошка. Она была такой красивой и… доброй. Терпела меня, мои выходки. Даже когда я пытался ловить ее за хвост, никогда не огрызалась. Если я слишком доставал ее, она просто отходила в сторонку. Нам с ней очень нравилось в пальцы из-под подушки играть… — мужчина ненадолго замолчал, чтобы перевести дух. — Знаешь, когда я просыпался, она уже была рядом с кроватью, и ждала, когда я буду с ней играть. В детский садик меня провожала, потом в школу. Она меня больше всех любила в семье…

Раненый еще долго рассказывал котенку о своей жизни. О родителях, о первой любви, о студенческой поре. О тех людях, кому сделал что-то плохое, и теперь жалел, что не имеет возможности попросить у них прощения, и о своих поступках, которых стыдился. О тех, кому помогал искренне и бескорыстно, и о тех, кто его предавал — и тех, кого предавал он сам. О своей жене и детях, которых он очень любит, и ради которых готов был на все. Он говорил — и его голос становился все тише по мере того, как слабел свет от фонарика. В какой-то момент фонарь окончательно погас, и человек замолчал. Его пальцы, которыми он тихонько гладил лапы котенка, замерли.

Вася понурил голову и слез на пол. Последний раз он прикоснулся усами к щеке умершего, прощаясь с нежданно обретенным и тут же потерянным другом. Но сам Василий был еще жив — и, несомненно, впереди его ждали новые препятствия и смертельные опасности.

* * *

Запах мяса кружил голову и раззадоривал аппетит. Дозорные на блокпосту были беспечны, они не заметили прокравшегося мимо них лазутчика.

Вася шел на запах, перебегая от укрытия к укрытию и прячась в тени колонн, коробок и торговых лотков. Суетливые жители станции не обращали на зверька никакого внимания, они увлеченно продавали и покупали, совершали между собой сделки, попрошайничали…. Короче говоря, вели активную бизнес-деятельность, и до какого-то там котенка им не было совершенно никакого дела.

Уворачиваясь от прохожих, Василий добрался до источника манящего аромата. Это оказалась местная кафешка. Он проскользнул между свисающими в дверном проеме нитями занавески и очутился в задымленном помещении, заставленном столиками. За некоторыми из них обедали посетители. Покрутив головой, котенок увидел прилично одетого толстячка, который грыз большой кусок шницеля.

— Мяяау!

Толстяк оторвался от мяса и удивленно воззрился на Васю. А тот уже сидел возле столика и просительно заглядывал человеку прямо в глаза.

— О! — только и смог сказать мужчина. Он положил шницель на тарелку и выпрямился на стуле. Смотрел толстячок весело и задорно, с симпатией даже — котенок почувствовал приветливое отношение к себе и повторил попытку:

— Мяу!

— Да ты, никак, голоден! — догадался мужчина, после чего отрезал кусок и бросил его Васе. Тот не стал стесняться и тут же принялся за угощение. Пока он ел, окружающие с интересом наблюдали за представлением: для них это было в диковинку, как тем, кто давно не видел кошек, так и тем, кто в сил у юного возраста видел котенка впервые. А тот не обращал на зрителей никакого внимания и шустро уплетал подбрасываемые кусочки мяса.

Из-за занавески, ведущей на кухню, вышел повар и задумчиво уставился на нового «посетителя».

Вскоре Вася наелся, встал и потянулся, выгнув спину. Облизываясь, он подошел к толстячку и потерся об его ноги.

— Ух ты, мохнатый мой! — потрепал мужчина котенка за ухом. — Официант, счет, будьте добры!

Тот подошел к столику:

— Пожалуйста, ваш счет, Андрей Денисович.

Толстяк расплатился, вылез из-за стола и, погладив в последний раз котенка по холке, направился к выходу. Официант дождался, когда клиент выйдет наружу, подошел к умывающемуся котенку и пнул его ногой в бок:

— А ну, проваливай отсюда, блохастый!

От удара Вася отлетел в сторону, но тут же вскочил и бросился наутек. Пронесшись мим о прыснувшего со смеху вышибалы, котенок вылетел на станцию. Там он еле успел увернуться от груженной грибами тележки и отпрыгнул в сторону. Неожиданно хвост пронзила сильная боль: кто-то, не заметив, наступил на него каблуком сапога. Заверещав, котенок рванулся прочь, опешивший хозяин сапога убрал ногу, и Василий что есть духу помчался по торговым рядам. Его увидели, со всех сторон поднялся шум, кто-то кричал, смеялся, одна грузная старая женщина даже попыталась обдать котенка кипятком из чайника, но, по счастью, не попала.

Скрывшись от всего этого ужаса, Вася спрятался в темном углу и принялся зализывать ушибы — у него болели хвост и задняя левая лапа. А еще котенок пребывал в полной растерянности: в первый раз за всю его короткую жизнь люди поступили с ним настолько нехорошо. Даже те двое бандитов, которые хотели его съесть, не оставили у Васи плохих воспоминаний (главным образом потому, что они ничего не успели с ним сделать, а намерений их он так и не понял; ну да, подержали немножко взаперти, но они, может, просто играли так).

Как бы то ни было, больше Василия здесь ничто не держало. Приведя себя в порядок, он пошел искать выход со станции.

Вскоре Вася добрался до гермоворот. Конечно, в целях сообщения между станциями они были открыты, и поэтому препятствием не являлись. Проскользнуть мимо задремавшего постового тоже не составило особого труда. А дальше уже была столь знакомая темнота туннеля…

Примерно через пятьдесят метров котенок увидел огни блокпоста. Их коллеги совсем недавно не заметили пробравшегося на станцию Василия, поэтому он не особо беспокоился по поводу того, чтобы пройти границу незамеченным.

— Валерик, посвети туда!

Ярко вспыхнул прожектор. Котенок зажмурился и попятился назад, от стенок перегона эхом пронесся дробный топот солдатских сапог. Васю схватили. Он вырывался как мог, кусался, царапался, и все напрасно: когти и зубы не могли повредить толстых перчаток и ткань одежды.

— Ага, попался! — раздался чей-то довольный голос. — Рюкзак! Где рюкзак? Давай его сюда, а то эта падаль брыкается!

Васю бросили в брезентовый мешок и затянули тесемками горловину.

— Кислый!

— Я!

— Держи, отнесешь секретарю начстанции…

* * *

— Мария, поручаю это вам, — чеканил суровый мужской голос. — Даю вам последнюю попытку. И чтобы с вашей стороны больше не было никаких инициатив, понятно?

— Я все поняла, Семен Георгиевич, — спокойно ответили ему. — Впредь такого больше не повторится.

— Помните об оказанном вам доверии. А также о том, что на вашу должность есть еще множество претендентов. Будьте умнее ваших предшественниц.

Немолодая женщина в строгом костюме лишь кивнула в ответ и поправила сползшие на нос очки. Она стояла перед большим дубовым столом, за которым восседал начальник с резкими и несколько даже крысиными чертами лица.

Семен Георгиевич скорчил презрительную гримасу и подал знак своему телохранителю. Тот подошел и положил перед женщиной рюкзак.

Когда охранник развязал тесемки, то из глубины мешка испуганно выглянули огромные блестящие глаза.

— Не бойся, — сказала женщина, протягивая руку. — Я не сделаю тебе ничего плохого.

Печальная мелодия «Лунной сонаты» струилась под сводами просторной комнаты. Исполнителем была двенадцатилетняя девочка в красивом платье и с ожерельем на шее. Ее пальцы скользили по клавишам рояля, искусно извлекая из него ноты, наполняющие сердце тревогой и грустью.

— Элеонора, твой папа прислал тебе подарок…

Мелодия оборвалась. Девочка аккуратно закрыла крышку рояля, встала со стульчика и подошла к Марии.

— А разве отец еще не уволил тебя? — холодно осведомилась Элеонора. — Я думала, сегодня у меня будет новая «няня», — последнее слово она выделила с сарказмом.

Женщина отвела взгляд:

— Твой отец решил дать мне еще один шанс.

— Вот как? Забавно. Обычно он не церемонится в таких случаях. А почему же он сам не пришел подарить мне этот подарок?

— Он велел передать, что у него очень много дел, и что он не сможет сегодня с тобой увидеться. Но он пообещал, что завтра непременно возьмет тебя с собой и мамой на званый ужин к Баумейстерам.

— Хмм… — вздернула девочка нос. — Ну, ладно. И что там за подарок такой?

Немного помедлив, Мария открыла накинутую на плечо сумочку. Оттуда тотчас высунулась голова котенка, который сразу принялся вертеть ею во все стороны. Элеонора, прищурившись, рассматривала «подарок».

— Это какой — то новый мутант? — спросила она. — Я такого в первый раз вижу. Мой учитель на уроках биологии про таких не рассказывал.

— Нет, Элеонора, это не мутант. Раньше были такие животные — кошки. А это их детеныш — котенок. Если тебе интересно, то Рудольф Владимирович может рассказать тебе о кошках гораздо больше меня…

— А что он умеет? — девочка склонила голову набок и скривила губы. — Или он такой же бестолковый, каким был Силя?

— Ну, в прежние времена этих зверьков держали, как истребителей крыс, мышей и…

— Не смеши меня! — перебила девочка воспитательницу. — Разве он сможет убить хоть одну крысу? Да они его сами съедят.

— Тогда и крысы были не такие, как сейчас. Кроме того, он же пока еще маленький.

Элеонора недоверчиво покачала головой:

— А я все равно не верю, — она развернулась и пошла к гардеробному шкафу. Гувернантка молча последовала за ней, на ходу доставая котенка из сумки.

— И что… — девочка открыла дверку шкафа и принялась перебирать одежду, — …люди держали у себя кошек только потому, что те могли ловить крыс?

— Не только, — Мария погладила Васю по голове. — Кошки — очень красивые и милые существа, их заводили даже просто так, для уюта в доме…

Девочка мельком глянула на котенка и поморщилась:

— Что-то он не похож на красивое и милое существо. Какой-то он страшный, весь в шрамах, и ухо у него только одно.

— Просто ему пришлось несладко в этой жизни, — сказала няня.

— Ладно, кинь его куда-нибудь и помоги мне подобрать наряд для завтрашнего ужина у Ба-у-мейс-те-ров, — по слогам выговорила Элеонора. — Мне пока неохота возиться с этим «подарком».

В ящике стола было сухо и тепло. Котенок спал, уткнувшись носом в плюшевого медведя. Час назад Элеонора бросила сюда Васю со словами: «Сиди тихо и не смей шуметь!» Поскребшись по углам, котенок прикорнул возле игрушечного собрата по несчастью и заснул. Завтрашний день обещал быть тяжелым — перед тем, как швырнуть несчастного зверька в ящик, Элеонора объявила, что утром они будут готовиться к походу в гости.

Проснулся котенок оттого, что покатился кувырком — кто-то резко выдвинул ящик. Вася перевернулся на спину и подслеповато прищурился на Элеонору.

— Хватит спать! Сегодня мы идем в гости! И сейчас мы с тобой будем готовиться… — с этими словами девочка схватила котенка за шкирку и понесла к трюмо.

Первым делом на Василия одели платье. Наверное, раньше оно принадлежало какой-то кукле, ну а теперь куклой для девочки стал котенок, который был категорически не согласен и сопротивлялся этому как только мог.

Но силы были слишком неравны, и вскоре Вася оказался облачен в платье, покрой которого ему совершенно не подходил. Он даже присел на полусогнутых, прижавшись к столу и нервно подергивая хвостом, настолько зверьку было неудобно и непривычно в одежде.

Получив несколько царапин и укусов, Элеонора пребывала теперь в скверном расположении духа.

— Да как тебя только прежние хозяева терпели! — выкрикнула она в запале. — Или ты вообще, может, какой-нибудь бродяжка, вроде тех, что у нас на станции патрончики клянчат?!

Котенок не мог ей объяснить, что у него никогда не было хозяев. И вовсе не потому, что он якобы бродяжка… Просто раньше (Васе казалось, что очень давно) у него были лишь друзья; и даже целая семья, которая считала его своим полноправным членом.

А вредная девчонка между тем не собиралась останавливаться на достигнутом. Она достала расческу с пудреницей и в соответствии со своими представлениями о красоте принялась, по ее выражению, «приводить в порядок этого неряху».

Котенок даже не сопротивлялся больше, все равно в этой хламиде он не мог сделать толком ни одного движения.

Через несколько минут прилизанный и напудренный Вася сидел на трюмо, печально разглядывая свои отражения в зеркалах. Но и это было еще не все. Элеонора взялась за дрессировку, пытаясь научить бедолагу вставать на задние лапы и делать книксен. Естественно, из этого ничего не вышло, котенок просто отворачивался и пытался уползти от своей мучительницы.

В итоге девочка пришла в ярость. Дрожащими от злости руками она схватила Василия и понесла к железной клетке, которая стояла в темном углу, бросила беднягу на выстланный опилками пол и с громким лязгом захлопнула дверцу:

— Теперь это твой новый дом! Мой папа так же делает со всеми, кто его не слушается, — она приблизила к клетке лицо и прищурилась. — Здесь до тебя Силя жил, и он тоже плохо себя вел. Знаешь, что с ним стало? Его отвезли далеко-далеко, и теперь он живет в кун-с-т-камере! — поджав губы, Элеонора выпрямилась и пошла обратно к трюмо, прихорашиваться перед званым ужином.

Котенок устало опустился на опилки, улегся на бок и с тоскою уставился на толстые прутья решетки. В этом положении он провел весь остаток дня. Иногда к нему подходила Элеонора и что-то говорила, но Вася никак на это не реагировал. К еде и воде, которую дважды приносила Мария, он не притрагивался. Потухший взгляд говорил о том, что Вася совсем потерял надежду выбраться на свободу.

Вечером пришел отец девочки. Поцеловав дочь, Семен Георгиевич сел в кресло, закинул ногу на ногу и стал ждать, когда Элеонора наденет последние украшения. На «подарок» он даже не взглянул.

Вскоре они ушли. Оставшись один, котенок медленно встал и подошел к прутьям. Попробовал протиснуться между ними, но ничего не получилось. Запертая дверца тоже оказалась непреодолимым препятствием. Обшарив все углы и попытавшись сделать подкоп под опилками, Василий окончательно убедился, что выхода нет. В изнеможении он снова лег и закрыл глаза.

Раздался звук проворачиваемого в замке ключа, опустилась вниз ручка, тихо скрипнули петли, и на пороге возникла закутанная в плащ Мария. Быстрым шагом она пересекла комнату и подошла к клетке. Зазвенели ключи, протяжно заскрежетал металл открываемой дверцы, и няня вытащила пленника из узилища, после чего столь же быстро направилась к выходу, на ходу пряча котенка за пазуху.

Мария беспрепятственно прошла через посты охраны и вышла к путям. На рельсах в ожидании погрузки стояла дрезина, немного в стороне, прижавшись спиной к колонне, скучал хмурый челнок с папиросой в зубах. Именно к нему и направилась гувернантка.

— Все в порядке, мне удалось, — сказала она вместо приветствия. — У тебя все готово?

— Ага, — мрачно отозвался челнок и вздохнул. — Поверить не могу, что я так рискую из-за какого-то котенка…

— Андрей, ты делаешь это не из-за него, а из-за меня. Просто потому, что я попросила, — Мария знала, что Андрей на самом деле не так уж и рискует. Во-первых, у него был многолетний опыт контрабанды и хорошо налаженный канал для ведения такого «бизнеса»; а во-вторых, у него уже и так кое-что имелось для «левого» провоза, поэтому наличие котенка никакой роли не играло.

Но вот кто действительно рисковал по-настоящему, так это Мария.

— Зачем тебе это вообще нужно? — спросил Андрей. — На что? Тебя же могут поймать, вычислить…

Мария грустно улыбнулась:

— Все равно я на этой работе долго не продержусь. Элеонора меняет гувернанток, как перчатки… Даже если поймают, то что они мне сделают? Уволят? — несколько неуверенно предположила она. — Тогда я просто вернусь на родную станцию, к своим свиньям, и все пойдет по-прежнему. Я знаю: рано или поздно это все равно произойдет. А так у меня есть возможность сделать нечто хорошее прямо сейчас.

Андрей молча выслушал ее, снова вздохнул и затушил окурок об колонну.

— Делать тебе нечего. Ладно, давай его сюда…

* * *

У контрабандиста и впрямь получилось без проблем преодолеть все блокпосты. Котенок в это время сидел в тайнике под днищем дрезины. Когда челноки покинули охраняемую территорию, Андрей остановил транспорт и вытащил Васю из «секретки», рассудив, что до конца поездки «пассажир» может задохнуться в герметичном отсеке.

Сердце котенка пело и ликовало. Он снова свободен, и при этом едет прямиком в сторону дома! Сидя на коленях у бородача с автоматом, Василий с удовольствием ловил ртом встречный воздух; бородач что-то неслышно напевал и зорко поглядывал по сторонам, не забывая почесывать Васю за ухом, за его спиной Андрей с напарником размеренно налегали на рычаги дрезины.

Чувство опасности пришло совершенно неожиданно. Котенок вдруг понял, что им нельзя больше ехать вперед. Там, в кромешном мраке, который не мог толком разогнать установленный на дрезине фонарь, притаилась Смерть. Она ждала их, распахнув объятия, и становилась ближе с каждым рывком рычагов.

Котенок завозился, пытаясь сообразить, что делать. Бородач с удивлением обратил внимание, как вздыбилась шерсть на загривке у зверька. Вася протяжно мяукнул, пытаясь предупредить людей о том, что впереди Оно и что туда нельзя ни в коем случае.

Андрей обернулся на паническое мяуканье и замер, вглядываясь в темноту. Быстрым движением он снял с плеча ружье. Видя это, потянулся к оружию и его напарник.

Накрыло их моментально. Дрезина еще продолжала по инерции катиться по рельсам, когда тьма внезапно стала нестерпимым светом. Напарник мягко повалился на рычаги и повис на них всем телом. Андрей выронил «Сайгу» и медленно закрыл ладонями лицо, словно пытаясь отгородиться от ослепительной вспышки, которая только что лишила его зрения. Бородач откинулся на спинку сиденья, от уголка раскрытого рта повисла ниточка слюны; в его широко распахнутых глазах застыло удивление, которое пропало, когда покраснели зрачки. И все это — в полной тишине, потому что окружающие звуки пропали. Ни стука колес, ни шороха одежды — вокруг словно образовался вакуум.

Дрезина остановилась. Пошатываясь, Андрей побрел по ней, по-прежнему не отнимая от лица ладоней и разевая рот в немом крике. На краю он споткнулся и упал вниз, на рельсы. В этот момент враз вернулись все звуки, и стало слышно, как стонет Андрей: при падении он сильно ушибся и разбил голову. Контрабандист с трудом поднялся, выставил перед собой руки и пошел прочь от дрезины, оглашая туннель надрывными воплями.

А вот котенок не пострадал. В последний момент он успел залезть в вещмешок бородача, поэтому вспышка его не достала. Вася боязливо выглянул наружу. Он знал, что еще ничего не закончилось: Оно копит силы для следующего удара, а значит, отсюда нужно уходить как можно скорее.

Вдалеке оборвался крик Андрея. Василий спрыгнул на шпалы и побежал. Он бежал так быстро, как только мог, напряжение нарастало с каждой минутой, а страх гнал сильнее плетки.

Через пару десятков метров Вася наткнулся на тело Андрея: тот лежал на боку, свернувшись калачиком, и вокруг него копошилось множество крыс, которые уже приступили к пиршеству. Появление котенка стало для них неожиданным, но приятным сюрпризом. Василия тут же окружили со всех сторон, и он попятился, затравленно оглядываясь на ощетинившуюся зубами серую массу.

Кто-то подскочил к бедолаге со спины и укусил его за хвост. Это послужило сигналом для остальных, и крысы набросились на котенка, погребая его под своими телами.

Внезапно стая словно взорвалась изнутри. Мощный электрический разряд превратил в пепел несколько крыс и разбросал дымящиеся трупики остальных грызунов. В воздухе резко запахло паленой шерстью и горелым мясом.

Те немногие, кто выжили, бросились прочь. Вместе с ними убегал и котенок — его спасло то, что перед атакой аномалии крысы невольно прикрыли собою зверька.

Обезумевший от боли и ужаса Василий мчался вместе со стаей. Дорогу никто не разбирал, паника толкала всех бежать, куда глаза глядят. Какая-то нора, потом вентиляционный ход… Вскоре Вася отстал от остатков стаи, а остановился лишь тогда, когда над головой раскинулось затянутое тяжелыми тучами небо, и в легкие ворвался холодный воздух.

Он упал в подмерзшую грязь прямо там же, где встал. Опаленные бока тяжело вздымались и опадали после бешеной скачки, тело было сильно покусано. Через какое-то время Вася наконец отдышался, пришел в себя и с трудом встал на лапы. Нужно идти дальше, ведь его дома ждут.

Сверху раздалось хлопанье гигантских крыльев, а потом в лужу рядом с котенком тяжело приземлилась огромная туша мутанта. Во все стороны полетели брызги, и Василий отпрыгнул, уклоняясь от них. Это его и спасло: монстр попытался схватить добычу зубами, но лишь напрасно щелкнул пастью. Разъярившись, чудовище неуклюже развернулось и бросилось за котенком, который припустил вдоль полуразрушенного здания. Через несколько секунд мутант догнал свою жертву, но Василий резко свернул за угол, и хищник, пробежав по инерции еще несколько шагов, остановился.

Грянул выстрел. Потом еще, и еще, после чего мутант грузно осел на землю с простреленным черепом. Стрелял человек, который оказался за углом. Окончательно растерявшись, котенок прыгнул на стрелка и вцепился в его ногу.

Тот резко дернул конечностью и отбросил Василия обратно, направив на него ствол винтовки. Рядом с котенком пролетела пуля, но, по счастью, не попала; еще одна подняла фонтанчик грязи, когда он приземлился.

— Стой!!! Это же Вася! — появился рядом со стрелком его напарник.

— Чего?! Какой Вася? — ошарашенно спросил мужчина, не убирая пальца со спускового крючка.

— Да котенок же! Командира нашего!

Трудно было узнать в этом грязном существе того самого котенка. Но человек все же опустил оружие.

Вдвоем они подошли к зверьку; тот слабо шевелился, пытаясь подняться.

— Слушай, Юр, это и вправду он, — удивился стрелок. — И как ты его только узнал?

— Меня больше интересует, как он вообще здесь оказался. Пропал несколько дней назад со станции, и вдруг нашелся тут, на поверхности.

— Кстати, о поверхности… Давай-ка бери его, и понесли скорее к командиру. А то сам знаешь, воздух какой — потравится ведь.

— Не потравится. В этом районе более-менее чисто, концентрация газов и ядов невысока — что-то вроде оазиса, получается. Причем он такой единственный. Я, правда, скорее склонен считать этот участок аномалией… Кстати, котенка мы как раз где-то здесь неподалеку и нашли в первый раз.

— Все равно нечего здесь задерживаться. Пошли.

С неба накрапывал мелкий дождь. Отряд сталкеров расположился на детской площадке: в песочнице с покосившимся грибком двое бойцов хлопотали над раненым, остальные прикрывали их, прячась за беседками и каруселями.

— Стой! Кто идет?

— Юрик и Бетон. Из разведки топаем.

— Командир вас уже заждался. Это вы стреляли там?

— Да, «летун» попался по дороге. Мы…

— Воздух!!!

Застучали выстрелы. Юрий сбросил котенка на землю и схватился за автомат, Вася приземлился на лапы и прижался животом к глине.

— Пулеметчик, на десять часов, цель групповая…

Из-за возникшей от стрельбы глухоты звуки доносились словно сквозь вату, но котенок услышал этот голос и узнал его.

Голос принадлежал Константину.

И котенок побежал. В этот рывок он вложил все силы, которые у него остались. Вокруг грохотали выстрелы, падали убитые мутанты, но маленький приключенец упрямо рвался к своей цели, преодолевая лужи и уворачиваясь от сыплющихся гильз.

Прямо перед Василием на бойца, у которого заклинил автомат, спикировал «летун» и повалил того на землю. Справа дважды гулко гавкнул дробовик, и монстр завалился набок, получив в грудь два крупнокалиберных заряда. Вася поднырнул под падающего мутанта и еле успел проскочить до того, как тот упал на землю.

Потом котенок пробежал под турником, на перекладине которого повис сбитый монстр, с разбегу запрыгнул на детскую горку и забрался на ее вершину. За горкой в этот момент Константин вставил в автомат снаряженный магазин и взялся за рукоятку затворной рамы.

— Мяау…

Человек замер и поднял голову. Прямо перед ним, содрогаясь от пронизывающего ветра, стоял Вася. Он тянул к командиру свою мокрую мордочку и жалобно мяукал, переступая с лапы на лапу.

Все закончилось, атака была отбита, никто из отряда не пострадал. Прекратился дождь. Не веря в происходящее, Константин протянул руку к котенку и прикоснулся к его усам. Вася тут же принялся тереться головой об пальцы, издавая тихое урчание. Тогда майор сделал шаг вперед и взял котенка на руки, ощущая через защитные перчатки дрожь грязного тельца.

— Командир?

— Все нормально. Готовьте раненого к эвакуации. Разведчиков ко мне, — как тогда, в первый раз, когда он нашел котенка, командир расстегнул комбинезон и спрятал Васю за пазуху, не обращая внимания на грязь. «Как Дашка-то обрадуется, — подумал он, поворачиваясь к разведчикам. — А то несколько дней уже глаза на мокром месте… Эх, Вася-Вася, хотел бы я знать, где ты был все это время и как здесь очутился?..»

Душно и темно во внутреннем кармане куртки, но вместе с тем невероятно уютно.

Котенок ждал предстоящей встречи с нетерпением. Все его раны залечили, а недельный карантин уже закончился.

Вжикнула застежка, пространство вокруг заполнил яркий свет, который не ослепил, а мягко выделил очертания окружающих предметов.

— Ва-а-ася! — услышал котенок радостный возглас. Даша подхватила его на руки и прижала к себе, глаза ее блестели — то были слезы радости. Рядом ахнула Надежда. Константин довольно засмеялся, глядя на них и что-то рассказывая о том, как Вася нашел его.

Все плохое осталось позади. Котенок вернулся домой.

Элона Демидова Цепь

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, — И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать. Ф. Тютчев

— …будь ты проклят, Дружинин!.. Бога не боишься!.. — хрип клокочущей горячей ненависти, прерываясь стонами и всхлипываниями, отражался от забрызганных кровью стен темноватой каморки и возвращался в центр, к телу, привязанному к перекладинам, сбитым наподобие креста.

— Поздно Бога вспоминать, да и незачем. Просто скажи, где склад? — спокойно произнес человек, приближая фонарь к лицу… вернее, к тому, что осталось от лица привязанного.

— Не знаю где… не знаю… подонок!.. нет его… сказки это все… детей за что, урод?.. Детей отпусти!

— Какой ты упертый мужик, Васильев. Я вот тоже хотел бы отпустить твоих детей, но ты же не даешь мне такой возможности. Ты сам их не жалеешь. Ну посуди сам, чего запираться? Тебе зачем теперь эти патроны? Отдай по-хорошему. Отпущу детей. Обещаю. Что скажешь?

В ответ он услышал смех, больше похожий на лай.

— Понимаю тебя. Ага-ага, верить моим обещаниям трудно. И все же… Подумай. Я вернусь через пару часов. Покушать надо, водички попить, да и свежим воздухом подышать не мешает, вонь-то здесь какая… Ну, что? Не хочешь говорить? Ясно. Идем, Панкрат.

Первое звено

Тишину туннеля нарушили звуки, и они, без сомнения, приближались. Вот уже и пляшущий в такт шагам свет не давал усомниться: шли люди, которые на удивление легко миновали пару растяжек.

— Уж не сами ли, други, вы их и поставили? Та-ак, давай-ка схоронимся получше! — пробормотал себе под нос мужчина, ловко перехватывая автомат левой рукой, кисть которой торчала под таким немыслимо странным углом, что производила впечатление вывихнутой или даже сломанной.

Человек этот был известен в Метро под прозвищем Степан-Клешня, и как ветеран труда, инвалид, а к тому же владелец значка «Заслуженный железнодорожник» (который он вообще-то снял с мертвеца, обнаруженного в одной из вылазок), получал удвоенный паек на Красной ветке. Но руководство Кропоткинской уважало его совсем по другой причине: Степан досконально изучил проходы, отходящие от основных туннелей, и временами делился своими знаниями с начальством.

Кроме того, в узких кругах, за умение открыть любую дверь, его звали Степка-Золотая-Ручка, хотя свои таланты медвежатника Степан Ильич отнюдь не афишировал. И уж совсем единицы знали, что, обладая фотографической памятью, этот человек навсегда запоминал все, когда-либо попадавшееся ему на глаза.

За ним укрепилась слава одиночки и молчуна. Да и о чем было разговаривать с существами, ползающими по туннелям, словно насекомые, без цели и смысла? Впрочем, муравьи или пчелы организовали бы разумную форму сотрудничества, а люди напоминали тараканов: каждый тащил под себя, в лучшем случае, делясь со своей самкой.

Кому он мог рассказать о своей стойкой неприязни к героическим сталкерам, которые у всех вызывали восхищение и желание подражать, у него же ассоциировались с навозными жуками, что рылись в трупе погибшей цивилизации. Про себя он брезгливо называл их не иначе, как парасхитами, словно древнеегипетских могильщиков из Города Мертвых, чьей обязанностью было извлечение внутренностей и высасывание мозга, при подготовке трупа к мумификации.

Может быть, всему виной была его короткая любовь к Любе? Она стала женой командира отряда сталкеров, и, встречая счастливую пару, Степан переживал мучительные приступы бешеной ревности, но ни за что не хотел уходить со станции. Низ живота завязывался узлом, он задыхался, будто обварившись кипятком, и разбивал в кровь кулаки, колотя гранитный пол… Однако, меньше чем через год, сталкер не вернулся из очередного рейда, а женщина вместе с палаткой и снаряжением перешла «по наследству» к следующему, кто возглавил отряд. И теперь, видя Любу возле гермы в группке встречающих, Степан едва узнавал в существе с потухшими глазами девушку, что лишала его сна. Красота юности вспыхнула яркой искрой, чуть разгорелась и потухла.

Вскоре мужчина отыскал пустой закуток в туннеле за трехсотым метром, подальше от людей, и оборудовал холостяцкую нору, не в силах наблюдать за угасанием любимой когда-то женщины. Никто не бывал у него в гостях, да и он появлялся на станции разве что по неотложным делам.

Диггер любил читать, даже шутил иногда, что остаться на свободе при его второй профессии можно лишь, если много знать, и не только УК. Степан отдавал предпочтение детективам и древней истории, так что ему вполне хватало героев Чейза и «Двенадцати цезарей» в качестве собеседников. Совершая свои одинокие рейды по туннелям, он зарабатывал ровно столько, чтобы хватало на жизнь: добротную одежду, хорошее оружие и книги, а в еде он всегда был неприхотлив…

Идущих было двое. Затаившись в густой тени, Степан увидел высокого худого мужчину, одетого в кожаный плащ. Он двигался с небрежной легкостью. Его спутник. Напротив, вызывал ассоциации с грудой кирпичей.

— Может, это… Валерий Сергеич, надо было, того, пост выставить, ну… перед дверью? — донесся вопрос.

— Ага-ага. И всему Метро объявить, где я его держу? Тогда уж постом не обойдешься. На одной Кольцевой знаешь, сколько любителей поживиться, не говоря уж о нашем криминальном элементе. Да еще и фашистов не забудь! Там Курская дуга будет! Нет, Панкрат, пусть о его местонахождении только мы с тобой знаем. Так спокойней.

— А вы думаете, Валерий Сергеич, что этот… ну, склад… все же существует?

— Я ЗНАЮ, что он есть. Иначе бы не тратил столько своего времени и твоих сил. А почему сей факт у тебя сомнения вызывает?

— Может, он и правда ничего не знает… Или вообще нет никаких патронов… Да я бы уже давно все сказал… на его месте…

— Вот понимаешь теперь, почему ты не на его месте? Потому, что молчать не умеешь, ну и, конечно, потому, что ничего не знаешь. Но Васильев у меня тоже расколется. Заговорит!

Степан еще некоторое время не покидал свое укрытие, дожидаясь, пока звуки голосов затихнут, и в туннеле воцарится безмолвие, с обычными шорохами и поскрипываниями. Никогда прежде не приходилось ему решать подобную задачу, и главное — он отлично понимал, что другого шанса судьба, скорее всего, не даст. Хотя огромный прежде мир сократился до маленького пятачка — сотня станций и полторы сотни километров туннелей, — а скорость передачи новостей замедлилась до передвижения улитки, но события на Красной Пресне уже стали достоянием пересудов и в кабинетах начальства, и в кабаках, и в палатках. Слухи о перевороте, о невиданной жестокости новой власти и о бесследном исчезновении бывшего начстана Васильева, возможно, перевирались, так как, чем дальше от Пресни жили люди, тем больше фантастических подробностей появлялось.

Осветив фонариком следы скрывшейся пары, диггер уже знал, что пройти по ним не составит труда. На отпечатках, оставленных их ботинками, были комочки слипшейся пыли, которые, при растирании между пальцами, дали характерный красновато-бурый след засыхающей крови.

Итак, оставалось решить, что сделать с такими ценными знаниями? Найти пресловутую дверь, убедиться, что это не пустышка и продать кое-кому инфу о нахождении Васильева?.. Можно было и самому что-то предпринять, например, выкрасть свергнутого начальника одной из самых богатых станций… Или разнюхать, где находится этот таинственный склад, а продавать сведения уже потом…

Об этом размышлял Степан, сворачивая в узкий туннельчик, где путей не было. Следы на пыльном бетоне оборвались возле проема, который ничем не отличался от десятков таких же, ведущих в служебные помещения. Дверь с закругленными углами, чуть утопленная в поверхность стены, не имела и намека на ручку — только прорезь, в которую надо было вставить ключ. Недолго поработав отмычками, Степан выключил фонарик, осторожно толкнул створку и затаил дыхание, однако тишина не нарушалась ничем, кроме шороха падающих где-то капель. Из узкой щели тянуло тошнотворным смрадом, но не доносилось ни звука. Через несколько минут диггер с осторожностью вошел внутрь, освещая тусклым лучом пол подсобки с засохшими и свежими лужицами рвоты, сгустками крови, и чуть не выронил фонарь, услышав из темноты свистящий бешенством шепот:

— Никак налюбоваться не можешь своим паскудством, ублюдок?

— Нет, я услышал случайно, — поспешил сказать Степан, сглатывая слюну. — Вот пришел… Я знаю, кто ты, хочу помочь тебе сбежать… О… Господи…

— Вот именно, лучше не смотреть… Мне уже ничто не поможет. Руки развяжи. Спасибо. Видишь, далеко мы не уйдем… Догонят по кровавой дорожке… Найдут… Сына с дочкой вытащи. Ему обязательно надо выжить. Слышишь, НАДО! Вытащи их… Я с того света тебе помогать буду. Только поторопись.

Луч фонарика выхватил из темноты две маленькие фигурки, которые скорчились у стены, словно старались заползти в нее и спрятаться. Сначала Степану показалось, что девочка не дышит, но, приблизившись, он понял, что ее застылая неподвижность — глубокий обморок, возможно, от болевого шока.

К кровавому мясу и увечьям любой из жителей Метро был привычен, так как зверски отчаянные, безумные драки по любому поводу, в которых находили выход безысходность и озлобление, случались повсеместно, калеча участников, а зачастую приводя к смерти. Но инстинктивно детей берегли, и сейчас, глядя на истерзанные лица, превратившиеся в сплошной синяк, на раздавленные пальцы, на порезы и следы ожогов, запекшиеся гнойными корками, Степан содрогнулся, а его сердце вскипело при виде такой немыслимой жестокости.

— Что ты замер? Времени нет… Дочка жива?

— Да, оба живы, но…

— Ты должен унести их. Потом заройся поглубже, вас обязательно будут искать. Если поймают — убей обоих. Нельзя, чтоб они снова попали в руки Дружинина, особенно сын. Обещай мне! — прерывающийся голос Васильева, казалось, утратил всякие человеческие интонации, и эти слова произносила машина.

— Ты о чем говоришь?! — спросил Степан пересохшими губами. — Ты же отец…

— Вот именно… Не могу допустить, чтобы их дальше мучили. Сейчас нет времени доказывать. Позже, может быть, поймешь, что другого выхода не было. И знай, это не обсуждается, это приказ! Всю ответственность я беру на себя, — распятый говорил отрывисто, было видно, что каждая фраза дается ему с трудом, но в них дышала такая властная сила, что противиться не было никакой возможности. — Поклянись!

— Хорошо, я обещаю, — произнес Степан, осознавая, что не посмеет нарушить слово, данное в таких обстоятельствах.

Наверное, находись они в туннеле, а тем более, на освещенной станции, — диггер не подчинился бы, но в этом жутком предбаннике ада хозяином был тот, кто больше страдал. На ощупь, так как перед глазами все расплывалось, Степан нашел девочку, завернул почти невесомое тельце в свой ватник и пристроил за спиной, а потом поднял на руки второго ребенка.

— Дать тебе нож?.. — спросил он напоследок, шагая мимо пленника к двери.

— Не надо! Я только хочу увидеть рожу этого ублюдка, когда он поймет, что… — Васильев закашлялся, а потом засмеялся, издавая звуки, напоминающие вой и лай одновременно. — Давай вперед по этому коридору, он длинный. На развилке поверни направо, там в основной туннель выйдешь почти возле Маяковской. Все, все… иди!.. И скажи Августу, я хочу, чтобы он тебя слушался… как отца!

Чуть сгибаясь под своей ношей, Степан уходил, сопровождаемый нечеловеческим смехом. Головы детей покоились на плече мужчины, и впервые за много лет он чувствовал себя легко, хотя опасности и нежданные встречи, которые могли обернуться смертью, все еще подстерегали на длинном пути домой.

* * *

Чтобы не вступать в непредсказуемо опасные объяснения с патрулями фашистов, Степан решил обогнуть Тверскую по знакомой вентшахте, в конце которой он давно оборудовал надежный схрон, но о том, чтобы проползти несколько сотен метров по узкой трубе, с двумя детьми на руках, не стоило и думать. Позволив себе небольшую передышку, мужчина решал мучительную задачу: кого протащить по опасному маршруту первым? Сердце подсказывало взять девочку, но мечущийся в лихорадке парнишка привлек бы стонами первого же проходящего жителя, не говоря уже о шталкерах Четвертого Рейха. Степан благодарил судьбу за сказочное везение: туннели сегодня как вымерли, и пока никто не попался навстречу, но все время рассчитывать на такую удачу не следовало. Устроив малышку как можно удобнее на своем ватнике, диггер преодолел первые метры, продвигая перед собой безвольное тело мальчика. Он хотел бы молиться, но не умел этого.

Когда через два часа мужчина вернулся, то похолодел — девочки не было. Это казалось невозможным: ватник лежал почти на том же месте, но чуть поодаль Степану удалось обнаружить несколько капель крови, а потом следы исчезали. В отчаянии ему казалось, что он опоздал всего лишь на несколько минут. И все же, осмотрев все, мужчина вынужден был отказаться от бесполезных поисков, чтобы не потерять и второго ребенка. Проклиная себя за совершенную ошибку и в то же время понимая, что иного выхода не было, с тяжелым сердцем он продолжил путь.

* * *

Добыв у презираемых им сталкеров бинты, антисептическую мазь и антибиотики, Степан крался к своему жилищу, соблюдая все необходимые предосторожности. В сотый раз он пытался понять, что же случилось в вентиляционной шахте, а также — каким образом, будучи бездетным отшельником, он согласился заботиться о ребенке? И должен был честно себе признаться: пустота жизни требовала заполнения, поэтому желание воспитывать сына было слишком острым и скушением, заставляющим пренебрегать опасностями.

Едва Степан переступил порог, как его шею ожгло холодом: длинный клинок, слегка оцарапав кожу, прижал сонную артерию. За воротник потекла горячая струйка крови.

— Попробуй шевельнуться, и сдохнешь! — раздался срывающийся мальчишеский голос, переполненный отчаянием. — Ты кто? Зачем сюда пришел?

— Я живу здесь… — прошептал Степан. — Погоди… Я тебе жизнь спас… Твой отец…

Впервые мужчина так явно почувствовал холод смерти, отлично понимая, что может не успеть помешать юнцу, если тот все же решит перерезать ему горло. Нет, конечно, и раньше он попадал в опасные переплеты, когда приходилось рисковать всем, но тогда он играл жизнью, зная, что получит взамен…

— Где отец? — требовательно спросил мальчик, и лезвие теснее прижалось к коже.

— Думаю, умер.

— Сестра?

— Я смог с пасти только тебя… — проговорил диггер, и едва успел подхватить на руки падающего в беспамятстве парнишку.

Второе звено

— Дядя Степан, что обозначают слова «звездная пыльца»?

— Откуда ты их взял?

— Слышал песню.

Было так странно найти интересного собеседника в тринадцатилетнем мальчишке. Степан испытывал необъяснимое чувство превосходства по отношению к родившимся уже под землей, или к тем, кто попал в Метро настолько маленькими, что не помнили вкуса жизни на поверхности. Это ощущалось как парадокс, ведь именно поколение Степана и отвечало за то, что земля стала безвидна и пуста, и лишь миллиарды убиенных душ носились над нею. Но разве он персонально был в этом виновен? Нет. И теперь ему казалось, что не видевшие настоящего заката… ущербные, что ли? Пусть не по своему выбору, не по своей воле…

Они утратили дар понимания красоты. Да и откуда могло возникнуть это понимание, если человек никогда не видел цветущей яблони… прекрасного в своем покое, замшелого пня… незавершенной прелести ручейка талой воды… непостоянства облаков…

В душах людей теперь была пустота, сродни мертвой пустыне там, наверху. Что будет, когда умрет последний, видевший радугу? На какое дно упадет тогда человечество? Ведь даже само понятие «стремиться ввысь» потеряло первоначальное содержание. Это раньше дух поднимался в величавые небеса. Сейчас ничьи помыслы наверх не тянулись. Там были лишь ужас, да грозящие смертью, выжженные пустоши, а люди ползали по туннелям или закапывались глубже в землю. Необходимость найти себе еду, одежду и безопасное место для сна не оставляла сил на что-то иное.

— Как уменьшился наш мир. Многие слова попросту лишились смысла, потому что не осталось больше предметов и явлений, которые они обозначали. Вселенная стала крохотной… — говорил Степан мальчику и думал: «Но хотя мир обеднел, люди обрели цельность. Слабые погибли в первые месяцы после Катаклизма, ушла универсальность, каждый с ожесточением играет свою роль, внося посильную лепту в дело выживания. А что делаю тут я? Да и как долго еще будет продолжаться всеобщее угасание…»

Наверное, так устроен человек, что жаждет иметь какой-то исток, тянется к чему-то изначальному; людям необходима преемственность, мостик, перекинутый из сегодня в завтра, чтобы к старости увидеть бесконечность…

* * *

Как только раны ребенка зажили, и он смог ходить, Степан поторопился перебраться на Смоленскую, где базировались боевики Полиса. На этой станции поддерживался строгий порядок, но диггер решил, что будет безопасней переодеть Августа девочкой и никому не показывать, говоря, что «дочка больна».

Они поселились в маленькой подсобке под платформой, дверь в которую Степан позаботился укрепить металлическими полосами, мощной задвижкой и новым замком. Теперь, в случае чего, она выдержала бы очередь из АКМ в упор. Комнатка, как и палатки на станции, была тесной, темной и к тому же плохо проветривалась, но не пропускала звуков, и ее обитатели могли говорить, не опасаясь чужих ушей. На первых порах они часто ссорились, потому что Август не признавал необходимости ждать и горел желанием немедленно отправиться на Красную Пресню, мстить. Однако постепенно Степан смог доказать, что для успеха надо, чтобы о существовании детей Васильева как минимум забыли и сняли объявления о награде за любую информацию о них.

— Если вдруг спросят, говори, что тебе уже шестнадцать лет, ищут-то маленьких. Но самое главное, никогда не появляйся на людях с непокрытой головой, — в который раз повторял Степан, гладя темные волнистые волосы мальчика с посеребренными сединой висками. — Это ведь примета необычная, наверное, ты единственный на все Метро такой… Нельзя привлекать внимания!

— Ладно, ладно, помню… Сижу, не высовываюсь… Я девчонка, твоя дочка и зовут меня Люба, — ворчал Август, убирая голову из-под руки наставника. — Лучше расскажи мне еще про этого Октавиана… Сколько, говоришь, ему было лет, когда он стал принимать участие в политике?..

— Двенадцать. В этом возрасте он произнес первую речь перед гражданами Рима. На похоронах знаменитой Юлии, сестры Цезаря.

— Значит, я уже опоздал на год… — в голосе мальчика слышалось неподдельное страдание.

— Ерунда, еще наверстаешь.

— А речь я обязательно произнесу. На похоронах Дружинина.

Веришь?

— Почему же нет. Вот окрепнешь, научишься как следует стрелять, драться, — и вперед.

— Ты же сам говорил, что драться должны уметь простые солдаты, выигрывать сражения — стратеги, а планировать операции — политики. Сколько боев выиграл лично Октавиан?

— Ни одного, ты прав. Но у него был друг, превосходный, талантливый полководец Агриппа…

— Ну, так назначаю тебя своим Агриппой! Справишься?

— Попробую, моя генерала! — Степан шутливо отдал честь. — Но где же мы возьмем оружие? И солдат? Им ведь надо платить.

— Когда придет время, все будет.

На этом, как бывало уже не раз, мальчик надолго замолк, уйдя в себя, словно блуждая по переходам Метро и отмечая только ему ведомые знаки.

— Понимаешь, Август, ты не боишься ходить по туннелям, нет у тебя этого страха. Поэтому я хочу, чтобы ты стал диггером и медвежатником, как я. Очень удобно совмещать обе эти профессии. Могу тебе точно сказать, что с ними ты всегда будешь уважаемым человеком, к мнению которого прислушиваются, и не придется считать последние патроны, что тоже в нашем мире немаловажно!

— Мне их считать не придется в любом случае! — упрямо ответил Август, и лицо его стало отрешенным.

Мужчина знал, что дальше продолжать бесполезно. Наталкиваясь на стену отчуждения, которой отгораживался мальчик, Степан чувствовал поднимающуюся в груди волну горечи, даже мог пробовать ее на вкус. Именно в такие минуты острая боль напоминала о погибшей девочке, которую он не смог уберечь. Отношения с Августом уже приняли достаточно определенный характер, и диггер понял, что парнишка, которого он полюбил и считал своим сыном, никогда не скажет ему «отец».

* * *

Через несколько месяцев их убежище все еще оставалось ненайденным, и Степан постепенно расслабился, признавая, что убийцы потеряли след. Он открыл в себе талант учителя, с радостью передавая Августу все, что знал сам, и находил много интереснейших историй, читая вместе с названым сыном книги, которые добывал в Полисе…

Особенное удовольствие они получали от найденной рукописи, которая завалялась между страниц учебника по географии. Это были «Уроки 36 стратагемм», трактат по военному искусству династии Мин, переписанный в тоненькую ученическую тетрадку кем-то задолго до Катаклизма. Изучение пожелтевших листочков превратилось в невероятно интересную игру: оба азартно придумывали нынешние реалии, давали современные названия древнекитайским хитростям, каждое обсуждение превращали в шахматную партию и ставили мат невидимому пока противнику, добиваясь его полного разгрома.

— Думаю, что восемнадцатая нам как раз подойдет! С нее начнем операцию! — глаза Августа лучились озорством и возбуждением. — «Целиться в главаря, а потом поймать остальных». Значит, заманиваем в ловушку Дружинина, а потом арестовываем и казним всех его ближайших приспешников.

— А какая же будет ловушка?

— Ну, это пока секрет, но знаешь, он бросится в нее как баран с завязанными глазами, — ответил юноша с непоколебимой уверенностью.

— Я знаю только одну тему, которая застит глаза нынешнему диктатору Краснопресненской, — задумчиво протянул Степан. — Это информация, причем любая, про исчезнувший склад оружия, который так до сих пор и не нашли…

— Вот ты и ответил на свой вопрос.

— Та-ак. Считаешь, что жители Пресни переметнутся на твою сторону?

— Да. Как только Дружинин будет убит, его сторонники попытаются…

— Погоди, что значит «убит»? Если в бою, это одно, но если он будет захвачен, то, по крайней мере, надо будет его судить. Иначе ты устроишь второй бандитский переворот, а никак не освобождение. И справедливостью тут не пахнет. Ты понимаешь? — диггер чувствовал, что должен убедить Августа.

— Судить? Да о чем ты говоришь, дядя Степан?! Кому нужны какие-то дурацкие суды, если все его ненавидят?!

— Объясни, почему?

— Ты слышал, что рассказывали? Он жесток, и, как взбесившийся пес, кидается на любого, кто попадает под руку. Несколько семей хотели сбежать, их поймали и повесили. Всех. И это еще не самое худшее, что он творит.

— Хм… Может, правда, люди только и ждут случая избавиться от диктатуры…

— Ждут, ждут, не сомневайся! Кстати, надо нам подумать о том, куда перебраться. Я уже так вырос, что на девочку никак не похож. Предлагаю Белорусскую, — сменил тему Август, нарочито придавая голосу басовитое звучание.

— Так это же под самым боком… — опешил Степан.

— Вот именно, поэтому там меньше всего станут искать. Стратагемма номер раз. Вспомни! Обмануть императора, чтобы он переплыл море! — воскликнул мальчик.

— Нет, это пока слишком опасно. Лучше мы отправимся в мой прежний дом, за трехсотым метром. Но обещай, что будешь очень осторожен на станции, а об остальном можно не беспокоиться: ко мне и раньше никто не заходил, и сейчас не станет. Кроме того, там у нас есть возможность применить самую лучшую, тридцать шестую стратагемму! — завершил спор диггер.

* * *

В течение следующих лет подобные разговоры время от времени повторялись: приходилось не раз переходить на новую станцию, потому, что Степан старался долго нигде не засиживаться. Они меняли легенды, представляясь то отцом с сыном, то дальними родственниками, то просто знакомцами, идущими в одном направлении. Как правило, маршруты пролегали в пределах Кольца, потому что затеряться на торговых перепутьях новому человеку было проще. В странствиях очень помогали прежние связи медвежатника, но часто Степану казалось, будто их хранила какая-то незримая сила, отводя в сторону преследователей или предупреждая о нежелательных направлениях. Особенным чутьем в этом отношении отличался Август, и диггер привык полностью полагаться на зрелые суждения приемного сына, а вскоре вынужден был признать, что и любые переговоры парень вел гораздо толковей его самого. «Ну, чего уж тут — это и называется харизма, прирожденное лидерство!» — частенько думал Степан, наблюдая, как неподражаемо ловко юноша манипулирует людьми, будь то знающие себе цену бойцы, осторожные старые дипломаты или даже опытные, прожженные негодяи.

Временами, пара возвращалась в туннель около Кропоткинской, чтобы отдохнуть и набрать заказов. Задания приносили необходимые патроны и давали возможность без особых проблем, практически легально, обзавестись документами, позволяющими перемещаться на новые места. В основном их нанимали для переброски малогабаритных, но ценных грузов, например, лекарств, батареек, лампочек. Иногда это были гильзы с записками, которыми обменивались между собой руководители станций, а также жители, достаточно богатые, чтобы позволить себе подобную роскошь.

Кроме уже известных ходов, оплетавших основные туннели, Степан с Августом находили новые, которые частенько вознаграждали своих исследователей неожиданными находками. Например, в одной подсобке стоял брошенный или забытый кем-то ящик с превосходным набором слесарного инструмента… В неприметном тупичке пылились несколько бочек машинного масла… А однажды они наткнулись на обрезки многожильного кабеля в медной оплетке, которые были сложены наподобие поленницы. В умелых руках эти куски превратились в грозное оружие, которое, может, и уступало в эффективности дубинкам десантников «Альфы», но все равно ценилось парнями с блокпостов на вес патронов.

Третье звено

За прошедшие шесть лет они уже пару раз бывали на Киевской, но именно сегодня Август впервые открыто заговорил о своих планах.

— Думаю, время пришло, и тянуть дальше нечего. Объявим набор, соберем ударную группу и нападем на Пресню. Недаром же мы эти операции годами разрабатывали. Но сначала я пойду и вскрою склад. Возьму патроны, одежду, оружие.

— Погоди, Август, а как ты хочешь унести все это?

— Там, насколько я помню, всегда стояла дрезина. Думаю, никуда она не делась. На нее поместится достаточно. А потом, если понадобится, можно еще раз вернуться…

— А он большой, этот склад?

— Большой… Раньше был еще больше, хотя отец годами брал оттуда для станции. Но еще три или четыре отсека оставались. Я даже точно сказать не могу, что там. Помню, видел патроны, автоматы, обмундирование, противогазы. Это наверняка. Кажется, еще пулеметы были… Может, еще что…

— А как получилось… То есть, как вы нашли этот склад?

— Да никто ничего не находил. До Катаклизма там всегда взвод охраны дежурил. И отец был командиром смены, когда начали падать бомбы. Ты что-нибудь про Д-6 слышал? Это им принадлежало…

Теперь многие части головоломки заняли свои места, и Степану стало понятно, каким образом Красная Пресня не только сумела сохранить порядок в первые дни, но и войти в число самых богатых, сильных станций, уступая, может быть, только Полису. А также почему именно Васильев, отец Августа, стал ее начальником.

— А ты уверен, что будешь первым, кто туда придет? Возможно, все уже разграбили? Нашли дверь, подобрали отмычки и открыли… — эта мысль давно не давала Степану покоя.

— Нет. Там нет двери. То есть, она имеется, но открыть ее так, как ты думаешь, невозможно. Цифровой замок. Я последний человек в Метро, кто знает код.

— А если попробуют взорвать вход?

— Тогда обвалится сам туннель. А мы, вроде, ничего о таких делах не слышали, — улыбнулся Август. — Вот, я набросал схему. Встречаемся с тобой тут, в этом тупичке… Если буду задерживаться, пожалуйста, подожди…

* * *

Степану показалось, что кто-то дотронулся до его плеча. Он резко повернулся, занося приклад в лоб нападавшему, но увидел лишь пустоту и, чертыхаясь про себя, замер, чтобы успокоить сердце. А за спиной, через несколько долгих мгновений, пролетела еще одна капля конденсата… Это считалось плохой приметой, когда на человека в туннеле падали Слезы земли.

Августа не было уже больше четырех часов сверх условленного времени. В темноте пустого тупика, в опасной близости от Краснопресненской, никто не мешал Степану представлять десятки вариантов развития дальнейших событий. Первые пару часов он перебирал радужные планы, которые приводили к полной победе и установлению справедливости на Пресне, но сейчас диггер уже дошел до мысли, что никакого склада на самом деле не было, или парень о нем ничего точно не знал, или забыл, и потому просто сбежал.

«…какого черта я, как последний кретин, караулю воздух? Тут никогда никто больше не появится. А он уже далеко, небось, даже в Полисе. К какому-нибудь каравану приладится, и — поминай, как звали… — Степан так ясно представил себе стройную широкоплечую фигуру, уходящую в даль и навсегда пропадающую во тьме перегонов, что почувствовал царапающую боль утраты. — Если придется выбирать между бегством без прощания и „потерей лица“, Август скорее скроется, чем признается, что многолетние недомолвки и таинственность, когда речь касалась склада, были всего лишь ребячьей игрой. Да, сбежит, перечеркнув прожитые вместе годы… Но как, стервец, обставил все! Даже я, при постоянных сомнениях в истинности этой истории, и то поверил, что вот мы сейчас получим дрезину, груженную патронами по самое не могу!.. Черт, не отнять у парня таланта конопатить людям мозги… Эх, дурак я, купился на трюк щенка…»

Хотя в тупик неизвестно зачем вела одноколейка, она обрывалась в метре от стены, и было видно, что ею давно не пользовались, а вырванные «с мясом» приборы в распределительных щитках и обрезанные кабели вдоль стен, заросших пылью, лишь дополняли картину общего запустения.

«Герма тут, что ли?.. Как понять: нет двери, нет замка? — диггер вспомнил слова приемного сына и еще раз профессиональным взглядом осмотрел стены и пол, однако никаких следов спрятанных дверей либо люков обнаружить не смог. — Не похоже. Ну, все-все, хватит идиотничать, я ухожу!»

Испытывая тяжелую злобу пополам с разочарованием, Степан закинул рюкзак за спину и вышел в туннель. Он был настолько подавлен, что не обратил внимания на явственное царапанье сверху, и потому прыжок твари застал врасплох. Автомат и фонарь вылетели из рук. Мужчина упал на рельсы, и только это помешало оседлавшему его спину хищнику добраться до шеи. Однако отсрочка исчислялась секундами. Когти, царапая и разрывая брезент куртки, огненными точками вонзались в кожу, продвигая зверя к цели: зубы уже клацали возле самого уха Степана. В фантастическом напряжении он сумел сбросить хищника и ударить его по хребту каблуком ботинка. Что-то хрустнуло в коленном суставе. С обиженным визгом тварь отпрыгнула в сторону. Диггер попытался подняться, однако травма не позволила, и он снова оказался на рельсах. Мутант, с глазами, блестящими от бешенства и боли, припал к земле, изготовившись к смертельному прыжку. Выставив перед лицом сцепленные в замок руки, человек ударил оскаленную морду по самому чувствительному месту — в нос, что остановило нападающего, хотя лишь на мгновение. Разбрызгивая слюну, тварь вцепилась в левое плечо и с хрустом сомкнула клыки. Теряя сознание, Степан видел отдаленные вспышки молний и слышал раскаты грома, а потом пронзительная боль, точно гигантская искрящаяся волна, обрушилась на его мозг…

* * *

— …что значит — умрет, если не очнется?.. Так выведи его из беспамятства!.. Слышишь? Что тебе для этого надо? Обезболивающие? Стимуляторы? Говори же скорее! — голос доносился глухо, словно через десяток одеял, которые придавили и не давали дышать.

«Зачем меня завалили одеялами?» — пришла откуда-то сбоку мысль. Он попытался освободиться, но не мог найти своего тела. Не было рук, чтобы скинуть ватную пелену. Не было глаз, чтобы увидеть говорящего.

— Эй, смотри, Август! Он шевелится! Пальцы!.. — крикнул кто-то над ухом. — Глаз! Смотрите, он глаз открыл!

— Отец, ты жив! Если бы ты оставался на месте, в тупике, то тварь бы к тебе не подобралась. Дернуло ж в одиночку охотиться, отец! Привык уже, небось, что я твою спину прикрываю… Но если б ты только знал, как я боялся стрелять! Думал, в тебя попаду, — говорил Август, держа в ладонях руку Степана. — Понимаю-понимаю, тебе скучно стало, но, видишь ли, автопогрузчик не хотел заводиться, вот я с ним и провозился… Но как же ты здорово сделал, что очнулся отец! Я уже думал, что придется уходить, так и не поговорив!

Степан лежал на раскладушке в большой комнате, по-видимому, бывшей диспетчерской, а перед ним сидел отлично вооруженный незнакомец в новой камуфляжной форме и бронежилете. Трудно было представить, что этот уверенный в себе, излучающий силу молодой боец вырос из того самого мальчика, полумертвого от боли и потери крови, которого он спас шесть далеких лет тому назад. Диггер глядел на него во все глаза и старался не вздрагивать всякий раз, слыша это новое обращение, слетавшее с губ юноши привычно и легко, как будто так говорилось годами.

Степан ненавидел себя за ложь, но ему пришлось сказать, что тварей было две, и одна напала из засады, а потом убежала. Иначе объяснить свою фатальную невнимательность не получилось, а признаться, как вышло на самом деле, было тем более невозможно.

— Ну, видишь, все обошлось… сын. Ты научился стрелять и драться…

— А еще планировать операции. Хотя я действовал в границах разработок, уже придуманных нами. И поскольку мой Агриппа ранен, то придется мне научиться самому выигрывать сражения… Ну, пора, сегодня ловушка должна захлопнуться. Я буду сообщать, как идут дела! Ты остаешься, так сказать, начальником ставки! — засмеялся Август. — Даю тебе трех человек, на всякий случай. Командуй ими, не стесняйся!

— Удачи. И жаль, что не смогу быть с тобой.

— Ха, подозреваю, это не последняя наша кампания. Пока ты эту неделю болел, я кое-что придумал. Есть идея насчет присоединения станций Рейха. Это были бы огромные возможности!.. Ладно, позже обсудим ее в деталях. Я должен идти, люди ждут, — Август взглянул на часы, а потом на дверь, из-за которой доносился невнятный шум. — И надеюсь, что мы сегодня уже будем ночевать на Красной Пресне!

После его ухода Степан решил попытаться соединить детали прошедших дней вместе и придать им хоть какой-то порядок.

— Эй, тебя как зовут? — обратился он к парню, который уже второй раз разбирал-собирал свой автомат, словно тренируясь делать это на скорость. Он был одет, как и все в отряде, в новый камуфляж.

— Петр я.

— Где это мы? — спросил Степан и, увидя в глазах недоумение, пояснил. — Комната эта где находится?

— А-а-а… Примерно километр с небольшим от Пресни. Ближе к Киевской.

— А сколько людей с Августом пошли?

— Человек пятьдесят, думаю…

— Что? — Степан даже рот открыл, услышав такую несообразно огромную цифру. — Откуда же столько набралось?

— Да с разных мест, Степан Ильич. Я, например, с Китай-города, был в Полисе, когда мне шепнули, что тут для жаркого дельца людей нанимают. И, как говорит ваш сын, легион еще будет пополнен! Давно я такого случая ждал.

— Но такая толпа народа… Что же, никто не заметил?

— Да ведь мы всей толпой только тут и собрались. Здесь еще три подсобки рядом. Тесновато, конечно, было, но на несколько дней — терпимо. А на Киевскую по двое-трое ходили.

— Понятно. И что собираются делать? Или ты не знаешь?

— Слышал, что по какой-то старагеме, — наморщил нос парень. — Или как-то похоже звучит, я не запомнил. Это, типа, планирования означает. В общем, они будут станцию в клещи брать. То есть из туннеля с Белорусской устроят пальбу, а с нашей стороны основные силы ударят в спину защитничкам.

«Ага, шестая стратагемма… Поднять шум на востоке — напасть на западе, — автоматически отметил Степан. — Так, стало быть, склад есть. Есть! И Дружинин в этом убедится на собственной шкуре!»

— А кто командует группой с белорусского направления?

— Не знаю, какой-то мужик со Смоленской. Говорят, самого Мельника ученик… Он десять наших ребят поверху повел, чтоб, значит, Пресню с обеих сторон взять. Ох, и натерпелись мы тут, пока ждали — дошли или нет… Вроде, всего двоих потеряли.

«О как! С самой Смоленской человек… Сколько же я успел за эту неделю пропустить всего. Парень мой развернулся, как стальная пружина!»

Через несколько часов ввалился первый боец с запиской от Августа. Четко выписанные буквы выстраивались в слова:

«Отец, он попался! А.»

Эти строчки придавили Степана тяжестью предчувствия, несоразмерного их простому содержанию. По молчаливому уговору, за все эти годы они с Августом никогда не говорили впрямую о том дне, в который им довелось встретиться. Степану было невыносимо мучительно вспоминать про девочку, и он был бы рад все забыть, но, к сожалению, особенность его памяти с готовностью выдавала детальный снимок любой сцены, когда-либо прошедшей перед его глазами. И, хотя случай представлялся много раз, он всегда избегал посещать туннель, ведший от Баррикадной к Пушкинской. Для успокоения совести объяснял это тем, что фашисты продолжали удерживать узел из трех станций, а связываться с этой мразотой без крайней необходимости не хотелось. По крайней мере, эта причина лежала на поверхности. Но на самом деле вход туда был словно запечатан ужасом страданий.

Чтобы отвлечься от мрачных тревожащих размышлений, диггер стал прислушиваться к разговору трех бойцов.

— Короче, парни, патронов у нас хоть захлебнись, поэтому можно подготовить специальную снарягу. Открою вам один секрет. Пули эти меня надоумил еще мой дед делать. Он их так смешно называл: «дум-дум»! — говорил Петр. — Вот, глядите, тут и тут делаем пропилы. Главное не перестарайтесь, а то вообще патрон *censored*ите. Ага, вот так… Для здоровых тварей, да с близкого расстояния, это самое милое дело, бьет наповал! Чес-слово, из «стечкина» или «Пернача» лучше, чем из «калаша» будет! Не раз уже проверено. И рикошета не бывает.

— Как так, без рикошета? — спросил солдат, у которого на руке была татуировка в виде браслета из колючей проволоки.

— А вот так! Она при ударе хоть в стенку, хоть в шкуру мутантскую, хоть в иную тварь, раскрывается, как ладонь. И, если б ты видел, какие дыры такая пулечка в башке делает, о-о-о! — Петр явно наслаждался вниманием. — Дед говорил, что в прежние времена, не боясь, один на медведя ходил. Слыхали, кто это?

— Да, я знаю, это такие, тоже, типа мутантов, раньше были…

— Отчего ж только раньше, может, и щас есть. Сталкеры про таких уродов рассказывают! Не приведи Бог повстречать! — сказал второй, старательно запиливая патрон.

— А броник как, пробъет? — спросил татуированный.

— Не знаю, не приходилось еще сталкиваться с мутантом в бронике! — заржал Петр.

— Дайте мне тоже обойму и напильник, — попросил Степан. — Все будет, чем время скоротать. Ну и можно проверить, кстати, как с броником обстоит.

«Вот так, минуя запрет гаагской конвенции [3], мы скатываемся ко временам англо-бурских войн… — подумалось Степану. — Хотя, кто помнит сейчас, что такое „буры“, „англичане“, да и сама эта „Гаага“…»

— От это правильное решение! Если б у вас, Степан Ильич, был пистолет с этими пульками, то вы бы в таком виде не лежали… С одного выстрела в клочья бы тварь разнесли!

— Прям так и в клочья?

— Во всяком случае, она бы уж ни ходить, ни прыгать не смогла. Ведь простые-то пули насквозь прошивают, и все. А что тем уродам две-три лишние дырки, они их и не замечают…

Четвертое звено

В течение этих долгих суток еще дважды заглядывали связные, которые уже на словах передавали, что операция разворачивается успешно, и уходили дальше, к Киевской, а потом на Смоленскую. Как видно, тамошние, предпочитая не вмешиваться в конфликт напрямую, очень интересовались событиями на Кольцевой.

И вот наконец, с долгожданным словом «Победа!», прибыл третий. Он передал клочок бумаги с тремя строчками, неровный почерк которых свидетельствовал о крайней усталости писавшего: «Отец, тебе пишет начальник Пресни. Избрали единогласно. Пока тут жуткий бедлам, пережди день-другой. Как только станет спокойнее — приеду за тобой. Поправляйся. А.»

Решение было принято Степаном мгновенно:

— Слушай-ка, Петр, довези бойца до Киевской, и возвращайся с дрезиной сюда. А мы пока соберемся. Сегодня еще успеем принять участие в победном веселье!

Известие было воспринято парнями с шумной радостью, потому что всех удручало вынужденное пребывание в тылу, хотя они и старались никак этого не показывать.

— И давайте-ка решайте, кому придется остаться на вахте.

— Как решить, Степан Ильич?

— Камень, ножницы, бумага. Знаете эту игру? Ну, начали!

Парни застыли в комичных позах, с растопыренными пальцами. Боец с татуировкой грустно смотрел на сжатую в кулак пятерню — «камень».

— Опять обдурили… — он тяжело вздохнул. — Пришлите уж там поскорей на замену кого или в подкрепление.

— Ага, только ты, хоть изредка ножницы загадывай! — хмыкнул Петр.

* * *

За все годы жизни под землей Степану никогда не приходилось ездить на дрезине пассажиром, и надо сказать, что ощущение нравилось. Он комфортно привалился к бортику и без помех мог наблюдать, как темнота словно крадется за ними, стирая мохнатой лапой проплывающие мимо полукольца тюбингов и случайные вехи. Вот оторванный, криво висящий щиток с зияющими дырами, две трубы неведомого назначения, уходящие в землю, штанга, на которой когда-то был укреплен светофор, проржавевшая табличка с цифрами километража. Все это заглатывалось в черную утробу. Мерный перестук колес на стыках рельсов убаюкивал, прогонял тревогу, создавая иллюзию безопасности.

Приближение станции дало о себе знать запахом гари. Усиленный наряд остановил их на двухсотом метре, но узнав, кто едет, пропустили мгновенно. На сотом уже ждал молодой мужчина, представившийся заместителем Августа, но услышав вопрос: «Где сам начальник станции?» он только виновато развел руками:

— Вот не поверите, Степан Ильич, часа три назад был, а потом словно сквозь землю провалился. Никто не знает, где он. Но, вы не волнуйтесь, он утром тоже так… а после появился. И потом, он не один, с ним охрана… Может быть, я вам пока станцию покажу, или вы отдохнуть хотите? Поесть?

— А где пленные? — сказал Степан, с трудом разлепляя губы.

— Наверху бродят, — хохотнул его собеседник. — Налегке, так сказать. Патроны на них тратить не хотелось, да и опять же, куда-то трупы девать надо. Возня…

— Скажи, а как у вас отношения с соседями? — спросил Степан, чувствуя наливающийся тяжестью ком в груди.

— Вы про баррикадников? Нормально. Они так рады, что им разрешили проход на Кольцевую, а там и на Полис! И не надо к фашам на поклон ходить… Тут прежнее начальство прямо настоящий железный занавес установило. Теперь отменили, естественно.

— Значит, они меня тоже без проблем пропустят?

— Конечно, я вас провожу.

«…не нужно было приезжать, лучше бы остался, подождал, как Август просил… Может, назад уехать?.. — необустроенная диспетчерская, в перегоне до Киевской, где Степан очнулся, показалась ему самым уютным и безопасным местом во вселенной. Он вспоминал ее обшарпанные серые стены с ностальгической теплотой. — И почему я решил, что он в „той самой“ комнате? Мало ли, где еще… Может, с какой-нибудь бабенкой расслабляется — дело молодое, а он победитель… Зачем я иду в этот проклятый туннель?..» — спрашивал себя диггер, устремив взгляд в пол и шагая за проводником.

Он никогда раньше не бывал ни на Краснопресненской, ни на Баррикадной, но обычное его остронаблюдательное любопытство забилось в угол души и не выглядывало, заслоненное силой, которая вынуждала Степана переставлять ноги и толкала в туннель, ведущий к Пушкинской.

«Почему я решил, что найду Августа в „той самой“ комнате? Что ему там делать? Надо спросить про Дружинина, наверняка его отправили наверх с остальными…»

Но спросить Степан так и не решился, а потом уже было поздно: он стоял за вторым блокпостом, и перед ним раскрыл зев туннель, памятный до мельчайших подробностей.

* * *

Как-то давно, когда Августу было пятнадцать или шестнадцать лет, они обсуждали вопрос о наказаниях людей вообще и своих врагов в частности, но к пониманию, как чувствовал Степан, так и не пришли.

— …И вот ответь: разве тебе не приходилось самому убивать? — говорил парень.

— Приходилось. И, к сожалению, изменить этот факт нельзя… Не оправдываюсь, но скажу, что многое зависит и от того, как ты это делаешь. Хотя, наверное, убитым это все равно… Оно имеет значение для тех, кто остается в живых. Понимаешь меня? Страшно, когда человек упивается смертью, когда он смакует чужие страдания… Наверное, это звучит для тебя глупо.

— Нет, не глупо. Просто я считаю, что если подняли руку на меня или на кого-то из моих близких, то я имею право отомстить. Настолько жестоко, чтобы больше никому в голову не пришло попытаться по вторить нападение, — горячился Август.

— В древности так и было. Принцип талиона: око за око. Но цивилизованные люди от него отказались. Только беспристрастный суд может определить меру наказания. Поэтому и нужны присяжные, свидетели… Ведь один человек может ошибаться, особенно, если задеты его чувства. И, в любом случае, разве смерть врага не достаточное наказание ему и награда тебе?.. Вот, знаешь ли, была легенда о драконе, который терроризировал целую страну. Убить его можно было, только вырвав сердце. Множество смельчаков пытались это сделать, но ни один не смог вернуться из логова, где обитало чудовище. Однажды в жертву дракону взяли деревенскую девочку, и ее брат пошел мстить. У него не было настоящего меча, а только деревянный, который он сделал из сосны. И все же произошло чудо, он сумел победить дракона. Да только, вырывая ему сердце, сам испачкался в ядовитой крови и, отравленный, вскоре превратился в монстра.

Степан, конечно, понимал, что стояло за этим разговором, и старался быть максимально осторожным.

— Разве враг не должен чувствовать, что умирает? Я бы не отказался вырвать кое-кому живьем сердце…

— Нет, не говори так, даже в шутку! — воскликнул Степан. — Есть вещи, сделав которые, ты потеряешь право называться человеком.

— Ну ладно, ладно. Если ты так против пыток, хотя эти сволочи именно того и заслуживают, тогда выход один: отправить их за герму без противогазов, оружия, босиком, — сказал Август, криво улыбнувшись.

— Дело не в том, что я против пыток или «за». Просто нельзя вставать на одну доску с отъявленными преступниками, — ответил Степан. — Если ты берешь на себя руководство людьми, то справедливость должна быть для всех. И еще запомни: когда человек переполняет чашу зла, она выливается на него.

— Ой, ну вот только не надо этой зауми! — поморщился Август. — И так все понятно. Значит, если, — а вернее, когда — Дружинин попадется мне, он отправится голым наверх. Договорились?

А через несколько дней диггер обнаружил листок, будто забытый на столе.

Если мальчику страшно, мальчик поборет страх. Он сумеет, поскольку помнит лицо отца. И не брат ему черт, и смерть ему не сестра. Мальчик слезы проглотит, он выдержит до конца. Там, где черные тени и красные угли глаз, Где кошмары становятся явью, а явь — бедой, Мальчик не растеряется — мальчик не в первый раз С этой нечистью жуткой вступает в неравный бой.

Прочитав это строчки, Степан удивился их зрелости. Он не умел писать стихи, и, сколько себя помнил, рифмы были для него, как тайна за семью печатями, но тут вдруг в голову пришли слова, которые он приписал внизу:

И, сжимая руками свой верный сосновый меч, Шмыгнув носом, парнишка сделает первый шаг. Так уж вышло, что именно он должен мир беречь От ужасного зла, что скрывает его душа. [4]

Оставив листок лежать там, где нашел, и ничуть не удивившись, когда тот бесследно исчез, Степан долго еще чувствовал в душе горький осадок, догадываясь, что не смог пробиться через защитные оболочки, которыми Август окружил свое сердце.

* * *

Оказавшись возле не изменившегося за эти годы знакомого поворота в туннельчик без рельсов, диггер пришел в себя и огляделся. В нескольких метрах возле зажженного фонаря, бросающего узкий луч, который рассеивал бархатную темноту, молча сидели два бойца. Увидев Степана, один из них поднялся и, подойдя вплотную, почти шепотом сказал:

— Греби отсюда. Нечего тут…

— Начальник Пресни там?

Неизвестно, каков был бы ответ, но тишину разорвал крик, в котором пульсировала боль.

— Нельзя туда. Говорю же, нельзя… — боец пытался поймать диггера за рукав, но отступил, увидев его помертвевшее лицо.

Адское дежавю захватило Степана, когда он толкнул створку незапертой двери. На полу виднелись лужицы рвоты и сгустки крови, а стоны отражались от забрызганных кровью стен темноватой каморки и возвращались в центр, к телу, привязанному к перекладинам, сбитым наподобие креста. Возле стены, на полу, как сломанная кукла, скорчилась маленькая неподвижная фигурка.

— …будь ты проклят!.. Ребенка за что… мучаешь? — донесся из каморки придушенный всхлип.

— Да я еще даже не начинал. Ха! Дружинин, ты до сих пор еще ничего не понял? Шесть лет каждую ночь ты мне на этом месте снился, — с холодным равнодушием произнес кто-то, неразличимый в полумраке комнаты. — Про дочь твою, признаюсь, узнал недавно. Это меня очень порадовало, что у тебя дочка есть. Посмотри на нее в последний раз. Потому что завтра она на Чеховскую поедет, в гости к тамошнему начальнику.

Репутация извращенца, садиста и педофила прочно закрепилась за одним из фашистских лидеров — именем Маркуса Карди в Метро пугали не только детей.

— Отпусти… ее… умоляю! — захлебываясь, скулил распятый.

— А ты сестру мою отпустил?..

Степану казалось, что он висит в невообразимой высоте, ухватившись за последнее звено цепи, а оно предательски выскальзывает из пальцев, и вот уже отчаяние, как тяжелая вода, смыкается над головой. Ему хотелось ослепнуть, чтобы не видеть, лишиться слуха, чтобы ни один звук не просочился в уши, он не хотел узнавать этот голос, но слова безжалостно вонзались в него:

— Ты еще помнишь, паскуда, что с ней сделал? Помнишь?

— Прости… прости…

— Простить? — с любопытством осведомился палач. — А ты скольких в своей жизни прощал? Хоть одного назовешь?

— Делай со мной, что хочешь, только дочку пожалей, отпусти… Ведь она не виновата. Ну, убей меня!

— Убью, не сомневайся.

Человек нагнулся и рывком подхватил с пола ребенка, безжизненно обвисшего в его руках, потом прошел мимо распятого, резко пнув того коленом под дых, и повернулся к двери. Прямо в глаза Степану смотрел его названый сын.

— Почему ты здесь? — удивленно нахмурился Август, но тут же лицо его исказилось гримасой яростного ожесточения. — Я же приказал никого не пускать! Нечего за мной шпионить! Слышишь! Немедленно уезжай назад!

* * *

Прижимая к груди тело ребенка, Степан уходил в спасительную темноту длинного коридора. Впервые в жизни его удивительная способность дала сбой: лицо Августа с пробитым пулей дум-дум лбом начисто стерлось из памяти, и диггер с удивлением ощущал рифленую рукоять пистолета, непонятно зачем зажатую в ладони…

Павел Старовойтов Весенний ренессанс

bookZ.ru collection

Это случилось вчера. Автоматические запоры пришли в движение, засовы вжали свои цилиндрические языки, и громада герметичной заслонки медленно уползла в потолок. Затхлость, духота замкнутого пространства ушли, убрались напуганные теплыми весенними сквозняками.

Весна…

Когда-то давно я с нетерпением ждал этого времени года. Даже сейчас, кажется, помню его на вкус.

Раскрывшаяся фрамуга больно толкнула руку в глубь комнаты, шторы заколыхались, лицо тут же обдал о порывом свежего юного воздуха.

Пыльная сетка, до сих пор так просто не пропускающая жужжащих гостей разного калибра, оказалась не в состоянии сдержать частички спорящих за окном звуков. В считанные секунды комнату наводнили детские голоса, фырчанье мусоровоза и настойчиво-жалостливый писк качелей, грубо сварганенных кем-то из металлических труб. Гудение трансформаторной будки, столь раздражающее в темное время суток, перекрикивание теток у подъезда, а также поминание путан на покрытой жестким искусственным озеленением футбольной площадке — через все это настырно пробивались монотонные песни бронзового гиганта, вяло болтающего языком на колокольне далекого белоснежного здания с блестящим ярким колпаком вместо крыши…

Тепло-пыльно — на улице, легко-задорно — на душе. Девушки сбросили ненавистные квадратные куртки и теперь щеголяли почти «в чем мать родила». Красотааааа…

Кра-со-та.

Наверное, раньше сказал бы я именно так, но после двадцати лет заточения…

— Миша!

По мою душу пришли. Волна воспоминаний ушла так же быстро, как появилась.

— Мишаня! — раздалось уже ближе.

В комнату вошла немолодая, но все еще привлекательная женщина.

Серые волнистые пряди ломаными ручьями секущихся струй разбивались о чересчур острые, голые плечи. Курносый носик, полуприкрытые, не увеличенные косметическим карандашом, глаза… Нюрка.

Вообще, без восполняемых макияжных подвод, лица обитательниц Бункера поблекли, стали более человечными, настоящими. Мне вообще не нравилось, когда краска ложилась на нежную женскую кожу. Даже чуть-чуть. Ну и что, что природа наделила самцов большей внешней выразительностью, а самок оставила в тени. Задача-то у каждого своя, против этого не попрешь, а вот зачем специально кожу портить, старить и мазать всякой пакостью, это вопрос. Не лицо, а маска стослойная. Цирк, честное слово! Такое ощущение, что пудра и тени (трупные пятна на мертвом лице) больше наносятся для себя и окружающих соперниц, нежели для привлечения мужчин (нам краска не нужна, нам нужно тело).

С течением времени во мне даже выработалось следующее суждение: размалеванность, точнее коэффициент искусственной насыщенности лица, прямо пропорциональна количеству дури в голове. То есть, чем толще маска, тем скромнее (уродливее) внутренняя вселенная, свой собственный мир. К актерам, правда, это не относилось — работа работой, а красота красотой. Тут же не театр, не съемочная площадка…

По правде говоря, женщины — странные существа, обретающие некоторую целостность и личную индивидуальность (в основном за счет внешности, поведения, редко — одежды) только годам к двадцати пяти. До этого момента основная масса этих созданий находится в странном, расщепленном состоянии. Не знаю, как это происходит, но в юности мне нередко попадались девушки, как бы состоящие из двух частей. Всегда вместе, всегда вдвоем, в одинаковой цветовой и фасонной гамме, равного роста, словно близнецы. Различие заключалось лишь в комплекции осколков будущей женщины: один, как правило, чрезвычайно тощ, другой — полнее нормы. Держась друг дружки, они пытались сыграть на контрастах и найти себе спутника, показавши себя лучше, привлекательнее двойника-антипода. Иногда количество таких раздробышей уподоблялось стаду, но с преодолением магической четвертушки все эти кусочки сливались в полноценную, состоявшуюся особь. Странное, наверное, было зрелище… страшное и пугающее.

— Миша, вот ты где! — немного наигранно, и в то же время привычно, Кострикова всплеснула руками. — А мы тебя обыскались. Зина пошла в душ и…

Обычное «и», ничего особенного, всего лишь союз, соединяющий различные части речи. Однако за последние дни… дни… Лицо озаряется легкой ухмылкой. Годы… Годы длиною в жизнь! За все это время жалкий союз стал оказывать на меня крайне негативное, просто таки гнетущее действие.

— И вода не течет, — улыбка плавно перекочевала с моей физиономии на мордашку сероволосой Костриковой. — Ты посмотришь?

«Может, починить сумеешь», — прочитал я про себя.

— Может, починить сумеешь… Миш?

От Нюркиных слов начинало подташнивать. Одно и то же, одно и то же…

— Возьми инструменты. Знаешь, где лежат?

Конечно, знаю. К чему такая забота — я не дебил. За столь продолжительный срок пребывания в Бункере уже успел выучить расположение комнат. Не глупей тебя буду! Так что повелительно-снисходительное «знаешь, где лежат?» просто невыносимо слышать.

Но она все равно продолжила:

— В каптерке, что около умывальника…

— Есть закуток. Там дверь, за ней лестница… да, знаю я, знаю, — сказал, грубо отмахиваясь. — Сейчас схожу и посмотрю, что можно сделать.

— Вот и славненько, вот…

Дверь гулко хлопнула. Не успев дойти до логического конца, фраза Костриковой с силой ткнулась в металлическую толщу полотна, оборвалась и мелкими буковками осыпалась на вытертый от времени пол.

— Иди туда, иди сюда! — возмущение набирало силу, сжигая и без того расшатанную психику. — Сколько можно?!!

Двадцать лет. Только подумать, двадцать лет среди кровососов. Один. Уму непостижимо! Как у меня еще крыша не поехала в этих эмансипированных стенах-казематах?

Случай, всего-навсего какой-то странный, нелепый случай обрек меня на столь томительное заточение. Проверку терпения, выносливости, прочности.

— Лена, кто должен убирать кухню?

— Не знаю, я мыла вчера.

— Неправда, — голос Евы чуть отдавал прокуренной хрипотцой. — Вчера кухня была на мне. Так что, дежуришь ты.

— Что???

— Не спорь! — Зина показала ей график. — Сегодня галочкой отмечена твоя фамилия.

Хазина выхватила листок и приблизила его к глазам. Серая чайка с обезображенным левым крылом парила как раз на пересечении Лены и среды, но тщательно затертая вчерашняя отметка была еще чуть видна.

— Это ты, коза, сделала! — крикнула женщина, целясь в волосы Богомол.

Вой, писк, подключение начальницы Бункера…

Сжатые с остервенением пальцы не знают пощады…

Опять вой, свалка, волосы на полу…

Разжатые фаланги с поломанными ногтями…

Слезы, царапины, кровь…

Быть может, герма открылась не просто так?

* * *

Комнату заливало водой. Как и предполагалось, насос приказал долго жить. Появившаяся некогда трещина на его покатом боку расползлась. Струя уже не била в стену, захлебнувшись поднявшейся толщей рыжеватой жидкости. Вода достигла порога.

Протяжное «даааа» выражало полную обреченность.

В памяти почему-то всплыл первый месяц обитания в Бункере. Тогда все только начиналось. Общину выживших словно поразила загадочная эпидемия: женщины начали требовать нешуточного, даже рутинного внимания к себе — необъяснимый зуд, жуткая тяга к почесыванию проснулась во всех бабских телах. Меня же «болезнь» пощадила, обошла стороной, но легче от этого не было… даже наоборот. Из-за повышенного иммунитета к заразе мять и систематически водить пальцами по якобы пораженным «вирусом» участкам на теле звали исключительно меня.

Поначалу, в ожидании сексуальной награды, я брался за облегчение мук страдалиц, но вскоре об этом пожалел. Ожидания не оправдались ни на грамм: устранение, насыщение зудного аппетита требовало массу сил, благодарность же состояла из простого «спасибо» или еще хуже — мирного посапывания разморенной «больной». Мужчина во мне запил и начал медленно укладываться в гроб.

Через пару дней движения рук сделались более грубыми, однообразными. Ворчливые уговоры в мой адрес ни к чему не привели, женщины принялись мять себя сами, однако, осознав на собственной шкуре, что чесаться гораздо легче и приятнее, нежели чесать самим, как-то забросили это дело.

— Папка! Папка!

В промокшее бедро врезался маленький, но шустрый метеорит — Маня. Заливистый смех, иногда переходящий в хрюканье, заполнил комнату быстрее ржавой воды. Следом за дочкой в дверном проеме вырос Зинкин силуэт.

Узкие бедра, широкие плечи, стрижка «под мальчика», напряженный взгляд — начальница явно волновалась. Онкина вообще была нестабильна и часто неоправданно жестка в решениях. После моих неудачных попыток утвердиться капитан показалась женщинам более подходящим кандидатом для руководства Убежищем. Субординация и привитое родителями понятие необходимых уступок слабому полу не позволили Михаилу Разоренову, новоиспеченному лейтенанту вооруженных сил некогда самой большой страны на Земле, в полной мере участвовать в распределении власти среди выживших. Мужской авторитет канул в Лету вместе с цивилизацией, бабы решили жить по своим правилам. Мне же на общем собрании популярно объяснили про отводящееся место в их обществе и плачевных последствиях при мятеже.

Властным мужчина может быть только там, где правит грубая мышечная сила. Там, где нужен охотник, добытчик, защитник… опора всего сущего, наконец. В Бункере условий необходимости во мне не сложилось: роль защитников приняли на себя метровые стены Убежища, врагов разметало пламя ядерного коллапса, а сходить на склад и прикатить тележку с продуктами мог даже ребенок. Физическое самоутверждение было бессмысленно. Сплотившаяся, многократно превышающая меня масса легко подавила бы, задушила подобное начинание на корню.

— Ну, как тут у тебя? — плечо под зеленоватой курткой уперлось прямо в косяк. — Помощь не требуется?

А ведь она серьезно думает, что может помочь. Мысль промелькнула и тут же умерла в мозгу. Ничто так не раздражает, как женщина, мешающая соображать.

— Нет! — зло огрызнулся, отстраняя ребенка в сторону.

Потом, перехватив поудобнее ключ, взял жестяную заплатку со стальными жгутами — попробую закрыть щель.

— Надеюсь, вода скоро будет…

Мой взгляд медленно проскользил по ногам, бедрам, талии, пока не уперся в маленькие, чуточку глуповатые глаза женщины. Маня смотрела по сторонам.

Дети в Бункере начали появляться довольно давно.

Когда-то бытовало выражение: «Родится много мальчиков — дело к войне…»

«Много», это я понимаю. Но раз, ХОТЯ БЫ РАЗ вышел пацан!

За все эти годы Убежище пополнялось исключительно девчонками.

Милыми, красивыми, но все-таки девчонками.

Одиночество начинало угнетать меня с новой силой.

— А то помыться бы, — пояснили алые губы. — Уже второй день забываю…

— Мама, мама, — дочка что-то вспомнила и задергала Зинин рукав. — Пойдем на качели… Давай?

— Да… ступайте… — не слыша собственного голоса, дающего петуха, махнул я в сторону двери. — Там…

Но закончить не успел, мать и дочка быстро покинули комнату.

Дети, дети…

Никогда не забуду того позора — обморок на глазах у всего Убежища…

— Ты же мужик, почетный самец Бункера. Разве ты не способен принять роды, передать эстафетную палочку жизни?

Тут почему-то женщины рассмеялись.

— Давай, ты ничего не теряешь.

А дальше: волнение, духота, потные колени роженицы и дрожь в руках…

Уффф.

Я старался пропускать все мимо ушей. Вдохи, стоны, выход плода — все по боку. Перед глазами пелена и ЭТО!!! Толстая, упругая кишка с синеватым отливом — пуповина, которую надо перерезать и завязать.

Желудок справился, молодец — завтрак остался внутри. Но сознание… сознание подкачало.

Так на клетчатом, выложенном кафельной плиткой полу я познал свою никчемность.

Ржавый жгут лопнул, больно ужалив большой палец руки.

— Тьфу ты!

Зычный бултых отозвался слабым эхом.

Оборачиваюсь в ожидании очередного бабского «фи». Глаза бегают по помещению и никого не находят. Никого. Вообще…

Неужели один?

Дурманящая эйфория готова была захлестнуть тело. Еще немного и нирвана накрыла бы меня с головой.

— Эгей! Не расслабляйся, — сказал я почти в голос, аккуратно положил ключ и резко поднялся с колен.

Как долго я ждал этого. Уже двадцать лет, двадцать лет как живу в этом Бункере с бабами. Ни с девушками, ни с женщинами — язык полностью утратил понятие этой классификации, — а именно с бабами.

В самом начале, возможно, и брезжила некоторая радость-ожидание-надежда. Так же, как подростку в четырнадцать лет, мне представлялись молодые, обязательно неодетые и, конечно, красивые спутницы. Мы вместе спаслись в Бункере. Из мужчин — только я, вокруг — никого. Рай? Очень даже может быть. Никаких болезней, обязанностей, детей — есть только неудержимый, необузданный секс. Секс и удовольствие.

Коридор сменялся коридором. Дверные проемы мелькали над головой, а на моем пути так никто и не встретился.

Однако на деле вышло не совсем так. Точнее сказать, совсем, СОВСЕМ НЕ ТАК. Бункер, конечно, был. Женщины тоже были. Двадцать! Ровно двадцать особей дышали со мной одним воздухом. Разного возраста… разной комплекции. Я был двадцать первым. «Очко!» — как я тогда любил шутить. И ни одного мужика, кроме меня. НИ ОДНОГО. Как будто очутился в голове подростка, только после Катастрофы. Эротические грезы готовы были сбыться с минуты на минуту… Но вместо них навалились обязанности, работа и постоянная внутренняя напряженность. Всяческие распри, ссоры, поручения, обиды. Все это с лихвой отвлекало от мечтаний, но нисколько не заменяло, не оправдывало их.

Оказалось, женщины — тоже люди. Со своим миром, желаниями, тараканами в голове. Раньше, при виде красивой незнакомки на улице, мне как-то и в голову не приходило, что она не кукла, только и ждущая совокупления, а настоящее, такое же, как я сам, живое разумное существо.

Полное осознание сего пришло ко мне только здесь, в Бункере.

Эти живые и разумные снов али тут взад-вперед. Им всем, буквально всем, от меня что-то было нужно. «Миша, открой…», «Миша, проверь…», «Миша, достань…». Но самое неприятное, когда к этим просьбам прибавлялась непонятная, необъяснимая ревность. Начинался нешуточный замес.

— Ми-шааа, — Катины кисти легли мне прямо на грудь. — Не поможешь вещи перенести? Надькина малышка кричала всю ночь, совсем не давала спать.

Левый глаз предательски дернулся.

Как безобидно-то, мило все начиналось…

Потом лавина, нарастающий снежный поток.

— Михаил, а чего это ты Катьке давеча перетаскивал? — полное мое имя Зина употребляла лишь только когда злилась. — Я с Маней весь день вожусь: убираю, готовлю, спать укладываю, а ты, значит, ЭТОЙ СУЧКЕ спальники носишь, да?!

Отношение ко мне было потребительское, как к вещи. Женщины думали, что раз они были со мной однажды, то получали полное право на ревность.

«Он мой! — кричала каждая внутри себя. — Только мой и ничей более!»

Умри, уйди к другой — все равно! Близость — главный наделяющий правами компонент. Ключевой, дающий пожизненные привилегии в выражении собственной привязанности и заботы. Была бы цель, предмет опекания, а повод… повод найти можно всегда.

Плитка в душе скользкая — буду поддерживать, чтоб не разбился.

Полотенце вафельное кожу царапает — сотру поганые клеточки до дыр.

Главное, чтобы все видели волнение. Кто больше волнуется, тот больше любит.

Льстивые, ненастоящие улыбки, сплошные лекции как надо жить: «Миша, ты делаешь неправильно…», «У тебя просто нет вкуса…», «Это же некрасиво…». Красиво — некрасиво, какая разница?! Главное, чтобы работало, не падало, вмещалось.

А эти страшно выматывающие разговоры ни-о-чем — когда говорят сразу все бабы Подземелья! Галдят, перебивают, повторяют по нескольку раз одни и те же слова… Хотя, как ни странно, все всё понимают. Все, кроме меня! Внутри только усталость, да туман в глазах.

Особенным испытанием для меня были те дни, когда особи исторгали из себя кровь. При таком тесном общении циклы женщин синхронизировались до того, что стали наступать одновременно. Такую неделю лучше было вообще переждать, не высовываться лишний раз из своего угла. Запереть дверь, напихать ваты в нос и уши и, с урчащим от голода чревом, терпеливо дожидаться окончания агрессивно-депрессивной вакханалии снаружи.

Так каждый месяц… двенадцать раз в году… в течение двух десятков лет…

Не единожды, под грузом тупой безысходности, даже возникало желание свести счеты с жизнью.

— Говоришь о самоубийстве так, словно действительно на него способен, — Зинаида выплевывала слова одно другого обиднее. — Собака лает, ветер носит, Мишутка. Языком чесать-то ты мастер, а как дела коснется — кишка тонка. Молчи лучше, нежели впустую молоть.

«Молоть впустую» и это мне говорит женщина, ха!

Хотя, в целом, она не врет, решимости наложить на себя руки я действительно не ощущал. И теперь из-за какой-то минутной слабости, мелкой фразочки вслух чувствовал себя просто отвратительно. Правоту соперника признавать тяжело, правоту бабы — вообще стыдно. В таком удрученном состоянии я не пребывал с момента, когда впервые в жизни не смог насладиться самкой — опущенный парус банально не встал.

Передо мной забрезжило, наконец, то, на что я в тайне рассчитывал с самой Катастрофы. Нагота Галины не отпускала, она явно призывала к действию: «Сделай шаг, покрой поцелуями освобожденную от хомута бюстгальтера грудь, взвесь ее в своих сильных и крепких ладонях». А в голове тем временем пульсировали остальные обитательницы Убежища, затаившиеся, прислушивающиеся к каждому шороху за тонкой бетонной перегородкой. Может, не было такого на самом деле, может, это только в мозгу, но с созданными фантазией дискомфортом и робостью совладать не получалось совсем. Галину я покинул в полном смятении — разбитый, опустошенный. «Только никому не говори», и уже утром Бункер недвусмысленно встречал меня сомнительными ухмылками, шепотками, да гоготом за спиной.

У гермодверей также никого не оказалось. Где-то рядом надрывались самодельные качели — Маня, видимо, снова пыталась закрутить «солнышко».

«Опять смазать забыл?!» — в воображении замаячило личико все той же Зинаиды.

— Чтоб тебя! — невольно чертыхнувшись, я прогнал морок.

«Лишь бы придраться. Будто у самой рук нет. Вспомнила — смазала, чего нервы трепать-то?»

* * *

Во всем должна быть золотая середина. Перекос в ту или иную сторону грозит разрушить, загубить дело на корню. Вот почему в старину моряки женщин в плавание не брали? Не полными же они были дураками, эти прожженные, закаленные нескончаемыми странствиями мужи? Конечно, нет. Закавыка в другом — не в самой женщине, а в возможных последствиях ее пребывания на борту. Случись что, и команда рассорилась бы, передралась из-за юбки в момент…

В моей ситуации все с точностью до наоборот, но сути дела это не меняет. Бункер смог устоять перед взрывной волной ядерной поганки, но удержать смещенный центр масс даже ему не под силу.

Перенесенный через порог ботинок бухнулся на бетонный парапет.

Шаг, другой. Резиновая подошва утонула в яркой кислотности мягкой травы. Деревья приветливо зашелестели: «Иди, иди к нам, солдат». Солнце ослепительно играло бликами на поверхности воды.

— Да тут озеро… — я осекся, присел.

Создай женщине все условия, и она разденется сама.

На берегу, сбросив с себя все, раскинувшись, будто тюлени, на пляже, нежились они — невыносимо надоевшие, изо дня в день изводящие меня бабы. Бледная кожа сразу выдавала изолированных от мира существ. Вокруг бетонного Бункера играли краски. Природа перла изо всех сил, во все стороны сразу: темное грозовое небо, неправдоподобно яркая молодая трава, желтые от солнечных лучей скалы, пышная свежая листва и… женщины!

Бледные.

Нераскрашенный силуэтный набросок на фоне сочной цветной весны.

— Танечка… — перед глазами возник розовый образ Кедровой. — Вот кого будет не хватать рядом.

Гладкая кожа, плавные, в меру налитые формы. Аккуратный подбородочек. Большие глаза. Светлые волосы. Теплый взгляд.

Но секс!

В кровати Танечка оказалась другой: командный голос, приказы сквозь бранную ругань, пальцы на горле.

Образ женщины передернулся и исчез.

«Извращенка поганая, что б тебя разорвало с твоими трахами!»

Я еще раз посмотрел в провал ворот, окинул взглядом любовниц-деспотов и, разбегаясь по склону холма, врезался прямо в новый, доселе отрезанный, мир.

Прощайте, мои дорогие!

Знаю, без меня вам станет куда проще и спокойнее. Когда-нибудь, быть может, я вернусь… Возможно, один, возможно, в компании еще парочки самцов-производителей… с песнями, плясками, оргиями… Кто знает? Но сейчас мне недосуг, я бегу прочь. Вернуться-остаться-одному-не одному — об этом я подумаю через жизнь. Новую, свежую жизнь! ЖИЗНЬ ВНЕ УБЕЖИЩА И БЕЗ ВАС!

Никита Аверин Бритва Оккама

Я столько раз проходил этот путь не задумываясь. Сорок восемь ступеней вверх и вниз. Семьдесят метров под землю в узком лифте, в котором еле-еле хватало место для нас с напарником. Минус сто метров от уровня Мирового океана. Нора. Двухместный номер люкс в чертогах ада. Для кого-то сверхсекретный стратегический объект, а для меня это обычное рабочее место. По крайней мере, раньше так оно и было.

Сегодня похоже на вчера, а вчера будет точной копией завтра. Еда, сон, разговоры. И «пуск», как же без этого. Мы знаем, что наша работа уже бесполезна, но почему-то продолжаем делать ее каждый день. Нет, не подумайте чего такого, ни я, ни мой напарник, ни фанатичные военные, для которых честь офицера и долг Родине превыше всего. Просто это единственный способ не сойти с ума…

— Серёга, вторая неделя пошла… — напарник противно кашляет, сплевывая мокроту в грязный платок. Этот недуг начал мучить его пару суток назад, но прогрессировал очень быстро. Если вначале это было просто покашливание, то теперь на одноразовых платках, которыми он пользовался, стали появляться бурые капли.

— И что? — я автоматически кошусь на циферблат настенных часов и понимаю, что нужно готовиться к «пуску». Отставив в сторону початую банку говядины с гречкой, начинаю искать цепочку с ключом, пристегнутую к портупее. Нащупав прохладную ниточку железных звеньев, похожую на ощупь на дождевого червяка, вытягиваю на свет божий маленький блестящий ключик.

Напарник следит за моими действиями со смесью страха и отвращения. Ему все надоело, он болен и ему страшно.

— Серёг, мне страшно! — вторит он моим мыслям. Но, несмотря ни на что, откидывает предохранительную крышку над замочной скважиной и вставляет туда свой ключ. — А вдруг это не эксперимент? Вдруг там ничего нет, а мы сидим с тобой как две крысы!..

— Не истери! — огрызаюсь в ответ. Наверное, мы сейчас очень колоритно выглядим. Один худой, изможденный, с нехорошим румянцем на бледных щеках. Второй грузный, фигура которого еще не растеряла красивый мускулистый рельеф, но кое-где уже появился постыдный жирок. И абсолютно седой «ежик» волос на шишковатом черепе, если верить словам напарника. Так это или нет, я не знаю, зеркала у нас нет. А если бы и было, я бы не стал смотреться в него.

Я думаю, что это испытание. Байками о подобных экспериментах со стороны командования меня пугали еще в самом начале службы. Запрут пару офицеров в бункере на несколько дней, а то и недель, и смотрят, справятся они с поставленной боевой задачей или штаны изгадят. Один из старожилов базы даже показывал мне какие-то царапины на кожухе электронного замка с внутренней стороны двери в бункер. По его словам, это бывалый офицер, десантник, прошедший все «горячие точки» от Афгана до Второй Чеченской кампании, не выдержал стресса. На пятый день изоляции в бункере укокошил своего напарника железной вилкой и пытался потом этой же самой вилкой вскрыть замок. Как по мне, так это просто армейский фольклор. А вот вилок на вахту не выдают, только ложки. Совпадение… Наверное…

— Тринадцать ноль-ноль! Первый офицер — готов! — ключ в замочной скважине, смотрю на напарника. У него снова пустой отсутствующий взгляд, губы слегка двигаются, то ли бормочет, то ли молится. — Второй офицер?

Напарник испуганно вздрагивает, вскинув руку, отчего ключ выскальзывает из своего гнезда и начинает раскачиваться на цепочке, подобно маленькому серебряному маятнику. Напарник торопливо хватает цепочку и начиняет тянуть к себе ключ, как рыбак вытягивает за леску рыбу из воды.

— Серёга, может, ну его?.. — в голосе напарника, в который раз за эти дни, начинают звучать истеричные нотки. В такие моменты мне просто хотелось его убить. Ей-богу, не вру. Эти трясущиеся губы, эти интонации ревущей бабы…

— Отставить «Серёгу»! — еле сдерживаюсь, чтобы не засветить со всей силы кулаком по этим трясущимся губам. — Второй офицер готов?!

Он снова заходится в кашле, но все же находит в себе силы вернуть ключ на место.

— Тринадцать ноль-ноль… второй офицер готов… — мы одновременно поворачиваем ключи.

— Первый офицер — «пуск»! — жму на плоскую красную кнопку.

— Второй офицер — «пуск»! — напарник синхронно повторяет мои движения. Ну вот и все, отбой на двадцать четыре часа.

В помещении царит тошнотворный запах, вентиляция не справляется. Сегодня мы решили затеять уборку, что помогало убить двух зайцев сразу: и чистоту навести, и чем-то занять бесконечно текущее мимо нас время. Хотя от моего напарника в этом мероприятии было больше вреда, чем пользы. Он бессмысленно слонялся из угла в угол, перекладывая наш нехитрый скарб с места на место. Устав от этого мельтешения, я усадил его на нижние нары и велел не мешаться под ногами. В ответ он что-то благодарственно пробормотал, лег и отвернулся к влажной стене.

Пока он спал, я собрал в герметичный контейнер пустые банки из-под пайка и использованную одноразовую посуду. Позднее к мусору присоединились грязные носки, содержимое корзины из туалета и пара упаковок просроченного валидола. В общем, все то, что хоть мало-мальски портило воздух в нашей маленькой, всего пять на пять метров, каморке.

Через час работа была закончена. Напарник уже крепко спал, его мерное похрапывание изредка нарушалось приступами кашля. Я думаю, у него серьезные проблемы с легкими и в этой сырости он долго не протянет. Но что я могу сделать, чтобы хоть немного облегчить его страдания? Подняв глаза к потолку, тихо шепчу:

— Когда же это все закончится?..

Из листка картона и нескольких обмылков мы сделали шахматы. Как оказалось, напарник до этого ни разу в жизни в них не играл! Это обстоятельство позволило внести некое разнообразие и даже определенный интерес в нашу жизнь на несколько следующих дней. Когда фигурки из мыла ломались, мы заменяли их флакончиками из-под лекарств, нанося маркером поверх этикеток названия фигур: «пешка», «слон», «ферзь». Шахматы даже примирили нас со сложившейся ситуацией и позволяли хоть ненадолго отвлечься от страшных размышлений на тему того, что сейчас происходит на поверхности. Есть ли выжившие? Уцелели ли наши родные и близкие? И самый главный вопрос — вытащат ли нас отсюда?!

Единственное, что огорчало эти счастливые дни — прогрессирующая болезнь напарника. Теперь он кашлял практически не переставая, и всякий раз с кровью. Одноразовые платки давно закончились, на смену им пришли куски простыни, которые напарник стирал в раковине туалета. Запах, от которого я пытался избавиться во время недавней уборки, никуда не исчез, а напротив, только усиливался с каждым днем. В поисках его источника я облазил все помещение, проверил канализацию и вентиляционные трубы, но так ничего и не нашел. Пытаясь спрятаться от его повсеместного присутствия, я даже стал иногда надевать противогаз, чтобы хоть на минуту дать передышку своему обонянию. Если не избавлюсь от этой вони, точно сойду с ума.

— Тринадцать ноль-ноль… Первый офицер — готов…

Напарник даже не пытается встать с кровати, лишь прячет голову под одеяло и надрывно кашляет. После вчерашнего он со мной не разговаривает и даже не смотрит в мою сторону. Выползает из кровати лишь для похода в уборную или для того, чтобы взять банку с едой и вновь вернутся под одеяло.

Вчера он отказался поворачивать ключ и нажимать на кнопку.

«Серёга, пойми, это бесполезно! Там никого нет! Мы одни выжили! Нам надо выбираться отсюда, а не как обезьяны на кнопку тыкать, в ожидании того, что нам банан за это принесут… Бежать надо…» — глаза напарника блестят, лицо бледное, но с лихорадочным румянцем на щеках, а в уголках губ капельки запекшейся крови.

«Капитан Ермолаев, отставить панику! — я сорвался на крик, чтобы хоть как-то остановить его истерику. — Никаких „бежать“! Действуем четко по уставу и инструкциям! Немедленно занять свой боевой пост!»

«Серёг, какие, к черту, „капитаны“? Какой на хрен „устав“! Нам шкуры свои спасать нужно, а не инструкции идиотские выполнять! А-а-а!..» — он схватил меня за грудки и кричал уже мне в лицо. Изо рта у него несло такой вонью, что меня замутило и чуть не вырвало. Не в силах больше терпеть, я от всей души ударил напарника в лицо. Так как мы стояли вплотную, мой удар вышел не сильным, но напарнику этого оказалось достаточно, чтобы перелететь через всю комнату и рухнуть на нары, при этом смачно приложившись затылком о бетонную стену. В довершение всех бед его тут же скрутил сильнейший приступ кашля, который продолжался не менее получаса.

Но я даже не думал хоть чем-то помочь ему. Подойдя к напарнику, сорвал с его пояса цепочку с ключом и вернулся к пусковой панели, вставил оба ключа в замочные скважины. Затем достал из чулана швабру, сломал ее пополам. Нужно максимально быстро повернуть ключи, рассинхронизация не должна с оставлять более сотой доли секунды. Теперь обломками черенка от швабры надавить на пусковые кнопки.

— Если так надо, буду все делать в одиночку! — процедил я сквозь зубы. Напарник ничего не ответил, продолжая сотрясаться от сильных спазмов.

Запасы еды на исходе. Вода еще есть, очистная система исправно гоняет ее по кругу, но пользоваться ею, не говоря уже о том, чтобы ее пить, практически невозможно. Из некогда прохладной и прозрачной она превратилась в бурую жидкость, источающую отвратительный запах. Кстати о запахах. Неизвестная вонь стала настолько сильной, что я практически перестал ее чувствовать! Запах немытых тел, аромат шахматных фигур из мыла, шкафчик с лекарствами — все это я легко выделял среди таинственного невероятного амбре, захватившего наше убежище. А вот самый сильный его компонент практически не чувствовал, настолько я к нему привык.

— Тринадцать ноль-ноль… «Пуск»! «Пуск»!

Достав ключи, убираю их в нагрудный карман. Хочу приготовить обед на спиртовке, но с огорчением обнаруживаю, что спирта в колбе больше нет. С недоумением трясу посудиной и обращаюсь к напарнику:

— Ты, что ли, весь спирт выпил? А? Чего молчишь? Все еще обижаешься?

Напарник молчал, лежа неподвижной колодой. Я уже и не помню, когда он в последний раз стонал своим тихим противным голосом или хотя бы шевелился. Близнецы однотипных дней слились в моем разуме в липкую кашу, глядя на которую, невозможно сказать, из чего же она была приготовлена.

Кстати, о каше. Желудок утробно урчит в предвкушении вкусной трапезы. Сегодня удача была на моей стороне — в расставленные по углам мышеловки попалось сразу две крысы. Хотя не решусь утверждать, что это были именно крысы, скорее кроты, с перепончатыми розовыми лапками и двумя парами подслеповатых глаз-бусинок.

Не желая больше спать рядом с молчаливым напарником, я соорудил рядом с пультом некое подобие кровати, использовав вместо матраса и одеяла наши шинели. Очистная система давно перестала функционировать. Воду приходится собирать тряпкой с протекающего потолка и выжимать полученную влагу в пустую консервную банку. За день мне удается собрать таким способом на два-три глотка. Кстати, а когда в последний раз мой напарник просил пить?

Хочу подойти к нему и проверить его состояние, но меня останавливает странный звук. Это звук… шагов?

Отбросив в сторону пустую колбу, я бросаюсь к двери и прислушиваюсь. Может, послышалось? Скорее всего. Странно, что я при таких обстоятельствах вообще так долго оставался в своем уме…

— Бух-бух-бух! — слабый, но отчетливый звук ударов по железу с той стороны двери. А затем еле слышные голоса.

— А-а-а! Мы здесь! Мы живые! Откройте-е-е…

Похоже, от избытка чувств я потерял сознание. Еще бы! Ведь если верить словам старшего в группе разведчиков, которые нас нашли, мы с напарником просидели в бункере почти двадцать лет, и надежды на спасение у нас уже не было.

— Сейчас на поверхность носа сунуть нельзя! — продолжает вещать командир разведчиков, здоровенный мужик в чине майора спецназа. Он, как и все в его команде, облачен в костюм противорадиационной защиты, а потому слегка напоминает кочан капусты. — Тебе вообще повезло, что на нашей Юго-Западной человек один про ваш бункер знал. Вот мы сюда и пришли в надежде найти что-нибудь полезное. Противогазы, оружие — все пригодится! Жаль, что патронов мало. Да и что друга твоего спасти не успели, поздно пришли…

— Как?! Он же… — я ошарашенно гляжу на кровать, где под грязным одеялом угадываются очертания скрючившегося тела. — Да, жаль… — согласно киваю головой, глядя на бездыханное тело напарника.

— Одного не пойму, как ты вытерпел трупный запах? Но в любом случае, я тебя уважаю! Судя по останкам, друг твой несколько лет назад богу душу отдал, а ты его не схарчевал.

— Я… — вновь начинает кружиться голова, и я без сил опускаюсь на пол. Мертв? Уже несколько лет? А с кем же я разговаривал еще вчера? С кем играл в шахматы, на кого кричал, для кого готовил вторую порцию еды?.. Запах. Вот что за запах мучил меня все это время! — Я не знаю…

— Ладно, не горюй, мужик! — спецназовец подбадривающе хлопает меня по плечу. — Жизнь продолжается! Сейчас снарядим для тебя «защиту», прихватим, что ценного осталось, и к нам на станцию отведем.

Разведчики принялись доставать из рюкзаков запасные элементы противорадиационных костюмов, а освободившееся пространство заполнять противогазами и коробками с патронами. Я не обращаю внимания на их суету, взгляд мой прикован к телу под одеялом.

— Все, пора в путь! — объявляет командир группы. — Мужик, тебя как, кстати, зовут?

— Сергей, — отвечаю я и смотрю на настенные часы: двенадцать пятьдесят пять. Я молниеносно хватаю висящий на плече одного из спецназовцев автомат. Разведчики в растерянности смотрят на направленное на них дуло «калашникова». — Простите, мужики, но у меня тут работа…

Эхо от автоматной очереди еще долго гуляет по бункеру, подобно испуганной летучей мыши по лифтовой шахте и лестничному пролету. Отбросив разряженный автомат в угол, я переступаю через распластанные на полу окровавленные тела разведчиков. За ноги оттаскиваю труп майора от входа и захлопываю дверь бункера. В остекленевших глазах майора застыло недоумение.

— Простите, — повторяю я, поворачивая затворное колесо и доставая два маленьких ключика из нагрудного кармана. — У меня тут работа… Тринадцать ноль-ноль. Первый офицер — готов! «Пуск»!..

Раиса Полицеймако Работа над ошибками

«Do you not know that we will judge angels?

Do you not know that the saint will judge the world?»

Из к/ф Silent Hill.

Чудо возможно, пока титры не начались.

Неизвестный.

В тягучей, сжирающей все звуки, подобно голодному дикому зверю, тьме уютно потрескивал костер. Огонь, первородное пламя — символ незыблемости мира. Он отгоняет хищных животных, дарит тепло, пищу… и наделяет своеобразным антуражем таинственности все рассказанные истории. Последний факт в полной мере ощущала на себе стайка детишек, вслушиваясь в слова наставника, по лицу которого плясали замысловатые тени.

— …И вот она, вожделенная цель. Совсем рядом, только руку протяни. Он дошел, справился… но какой ценой? Рэд остался один, пожертвовав последним спутником… да и сам изменился. Он больше не был просто сталкером, работающим во имя барышей, не т… он стал чем-то большим. И, коснувшись рукой холодного шершавого бока Золотого Шара, крикнул: «Счастья, всем, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!». — Чуть помолчав, старик добавил: — Вот такая история.

Ребятня разом загалдела, делясь друг с другом впечатлениями, рассказывая, что загадали бы они, если б имели подобную возможность.

— Наставник, — перекрывая гвалт, обратился к старику парнишка, что был на пару лет постарше остальных.

— Да, Игорек.

— А почему Рэд так глупо поступил?

— Глупо? Ты думаешь?

— Ну да. У него же был шанс получить все, что он захочет! Оружия, патронов, еды, здоровья… А он попросил о каком-то счастье! И притом не для себя, а для других. Остальным-то за что? Что эти «другие» сделали для него?

Старик тихонько вздохнул и посмотрел на мальчонку грустным, тяжелым взглядом.

— А ты думаешь, что самое главное в жизни — это хорошенько поесть и заиметь побольше барахла? Вообще жить только для себя, заботясь лишь о собственной шкуре?

Хотел он сказать что-то еще, но прервался, заметив буквально отлепившуюся от ближайшей стены тень. Бесшумным шагом она приближалась, постепенно приобретая очертания крепкого телосложения мужчины в чуть мешковатом, потертом камуфляже.

— Все байки травишь, Лёня? А вроде должен учить мелочь азам выживания… Да и не рановато ли для Стругацких? Рассказал бы что-нибудь более поучительное, чем эта глупая сказка о шаре, исполняющем желания… — проговорила тень низким бархатистым голосом, который сводил с ума всех местных девушек.

— Здравствуй, Антоша, — облегченно вздохнул старик, возвращая в кобуру верный ПМ. — Постоянно подкрадываешься, пугаешь старого.

Молодой мужчина почувствовал, что его дергают за штанину, и опустил взгляд. Рядом, радостно улыбаясь во весь рот, сто яла одна из подопечных Хромого — малышка с растрепанными куцыми косичками.

— Что такое, Анечка?

— Рэд, а у тебя с Наташей тоже родится девочка, покрытая золотистой шерстью, и вы назовете ее Мартышкой?

— А с чего ты так решила? — чуть хриплым от удивления голосом спросил Антон. Улыбка медленно сползала с его лица.

— Ну, ведь ты тоже уходишь из деревни за этим… как его… — малышка задумчиво накрутила на крохотный пальчик кончики каштановых волос. — Точно! За хабаром. Значит ты — сталкер. А тетя Наташа всегда тебя ждет и сильно волнуется, — девочка укоризненно покачала головой.

— Анечка, я всего лишь охотник. У нас Зоны, как в истории, нет. И сталкеров быть не может. — «У нас своя Зона… И каждый день мы проживаем в ней…» — хотел было продолжить он, но замолчал, не желая пугать ребенка.

— Тебя все зовут Рэдом. Ты — сталкер. И я хочу подружку Мартышку, — упрямо буркнула девчушка и, с до безобразия довольным видом, потопала к сверстникам.

— Чему ты детей учишь… — недовольно прошипел парень, переводя взгляд на Хромого. — Чуши какой-то.

— Опять смеешься надо мной, Антошка, — старик выглядел оскорбленным. — Я же говорил, это не сказка. Я сам его видел!

— В пьяном угаре? Ты по синьке и зеленых чертей с горящими глазами видел, но это не значит, что они…

— Золотой Шар существует! Это правда! На вокзальной площади в башне с часами!..

Рэд уже не слушал старого. Внимание его привлекла крохотная черная снежинка, заигравшая бликами в свете костра. Следом наступила такая знакомая, мертвенная тишина, будто кто-то неведомый в шутку выдернул шнур колонок из розетки. Даже детишки затихли в гнетущем ожидании. «Снова… слишком рано…»

— Всем внимание! — гулкий крик молодого мужчины привел в чувство присутствующих. — В укрытия! Черный снегопад начинается!

* * *

О таких, как они, говорят: «Любовники Фортуны». И действительно, всем жителям маленького поселения, затерявшегося в глуши карельских лесов, как и их соседям, невероятно, бессовестно повезло. Первый раз — когда тот далекий летний день они решили провести на природе, а не в душных, задымленных городах, будь то Петрозаводск, Медвежьегорск или какой-то другой. Конечно, молодые уже не помнят, а старики прикрываются возрастом и слабой памятью, но щемящая, нечеловеческая боль и жгучее одиночество навсегда поселились в их сердцах, приходя в ночных кошмарах, на куски разрывая души, калеча тела. Не все из них справились с собой и с новой действительностью, но те, кто продолжили борьбу, сбились в группы, пытались хоть как-то наладить быт — они смогли пережить первые, самые тяжелые годы после Удара. Тогда им повезло во второй раз. Жаль, что Удача изменчива, как гулящая девка. Сегодня она нежно обнимает тебя за плечи, дарит любовь и ласку, а завтра махнет лоскутной цыганской юбкой и исчезнет в калейдоскопе искр и брызг прибрежных волн. Ищи ее потом. Вот и с ними произошло то же. «Бог устал нас любить», — ухмылялись старики, стараясь спрятать в бликах костров сквозящие во взглядах тоску и обреченность.

Никто уже толком и не помнит, когда именно это началось. Просто в один «прекрасный» день солнца не стало. Не в прямом, конечно же, смысле. Где-то там, за линией облаков, оно продолжало свой бесконечный путь, разграничивая неумолимую реку времени на день и ночь, лето и зиму, но не здесь. В то самое утро, много лет назад, это небо заволокло мутно-черными, монолитными тучами. По всему горизонту ни просвета, ни движения, даже в самый сильный ветер. Гранит. Вороненый металл. Давящий, прижимающий к земле, сгибающий спины. И ни на что не похожая тьма, бесконечная беззвездная ночь, притупляющая разум, скрывающая в тяжелых бархатных фалдах погребального савана любую опасность. А следом, подобно каре Господней, самое жестокое и беспощадное проклятие нового мира — «Черные снегопады» или «Молчуны». Мгновенно наступала звенящая тишина. Смолкала вся живность покореженного ядерным ударом мира. И в небе начинали свой смертоносный вальс хлопья черного кристаллического пепла. Касаясь кожи, они таяли, оставляя мелкие язвочки и мутно-серые разводы. Медленно пятна разрастались, сжирая все краски живого существа, превращая человека в бесцветную тень, в жалкое подобие его самого. Следом уходили все чувства, даже самая нестерпимая боль становилась просто словом, не имеющим сакрального смысла. И постепенно инфицированный исчезал. Рассыпался тем самым ледяным пеплом, под аккомпанемент тишины растворяясь в окружающей тьме. После не оставалось ничего. Только память.

Поначалу находились смельчаки, обещавшие перевернуть горы, достичь горизонта, найти выход. Многие из них и впрямь уходили. Вернулся лишь один. Едва живой от ран и схваченной дозы радиации, но вернулся. Леонид Хромой. В прошлом боевой офицер, прошедший Вторую Чеченскую войну, теперь он больше напоминал забитую, загнанную в угол собаку, дергающуюся от каждого шороха. Он-то и поведал остальным, что такое творится не везде, что их персональный ад отделен от остального мира стенами, Границами. Ему удалось преодолеть одну из них и оказаться в Петрозаводске. С выпученными от страха глазами он рассказывал, что город на самом деле уцелел, и где-то в его центре хранится Золотой Шар, как в «Пикнике на обочине». Их единственный способ выжить…

* * *

Дверь землянки со скрипом открылась, впуская поток холодного воздуха. Пламя лучины нервно затрепетало, норовя погаснуть. Мужчина, склонившийся над старенькой замызганной картой местности, разложенной на столе, поднял взгляд на вошедшего и тут же напрягся, подобно зверю, готовящемуся к атаке.

— Надеюсь, у тебя был очень важный повод явиться ко мне, Котя, — глухо прорычал Антон.

— Котя… — гость ухмыльнулся. — Прямо как в детстве. Да, Рэд?

Он аккуратно закрыл за собой дверь, оставшись рядом с выходом, небезосновательно полагая, что так будет безопаснее.

— Хватит уже огрызаться, а… Столько времени прошло.

— Ты по делу? — Рэд навис над столом. — Или тебе просто по морде получить захотелось?

— Да, вижу, к вечеру воспоминаний за кувшином пива ты не расположен, — притворно обиженно вздохнул мужчина, не отводя внимательного взгляда от своего бывшего лучшего друга. Вдруг и правда сейчас засветит! Он может, ведь лучшим учеником был у Хромого. — По делу я, по делу. Конец к нам, Антошка, прибыл, восседая на том самом серебристом зверьке.

— Ты с первого раза не понял? — Антон вышел из-за стола. — Что, *censored*, бабы закончились, наших пришел просить? Увел уже одну, хватит!

Котя поднял руки в характерном жесте, успокаивая Рэда:

— Да всё, всё. Я сяду?

— Рискни.

— Хорошо, раз любишь без прелюдий… — удар по столу заставил Котю опуститься на стул. — Помнишь, наставник говорил, что не будет так вечно продолжаться. Что все эти тучи, бури, снег этот проклятый, все они неспроста… Прав он был, Рэд. Закончится это всё скоро. Граница движется.

— В смысле? — Антон разжал кулак и подошел к Коте.

— В прямом, черт! — с лица того слетела вся напускная маска хохмача. В глазах отразился настоящий страх. Впервые за всё время их знакомства Рэд видел его таким. — Эта долбаная Граница движется со стороны Ладожского озера прямо на нас! По ту сторону уже остались две деревни рыбаков, и связи с ними нет! Эфир чист, как помыслы новорожденного!

— Так, спокойно, — Антон подвинул ему кружку с квасом. — Подробнее.

— Спасибо, — Котя трясущимися руками поднес напиток к губам и сделал жадный глоток. — Мне давно не было так страшно, Тох. Я отправил связных. Результат один. То же происходит и в других деревнях. Кольцо сжимается. Более того, Граница приближается к моему поселению. Люди в панике, а я не знаю, что делать.

— Из рыбаков выжил кто-нибудь?

— Выжил. Один. Добежал до нас. Тот еще персонаж. Убийца, вор. Ирония судьбы. В тех поселениях было столько отличных ребят, а выжил только…

— Так, это позже. Он что-нибудь рассказывал?

— Угадал. — Котя невесело ухмыльнулся. — Говорит, будто Граница напоминает «снегопад». Только застывший и убивающий в разы быстрее.

— Ситуация… — Антон распахнул дверь и, выходя, резко бросил: — Собираем совет.

* * *

Десяток людей разного возраста собрались у центрального костра, по такому случаю разведенного едва ли не до гранитных небес. Но как пламя ни билось, разогнать тьму, поселившуюся в душах, ему было не под силу.

— Ну и что за паника? — бурчал полноватый мужчина в цветастых штанах, напоминающих шаровары. — Снегопад, буря… Столько лет с этим жили, и ничего. Что сейчас-то засуетились, забегали? Смерть нам, видите ли, грозит… Чушь это все!

Со всех сторон посыпались одобрительные возгласы и кивки.

— Верно, Казак!

— Да какая смерть!

— Нечего нам бояться попусту!

Антон вскочил.

— Нечего?! А давайте-ка послушаем, что нам на это скажет выживший из рыбацкой деревни! Ведите сюда Гамлета!

Двое молодых парней тут же рванулись куда-то в тень. Через некоторое время они буквально вытащили на свет мужчину в потрепанной, местами прожженной одежде, и кулем бросили у костра. Лицо, руки, все видимые сквозь прорехи участки кожи его были столь густо измазаны сажей и грязью, что возраст заключенного так и остался неизвестным — может, двадцать лет, а может, и все пятьдесят. Неловко повозившись, из-за связанных рук и ног, он принял сидячее положение и обвел шальным взглядом присутствующих.

— Давай, поведай этим неверующим, что мне рассказывал, — бросил Антон, стараясь не смотреть на мужчину.

— Что рассказывать-то, братан? — Гамлет хрипло засмеялся. — Хана нам. Своими глазами видел, как эта дрянь двигалась. Все кто к ней лапки свои потянули — скопытились. А я-то умный, я браслеты скинул и деру дал.

— Да кто он такой, что мы его слушаем? Убийца и вор! Сам, небось, всех и прирезал, освободившись от наручников, а нам теперь тут заливает про бурю!

— А Границу тоже он передвинул? На горбу переносил? И передатчики тоже он испортил?

Поднялся непередаваемый гвалт. Поморщившись, Антон поднял голову, устремив взгляд в каменный небосвод. Ему не хотелось смотреть на это бьющееся в агонии злости сборище. Старейшины деревень, мудрейшие мужи, сейчас они больше напоминали свору диких собак. Антону мерещились оскаленные, брызжущие зловонной слюной пасти, вздыбленная шерсть и рвущие землю когти. Он перевел взгляд на сидящего у костра Гамлета. Необычайно спокойный, тот гадко улыбался щербатым ртом, будто впитывая столь привычную для себя стихию хаоса. И наслаждаясь ею.

— Хватит! — рявкнул Рэд, перекрикивая спорщиков. — У нас есть общая проблема. Спорить, у кого длиннее, потом будете… Если будете.

— Ну и что же ты предлагаешь, разумный ты наш? — приподняв бровь, ехидно спросил Казак. — Будешь сейчас вещать о том шарике, о котором ваш юродивый всем уши прожужжал?

— Слышь, усач! — Антон подошел к нему вплотную. — Ты можешь попробовать оскорбить меня, но не смей трогать наставника. Во-первых, я не посмотрю на то, кто ты, и сверну тебе шею, а во-вторых, он умнее всех вас вместе взятых.

— Значит все-таки Шар, — Казак поднялся и взглянул Антону в глаза. — Ты всерьез думаешь, что кто-то поверит в эти бредни?

— У тебя есть вариант получше? — прорычал Антон, принимая вызов.

— Есть. Я беру своих людей и ухожу отсюда, — Казак развернулся спиной к Рэду и направился в сторону своей деревни. — Хочешь поиграться в сталкеров? Бог в помощь! Но без меня.

Глядя на толстяка, стали подниматься и его прихлебатели. От ехидных шепотков и колких насмешливых взглядов у Антона свело скулы. «Идиоты!..».

— Мы все знали, что вечно так продолжаться не может! — Рэд перешел на крик. — Что будет с вами и вашими семьями, когда Границы зажмут вас в тиски?! Остается надеяться лишь на чудо!

— Вот и надейся. А у нас дел по горло. — Казак развернулся. — Знаешь, а ты мне всегда нормальным парнем казался, Антох. Но не наигрался ты еще, не наигрался…

По-отечески тепло улыбнувшись и покачав головой, мужчина, не сказав больше ни слова, вместе со своим отрядом скрылся в окружающей темноте. Заседание было окончено, и последнее слово осталось за ним. Следом, также молчаливо, со своих мест поднялись оставшиеся главы деревень. Некоторые из них еще колебались, но возраст и авторитет Казака сделали свое дело.

— Что делать-то будем, Тоха? — после того, как ушел последний гость, спросил Котя, положив кисть на плечо Рэду.

— Что хочешь, то и делай, — отрезал Антон, сбросив руку. — Я пойду. Пусть и один.

— Не один. Я с тобой, — Котя протянул ему руку для рукопожатия.

— Пожалуйста, — проигнорировав жест, ответил Рэд. — Только под ногами не путайся.

Котя, тяжело вздохнув, сел у костра.

— Эй, братки! — раздался хриплый смех. — А это, не лажа, про Шар-то?

— Тебе-то что? — буркнул Котя.

— Ну, так это, мне тоже пожить еще охота! — засмеялся Гамлет. — Я уж лучше в вашу команду смертничков впишусь, чем буду тут, как пес, на цепи сидеть.

— Ты оружие-то хоть в руках держать умеешь? — спросил Антон, брезгливо осматривая «свидетеля». Под слоем грязи едва просматривались пшеничного цвета волосы, голубые глаза, волевой подбородок. Когда-то он был красив, этим, наверное, своих жертв и брал. «Смешно, из всех только убийца согласен идти… Стоп. Так это же тот самый! Может, он помнит ее, потому и…»

— Дык, и не только оружие, — лукаво улыбнувшись, заявил Гамлет и, стянув рубашку, обнажил плечо, где красовалась выцветшая татуировка — такие делали еще ДО. — Войска Дяди Васи, брат, это тебе не в тапки…

— Хорошо. Тебя отведут в баню. Потом поспим пару часов и выходим, — скомандовал Рэд, жестом подзывая одного из парней, что дежурили неподалеку. — Смотри, не учуди чего. Мои парни на расправу быстрые. Все. Отдыхай.

— Антох, ты в своем уме? — спросил Котя, когда Гамлета увели. — Этого отморозка… Да еще и оружие ему…

— Вполне, — отрезал Рэд. — Он ничем не хуже тебя. А может, даже и… Неважно. Больше народу — больше шансов добраться до цели.

— Ты сам-то веришь в то, что этот Шар есть? — Котя заглянул Антону в глаза.

— Мне не остается ничего другого, — ответил тот, смотря сквозь бывшего друга.

* * *

— Ну, ты же сам понимаешь, не можем мы тебя с собой взять… — извиняющимся тоном объяснялся Антон со стариком.

— Да все я понимаю, не дурак. Сказал бы сразу: «Хромой, обузой ты нам будешь», а то развел дипломатию… — старик махнул рукой. — Короче смотрите, ребятушки. Батареи у радиостанции осталось с гулькин… Хм… Мало, в общем, осталось. На связь раз в сутки. Ну и в экстренных ситуациях, не дай бог, конечно. За пределами лесополосы ориентироваться сможете только по ком пасу. Фонари часто не зажигайте, а то слетится местное зверье, как мотыльки. Эх, жаль «химзу» мою попортили в прошлый раз…

Наставник окинул взглядом небольшой отряд. Рослый русоволосый Антон, на широченных плечах которого буквально лопался прорезиненный комбез. Начальник поселения. Защитник. Опора. Костик — балагур и раздолбай, но бесконечно добрый и честный человек. Его лучшие ученики. Крепкая и сплоченная команда. В прошлом. Даже жаль, что между ними встала женщина…

И третий. Совершенно непонятный тип с повадками закоренелого зека. Только вот, нет-нет, а он посмотрит на тебя таким долгим вдумчивым взглядом, и мурашки по коже. Умнее он, чем пытается казаться. Умнее и хитрее.

— Антош, давай отойдем. Переговорить надобно, — старик жестом предложил Рэду следовать за собой.

Отойдя на расстояние, достаточное, чтоб остальные парни его не слышали, Хромой начал речь, к которой готовился почти всю ночь.

— Послушай, Антон. Ты знаешь, вы с Костиком мне как сыновья. Я вас воспитывал, оружие учил держать…

— Да кто б спорил, Лёня, — Рэд тепло улыбнулся.

— Не перебивай, когда старший говорит! — рявкнул старик, грозно сверкнув глазами. Но тут же смягчился, заметив шутливый жест сдачи в плен. — Взяли моду… Ладно, не о том речь. Не нравится мне этот Гамлет. Чуйка военная во мне говорит. Мутный он какой-то…

— Наставник, — Антон положил руку на плечо мужчине и легонько сжал, — не надо меня отговаривать. Сам посуди, втроем шанс дойти больше. Есть кого зверью на съедение кинуть, если что, — услышав глухое бурчание старика о шутниках и о том, чтоб он с ними сделал, парень улыбнулся еще шире и продолжил: — Да и есть у меня подозрение, что лучше он, чем казаться пытается.

— Ну, раз ты так уверен…

Они немного постояли вот так, в тишине, думая каждый о своем. Обменявшись напоследок взглядами, в коих читались беспокойство, забота — все те чувства, что испытывают друг другу близкие люди, — вернулись к терпеливо ожидающим их парням.

— Ну что, готовы? Тогда, с богом!

— К черту, батя, к черту.

Три фигуры, три совершенно разных человека скрылись в вечной темноте.

* * *

Между валунами горел небольшой бездымный костерок. Одинокий воин — он отважно сражался с напирающей тьмой. Но выиграть этот неравный, нечестный бой и подарить людям, сидящим вокруг, хоть небольшую толику тепла, ему не суждено. Да и не желали люди согреться. Им бы всего лишь искорку света, чтобы не сойти с ума в этом мире без пространства, без времени.

— Эй, Рэд! Сколько нам еще топать? — простонал Гамлет. — Ноги отваливаются.

— Если Хромой не ошибся, завтра пополудни будем у Границы. А там и Петрозаводск рядом, — ответил Антон, подготавливая место для сна. — Коть, ты первый дежуришь. Через два часа разбудишь меня.

— Антох, спишь?

— Нет. Не могу уснуть, — ответил Рэд, не поворачиваясь.

— А этот вон, смотри, только лег, как сразу отрубился. А еще говорят, что здоровый сон — признак чистой совести. Забавно.

— Если ты и дальше будешь трещать, я точно подремать не смогу, — с раздражением процедил Антон.

— Злой ты, Рэд… — проворчал Котя.

Впрочем, долго сохранять тишину он не смог.

— Тох…

— Да что тебе еще?! — Рэд повернулся и злобно посмотрел на него.

— Ничего… Просто, мы ведь… Глупо конечно, но… Мы ведь завтра можем умереть?

— Если ты не дашь мне поспать, с тобой это произойдет уже сегодня.

— Прости… Просто тогда можно считать, что я выполнил обещание.

Антон приподнялся на локтях и посмотрел на Костю.

— Какое?

— Тох, знаешь… кхм… Наташка очень тебя любила и…

Он не успел закончить — резкий удар под дых заставил его закашляться.

— Не смей, *censored*! — прорычал Рэд.

— Ну что же ты, Антоха… — прохрипел Котя, сплёвывая на землю. Затем он резко распрямился и зашипел: — Ну, бей же! Бей! Договорить только дай, придурок бешеный, не могу я больше молчать!

С долгим, шипящим выдохом Рэд все-таки опустил кулаки. Успокаиваясь, встряхнулся, подобно собаке после купания, и уставился на костер.

— Говори.

— Я тебя понимаю, Тох, — несмело начал Котя. — Ну, насколько вообще возможно понять. С твоей стороны я выгляжу последней тварью и предателем, ведь кому как не мне знать, кем она была для тебя.

— Это я и без тебя знаю, — отрезал Рэд.

— Не перебивай! — вскинулся было Котя, но осел под тяжелым взглядом Антона. — Не перебивай, пожалуйста, иначе я просто не смогу закончить…

Он немного помолчал, ворочая веточкой костер. Угли отзывались на подобную ласку успокаивающим потрескиванием. В воздух начали подниматься лохмотья тлеющего пепла, в некоем подобии танца разнося крохотные искорки света по округе.

— Она безумно тебя любила. Настолько сильно, что не нашла в себе сил признаться тебе в том, что попала под «Молчун». И тогда она пришла ко мне. Ната знала, ты мне как брат, и я готов на все ради тебя. Как оказалось, ради тебя я готов даже на предательство, — Котя судорожно сглотнул, ожидая новую порцию гнева.

Ее не последовало.

— Она уговорила меня… да что уж тут! Мы вместе это придумали. Будто она ушла ко мне, в мое поселение. Зная тебя, мы решили — ты не последуешь за ней, если поймешь, что все это ее твердое решение… Ты всегда уважал ее право делать выбор. Ту записку… Как она плакала, Антош, когда ее писала. Пожалуй, это был последний раз, когда она испытывала такие сильные эмоции… Мы ушли. И вскоре она исчезла, как и все инфицированные. Я никогда не забуду тот пустой взгляд серых глаз, тусклую тень улыбки и слово, с которым она ушла…

— Какое слово? — голос Антона сорвался. От подступившего к горлу кома стало трудно дышать.

— «Антон», — прошептал Котя.

Наступившую звенящую тишину разбавлял лишь треск костра и свистящий храп спящего вора. «Наташенька, звездочка моя…»

— Ну, зачем вы так со мной поступили?!! Нет, не вы! Ты! Ты должен был прийти ко мне!!!

— Вы чего там разорались, бабоньки? — Гамлет, кряхтя, повернулся к огню. — Из-за какой-то дохлой телки такой сон не дали досмотреть! Эх, я там так одну!

Счастливо улыбаясь во весь щербатый рот, он недвусмысленным жестом показал, что именно делал в своем сне. Антон начал подниматься на ноги, угрожающе рыча:

— Рот свой закрой, мразь! Эта, как ты посмел выразиться, «телка» твою шкуру спасла! Или ты думал, что те раны от побоев сами собой зашились?!

Гамлет в нерешительности замер.

— Каких побоев?..

— А тех самых, когда тебя поймали. Не помнишь уже? Хорошо тебя тогда приложили. Надо б повторить для профилактики.

Взгляд вора потух, лишь в уголках глаз плясали отблески от костра.

— Он убил тех детей!!!

— Ублюдок!!!

— Порвать его!

— Они защищают убийцу!

До сего момента державшие его охранники испуганно шарахаются в стороны от наседающей толпы. Его избитое, измученное тело падает на холодную землю. Нет сил подняться. Нет сил дышать. Даже харкать кровью больше нет сил. Разъяренная толпа все ближе. Вот и первый удар. Боли уже почти нет. Почти. Ее далекий отголосок трогает помутненный разум. Тьма… А потом — голос. Тихий, ласковый. Нежные прикосновения теплых рук.

— Ну, потерпи еще чуть-чуть, я почти закончила.

Тусклые блики керосиновой лампы режут глаза. Ничего не видно. Только тонкий женский силуэт, обрамленный ярким белым светом. Ангел.

— Ната, ты хоть понимаешь…

— Я понимаю больше вашего. Может, он и не виноват вовсе, а его отдали толпе на линчевание. Мы же люди, не звери…

«Ой ли, ангел, ой ли…»

Тьма…

Не обращая внимания на пышущего яростью Рэда, Гамлет вновь лег на лежанку и повернулся к костру спиной.

— Не понимаю, о чем ты. Спите. Завтра тяжелый день…

— *censored*.

Когда спутники утихомирились, вор незаметно задрал рукав правой руки. На плече, рядом с застарелым рваным шрамом, обрамленным мелкими белыми точками шва, разрасталось отвратительное серое пятно. Кожа руки уже покрылась крохотными зудящими язвочками. «Так быстро растет… — с тихим вздохом мужчина опустил рукав. — Хочется верить, что Шар — не просто бредни. Тогда еще есть шанс… Наташа, значит…»

* * *

Трое мужчин застыли в нерешительности, силясь рассмотреть явившиеся им препятствие. Тоненький лучик света диодного фонаря как-то неестественно обрывался в паре метров от них, утопая в кромешной тьме. Стена застывшего снегопада. Стоп-кадр из фильма ужасов, по глупой ошибке названного их жизнью.

— Так это и есть Граница? — ошеломленно пробормотал Котя.

Будто загипнотизированные, его спутники наблюдали, как парень снимает перчатку и тянет руку к этому неживому чуду. От прикосновения по стене начали расходиться волны бликов, как по мыльному пузырю. Доселе недвижимые хлопья пепла внутри ожили, начиная свой медленный венский вальс, постепенно переходящий в стремительную самбу. Смертоносная буря, зажатая в прочный до времени сосуд…

— Теплая…

Первым пришел в себя Гамлет.

— Убери свои грабли! — прокричал он, заламывая руку парня в стальной захват. Костя некоторое время еще подергался в попытке вырваться, но вскоре взгляд его прояснился, и он утих.

— Отпусти его, — буркнул Рэд. — Очухался он уже вроде.

— Что делать-то будем, старшой? — спросил Гамлет, разжимая руки.

Котя, неуверенно покачавшись на ставшими вдруг ватными ногах, медленно осел на землю, очумело тряся головой.

— Выбор-то не особо большой, — хмыкнул в ответ Антон, наблюдая за бывшим лучшим другом. — Либо поворачиваем назад и тихо трясемся в ожидании Костлявой, либо туда.

Он кивнул в сторону вновь недвижимо застывшей Границы.

— А звонок другу можно? — пробормотал Котя поднимаясь.

— Да хоть десять!

Начинающуюся перепалку прервал треск статики переносной радиостанции. Сквозь шум пробился голос:

— Хрррр… хрррр… Ребят… Хрррр… Ребят, это Хромой, прием!

— Слышим тебя, Лёня! Прием! — ответил Рэд, зажимая тангету.

— Как обстановка?

— Хреново. Стоим возле этой дряни и не знаем, что делать дальше, — Антон подарил стене очередной изучающий взгляд.

— Добрались, значит… хррр…

Рация на мгновение замолкла.

— Хорошо. Тогда слушайте. На вид она твердая, и может показаться, что проще научиться ходить сквозь стены, чем преодолеть ее. Но вы пройдете. Если на самом деле будете этого хотеть. Всем существом хотеть. Как ничего другого прежде. Только тогда она пропустит вас живыми…

— А если мы не хотим? — крикнул в микрофон Котя, и тут же был подвинут плечом Рэда.

— Тогда вы умрете. Как и все инфицированные… Только практически мгновенно… — Хромой на некоторое время замолчал. — Я буду держать с вами связь… Покуда это возможно. И, ребят… Удачи!

Рация замолчала.

— Вот такая вот выходит загогулина… — пробормотал Гамлет, подходя ближе к стене. — Ну что, братцы, потопали? А то нет, есть еще шанс свалить по-тихому. Глядишь, ворота где надыбаем…

— Ты, я посмотрю, у Коти последний хлеб хохмача отнять решил? — буркнул Антон, помогая Косте поудобней устроить на спине радиостанцию. — Двигаем.

Он подошел к Границе вплотную.

«Ради нее… Я хочу пройти»

Сделав глубокий вдох, шагнул дальше.

«Я хочу пройти!»

Она напоминала тянучку, «лизун», какими когда-то давно играли дети. Только теплый.

«Я ХОЧУ пройти!»

До какого-то момента казалось, что сейчас она натянется и пружиной вы кинет их обратно. Наверное, этого даже хотелось.

«Я ХОЧУ ПРОЙТИ!!»

Но дойдя до предела, пленка, сдерживающая «Молчун», лопнула, выпуская жгучие потоки пепла на свободу.

«Я хочу…»

Их поглотила тьма.

* * *

Взвинченные до предела, они крались по тихим улицам города, до звона в ушах вслушиваясь в его холодную душу, распахнувшуюся навстречу оскалившимися проемами окон. Он встретил их грубыми объятиями покореженных лысых деревьев и жухлой бесцветной травы. Что бы ни говорил Хромой, он был мертв. Вылизанный языками пожарищ. Умытый жгучими потоками кислотных дождей. Припудренный пылью разрушенных зданий и пеплом тысяч людей. Теперь он стал безмолвным склепом, скорбящим если не по жителям, некогда наполнявшим его огромные легкие отвратительнейшим смрадом угарного газа, испражнений, похоти и лжи, то по миру, по цветущей природе и ласковым прикосновениям летних дождей, дарующих надежду его сильному сердцу. Теперь он стал домом хищным теням, снующим где-то на грани обострившегося в разы зрения. Безмолвный убийца и последний оплот надежды.

Странно, но Петрозаводск не утопал во тьме. Казалось, сами дома излучали приглушенный мертвенный свет, погружающий город в мутно-серую дымку. От нереальности окружающего мурашки дружным строем шествовали по позвоночнику, а ужас сжимал железной хваткой сердце. Зрачки прицелов непрерывно шарили по развалинам в поисках опасности, в поисках хоть одной дышащей твари. Напрасно. Это место не для живых. И они пришли сюда зря…

Впереди сквозь клыки оплывших зданий уже просматривалась привокзальная площадь. Башня обломившимся шпилем подпирала низкое стальное небо.

— Антох, знаешь? Это все очень странно… — шепотом проговорил Котя. Громкий голос даже ему, заядлому атеисту, казался кощунством. — Эти часы… вспомни, их же давно сняли. А теперь они там… Ты видишь, на каком времени застыли их стрелки?

— Ты не на циферблат смотри, а лучше еще раз попробуй связаться с Хромым. А то башню-то я вижу, а вот Шаром и не пахнет…

— Хорошо, хорошо, сейчас. Просто мне вдруг показалось, что это очень важно… — повозившись с техникой, парень продолжил. — Молчит. Даже помех толком нет.

— Плохо…

Вдруг безмолвный сон города прервал треск автоматной очереди. И тут же со всех сторон раздался невозможный вой, визг, цокот когтей, хлопанье крыльев…

— Какого?!. — вскрикнул Гамлет, закрутившись волчком.

Из всех углов и теней на путников начали надвигаться твари, подобных которым они ни разу не видели. Подобных которым просто не могло существовать.

— Я не хотел… — проблеял Котя, трясясь от ужаса.

В некотором оцепенении Антон рассматривал приближающуюся волну исковерканных немирным атомом существ. Всевозможные вариации на тему шизофренического бреда: лишние пары лап, голов, когтей, покрытые хитиновыми панцирями спины, ощетинившиеся роговыми отростками хвосты. Слишком большие, слишком злые, слишком голодные. Все, чему учил наставник, выветрилось из головы, оставив только животное желание выжить. Хотелось бросить все и просто бежать подальше отсюда, или забиться в темный угол и дрожать, как мыши.

«Мы все боимся, — зазвучал в голове голос наставника, возвращая к жизни старые воспоминания. — А тот, кто говорит, будто не знает, что такое страх, — либо глуп, либо болен, либо врет. Бояться — абсолютно нормально. А вот полностью отдаваться на волю страха — нет. Страхом нужно управлять, превращая из слабости в силу. Обуздай свой страх. Заставь его работать на тебя. Пусть он гонит по крови адреналин, заставляющий твои мышцы становиться сильнее, а реакцию — молниеноснее. Пусть он очищает твой разум. Пусть помогает, а не губит».

Слова, будто глоток свежего ветра в душной комнате, привели Антона в чувства. Как оказалось, времени за его непроизвольную отлучку прошло немного, буквально пара мгновений, но обстановка сильно изменилась. Твари успели приблизиться практически вплотную к группе, самые нетерпеливые уже бросались вперед в попытке укусить за ноги яростно отстреливающегося Гамлета. Костя трясущимися руками пытался вставить в автомат вторую обойму.

Над головой раздался торжествующий крик пикирующего летуна. Резким кувырком уйдя вбок от огромных, с десантный нож, когтей, Антон встал на одно колено и выпустил в тварь короткую очередь. Не нанеся, впрочем, никаких ощутимых повреждений, разве что спугнув. Зато во время кульбита парень краем глаза успел заметить в проулке приоткрытую железную дверь. «Забиться в угол и дрожать… первая часть очень даже вполне…» — с подобными мыслями Рэд перехватил левой рукой огнестрел, а правой вытащил из разгрузки гранату и выдернул зубами чеку.

— Гамлет, ложись! — крикнул парень и со всей силы швырнул ее в толпу наседающих на товарища тварей.

Вор плашмя рухнул на живот и, в голос матерясь, закрыл голову руками. Прогремел взрыв. Сочащиеся кровью обрубки конечностей, внутренностей и костей разметало во все стороны. Ударяясь о стены, они оставляли живописные кляксы, коим позавидовали бы сюрреалисты прошлого. Оставшиеся в живых агрессоры чуть поумерили пыл, не переставая, впрочем, медленно, но уверенно приближаться к людям.

Прикрываемый огнем Рэда, Гамлет вскочил на ноги, подхватил Костю и потащил к ведущему.

— Быстрее, дверь! — прокричал Антон, силясь перекрыть какофонию визгов умирающих тварей и рычания их более удачливых соседей.

Отстреливая одиночными самых резвых особей, Рэд пятился назад. Вскоре нога его уперлась в стену, после чего он быстро развернулся и юркнул в помещение. Вместе с Гамлетом они захлопнули отчаянно скрипевшую проржавевшими петлями дверь, защелкнули задвижку и привалились спинами. Как раз вовремя. Дверь сотрясли первые несмелые толчки.

— Костя, быстрее, тот ящик! Да не тяни ты! — прорычал Антон, со всех сил упираясь в дрожащее железо.

Очередной окрик и сильный пинок в плечо, прописанный непонятно как изогнувшимся Гамлетом, как будто привели парня в чувство. Мелко-мелко закивав, он рванулся к металлической коробке, стоящей у стены, и начал толкать. Дружными усилиями привалив ее к двери, парни рванулись за второй похожей. И вскоре у прохода образовалась целая баррикада, звенящая и скрипящая от каждого удара.

— Кто тебя, отморозок, учил гранаты в людей бросать? — спросил в пустоту вор, обессиленно опустившись на пол и принимаясь за ревизию повреждений.

— Если хотел зверушек кишками покормить, предупредил бы сразу, — без энтузиазма огрызнулся Антон, обходя кругом помещение, ставшее им временным убежищем. Ну, или тюрьмой, тут уж как сказать.

Смотреть толком было не на что. Среднего размера, примерно пять на пять шагов, глухая бетонная коробка была заполнена некогда белыми металлическими ящиками и каркасными стеллажами. Все это было устлано разорванными полиэтиленовыми пакетами, осколками стекол и слоем дурно пахнущей гнили.

— Чего зенки вылупил, старшой? — прокряхтел Гамлет, перетягивая бинтом особо глубокий укус на ноге. — Склад это. Продуктовый. Раньше тут магазин сотовой связи был. А перед самой войной у помещения хозяин сменился, и тут жратву продавать стали. Портвешок тут самый дешевый был… — он причмокнул губами. — Ммм. Как сейчас помню, «Три мотыги»…

— Не к месту воспоминания, — закончив круг, Антон присел рядом с остальными и стал проверять боеприпасы. — Так ты местный, значит? Тогда вспомни лучше, куда вторая дверь ведет.

— В основной зал. Там главный вход с улицы, как раз на проспект Ленина, что в при вокзальную площадь упирается… — лицо зека начало вытягиваться. Он резко поднялся и, подскочив к двери на противоположной стене, приложился к железу ухом. По ту сторону было тихо.

— Пока вроде никого, — проговорил Гамлет. — Но выбираться надо быстро. У тебя осколочных сколько?

— Одна осталась.

— У меня две… — глухо отозвался до сих пор молчавший Костя.

— Даже бабу по-мужски обвесили, а меня обделили, — недовольно пробурчал вор. — Ладно, делаем так. Входим в зал, тихо топаем к выходу, отпугиваем зверье гранатами и даем деру. Я — ведущий, за мной Констанция. Рэд, ты прикрываешь. Как план?

— Лучше мне в голову не приходит, — ответил Антон поднимаясь. — Коть, ты как?

— Норма. Там пауки были… Огромные, Тох, ты же знаешь…

— Так, девоньки, хорош трещать. Дверь скоро не выдержит.

И правда, баррикада, выстроенная у входа, уже начала потихоньку расшатываться под натиском дурной звериной силы. С дверного косяка стали сыпаться лохмотья штукатурки и куски цемента. Если не дверь, то стена скоро точно рухнет.

— Готовы? — спросил Гамлет и, дождавшись ответных кивков, с натугой распахнул дверь, ведущую в основной зал.

Большее по размеру помещение также было наполнено вразнобой стоящими холодильниками и стеллажами. Стараясь поменьше хрустеть ломающимся под ногами стеклом, группа медленно продвигалась к выходу. На улице творился хаос. За дверью, некогда украшенной стеклянными вставками, а сейчас угрожающе оскалившейся лишь мелкими осколками, бесновалось целое живое море, состоящее из разнообразных шевелящихся конечностей, голов и спин. Забрав у соратников гранаты, Гамлет прокрался к разбитому окну, на мгновение высунулся и швырнул их в толпу тварей. Прогремели три коротких взрыва. Гвалт на улице усилился, ближайших к входу мутантов буквально срезало осколками.

— ХОДУ!!! — проорал вор, первым выбегая из помещения.

Спотыкаясь и поскальзываясь на кровавых ошметках и все еще шевелящихся подранках, прикрывая друг друга, парни преодолели перекресток. Вокзальная площадь казалась совсем близкой… как и новая волна разъяренных бестий. Шансов убежать не было. С того самого момента, как трусливый Костя нажал на спуск, Костлявая обняла их за плечи. Потому ближайшая стена, обвалившаяся им на головы под напором крылатых, была, пожалуй, не самым плохим вариантом. Возможно, самым милосердным из всех возможных…

* * *

Силясь вдохнуть сквозь пыль, забившую нос и горло, стараясь расслышать хоть что-нибудь заложенными грохотом ушами, Антон начал подниматься с земли. Мелкая взвесь все еще держалась в воздухе, мешая разглядеть детали обстановки. Но исходящую яркими лучами башню скрыть не могла. Пошатываясь, Рэд сделал первый несмелый шаг в ее сторону. Под ноги попалось что-то мягкое, чуть скользкое. Опустив глаза, он увидел Котю с неестественно спокойным лицом. Половину его тела погреб под собой огромный валун, а вокруг головы медленно расплывалась лужица дымящейся в прохладном воздухе крови. Рука все еще сжимала микрофон рации. Переведя взгляд дальше, Антон увидел торчащие из под обломков ноги Гамлета. Правая все еще мелко подрагивала. И ни одной твари вокруг. И все та же мертвенная тишина.

— Простите, ребят, — прошептал Рэд спекшимися от крови губами.

И он пошел…

Когда от большой потери крови отказали ноги, пополз…

Шар был так близко, казалось, протяни руку и коснешься прохладного, чуть шершавого бока…

Когда не осталось сил даже просто двинуть пальцем, Рэд потянулся вперед всем существом, всей страждущей покоя сущностью…

И боль ушла… Свет принял его….

— Антон… Антоша, вставай. Хватит спать, соня… Его глаз коснулись нежные губы, пахнущие земляникой. Она всегда пахла земляникой. Он любил ее за этот запах, пробуждавший самые светлые воспоминания детства. Он любил ее за ласковые тонкие пальчики, гладившие его лицо. Он любил ее за звенящий весенней капелью голосок. За пушистые, чуть вьющиеся волосы, щекотавшие его шею. За едва заметный свет, исходящий от ее точеного тела. Он любил ее всю, без остатка… Это было так давно…

— Рэд, ну заканчивай! Нас все ждут! — маленький кулачок ударил его в грудь, заставляя распахнуть глаза.

Это была она. Живая. «Невозможно…»

— Ната?

— Нет, блин, бабушка твоя!

— Но как?… Как такое?..

— Нет времени. Натягивай штаны, а то все пропустим.

Она вскочила с кровати, начала прыгать по дому, собирая раскиданную одежду. По его дому. Именно такому, какой он покинул, уходя на поиски легенды. «Даже кружка на том же месте, и лампа догореть не успела… невозможно».

Подгоняемый ее окриками, он оделся и вышел на улицу. У центрального костра собрались все жители деревни. Просто стояли и ждали, устремив взгляды вперед. Туда, где, раскидывая мелкие серые световые зайчики, приближалась Граница.

Наталья бесшумно подошла со спины и обняла его за плечи. Он услышал тихие всхлипы.

— Жизнь моя… — Антон обернулся, приподнял пальцами подбородок и впился поцелуем в ее губы.

Он почти не почувствовал, как Граница коснулась его спины. Он не слышал ничего, кроме стука ее родного сердца…

Свет резал глаза, терзал тело. Рвал его на куски и постепенно растворял в себе. Десятки, сотни голосов шептали, кричали, рычали, шипели, хрипели…

— Выбирай…

— Выбирай.

— ВЫБИРАЙ?!

— Антошка, отставить дрыхнуть! — ввинтился в сознание чуть дрожащий голос Хромого. — Ты таким темпом все празднество пропустишь!

Рэд открыл глаза. Над ним с довольным видом стоял наставник. Натальи в комнате не было. Как и привычного бедлама.

— Что это у меня так чисто? — хриплым голосом спросил парень.

— А-а, заметил, — ухмыльнулся Хромой. — Это девчонки наши расстарались, пока ты подушку давил. Давай, поднимайся. У нас уже все готово.

Быстро накинув одежду, Антон буквально вылетел из землянки. И тут же зажмурился от яркого, живого, теплого, давно забытого света. С натугой открыв слезящиеся глаза, он увидел голубое, с белыми прожилками облаков небо.

У центрального костра собралась вся деревня. Люди счастливо улыбались. Он пошел вперед, силясь разглядеть тоненькую фигурку. Парни хлопали его по плечам, девушки со слезами кидались на шею.

Только ее не было…

Мириады голосов набатом гремели в голове, заставляя хрупкую душу сжиматься в маленький дрожащий комочек…

— Выбирай…

— Выбирай!

— ВЫБИРАЙ!!!

«Прости, Наташа…»

* * *

Сплевывая скрипящую на зубах пыль, Котя заворочался на земле. С третьей попытки удалось подняться на четвереньки.

— Антон, Гамлет! — вместо крика с губ срывался шипящий шепот. — Мужики! Где вы?!

Не разбирая дороги, он пополз вперед. Вдруг руку повело в сторону. На пальцах осталось что-то теплое, липкое… Гулко сглотнув, Костя потер глаза тыльной стороной чистой ладони и тут же зажал рот, силясь сдержать рвущийся на свободу крик. Перед ним в луже собственной крови лежал Антон. Из груди его торчало ржавое жало арматуры. На неестественно бледном лице застыла улыбка.

— Антон… Тоша… — как безумный, Котя стал трясти безвольную руку друга. — Ты ведь прикалываешься, как в детстве. Ты же живой… ТЫ ЖИВОЙ!!!

По лицу потекли слезы. Смешиваясь с пылью, они падали на землю мутными каплями, будто растаявший пепел. Яркие, теплые лучи, исходившие от вокзальной башни, преломлялись в них, наполняя иллюзией жизни на короткое мгновение полета.

— Потерпи, брат… Я сейчас…

Медленным, вихляющим шагом Котя добрался до здания вокзала. Одна из стен обрушилась, образуя удобную для подъема лесенку.

Он коснулся окровавленными пальцами чуть шершавого бока Шара.

И боль ушла… Свет принял его…

— Кость, ты чего замер? Опять испугался? Так, вроде, поздно бояться.

Он потер глаза, приходя в себя. Перед ним за столом сидел Антон и улыбался привычной, чуть хмурой улыбкой. Живой.

— Ну что брат, по последней, и пойдем? — предложил Рэд, разливая по стареньким деревянным рюмкам местный самогон.

— За что пьем? — хриплым от подступивших слез голосом спросил Котя.

— Все за то же, брат. За спокойную, безболезненную смерть.

Антон выпил, не чокаясь. И тут же встал, направляясь к выходу из землянки. Не слишком понимая, что происходит, Костя последовал за другом. «Ты живой… живой…»

И тут же застыл на пороге. По ту сторону его ждала искрящаяся бликами Граница.

Боли, и впрямь, не было…

Свет уже выжег сетчатку. Но он продолжал видеть. И от этих голосов не было спасения…

— Выбирай…

— Выбирай!

— ВЫБИРАЙ!!!

Он открыл слезящиеся от света глаза и почти растворился в лазурном небе. Зажатая в зубах травинка щекотала грудь. Котя приподнялся на локте и осмотрелся. Его деревня утопала в теплых весенних лучах. Мужчины спешили по делам, детишки играли в траве, девушки задорно брызгались водой из родника. Капли преломляли солнечный свет, образуя цветастую радугу.

Улыбаясь, Котя стал подниматься и почувствовал зажатый в кулаке предмет. Небольшой черный коготь на кожаном шнурке. Коготь большой кошки. Амулет Антона. Разрывая нутро на части, в его душу ворвалось ощущение бесконечного одиночества. Он понял — брат мертв…

— Выбирай!

— Выбирай…

— ВЫБИРАЙ!!!

«Прости, брат…»

* * *

Мелкая каменная пыль кружила перед глазами, оседая на глупой улыбке. Кряхтя, Гамлет поднялся на ноги и оглядел поле недавнего скоротечного сражения. Город вновь затих, спрятав в своих недрах угомонившихся до времени тварей.

Тела спутников вор заметил сразу. То, что от них осталось, после мясорубки обвала. Невесело усмехнувшись, он развернулся в сторону исходящей нежным сиянием вокзальной башни.

Шар оказался меньше, чем он думал. Да и золотом этот комок металла тускло-желтого цвета назвать можно было только с огромной натяжкой. Гамлет протянул было правую руку, но ее вдруг прострелила резкая боль. Присмотревшись к пальцам, он заметил их неестественно серый цвет и частые пятна мелких язвочек. Улыбка вора стала шире: «И все-таки я успел…». Левой рукой он коснулся шара…

И боль ушла… Свет принял его…

Гамлет открыл глаза. Он сидел на огромном валуне перед плюющимся искрами костром, держа в руке стакан с чем-то ядреным. Залпом выпил, сморщился: самогон, и притом — препоганейший. Кинув деревянную посуду в костер, быстро задрал правый рукав. На свет показалась чистая, без малейших признаков поражения кожа. Звенящую тишину вдребезги разбил его задорный смех.

В свете костра блеснули грани кристаллического пепла. Боли не было…

Ему казалось, что он растворился в этом сиянии. Стал частью его. Слышал свой собственный голос среди множества других.

— ВЫБИРАЙ!

— Выбирай…

— Выбирай!!!

Ему уже не было больно. И страшно не было. Прошло слишком много времени с того момента, когда он разучился чувствовать. Позже он перестал есть. Еще позже пить. Теперь он был похож на скелет, обтянутый шелушащейся кожей. Безумно улыбающийся, бесцветный скелет. Герой черно-белого фильма.

— Гамлет, брат, ты тут живой еще? — прозвучал совсем близко знакомый бархатный голос. Антон.

— А что ему станется-то, убежит, что ль? — хохотнул рядом Костя.

Казалось, вор мог видеть сквозь серые веки, но другим это было неприятно. Видимо в его голове еще остались ростки разума. Он открыл глаза.

— М-да, хреново выглядишь… Но ты сам говорил, что хочешь это увидеть. Так что давай-ка, поднимайся.

Они помогли ему встать и выйти на улицу. Практически вынесли. Посадили на стул. Он поднял голову…

В вышине, в пятне мутно-белого молока Млечного Пути, сияли мириады маленьких светлячков. Звезды. Белые, золотистые, малиновые… Они манили то, что осталось от него. Звали в небо. Самое обычное звездное небо. Последнее небо в его жизни…

Через мгновение он рассыпался серым пеплом. Хлопья подхватил ветер, пронес над спящей деревней, над дышащей новой жизнью землей, над разрушенными Последней войной городами. Ветер протащил его сквозь фильтры противогазов, сквозь холодные подземные туннели, заставил осесть на шкурах всевозможных тварей и в волосах живых людей… Ветер запомнил его…

— Выбирай!!!

«Наверное, так и должно быть….»

* * *

Высокие тонкие фигуры склонились над мечущимися на земле людьми. Они не чувствовали ни жалости к бывшим хозяевам планеты, ни любопытства. Они вообще ничего не чувствовали. Эмоции — удел слабого человеческого разума. А они ушли дальше по спирали эволюционного развития. Они не умели говорить. Им это было не нужно. Их мысли, материальные, летали в пространстве, играя сотнями разных голосов.

— Эти справились лучше предыдущих…

— Эти справились…

— Справились ли?..

— Они сделали правильный выбор…

— Не был ли их выбор слишком прост?

— Прост?

— Как и всегда…

— Как у всех…

— Может, они другие?

— Такие же…

— Их мозг обычен…

— Чем они отличаются…

— Ничем…

— Тогда надо решать…

— Решать надо…

— Решать…

— И что же?

— Убить…

— Убить их всех!

— Они жестоки…

— Они убийцы…

— Хватит! — ближе к людям вышла совсем низкая, почти человеческая тень. — Мы дали им задание! Выбор. Они справились. Мы обязаны подарить им жизнь!

— Жизнь…

— ЖИЗНЬ?!

— За что?

— Они недостойны…

Фигура опустилась на колени и провела подобием ладони по лицу одного из людей.

— Если мы не сделаем этого, то чем мы лучше их?

На мгновение пространство наполнилось тьмой. И тут, разрывая ее подобно молнии, пронеслась огромная, яркая мысль-фраза:

— РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО!

* * *

Они долго, мучительно вырывались из липких, отвратительно терпких объятий забытья. Хотелось вздохнуть, закричать, подобно аквалангисту с пустыми баллонами, слишком быстро всплывшему на поверхность, рвущему горло в попытке избавиться от последствий кессонки.

— Вот это я погулял… — пробормотал Котя, держась за голову.

Тут же резко вскинулся от страха вновь увидеть разрушенный город. Но вместо него перед глазами играло пожухлой травой поле, а где-то на горизонте угадывались границы каменной воронки. Его спутники ворочались рядом, пытаясь подняться.

— Какого черта?! Что это было? Меня под ЛСД так не штырило! — очумело тряся головой, проорал Гамлет.

— Замолкни, — буркнул в ответ Рэд. Его хмурый взгляд уперся в привычно темные небеса.

— Губами нарика глаголет истина, — прокряхтел Костя, поднимаясь на трясущиеся ноги. — Что с нами было?

— Все банально просто. Нас поимели. Наши мозги в прямом смысле от…

Антона прервал неожиданный скрежет рации.

— хррр… ххррр… МУЖИКИ, ОТВЕТЬТЕ, ВАШУ МАТЬ… ххрр…

Котя потянулся за спину и зажал в руке микрофон.

— Хромой, не ори. Отвечалка болит…

— Потом ныть будете! Они вернулись!

Мужчины недоуменно переглянулись.

— Кто?

— Кто, кто… Хрен в пальто! Все, кто погиб от «Молчунов»! Все до единого! ОНИ ЖИВЫ!!!

Передатчик выскользнул из вмиг ослабевших пальцев Кости и с жалобным стоном разбился о подвернувшийся камень. Раздался радостный смех Гамлета. С обнаженным торсом он прыгал, поднимая кулаки к небу. Кожа правой руки была абсолютно чистой.

— Антон, — прошептал Котя. — Это были они? Это великаны нам в голову залезли?

— Да.

— Но я видел…

— Я тоже видел многое. С вором, думаю, та же тема.

— Так это все… все…

— Это все было на самом деле. Внутри нас. В наших мозгах. Все, что произошло после Границы — мультики у нас в головах.

— Но зачем…

— Наверное, просто чтобы мы поняли…

Горизонт вдруг начал стремительно светлеть. Небо окрасилось несмелыми легкими мазками теплых красок. Все оттенки розового, желтого, алого, сиреневого кружили, перетекали, смешивались. Показался солнечный диск, принося с собой первые за долгие годы теплые лучи, проникающие в самые темные уголки души, зажигающие свет жизни в тусклых, мертвых глазах.

* * *

В деревне был праздник. Да какое там, во всех деревнях творился хаос. Броуновское движение бесконечно счастливых человеческих тел. Потоками лились слезы. Кто-то уже удалился миловаться после долгой разлуки. Все это было еще слишком далеко от него. Пока он ощущает лишь жалкие отголоски тех эмоций, что бурлят в людях. Пока.

Хромой зашел за амбар. Казалось, солнечные лучи специально обходят это место стороной, давая ему последний шанс поговорить с НИМИ. Из тени показалась скрючившаяся огромная фигура неизвестного существа. Мощные ноги на широких ступнях. Непропорционально длинные, жилистые руки, под землисто-черной кожей которых перекатывались жгуты мышц. Небольшая, по отношению к телу, голова и огромные, как омуты, темные глаза без белков. Даже мельком заметив, люди называли ИХ Тенями. Что ж, вполне заслуженно.

— Ты добился своего… — Леонид услышал в голове отдаленный мыслеобраз существа. — Они счастливы. Или как это называется…

— Именно счастливы, — хмыкнул Хромой. Он уже разучился говорить так, как ОНИ.

— Но, ты же понимаешь, это лишь отсрочка. Они алчны, агрессивны, жестоки. Они уже уничтожили себя один раз. И сделают это вновь. Зачем ты продлеваешь их агонию?

— Потому что мы… нет, потом у что ВЫ — неправы. Да, люди жестоки, да, они любят убивать, да, со стороны они не лучше волколаков… Но они сильнее нас. Стоя на краю гибели, они могут измениться. Пока они продолжают борьбу, пока рвутся вперед, они способны на все…

— Ты стал другим… Ты открываешь рот, чтобы общаться. Мы почти не слышим тебя.

— Значит, так должно быть… Как моя старая биооболочка?

— Жизненные показатели снижаются. Скоро уже ты не сможешь вернуться. Или ты и не собираешься?

— Какой догадливый! — протянул Хромой с улыбкой. — Наши виды похожи сильнее, чем мы думали. Количество нейронных связей в мозгу достаточное для сохранения способностей. Правда, организм их рассчитан на использование разве что небольшого процента от возможностей мыслительного центра. Но это решаемо… И — да, я решил присоединиться к ним. Ведь, прожив здесь все эти годы, я сам изменился. Они научили меня сопереживать, любить, надеяться… Несмотря на все свои недостатки, всю свою грязь, они прекрасны… Каждой черточкой их неповторимых лиц, каждым жестом. Они прекрасны. И я хочу стать похожим на них.

Мутант замолчал. «Как тяжело определить по нам, о чем мы думаем… Да и есть ли у нас вообще лица?»

— Мы решили, что ты можешь остаться. Только ответь: каково это, быть в человеческом теле?

Громкий смех «старика» заставил его соплеменника сильнее вжаться в спасительную тень.

— Тесно!

* * *

Существо сидело на валуне, опустив длинные руки в жухлую траву. В нескольких метрах от него, под солнечными лучами, пробивающимися сквозь пушистые пепельные облака, таяли остатки купола, стальным колпаком закрывавшего эту местность в последние годы. В угольных глазах не отражалось ни капли сожаления, разве что глубокая задумчивость.

На камень рядом опустился чернокрылый ворон, вполне обычный, в отличие от своих родственников по птичьей линии, превращенных радиацией в Крылатых. Переступил на серых когтистых лапках, повернул на бок голову с блестящими глазками-пуговками и коротко каркнул, привлекая внимание существа.

Гуманоид медленно развернулся в сторону птицы и замер, рассматривая гостя. Ворон нетерпеливо прошелся по камню и каркнул еще раз, более настойчиво. Стороннему наблюдателю последовавшая реакция существа напомнила бы обычный, совершенно человеческий вздох. Оно протянуло к птице руку с длинными тонкими пальцами и, когда пернатая перепрыгнула на них, как на жердочку, поднесло ее к самым глазам. Взгляды представителей новой фауны исковерканного человеческой агрессией мира встретились, утопая друг в друге. Теперь гуманоид видел глазами птицы…

Темные, холодные, сырые кишки подземных ходов. Кислый запах металла, затхлости, чего-то горючего, и еще — смерти. Высокие черные фигуры, медленно покачиваясь, идут на свет сверхновой, горящей вдали. Они хотят добра, они хотят помочь. Они поют песню мира, раскидывая длинные жилистые руки, будто приглашая в объятия. Их не понимают, их боятся, их встречают шквалом железных шариков, невыносимо жалящих их мощные тела. Некоторые из фигур от боли теряют разум и бросаются на глупых двуногих, снующих в свете. Но они не хотят убивать. Они ищут. Безуспешно ищут того единственного, кто сможет услышать, сможет принять… Им нужна помощь…

Гуманоид разорвал контакт. Ворон, покачнувшись на ослабевших лапках, беспомощно взмахнул крыльями и навзничь упал в траву, оросив землю лопнувшими от напряжения глазами. Его маленький, слабый мозг не выдержал единения мыслями и, мгновенно разжижившись, вытек через пустые глазницы.

Существо будто не заметило смерти своего маленького посыльного. Взгляд его приковал горизонт. Там, за километрами лесов и радиоактивной земли, лежал город, в который звали его сородичи, прося о помощи. Где-то там спала мертвенным сном Москва.

Вячеслав Бакулин Семнадцатизарядная вера

Как всегда под конец дежурства, Гришке кошмарно хотелось спать. Хотелось разжать пальцы, позволив опостылевшему «калашу» упасть с коленей, закрыть адски зудящие и слезящиеся от едкого дыма глаза и даже не прилечь, а просто рухнуть. Не вставая с пластикового ящика из-под бутылок, податься всем корпусом вперед, расслабить мышцы и завалиться, точно убитому одной-единственной, неведомо откуда прилетевшей пулей. Витька рассказывал, что в этом и заключается настоящее мастерство стрелка — убивать так, чтоб смерть наступила раньше боли. Чтоб жертва даже не успела понять, что ее, жертвы, уже нет. А Витьке верить можно, у него старший брат снайпер. Был.

Гришка задумался, как это: вроде, ты сам для себя еще есть, а на самом деле тебя уже нет? Другой бы сказал: нашел, о чем подумать! Да еще под самое утро, сидя в одиночку у костра на сотом метре периметра. Не хватало еще накаркать! И не сказать, чтоб Гришка был такой уж прям отважный или в приметы не верящий. Не он, что ли, сегодня, отправляясь на дежурство, традиционно попросил и мать, и сестру Лизку, и Витьку, и вообще всех, кого по пути в туннель встретил, почаще вспоминать его, Гришку Соколова? Все, конечно, обещали. Даже если каждый третий обещание выполнит — уже хорошо. Ведь чем больше людей о тебе вспоминают, тем труднее туннельным духам забрать твою память и увести в темноту…

Верхние веки упрямо стремились опуститься, как будто их кто-то тянул за ниточки. Голова вдруг стала такой тяжелой, словно на ней была не старая вязаная шапка, а заветная мечта паренька — тяжелый омоновский шлем-сфера с забралом. Никак нельзя тощей ребячьей шее удержать такую тяжесть!

Гришка клюнул носом раз, другой. Широко зевнул. Быстро посмотрел налево. Никого. Зевнул еще раз — так, что заболело под нижней челюстью. Покосился направо. Там тоже не было никого. Сначала. А потом…

А потом Гришке показалось, что часть тени отделилась от сплошного мрака туннеля и мягко перетекла справа налево. Беззвучно, как тени и положено. После чего растворилась в сумраке.

Паренек зажал автомат между коленей и крепко, до оранжевых сполохов зажмурившись, потер глаза кулаками. А пока промаргивался и зрение восстанавливал — из темноты протянулась рука.

Узкая ладонь в тактической перчатке мягко перехватила Гришкин автомат за ствол. Миг — и на паренька уже смотрит его собственное оружие. А еще — глаза. Темно-серые, внимательные, чуть насмешливые. Красивые. Уголок правого чем-то испачкан и выглядит так, словно из него стекает к переносице загустевшая струйка крови. Выглядит одновременно пугающе и почему-то красиво. И пахнет в туннеле чем-то непривычным — сильно, приятно, волнующе. Немного похоже на запах специй, которые сталкеры иногда с поверхности приносят. Гришка специй в жизни не пробовал — не про его честь товар, но знает, что, продав несколько пакетиков, можно на месяц про крысиное мясо забыть и каждый день свининой объедаться.

Женщина — Гришка только теперь осознал, что перед ним именно женщина, — отщелкнула магазин «калаша», убедилась, что в стволе не осталось патрона, и положила вместе с разряженным автоматом обратно Гришке на колени.

— Еще стрельнешь ненароком, верно? — негромко произнесла она, и от ее низкого бархатистого голоса у паренька пробежали по спине мурашки. Гришка попытался кивнуть, но мышцы шеи словно парализовало.

— Ты один?

— Д-да…

— Смена скоро?

Громко сглотнув и хоть немного увлажнив разом пересохшее горло, Гришка выдавил:

— В семь…

— Ага. А сейчас пять двадцать… Спать, поди, хочется?

Гришка хотел было ответить утвердительно и с удивлением понял, что сна нет ни в одном глазу. И вообще, он хоть сейчас готов… эх, да на все что угодно готов!

Женщина улыбнулась — самыми уголками губ — и едва заметно кивнула, колыхнув асимметричной темно-русой челкой: мол, вижу, молодец, герой. А потом вздохнула и произнесла:

— Пообещай мне одну вещь, мальчик.

«Еще чего!» — хотел возмутиться Гришка.

«Я тебя в первый раз вижу!» — хотел добавить он.

«И вообще, ходят тут всякие по ночам!» — хотел закончить паренек.

Но вместо этого тоже несмело улыбнулся и спросил:

— Какую?

— Пообещай, что ни сегодня, ни завтра ты не выйдешь на поверхность…

* * *

Они сидят передо мной полукругом. Семеро мужчин. Семь подземных королей.

Разный возраст. Разные прически. Разные костюмы. Одинаковые глаза.

Мертвое, холодное, свинцовое превосходство. И скука. И угроза. Давят почти физически.

Все семеро безоружны. Зачем им? Ведь позади каждого застыл верный пес, с ног до головы увешанный самыми совершенными приспособлениями для умерщвления ближнего своего, доступными свихнувшемуся человечеству через двадцать лет после гибели прежнего мира. Странно, что никто огнемет не приволок на мммирные, мммать их, переговоры! Да и сам по себе каждый из этих парней ничуть не менее смертоносное оружие. И каждому не терпится доказать, что именно оно — лучшее.

«Если сойдутся слон с китом, кто кого заборет?» — приходит на ум идиотская фраза из прошлого. А следом за ней — другая: «…но после не останется ни Лягушонка, ни Каа…»

Я смотрю на них — черный френч Четвертого Рейха, серый камуфляж Ганзы, разные оттенки зеленого в форме кшатриев Полиса и бойцов Красной Линии — и понимаю: все зря. Они не послушаются. Не поймут. И даже наоборот. Мои слова и этот сбор, организовав который на нейтральной территории Бауманского Альянса я, кажется, меньше чем за сутки поседела сильнее, чем за весь предыдущий год, лишь подлили масла в огонь.

Сделали возможное — неизбежным.

Я говорю, но мужчины смотрят не на меня и даже не друг на друга. Их взгляды прикованы к столу посреди комнаты, на котором лежат немыслимые для Московского метро две тысячи тридцать третьего года вещи.

Небольшие электронные часы. Яркие, будто горящие изнутри красные цифры как ни в чем не бывало продолжают сменять друг друга, отсчитывая время нового мира…

Пузатая бутылка темно-зеленого стекла. Горлышко обмотано блестящей золотистой фольгой. На этикетке неброские слова: Veuve Clicquot Ponsardin…

Едва слышно гудящий лэптоп. На крышке призывно светится надкушенное яблоко…

Румяный каравай ржаного хлеба. Корочка чуть подгорела, приоткрыла рот от жара…

Большой косметический набор — кремы, гели, шампуни, скрабы — в глупой корзиночке, плетеной из соломки. Упаковочный целлофан перевязан кокетливой сиреневой ленточкой…

Три ярко-оранжевых шарика. Целостность кожуры, вроде бы, не нарушена, и все же от пронзительности запаха Нового года на глаза против воли наворачиваются слезы…

— Я вас предупреждала, — в очередной раз произношу я. — Вспомните. Год назад.

— А я тогда говорил и сейчас повторю — чушь. Бред. Совпадение, — на последнем слове генсек Красной Линии «не выдерживает» и демонстративно, с подвывом, зевает.

— Совпадение? — щурится кшатрий. — В первые выходные сентября, на какие бы даты они ни выпадали? Четыре года подряд?

— И четыре — это только то, о чем мы доподлинно знаем, — добавляет голос Ганзы. — Думаю, все началось гораздо раньше, просто никто до Элис, — благосклонный кивок в мою сторону, — не додумался свести разрозненные случаи в систему.

«Неужели до них дошло?! Неужели те двое мужчин, потерявшие человеческий облик от злобы и жадности, которых мне пришлось убить этой ночью в городе, защищая свою жизнь, — последние?»

— И всё, как обычно? — нервной скороговоркой произносит фюрер Рейха.

«В прошлый раз был другой, — отмечаю я. — Хотя, они там, говорят, чуть ли не по временам года меняются…»

Киваю:

— Даже хуже. Мутанты сходят с ума. Дома рушатся сами собой. Взрываются автомобили, в баках которых опять откуда-то берется бензин. Под ногами расступается и течет асфальт. Радиация просто зашкаливает. А уж люди…

— И при этом — вот такие гостинцы? — не отстает фюрер, оглаживая бутылку шампанского так, что к горлу подступает тошнота. — И чем ближе к центру, тем более… э-э-э… редкостные?

— А то ты сам не знаешь! — фыркает ганзеец. — Твои-то станции аккурат в центре. Ты, небось, еще затемно к гермам все население согнал? С полтонны дефицита натаскали уже, а? Или больше? С другой стороны, как всем известно, в центре и уровень всего это безумия бьет любые мыслимые пределы. За каждую, хе-хе, сдобочку парным мяском по весу платить приходится!

— Я бы попросил! — вскидывается фашист. — Можно подумать, кто-то из вас не согнал!

— Попроси, отчего ж не…

— ГОСПОДА! — кшатрий повышает голос, укоризненно хмурясь. — Ну что вы, ей-богу, как дети малые? Давайте вести себя прилично. Перед дамой неловко.

— Скажите пожалуйста! Тоже мне, поручик Ржевский нашелся! — фыркает генсек. Судя по его тону, даму он во мне в упор не видит. А и наплевать! Хоть горшком, лишь бы не в печь!

— Хорошо, — пытаюсь продолжить я. — Я рада, что вы все понимаете и сами осознаете необходимость установить в эти дни строжайший запрет выхода на поверхность для всех…

Громкий, циничный, глумливый хохот бьет пощечиной. И лишь потом до меня запоздало доходит смысл услышанного: «Еще затемно к гермам все население согнал». «Можно подумать, кто-то из вас не согнал».

— Поверить не могу! — шепчу я. — С ума вы все посходили, что ли?! Что творите?!

— Не можешь поверить, говоришь? — вытирая слезы, переспрашивает голос Ганзы. — Это ты зря, моя милая. Нам без веры никак. Семенов! Пистолет!

Вокруг тут же щелкают шесть предохранителей. Безусловный рефлекс, однако! Шесть пар глаз ловят малейший намек на провокацию со стороны конкурента или движение тени ресниц босса, чтобы тут же открыть огонь на поражение.

— Ай-яй-яй! Господа-това-аарищи! — насмешливо-укоризненно тянет главный бизнесмен Москвы, почему-то подмигивая генсеку. — Неужто не слышали — по себе людей не судят. Я ж совсем не в том смысле…

Он выщелкивает из протянутого рукоятью вперед пистолета (семнадцатизарядный «Глок 34, — машинально определяю я. — Удлиненный ствол, сниженное усилие спуска, менее ощутимая отдача. При этом достаточно компактный и не тяжелый. Простая, безопасная и очень надежная машинка… Пистолетыч, Пистолетыч! Как же мне тебя не хватает!..») магазин. Ловко вертит в коротких, толстых, поросших белесыми волосками пальцах. Потом показывает мне.

— Ты никогда не задумывалась, крошка Элис, почему единственной абсолютной эс-ка-вэ нового мира стал именно патрон? Не батарейка, дающая свет? Не таблетка, спасающая жизнь? Даже не угольный фильтр, позволяющий удовлетворять первичную и главную нашу потребность — потребность в дыхании? А вы, мои дорогие конкуренты?

В резко наступившем молчании он обводит тяжелым взглядом собравшихся и припечатывает обойму к столешнице.

— Так я вам скажу, почему. Это — олицетворение нового мира. Его квинтэссенция. Его религия. И нет смысла верить ни во что другое. Христианство, ислам, буддизм, нацизм, коммунизм, — без обид, мои дорогие, но между собой-то можно не лицемерить, — даже капитализм, — видите, себя я тоже не щажу, — все это пыль и тлен! Плесень и паутина, затянувшие бренные останки прошлого. Превратившие их в мумию, которой брезгуют даже могильные черви. Мешающие окончательно разложиться и, пройдя извечный круговорот, возродиться в новом виде. Нет бога, кроме «калашникова», и патрон семь-шестьдесят два — пророк его! А девятимиллиметровый кузен — предтеча!!!

— Семнадцатизарядная вера? — хмыкает фюрер. — А что, мне нравится!

— Годится, — кивает кшатрий.

— Поддерживаю, — дергает подбородком генсек.

— Типа, аминь! — впервые позволяет себе раскрыть рот обряженный в грубо выделанную кожаную куртку бритоголовый «делегат» Бандитского Треугольника.

— На этом предлагаю закончить. — Ганзеец встает с места, вновь снаряжает «Глок» магазином и протягивает его… нет, не верному Семенову. Мне. — Позвольте мне от нас всех сказать спасибо милой Элис за заботу и возможность посидеть часок в тесной дружеской компании, так сказать, без галстуков. И преподнести вот этот скромный памятный сувенир. Бери, моя дорогая, бери. Пригодится.

Слишком ошарашенная, чтобы спорить, я сжимаю рукоятку «Глока».

«Сдвоенный магазин на семнадцать патронов, — пульсирует в висках. — Хватит на всех в этой комнате с лихвой!»

В гробовой тишине щелчок предохранителя звучит оглушительно.

Кто-то из телохранителей, не сдержавшись, шумно выдыхает сквозь зубы.

Я убираю подарок в карман.

— Поняли?! — ганзеец обводит собравшихся торжествующим взглядом. — А вы не верили! — Он поворачивается ко мне. — Ты все-таки наша, зачем отрицать очевидное? Семнадцатизарядная вера слишком глубоко пустила корни в твоей душе…

— Что ж, — генсек слегка пристукивает кончиками пальцев обеих рук по столу, а потом резким движением отодвигается вместе с жалобно скрипнувшим стулом, — пора и честь знать. Дела, как говорится, не ждут. До новых встреч, товарищи!

— Тамбовский волк тебе… — не удержавшись, шипит ему в спину фюрер.

— Сказал бы хоть «баварский» ради поддержания имиджа, — кривится кшатрий и тоже встает. — Мельник, ты со мной?

— Я догоню…

* * *

— Ну, здравствуй, Элис! Ты все та же. Даже духи не сменила. Мускус…

— Здравствуй, полковник! А ты постарел.

— Давно не виделись, а?

— Год. А как будто вчера расстались. Я-то надеялась… — обрываю фразу на половине.

Мельник тоже молчит и лишь яростно размешивает ложечкой остывший чай в стакане. «Абсурд, — думаю я. — Везде только абсурд и фальшь. И чай — не чай, а перетертая грибная труха, и размешивать в нем нечего…»

Полковник перехватывает мой взгляд. Видимо, он слишком красноречивый, потому что прославленный сталкер дергает уголком рта:

— Так и не попробовала? А напрасно. Листовой цейлонский. С рафинадом. Специально для тебя просил заварить. Это Юрка Семецкий сегодня утром принес. На нем потом почти двадцать ран насчитали. Говорят, последние метры до гермы на руках полз. А в шлюзе, когда его уже внутрь втащили, все пытался рюкзак снять. Шоколадка у него там была, для племяшки маленькой. Понимаешь, Алиска?! Шоколадка! — на моей памяти голос железного полковника впервые надтреснуто дребезжит. Это настолько шокирует, что я даже пропускаю мимо ушей обращение, за которое в другой раз вцепилась бы в глотку.

— Отзови людей, Мельник! — умоляюще шепчу я, накрыв его иссеченную шрамами лапищу обеими ладонями. — Хоть ты своих — отзови! Запрети им участвовать во всем этом!

— А как мы жить-то будем? — глухо спрашивает сталкер, отводя взгляд. — Год за годом крыс жрать? Освещать и отапливать метрополитен бочками с горящим тряпьем? Смотреть, как дети умирают без лекарств?! С мутантами камнями и палками воевать?

Я вскакиваю, с трудом подавив желание заехать ему по морде.

— Да не с мутантами вы воюете, а друг с другом! Что, скажешь, не в курсе, сколько обитателей метро эти два дня будут убиты на поверхности не мутантами, не радиацией, а такими же людьми?! Сколько их в любой другой день гибнет в туннелях ваших проклятых?! Скажешь, Москва виновата? А я скажу — неча на зеркало пенять, коли рожа крива!

Отворачиваюсь, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.

— Ты права, конечно, Элис, — летит мне в спину. — Знаешь, хоть я и не мог до конца понять и просчитать твои действия, я всегда восхищался тобой. С того самого момента, как узнал. А они, — слово, выделенное интонацией, не оставляет сомнений в том, кого имеет в виду, — боятся того, что не понимают. И пытаются уничтожить. Просто так, на всякий случай. Вот и сегодня… Ты ведь сразу поняла, что вся эта комедия с «Глоком» была провокацией? Им нужен был лишь малейший повод, и тогда тебя уже ничего бы не спасло…

Мельник выдерживает паузу.

— Но даже ты, Элис, со всей твоей сверхъестественной проницательностью, не можешь знать всего наверняка, — продолжает полковник, так и не дождавшись моей реакции. — А вдруг это испытание всем нам? Вдруг только поэтому год за годом и наступают первые выходные сентября, чтобы одни кровью своей купили для других право на дальнейшее существование? Ведь не за шампанское и черную икру сейчас убивают и умирают на поверхности мои парни. Не за айфоны и губную помаду. А раз они поступают так, может, когда-нибудь и до других дойдет?

— А ты не думал, — делаю последнюю попытку я, — что будет, если однажды на поверхность поднимутся просто люди? Не сталкеры и кшатрии, не ганзейцы, фашисты, коммунисты, а жители Москвы? Может, тогда их… наш город сменит гнев на милость… и позволит нам вернуться?..

Я оборачиваюсь и с надеждой смотрю на Мельника. На этого немолодого, измученного мужчину, каждый день ведущего свой персональный бой со всем миром и поднимающего в безнадежную атаку других.

Он делает один-единственный широкий шаг и разом оказывается почти вплотную ко мне. Указательный палец правой руки с загрубевшей, шершавой подушечкой проводит вдоль моей метки под глазом, стирая прозрачную влагу.

— Уходи, Элис! — глухо произносит сталкер. — Не знаю, как ты это делаешь, не знаю, откуда ты приходишь и куда возвращаешься. Не знаю, и знать не хочу. Может, ты и впрямь живешь в Изумрудном городе, девочка Элли? В том самом прекрасном светлом месте, жители которого ни в чем не нуждаются, и легенды о котором уже двадцать лет не дают спокойно спать нам, жалким подземным крысам?

«Что тебе сказать, полковник? Даже если бы я могла. Поведать о дороге, вымощенной вовсе не желтым, а кроваво-красным кирпичом? Той, которая ведет в Горький город и не может привести домой? О бесплодных поисках мудрости, мужества, любви? О преданности врагов и предательстве друзей?»

Он все понимает правильно и протягивает мне руку. Как равному. Как боевому товарищу.

Краткое пожатие, и сталкер, круто развернувшись, идет к двери. На пороге он задерживается — на долю секунды, но этого хватает, чтобы разобрать едва слышный щелчок и рвануть из кармана проклятый подарок.

Две пули бьют в цель одновременно…

* * *

Гришка Соколов лежал, кажется, в своей старой ветхой палатке и видел… сон, наверное. Потому что уж больно странно, хотя и очень красиво. Видилось ему, будто он, Гришка, идет по Москве. Днем. Это притом, что он и ночью-то всего два раза на поверхность поднимался. Минут на десять. Когда помогал сталкерам дрова, принесенные на родную Электрозаводскую, затаскивать.

Так вот, идет он по Москве, по самой главной и красивой улице. Той, которую до этого только в старых журналах видел. Без «химзы» и противогаза идет и, вроде, совсем без оружия даже. В легкой рубашке с коротким рукавом и в коротких же, по колено, штанах. Вроде, как-то они специально называются, да Гришка забыл. В общем — не Гришка, а картинка! Кругом много людей, и все такие же красивые. Особенно девушки. Смеются, улыбаются, подмигивают. Хорошо Гришке, весело.

Проходит Гришка большой магазин, в котором очень много книг. Нет, не библиотеку. Магазин. Откуда узнал? Оттуда! Про библиотеки-то он часто рассказы слышал. Знает, как она выглядит. Ну вот, а в том магазине вместо темных стен — прозрачные окна от пола до потолка. И видно, что внутри светло и красиво, люди ходят, а библиотекарей — ни одного нет. Кстати, мутантов на улице вообще нет. Ни даже самого малюсенького. Зато чисто, как на станции перед Новым годом. Да, а еще на пороге магазина Лизка, сестренка Гришкина, стоит и держит под мышкой огромную (с пол-Лизки. Ну, по крайней мере, с треть — точно) книжку с картинками. Какие-то сказки, разумеется. Лизка тоже красивая, в голубом платье и с голубыми же бантами в косичках. Машет она брату рукой, зовет картинки в книжке посмотреть. А ему, вроде, и хочется, и спешить надо. Куда — не знает, но — надо.

В общем, проходит Гришка уверенным твердым шагом настоящего мужчины мимо магазина и выходит на площадь. Народу там — и вовсе тьма. Музыка играет, флаги развешаны. Не только красные, как у коммунистов на станции, а всякие. Начинает Соколов у всех спрашивать, что за день такой сегодня, и отчего все поют и радуются, но никто не говорит, все только смеются. Наконец, повезло пареньку: в ответ на его очередной вопрос оборачивается молодая женщина… эге! Да ведь Гришка ее знает! То есть, не знает, конечно, но видел. Женщина почему-то не в платье, как все, а все в той же походной одежде, что и тогда, ночью, в туннеле, но оттого ничуть не меньше красивая. Больше даже. И то, что с уголка правого глаза у нее пропала грязь, так похожая на загустевшую струйку крови, это даже к лучшему.

«Ну, здравствуй, воин! — улыбаясь, говорит женщина. — Вижу, все-таки не сдержал ты слова, пошел на поверхность? Ну ладно, что уж теперь. Но неужели ты не знаешь, какой сегодня день?»

«Нет, — отвечает Гришка. — А какой?»

«День рождения у нас сегодня!»

Тут Гришка вспомнил, как в гости к ним на Лизкино трехлетие приходил папин друг дядя Степан Никонов, напустил на себя солидный вид, да и спрашивает эдак снисходительно:

«И сколько же исполнилось новорожденной?»

«Совсем молодая еще! — смеется женщина. — Всего восемьсот восемьдесят шесть!»

И так Гришке почему-то стало хорошо и легко от этих слов. Так хорошо… Так легко…

— Отмучился, малец! — фельдшер Михаил Федорович накрыл лицо умершего застиранной серой простыней.

— Оно и немудрено, с такими-то ранами… — вздохнул станционный врач Электрозаводской Петр Евдокимович. — Слава богу, закончился этот… уик-энд!

Иностранное слово прозвучало в устах категорически не признающего мат доктора изощреннее самого соленого ругательства.

— Помянем?

— Пожалуй.

Опрокинув по мензурке спирта и запив по очереди водой из кружки, друзья вышли из закутка, в котором была оборудована больница, и закурили.

— Да-аа, — протянул фельдшер, глубоко затягиваясь. — Жалко Соколовых. Всего семнадцать Гришке-то было. Но жребий, брат, такая штука…

— А главное — ради чего? — покачал головой Петр Евдокимович. — Мне потом рассказывали, в рюкзаке у него одна бутылка шампанского была. «Мадам Клико». Да и ту, Ленка-уборщица говорила, на сходке начальственной не выпили даже, а из пистолетов расстреляли… ссснайперы!

— Только бутылка? И все?

Затушив окурок о каблук ботинка, доктор грустно улыбнулся:

— Ну, почти. Еще большая книжка с картинками. Сказки…

От составителя

Здравствуйте, дорогие друзья!

Наш второй сборник пришлось ждать долго. Кто-то скажет — неоправданно долго. Очень может быть. Но, оглядываясь сейчас на готовую книгу, как на уже свершившийся факт, я с уверенностью могу сказать: а оно того стоило!

О том, чем отличаются эти две книги — «Последнее убежище» и «Сумрак в конце туннеля», — можно говорить долго, а потому делать это здесь я не буду. Отмечу лишь, что во второй принципиально нет «приглашенных звезд» — все без исключения авторы прошли жесткий отбор на общих основаниях. И еще — этот сборник гораздо более зрелый, интересный и разнообразный по составу. Среди не прошедших первоначальный отсев рассказов было несколько вполне приличных по уровню написания текстов. И все же я отклонил их в пользу тех, которые, проигрывая стилистически, показались мне необычнее. Надеюсь, я был прав.

А теперь перейдем к совпадениям.

Первое. Отбирая рассказы для этой книги, я намеренно не вел подсчета и не знал, сколько их попадет из «дополнительного топа» в «основной», и попадет ли хоть один. Попали все, и рассказов стало двадцать один. Столько же, сколько и в первом сборнике. Но ведь там еще был бонус, да какой! Эксклюзивная история от Дмитрия Глуховского, кое для кого перевернувшая смысл «Метро 2033» с ног на голову! История, после которой для меня, например, стало совершенно понятно — Дмитрий все-таки будет писать «Метро 2035». Приятно, что я не ошибся. Это я все к чему — в том, что «Семнадцатизарядная вера» все-таки дописана, есть заслуга трех факторов: моей склонности к симметрии и уверенности, что таких случайных совпадений не бывает; моего нежелания обмануть надежду тех, кто ждал эту историю (а они были, честное слово! С тех самых пор, когда я однажды, чуть ли не год назад, полушутя-полусерьезно не объявил на одной из презентаций название — кроме него тогда не зная о будущем рассказе вообще ничего); моего желания сказать спасибо всем авторам и читателям «Вселенной» еще каким-нибудь способом, кроме как продолжать выпускать эти книги.

Второе. Как и «Последнее убежище», «Сумрак в конце туннеля» завершает очередной год в жизни нашей серии и является очень показательным для тех, кто захочет по одной книге получить начальное представление о том, что же такое «Вселенная Метро 2033». И разумеется, это издание тоже подписано в печать одиннадцатого ноября. И хотя 11.11.11 при жизни нашего поколения уже не повторится, 11.11.13 — тоже совсем неплохо.

И третье — может, не столь значимое, но не отметить этого я не мог. Просто потому, что это здорово и достойно того, чтобы о нем узнали как можно больше людей. Скажу без ложной скромности — у меня отличная память на имена. И поэтому, обнаружив среди отобранного для второго сборника рассказ, подписанный фамилией Койнов, я машинально отметил: «Молодец какой! Уже во второй сборник попал!» Отметил — и забыл до поры. А относительно недавно что-то заставило меня перепроверить. Ну да, все правильно, Андрей Койнов… стоп! Но ведь в «Последнем убежище»-то был Койнов Александр. Опечатка? Как бы не так! Брат, и не просто, а брат-близнец!

С другой стороны, а что вы хотели? У нас во «Вселенной», которую мой добрый друг и отличный рассказчик Андрей Гребенщиков метко окрестил «Глухогвардсом», случаются еще и не такие чудеса. Постоянно. Практически каждый день. Уж мне-то вы можете поверить!

Примечания

1

Майк Зиновкин.

(обратно)

2

Химический источник света.

(обратно)

3

III декларация к Гаагским конвенциям 1899 г. запрещала использовать в военных конфликтах экспансивные пули, легко расширяющиеся в теле человека. К этим пулям относятся пули с надрезами или полостями, например, дум-дум, благодаря чему они расширяются при входе в тело человека, принося дополнительные повреждения. Кроме того, такие пули гораздо быстрее останавливаются и, таким образом, позволяют использовать всю кинетическую энергию пули для разрушения.

(обратно)

4

Майк Зиновкин.

(обратно)

Оглавление

«Второй» не значит «вторичный» Докладная записка Вячеслава Бакулина

Константин Бенев Запасной путь

Игорь Осипов Первое задание

Андрей Гребенщиков Здесь живут призраки

Денис Дубровин Я же говорил!

Алексей Молчановский Зачем

Артем Степанов Прошедший день

Ольга Швецова Верю, что ты есть

Тимофей Корниенко Последняя история Достоевской

Евгений Шкиль Явление святого Эрнесто

  I. VIENES QUEMANDO LA BRISA…

  II. Tu mano gloriosa y fuerte…

  III. Aprendimos a quererte…

  IV. Tu amor revolucionario…

  V. Seguiremos adelante…

Андрей Койнов Вечный сон разума

Нина Золотова, Михаил Миков Двое на крыше

Михаил Перешивкин Годовщина

Дмитрий Панов Алиса в Иллюзариуме

Ольга Швецова Слова не нужны

Андрей Гребенщиков Квартира № 41

Ник Львовский Искупление

Леонид Елсаков Котенок

Элона Демидова Цепь

Павел Старовойтов Весенний ренессанс

Никита Аверин Бритва Оккама

Раиса Полицеймако Работа над ошибками

Вячеслав Бакулин Семнадцатизарядная вера

От составителя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg